Часть I. Период первый (867–1664 гг.)

Для у разумения характера проповедничества греко-русского необходимо ознакомиться: а) с характером проповедничества греческого, от которого русское получило свое начало и направление; б) со способом проникновения его в Россию, и средствами, которыми оно поддерживалось в русской Церкви; в) с бытом и характером русского народа, на который влияла греко-русская проповедь, и от которого, в свою очередь, получала особое настроение; г) и наконец с проповедничеством русским, показав в составе его черты заимствованные, подражательные, и черты самостоятельные, служившие выражением русской национальности.

Проповедничество греческое по характеру своему отвлеченно, далеко от жизни действительной, ее тревог, запросов и недоразумений. В отношении содержания своего оно должно быть названо догматическим вообще, как совокупность правил веры и деятельности христианской. Направление этого содержания есть по преимуществу истолковательное, состоящее в изъяснении текста Св. Писания. Причина такого направления заключается в том, что греки первые из цивилизованных народов приняли христианство, и на них лежала обязанность изъяснить Св. Писание, как источник христианского вероучения. Проповедническая форма (или прием), при тогдашнем состоянии науки, была самым удобным средством для проведения богословских знаний в литературу и жизнь. Главным пособием истолковательного проповедничества служило сочинение Оригена: «Толкование на библию». В этом сочинении Ориген изъясняет текст писания трояким способом, – в смысле буквальном, нравственном и иносказательном. Он учит, что «во всех тех местах (Св. Писание), где есть смысл буквальный, надобно искать смысла таинственного». Сочинение Оригена имело значительное влияние, между прочим, и на развитие символизма в истолковательном проповедничестве. Проповедничество истолковательное в четвертом веке достигло полного своего развития и законченности, особенно в сочинениях Иоанна Златоуста. Св. Златоуст истолковал почти все Св. Писание, и до нас дошло более 800 его бесед, по преимуществу истолковательного содержания. Правда, и после Златоуста, до позднейших времен греческой империи, многие проповедники предлагали в своих беседах истолкование Св. Писания; но их толкования большею частью подражательного характера и не отличаются тою ясностью мысли и правильностью понимания, какие видим в беседах Златоуста. Так например блаж. Феодорит в своем толковании писания пользовался трудами прежних св. отцов и особенно – Златоуста. Экумений в своих толкованиях большею частью ограничивался отеческими мыслями. Св. Нил объяснял писание в аллегорическом смысле. Максим исповедник от избытка аллегорий и гипербол в объяснении писания отличается темнотой мысли и изложения. Не распространяемся о Полихроние, Исихии, Исидоре Пелусиоте, Кирилле Александрийском, Фотие и других толкователях писания в собственном и подражательном тоне. «Св. Писание, со времен Оригена, служило неистощимым родником проповеднических материй. Из дошедших до нас проповедей от первых веков христианства три четверти, если не больше, посвящены толкованию Св. Писания. Вдохновение, какое получали здесь отцы церкви, объясняет изумительную плодовитость, какою поражает нынешнего читателя, идущая изо дня в день проповедь III – и V века. Представителям этой неустанной проповеди ненужно было долгих приготовлений для постановки и обсуждения вопросов речи. Их работу облегчала библия, части которой они проходили в церковном слове, страницу за страницей, текст за текстом, заимствуя здесь и материал для своих поучений, и главные доказательства к их раскрытию. От юности знакомые с писанием, они без труда раскрывали необъятный смысл его. И каждая объясненная страница библии давала им повод к нескончаемой импровизированной беседе о великих тайнах писания»³.

Следствием истолковательного направления греческого проповедничества было разделение его на две особые ветви: проповедничество полемико-догматическое и нравственно-аскетическое. Так как с изъяснением писания, предложенного народу в проповедях, начались религиозные споры и ереси; то это послужило поводом к точнейшему изъяснению догматов веры и правил деятельности христианской, и вместе с тем к опровержению ересей. А поскольку в тоже время окончательно выяснялся идеал христианской жизни и высокого нравственного совершенства: то стремление многих к святости породило аскетическую проповедь. Таким образом явилось проповедничество полемико-догматическое и нравственно-аскетическое.

Полемико-догматическое. Христианское вероучение с самого появления своего вооружило против себя многих врагов, как со стороны иудеев и язычников, так особенно со стороны философских сект. Главная причина тому заключалась в превосходстве самого учения, недостижимой глубине его основных догматов и чистоте нравственных требований – торжества духа над плотью. Второстепенная причина заключалась в философском направлении эпохи и усилии философов и сектантов ввести христианские догматы в формы логического разума и согласить их с мнениями различных сект. Само собою понятно, что особенно частым и сильным нападением врагов подвергались коронные догматы христианства – о троичности Божества и особенно о лице Иисуса Христа, как наиболее непостижимые. Замечательнейшие из враждебных сект иудейских – евионеев, отвергавшая Божество Иисуса Христа, и николаитов, отвергавшая грех и нравственный закон. За ними следуют разные секты гностиков (из иудеев и язычников), допускавших в Божестве и в природе человека два начала, доброе и злое. Собственно ереси в христианстве обнаружились с особенною силою в IV и последующих веках. Причиною тому было, с одной стороны, водворение мира в греческой империи и усиление в школах риторики Квинтилиана и диалектики Аристотеля (особенно с VI века), а с другой стороны наклонность греков к словопрению, особенно в догматах веры, которую Григорий Богослов называет «болезнью языка». В богословской литературе греков по преимуществу встречаем утонченные споры из-за одной иоты, напр: «Господь созда мя, ἔκτησε стяжал и ἔκτισε создал»⁴.

Понятно, что проповедники христианства, особенно пастыри IV века, знаменитые словом и жизнью, употребляли все усилие ума своего к опровержению ложных учений и ересей и к утверждению христианских догматов. Их ревность о славе Божией и спасении ближних была безгранична. И потому, при всяком удобном случае, они касались, в своих проповедях, заблуждений язычников и иудеев и учения еретиков; так они поступали, обыкновенно, при изъяснении Св. Писания. В изъяснительных беседах Златоуста всего более находим обличений иудеям, язычникам и разным еретикам. Что же касается защиты основных догматов христианства о Троице, лице Иисуса Христа, и т. под.: то в этом отношении пастыри Церкви не ограничивались, так сказать, полумерами. Они написали множество проповедей догматического содержания, в которых подробно раскрыли основные догматы христианства и заблуждение еретиков относительно этих догматов. Так в огласительных поучениях Кирилла Иерусалимского, составленных по символу веры, объясняющих главные догматы и обряды церковные, находим и обличение ересей. Напр. в 6-м оглашении св. Кирилл обличает допускавших два начала в Божеской природе; в 10–11 оглашении обличает арианское учение: «было время, когда не было (Сына)», и опровергает савелиан; в 11 – 12 оглашении обличает иудеев, отвергавших воплощение Сына Божия, и порицает гностиков, называя Матерь Божию Девою Богородицею; в 16 – 17 оглашении, говоря о Духе Святом, обличает Монтана, Манеса и Маркиона; в 18 оглашении обличает самарян, отвергавших воскресение мертвых. Самое подробное и точное раскрытие главных догматов христианства и в связи с ним опровержение ересей находим в словах Афанасия Великого и Григория Богослова. Св. Афанасий в четырех словах догматического содержания подробно раскрыл учение веры о лице Иисуса Христа и опроверг заблуждение ариан; в четвертом слове он коснулся заблуждения евсевиан, Валентина и Павла Самосатского. Григорий Богослов в пяти словах «о богословии» подробно излагает учение о Св. Троице и опровергает заблуждение евномиан и македониан. В его словах догматическое учение достигает особенной тонкости в мыслях и точности в выражениях; и потому пять слов «о богословии» сделались образцом точного изложения учения о Троице, для последующих богословов. В полемико-догматическом отношении заслуживают внимание двенадцать слов Григория Нисского против Евномия; двадцать девять слов Кирилла Александрийского о праздновании пасхи и других догматах, с обличением иудеев, язычников, несториан; двадцать бесед против Нестория и слово об исходе души.

Нравственно-аскетическое. Вместе с изъяснением догматов веры, проповедники излагали в своих беседах и правила деятельности христианской, и если догматами они утверждали христиан в вере, то правилами христианскими возбуждали их нравственные стремления. Это возбуждение нравственных стремлений особенно усиливается с IV века, с развитием нравственно-аскетического проповедничества.

Нравственное учение с особенною полнотой и одушевлением изложили в своих беседах вселенские учители, опытно прошедшие духовную жизнь. Более всех в этом отношении сделал св. Златоуст. Он самое Св. Писание объяснял не столько с научною, сколько с нравственною целью – исправить своих пасомых. Обыкновенно вторую половину своей беседы он посвящал нравственному учению. Посему издавна делали извлечение нравственных мыслей из бесед Златоуста (ἐκλόγοι). Василий Великий, при объяснении псалмов, шести дней творения и т. под., тоже делал нравственные приложения к слушателям, увещания, обличения и утешения. От Григория Богослова до нас дошло не более 50-ти проповедей, больше догматического содержания; но известно, что он своими словами, в два с небольшим года, исправил нравы константинопольцев. Кроме того, греческие проповедники, особенно Василий Великий и Иоанн Златоуст, написали много слов чисто нравственного содержания и аскетического, в которых слегка касаются и земных предметов. Таковы образцовые слова Златоуста, нравственного содержания, о статуях и обстоятельствах его жизни; аскетического содержания – постнические слова Василия Великого. В нравственном учении вселенских учителей положено прочное основание аскетическому проповедничеству. Их одушевленные наставления не ограничивались правилами обыкновенной деятельности христианской, но внушали потребность высших подвигов, аскетизма, которым были проникнуты сами. В беседах св. Златоуста, Василия Великого и Григория Богослова ясно проведена мысль о самоотвержении христианском, смирении, пренебрежении к суетному миру, потребности покаяния, слез, молитвы, особенно ночной, поста и умерщвления плоти. Даже в догматических словах Григория Богослова встречаем подобные мысли. Например: приготовляя своих слушателей к словам «о богословии» и обличая их страсть к религиозным спорам, он говорит: «что значит эта страсть к словопрениям? что значит эта болезнь языка? что это за новый недуг и жажда ненасытная? Нам нет дела до странноприимства, братолюбия, супружеской любви, девства, призрения бедных! Всенощное стояние, слезы, усмирение тела постом (тоже) не (относится) до нас» ... Изображая идеал христианского совершенства, вселенские учители требуют полных добродетелей. «Как ты удостоишься быть вместе с Иовом, говорит Василий Великий, не имея его терпения? Как – с Авраамом и другими праведниками, не подражая их добродетелям?» Изображая, в своих беседах, идеал христианской нравственности теоретически, вселенские учители подкрепляли его живыми примерами в похвальных словах подвижникам благочестия. По силе одушевления и убедительности особенного внимания заслуживают похвальные слова мученикам Василия Великого, например – св. Гордию.

Вообще, нравственное учение в проповедях вселенских учителей достигло высшего своего развития, и потому послужило основанием аскетической проповеди. 

Этому содействовали и посторонние обстоятельства – строгая жизнь проповедников, их высокое положение в иерархии, полуязыческие нравы греков и отсутствие гуманных наук, которые разграничивали бы обязанности мирян и иноков. Вследствие нравственного впечатления, произведенного на современников словом и авторитетом вселенских учителей, лучшие из учеников их стали стремиться к аскетизму и выразили свои стремления в аскетическом проповедничестве. Для примера достаточно указать на учеников св. Златоуста: Марка подвижника, Исидора Пелусиота, препод. Нила, Кассиана римлянина и других. Аскетические проповеди этих и последующих подвижников было бы слишком долго перечислять. Для нашей цели достаточно будет коснуться главных памятников аскетического проповедничества, утвердивших навсегда монашескую жизнь и выражающую ее стремление аскетическую проповедь.

Самым прочным и существенным основанием аскетического проповедничества послужили покаянные проповеди Ефрема Сирина. Ефрем, образовывавшийся, по греческим сочинениям и благоговевший пред авторитетом Василия Великого, устроителя монашества (монашеские правила), всегда проповедовал о сокрушении сердца и покаянии, при чем часто плакал и воздыхал. Он нередко и начинал свои поучение словами скорби: «сокрушайся, душа моя!» «приидите, братие, будем сокрушаться сердцем и рыдать – день и ночь!» Частными темами его скорбного и покаянного проповедничества были; страх Божий, смерть, суд, вечные муки, как побуждение к исправлению жизни и покаянию; внимание к себе самому, удаление от страстей, суетных вещей, соблазнов и вообще невоздержания, как средства, избавляющие от погибели; добродетель, смирение, молитва, девство и вообще нравственное совершенство, ведущие в жизнь. И вообще, нет нравственного предмета, о котором не учил бы св. Ефрем, в чем удостоверят нас самые заглавия слов его. Например, слова о добродетелях и пороках, о любви, о терпении, о молитве, о посте, о безмолвии, о страстях и злоязычии, о низложении гордыни и честолюбии, о покаянии, сердечном сокрушении и умилении, слова о подвигах и совершенстве, о брани с диаволом во время искушения, о суете настоящей жизни и о том, что не должно дивиться временному, обольщаться приятностями жизни, о том, что должно плакать о себе, слова умилительные. Все эти темы изложены в проповедях св. Ефрема таким тоном, что вообще, как спасительное назидание, могут относиться, более или менее, и к каждому христианину. Но следующие темы раскрыты в совершенно аскетическом духе и назначены для иноков. «Увещательные слова (инокам)», «увещание аскетам», «о жизни духовной», «о совершенстве инока», и т. под. Аскетический тон заметен и в полемико-догматических словах Ефрема. Изложенные темы часто повторяются в проповедях Ефрема на разные лады, и, как любимые его идеи, нередко достигают, в своем изложении, высокого одушевления. Таково, например, патетическое слово о страшном суде, в котором проповедник трогательно изображает прощание грешников, осужденных на вечные муки, с праведниками. Между темами отвлеченного свойства в проповедях Ефрема попадаются и такие, которые имеют некоторое отношение к жизни, например: «о том, чтобы не соблазнять ближнего», «о тех, которые прельщают сердца на нечистоту», и, что особенно важно, по тогдашним нравам, «о любви к бедным». Вообще же, по характеру своего слова св. Ефрем сходен со св. Златоустом, который богат нравственными мыслями и называется проповедником покаяния и любви к ближнему. Он сходен с ним и по объему проповеднических произведений. Патр. Фотий приписывает св. Ефрему более 1,000 поучений. Поэтому проповеди св. Ефрема и Златоуста могут служить богатым пособием для проповедников покаяния и любви к ближним. Остается заметить, что на покаянное настроение св. Ефрема имело влияние одно несчастное обстоятельство, по которому он в молодости своей подвергнут был заключению в темницу.

Если вселенские учители своими проповедями и авторитетом подали повод к развитию аскетического проповедничества, а Ефрем Сирин положил ему основание, раскрыв начальную добродетель о покаянии: то св. Макарий Египетский с успехом продолжил это дело, став на вторую ступень в развитии аскетического проповедничества. В 50-ти беседах о духовной жизни он, с глубокомыслием философа-богослова, исследует ту силу, которая возрождает поврежденного грехом человека и возводит его к нравственному совершенству. Сила эта – благодать или помощь Божия. Изображая возрождение грешного человека, проповедник с удивительною ясностью разграничивает силы, действующие в душе; врожденный грех, диавола, свободу, способную к добру, и благодать, ведущую к совершенству. Собственное убеждение в тайнах духовного возрождения, приобретенное 60-ти летними подвигами в пустыне, он сообщает и читателю. «Смотри, говорит проповедник, будь достоин и благоугоден, и на деле, самым чувством, постигнешь неизреченные утешения, неизмеримые богатства Божества, блага небесные». Таким образом, в области аскетического проповедничества св. Макарий, названный за свои подвиги великим, становится на вторую ступень, или возводит, здание на положенном основании.

На этом проповедническом поприще св. Макарий имеет сотрудника, весьма сходного с ним и по образу жизни, и по характеру сочинений. Мы разумеем св. Исаака сирина, написавшего «монашеское правило», в 133-х поучениях. В этом правиле или поучениях проповедник изобразил духовную жизнь во всех ее состояниях, нередко едва уловимых. Изображая духовную жизнь, он признает в человеке два разума – естественный и духовный. Естественный разум по природе своей различает добро и зло; потерявший способность к этому различению есть человек, о котором сказано: «в чести сый не разуме». Духовный разум, полученный в крещении и внушаемый страхом Божиим, познает тайное, сверхъестественное; стремясь к Богу и многими опытами познав на себе его действие, он не заботится более о мире и себе самом. Раскрывая, в подобных чертах, духовную жизнь, проповедник описывает брань диавола, опутывающего подвижника плотскими вожделениями. Это возвышенное учение, как плод многолетних подвигов, подробностью психологических наблюдений превосходит учение св. Макария. Как пустынный аскет, подобный Макарию, проповедник держится на одинаковой с ним высоте отвлеченных созерцаний, почти не касаясь мира земного. Макарий великий и Исаак Сирин расширили аскетическое проповедничество, показав действие благодати в кающемся грешнике; и потому их поучения составляют как-бы роскошное здание на основании, положенном Ефремом Сириным. Сравнивают эти сочинения с произведениями психологов. Бесспорно, в отношении плана и научного изложение они уступают место философским системам; но высоким содержанием и благодетельным влиянием на душу далеко превосходят их.

Если предыдущие проповедники основали и возвысили аскетическое проповедничество, то Иоанн синайский завершил его своими словами в «Лествице». В 30-ти словах Лествицы (применительно к возрасту Спасителя) св. Иоанн возводит кающегося, по степеням добродетелей, к нравственному совершенству. Первою ступенью в этой лестнице духовного восхождение он поставляет отречение от мира, а последнею – любовь к Богу. Нельзя требовать, чтобы этот план символический отвечал современной науке относительно основного положения и естественной последовательности в развитии его; нельзя признать безусловно верными и некоторые мысли, с точки научной. Например: «когда хвалители, или лучше льстецы, начнут хвалить нас, приведем себе на память беззакония наши, и найдем, что мы вовсе не стоим того, что нам приписывают». Но с точки аскетизма все, это имеет свою цену, как побуждение к подвигам благочестия. Что же касается изображение добродетелей, взятых с опыта: то совокупность и красота их воспламеняет подвижника рвением к совершенству, в меру возраста Христова, и обнадеживает успехом в достижении цели, ясно определенной. В этом отношении не только слова, но и отдельные наставления, поражая духовною зрелостью, воспламеняют душу к любви Божией. Особенную силу и убедительность придают словам Иоанна примеры из жизни синайских подвижников, добровольных мучеников. Подкрепляя теоретические наставления примерами крайнего самоотвержения, проповедник облегчает путь к главной цели своих слов – любви к Богу. Чтобы судить о духовной опытности проповедника в его руководстве к любви Божией, выражающей нравственную зрелость, приведем наставление о тщеславии, которое подобно червю портит монашеские подвиги. «Тщеславие выказывается при каждой добродетели. Я тщеславлюсь, когда пощусь; тщеславлюсь благоразумием; когда ем, чтобы скрыть пост от других. Говорить ли стану, попадаю во власть тщеславия; молчать ли захочу, опять предаюсь ему. Куда ни поверни это терние, оно всегда обернется спицами вверх... Кто превозносится природными дарованиями, счастливым умом, высокою образованностью, чтением, приятным произношением и другими подобными качествами, которые легко приобретаются: тот никогда не приобретет даров сверхъестественных, потому что, кто в малом (был) неверен, тот и во многом будет неверным и тщеславным». Вообще, слова проповедника – прекрасное руководство к духовной жизни по силе вопросов, близких к цели нравственного совершенства, и опытному решению их. Поэтому «Лествица» признана у всех христианских народов лучшею монашескою книгою.

Указанные памятники считаются основою аскетического проповедничества, как по важности духовного содержания и некоторого единства в раскрытии его,

так и по взаимной связи и последовательности между ними. Это – естественная система аскетизма, дающая твердую опору монашеству. В доказательство ее влияния на монашескую жизнь скажем, что беседы св. Макария Великого и Исаака Сирина служат настольными книгами не только в монастырях, но и вообще у благочестивых людей. В видах науки не бесполезно заметить, что помянутые беседы составляют хорошее пособие в учении и о благодати, которое всего менее разработано в наших системах и проповеднической литературе. Поучение Ефрема Сирина и Иоанна Синайского не только служат настольными книгами в монастырях, но еще уставными чтениями в церкви. Устав этот соблюдается доселе в монастырях и даже в раскольничьих скитах (в посту), Поучение Ефрема Сирина еще при жизни его читались в сирской церкви наравне со свящ. писанием. Прибавим и то, что поучение сказанных подвижников переведены на древние языки: латинский, сирский (а обоих сиринов на греческий), арабский, армянский, и впоследствии на языки славянские и западноевропейские.

Последующие аскетические проповедники, руководясь указанными выше поучениями, раскрыли подробно духовную жизнь в своих беседах; но они не отличаются единством в изложении своего учения, и потому имеют второстепенное значение в области аскетического проповедничества. Поэтому достаточно поименовать главнейших из них. Диадох написал 100 глав или слов подвижнических. Авва Дорофей написал 30 слов или глав о подвижничестве. За ним следуют подобные проповедники: Максим Исповедник, Анастасий Синаит, Феодор Студит, написавший 389 оглашений, Феодор Эдесский, Филофей Синайский, и в особенности Симеон Новый Богослов (XI в.). Последний всех более писал о духовной жизни, и, проходя звание игумена около 48 лет, весьма ревностно поучал братию и мирян. Он написал 363 «главы деятельные» т. е. наставления о духовной жизни, 25 глав созерцательных, 35 сокровищ или оглашений, 32 беседы (с мирянами и иноками) о вере и нравственности, 25 слов к инокам, 22 подвижнических увещаний, и много подобного. В этих поучениях Симеон главным образом излагает внутреннюю брань со страстями и греховными помыслами. Обилие поучений и общность заглавий их свидетельствуют об отсутствии единства в предметах. Это – сокровищница назидательных мыслей. Учение Симеона, как плод высокой жизни, строго, и не раз вооружало против него учеников его, между прочим и самою плодовитостью своею; но, с другой стороны, оно создало многих подвижников благочестия. «Некоторые говорят; быть не может, чтобы человек чист был от страстей и пороков и принял в себя Утешителя! Так говорят против собственного спасения, заключают двери царствия дли себя и других... Которые решились нести крест, идти тесным путем, готовы погубить душу свою для жизни вечной, те и очень многие видели Бога... Прежде скорби и слез не будем обманывать себя в успехе благочестия. Без слез не смягчится жестокое сердце, и мы не в силах сделаться смиренными; а кто не устроил себя так, тот не может соединиться со Св. духом.» – Назван Симеон «новым богословом» за глубокие подвижнические наставления.

Практический элемент в греческом проповедничестве. Припоминая общий характер греческого проповедничества, мы заранее можем предусматривать его скудость в практическом отношении, малоприложимость к современной жизни, ее тревогам, нуждам, запросам и недоразумениям. Особенно подкрепляет нас в этом соображении успешное развитие греческого проповедничества в его частном направлении – полемико-догматическом и нравственно-аскетическом. Известно, что такие направления слова не благоприятствуют практической проповеди. Внимание проповедников, всецело поглощенное догматами веры, защищением их и аскетическими стремлениями, не охотно обращается к жизни, волнуемой суетою, страстями и грехом. Даже при искреннем желании услужить ей, они не имеют к тому достаточных средств, – досуга и привычки взяться за новое дело. Напротив, по самому аскетическому и так сказать небесному, идеальному настроению, они должны чуждаться земных предметов и вопросов. И действительно, все эти соображения до очевидности подтверждаются самым делом. Мы не находим в греческом проповедничестве достаточного количества практических проповедей, которые составили бы особый отдел, достойный исследования. Истины, возвещаемые греческим проповедничеством, имеют предметом своим вечную жизнь, и равно обязательны для христиан всех времен и стран. Даже в произведениях знаменитых отцов – Кирилла Иерусалимского, Афанасия Александрийского, Григория Богослова, Григория Нисского и Кирилла Александрийского мы не находим прямого отношения к жизни. Конечно, изъясняя догматы веры и опровергая заблуждение еретиков, они отвечали требованиям своего времени; но эти требования принадлежат к умственно-религиозной сфере, а не улучшению быта и нравов текущего времени. О произведениях менее известных проповедников: Феофила Антиохийского (написавшего прекрасные огласительные поучения), Прокла Константинопольского, Иоанна Дамаскина, написавших праздничные слова, патр. Фотия и других, излишне и распространяться: все они держатся в сфере догматического, отвлеченного проповедничества, и не возвышаются силою слова над своим временем.

Скудость практического элемента в греческом проповедничестве доказывается, во-первых, малозначительностью жизненных вопросов, раскрытых в нем, а во-вторых – способом раскрытия сих вопросов.

Жизненные вопросы, настоятельные потребности времени, вызывавшие указание и руководство веры, раскрыты преимущественно в проповедях Василия Великого и Иоанна Златоуста. Это – вопросы и потребности некоторых городов (Кесарии, Антиохии и Константинополя), но не византийской империи. Да и эти вопросы более случайны, касаются некоторых моментов жизни, а не существенных потребностей сказанных городов. Таковы, например, пьянство кесарийцев и антиохийцев, конечно не всеобщее; пристрастие к зрелищам и роскоши константинопольцев; угнетение бедных богатыми, особенно в несчастные годы; соблазнительные нравы столичного духовенства и т. п. К этим же вопросам или темам необходимо отнести и отдельные несчастные случаи – разбитие царских статуй в Антиохии, падение евнуха Евтропия и т. под. Почему, однако же и эти вопросы раскрыты преимущественно в проповедях Василия Великого и Иоанна Златоуста? Эти великие проповедники, как мы видели, изъяснители Св. Писания, были в тоже время преимущественно проповедниками нравственности христианской и аскетизма. Проповедники же возвышенной нравственности всегда имеют дело со страстями и безобразием человеческих дел, и волею или неволею должны считаться с ними. Что же касается главных недугов империи, от которых зависели и частные неустройства ее, и которые могли быть облегчены проповедью: об них едва находим упоминание в греческих проповедях. Недуги эти, приведшие империю к погибели, были следующие: злоупотребление государственными законами и достоянием и нередкие убийства правителей государства, истощение народа поборами и насилием чиновников; вторжение варваров в беззащитную империю – готфов, аравитян, славян, крестоносцев, турок и проч.⁵

Жизненные или практические вопросы раскрывались в греческом проповедничестве не вполне удовлетворительно, и можно сказать, с догматической, богословской точки зрения. Василий Великий, говоря о пьянстве,

показывает гнусность этого порока, унижающего человека хуже скота; «ибо, потеряв сознание, пьяный видит вещи в превратном виде. Так например, встретив на пути ров, он принимает его за реку», и т. д. Св. Златоуст говорит о пьянстве в нескольких беседах к антиохийскому народу, в приложении к слушателям, хотя эти приложения часто не вытекают из предыдущей материи. Говоря о привычке антиохийцев к клятвам, дает нравственные наставления не клясться, и приучил их говорить: «да, нет, поверь мне!» Василий Великий проповедовал еще о скупости, против богатых, ростовщиков, и о голоде, по случаю засухи. Сущность учения его о сих предметах заключается в следующих положениях: «просящему дай, не отказывай! В какой мере? Отдай лишнее, а необходимое оставь себе. Но если ты имеешь крепкую веру в Промысл, отдай все. Не спрашивай меня, как Бог вознаградит тебя? В Его руках богатства всего мира». Говоря о голоде, он доказывал, что земля засохла и не дает плода по причине скупости нашей и оскудения любви к ближним (житницы были закрыты для бедных). Св. Златоуст, говоря о зрелищах, между прочим, изображает расслабление сердца, причиняемое ими. «Театр, это – храмина сатаны, школа безнравственности, зала заразы. Не все ли здесь соединено для того, чтобы губить душу? и бесстыдство женщин, и соблазнительные песни, и страстная музыка! Смотря на все это, как ты можешь сказать, что не чувствуешь ничего человеческого? Разве тело твое – камень или железо?! После этого тебе не милы и жена твоя, и дети». Говоря несколько поучений, но случаю низвержения царских статуй, и казней, производимых судиями, изображает страшный суд и неумолимость его. Говоря о падении Евтропия, рассуждает о непостоянстве счастия, и начинает поучение словами: «суета сует и все суета!» Таким образом самые знаменитые греческие проповедники, возвышающиеся над веком силою мысли и слова, в своих практических поучениях едва касаются житейских нужд и вопросов. Они не рассматривают коренных причин и следствий зла, не дают пособий для избежания вреда, а относятся к нему более с теоретической, богословской точки зрения. Всего сильнее высказывается такой взгляд греческих проповедников при рассуждении о бедствиях империи и нашествии варваров. Причиною этих бедствий поставляется общий взгляд, библейский, заимствованный у пророков, особенно Исаии, Иеремии и Иезекииля, а именно, гнев Божий и наказание за грехи. Оно вообще верно; но можно бы указать и ближайшие причины гнева Божия, – злоупотребления администрацией, как это сказано выше. Для нас, впрочем, всего любопытнее два слова патр. Фотия, – по случаю нашествие славян на Константинополь (εισ τον εφοδον των Ρως). Первое слово начинается так: «что это такое? что за тяжкое и глубокое поражение и гнев? И откуда на нас (летят) эти громовые гиперборейские стрелы?» Второе: «я знаю, и вы все уверились в гневе Божием на людей, как бы мало ни были способны сознавать это и как бы мало ни навыкли поучаться судам Божиим» ... Все сие показывает, что самые великие умы не могут отрешиться вполне от убеждений своего времени. Впрочем, для необыкновенных проповедников, каков Златоуст, неизбежны исключения. В тех случаях, где дело касалось сердца Златоуста, слово его расторгало преграды догматизма и изливалось, на подобие реки, в живительных струях. Таково, например слово, сказанное Златоустом, по случаю примирения его с врагом Северианом (епископом Гевальским). Но в высшей степени одушевленное слово сказано св. Златоустом в обличение соблазнительного поведения столичного духовенства. Слово это по изображению пороков константинопольского духовенства, по живости красок и чувства, в полном смысле практическое, и составляет перл греческого проповедничества. Видно, из всего, что дурные привычки подведомого духовенства глубоко взволновали святителя, но за то выказали его талант в полном одушевлении и неподражаемом блеске⁶. Вообще, говоря о греческом проповедничестве, мы по преимуществу должны сосредоточивать благоговейное внимание на св. Златоусте, как выразителе его силы и орудии благодетельного Провидения.

В греческом проповедничестве есть отдел проповедей, который изображает действительную жизнь, растительную и животную, и сближением нравов животных с страстями людей, близко подходит к практической проповеди. Это так называемые «шестодневы». Лучший из них – Василия Великого. Объясняя в беседах дни творения, св. Василий изображает в них свойства растений и нравы животных, делая применение к нравам людей. Например, говоря о щуке, глотающей малых рыб, он уподобляет ей богачей, угнетающих бедных людей. Нечто подобное «Шестодневу» Василия составляют беседы Златоуста, в которых он рассматривает устройство человеческого тела в сравнении с животными. «Природа, говорит он, произвела тебя слабым, сравнительно с животными, которым она дала рога, клыки, и прочее; но ты имеешь ум, посредством которого повелеваешь животными и возносишься к Творцу». До какой степени важно оживлять отвлеченное вероучение фактами действительной жизни, видно из следующих примеров: шестодневы заслужили наибольшие похвалы современников и потомства, и всегда были любимейшими книгами для чтения. Каталоги монастырских библиотек, как увидим, особенно богаты шестодневами. В шестодневах читатели находили удовлетворение всем способностям души, приобретая знание о природе и остроумное сближение ее с нравственными законами и потребностями человека. «Птица алкопост (зимородок), говорит св. Василий, высиживает птенцов на берегу Черного моря; я бурное море в это время утихает. Если Бог для малых птенцов удерживает столь великую машину, то каких чудес не сотворит он для твоего спасения!» Впрочем, сколь ни велико поэтическое впечатление, произведенное шестодневами, оно не произвело особого направления в греческом проповедничестве, и ограничилось слабыми подражаниями им немногих проповедников. Так, Амвросий Медиоланский в своих беседах часто буквально подражал «Шестодневу» Василия Великого.

Проповедничество греческое в его внешнем выражении – языке, форме логической и произношении.

Язык проповедничества греческого – плодовитый и фигуральный. Он богат красками слова, которые обыкновенно называют «цветами красноречия», и оживляет собою отвлеченное содержание догматических проповедей. Источником этой внешней роскоши проповедничества служат отчасти свойства греческого языка, его богатство и живость, а отчасти библейское содержание проповедей. Греческий язык бесспорно – богатейший в мире, как по количеству слов (которых насчитывают до 50,000) , так и по утонченным формам слово-выражения (в нем, напр., кроме обыкновенных прошедших и будущих времен, есть еще аористы и 3-е будущее, в 3-х залогах, и двойственные числа). Многие оттенки мыслей, невозможные на других языках, на греческом имеют свое значение. Вообще, в греческом слово-выражении заметен избыток, как следствие богатства языка, не редко граничащий с тождесловием. Например: «слухом услышать, хотением хотеть». Особенно заметно это тождесловие в предложениях и отдельных мыслях, например: «он воскликнул сильным голосом, говоря» (вместо: закричал). «Он открыл уста свои, и отвечая говорил» (вместо отвечал). Вследствие богатства слов и гибкости форм, греческий язык отличается живостью и стремительностью слова, наклонен к преувеличениям предметов, фигуральным оборотам, восклицаниям, вопрошениям, олицетворению и т. п. И это бывает при обыкновенном течении мыслей, не заключающих в себе особенных свойств, движений духа. Но когда величественные предметы потрясают душу и возбуждают сильные чувства, тогда излишество греческого слово-выражения переходит в расточительность слов. В греческом языке нередко встречаются такие слова и обороты, порожденные сильным впечатлением: «самогласная труба, звучащая улица, трепещущая земля, ужасающееся небо». «К нареченному торжеству призываются все народы, и о радости восклицает вся вселенная». (В сильном восторге «Я упоен, я скачу! Спрашиваю вас: скажите, кто ныне не обрадован? О чем мне теперь говорить? и что сказать? О, если бы язык мой был трубою!» и проч. Это излишество и возбуждение речи относят к фигурам слов, выражающим движение чувства (преувеличение, восклицание, обращение, вопрошение, повторение и т. п. В греческой речи употребляется также образность или картинность, для пояснения духовного мира чертами вещественными. Образность речи слагается из сравнений, подобий, иносказаний, противоположений и т. под.) Картины обыкновенно берутся из окружающей природы и явлений повседневной жизни. Сравнивают, например, жизнь с волнующимся морем, Церковь с кораблем, мир с ясным небом, слово проповедника с семенем, слушателей с почвою доброю или каменистою и т. дал. Подобными образами Греция весьма богата. Эту образность и картинность речи относят к фигурам мыслей, выражающим действие воображения. Уже одно богатство фигур в греческом языке предполагает поэтическую наклонность этого народа, сильное развитие его чувства и воображение, под влиянием роскошной природы, и вместе с тем аналитический ум, вникающий во все тонкости слова и мысли ⁷. По этим свойствам творческого ума греки сделались руководителями Европы в области поэзии, искусств, философии и проповедничества.

Самою употребительною фигурою в греческом проповедничестве было подобие и сравнение, и как вид его – аллегория. Подобие сближает сходные предметы разного рода (слово и семя), сравнение – одного рода (почва – тучная и каменистая). Причиною господства этой фигуры служит наглядность ее и подручность; в явлениях природы сокрыт неисчерпаемый запас сравнений. Аллегория внесена в проповедничество содержанием библии, и особенно: пророческими книгами и апокалипсисом (Вавилон – символ темного царства), притчами Спасителя (разрушение Иерусалима – образ кончины мира), и посланиями ап. Павла, преимущественно к евреям (исход из Египта – образ духовной свободы). После Климента Александрийского и Оригена пристрастием к аллегориям отличался Кирилл Александрийский. «Будем, говорит он, преобразовывать повествование из образа и тени, ибо все должно возводить к тайне Христовой. И мы вправе просить прощения, если заблудимся при такой тонкости созерцаний». При такой склонности к аллегориям, проповедники не редко искажали ясный смысл писания. Напр.: «я недостоин развязать ремень сапога, – значит: не могу понять тайны воплощения». Некоторые греческие проповедники, излишне увлекаясь аллегорией, впали в крайний мистицизм; напр., колодцы Авраама считают прообразом духовных предметов. Другие из опасения мистических заблуждений, держались буквы писания.

Богатство, цветистость и фигуральность греческого языка, служа роскошною оболочкою мыслей, тем самым нередко прикрывают скудость содержания проповеди, привнося в нее сторонние понятия и оживляя отвлеченное содержание игрою слов, остроумными сближениями и образностью. Кроме того, излишество в слове и неумеренность украшений нередко причиняли вред догматам веры, которые требуют особенной точности и осмотрительности в слове. Наиболее опасною в этом случае оказывается страсть к аллегориям, которая увлекает к мистицизму, извращению смысла писания и вследствие этого, не редко – к нравственным проступкам. Все это достаточно подтверждается историей греческого проповедничества, всеобщею и частною церковною историей.

Впрочем, эти невыгоды проповеднического слова имеют место только в приложении к некоторым, небогатым талантами проповедникам. Напротив, в руках сильных проповедников, богатых умом, греческое слово служило достойною оболочкою их мыслей, придавая необыкновенный блеск ораторским поучениям. Мы коснемся здесь только первоклассных проповедников, вселенских учителей, в проповедях которых красноречие достигло высокой степени.

Василий Великий оправдал своим проповедничеством ту истину, что «красноречие состоит в понимании предмета» и это потому, что он в особенности обладал рассудком и постижением нравственного закона. Лучшие произведения его, «Шестоднев» и «похвальные слова мученикам», не представляют особенных украшений слова, но убеждают мыслью и силою нравственною. Если по местам встречаются фигуры, восклицания и вопрошения: то он, как выражение истинного чувства, не заслоняют собою мысли.

Фигуральность речи достигает высшего напряжения в словах Григория Богослова. Особенно часты фигуры, выражающие чувство: преувеличение, обращение, восклицание, вопрошение. Эта особенность речи Григория Богослова ясно свидетельствует о преобладающем таланте его – чувстве. Чувство проповедника до того сильно, что в самых догматических словах его пробивается восклицанием, обращением, негодованием и под. «Евномиане учили: Бог родил Сына по воле, или против воли; если против воли, то потерпел принуждение; если по воле, то Сын есть сын хотения. А ты сам, который говоришь так необдуманно, произошел по желанию своего отца, или нет? Если нет, то отец твой потерпел насилие. От кого же?» В прочих словах его, где есть простор чувству, фигуры усиливаются. Так, два обличительных слова против Юлиана суть «два столба, на которых неизгладимо записано для потомства нечестие Юлиана». В прощании с паствой проповедник беседует, между прочим, и с неодушевленными вещами: «прощайте любители моих слов, быстро и шумно стекавшиеся отовсюду! скорописцы тайные и явные! и эта решетка, так часто осаждаемая!» и проч. Слова Григория Богослова, исполненные разнообразных чувств, оправдывают положение риторики, что «ораторы, наделенные чувством, всего более исправляют обличениями, укоризнами, угрозами, любовью, мольбами и слезами».

В словах Златоуста цветистость греческого языка раскрывается в полной силе, всевозможные фигуры постоянно в ходу, даже при изложении обыкновенных мыслей. «Что мне сказать? о чем говорить? Я скачу, я в исступлении, но исступление мое умнее всякой мудрости! О чем говорить: о силе ли мучеников? о быстроте ли любви? о ревности ли императрицы? о стечении ли знаменитых? о безумии ли диавола?» и т. д. Но всего чаще расточаются фигуры мыслей, – подобие и сравнение, обличающие господствующую способность Златоуста – воображение. Подобия, употребляемые им, берутся обыкновенно от величественных и драгоценных предметов: моря, скал, золота, бисера, порфиры и т. под. Сравнение Златоуста для нас не всегда ясны, – например инока с царем и священника с иноком. Инок предпочитается царю, поскольку ни в чем не нуждается. От священника требуется более подвигов и совершенств, нежели от инока, так как ему удобнее соблазнить других. Вероятно, нравы тогдашнего духовенства требовали таких усиленных доводов. Но когда подобие и сравнение Златоуста изображают действительное одушевление предметов, тогда они блещут красками и услаждают душу. «Благословен Бог (3 слово при вступлении в столицу)! В каждое собрание вижу, как жатва растет, красивые поля цветут, гумно наполняется, хотя не много дней прошло, как мы бросили семена». Слова Златоуста в полном смысле оправдывают учение проповеднической педагогики, что «ораторы, наделенные воображением, подобно ордам носятся над величественною природою, и, увлекаясь своею силою, склонны к идеализации предметов». Не смотря на силу воображения, увлекающую к злоупотреблению словом, Златоуст в изъяснительных беседах держится точного смысла писания и фигурными оборотами только выясняет его, не вдаваясь в мистицизм. В этом отношении заслуга его одинакова, не в пример обыкновенным проповедникам, с заслугою Василия Великого. А надо заметить, что по тогдашнему времени, когда увлекались аллегоризмом Оригена, подобная заслуга была не малым подвигом. Соображая все сказанное о языке греческого проповедничества, мы должны заключить эту статью следующими положениями. Греческое проповедничество, под влиянием богатства языка, библейского аллегоризма и талантов проповедников, привнесло в христианское учение много сторонних понятий и предметов из мира видимого. Но эти предметы послужили средством к объяснению отвлеченных истин вероучения. При чем картинность и фигуральность речи у лучших проповедников послужила роскошною оболочкою догматов, не подавляя собою их содержание; у посредственных – нередко вырождалась в мистицизм, искажение догматов, или прикрывала собою скудость содержании проповеди.

Рассматриваемое со стороны формы, системы, греческое проповедничество не отличается достоинствами. В греческом проповедничестве, весьма производительном в отношении содержания и выражения, не существовало строго определенных правил относительно расположения мыслей. Уже одно преобладание бесед над словами и весьма произвольно выводимые из них уроки очевидно свидетельствуют об отсутствии строгих логических законов. Вследствие этого в самых беседах допускается излишество слов и объяснений. Напр: «бревно есть большое дерево; сучец – малая ветка». «Гора есть возвышенное место» и т. п. Самые слова греческие, озаглавливаемые: λόγος, не заключают в себе тех достоинств плана, какие мы обыкновенно соединяем с понятием о «слове». Это не более, как размышление, в которых зараз говорится о нескольких предметах, совмещаются разные темы, определяемые нуждами Церкви. Не редко они начинаются общими возгласами, напр. «благословен Бог!» и оканчиваются славословием Троицы. Из этого правила не исключаются и пять слов «о богословии», которым древность придала значение всестороннего совершенства. Да притом, греческие проповеди часто озаглавливаются совершенно безразлично: «слова или беседы» и т. под. Под этими общими заглавиями в греческом проповедничестве есть много трактатов (напр. слова о священстве), посланий (Афанасия и Кирилла александрийских). И вообще, «греческие слова» и «беседы» по своей форме ничем не отличаются от так называемых «глав», «наставлений», а нередко – правил и писем. Во всех этих родах богословской литературы обыкновенно излагается нравственно-догматическое учение, в тоне увещания, обличения и назидания, с свободным течением мыслей, часто без предварительного плана и единства предмета. Мысли толпятся и сталкиваются, опережая друг друга; отсюда – уклонение, перерывы, возвращение, повторение и извинение. Речь тянется в бесконечность, и держится внешним сцеплением доказательств; она может быть прервана и переставлена, где и как угодно, без ущерба плану. У лучших проповедников заметна простая логика здравого смысла и доброго сердца, изощренная опытом, но не научная. По свидетельству лучшего критика древности, патриарха Фотия, сила доказательств и последовательности мыслей, из всех греческих проповедников, остается за Василием Великим. Большая часть его поучений (изъяснение на Св. Писание) до нас не дошла; ныне известные нравственные беседы и похвальные слова подтверждают отзывы Фотия. Но и в этих беседах видно соблюдение общих правил сочинения, но не частных, в отношении «слова». Слова и беседы Василия Великого составлены по правилам превращенной хрии, которые преподавались в учении о речах вообще (ученых и политических). В этих речах предложение ставится, большею частью, в конце сочинения, а для пояснения его в практике приводятся примеры, подобие и проч. В подтверждение этого достаточно прочитать похвальное слово Гордию. По этим правилам и ныне составляются приветственные речи и похвальные слова. Относясь беспристрастно к форме и плану греческих поучений, должно заметить, что ни одно из них не выдерживает строгой критики в этом отношении. Этим недостатком плана и системы объясняется длиннота и растянутость греческих поучений, по которой, для своего произношение, они не редко требовали час и два времени. Укажем, для примера, на слово о священстве Григория Богослова.

Обвинять греческих проповедников в несовершенстве формы их поучений мы не имеем права. В школах византийской империи, до VI века, не существовало гомилетических руководств и правил, кроме общих риторических указаний о родах сочинений. Кроме того, богословие только что разбиралось в материале и разрабатывалось в своем содержании; но еще не было системы богословия, формального разграничения его отделов и частей. Слабая попытка к обобщению догматических истин сделана в первый раз Оригеном, а потом, более удачная, Иоанном Дамаскиным. Гомилетические же правила и схоластические системы, как увидим, в первый раз начали составлять на западе, в V–XII в., Августин, Григорий Двоеслов (гомилеты), Петр Ломбарт, Фома Аквинат и Дунс-Скотт (систематики). Западные, латинские проповедники не могли подражать греческим в одушевлении предметами веры, и, но свойственному римлянам практическому смыслу, думали заменить недостаток ораторского таланта системой, гомилетическими правилами. Таким образом греческому проповеднику неоткуда было позаимствоваться системой и логическими приемами в развитии мысли и раскрытии предмета поучений. Поэтому, в деле логического изложения проповеди каждый проповедник был предоставлен собственному вдохновению, или усмотрению. После сего не удивительно, что даже Златоуст нередко утомлял антиохийцев длинными вступлениями в слово, и исправился в этом недостатке после неоднократных замечаний, сделанных ему со стороны. По поводу этих замечаний он даже произнес слово о том, что «укоризны должно переносить великодушно». Понятным становится и то явление в греческом проповедничестве, почему проповеди вселенских учителей запечатлены хотя общею научною формою, и вместе с тем цветущим слогом, а проповеди подвижников бесформенны и просты. Первые заимствовали общие правила о способах сочинение у риторов, а последние не слыхали ничего подобного в монастырях и пустынях.

Несистематичность греческого проповедничества и преобладание в нем беседовательной формы, имея свои выгоды, имела и невыгоды. Это замечание становится неопровержимым, когда припомним, что греческое проповедничество вместе с фигурами и риторическими украшениями наполнялось сторонними предметами, нередко уклонявшими слово от главной цели. Такой свободный строй проповеди имеет важные последствия и для нее самой, и для слушателей, и для потомства. Проповедь нестройная и обремененная излишествами, хотя бы и отличалась содержанием, не может равняться с проповедью позднейших времен, чуждою этих недостатков. Такая проповедь не сразу достигает и нравственного исправления слушателей. Сообщая им много посторонних, хотя и любопытных сведений, но обременяя их память несущественными предметами и опуская существенное, она тратит много усилий и дает мало пользы. Слушатели забывают слышанное и не умеют справиться с окружающими их соблазнами. Эту, так сказать, не специальность слушателей в богословии понимал св. Златоуст, и в одной из бесед обратился к ним с такою просьбою: «одной милости прошу у вас, чтобы зачало евангелие, которое буду объяснять в проповеди, каждый имел в руках своих, часто читал дома, испытывал и исследовал слова». Наконец, по тем же причинам, древняя проповедь теряет свою популярность. Не удовлетворяя требованиям критики и вкусу образованных людей, она делается малодоступною читателям и недостаточно влиятельною на их нравы. Но если бы проповедь древняя была проникнута единством в раскрытии вероучения, излагала существенно необходимое для спасения, в связи с нравственными и житейскими нуждами: тогда она стояла бы в неразрывной связи с жизнью и имела бы на нее не престающее влияние. Этому содействовала бы самая сжатость формы и сосредоточенность доказательств, устраняющая все ненужное, обременительное для читателей и слушателей. Ныне же, при своем объеме, составляющем ее менее половины богословской греческой литературы, и при истолковательном направлении, древнегреческая проповедь более имеет связи с наукою, нежели с жизнью. Но, конечно, все хорошо и уместно в свое время и на своем месте.

История литературы не сохранила свидетельств о внешнем выражении греческой проповеди в произношении и о каких-либо талантах в этом роде. Между тем, история подробно упоминает о проповедниках других стран, искусных в произношении, и этим выражает свое уважение к декламации, свидетельствует о ее необходимости для успеха ораторского слова. Так, она упоминает о Массильоне, Ксаверие, Млодзяновском, Яворском, митр. Платоне и других отличных декламаторах. История проповеднической литературы тщательно подмечает удачные фразы, глубоко потрясшие слушателей, давая нам урок хорошего слова. «Один Бог велик!» сказал Массильон над гробом Людовика великого. «До чего мы дожили? ...» сказал Феофан над гробом Петра великого. «Давайте братие плакать», сказал преосвященный Иннокентий над плащаницею. Действие этих одушевленных фраз было до того потрясающее, что сами проповедники смущались и долго не могли продолжать слова, по причине слез и общих рыданий. «Доселе, сказал Бриден (миссионер из Индии, в парижском соборе), я проповедовал покаяние бедным детям природы, под соломенными кровами. Но в этом величественном собрании я вижу богачей, вельмож, притеснителей страждущего человечества. Здесь-то я буду греметь всеми карами и угрозами евангелия! ...» «Пшеница Божия, избранные! сказал Массильон, где вы? Отделитесь от сих плевел, обреченных на сожжение! ...» Впечатление, произведенное этими оборотами, было так сильно, что слушатели двинулись с места, – послышались вздохи и восклицания! Но этого мало. История подмечает самую наружность проповедников, рост, движения, физиономию, как пособие дикции, – словом, все то, что гомилетика называет «телесным красноречием;» ибо и это красноречие, возвышая простые мысли, усиливает действие их на слушателей. Так, о Яворском (проповеднике схоластическом) известно, что он всегда мог заставить своих слушателей плакать, или смеяться. Митр. Платов всех чаровал своим произношением. Проповеди его не имеют литературных достоинств; но, за произношение, «все бывало ему в ноги, наперерыв добиваются принять его благословение и облобызать руку».

При такой внимательности истории к обстановке произношения, внешнему красноречию, молчание ее о произношении греческих проповедников вовсе не случайно; оно имеет разумные основания. Это тем более верно, что история сохранила свидетельства о великом ораторском таланте вселенских учителей, который не мог проявляться слабо извне, как и всякая сила «Кто желает быть отличным оратором гражданским, говорит патр. Фотий, не нужен ему Платон и Димосфен; пусть он изучает, как образец, слова Василия». «Дар слова приношу и Богу моему, говорит Григорий Богослов; это одно, что у меня осталось и чем я богат. Только словом владею я, ... я дорожу им, утешаюсь более, чем другие всеми сокровищами» (и он тщательно обрабатывал свои слова). Василий Великий и Иоанн Златоуст проходили звание адвоката, и, следовательно, знакомы были с правилами произношения и «внешнего красноречия». Правила эти подробно изложены в риторике Квинтилиана, и ими много занимались греческие учители и софисты. Кроме того, дорожа, словом, вселенских учителей, история сохранила нам любопытные черты их внешнего вида и характера. Так, она изображает Василия Великого сановитым и важным, но больным и истощенным от подвигов; Григория Богослова смиренным и кротким, старцем, аскетом, простым в обращении и привычках, но сильным в слове, так что его слушали еретики, иудеи и язычники; Иоанна Златоуста мало-возрастным, с большою головою и слабым голосом. После это и о нам не достает только услышать произношение знаменитых проповедников, чтобы видеть их, так сказать, живыми, на церковной кафедре. Поэтому, показав основание, но которым история умолчала о произношении греческих проповедников, мы постараемся найти свидетельства об этом предмете в самом проповедничестве и в характере знаменитых витий.

Если история умолчала о произношении греческих проповедников; то это явный знак, что проповедничество не выдавалось в этом отношении, как оно не выдавалось и в деле логической формы. И кто из греческих проповедников мог прославиться произношением? После вселенских учителей остаются известные проповедники – Кирилл иерусалимский, Афанасий и Кирилл александрийские, Григорий Нисский, Прокл, Дамаскин и патр. Фотий. Но самые проповеди их, незначительные количеством и по большей части полемико-догматического содержания, не предполагают особенного навыка и мастерства в ораторском слове, а тем более сильного одушевления и пафоса в произношении. Следовательно, об них нечего было и сказать. Иное дело вселенские учители, украшенные талантами, ученостью и многолетнею практикою в слове. Но и для них, наравне с прочими проповедниками, была общая причина сдерживать выказность слова, раздражающую чувства и услаждающую мирской вкус. Это – дух евангельского самоотвержения, который сообщил проповедникам аскетам серьезность и строгую важность, и в частности, дух христианской проповеди, которая названа буйством. Этою важностью нрава и серьезным взглядом на проповедь преимущественно отличались вселенские учители, усвоив себе дух писания, которое они так хорошо изъяснили. Могли ли такие светильники, обиталища Св. Духа, гоняться за эффектами произношения и дорожить «телесным красноречием»? Да этим они уронили бы свой авторитет, став в уровень с софистами и адвокатами, которые щеголяли декламацией и внешним красноречием. Для них достаточно было и слабого голоса, и изможденного вида, и скромной одежды, при силе слова и святости жизни. Если им и давалось произношение, в моменты сильного одушевления предметом: то важность лица и серьезность слова их, возвышаясь над всем прочим, делали едва заметным внешнее очарование слуха. Иное дело католические проповедники, казнодзи!

Несмотря на указанные причины сдержанной декламации в греческом проповедничестве и отсутствие правил гомилетических, мы находим в нем патетические страницы, говорящие о сильном произношении; ибо неестественно чувству проявляться спокойно. Такие места мы находим в проповедях вселенских учителей. Независимо от этого предположения, мы имеем и ясные свидетельства о том, что вселенские учители иногда трогали своих слушателей до слез, следовательно, не без участия голоса и внешнего вида, передающих движение сердца. И если проповедники других стран поражали слушателей удачными мыслями, искусно произнесенными; то одинаковость следствий в данных случаях заставляет предполагать и одни и те же причины.

В беседах Василия Великого встречаются фигуры, выражающие движение духа; но эти фигуры более выражают рассудительность и важность характера, нежели чувствительность. «Солнце заходит, говорит проповедник в одной беседе (в посту). Пора кончить слово и отпустить вас домой. Но знаю, что вы пойдете на площадь и станете играть в жребии. А там диавол разжигает страсти». Это место, выражающее игру голоса и чувства, без сомнения было произнесено с достоинством. Есть одно патетическое место в беседах Василия, выражающее сильные чувства. Это – изображение борьбы родительской любви с чувством голода, когда отец решается продать сына. «Если оставлю их при себе, умрут с голода. Продать ли старшего? но он первенец! Или младшего? но он невинен и выражает черты матери. Ах, какое затруднение»! При этих словах, как бы они ни были произнесены, не обошлось без слез. Житницы были открыты для бедных.

В словах Григория Богослова много патетических мест и разнообразных фигур. Лучшею из них почитается «фигура обращения» в прощальном слове к константинопольской пастве. «Прощайте, любители слов моих, быстро и шумно стекавшиеся отовсюду! скорописцы тайные и явные! и эта решетка, так часто осаждаемая по причине слова! Прощайте, сановники и дворцовые слуги! Верны ли вы царю, не знаю, а Богу большею частью неверны. Рукоплещите, расточайте острые слова, подымайте вашего оратора (насмешливой) похвалой! ибо умолк этот злой и говорливый язык. Но впрочем, я не стану молчать: я буду ратовать с вами (издалека) рукою и тростью»! ... Эта патетическая речь была произнесена по всем правилам ораторского искусства; и не потому, чтобы оратор этого хотел, а потому, что иначе не мог сделать, имея руководителем саму природу. Переполненный чувствами торжественной минуты, он пустил в ход все свое ораторское искусство, которое было знакомо ему еще в звании учителя. Впрочем, эта речь не имела особенных последствий ни для жизни, ни для нравов константинопольцев, кроме разве сожаления о разлуке с оратором.

Патетических мест особенно много в беседах Златоуста, и эти места ждут искусной руки, чтобы составить из них образцовый проповеднический сборник. Уже по одной речи, обличающей константинопольское духовенство, мы можем заключать о негодовании проповедника и одушевленном произношении слова. Мы можем представить несколько подобных бесед, полных чувства и ораторского одушевления. Например, обличая женские наряды, раскрашивание лица и завешивание лба волосами, Златоуст обращается к одной знаменитости с вопросом: «для чего ты украшаешь свое старое тело»? Понятно, что подобные стрелы пускаются с силою, или говоря просто: горячие слова вырываются с жаром. Но обращаемся к неподражаемому обличению ушедших на скачку, в великий пяток – и в театр – в субботу. Начало этого обличения проникнуто неудержимым одушевлением, которое прорывается в словах, взорах и движениях оратора. «Можно ли это стерпеть? Можно ли это снести? Жалуюсь вам самим на вас»! ... Затем проповедник грозил отлучить виновных, как зараженных овец, от Церкви. Действие речи было так могущественно, что народ пал духом, и потребовалось утешать его. «Сильно я тронул вас, говорил Златоуст, обличением за скачки и театр. Если одною беседою я поверг вас в такую печаль, что вы падаете духом, то надеюсь исцелить вас двумя-тремя беседами». Излишне и доказывать, что такие вдохновенные беседы, полные огня и силы, были произнесены образцово, со властью, твердо и могущественно. В этом уверяет нас сам Златоуст, говоря: «сильно я тронул вас!» «я поверг вас в печаль», «надеюсь исцелить вас». В этом удостоверяют и его слушатели, которые пали духом от силы обличения, и три недели каялись, молились, искали утешения.

Итак, нет сомнение в том, что вселенские учители обнаруживали иногда свой ораторский талант в полном блеске, не только силою мысли и слова, но и произношения и внешнего выражения; но это случалось в минуты возбуждения духа и одушевления предметом речи. Об этом свидетельствуют приведенные нами патетические места, полные движения духа, и потому проявляющиеся во вне с силою. Вообще же, при обыкновенном течении мыслей, и их речь не выходила из своего спокойного течения. После этого нам становятся понятными те взрывы рукоплесканий и одобрений, которыми слушатели осыпали проповедников, особенно Златоуста. Пристрастные, к слову, и к внешнему его выражению, слушатели не могли удержать своего восторга и удивления к таланту проповедника. Наэлектризованные жаром ораторского слова, при живости своей натуры, они выходили из границ приличия, уважения к месту и лицу, и разражались в церкви трагически, с театральным шумом, а иногда с воплями, ударениями в грудь и терзанием лица. Понятны и смущение проповедников, не знавших, как утишить это взволнованное море чувств и сердечных движений. Не имея сил остановить эту великую машину, они и сами изнемогали чувством и плакали. «Зачем вы рукоплещите? не нужны мне ваши похвалы! Исправление вашей жизни – вот моя похвала»! говорил Златоуст антиохийцам. Но видя неудержимый шум одобрений, искреннюю любовь и удивление слушателей, и движущую ими благодать, он прекращал слово и сам плакал. Понятны и те шумные стечения к кафедре и осады решетки (отделявшей оратора от народа), о которых упоминает Григорий Богослов, и его признание, что он «утешается словом более, чем другие всеми сокровищами мира». Без сомнения, подобные ему труженики слова находили единственное утешение в любви слушателей. И как естественны эти выражения: «прощайте любители моих слов! скорописцы явные и тайные, и эта решетка»! Упоминает и о рукоплесканиях и острых словах...

Заключение ясно. История умолчала о выражении греческого проповедничества в произношении; ибо не было достаточного повода говорить об этом предмете. О произношении, также как и об изложении проповеди, не существовало гомилетических правил, и проповедники предоставлены были в этом деле самим себе. Дух христианского смирения, аскетизм проповедников и самый догматизм поучений не давали простора декламации, которою злоупотребляли светские ораторы. Исключение из правила составляли вселенские учители, обнаруживавшие свой проповеднический талант в полном блеске. Но это обнаружение проявлялось редко, в сильном возбуждении духа, и потому осталось незамеченным; при том же, это был пафос, а не фразы и холодная декламация, чтобы об них толковать особо.

Для окончательной характеристики греческого проповедничества необходимо рассмотреть его и в компилятивных памятниках, разных сборниках, переводах и толкованиях. Это рассмотрение, хотя бы самое общее, окончательно выяснит дух и направление греческого проповедничества, его связь с наукою и жизнью. Греческое проповедничество, в своем отвлеченном направлении, особенно изъяснительном, достигло полного развития в IV веке, в поучениях вселенских учителей и преимущественно – Златоуста. И потому с IV в. памятники греческого проповедничества с одной стороны были переводимы на иностранные языки и подвергались толкованиям, а с другой стороны сокращались и переделывались, для удобнейшего приложения к нуждам и потребностям Церкви. Чаще всего подвергались переводам, на армянский, сирский, арабский, коптский, латинский и славянские языки, и толкованиям, поучения Григория Богослова и Иоанна синайского.

Эт0 показывает, что христианские народы более всего нуждались в понимании основных догматов веры и руководстве к благочестивой жизни, к насаждению монашества. (Ио более всего подвергались переделкам, сокращениям, компиляциям и извлечениям беседы Златоуста, как самые доступные уму и богатые содержанием. Мы упомянем только о тех сборниках и переводах греческого проповедничества, которые имеют ближайшую связь с русским проповедничеством.

Извлечения (или эклоги) нравственных мыслей из поучений Златоуста, – одно из 48-ми статей, другое из 52-х. Собрание поучений на воскресные и праздничные дни, из св. Златоуста и других отцов, сделанное напр. Филофеем. Пандекты (поучения, размышления, наставления) инока Антиоха о разных добродетелях и пороках, в 130-ти отделениях или главах. Пандекты инока Никона черногорца, в 63-х словах, наставление о добродетелях и пороках, особенно монашеских. Тактикон, его же, в 40 словах или посланиях, об обязанностях монашеских и обрядах церковных; есть и практические слова. Добротолюбие, – извлечение подвижнических наставлений из проповедников аскетических, о которых выше говорено, напр. Феодора студита, Симеона нового богослова и других. Все эти сборники греческого проповедничества – вообще нравственно-аскетического содержания.

Переводы памятников греческого проповедничества на болгарский язык: Златоструй, содержащий в себе 136 избранных слов Златоуста; Слова Константина (болгар. священника) на воскресные дни года, извлеченные из св. Златоуста и других отцов, с собственными прибавлениями; Благовестник (толкование на четвероевангелие) Феофилакта арх. болгарского, – или сокращение бесед Златоуста, с некоторыми прибавлениями из других отцов и от себя; Толкование на шестоднев Иоанна экзарха болгарского, по руководству Василия Великого; Слова Афанасия великого против ариан, переведенные еп. Константином; Сборник болгарского царя Симеона, содержащий поучение Василия Великого, Афанасия великого, Григория нисского, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Феодорита, Максима Исповедника, Иоанна Дамаскина, и некоторые риторические статьи. Переводы эти, как видим, вообще изъяснительного содержания и нравственно-догматического. Все эти сборники и переводы греческого проповедничества, о которых сейчас говорено, целиком перешли, как увидим, в русскую проповедническую литературу. О множестве второстепенных памятников, в том же роде, мы умолчали, а также о переводах сербских. Упомянем только о Лествице. По причине разнообразия ее списков в Сербии, в XIV в. предпринято исправление этой книги самим князем Георгием Бранковичем. Под его покровительством переведены и толкования на слова Григория богослова.

Рассмотрев, в общих чертах, характер греческого проповедничества, мы с первого раза видим, что оно, по своему направлению, более имеет отношение к богословской науке, нежели к действительной жизни. В самом деле, общее направление греческого проповедничества отвлеченное, истолковательное, и, в частности, полемико-догматическое и нравственно-аскетическое. Какое же отсюда следствие, или ближайшее приложение? Богословски-научное, имевшее в виду утверждение веры христианской. Проповедь истолковательная, с ее разветвлениями, дала богатый материал христианскому богословию. Полемико-догматическая проповедь разъяснила догматы веры, основы христианской деятельности; нравственно-аскетические правила деятельности христианской вообще и в частности монашеской, совершеннейшей. Все это вместе содействовало утверждению веры в умах и деятельности христианской в нравах людей. Правильность такого взгляда на дело, на научную заслугу греческой проповеди подтверждают опыты или те приложения, какие сделала из нее жизнь. Мы видели, что с IV века стали появляться проповеднические сборники нравственно-догматического содержания, в которых излагались существенные догматы и правила веры для руководства в жизни. Эти же пособия оказали великую услугу вере на вселенских и поместных соборах, в определении догматов и обрядов богослужения. С того же времени памятники греческого проповедничества переводятся на иностранные языки, при чем на догматические слова Григория богослова и «Лествицу» Иоанна синайского делают толкование и комментарии. Явный знак, что арабы, сирийцы, армяне, копты и другие христианские народы нуждались в разъяснении истин веры и правил деятельности христианской. Но этою непосредственною богословскою научностью, простою и естественною, жизнь не ограничилась. При разработке научного материала, обыкновенно, являются попытки привести его в систему, обобщить и разграничить дознанные истины по их родам и видам. Тоже самое повторилось и в отношении материала греческого проповедничества. Иоанн Дамаскин, отлично знакомый с греческою богословскою литературой и особенно с диалектикой Аристотеля, написал систему богословия. В самом трудном отделе богословия, – в учении о Боге, он почти буквально пользовался словами Григория богослова. Подобное явление повторялось в богословской литературе и других народов (например, у нас. В «Просветителе» жидовствующие обличаются словами Григория богослова). Патр. Фотий, в своей «Библиотеке», не только подводит итог памятникам греческого проповедничества, но и делает им критическую оценку (при чем, по свойственной грекам любви к слову, слишком много занимается слогом проповедей). Впрочем, услуга греческого проповедничества богословию и утверждению православия не ограничилась востоком, но простерлась и на запад.

С возрождением наук в Европе, греческие отцы, в их проповедническом слове, сделались руководителями в области богословских наук. С самого открытия парижского университета, в нем назначена особая кафедра для преподавания Св. Писания, по руководству св. отцов. Не смотря на успешное развитие в Европе, с XI века, просвещение вообще и богословия, греческие отцы и доселе остаются главными руководителями и истолкователями истин веры, а также обличителями ересей и заблуждений в вере. И это тем более верно, что многие ереси западной церкви, особенно о Божестве, не более, как повторение и перерождение древних ересей. Лучшим доказательством такого просветительного значения греческих отцов-проповедников служит капитальное богословское издание: «Cursus completus sacrae scripturae». В этом издании основными положениями при изъяснении истин веры служат толкование греческих отцов. Так, в обличение заблуждений католических и лютеранских (напр. о Св. Духе) приводятся слова Григория богослова, Афанасия великого и других отцов. В обличение западных христианских сект, отвергающих таинства и обряды богослужения, приводятся свидетельства из огласительных поучений Кирилла иерусалимского; в этих поучениях находятся свидетельства об употреблении таинств и обрядов богослужения в древнейшей Церкви. Бесспорно, что в толкованиях Св. Писания католических и протестантских богословов более учености и анализа, нежели у греческих отцов (как и следует ожидать от развивающейся науки); но преимущество взгляда, постижение духа писания, чистота и непогрешимость учения вечно остаются за св. отцами. Где же этому причина? в чем секрет и тайна? В том, что св. отцы не насиловали текста, не подчиняли себе писание, а сами следовали за ним и в совершенстве постигли дух и букву писания. Особенно отличным толкователем в этом отношении, по суду библейской критики, оказывается св. Златоуст. Преимущество редкое, свидетельствующее не только о великом уме толкователей, но и святости жизни их и просвещении ума Св. Духом. До какой степени важно это преимущество в истолковании писания, доказательством тому служит лютеранство, дробящееся на секты, по причине неодинакового понимания писания⁸; следовательно дробление зависит от человеческих умствований и страстей, не имеющих благодатного духа и священного авторитета, и потому взаимно нетерпимых.

Наконец, проповеди знаменитых отцов, особенно IV века, оказали влияние на возбуждение слова современных им и последующих проповедников. И это влияние особенно заметно в IV веке, когда богословская мысль и религиозная жизнь достигли высшего напряжения. Так, Кирилл александрийский, подобно Афанасию великому, по определению никелевого Собора, рассылал по церквам пасхальные послания или слова нравственного содержание. Он сочинил много слов или бесед, которые предписано было повторять епископам всей Греции. В описании соборов и житиях святых встречаем указание, как знаменитые пастыри поручали малоизвестным епископам и даже священникам сказывать поучение в праздники. А св. Златоуст велел сказывать поучение даже на готфском языке. В третьем слове о брачных он говорит о содействии ему в слове одного епископа: «недавно мой товарищ щедро бросал семена слова». Мы видели уже, что знаменитые пастыри, особенно Иоанн Златоуст оставили по себе учеников, искусных в проповеди. О влиянии знаменитых проповедников на современное им слово свидетельствуют и, так часто упоминаемые в древности, скорописцы, явные и тайные. О влиянии их на последующих проповедников христианского мира нет нужды распространяться здесь. Это мы увидим из истории русского проповедничества. Здесь достаточно упомянуть тот любопытный факт, что в истории проповедничества христианских народов насчитывают многих Григориев богословов и особенно Златоустых. В России напр. Григорию богослову уподобляют арх. Цамблака и митрополита московского Филарета; именем Златоуста почтены: архиепископ туровский Кирилл, протоиерей Лаванда и архиепископ Иннокентий. Уподобление эти основаны не столько на сходстве проповеднических талантов и произведений, сколько на очевидном влиянии проповедей греческих святителей на иноземных Григориев и Златоустов. Для примера мы укажем на проповеди архиепископа Иннокентия: лучшие из них запечатлены подражанием проповедям Златоуста. Так, живое слово Иннокентия против ушедших на зрелище, накануне Троицы, слишком напоминает подобное слово Златоуста, в котором он жалуется своим слушателям на них самих ⁹.

Отношение греческого проповедничества к жизни действительной, по самому отвлеченному характеру его, не близкое, не прямое, не непосредственное. Разъясняя догматы и правила веры, греческое проповедничество тем самым освящало жизнь, исправляло общественные и частные недостатки, искореняло страсти и насаждало благочестие. Но это освящение жизни и улучшение нравов, предполагаемое в теории, а практике мало заметно и почти неуловимо. Опыт всех времен убеждает нас, что внушение возвышенных христианских правил возбуждает добрые чувства; но эти чувства, без применения к практике, без указания, как пользоваться ими в борьбе с тяжкими испытаниями, большею частью остаются бесплодными. Настроенный возвышенными чувствами уже воображает себя победителем страстей, укорененных годами, и думает, что добро дается в руки без особенных усилий. Суровая жизнь и искушение утомляют неопытного разочарованиями, требуя постоянной борьбы с собою, нередко, как говорится, до кровавого пота. И потому справедливо замечает современная педагогика, что «отвлеченное проповедничество, обильное общими мыслями и наставлениями, но малоприложимое к нравственным потребностям слушателей, не вполне благотворно»¹⁰. По крайней мере нельзя фактически неопровержимо доказать, насколько самое богатое греческое проповедничество IV века исправило недостатки общественной и частной жизни греков, как нельзя дознать, вое ли семена, несомые произволом стихий, попадут на добрую почву и примутся на ней. А недостатки греческой жизни, хоть бы в IV веке, даже при таком правителе, каким был Константин великий, были очень значительны. Разумеем нестроение общественной и частной жизни, а не споры религиозные, хотя и эти споры ослабляли расстроенную империю¹¹. Между тем мы видели уже, что практический элемент в греческом проповедничестве был не богат, не обнимал всех нужд общественной и частной жизни, а касался немногих беспорядков двух – трех городов империи, невольно кидавшихся в глава. Нельзя было, например, не говорить о цирке, когда крики его долетали до храма; или о театре, когда он переполнен был в великую субботу; или о нищих, когда они кучами валялись на площади (в Антиохии); или о голоде, когда родители продавали детей своих, для поддержания жизни.

Кроме отвлеченного характера, греческое проповедничество не владело и необходимыми средствами для сближения с жизнью государства и народа, понимания и облегчения ее нужд. Излишне и распространяться о том, что вопрос о самостоятельном значении практической проповеди не был доступен древним, наравне с другими гомилетическими требованиями. Но кроме того, греческая проповедь не была повсеместным явлением, пищей городов и сел, а составляла как- бы некоторую роскошь и принадлежность столиц (Византии, Александрии, Антиохии и проч.). Да и в столичных городах проповедь была принадлежностью главным образом соборных церквей, предстоятели которых были нередко образованные пастыри. А эти пастыри, как уже замечено, по своему аскетическому воспитанию далеки были от мирской жизни, близкого понимания и сочувствия ее интересам. Существенную услугу этим интересам могло оказать белое духовенство; но оно не отличалось достаточным образованием и средствами для приобретения дорогих пособий к проповедничеству. Казенных школ для духовенства в Греции не было. Общественные шкоды, процветавшие под покровительством Константина великого и его преемников, со времени Юстиниана пришли в упадок. Юстиниан прекратил жалованье публичным наставникам греческих школ, обратив эту сумму на построение церквей. С упадком школ в греческой империи и проповедь стала редким явлением в самых городах. Да и прежде Юстиниана, даже в столицах, проповедники были явлением необычным. Так, преемника св. Златоуста Арзака константинопольцы называли «лягушкой, черепахой, рыбой, старым пнем после цветущего дерева, бесплодным для себя и других (в даре слова)». А обильная проповедническая литература IV века не соответствовала всем нуждам и потребностям империи, до падения ее, на расстоянии более 1000 лет; да и не всем она была доступна. Таким образом, не говоря о скудости практической проповеди, даже отвлеченная проповедь, при кажущемся обилии ее, далеко не соответствовала нуждам греческой империи. Этот недостаток проповеди, особенно практической, исправляющей нравы, восполняло Провидение нашествием варваров и другими казнями. Явление – обычное в тех странах, где от неуменья, или нераденья духовенства, нравственность народа распущена. И греческие проповедники, основываясь на учении пророков, верно, изъясняли бедствие, постигавшие империю, гневом Божиим. Правда, греческое проповедничество оказало влияние на жизнь духовную, аскетическую, а чрез нее посредственно и на мирскую; и это влияние было неизбежным следствием отвлеченно-богословского направления греческой проповеди.

Изъясняя Св. Писание, греческая проповедь изображала в особенности мир духовный и царство небесное. Излагая догматы веры и правила деятельности, она указывала средства к достижению этого царства. Естественно ожидать, что такое направление проповеди окажет все свое влияние на людей с духовным призванием, недовольных миром и ищущих высшего блаженства. Действительно, как только явилась проповедь Спасителя о высшем совершенстве и самоотвержении, тотчас явились и подвижники христианские. Проповедь эта подробно изложена в 5–7 главах евангелия Матфея; особенно в 3–12 стихах 5 главы, где говорится о блаженствах; в 28–30 стихах – об отсечении вожделений; в 5–21 стихах 6 главы – о молитве, посте и сокровищах небесных, в 13–14 стихах 7 главы о тесном пути в царствие небесное. Предложенные правила подробно разъяснены в посланиях апостолов и особенно ап. Павла. Ап. Павел вообще требует «отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, и обновиться духом, облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины» (Еф.4:22). Это возвышенное учение о самоотвержении не вдруг сделалось известным греческому миру, и распространялось медленно, большею частью посредством устной проповеди. Но по мере распространения его в пределах империи, уже в I–III веках являлись аскеты. Они отказывались от удовольствий жизни и супружества, раздавали имущество свое бедным, спали на земле, проводили время в посте и молитве. В IV веке, как мы видели, вселенские учители раскрыли нравственное учение с особенною силою, возбудили аскетизм и положили основание аскетическому проповедничеству. И тогда как догматическая проповедь, с IV века, стала клониться к упадку, аскетическая, вследствие умножения подвижников, процветала до самого падения греческой империи. Самые нестроения и бедствия империи, неблагоприятные для нравственности мирян, усиливали нравственность аскетов. Они видели в переворотах мира подтверждение слов Спасителя о суетности земных благ, и тем с большею любовью стремились к благам небесным, не развлекаясь мирскими заботами и привязанностями. Со времени развития аскетического проповедничества, жизнь монашеская приняла правильное устройство, с половины IV века, и количество подвижников в греческой империи умножилось. Так, в понтийскую пустыню, в которой Василий великий подвизался с Григорием богословом, собралось столько подвижников, что они образовали многолюдный город. В Сирии, Месопотамии и Египте образовались целые полки иноков. В одних египетских пустынях к концу IV в. насчитывали иноков до 46,000, в том числе до 20,000 инокинь¹². На Афоне почти в каждое столетие насчитывали иноков до 10,000. С развитием монашеской жизни развивалась до тонкостей и аскетическая проповедь, определявшая внешнюю и внутреннюю деятельность инока и степени ее совершенства. Два-три слова из наставлений пустынных отцов сразу пояснят то безграничное самоотвержение, невероятное ограничение потребностей, которые предписывались монастырской дисциплиной. Св. Исаия (подвижник IV века), написавший 29 аскетических слов, говорит: «нет ничего полезнее для новоначального монаха, как поругание; ибо поругание для нового монаха, который переносит его, тоже самое, что поливка для дерева». Причины столь удивительной поливки, необходимости поруганий, авва не объяснил, предполагая ее известною из ежедневного опыта; ибо такая высокая мудрость не может следовать из теории. Причина, конечно, заключается в том, что оскорбления сбивают гордость, принижают дух и вводят благодать, которая почивает в сердцах смиренных. Для ревностных подвижников недостаточно было и поруганий: и вот, некоторые из них проходили подвиг юродства, отказываясь, из любви к Богу, от разума, лучшего украшения человека. Иные предавали себя мучительным истязаниям за грехи (примеры в Лествице), терпели на столбах стужу и зной (Симеон столбник в Антиохии, Даниил столбник в Константинополе), заключались во гробы, постились по 40 дней и проч. Сам св. Златоуст, с чувством проповедовавший нравственно-аскетическое учение, провел 4 года между пустынниками, и еще 2 года в уединенной пещере, и вследствие подвигов расстроил навсегда свое здоровье (желудок). Что же касается неисправностей и опущений в монашеской жизни: то все они заранее предусмотрены, исчислены и строго преследовались монастырской дисциплиной. Строгость взысканий монастырских за малые провинности невольно изумляет нас; а строгость дисциплины западного монашества превосходит всякое вероятие¹³.

Не станем утверждать, что все эти сотни тысяч иноков, появлявшихся в Греции с IV до XVI века, были истинные подвижники. Страсти, неотъемлемая принадлежность человеческой природы, находят дорогу и в пустыни, и в скиты, искусно скрываются в ангельском образе. Горе и нужда во все времена гонят в монастыри людей без призвания и способностей. Но что же из этого? Из-за исключений, неизбежных на всех поприщах общественной жизни, станем ли отрицать достоинство подвигов и высший идеал христианского совершенства? Пусть дело говорит само за себя.

Греческие иноки, воспитанные наставлениями великих авв (отцов), и подвизавшиеся во всех пределах византийской империи, имели благотворное влияние на народ, на нравы общественной и частной жизни, Удивляя всех высокою жизнью, полною лишений и подвигов благочестия, они привлекали к себе мирян своею святостью. Соприкасаясь с миром, по нравственным побуждениям, они действовали на него словом назидания и примером благочестивой жизни. Это назидание проникало в мир различными путями: церковной и домашней беседой, книгой и письмом, сношением по делам церковным и гражданским. Особенную помощь оказывали миру великие подвижники, украшенные прозорливостью и другими необыкновенными дарами. Нередко они отправлялись в столичные города, по приглашению царей и епископов, для разрешения трудных задач жизни, требовавших высшей помощи или же отвращали гнев Божий своими молитвами и испрашивали стране милости Царя небесного и земного¹⁴. Что же касается частных благодеяний, примирение вражды, укрощение страстей, разрешении недоумений, устроение домашнего счастия: то этому находим бесчисленные примеры и доказательства в истории Церкви. Вообще, монастыри, как школы нравственности, были врачевством общественных и частных недугов, сдерживали полуязыческие нравы греков, и, может быть, продлили существование распадавшейся империи. Хотя и трудно показать степень влияния монашества на нравы греков, ибо это дело духовное; но некоторые внешние черты этого влияния представляются сами собою. Мы разумеем избрание монахов на высшие иерархические должности, с IV века, со времени утверждения монашества в греческой империи, и этот обычай вошел в церковную практику; а также перевод монастырей и лавр из пустынь в города, сближение их с архиерейскими кафедрами и мирянами. На соборе трульском постановлено: «епископу быть без жены». К концу империи византийской близ Константинополя было до 300 монастырей¹⁵. Иные признают такой факт доказательством общего упадка нравственности. Но нельзя не согласиться, что народ находил для себя полезным сближение с монастырями и давал им поддержку. Если же к концу империи наплыв в монастыри был непомерный, то это свидетельствует о тягостях мирской жизни, и общественных нестроениях.

Итак, отвлеченно-богословское направление греческого проповедничества, сообразно с своим характером, создав монашество, как идеал христианской жизни и нравственного совершенства, оказало благотворное влияние на нравственность общественную. Оно действовало освящающим образом на жизнь, посредством слова и примера подвижников, укрощая страсти и насаждая благочестие. И постоянное умножение монашества, и распространение монастырей в Греции, как школ высокой нравственности, соответствовало нуждам времени и пользе народной. Справедливость такого вывода подтверждается непреложным авторитетом, – прославлением многих греческих подвижников, за их плодотворную деятельность, дарами благодати. Но это влияние греческого проповедничества на общественную жизнь было не прямое, не непосредственное, а так сказать отраженное (рефлексивное).

Сообразив все сказанное об особенностях греческого проповедничества, о его характере и влиянии на общественную жизнь, мы можем предусматривать, как оно примется на исторической почве России, какие будет развивать начала и какой – осуществлять идеал? Но предварительно нам необходимо изложить приготовительные сведение к этому вопросу, выясняющие дело всесторонне.

Греческое проповедничество, говоря вообще, проникло в Россию из Греции, вместе с христианскою верою. В частности, оно проникало в Россию постепенно, в течение 800 лет, двумя способами: живым устным словом и письменным. Живым словом греческая проповедь проникала в Россию двумя путями: из Греции и из Болгарии, которая заимствовала образование от греков в IX веке.

Устная проповедь, вместе с христианством началась в России в IX в., именно в 867 году. Правда, христианская вера проникала в наше отечество и прежде, но так сказать урывками, без особенных последствий. «По памятникам истории, как сказал некто, христиане были гостями в южной России, до IX в. Несколько лиц и семейств являлись в ней христианами в душе; но потом эти гости пожинались войною, или преследованием язычников, не оставив по себе следа, или заметного движения в массе народной». Но и с указанного времени греческая устная проповедь распространялась в России не с одинаковым успехом. С 867 до 988 года (крещение Владимира) она была частным делом в России; с 988 до 1448 года (прекращения в России греческих митрополитов) – делом официальным.

В 867 году греческий епископ (предполагают, что он знал славянский язык и вероятно послан из Болгарии) проповедал христианство в Киеве и для уверения слушателей в истине своих слов, положил евангелие в огонь. Как проповедью своею, так и чудом неврежденности евангелия, он обратил многих славян ко Христу. Об этом свидетельствует патриарх Фотий: «руссы переменили свою нечистую языческую веру на чистое христианство, и, приняв епископа, ведут себя как послушные дети». Это обращение славян в христианскую веру совершилось при Аскольде и Дире. При Олеге христианство распространилось в России до такой степени, что греки считали здесь особую епархию, подчиненную патриарху. При Игоре построена в Киеве церковь пророка Илии. Особенно христианская вера распространялась при Ольге, которая утверждена в вере патриархом Полиэвктом и крещена им. Таким образом христианство насаждалось в России, до св. Владимира, проповедью священников, а может быть и епископов, вероятно большею частью приходивших из Болгарии и знавших славянский язык. Так напр. св. Ольга имела при себе папу Григория, священника или епископа, руководителя в вере.

Официальное действие устной проповеди началось со времени обращения в христианство кн. Владимира греческим иноком, По повелению князя Владимира священники (прибывшие из Корсуня и из Константинополя с царевною Анною) ходили по улицам Киева и по домам, наставляя жителей в вере, и многих приготовили к крещению. Адемар утверждает, что в это время греческий епископ (митрополит Михаил) обратил в христианскую веру самую середину страны. Митрополит Михаил, с шестью епископами, насадил христианство и в новгородской области; потом, четырьмя епископами, – в ростовской области. По тому же повелению вместе с сыновьями великого князя отправлялись в уделы священники и даже епископы для проповеди; священники, как знающие славянскую речь, могли, по большей части, происходить из Болгарии¹⁶. Таким образом, в 28-летнее княжение св. Владимира, при содействии проповеди греческих и болгарских пастырей, вся земля русская обращена в христианство, что подтверждают русские летописи. Затем, до 1449 года, греки, возводимые на русскую митрополию, словом своим утверждали христианство в России. Многих из них русские летописцы называют искусными в слове и учительными. А о митрополите Иоанне II пр. Нестор говорит, что «подобного ему не было на Руси, да и не будет; что он был сведущ в книгах, искусен в учении, владел даром слова и утешал печальных своими беседами». Но более всех потрудились в устной проповеди митрополиты: Кирилл I, Кирилл II, Максим и Феогност. Они объезжали неустроенную Русь, наставляли всех в вере, и исправляли народные недостатки. Греки иногда были возводимы у нас и на епископские кафедры, напр. Иларион ростовский, Мануил Смоленский, Антоний Черниговский, Николай Полоцкий. Но были ли они учительны и сильны в русском слове, не известно; по крайней мере известно, что епископы в то время мало посещали свои епархии. Кроме того, многие из русских людей отправлялись в Грецию, по делам службы и торговли, и там были обращаемы в христианскую веру.

Проповедь поименованных нами пастырей была вообще содержания нравственно-догматического, с одной стороны по необходимости наставлять пасомых в вере, а с другой стороны потому, что сами проповедники руководились учением Церкви и св. отцов. Так, епископ, положивший евангелие в огонь, проповедовал о божестве и чудесах Спасителя, вследствие чего слушатели возразили: «мы не уверуем, если не увидим подобного тому, что случилось с тремя отроками». Патриарх Полиэвкт, наставляя княгиню Ольгу в вере, присоединил в тому аскетические внушения о целомудрии, посте, молитве и проч.¹⁷ Инок, обративший кн. Владимира в христианскую веру, говорил о страшном суде¹⁸. Поучения позднейших пастырей – проповедников, дошедшие до нас, запечатлены характером древнего греческого проповедничества, библейским направлением¹⁹.

Кроме устной проповеди греческих и болгарских пастырей, в первом периоде в Россию проникали и письменные памятники греческого проповедничества, в переводах болгарских и славянских. За недостатком исторических свидетельств нельзя представить полную библиографию этих переводов. Но по дошедшим до нас свидетельствам видно, что в XI в. Русь уже пользовалась многими отеческими поучениями. Так например пр. Нестор говорит о Феодосии печерском, что когда он сам не проповедовал, то заставлял других читать в церкви поучения, без сомнения св, отцов. В жизни Авраамия смоленского сказано, что он прилежно читал св. отцов, особенно св. Златоуста и Ефрема сирина. Основываясь на указаниях истории, мы перечислим немногие памятники греческого проповедничества в славянском переводе, и то лишь главные. После бесед св. Златоуста и Ефрема сирина Лествица или слова Иоанна Синайского были в наибольшем употреблении у русских, и потому Лествица Иоанна почти в каждое столетие была вновь переводима на славянский язык, или вновь списываема. Так, известна Лествица в списках славянских XII века и во многих списках XIII, XIV и XV веков. Прочие памятники греческого проповедничества появлялись в славянском переводе, в Болгарии, или России, в следующем порядке: Сборник болгарского царя Симеона, содержащий поучения Василия Великого, Афанасия Великого, Григория Нисского, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Феодорита, Максима Исповедника, Иоанна Дамаскина, и некоторые риторические статьи; переписан для кн. Святослава, 1073 г. Сборник Святослава 1076 г., отличный от первого, но также содержащий разные статьи из поучений св. отцов; сборник этот переписан и в 1403 г. Сборник слов (18) Златоуста, Василия великого (1) и проч., XI в. Пандекты (поучения, размышления, наставления) инока Антиоха о разных добродетелях и пороках, в 130 отделениях или главах, XI–XV в. (составлен в VII в). Златоструй из 136 избранных слов Златоуста, с некоторыми прибавлениями, составленный болгарским царем Симеоном, в списке XII в. Слова еп. Климента Словенского (4) , XII в. Огласительные поучения Кирилла Иерусалимского, ХII и ХIII в. Слова или беседы Константина (болгар. священника) на воскресные дни года, извлеченные из св. Златоуста и других отцов, с собственными прибавлениями, XII–XIII в. Сборник поучений св. Златоуста, Василия великого, Ефрема сирина, Исидора Пелусиота и Антиоха – рукопись Троице-Сергиевой лавры, XII в. Толкование на шестоднев Иоанна экзарха болгарского, по руководству св. Василия, XIII и XV в. Шестоднев Василия великого и шестоднев Златоуста (об них упоминает митр. Киприан в XIV в.). Два сборника, содержащие толкование св. отцов на разные места Св. Писание, XIII–XV в. Толкование на евангелие Марка и Иоанна Феофилакта архиеп. болгарского, XV в. Благовестник (толкование на четвероевангелие) того же Феофилакта, или сокращение бесед Златоуста, с некоторыми прибавлениями из других отцов и от себя, XVI в., (но когда Благовестник в первый раз явился в России, не известно). Слова против ариан Афанасия великого, XV в. Поучения Ефрема сирина (3 списка) ХIII–XV в. Поучение Исаака сирина (несколько списков) XIV–XV в. Диоптра пустынника Филиппа, аскетические слова (5 списков) XIV–XV в. Постнические слова Василия великого, XV в. Поучение Феодора Студита в списках XIV–XV в. Подвижнические главы Максима исповедника, Феодора Эдесского и Нила, XIV–XV в. Св. Нила об 8 помыслах, XV в. Сочинение Симеона нового богослова и Петра Дамаскина, XV в. Различные слова Григория Синаита, XV в. Слова Григория богослова (16) , с толкованием Никиты Ираклийского (5 списков), XIV–XV в. Маргарит Златоуста, XV в. Собрание поучений на воскресные и праздничные дни, из св. Златоуста и других отцов, сделанное патр. Филофеем, XV в. Пандекты и Тактикон Никона Черногорца (сборник догматического, нравственно-аскетического, обрядового и канонического содержания, составленный в XI в.). – Пандекты в 63 словах, наставление о добродетелях и пороках, особенно монашеских, в 8 списках, ХIII–XV в. Тактикон или типикон, в 40 словах или посланиях об обязанностях монашеских и обрядах церковных, с присоединением практических слов о церковных имуществах и т. п²⁰. В этом сборнике приведено бесчисленное множество мыслей и отрывков из сочинений греческих проповедников и писателей. Читая Пандекты и Тактикон, предки наши знакомились и с такими второстепенными писателями, сочинение которых не были переведены на славянский язык²¹. Наконец, в позднейшее время, был переведен аскетический сборник Добротолюбие (φιλοκαλια), о котором было говорено прежде. Из произведений западных, латинских проповедников, предки наши заимствовали весьма немногое, конечно из предосторожности; напр. Беседы на евангельские чтения Григория Двоеслова, XIV в.

Не распространяемся о множестве списков Св. Писание, с толкованием св. отцов, бывших в домашнем употреблении у наших предков, напр. «Толкование на книги пророков, извлеченные из сочинений Феодорита и других учителей, XV в.»; а также о множестве сборников с житиями святых и поучениями, напр. «Сборник, содержащий в себе египетский патерик, отрывки из других патериков, житие разных святых и поучения, XV в.», или: «Сборник, содержащий в себе Лествицу Иоанна синайского, разные статьи, повести, слова, краткие изречения, XV в.». Подобные сборники особенно умножились в XIV–XV в. Но и за всем тем мы далеко еще не исчислили памятников греческого проповедничества, переведенных на славянский язык. Так, в первом периоде было еще много проповеднических сборников, составленных в России, в которых наравне с словами св. отцов, особенно Златоуста и Ефрема, помещались слова русских проповедников. Подобные сборники начали умножаться с ХIV в.

Обозревая исчисленные сборники, удовлетворявшие духовным нуждам наших предков, мы приходим к следующему естественному заключению. Сборники сии выдерживают общее направление греческого проповедничества – отвлеченно-богословское. В частном направлении, применительно к нуждам русских, они отличаются нравственно-аскетическим характером; изъяснительный элемент в них малозначителен. Сборники проповеднические умножаются с ХIII до XVII века. Все это не случайно, основано на исторических причинах. Самый выбор статей в сборниках и появление известных сборников и слов в определенные времена условлены нуждами Церкви и времени. Так, например, знаменательно появление Диоптры в XV веке; в ней решался вопрос о кончине мира по истечении 7000 лет; или появление обличительных слов св. Афанасия против ариан в XV веке (ересь жидовствующих). Но особенно замечательны переводы Пандект и Тактикона, начавшиеся с XIII века. В этих сборниках содержатся указания и разъяснения важных вопросов об устройстве монашества, церковного благочиния, о царской власти, об отношении гражданской власти к духовной, о церковных имуществах и т. под. Коротко сказать: общий характер греческого проповедничества в переводах, как руководительного начала, предвещает нравственно-аскетическое направление русской проповеди. Особенности исторической жизни России, ее гражданские и церковные стремления, были тою почвою, на которой переродился характер греческого проповедничества; вместо научного, истолковательного, он сделался нравственно-аскетическим, более близким к русской жизни...

Но прежде, нежели мы перейдем к этому вопросу, укажем на те средства, которыми поддерживалась в России отвлеченная греческая проповедь, не встречая препятствий своему направлению, в течение многих веков.

Главным средством к утверждению греческой проповеди в России была христианская вера, которая, как мы видели, создала эту проповедь. Христианское вероучение, в первые века получившее широкое развитие и разъяснение в греческом проповедничестве, сделалось навсегда неразрывным с ним, как зерно со скорлупой, или душа с телом. Проповедь, как сказано, при тогдашнем состоянии наук, была лучшим проводником богословских знаний в жизнь. К IX веку, ко времени проникновения христианства в Россию, оно окончательно развито греческим проповедничеством, не только в догматическом, нравственном и аскетическом отношениях, но и в обрядовом, каноническом и историческом. Особенно подробно опровергнуты все ереси, колебавшие христианство, не только древние (коих, по свидетельству Епифания, было 100, в том числе 20 предшествовавших христианству), но и новые – монофизитов, монофелитов и иконоборцев. Естественное дело, что при таком тесном сродстве христианства с греческою проповедью, последняя делалась неотъемлемой принадлежностью Церкви и веры, особенно в древней Руси, чуждой всякого просвещения, и нуждавшейся в руководителях. Понятно само собою, что греческое проповедничество было для России богословскою школою, и журналистикой, и светочем веры. Это тем более верно, что греческие проповеднические сборники переписывались у нас вольными писцами, и продавались свободно, делаясь достоянием народа без всяких препон²².

Монашество, перешедшее к нам из Греции, вместе с христианскою верою, в высшей степени содействовало распространению и утверждению греческой проповеди в России. Русское монашество находило в греческом проповедничестве разъяснение нравственных правил, определяющих христианскую жизнь, а в аскетических поучениях – изображение высшего идеала или нравственного совершенства. По своему званию, оно обязано было руководиться греческим проповедничеством в общественной и частной жизни. В церковном богослужении оно выслушивало уставные чтения из поучений отцов, особенно Ефрема сирина, Иоанна синайского, Златоуста и других; недочитанное в церкви выслушивалось за трапезой. За трапезой, кроме житий святых, обыкновенно читались поучение Исаака сирина, Макария египетского, Феодора Студита и других отцов. Эти же поучения и особенно Добротолюбие, в котором, по выражению подвижников, «сложены капиталы духовных сокровищ», были настольными книгами в монастырях, для освящения жизни и нрава. Понятно, что при таком отношении русского монашества к греческому проповедничеству, оно сделалось постоянным распространителем его в новообращенной стране. Русские монастыри сделались настоящими школами проповедничества и богословия; в них постоянно списывали и переводили греческих проповедников, тем более что подобные занятия считались делом богоугодным. Доселе сохранились большие сборники, писанные подвижниками: Кириллом белозерским, Иосифом волоколамским и другими. И действительно, это дело было богоугодным в высшей степени. Извлеченные из греческих поучений правила проводились иноками в мир, посредством церковной и домашней беседы, посредством слова и письма. Таким образом нравственное добро далеко разносилось за пределы монастырские.

Окончательным средством к утверждению греческого проповедничества в России было подчинение русской митрополии константинопольскому патриарху. Это средство было временным, сравнительно с предыдущими, и невидимому малозначащим; но оно дало самое широкое развитие греческому проповедничеству в русской Церкви.

Подчинение русской митрополии константинопольскому патриарху сблизило Россию с Грецией духом, нравственно религиозными стремлениями, и таким образом дало у нас полную свободу греческой проповеди, как руководительному началу в жизни. Митрополиты из греков, как представители христианской веры и аскетизма, проводили в жизнь убеждения, почерпнутые ими из св. отцов и подвижников. Под их нравственно-аскетическим руководством не только церковная, но и гражданская жизнь русских принимала религиозный характер, превращалась, некоторым образом, в церковную и монастырскую обрядность. В этом руководстве помощниками митрополитов были епископы, которые в свою очередь действовали на народ чрез священников и особенно монахов, строгих аскетов. Благодаря такому руководству, вся Россия оглашалась святоотеческими писаниями и нравственно-аскетическими беседами. Подобные наставления слышались с церковных кафедр, распространялись по России в пастырских посланиях, в речах при посещении епархий, в беседах иноков и священников. Самая обыкновенная речь духовных лиц подкреплялась текстами, изречениями отцов и молитвенным тоном. При рассуждении о самых обыкновенных вещах, даже в светском кругу, можно было слышать проповеднические сентенции, выражающие аскетический взгляд на жизнь, самоотвержение и полную преданность Промыслу. «Суета сует!» «Возненавидим плоть». «Блюди себе, чадо, и уповай на Бога», «Все в руце Божией, как Он восхощет», «Буди Его святая воля! ...»

Подчинение русской митрополии константинопольскому патриарху сблизило Россию с Грецией не только духом, но и словом. Оно заставило русских учиться греческому языку, для обмена идей и мыслей, и таким образом открыло им богатейшую греческую литературу и проповедничество. Греческие митрополиты и епископы, приезжавшие в Россию, привозили с собою и произведение греческих проповедников, а также ученых людей, помощников в слове. Особенно много рукописей привез митр. Киприан из Греции и Болгарии. Из ученых греков и болгар, или сербов, оказавших услугу русской литературе и проповедничеству, следует также упомянуть о Пахомие Логофете, Максиме Греке и Арсение Греке. Но пастыри греки были недовольно вразумительны для русских в своих наставлениях и писаниях, так митр. Никифор писал поучение на греческом языке, которые сообщались слушателям в славянском переводе. Митр. Киприан писал весьма неправильно по-русски, и по причине темной речи был маловразумителен для современников. Митр. Фотий тоже отличался неясною речью. Эта неудовлетворительность речи пастырей греков, и просвещение, доставляемое ими в Россию, были ближайшим побуждением для русских знакомиться с греческим языком. Не говоря о русских переводчиках, мы знаем некоторых святителей из русских, которые вполне владели греческим языком; так, например митр. Алексий исправлял славянский перевод евангелие по греческому тексту. Необходимость почерпать знание из первоисточников греческой литературы заставляла и светских людей учиться греческому языку. Так, некоторые князья говорили по-гречески, напр. Михаил Юрьевич; держали при себе ученых греков, напр. Константин Всеволодович; приглашали греческих учителей и заводили училища, напр. Роман Ростиславич; заставляли переводить греческие книги, напр. Ярослав 1. Кроме того, вследствие духовной связи с Грецией, люди всякого звания отправлялись в Константинополь и на Афон, и, знакомясь с греческим языком, приобретали и списывали памятники греческой литературы и проповедничества²³.

Но особенною ревностью к изучению греческого языка отличались многие иноки, так как они выражали в своей жизни дух аскетического проповедничества и нуждались в его руководстве. По духовной связи с Грецией, они особенно часто путешествовали в Константинополь, на Афон, в Иерусалим и другие места. Там они жили по целым годам, учились подвижничеству и греческому языку, переводили и списывали памятники греческой литературы и проповедничества. Монастыри Студийский и св. Предтечи в Константинополе, Пантелеймонов и Хилендарский на Афоне, были постоянным пристанищем русских и местом списывания и перевода книг. Здесь же, особенно на Афоне. было много иноков из болгар и сербов, которые содействовали русским в переводе и списывании греческих книг. Так, в монастыре св. Предтечи жил 20 лет игумен Серпуховского монастыря Афанасий и приобрел здесь сборник отеческих сочинений. В студийском монастыре жил митр. Киприан и переводил на славянский язык греческий книги. Так, на Афоне жил Нил сорский, и там позаимствовал аскетические слова об восьми помыслах²⁴. Таким образом составились наши богатые древние библиотеки, из коих более замечательны: киево-софийская, новгородско-софийская, патриаршая, троицко-сергиевская, белозерская, соловецкая, волоколамская, и другие. При помощи греков, проживавших в России, и богатых монастырских библиотек многие иноки и в России успешно изучали греческий язык и отеческую письменность. Так, Стефан пермский поселился в ростовском монастыре Григория Богослова, богатом книгами. Здесь он изучил греческий язык в таком совершенстве, что не только читал и понимал греческие книги, но и говорил по-гречески.

Таким образом, сама христианская вера, монашество, служившее выразителем ее, и подчинение русской митрополии Константинополю, породнившее нас духом и словом с Грецией, были теми средствами, которые утвердили греческое проповедничество в России, на целые столетия. Надобно заметить, что русская Церковь тяготилась злоупотреблениями греческих царей и патриархов (назначавших нам иногда по два и по три митрополита), и старалась высвободиться из-под этой опеки; но эти неприятности вознаграждались духовным влиянием греков на нас. Лучшим доказательством тому служит прекращение проповеди в России с окончанием нашей зависимости от Греции. Как бы то ни было, но причины, утвердившие греческую проповедь в России, окончательно ручаются нам в ее господствующем нравственно-аскетическом направлении. Приступая к изложению этого направления, мы коснемся сперва быта и характера русского народа, дабы видеть нравственную почву, на которую пали семена греко-русского проповедничества, ее особенности и приемлемость.

Русские медленно выходили из дикого состояния, устроялись общественным бытом и сплачивались в великое русское государство. В продолжение многих веков они не имели твердой, правильно организованной власти. Это неудобство, вместе с другими подобными, о которых сейчас скажем, замедляло их гражданское развитие. В диком состоянии русские славяне находились под управлением отцов семейств, начальников родов и племен- следовательно управлялись патриархально. Семейные несогласия, раздоры племен и родов подчинили славян варягам, князьям Рюрикова дома. Разделив между собою Россию на уделы и подчиняясь старшему в роде, великому князю, удельные князья сохранили гражданское единство и целость России; но спорами за наследство, переходами с одного стола (города) на другой, со смертью великого князя, ослабили ее могущество. Дружина, перемещавшаяся с своим князем и переходившая от одного князя к другому, усиливала общее расстройство и зло. При содействии талантливых князей и осмотрительнейшего из них Иоанна III, государственная власть сосредоточилась наконец в XVI веке, в руках цари Иоанна IV; но самый избыток власти, на первый раз не умеряемой законом, выразился в государстве разрушительною силою, и имя Грозного дано первому царю не в похвалу.

Медленное организование власти, сопровождаемое войнами и разрушением, не благоприятствовало законодательству и государственной администрации. Действительно, в продолжение 700 лет древней русской истории сделано весьма немногое для русского законодательства. Законы греческих царей, внесенные в Кормчую книгу, на первых порах заменяли для нас русское право или закон. Появившиеся затем «Русская правда» Ярослава, «Уложение» Иоанна III, «Судебник» Иоанна IV, и «Соборное Уложение» Алексея Михайловича, далеко не обнимали всех нужд государства, не разграничили с точностью приказов, делопроизводства и даже сословий – военного и гражданского, не определили жалованья служащим, не оградили жизни, свободы, чести и имущества людей. Особенно важным недостатком древнего законодательства была крайняя неопределенность относительно сбора податей. Государственные подати собирались с домов, а не с числа душ, поэтому подати собирались крайне неисправно. При появлении сборщиков податей жители разбегались, и казна не могла покрывать самых необходимых государственных издержек. По этим причинам гражданский суд становился произвольным и запутанным; подати непомерно увеличивались, казнокрадство и правежи были обыкновенны; тяжебные дела тянулись по нескольку лет, и излагались в сотнях листов; московская волокита, ябеда и крючкотворство вошли в поговорку.

Вследствие слабости и злоупотреблений властей, неполноты и неопределенности законов, Русь долго не могла устроиться в своих сословных отношениях, и в продолжение почти 700 лет находилась в брожении, ослаблявшем ее. Переходили с места на место не одни князья и дружина. Переходили и крестьяне, каждую осень, от одного владельца к другому; отдавались в кабалу сильным людям, чтобы избавиться от податей и притеснений; бежали в Сибирь и за границу целыми деревнями и уездами, от поборов, правежей, воинских повинностей, насилие воевод и подьячих. При таком брожении сословий, грабежи и разбои были делом обыкновенным. Беглые крестьяне и солдаты целыми ватагами нападали на села и города, пытали и жгли жителей, забирая их пожитки.²⁵ Посланник Контарини говорит, что он, «выехав из Житомира, целый день ехал темным лесом, весьма опасным, по множеству бродяг». Многие владельцы, с своими людьми, делали наезды на деревни, разоряли их и давали у себя пристанище разбойникам²⁶. Много было в России странников, которые кормились па чужой счет, избегая податей и общественных повинностей. Эта разобщенность сословий, праздношатание, разбои и брожение были особенно вредны тем, что подавляли чувство долга и законности, и препятствовали стремиться к общим целям совокупными силами.

Брожению государства содействовало климатическое и географическое положение страны, обрекавшее жителей ее на труды и бедность. Сравнивая роскошную природу западной Европы, благоприятную цивилизации, с природою восточной Европы, мы назовем первую матерью, а последнюю – мачехой. Россия – страна суровая, в которой от половины до двух третей года продолжается зима. В древности, по свидетельству путешественников, она была покрыта лесами и болотами, славилась морозами, глубокими снегами и вообще суровым климатом. Как страна суровая и земледельческая, она обрекала жителей своих на тяжелые труды, ради дневного пропитания. Как страна ровная, незащищенная камнем и горами, она открыта была для врагов и частых опустошений. В тоже время разобщенность с морями и промышленными народами не давала средств к обогащению торговлей, к сбыту продуктов, которыми изобиловала Россия, напр. леса и скота. К этим климатическим и географическим условиям страны прибавим обширность ее пространства, недостаток путей сообщения и малонаселенность. Европейская Россия занимает ныне 87,485 квадратных миль. Приняв во внимание, что Россия в древности владела Галицией, и с каждым веком расширялась в своих пределах (о Сибири не упоминаем), мы допустим, что она всегда простиралась на десятки тысяч квадратных миль. При такой обширности страны невозделанной, с слабыми путями сообщения, и населенность ее была незначительна. По первой ревизии, сделанной Петром в начале XVIII века, когда процент народонаселения с веками должен бы увеличиться, народонаселение России оказалось в 12.000,000 душ. Принимая во внимание политическое неустройство древней Руси, войны и эпидемии, истреблявшие народ, трудно допустить, чтобы населенность России, в самое спокойное княжение Иоанна III, могла превысить означенную цифру. Но много ли значило хоть бы десяти или двенадцатимиллионное население на каких-нибудь 50,000 квадратных миль! Конечно, столь слабому населению, разбросанному на огромном пространстве, не легко было справиться с дикою и невозделанною природою; притом же, это население не владело научными пособиями и находилось в постоянной тревоге от нападения врагов. Таким образом климатические и географические условия древней Руси обрекали жителей ее на тяжелые труды, лишения, потери и бедность. Подтверждением этой истины служит народная подать, в первый раз определенная в 1577 году, в 1.430,000 руб., и во второй раз в 1710 году, в 3.051,796 руб., не покрывавшая расходов государства, хотя подать эта и ничтожна сама по себе, и особенно в сравнении с другими государствами. Общее мнение о России было как о государстве деревенском, бедном. «Лучше поддаться, говорили казаки, крымскому царю: московский царь станет водить нас в лаптях, а крымский – в атласе». Понятное дело, что при тягости труда и бедности, вечном опасении за свою жизнь, и пустынности страны, народонаселение не привязывалось к месту и искало облегчения своей участи в переходах с места на место. Этому значительно содействовали бессилие власти и закона, недостаток надзора и полиции.

Указанные неудобства гражданской жизни не благоприятствовали и просвещению русского народа. Нелегко учиться тому народу, который постоянно трудится для дневного пропитания и уплаты податей, удален от общения с торговыми странами, но привязан к месту и готов бежать от всяких насилий и неправосудия. Действительно, в продолжение 700 лет, русский народ не обнаружил склонности к просвещению, и богатая византийская литература не затронула его умственных способностей²⁷. Даже элементарные школы, изредка заводимые правительством, не ушли далее чтения, письма и пения, и скоро приходили в упадок. Стоглавый собор сильно хлопотал о том, как бы завести школы, в которых бы учили читать и писать. Русскому правительству только в конце XVII в. удалось завести школу, с высшими образовательными приемами, «видно, русские, говорит пр. Макарий, еще не чувствовали потребности в высшем образовании. Они спокойно продолжали идти тем же путем, каким шли их предки, довольствовались теми же первоначальными школами, какие существовали и прежде, и не простирали в этом отношении своих желаний далее, как только чтобы уметь свободно читать и понимать божественные и свято-отеческие книги, на пользу собственных душ и для назидания ближних». Даже бояре и князья по большей части не знали грамоты (напр. Димитрий Донской и Василий Темный). И чем другие европейские народы были особенно сильны и славны, тем именно русские были бесславны и бессильны, даже в высших сословиях. «Думные бояре, говорит Кошихин, уставя брады свои, ничего не отвечают (царю), ибо царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе, и многие грамоте неучены». Кроме того, бояре смотрели на грамоту с пренебрежением, как и на всякую черную работу.

Да и надо сознаться, в оправдание наших предков, что древняя славянская грамота была слишком неприветлива и тяжела даже на взгляд. Она пугала простое воображение своею угловатостью (округлил русский шрифт, по образцу латинскому, Петр I), лишними буквами, ненужными придыханиями, со множеством ударений, кавык, паерков, камор, оксий и самарий, загадочных титл к подтитл (в видах сбережение бумаги) и произвольной пунктуацией. Даже и ныне нельзя без скорби смотреть на устрашительную грамоту славянских рукописей; а предки наши серьезно верили в ее вредное влияние на голову и боялись «изступить ума!» Одним словом, корень учения был слишком горек, и потому не приносил сладких плодов. К тому же, языческая вера в стихии, греческое суеверие, перешедшее к нам в палеях и хронографах, и болгарские апокрифы запугали и притупили умы простого народа. Не распространяемся о том обстоятельстве, что учение в старину шло об руку с мучением и розгами.

Правда, были в России образованные сословия, – подъячие, священники и монахи; но образованность этих сословий была слишком специальна и ограничена, чтобы оказать заметное влияние на развитие народа. Подъячие умели строчить для корысти и наживы. Священники, по большей части выходившие из простонародья, умели читать, не всегда со смыслом, для получения прихода. О малограмотности священников засвидетельствовал митрополит Кирилл II в поучении им, говоря: «не читайте ложных книг» (апокрифов). Митрополит Киприан назвал священников и диаконов невеждами, говоря, что они наполняют «сельские сборники баснями и суеверными рассказами». Памятником этой малограмотности служит наставление об отпустах, в служебнике. «На отпусте не говори: Христос истинный Бог наш молитвами честного и славного успения, или введения, и других праздников, помилует; ибо не введение или успение приводит на молитву» и проч. Священники занимались землепашеством, платили подати, бывали на караулах и правежах, и им было не до образования. Впрочем, в летописях и житиях святых упоминаются и священники учительные. Так, священник Потапий учил св. Юлианию добродетелям, молитве, посту и милостыне. На аскетическое настроение патриарха Никона, в его юности, имел влияние приходский священник. Священник Орловский, из крестьян, сделался проповедником – самоучкой. Упоминаются еще, как проповедники, прот. Сильвестр, Логгин и отчасти Г. Скриница. Но это были редкие исключения из общего правила. Монахов в древней Руси было много (по репорту 1724 года 14,534чел.); они имели более

средств к самообразованию» и более нравственного влияния на народ, нежели священники. Но и монашествующие, происходившие по большей части из простого народа, не были образованнее священников. Игумены напр. писали в своих грамотах: «милостию Господа нашего и боголепного его преображения, честного и славного успения» пр.²⁸. Даже архиереи были мало образованы. «Русские епископы, сказал митрополит Исидор, люди некнижные». В XIV–XV в. переведен на русский язык сборник поучений на воскресные и праздничные дни, в руководство именно архиереям. Учительные архиереи, настоятели и подвижники, самоучкой достигшие замечательного, по своему времени, образования, составляли незначительное меньшинство, на расстоянии 700–800 лет. Вообще, образование древней Руси ограничивалось уменьем читать божественные книги, которые все назывались боговдохновенными в том числе палеи, хронографы и апокрифы), а наипаче псалтырь и часослов, и писать, да еще петь, по церковному. В особенном уважении у предков были гадательные и суеверные книги: Громник, Молнияник, Колядник, Мартолог, Остролог, Звездочетец, Аристотелевы врата, Рафли, Лечебники и Травники, со множеством причитаний, заговоров, примет и чарований.

Разъединенный неурядицами, бессильный, бедный и невежественный, русский народ был предоставлен самому себе в бедах (которыми переполнена наша древняя история), являлся беззащитною жертвою внутренних и внешних неустройств. Относительно внутренних неустройств русские всего чаще страдали от грозных сил природы, с которыми не умели справиться, и во-первых – от огня. Незнакомые с правилами архитектуры и гигиены, русские строились кое-как, скучивая деревянные здания на тесных пространствах, небрежно обращаясь с печами и трубами, и потому часто подвергались опустошительным пожарам. В древней России часто выгорали не только села, но целые города. Самая столица не была исключением из общего правила, тем более что в ней и улицы застраивались лавками. Олеарий заметил, что в бытность его в Москве в разных местах вспыхивали пожары, и русские не тушили их, а ломали соседние дома. В Москве пожары чередовались с некоторою правильностью, так что на каждое семилетие приходилось по одному большому пожару, при чем гибло множество народа. Во время пожара, произведенного Девлет-Гиреем, сгорела вся Москва (кроме Кремля) в три часа времени. Столпившиеся у ворот, в тесных улицах, в три ряда шли по головам друг друга. Река не пронесла трупов. Народа и войска погибло до 800,000. В 1737 г. вся Москва сгорела от свечки.

Во-вторых, русские страдали от голода и атмосферических влияний суровой природы. Голод, как и пожар, чередовался в России с некоторою правильностью. Русским не были известны агрономические законы, по которым скудная почва истощается раз в 7–14 лет, а хорошая – в 24 года, и производит голодовку. К тому же, в стране, покрытой лесами и болотами, сильные холода сменялись проливными дождями и засухами, и все затоплялось, или горело; а пособий искусственных против сил природы не было. В 1601 году дождь лил непрестанно, в течение 10 недель, и 15 августа жестокий мороз побил на полях хлеб. От наставшего голода пострадали и погибли миллионы людей, так как запасных магазинов в России не было.²⁹ В одной Москве умерло тогда 500,000 человек. Подобный голод опустошал Россию в 1230, 1309, 1419, 1421, 1429 годах ³⁰.

В-третьих, русские страдали от эпидемий, которые обыкновенно следуют за голодом, войною и нарушением гигиенических условий жизни. В средние века народы европейские страдали от проказы, чумы, оспы и других эпидемий: но русские страдали более других народов: ибо они не имели понятия о медицинских пособиях, и общественное зло приписывали ведьмам (которых жгли) и наговорам. Впрочем, в больших городах лекаря были. Черная смерть, по одним чума, по другим тифозная болезнь, истребила ⅓ население земного шара.³¹ Но нигде она не свирепствовала так долго, как в России с 1352 по 1448 год. О море упоминает летопись в 1308 году, 1318, 1341, 1348³²; но этим не все сказано. Возобновляясь в многолюдных городах – Новгороде, Пскове, и Москве, черная смерть ясно указывала на дурное состояние гигиены, условленное бедностью и невежеством страны. Даже летописец, не будучи философом, обратил внимание на этот замечательный факт. Он сказал, между прочим, что «люди с тех пор выродились и предки наши сделались слабее и тщедушнее».

В-четвертых, русские страдали от необузданной силы физической, проявлявшейся в княжеских раздорах и усобицах. Физическая сила и кулачное право, заменявшие в древности нравственный закон, проявлялись более разрушительно, нежели дикие силы природы. Последнее зло было временным, а первое постоянным; притом же, оно сопровождалось всеми видами разрушения – кровопролитием, пожаром, голодом, мором и проч. Усобицы князей средним числом повторялись через год; иногда продолжались сряду по 12–17 лет. Это зло особенно вредно действовало на общественные порядки и нравы, развивая эгоизм, зверские инстинкты, неуважение к чужим правам и долгу совести. Русские в своих нападениях и войнах не знали предела мщению, руководствуясь пословицей: «не раздавив пчел, не есть меду». Воевать по их понятию значило все истреблять, жечь, бить и наносить неприятелю всевозможный вред. Эта жестокость русских ужасала европейцев даже в позднейшие времена. В конце XVII века, например, сделано было такое предложение при польском дворе: «надобно договориться с царем, чтобы москвитяне не предавались своей обычной жестокости, не жгли, не били, не грабили»³³, Русские, по свидетельству летописцев, неистовствовали на войне хуже неверных и поганых; по свидетельству иностранных историков, они свирепствовали на войне «как дикие, турки, монголы и хищные звери»³⁴. Свирепость русских доходила до того, что они разбивали детей о камень и сажали их на кол. В бесчисленных междоусобиях князей обнаруживались самые черные пороки и склонности человеческой природы – хищность, злоба, коварство, гнусное насилие, вероломство, святотатство и т. подоб. Особенным неистовствам подвергался несчастный город, который, по тогдашнему выражению, брали на щит. В древней русской истории много подобных несчастий. В 1169 году войско Боголюбского, самого благочестивого князя, три дня грабило Киев, монастыри и церкви, не давая пощады никому и ничему. Подобное несчастие постигло г. Торжок. В 1372 году войско тверского князя Михаила сожгло Торжок, ограбило церкви, обобрало жен, девиц и инокинь донага; при этом большая часть жителей погибла; убитых, сгоревших и утопших наклали пять скудельниц. Летописец заметил по этому поводу, что и «поганые так не делают, и от поганых никогда не бывало такого зла». Новгородская область много терпела от походов Иоанна III, от мора, произведенного осадой, голода и кровопролития. Тверская и новгородская области опустошены походом Иоанна IV.

Кроме этих главных неустройств, в древней России было множество внутренних неустройств мелких, которые с веками усложнились и укоренились. Мы изложим их коротко, словами Крижанича, в том виде, как их застала реформа. «Всякое место в (России) наполнено кабаками, заставами, откупщиками, целовальниками, выемщиками, тайными доносчиками. Люди везде и отовсюду связаны, не могут ничего свободно делать, пользоваться трудами своих рук. Все они должны делать тайком, торговать в молчанку, укрываться со страхом и трепетом от огромной толпы правителей или палачей. Сами же целовальники и притеснители народа, не получая достаточного жалованья, не могут, как следует, исполнять своих обязанностей; (поэтому) нужда заставляет их искать корысти и брать подарки от воров. Таким образом люди, привыкнув делать все тайком, со страхом и обманом, как воры, забывают всякую честь. Если они нуждаются в ком, то не знают меры своему унижению. Необходимо в этом государстве принять какие-нибудь средства против чиновников, для возвышения правосудия. О них-то говорит Исаия: «начальники твои сообщники воров».

Быв жертвою внутренних неустройств, русские еще более страдали от внешних неустройств, вследствие тех же причин, разъединенности сословий, общего бессилия, бедности и невежества.

Главным из внешних зол или неустройств России было частое нападение на ее границы хищных народов. В самой глубокой древности на Россию нападают обры или авары, казары, печенеги, половцы, монголы, татары, поляки, литва, шведы. Нападения эти большею частью шли с востока; и если Азия, по выражению одного историка, «была в древности народо-вержущим вулканом», то заднепровская равнина была естественным проводником этого вулкана в Россию. Россия, незащищенная с востока горами и крепостями, при малом населении, делалась легкою добычею восточных варваров. Впрочем, она столь же беззащитною была и на юго-западных границах своих, и потому часто подвергалась нападениям западных врагов. Не говоря о мелких нападениях западных хищников, важнейших нападений половцев и Литвы на Россию, в древности, записано 45. Это главное зло или внешнее неустройство повлекло за собою частные внешние неустройства.

Первым из них было частое разорение городов и сел, истребление жилищ и пожитков, вообще богатства страны, плодов экономии, трудолюбие и просвещение, собранных веками. Вторым частным злом было истребление жителей страны, с одной стороны мечем и огнем, с другой стороны отведением их в плен, на вечное рабство. Это зло было весьма чувствительным для страны обширной и пустынной, крайне нуждавшейся в людях и рабочих руках для своего процветания. Наконец, третьим самым чувствительным злом было истощение и унижение народа частыми поборами и жестокими казнями. Поборы или дань, платимая монголам, состояла в десятине от всего имущества; но сия дань чрезмерно увеличивалась, когда отдавалась на откуп азиатским купцам. Жадные купцы были настоящими кровопийцами, выжимавшими последнее достояние обнищавших жителей. Необузданный произвол монголов, выражавшийся в насилиях, необходимо сопровождался казнями, особенно при сборе податей. Монголы ввели в России телесную казнь (кнут, удары по пятам, правеж), пытку (вбивание под пятки деревянных гвоздей, отсечение и уродование членов). Для пояснение этих истин приведем несколько примеров из истории варварских нашествий на Россию и опустошений ее.

Посланник Карпини, посетивший Россию в 1245 г., говорит следующее о ее опустошении варварами: «мы прибыли в Киев, не смотря на многие опасности, ибо эту часть России тревожат литовцы постоянными набегами. Жителей везде мало; они истреблены монголами, или отведены в плен. В завоеванных землях начальники монгольские, баскаки, проливают кровь людей при малейшем неудовольствии³⁵. Гаюк и Батый прислали в Россию вельможу, чтобы он брал от двух сыновей третьего; но он нахватал множество людей, без разбора, и переписал всех жителей, обложив их данью»³⁶. «Киев после Батыева опустошения сделался ничтожным городком, в котором едва насчитывалось 200 домов. Жители находились в страшном рабстве. По окрестностям бесчисленное множество черепов и костей человеческих». В 1382 году Тохтамыш опустошил Россию, ограбил имущество общественное и частное, жителей избил, а большую часть отвел в плен³⁷. В то время в Москве убито 24,000 человек, захвачена казна и частное достояние, при чем сожжено множество книг, отовсюду свезенных в Кремль для хранения. Об истреблении книг, при нашествии варваров, часто упоминается в древней истории.

В 1445 г. татары Улу-Махмета опустошали Россию, взяли в плен великого князя Василия; при чем сгорела Москва, погибло множество казны и частных товаров, ибо в Москву собрались жители из разных городов.

В 1571 г. Девлет-Гирей увел из Москвы пленных до 150,000³⁸. В Тавриду часто отводилось бесчисленное множество русских пленных; там они были рабами для потехи и удовлетворения жестокости³⁹. Их делали кастратами, клеймили на лбу и щеках, связанных и скованных днем мучили на работе, а ночью – в темнице. Жизнь их поддерживали небольшим количеством дохлого мяса, покрытого червями, отвратительного и для собак. Эти пленники, испорченные нравом, нередко возвращались в Россию, ибо выкуп пленных был у нас делом государственным и делом частной благотворительности.

В 1611 г., с пресечением царской власти, Москва разорена поляками; в областях буйствовали казаки⁴⁰. До какой степени Россия была ослаблена рядом этих неустройств, видно из следующих свидетельств. Голландские послы на пути из Ревеля в Новгород нашли страну, совершенно опустошенную казаками⁴¹. Они обыкновенно ночевали в разрушенных деревнях. Останавливаясь на ночлег, сперва вытаскивали из избы трупы людей, убитых казаками; но отвратительный запах выгонял их на мороз. Флетчер на пути от Вологды до Ярославля насчитал более 50 обширных деревень, совершенно пустых⁴². Тысячи людей лишились средств к жизни. К Сергиевой лавре направились, с разных сторон, целые толпы страдальцев. Одни из них были изломаны, или обожжены, у других вырезаны из хребтов ремни, с головы содраны волосы, руки и ноги обсечены; многие умирали на дороге. Монастырь, деревни и дороги были наполнены умирающими и мертвыми. Таким образом, не говоря о мелких нападениях, на каждое столетие приходится по одному крупному нашествию врагов, крайне разорительному для России.

Эти внешние неустройства России, при множестве внутренних, неблагоприятно действовали на развитие общественной жизни и нравственности народа. Истребляемое богатство и население страны нашествием варваров мешало развитию государственных сил. Оно останавливало торговлю и промышленность страны, успехи просвещения, и держало народ на низкой степени земледельческого быта, в бедности и невежестве. Но особенно неблагоприятно действовали подобные неустройства на нравственность народа. Притеснение всякого рода, поборы и казни развращали народ, подавляя в нем нравственные чувства и возбуждая низкие страсти. Притворство, ложь, обман и злоба – обыкновенные чувства угнетенного народа. Но особенно вредно действовала на нравственность телесная казнь. Унижая народ до скота, она крайне ожесточала его, делала способным на всякое преступление, и в свою очередь вызывала строгость законов против испорченной нравственности. Действительно, со времени господства монголов нравы русских становится грубее и кара законов строже. Правда Ярослава ограничивалась в наказаниях денежным штрафом; телесное наказание, за важные проступки, допускалось только по повелению князя. В Уложении Иоанна III за важные преступления уже назначается кнут. Уложением Алексея Михайловича уголовные преступления казнились уродованием тела, клеймением лица, вырыванием ноздрей и отсечением членов; рук, ног, ушей, носа, языка. Со времени господства монголов и до Петра I, правеж был постоянно в ходу, особенно при сборе податей. Жалобы крестьян, в 1658 г., гласят: «люди бегут, дворы брошены, пусты, нам нельзя платить, помираем на правеже»⁴³. В 1679 г. воеводы пишут: «крестьяне стоят на правеже, но и с правежа денег не платят, за скудостью, неурожаем и проч.».

Вообще же ослабление государственной силы внешними неустройствами и унижение народной нравственности, при других общественных невзгодах, подготовляло незаметно разложение государства и подчинение его иноземной власти. Все эти бедствия сокрушали национальный дух народа, его материальную, умственную и нравственную силу, и препятствовали его гражданскому развитию. Но из всех бедствий в народной памяти оставило самые глубокие следы монгольское владычество, как наиболее оскорбительное для чести народа. Доселе живет в пословицах горькое воспоминание о татарских набегах, саблях, плетях, и том отвращении, какое пробуждало в народе появление татарина. «Не пора татарам идти на Русь». «Руби татарская сабля, не бей царская плеть». «Гость не в пору хуже татарина».

Медленное организовывание власти и законодательства, сопровождаемое внутренними и внешними неустройствами, имело вредное влияние на дух и деятельность государственных сословий. Этому содействовало отчасти и увеличение потребностей бедного государства, возрастание всякого рода налогов и податей, напр. перевозы, мостовщины, мыты, банное, соляное и проч. Давимые нуждою, преследуемые насилием, сословие древней Руси проникались эгоизмом и своекорыстием, стараясь жить на чужой счет. Князья спорили между собою из-за городов и сел; бояре из-за крестьян и рабов. Богатые владельцы скупали рабов, напр. пленных, и обращая их в христианство, перепродавали язычникам, с выгодою для себя. Вообще же, господа обижали рабов своих, обременяли их тяжкими работами и скудно содержали. Дружина, перемещаясь с князем из одной волости в другую, привыкла смотреть на отправление судейской должности, как на кормление; не связанная ничем с волостью, она извлекала из нее всевозможную пользу. Судьи и воеводы, не получая жалованья от государства или не довольствуясь малым окладом в 30–700 р., истощали народ взятками и нередко официально называли свою службу кормлением. Крестьяне и посадские люди, обременяемые податями, стесняемые налогами в своих промыслах, дорого сбывали свои продукты. Купцы и люди промышленные, с трудом наживая копейку в деревенском государстве, прибегали к обманам и подлогам, ссужали в долг деньги под страшные проценты и залоги. Большие проценты обыкновенно свидетельствуют о плохом состоянии правосудия и опасении за свой капитал, за его возвращение к своему источнику. «Богачи, говорит Маржерет, брали проценты больше жидовских и мусульманских, притом под заклад, втрое превышавший ссуду, и сверх того брали, но 4 % в неделю; по прошествии срока заклад пропадал». Многие ремесленники и мастеровые, особенно монетчики, обогащались обманом. Казаки, привыкшие к набегам, при всяком замешательстве в государстве грабили и разбойничали. Истинные и мнимые нищие, калеки, юродивые, странники, в том числе и монашествующие, бродя по России, питались подаянием. Патр. Иоасаф, обличая эти беспорядки, пишет: «ходят по церквам шпыни с бесстрашием, человек по десятку и больше. От них в церквах великая смута и мятеж. То они бранятся, то дерутся; иные, положив на блюда пелены и свечи, собирают на церковное строение. Иные притворяются малоумными, а потом их видят в своем разуме. Иные ходят в образе пустынников, в черных одеждах и веригах, растрепав волосы. Иные вовремя св. пения ползают в церквах, творят писк и возбуждают в простых людях большой соблазн». Наконец, в России бродили скоморохи, по 60–100 человек, грабили крестьян и по дорогам разбивали.

Законы вооружались против сословных злоупотреблений, против взяток, подлогов, мошенничества, грабежей, бродяжничества и проч. Законодательство с веками делалось строже, казни становились ужаснее. Уложением Иоанна III за уголовные преступления назначен кнут; уложением Алексея Михайловича – отсечение членов, рвание ноздрей и проч. Фальшивым монетчикам заливали горло оловом. При Алексие Михайловиче казнено смертью фальшивых монетчиков более 7000 человек, отсечением рук и ног, ссылкой и прочее- более 15,000 человек⁴⁴. Но зло общественное не прекращалось; ибо оно коренилось в устройствах государства, которых не могли устранить жестокие казни. Преступления, выражавшие эгоизм и корыстолюбие сословий, искусно прикрывались, не редко личиною благочестия. Так, например взятки привешивались к иконам, «яко бы от доброхотных дателей, или вручались с красным яйцом в пасху». И человек состоятельный всегда находился в страхе за свое имущество и спокойствие. Он всегда мог сделаться жертвою людей, умевших поживиться на чужой счет. Такие люди были не между одними казаками. Напр. из Москвы приезжали во Псков дворяне, боярские дети и торговые люди с ложными грамотами, требуя богатых горожан на суд; те отплачивались, чтобы избавиться от знаменитой московской волокиты⁴⁵. Для исправления глубоко укоренившихся сословных недостатков, эгоизма и своекорыстия, для внушения уважение к чужим правам и чести требовалось перерождение государства, нравственное воспитание народа.

Неблагоприятные условия государственного быта в древней России заставляют предполагать о неудовлетворительности и домашнего быта; ибо общественная жизнь тесно связана с семейною, и неустройства первой отражаются в последней. Действительно, древний русский мир, с его недостатками, отражался в семейном быту, как в капле воды, миниатюрно. Отличительные черты семейного быта в древней Руси – деспотизм, своекорыстие и криводушие, и эти черты хорошо изображены в Домострое, в наставлениях Сильвестра, как править домом.

Отец семейства был самоуправным господином, произволу которого подчинялись все, и которому, по выражению Сильвестра, необходимо было уноровить. Все в дому делалось с его ведома, о всяком обиходе жена у мужа спрашивалась, все строилось наказанием и грозою. Проступки домашних наказывались плетью. «Достойно по вине наказывать жену и детей и слуг, и раны возлагать и плетью постегать. Такое наказание и больно, и страшно, и здорово. Но не бить за всякую вину по уху, ни по виденью, пи под сердце кулаком, и ничем железным или деревянным; от этого бывает увечье». Здоровое наказание преимущественно назначалось для нежного возраста. «Казни сына своего от юности, и не ослабляй, бия младенца. Любя сына своего, учащай ему раны. Не смейся ему, не играй с ним, и не дай ему власти в юности, но сокруши ему ребра, пока растет». По принятому обычаю, жен подвергали наказанию за не рождение детей, или рождение одних девочек. Деспотизм семьянина создал затворничество русской женщины и особенно девицы. Св. Юлиания до замужества своего ни разу не была в церкви, не выучилась грамоте и не слышала, кто бы ей сказал или прочел божественное слово. Мудрено ли, что русские девицы, откармливаемые взаперти, только лелеяли свою красоту. Конечно, неблагонадежные нравы монгольского периода уполномочивали русских хозяев обрекать женский пол на вечное заключение и прозябательную жизнь. В более мрачных чертах наши летописи изображают деспотизм мачех, свекровей и проч. Это были настоящие тираны своих семейств. При грубости мужей, безгласии и неразвитости жен, домашний быт часто отравлялся дракою, побоями и мучениями несчастных жен⁴⁶.

Своекорыстие русского семьянина всею тяжестью обрушивалось на домашних слуг. Не только простые люди, но и бояре и князья обижали слуг своих. Они обременяли их работами, побуждали к труду наказаниями, и в видах домашней экономии скудно содержали их. Вельможи дозволяли себе полное самоуправство в отношении рабов, так как рабы, по своей беззащитности, нередко были закабалены на веки. «Рабы, говорит Олеарий, не получают от своих господ пищи; в замен того они получают кормовые деньги, но в таком малом количестве, что едва могут поддерживать жизнь свою. От этого в Москве происходят частые воровства и убийства». В ожесточении рабы не редко совершали уголовные преступление и в дому своих господ. Так напр. раб св. Юлиании, повздорив, убил ее сына. Иногда рабы занимались грабежом в самой Москве, или бежали от своих господ и занимались разбоем в окрестностях ее⁴⁷. Так было в Москве, что же делалось подальше от нее?

Криводушие всего чаще обнаруживалось в свадебных делах. По древнему обычаю жених не мог видеть своей невесты до самой свадьбы; а во время венчания невест подменивали. Русский человек пользовался таинством, неразрывности брака, чтобы сбыть с рук неблаговидную дочь. До венца он покажет красивую дочь, а к венцу подставит безобразную. Котошихин засвидетельствовал, что во всем свете нет такого обмана относительно невест, как в московском государстве⁴⁸. Привычка к подобным обманам до того была сильна, что и для царей не делали исключения. Недобросовестность при заключении браков вела к другой подобной, – пострижению мужа при живой жене, и обратно; или же враждебная чета отделывалась друг от друга отравой⁴⁹. Но обыкновенным следствием незаконных браков было расстройство семейного счастия. «Затворничество девиц у зажиточных людей, говорит Олеарий, и невозможность видеть невесту до свадьбы, обманы и подстановка невест расстраивают супружеское счастие. Мужья с женами часто живут как кошки с собаками». Летописцы выставляют на вид и еще одну дурную черту домашнего быта. Многие жены именем религии обманывали своих мужей при смерти. Выпрашивая себе наследство, они обещали разделить его с своими детьми и постричься в монашество, чтобы молить Бога о душе усопшего; но потом выходили за муж, а детей пускали по миру: явный признак отсутствие домашней и супружеской любви. Вообще, много зла совершалось в домашнем быту от неясности взгляда, не выработки нравственных правил. Домострой дозволяет ударить человека невинно, для прекращения спора хотя бы законного.

К сказанным недостаткам домашнего быта надобно присоединить и ранние браки в отроческом возрасте. И если семейный деспотизм, своекорыстие и криводушие были отражением общественной грубости нравов, то ранние браки были следствием общественного невежества. Предкам нашим не были известны физиологические законы счастливого брака, определяемого зрелостью возраста, ума и характера. Подобно диким народам, руководящимся инстинктом, они не возвышались в этом деле до благороднейших целей. Вступая в брак в раннем возрасте, без надлежащей подготовки и достаточных сил, они этим расстраивали домашнее счастие. «У молодого мужа, говорит пословица, молодая и мысль». Мальчик и девочка не могли управиться с собою и с своим хозяйством так, как этого требует домашнее благополучие. Ранним бракам отчасти содействовало и духовенство. Заботясь о чистоте нравов, оно ограждало их таинством брака. В древних поучениях относительно этого предмета встречаем такие наставления: «если отрок и отроковица, пришедшие в возраст, не захотят постричься: то они должны вступить в брак, ради телесного греха». Стоглавый собор определил и самый срок вступление в брак: «отроков венчать не ранее 15 лет, а девиц – 12». Впрочем, русские всех сословий вступали в брак гораздо ранее этого срока. Олеарий видел в России крестьянского мальчика, женатого па 12 году, и одиннадцатилетнюю замужнюю девочку. Князья вступали в брак и ранее этого возраста. Верхуслава вышла замуж 8 л.; кн. Константин был женат 11 лет, Иоанн III – 12лет. II вообще, князья и цари вступали в брак рано, что имело вредное влияние на их характер и долголетие, при сложных обязанностях. Великие правители Иоанн IV и Петр I вступили в брак на 17 году (по истории Соловьева Петр вступил в брак на 13 году), и при всей крепости здоровья были недолговечны, неспокойны, болезненно-раздражительны.

Непрерывным следствием внутренних и внешних бед, общественных и частных неустройств в древней Руси было размножение несчастных людей. По всей России бродило множество нищих, вдов, больных, калек, сирот, пленных, погорелых, убитых горем, отчаянных, пьяных, помешанных, идиотов, лентяев, беглых рабов, воров, разбойников и вообще бездомных людей. Все они сплачивались около богатых городов, монастырей, церквей, частных благодетелей, пользуясь подаянием, и составляя бремя в бедном государстве. Количество несчастных людей увеличивалось в страшной пропорции после пожаров, голода, мора, татарских погромов, походов Иоанна Грозного, нашествие поляков и других бед. Никто не считал их, ибо тогда не занимались статистикой; но если в одной Москве народ гибнул сотнями тысяч; то нищих, потерявших имущество и здоровье, были тысячи. Впрочем, о множестве нищих в древней России свидетельствуют жития святых и другие сказания отрывочные. В житии св. Юлиании читаем: однажды настал голод; святая распустила рабов своих и велела готовить хлебы из древесной коры и лебеды. Этим хлебом она питала нищих два года; а их бесчисленное множество. И когда соседи возражали: «что вы ходите к Юлиании? она сама умирает с голоду!» Нищие отвечали: «много сел мы обходим, а так в сладости не наедаемся, как у этой вдовы». И когда после голода настала моровая язва, а потом опять голод, и такой страшный, что люди ели друг друга, и зима однажды была столь лютая, что земля расседалась, бесчисленные толпы нищих просили у Юлиании хлеба, а дать было нечего. Монастыри Киево-Печерский, Троицкий, Волоколамский, Белозерский и другие были пристанищем для бедных во времена общественных бедствий.

Как действовали общественные бедствия на дух и характер разных людей, это видно из следующего примера. «Литовские люди, говорили новгородцы, наших крестьян мучат, жгут, побивают на смерть на правеже. Иные изувечены до сих пор лежат, другие пометались в воду, иные повесились»⁵⁰.

Общественных больниц и приютов в древней Руси мы не видим, кроме скудных богаделен при некоторых церквах, напр. в Киеве, Новгороде, Москве и проч.; и там, как следует ожидать, совершались большие беспорядки. Об этом высказался стоглавый собор: «да повелит благочестивый царь описать, по всем городам, всех больных и престарелых, и устроить в каждом городе мужские и женские богадельни, в коих довольствовать пищей и одеждою больных, престарелых и не имеющих куда голову приклонить; а боголюбцы пусть приносят им милостыню и все потребное. Смотреть, чтоб им не было насильства и обиды от стряпчих». В 1718 г. в Москве было 90 богаделен и в них 4,000 нищих; число женщин превышало число мужчин. Естественное дело, что пораженные общественными бедствиями погибали беспомощно, или обращались к благотворителям, в роде св. Юлиании, к монастырям, известным своею любовью и милосердием. Мы видели, какое множество несчастных устремилось в Сергиеву обитель, после погрома Москвы в 1611 году, что погнало их в такую даль? С одной стороны, погибель выгоревшей Москвы, при чем побито до 100,000 людей, с другой стороны – известная благотворительность сердобольного настоятеля Дионисия⁵¹. И бедные страдальцы, усеявшие поля трупами, не обманулись в своих чувствах. На вопрос братии: «кто государь архимандрит соберется с разумом в такой беде? невозможно промышлять никому, кроме единого Бога!» Дионисий заплакал и убедил всех приняться за подвиг сострадания⁵². И вот, монастырские люди ездят по полям и лесам, подбирают живых и мертвых; одним в монастыре шьют рубашки и саваны, другим строят дома; одних лечат, других напутствуют и т. д.

Окончательным следствием внутренних и внешних неустройств в России было ослабление ее и разложение, предвещавшее скорую погибель. Постоянное умножение несчастных людей служило признаком опасного состояния государства. Как в больном теле развивающиеся паразиты предвещают разложение его, так в неустроенном государстве размножение пролетариев свидетельствует о дурном состоянии нравственности и законодательства. То и другое неминуемо ведет к утрате национальности и подчиняет слабое государство более сильному. Таков закон борьбы и развитие национальностей, непреложный в истории мира; ибо сильное государство более способно осуществлять начала благоустройства, нежели слабое. Тот же закон торжества жизни, красоты и силы над слабостью и безобразием замечаем и в царстве животном и растительном. Разложение русского государства началось в несчастное время междуцарствия, с прекращением княжеской власти из дома Рюрика. Начавшееся междоусобие с смертью царя Феодора ясно показало отсутствие внутренней силы России, единства государственных сословий, и что все в ней держалось внешнею властью. Как скоро эта власть исчезла: эгоизм и своекорыстие сословий столкнулись, государство разделилось на враждебные партии. Польша и Швеция старались завладеть Россией. Особенно ясно свидетельствовали о разложении русского государства партии казачьего войска, под начальством Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого. Привыкнув жить грабежом и пользуясь исчезновением власти и закона, они пожирали Россию, как черви гниющий труп. При разъединенности сословий и внутренней слабости, Россия и ранее подверглась бы смерти, в случае пресечения царственной власти. Беспорядки государственные и самоуправство бояр во время малолетства Иоанна IV убеждают нас в этом.

Если Россия, испытанная тяжкими ударами, ослабленная внутренними и внешними неустройствами, разлагавшаяся и погибавшая устояла: то этим она обязана духовной силе, которая в критическую минуту скрепила распадавшееся царство, соединила враждовавшие сословия и неимоверным напряжением устремила их к одной цели – спасению России. Но об этом речь впереди.

Участь древней России представляется нам совершенно безотрадною; но на самом деле это не так. Не надо воображать бедствие ее в преувеличенном виде, в непрерывной цепи, помня поговорку: «скоро дело сказывается, но не скоро делается». Мир наш не любит ярких красок, и идеалы совершенства и несовершенства допускает только в воображении, в области поэзии. Обыкновенно дела человеческие умеряются борьбой добра и зла и располагаются в пропорциях, которые статистика подмечает, на основании исторических причин. Эту ровность и мерность в судьбах миронаправления выразил общечеловеческий смысл знаменательной поговоркой: «нет худа без добра». Итак, как пропорция добра и зла колеблется в определенных степенях, взаимно пересиливая друг друга: то неудивительно, что самая великость опасности иногда служит средством избавления от бед. Нечто подобное совершилось и в истории России. Великость бедствий ее, как увидим, сделала ее верующею; монгольский деспотизм содействовал утверждению в России царской власти. Самые же неустройства России сопровождались благоприятными обстоятельствами, которые помогли ей восторжествовать над опасностями.

Наиболее благоприятным обстоятельством для России был огромный период времени (700 лет), в который она поражалась несчастиями. Великие несчастия и нестроения России, следовавшие преемственно в течение 700 лет, давали ей возможность собираться с силами, для перенесения новых ударов. Другим подобным обстоятельством была безграничность пустынной России, дававшая возможность укрываться от преследований. Не будь этих важных обстоятельств, Россия не устояла бы в тяжких испытаниях, как не устояли прочие славянские племена, доселе находящиеся в рабстве. Не менее важны, в своей совокупности, и частные обстоятельства, облегчавшие страдания России.

Пожары не были так гибельны в древней России, как они гибельны теперь, с одной стороны по дешевизне строевого материала, а с другой стороны по непривычке роскошно обзаводиться. Постоянные тревоги не дозволяли привязываться к месту и корениться на нем. В неожиданных случаях русские легко расставались с своим незатейливым имуществом и также легко обзаводились им на другом месте. Жилища русских, по свидетельству иностранцев, не заключали в себе ничего, кроме лавок, скамей и икон. К тому же, в городах продавались готовые складные дома, по дешевой цене, и погоревшие тотчас могли устроиться жильем. Во время голода, засухи, проливных дождей, жестокого холода целые тысячи народа спасались бегством из России в благоустроенные страны, в Польшу, Австрию, Литву, в заднепровские степи и в Сибирь. Туда же многие спасались от разбоев и притеснений. В столице бедным давали вспоможение деньгами и хлебом; напр. Борис открыл в Москве все запасные житницы для нищих. Богатые монастыри, как мы видели, тоже служили пристанищем для бедных. Эпидемии, так часто упоминаемые в летописях, до половины XIV века поражали отдельные города и области: Киев, Новгород, Псков, Владимир, Тверь и проч. Чума, известная под именем черной смерти, опустошавшая Россию с половины XIV до половины XV века, являлась периодически, в значительные промежутки времени. При том же, многие зараженные выздоравливали, и после эпидемии процент рождающихся увеличивался; двойни и тройни были обыкновенным явлением. Природа так спешила вознаградить убыль населения, что у многих из нарождённого поколения не доставало коренных зубов. По прекращении черной смерти русские летописи не упоминают более о эпидемиях в России. Болезнь атмосферы земной, как думают физиологи, истощилась в черной смерти.

Междоусобия князей ослабевают с возвышением Москвы и царской власти, своеволие бояр и судей обуздывается тиранией Иоанна грозного и развивающимся законодательством в XVI–XVII веке. В самый разгар междоусобий князья сдерживают свою силу страхом Божиим, раскаиваются в преступлениях и ограничивают зло. Игорь северский признается, что, отдав город Глебов на щит, он тяжко согрешил, и Бог отомстил ему чрез половцев. Самое великое зло – опустошение России монголами было не так страшно, как кажется. Не должно, говорит г. Соловьев, преувеличивать вреда, который Россия претерпела от татар. Надобно помнить, что власть монголов особенно тяготела в первые 25 лет, и в 1266 году она уже ослабела. В конце XIII века баскаки исчезают, и русские князья сами отсылают подать хану. До нашествия Тохтамыша, в продолжение 50 лет, северная Россия не слыхала о татарах. Кроме опустошительных нашествий Тохтамыша, Эдигея и Улу-Махмета, набеги татар касались границ России и особенно рязанского княжества.

Неустройство домашнего быта не было злом всеобщим, не допускавшим исключений. Многие семейства наслаждались миром и счастием домашним. Муж св. Юлиании, приживший с нею 13 детей, никак не согласился отпустить се в монастырь. В житиях русских святых встречаем похвалы их родителям, жившим в благочестии и любви (св. Сергия, Макария Желтоводск. и друг.). Самые рабы во многих домах пользовались счастием. Св. Юлиания довольствовала своих рабов пищею и одеждою и не обременяла их работою. Домострой предписывает хозяйке дома «заботиться о слугах». Особенно с XV века, когда поднят был вопрос о рабстве, многие бояре отпускали своих рабов на свободу и раздавали им свое имение. Так напр. поступил Зосима соловецкий, Антоний Сийский, Кирилл белозерский, Александр Свирский, Савва Вишерский, Корнилий вологодский и другие. Башкин говорил: «у меня были кабалы полные, я все изодрал. Держу людей у себя добровольно; хорошо ему, живет; не нравится, идет куда хочет». Сильвестр говорил: «я рабов своих всех наделил и освободил, иных выкупил из рабства. И слуги наши ныне все свободны, живут у нас по своей воле». Отпускали на волю рабов и злые господа, но обыкновенно при смерти, и так писали в завещании: «всем моим кабальным людям свобода; наделить их деньгами и хлебом. И буде чем сирот моих оскорбил и смерти предал, простите меня грешного⁵³».

Вообще, с фактами и цифрами надо обращаться весьма осторожно, дабы ложным сопоставлением и толкованием их не исказить историческую правду. При всем том, не смотря на сделанные оговорки, мы должны признать древний быт России суровым и мрачным. Много древняя Русь казнилась и искушалась в напастях, так что едва не погибла, при всех благоприятных обстоятельствах к ее возрождению. Печален и тяжел гражданский быт России, как ее серое небо, облегающее тучами мрачные леса. Повсюду слезы, вопли, казни, насилие! Не приветлив и ее домашний быт, как те трущобы, в которые редко заглянет солнечный луч и согреет холодный воздух. Везде крутой произвол, обида, нищета, лукавство, бессердечие. И вот та суровая жизнь, которая воспитала наших предков! та историческая почва, на которой вырос русский характер, в течение семи столетий. Можем ли ожидать от этого характера особенной мягкости и привлекательности, когда воспитавшая его история пугает воображение и давит чувство?

Все исторические народы, под руководством Промысла, решают сложную задачу цивилизации, многостороннего развития жизни человеческой, внешнего благоустройства и духовной усовершимости. И каждый из этих народов в общей задаче решает частный вопрос, служит представителем известной деятельности и преимущественного развития одной какой-либо способности. Русский народ, занимающий видное место в истории мира, всегда отличался более внешнею деятельностью, нежели духовною, преимущественным развитием внешних чувств на счет умственных способностей и потому он служит представителем не столько ума и творчества, сколько характера и воли. С этой стороны необходимо рассматривать его достоинства и недостатки, историческую деятельность и значение. К внешней деятельности и развитию воли русский народ призван самою природой северною, которая требует напряжение физических сил и мало оставляет досуга для высших стремлений. В связи с природою к той же цели направила его и суровая жизнь, история, заставив бороться за свое существование с бесчисленными препятствиями. Но этот характер непреклонный и воля, запаленная в напастях, служат орудием высоких целей, проводником нравственных начал в мире.

История застает русских славян в патриархальном быте, на свободе, без всяких уставов и правил жизни. Она находит в них природные достоинства и недостатки, которые развились с веками, видоизменились и усилились вследствие исторических причин. Славяне отличались простотой нрава, добротой сердца, честностью, ловкостью, гостеприимством и великодушием. Этими свойствами они удивляли иностранцев, особенно испорченных греков, и заслужили от них похвалы. Современники говорили, что «между славянами очень редко попадаются лукавые и злые⁵⁴». Хотя славяне не были пристрастны к войне, но на войне отличались смелостью, с свойственным им великодушием. Авары ставили славян впереди своего войска, зная их неустрашимость. Воинственность славян развита последующею историей их. Представителем хороших свойств славян и особенно воинственности был Святослав. «Не посрамим земли русской, говорил он в опасности, но ляжем костями. Мертвые стыда не знают». Хорошие свойства славян, при благоприятных обстоятельствах, могли развиться до высокой степени и сделать этот народ единственным в свете. К несчастью, по несовершенству природы, в славянах были и худые свойства, и история благоприятствовала развитию их.

Естественным недостатком славян была чувственность, свойственная и другим народам; она проявлялась в многоженстве, пьянстве и пресыщении. Чувственность других народов имеет обычные пределы; чувственность славян, как выражение великой и необузданной силы, переступала эти пределы. «Наши, говорит Крижанич о русских, ни в чем не держат меры, не могут ходить средним путем, но блуждают по окраинам и пропастям». Они похищали себе жен и содержали их по нескольку. Брачный обряд состоял в том, что жених и невеста ходили трижды вокруг озера или дерева. С течением времени многоженство выродилось в неестественный порок, которому удивлялись иностранцы. «Первый вопрос, с которым русские обращаются к незнакомцу, говорит тот же автор, есть ли у тебя жена? Нам должно учиться стыдливости у турок. Эти неверные не менее нас грешат противоестественно; но у них никто не промолвится об этом грехе, не станет хвастаться им и упрекать другого. У западных народов сожигают таких преступников. В России же это считают шуткой». Разврат особенно усилился в России со времени завоевания Казани и сближения с татарами. Иностранцы с удивлением говорили об отсутствии у русских стыдливости, о их обычае купаться при людях, мыться в общественных банях мужчинам и женщинам вместе, и даже монахам, и монахиням, впрочем, относительно разврата, равно как и государственного неустройства, история отдает преимущество полякам. «Во всем свете, говорит Крижанич, нет такого беспорядочного и распутного государства, как польское».

Ни в одном пороке история не упрекает русских так беспощадно, как в пьянстве. И если бы мы заподозрили в справедливости иностранные свидетельства относительно этого предмета; то имеем достаточно и своих. История не скрывает пьянства и других народов, например, немцев, но преимущество в этом пороке уступает русским. Многие объясняют эту слабость суровостью климата, трудами, однообразием жизни. Но мы видим других народов в подобной обстановке, например евреев и цыган, отличающихся трезвостью. Главною причиною нетрезвости русских надобно признать природную страсть, усиленную историческими обстоятельствами. Славяне, поклоняясь душам умерших, часто совершали поминки и, при своей склонности к удовольствиям, приучались к пьянству. Зная эту слабость славян, неприятели нередко нападали на них во время пьяного пира⁵⁵. Затем причиною усиленного пьянства были государственные неустройства, и наконец – множество праздников, с которыми неразвитый народ не умел справиться. «Для русских, заметил кн. Владимир, веселие – вино» (т. е. пьянство). «Немцы, говорит Крижанич, большие пьяницы; но нигде на свете не видно такого гнусного пьянства, как в русской державе. По улицам валяются в грязи мужчины и женщины, миряне и духовные, и многие от пьянства умирают». «Нет страны в мире, говорит Олеарий, где бы пьянство было таким общим пороком, как в Московии. Все, какого бы ни были звания, возраста и пола, мужчины и женщины, молодые и старые, светские и духовные, пьют водку во всякий час, до обеда, после обеда и во время его. В первый день пасхи, после обеда, кабаки наполнились народом, мужчинами и женщинами, светскими и духовными. На улицах валялись пьяные; на другой день утром подобрали много мертвых». Контарини: «главнейший недостаток москвитян есть пьянство»⁵⁶. «Русские пьют с утра до вечера, пропивают с себя одежду, и если достанут денег, тотчас, бегут в кабак». «Люди, писал арх. Феодосий, постоянно гибнут в корчмах от пьянства, без покаяния, и проповеди против пьянства не имеют успеха». «Большая часть русских, писал Курбский, предается пьянству с горя и погибает в корчмах». Особенно в праздники, «на масленицу и в пасху, стрельцы подбирали по улицам целые десятки опившихся»⁵⁷. В XVIII веке вошло в обычай и в поговорку: «пить штраф». Сколь ни тягостны эти и многие подобные обвинения, но их не должно принимать в обширном значении. Все приведенные свидетельства касаются больших городов, Москвы и Новгорода, где жители более имели средств удовлетворять своим страстям.

Что же касается деревенских жителей, то они скромнее, как показывает и нынешняя их жизнь, не далеко ушедшая от древней.

Любя пьянство, русские любили пресыщение и неумеренность в пище. Подобного рода слабость всего чаще сказывалась на пирах. Пиры у русских, особенно знатных, были частые, обильные и продолжительные. Да это и естественное дело. Народ неразвитый, малознакомый с духовными наслаждениями, всегда подчиняется материальным стремлениям. В предании о пирах кн. Владимира с восторгом упоминается о множестве блюд. «Славяне, говорит Крижанич, расточительны и любят попировать. Расточительность и пьянство – наши главные природные свойства. Наши люди не умеют ни в чем меры держать». Олеарий называет русских людьми «грубыми, чрезмерно склонными к чувственным удовольствиям. Богатые, говорит он, часто дают большие пиры, на которых предлагается множество блюд и напитков. Воеводы в торговых городах отличаются подобным гостеприимством». Маржерет: «не буду говорить о неумеренном употреблении пищи и напитков. Все это как наводнение разлилось в высших и низших сословиях». Тоже говорит и другой иностранец, Буссов. Палицын: «впали мы в объедение и в пьянство великое и во всякие злые дела». Русские пользовались случаем попировать⁵⁸. Даже в церкви, совершив обряд венчания, они пировали, потом запевали песни и затевали пляску. Особенному разгулу и невоздержанию предавались люди простые, служивые, казаки и стрельцы. Не говоря о вельможах и боярах, даже у патриарха и царя за столом подавались по 50–100 блюд, самого тяжелого свойства. Обед у знатных продолжался иногда 3–4 часа, или с полудня до вечера⁵⁹. После обеда делами не занимались. По причине тяжелых обедов русские предавались долгому послеобеденному сну, страдали ожирением и желудочными болезнями.

К внешним недостаткам русских надобно отнести нечистоту, неопрятность и неряшество, которые зависят от чувственных привычек, и возбуждали отвращение иностранцев. Еще греческие историки (Прокопий и Маврикий) засвидетельствовали о неопрятности славян, называя их грязными и нечистыми. Это же подтвердил и один арабский историк X века, Ахмет, говоря о нечистотах славян. В древности было мнение, что славяне моются трижды во всю жизнь свою: в день рождения, брака и смерти⁶⁰. «Кто много пьет, говорит Феодосий печерский, не может ходить; иные валяются в кале, и блюя хотят издохнуть». Крижанич называет русских нечистоплотными и лесовиками, за не расчесанные волосы и бороду; он говорит, что они едят нечисто и все пачкают (о Петре I заметили в Европе, что его не научили есть опрятно). Один датский король, после аудиенции, данной русским послам, сказал: «если эти люди еще ко мне придут, то я должен буду построить для них свиной хлев; потому что где они постоят, там от смрада никто не может жить полгода». Выходит, что русские в своем неуклюжем платье, за которое европейцы называли их варварами, носили особую атмосферу, обличавшую их чувственные привычки.

В дополнение к внешнему неряшеству, обличающему грубые чувственные привычки, русские также небрежны были и в содержании своих жилищ, планировке сел и городов. Низкие и темные здания, скученные на тесных пространствах, в грязи и нечистоте, были жилищем болезней, и неприятно поражали чувства. Достаточно взглянуть на план даже нынешней Москвы, с ее тесными и перепутанными улицами, чтобы убедиться в нездоровости ее, особенно в худые времена года. Подобные планы городов, без всякой вентиляции, совершенно гармонировали с безобразным и неудобным платьем старого покроя, во всем обличая неискусство русских. И как в политическом отношении Русь казнилась напастями, за свою умственную неподвижность и непроизводительность: так и в физическом отношении казнилась пожарами, эпидемиями и болезнями, за свою грубость и неряшливость. В Москве напр. был убийственный воздух, особенно внутри города. В начале XVIII века генерал Волков писал из Москвы: «извольте вывесть меня из этого пропастного места; истинно боюсь, чтоб не занемочь. Только два дня, как началась оттепель, но от известной вам здешней чистоты такая мгла и столь бальзамический дух, что нельзя выйти из дому».

Чувственность, с ее неряшеством, есть внешний аттестат народа, который свидетельствует о неустроенности его нрава и сильных страстях, о его, так сказать, дикости и животности. Прежде ознакомления с внутренними свойствами народа, как и человека, мы заключаем о его неразвитости внутренней по внешней распущенности, по выражению животных инстинктов. Внутренние недостатки славян, о которых намекает сама чувственность, это – величайший эгоизм и корыстолюбие. Эгоизм состоит в преувеличенном понятии о своих достоинствах и неуважении чужих прав; он бывает признаком великих сил и дарований, неуправляемых разумом, преобладание характера над умом.

Эгоизм славян и вообще русского народа выражался в самоуправстве, своеволии, склонности к спорам и разделениям, одним словом – в сварливости. И если справедливо положение философии, что «род человеческий сварлив и всего более губит себя враждой»; то славянские племена служат представителями этой страсти. Это несчастное свойство славян вредит их способностям, национальному росту и вообще государственному развитию. Вследствие неукротимого эгоизма, самоуправства и разделений, славянские племена подчинены иноземной власти. «Болгары, сербы, хорваты, говорит Крижанич, уже давно сгубили свое государство, силу, язык и весь разум. Они не разумеют, что такое народная честь, не думают о ней, и сами себе никак не могут помочь; нужна внешняя сила, чтобы поставить их на ноги и включить в число народов». Но лучшим доказательством этой истины служат поляки, самый даровитый и своенравный народ, где «что жбан, то пан!» и каждый шляхтич вредит государству тщеславным: «liberum veto!» Мы видели, что и Русь, вследствие разделений, едва не погибла». Древние писатели свидетельствуют, что между славянами постоянно господствовали различные мнения, и что они ни в чем не были согласны между собою⁶¹. Если одни согласятся в чем-нибудь, то другие тотчас нарушают их определение; потому что все они питают друг к другу вражду, и ни один не хочет повиноваться другому». Такое разделение и сварливость славян проистекали, между прочим, из их свободного быта, разрозненности племен; они-то и заставили их призвать чужеземную власть. Лучшим выражением эгоизма, самоуправства и сварливости русских служит своеволие князей и бояр, особенно местничество, так много причинявшие зла России.

Самоуправство и сварливость неразлучны с забиячеством, ибо гнев, не сдерживаемый рассудком, прибегает к физической силе в решении спора. И русские всегда были склонны к забиячеству и драке. «Русская правда», при всей краткости своей, подробно разбирает вопрос о побоях; она и начинается положением о смертоубийстве. Домострой хорошо изобразил склонность русских к забиячеству, говоря: «не должно бить за всякую вину, по уху, ни по виденью, ни под сердце кулаком, ни пинком, не колоть посохом, не бить деревянным и железным (орудием)». Склонность к забиячеству высказывалась невольно в поединках, ссорах, наездах, играх и в религиозных спорах. Русские прибегали к поединкам в тяжбе и вообще в спорах, которых нельзя было распутать судебным порядком. Такой поединок назывался «полем» и «божией правдой». Тяжущиеся говорили судье: «даждь нам господине божию правду, да лезем в поле битися». Сила и ловкость, обнаруженные на поединке, считались помощью и судом неба, и одолеть противника в поле, – значило оправдаться. При неразвитости общества и законодательства вера в небесную помощь была естественною. Думали, что Бог, знающий невинного, поможет ему одолеть противника. И хотя обман торжествовал над правдою, по предрассудок держался привычкою. Его поддерживало и законодательство. В «Правде» Ярослава уже упоминается о суде Божием. В 1228 г. судившиеся официально доказывали свою правду полем. В «Уложении» Иоанна III определен порядок судебного поединка. Стоглав заметил, что ябедники убивают друг друга в поле. В 1700 г. государь приказал «всяких чинов людям не носить с собою остроконечных ножей, ибо многие люди в ссорах, драке и пьянстве ножами режут друг друга до смерти; а воры нарочно ходят с ножами, грабят и режут людей по ночам». С XVII века начались указы и воспрещение против скорой езды по улицам, и почти всегда оставались без действия. В указе 1730 г. сказано: «хотя прежде сего публиковано в Москве, чтобы люди всех чинов ездили смирно в санях и верхами, днем и ночью, и никого не давили и не топтали лошадьми; но ее величеству известно, что многие люди ездят в санях резво, и их верховые люди пред ними скачут необыкновенно, и наезжая на других, бьют (их) плетьми и топчут лошадьми⁶²». В древности игры, по праздникам, сопровождались битьем бочек, кулачными боями и дреколием, при чем не обходилось без убийства. Герберштейн свидетельствует, что на кулачных боях соперники старались ударить друг друга в самые чувствительные места, и их нередко уносили с площади мертвыми. Указ 1726 г. гласит: «ея импер. величеству стало известно, что в кулачных боях многие люди, вынув ножи, гоняются за другими бойцами, иные, положа в рукавицы ядра, каменья и кистени, бьют многих без милости, до смерти; также бросают в глаза песком. И это убийство между подлыми (людьми) не вменяется в грех... Кто захочет биться для увеселения, те должны выбрать сотских и проч., и должны смотреть, чтобы у бойцов не было никакого оружия и инструментов, чтоб во время боя не было драк, и кто упадет, лежачего не бить»⁶³. Привычка к драке так укоренилась, что в начале преобразования России она сказывалась на пирах, в присутственных местах и в академии наук. «Если, говорит г. Соловьев, сановники и князья в своих родовых и личных ссорах позволяли себе публично позорить и бить друг друга, не понимая, какой вред наносят всем; то нечего удивляться, что промышленные люди еще более отягчали свое незавидное положение усобицами»⁶⁴. Не распространяясь о кровавых бунтах черни и стрельцов, заметим, что новгородцы более всех обесславили себя безрассудными драками. Следует вспомнить и о духовных. В 1682 г. защитники старой веры двинулись в грановитую палату, с иконами, налоями, свечами и проч. Едва прот. В. начал читать обличение, как его заушили и хотели изорвать тетрадь. «Народи же, не терпяще сего (убеждения), хотяху изорвати тетради и довольно побиша его». На холмогорского епископа Афанасие бросился протоиерей Никита: «что ты, нога, ставишься выше головы?» его насилу оттащили. И это при царицах и патриархе, и после молебна!

Своеволие, выражавшееся в драках и забиячестве, сопровождалось руганью и сквернословием, и этим пороком русские превзошли всех людей. Мы увидим, как проповедники сильно вооружались против этого порока, но он держится на Руси по-старому; и порядочному человеку среди народа всегда нужно опасаться за свое нравственное чувство. Нестор говорит, что славяне «срамословили перед отцами и снохами». В памятниках древней литературы мы находим свидетельства о привычке русских браниться «позорною, скаредною бранью», «матерно» и т. п. Патриарх Иоасаф писал: «всякие беззаконные дела умножились, еллинские блядословия, кощунства; еще друг друга бранят позорною бранью, отца и мать блудным позором, и оскверняют свои языки и души всякою бесстудною нечистотою». Иностранцы отзывались о русских с презрением, за их грубость и невежество, проявлявшиеся в слове и деле. Контарини называет москвичей «весьма грубыми и невежественными». Крижанич: «в русском народе расплодились премерзкие нравы; русские не умеют изъясняться и неучтивы в беседе». Олеарий жалуется на грубость русских, говоря, что «при особенной склонности к чувственным удовольствиям, разговоры их имеют содержанием грязные истории». Наши и иностранные писатели согласны в том, что брань русского народа отзывается крайнею грубостью и раздражительностью. Они объясняют эту страсть народа вековым гнетом, рабством и озлоблением против всего. Вы видели, что правительство русское настойчиво преследовало все пороки русских, даже невинные игры. Что же касается ругательства и сквернословия: то на этот порок обратил внимание только благочестивый Алексей Михайлович, который заботился о своем народе, как пастырь. По его распоряжению переодетые полицейские (стрельцы) ходили в толпе народа и наказывали бранившихся скверными словами.

Корыстолюбие стоит в тесной связи с эгоизмом, и часто бывает следствием его. Кто по невежеству чрезмерно уважает себя, презирает и унижает других: тот считает все средства к обогащению позволенными, готов жить на счет ближнего. Корыстолюбие русских, вследствие вышеизложенных нами общих причин, было неудержимо, сопровождалось жадностью к захватам и склонностью ко всем беззакониям. Один проповедник весьма характерно выразился об этой жадности русских к наживе. «Когда, говорит, мы видим куны (деньги): то готовы издохнуть для них». Корыстолюбие русских всего чаще выражалось в воровстве, обманах, взяточничестве, подлогах и попрошайстве, как более легких средствах к наживе. Воровством и попрошайством особенно занимался простой народ, обманами – купцы, взяточничеством и подлогами – судьи п приказные. Еще древние славяне считали кражу делом позволенным, впрочем, с хорошею целью – угостить странника. С течением времени воровство и всякое мошенничество в бедной стране усилилось, особенно со времени Годунова, когда власть и закон ослабели. Самые жестокие казни лотом не могли истребить этих недостатков, ибо они укоренились от времени. Недостатки эти так глубоко укоренились в народе, что заразили даже духовное сословие, которое служило представителем божественного учения и христианской нравственности. Белое и черное духовенство, наравне с чернью, не стыдилось публично просить милостыни и вдаваться в мелкие хитрости и обманы, под опасением наказания. И действительно, правительство преследовало всех этих обманщиков и попрошаек, с одной стороны строгими указами, а с другой стороны – штрафами. Например, в 1694 г. издан именной указ следующего содержания: «буде безместные чернецы или черницы в Кремле, Китае, земляном городе, и безместные же попы и дьяконы, также гулящие люди, бесчинно и неискусно подвязав руки или ноги, а иные, завеся и зажмуря глаза, будто слепы и хромы, просят милостыни, на имя Христово, притворным лукавством, а по осмотру они всем здоровы тех чернецов и черниц, попов и дьяконов имать и приводить в стрелецкий приказ, чтоб отнюдь по улицам нигде не бродили, и по кабакам не водились»⁶⁵. Подобное постановление издал собор 1681 г. «Которые чернецы не живут в послушании, бесчинствуют в городах и в Москве, ходят по кабакам и мирским домам, валяются по улицам: на таких бесчинников власти монастыря и проч⁶⁶. Женского пола, которые бесчинно постриглись и просят милостыни, на таких архиерей и проч …»

Русский народ за свое корыстолюбие и обманы пользовался дурною славою, как дома, так и за границей, терял кредит, особенно у иностранцев, и не мог выйти из своего бедного положения. Иоанн грозный, лаская немцев, говорил: «мои русские все воры». «Если бы я не стал переписывать имущества (умершего патриарха), сказал Алексей Михайлович, то все раскрали бы». Петр I на просьбу голландских евреев заняться в России торговлей отвечал; «в России вы не разбогатеете, потому что один русский хитрее четырех жидов». Иностранцы (напр. Пуффендорф), отдавая справедливость уму и способностям русских, единогласно свидетельствуют о их безнравственности, лживости, наклонности к обманам и вообще слабом развитии чувства чести. Этими недостатками они объясняют слабое развитие торговли в России, несостоятельность коммерческих предприятий, торговых обществ, компаний, частые банкротства и т. под. Олеарий отдает справедливость умственным способностям русских и их ловкости в делах; но жалуется на их лживость. Герберштейн тоже жалуется на хитрости жителей московского государства в торговле, на их страсть торговаться, тянуть дело; особенно обвиняет в этом москвичей; о псковичах говорит противное. Но более всех осуждал русских за эти пороки Пуффендорф. «Нет в свете парода, говорит он, хитрее русских в деле приобретение корысти, в обманах и лживости. Греки указывают на русское царство; если бы к той вере христианской да правда была турецкая, то с русскими людьми беседовали бы ангелы»⁶⁷. Даже татары пренебрегали нравственностью русских. «Когда в Крыму продают с аукциона русских пленников, говорит Михалон, то аукционер кричит, что это рабы самые простые, не хитрые, только что привезенные из народа королевского, а не московского, ибо московское племя, как коварное и обманчивое, считается у них дешевым». Вообще, в Европе думали, что «москвитяне только по имени слывут христианами, а делом и обычаем хуже варваров»⁶⁸.

Если в характере образованного народа главную черту составляет ум, руководящий страстями: то в характере необразованного – чувственность, пересиливающая ум. Ум русских был подавлен чувственными стремлениями, и потому занимает невидное место в их характеристике, Русские не заявили себя в умственной деятельности никакими заслугами, в продолжение 700 лет! Эта умственная непроизводительность, косность мысли особенно бросается в глаза при сличении русских с западными народами и даже с греками, которые в немногое время сделали много для блага человечества. Ум русских даже доселе не сказался ни в науках, ни в искусствах, при всей поддержке правительства. Направление его чисто практическое, и оно выразилось в правилах житейской мудрости и в обрядовой нравственности. Представителем первой служит «Домострой», который в строгой программе обнял все дрязги домашнего быта, предписал закон для каждого движения домашних, сосчитал все вещи домашней экономии. Представителем последней служит монастырский строй домашнего быта, который в древности возведен был в догмат. Введение европейского костюма, брадобритие и другие мелочи, изменявшие этот быт, считались «порухою спасения». На это направление ума имела влияние с одной стороны суровая природа страны, а с другой стороны – вера. Суровая природа, обрекая народ на тяжелые труды, не давала пищи воображению, изощряла его практический смысл и ловкость в хозяйственных операциях. Вера, предписывая правила жизни и обряды, притом, как увидим, в чисто аскетическом настроении, покоряла ум, сдерживала его пытливость и порывы, подчиняла определенным убеждениям и действиям. «Церковно-византийское учение не имело своей задачей развивать интеллектуальные способности русского народа, разум и мысль, а исключительным назначением его было распространение и укоренение в народе веры и нравственности, или воспитание нравственно-религиозного чувства»⁶⁹. Наводнение России странствующими греками, со времени падения Константинополя, содействовало некоторой неподвижности русской мысли. Прося милостыни, греки все же хотели казаться авторитетом в глазах русских, и отличались иногда выходками против науки. Исчислив злоупотребления, какие дозволяли себе греки, собиравшие милостыню, Крижанич отозвался о них так: «греки, осуждая всякую новизну, предлагают свои заблуждения под важным именем древности и восхваляют невежество; всякую науку считают еретическою».

Это направление ума и произведшие его причины дают возможность согласить противоречивые отзывы о способностях русских. Мы видели, как древние путешественники хвалили русских за их смышленость и ловкость в делах. Подобные отзывы можно встретить и ныне в русской и заграничной литературе. «Многие достоинства, говорит один современный писатель, отличают русский народ с выгодной стороны от многих других народов. Это – необыкновенная легкость все понимать и выучивать, удивительный талант переимчивости⁷⁰». Но также в древней и новой литературе попадаются неодобрительные отзывы об уме русских. «Русские, говорит Олеарий, нисколько не уподобляются древним грекам, хотя происхождением от них хвалятся, ибо они ничего не переняли от этого умного и образованного народа, ни в искусствах, ни в языке. Они не любят наук и искусств». Умы (русского) народа, говорит Крижанич, тупы и косны. Русский сам ничего не выдумает, если ему не укажут. Книг у него – никаких. Он ленив и непромышлен, сам себе не хочет добра, если не будет принужден (к тому) силою». Но для нас непреложный авторитет имеют отзывы творца русского народа Петра великого. «Наш народ, яко дети, неучения ради, никогда не примутся за азбуку, если не будут приневолены от мастера (учителя); им сперва (это) кажется досадным, но когда выучатся, благодарят. Это явно из всех нынешних дел. Не всель сделано неволею? Понеже у нас учение еще не гораздо укоренилось, також и в делах гражданских, а особливо экономических, почитай ничего нет». «Неискусство наше – во всех делах». Все, хвалящие ум русских, поставляют его достоинство в переимчивости, внешней ловкости. Это и естественно. Упражняясь 700 лет в земледельческих работах, народ изощрил внешние чувства и внешний разум, – смысл и память зрения, слуха, осязания. В высших же знаниях, в которых не упражнялся, он – темный народ. Чтобы убедиться в этом, стоит только обратить внимание на коверкание иностранных слов русским народом. Этот народ, столь ловкий и переимчивый в наглядных делах, ремеслах, оказывается беспамятливым и непонятливым в усвоении напр. слов: «доктор, ректор, креатура, университет» и проч.; а о многосложных словах, в роде: «иллюминация, конференция», нечего и толковать, – народ не выговорит их. Древние бояре прилаживали чужеземные слова к русскому строю, наприм. «Стокгольм – Стекольня, граф Эссекс – Авксентий». И ныне народ выговаривает вместо «Робинзон-Крузе – Груздев» и т. д.

«Сколько народ привыкал чувствами к впечатлениям природы, столько же отчуждался от нее мыслью, не вникая в сущность явлений, особенно мира духовного. Так он жил в природе, в согласии с нею, целые века, работал в ней, можно сказать, одними внешними чувствами, физическими, мускулярными силами, а не мыслью и разумом»⁷¹. Эта острота чувств, при слабости мысли, подчинила русского человека суеверию и предрассудкам, сделала его упрямым и непоколебимым в раз принятых убеждениях.

Суеверие народа выражалось в обожании сил природы и вере в приметы, влиявшие на жизнь, в ворожбу и гадание, в чарование или волхвование. Эта напрасная вера ъ страхом пред таинственными силами природы и желанием отвратить причиняемый ими вред. Она поддерживалась с одной стороны невежеством народа, а с другой стороны – бедствиями, окружавшими его отовсюду.

Русские славяне верили в светила, молнию, огонь, воду, дерево, камень, души умерших, русалки, кикиморы и другие божества; они обращались к ним с жертвами, молитвами, заклинаниями и заговорами. С течением времени вера во многие божества исчезла, под влиянием христианской проповеди. К XVII веку уцелело верование в Коляду, Купалу и Ярилу, которым доселе празднуют в России, по местам. Празднование этим божествам сопровождалось разными религиозными обрядами. Упомянем о важнейших из них, часто обличаемых в русском проповедничестве. В честь умерших совершались поминки, плач на могилах и проч., в честь Коляды пели песни; в честь Купалы предавались веселию и купались; в честь Ярилы боролись и дрались. Вообще же, празднования языческим богам сопровождались играми, переряживанием, скоморошеством, пляской, песнями, музыкой, борьбою, кулачным боем, пьянством, бесчинством, соблазнами всякого рода и даже убийством. В христианстве, под влиянием апокрифов, перешедших к нам из Болгарии, частью из Греции, а частью составленных в России, суеверие русских умножилось: они верили в разные вымышленные существа и предметы, и чествовали их религиозными обрядами. Упомянем о важнейших существах, бывших предметом особенного почитания. Русские верили в св. пятницу, и делали ее предметом самого грубого суеверного почитания; обыкновенно же в пятницу не занимались делами. Русские верили еще в 12 пятниц, будто бы замечательных в библейском отношении, напр. первая пятница, 6 марта, памятная изгнанием Адама из рая и проч. Эти пятницы чествовались постом, молитвою, целомудрием, милостынею и воздержанием от дел. «Не подобает ничтоже творити (в сии дни), ни путешествовать ни садити, ни купити, ни продати... Сделанное не будет на пользу... Рожденное в те дни будет нездорово, криво, хромо, слепо». В награду за почитание 12 пятниц обещается избавление от нищеты, внезапной смерти, вечной муки и т. п. С другими верованиями, напр. в пасхальную неделю, яко бы состоявшую из одного дня, с хождением ап. Павла по мукам и сферам небесным и т. д. мы познакомимся в русском проповедничестве. Очевидно, что и христианское суеверие развилось под влиянием страха пред таинственными небесными силами, и надежды на их помощь в житейских напастях.

Приметы состоят в приписывании чудесной силы вещам, которой они не имеют. Приметы обыкновенно соединялись с ворожбой, гаданием, заговорами, заклинаниями и чародейством. Примет у русских было столько же, сколько в жизни бед и опасений за свое счастие, следовательно – бесчисленное множество. Большей частью они наследованы от язычества, а частью составились под влиянием христианства. Не умея помочь себе в бесчисленных бедах, в страхе и трепете пред высшими силами, предки думали оградить себя от напастей чарующею силою примет, заговоров и т. под. Они обращались в горе, с своими чувствами, молитвами и слезами, к бесчисленным предметам мира видимого и невидимого, прося их помощи, стараясь по ним разгадать свою судьбу. Эта потребность увлекала их к смешению христианства с язычеством, к обожанию природы при вере в истинного Бога, к переделыванию молитв в заговоры, и наоборот. За такое смешение понятий и верований предки наши заслужили от проповедников название двоеверов. Главными приметами у предков служили: встреча с духовными, от которой ограждались заклинаниями и некоторыми обрядами, следы животных, полет и пение птиц. О других приметах могут дать понятие следующие поговорки: «огнь бучит, храм трещит, воронограй, куроклик, сорока стрекочет, утица крячет, гусь гогочет, мышь грызет, кошка мяукает, пес воет, ухозвон, окомиг, очи или длани свербят, страшный сон». Средствами для ворожбы и гадания служили: жребии, зерна, карты, зеркало, олово, воск, св. вода, просфора, тексты библии и особенно стихи псалтыри. К первым векам христианства в России относятся приметы и чарования чисто языческие. Предки верили, например, что худая погода, вредящая плодородию, зависит от непогребения утопленников, и для отвращение зла погребали их; верили, что причиною неурожая и дурной погоды было погребение умерших насильственною смертью, и потому откапывали их; верили еще, что причиною голода, чумы и общественных бедствий были чародеи и ведьмы (знахари и знахарки), и потому сжигали их. Против этих примет, вредно влиявших на жизнь, проповедники вооружались особенно сильно. В XVI веке усилилась астрология, вера во влияние звезд на судьбу человека, причем излагалось учение о счастливых днях луны, добрых и злых часах каждого дня недели. Напр. «третий день луны зол и лют (в тот дель родился Каин) осужденного ради Каина; от всего надо беречься, не должно покупать, пи продавать, ни сеять, ни садить, ни свадьбу делать (скоро разлучатся). В четырнадцатый день луны языки смешались, зиждуще столб. Добро (в тот день) чинить глиняные сосуды, строить печи; кровь пускай весь день; кто родится (в тот день), будет язычен; образен в беседе и многолетен». В учении о часах сказано: «1–2 часы воскресения добры, 3 и 6 злы, 4 час средствен» и т. д. Астрологическое учение перешло в Россию с запада, распространялось жидовствующими, и, как увидим, особенно сильно обличалось Максимом греком. Впрочем, при вере в светила, русские всегда смущались появлением комет, северного сияние, затмением солнца и т. под. Русские летописи наполнены изображениями подобных ужасов. Напр. «явися звезда образом странным; от видения сия звезды страх объя вся человеки и ужасть»⁷². Или: «погибе все солнце; о, велик страх!»⁷³ С ослаблением веры в силы природы, явились приметы другого рода, зависевшие от неправильного понимания христианства. Русские стали веровать в чудодейственную силу христианских праздников, св. вещей и т. п., и применять к ним свои действие. Напр: «в сретеньев день на дорогу никуда не выходить, ни дому, никаких хоромов не ставить».

Чарование или волхвование обыкновенно проявлялось в употреблении таинственных вещей, ношении талисманов, амулетов и т. под. Средствами для этого служили обыкновенные вещи – листья, кости и проч., но большею частью священные предметы: крест, богоявленская вода, ладан, частицы просфоры, молитвы, писанные на бумажках и слова на яблоках, которые ставились на престоле, хранились в домах и носились на шее. «Если идешь на поле биться, бороться, на суд, или к великим людям, то надо взять с березы ветку (мелею) и держать ее в правом сапоге тот человек не боится ничего». Для развода хмелю «начертить крест, да став на кресте говорить: тебе от меня отходу нет».

Заговоры, которые употреблялись при ворожбе, волхвовании и других видах суеверия, большею частью соединялись с христианскими молитвами; при этом иногда имена языческих богов переносились на ангелов и святых. Сближая заговор с молитвою, и переводя мифологические лица и события на христианские, знахарь или чародей дает своим словам такой оборот: «есть море золото, на золоте море золот корабль, на золоте корабле едет св. Николай, отворяет глубину морскую, поднимает ворота железные, а залучает от раба божие имя-рек, усови аду в челюсти». Вот прекрасный заговор для охранения от врагов и столкновений в обществе. «Святой государь Спас и святой государь архистратиг Михаил! помилуй Господи меня грешного имярек! Освети Господи меня, ими-рек, князям и боярам, и властям и тиунам, недельщикам и их дворянам, и гостям, и мужам и женам, и всему православному христианству, что нареклось на сем свете, и на всяк час и на всяко время, и на всякое сердце и на всякие очи, моему сердцу имя-рек, от всякого зла и от злых очей, закрой, государь Михаил архангел, своею ризою нетленною, раба божия имярек»⁷⁴. А входя во двор, вступить левою ногою, опереться правым плечом в ворота, перекреститься и молвить всю молитву». Заговоры преимущественно употреблялись на поединках.

Предрассудок состоит в принятии чужого мнения за истину, без рассуждения и поверки. Русские, при своем невежестве, руководились предрассудками относительно предметов недоступных им, особенно в науке и религии. Так напр. они верили, что есть птица феникс, которая носит на голове венец и на ногах сапоги; что на земли есть рай; что земля стоит на трех китах; что с окончанием мира все сосуды церковные и вещи вознесутся на небо. Многие из этих предрассудков, не ограничиваясь омрачением смысла, имели вредное влияние на жизнь и нравственность. Так, у русских были предубеждения относительно табака, бороды и старых рукописей, за которые они дорого поплатились. Табак в древности признавали травою бесовскою, богомерзкою и проклятою, и потому запрещали сеять и продавать его (1661 г.) и жестоко наказывали курителей. Олеарий говорит, что он «видел в Москве, как за табак резали носы мужчинам и женщинам». Бороду предки наши признавали не только украшением, но и образом божиим; и потому брадобритие считали ересью и смертным грехом». Взирайте, говорит один проповедник, на икону страшного пришествия, и видите праведные в десней стране имущие брады; на шуей же стоящии бесермены и еретики, моторы ц поляки, имущие едины усы, яко имут кошки и псы, иже творят грех смертный, образ мужеский тляще»⁷⁵. В реформу этот предрассудок стоил нашим предкам дорого. Русские имели особенное уважение к старым рукописям, иконам, обрядам, буквам и словам, и избегали печатных книг, как опасной новизны. Вследствие этого они заблуждались в вере и создали раскол. Раскольники и ныне почерпают из темных рукописей нелепые мнения, наприм. о сахаре, кофе, чае и т. под. «А кто пьет чай, говорят они, тот отчаянный». Еще они читают беседу трех святителей (вселенских). Полагая, что эти святители были русские, раскольники заставляют их объяснять греческие слова и буквы.

Для нашей цели особенно важен предрассудок русских относительно проповеди. Упадок устной проповеди с половины XV века благоприятствовал мнению о бесполезности ее и даже вреде. Думали, что совершенно достаточно, для назидания верующих, уставных отеческих чтений. И потому все нововведения относительно проповеди, начавшиеся в половине XVII века, сопровождались ропотом и гонением. На живую проповедь предки смотрели как на ересь. Когда муромские священники стали сказывать проповеди своего сочинения, по примеру прот. Логгина: то им воспретили это нововведение. Орловского священника за сказывание проповедей едва не убили; ему ставили на вид это нововведение как ересь, и говорили, что «для спасение души довольно и отеческих писаний». Московский священник Прокопий говорил другому священнику: «заводите вы, ханжи новую ересь, учите людей в церкви, а мы прежде сего не учивали людей в церкви. Беса вы имеете в себе, и все (вы) ханжи».

Суеверие и предрассудки отравляли жизнь русских, и без того печальную, скорбную чувствами, и останавливали ее развитие. Надобно представить себе жизнь предка, всюду подозревающего таинственную силу, всего боящегося, опутанного верою в химерические существа, в приметы, в ворожбу и чарование: сколько отсюда тревог, напрасных опасений, ложных надежд и помехи в делах! С самого утра он уже возмущен духом от суеверных опасений. Чихнув, наприм. во время обувания, он снова ложится в постель, для отвращения мнимого несчастия; споткнувшись при выходе из дому, он снова возвращается назад, для избежания неудачи в делах; попадается на пути камень, он топчет его ногами, боясь потерять дружбу. Идет ли предок наш в суд, к вельможе, на поединок: он прячет в сапог мелею, в ворота вступает левою ногою, читает заговор и проч. На всякий предмет, на всякое дело в хозяйстве он знает заговор, исполняет суеверный обряд; он думает, что этим оградит от зла своих домашних, свои стада, нивы и все имущество. Отправляясь к другу или врагу, в лавку, на охоту и т. под., он заговаривает друга и врага, одежду, монету, ружье, пулю. Настанет спешное дело в торговле или земледелии, а тут подвернется св. пятница, или которая либо из 12, или худой день луны, или злой час дня, или все вместе, и воспрещают дело. Одним словом: русскому человеку отовсюду было тесно. И эту темную дань суеверию платили все сословия, не исключая самых умных и образованных людей. Особенно часто предки обращались к колдунам и ворожеям, не смотря на жестокие казни за волшебство. В XVII веке встречаем процессы, что знахари испортили таких-то людей, и те начали скорбеть, икать и кликать. И действительно, в XVII веке было великое множество кликуш, и они-то составляли главное безобразие святых мест и церковного служения. Иван грозный, усвоивший книжную мудрость на славянском языке, верил в таинственную силу драгоценных камней; он объяснял другим, какое влияние имеют эти камни на душу и тело⁷⁶. Годунов, замышлявший преобразование России, обращался к кудесникам за советами и предсказаниями. Между прочим, ему принесена присяга в такой суеверной форме: «не учинить над царем и царицею и их детьми никакого лиха, в еде, питье, платье, и ни в чем другом, и не испортить; не давать лихого зелья и коренья; не добывать ведунов и ведуньей на государево лихо; следу не вынимать, лиха по ветру ведовством не посылать» и проч. Голицын, удивлявший иностранцев своим образованием, гадал по звездам о дерзких планах царевны Софии; он же брал у волхва коренья для снискание любви ее.

Всеобщая наклонность к суеверию породила на Руси мечтательность, ложные озарение и мистицизм. Следствием этого было умножение духовных сект и еретиков, выдававших себя за необыкновенные существа. История свидетельствует, что самое духовенство поддавалось обольщениям, видениям и ложным пророчествам⁷⁷. Самые печальные доказательства этого обнаружились в расследовании по делу патр. Никона и царевича Алексея⁷⁸.

Предрассудки тормозили ум русского человека, содействовали застою гражданской и религиозной жизни. Изменить в чем-либо установившиеся формы жизни, освященные верою, казалось преступлением, ересью, погибелью спасения. Представителями этой жизни служат до сих пор единоверцы, которые не могут возвыситься до понимания духа религии. У них до сих пор вместо проповеди читаются отеческие писания т. д. Этот застой умственной и религиозной жизни наших предков, подавленных предрассудками, выразился в славянских букварях любопытною фразой; «аще кто изменят се на оно, а оно на се, тот вносит ереси, хулы и развращение».

Преобладание чувства над мыслью, подчинявшее русских суеверию и предрассудкам, показывает крайнее невежество их в отношении законов природы и религии. И мы находим относительно этого предмета ясные свидетельства в истории. Иностранцы, бывшие в России, отозвались о ней, как стране самого темного невежества. Кобенцель в 1576 г. между прочим заметил, что во всей Московии нет школ. Маржерет, подтверждая слова Кобенцеля, что «москвитяне не знают школ», прибавляет: «люди московского государства до того невежественны, что между ними не найдется и одной трети, которые бы знали Отче наш и Верую». Подобным образом отзывается о русских арх. Геннадий, называя их простыми людьми, живущими верою и призыванием имени Божия.

Односторонность ума, омраченного суеверием и предрассудками, несведущего в законах природы и религии, объясняет нам особенность и своеобразность русского благочестия. Особенность эта состоит в том, что народ усвоил веру более со стороны внешней, нежели внутренней, более со стороны буквы и обряда, нежели со стороны духа и нравственности. Отсюда это смешение в вере существенного с изменяемым, боязнь за каждый аз и упорство в защите его. «В сем аз, говорили они, великая сила». «Не дай Бог погрешить вам не только в вере, но и в частице церковных песней или канонов». «Православным должно умереть за один аз». Самые ошибки и вставки грамотеев, ереси и бессмыслицы в книгах, освященные древностью, становились в глазах предков догматом. «До нас положено так, лежи оно так во веки веков». Памятником этой привязанности к азам и умственной неподвижности доселе остается темный и упрямый раскол. Этим же невежеством объясняется раздвоенность русской жизни, противоречие в слове и деле, которыми так поражались иностранцы, и против которых восставал Максим грек. Предки с благоговением исполняли обряды благочестия: как обращаться с св. вещами, водой, просфорой, как брать просфору в рот и жевать ее, как целовать крест, икону, мощи, как совершать земные и поясные поклоны и складывать руки и ноги, сколько чего пропеть и вычитать, и пренебрегали духом религии, нравственностью христианской, ибо она менее доступна грубому смыслу и более трудна в исполнении.

Итак, ум русских, как господствующая сила характера, является небогатым и неразвитым. Он проявлялся в низших способностях и будничных делах, но не в творчестве мысли и особенных стремлениях духа. Не особенно сильный по природе и не имея поддержки в науках, он подчинился страстям, суеверию и предрассудкам, и отнесся к вере машинально, не управляя склонностями, противными ее духу. Впрочем, этот недостаток народа исправим, и потому он не может служить преградой к нравственному воспитанию его и, следовательно, призванию в христианство; напротив, в подобном уме более покорности и нравственной восприемлемости, нежели в выспренних умах, неподчиняющихся авторитетам.

Взвешивая характер русских, их способности и недостатки, в связи с верою, приходим к следующему выводу и заключению. В русском народе преобладала плоть над духом, чувство над разумом, и потому он был жертвою страстей, суеверие и предрассудков. Но эти недостатки были следствием простой и суровой жизни, а не роскоши, образования и прихоти нрава. Народу, выходившему из язычества, гнетомому бедствиями и невежеством, естественно, поддаться невоздержанию, пьянству, разврату, эгоизму и корыстолюбию, суеверию и предрассудкам. Но эти недостатки, при хороших свойствах ума и особенно сердца, при сильной природе, выносливой и способной к подвигам, не так важны, как кажется с первого раза. И это тем более верно, что недостатки эти, как следствие самой жизни, усиливались в несчастные времена, ослабевали при благоприятных обстоятельствах, и могли быть подавлены образованием. Одним оловом: все сказанные недостатки не укоренились в народе настолько, чтобы совершенно испортить его нрав, не подавили окончательно его хороших свойств, и потому не лишили его способности нравственно усовершаться, под руководством веры. Эта способность русских к христианскому усовершению всего более очевидна из сравнения их с другими христианскими народами. Русские, по своему характеру, не вдавались в споры и сомнения о вере, приняли ее всем сердцем, исполняли ее требования охотно, с самоотвержением; хотя, по простоте нрава, понимали ее более с внешней, обрядовой стороны, нежели внутренней.

Греки по своей природе оказались способными принять христианство более в теоретическом, нежели практическом смысле, более умом, нежели сердцем. Почти вся история христианской Греции есть история богословской работы, развитие догматов, обрядов, возвышенных христианских идей и созерцаний. Крайность теоретического направления в вере образовала в Греции множество религиозных сект и вовлекла ее в нескончаемые споры и раздоры. Насколько разработанное учение прилагалось к жизни, видно из того обстоятельства, что лучшие люди Греции бежали в пустыню от общественных нравов. Римляне еще менее оказались способными к усвоению высоких догматов и строгих правил христианства. Почти вся история христианского запада есть борьба разума с евангелием, искажение веры мирскою властью пап, реформацией и множеством философских сект. Наклонность запада к умственному своеволию в вере дошла до того, что уже к XVI веку искажены были главные догматы христианства, и толкование их нередко проникнуты богохульством⁷⁹. Например: не все то грех, что обличается законом; некоторые его предписания, наприм.: не пожелай... вовсе не касаются нас. Какая же нужда много заботиться о благочестии, по руководству Св. Писания? Только смертные грехи заслуживают вечное осуждение. Не смущайтесь, однако, если придется впасть в какой-нибудь из них; не все они смертные. Блуд позволителен, прелюбодейство – легкий грех, многоженство не противно естественному и божественному праву». Во многих странах и обществах современного нам запада совершенно разбросаны религиозные преграды или правила, христианские законы не признаются, и всяк предоставлен своей свободе. Чего же ожидать в жизни, при таких правилах и убеждениях?

Наружность есть наглядное выражение характера, внешняя черта его. Во внешнем виде народа и человека выражается внутренняя жизнь его. В лице, фигуре и одежде народа отражаются его способности, склонности, состояние, прошедшая и настоящая жизнь. Особенно важное значение в этом отношении имеют черты лица и взор, в которых выражается дух и ум народа, или человека. По изображению греческих писателей (Прокопия и Маврикия), древние славяне вообще отличались здоровым телом и приятною наружностью, вследствие простых нравов и жизни, близкой к при роде. Они были высоки ростом, стройны собою, красноваты лицом, русые, и походили друг на друга, как все дикие народы. Патриархальная жизнь, чуждая сложных забот и разнообразных стремлений, уравнивает характеры и физиономии. Под властью воинственных князей русские развили богатырскую силу и героизм, выражали своим видом мужество, легко переносили труды, голод, холод и зной. С XIV века, вследствие политических невзгод, лишений и болезней, особенно после чумы (черной смерти), русские утратили богатырскую силу. «Предки наши с тех пор, по слову летописца, выродились, сделались слабее и тщедушнее». Если они после чумы рождались с такою поспешностью, что оставались навсегда без коренных зубов: то явное дело, что их физические и духовные силы потерпели ущерб (коренные зубы – признак мудрости, у слабых людей они растут до 50 лет, у идиотов совсем не выходят). С XIV века тип русского народа остается одинаков до сего дня, вследствие одних и тех же условий жизни. Тип этот составляют – узкое лицо с выдвинутыми скулами, не широкий лоб, прикрытый волосами в скобку, и длинная борода. Борода составляет главное украшение лица, по понятию русских, наследованному от греков. «Бог, говорит патр. Адриан, мужу яко начальнику, благолепие браду израсти; жене же яко несовершенней, но подначальной, оного благолепия не даде». Такими изображаются русские в древней живописи (в рисунках истор. очерков Буслаева). Судя по отзыву Крижанича, иностранцы совсем иначе смотрели на это украшение. К довершению портрета, надобно прибавить углубленные глаза и взор унылый, рассеянный. Этот тип не обещает умственных дарований и особенного нравственного развития; скорее он обнаруживает рабочую силу и крепкие мускулы. Впрочем, о наружности горожан иностранцы отзывались выгодно. «Москвитяне, говорит Контарини, как мужчины, так и женщины, вообще красивы собою».

Русские ходили в длинном, широком платье, в армяках, кафтанах, и подпоясывались поясом. Бояре сверх кафтана (ферязь) надевали еще шубу и высокую шапку. Иностранцы называли этот костюм некрасивым и неудобным. И вообще, весь облик русского, с его физиономией и одеждой, производил не благоприятное впечатление на европейца, ибо он отражал азиатские привычки и умственную неподвижность. Особенно противною казалась европейцу азиатская привычка стричь и брить головы, – привычка, не имеющая в холодном климате разумного основания. «Иностранцы, говорит Крижанич, русских презирают. В покрое платья высказывается ум народа. Русское платье некрасиво и неудобно; по причине его иностранцы зовут нас варварами. Особенно не расчесанные волосы и борода и остриженная голова делают нас мерзкими, смешными, какими-то лесовиками».

Вот гражданский быт и характер русского народа, достоинства и недостатки того и другого! О достоинствах мы сказали коротко, ибо они стоят в зависимости от христианской веры и развивались под влиянием ее; недостатки же составляют естественную принадлежность испорченной природы. Вот та историческая почва, на которую должна пасть плодотворным семенем христианская проповедь. Мы вправе ожидать, что это святое семя преобразит русскую жизнь и нравы. Мы должны надеяться, что христианская проповедь не ограничится учением вечным, одинаково приложимым ко всем временам и народам, но коснется недостатков общественного и семейного быта, характера народа, исправит и истребит их силою слова и авторитетом божественным. Одним словом, умственное и нравственное состояние русского народа таково, что оно не могло удовлетвориться одностороннею, отвлеченною проповедью. Оно требовало, с одной стороны, проповеди догматической, разъясняющей правила веры и деятельности христианской, для достижения царства небесного; а с другой стороны – практической, устрояющей земную жизнь по духу веры. Такова сила вещей и требование жизни. Но иное дело требование, а иное – исполнение его. Все условливается историческими причинами и неотразимым ходом дел, совершившихся событий. Переменять их нельзя; им должно подчиняться. Мы знаем уже отвлеченный характер греческой проповеди, давшей направление русскому проповедничеству; и потому трудно предположить особенное уклонение подражательной проповеди от своего образца, оригинала. Конечно, при особенных условиях русской жизни, непохожей на греческую, и проповедь отвлеченная должна измениться на новой для нее почве; но при рабском подражании русского проповедничества греческому, перемена эта не могла быть коренною. Она коснулась частностей, отдельных сторон греческой проповеди или разветвлении ее, но не главного направления. Нравственная и аскетическая проповедь, составлявшая в греческом проповедничестве отдельную часть или ветвь, под влиянием русской жизни и взлелеянного ею идеала, приняла господствующее направление. Чтобы убедиться в том, или иначе, чтобы видеть, какое направление приняла русская проповедь, под влиянием греческого проповедничества и русской жизни, необходимо рассмотреть характер ее. Исследование характера русской проповеди покажет нам и то влияние, какое она имела на жизнь народа.

Впрочем, поскольку в греческой проповеди, при всей ее отвлеченности, заметен и практический элемент, хотя скудный; то и в подражательной русской проповеди надобно ожидать проявление его. А так как нравственная и аскетическая проповедь по самому содержанию своему ближе к жизни, к ее настроениям, нежели изъяснительная и полемико-догматическая, и, кроме того, жизнь русская представляла более нестроений, нежели греческая; то надобно ожидать усиление практического элемента в русской проповеди, сравнительно с греческою. Но разумеется, что как в греческой проповеди практический элемент не составлял отдельной части, а смешивался с догматическими истинами, в виде нравственных приложений; то и в русской проповеди надобно ожидать повторение того же приема. Этого мало. Так как русские проповедники, по большей части самоучки, еще менее знакомы были с правилами изложения мыслей, нежели греческие, или лучше сказать, не знали никаких правил: то в поучениях их еще более разбросанности и беспорядка в мыслях, нежели в греческих. Здесь практические истины перемешаны с нравственным учением совершенно произвольно, как попало, без всякого искусства и научного распределения.

Как бы, впрочем, ни были разбросаны практические истины в русском проповедничестве, дело историка собрать их, с возможною внимательностью, наравне с нравственными истинами, упорядочить и показать прямое отношение их к жизни, к тем нуждам и запросам времени, которыми вызваны подобные наставления. При том плане, какой начертан в сем «Очерке», распределение истин практических, равно как и нравственных, не представляет затруднений; это распределение может быть соблюдено с совершенною правильностью и непринужденностью. В самом деле, в предварительных сведениях к русскому проповедничеству первого периода обстоятельно изложены недостатки русской жизни, гражданского и домашнего быта, характера народа и отдельных сословий его. Следовательно, после изложения нравственно- аскетического проповедничества остается изложить практические истины, в сказанном порядке. Нужно будет применять практические наставления к недостаткам и достоинствам гражданского быта, домашнего характера народа и сословий его.

Изложив недостатки русской жизни для связи с историей проповедничества, мы должны установить правильный взгляд на этот предмет, в видах исторического беспристрастия. Изложенные недостатки общественной жизни и характера народа представляются современному взгляду слишком важными и унизительными для человечества. Но мы должны судить предков с их точки зрения. Обогащенные опытами истории, мы не имеем права прилагать свои воззрения к отдаленной древности. А в таком случае недостатки предков окажутся естественными, как следствие исторических обстоятельств. Предки, вышедшие из язычества и дикости, не обладали сокровищами цивилизации и благоустроенной общественной и частной жизни. Они должны были взять эти блага кровью и потом, вековыми усилиями к одолению внешних и внутренних неустройств. Самая нравственность предков, не знавшая в начале никаких ограничений, не могла вдруг переродиться в духе христианства, сделаться из чувственной духовною. Выходя из этой точки зрения, мы обязаны смотреть снисходительно на неопытность и неустройства предков, на их грехи и темные деяния.

Обращая внимания на труды и усилия предков в одолении препон к гражданской жизни, на кровь и пот, пролитые ими за веру и государство, мы обязаны дорожить их памятью и благодарить их за оставленное нам наследство. Они вышли из исторических бед с честью, выдержали огненную переплавку и оказались способными к гражданскому и религиозному развитию, при всех своих недостатках. Еще не было народа совершенного, без недостатков, и мы не можем думать, что на месте предков оказались бы способнее их к испытанию.

Покоряясь историческому закону – видеть достоинство и совершенство неразлучным с недостатками, мы найдем, если не гражданский быт, то по крайней мере нравственность предков лучше других народов. Сравнивая нравственность предков с нравственностью современных им образованных народов, мы находим приговоры истории не в пользу последних; что же касается необразованных народов, то они, по своей испорченности, не идут в сравнения. Нравственную испорченность высших классов Греции (XII в.) история признает «возмутительною, и бесстыдство в пороке до того наглым, что оно поражает даже в ту эпоху полного нравственного растления»⁸⁰. О нравственности западных христиан (X в.) слышим приговор еще строже. «В Италии того времени учение и заповеди религии лишились значения, нравы – чистоты, порок – стыда. Если бы добродетель и религия не лежали вне круга тех предметов, которые может уничтожить человек, то они совершенно исчезли бы тогда»⁸¹. Приговор о других народах, напр. Франках, до того возмутителен для нравственности, что мы ограничимся относительно его цитатом⁸². Но мы доселе, по требованию предмета, занимались почти исключительно недостатками предков, оборотною стороною медали. Теперь ознакомимся и с добродетелями их, воспитанными христианскою проповедью; оборотим медаль лицевою стороной. И если на темной, оборотной стороне заметны были проблески добра, умственных и нравственных достоинств; то на светлой стороне мы увидим много блестящих свойств, которыми предки наши, при всех недостатках, возвысились над прочими народами. Рассматривая светлые черты ума и нрава предков, усвоившие им названия верующих, православных христиан, мы убедимся, что самые невзгоды благоприятствовали их вере и аскетическому настроению; что эти обстоятельства были делом провидения, все направляющего ко благу, и служили хорошим пособием или средством для нравственно-аскетического настроения проповеди. Этот период, с его грубыми недостатками, с его невежеством и недостатками, и в тоже время с глубокою верою и аскетическою нравственностью, не повторяем в историческом развитии народа, как не повторяемы фазисы в развитии векового дерева. И он-то дает глубоко-знаменательный урок потомству, что скорбный путь, в известные моменты, более благоприятен вере и спасению, нежели широкий путь, – с свободой мысли и знания. И если в новейшее время просвещение неизбежно: то из этого еще не следует превосходство нашего времени, по крайней мере в вере и нравственности, над стариною.

Приступая к изложению древнего проповедничества, скудного по содержанию, а еще более по внешнему выражению, невольно припоминаем слова одного проповедника (св. Златоуста при вступлении на паству): «большая скудость на трапезе нашей, однако ж не скроем ее. Мало и бедно все, что есть у нас; и однако ж предложим вам».

Характер русского, как и греческого и всякого проповедничества, выражается в содержании его, слово-выражении, форме логической и произношении; и потому должен быть рассматриваем с этих сторон⁸³.

Русское проповедничество, получившее свое начало от греческого, было отвлеченного характера, или догматического, в обширном смысле этого слова. В частности, применительно к нуждам русской жизни, русское проповедничество приняло другое направление, отличное от греческого. В новообращенной России проповедничество не могло быть самостоятельным, напр. изъяснительным, или полемико-догматическим. Как подражательное, оно избрало для себя легчайший путь, простейшее направление, но вместе такое, которое наиболее соответствовало духовным потребностям страны. Направление – это нравственно-аскетическое. Важные и неотразимые исторические причины дали такое, а не другое направления русской проповеди.

Первою из них было нравственно-аскетическое содержание проповеднических сборников, переведенных на славянский язык, частью в Болгарии, а частью в России. И, – что особенно важно, – преобладание в переводной литературе поучений Иоанна златоуста, Ефрема сирина, Василия великого, Иоанна синайского, Григория богослова и других нравственно-аскетических проповедников. Поучения этих проповедников и особенно первых двух, богатых нравственно-аскетическим учением, перешли, как увидим, почти целиком в русские сборники, составленные в России, и сделались главным основанием всего русского проповедничества. «Большая часть переводных творений принадлежит к аскетической литературе. Высокое достоинство творений древних подвижников, распространение образования преимущественно из монастырей, и общее уважения к иноческой жизни, как высшему проявлению христианского совершенства, были причиною, что более переводились творения иноческие. Но искреннее благочестие могло находить в них достаточно уроков и для общего назидания»⁸⁴.

Второю причиною было нравственно-аскетическое призвание русских проповедников. Все они были монашествующие, как греки, так и русские, строго благочестивые подвижники, и некоторые из них святые. Краткие биографические сведения русских проповедников удостоверят нас в этом. Св. Лука Жидята, с 1034 г. еписк. новгородский, оклеветан и пострадал (ум. 1060 г.). Св. Иларион, с 1050 г. митр. киевский; быв священником, подвизался в пещере. Св. Феодосий, игумен киево-печерский (1074 г.). Никифор, митр. Киевский, грек (1104–1120). Св. Кирилл, еписк. Туровский прежде 1171 г., подвизался в столбе. Кирилл I митр. Киевский, грек (1223–1233). Кирилл еписк. Ростовский с 1231 г., по летописи – блаженный (1262). Кирилл II митр. Киевский (1243–1280). Св. Серапион, с 1274 г. еписк. Владимирский (1275). Св. Петр, митр. Московский (1308–1326). Св. Алексий, митр. Московский (1354–1377). Павел высокий, старец нижегородского монастыря (1382). Св. Фотий, митр. Московский, грек, ученик строгого подвижника Акакия (1410–1431). Григорий Цамблак, с 1416 г. митр. Киевский, серб. Св. Иона, митр. Московский (1448–1461). Пустынник преп. Нил Сорский (–1508). Даниил, митр. Московский (1522–1539) , подвижник волоколамского монастыря, в котором скончался. Преп. Максим Грек (1518–1556). О большей части подобных проповедников мы умолчали, так как поучения их не дошли до нас, хотя летописи упоминают о них. Эти проповедники-аскеты обыкновенно возвещали те истины и правила, которыми сами руководились в жизни, правила самоотвержения и подвигов, ради Христа.

Третьей причиною было монашеское настроение общества, развитое не только нравственно-аскетическою проповедью и аскетизмом проповедников, но и вообще церковным бытом древней Руси. Этот быт внушал обществу чисто монашеские стремления. «Патерики синайский и свитский, проникнутые самою восторженною поэзией отшельнической жизни, были любимым чтением предков от XI и до XVII века включительно. История о Варлааме и царевиче Иоасафе, вся основанная на идеализации пустынничества, пользовалась такою популярностью в древней Руси, что даже отразилась в народной поэзии. Эти аскетические книги, отрывками внесенные в прологи, имели громадное влияние на древнюю русскую литературу. В ежедневном чтении пролога они заучивались наизусть и нечувствительно входили в воззрения и убеждения наших предков, отражались в их деятельности учреждением пустынножительства в захолустьях русской земли»⁸⁵. Идеал аскетизма, развиваемый патериками и отеческою литературой, подкреплялся на деле бесчисленными примерами. Вся Россия была наполнена монастырями. С XI до XIV века возникло 90 монастырей и пустынь; в XIV–XV в. 150; в XVI в. 100; в XVII в. 220. Не только русские монахи приносили с востока, и особенно с Афона, правила полного отрешения от мира, но и греческие приходили к нам и распространяли тоже учение. Не говоря уже о странниках, восхвалявших подвижничество, виденное ими на востоке, и множестве греков, собиравших на Руси милостыню, многие подвижники греческие поселились у нас. Таковы напр. Феодосий, поселившийся на мурманском острове; Лазарь, Елеазар, Назарий, Пахомий серб, и другие. Школою самоотвержения была и самая церковь, с ежедневным богослужением. Здесь предки часто слышали учения о будущей жизни, суете мира, смерти, суде, аде и рае. Особенно в канонах, которые читались и на дому, восхвалялась подвижническая жизнь. В них восхвалялись пустынножители, которые постом, бдением, молитвою и слезами достигли ангельского бесстрастия, собеседования и сожительства. В канонах церковных особенно много аскетических наставлений, в роде следующего: «подобает нам братие презирати плоть, преходить бо, прилежати же о душе, вещи бессмертной».

Четвертою причиною было гражданское неустройство Руси. Отсутствие всяких житейских идеалов давало полную власть над умами монашескому учению. Свежее общество, не развлекаемое наукою, искусствами, коммерцией и промышленностью, не слишком привязанное к языческой вере, крайне неразвитой (не было систем вероучения, жрецов и храмов), всецело предавалось аскетическому идеалу. Самые напасти, неразлучные с гражданским неустройством, как нельзя более благоприятствовали утверждению аскетической проповеди. Повсюду враги, притеснения, потери и скорби: вот лучшее побуждение презирать непостоянство счастия и стремиться в тот мир, где нет печалей, но вечная радость и неизменный порядок. И действительно, все сословия Руси, даже княжеское, глубоко постигали этот урок времени. Все они «попреизлиха любили чернеческий чин», устрояли домашнюю жизнь по монастырскому чину, а князья хоть перед смертью старались принять ангельский образ. Из-за этого, между прочим, белое духовенство оставалось в тени и бедности.

Пятою причиною была умственная неразвитость или малоразвитость проповедников-самоучек и их пасомых и нравственное состояния последних. Могли ли наши проповедники пускаться в какую-либо область богословия, требующую самостоятельного исследования? Уж, конечно, не им было равняться с греческими проповедниками, в чем бы то ни было, а наипаче в исследовании догматов. Между тем нравственное учение, не требующее перемен и новых взглядов, как самое доступное для ума, было наиболее подручно нашим проповедникам; а некоторым и это учение едва было под силу. Да оно же обильно раскрыто в отеческих поучениях, особенно Златоуста и Ефрема сирина. И мы увидим, что главную часть древнего проповедничества составляют переделанные слова св. отцов, особенно Златоуста. И в наставлениях нравственно-аскетических древние проповедники не стеснялись гуманностью и приноровлениями к жизни. Они возлагали на мирян, как увидим, всю тягость аскетизма, и где требовалось, для излечения, отнять палец, там отрубали руку по плечо. Напр. за не достоинство некоторых вдовцов воспрещено богослужение всем вдовым священникам. Равно и пасомые, по простоте смысли, всего легче могли понять нравственное учение. Да они же, по своему нравственному состоянию, всего более нуждались в подобном учении. Мы видели, в каком состоянии была нравственность предков. Физическая сила и чувство брали верх над умом и совестью; мысль была омрачена суеверием, предрассудками и невежеством; отсюда – низкие страсти и грубые пороки, расстраивавшие общественную и частную жизнь. Привыкнув к современному благоустройству, мы не можем представить всех ужасов того времени. Повсюду господствовали насилия и неправда, и грубые наслаждения ценились тем выше, чем меньше, были ослаблены тогда физические силы людей. Для обуздания этой грубой и порочной силы нужна была крепкая духовная власть, каковою и была нравственно-аскетическая проповедь. Практические убеждения не подействовали бы на людей чувства, не привыкших обсуждать свои дела; они имели силу только при высоком нравственном учении. И мы убедимся, что аскетическое настроение проповеди, как сильное лекарство против застарелой болезни, было устроением Промысла. Промысл, устроивший господство и славу России, противопоставил ее физической силе нравственную силу, грубым нравам народа высокие правила веры и авторитет проповедников-подвижников.

Впрочем, не должно думать, что нравственно-аскетическое проповедничество раскрыто в единстве предметов и последовательности мыслей; напротив, оно представляет смесь всевозможных истин – догматических, нравственных, аскетических, церковно-исторических и практических. Эта смесь богословских истин и отсутствие научной связи в мыслях до того поражает читателя, что он в начале ее знает, на чем остановиться в проповеднической письменности. Но, пересматривая внимательно древнее проповедничество во всем его объеме, он замечает одно господствующее направление мыслей – нравственно-аскетическое, так что прочие мысли и доказательства служат подкреплением и разъяснением его. В этом направлении проповеди видна с одной стороны естественная потребность проповедников высказать свои аскетические убеждения, а с другой стороны – та сила обстоятельств и исторических причин, о которых сказано выше. Таким образом, при всем недостатке научного единства в развитии проповедничества, открывается внутренняя связь его с жизнью, настроением общества, и, так сказать, психическое единство предметов, вечно повторяемых на один лад.

Вникая в направление второстепенных истин и доказательств нравственно-аскетического проповедничества, замечаем тот же внутренний порядок, условленный жизнью и простым здравым смыслом самоучек проповедников. Нравственная проповедь сильно проникается аскетизмом в начале христианства, при неустроенной гражданской и духовной жизни. С течением времени и устройством общества, чисто аскетическое учение постепенно отделяется от мирской проповеди и сосредотачивается в поучениях и посланиях инокам, предсмертных завещаниях и в монастырских уставах. После нравственно-аскетического отдела поучений следует обширный отдел церковно-исторический или похвальные слова святым. Этот отдел составляет одно целое с предыдущим в разъяснении аскетического идеала или нравственного совершенства; только первый – раскрывает этот идеал с точки теоретической, а второй – с практической, в живых примерах аскетической жизни. Догматические истины или правила веры едва заметны в древнем проповедничестве. Они обыкновенно перемешиваются с нравственными истинами или правилами деятельности, без развития, и как будто случайно. Но при внимательном изучении догматов, проводимых в русском проповедничестве, замечаем повторения одних и тех же истин, имеющих связь с нравственно-аскетическою проповедью. В древнем проповедничестве всего чаще проводятся догматы о страшном суде, будущей жизни, вечной муке и вечном блаженстве, т. е. такие истины, которые служили опорою аскетизма и побуждениям к нравственным подвигам. Эти же истины служат основою нравственного учения в греческом проповедничестве, особенно в словах, св. Златоуста и Ефрема сирина. Повторению этих догматов, кроме общественных бедствий, содействовало одно историческое обстоятельство, – верование в близкий конец света, с окончанием седьмой тысячи лет, в 1492 году⁸⁶. Это верование перешло к нам из Греции, и произвело страшное смущения в народе. Все уверены были в близком конце света; не считали нужным исполнять гражданские обязанности, платить подати, заключать браки. Многие шли в монастыри и постригались в монашество; другие с отчаяния предавались пьянству, грабежу, и даже налагали на себя руки⁸⁷. В посланиях пастырей в разные города и области часто раскрывается необходимость таинств, особенно покаяния, причащения и брака; это объясняется уклонением новообращенных христиан от таинств, силы и обязательности которых они не понимали. Основные догматы христианства о Троице и лице Иисуса Христа всего реже упоминаются в проповедях, и то без всякого развития. Обыкновенно проповедники внушают веровать в Бога Отца и пр.

Как ни отвлечена нравственно-аскетическая проповедь в своем содержании, все же она удовлетворяла нравственным потребностям общества и стояла в тесной связи с жизнью, с аскетическим настроением века. Но есть еще отдел древних проповедей, весьма незначительный по объему, который стоит особняком в древней литературе, без отношения к жизни. Этот отдел, обнимающий поучения Кирилла Туровского и Григория Цамблака, да еще слово «о законе и благодати» митр. Илариона, чисто риторический, византийского характера. Византийская литература (529–1453 г) далека от действительной жизни, искусственна в выражении мыслей, изобилует фигурами, символизмом и диалогами. Изъяснительных поучений в древнем проповедничестве очень мало. Составляя компиляцию отеческих бесед, или же одну перефразировку древнего евангелия, они тоже не гармонируют с общим направлением русской проповеди. Не имея особого значения, какое имела изъяснительная беседа в греческом проповедничестве, эти поучения составляют нечто оторванное, не оправдываемое настоятельною нуждою и очевидною пользою. Впрочем, предки наши имели в употреблении все книги Св. Писания, с толкованиями на них из св. отцов.

Практический элемент в древнем проповедничестве, по близкой связи последнего с жизнью, довольно значителен. Но он не составляет богатого отдела, который отвечал бы всем потребностям времени, касался всех недостатков общественной и домашней жизни, характера народа и отдельных сословий его. Трудно даже найти два-три десятка проповедей, которые вполне выдерживали бы характер практический. Проповеди чисто практического характера имеют предметом своим суеверия и пьянство и отчасти корыстолюбие. Коротко сказать: все древнее проповедничество написано в преобладающем нравственно-аскетическом направлении. И хотя при недостатке научной формы и правильного изложения все истины вероучения в нем перемешаны; при всем том можно примечать некоторую естественную группировку в распределении главных однородных предметов, истин, или частные черты проповедничества. Показанные нами частные черты древнего проповедничества послужат гранями или отделами при подобном изложении содержания его.

Писатели, касавшиеся древнего проповедничества, вообще признают его подражательным греческому, отвлеченным и нравственно-догматическим. А те, которые основали свои суждения на некотором изучении памятников русского проповедничества, признают его нравственно-поучительным, и нравственно-религиозным, и вообще аскетическим. Восточно-византийские учители имели огромное влияние на развитие и укоренение в древней России нравственно-воспитательного начала. И нужно сказать, что при первобытной грубости нравов русского народа, во времена страшного господства дикого произвола и грубой физической силы, нравственно-христианское учение и воспитание составляло первую историческую задачу. В церковных поучениях главным образом предлагались нравственно-обрядовые наставления, напр. о посте вообще и в частности о Филипповом, Петровом, Успенском и Великом; о покаянии, исповеди и епитимиях; о неделе и благопристойном праздновании праздников; о хождении в церковь и благопристойном поведении в ней. Или же обличались грубые пороки времени под общим заглавием: «слово еже како жити христианом», «слово о спасении души», «слово душеполезно», «слово о ленивых» и т. п. Мысль русская вполне жила верою и не требовала никаких доказательств и истинности догматов. Поэтому умы русские, вполне воспитанные в правилах веры и смиренномудрии, вовсе не любили посвящать мысль другим предметам, кроме веры и нравоучения. Всякое своемыслие, всякое учение разума строго запрещалось»⁸⁸.

«В то время, когда Россия подчинилась влиянию Византии, господство религиозных идей достигло там полного апогея, и монастыри давали направления обществу. Отсюда распространилось влияние византийской образованности на Россию, и потому она вполне может назваться монастырскою. Результатом переводной деятельности у южных славян, в Византии и отчасти в России было значительное количество переводов отцов церкви, религиозно-нравственных сочинений и византийских сборников, которые сообщили русской жизни исключительно религиозное направление. Преобладание аскетических идеалов в литературе содействовало развитию монастырской жизни в России, и монастыри в свою очередь занимают здесь такое образовательное положение, как и там (в Греции); отчего аскетические идеи приобретают исключительное господство в обществе⁸⁹.

Сущность учения, раскрытого в древнем проповедничестве, такова: «православный христианин прилежит чтению божественных книг, для спасения души. Он ходит в церковь, ежедневно, к утрене, обедне и вечерне. Неграмотному полагается правило: «за кафизму 300 поклонов, за полунощницу 600, за утреню 1500, за часы 1500, за вечерню 600». Он соблюдает праздники, чтит святых, иконы и крест, утром и вечером совершает домашние молитвы и встает ночью на поклоны и славословие. Он соблюдает четыре поста, а также – в среду и пяток; пост держит до вечера, по крайней мере до полудня; ибо какой в этом труд? Он говеет в четыре поста, и по крайней мере раз в год, всегда воздерживается от объядения и пьянства, особенно раннего, а также блуда и всякого невоздержания. Он почитает властей, наипаче отца духовного, часто кается, исповедует ему грехи свои по вся дни, и жертвует на поминовение себя в церкви. Живет со всеми в мире и любви, воздерживается от обиды и неправедного стяжания, подает милостыни монастырям, церквам, отцу духовному и нищим, посещает больных и заключенных, милует рабов своих. Он воздерживается от лжи, осуждения и гнева, любит молчание, переносит обиды, терпит скорби и терпеливо несет крест свой. Наипаче же христианин, в чувстве своей виновности, неисправимости и ответственности, часто кается пред Богом, плачет о грехах своих, помнит смерть, суд, вечные муки, царство небесное, и яко осужденный смиряется пред всеми. Он не стыдится честнейшим себе главу преклонить, стоять пред старшими (в честь Богу), и, имея взор потупленный, мыслью возносится на небо. А паче всего благоговейный христианин, не взирая на свои труды, покаяние и смирение, имеет страх Божий; ибо страх есть основание всех добродетелей и ограждения от всех бед. «О братия! говорит один проповедник, первее имейте страх Божий, тем бо можете оградиться от всякого зла». «Бойтеся, братия, грозы, говорит другой проповедник, и страха суда Божие! Внезапу страшный той день найдет; аще не уготовимся добродетельми, то нагие и странные в негасимый огонь осудимся. О братия! живите в страхе Божием, время бо жития сего мало есть, яко дым исчезает, и много нам беды за грехи прилучается и скорбь не малая»⁹⁰. Одним словом: общая идея проповедничества – покаяние и приготовление к царству небесному; частная – обличение нестроений земных, препятствующих спасению.

Эти аскетические правила усилены в некоторых проповедях до того, что невольно смущают дух. Напр. «если ты имеешь все добродетели, но не имеешь смирения, или любви, или веры, иди воздержания в слове, похоти и прочее, или предан тщеславию, гневу и подобным страстям; то напрасны твои дела, суетно благочестие». «Если ты постишься и говеешь, но не престаешь от зла, не воздерживаешь чувств, не примиришься с врагами, не благотворишь нищим; то напрасен твой пост и говение». «Если ты утаишь пред отцом духовным хотя один грех, считая его не важным; то этот грех будет тяжелее всех, и ты примешь осуждение». Приводятся и причины таких объяснений. Напр.: «в сердце гордого почиет диавол, и слово Божие к нему не пристает». «На постящегося немилостивого вопиют обиженные и подвизают Бога на гнев». «Птица, запутавшись в силке и одним ногтем, погибает». Есть и такие толкования заповедей, что молитва и другие добродетели, совершаемые недостойно, подвергают большему осуждению. Одним словом: печальна жизнь, начертанная древним проповедничеством, тем более что и в гражданском отношении она не представляла ничего отрадного. А тут еще постоянные подвиги, самоотвержения, покаяния, вечный страх и опасения за свою душу. Необыкновенна такая жизнь, и без особенного призвания Божия не выполнима. Но предки наши бодро и не колеблясь, с верою и упованиям на Бога, подклонились под его иго. И вера их не посрамилась. Бог укрепил их в подвигах благочестия, совершил силу свою в немощи, в назидание потомству.

б) Русское проповедничество в его внешнем выражении, в слове

Русское проповедничество, строгое по характеру и небогатое содержанием, просто и бедно по выражению своему в слове. Это легко доказать свойствами славянского языка, послужившего оболочкой древней проповеди, проследив его развитие. Славянский язык один из самых древних языков в свете. Древность его, наравне с санскритским и греческим языками, доказывается двойственными числами. Не смотря на то, славянский язык не обогатился понятиями, по причине простой жизни и неразвитости славян. Он не имеет особенно цветистых слов и выражений, ибо сложился в северной природе, которая давит заботами и почти не дает места поэзии. Он беден формами, прозаичен и необделан, ибо долгое время не имел литературы и грамматики. «Выражая первые мысли и потребности необразованных людей, рожденных в суровом климате, он казался диким в сравнении с языком греческим, смягченным гражданскою жизнью, удовольствиями роскоши и приятными искусствами⁹¹. Греки находили его весьма грубым (Прокопий называет его «варварским»). С X века славянский язык обогатился словами и оборотами, выражающими духовный мир, область веры и науки. Обогащение это совершилось при помощи болгарской, сербской и греческой литературы. Болгарский язык схож во многом с церковно-славянским; с сербского языка взяты местоимения: «егов, тогов» и подоб. С греческого – целые тысячи слов и понятий; таковы слова, означающие обрядность и богослужения (епитимия, панихида, кафизма); науки и искусства (философия, арифметика, стратагема); имена святых (святцы) и житейские предметы (грамота, анафема, трапеза, монарх, фонарь). С греческими словами перешли в славянский язык многие еврейские (аллилуия, осанна), сирские (авва), латинские (кустодия), обоюдные в греческом и латинском языке (спира, спекулатор). Латинские слова в излишестве стали вторгаться в славянскую речь с ХVII века (имитация, мемория, предика). Вместе со словами вошли в славянскую речь, с иностранных языков, и грамматические обороты. С греческого: «хотением хотеть, страхом убояться, вложить в уста слово хваления». Отсюда и подражательные многосложные речения: «воздух аэрный, лукавственное коварство, кликать клич, упиваться пьянственным питием, чинить всякие способы и производить в действо, пламень жупельный горячего огня», и т. под. С еврейского: «небеса небес», и проч.

Обогащение славянского языка разноязычными словами и оборотами сообщило ему пестроту и неясность, а в ХV–XVII веке, от избытка риторизма и латыни, напыщенность. Темнота церковно-славянского языка с каждым веком усиливалась, с одной стороны вследствие разобщенности его с живым языком, который постоянно обновлялся в формах, а с другой стороны вследствие обычая проповедников писать книжным, необделанным, церковным языком. Вместе с усилением темноты церковно-славянского языка возникли на нее протесты и приняты меры к уяснению речи. Так митр. Кирилл в 1274 г. назвал переводы отеческих писаний помраченным облаком еллинского языка. В ХVI в. ученики инока Зиновия говорили тоже самое, что книги писаны закрыто, темно. Стоглавый собор также заметил, что они темны по языку. С ХIII века появляются и словари для уяснения темной церковной речи. Так в новгородской кормчей 1282 г. помещен краткий словарь, объясняющий иностранные слова, особенно еврейские. В списке сочинений Иоанна синайского 1431 г. есть словарь, объясняющий славяно-русские слова. В XVI–XVII в. составлены пространные словари Зизанием и Берындою. Не смотря на эти пособия, церковно-славянский язык совсем разошелся с живым языком, так что в ХVII веке он казался для простых слушателей иностранным. Поэтому, напр. священник орловский излагал беседы Златоуста простейшим разговорным языком, потому что славянский перевод этих бесед был непонятен его слушателям. Подобные взгляды на недостатки церковно-славянского языка высказаны и другими писателями. «До Петра, говорит Устрялов, русское слово развивалось медленно, сколько от недостатка идей, столько и еще более от заботливости наших грамотеев не уклоняться от того образа изложения, которому следовали отцы и деды; они считали красотою слога строгое соблюдение старинных форм, введенных за несколько веков первыми памятниками нашей словесности. Народ давно оставил эти обветшалые формы и создал свой язык живой, выразительный; люди грамотные не хотели знать его, усердно держались старины и составили свой язык, разделявшийся на книжный и приказный. Первый употреблялся везде, где хотели блеснуть красноречием, преимущественно в духовных сочинениях. И тот и другой отличался затейливостью форм, нередко неправильностью оборота, темнотою выражения»⁹².

Итак, недостатки церковно-славянского языка, доказанные его историей, следующие: простота и бедность, условленные жизнью народа и отсутствием литературы до X века; пестрота и напыщенность, развитые влияниям иноземной литературы; темнота и неправильность, зависевшие от разобщенности языка с жизнью, от разноязычных идиотизмов, и вообще от недостатка научной постановки дела. Впрочем, и разговорный славянский язык, при застое общественной жизни, не много развился в 700 лет. И потому отзывы о нем европейцев столь же неблагоприятны, как и отзывы древних греков. «Язык (русского народа), говорит Крижанич, беден, беднее всех главных европейских языков; поэтому неудивительно, что и разумы у народа косны и тупы. Чего (мы) не можем сказать словом, того не можем замыслить и думою»⁹³.

Очевидно, что при таких недостатках языка, древняя проповедь не могла быть изящною и богатою в слове. Она не могла позаимствоваться от церковно-славянского языка внешним блеском, грамматическою правильностью, искусными риторическими оборотами и чертами действительной жизни. Правда, русские проповедники, заимствуя мысли у греческих отцов, иногда как будто одушевляются в слове, говорят фигурами. Н0 эти фигуры, взятые с чужого языка, не производят впечатления на душу, так как они взяты из жизни не сродной нам, и лишены непосредственного одушевления. Особенною вялостью поражает фигура разделения, столь обычная в греческом проповедничестве, разбирающая слушателей по сословиям; ибо сословия в древности не определились сполна. «Приидите старцы и юноши, богатые и убогие, рабы и свободные, воины и земледельцы, знатные и безвестные», и т. д. Восклицания и вопрошения не совсем приличествовали прозаическому народу, чуждому эстетических наслаждений и ощущений. Иногда же вопрошения и восклицания русских проповедников означали их смущения и неуменье справиться с предметом. «Сознавая свое бессилие, говорит один писатель, древне-русское проповедничество более и более умолкало. Оно отличалось высокими задачами и скудными средствами. Стремясь к небу, проповедники не знали, что говорить, и их выражения: что реву, что возглаголю? – были не только фигурою, но и действительным затруднением»⁹⁴. Тем более древняя проповедь не могла искупить слабого содержания блестящим слогом, как это водится в греческом проповедничестве. Напротив, самая энергическая мысль в древнем проповедничестве нередко слабеет под тяжестью слога. Вот подобная мысль из патриаршей грамоты: «зверским весьма образом и стремлением уловляше овцы во снедь своего зверообразного глощения, сиречь безмерного мздоимания»⁹⁵. Тяжелый и запутанный слог усилился в русском проповедничестве преимущественно с XV века, под влиянием византийской, напыщенной литературы, и много повредил проповеди, без того уже падавшей. Неопределенность выражений, странное сочетания слов, многословие и растянутость составляли обычную принадлежность проповеди, как и вообще духовной литературы. Напр.: «блудное воровство», «благотщательное мудрохрабство», «песнию петь вопиюще и глоголюще». К этому присоединялись обветшалые формы, напоминающие первобытный состав языка, так называемые двойственные числа: «наю хощева», «ваю просита», и грубость оборотов: «отрыгнуть слово», «наблевать прелестью», «блядословить» и подоб. Такая тяжесть и неблагозвучие слога подавляли содержание проповеди. Если при всем том церковно-славянский язык остался принадлежностью древней проповеди, то именно из уважения к его древности. Инок Зиновий прямо утверждал, что проповедь должна быть возвещаема на славянском священном языке. Так некогда католики учили, что слово Божие должно быть возвещаемо только на трех древних языках. Но что славянский язык неспособен к выражению идей науки и жизни, доказательством тому служит светская литература, отвергшая его со времени реформы.

Справедливость требует сказать, что при всех недостатках славянского языка, в нем есть и величественные обороты, богатые идиотизмы, непереводимые на русский язык. И как вообще формы славянского языка, привычного из детства, кажутся нам естественными, так и тем более величественные обороты его, освященные Церковью, составляют прелесть слова и украшение проповеди. Заменить эти обороты современным словом значило бы испортить дело и унизить проповедь. Таковы напр. величественные слова, приводящие знатоков в удивление: «буди тебе по глаголу твоему!» или: «рече Бог: да будет свет! и бысть!» Переведенные на современный язык, эти изречения лишаются своей торжественности и становятся обыденными, будничного характера. Напр.: «пусть будет по-вашему!» Или: «сказал Бог: «да явится свет, или: чтобы произошел свет; и явился свет, или: «и это исполнилось». Но подобные речения не выражают всемогущества творческого слова. Впрочем, все эти тонкости могут ценить специалисты славянского слова; для простых слушателей они не существуют.

в) Русское проповедничество в его логической форе

Скудное содержанием, а еще более выражением в слове, древнее проповедничество лишено всяких достоинств в отношении формы и логического изложения мыслей. Русские проповедники не были знакомы с формальными науками, риторикой, логикой и гомилетикой, а равно с системой в области богословия, и потому не умели излагать свои мысли в порядке. Они и сами сознавались простосердечно в незнании наук и даже в пренебрежении к ним. Напр.: «братия, не высокомудрствуйте, но в смирении пребывайте, посему же и прочее разумевайте. Аще кто ти речет: веси ли всю философию? и ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских астрономов не читах, ши с мудрыми философы не бывах. Учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно, моя грешная душа очистити от грех» ⁹⁶. Или: «философию ниже очима видех, и не учихся у философов»⁹⁷. Главным руководством для наших проповедников служили греческие поучения и особенно аскетические; но мы видели уже, что и греческие поучения, особенно аскетические, чужды логического порядка и единства в мыслях. Пособием для проповедников служили еще священные и богослужебные книги, из коих они нередко заимствовали мысли и целые отрывки; но эти книги, чуждые школьного искусства, тоже приучали наших проповедников к непринужденности мысли. При недостатке учебных пособий к правильному изложению мыслей, тем более нельзя искать в древних поучениях какой-нибудь системы или распорядка предметов, хотя бы в роде катехизических проповедей. Предметы поучений, как показывают проповеднические сборники, определялись дневными евангелиями; но это расположения поучений не ведет ни к какой системе. А поскольку и практика у наших проповедников была довольно незначительная: то они не могли приобрести и той сноровки в слове, которая дается опытом, и которую мы замечали у многих греческих проповедников. Одним словом: непринужденность мысли у русских проповедников и безыскусственность изложения полные. Они говорят зараз о многих предметах, без должной последовательности в мыслях и доказательности. Мысли выражают неправильно, в длинных периодах и растянутых предложениях, нередко оканчивают речь славословием Троицы, а начинают словами: «евлогисон патер». Для выражения этой безыскусственности и непоследовательности в мыслях недостаточно и того замечания, какое сделано уже о форме и изложении греческого проповедничества. «Мысли у проповедников толпятся и сталкиваются, опережая друг друга; отсюда эти уклонения от предмета, перерывы речи, скачки, возвращения к началу и частое повторение сказанного. Речь тянется в бесконечность, держится внешним сцеплением доказательств, и почти всегда может быть прервана и переставлена, где и как угодно, без ущерба предложению». В греческих поучениях, особенно аскетических, напр. Симеона нового богослова, Ефрема сирина и других, эта игривость мысли и непоследовательность изложения вознаграждается одушевлением проповедника. Видно, что он взволнован любимым предметом, останавливается вниманием на каждой черте его, и не может наговориться о деле важном, хорошо известном ему. В русских поучениях не видно одушевления. Проповедник обыкновенно высказывает чужое, прочитанное у св. отцов, и холодно подбирает мысли, соединяя их частицами: а,и, паки, или ссылками на святых, у коих заимствует доказательства. «Одни писатели, говорит пр. Макарий, были люди только что грамотные, с самыми ограниченными понятиями и сведениями, и без всякого навыка излагать свои мысли правильно и в порядке. В других если заметны значительная начитанность и довольно разнообразные познания, то большею частью поверхностные, сбивчивые, плохо усвоенные и не проникнутые самостоятельностью, какие бывают у людей, не приготовленных научным образованием к усвоению прочитанного. Как мало отчетливы и бессвязны были познания у них в голове, также неясно и непоследовательно выражались на бумаге»⁹⁸.

Поэтому поучения русские большею частью озаглавливаются общо и безразлично: «слово, учение, наказание, поучение, послание, грамота, правило», и т. под.; при чем редко указывается предмет поучения, содержание его, напр.: «поучение о нерадивых христианах зело ужасное». Большею частью, как и самая материя слова требует, оно озаглавливается общими понятиями, напр. «поучение избранно от всех книг»; «поучение всем православным христианам о пользе душевной, и зело полезно». Или же в заглавии исчислялись разные предметы слова, напр. «послание (слово) митр. Даниила о смирении и о соединении, и о согласии, и о любви, и о соблюдении православной веры и закона, учение и наказание всем купно».

При недостатке связи и последовательности в мыслях, как показывают самые заглавия слов, слова эти большею частью отличаются длиннотою, общностью нравственных наставлений, выписками из Св. Писания и писаний отеческих, обременяют память, не дают определенных понятий о предмете и должного назидания. Все эти недостатки изложения наиболее заметны в поучениях митр. Даниила, величайшего начетчика древности, и инока Зиновия. Так, в поименованном послании митр. Даниила, наполненном выписками из Св. Писания и писаний отцов, очень длинном по объему, связь мыслей скрепляется такими словами: «сего ради речено есть», «и паки глаголет Господь», «апостол наказует, глаголя», «понеже писано есть», «якоже рече св. Ефрем», «якоже глаголет св. Григорий», – «Василий Великий» и т. д⁹⁹. В похвальном слове преп. Савватию инока Зиновия, к сказанным недостаткам древнего проповедничества присоединена византийская напыщенность. Первые шесть листков слова, изложенного на сорока двух страницах, наполнены восклицаниями в таком роде: «что моего Савватия рачителя доброты первее похвалю, или исповем? откуду начну и где остановлюся»?¹⁰⁰. Обилие фигур и тяжелый слог подавляют содержание слова; периоды в 20–30 и 44 строки! Слово того же инока на перенесение мощей св. Зосимы и Савватия написано в виде акафиста, с повторением: «радуйтеся!»¹⁰¹. Эта форма слова, выражающая благочестивые чувства, нередко повторяется в древних поучениях, особенно в похвальных словах. Вообще, русские поучения своею длинною превосходят греческие. Слово патриарха Никона по случаю чумы занимает 52 страницы.

Впрочем, в некоторых поучениях и посланиях заметна естественная логика здравого смысла и порядок мыслей, определяемый самыми предметами слова. Так, в похвальном слове св. Зосиме, того же инока, можно примечать три отдела: описание весны, изображение пасхи и похвалы святому. Заслуга, по тому времени, не маловажная! Некоторый порядок в мыслях заметен в поучениях митр. Цамблака, Фотия, и особенно – Максима Грека, которые образовались за границей, вне России.

После церковного слова в древности самою употребительною формою поучения было послание окружное и к частным лицам. Такого рода поучения или послания вызывались обстоятельствами древней жизни. При малонаселенности тогдашней России, дальности пространств, неудобстве сообщения и трудности содержать на пути архиерейскую свиту (на последнюю причину указывают жалобы богатого Новгорода и Пскова), пастырям трудно было посещать свои епархии исправно. К этому надобно присоединить гражданские неустройства и политические препятствия, зависевшие от разделения митрополии, а также старость и болезнь архипастырей, как это видно из посланий митр. Фотия, Киприана и других¹⁰². И вот те причины, которые заставляли пастырей заменять церковное слово окружным посланием. Окружное послание обыкновенно рассыпалось по городам, читалось при богослужении в слух народа, потом списывалось в нескольких экземплярах и разносилось по приходским церквам, а подлинник возвращался архипастырю. Что же касается посланий к частным лицам, то они вынуждались особыми причинами. При глубоком благоговении предков к пастырям Церкви, они обращались к ним с вопросами в духовных нуждах, нередко письменно, и просили разрешения в своих недоумениях. Так, митр. Даниил в посланиях к некоторым лицам дает вразумления относительно плотской страсти, нечистоты и проч. Патр. Никон жаловался государю, что в келье его пересмотрены письма, а в них много тайн государевых, которых никому из мирских людей не следует знать; также много писем от других людей, которые требовали у него разрешения в грехах. «Ты захотел видеть грехи и тайны того, кто был пастырем всего мира»¹⁰³.

Мы не будем касаться посланий к частным лицам, имеющих характер письма и изображающих домашние обстоятельства, а также посланий в форме трактатов, обличающих латинство. Но не опустим из виду посланий к частным лицам, написанных в виде проповеди, и имеющих характер общественного назидания.

Но чаще всего древняя проповедь употреблялась в виде экспромта, или простой беседы, дома, на исповеди, и особенно в миссионерском служении. Не владея научными достоинствами, она уклонялась под кров домашний, чуждый всякой торжественности. Здесь, наедине, в знакомой обстановке, простые проповедники чувствовали себя легко и давали полную свободу слову. Здесь они не видели над собою контроля и незаметно одушевлялись темами, которые предлагала им сама жизнь. Касаясь жизненных предметов, непринужденным словом, проповедники нередко достигали занимательности и убедительности в слове и производили благое впечатление на слушателей. Такое впечатление особенно часто производили подвижники, к которым миряне обращались за советом и поддержкой в трудных обстоятельствах. И мы увидим, сколь важное влияние имели слова подвижников на жизнь частную и общественную. Поскольку же древняя проповедь являлась одинаково простою в церковном слове, послании, беседе и экспромте, и таким образом влияла на общественную и частную жизнь; то она должна быть исследована во всех своих видах или формах.

г) Русское проповедничество в его произношении

История не сохранила свидетельств о таланте и искусстве русских проповедников в деле произношения; и это служит доказательством, что подобных талантов у нас не было. Еще относительно формы слова лучшие проповедники могли заимствоваться правилами из грамматики и диалектики Дамаскина, которые помещались в сборниках и рукописях; хотя заметим мимоходом, что самые главы о родах и видах, количестве и качестве, сходстве и различии и проч. изложены без всякой связи и последовательности, и при этом попадаются замечания в роде следующего: «истина не требует пестрых умышлений». Но откуда бы предки могли позаимствоваться гомилетикой и правилами произношения, когда подобных правил не существовало в самой Греции? Относительно запада, где подобные правила господствовали с XI века, предки, остерегаемые греками, были на стороже. И до XV века, сколько известно, в духовной литературе было в употреблении почти одно латинское слово; «кустодия». Принимая во внимания нравственно-аскетическое направление русской проповеди и строгую важность проповедников-аскетов, мы совершенно убеждаемся в несуществовании талантов и искусства произношения. Аскеты, по свойственному им настроению, отвергли бы подобное украшение речи, так как «истина не требует пестрых умышлений». Аскетизм требует скромного голоса, взора и вида, и тихой речи.

Что же касается худого произношения в древности, то оно подтверждается разными доказательствами. Для архиереев, как мы видели, составлен был сборник поучений на праздничные дни. При такой малограмотности и не искусстве в проповеди, им прежде всего следовало позаботиться о безошибочном чтении на кафедре. И мы знаем, что это чтение не всегда было удовлетворительно. «Патр. Иоаким, говорит арх. Иосиф, не без преувеличения, мало и грамоте умеет. На соборе только и говорит нижегородский митрополит, да я; а патриарх ничего не знает... А поучение станет читать, только гноит, и слушать нечего»¹⁰⁴. Для самых опытных проповедников, знакомых с диалектикой, в роде инока Зиновия, древние поучения трудны были к произношению, по причине общности содержания их и тяжёлого изложения. Впрочем, в русских поучениях, как и в греческих, попадаются, хотя редко, одушевленные страницы, полные жизни и чувства, дающие повод заключать об искусстве проповедников и даре произношения. Поучения Кирилла туровского, оживленные поэтическими картинами и драматическими речами, свидетельствуют о больших дарованиях и опытности проповедника; но чуждые истинного одушевления, они могли быть продекламированы, как и всякое холодное, риторическое произведение. Вот самое драматическое место в поучениях св. Кирилла: «хощеши ли цел быти? – Ей, Господи, но не имам человека... Что глоголеши: человека не имам? Аз тебе ради человек бых... Тебе ради бесплотен сый обложился плотью... И говоришь ты: человека не имам... Аз бых человек, да сотворю человека Богом... Тебе я сотворил на работу всю тварь; для тебя солнце служит; да тебя облака напояют землю; для тебя текут реки, и пустыня питает зверей, и ты говоришь: человека не имам!» и т. д.

В поучениях митр. Даниила особенно часто попадаются страницы, полные житейской правды и наблюдательности, и потому требующие живого голоса и произношения. Изобличая недостатки современников, с едкостью сатирика, он восклицает: «откуда губительные расходы и долги? не от гордости ли и безумных протор? А на жену и детей кабалы, поруки, сиротство, рыдания и слезы! Всегда наслаждения и угощения, пиры и позорища, бани и лежание, всегда нечистые помыслы, праздность и безумное шатание!» Или: «сбегаются повара, расставляют жаровню, острят ножи, готовят кушанья, и все это для насыщения чрева, для поддержки внешней жизни. Сколько труда и забот! сколько золота и серебра! сколько пота, работы и болезней! Если так заботимся о вещественных брашнах, то тем более должны заботиться о духовных». Кто говорит хорошо, с тонким пониманиям предмета и сочувствием ему; тот выражает свои чувства в голосе, взоре и движениях. История сохранила нам черты митр. Даниила, свидетельствующие о его даре слова. Она изображает его представительным по виду, с живым характером, и сообщительным в слове.

Хотя поучения патр. Никона не дошли до нас, за немногими исключениями; но история сохранила свидетельство о его увлекательном слове и даре произношения. По словам Шушерина, «бе свящ. митрополит украшен беседою, и глас его благоприятен, яко в та времена равного ему архиерея не обреталося. Начать литургию совершати и народ учением сладостно учити, и на таковое его сладкое учение от дальних приходов к литургии приходяще, поучение его все желанием послушающе». По праздникам он всегда сказывал поучения, которые стекались слушать из дальних мест, и часто слушали со слезами¹⁰⁵. Судя по внешним чертам патр. Никона, силе характера его и энергии мыслей или отрывков, дошедших до нас, надобно думать, что произношение его отличалось громогласием и смелостью. Следующий отрывок довольно ясно подтверждает нашу мысль. «Ленив я был учить вас; не стало меня на это! От лени я окоростовел и вы окоростовели от меня. От сего времени я вам не патриарх; и если помыслю быть патриархом, то буду анафема!»

Вообще, по самому характеру русского проповедничества, в его содержании и внешнем выражении, видно, что русские проповедники находились в роли учеников по отношению к греческим, и притом несильно переимчивых. Из богатой и разнообразной греческой проповеднической литературы они усвоили, применительно к своей жизни, простейшую, нравственную область; и в продолжение почти 700 лет не подвинули ее вперед ни в содержании, ни во внешнем выражении. Русские проповедники довольствовались переводами, переделыванием и повторением греческих аскетических поучений. Следуя рабски содержанию греческой проповеди, они ничего не усвоили из внешнего выражения ее, ни фигуральной речи (кроме надутого византийского слога), ни простой формы слова, в виде хрии и размышления, ни одушевленного произношения. Одним словом, оказавшись надежными к усвоению нравственной проповеди, они ничего не переняли относительно выражения ее. При дальнейшем исследовании русского проповедничества, в его историческом развитии, мы еще более убедимся в несостоятельности русских проповедников, их робкой подражательности грекам. Мы увидим, что церковная, нравственно-аскетическая проповедь держалась помощью митрополитов греков; с прекращением же зависимости русской митрополии от Константинополя, церковная, официальная проповедь в России упала. И в продолжение 700 лет у нас не было ни одного сильного таланта, который обновил бы русскую проповедь, дал ей более жизненное направление, или по крайней мере оказался плодовитым в отвлеченном направлении проповеди. Только Кирилл туровский написал 10 поучений, с проблесками дарования, мало приложимого к жизни; прочие проповедники писали мало, и то списывали и повторяли чужое.

Проповедничество первого периода, нравственно-аскетическое в содержании своем и безыскусственное во внешнем выражении, существовало от 800 до 700 лет. Во все это время проповедничество не улучшалось ни в содержании, ни в выражении своем, а испытывало чисто внешние перемены. В некоторые столетия оно расширялось в своем объеме, количестве устных и письменных произведений, в иные сокращалось, под влиянием исторических причин. Поэтому, развитие проповедничества первого периода, выражаясь точно, следует назвать судьбою историческою. В смысле такого развития проповедничество русское распадается на два отдела, различные по характеру своему. Первый отдел обнимает пространство времени с 867 года и особенно с XI века, до 1448 года; второй отдел с 1448 до 1664 года. В первый промежуток времени преобладает проповедь церковная над так называемыми посланиями и миссионерской беседой. Во второй промежуток времени господствует, так сказать, проповедь домашнего характера, в виде посланий окружных и к частным лицам и – миссионерской беседы; недостаток устной церковной проповеди восполняется проповедническими сборниками и устными чтениями. Такое развитие проповедничества первого периода или судьба его определена историческими причинами, о которых следует речь.

С 867 года и особенно с XI века церковную проповедь поддерживали в России греческие и болгарские епископы и митрополиты, присылаемые из Греции. Как пастыри образованные, многие из них проповедовали устно и письменно, при богослужении и посещении епархий, а также в домашних обстоятельствах, по случаю вражды князей и городов. И хотя от этих пастырей до нас дошло немного поучений, но мы увидим, что летописи восхваляют их за проповедническую деятельность и дар слова. Особенно полезны были своею проповедническою деятельностью митрополиты: св. Михаил, Кирилл I, Максим, Феогност и Киприан, при частом посещении ими неустроенной России. Некоторые из митрополитов поддерживали церковную проповедь не одним примером своим, но и административными распоряжениями о проповеди. Особенно важны в этом отношении распоряжения митр. Киприана. Он не только внушал священникам поучать пасомых, но и требовал налагать на них епитимии. А для большего успеха проповеди самых священников учил благонравию. «Священство, которое вы приняли от Св. Духа, соблюдайте чисто и непорочно, и как люди Божии ходите по мятежному сему миру. Кто хочет учить, прежде внимай себе. Всяк говорящий и учащий, но не творящий, как звенящая медь. Блажен, кто учит и творит. Кому надобно ставиться во священство и диаконство, тому следует быть чистым, как от чрева матернего». Вдовым священникам он советовал поступать в монастырь. Кроме того, пастыри-греки поддерживали духовную связь России с Грецией, обогащали ее греческою литературою, и тем укрепляли церковное слово. В это время, особенно с начала периода и до XV в., нравственно-аскетическая проповедь достигает высшего развития; от простых мирян проповедники нередко требуют чисто монашеской нравственности и великих подвигов. Противоположные стремления жизни языческой, чувственной, и духовной, аскетической, на подобие двух поездов, столкнулись с неодолимою силою. Следствия этого столкновения обнаружились постепенным торжеством духовной силы над материальною. Практическая проповедь, под влиянием аскетизма, развивалась небогато и довольно слабо. Она выражалась или проявлялась, по большей части, отрывочными мыслями в нравственно – аскетических поучениях и преследовала по преимуществу главные недостатки общества: суеверия, пьянство, корыстолюбие и раздоры. И в этом виде практическая проповедь поддерживалась главным образом русскими проповедниками, знавшими родную жизнь и желавшими ей добра; замечательнейшие из них: Феодосий печерский и Серапион епископ Владимирский. Чисто практических слов, выдерживающих свой характер от начала до конца, написано не много; лучшее из них слово св. Кирилла философа «о высокоумном хмеле и худоумных пьяницах». Слово это имело в древности громадный успех, и было списано бесчисленное множество раз.

С 1448 года проповедь осталась на попечении митрополитов, природных русских, не получивших школьного образования. Следствием этого было ослабление и наконец упадок русской проповеди. Действительно, до 1664 года только три лица заявили способность к проповеднической деятельности: митр. Даниил, патриарх Никон и отчасти митр. Макарий; и этим успехом они обязаны были сколько природным дарованиям, столько же и обширному знакомству с отеческими писаниями. Прочие пастыри не оказались достаточно сильными к поддержанию церковной проповеди и не могли в этом отношении заменить собою митрополитов греков. Упадок проповеди начался с первого же русского митрополита св. Ионы. Известно, что митр. Иона, равно как и другие московские митрополиты – Феодосий, Макарий, действовали на пасомых посланиями окружными и к частным лицам. Им подражали, в этом роде, многие архиереи, особенно новгородские. Правда, и митрополиты русские подобно грекам, делали административные распоряжения о поддержании церковной проповеди. Некоторые из них побуждали священников к проповеди соборными определениями, посланиями и грамотами. Наиболее замечательна в этом отношении «наказная грамота» или послания митр. Макария; грамота эта составляет извлечения из постановлений стоглавого собора. В ней митрополит внушает священникам, обычным аскетическим тоном, учить народ христианской жизни. Священники и диаконы, говорит митрополит, «також (должны) и детей своих духовных, православных христиан, учити закону и страху, и исправляти по священным правилам, чтоб жили в чистоте, и в покаянии, и в прочих добродетелях, в посте и молитве, и в братолюбии, мирно, и любовь между собою имущи, и приходящие святые посты честно имели, со всяким воздержанием, и по вся дни ко святым божиим церквам и ко всякому соборному пению приходили, и стояли бы на молитве со благоговением и со страхом божиим.»

Все подобные грамоты и послания, которые мы рассмотрим в своем месте, не могли иметь такого действия, какое оказывали грамоты митрополитов греков; и это по той причине, что они не подкреплялись примером, или проповедническою деятельностью самих митрополитов. Последовавшее в ХV веке разделение русской митрополии не благоприятствовало пастырям исправно посещать свои епархии и назидать пасомых проповедью. К тому же и священники, которым поручалось духовное врачевство, сами нуждались в исцелении. Так, в «наказной грамоте» одно правило изобличает все не достоинство тогдашнего священства. «Протопопом, говорит митр. Макарий, таковых (священников) соборне наказывати, чтобы не упивались в пьянство, и к церквам божиим ходили, и на божественном правиле стояли со всяцем духовным вниманием, а не бились и не сквернословили, и в церковь бы и во святый алтарь не входили, и до кровопролития не бились». И вообще с XIV–XV века, со времени появления ересей и до реформы, как видно из слов свят. Димитрия, жалобы на священников и их неспособность к проповеди усиливаются.

При такой ненадежности русского духовенства к живой проповеди, с XV века усиливается в России письменная проповедь в так называемых сборниках. Одни из этих сборников заключали в себе проповеди св. отцов. Действительно, как видно из предыдущих показаний, самая большая часть переводов аскетических проповедей падает на XV век. Другие сборники, составленные в России, заключали в себе проповеди русских пастырей, в смеси с проповедями св. отцов. И эти сборники умножаются с ХIV до XVII века. В XIV–XV веке, как мы видели, переведен на русский язык сборник поучений на воскресные и праздничные дни, в руководство нашим архиереям.

В это время упадка русской проповеди нельзя было ожидать перерождения ее духа, смелых взглядов, развития новых начал и нового направления. Действительно, в пастырских посланиях и поучениях того времени господствует обычный нравственно-аскетический тон, внушаются те же добродетели и подвиги, какие внушались и прежде. И в практических мыслях и увещаниях не произошло особенной перемены; обличаются известные пороки: суеверия, кулачные бои и поединки, пьянство, разврат и корыстолюбие. Наравне с важными недостатками, по-прежнему, обличаются и мелкие: игры, песни, музыка, пляска, скоморошество, переряживание, скакания на досках, качели. К этому присоединилось слабое обличение «люторских и кальвинских злоглагольств» и наравне с ними «пития, табаку и брадобрития», как еретических обычаев. Возвышение великокняжеской и царской власти, начатое прежними поучениями, утверждено, в лице московского князя, посланиями митр. Ионы. Вообще, ослабевающая проповедь держалась издавна заведенного направления, прилаженного к церковной и монашеской жизни предков, чуждой перемен. Только вследствие самого ослабления своего она крепче прежнего держалась отеческих писаний, и наконец уступила им место, была заменена уставными чтениями. «По 19 правилу шестого собора, писал митр. Даниил в послании к одному епископу, церковным настоятелем надлежит во всякий день, особенно недельный, поучать народ и причт благочестивыми беседами, и не иначе, как поучали церковные светила и учители. На все, что ты проповедуешь, имей свидетельство от святых писаний, или отеческого обычая»¹⁰⁶. Впрочем, в патриаршество старые обычаи начали колебаться от западных идей, и с тем вместе подымались на кафедре новые вопросы. Напр. кроме «люторских злоглагольств», и прочего тому подобного, поднято обличение насильственных браков, бывших в старину источником неисчислимых бедствий. Патр. Адриан воспрещал «супружествовать не любящихся между собою. Житие тех мужа и жены бывает бедно и друг друга наветно; и детей бесприжитно, и то творится вельми грешно и пребеззаконно». Такая новость церковного слова порождена тронувшеюся жизнью народа, перед реформой.

Вообще, не смотря на значительную перемену во внешней судьбе проповеди, порожденную независимостью русской митрополии, характер ее не изменился. Она шла исстари проторенным путем, как и самая жизнь предков. С этим согласны все писатели, сколько-нибудь знакомые с древнею проповедническою литературою. Некоторые мнения их об этом предмете по своей меткости заслуживают внимания. «Перед нами народ и духовенство, которое употребляет все усилия, чтобы развивать его в духе христианском. Разбирая дела по фактам, не находим никакого развития; видим, что в течение 600 лет духовные лица указывают на одни и те же языческие нравы, на одни и те же пороки; словом, один повторяет другого, и наконец стоглавый собор признает в народе общий нравственный упадок, исчисляя те же языческие наклонности, против которых восставали и прежде... Немногие личности были проникнуты христианскими идеями и передавали их в проповедях, поучениях и посланиях; но в течение шести веков они повторяли одно. За ними честь сохранения православного учения, как оно принято от греков. Они так похожи друг на друга, что нельзя составить понятия об отдельной личности. Развития в их идеях никакого; чем начал один в XI веке, тем кончил двадцатый в XVI веке¹⁰⁷.

«Содержание их произведений (проповедников) по преимуществу догматическое и поучительное заставляло их обращаться к византийским пособиям; и они заимствовали из этих пособий не только мысль, ее развития и применения, но и форму и выражения. Произведения русских проповедников стали высокопарным подражанием византийским образцам; и Кирилл Туровский в этом смысле дошел до изысканности, которая была бы очень хороша, если бы была понятна тогдашней массе. Наши писатели не умели освободиться от рамки, данной им образцами, но умели найти для своих произведений формы, более согласной с домашними условиями, потребностями и степенью понимания своих читателей и слушателей¹⁰⁸.

«Догматическое и нравственное учение утверждалось на вечных непреложных истинах, не допускающих перемен и разнообразия... Возвышаясь над временными и местными интересами, (проповедь) постоянно обращала внимание на то, что одинаково для всех стран и веков. Национальное (в ней) подчинялось христианскому, как общему для всех национальностей. Эта строго исключительная деятельность имела в виду одну религиозную жизнь народа»¹⁰⁹.

«Сознавая свое бессилие, проповедничество более и более умолкало, и в половине XVII века сменилось западным проповедничеством. Оно отличалось высокими задачами и скудными средствами. Выписывая из отцов целыми паремиями, что идет и не идет к делу, проповедники не умели найти мысли в самом предмете. Широковещательность слов и скудость мыслей шли об руку. Не соответствуя силам проповедников, оно не соответствовало характеру слушателей, степени понимания и потребностям (их)¹¹⁰.

Показав внешнюю судьбу проповедничества первого периода, влиявшую на развитие его содержания и формы, остается изложить самое развитие проповеди и ее внутреннее значение. В этом общем вопросе следует раскрыть, историческим путем, следующие частные положения: а) русское проповедничество, в своем главном, нравственно-аскетическом направлении, каким отвечало духовным нуждам и потребностям народа? б) В своем частном, практическом направлении каким отвечало нуждам и потребностям народа земным? Насколько оно облегчало внутренние и внешние, общественные и частные, неустройства и исправляло недостатки народа? в) Какое влияния оказало проповедничество на жизнь народа? Насколько оно развило в нем религиозные стремления и нравственный идеал или христианский характер? И насколько возвысило гражданский идеал, содействовало утверждению земного благополучия? Тогда вопрос об историческом развитии русского проповедничества первого периода будет вполне закончен. Но для обстоятельного решения этих важных вопросов необходимо ознакомиться: во-первых, с источниками русского проповедничества, на которые часто будем ссылаться; во-вторых, с количеством проповеднических произведений, обнимающих все предложенные вопросы. Это тем более необходимо, что источники, образовавшиеся в течение 700 лет, весьма обширны по объему и разнохарактерны по составу своему, и потому требуют изучения; а количество проповеднических произведений самою цифрою докажет, насколько оно удовлетворяло нравственным потребностям времени и места, и какие решало вопросы.

Источники русского проповедничества по содержанию своему разделяются на два класса: нравственно-аскетические и церковно-исторические.

Источники первого рода суть древние проповеднические сборники, составленные в России. Преобладающее содержание их нравственное, с примесью аскетических правил и практических наставлений. Некоторые поучения в этих сборниках чисто аскетического содержания; таковы поучения и послания к инокам и монастырские уставы, состоящие из отдельных слов и глав. Впрочем, из монастырских уставов, как строго проповеднический сборник, заслуживает внимания «устав Нила Сорского», доставляющий и ныне высокое назидание. Прочие уставы, Иосифа Волоколамского, Корнилия Комельского и других, хотя заключают в себе аскетические правила, но в большей части глав содержат хозяйственные наставления о пище, одежде и т. под. В сборниках есть еще особый род поучений риторического характера. Это – поучения известных русских проповедников, отличавшихся византийским образованием. Несмотря на общность содержаний и напыщенность изложения, древность так дорожила этого рода поучениями, что приравняла их к отеческим произведениям. Так, некоторые поучении Кирилла Туровского в рукописях названы поучениями Златоуста и Кирилла философа. Поучения митр. Цамблака приравнены к поучениям Григория Богослова. Несколько поучений о вечной жизни, сходных по характеру с таковым же поучением митр. Илариона, приписаны Илариону святому, Великому, и пр. Но самую большую часть проповеднических сборников составляют поучения анонимные, неизвестных русских проповедников. Эти поучения, нравственно-аскетического содержания, часто озаглавленные именами св. отцов, особенно Златоуста, отличаются совершенною безыскусственностью и частыми намеками на русские нравы. При обозрении этого рода поучений, наиболее характеризующих проповедничество первого периода, по необходимости придется говорить и о тех поучениях св. Златоуста и других отцов, которые хоть сколько-нибудь изменены в своем составе русскими проповедниками.

Источники второго рода суть четьи-минеи, прологи и патерики, в которых содержатся похвальные слова святым, особенно русским. Похвальные слова служат наглядным фактическим осуществлением нравственно-аскетических правил, изложенных в проповеднических сборниках, и окончательным побуждением к аскетической жизни. Все эти слова более или менее однообразны по своему содержанию, как и жизнь аскетов и жития их. А с XIV–XV века, со времени митр. Киприана и патриарха Логофета, похвальные слова святым, как и жития их, искажаются риторикой и теряют свою простоту и естественность. Поэтому нет надобности рассматривать всю обширную область церковно-исторического проповедничества. Для истории проповедничества достаточно обозреть те похвальные слова, которые служат выражением современного вкуса и направления литературы и особенно те, которые имеют связь с жизнью, с ее пороками и недостатками. Такие слова появляются в житиях святых в XV–XVI веке, когда, с возвышением гражданской власти, духовенство стало терять свою представительность и смелость слова. Чего нельзя было сказать открыто, в обличение сильных людей, то высказывалось прикровенно в похвале святому. Так напр., проповедники хвалили празднуемого святого за нестяжательность, намекая на современное взяточничество; хвалили за собранность нрава и благочестие, намекая на своеволие бояр и князей; хвалили за пренебрежение славы и доброе воспитание детей, намекая на гордость вельмож и беспорядки детства Иоаннова. В заключение слова проповедники просили слушателей подражать добродетелям празднуемого святого, в ожидании награды на небесах¹¹¹. Таким образом указание на современные недостатки общества или лица, делаясь понятным для слушателей, избавляло проповедника от ответственности.

Проповеднические сборники в древности заменяли всю нашу проповедническую литературу. Они составлялись медленно, под указанием церковной практики; и лучшие сборники, содержащие поучения на весь год, как драгоценность, составляли принадлежность духовных лиц, особенно архиереев. До XIV века были в употреблении проповеди знаменитых пастырей на известные праздники и дни года; с ХIV века составляются сборники, содержащие поучения на весь годичный круг праздников, и затем на все дни года. Проповеднические сборники по своему назначению и составу разделялись на два класса: одни для церковного употребления, с распределением поучений применительно к праздникам, другие для домашнего употребления, с распределением предметов применительно к нуждам житейским. Составленные таким образом сборники тщательно переписывались и вплоть до XVIII столетия расходились во множестве экземпляров, доказывая тем свою пользу и огромное влияния на нравы, какую ныне оказывает духовная и светская литература. И это тем более справедливо, что в начале сборников вообще встречаем предисловие в таком роде: «все сии поучения на утверждения верных», «во спасения душ», и т. под. Кроме того, на проповеднических сборниках встречаем надписи, свидетельствующие о принадлежности их не только духовным, но и светским людям, о перепродаже их в разные руки, и, по всей вероятности, о том нравственном влиянии, какое оказывали эти сборники на своих владельцев (напр. одна надпись гласит так: «государю моему батюшке, Пахому Герасимовичу, сынишко твое Якушка, пад на землю со слезами»). При каждой новой переписке или редакции сборников происходила значительная перемена в составе их, выборе и распределении новых слов.

Говоря о сборнике «Златоустник», о. протоиерей. Горский замечает: «сперва составлен был ряд поучений на дни великого поста, с неделями приготовительными, начиная с недели мытаря; другой ряд поучений на недели, начиная с Пасхи, до недели всех святых. В первом ряду слов видно явное указание на время обращения страны в христианство; второй ряд слов представляет нам собственные слова Кирилла Туровского. Со временем круг великопостных поучений расширялся назначением кратких слов и на предшествующие дни недель до великого поста и на прочие дни великого поста. Потом сделаны дополнения и к словам пасхальным, собраны поучения на каждый день недели. Затем выбраны поучения и на прочие воскресные дни, после недели всех святых, до недели мытаря. И таким образом составился полный годичный круг проповедей». Говоря о сборнике «Измарагде», о. протоиерей замечает: «в расположении слов его не видно приспособления к церковному порядку; вероятно, главное назначение сборника было домашнее чтения для мирян; и потому в начале и конце книги есть наставления, как читать книги (эти) с пользою душевною. Имея в виду мирян, составитель кроме общих христианских обязанностей, поместил в сборнике много слов, касающихся семейной жизни и житейских обстоятельств».

Не смотря на значительные утраты памятников древней литературы от времени и нашествий татарских, проповеднические сборники дошли до нас в значительном количестве экземпляров. Мы займемся описанием важнейших сборников, в коих преимущественно выразился дух русского проповедничества. Главным пособием в этом деле служит «описание рукописей синодальной библиотеки (отдел II).

Из древних сборников наибольшею полнотою слов неизвестных русских проповедников отличаются: «Измарагд» (Изумруд), содержащий в себе 164 поучения, № 230, и «Златоуст» (Златоустник), содержащий 112поучений, № 231. «Изумруд» дошел до нас в нескольких экземплярах, не одинаковых по своему составу. Список «Изумруда» XIV века разнится выбором и расположением слов от списка синодального. Список синодальный в том и другом отношении согласен со списком московской академии, XVI века. Два списка библиотеки Царского разнятся порядком слов и различными приложениями. В синодальном списке «Изумруда» около 70 слов надписаны именем Златоуста и около 40 слов – именем св. отцов; прочие слова имеют частные надписания. В соловецкой библиотеке есть два списка «Изумруда», № 270 и 272, XV–XVI века, сходные с предыдущими. Но вообще, в подписаниях слов «Изумруда» нельзя искать строгой точности. В словах имени Златоуста часто можно находить только некоторые мысли, взятые у него. В словах, неозаглавленных именами отцов, проповедник говорит от себя, основываясь, впрочем, на учении св. отцов. «Златоустник», назначенный для церковного употребления, дошел до нас в четырех редакциях XVII века. Во всех редакциях или экземплярах этого сборника довольно разнообразия в выборе и расположении дополнительных поучений. Поучения этих обширных сборников, приписываемые св. отцам, по большей части не принадлежат им, и составлены русскими проповедниками. Неизвестные русские проповедники, пользуясь словами св. отцов, особенно Златоуста и Ефрема Сирина, а в других сборниках словами Иоанна Синайского, Василия Великого и других, переделывали их сообразно потребностям своего времени, причем изображали тогдашние нравы и обычаи, а также складом языка обличали свое время. Доморощенные проповедники по разным причинам озаглавливали свои поучения именами св. отцов, и главным образом потому, что они пользовались их мыслями и выражениями. Чувствуя бессилие своего слова и желая придать ему вес, проповедники подкрепляли свои умствования целыми тирадами из св. отцов. Для этого они брали целые отеческие поучения, или в отрывках, и предлагали их слушателям со своими вставками, указаниями на современную жизнь, размышлениями, дополнениями, сокращениями и другими переменами.

«Изумруд» и «Златоустник», как самые полные проповеднические сборники, один для домашнего, а другой для церковного чтения, пользовались в древности обширным употреблением; это видно из того, что многие слова этих сборников часто встречаются в различных второстепенных сборниках. Прочие проповеднические сборники синодальной библиотеки, составленные в России, числом более десяти, и все XVI в., преимущественно состоят из поучений св. отцов, особенно Златоуста, Ефрема Сирина, Иоанна Синайского, Макария Великого, Исаака Сирина, Василия Великого и других. Преобладающее содержание этих сборников нравственно-аскетическое, и главная мысль их: необходимость отрешения от мира, покаяния и добродетелей, как средства ко спасению. На тему о покаянии всего чаще приводятся слова Ефрема Сирина. Один из этих сборников, № 321, чисто аскетического содержания и назначен для иноков. В нем более 90 статей, преимущественно слов. Русских слов в помянутых сборниках, или таких, кои с вероятностью могут быть признаны русскими, не много. Все эти слова мы приведем в своем месте.

Замечательный сборник по обилию слов аскетического и практического содержания «Златая цепь». Этот сборник составлен в XIV веке, по образцу греческих и латинских «Золотых цепей». Он состоит из статей переводных – избранных отеческих поучений и толкований Св. Писания, и статей русских. «Златая цепь» отличается от прочих древних сборников чистотою речи; она написана живым народным языком. Списки «Золотой цепи» разнятся между собою составом и содержанием. Другой сборник, замечательный обилием практических слов – «Паисиев» XIV в. «Златая цепь» и особенно «Паисиев сборник» содержат в себе любопытные подробности о нравах наших предков и их языческом суеверии.

«Мерило праведное», сборник юридический, дошел до нас в списках XIV и XV века. Этот сборник заключает в себе несколько слов об обязанностях судей и обличает их злоупотребления...

К проповедническим сборникам, составленным в России, относится славянский «Пролог». В нем есть поучения нравственно-аскетического содержания, вероятно составленные русским сочинителем. В греческих и болгарских прологах обыкновенно помещаются краткие жития святых, без поучений и похвальных слов. Славянские прологи появляются в нашей литературе с XII–XIII века.

Рассмотренные сборники содержат в себе изображения христианского идеала главным образом с теоретической стороны (в нравственных предписаниях).

«Торжественники», содержащие в себе похвальные слова святым, иногда с житиями их, и на праздники господские и богородичные, поясняют этот идеал примерами. Они показывают, как высокие правила христианства осуществились в жизни святых вообще, и в жизни святых русских, и в разных церковно-исторических событиях. В «Торжественниках» содержатся и поучения св. отцов, особенно Златоуста, Василия Великого и св. Афанасия. Списки этих сборников неодинаковы по своему составу ¹¹².

В заключение обозрения проповеднических сборников укажем на один сборник, нравственно-аскетического содержания, который образовался позже других, под влиянием древнего греческого и русского проповедничества. Разделенный на главы, в виде поучений, он и формою своею похож на проповеднические сборники. Мы разумеем «Зерцало духовное», появившееся около половины XVII в. (1652 и 1658 г.). «Зерцало духовное» составляет итог или сокращение древней аскетической проповеди, и как в зеркале отражает в себе нравственного человека, со всеми его достоинствами и недостатками. Доказательством этого служит, между прочим, приложенный к нему каталог славянских аскетических книг, по коим сосчитано «349 грехов и 234 добродетели, их же всякий христианин должен соблюсти». В числе грехов и страстей, между прочим, полагается: «жизнелюбие, мирская радость, высокогласное пение, банное мытье, брадобритие и табака семя бесовское». Этот сборник своим появлением в конце первого периода русского проповедничества и подробным исчислением нравственных предметов, раскрытых древнею проповедью, а равно и самим названием своим, ясно свидетельствует о влиянии древней проповеди на жизнь, и, как сокращение этой проповеди, усиливал ее впечатление на умы и сердца. В самом деле, 583 нравственных вопроса (грехи и добродетели), которые христианин должен наблюдать, невольно заставляют подумать о своем назначении. А если вспомнить об обстоятельствах жизни, которые разнообразят грехи и добродетели до бесконечности, а вместе с тем и приложения правил: то нравственная задача жизни становится не только внушительною, но и устрашающей. Вообще, «Зерцало» свидетельствует о внимании предков к нравственно-аскетической проповеди, ее влиянию на жизнь и аскетическому настроению умов.

Рассмотрение источников древнего проповедничества невольно приводит к убеждению в его скудости. В самом деле, две три сотни анонимных проповедей в русских сборниках, несколько десятков проповедей известных пастырей и несколько десятков учительных посланий, с которыми еще познакомимся, много ли это значит для семисотлетнего периода? и при том для государства, раскинутого на неизмеримых пространствах? В наше время можно найти таких проповедников, кои в свою жизнь написали, по-видимому, более поучений, чем сколько произвела их вся русская древность (Митр. Платон написал, в 20 томах, до 500 слов, не считая произнесенных им экспромтов и катехизических поучений). «Три-четыре десятка житий, говорит преподобный Макарий о литературе монгольского периода, не многим больше церковных слов, бесед, поучений, почти столько же посланий и грамот, вот все, что дошло до нас от того периода. В наши дни, если бы все эти большею частью мелкие и очень краткие сочинения вылились из-под пера одного писателя, его отнюдь нельзя было бы назвать плодовитым. И если известно, что не все писания того времени сохранились до ныне, то имеем ли мы право слишком преувеличивать число недошедших? Да и заслуживали ли они того, чтобы быть сохраненными для потомства?»¹¹³. Но скудость письменных памятников древности еще не служит доказательством совершенной скудости древнего проповедничества. Напротив, мы имеем доказательства значительной распространенности проповеди в древней России; только эта проповедь, по причине своей простоты и безыскусственности, проявлялась более домашним, нежели официальным порядком. Кроме того, при дороговизне древнего письма и непривычке к этой работе, немногим приходила охота излагать свои поучения на бумаге, или вести запись о деятельности разных проповедников. То простое время не походит своими умственными привычками на наш много пишущий и книжный век. Да к тому же, много письменных памятников древности истреблено временем и нашествием татар, как об этом сказано прежде. Одним словом, если ограничиться дошедшими до нас поучениями первого периода русского проповедничества, то пришлось бы ложно судить о заслугах древних проповедников, и мы бы не оценили той общественной пользы и нравственного влияния на жизнь, какие они оказали своим словом.

В древних сборниках есть много указаний на то обстоятельство, что проповедники часто и ежедневно поучали своих пасомых. В «Изумруде»: «возлюбленные! я во все дни говорю вам поучения, чтобы вы жили добродетельно...» «Любезные! я отдаю свой долг (учением) на всяк день...» «Духовное семя я уже много раз всеял в ваши души...» В «Златоустнике»: «вы братия слышали о святой неделе...» «Братия мои! я вам часто говорил...» «Приидите, да обычное сотворю вам поучение...» Подобные указания есть в «Златой цепи» и других сборниках. И самое распределение поучений в сборниках на все недели и даже дни года в «Златоусте учительном», на дни великого поста в «Златоусте постном», и на разные праздники, свидетельствует о частой и ежедневной проповеди в древней Церкви. В летописях, кроме того, сохранились отзывы и свидетельства о талантах и проповеднической деятельности многих пастырей, поучения которых до нас не дошли, или дошли в малом количестве. Так напр. до нас не дошли многие поучения Феодосия Печерского, поучения Серапиона, епископа Владимирского, сказанные им по случаю поветрия, поучения Филофея, епископа Пермского, о коих упоминает митр. Симон, и многих других проповедников.

Свидетельство

По отзыву летописцев, многие русские митрополиты, епископы и иноки были сильны в слове и славны своим учением,

а) Митрополиты. «Кирилл I был весьма учителен, искусен и хитер в учении от божественных книг». «Иоанн II был столь учителен, что на Руси не было такого и впредь не будет». «Ефрем муж весьма ученый и весьма рачительный о Церкви, часто поучал людей». «Кирилл II, Максим и Феогност ездили по своим епархиям, во время общественных неустройств, и назидали народ своею проповедью». «Свят. Петр, приняв русскую паству, учил ее деятельно, переезжая по городам и селам; в учении и правлении своем обнаруживал труд, кротость и смирение, помня слова: «в сердце кротких почиет Бог». «Св. Киприан муж добродетельный, благочестивый, исполненный любомудрия и божественного разума, непрестанно учил слову Божию». «Св. Фотий постоянно утешал народ, бояр, князей и наставлял их». «Св. Иона принял учительный дар и слово пространное паче естества; многих научил, обратил на покаяние, и многие его поучением спаслись». «Феодосий был пастырь ревностный, много заботившийся о назидании парода; увещевал священников исправить свою жизнь, чтобы успешнее заняться поучением народа». Геронтий известен был даже за границею, и о нем отзывались с похвалою, «за его ревность и мужество в проповедовании слова Божия». Иосиф был «пастырь премудрый, непрестанно предлагавший народу поучения, и своею ревностно ожививший сердца многих людей, близких к отчаянью». Макарий был «велегласный проповедник добродетелей, ревнитель догматов, ходатай за обидимых, укрощавший врагов Церкви». Св. Филипп был «премудрый наставник православия и провозвестник истины». Об учительстве патриарха Никона отзыв приведен выше. О Клименте Смолятиче замечено, что он был «книжник и философ», какого не бывало в русской земле. Конечно, ученый митрополит не заслужил бы такого отзыва, если бы, по долгу сана своего, не делал употребления из своей учености. «Вообще, русские митрополиты древней Руси были весьма достойные люди по своему высокому званию, и можно думать, что все они приносили пользу своим словом, хотя не все заслужили похвалу современников. Эта догадка несколько подтверждается исключительным отзывом летописца о митр. Иоанне скопце, который назван «простым и неученым». И если из греков вышел один неудачный митрополит, в отношении слова, то кстати уж заметить, что и из русских вышел один митрополит Зосима, совсем негожий «и в слове и в деле»¹¹⁴.

б) Епископы и иноки. «Св. Моисей арх. Новгородский хорошо пас свое стадо, содержал многих писцов, и много списал книг, и многих утвердил учением своим, и многие приходили к нему и поучались от него день и ночь». Архиепископы новгородские Симеон и Феодосий тоже оставили по себе память даром слова и учительства. Епископы ростовские: Лука «утешал печальных словом и делом, пас словесных овец как добрый пастырь, бодрствуя над ними и оберегая их день и ночь». Пахомий «был истинный пастырь, а не наемник, обличал грабителей и лихоимцев, исполнен книжного учения, всеми способами утешал печальных». Кирилл II ничем не отстал от прежних епископов ростовских, св. Леонтия, Исаии и Нестора, следуя их нравам и ученью; «не только учил словом, но и делом подавал пример, печальных утешал. И все приходящие дивились ему, все из окрестных мест спешили в город, чтобы послушать учение его от св. книг». Григорий и Вассиан были учительны и оставили о себе память в истории, Св. Симон, епископ Владимирский, был «учителен и милостив». Симеон, епископ Тверской, «был силен в книгах, слово христово правил истинно, всем творившим неправду был страшен». «Авраамий Смоленский с великою ревностью делал выписки из книг, и дана была ему благодать объяснять прочитанное невеждам, так что в божественных писаниях от него ничего не утаилось, и он не переставал учить всех». «Павел Высокий, нижегородский монах, весьма книжный и философ великий, в поучениях и беседах весьма рассудителен и полезен, слово его растворено божественною солью, писал многие учительные книги и посылал к епископам». Перечислить все отзывы летописцев о многих проповедниках нет возможности; но судя по множеству отзывов легко можем заключать о проповедническом настроении древнего монашества и множестве неизвестных нам проповедников.

Но особенную похвалу на проповедь история воздает подвижникам, св. игуменам и отшельникам. В житиях русских святых постоянно встречаем известия о том, что к ним приходили люди всех званий за наставлением, и наставление это было тем сильнее, что нередко подкреплялось вещественным и духовным пособием, подаянием и исцелением. А если припомним, что эти подвижники часто были духовниками князей и бояр, и действовали на них епитимией и посланиями, а на народ церковною проповедью, которая заведена была монастырским уставом¹¹⁵; то поймем всю благодетельность их святого и неустанного слова. Известия о проповеди подвижников и благодетельном влиянии ее на народ излагаются в житиях, обыкновенно в таком роде: «преп. Феодосий Печерский заботился не только о монахах, но и о мирских людях, как бы спасти их. Особенно заботился о детях (духовных), наставляя и утешая приходящих к нему; иногда же и в дома их ходил, и подавал им благословение. Поучаемые им приносили плоды Богу, иной в шестьдесят, иной во сто крат». «К преп. Варлааму Хутынскому приходили князья и бояре, иноки и простолюдины, и он поучал всех». «Слышав добрую жизнь преп. Александра Свирского, многие из далеких мест приходили к нему исповедовать грехи свои, или получить благословение, или спросить о недоумениях. И все он разрешал и объяснял, и всех благословлял; и все отходили с великою пользою». «Многие приходили к преп. Павлу Обнорскому, ради назидания. И он был доступен всем и учителен; всех учил полезному, подкрепляя слова свои благим примером. И всякий, получивший от него наставление, чувствовал облегчение страстей, утешение в печали, и оказывал большие успехи в добре».

Но самое обширное употребление в древности имела проповедь миссионерская. Она поддерживалась, на окраинах России, бесчисленными проповедниками, преимущественно иноками. О церковном проповедничестве священников история умолчала, так как священники, за немногими исключениями, не были способны к проповеди. Обращая внимание на определение соборов и грамоты архипастырей, обязывавшие их к проповедничеству и к наложению епитимий, можно думать, что многие священники, по крайней мере на исповеди, утверждали народ в вере и добре. Но в отношении миссионерской проповеди видим весьма многих священников, усердно действующих по требованию епархиального начальства. Впрочем, миссионерская проповедь, которую в древности не записывали, для нас остается неизвестною, за исключением немногих отрывков. Равно из бесчисленного множества миссионеров-проповедников в истории сохранились немногие имена. Но мы сообщим и немногие уцелевшие сведения о миссионерском проповедничестве, так как оно имело огромное влияние на колонизацию страны и усиление государственного могущества России. Сведения о миссионерском проповедничестве особенно скудны до XIV века. Известно только, что в северной России христианство насаждено в глубокой древности. Без сомнения, насадителями его были отшельники, которые из любви к Богу жертвовали собою для спасения ближних. Это мнение подтверждается отзывами иностранцев о миссионерской деятельности иноков, на севере России, как заслуге для Церкви и государства. «Иноки русские, говорит Герберштейн, особенно заботятся о том, чтобы обращать всех людей в свою веру. Еще в древности отшельники монахи обратили в христианство значительную часть идолопоклонников, долго и усердно проповедуя им слово Божие. И ныне (в XVI в.) они отправляются в северные и восточные страны, с великим трудом и опасностью жизни и чести. В этом (подвиге) они не ищут и не надеются никакой выгоды. У них в виду одна (цель) – сделать угодное Богу и наставить на путь истины многих заблудших и привести их ко Христу». Это же подтверждается и немногими историческими фактами, относительно миссионерства, начиная с XI века.

На севере, в ростовской области, епископ св. Леонтий обратил многих язычников в христианскую веру, и около 1070 г. замучен ими. Преемник его св. Исаия проповедовал христианство по всей ростовской и суздальской стране. После пего архимандрит св. Авраамий долго учил народ истинной вере, молился за него и истребил в Ростове идолопоклонство. Св. Кукша в XII веке обратил в христианство вятичей и убит ими, вместе с учеником своим Пименом. Препод. Герасим в XII веке обратил в христианство жителей вологодской страны, проповедуя им веру в продолжение 30 лет. Псковские священники в XIII веке и валаамские иноки в XIV веке обратили в христианство финское племя кареллу. Преп. Кирилл в ХШ веке обратил в христианство финское племя чудь, подвизаясь в проповеди 52 года; обращение чуди продолжал в ХVI веке преп. Корнилий. В ХIII веке иноки Кубенского озера обращали в христианство чудь и кареллу. В XIV веке св. Лазарь обращал в христианство чудь и лопарей. В XV веке св. Савватий, Герман и особенно Зосима обращали в христианство финнов, кареллу, лопарей, норвежцев, и многих из них постригли в монахи. В XVI веке новгородские священники Илия и Никифор, по распоряжению архиепископов Макария и Феодосия II, обращали в христианство финнов, а Илия, кроме того, чудь, кореллу и ижору; причем оба архиепископа посылали грамоты, с обличением языческого суеверия, угрозою церковного суда и повелением разорять капища. В XVI веке преп. Феодорит и св. Трифон с большим успехом обращали в христианство лопарей, причем Феодорит в один день обратил их до 2,000. Вследствие постоянного обращения дикарей архангельской губернии в христианство, в том числе и самоедов, в XVII веке открыта была холмогорская епархия. В XV веке неизвестный священник и епископ св. Иона обратили в христианство многих жителей рязанской области. В XVII веке рязанский епископ Мисаил обратил в христианство более четырех тысяч татар и мордвы.

На востоке, в XIV веке, св. Стефан проповедовал христианство зырянам и пермянам. Преемники его Исаак и Питирим, со многими иноками, продолжали это дело. В XV веке епископ Иона, в продолжение 9 лет, обратил многих пермян ко Христу. В XV–XVI веке иноки четырех монастырей, около Вычегды, обращали пермян в христианство. В XVI веке св. Трифон (Вятский) обратил многих остяков и вогулов. Не смотря на эти труды миссионеров, в XVI веке, по свидетельству Герберштейна, «в пермских лесах оставалось много идолопоклонников; но отшельники русские не переставали обращать их ко Христу». Св. Макарий Желтоводский обращал в христианство мордву, чуваш, черемисс и татар. Особенно много татар обращено ко Христу трудами епископов казанских, св. Гурия, Варсонофия и Германа. Эти святители руководствовались царскою инструкцией, которая внушала проповедовать христианскую веру каждое воскресение и новообращенных учить страху Божию. Св. Гурий в 9 лет обратил ко Христу многие тысячи магометан и язычников. Весьма успешным в проповеди был и св. Варсонофий, знавший в совершенстве татарский язык и заблуждения магометан. В XVI веке игумен Кирилл обратил многих татар в Астрахани, учил их грамоте и закону Божию. В XVI веке русские священники восстанавливали христианскую веру на Кавказе. Обращение монголов в христианство русскими проповедниками началось с XIII века. Римские послы (в 1246 и 1253 году) видели при дворе ханов русских проповедников. С открытием епархии в Сарае (1261 г.) многие татары обращались в христианскую веру, о чем свидетельствовал епископ Феогност (1301 г.). Многие лица княжеского и даже ханского рода обращались в христианство¹¹⁶. Особенно замечательно обращение племянника Берки Петра епископом Ростовским Кириллом. В Сибири, по распоряжению патриарха Никона, проповедовали многие священники и монахи. В 1620 году многие язычники обращены в христианство архимандритом Киприаном. Вообще, в XVII веке, при содействии миссионеров, христианство утвердилось в Иркутске, Якутске, Киренске, и других городах, и отсюда постепенно распространялось по Азии. Часовни, церкви и монастыри, основанные миссионерами, в европейской России и в Азии, становились центрами, около которых сосредоточилось население, и училищами, из которых распространялась вера повсюду. Так составились, на окраинах России, обширные епархии, с церковным благоустройством и руководством в вере населения, обращенного миссионерами. Неизвестно, сколько инородцев просвещено миссионерами в течении 700 лет; по крайней мере несомненно, что к концу XVIII века их оставалось в России до 4.000,000.

От обширной проповеднической деятельности миссионерской до нас дошло несколько поучений; по ним мы можем судить о духе и характере древней миссионерской проповеди. В главных и общих чертах древняя миссионерская проповедь походит на наши катехизические поучения, в которых предлагаются существенные истины христианского вероучения. Такое поучение находим в житии преп. Трифона. «Начал проц. Трифон беседовать с лопарями о купле и обличал их заблуждения. Потом говорил о Троице, создании мира, потопе, рассеянии языков, о пророках, воплощении Сына Божия, Его смерти, воскресении и вознесении. Наконец – о общем воскресении, царстве небесном и вечной муке¹¹⁷. В дальнейшем развитии своем миссионерская проповедь принимала обычный характер нравственно-аскетического поучения. Миссионеры сообщали новообращенным те же нравственные убеждения, которыми были проникнуты сами, и которые заимствовали из отеческих писаний. Вследствие этого усерднейшие из новообращенных христиан украшались великими добродетелями, нередко достигали церковных степеней и даже принимали пострижение, ангельский образ. Пример подвижников миссионеров еще более укреплял их в вере, добродетели и аскетизме¹¹⁸.

Показав источники и объем древнего проповедничества, – те формы, в каких оно проявлялось, остается изложить содержание его, дабы убедиться опытом в его преобладающем аскетическом направлении. Древнее проповедничество весьма разнообразно в своем содержании: но в этом разнообразии есть господствующее направление, которое объединяет все разности; есть главная идея, которая связывает в одно целое различные части или отделы проповедничества. Господствующее направление древней проповеди, как сказано в характеристике ее, есть нравственно-аскетическое, проникающее, в различной степени, все отделы ее. Наибольшее количество древних проповедей написано именно в этом духе, с тою особенностью, что аскетические правила постепенно выделялись из мирской проповеди и сосредоточились, наконец, в поучениях и посланиях монахам и в монастырских уставах. Поэтому, это главный и первый, самый обширный отдел, древнего проповедничества, по характеру – отвлеченный, нравственно-аскетический, или теоретический. Второй отдел церковно-исторический, заключающий в себе похвальные слова святым и слова на праздники церковные. Правила деятельности, предписанные в нравственно-аскетическом проповедничестве, в церковно-историческом представлены наглядно, осуществленными в живых примерах и фактах. Высокие подвиги святых, изображенные в похвальных словах им, и мир небесный, как награда за подвиги, изображенный в праздничных словах, служили подтверждением теоретической проповеди и окончательным побуждением к добродетели и аскетизму. Третий отдел – изъяснительный или истолковательный, заключающий в себе объяснение некоторых евангельских чтений, событий, правил веры и деятельности христианской. Этот отдел, строго говоря, составляет отрывочное явление в древней проповеди, как по незначительному количеству проповедей, так и по недостатку между ними какой-либо связи и единства. Но так как изъяснение – чтений, событий, некоторых правил веры и деятельности, нередко проникнутое аскетизмом, расширяет взгляд на нравственность христианина, то и его можно отнести к нравственно- аскетическому проповедничеству. Кроме того, заключая в себе разъяснение многих догматов, правил веры, этот отдел представляет немало оснований для нравственных истин, изложенных в предыдущих отделах. Бессвязность этих разъяснений значительно восполнялась толковыми евангелиями, апостолами и пророками, бывшими в постоянном употреблении у предков. Четвертый отдел практический, заключающий в себе облачения умственных и нравственных недостатков народа, противных христианскому ученью. Составляя контраст или противоположность нравственному христианскому совершенству, этот отдел находится в такой же связи с нравственно-аскетическим проповедничеством, в какой тьма со светом, и это же проповедничество, как увидим, составляет главное содержание и направление его.

Пересматривая проповеднические сборники, находим в них много поучений в виде инструкций, совмещающих в себе, в сжатом виде, всю христианскую нравственность. Видно, что в таких поучениях, как кратких руководствах, особенно нуждались русские, обращенные в христианство. Замечательнейшее в этом отношении «слово св. отец, как жить христианам». Это слово, с бесчисленными вариациями, чаще всего попадается в древних сборниках. В «Изумруде» оно встречается под следующими номерами:121, 129, 137, 147. В «Изумрудах» соловецкой библиотеки оно находится под следующими заглавиями: «слово св. отец» ... и «поучение избранное из всех книг о том, чтобы всякому христианину иметь страх Божий». Это слово, относимое к XIII веку, вполне выражает характер древних поучений, как по содержанию своему, так и по выражению. По содержанию это слово нравственно-аскетическое. Оно заключает в себе более ста мыслей, и в том числе несколько десятков правил или нравственных предписаний. Одни из этих правил внушают обязанности или добродетели, так сказать, обыкновенные, свойственные всем христианам; другие – свойственные монахам, подвижникам или аскетам. Первого рода обязанности: любовь к Богу, хождение в церковь, молитва, церковные приношения, поминовения, исповедь, причастие, исполнение епитимии; любовь к ближним, почитание родителей, иереев, монахов, отцов духовных, старших; милосердие к слугам, сиротам, нищим, больным, калекам, безродным, странным и заключенным; воздержание от гордости, гнева, ласкательства, зависти, осуждения, лжи, клеветы и т. под. Второго рода обязанности следующие. Умерщвление тела. «Утруждай тело, которым ты согрешил; ибо всякий грех входит сластью, а прогоняется горестью, и пахотные страсти умерщвляются алканием, если не трудимся телом, которым согрешили, то нам невозможно спастись». Молитва постоянная. «Вставши от сна, помолись Богу. Прежде всего сотвори эти дела, чтобы Господь благословил тебя, даровал мирную жизнь и царство небесное. А когда ложишься спать, то не пропусти ни одной ночи без поклонов, и сколько можешь, молись Богу; ибо тем поклонением человек побеждает диавола и избавляется от грехов, сделанных днем. Встань ночью на молитву, хотя бы краткую, ибо ночь разделена на двое, на покой телу и душе на спасение». «Никогда не ленись на правило молитвенное. Что ни делает каждый из вас, ешь, пьешь, стоишь, сидишь, ходишь, непрестанно произноси в уме: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя; ибо Господь сказал: «молитесь на всякое время», и апостол: «непрестанно молитесь и всегда благодарите»¹¹⁹. «Если ты грамотен, каждый день отправляй ночные и дневные часы, вечерню, утреню и обедню (вероятно обедницу); если не грамотен, ходи каждый день в церковь, к службам; ибо кто исполняет это (правило), тот получит от Бога великую награду». «Будь прибежен к церкви, ибо она есть очищение от грехов. В церкви стой со страхом, скорбя о грехах своих, и ни с кем не беседуй». Пост. «Никогда не упускай ни одного поста; ибо пост равняет человека ангелам. Соблюдай честно среду и пяток, кроме великих праздников; пусть на всякую неделю твой пост идет к Богу. Удержись от раннего ядения и пития, лишнее ядение и питие – телу немощь и душе погибель». Целомудрие. «Не твори блуда, но женись. А сели жена хочет воздержаться, пусть советуется с мужем; ибо если он палим помыслом, то какой успех твоего воздержания? Хотящим девствовать необходимо удерживаться от зрения и бесед женских, необходимо удержать от греха тело и мысли. Кто удержит себя, тот велик и равен ангелам; а кто в мыслях согрешает, пусть лучше женится». Смирение и покаяние. «Имей смирение мытаря, бойся гордости и величания в уме и сердце, и многоглаголания; ибо Бог призирает на смиренного и молчаливого. Не стыдись подклонять главу старейшим тебя, в честь Богу. Если ты печален, ищи утешения в келии и неси инокам все необходимое. Когда делаешь пир, зови убогих. А паче всего имей в сердце страх Божий, держи смерть на уме, слушай отца духовного, часто приходи к нему и исповедай грехи свои». Хозяину дома внушает заботу о спасении домашних и называет его игуменом своего дома. За грехи грозит гневом Божиим и мукою вечною; за добро обещает царство небесное. «Молю вас, любимые, заключает проповедник, заботьтесь о спасении своем, пока живы и имеете время. Скоро житие наше проходит, и все в нем временно и мечтательно». «Но если все это исполнишь, если молишься, благотворишь монастырю, приносишь в церковь жертвы, но не оставляешь гнева, злобы, лжи, клеветы, клятвы, не слушаешь отца духовного, утаишь хоть один грех на исповеди, недостойно причащаешься и т. под., не можешь спастись, погибнешь, подобно птице, пойманной в силок за один ноготь».

В этом слове есть и практические наставления, обличение недостатков, общественных и частных, противных нравственности христианина, особенно аскета. Проповедник обличает следующие грехи: объедение и пьянство, которое служит причиною ссор, драки и плотской похоти; блуд, который сводит многие души в погибель; срамословие, глумление, драку и убийство. Между прочим, запрещает бить беременную жену и рабу, чтобы они не извергли плода. Обличает корыстолюбие, незаконные проценты и воровство, называя любостяжание идолопоклонником. Но особенно восстает против ложной присяги и притеснения слуг, – порока частного, домашнего. «Хуже всего, говорит проповедник, нарушить крестное целование, или неправедно целовать (икону) Богородицы, или иного святого. Не клянитесь именем божиим, ни головою своею, да не погибнете. Не бесчествуйте слуг и содержите их в довольстве, чтобы они не крали и не разбивали. Не томите их голодом, наготою, чрезмерною работою «наказанием, чтобы они не убежали к язычникам, не утомились и не удавились». Вследствие аскетического воззрения на жизнь, проповедник с одинаковою строгостью обличает маловажные проступки. «Удаляйтесь от зрелищ, игр, музыки, сатанинских песней и пляски, радующих диавола и прогоняющих ангела». Наконец, дает наставление о повиновении властям и князю. «Кто противится властям, противится божию повелению. Наипаче имей приязнь своему князю и не желай ему зла». В «Изумруде» синодальном прибавлено обличение суеверия. Болезни лечат волшебством, чарами и амулетами. Пища на яблоке (заклинательные) слова, кладут его на престоле, и тем отгоняют беса трясавицу. Господь велит лечить (болезни) не чарами и амулетами, не верою во встречу, чихание и след животных; это – скверное дело. Поэтому, за наши неправды, Бог посылает нам многие казни»¹²⁰. Затем обличает (вероятно, святитель) священников и градоначальников, что они не обращают внимания на такое нарушение церковных правил.

Что касается слово выражения, то оно представляет все недостатки церковно-славянского языка, скудного понятиями, не разработанного научно, темного и запутанного. Многие слова и обороты поражают слух своею шероховатостью и неправильностью, напр. «опитемя, комкание, хабить, колико мога, упиваться в пьянство», и т. под. Такая неискусная речь не только не возвышает простых мыслей, но и высокие умаляет и портит картинные места в слове. Напр. «а еже отец заповесть, того не творите, то сему подобни есте, яко на рати устрелять человека и стрела в нем ся приломит, и егда к нему врача приведут, тогда разрезав язву, измет железо, ащели зелия не приложит, исцелити не может, ащели зелия немощен будет терпети, то по малу прилагати, дабы исцелити» и т. д. В этом слове, как и вообще в русском проповедничестве, часто встречаются преувеличения в мыслях и неточность в словах, – недостаток, свойственный и греческому проповедничеству. Напр. «осуждаяй брата своего согрешша есть антихрист»; «неправедная милостыня подобна тому, как если бы отец видел сына закалаема»; «резоимство идолослужителю подобно», и т. д.

Относительно формы логической слово не представляет никаких достоинств; нет в нем ни главной идеи, ни развития и последовательности в мыслях, ни вывода и заключения. Различные заглавия слова не соответствуют содержанию его. Одно из них: «как жить христианам», отличается общностью; другое: «чтобы иметь страх божий», – частностью; Мысли излагаются отрывочно, как попало, и связываются механически, частицами или ссылками на Св. Писание. Напр. «старейшим повинися, а иже о питии и ядении апостол глаголет» … Или: «резоимство идолослужителю подобно; паки же, аще умеешь книги, по вся дни прави часы» ... При таком беспорядке в мыслях и механическом сочетании их, слово растянуто на 14 страниц, и могло быть продолжено в бесконечность.

Научного понятия о правильном выражении мыслей, о построении периода и предложения, о составе речи и правописании тоже не видно. Несомненно одно, что проповедник хотел дать мирянам наставление к доброй жизни; но сильно растворил его аскетизмом, выписывая у св. отцов, что попало. Конечно, он имел в виду страх Божий, грозу гнева Божия, и смягчение этого гнева покаянием, добродетелями; но не умел разграничить и отличить добродетелей обыкновенных от аскетизма. Поэтому, главною заботою христианина поставил изнурение тела (которым согрешили) разными подвигами, не видя иного средства ко спасению. Бесспорно, что это слово, и подобные ему, заслуживают полное одобрение за свою благонамеренность и строгий аскетизм. И если справедливо, что это слово принадлежит Павлу Высокому¹²¹, который, по летописи, был «философ великий»; то оно одно дает нам возможность оценить подобных философов и их мудрость. Мудрость доморощенных философов состояла в усвоении Св. Писания, св. отцов, и бесхитростной перефразировке их, с намеками на нравственные недостатки времени, или обличением этих недостатков. Но в древности, при недостатке образования, и эта мудрость, которую наши писатели называют «широковещательностью» и «обширным разглагольствием», казалась великою. Некоторые нравственно-аскетические поучения, в роде рассмотренного нами слова, принадлежат известным проповедникам. Таково напр. «поучение к братии» епископа Новгородского Луки Жидяты. В своем поучении, кроме общих наставлений, проповедник излагает догмат о св. Троице, без всякого развития. «Первее всего братие вот какую заповедь все мы христиане должны содержать несомненно: веровать во единого Бога, в Троице славимого, во Отца, Сына и Св. Духа». В отношении ближних проповедник запрещает осуждение и в мыслях. «Не осуди брата даже мыслью, поминая грехи свои». Можно думать, что это поучение послужило образцом для подобных последующих, тем более что оно записано в «Сборнице разных св. отец». Таково же по общности мысли, и «послание к некоему брату, св. Иосифа Волоколамского, о сохранении всех заповедей ради царствия небесного»¹²².

Прочие, анонимные поучения, раскрывают по частям те мысли или темы, которые собраны в «слове св. отец» и подобных ему. Следуя аскетическому убеждению, что необходимо изнурять тело для спасения души, неизвестные проповедники всего чаще говорили: о необходимости поста, молитвы, посещения церкви и соблюдения праздников, о сокрушении сердца и покаянии; о исповеди и причастии, и наконец о чтении книг, как средстве духовного обучения.

1.О посте

Говоря о посте, проповедники доказывали необходимость его для укрощения страстей и греха, и удовлетворения правде божией; причем требовали не одного телесного поста, но и духовного, воздержания от страстей и злых дел. Впрочем, они более распространялись о телесном, нежели о духовном посте, более говорили об обрядовой стороне дела, нежели о сущности его, менее доступной разумению, особенно простому. И нигде не высказывается строгость нравственных требований, в чисто монастырском духе, с такою силою, как в рассуждении о посте, да еще о молитве и о церкви. Вот сущность учения о посте, извлеченная из нижепоименованных источников.

«Апостолы установили три говения (поста), на пользу нам и очищение грехов: Христово, Филиппово и Петрово. Как начали мы Великий пост, так и кончим его; ибо многие предпочитают первую неделю, а о прочих не радят. Великий пост есть царь, семь недель – семь дочерей его, коих надобно равно почтить. Всю страстную неделю проводите чисто. В субботу отговевши, мало вкусить хлеба и всю ночь пребыть в молитвах; утром воскресения причаститься со смирением. Затем немного сесть и выпить, и заснуть, ибо так поступают истинные постники. А светлую неделю провести всю в духовном веселии и воздержании и чистоте, ибо она за один день, так как солнце не заходило восемь дней. И Христос воскрес не ради пития и объядения не для того, чтобы мы праздновали ту неделю объядением и пьянством, до беспамятства. В ту неделю, ради воскресения, верные молятся, ходят со крестами, и с женами не творят блуда. Если кто по болезни не проведет (четыредесятницу) все эти дни в посте, тот пусть постится в среду и пяток, тем более что в эти два дня заповедано поститься во весь год; и что может быть легче, как поститься до полудня? А постясь, воздержись не только от хлеба, но и от пития. В прочие дни кушать однажды, а в субботу и неделю дважды. И все недельные дня так чтите, не поститесь в те дни, но дважды кушайте. И Филиппов пост проведем в пощении, да сподобимся достигнуть рождества Господня; – а также и Петров. И эти два говенья не есть рыбы в понедельник, среду и пяток, но хлеб с овощами, и притом однажды в день; а в прочие дни кушать рыбу, по дважды. Да и всегда нужно воздерживаться от безвременного ядения и пития. А главное: Великий пост содержите со всею крепостью и страхом, и часто кланяйтесь в землю. В Великий пост, кроме обычных поклонов, произнося: «Господи помилуй,» полагать по 60 поклонов (земных) на утрени, 50 на обедни и 50 на вечерни. В Филиппов и Петров пост полагать в день по 300 поклонов земных. Нездоровые полагают количество поклонов по указанию духовного отца. А нам, братия, поминая грехи свои, и кроме говений всегда следовало бы поступать так. Нам не следовало бы и главы восклонять, бия челом, и очей не осушать, проливая слезы, стеня и скорбя перед творцем. О братия, отцы, матери и сестры, как нам не бояться Господа, не трепетать слов его, и не творить волю его! ибо сам говорит в «Пчеле»¹²³: почему человече ты не умеешь почитать меня? Я твой Бог, царь, дед, отец, брат и друг. Как же ты не знаешь, как почитать меня и не боишься меня? А мы, когда придет пост, представляем его тяжким, печалимся и скорбим, и думаем, как-бы миновать его? И бегаем к иереям спрашивать: что нам есть и пить? и какие творить поклоны? и говорим: это весьма тяжко! не можем вынести этого...»

«А чтобы пост твой был истинный и не пропал труд твой, воздержись от злых дел и твори добрые дела. Злые дела, Богу ненавистные, и святыми прокляты: гордость, зависть, злоба, осуждение, ссоры, клеветы, воровство, разбои, грабительство, объядение, пьянство, прелюбодеяние и пр. Добрые дела, оправдывающие душу: покаяние, пост, молитва, поклоны, бдение, хождение в церковь, слушание поучений, смирение, слезы, братолюбие, невнимание процента, одеяние нагих, погребение мертвых и пр. Если ты был пьяница, будь ныне постник, если блудник, – воздержись; если обижал и грабил, раздавай ныне свое. Особенно воздержись от насилия, от богатства, собранного с проклятием, или награбленного в пожаре, от обиды сирот и вдовиц, от процентов и ложной клятвы, чтобы не поразил гнев Божий. Обижающему твори добро, гнева не имей и злом за зло не воздавай. Вот истинное покаяние! Слышаще это потщимся братие и сестры пройти в чистоте постные дни, покаемся во всех неправдах своих, да получим от Бога совершенную награду, и чего попросим, да даст нам Господь. Да услышит Бог и меня грешного, отца вашего, молящегося за вас, если поживете в послушании. А если я молюсь за вас, а вы творите злое, какой плод молитвы (моей)? Успех молитвы (тогда), когда вы, молясь Богу, успеваете в добре; ибо вы мой венец, моя похвала, мои слава, стадо Христово. Если поживете в повелении Господни, то спасете и меня убогого. А если я всегда учу вас, а вы не делаете того, то строго осудитесь».

«Изумруд»: слово 122 Златоуста (глубокой древности) о страхе Божием и покаянии; говорит о трех постах: Великом, Филипповом и Петровом, а также о пощении в среду и пяток. – 124 Златоуста; это слово, равно как 22 и 125 – о трех постах. – 126 слово св. отец, как жить христианам? содержит наставления о страхе Божием и соблюдении постов Филиппова и Апостольского. – 151 о Филипповом говеньи, о воздержании и посте.

«Златоустник»: слово 9 Златоуста о посте (написано нескладно). – 11 Златоуста о посте в среду и пяток, – 15 Златоуста о пользе поста – подобное есть и в «Златой цепи». 24 поучение некоего старца детям (о постящихся в среду и пяток). – 34 собрано от Св. Писаний, как надобно жить христианам? – наставление о соблюдении постов Филиппова и Апостольского. – 36 Златоуста; проповедник пользовался словом о посте Василия Великого; оно есть и в «Златой цепи». – 103 св. отец о посте Великом, Петрове и Филиппове.

«Златая цепь» и «Соборник» (серг. лавры); поучения на недели Великого поста, с недели мытаря (глубокой древности). В «Соборнике» есть «поучение на сбор», приписываемое св. Кириллу: «истинный пост требует прощения обид и долгов», раскрывает поучение.

Православный собеседник 1858, генв. 1859 дек. («Изумруд» соловец.): слово св. отец о посте и востании церковного чину. Слово св. апостол и св. отец о Великом посте, Петрове и Филиппове. Слово о Филиппове посте, что пред рождеством Христовым. Кроме того: слово в неделю православия о посте, митрополита Фотия. О внутреннем посте и о посте (к госпоже) Максима Грека. Увещание патриарха Адриана к разным сословиям; в 21 увещании внушает всем говеть четыре раза в году (четвертый Успенский пост). Окружное послание митрополита Фотия к русскому духовенству содержит подробные наставления о постах. Оно внушает свято проводить все четыре поста, установленные апостолами. Во все дни Великого поста надобно хранить сухоядение; в субботы и воскресения, цветную неделю и благовещение разрешается рыба. Сухоядение должно соблюдать в среды и пятки всего года, иногда и в понедельники кроме недель по воскресении, рождестве, сошествии Св. Духа и недели, пред мясопустом. На преполовение, введение – пост; на воздвижение и усекновение – сухоядение¹²⁴.

2.О молитве, посещении церкви и соблюдении праздников

Вместе с постом проповедники предписывали частую молитву и посещение церкви, особенно в праздники, не только для умилостивления Бога, но и для испрошения его помощи на врагов. Сущность учения о молитве состоит в следующем. «Должно молиться Богу утром и вечером, потому что в это время наши ангелы идут к Богу на поклонение, дают отчет в наших делах ночных и дневных и жалуются на наши грехи. Повели им, Господи, говорит ангел хранитель, да не буду с злым грешником; ибо только имя твое носит, а угождает плоти, и ни одной молитвы не творит ни днем, ни ночью. Вместе с ангелами и природа, покорная воле Божией, жалуется на грешников, нарушителей его законов. Солнце многажды молится Богу, говоря: доколе Господи терпишь неправды людей и многие беззакония? повели мае сжечь их. Месяц и звезды говорят: доколе мы будем освещать блудные дела, давление детей, воровство и разбои? Море и реки говорят: дозволь нам, Господи, потопить плавающих грешников! И земля говорит: я более всех тварей осуждена терпеть бесчисленные грехи людей: позволь мне, Господи, уморить их голодом. Но Бог отвечает всем, что Он ждет покаяния грешных. И потому на всяк час будем благодарить Бога, не только днем, но и ночью. И ни одной ночи не пропустим без молитвы и поклонов, по силе нашей; а если не проснемся в полночь, то по крайней мере перед светом. Встань муж, разбуди жену и детей своих, преклоните колена воздыхая о грехах, и пусть дом ваш будет церковью. Ночными молитвами особенно умилостивляется Бог, и скоро подает милость свою, ибо ночью не развлекают нас помыслы и мирской шум. Кроме того, необходимо совершать непрестанно, за всяким делом, Иисусову молитву в уме. Если мы ленимся молиться, то хотя бы и милостыню подавали, не можем спастись. Кроме домашних молитв необходимо каждый день ходить к церковным службам, или совершать их дома. Неграмотному полагается правило: за кафизму 300 поклонов, за полунощницу 600, за утреню 1,500, за часы 1,500, за вечерню 600¹²⁵; ибо если человек исполняет правило относительно домашней молитвы и церковной службы, то он получит от Бога великую награду».

«В церковь ходи поспешно, к утрене, обедне и вечерне, особенно в воскресение и в праздники; ибо церковь есть просвещение душ. В воскресение надобно оставить все домашние дела, и только ходить по церквам и молиться Богу. Не говори: отпоем дома; ибо домашняя молитва не имеет той силы. Ходя по церквам, не мысли зла, не занимайся пустяками, но богомыслием; ибо сколько человек днем или ночью обойдет церквей, столько почтен будет от ангелов. В церкви стой со страхом и молчанием, скорбя о грехах своих, а чужими грехами не занимайся. Слушай божественное чтение и пение и услаждай ими свое сердце. Слушая учение пророков и апостолов, жития и мучения святых и отеческие поучения, просвещай ими душу свою и вооружайся на диавола силою Божиею. Ходи также в монастырь и носи все потребное инокам; а если услышишь шум скоморохов и игры, – из дому не выходи». Предписывая подобные наставления, проповедники нередко обличают слушателей за несоблюдение их, – холодность к молитве, уклонение от церкви и богослужения, даже в праздники. «Зачем вы затворили церкви! Если бы это возбранили печенеги, то вам следовало бы оставить все имение, и итти в церковь. Вы не всегда приходите к началу пения». «Слабо живут ныне, не слушая божественных словес. Идти в церковь, мы чешемся и потягиваемся, дремлем и говорим: то дождь, то холодно, то что-либо другое; и ленимся идти на поучение¹²⁶» «Я надеялся в каждое воскресение собирать в церковь поболее людей, а ныне приходит их менее. Умоляю вас, если кто имеет соседа, или родственников, или жену, или детей, зовите их в церковь поучаться»¹²⁷.

Православный собеседник 1858 г. авг. («Изумруд» соловец.): два слова о денно-нощной молитве. – 1859 г. апр. два поучения о праздновании воскресного дня и житии христианском. Поучение в неделю православия о посте и молитве митрополита Фотия.

«Изумруд»: слово 71 о не встающих к утрене. – 123 св. отец о духовном праздновании Божиих праздников. – 150 св. отец – увещание ходить в церковь и вести себя по-христиански (подобных поучений много).

«Златоустник» слово 58 Златоуста, как праздновать светлый праздник. – 85 Златоуста, увещание ходить в церковь и в праздники с крестами. – 88 св. Евсевия о неделе. – 89 о том, что в воскресный день следует упражняться в молитве... Поучение о молитве митрополита Макария; – таковое же архимандрита Новгородского Симеона.

«Пролог»: 12 кратких поучении на разные праздники; в них проповедник увещевает ново обращенных христиан ходить в церковь день и ночи, собираться на вечерню, утреню и литургию, воздерживаться от пороков, совершать добродетели, и поститься¹²⁸.

3.О сокрушении сердца и покаянии

Предписывая пост, денно-нощную молитву и хождение в церковь, главным образом для изнурения тела и страстей, проповедники требовали еще сокрушения сердца и покаяния, для очищения души, возращения добродетелей и вообще приготовления к будущей жизни. Побуждением внутренним к тому служили: память о грехах и смерти, ожидание страшного суда и воздаяния, и вообще страх Божий. При чем, для действительного очищения совести и примирения с Богом, проповедники внушают необходимость частой исповеди и причастия. И ни одна истина нравоучения не повторяется так часто в древнем проповедничестве, как необходимость страха Божия, сокрушения сердца и покаяния. Не только неизвестные, но и все известные и лучшие наши проповедники преимущественно говорят о страхе Божием, сокрушении сердца и покаянии (равно как в практической проповеди – преимущественно о милостыне). Главным внешним побуждением к тому служили общественные бедствия, о коих сказано выше. При аскетическом настроении проповедников и библейском взгляде их на жизнь, бедствия России служили для них постоянною темою о гневе Божием, страхе, смирении, сокрушении и покаянии. Эта тема подкреплялась и общею верою в близкий конец света, с окончанием седьмой тысячи лет. Необходимость страха Божия, смирения, сокрушения и покаяния всего чаще проводится в поучениях св. Серапиона, митр. Фотия и Даниила. Сущность учения о сих предметах заключается в следующих положениях:

«Кроме указанных добродетелей, необходимо иметь страх божий, который есть основание всех добродетелей и ограждение от всех бед. Мы должны бояться Бога, с трепетом ходить пред Ним, чтобы угодить ему и избавиться от временных и вечных наказаний; должны на всякое время помнить смерть, суд, вечные муки и царство небесное, чтобы приготовиться к добродетели и достойно перейти в жизнь вечную. Мы и здесь не можем перенести грозы, бури и грома; то, как перенесем страх суда Божия и вечной муки? Особенно ныне должны страшиться суда Божия, когда гнев его так часто поражает нас за грехи». «Какую выгоду наследовали мы, оставив божественные правила? Нe рассеял ли нас Бог по лицу всей земли? Не взяты ли наши города? Не пали ли наши сильные князья от острия меча? Не отведены ли в плен наши чада? Не запустели ли св. божии церкви? Не томимся ли мы каждый день от безбожных и нечистых язычников? Все это за то, что мы не храним правил св. отец (Кирилл II)». «Они (св. отцы) непрестанно учат нас, а мы держимся одних беззаконий. Вот за это и наказывает нас Бог знамениями, землетрясением... Всячески наказав нас, Бог не отучил нас от злых привычек, и потому ныне колеблет землю, хочет стрясти многие грехи и беззакония, как листья с дерева... Но что потом было у нас, – не глад ли, не мор ли неоднократный? не частые ли войны? Однако мы не покаялись, пока не пришел народ немилостивый, опустошил нашу землю, пленил города, разорял церкви, избил отцов и братий, поругался над нашими матерями и сестрами... Умоляю вас, убойтесь Бога, сотворившего нас, вострепещите страшного суда его! К кому идем и приближаемся, отходя от сей жизни? что скажем, какой дадим ответ? Страшно, дети, подпасть гневу Божию (Серапион)»! «Когда я слышал о страшных прещениях владыки, обнаружившихся здесь лютыми болезнями и мором, то один Бог ведает, как я изливался слезами... И мы должны знать, что значат постигающие нас бедствия... Войдем в свою совесть и испытаем себя, не уклонились ли мы от правого пути и не сделались ли непотребными по своим грехам и нечестию? За это-то и постигают нас праведные прещения. Постараемся возвратиться на путь правый, да увидим Владыку пременяющегося от гнева и ярости на милость (Фотий)». Ревностный пастырь особенно распространяется о голоде и черной смерти, говоря, что такой бедственной казни никогда не бывало, что мертвые христиане валяются по всюду, съедаемые зверями и птицами.

«Со страхом Божиим надобно соединять всегдашнее сокрушение сердца и покаяние. Нам необходимо вникать во все свои дела, слова и помышления, которыми оскорбляем Бога, жалеть и плакать о них день и ночь, и заглаждать их исправлением, покаянием и добрыми делами». «Христос очистил тебя крещением и омыл твои скверны, а ты опять осквернился грехами. Прослезись же, восплачи горько, воздохни, потерпи на земли всякое страдание, бдение, неядение, покажи крепкую молитву и милостыню (митр. Никифор)». «Особенно ныне, в последнее время, необходимо спешить покаянием, чтобы не потерять вечной жизни».

«О братие, убоимся, ибо все написанное приходит к концу, и предсказанные знамения сбываются, и уже мало остается нашей жизни и века. Итак, кто хочет спастись, подвизайся ныне в смирении, воздержании и милостыне» (Сл. ХIII в. о кончине мира). «Постарайтесь обратиться от всякого заблуждения, плотских и духовных скверн, и во всем обновить себя покаянием и исповеданием. Вот, приближается конец летам человеческой жизни, как проходящей тени и приспевает последний день. Если и под конец не обратимся целомудренным покаянием во всем, то будем отвечать грозному и страшному Судии, проведши жизнь во зле и небрежении (Фотий)».

«Дли очищения грехов необходимо часто исповедоваться и причащаться. Если христианин не причащается три раза в году, то он живет по-скотски. Не причащенные св. таин подобны неверным и армянам, которые не заботятся о своем спасении. На исповеди открыть духовнику, как самому Богу, все грехи, совершенные делом, словом и мыслью, начиная с первого и оканчивая последним. Не должно стыдиться открывать свои грехи, а особенно скрывать худые помыслы. За совершенные грехи необходимо понести епитимью, какую назначит духовник; ибо кто не потрудится о своих грехах, тот не может спастись. Невспаханная нива раздает терние и осоку; так и человек, не радящий о епитимии, бесплоден пред Богом. Поэтому необходимо избрать себе духовника учительного и внимательного к делу, а равно избегать неуча и поблажчика, не дающего епитимии. Такой духовник расслабляет грешника и уготовляет вечную муку себе и ему. Некоторые невежды учат, что с переменою духовника нет нужды открывать первых грехов своих. Что ты, говорит, открыл первому отцу, того не открывай мне. Такие учители – враги божии и попиратели закона. Новому духовнику необходимо открыть все грехи, сделанные от юности, не утаивая ничего. Многие также распространяют ересь, что кающийся при смерти подобен волу, стоящему под секирою; проклят священник, который лишает покаяния умирающего. После исповеди приступай к причастию со страхом и трепетом, ибо при св. тайнах присутствуют с благоговением небесные силы, дивясь владычней любви к нам. Св. тайны даются святым, и если ты свят, –приступи. Но если ты и великий грешник–убийца, блудник и т. под., да будешь при смерти и исповедаешь грехи свои пред Богом, то удостоишься причастия в жизнь вечную. Обновившись покаянием, постарайся удержаться от всякого небрежения, заблуждения, лукавства, и злобы, плотских и духовных скверн, за которые грядет на нас Божий гнев».

Сборник XVI в. № 321. Слово о покаянии ко всем христианам. Поучение правыя веры о душевной пользе и о покаянии (древнее). Правосл. собеседник 1860 г. J, правило (поучение) о покаянии. – 1861 г. I, слово божественное о покаянии и исповедании грехов. – 1858 г. июль: слово св. Ефрема о кончине мира. «Златоустник»: слово Иоанна Златоуста о покаянии; оно есть и в «Златой цепи». – 21 Златоуста, о св. причащении; сходно с 90 словом «Изумруда». – 54 Златоуста, о св. причащении (пользовался Златоустым). «Изумруд»: слово 37 Златоуста, о кротости и гордости. «Лучше искать кротости, нежели мудрости». – 77 св. отец о покаянии (чтобы не повторять грехов);–78 св. отец о запрещении покаяния; – 79 св. отец о наказании (мы и скота не оставляем в калу),–90 Златоуста о св. причастии (не всегда приходите в церковь к началу пения, и потому лишаетесь причастия); сходно с 21 словом «Златоустника». – 138 блаж. Евсевия о причащении; сходно отчасти со словами 88 и 89 «Златоустника», Слово о страхе господнем – сборник № 321. Слово 119 св. отца Кирилла о страхе Божием (назидательное слово, как и 114) ; оно и в Правосл. собеседнике 1859 г. февр. «Злат. Цепь»: поучение о смирении, Златоуста. Максима Грека два слова о покаянии. Послание митрополита Фотия в киевский монастырь, – призывает всех к покаянию, по случаю казней Божиих. «Златая цепь»: слово отца к сыну – внушает смирение и человеколюбие. «Будь понижен главою и высок умом; устремляй глаза в землю, очи на небо; имей сомкнутые уста и сердце, вопиющее к Богу. Не стыдись преклонять главу свою пред каждым созданным по образу Божию». – Поучение правой веры – исчисляет духовные подвиги, необходимые для спасения: смирение, кротость, послушание, немногоглаголание, безгневие, легкосердие, любовь, покаяние, пост, бодрость, неспание, молитву и милостыню». Слово о божественных тайнах. митрополит Цамблака (причащающийся должен испытать на себя). Поучение митрополита Никифора в неделю сыропустную: о посте, покаянии, исповеди и подвигах.¹²⁹.

4. О чтении книг, как средстве духовного обучения

Предписывая пост, молитву, богослужение, сокрушение сердца и покаяние, проповедники рекомендовали чтение книг, которое составляло подвит монашеский и утверждало в добродетелях. Монашество было представителем христианского совершенства и просветителем народа; поэтому оно обязывалось уставом к чтению и даже списыванию книг¹³⁰. В книгах оно находило поощрение к духовным подвигам, нравственную силу и поддержку. И в древних поучениях находим множество наставлений инокам о чтении книг. Все эти наставления вращаются около одной идеи, что «книги – божественная глубина мудрости, врачевство против страстей, источник благочестия и спасения. И как корабль не строится без гвоздей, так и инок не достигает праведности без чтения книг». Это же требование относительно чтения книг проповедники прилагали и к мирянам, для их обучения и утверждения в добре; при этом опровергали общественное убеждение о пригодности учения одним монахам. «Прибегайте к божественному писанию, говорил св. Серапион. О, если бы мне возможно было всю внутренность и сердце каждого из вас наполнить божественным ведением! Я не устану учить, вразумлять и наставлять вас!» «Не говори, сказано в одном поучении, что чтение книг есть монашеское дело; а я имею жену и детей, строю дом, занимаюсь ремеслом, содержу власть. О человек! что ты говоришь? Монахи, удалившись мирской суеты, живут в тишине и имеют многое утверждение. А мы живем в великом мятеже, в бурях этого мира, и творим много греха; поэтому нам необходимо часто читать св. книги, и этим отгонять печали и искать пути ко спасению. Ибо как капля долбит камень, так и книги, часто прочитываемые, разрешают греховные узы и наводят на истинный путь»¹³¹. «Неведение писания есть великая стремнина, глубокая пропасть и погибель спасения; оно породило ереси, ввело растленные правы и небесное сделало земным»¹³². Внушая мирянам охоту к чтению книг, пастыри проповедники часто внушали ее и священникам. «Если властители, утружденные житейскими делами, нуждаются в прилежном чтении книг, то тем более нам необходимо чтение»¹³³. «Упражняйтесь дети в чтении св. книг и в учении день и ночь. Если сами будете творить добрые дела, то в состоянии будете научить и своих духовных детей»¹³⁴. «Внимай учению св. книг, да будешь наставник миру, соль земли, проповедник Божия слова»¹³⁵. О необходимости чтения книг более всех проповедников писал митр. Даниил. В своих поучениях он вполне развил правило, изложенное в «завете монахам»: «взирай на будущее и утверждайся чтением книг; принимая пищу телесную, корми и душу божественными словами». «Он убеждал, говорит пр. Макарий, чтобы не только пастыри и иноки, но и миряне, как можно чаще читали божественные писания, и не просто читали, но испытывали их, упражняясь в них с великим любомудрием. Объяснял, что чтение божественных писаний не только доставляет нам познание о всем, относящемся к нашей вере и благочестию, но и вообще просвещает ум, направляет волю, успокаивает и веселит сердце, укрощает страсти, возбуждает к добродетели, и что все зло между нами, все заблуждения, все суеверия и пороки зависят главным образом от незнания божественных писаний.» Он сам был начитанным и ученым богословом, за что получил от Максима Грека название «доктора закона Христова,» и другим внушал заниматься чтением книг. И небесполезны были все эти наставления о чтении книг; 164 слово св. Геннадия, в «Изумруде», направлено против чтущих много книг.

Наставлениям проповедников о чтении книг много помогал устав, или способ чтения, придуманный составителями сборников. В начале сборников, назначенных для домашнего чтения, помещались в виде предисловия, притча о сеятеле, с толкованием ее; в толковании объяснялось, что чтение книг приносит пользу людям кротким, повинующимся писанию. За притчею следовала молитва о просвещении ума, и правила чтения. В некоторых книгах, напр. псалтири, помещались две молитвы – пред чтением и после оного. «Читая книги, сказано, внимай написанному всем сердцем, да вменится тебе прочитанное во спасение души, а не в осуждение и муку вечную. Поэтому читай прилежно и не спеши переворачивать листы. Если ты не понимаешь чего, то прочитай трудное место или главу дважды, трижды и несколько раз; если и тогда не поймешь, пойди к учителю, или к тому, кто умнее тебя. И когда Бог увидит твое усердие, то не презрит тебя, откроет сокровенное, хотя бы и человек не мог объяснить его.» Наконец, самые поучения о чтении книг помещались в начале сборников, и сборники иногда снабжались «правилом св. апостол и отец о книгах, их же подобает чести и внимати, – и не подобает.» Любимым чтением наших предков, после Св. Писания, и особенно псалтыри и патериков, были аскетические поучения, и особенно Златоуста. «Великая польза, сказано в одном поучении, слушать учение св. Василия, Иоанна Златоуста, Ефрема, Кирилла философа и иных святых.¹³⁶» Сообразно с правилами о разумном чтении книг, книги наиболее употреблявшиеся разделялись на главы или отделы, для каждого дня. Напр. лествица Иоанна Синайского, бывшая в особенном употреблении у предков, разделялась на несколько отделов по дням и часам великого поста¹³⁷. В монастырях вычитывали за трапезой поучения Василия Великого, Златоуста, Ефрема, Дорофея, не прочитанные на утрени.

Древнее проповедничество, письменное, мало производительное и скудное содержанием, усиливало свое значение тем обстоятельством, что оно побуждало всех к чтению книг. Чего оно не досказывало, да и не могло сказать, то было сказано в отеческих писаниях и заключалось в сборниках. В древних сборниках излагались всевозможные богословские знания, в нравственно-аскетическом духе, и в проповеднической, всем доступной, форме. Представляя чтение богоугодным и душеспасительным подвигом, и отсылая всех к отеческим писаниям, проповедничество заставляло слушателей довершать свое образование самообучением, и таким образом окончательно утверждало их в нравственно-аскетическом настроении. И хотя древняя литература была доступна немногим лицам, преимущественно духовного звания; но важно то, что эти лица глубоко проникались аскетическими убеждениями, почерпаемыми в книгах, и обязаны были действовать на других словом и примером. Действуя на слушателей по убежденью и пастырской обязанности, они были солью земли, светочем мира, проводя в него высокие нравственные убеждения. В древности, как и ныне, грамотный человек действовал на неграмотных тысячью неуловимых путей, часто незаметных для него самого. Слово начитанного человека и писанная строка всегда западают семенем в душу слушателей, и приносят обильные плоды по роду своему. Или, как говорит старинное поучение, «книги подобны глубине морской, в нюже ныряюще, износим бисер драгий.» И даже образованный человек после беседы с ученым и благочестивым лицом, как говорится, невольно чувствует праздник на душе. С этой стороны древнее русское проповедничество весьма плодотворно, тем более что и само оно заключалось в отеческих сборниках, и постоянно приносило пользу читателям и слушателям, дома и в церкви.

«Изумруд» соловец., о чтении книг: слово 1 св. Григория папы рим. – 2 ап. Павла, истолковано Златоустом и Василием Вел. – 3 Иоанна Златоуста – не лениться читать книги. – 4 Св. Ефрема – как слушать книги? В некоторых рукописях все эти четыре поучения соединяются в одно, под заглавием: «Слово св. отец о чтении книжном». «Изумруд» синод: 1 наставление о чтении книг, на утверждение верных; объяснена притча о сеятеле. – 2 Григория папы Рим. о пользе чтения книг для верующих. – 4 Златоуста о вреде нечтения (многие заблудились и погибли). – Св. Ефрема о чтении книг, как средстве против лукавых помыслов. «Златоустник»: слово 108 Златоуста о помыслах (худых); врачевство – чтение св. книг... Слово некоего калугера о чтении книг; изв. акад. X, 426. Правосл. собеседник 1858 г. июнь, о чтении книг.

Проповедничество аскетическое, в собственном смысле

Нравственно-аскетическое¹³⁸ проповедничество, при всей своей напряженности, более обуздывало тело или плоть, нежели возвышало дух, давало перевес внешним подвигам над внутренними, занималось не столько созерцанием и высшими совершенствами духа, сколько ограничением страстей и пороков. Одним словом: приготовляя грубый народ к духовной жизни, оно усиливалось отрешить его от земных привязанностей. Аскетическое проповедничество довершило задачу христианской нравственности и высшего иноческого совершенства. Действуя на подвижников, удалявшихся страстей, оно предписывало им чисто духовную жизнь, свойственную бесплотным существам. Жизнь эта состояла в постоянном бодрствовании ума над помыслами и страстями и отсечении своей воли, и стремлении к святости и вечности. Проповедничество аскетическое развивалось под влиянием аскетических произведений греческих отцов, и подобно этим произведениям отличается, с одной стороны, строгостью характера, высотою нравственного учения, а с другой стороны отсутствием формы и последовательности в мыслях; по объему и количеству произведений очень скудно. Собственно проповедническая аскетическая литература заключается в нескольких поучениях инокам Феодосия печерского и посланиях пастырей. Началом и основным положением аскетического проповедничества должно признать «поучение о пользе душевной», приписываемое митр. Илариону, которое обращено ко всем вообще христианам. В этом поучении митрополит убеждает христиан бежать от удовольствий временной жизни, как от ядовитой змеи, и даже не прикасаться к ним; а вместо того усиленно заботиться о вечной жизни. Побуждением к тому ставит кратковременность жизни, неизвестность (неизбежность) смерти, вечные муки грешников и нескончаемое блаженство праведников. Это поучение сходно с другими, приписываемыми Илариону святому, преподобному и великому; например: «поучение о отвержении мира», «наказание к отрекшимся мира», «поучение о безмолвии»¹³⁹. Иларион в священстве написал витиеватое слово для великого князя: а как подвижник, в сане митрополита, мог говорить просто народу о вечной жизни¹⁴⁰. В поучении Илариона Великого проводится мысль, что покой, леность и довольство во всем ведут к вечной муке; а труды, воздержание, пост, молитва и терпение – к вечному блаженству.

Феодосий Печерский в десяти кратких поучениях, составленных под влиянием поучений Феодора Студита, внушает те же подвиги и добродетели, о коих говорено выше, – пост, молитву, бдение, покаяние и проч. Внушения св. Феодосия, выраженные мягко и со слезами, весьма строги и не заключают в себе поблажки, или снисходительности человеческой природе, так как они обращены к инокам, а не мирянам. Внушая подвиги, направленные главным образом к изнурению тела и страстей, проповедник говорит и о чтении книг, смирении и терпении, питающих и укрепляющих душу. Вместе с тем, он касается и внутренней причины грехов – худых мыслей, внушаемых диаволом. Все эти предметы изложены отрывочно, без плана и последовательности в мыслях. Предписывая строгое подвижничество, полное лишений и скорбей, проповедник утешает иноков будущими наградами. «Пойдем путем господним, взыщем Бога рыданием и слезами, постом и бдением, покорностью и послушанием, возненавидим мир сей. Покаяние есть путь, вводящий в живот. Шествие по сему пути ныне прискорбно, но конец его радостен. Скорби настоящей жизни, воздыхания и труды – ничто в сравнении с будущею славою»¹⁴¹. С этими поучениями сходны общностью аскетических наставлений два сочинения Максима Грека. В «поучении инокам и исправлении иноческого жития» проповедник учит самоотвержению, обузданью страстей и добродетелям. «Вы избрали узкий и прискорбный путь ко спасенью, а потому должны обуздывать свои внешние чувства, очи, уши, язык и прочие, умерщвлять свои страсти и удалиться от всякого зла; должны украшать свой ум частыми поучениями в слове божием, трезвенными молитвами и богоугодными бдениями, – ходить достойно своих обетов, со всякою чистотою, смиренномудрием и братолюбием». В «послании к инокам» предписывает не только внешние подвиги – воздержание от пищи, долгие молитвы и бдение, но и внутренние – безмолвие, смиренномудрие, любовь, и особенно нестяжательность и милосердие к бедным¹⁴².

Два сочинения Кирилла Туровского («о черноризстем чину» и «притча о белоризце»), в виде посланий к инокам, содержат общие наставления и размышления о монашестве¹⁴³. Например «ты как одежда, знай себя до тех пор, пока тебя не возьмут в руки; а потом не заботься, если тебя разорвут и на тряпки». «Спящий не победит (врагов), и ленивый не может спастись». Оба сочинения темны от излишнего символизма. Два послания митр. Фотия в Киево-Печерский монастырь¹⁴⁴ содержат не только общие наставления о монашестве, но и обличение нетрезвости и вражды, и призывание к покаянию¹⁴⁵. Равным образом, и поучения митрополита Даниила инокам содержат не только общие наставления о монашестве, но и обличения их недостатков. В «поучении о иноческом законе» проповедник внушает общие наставления и особенно нестяжательность, и обличает корысть, отдачу денег за проценты. В двух посланиях: «о целомудренном и благоговейном житии» и «о целомудрии и чистоте»¹⁴⁶, кроме общих наставлений о монашестве, предостерегает относительно скверных помыслов, воззрения на красивые лица жен и отроков, беседы и смешения с ними; предписывает не вспоминать об них, хотя бы они казались благочестивыми. В послании к иноку Даниил внушает безропотно переносить скорби и молиться за врагов¹⁴⁷. Таким образом, собственно аскетическая проповедническая литература состоит из отрывочных наставлений о монашестве, без главной, ясно выраженной идеи, определенного плана и последовательности в доказательствах. Только митр. Даниил в послании «о различии иноческого жительства» (см. сл. 5) стал выяснять это жительство несколько научным порядком. Он изображает три степени подвижничества: монастырскую жизнь или общежитие, скитскую жизнь с двумя-тремя братиями, и уединенную в пустыне, при чем показывает удобства и неудобства каждой степени.

Говоря об общежитии, порицает бесчинных и своевольных монахов; скитскую жизнь называет средним или царским путем. Показав трудности уединенной жизни, проповедник осуждает легкомысленных пустынников, которые спорили с общежительными иноками, навязывая им свои законы и считая себя великими. Эта скудость и неразвитость аскетической проповеди, общность и отрывочность ее положений, были причиною того, что аскетическое учение нередко предлагалось безразлично инокам и мирянам. Этот порядок или беспорядок особенно заметен в начале христианства и России, при неустроенной гражданской и духовной жизни, при недостаточном разграничении сословий и их обязанностей (Подобный факт мы указали и в гражданской жизни Греции). Напр. аскетическое поучение XI века «о пользе душевной» обращено ко всем христианам; поучение митр. Никифора в неделю сыропустную обращено к игуменам и мирским людям. Св. Феодосий Печерский, по свидетельству препод. Нестора, предлагал поучения свои братии и народу. Подобных примеров в древнем проповедничестве немало.

Развитие аскетического учения и вместе с тем разграничение подвигов монашеских и обыкновенных добродетелей совершалось постепенно, в связи с развитием гражданской и духовной жизни России, и выразилось главным образом в монастырских уставах. Это совершилось преимущественно в XIV–XV веках, когда народ, воспитываемый нравственно- аскетическою проповедью, оказался неисправимым в чувственных наклонностях и неспособным к совершенному аскетизму, а иночество, под влиянием выработавшихся аскетических правил и уставов, просияло великими подвижниками и достигло наибольшего процветания. Наши уставы сложились под влиянием аскетических поучений греческих отцов, и подобно им разделены на главы, наставления, слова, в проповедническом тоне, а также – под влиянием «Типика», выработанного в восточных монастырях (в обители св. Саввы).¹⁴⁸ Сообразно с таким характером, монастырские уставы нередко именовались грамотами (Дионисия Суздальского), преданием (Нила Сорского), завещанием (завет молодым инокам) и посланием (Корнилия Комельского). Иногда высказывается и цель устава – общее назидание. «Все это, пишет в конце своего устава преподобный Корнилий, написал я, чтобы это предание соблюдали и часто читали, для напоминания, к пользе душевной». И действительно, как показывает аскетическая письменность, иноки и особенно настоятели обыкновенно пользовались монастырскими уставами в своих наставлениях. Они избирали известную главу устава для церковного поучения, руководствовались мыслями устава в устной беседе с иноками и мирянами и в письменных ответах им. Многие настоятели часто учили братию и народ, в строго аскетическом духе, и в житиях их, как отчасти видно из приведенных примеров, сохранились самые поучения. Вообще же о содержании уставов, определяющих подвижническую жизнь, должно сказать, что они занимаются более обрядовым, нежели внутренним благочестием, малодоступным разумению, и повторяют одни и те же аскетические правила. Напр. устав преп. Корнилия, разделенный на 15 глав, содержит следующие наставления: глава 1 о церковном благочинии; 2, 3, 4 и 9 о трапезе, пище и питии; 13 о хмельных напитках; 5, б, 7, 8, 12 и 14 об одежде, собственности и подаянии (нестяжательности); 11 и 15 о посещениях и выходе из обители (удалении от людей и мира); 10 о работе с молчанием и молитвою. Устав Иосифа Волоколамского¹⁴⁹, состоящий из 14 глав, в 10 главе изображает иноческую жизнь, в 11 предписывает настоятелю обязанность учить других (тоже внушает и устав Феодосия Печерского). В сборниках XIV–XV в. есть много поучений и посланий об иночестве, а в житиях святых – несколько монастырских уставов¹⁵⁰.

Наставления о внутреннем благочестии довольно подробно изложены в «Завете юным монахам». Напр. «Не живи по плотскому хотенью, но Богу, заботясь о вечной жизни... Дело монаха – хранение ума от худых мыслей, молитва и пение... Всегда произноси молитву (краткую); надобно молиться на всякий час... Ум всегда имей горе, взирай на будущее, утверждайся чтением книг. Принимая пищу телесную, корми и душу божественными словами... Одежда тебе – простая свита, из самодельного сукна... Сну предавайся только тогда, когда почувствуешь великую нужду; весь будь оком... Не навыкай ходить из келии в другую, разве для духовной потребности... Не прижимайся к брату и не обнимайся... Беги всякого смертного яда, да не войдет смерть пятью чувствами... Не допускай никого смотреть на твое лицо, и сам всячески берегись смотреть на лицо человека молодого» ...¹⁵¹ Но особенною силою и глубиною в изображении благочестия, – духовной жизни и подвижничества отличается устав Нила Сорского состоящий из 11 слов или глав. В этом уставе св. Нил показывает необходимость духовной жизни или подвижничества, состоящую в борьбе со грехом, для истребления его и торжества над ним. При этом он касается самих начал или семян греха, показывает степени развития их и средства к истребленью их. Читая это высокое учение о духовной жизни, исполняешься благоговением к подвижнику, который уразумел тайны, недоступные самым глубоким психологам. Один недостаток в уставе, свойственный, впрочем, всей древней литературе, – отсутствие ясного плана и последовательности в развитии предметов, чем ослабляется его определительность, доказательность и назидание. Вот содержание 11 слов устава в возможно кратком и стройном виде.

Грех начинается с худых помыслов, которые не в нашей власти и внушаются злыми духами. «Многие подвижники хотели уничтожить в себе худые помыслы, вооружались против них уединением, долговременным постом, молитвами и слезами; но нисколько не успели в том». «Худой помысл, возрастая постепенно, или восходя по степеням, делается страстью. Первая степень – прилог: объявление уму худой мысли; вторая – сочетание: ответ ума, принятие худого домысла; третья – сложение: преклонение души к помыслу, сочувствие ему; четвертая – пленение: продолжительное соединение с помыслом, расстраивающее душу; пятая – страсть, одолевающая душу. Помыслов и страстей много, но главных – восемь. Первый помысл – невоздержания, с которого началось падение Адама. Второй – сладострастия, нападает особенно перед причастием, ибо враг старается осквернить совесть. Сложение с этим помыслом есть любодейство в сердце и нравственное падение. Третий – сребролюбия; когда укрепится в душе, бывает злее всех страстей. Четвертый – гнева; «можно оскорблять ближнего не только делом, но и словом и взглядом. Молитва гневливого неприятна, хотя бы он воскресил мертвого». Пятый – печали или скорби; он «делает душу пустою, слабою, ленивою к молитве и чтенью. Немал подвиг в борьбе с скорбным духом, потому что он приводит душу к отчаянью и погибели». Шестой – уныния; «в унынии подвижнику кажется, что Бог не печется о нем и ему одному отказывает в своей помощи; тогда все благое представляется ему мерзким. Борьба с унынием, особенно пребывающим в безмолвии, весьма трудна, ибо оно приводит безмолвного в отчаяние». Седьмой – тщеславия, которое ведет к гордости, источнику всякого зла. Восьмой – гордости. Гордый мерзок пред Богом; «Бог оставляет его, и он колеблется как лист, как прах».

Средства против главных помыслов и страстей суть следующие. Помысл надобно отсекать в самом начале, ибо «дознано, что за благими помыслами являются лукавые, страстные: при этом удерживать частое дыхание и творить Иисусову молитву. Когда от частого призывания Господа изнеможет ум и заболит тело, – перейти к пенью». Говоря о невоздержании, св. Нил излагает учение о родах пищи, мере и времени употребления ее. Можно «вкушать от всех брашен, и сладких, но умеренно. Если ты имеешь крепкое тело, утомляй его; если немощное, покой его, хотя мало. При воздержании – входят все добродетели». Относительно прочих помыслов проповедник говорит следующее. «Человек, чистый от скверных мыслей, особенно любезен Богу, Избегающему гнева обещано усыновление Божие. Скорбь надобно переносить благодушно и молиться за оскорбивших; что кажется бесполезным теперь, то может быть полезным после». Относительно гордости. «Люби молчание, удаляйся споров, не высься в беседах. Встречаясь с людьми, кланяйся им первый; в собрании избирай последнее место. Носи самые худые ризы, люби черные и низкие работы»¹⁵². Вообще, уставы в высшей степени развивают учение об отсечении своей воли и пристрастий, о жизни духовной и самоотвержении.

Нравственное значение аскетической проповеди и приложимость ее к жизни

Нравственное христианское учение достигает высшего развития и напряженности в аскетическом проповедничестве и особенно в поучениях Нила Сорского. В этих поучениях решаются основные вопросы нравственности о жизни и действиях души, ее поврежденности, вменимости и ответственности самых сокровенных мыслей и движений, и средствах к исправлению ее. Уже по самой важности и отвлеченности этих вопросов можно заключать, что решение их не под силу нашим проповедникам, не знавшим другого образования, кроме односторонней начитанности отеческих писаний, беспорядочно изложенных в толстых сборниках. Действительно, как в нравственно-аскетическом проповедничестве русские проповедники пользовались св. отцами, особенно Златоустым, Ефремом и Василием, и прикрывались их именами, так и в чисто аскетической проповеди они пользовались учением греческих подвижников. Все уставы и определения монашеской жизни в России сделаны по указанию Василия Великого, Ефрема, Феодора Студита, Иоанна Синайского и других¹⁵³. И самое основное учение нравственности о помыслах и внутренних состояниях души заимствовано св. Нилом у аскетических проповедников: Макария Египетского, Ефрема и Исаака Сирина, особенно Нила и Иоанна Синайского, Феодора Студита, Симеона Нового Богослова и других, как показывают его ссылки на св. отцов. Это же учение находится в аскетическом сборнике «Добротолюбии». Аскетическое учение, как врачевство нравственности, указывающее средства против зародышей греха, требует подробного исследования, так как от него зависит правильное устроение жизни. Большая или меньшая правильность изложения малодоступного учения о зарождении греха и средствах против помыслов и страстей условливает большую или меньшую приложимость этого учения к нравственным поступкам. К сожалению, мы не находим последовательного разъяснения этих важных вопросов не только у русских, но и у греческих проповедников аскетизма, и у Нила Синайского – об осьми помыслах. И в самом начале невидно из их учения, каким образом установилась связь между помыслами и злыми духами? и по какому праву они возмущают душу, подвергая ее ответственности? Следя развитие страстей, не видим причины числа основных греховных помыслов, а также взаимной между ними причинности и внутренней связи. Связь эта разъясняется только отчасти, напр. «мысленная борьба начинается с помысла невоздержания, ибо от этого пал Адам» ... Большая же часть подобных вопросов предоставляется решению читателя. Таким образом, это высокое и благодетельное учение не производит того естественного, неодолимого впечатления на душу, какое неразлучно бывает с последовательным развитием нравственных истин. Напр. за невоздержанием следует сладострастие, удовлетворяющее чувствам; далее – сребролюбие, дающее средства к подобным удовлетворениям, и т. д. Но откуда наконец вырождается гордость? она есть усилие униженной страстями природы скрыть свои недостатки под мнимыми достоинствами. По причине этой лживости, нравственного высокомерия при внутреннем расстройстве, гордость ненавистна людям и особенно мерзка пред Богом, Существом совершенным.

При таком научном взгляде на зарождение страстей, и врачевства против них перестают быть отрывочными правилами, и поражают свою связью с грехом, болезнями души. Напр. «кланяйся первый, люби молчание, избирай последнее место, носи худые ризы, исполняй черные работы»; понятно почему, чтобы избавиться от лживости и нравственного высокомерия. Одним словом: аскетическое учение высокое, отвлеченное и трудное к уразумению, при отрывочном изложении становится малопонятным и мало убедительным. Поэтому, между прочим, во все времена оно подвергалось нареканиям и искажениям, как естественное и противное бренной природе человека. Особенно же во времена материализма, при полном обнаружении чувственности, аскетизм подвергается возражениям относительно его приложимости к жизни. Не слишком ли, говорят, идеальна нравственность, проповедуемая аскетами, и вместо ожидаемой пользы не причиняет ли она вреда обществу? При последовательном же и строго научном изложении, это высокое и малодоступное учение обнаруживает всю свою убедительность, важность и нравственное значение. Оно показывает глубокую порчу души в самых ее помышлениях, невольных ощущениях и зависимость от злых духов, по силе греха, и необходимость горького врачевства, трудных подвигов для коренного уврачевания ее. При этом не только падают возражения относительно приложимости аскетизма к жизни, но становится очевидною необходимость врачевать им материалистические нравы, унижающие природу человека. Но если древние проповедники не владели научными пособиями к точному и последовательному изложенью аскетического учения, то они имели другое средство, более убедительно поясняющее это учение и его приложимость к жизни. Мы разумеем церковно-историческую литературу, наполненную житиями святых, и самую живую отрасль ее – предсмертные завещания, похвальные слова святым и – на праздники церковные. Недосказанное в теории пояснялось примерами и подвигами святых, в завещаниях, похвальных словах им, и проч. И для простой мысли предков, руководившихся верою и чувством, пример был убедительнее всякой теории.

Мы познакомились с содержанием нравственно-аскетической проповеди, ее высокими правилами, которые ее легко можно было согласить с чувственными нравами предков. Но кроме общих причин, развивавших аскетизм в древней Руси, утверждению его ближайшим образом содействовало проповедничество церковно-историческое. Оно состояло из прощальных грамот пастырей, духовных завещаний подвижников, надгробных слов им, похвальных слов святым, и слов на церковные праздники. Грамоты и завещания имеют характер церковных поучений или слов (при обычной тогдашней безыскусственности изложения и отсутствии в мыслях формы логической), и окончательно характеризуют монашеское настроение древней Руси. «Словами» их называют лучшие историки наши¹⁵⁴. Опустить из виду столь важную отрасль древнего проповедничества, наравне с монастырскими уставами, значило бы сделать невознаградимую потерю для уразумения духа и характера той эпохи. Все этого рода поучения, особенно грамоты и завещания, касаясь жизни подвижников, показывали достоинство веры и правил, которыми они руководились, суетность земных благ, и изображали вечные блага, как награду за подвиги и лишения земной жизни. Они содержали в себе церковно-исторические сведения, и не редко трогательные увещания ко всем христианам, духовенству и судиям, жить благочестиво, в покаянии, и исполнять дела своего звания. Некоторые поучения, особенно грамоты и завещания содержат в себе мудрые практические советы и редкие исторические сведения. Торжественность поминовения и смерти и печальные обряды погребения придавали особенную силу, наглядность и убедительность всем этим поучениям. Смертный одр и катафалк, останки почившего или день памяти его, его прощание и последние наставления, как бы из загробного мира, тысячи народа стекшегося на погребение и поминовение, последнее целование, слезы молящихся, пение и величественный образ схимы, в которую облекались многие умирающие пастыри, производили глубокое и потрясающее впечатление. И это впечатление не было мимо-текущим; ибо прощальные слова, как исполненные особенной силы и торжественности, заносились в сборники, и наравне с патериками и житиями святых составляли любимое чтение предков. Не даром же летописцы отзываются с восторгом о прощальных грамотах; а грамоту св. Киприана летописец назвал «чудною, исполненною истинного смирения и любомудрия». Таким образом, этого рода поучения, проникнутые аскетизмом, своею обстановкой, наглядностью и убедительностью придавали особенную силу и твердость отвлеченным правилам нравственно-аскетического проповедничества, и примиряли чувственные нравы предков с трудностями христианской жизни и строгостью аскетического идеала.

Прощальные грамоты, духовные завещания и похвальные слова святым

Прощальные грамоты. Прощальные грамоты введены у нас митр. Киприаном, в начале XV в., в эпоху самого сильного развития монашества. Образцом для подобной грамоты могли послужить духовные завещания греческих подвижников, которыми наполнены четьи-минеи. Побуждением личным к написанию грамоты или прощального слова была, конечно, превратность жизни св. Киприана. Он с большими усилиями и неправдами добился русской митрополии; но исправился, при особенности своих дарований и чувстве неизбежности смерти, все истребляющей¹⁵⁵. И с какою горечью отзывается в его грамоте это чувство превратности земной! Исповедав веру, святитель прощается со всеми; благословляет тех, кто помиловал его в трудных путях, в землях различных, и заканчивает речь трогательным размышлением о суете жизни. «Увы страсти, увы мне! Наг вышел я, наг отойду. Что тружусь и смущаюсь напрасно, зная конец жизни, видя, как все мы идем с плачем во гроб? Начало и конец – плач! Что же в середине? Сон, тень, мечтание! Во многом сплетении жизни все проходит, как цвет, как прах, как тень» …¹⁵⁶. При чтении этой грамоты успенский собор огласился рыданием. И с тех пор (1406 г.) вошло в обыкновение читать прощальные грамоты при погребении святителей. Этот новый род поучений, вполне отвечавший монашескому настроению древней Руси, пришелся по вкусу нашим предкам. Они видели в прощальных грамотах выражение нравственной зрелости почившего, его духовной мудрости и как бы выражение воли небесной. Поэтому, отвечая духу времени, стали писать грамоты и завещания не только митрополиты и патриархи, но и епископы, игумены, а наконец светские лица, князья и цари. В этих грамотах завещатели главным образом изображали суетность жизни, необходимость добродетели и благ вечных. И таким образом вся Россия, в разные времена, оглашалась покаянным тоном прощальных грамот, призыванием к добродетели и жизни вечной. И тысячи народа, стекавшиеся на погребение благочестивых завещателей, или имевшие возможность читать их грамоты и завещания в сборниках, получали духовное назидание, аскетический взгляд на жизнь, и готовились к будущему веку. Были примеры, особенно в монашестве, как видим в житиях свитых, что впечатлительные люди, выслушав предсмертное завещание, и проникшись сознанием суеты земной, совершенно изменяли образ жизни, уединялись для строгих подвигов, и сами писали завещания, действуя на других словом и примером. Чтение прощальных грамот было в полном употреблении на Руси более 300 лет, вплоть до реформы, и даже до царствования Елисаветы; а с тех пор, вероятно вследствие влияния европейского просвещения и ослабления монашества, это благочестивое обыкновение стало ослабевать. Разбор прощальных грамот, духовных и светских лиц, как выражения аскетического духа Росси, и полезных исторических фактов, за огромный период времени, ждет еще своего историка.

Известные прощальные грамоты: митрополита Фотия, – отчет в тревогах по управлению паствою. «Прощальная грамота» митрополита Московского Симона. «Прощальная грамота» митрополита Киевского Иосифа. «Духовное завещание» митрополита Макария, весьма умилительное. «Послание умирающего ко всем христианам» Феодосия архиепископа Новгородского¹⁵⁷.

Мы укажем на одну грамоту, или завещание, более других замечательную в проповедническом и историческом отношении, и самую обильную содержанием. Это «завещание свят. Митрофана» Воронежского (в 11 листов). Кроме обычного исповедания веры, увещания духовенству, судиям, правителям и всем христианам проходить свое звание честно и свято, святитель дает в завещании практические советы, почерпнутые из долговременного опыта. «Употреби труд и храни умеренность, – богат будешь. Пей воздержно и ешь мало, – будешь здоров. Твори благое, избегай зла, – будешь спасен.» Эти изречения, как близкие к жизни и благу каждого, пользуются известностью. Завещание свят. Митрофана содержит в себе редкие сведения о его жизни и поясняет, с одной стороны, обстановку, которой сопровождалось чтение подобных поучений, и с другой стороны обширное назидание, внушаемое ими. Умирающий святитель просит облечь его в великий схимонашеский образ, по примеру св. греческих архиереев и патриарха Иоакима, «оп бо заповеда о себе, и нам образ предал»; а также совершать по нем поминовение во всей епархи полгода, а в соборе год. Сколько при этом было молящихся!.. При погребении же святителя присутствовали многие тысячи, и Петр I, с чинами.¹⁵⁸ Из грамот, написанных светскими лицами, заслуживает особенного внимания, по своей обширности и назидательности, грамота Ивана Грозного¹⁵⁹.

Духовные завещания. Духовными завещаниями назывались предсмертные наставления подвижников-настоятелей братии. Эти наставления были подражанием таким же наставлениям греческих подвижников, как видно из житий святых. В сущности, они были сокращением монастырских уставов, кратким напоминанием тех правил, которыми определялась монашеская жизнь, и, следовательно, окончательным утверждением их. В предсмертных завещаниях св. настоятели умоляли братию твердо хранить заведенные ими правила, пребывать в послушании, трудах, бдении, посте и молитвах, и в награду за это обещали испросить у Бога обилие духовных и земных благ. Вообще, все эти духовные завещания, помещенные в житиях святых, служат повторением, часто буквальным, одной и той же материи, и при всем том они имели большое влияние на утверждение в Росси монашеского духа. Как прощальные грамоты святителей утверждали в народе высокие правила нравственно-аскетической проповеди, так духовные завещания или предсмертные наставления настоятелей утверждали в монашествующих правила чистого аскетизма. Торжественность кончины подвижников, прощание с братией, нередко совершаемые при этом молитвы, каждение и другие обряды, придавали завещаниям их особенную назидательность и убедительность. Эту убедительность возвышало проявление благодати и особенных знамений, нередко освящавших кончину праведника и свидетельствовавших о богоугодности жизни его. Следствием этого было точное и неуклонное соблюдение строгих уставов, особенно в знаменитых обителях. «Как сам Кирилл (Белозерский), говорит Иосиф Волоколамский, имел постоянно попечение о монастырском благочинии, таковы же были после него и ученики... Многие имели такое попечение об иноческом житии и постничестве, и до того преуспевали в божественной любви, что никогда не занимались земным, но всегда возносили ум к божественному свету.» За неуклонное соблюдение завещаний св. настоятелей иноки подвергались даже гонениям. «Имея предания его (Кирилла) в своих сердцах, продолжает св. Иосиф, они никак не допускали бесчинным людям (нарушать их). Об этом они всегда заботились, не только по отношению к инокам, но и настоятелям». Некоторые настоятели пренебрегали постановления св. Кирилла, а обличавших их иноков часто подвергали тяжким побоям¹⁶⁰. Следствия столь высокого благочестия иноков и нравственное влияние их на мирян, как увидим, были весьма велики.

Образцом духовных завещаний, утверждавших монастырские правила и жизнь аскетическую, можно признать самое древнее и полное завещание св. Антония Римлянина (1148 г.), помещенное в житии его; а самое житие изображает и трогательную обстановку предсмертного завещания. Св. Антоний призвал к себе братию и сделал ей такое наставление. «Вот, я отхожу от жизни сей к Господу. Молитесь, да избегну воздушных мытарств, ибо я грешен. Изберите себе игумена, отца и учителя, и будьте у него (в послушании), в трудах, во бдении, в молитвах, посте и слезах. О своем (призвании) и спасении не нерадите. Милостыни и страннолюбия не забывайте... И да ничто же оставится от монастырских законов, св. апостол и пророк, и вселенских соборов; и весь чин монастыря сего, и обычаи, уставленные нашим смирением (соблюдайте). Хотя я и отхожу телом, но духом всегда пребуду с вами. И если обращу благодать у Бога, то обитель сия умножится братией и всяким обилием, духовным и телесным». И наставив их довольно, каждого целовал лобзанием духовным и благословил. Потом усердно молился, говоря: «Господи, избавь меня от князя воздушного, да не обрящет оклеветать меня! И тако да явлюся пред тобою чист и непорочен, и сподоби мя восприяти благая, егда приидеши воздати комуждо по делом его». И велел покадить себя и петь отходную; всех знаменовал крестом, перекрестил лицо свое и сказал: «мир всем!» И возлег на одр, отъиде к Богу, в вечный покой. Братия же плакали великим рыданием и говорили с умилением; «добрый наш пастырю и учителю! к кому ныне прибегнем? от кого насладимся медоточивых словес учений? и кто попечется о душах наших? Ты в тленном житии имел попечение о нашем смирении, не остави нас, угодниче Спасов, и по твоем отшествии»¹⁶¹.

Подобные завещания излагались в житиях святых и вместе с ними, как и прощальные грамоты святителей, составляли любимое чтение предков, особенно монахов. Духовные завещания особенно процветали в XV–XVI веках, когда устанавливались правила монашества и возникали великие подвижники, с любовью руководившие других к нравственному совершенству. Таковы Кирилл Белозерский, Сергий и Павел обнорские, Александр и Евфимий куштские, Савва Вишерский, Макарий Унженский, и многие другие. С XVII века проповедничество этого рода ослабевает, конечно вследствие установки правил монашеских и чисто формального отношения между настоятелями и их подчиненными.

Самые замечательные завещания по своему аскетическому духу и влиянию на нравы следующие. – «Завещание духовное» св. Кирилла Белозерского (1427 г); «Завещание» (и общежительный устав) св. Евфросина Псковского (1481 г.); «Завещание братии» Иннокентия, ученика Нила Сорского; «Завещание или духовная грамота» св. Александра Свирского; «Завещание» пр. Феодосия Тотемского; и таковое же преп. Трифона Печенгского; и особенно «Завещание» св. Нила Сорского. Св. Нил в своем предсмертном завещании между прочим говорит ученикам: «мое старание, сколько силы есть, было в том, чтобы ни в жизни, ни по смерти, не удостоиться никакой чести и славы века сего». И потому он велел «тело свое, много согрешившее Богу, с бесчестием закопать в яму, или бросить его в пустыне, на съедение зверям». Преп. Трифон тоже дает уроки полного отрешения от мира. «Любите Бога всем сердцем своим и друг друга. Иночество храните честно... Стремитесь туда, где нет смерти и тьмы, но вечный свет. Не любите мира, и того, что в нем. Окаянный мир волнуется ветрами нечестивых духов; всюду простирает плач и пагубу, и наконец все осуждает смертью». В заключение преподобный со слезами предсказал нападение на обитель немцев и избиение братии, что вскоре сбылось, при Феодоре Иоанновиче¹⁶².

В духовных завещаниях настоятелей нередко содержатся домашние распоряжения и исторические сведения о монастырях и их настоятелях. Так, в завещании св. Антония находятся сведения о способе избрания в древности игуменов, о монастырской земле, угодьях, и средствах, какими приобретал их св. Антоний. Не распространяемся о том, что подобные завещания подвижников стоят в связи с их житиями; и потому они, наравне с прощальными грамотами, отнесены к церковно-историческому отделу.

Похвальные слова святым, и надгробные. Грамоты и завещания служили сокращением и как бы заключением нравственно-аскетической проповеди; торжественностью своего тона, в виде последнего приговора, они одобряли и утверждали достоинство ее правил. Похвальные и надгробные слова, представляя отвлеченные правила аскетизма в наглядных примерах, придавали им увлекательность и жизнь, и тем окончательно возвышали их нравственное значение, убедительность и обязательность.

Похвальные слова, изображая нравственно-аскетическое учение в примерах и фактах действительной жизни, отражают в себе дух времени и стремлений народа; и хотя они составляют подражание похвальным словам греческим, но проникнуты и особым направлением, выражающим духовную жизнь русского народа. В греческом проповедничестве, под влиянием исторических причин, наибольшее количество похвальных слов написано мученикам, и лучшие из них – Василия Великого (наиболее одушевленное – св. Гордию). В русском проповедничестве, под влиянием аскетизма, наибольшее количество похвальных слов написано св. подвижникам, особенно XV века, времени высшего развития монашества. В похвальных словах русским святым можно примечать и частные исторические черты. Подвижники первых веков, – начала христианства в России, и XIV–XV веков, – распространения его на севере, восхваляются и за миссионерскую проповедь, просвещение язычников. Наиболее древние похвальные слова отличаются простотою изложения, сравнительно о позднейшими. Слова XV–XVI веков отличаются напыщенностью и византийским слогом, введенным у нас митр. Киприаном, Фотием и Цамблаком. И вообще, риторика преобладает в похвальных словах, при чем особенным употреблением пользуются две фигуры или общие места. Фигура обращения изобретена Цицероном; она состоит в призывании людей отсутствующих и умерших и даже неодушевленных предметов, для оживления речи. Фигура разделения состоит в перечислении частей целого, или видов какого-либо рода; призываются напр. к радости люди всех состояний, богатые и убогие, воины и земледельцы, рабы и свободные, и. т. д. Эти фигуры, вместе с уподоблением и аллегорией, в большом употреблении и в греческом проповедничестве. В похвальных словах также встречаются обороты речи, обличающие подражание церковным песням, в виде акафиста, с частым повторением: «радуйся!» Отсутствие плана и логического порядка особенно заметно в похвальных словах, при наглядности мыслей и картинности изложения. Похвальные слова даже не всегда выдерживают свою форму. Нередко они содержат в себе нравственно-аскетические наставления и обличения пороков, или изображают жизнь святых и чудеса их, или соединяются с житиями.

Похвальные слова русским святым

Первое похвальное слово написано св. Иларионом св. Владимиру, в котором прославляет его за обращение Росси в христианство. Слово написано по византийским образцам, и потому отличается не столько внутренним развитием предмета, сколько внешним блеском, фигурами. В конце слова фигура обращения занимает целую страницу. «Встань от гроба, честная глава... Отряси сон, возведи очи!.. Встань, посмотри на сына своего!..» и т. д.¹⁶³. Слово это имело влияние на русских писателей и служило образцом для подражания, другое похвальное слово св. Леонтию, епископу ростовскому, (сказано около 1164 г.); оно прославляет святого за его миссионерские подвиги, но более содержит в себе наставлений и обличений пороков, написано фигурами, «Поистине это есть вода живая (проповедь), которую этот святой, преславный наш учитель источил, и напоил всю нашу страну, и всех соделал христианами, малых и великих, рабов и свободных, юношей и старцев, богатых и убогих»¹⁶⁴. В самых житиях русских святых нередко находим похвалы им за миссионерские подвиги. Так, в житии св. Авраамия Ростовского восхваляется его апостольская ревность к просвещению язычников. «Радуйся отче, которым мы познали свет (веры) и избавились от тьмы (греховной). Ты взорал землю сердец неверных людей св. крещением и насеял (их) св. книгами, поучением божественных словес», и т. д.¹⁶⁵

Похвальное слово инока Зиновия изображает жизнь св. Зосимы Соловецкого, и его аскетические подвиги, во вкусе XV века. Слово это служит образцом подобного рода сочинений относительно искусственного одушевления предметом и подробного, растянутого изложения его. В нем картинно и напыщенно представлены, с одной стороны, внутренние подвиги святого – пост, молитва, бдение, а с другой стороны – борьба с грозною природой и бесами в виде зверей. Нравственное мужество подвижника, его полное самоотвержение и стойкость в опасностях свидетельствуют о силе благодати, красоте добродетелей, и возбуждают чувство покаяния¹⁶⁶. Другое похвальное слово инока Зиновия – св. Савватию Соловецкому¹⁶⁷. Это слово служит образцом тех сочинений, в которых вместе с житием и чудесами святого соединена похвала его аскетическим подвигам. Оба слова написаны около 1566 г., в византийском вкусе. Речь испещрена всевозможными фигурами, уподоблениями, аллегориями, и крайне растянута. Похвальное слово на перенесение мощей Зосимы и Савватия¹⁶⁸ написано в виде акафиста, с частым повторением: «радуйтеся отцы!» начинается словами: «благослови отче!» оканчивается славословием Троицы. Подобною же витиеватостью отличаются следующие похвальные слова: «Плач пермской» инока Епифания¹⁶⁹, в котором прославляются миссионерские подвиги свят. Стефана. «Похвальное слово преп. Сергию»¹⁷⁰ того же автора («что же много глаголю, и глаголя не престаю, умножаю речь, распростирая глаголы, и продолжая слово, не могий – похвалити достойно»). «Похвала преп. Димитрию Прилуцкому» вместе с житием его и чудесами, – игумена Макария, написана в форме акафиста, с частым повторением: «радуйся!»

Достойны упоминания в историческом отношении следующие слова: слово в день Бориса и Глеба (похвальное)¹⁷¹. Похвальное слово о. Андрея кн. Михаилу и боярину Феодору; изображает их мучение…¹⁷² Похвальное слово митр. Киприану, Цамблака... Похвальное слово Савве Вишерскому, Геласия… Похвальные слова Пахомия Логофета (1471 г.): преп. Варлааму, в котором обличает иудеев, митр. Петру; на обретение мощей митр. Петра и Ионы… Похвальное – Дионисию Глушицкому, Иринарха (1492 г.).

Похвальные слова русским святым значительно умножились с XV века, с одной стороны вследствие особенного процветания монашества, а с другой стороны вследствие начавшейся централизации русского государства. С сосредоточением государственной власти в лице московского князя стали объединяться не только политические, но и религиозные вопросы отдельных областей. Поэтому святые новгородские, пермские, вологодские и т. д. стали прославляться во всей Росси, особенно с XVI века (стоглавый собор, великие четьи-минеи). Жития святых, с похвальными словами, читались во дни памяти их, и таким образом постепенно приобретали всеобщую известность в России. И чем более жизнь святого соприкасалась не только с нуждами Церкви, но и с интересами устраивавшегося государства, тем более она возбуждала сочувствия в народе, вызывала большее число панегиристов, и расходилась во множестве экземпляров. Жития таких святых, с похвальными им словами, развивали не только господствовавший в России аскетический идеал, но и патриотизм, чувства удивления, любви и благодарности. Поэтому напр. житие св. Стефана, окрестившего Пермь, имело несколько списков, и похвала ему названа знаменательными словами: «плач пермских людей». А жития Зосимы и (Авватия соловецких, с похвальными словами им, имели наибольшее количество списков¹⁷³). И неудивительно, ибо они окрестили север России и насадили там монашество. «Многие народы (ижора, чудь, лопари), говорит житие, которые жили подобно зверям, в пустынях, трудами святых обратились в православную веру. И многие из них, приходя в обитель преподобных, «остризаху власы главы своея, бывающе мниси». Конечно, неумеренная витиеватость, с особенною силою сказавшаяся в похвальных словах, много вредит их ясности и убедительности. Но это замечание верно только по отношению к образованному взгляду; а на взгляд простых предков более нравилось «плетение словес и удобрение», и они нарочно удобряли простые сочинения. Так, житие соловецких святых, написанное Досифеем «неухищренно, ниже добрословесием», митр. Спиридон, по усиленной просьбе многих, «исправил, удобрил и добрословием украсил»¹⁷⁴. Похвальные слова, вместе с надгробными, хотя вообще составляют скудную отрасль в русском проповедничестве, но все же они посвящены в большем количестве русским святым, нежели иноземным. Причина тому понятна: жизнь последних, представляя нравственно-аскетическое назидание, не имеет национального интереса. Поэтому в похвальных словах последнего рода еще более заметны фигуры и риторические обороты, скрывающие недостаток мысли и одушевления предметом. Вообще, слова эти отличаются бесцветностью содержания и утомительным многословием. Самая обыкновенная мысль, проводимая в них, – призывание к радости праздника; и по этому поводу расточаются восклицания и вопрошения.

Похвальные слова вообще святым, иноземным

Похвальное слово Клименту Римскому¹⁷⁵ содержит исторические сведения о нем и бессвязные восклицания. Напр. «тобою русские князья хвалятся, святители ликовствуют, иереи веселятся, иноки радуются, люди добродушествуют... Да возвеселится ныне старейший между князьями!.. Да возрадуется старейшинствующий между святителями!.. Да ликуют граждане!.. Да празднует светло клир!..» и проч. Следуют в хронологическом порядке: похвальное слово свят. Николаю¹⁷⁶, с кратким житием его. – «Вот, братие, настало светлое празднество! подвинемся на добрые дела ...»¹⁷⁷. Похвала угодникам, исполнившим заповеди... Похвальное слово ап. Петру и Павлу, митр. Феодосия¹⁷⁸. Похвальные слова митр. Цамблака различным святым не редко проникнуты строгим аскетизмом, и некоторые из них написаны в Сербии. Относительно изложения, все вообще слова проповедника отличаются риторизмом и выражают вполне характер византийской словесности. Похвальное слово отцам, просиявшим в посте, состоит из сравнений. Похвальные слова пророку Илии, ап. Петру и Павлу, патриарху Евфимию, великомученику Димитрию и Георгию и 40 мученикам имеют предметом своим жизнь и подвиги святых. Последнее слово составляет подражание такому же слову Василия Великого; предпоследнее проникнуто особенной энергией. Вот несколько строк заключения: «будем подражать и мы страстотерпцу!.. Живописуем страдания мученика в душе: то лежащего на сковородах, то простертого на углях, то биемаго палицами и жилами, то вверженного в ров, то обувеннаго в железные сапоги, то привязанного к дереву, и разнообразием сей живописи поставим обиталище небесному царю...»¹⁷⁹.

Надгробные слова по характеру своему сходны с похвальными, по обнимают более широкий круг предметов; они произносились вообще над людьми благочестивыми, не всегда святыми. Дошедшие до нас надгробные слова, в малом количестве, свидетельствуют о древнем обыкновении чтить память умерших похвалами. Известнейшие из них: слово о представлении св. Игнатия Ростовского; надгробное слово Иосифу Волоколамскому – Досифея; слово об усопших, митр. Цамблака.

Слова на праздники церковные

Похвальные и надгробные слова придавали силу и убедительность отвлеченной нравственно-аскетической проповеди, поясняя ее фактами, представляя ее правила осуществленными в примерах христианского самоотвержения и высокой подвижнической жизни. Ту же цель оправдывали слова на праздники церковные, но несравненно в высшей степени. Эти слова окончательно утверждали спасительность и непреложность нравственно-аскетического учения, и побуждали к исполнению его следующими чертами или доводами.

а) Праздничные слова, наравне с похвальными, нередко изображают подвиги святых и мучения, понесенные ими за веру. И особенную важность придает им то обстоятельство, что они изображают подвиги верховных апостолов и пророков, Матери Божией и самого основателя веры Иисуса Христа. За подвигами величайших ходатаев человеческого спасения обыкновенно следует прославление их, награда на небесах. Все слова на праздники, особенно господские, более или менее выясняют этот предмет, и указывая в примерах высокую цель подвижничества и самоотвержения, окончательно убеждают в непреложности нравственно-аскетического учения и побуждают к исполнению его. Мы тогда только оценим все нравственное значение праздничных слов, когда взвесим трудность подвигов веры, не прекращаемых и не вознаграждаемых на земле, и немощь природы, нуждающейся в поддержке и строго определенных целях, при нравственном направлении. Устранение этих целей произвело бы нравственную колеблемость в самых избранных людях. Без поощрения небесными наградами, как показывает история язычества, христианская добродетель исчезла бы.

б) Искусственное изложение, которым проникнуты праздничные слова, придавало им новую выразительность и убедительность. Праздничные слова преимущественно написаны Кириллом Туровским, митр. Цамблаком и Фотием; а эти проповедники усвоили себе тон византийской словесности, и потому имели особенное влияние на слушателей. Фигуральность и символизм, подозрительные рассудку, как ничего не доказывающие и нередко запутывающие предмет натянутыми сближениями, благотворно действуют на чувство простых слушателей. Затрагивая область чудесного, фигуры и символы придают простым мыслям поэтический колорит, и тем обольщают неразвитых слушателей. Это доказывается древнею славою проповедников риторов, которой они лишены по суду современной науки, требующей внутреннего развития предмета и непринужденности мыслей. Кирилла Туровского древность почтила именем «златословесного учителя, возсиявшего в России паче всех проповедников»; Цамблака – именем «Григория архиепископа российского». Кирилла, приверженного к символизму, более уважал образованный класс (Андрей Боголюбский списал его поучения); Цамблака, не злоупотреблявшего этим украшением речи, любил весь народ. И что особенно важно: Цамблак хвалил своих слушателей за то, что они с радостью принимали его наставления и исполняли их на деле; тогда как Кирилл иногда жаловался на невнимательность своих слушателей. Что же касается анонимных поучений на праздники, церковно-исторического содержания, то и они, при всей простоте изложения, не чужды поэтической занимательности. Эта занимательность состоит в обилии апокрифических преданий и вымыслов, в роде того, что солнце не заходило на пасхальную неделю, и т. д. Подобные поэтические вымыслы, оживлявшие простой рассказ евангелий, поражали предков своею чудесностью и возбуждали в них глубокие религиозные чувства.

Слова церковно-исторического содержания

Слов на праздники, церковно-исторического содержания, немного; но и в тех немногих характер исторический не выдержан вполне. Почти во всех словах этого рода находятся в смеси различные богословские истины, – догматические, обличительные, истолковательные и т. д. Нередко целая часть слова выражает характер притчи, изъяснения, обличения, похвалы и т. под. Но все такие уклонения от общего исторического характера слов составляют не более, как исключение. Что же касается нравственно-аскетического учения, которым проникнуто все древнее проповедничество, то в исторических словах оно встречается всего менее; в них мало и обыкновенных нравственных приложений. Слова митр. Фотия проникнуты духом покаяния и сокрушения.

Слова из древних сборников

Слово о воскресении Господа¹⁸⁰ частью взято у Евсевия Александрийского; «по воскресении – день продолжался целую неделю» ... Слово о погребении Иисуса Христа¹⁸¹ и плаче Богородицы, в диалогической форме; речи Богородицы сходны с ее плачем в каноне великого пятка. Несомый Спаситель сказал Иосифу: «почему несешь меня молча?» велел петь «св. Боже». С этим словом сходно поучение Кирилла Туровского на мироносиц. Слово св. Иакова о вере и любви¹⁸² излагает историю семи вселенских соборов, утвердивших православие. Слово о посещении России ап. Андреем¹⁸³. «Радуйся апостоле, благословивый нашу землю». Слово на покров Богородицы¹⁸⁴, – рассказ о чуде и просьба о помиловании и спасении.

Слова Кирилла Туровского: в неделю ваий, на пасху, в неделю Фомы, о мироносицах, о расслабленном, о слепом, на вознесение и на собор 318 св. отцов... «В каждом слове обыкновенно изъясняется предмет праздника, раскрываются обстоятельства воспоминаемого события, его значение и следствия, или излагается притча. При изъяснении подробностей события или притчи проповедник почти везде старается показать их переносный, таинственный смысл, иногда верно, иногда произвольно. Краткие евангельские сказания большей частью распространяет; некоторые несложные события представляет в драматической форме, и в уста действующих лиц влагает длинные речи... Все слова оканчиваются кратким назиданием, или повторением прежде сказанного, или молитвою к Богу, или похвалою угодникам»¹⁸⁵ ... Слово св. отца Кирилла¹⁸⁶ о первозданном – краткий рассказ о падении и искуплении человека.

Слова митр. Цамблака: в неделю ваий, в великий четверток, в великий пяток, на вознесение, на рождество и на успение Богородицы. В них раскрываются известные исторические события, приличные каждому упомянутому празднику. Характер слов запечатлен подражательностью св. отцам, особенно Златоусту; и потому слова эти не имеют близкого отношения к жизни. В слове на великий четверток, говоря о причащении, проповедник обличает латинян за опресноки. Изложение слов чисто риторическое, и почти каждая мысли выражена фигурально. «Креститель ныне рождается, и кто не возрадуется? Предтеча является, и кто не возвеселится? Воин грядет, и кто не притечет? Глас слова вопиет, и кто не услышит? Все встречаем, все радуемся, все празднуем» ... и т. д.

Слова митр. Фотия на благовещение, сретение и неделю православия. В первом слове изложен рассказ о чуде, по случаю которого составлен акафист Богоматери, и явлении креста Константину Великому. Во втором – о событии праздника и восхваляет св. Симеона. «Он как бы выше ангелов, потому что удостоился видеть невидимого и принять на руки свои» ... В третьем – краткая история иконоборства и торжества православия. Эти слова содержат в себе и нравственно-аскетические наставления о посте, молитве, хождении в церковь, покаянии, сокрушении сердца, исповеди, и побуждениях к тому: кончине века, смерти, суде, вечных мучениях. Изложение предметов протяжное, риторическое¹⁸⁷. Напр. «сие отроча упразднило смерть, посрамило диавола, разрушило клятву, утолило скорбь, сокрушило змия, разрушило средостение, раздрало рукописание», и т. д. Фотий часто проповедовал, как сам говорит: «часто изношу слово любви вашей». Приведенные слова уясняют нам характер его проповедничества.

Отвлеченное нравственно-аскетическое учение, как видно из предыдущего, было господствующим в древнем проповедничестве; оно пояснялось фактами и примерами церковно-исторической проповеди, тоже проникнутой аскетизмом. Но все это нравственное учение, удовлетворявшее духовным нуждам простых предков, излагалось просто, в беспорядке, нередко с примесью лжи и суеверия, без надлежащих оснований и богословской доказательности. Если бы предки наши и не требовали догматических оснований своим верованиям и нравственным убеждениям, то сама жизнь историческая своим развитием вызывала их на подобные вопросы. С одной стороны, влияние византийской литературы, с преобладающим истолковательным направлением, неотразимо действовало на предков, выясняя им истины вероучения, хотя в беспорядке, отрывочно. Обыкновенным проводником такого знания были русские проповедники, многое заимствовавшие из бесед св. отцов, особенно Златоуста. Под руководством их в России умножались переводы не только аскетического, но и истолковательного проповедничества. С самой глубокой древности, особенно в ХIII–ХV веках, в России умножались переводы книг Св. Писания, с толкованиями св. отцов¹⁸⁸; причем толковые апостолы, евангелия и пророки назначались для домашнего употребления. Если бы предки и не были внимательны к этой литературе изъяснительного характера, то религиозные споры, поднятые богомилами, русскими еретиками, католицизмом и лютеранством, поневоле обращали их мысль к основе религии, догматам веры. И так как все7 ереси, появлявшиеся к России с XI века, главным образом подрывали церковную обрядность, на которую опиралось благочестие предков; то понятно, что проповедь должна была выяснить догматы, относящиеся к этому предмету, напр. о монашестве, о почитании храма, икон, креста и т. под. Кроме того, некоторые предметы обрядового богослужения тесно связаны были с гражданскою жизнью предков, пользовались особенным благоговением их, и требовали основательного разъяснения. Таким благоговением пользовались – храм, икона и крест. Все эти предметы олицетворялись предками, в виде живой благодетельной силы, охранявшей их от бед. Храм был школою благочестия для предков, прибежищем в напастях, охраною имущества в государственных смутах, местом общественных сделок при торжественном стечении народа, и покоищем предков, святителей и князей. Особенною знаменитостью в этом отношении пользовались соборные храмы Новгорода, Киева, Владимира и Пскова. И потому предки жертвовали жизнью за храм, призывали его в молитвах, во имя св. Софии решались на войну и всякие подвиги. Летописцы часто приписывают успех дела милости храма¹⁸⁹. Икона, особенно Богоматери, заступницы христиан, пользовалась чрезвычайным благоговением предков. Богоматерь часто избавляла беззащитную Русь от сильных врагов и завоевателей, и множеством чудотворных икон оказала свое всемогущее покровительство над Россией. Поэтому предки усердно чтили и праздники чудотворных икон Божией Матери, носили иконы ее по домам и улицам, особенно в общественных бедствиях, и брали их с собою на войну. Большим также уважением пользовалась икона свят. Николая, которого чудотворные иконы распространены по всей России¹⁹⁰. Кроме того, разные области особенно почитали иконы местных святых, Сергия, Варлаама, Стефана, Зосимы и других, как это делается и ныне. Но особенным благоговением предков пользовался св. крест. При неразвитости законов и гражданственности, при грубых нравах и насилии, религия была оградою общественной жизни, и крест, символ самоотвержения и честности, – крепкою уздою, сдерживающею необузданный произвол. Сила креста много значила в нашей истории¹⁹¹. «Крест, по понятию предков, хранит того, кто верен крестному целованию, прогоняет врагов, карает нарушающих клятву». Присяга и целование креста и иконы восполняли силу гражданского закона, утверждали общественные дела и ручались за благонадежный исход их. Хотя грубая сила нередко разрывала и эту сдержку, но все же она покарялась ее авторитету. Враждующие князья часто упрекали друг друга целованием креста; проповедники тоже ставили на вид нарушение клятвы. (Единственный пример сознательного неуважения креста оказал Владимирко Галицкий. Нарушив клятву, данную Изяславу, он отвечал послам его: «что мне сделает этот крестик?»). Понятно само собою, что предки особенно нуждались в разъяснении учения и догматов, относящихся к этим предметам. Проповедники со своей стороны оказывали особенное сочувствие, любовь, благоговение и доказательность в учении о кресте, иконе и т. под. В развитии проповедничества истолковательного замечаем хотя некоторый порядок, условленный духовными нуждами предков.

а) Наибольшую часть истолковательного проповедничества составляет объяснение евангельских чтений и событий; причем нередко излагаются похвалы праведникам, за их подвиги. Есть и литургические объяснения, касающиеся обрядов богослужения. Хотя эти изъяснения отрывочны, но в связи с толковыми апостолами, евангелиями и пророками составляли достаточную систему изъяснения Св. Писания. Поучения этого рода только по форме своей принадлежат к истолковательному отделу, а по содержанию они составляют, по большой части, продолжение церковно-исторического проповедничества. В приводимых проповедниками примерах можно усматривать намеки на современные нравы. Изложение предметов часто картинно и усиливает впечатление и назидание.

Златая цепь (серг. лавры). В неделю мытаря: притча изъяснена подобиями. «Мытарь и фарисей – два конника. Фарисей запряг два коня, да постигнет жизнь вечную; один – молитвы, поста и милостыни, а другой – гордости, величия и осуждения. Гордость запнула добродетели, законная колесница разбилась, и погиб самолюбивый всадник». В неделю блудного: притча объяснена просто: «два сына – праведники и грешники; отец их – Бог. Голод – удаление от причастия. Праведники дивятся благости божией и не завидуют спасенью грешных». В неделю мясопустную изъяснено чтение о страшном суде. Во вторую неделю великого поста проповедник называет этот пост десятиной года, посвященою Богу; перечисляет праведников, приобретших постом духовные блага, и грешников, погибших от невоздержания. В конце этого, равно как и первого слова, кратко обличает клеветы, ссоры и другие страсти. В пятую неделю поста разъяснено чтение об Иакове и Иоанне, просивших первенства, и предложены нравственные наставления, понятно, но неискусно. Эти слова близки к началу христианства в России и ложно усвоены Златоусту¹⁹².

Златоустник. В неделю блудного, слово второе; притча объяснена по греческим схолиям. Подобное слово есть в Златой цепи. И пятую неделю великого поста – слово 43 – разъяснено дневное евангелие: не причащающиеся уподобляются неверным и армянам. Подобное слово – в Златой цепи. В неделю самаряныни – 68 Златоуста (некоторые мысли как будто взяты у него). Слово 28 Григория Богослова о божественной службе; исполнено странных мыслей. «Ангелы присутствуют на литургии, осеняют алтарь, участвуют в совершении таинства» и т. под. Тоже слово и в Златой цепи. Ангелова повесть св. Василия; отрывок из объяснения литургии, с нравственным приложением¹⁹³. 73 Златоуста, о сошествии Св. Духа, составлено из разных выписок. Слово истолковано: «Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас»; пространно изъяснено каждое слово молитвы¹⁹⁴. Слово Ефрема о книжном учении¹⁹⁵; объясняет, в чем состоит правая вера, из каких писаний следует черпать истинные знания и перечисляет еретические книги. «Господь учил учеников своих, как молиться»; толкование молитвы господней...¹⁹⁶

Изъяснение евангельских чтений, митр. Цамблака: на преображение, в котором обличает Акиндина; на рождество Иоанна Предтечи, в котором и похвала ему; на усекновение обличает пляску. Изъяснение притчи о блудном сыне, митр. Фотия, в котором говорит о кончине мира, современных бедствиях, и призывает всех к покаянию. «Вот, приближается конец живота человеческого и приспевает последний день». «Что будем отвечать Судии, проведши жизнь во зле и не внимая никаким наказаниям Божиим?» Поучение ко всей пастве митр. Алексия (окружное послание), в котором, подобно Фотию, объясняя притчи, вводит нравственно-аскетические наставления и излагает некоторые догматы веры. Изъяснив притчу о семени и о винограде, проповедник учит о страхе Божием, покаянии, любви, милостыне, уважении к пастырям, хождении в церковь и вообще добродетели. «Имейте в уме своем смерть, воскресение, суд и воздаяние каждому по делам... Приходите к иерею с покаянием и слезами. Отвергните всякие злые дела. А сколько есть сил, исполняйте закон Божий... К церковной службе будьте поспешны. Домашняя молитва не может иметь успеха без церковной... Входя в церковь, вострепещи душою и телом... не смейте прогневлять Бога разговорами»¹⁹⁷.

Слово о слепце и хромце, или притча о теле и душе, и воскресении мертвых, Кирилла Туровского. Некоторый господин сделал стражами виноградника слепого и хромого и казнил их за кражу. «Вы крали вместе; пусть сядет хромец на слепца». Хромой – тело человека, слепой – душа, сад – мир: оплот – закон. Тело и душа осуждены на смерть за преступление закона и т. д. В слове между прочим показана польза чтения св. книг. Замысловатые объяснения нравственных и догматических истин, в форме символов, проникнутых сказочным и анекдотическим характером, особенно нравились предкам. Эта притча издавна была сокращаема для произнесения в церкви, и помещена в прологе ХIII–XIV в.

б) Слова догматические, служившие некоторою основою нравственно-аскетического учения. Слово о законе и благодати митр. Илариона, в котором раскрыто превосходство евангелия пред законом Моисея, под образами Сарры и Агари, и учение о Христе... Слово св. отца Кирилла о небесных силах. – Учение о сотворении ангелов, падении бесов (яко песок просунушася с небеси) и их влияния на человека, о сотворении человека для восполнения от падшего десятого чина ангелов. Последняя мысль нередко встречается в древнем проповедничестве¹⁹⁸. Слово в неделю мясопустную, о страшном суде, митр. Фотия. В слове проповедник изображает различие второго пришествия от первого, овец от козлищ, и призывает всех к покаянию... Слово на рождество Богородицы, митр. Феодосия, состоит из славословий. Слово на рождество пресвятой Богородицы, митр. Цамблака; в слове проповедник излагает прообразы и пророчества о Богоматери... Слово о почитании Божией Матери, Максима Грека. Слово о хулящих Божию Матерь, его же. Изображая величие Божией Матери, проповедник сводит пророчества, относящиеся к ее славе, исчисляет ее добродетели и высокие подвиги. Поучение в неделю всех святых¹⁹⁹ восхваляет начальных русских святых. Слово о почитании святых и икон, Максима Грека. Слово о почитании икон против Лютера, его же... Слово пред воздвижением и слово на воздвижение честного креста, о спасительных действиях его...²⁰⁰. Слово Златоуста на поклонение животворящему кресту (мысли не его)²⁰¹. Тоже слово и в Златой Цепи... Слово в день Воздвижения честного креста, митр. Цамблака, одно из самых одушевленных, в смысле риторическом; находится во многих древних сборниках. Проповедник доказывает силу креста спасительными действиями его и прообразами во всей природе. «О чудо! там дерево, и здесь. Одно посреди рая, другое посреди земли. Одно зелено, листьем украшено, плодом угобзено, привлекающим зрение и разжигающим желание; но исходатайствовало смерть и принесло клятву. А это не влажное, сухое, сделанное, но принесло благословение, даровало бессмертие, исправило преслушание ...²⁰² Вселенная описуется четырьмя концами, человеческое естество составляется четырьмя стихиями, круг лета венчается четырьмя временами, вселенная прохлаждается четырьмя ветрами» и проч. Но лучшее слово о кресте, проникнутое сердечным одушевлением, принадлежит неизвестному проповеднику²⁰³. «Возлюбленные! не будем врагами креста Христова. Не станем попирать ногами крестного знамения, ибо на пути часто лежит на крест деревцо или другая вещь. Правила отеческие строго запрещают, чтобы не ходить по крестному знамению, или не сидеть на том, на чем нашиты кресты; не делать в виде креста никаких вещей, напр. на дверях, или на чем бы то ни было; ничего не взять на крест и не бросать с проста на землю. А если увидите, что на пути лежит на крест деревцо или иная вещь: то вы, православные христиане, постарайтесь исправить это. Если какая-нибудь вещь оставила на земле след креста: то это место загладить. Если что случайно лежит на крест: то эту вещь разрозни, и не смейте пройти мимо, не исправив вещи, лежащей на крест, чтобы крестное знамение не сделалось в попрание неразумным людям и в поругание скоту²⁰⁴. Знаете ли, братие, что бесы трепещут крестного знамения и отбегают такого места опасно». Что же касается учения о почитании храма и благоговения к церкви, то подобные наставления разбросаны во множестве поучений, и большею частью отрывочно, в чем легко удостовериться из предыдущих примеров, напр. поучения митр. Алексия. Оканчивая разбор древних поучений, мы должны упомянуть еще о двух источниках проповедничества, требующих исследования: о безыменном Сборнике Царского, в котором заключается несколько поучений, и малоизвестных и неизвестных памятниках²⁰⁵.

Вникая в частное направление мыслей изъяснительного проповедничества, по-видимому, неуправляемое никаким особенным побуждением, мы, однако ж находим это побуждение, по крайней мере в немногих поучениях. Так напр. при изъяснении евангельских чтений, проповедники обращали особенное внимание на изъяснение обрядов литургии, и поучения подобного рода встречаются чаще других. А еще чаще встречается объяснение молитвы Господней и краткой Иисусовой молитвы, каждое слово которой названо догматом. Очевидно, что предки нуждались в разъяснении этих предметов, как наиболее приложимых к духовной жизни. И это тем более справедливо, что простой народ знал немного молитв, или почти не знал их, как свидетельствует об этом Геннадий, и требовал удовлетворения своему религиозному чувству. «Прости людие поселяне, на Господа Бога возлагающе надежду и на пресвятую Богородицу, тайно простирающе ум горе, со воздыханием сердца. Прости человецы, мужи и жены, и инии людие, всяк возраст, последюще сему тайно (в себе), молящеся глаголют, елико кто что умеюще»²⁰⁶. В догматических словах всего чаще встречается учение о благодати, о Св. Духе, о кресте и иконе, о страшном суде и вечной жизни; словом, почти все те же предметы, которые проводятся и в нравственно-аскетической проповеди; но там эти предметы излагаются отрывочно, в виде наставлений, а здесь с некоторою последовательностью. Что же касается основных догматов богословия о Божестве и т. под., то они, как и во всем древнем проповедничестве, едва затрагиваются. А такие догматы и истины, как напр. о молитве и литургии, о благодати, Св. Духа, кресте, страшном суде и вечной жизни, как нельзя более согласовались с аскетическим настроением древней Руси, и служили довольно прочною основою нравственно-аскетического проповедничества. Эта истина подтверждается еще и тем доказательством, что в сборниках, особенно «Златоустнике» и «Изумруде», всего чаще встречаются настоящие слова Златоуста, Ефрема и других отцов о подобных же предметах, о молитве, богослужении, покаянии, страшном суде, вечной жизни и т. под. Эти же предметы, как увидим, всего чаще повторяются и в отделе практического проповедничества. Таким образом истолковательное проповедничество, незначительное по объему и несвязанное определенной идеей, строго говоря, составляет отрывочное явление в древнем нравственно-аскетическом проповедничестве; и оно, если так выразиться, играло роль совершенно противоположную истолковательному проповедничеству греческой Церкви. Но принимая во внимание связь этого проповедничества с толковыми евангелиями, апостолами и пророками, бывшими в употреблении у предков, и содержавшими разъяснение евангельских событий, нравственных и догматических истин, находим, что оно служило достаточною основою нравственно-аскетического проповедничества. Но кроме общего отношения, истолковательное проповедничество имеет и более тесную связь с нравственно-аскетическою проповедью. Оно, как мы видели, содержит в себе по преимуществу разъяснение тех догматов и нравственных истин, которые имели наибольшее приложение к религиозной жизни предков и служили прочною основою нравственно-аскетического проповедничества.

Мы видели, что нравственно-аскетическое проповедничество, введенное аскетами, провозглашало строгие истины христианской нравственности, и особенно в начале периода, – в чисто монашеском духе. Монашеское или подвижническое направление проповеди, в древней Руси было приспособлено к ее нравственным нуждам, как нельзя более. И это приспособление проповеди к жизни было тем естественнее и благотворнее, что оно вытекало из исторических причин, как сказано выше, а не из расчета и принудительных мер правительства. В самом деле, проповедничество доказывало необходимость моста, молитвы, хождении в церковь и в монастырь, соблюдения праздников, покаяния, исповеди и причастия, страха божия, и побуждений к нему: памяти смерти, суда, вечной муки и вечного блаженства; следовательно – необходимость добродетелей монашеских. Это доказывается и целью, к которой направлены исчисленные подвиги: утруждение тела и умерщвление страстей. «Утруждай тело, которым ты согрешил; ибо всякий грех входит сластью, а прогоняется горестью, и похотные страсти умерщвляются алканием. Если (же мы) не труждаемся телом, которым согрешили, то нам невозможно спастись». Но все эти добродетели были спасительным врачеством коренных недугов русского народа, его жизни и нравственности.

Проповедничество нравственно-аскетическое в основание всех добродетелей поставляло пост, и распространялось о нем при всяком случае, кстати и некстати. Почти в каждом древнем поучении есть наставления о посте, его пользе и спасительных плодах. «Пост, говорят проповедники, есть основание всех добродетелей, того ради сияет в мире яко солнце». «Пост очищает тело и душу, возводит на небо, и равным ангелам сотворяет». «Рать в нас многа, плоть противится духови и дух плоти. Поистине потребно есть постное (травное) былие, то бо кротит телесные страсти, удерживает противные стремления, и духови дает телесное покорение». Притом, как мы видели, проповедники предписывали четыре поста в году, и в каждую неделю посты, что в совокупности составит полгода постного. Правило это простиралось на все годы жизни, без исключения. Предлагая подобное учение, проповедники не углублялись в причины народной безнравственности, а говорили, что вынесли из практики монастырской и опытов духовной жизни. Но это строгое учение о посте, развитое монастырскою жизнью, оказалось благотворным дли русского народа, его нрава и поведения. Народ чувственный, управляемый животными побуждениями, всего более нуждался в укрощении страстей и возвышении духа. Он тем более нуждался в этом укрощении, чем крепче была его физическая природа, неослабленная недугами предков, и чем живее и неукротимее были его страсти. А чувственные страсти народа, как доказывает его характеристика, были вполне богатырские. Эти страсти особенно ярко выказывались в богатырях, представителях народной силы и жизни. Известнейшие из них: Микула, Алеша, Добрыня, Илья Муромец и подобные. Эти богатыри полагали свое счастие и славу в пирах, пресыщении и удальстве. Даже при Владимире Великом они собирались в Киев состязаться в силе, удальстве, и пресыщаться на пирах. Идеал богатырской силы и удальства выражается и в древних песнях русского народа, в похождениях Садко, Буслаева, Соловья Будимировича и подобных героев.

После подвигов поста, проповедничество внушало частую молитву, особенно ночную, с поклонами, хождение в церковь и в монастырь, и соблюдение праздников. Частая молитва предписывалась для испрошения помощи в делах и умилостивления Бога. «Вставши от сна, говорят проповедники, помолись Богу. Прежде всего сотвори эти дела, чтобы Господь благословил тебя, даровал мирную жизнь и царство небесное». «Грамотным прилично на всяк день петь у себя утреню, часы, вечерню, повечерие и полунощницу, ничего не упуская и не оставляя неотправленным. Неграмотный должен петь псалом: «помилуй мя Боже»; если и того не знает, пусть поклонится пред Богом, по силе, и произнесет 300 раз: «Господи помилуй». И это ему петь вместо утрени, и часов, и вечерни, и повечерия. И так поступать во все дни», «Ночными молитвами особенно умилостивляется Бог, и скоро подает милость свою». «Не пропусти ни одной ночи без поклонов, и сколько можешь, молись Богу, ибо этим поклонением человек побеждает диавола и избавляется от грехов, содеянных днем»²⁰⁷. Кроме этих срочных молитв, проповедники предписывали и постоянную молитву: «будем благодарить Бога на всяк час, не только днем, но и ночью». «На всякое время произноси краткую молитву: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного». Столь усиленная молитва, вместе с строгим постом, ослабляла физическую силу народа. Физиология доказывает, что аскетические подвиги, особенно пост, истощают жизненную силу и вырождают сословия подвижников. Но если пост и молитва ослабляли физическую силу народа, то вместе с тем укрепляли его дух в добродетели. Пост, утончая тело, охлаждает страсти и привязанности мирские; молитва, открывая взору духовный мир, порождала высшие стремления к добродетели и вечной жизни. И главным образом молитва одушевляла тем, что постоянно наполняла дух высшими помыслами и отрывала его от земных забот.

Храм был почти единственною школою для народа, в которой он приобретал познания о вере и духовной жизни. Учение о небе, возвещаемое в храме, пояснялось изображениями святых и торжественностью службы, особенно в праздники. Конечно, эта школа действовала на народ не столько отвлеченным вероучением, малодоступным ему, сколько внешнею обстановкой, поражающей чувства. «Видящие превеликое создание церкви и много чудную подпись, всяк возраст дивился, воистину мнящеся, яко на небеси стояти»²⁰⁸. Поэтому предки любили строить и украшать храмы, и посещать их, особенно в праздники, а также посылать в храм своих детей. Торжество праздника, крестные ходы, особенно с чудотворными иконами, привлекали народ издалека, сближали его в религиозном чувстве и житейских делах, смягчали злобу и страсти. При живом чувстве и детской вере в святость храма и праздников, предки считали их живыми существами, исполненными благодатной силы. Храму приписывали победу над врагами, доверяли выбор епископов по жребию, охрану своего имущества и жизни в несчастиях. Благословением праздников укрепляли свое слово и утверждали свои действия. «Кто преступит крест, говорили предки, тот проклят двенадцатью церковными праздниками». Поэтому частое посещение храма, особенно в праздники, укрепляло молитвенное настроение предков, их заботы о духовной жизни, и ослабляло земные привязанности. Таким образом строгий и продолжительный пост, денно-нощная молитва с поклонами, хождение в церковь и соблюдение праздников, ослабляя крепость телесную, живость страстей и привязанностей земных, возвышало дух народа, способность к добру и нравственной усовершимости. «Аще кто прибегнет к святым церквам, говорит летописец, велику пользу примет души и телу». И проповедники справедливо называли церковь «просвещением души».

Покаяние, сопровождаемое говением и сокрушением духа, казалось страшным подвигом для грубой природы и необузданных страстей; но оно облегчалось постом, молитвою и богослужением, возвышавшими дух над плотью, и утверждалось влиянием монастырей. Монастыри, которые, по внушению проповеди, посещались наравне с церковью, назидали предков примерами покаяния и самоотвержения. Здесь грубые предки видели строгую жизнь иноков, полную лишений, борьбы со страстями, ради нравственной чистоты и спасения души; здесь они видели благодать нетления, прославляющую праведных, и невольно покорялись нравственному духу евангелия. Проникнутые сознанием своего недостоинства и чувством покаяния, предки стремились к монашеству и устроили жизнь свою по монастырскому уставу. Это святое чувство покаяния, покорявшее плоть духу, отлично выражено во многих народных песнях и в похождениях богатырей, представителей физической силы и удальства. Многие из этих богатырей, проведшие жизнь в разбоях и пресыщении, под конец жизни отправлялись на богомолье ко святыми местам. Так, богатырь Василий Буслаев отправляется ко святым местам и говорит: «с молоду – много бито и граблено, под конец надобно душу спасти». Чувством покаяния и преклонения физической силы пред нравственным величием монашества проникались и позднейшие русские богатыри. Разин ходил в Соловки, на поклонение. Пугачев, пред казнью, раскланиваясь на все стороны, просил прощения у всех православных христиан. Частая исповедь, причастие и епитимии, введенные по монастырскому образцу, окончательно утверждали в народе сознание греховности и необходимость покаяния; и об этих мерах нравственного воспитания проповедники аскеты особенно много заботились. «Для очищения грехов, твердили проповедники, необходимо часто исповедоваться и причащаться; необходимо понести епитимию, ибо кто не потрудится о своих грехах, тот не может спастись». Таким образом, частое вникание в дела совести и наказание за грехи обуздывали чувственную природу и постепенно возводили ее к нравственной зрелости. Совершенствуясь, с годами, в чувстве покаяния, под конец жизни люди всех сословий стремились к монашеству. «Увлекаясь бурными страстями молодости ко злу, (предки) сохраняли при этом силу не мириться со злом, сохраняли способность покаяния. Против сильной болезни выставлялось и сильное лекарство; подле богатыря, представителя материальной силы, общество выставляло монаха, подвижника духовного, представителя нравственной силы. Богатырь и монах – два господствующие образа средних веков, и оба они часто соединяются в один; под мантией инока подмечаем кольчугу богатыря. Неудивительно видеть в русских князьях и богатырях стремление к монашеству, желание постригаться хоть перед смертью»²⁰⁹.

При нравственной чуткости, воспитанной постом, молитвою и покаянием, учение о страхе Божием, смерти, суде и воздаянии, было внушительным средством к обузданию пороков. Это тем более верно, что проповедники всего чаще говорили о страхе Божием и доказывали необходимость его общественными бедствиями, как следствием беззаконий. Поэтому они называли «страх Божий ограждением от всех бед». При необузданности материальной силы, слабо сдерживаемой законом, страх суда Божия остепенял грубых людей. Когда самоуправство, несмягченное наукою и боязнью суда человеческого, расстраивало общественный связи, сеяло повсюду раздоры, злобу, коварство и мщение, страх суда Божия заменял несознанный закон. Буйный произвол народа, нагло попиравший чужие права в достижении корыстных целей, трепетал пред высшим судом, видя следы его в земных наказаниях. Поэтому древний писатель глубокомысленно заметил: «большая нужда и злая скорбь устрашает и приводит человека к вере». Страх и трепет божественного суда выражен народной пословицей: «гром не грянет, мужик не перекрестится». Этот страх небесного суда, часто гремевшего над полуязыческою Русью, оправдывается убедительными фактами. Самые естественные явления на небе, в роде дуги, огородившей солнце, приводили в трепет, грубых людей. Они припоминали себе потоп, страшный суд, и прощались друг с другом, в ожидании конца света. А когда наступали действительные бедствия: война, разорение, голод, эпидемия и смерть, тогда предки наши повергались в прах пред Богом. В чувстве сознания своего недостоинства они давали обеты Богу, строили церкви, совершали посты, молебны, крестные ходы, и с плачем взывали о помиловании. При нашествии Тамерлана на Россию, тысячи народа, сопровождая икону Богоматери, громко взывали: «пощади, Госпоже царице». И не было зрителя, который бы не тронулся общим сокрушением и плачем народа. Самые жестокосердые люди, владельцы, ростовщики, крамольники и грабители, видя в общем покаянии порицание своих действий, смягчались и умилялись духом. Пред лицом смерти и суда Божия они распускали рабов, раздавали награбленное, каялись в грехах, исповедовались, и отходили в жизнь вечную с надеждою на помилование.

Таким образом нравственно-аскетическое проповедничество, внушая народу пост, молитву, хождение в церковь, соблюдение праздников, покаяние и страх Божий, обуздывало его чувственные наклонности и возвышало нрав. Исходя из убеждения, что должно удручать грешное тело, для умерщвления страстей, оно не дало народу закоснеть во зле, приучило его к нравственной борьбе и преспеянию в благочестии. Правда, проповедничество более обращало внимание на внешние подвиги, понятные грубому народу, нежели на внутренние, для которых он не созрел; и приучило его более к механическому благочестию, нежели нравственному самообладанию. Да этому самообладанию и нельзя научиться скоро. Но и во внешнем благочестии на народ возложена трудная задача; от него требовались монашеские подвиги, не совместимые с мирскою жизнью. Ни одна история в мире по представляет такого угнетения народа аскетизмом, как история русская. Чувственная природа его совершенно подавлялась нравственными требованиями, и силы духовные необыкновенно напрягались: и только богатырские силы древнего человека могли вынести такое бремя. Основою же нравственно-аскетического проповедничества и возбудителем благочестия было чисто аскетическое проповедничество. Оно-то своими словами, уставами, грамотами и завещаниями, а также похвальными словами, воспитало строгих подвижников, которые проводили аскетические убеждения в мир, и подкрепляли свое слово делом. Слово сурового аскета, закаленного в монастырских подвигах, не расходилось с жизнью, как это случается с образованными проповедниками; и потому, при всей своей простоте, оно возбуждало полное доверие и одушевляло простые сердца к самоотвержению.

Возвышая духовную жизнь народа, в монашеском направлении, нравственно-аскетическое проповедничество тем самым укрепляло его гражданскую жизнь. Чувство нравственного долга, подвижнического настроения и религиозного одушевления объединяло крепкий народ в одну православную семью, освящало религией все его установления и делалось основою русской народности. Это высокое чувство не допускало нравственного разложения, отчаяния в бедах и подчинения русского народа чужой национальности. Оно скрепляло слабые гражданские отношения и именем религии вызывало народ на всякие пожертвования для отечества. При обыкновенном течении дел религиозная восторженность народа казалась скрытою силою и допускала обнаруживаться общественным нестроениям. Но в крайней опасности, угрожавшей бытию народа, религиозное одушевление являлось спасительною силою, исцелявшею общественные недуги и нестроения. Народ, без чувства совести и нравственного одушевления, не способен к подвигам, героизму и великим делам, и недостоин национальной самобытности. И мы увидим, что аскетическое настроение народа, его способность к религиозному одушевлению и самоотвержению спасли Россию от разложения, которому она подверглась, вследствие вековых неустройств.

Таково общее отношение нравственно-аскетического проповедничества к жизни народа, религиозной и гражданской. Нравственно-аскетическое проповедничество, обуздывая чувственную жизнь и силу народа, давало ей высшее направление, религиозно-аскетическое; а религиозное одушевление народа укрепляло его гражданскую жизнь и спасло его национальность. Частное отношение проповедничества к жизни, по которому оно должно быть зеркалом и отражением ее, односторонне и неудовлетворительно. И в этом отношении русское проповедничество, нравственно-аскетическое, имеет общую участь с проповедничеством других народов. Проповедничество всякого народа, имея задачею своею утверждение веры в народе, мало занимается жизнью, ее нуждами и явлениями. Кроме того, преследуя главную свою задачу, проповедничество всегда относится к жизни более или менее односторонне, порицает ее недостатки и умалчивает о достоинствах. Притом оно изображает грехи более обыкновенные, выдающиеся, свойственные всему человечеству, нежели национальные, домашние, скрывающиеся от наблюдения. Если же по духу времени и вкусу народа проповедничество проникается напыщенностью и риторизмом, то оно вдается в преувеличения и фальшь. Образцом риторического характера служит греческое проповедничество, особенно византийского периода, с V века. Оно, как мы видели, имело влияние и на русскую проповедь и литературу, особенно в XV веке. Риторические преувеличения казались тогда делом естественным. «Таков убо бысть сей истовый велеумный правитель, вседоблий наказатель, истинный кормчий, изящный предстатель, молитвенник крепок, чистоты рачитель, целомудрия образ, терпения столп, князем и боярам, и всем людем о благочестии твердый поборник, архиереям и всему освященному собору благоразумный соглагольник».²¹⁰ Подобным образцом служит и латинское проповедничество, особенно схоластического периода, заимствовавшее фигуры и символизм от греческого проповедничества. Даже в лучших произведениях современного французского проповедничества читатель поражается диалектикой, отступлениями, обилием фигур и механическим делением темы на две части.

Ссылаемся на лучший сборник проповедей: Dictionnaire des predicateurs, ou choix de sermons entiers prononces par les auteurs les plus celebres, reunis et classes par ordre alphabetique de matieres par une societe d» ecclesiastiques dictingues sous la direction d» un ancien vicaire general de Besancon».

«Проповеди церковных учителей, говорит один историк, по самой природе своей служат односторонним источником в деле изучения нравов данного времени; ибо они имеют задачею своею осуждать и карать беззаконие, призывать грешников к покаянию; но не имеют целью хвалить благочестие. Проповедники изображают обыкновенные пороки, при чем вдаются в риторику, и преувеличивают их²¹¹». Нравственно-аскетическое проповедничество, отвечавшее потребностям русской жизни, строгое по характеру и простое в изложении, по-видимому, менее всего подвержено указанным недостаткам. Оно более греческого проповедничества занималось современными правами и менее латинского проповедничества подчинялось риторизму. Но самая строгость его направления делала его односторонним. Осуждая нравственные заблуждения, противные аскетическому идеалу, оно не могло довольствоваться наличными достоинствами, всегда далекими от строгого идеала. Только в похвальных словах святым проповедничество выставляло образцы для подражания; но оно украшало их «добрословесием» и опускало из виду жизнь, борьбу нравственную и падения. Эти замечания о частном отношении к жизни древнего проповедничества, или односторонности его приложения, весьма важны. Они предохраняют нас от излишнего доверия проповедям в изображении нравов эпохи, и дают возможность с большею точностью и обширностью взгляда определять влияние проповеди на жизнь. Не стесняясь порицаний проповедников, мы можем открывать достоинства среди недостатков, при помощи истории, и выносить отрадные убеждения о природе человека и его стремлениях к добру.

Нравственно-аскетическое проповедничество, рассматриваемое само в себе, независимо от практического элемента, которым оно проникнуто, весьма важно по своему духовному настроенью и влиянью на жизнь. Духовное значение его еще более возвысится, когда будем рассматривать его в связи с чисто аскетическим проповедничеством, дающим ему опору. Нравственный идеал, начертанный этого рода проповедничеством, безграничен; он возбуждает все силы человека в стремлении его к добру. При всем своем духовном значении, нравственно-аскетическое проповедничество не имеет особенного веса в историческом отношении. В этом отношении оно уступает место практическому проповедничеству, даже самому несовершенному. И это потому, что нравственный идеал действует возбудительно не столько на всех, сколько на лучших людей с крепкими силами; а слабых людей он угнетает и нередко сокрушает; а главным образом – по причине своей отрешенности от мира земного, его запросов, стремлений и недоумений. В самом деле, аскетическое проповедничество направлено к цели небесной, устроению жизни духовной; в этом отношении русское аскетическое проповедничество имеет много общего с аскетическим проповедничеством восточного и западного христианства. Практическое проповедничество направлено к устроению и улучшению жизни земной, но духу евангелия, и в этом отношении оно дает полезные уроки к возвышенью русской жизни и гражданственности. Поэтому главный интерес русского проповедничества первого периода заключается в практическом отделе его и требует от историка особенно тщательного исследования.

К сожалению, в этом отделе мы не найдем проповедей практических в собственном смысле, по крайней мере в значительном количестве. Русское проповедничество, подражательное греческому отвлеченному, более или менее выдерживает его характер и в практическом отношении. Русские проповедники, подобно греческим, проникнутые аскетизмом, как бы неохотно говорили о земных делах. Привыкнув к созерцаниям мира духовного и нравственно-аскетического идеала, они настолько касались земных нестроений, насколько последние мешали осуществлению этого идеала. Кроме того, в древней Руси не существовало гомилетических правил и научного распределения проповеднических предметов; а потому естественно видеть в древних поучениях смесь разного рода истин. Обыкновенно в них смешиваются истины нравственные и житейские, и первые преобладают над последними. Чисто практических проповедей в древнем проповедничестве, как уже сказано, весьма мало. Не находя в древнем проповедничестве достаточного количества практических поучений, мы имеем основание довольствоваться полу практическими, смешанного содержания. Основание это заключается в самом свойстве или характере древнего проповедничества. Нравственно-аскетическое проповедничество, руководя жизнью народа, само по себе составляло намек на его недостатки, умственные и нравственные заблуждения; примесь к такого рода поучениям житейских истин, обличений и наставлений, придавала им, в значительной степени, практический характер. Конечно, практические истины содержатся в нравственно-аскетических поучениях не в одинаковой мере. В большей мере они содержатся в поучениях наставительных, направленных против умственных и нравственных заблуждений, и в меньшей – в поучениях, сказанных по случаю общественных бедствий. Образцом практического слова в древнем духе, относительно содержания, слововыражения и расположения мыслей, служит «слово о мытарствах».

Но предварительно выясним, с надлежащею точностью, объем и значение практической проповеди, о которой сообщено, во введении, краткое понятие, так как относительно этого предмета в нашей литературе существуют произвольные мнения. Точное определение практической проповеди весьма важно в научном отношении. Оно установит правильный взгляд на обширную область русского проповедничества, разграничит его виды или составные части, устранит произвольные мнения об этом предмете, и пояснит характер древней проповеди, своеобразной, неподходящей под наши определения и системы.

Решению вопроса о практической проповеди предпошлем мнения писателей об этом предмете, нечуждые противоречий, так как они много способствуют к уяснению данного вопроса. За неимением истории проповедничества и строго научных определений практической проповеди, открывается широкое поле недоразумениям и произвольным мнениям об этом предмете. Недоразумения писателей достигают высшей степени, когда к ним примешиваются сторонние побуждения, которым наука не дает особенной цены. Побуждения эти: личное расположение к проповеднику, уважение к его сану, таланту и проч. Все эти личные побуждения настраивают писателя к панегиризму, преувеличению достоинств сочинения, порождают в читателях благоговение к проповеднику, и производят в литературе большую путаницу, особенно, когда суждение о проповедях произносится докторально, тоном самоуверенным. Таких произвольных суждений, разных цветов и оттенков, в нашей проповеднической литературе весьма много. В своем развитии и разнообразии они необходимо доходят до крайностей и впадают в противоречия, нередко странные и несообразные с существом рассматриваемого дела. Приведем более резкие из этих мнений, способствующие уяснению нашей задачи.

Сколько нам известно из опыта, наибольшая часть проповедников и мыслящих людей придают самое обширное, и, можно сказать, преувеличенное значение практической проповеди. По их мнению, всякая проповедь практична, потому что направлена к нравственной цели – исправлению жизни, утверждению веры и благочестия. Руководясь подобным взглядом, мы не нашли бы в области проповедничества и богословия ни одной истины непрактичной, так как все они направлены к благим целям. Поэтому и катехизические поучения, раскрывающие символ веры, да, пожалуй, и самый катехизис пришлось бы назвать практической проповедью. С этим, конечно, нельзя согласиться. Подобный взгляд выразил печатно некоторый сочинитель, по поводу разбора проповедей м. Филарета. «Раскрытие в проповеди отвлеченных тем, говорит он, надобно полагать, еще не лишает ее практического смысла, не отнимает у нее современного жизненного значения... Почитаем проповедников золотого века. Мы наталкиваемся здесь на темы самого отвлеченного содержания. Проповедники доказывают троичность Лиц Божества, единосущие Сына с Отцом и под. Неужели поэтому их проповеди чужды жизненности, современного значения? Эти вопросы были вопросами времени, жизни, внимание общества было поглощено ими²¹²». В таком случае нам, пришлось бы назвать практическими проповедями Огласительные Поучения Кирилла Иерусалимского, Катехизис Григория Нисского, слова против ариан Афанасия Александрийского и Григория Богослова о Троице. Но где же мерило для разграничения родов проповеди? И что станется с отвлеченною, абстрактною проповедью, – как отличить ее от конкретной, полной жизни, современных интересов, деяний человеческих?

Другой сочинитель высказывает подобную мысль, с ограничением. Он не желает отделять проповедь нравственного содержания, по его понятию – однозначущую с практическою, от догматической. «Догмат и нравственность в христианстве неразрывно связаны между собою. Христианская нравственность основывается на догмате, из него вытекает, как его жизненный, практический итог... И проповеди истины догматические и нравственные большею частью являются в своей отдельности, от чего происходит, что ни догмат не имеет влияния на жизнь, ни нравственность не входит в жизнь, не управляет ею²¹³. Мы увидим, что проповедь нравственную, а тем более догматическую, ни в каком случае нельзя смешивать с практическою.

Неудивительно, что при таких недоразумениях и произвольных взглядах на практическую проповедь, в нашей литературе укореняется неосновательная оценка проповеднических трудов; что самые утонченные схоластики и догматисты незаслуженно возводятся на степень практических проповедников. Не говоря о многом, укажем на более разительные примеры. М. Стефан Яворский, первоклассный схоластик в истории русского проповедничества признан практическим проповедником²¹⁴. Известно, что его догматические проповеди о вере и добрых делах, о церковном предании, о почитании святых, воскресении мертвых и проч. направлены были против заблуждений протестантов. Эта практическая цель ввела в заблуждение писателей, рассуждавших о значении проповедей м. Яворского. М. Филарет, самый утонченный догматист и отвлеченный экзегет, которого по таланту сравнивают с Григорием Богословом, признан в литературе глубоко-практичным проповедником. Сказав об отвлеченных темах проповедников золотого века, вышеприведенный нами сочинитель спрашивает: «не таковы ли и темы проповедей м. Филарета? … И мы утверждаем, что проповеди Филарета, при всей отвлеченности их содержания, являются проповедями в высшей степени современными, жизненными... Они глубоко практичны²¹⁵». Отвлеченные темы проповедей м. Филарета и такое же содержание были направлены на нравственные недостатки и умственные заблуждения москвичей. Но практическая цель проповедей еще не ручается за таковое же содержание их. Цель практическая сама по себе, а догматизм проповеди сам по себе- одно другому не мешает.

Каковы бы ни были мнения наших писателей о практической проповеди, они важны для науки в том смысле, что порождают спор и вызывают деятелей на поприще возникающей у нас истории проповедничества. К заслуге наших писателей надобно отнести и их скромность, литераторскую сдержанность, по которой они выдают свои убеждения за личные мнения, не более. Высказывая эти мнения, они вообще говорят проблематически: «по нашему мнению», «мы думаем», «нам кажется», и редко аподиктически: «мы утверждаем.» Независимо от мнений скромных писателей, возводящих догматическую проповедь и отвлеченных проповедников в практические, у нас найдутся, для блага науки, и более зрелые авторитеты, смотрящие на дело без предубеждений. Мы разумеем писателей, заявивших здравые суждения о практической проповеди в лучших духовных журналах²¹⁶. Мы укажем только на один журнал – Руководство для сельских пастырей, постоянно проводящий верные взгляды и суждения о практической проповеди. В статье: «учительное евангелие Транквиллиона» предстояло искушение возвеличить сего проповедника практическим. – Он написал поучения в защиту таинств, против лютеран и т. под. Между тем и в этой статье правильно разграничено содержание проповедей, и истины практические строго отделены от нравственных и догматических²¹⁷.

При существующем разногласии относительно содержания практической проповеди, требуется особенная точность в определении ее. Вопрос труден и нов. Что же такое, в самом деле, практическая проповедь, в тесном смысле, и в чем состоит отличие ее от догматической? Изложенное об этом предмете и учение во введении очерка не устраняет споров, потому что не разъясняет подробностей дела и частностей данного вопроса. В этом, так сказать, критическом положении мы поищем твердой почвы, на которой незыблемо утвердятся наши определения. Такою почвою, по-нашему мнению, послужит филология или филологическое доказательство. Πραξις значит: поступок, дело. В то слово противополагается слову: Θεωρια, созерцание, теоретическое знание. Итак, по словопроизводству, практика обнимает явления жизни, поступки и дела людей, в отличие от теории, имеющей предметом своим отвлеченные представления, идеи, предметы созерцаемые умом. Слово: Θεωρια, в смысле отвлеченного знания, сходно со словом: δογμα. Δογμα в обширном смысле значит непреложное учение, богословское и философское, в тесном – правило веры, собственно догмат. Из этого намека, или филологического довода, естественно вытекает различие между проповедью практическою – жизненною, и отвлеченною – догматическою. Для окончательного уяснения нашего вопроса мы утвердим на данной основе, или филологическом доводе, доказательства опытные и богословские.

По принятому правилу, как отчасти видно из прежних доводов, и в жизни, и в науке вообще практическою называют ту проповедь, которая раскрывает явления действительной, современной жизни; а таковыми бывают нравственные нестроения данного времени. Конечно, и ереси, умственные заблуждения в вере, тоже явления жизни. Но ереси, как извращение догматов, суть продукт умственно-религиозной жизни, и потому они составляют предмет отвлеченной проповеди. Ереси в том только случае дают практическое содержание церковной проповеди, когда они сопровождаются последствиями для действительной жизни, прямыми, или косвенными. Прямое следствие ересей – извращение нравов. Так, искажение догмата о таинстве брака ведет к нечистой жизни, многоженству, гражданскому браку и под. Не прямое следствие – волнение общества, напр. разделение, произведенное арианством, гонение – иконоборством и т. п. Эти следствия случайны; они могут быть и не быть, подобно диспуту, оконченному миром, или ссорою, раздражением; они не вытекают из ересей неизбежно.

Догматическая проповедь в богословской науке определяется точно, и строго отделяется от практической. Догматическим учением в обширном смысле, по мнению отцов, называются все истины веры, в том числе и церковно-исторические. В тесном смысле – правила веры (напр. Бог троичен), отличные от правил деятельности²¹⁸. Итак, правила веры, истины экзегетические, деятельные, обрядовые, канонические и церковно-исторические составляют предмет догматической, отвлеченной проповеди, не сходной содержанием с практическою. Здесь само собою возникает недоумение относительно церковно-исторических истин, составляющих явление действительной жизни, а не теорию. По-видимому, библейские и церковно-исторические истины относятся к практической проповеди. Но в них не достает, для этого, существенного признака, – современности, или отношения к действительной жизни. Кроме того, сделавшись в богослови общими доказательствами, поясняющими отвлеченные догматы, они, по справедливости, относятся к отвлеченному, догматическому учению, а не практическому.

Коротко сказать: практическою в тесном смысле называется проповедь, раскрывающая явления современной жизни, умственные и нравственные заблуждения, под руководством веры. Догматическою – та проповедь, которая содержит отвлеченное богословское учение, или догмат в обширном смысле. При этом умственные заблуждения в вере или ереси под тем условием дают практическое содержание, если они раскрываются в связи с явлениями современной жизни, – прямыми и косвенными следствиями их; а доколе они вращаются в сфере отвлеченных, догматических споров, – составляют теоретическое учение, не имеющее отношения к жизни действительной.

Теперь понятно, под какие формы и определения необходимо подвести разнохарактерные проповеди, вводящие в заблуждение писателей и критиков своим содержанием. Проповеди отвлеченные, в значительной степени проникнутые практическим элементом, очевидно смешаны по содержанию своему. Проповеди, скудные практическим элементом, такими и должны быть названы. Проповеди отвлеченные, но направленные на известные недостатки времени, с целью обличения их догматическим путем или способом, – практичны по своей цели, не более. Проповеди догматические, обличающие и оспаривающие ереси, без отношения к интересам действительной жизни, как продукт отвлеченных умствований, – полемико-догматические; такими проповедями богат золотой век византийской литературы. Переставлять эти определения без научных оснований, значило бы впадать в смешение понятий и подвергать себя нареканию.

Конечно, и скудная жизненным содержанием проповедь может быть признана практичною, по недоумению и разным сторонним побуждениям, как это и делается в литературе. Но подобные отзывы, основанные на произволе, не имеют научного значения, а потому и не заслуживают уважения. И при нынешних требованиях науки и выясняемых взглядах на проповедничество нет основания и повода снисходить подобным вольностям. Иное дело, древнее наше проповедничество, возраставшее на свободе, не связанное точными гомилетическими правилами: оно не подчиняется нашим современным требованиям и правилам. Впрочем, обстоятельное учение о практической проповеди пояснит нам и своеобразный характер древнего русского проповедничества, уклоняющегося от системы и научных определений. Оно даст нам возможность смотреть снисходительно на недостатки древней практической проповеди, и признать ее таковою, если не по содержанию, не выдерживающему критики и не заслуживающему вполне итого названия, то ради интересов науки, – более, удобного изучения и разграничения проповеднических предметов.

Для большего уяснения этого предмета отделу практического проповедничества предпосылается слово о мытарствах, выражающее всю своеобразность древней практической проповеди.

Слово о мытарствах приписано Кириллу философу, неизвестно какому; но оно подвергалось на Руси разным переделкам, записано во многих сборниках, и с самой глубокой древности доставляло предкам искреннее назидание. В слове этом находятся почти все главные истины и догматы нравственно-аскетического проповедничества, которые раскрыты и в церковно- исторической литературе, особенно в житиях святых. Так, в нем говорится о необходимости добродетелей для спасения души, а именно: поста, молитвы, покаяния, исповеди, епитимии, и вообще нравственных подвигов; ибо живущих без подвигов, в покое и довольстве, говорит слово, ждет гнев Божий. Излагаются догматы, служащие основою и побуждением к сим добродетелям и подвигам, а именно: учение о смерти, влиянии на человека ангелов и бесов, о суде, воскресении, вечной муке и вечном блаженстве. Здесь же в первый раз высказывается учение о близком разрушении мира (с окончанием семи тысячелетия) и пришествии антихриста. «И вот уже видим приближающийся конец миру и скончавшийся урок житию. Уже бо мало (остается) нашего живота и века». Но главным образом в слове раскрыто учение о мытарствах. Это учение имеет сходство с хождением ап. Павла по мукам; оно же находится в житиях Василия Нового, Антония Римлянина и Авраамия Смоленского. В этом же слове находятся почти все истины практические, входящие в состав древнего проповедничества. Так, в нем говорится об умственных заблуждениях и недостатках народа: суеверии, чародействе, страсти к ворожбе, гаданию по приметам, ношению талисманов, и ересях; о нравственных недостатках: пьянстве, объедении, блуде, страсти к пиршествам, играм, музыке, пляске, корыстолюбию, отдаче денег на проценты, взяточничестве, воровстве, грабительстве, драчливости, сквернословии, лжи, клевете и подобных страстях. Особенно обличается немилосердие к нищим и рабам, обременение последних работою и неудовлетворение их пищей и одеждою. Все эти заблуждения и пороки обличаются бесами на 20-ти мытарствах и уготовляют душе вечную муку в огненном озере. «Если душа исполнила все заповеди Божии, но была немилостива к нищим и рабам, то все же будет истязана от воздушных бесов». Изложение слова отличается недостатками, свойственными церковно-славянскому языку, простотою, тождесловием, многословием, темнотою и вообще неправильным построением речи. Напр. «да нельзе се их запрети (оспорить грехи)»… «Язык молчанием затворится»... «Да тем (грешным) явится им ярость Божия, полна гнева и яру, беду отмщения носящи»... В расположении мыслей, по обычаю древних слов, господствует беспорядок, повторение и растянутость, от которых зависит длинна слова.

При всем смешении в древнем проповедничестве разнородных истин, в нем можно наблюдать некоторое разветвление практических вопросов, или виды практических поучений. а) В основании практического проповедничества лежит обличение умственных заблуждений и недостатков народа, от которых зависят и нравственные нестроения его. А именно: в начале периода преобладает обличение идолопоклонства, в конце – обличение ересей, и в продолжении всего периода – обличение суеверия, порожденного язычеством, астрологией и неправильным пониманием христианства. б) За умственными заблуждениями и недостатками выступают нравственные, как следствие своих причин. И в продолжение всего периода – обличается чувственность народа, эгоизм, корыстолюбие и буйство. в) За обличением нравственных недостатков и заблуждений следует утешение и увещание в бедствиях, порожденных грехами людей, нечестивою жизнью. В этом отношении проповедники действуют двояко: с одной стороны, для отвращения общественных бедствий, призывают народ к исправлению и покаянию, а с другой стороны, для облегчения их, принимают самые действительные практические меры. г) Вообще же для исправления народа и возвышения его нравственности, пастыри проповедники постоянно заботились о действии и распространении проповеди. Для сей цели они часто внушали духовенству учить народ христианской вере и добродетелям, при чем указывали на недостатки самого духовенства и народа; и, кроме того, содействовали успеху проповедничества административными распоряжениями, определениями соборов, пособием гражданской власти и т. под.

Доселе мы вообще рассматривали отдельно жизнь и нравы предков, а также характер греческого и русского проповедничества. При этом мы заметили, с одной стороны, большие неустройства в общественной и частной жизни народа и недостатки в его характере, а с другой стороны, необыкновенную высоту и напряженность нравственного учения греческого и русского проповедничества. Рассматривая отдельно эти важные предметы, мы не видели между ними тесного, взаимного отношения. А судя по свойству этих предметов, – чувственной жизни предков и строгости нравственно-аскетической проповеди, кажется в праве отрицать между ними всякое отношение. Теперь, применяясь к намеченным пунктам практического проповедничества, мы рассмотрим эти разнохарактерные предметы в связи и увидим, насколько они согласовались между собою, взаимодействуя и ограничивая друг друга. Увидим, насколько жизнь предков, при всех ее недостатках, как бы нравственных терниях, оказалась удобною почвою к принятию нравственно-аскетического учения? Насколько и это учение оказалось плодотворным семенем к исправлению жизни предков и украшению ее добродетелями? Тогда для нас выяснится вполне задача греко-русского проповедничества и влияние его на жизнь древней Руси, религиозную и гражданскую.