Общие выводы и заключение

Изложенное содержание древних религий и сопоставление их с библейским воззрением дает в своих выводах следующие положения об отношении язычества к христианству.

I.   Христианство, в своем существенном содержании, в характерных чертах своего учения, есть религия, безусловно, новая, из предшествовавшего ему развития религиозного сознания в древнем мире невозможно вывести его основные истины. Уже самый общий взгляд на Бога и человека в древнем мире существенно разнится от всего библейского воззрения, как новозаветного, так и ветхозаветного. Исходя из начал натуралистических, язычествующее сознание не доходило до идеи о Боге премирном, отдельном от бытия конечного, как ни отвлекалось иногда и ни возвышалось оно в своих понятиях. Язычник, по требованию чувства, представлял своих богов живыми, действующими, личными существами: но это быль обман сердца, который необходимо исчезал, как скоро мысль начинала действовать. На высших ступенях своего религиозного развития он представлял созданных им самим богов и идеалами своей нравственной жизни; но идеалы эти не обладали полным, тем более бесконечным совершенством и чаще всего были призрачными. Бога, в смысле существа бесконечного, древний мир не знал, и именно потому, что искал Его в мире конечном или смешивал с этим миром, не имея возможности отрешиться от природы. Еще более, существенно расходится христианское воззрение с язычеством в своих собственных, евангельских догматах о Боге триедином, о Сыне Божием Искупителе и об обновлении и воссоздании человеческой природы. В общем языческом воззрении на Бога и человека еще можно находить нечто, близкое, по–видимому, к истинному понятию о Божестве и о природе человека; если не в самой основе, то в частных чертах этого учения есть как бы предчувствие истины. Таковы некоторые нравственные свойства, приписываемые в язычестве богу природы. Но для учения о внутренней таинственной жизни бесконечного Бога и для идеи о тайне искупления не было в язычестве и не могло быть никакой основы, никакой почвы. Все это должно было действительно представляться эллинам безумием. Тайна спасения через смерть Богочеловека, тайна благодатных действий Духа для воссоздания внутреннего человека – это понятия и верования, которым не было места в древнем религиозном мировоззрении. Для всего языческого мира они были не только непонятны, но и не нужны и излишни. Все, что более или менее напоминает эти христианские догматы или вернее, в чем хотели бы видеть сходство с ними или зародыш, почву для высокого евангельского учения об искуплении, оказывается, по своему смыслу чуждым христианской истине и стоящим вне исторической связи с этой, безусловно, новой религией.

II.   Но, будучи религией совершенно новой в своих основных и отличительных верованиях, так как они не были плодом развития религиозного сознания в древнем мире, а даны или открыты только ею, христианство не стоит однако же вне всякой связи с другими религиями, ему предшествовавшими. Отношения его к древним языческим религиям не отрицательные только: между ними и этой новой религией нет во всех отношениях прямой противоположности, какая существует между полной истиной и безусловным заблуждением; она не исключает их собой всецело. И в них была часть той истины, которая вполне открыта и подтверждена в религии христианской.

Религиозный инстинкт, никогда не пропадавший совершенно, даже при одичании человеческих поколений и огрубении их ума и чувства, принуждал человека искать истины. Не одинаковы были плоды этого религиозного стремления у различных народов. Одни ближе подходили к истине, другие заблуждались грубее, но нет ни одной исторически известной языческой религии, в которой мы не нашли бы некоторой доли истины, если не в догматическом или теоретическом, то в нравственном отношении. Совершенно бесплодным и не могло быть прирожденное искание истины. Ни один культ, никогда, как бы он ни был груб, не стоял в чистом, безусловном противоречии с истиной, потому, что самым бытием своим уже предполагал как веру человека в ту общую религиозную истину, что есть что–то высшее его, так и желание его, во имя этого высшего существа или высшей силы, так или иначе направить свою жизнь и более или менее ограничить свои личные стремления. Но мы имеем в виду не эти только общения религиозные истины или верования. Язычество не доходило, как мы видели, до полного и ясного понятия о Боге, как о существе бесконечном, потому что не могло вполне отрешиться от мира конечного, в котором Его искало. Но оно не всегда грубо смешивало Его с формами конечного, ограниченного бытия, и вместе с тем как выяснялся для человека его внутренний нравственный мир со своими духовными стремлениями, оно поднималось иногда на довольно значительную высоту и в понятии об идеале этих стремлений, т. е. о боге или о богах. В этом отношении созерцательные верования индейцев шли далеко, и в определении некоторых частных свойств божества достигали до высоких и отрешенных понятий, хотя понятия эти имели исход неверный и оттого разрешались в пустоту. Здесь особенно замечательна попытка мысли отрешиться от всех частных мировых явлений в понятии о божестве, попытка, оказавшаяся бесплодной, но именно потому, что отрицание это не было полным. Браминским созерцанием высказана, однако же, та истина, что божество не может быть ни одной из частных форм видимого мира. Тоже нужно сказать и о многих сторонах созерцательного египетского учения, которое признавало, что верховный Бог есть единый дух и высший разум вселенной и отец всего сущего. Еще более в этом отношении приближались к истине верования Ирана, как они дошли до нас в древних частях Авесты; они чужды были даже политеизма и, по­–видимому, проникнуты мыслью о божестве, как о личности. Остаток ли это был первобытного преданья, или плод самостоятельной мысли иранца, в данном случае безразлично. В идеальных типах некоторых греческих богов с их разумными, хотя и ограниченными свойствами, также предносились, хотя не ясно и слабо, светлые черты образа Божия, невидимого и всесовершенного. В воззрении на человека во всех исторических религиях проходит мысль, что он есть высшее из земных созданий, хотя большинство их, если не все они, лишены истинных понятий о его происхождении и о составе его природы. Впрочем, и в этом частном вопросе некоторые из них близко подходят к истине, как, например, египетская – в своем учении о человеке, как отобразе Озириса, или браминская в своих взглядах на отношение человеческого духа ко всеобщему духу – Браме. Почти все они так же, за исключением разве китайской религии, учат о бессмертии, об иной, загробной жизни. А в религиях иранской и египетской, как и в позднейшем греческом мистериальном учении, идея бессмертия высказывается с силой и убеждением, хотя и не имеет ясности и определенности. Что касается до нравственного учения, то даже такие безыдейные, чисто натуралистические религии, как китайская, не лишены в частности некоторых истинных понятий о добродетели. Тем более это нужно сказать о религиях индейской, буддийской, иранской, египетской и греческой. В первой, нравственное учение выдается по преимуществу развитием понятия о внутреннем самонаблюдении и самоотречении, о борьбе со страстями, хотя и бесплодной; в последних – по преимуществу учение об обязанностях человека в отношении к другим людям, полное светлого взгляда и духа кротости и незлобия, хотя также лишенное истинных оснований и целей. Таким образом христианство, внося в религиозное сознание человека совершенно новые истины, которых не знал древний мир и до которых он сам не дошел бы, потому что шел совсем другим путем, вместе с тем уясняет и дополняет и то, во что прежде человек веровал. Одни из этих верований, известных и древнему миру, очищены христианством от примеси лжи и суеверия; другие, смутно носившиеся перед взором древнего человека, выяснены и подтверждены; еще другие получили в нем для себя истинное основание и цель; наконец, некоторые восполнены в своем содержании новыми чертами, которые служат к их уяснению.

III. Таким образом, все древние религии относятся к христианству, как к той истине, которую они искали и в которой они нашли свое осмысление и пополнение, свою основу и завершение. С этой точки зрения и в этом особом, высшем смысле христианская религия должна быть признана религией по преимуществу исторической, несмотря на то, что основные, существенные истины ее не могут быть выведены из предшествовавшего ей религиозного состояния древнего мира, так как в нем он не имел для себя оснований. Не неожиданно явилось христианство и для языческого мира; не один еврей ожидал: все народы, одни более, другие менее предчувствовали ту истину, которую оно открыло; все исторически известные верования к нему тяготеют и в нем получают свой высший смысл. То, безусловно новое, что открыто им, дало новый свет и тому, что прежде было известно и что входило в содержание верований древнего человека.

С этой точки зрения можно признать, что нет древней религии, которая в христианстве не находила бы своего осмысления, уяснения и очищения; нет религии, в которой мы не могли бы указать частицу или след истины, им открытой. И пантеизм, и древний дуализм, и антропоморфизм одинаково заключали в себе предчувствие и след той истины, которая дана в новой всеобъемлющей, всеразрешающей и осмысляющей религии. Пантеизм искал и признавал Бога во всем, в тоже время, отрицая Его на высших ступенях своего развития от частных и дробных явлений. Божество, действительно, с христианской точки зрения, есть сила всеобъемлющая, всепроникающая, всесодержащая, но не смешивающаяся с бытием конечным. Недостаток и заблуждение пантеистического воззрения в том и состояли, что оно допустило смешение божества с миром.

Сила бесконечного Бога проникает мир динамически, но не находится в нем имманентно. Учение о двух началах – добра и зла также в этой новой религии получает свое осмысление и некоторое оправдание. Зло действительно существует в мире, как учили и древние религии; но оно – не от Бога, а случайно вошло в человеческую жизнь, спасение от него – в обновлении природы человека благодатью искупления. На антропоморфизм также можно смотреть, как на выражение худо сознанной потребности представлять Бога существом живым, личным. Заблуждение его было в том, что он приписывал божеству свойства личности конечной, не возвышаясь до идеи о личности всесовершенной⁵⁵⁵. Наконец к той же новой, духовной религии тяготело язычество и в своем, хотя грубом и бесплодном, стремлении к подвигу и своеобразному аскетизму. Тапас, созерцатель браминов и буддийских подвижников, сам в себе, как и говорили мы, был бесплоден и бесцелен. Но в новой религии, с новым, истинным взглядом на причину зла и происхождение греха, он находить и смысл и цель. Точно так же идея братства и любви у адептов тайных учений и у греческих теософов была слабым предчувствием великой идеи о всеобщей любви и братстве, открытой Евангелием.

Но если вообще в содержании древних религий мы можем находить часть или след истины, которая восполнена и уяснена в христианстве, то должны признать по–преимуществу близкими к христианской истине те верования в героев или богов, избавителей человека от бед и зол, который мы назвали уже мессиадами язычества. Эти мифические герои или боги, податели счастья и бессмертия, каковы Кришна, Митра, Озирис и Дионис, теоретически или догматически представляют собой понятия, совершенно чуждые истины: они – та же сила природы, только идеализированная. Но далеко не таковы они с общей психологической точки зрения. Эти верования созданы воображением под влиянием гнетущего сознания беспомощности человека, его нравственного бессилия, жестокости испытываемых им бед и страданий. Сами в себе, объективно, все эти типы – одна мечта и заблуждение, но насколько выражается в них известное психическое состояние человека, известная душевная потребность, они, в высшей степени, замечательны. Субъективная сторона таких понятий о богах, избавителях ими покровителях человека, т. е. предполагаемое ими душевное состояние язычника, и есть то, за что действительно их можно называть своеобразными мессиадами язычества. В них высказалось невольное, несознательное или мало сознанное тяготение к тому, что дано и открыто христианством. Они более всего доказывают, что «душа по природе», действительно, как говорил Тертуллиан, «христианка», что все люди во все времена ощущали в себе бытие зла, чувствовали более или менее ненормальность естественного хода жизни, желали более или менее сильно спасения от бед и зол, неразлучных с существованием человека. Поверхностно, не глубоко понимали язычники это зло и эту ненормальность своего нравственного и физического быта, не знали они, где и в чем исход из него, где искать спасения, или искали его там, где его не могло быть, но, несомненно, искали и желали. Здесь точка соприкосновения с христианством, как подобных верований, так и особого мистериального языческого культа, связанного с этими верованиями в особых богов, избавителей или подателей бессмертия. Иногда чрезвычайно грубы и чувственны были формы этого культа; но происхождением своим они обязаны чувству таинственного, и под этими грубыми формами иногда скрывалось стремление к сверхчувственному, хотя далеко не для всех понятному, а иногда проторгалась в них и мысль о благах духовных и об избавлении от зла духовного. В мистериях, во всяком случае, более чем в обыденном культе, выражалось тяготение к избавлению от этого зла, пока они не выродились и не потеряли своего прежнего духа и смысла. Таким образом, и эти выдающиеся языческие типы богов избавителей с их особым таинственным культом получают в христианстве свой смысл и свое оправдание. Без него, вне истины, им открытой, они – пустая мечта, часто связанная с дикими выражениями самого грубого чувства. В связи с ним, в виду открытой им истины, они – своеобразные, иногда грубые выражения несознательного стремления сердца к духовной свободе, к нравственному обновлению и усовершению, к жизни за пределами гроба. Та, конечно, не очень значительная, часть истины, которая вызвала их и предполагалась ими, стоит в связи с христианской истиной и в ней получает свое высшее и действительное значение. Без нее все это оставалось бы бессмысленным в истории развития религиозного сознания человека. На этом основании и в этом смысле не напрасно христианство называют не только религией религий, но и «мистерией мистерий»⁵⁵⁶, не только целью и концом Моисея и пророков, но и «осмыслением богословия всего древнего мира»⁵⁵⁷.

IV. К принятию этой, исконно желанной, христианской истины древний мир постепенно готовился. Разнообразные верования его – не просто агрегат различных, но одинаково ложных, религиозных понятий, сложившихся под влиянием территориальных условий жизни и других исторических обстоятельств. В своем целом они представляют собой разнообразные ступени большего или меньшего приближения к истине. А к концу истории язычества, путь, каким шел древний человек, ища и не находя Бога, был пройден весь без остатка; исхода из него не открывалось и не было.

Постепенно и через ряд поколений шло омрачение и забвение первобытной чистой истины, и народы более и более погружались своим религиозным чувством в область явлений вещественных. На многих из исторически известных вам религий остался, как мы видели, отпечаток первобытной истины; до известной степени можно проследить и то, как постепенно она меркла, тускнела и исчезала. Но и после того как религиозное сознание устремилось в область природы, деятельность его не прекратилась и не могла прекратиться: религиозное чувство не осталось и не могло остаться неподвижным, а шло далее и развивалось вместе с психическим развитием человека. Как постепенно грубел религиозный инстинкт, так постепенно же стремился он возвыситься, утончиться, хотя и не достиг своей цели и не нашел удовлетворения; сам собой он и не мог очиститься и освободиться от своего болезненного повреждения. Вместе с тем как человек погрузился в сферу видимого и вещественного, где нет Бога и духа, где отрицание религии, начался процесс, обратный тому, каким шло религиозное чувство, постепенно помрачаясь тяготением к этому видимому и вещественному. Не умиравший религиозный инстинкт принуждал мысль, искавшую Бога в природе, стремится от грубой вещественности к более возвышенному, сверхчувственному представлению о Боге. Такова история всех известных нам религий древнего мира, отдельно взятых. Грубые формы культа всегда заменялись менее грубыми: мысль отвлекалась от дробных явлений природы и восходила к более отвлеченным понятиям, хотя и не переступила за черту бытия ограниченного. Это быль путь по–преимуществу отрицательного развития религиозного сознания через искание Бога в мире конечном. Но и на этом, далеком от Бога, пути, как сказали мы в самом начале своего исследования, народы могли видеть и видели отражение божества одни более слабое, другие более светлое, хотя истинного образа Божия никто из них не видел. Начиная с китайского натурализма и переходя через индийский отвлеченный пантеизм и индийский дуализм к греческому антропоморфизму, мы встречаем не одинаковое, но по степенно возвышающееся представление о божестве, которое из простой неопределенной силы природы, переходя через понятие бесформенной и неуловимой сущности, явилось, наконец, сознанию человека под типом личных нравственных свойств, хотя и конечных. А когда возьмем все эти религии в их совокупности, то найдем, что путь отрицательного развития религиозного чувства пройден ими до конца; исчерпана вся возможность натуралистических представлений о Боге; все важнейшие типы и формы конечного бытия были предметом религиозной веры, разрешившейся неверием. Все, что после говорил и говорит доныне так называемый естественный разум, отрицающий религию, есть повторение, только в иной форме, того или другого языческого воззрения. В воззрении на самого себя и на нравственную жизнь, древний человек также исчерпал всевозможные понятия, чтобы разрешить тайну своего нравственного быта. То отрицал он, и при том не раз, бытие зла, то изводил его от другого бога, то просто признавали этот факт, отказываясь от его понимания. Таким образом, исчерпав постепенно всю возможность натуралистических представлений о Боге и ни на чем не остановившись, пройдя весь путь искания Бога в области предметов вещественных, древний мир был отрицательно готов к принятию христианской истины, отрицательно приблизился к религии духа и истины. В результате всего исторического развития религии в язычестве становилось ясным, что Бога в конечном мире нет, что искать Его здесь и найти невозможно. Более или менее смутно сознавалось это в эпоху явления христианства и самим языческим миром, погруженным в лице интеллигентных людей в глубокий скептицизм. Таково значение Пилатова вопроса о том, что есть истина, в тот момент, когда перед ним предстала сама воплощенная Истина.

И так вообще – это было приготовление к христианству отрицательного характера. Но в частностях, как и сказали мы, искание Бога в природе язычником имело и некоторые положительные результаты. Не имея истинного понятия о Боге, как о бесконечном духе, язычники, однако, в антропологической и нравственной стороне своих религиозных верований отчасти доходили до истины в смысле положительном. Изучая себя, познавая свою природу, останавливаясь на своих душевных потребностях, он иногда создавал довольно возвышенный идеал жизни, достигал до представления о духовной свободе, о нравственном мужестве и независимости, об отрешении от чувственности для жизни духа, о которой, однако, он имел понятия или превратные или односторонние.

Таков был ход развития религиозного сознания в язычестве и таково его значение. Так объясняет внутреннее состояние язычества и апостол язычников, говоря, что они могли только одним путем познавать Бога, чрез разсматривание тварей, через видимый мир, постигая Его невидимые свойства, Его вечную силу и Божество (Рим.1:19, 20). Другого источника познания, т. е. непосредственного откровения Божия они не имели. Язычество есть следствие прискорбного отторжения человека от Божества, от непосредственного общения с Богом, в каком находился человек первобытный. Самое предание об этом первобытном общении человека с Божеством в духе и мысли померкло и затерялось для дальнейших родов; не сохранилась, затерялась и истина, к которой тяготел человек первобытный. Язычники поэтому ходили только своими путями, т. е. путями естественного видения о Боге через природу и самих себя, и Бог попустил всем народам ходить своими путями (Деян.14:16). Правда, и этот путь познания Бога через природу мог приводить к истинным понятиям о Боге, потому что и в творении видны свойства Творца и на Его созданиях лежит печать Его премудрости и других совершенств (Рим.1:19,20). Но это возможно было только при внутренней правильной настроенности душевных сил человека, при тяготении души к небу и идеалу духовной жизни; а вследствие падения и наступившего затем тяготения к видимому и вещественному, вследствие внутреннего отпадения от Бога, ум язычника осуетился (ст. 21) и сделался превратным (ст. 28), сердце его также омрачилось и сделалось бессмысленным (ст. 21). Таким образом оставленные самим себе, люди познали из природы только то, что есть Бог, но истинного понятия о Нем не достигли. Познав Бога, они не прославили Его, как Бога (ст. 21), но смешали Его с тварью, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку и птицам и четвероногим и гадам (ст. 23), истину Божию, положенную в сердце и открытую первому человеку, обратили в ложь, и покланялись и служили твари вместо Творца (ст. 25). Так произошли и усилились и их нравственные недостатки – похоть сердца и нечистота в жизни (ст. 24). Но и при этом омрачении сердца, при этой суете ума, в душах язычников оставалось стремление к истине и к нравственному закону. Предоставленные себе, не имея откровения и закона, они по природе делали законное; совесть, тайные инстинкты истины и правды и в них не были мертвы (Рим.2:14,15). Словом, кроме отрицательного постижения истины, т. е. сознания, что Бог не в природе, достигалось и некоторое положительное познание истины; часть ее не чужда была и язычникам, конечно, одним более, другим менее.

V. Таким образом, не еврейская только религия была приготовлением к христианству. И язычество своеобразно и постепенно готовилось к явлению религии духа и истины. Ветхий Завет положительно, прямо, хотя и постепенно, раскрывал те истины, которые в Новом Завете открыты во всей полноте и с совершенной ясностью. Язычество, которому Бог также не переставал свидетельствовать о Себе (Деян. 14:17), готовилось к христианству по–преимуществу через постепенно возраставшее сознание неудовлетворенности своего религиозного чувства, через бесплодное повсеместное искание Бога в природе. Так – в целом; но по частям и оно вырабатывало некоторые понятия, близкие к истине. Сверх того, когда к концу истории древнего мира оно достигло возможного для него развития, ему сделались известными, хотя и не прямым путем, и библейские понятия, переходившие к языческим народам от начавшего рассеиваться по тогдашнему миру еврейского народа. Если иудейские теософы в лице Филона усвояли себе языческое философское воззрение, то также библейские понятия и верования в эту эпоху делались в известной степени знакомыми язычеству. Сивиллины книги в том виде, как они дошли до нас, служат, как и говорили мы выше, памятником литературной работы со стороны евреев, с целью внести в язычество их верования и религиозные понятия и ознакомить с ними языческий мир, гордившийся своей наукой. Этим отчасти объясняется глухое и смутное, но, тем не менее, сильно распространенное по тогдашнему миру ожидание нравственной катастрофы или реформы, исход которой назначался в иудее. Замечательно, что этот взаимный обмен еврейских и языческих верований начался именно тогда, когда религия языческая силилась разрушить свои прежние грубые формы и принимала новые, более созерцательные.

Необходимо признать, что и история язычества в этом отношении имела своего рода прогресс. Нельзя принять того мнения, довольно обыкновенного в богословии, особенно средневековом, что язычество представляло собой постепенный, возраставший упадок, большее и большее, вместе со временем, омрачение истины и нравственное развращение.

Исторически, как мы видели из изложения языческих религий и как признали в предыдущем положении, это не верно. Чем дальше шло язычество, тем более стремилось к отвлеченным и созерцательным формам религии, хотя этот прогресс и нельзя понимать в смысле постоянного, логически неуклонного движения вперед, как понимала его идеалистическая школа, т. е. хотя были и уклонения в сторону и ниспадения с высоты понятий. Но так вообще идет человеческая история. Во всяком случае, и язычник, не имея закона, как еврей, своим религиозным чувством стремился к высшим идеалам нравственно–религиозной жизни, и часто его чувство раскрывалось широко и изливалось с силой, ища удовлетворения. В своих священных песнях и гимнах, в своих молитвах и тайнодействиях и он оставил, хотя и не вполне чистые, памятники глубокого чувства неудовлетворенной веры, как и в своих бесплодных и часто диких и неестественных подвигах – свидетельство о жажде жизни вне действительности, а в небе и с Богом. Этим сознанием неудовлетворительности чувства и иска тем истины, сознанием широким и свободным, объясняется отчасти и то, что язычники во множестве вошли в новое благодатное царство, тогда как еврейство, гордое своим законом, данным от Бога, доныне чуждо христианства.

Догматически – воззрение указанное также не имеет для себя оснований. Мы знаем, что царство благодати явилось, по выражению апостола Павла, к устроению полноты времени, чтобы все соединилось под главою Христом (Еф. 1:10), т. е. что Сын Божий пришел с неба, когда настало время, назначенное для этого, иначе, когда со стороны самого мира наступила возможность принять Его учение, когда весь человеческий род осознал, что ему не достает истины. Такова касательно эпохи явления христианства общая мысль апостола, которой в подробности он не раскрывает. Эта мысль вообще указывает на то, что явление христианства было благовременным для мира, что исполнилось время, предопределенное для этого Богом. Можно, конечно, и так и иначе понимать эту полноту времен и готовность мира к принятию христианства; можно представлять, что мир до конца был растлен, что зло все вышло наружу и что в этом и было подготовление язычества к христианству. Но естественнее – мы не говорим, уже о показаниях истории – и сообразнее с идеей Провидения и с психическими законами человеческого развития представлять, что, вместе с обнаружением зла, было и сознание его, и стремление освободиться от него, хотя темное и бесплодное. Впрочем, общая мысль у апостола выражена с такой глубиной, что может дать и более частный ответ на наш вопрос. Он говорит, что Спаситель явился к устроению полноты времен⁵⁵⁸, т. е. в довершение и для законченности этих времен, которые без Него не имели бы своей полноты. Значит, все прошедшее, бывшее до Христа, к Нему тяготело и в Нем искало себе восполнения. А из этого следует, что все это, прежде Него бывшее, стоит с Ним в связи, а не было только Его отрицанием. Спаситель, по слову апостола, явился, чтобы все соединить под своим духовным, главенством, и небесное и земное. Таким образом, весь мир, вся история человеческого рода у апостола представляется как бы одним громадным телом, одним организмом, который перед пришествием Христовым искал себе главы. Все, предшествовавшее явлению главы, устроилось, созидалось так, чтобы явилась, наконец, глава для этого еще неодушевленного тела. А отсюда опять тот вывод, что к христианству приготовлялся весь мир – не еврей только, но и язычник, и последний не отрицательно только.

В первой главе Послания к Римлянам апостол Павел, описывая язычество, изображает также вообще его заблуждения, не касаясь вопроса об его истории и о приготовлении к христианству. В связи с заблуждениями язычества, он характеризует и его нравственный быт и господствовавшие в нем пророки (1:26–31). Черты, какими он описывает нравственную жизнь древнего мира, очень резки. Но он присоединяет далее, что и язычники знают, что делающие зло достойны смерти, только не имеют сил делать добро, не получили благодати (32). Таким образом, и в этой характеристике язычества нельзя найти основание для мысли, что древний мир к концу своей истории стал еще безнравственнее, чем он был прежде. У апостола нет слова о том, чем был прежде и чем стал языческий мир в его время.

В том же Послании, рассуждая о значении закона для нравственности, апостол высказывает мысль, что когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (5:20). В этом также ищут основание для заключения, что благодать явилась, когда грех умножился, и делают общий вывод к тому, что Спаситель пришел с неба на землю, когда нравственное повреждение в мире достигло до последней крайности и все болезни вышли наружу. Но здесь у апостола речь не о язычниках, а о народе еврейском, которому дан был закон, точно определявший его нравственную деятельность. Апостол хочет сказать, что преступления умножились, когда явился закон; потому что открылись новые виды преступлений против закона писанного, которого прежде не было; потому что строже стали требования нравственной ответственности; потому что шире уяснилось для человека то, что должно считаться преступным. Но вместе с этим увеличилось и благодатное содействие человеческой немощи, усилилось приготовление еврейского народа к принятию истины. Здесь нет прямой мысли о том, что благодать явилась вследствие усиления греховности. Притом высказанную апостолом частную мысль о действиях благодати по отношению к подзаконному человеку переносить на всю историю древнего мира было бы произволом.

Нравственность языческая до конца оставалась глубоко порочной. Но во время явления христианства. если в некоторых сторонах своих она не была лучшей, сравнительно с древними временами, то не была, конечно, и худшей этих времен грубости и варварства. Позднейшая эпоха языческой жизни имела еще то неоспоримое преимущество, что нравственное учение тогда понималось выше и чище. А были и отдельные лица, возвышавшиеся над общим порочным состоянием общества и следовавшие на самом деле, в своей жизни, новым, лучшим нравственным правилам. Мир языческий, как и вообще человек естественный, не получивший благодати, не имел только сил делать добро, но в позднейшее время понимал добро шире и лучше. Доказательство на это – пифагорейцы, неоплатоники, ессеи и терапевты с их учением о любви и с их образом жизни.