V. Архимандрит Митрофан, настоятель Московского Богоявленского монастыря¹³²

Покойный архимандрит Митрофан начал было (в апреле 1846 г.) составлять, на латинском языке, подробные записки о собственной жизни. Не для других, а единственно для того, чтобы познать себя, он предпринял этот труд, но, к сожалению, простер его не далее седьмого года своего возраста. Кроме того, он пытался кратко в стихах изобразить некоторые черты своей жизни. Этот очерк доведен до 1839 года, но с опущением детства и школьной жизни о. Митрофана. В «Московских Ведомостях» помещен был его некролог, заимствованный после «Губернскими» (1851 г. № 4, стр. 39 – 42). Предлагаемые нами сведения об архимандрите Митрофане почерпнуты, сверх указанных источников, из официальных и многих других бумаг, оставшихся по его смерти, также из достоверных рассказов о нем.

_________

В селе Ивановском, находящемся в дмитровском уезде Московской губернии, в последней половине прошлого столетия был священник Гарасим Иванович. Того же села дьячок Лаврентий Герасимов, сын священника, жил с родителем в одном доме. Жена его Екатерина Никитична отличалась не одной наружной красотой, но также тихостью нрава и добротой сердца. У них в 1791 г. 2 ноября родился сын Михаил, так названный в честь св. архистратига Михаила, празднуемого церковью 8 ноября; в этот день и было совершено над младенцем таинство крещения. Старший брат его – Петр был впоследствии священником в селе Огникове, звенигородского уезда; младшая сестра Пелагея, слабая и болезненная, скончалась в отроческом возрасте. Михаил в детстве тоже болезненный, почти три года страдал расслаблением и не мог ходить. С целью укрепить его ножки, мать, по совету какой-то крестьянки, посадила его под квашню, потом и забыла про него; тогда только вспомнила, когда другие спросили о нем. Бедный ребенок начал уже задыхаться: мать вынула его из-под квашни полуживого¹³³!

Тем, что был долгое время сиднем, ему (так он сам объяснял в своих записках) как будто пред-изображалась жизнь сидячая, уединенная, т. е. монашеская, какую он и проводил после. На четвертом году от рождения Михаил лишился своей матери (умерла от родов); его взял к себе на воспитание дед по матери Никита Гаврилович, священник села Покровского, в дмитровском уезде. И дед и бабка Юлиания нежно любили своего внучка. Живя у них, он не имел понятия о горьком сиротстве, ни разу не испытал над собой суровой строгости, весело проводя время в кругу молодых сверстников. В летнюю пору собирал цветы и травы на лугах, землянику и грибы в лесу; руками и ситом ловил в пруде рыбу и пиявок, много раз на дню купался и мутил воду песком под водой. Он легко и смело переплывал пруд глубокий и прозрачный, но однажды совсем было утонул; его выхватил из воды, с опасностью для своей жизни, дядя его по отцу Николай Герасимович, бывший после священником в селе Труневках, дмитровского уезда. У своего дедушки Михаил жил включительно до седьмого года своей жизни, выучился читать и в первый раз у него же исповедовался в своих грехах. Старец внушал ему страх Божий и благочестие. «Я, пишет Митрофан, любил его так, что почти совсем забыл моего родителя, и когда отец приходил видеться со мной, я едва ли не считал его за чужого. Так привычка обратилась у меня в другую природу! Но не долго мне дано было наслаждаться счастьем: ибо дед мой овдовел; одинокий и печальный, он не мог более пещись о мне и возвратил меня на родину»¹³⁴.

Михаил Воронцов поступил, 2 сент. 1801 г., в Дмитровскую духовную семинарию, где обучался (первоначально грамматике и арифметике) с таким прилежанием, что, бывало, когда товарищи его в свободные часы забавлялись играми, он под кустом где-нибудь твердил латинские вокабулы. В октябре 1805 г. он, по собственному прошению, перемещен в Московскую славяно-греко-латинскую академию, но предварительно держал экзамен и оказался достойным синтаксического класса, в котором он и прежде числился¹³⁵. По ходатайству его двоюродного дяди, иеродиакона Амвросия, ризничего на Саввинском архиерейском подворье (в Москве)¹³⁶, взял его к себе преосвящ. Августин, викарий московский, в посошники, но это не ослабляло в мальчике ревности к учению. В разрядном списке за 1807 год он, тогда ученик риторики, значится под № 3, а в следующем году за благонравие и успехи награжден был книгой¹³⁷. Он рано почувствовал склонность к поэзии и предался ее сладостному влечению. Вот как он изображает себя в письме к одному из знакомых:

Хоть музы мне не улыбались,

И я поэтом не рожден,

Но чувства мне в удел достались

К красам поэзии – с времен

Туманной школьной жизни.

В высших классах Воронцов обучался наукам философским, богословским и другим предметам. Живя тогда не у дяди, а «в наемной, тесной хате» (в Зарядье), он давал уроки в богатых домах, напр. в доме генеральши А. Н. Неклюдовой, где и сам научился говорить по-французски. Он находил время посещать и лекции профессоров Московского университета. С 1812 года 1 апреля был учителем нижней информатории¹³⁸ в той же академии. Спустя немного времени, именно 4 мая, правление Московской академии представляло митрополиту Платону, что к замещению наставнической вакансии по классу поэзии, оно признает достойными, «по особенной способности к стихотворству», учителя грамматики Феодора Платонова¹³⁹ и низшего латинского класса информатора Михаила Воронцова. Из них первый был определен учителем поэзии, а второй на место его – учителем грамматики. Но училищная деятельность Михаила Лаврентиевича на некоторое время была прервана в смутный 1812 год. Он находился в свите преосвящ. Августина, во время удаления его из Москвы (в два часа по полуночи на 2 число сентября) от Французов. Во Владимире (на Клязьме) расстался с преосвященным и сопутствовал архимандриту московского Златоустова монастыря Лаврентию¹⁴⁰. По прибытии вместе с ним в Вологду, жил здесь с лишком два месяца, написал латинские стихи (элегию) на смерть митрополита Платона († 11 ноября), а в конце декабря возвратился в Москву. В следующем году 13 сентября Михаил Л–ч назначен учителем риторики, поэзии и истории в Перервинской семинарии¹⁴¹. Есть несколько латинских стихов, писанных им на Перерве, в числе коих: eminentissimo Augustino puerilis gratulatio (преосвященнейшему Августину привет от детей), на день рождения. Для отдыха и развлечения, а вместе с целью приучить учеников к внешней развязности и свободному выражению мыслей, в семинарских классах, в свободное от учения время устраивались театральные представления, для которых учитель Воронцов составлял пьесы. Сверх того он любил музыку и, извлекая из своих гуслей стройные звуки, тому же искусству обучал и певчих. В эту пору его жизни Господь спас его от нечаянной смертной опасности: ходил он с Я. О. Колоколовым на богомолье. В лесу застала их сильная гроза, от которой они надеялись укрыться под деревом. Но во время грозы опасно стоять под деревом. Вспомнив это, Михаил Л–ч и сам поспешно отошел в сторону от дерева и своего спутника убедил сделать тоже. Лишь только они отошли от дерева, страшный удар молнии раздробил его в щепы!

В 1814 г. преобразованы по новому уставу две семинарии в московской епархии: Перервинская и Вифанская. В профессора словесных наук Спасо-вифанской семинарии преосвященный Августин рекомендовал учителя риторики в Перервинской семинарии Михаила Воронцова, «который, при отличных дарованиях и многих сведениях, имеет особенный дар витийства и редкую склонность к ученым занятиям». Он однако же не был утвержден и, по увольнении от училищной службы, в том же (1814) году 13 ноября вступил в брак с Ольгой Никитичной, дочерью священника церкви Гребневской Богоматери, на Лубянке, Н. П. Цветкова, а 3-го числа декабря был рукоположен во священника к церкви св. Иоанна Богослова, что в Бронной. Но при ней не было священнического дома, вследствие чего Михаил Л–ч некоторое время жил в чужом доме.

И. А. Гейм, ректор Московского университета, отношением к преосв. Августину от 3 сентября 1815 года, просил «назначить кого-либо из духовных особ для обучения в университетском благородном пансионе (на Тверской улице), два дня в неделю – в среду и субботу, от 8 до 10 часов, Закону Божию¹⁴². Жалованья ему за труд сей на первый случай полагается 300 рублей в год». Законоучителем определен 7 числа священник Михаил Л–ч, «который, как отзывался о нем преосвященный в письме к Гейму (11 сент.), по благонравию и просвещению своему подает надежду, что может с успехом проходить оную должность». Преподавал он Закон Божий и вместе церковную историю в пансионе четыре года с половиной. В 1819 г. была напечатана проповедь о. Михаила на освящение церкви, устроенной в доме пансиона. В ней повторил он слова Императора Александра I-го, сказанные Его Величеством в пансионе 18 августа 1816 года и вырезанные золотыми буквами на доске, – слова: «истинное просвещение основано на религии и Евангелии».

От Богословской, что в Бронной церкви о. Михаил, согласно его прошению, переведен к Николоявленской церкви (на Арбате), 6 ноября 1815 г. С 1818 года он неустанно проповедовал в сей церкви во все воскресные и праздничные дни, начав с катехизических поучений. Его проповеди, писанные живым и одушевленным слогом, дышат истинным благочестием и пастырскою ревностью. Проводя, в поучительном слове на день усекновения главы св. Иоанна Крестителя (1835 г.), ту мысль, что «истина, как заметил некто из древних, может быть нарушена людьми двояким образом: или ложью или молчанием, когда боятся оскорбить и унизить печальной истиной того, кого любят», – проповедник взывает: «жестокое сожаление!.. Нет, это не должно быть так. Я выскажу моему другу всю полезную для него истину, не только со всей откровенностью и беспристрастием, но даже и со строгостью, если она будет нужна. Лучше любить со строгостью, нежели обманывать с приятной снисходительностью. Пусть скажут, что говорить правду – значить терять дружбу. Я великодушно готов пожертвовать самой дружбой, только бы мог приобрести и спасти от погибели брата моего: ибо никто не может быть другом человека, если не будет сперва другом истины, говорить блаженный Августин». Верный долгу говорить истину, о. Михаил, действительно, смело и с жаром обличал в своих проповедях многие современные пороки и худые обычаи. Несмотря на обличительный тон его проповедей, москвитяне во множестве собирались в храм Николая Явленного слушать проповедника. «Как теперь вижу огромный съезд экипажей, простирающийся в два ряда от церкви по всему переулку», говорил наш знакомый. Михаил Л–ч возбуждал внимание к себе не только внутренними достоинствами проповедей своих, но и самой наружностью, потому-что отличался величественной осанкой, смелой поступью и звучным, входящим в душу голосом (тенор). Но еще более в проповеднике нравились слушателям искусство произношения и приличные телодвижения при сем. Однажды, в праздник св. Николая Чудотворца, при молитвенном в конце слова обращении к святителю, он в избытке религиозного чувства пал на колена перед образом, а вслед за ним пали в слезах и слушатели. Так-то слова трогают и убеждают, а пример увлекает! На него, за прилежное проповедование слова Божия, возложен набедренник (1836 г. 4 марта); еще прежде (1831 г. 13 февраля) была пожалована ему скуфья.

Михаил Л–ч во многих домах давал уроки по Закону Божию. Часто посещал болезненную, но благочестивую и благотворительную графиню В. Н. Панину, искавшую в беседе с духовным отцом неземных утешений¹⁴³. Но и его дом был открыт для многих его духовных детей. Со знатными он обращался «со всякой внимательностью к их знатности, и притом так, чтобы не унизить достоинства и собственного сана, не изменить строгости своего долга» (из его проповеди). Для бедных родных дом его служил всегдашним приютом. Не проходило почти дня, когда бы не было у него кого-нибудь из родных: одни приезжали, а другие уезжали, довольные гостеприимством и радушием добрых хозяев.

1829 года 30 июля тяжко заболела (завалом в боку) и ровно через месяц тихо скончалась Ольга Никитична, добрая жена Михаила Л–ча, попечительная о детях мать и гостеприимная хозяйка. Погребена на Ваганьковском кладбище. Горько плакал вдовец и некоторое время не мог успокоиться от снедавшей его тоски. И в часы радости нередко проливал он слезы, воспоминая о подруге своей, отошедшей в вечность! Но пастырские занятия и отчасти стихотворство облегчали его сердечную скорбь: ибо опытом дознано, что у кого дело на руках, у того половина горя на душе. В послании «к врачу возлюбленному» А. Н. Цветкову он извещает о себе (15 июля 1831 г.):

Мой друг! пока я жив, любитель чистых муз.

Хоть горький я несу судьбы святой искус,

Хоть тяжко одному влачить дней сирых бремя:

Но должно ль убивать в постыдной лени время?

Из детей отца Михаила (всех было 9) находится в живых один Нил Михайлович, протоиерей Страстного женского монастыря в Москве. Старший сын Константин, утешавший родителя благонравием, способностями и приятным голосом, умер в отроческом возрасте. Грусть родителя о ранней кончине его (15 января 1832 г.) трогательно изображена в следующих стихах:

Отлетел мой соловей,

Первенец любви моей.

Мне тебя уж не лобзать,

Милых взоров не видать.

Ты в таинственный предел

Соловей мой отлетел,

И не в чуждый темный край

Но в пресветлый Божий рай.

Твоя чистая душа,

Бренны узы отложа,

Милой матери с душой

Обнялась в стране святой.

Ах, разлука мне тяжка,

Но тебе там жизнь сладка,

О, бесценный соловей!..

Пой в раю, – там веселей.

Мало в здешней ты стране

Пел для вас в твоей весне;

Улетел от злой зимы:

Скоро ль вместе будем мы?

Тут кстати, чтоб о детях не тужил, ему чужих детей дали под опеку¹⁴⁴.

И всех-то их устроил я к местам,

Сирот-невест дал добрым женихам,

Других сирот имение умножил.

Отец Михаил имел сначала долг на себе по случаю постройки дома, а после и сам давал в займы.

Но ни один должник не расплатился,

Кто умер, кто в беспутстве разорился.

И денег я себе не нажил в прок.

В 1836 г. начата при нем перестройка в Николоявленской церкви придела в честь Ахтырской иконы Богоматери, пришедшего в ветхость; дано разрешение и на переименование придела, согласно желанию прихожан, в честь новоявленного угодника Христова, Воронежского святителя Митрофана, тем более, что в приходской церкви имеется уже издавна придел во имя Покрова Пресв. Богородицы¹⁴⁵.

Высокопреосвященный Филарет, умевший распознавать людей, предложил о. Михаилу новый род жизни – монашество. Нечаянность этого предложения встревожила его; считая себя недостойным и неготовым к принятию ангельского образа, он не спешил изъявлением согласия. Предложение повторено было до трех раз. В последний раз благопопечительный архипастырь обещал ему: «тебя на вид тотчас поставлю, ты у меня не глупый», а относительно сына сказал ему: «сын твой (Нил) может при тебе воспитываться». Считая предложение богомудрого и прозорливого иерарха за призвание Божие и ободренный духовным сновидением (казалось ему во сне, что его благословляли святители московские, прославленные от Бога нетлением, когда он прикладывался к их св. мощам), Михаил Л–ч дал согласие на принятие монашества. Тогда преосвященный митрополит благословил его и сказал ему: «побывай (за вечерней) в Златоустове монастыре, и потом приди ко мне», а 3 сентября 1837 г. доношением в св. Синод представил трех кандидатов на вакансию архимандрита в третьеклассный Златоустов монастырь¹⁴⁶. Из них определен, 12 октября, первый – отец Михаил, «по тому уважению, что он, проходя более 20-ти лет священническое служение с постоянно честным поведением, приобрел известность в качестве проповедника слова Божия и что по сему особенно может соответствовать местным потребностям службы, как удостоверяет митрополит московский». Владыка с отеческой улыбкой спросил его, 22 октября: «какое бы он избрал себе монашеское имя»? Он произнес имя Воронежского святителя Митрофана. Архипастырь заметил: «я сам так думал, потому что ты почтил его хвалебным песнопением»¹⁴⁷. На другой день, в субботу, Михаил Л–ч служил последнюю литургию в Николоявленской церкви, при которой находился иереем в продолжение 22 лет. В прощальном слове он благодарил прихожан за благорасположение к нему и любовь, «плодом коих, говорил!, он, было то, что я всегда с радостью, а не воздыхая творил дело Божие, дело моего служения среди вас... Я не упускал возвещать вам волю Божию, сея среди вас слово Христово,– настоял благовременне и безвременне». Вечером того же дня, в крестовой церкви Троицкого подворья, во время всенощного бдения он пострижен митрополитом в монашество и наречен Митрофаном. При этом обряде, читая одну молитву, святитель прослезился. Новопостриженный, проведя ночь в Петровском монастыре, на другой день (в воскресенье 24 октября – день Скорбящей Божией Матери) на литургии в той же крестовой церкви поставлен Его высокопреосвященством в архимандрита Златоустова монастыря, а перед вечерней введен благочинным в управление монастырем. В новом сане и на новом месте он с прежнею ревностью продолжал проповедовать слово Божие, и тем привлекал в монастырь многих слушателей. В воскресные и праздничные дни, на правом клиросе монастырской церкви пели воспитанники моск. семинарии, в числе 8 или более человек, за что пользовались от монастыря квартирой и отоплением¹⁴⁸.

Через месяц после поступления в монастырь, именно 26 ноября, архимандрит Митрофан был назначен присутствующим членом консистории. Делами по вверенной ему части 1-го стола второй экспедиции¹⁴⁹, он занимался добросовестно и усердно, хотя находил их для себя слишком обременительными и всегда опасался подвергнуть себя, равно и производителей дел, ответственности пред высшим начальством. В продолжение нескольких лет (1837 – 42), пока московский первосвятитель присутствовал в св. Синоде¹⁵⁰, Митрофан писал Его высокопреосвященству приветствия от членов консистории на день ангела (1 декабря), на праздник Рождества Христова и день Нового года, на св. Пасху и на случай пожалования какой-нибудь наградой.

Как члену консистории, ему однажды но почте было прислано безымянное письмо (от 3 января 1849 г.), показанное им самому владыке, который на том же листе письма изобразил следующее: «Ревнитель без нужды скрывается. Напоминание заслуживает внимания. О. архимандрит скажет благочинным членам консистории, а они прочим благочинным, а благочинные священникам, чтобы для каждения в церквах употребляем был фимиам, издревле принятый церковью, а произвольные виды курений вводимы не были».

Кроме присутствия в консистории, он с 1837 по 1846 год состоял членом комитета для проверки, по прошествии каждого месяца, консисторских сумм, а с 8 октября 1838 года, вместе с секретарем консистории Счастневым, поручен был ему также ежемесячный надзор за приведением в порядок дел, хранимых в консисторском архиве¹⁵¹. В том же году начальством возложена на него ежегодная поверка экономических отчетов по Московской семинарии и подведомственным ей училищам.

Вступая, 18 января 1839 года, в управление Знаменским монастырем, что на старом государевом дворе, о. Митрофан обратился к братии с поучительным словом. Он взывал: «молю вас, братие, утвердить вашу братскую ко мне любовь и доверие: ибо любы вся созидает, по слову апостола. Сия добродетель украшает собою смиренные обители веры; она оживляет и плодотворит все другие добродетели». При нем в 1843 – 44 годах обновлена соборная Знаменская церковь и сделаны были изменения в украшениях храмовой иконы Знамения Пресв. Богородицы, той самой, перед которою молился благочестивейший государь Михаил Федорович и отец его святейший патриарх Филарет Никитич. Эти изменения, не скрыв древности ее, придали ей только вид благообразнейший¹⁵².

Архимандрит Митрофан находился, по назначению, при торжественном открытии Бородинского памятника, 26 августа 1839 г., в присутствии в Бозе почившего Государя Императора Николая Павловича. С 20 января 1840 г. был одним из членов строительного комитета, учрежденного по случаю имеющей начаться постройки зданий для Московской семинарии¹⁵³. Он с 20 мая участвовал в ревизии отчетов комиссии, учрежденной по случаю возобновления кафедральной в Чудове монастыре церкви. В 1840 г. 19 июля ему поручено было увещевать о воссоединении к православию, присланного при указе св. Синода на шесть месяцев, под надзор епархиального начальства, греко-униатского запрещенного священника Иосифа Ленчавского.

От 30 июня 1845 г. преосвященный Парфений, архиепископ Владимирский, писал к нему: «Не очень радует меня, что доселе занимаете третьеклассный монастырь. Ваши достоинства и служение, казалось, должны были давно приподнять вас. Разве нет вакансии? Или не хороша погода»? В том же году 5 октября Митрофан переведен был в Богоявленский второклассный монастырь¹⁵⁴. Он оставил немало доказательств своей заботливости о благолепии монастыря¹⁵⁵, но преимущественно заботился о соблюдении строгого порядка в отправлении церковного богослужения. Доказательством этого служит письмо к нему, адресованное 21 января 1850 г. от купцов (негоциантов и торговцев) московского Китая-города. Они заявляют свою благодарность как настоятелю, так и братии Богоявленской обители, за благочинное и неспешное богослужение, за внятное чтение и пение, в особенности за умиленное пение стихир на голос канонарха; также за предстояние монашествующих на обоих клиросах, «в благоговении и страхе Божьем, как ангелы Божьи, – не смеющихся и не говорящих».

В 1848 г. 10 июня поручено ему, как «лицу сведущему и благонадежному», иметь наблюдение за печатанием в Московской Синодальной типографии рукописи богослужебного Евангелия (в количестве 1200 экзем.) для болгарских церквей¹⁵⁶. Он должен был тщательно просматривать вновь каждый печатный лист, уже окончательно просмотренный корректорами Синодальной типографии, исправлять допущенные погрешности; в случае же сомнения в верности текста, или дополнений и указаний (указательных таблиц), обращаться к печатному греческому церковному тексту и к таблицам Евангелия, заимствуя оное из греческого монастыря (в Москве), и к изданию славянского Евангелия по Остромирову списку и, если, нужно, к рукописям библиотек Синодальной и Успенского собора. О сомнениях, которые не разрешились бы таковыми справками, надлежало немедленно представлять владыке с мнением, а в отсутствие его из Москвы – преосв. викарию¹⁵⁷.

За смертью архим. Гавриила, настоятеля Спасо-Андрониева монастыря, о. Митрофан временно управлял этой обителью с 13 августа по 14 число октября 1848 г., а за смертью высоцкого архимандрита Мельхиседека († 16 марта 1850 г.) он, по распоряжению митрополита, встречал Великих Князей Николая и Михаила Николаевичей, которым угодно было, проездом через г. Серпухов, 5-го сентября 1850 года, в восемь часов пополудни посетить Высоцкий монастырь. Встреча была у врат монастырских. Он же с крестом в руках сопровождал высоких посетителей в поклонении монастырской святыне. Великие Князья особенное внимание обратили на древние иконы в соборной церкви, византийского письма, присланные в дар Высоцкому монастырю константинопольским патриархом Афанасием¹⁵⁸; также с любопытством рассматривали две крашенинные ризы, принесенные в сию обитель преп. Сергием. «Эта древность, сказал Великий Князь Николай Николаевич, для меня дороже всякой драгоценности». Потом сошли в нижний придельный храм Рождества Пресв. Богородицы, где есть древние образа. «Как хорошо они сохранились до сих времен»! изволили заметить Их Высочества. В церкви св. Афанасия Афонского почивает под спудом преп. Афанасий, игумен Высоцкого мон., ученик патриарха Афанасия. Приложившись к его гробнице, Великие Князья разбирали на ней надпись¹⁵⁹. Оставляя обитель, посещение которой, по словам Их Высочеств, доставило им удовольствие, высокие путешественники по России просили молитв у братии, затем, при монастырском колокольном звоне, отправились в дальнейший путь по тульскому тракту.

Митрофан, свободно говоривший на латинском и французском языках, был употребляем для услуг иностранцам, имевшим духовный сан и желавшим лично ознакомиться с древностями и святыней г. Москвы. Митрополит Агафангел (из греков), управлявший Балаклавским Георгиевским монастырем близ Севастополя, в бытность свою в Москве, останавливался в Богоявленском монастыре, посетил вместе с о. Митрофаном кремлевские соборы, Троицко-Сергиеву лавру и от 18 сент. 1846 г. писал к нему: «Не знаю, какими словами благодарить вас за то добродушное ваше участие, какое принимали в исполнении моих священных обетов, а равно и за то страннолюбивое угощение, коим доставляли мне удовольствие и покой»¹⁶⁰. Архимандрита удостоили своим милостивым посещением: преосвященнейший митрополит литовский Иосиф (в 1843 г.) и преемник в Бозе почившего Филарета, высокопреосвященный митрополит Иннокентий, первый раз в сане протоиерея (1839), в другой раз уже иерархом (1840)¹⁶¹.

1842 года 8 мая прибыл в Москву, на возвратном пути из Петербурга в свою епархию, митрополит киевский Филарет, остановился, за отсутствием Московского архипастыря, на Троицком подворье и на другой день изволил кушать у преосвященного викария Иосифа. К обеденному столу был приглашен и Митрофан. По его словам, «митрополит (Киевский) в обращении с другими прост, добродушен, невозносителен. Его беседа обнаруживает в нем набожность, – она растворена особенно аскетизмом. С увлекательным восторгом он говорил о Киеве, о святыне киевской и не раз приглашал ехать с собой Спасо-андрониевского архимандрита Гермогена: они хорошо знают один другого и сочувствуют между собой. За столом преосвященнейший кушал довольно и великим постником себя не выказывал; любит хороший чай и защищал употребление его против возражений викария». 10 числа митрополит священнодействовал св. литургию в большом Успенском соборе. Он «служит довольно просто, не продолжительно, но с набожностью и смирением». Свою запись о Киевском владыке о. Митрофан кончает латинской фразой: queм volebam papaм, videbam!

Архимандрит Митрофан, со свойственной ему ревностью, до конца жизни занимался проповедованием слова Божия не только в своей обители, но и во многих других местах, когда открывался случай, или по назначению начальства. Первосвятитель московский Филарет нередко возлагал на него этот благочестивый труд; иногда назначал ему проповедь накануне того дня, в который она должна быть сказана в храме, напр., при праздновании рождения царственного лица. Составление церковных слов от постоянного упражнения было для него нетрудным делом. Владыка 9 янв. 1844 г. извещал его: «Непредвиденно для меня случилось, что завтра говорить поучение расположился преосвященный (викарий Иосиф). Посему завтра, о. архимандрит, останьтесь в покое, и не гневайтесь, что труд ваш не достигнул конца. Дело послушания и дело полезного размышления вами совершено». Ценя в нем всегдашнюю беспрекословную покорность, знаменитый начальник подарил проповеднику книгу: Камень веры с собственноручной надписью: «Архимандриту Митрофану в благодарность за готовность друг друга тяготы носити. Ноября 19, 1844»¹⁶². Сверх того, от 5 ноября 1846 года им доведено до сведения св. Синода, что арх. Митрофан «постоянно усердным и ревностным прохождением возложенных на него должностей и исполнением особо возлагаемых на него поручений, а также и назидательными поучениями в слове Божьем, заслуживает особенное внимание и признательность начальства». В следующем году 10 мая Митрофан был всемилостивейше сопричислен к ордену св. Анны 2 ст.

Из проповедей своих только некоторые, особенно замечательные по случаям, при которых они произносились, издавал он отдельными брошюрами, или помещал, начиная с 1847 года, в Московских Губернских Ведомостях»¹⁶³. В 1850 году он собрал эти напечатанные проповеди свои (числом 13) и издал их в одной книге, под заглавием: Слова и речи на разные случаи. В том же году издал, также в одной книг, выбор из многочисленных ненапечатанных проповедей своих, под заглавием: Поучительные слова на высоко-торжественные дни и на разные случаи. Он готовил для издания и третью книгу такого выбора.

Преосвященный Парфений писал к нему (1845 г. 30 июня): «Два присланные вами слова прочел с удовольствием. Не видно в них того жара и живости, которыми вы отличались в молодости, но их, с преуспеянием в возрасте, заменило преуспеяние в основательности, стяженной многолетними занятиями»¹⁶⁴. О достоинстве проповедей Митрофана читатели могут судить по следующему извлечению из его проповеди, писанной в 1838 г. на царский день: «Хвалить и прославлять Бога есть упражнение для нас, как для твари разумной и свободной, самое естественное. Не правда ли, сл., что все прекрасное и превосходное в самом себе восхищает, пленяет и приводит нас в удивление? Чем более открываем доброт и совершенств в каком-либо предмете, тем более продолжается наше удивление, более увеличивается восторг и наслаждение. От сего-то невольно рождается в нас глубокое чувство уважения к тем лицам, кои превосходят нас своими отличными качествами, дарованиями или доблестями. Отселе наши похвалы, восписуемые им при их жизни, памятники, воздвигаемые в честь их после смерти. И это такая дань или память сердца, которой мы никак не можем возбранить себе, при всем нашем самолюбии, – поколику, усвояя другим справедливую честь, сами услаждаемся их преимуществами. И если таковы бывают в нас чувства уважения к подобным нам человекам, что ж сказать о высочайшем, всесовершеннейшем существе Божьем, которого хвалить и чтить несравненно более свойственно нашей мыслящей природе? Совершенства Божьи, всегда и всюду открытые перед нами, сияют яко солнце в полдень. Все влечет, все движет, все возносит ум и сердце наше к Богу, – и дивные дела творения, и чудеса Его промысла и дары благодати Его. Куда ни обратимся, к видимой ли природе, или внутрь нас самих, везде встречаемся с мыслью о Боге, так что ни на одно мгновение не может сия мысль возникнуть в душе нашей, не возбуждая чувств благоговения и признательности нашей к Царю веков, единому нетленному, невидимому, премудрому Богу, подобно как древле в благочестивом царе израильском и остаток помышления праздновал Ему (Пс.75:11). Все существо наше, вся внутренняя, вся кости не рекуть ли в нас, как в восторженном Давиде: Господи, Господи! кто подобен Тебе (Пс.34:10)? И поистине, когда вся видимая тварь, всякое дыхание непрестанно хвалит Господа, когда небеса поведют славу Божию, когда день дни отрыгает о Нем свой глагол, и нощь нощи открывает познание о Нем (Пс.18:2–3), неестественно было бы нам, разумным и живым созданиям, премолчать хвалы Господни, для которых имеем предметы всегда новые, обильные, неистощимые». (Поучит, слова на высокоторж. дни и на разные случаи, стр. 7 – 8).

Не ограничиваясь сочинением одних проповедей, Митрофан перевел на русский язык какую-то древнюю славянскую рукопись, и перевод свой под заглавием: Будильник или христианские чтения о памяти смертной, представил преосвященному митрополиту Филарету на усмотрение, с изъявлением желания напечатать. Через несколько времени владыка отправил к нему письмо следующего содержания:

«Не препятствую вам, отец архимандрит, будить спящих вашим Будильником, едущим на четверочастной колеснице; но не могу сказать, чтобы выбор ваш был хорош. Вы хорошо сделали, что пропустили Овидиевы превращения, которыми будильник хочет изъяснять духовные истины: но по сему могли вы приметить, до каких нелепостей доводит писателя мнимое красноречие и остроумие. Почти во всем, что он говорит, является принужденным, празднословным, односторонним. Надобно ли исписать лист, упомянуть об оракулах, о сивиллах, о философах, об Александре Великом, привести Тертуллиана, Киприана, Сенеку, чтобы доказать, что все умираем? Он рассказывает выдумки, приводит темные свидетельства под названием прекрасных, в простых словах находит смысл, которого в них нет. Надобен ли странный рассказ, что Ной раздал потомкам кости Адама, кому руку, кому ногу, чтобы вывести заключение: все умираем?

Из гробовой гнилости рождается новый человек. Что это значит?

К зачатию нового человека не требуется ни продолжения времени, ни великих трудов, ни усилия. Сей новый человек рано зачинается и весьма скоро рождается. Сие бывает от одного воззрения. Правда ли это? Вспомните слова апостола: чадца моя, имиже паки болезную?

Больше сей книги надобно было бы написать, если бы показать все, что в ней сказано невпопад. Окт. 17. 1847 г.»

Кроме проповедей напечатаны (Губ. Вед. 1847 г.) следующие произведения о. М–на: 1) Сказание о чудотворной иконе Знамения Пресв. Богородицы, почерпнутое из жития св. Иоанна, архиепископа Новгородского; 2) Нечто достопамятного о Моск. Богоявленском монастыре, в 12-ти статьях, изобилующих красноречием; 3) Церковь преп. Марона чудотворца, в Москве (что в Старых Панех) и 4) Сведения о св. Мароне чудотворце.

Замечателен рассказ его, под заглавием: Предвкушение силы грядущего века, написанный им в сане священника и напечатанный в «Душеполезном Чтении» (1866 г. ч. 2. Известия и заметки, стр. 10 – 19). Необыкновенное происшествие, описываемое здесь, «есть одно из тех, которыми разрешаются некоторые недоумения наши в науке о душе и проясняются некоторые тайны ее состояния за гробом» (предисловие).

Митрофан, по его собственному сознанию, поэтом не рожден, но любовь к поэзии была в нем столь велика, что и во сне он иногда сочинял стихи, которые после записывал. Из его стихотворений известно в печати: Хвалебное приношение веры новопрославленному святителю Митрофану, в 5-ти песнях (М. 1836 г.). По поводу этого сочинения, член цензурного комитета при Моск. дух. академии, протоиерей Ф. А. Голубинский написал сочинителю (тогда бывшему священником) два письма, которые мы помещаем здесь в сокращенном виде.

1. «С душевным удовольствием я получил и прочел стройные ваши песнопения в честь и славу св. Митрофана. В одобрении их к напечатанию не может быть никакого сомнения. Только позвольте попросить вас, не можно ли вам исправить следующие стихи:

В IV песни: старец хилый... Хорошо сказать так о старцах обыкновенных, но не о св. Митрофане.–...Прах анахорета. Очень хорошее слово (анахорет) в нынешнем слоге, но не в устах св. Митрофана. Он так едва ли говорил. – Шумит сердитою волной... Не видно близкого сходства между шумом сердитых волн и тихим стечением народа к гробу святого.

В V песни: повей, повей еще, былое. Слово: былое очень хорошо в балладах, элегиях и романсах: но кажется еще не введено в слог эпических стихотворений.

Дохнул и вес родное пало,

И с корнем вырвано из недр.

Слишком много сказано. И в наш век не все заражены страстью к лжемудрованиям; и в златые годы Екатерины было не мало вольнодумцев, еще хуже нынешних.

Сообщая вам сии замечания, надеюсь, что вы припишете оные истинному побуждению, из которого произошли оные, т. е. искреннему желанию, чтобы прекрасное стихотворение ваше было как можно совершеннее и свободнее от притязаний критики... 1835 г. ноября 3 дня».

2. «Приношу вам усерднейшую благодарность за дорогой и любезный подарок книжки вашего гимна св. Митрофану. Вы доставили мне приятное удобство не только самому услаждаться перечитыванием излияний чистой души вашей, воспламененной усердием в великому угоднику Божию, но и разделить это услаждение с другими. По нынешней же почте отправляю в Воронеж четыре книжки ваши, и одну из них приношу в дар преосвященнейшему Антонию. Как желал бы назвать ему имя сочинителя, чтобы он помянул это имя перед мощами Святителя! Но, не имея на то вашего позволения, не смею быть откровенным; по крайней мере напишу только одно имя Михаила, не сказывая, кто этот Михаил... Дай Бог, чтобы многие в нашем отечестве с услаждением и пользой читали это выражение усердной веры и, читая, более и более воспламенялись огнем веры и благоговения к угоднику Божию! Дай Бог вам за душевное ваше приношение веры удостоиться благих даров Святителя здесь на земле и нетленного венца в вечности... 1836 г. мая 10 дня».

Весьма замечательно произведение Митрофана: Радонежский пустынник св. Сергий чудотворец, жизнеописательное стихотворение в девяти песнях (1849). Преосв. Парфений писал о нем сочинителю: «Я читал и читаю его с душевным услаждением, радуясь, что священный огонь поэзии доселе теплится внутрь вас и светит вне». Николай, епископ Калужский, бывший викарий Московский (1831 – 34), замечает в письме (от 6 августа) к нему: «Какая плавность и стройность в стихах ваших безо всякой потери мыслей! Это ваш дар, о котором я знал еще в Тамбове (где был ректором семинарии, куда вы писывали стихами к А. А. Колоколову. Этот дар ваш и доселе в вас не стареет. А тому прошло уже двадцать лет. Как вы, а я стар; уже за 60-т лет. Желаю вам юнеть. Поэты, по сильному их воображению и живости, способнее к тому нежели прочие. Да будет это так»!

«Жизнь великого угодника, писал к автору Ф. Е. Яковлев, сама по себе есть красота чудная, привлекательная, нестареющая, как нетленность его тела, и неувядаемая, как благодать. Она, конечно, вдохнула вам изложение стройное, проникнутое духом веры, благочестия и назидательности. Предчувствие ваше, выраженное в стихе:

Дерзай! Мне тайное вещает вдохновенье,

оправдалось как нельзя лучше. Душа ваша, как видно из всего сочинения, рада была святому впечатлению и нашла благоприятный случай развить настроение затаенных чувств вашего богомыслия... Я не поверхостно прочел вашу поэму и не безотчетно любовался ею... Есть в ней описания, которые заметны своей живописью, например вот описание нравов наших предков (стр. 8), – нельзя прочесть его без особенного удовольствия:

Язык не утончен учтивостью бездушной,

Но в искренних сердцах, при простоте радушной,

Хранилось дружество до двери гробовой,

Как лучший благ земных источник родовой...

Это вырвалось прямо из глубины любящего вашего сердца. И стих плавен и язык приятен; поэзия сердца всегда была истинною поэзией. Описание старца¹⁶⁵ красиво и величественно (стр. 19):

Величествен был вид священного лица:

Сребристой сединой, во образе венца,

Глава его с брадой почтенно украшалась,

И мантия с рамен волнами вниз спускалась;

Он взоры возводил умильно на восток,

И с старческих ланит струился слез поток,

Чуть движимы уста молитву совершали,

И вздохи тихие грудь старца колебали.

Если бы явился теперь кому-бы то ни было такой благовидный старец, то остановил бы и взоры и внимание и благочестивое к нему уважение. Чем ближе поэзия подходит к натуре, тем становится интереснее, потому что сама натура, которой мы любуемся, есть поэзия; на ней лежит печать вечного вдохновения. Стихотворец ошибается, если хочет украсить природу; фантастические украшения ослепляют, но не привлекают: это кимвал бряцающий.

Отроческое поведение Сергия (стр. 27 – 28) очерчено счастливыми стихами. Они столько же наивны, как сердечное расположение святого отрока, – разнообразны, как труды его, и сосредоточенны, как благодать, рано его посетившая. И отрочество и изложение его соединенно действуют на душу приятными ощущениями.

Воспоминание усопших, которых мы сердечно любили, читается с теплотою сердечной. Истинная любовь не ограничивается временем. Как ни страшным рубежом кажется гроб, она переступает через него, сохраняет свои чувства и, если нет более на свете ее любимца, беседует с его могилой. Стихи (стр. 42) выразительно передают эту мысль и навевают на душу – тихую, благочестивую задумчивость, в которой предчувствие другой жизни и будущее соединение душ притупляют ужас смерти.

Но пища для любви – воспоминанье милых.

Ей слезы сладостны; с ней мы, в мечтах унылых,

Все любим средь могил задумчиво ходить

И тайны грустных дум с усопшими делить!

Любовь горячая, как чистый неба пламень,

Блюдет их милый прах, вливает чувства в камень,

Стоящий, как скрижаль заветных сердца слов,

На резвой грани двух соседственных миров.

Любовь заботливо их гробы посещает,

И души их своей молитвой услаждает.

Описание пустынного леса (стр. 47) очень живописно:

Взошли¹⁶⁶, и над главой их дубы вековые,

И сосны черные, и ели гробовые,

Накинув свой покров, затмили свод небес:

Казалось, что и мир совсем для них исчез.

Далекий от жилищ лес дикий, непроходный

Пустынножительству давал приют удобный.

Не достигал сюда ни взор, ни след людской;

Ни с сетью зверолов, ни дровосек с пилой

Не приходил смущать сон девственной дубравы и проч.

Ландшафт дикий, мастерски схваченный с природы. Пустынножительство изображено прекрасно (стр. 48 до 52). Контрасты много придают ему разнообразия и занимательности. Простые вещи в руках святых становятся выше драгоценностей, равно как и самые святые мужи, ничего незначащие в глазах мира, возвышаются пред Богом, как звезды Божьи.

Они заброшены, забыты как невежды,

В вертепах, в пропастях без пищи, без одежды,

Как странники земли, как мученики слез;

Но соль земли они, наследники небес.

Искушения подвижников изложены с довольною подробностью (стр. 61 – 65). И точно,

В страну бесстрастия, чтоб Божий пир вкусить,

Как трудно с плотию путь ровный проложить!

Появление медведя картинно.

Косматый ломит все могучею стопою,

Ревет грозой, трясет сердитою главою,

Сверкает молнией неистовых очей,

И с пастью страшною у самых стал дверей.

Много и других примечательных мест находится в вашей поэме; выписаны мною те, которые более других бросились в глаза, отличаясь, кроме внутреннего достоинства, стихом стройным, благозвучным и красивым. Да и вообще стихосложение ваше было бы очень приятно, если бы не врывались в него иногда формы слов славянских, как то: власы, млеко, брега, воспрянуть, чревоносящая и прочие... Впрочем замечание мое не походит на придирки наших крикунов журналистов, которые смотрят в увеличительное стекло на пылинки, а горы других достоинств в то же время ускользают из их глаз. В вашем сочинении, без преувеличивания скажу, горы благочестивых мыслей, чистой нравственности и религиозности».

Неизданными остаются: Песнопение (из 4-х песней) св. мученикам Сергию и Вакху, составленное в 1846 г.; Св. Алексий, Божий человек, стихотворение в 5-ти песнях, 1849 года. В последнее время жизни своей архимандрит сочинял духовное стихотворение, под заглавием: Товий, и только успел написать 5 песен об этом известном библейском лице. В одном из поименованных стихотворений (св. Сергий и Вакх) эпиграф составляют слова: мне же зело честни быша друзи Твои, Боже (Пс.138:17)! Благочестивый писатель имел право применять их к себе.

Знакомый с иностранными языками, Митрофан в 1843 г. издал в свет: Пять сатир Горация в стихах, перевод с латинского. В следующем году, «желая споспешествовать духовному благу поступающих в монашество», он просил архипастырского благословения издать перевод книги Людовика Франциска Блозия, под заглавием: Speculum religiosorum¹⁶⁷. Осторожный архипастырь не согласился на это. Вот подлинные его слова. «Фев. 28. Чем более уважаю благонамеренный труд, тем более прискорбно мне, что не могу одобрить напечатание сего сочинения, особенно в настоящем его виде. Некоторые места в переводе не ясны, и подвержены неправильному приложению. Некоторые наставления так приспособлены к практике монастырей Западной церкви, что в отношении к православному монашеству будут частью неясны, частью противоречащи принятым от святых отцов правилам. Есть учения, кроме замеченных цензурой, в духе западной мистики изложенные односторонне, и потому подверженные неправильному приложению. Монашество православное не скудно наставлениями святых отцов и не имеет нужды быть переучиваемым по западным руководствам; а если имеет нужду, то в новых, более удовлетворительных переводах книг отеческих, или в извлечениях, приспособленных к удобнейшему употреблению».

Впрочем труд Митрофана не был напрасен; по исправлении и сокращении, перевод его был помещен сперва в «Губернских Ведомостях» 1847 г., а потом 1849 г. издан отдельною книжкой, под заглавием: Наставления христианину для руководства в религиозно-нравственной деятельности (в письмах), составленные по Блозию. Преосв. Парфений писал к издателю: «И еще от вас подарок для душевной пищи! Труд благочестивый, дело святое! Это в роде подражания бесценной книжке: «Подражание Иисусу Христу». Истинно христианские, практические уроки для преуспеяния в разуме духовном и благочестии! И для трудившегося питательно, и для читателя христолюбивого спасительно. благоволите выслать 25 экземпляров, с обозначением цены, для ищущих спасения. Предмет вами избран очень интересный. Я бы считал не излишним расширить объем книжки дополнением важнейших истин веры и христианских обязанностей, в роде: Брань духовная, изданная и сочиненная итальянцем Лаврентием Доном Скуполи».

В апреле 1844 года, на рассмотрение московского иерарха был представлен о. Митрофаном опыт перевода (с латинского) некоторых писем св. Григория Двоеслова, с приложением оглавления и других вероучительных писем его, избираемых для перевода и издания в свет. Мудрый архипастырь ответствовал (21 июня 1845 г.): «Из писем св. Григория можно сделать выбор, и составить собрание занимательное и полезное. Но выбор должен быть внимательный, и перевод точный и ясный. Например, письма, в которых святой Григорий полагает, что солдату, не выслужившему узаконенных лет, надобно дозволить идти в монастырь, не полезно переводить, и цензура не должна одобрить к напечатанию такие письма».

Архимандрит снова представил на рассмотрение митрополиту перевод некоторых творений Григория Двоеслова, как видно из следующего отзыва московского святителя о сем труде: «Возвращаю рукопись. Много читать нет времени и, признаюсь, утомительно.

Из писаний св. Григория Двоеслова самая удобочитаемая книга есть «Разговоры». В прочих многое может быть сокровищем, если выбрать и отделить: но иное затрудняет.

Обличение тягчае, нежели наказание. Не правда. – Arguere больше нежели corripere. Но когда вы перевели сии слова применительно к славянскому тексту псалма: мысль получила ложный вид.

После смерти переходят к жизни через огонь испытания. – Это немножко пахнет Западом и, может быть, не от сочинителя, а от издателя. Один из издателей сего писателя хвалился в предисловии, что очистил его от мнений благоприятствующих не Римлянам. Издатели сего писателя также признаются, что есть жалобы на произвольность смыслов, которые он дает текстам. Просвещенные и благорасположенные люди уважат в сем нравственное и духовное направление: а простые такими образцами сбиваются с пути. Посему будет ли труд ваш по читателям и обещает ли желаемый плод? – Предоставляю вам рассудить и решить сие. Не препятствую: но одобрение произнести сомневаюсь. Окт. 31, 1847».

Митрофан перевел также на русский язык несколько писем (57) блаж. Иеронима, трактат его о подвижничестве, некоторые из творений св. Киприана, блаж. Августина и др. На французский язык переложены им: «Богомысленное размышление» св. Димитрия Ростовского о пресвятых страстях Господа нашего Иисуса Христа», и пять поучительных слов митрополита Филарета. По прочтении какой-то иностранной статьи, полученной от Митрофана в русском переводе, владыка уведомил его: «Не смущайтесь французским безумием. Сказка о истязаемых будто бы Римско-католических монахинях теперь, кажется, и от самого римского двора объявлена сказкою, не имеющею основания» (Март. 8, 1846).

Митрофан имел редкий дар располагать в свою пользу людей. Он имел счастливую наружность: его величественная осанка внушала почтительность к нему, его открытый вид с приятной улыбкой на устах – любовь к нему. В обращении с ним всякий мог ценить его добрую, открытую и дружелюбную душу. А речь его, всегда умная, живая и растворенная сердечностью, была так увлекательна, что все любили говорить с ним и слушать его. У него бывали многие не только для приятного собеседования, но и за словом совета, за утешением в скорбях, или за вещественною помощью, и уходили от него удовлетворенные. Он и сам бывал у родных, к которым постоянно питал нежную привязанность, у своих старинных приятелей¹⁶⁸, для ласки и привета, или чтобы разделить с ними «честную трапезу», но не тяготился и одиночеством, которое ведет в общество небесное.

Сижу и в тайне ублажаю

Мой одинокий, тихий быт.

Свободное время он, обыкновенно, посвящал чтению духовных книг и собственным духовным сочинениям и переводам. В последние годы жизни трудился, не зная устали, нередко «с часов полночных», даже выучился по-английски, так что мог писать на этом языке. Но ни усиленные занятия, ни общество, ни друзья – ничто не могло заглушить оставшееся в нем после сердечных утрат чувство грусти, которое по временам находило на него, особенно под конец жизни. Он сам выразил это в стихах своих, в этом верном зеркале души его:

Братья, други! грустно мне

С вами в дольней сей стране.

Я люблю вас, други, братья!

Все вы Божия семья.

Сладки ваши мне объятья,

С вами жизнь красна моя.

Но тоске моей простите,

С миром к присным отпустите.

Эта грусть, при содействии благодати, переходила у него в печаль яже в Бозе (2Кор.7:10), и изливалась в молитве и слезах; то были слезы уже не мирской тоски, безотрадные и горькие, а духовного умиления. Сын его Нил Михайлович сообщил нам следующее: «Однажды вместе с родителем и я слушал вечерню в алтаре соборной церкви Знаменского монастыря. Родитель мой, следя за канонархом, сказывавшим стихиры, пел довольно громко и голос его, сливаясь с голосами поющих монахов, приятно раздавался под сводами алтаря. Когда запели умилительный тропарь: “К Богородице прилежно ныне притецем“, голос его начал стихать и наконец замолк... Я взглянул на моего родителя. Он стоял, сложа крестообразно на груди своей руки; его кроткий взор неподвижно устремлен был на икону Богоматери, обильные горячие слезы струились из очей его»!

Господь, всем человеком хотящий спастися, и в разум истины приити (1Тим.2:4), вел своего избранного так, как бы он не желал, но туда, куда желал достигнуть, т. е. в царство небесное; разными скорбями и испытаниями отрешал Господь душу его от мира, прежде нежели она отрешилась от тела.

В латинской автобиографии искренно пишет он: «Воспоминая о протекших днях моей жизни, я не хотел издавать в свет то, о чем, при случае, молча, размышлял сам с собою: потому что не завидую другим в славе или имени народном; не стараюсь снискать себе память у потомков, или благодарность от граждан. Самый опыт убедил меня в том, что все, так называемые, блага века сего тленны и мимотечны. Только бы меня, бедного раба Христова, Отец наш, сущий на небесах, не отчуждил от завета своей благости; только бы меня наипаче возжелало блаженнейшее общество праведных; только бы мне, по смерти моей, выпал счастливый жребий получить жизнь вечную: одного этого желаю, а касательно прочего, каково бы оно ни было или чем бы ни казалось, я мало или вовсе не забочусь».

О. Митрофан, не чуждаясь живого, помнил час смертный:

Будет время, и со мною

Смерть поступит, как с травою.

Взмахом роковой косы

Посечет меня украдкой,

И поставит на весы

Пред Тобой, Иисусе сладкий!

Не войди тогда со мной

По делал в суд грозный, строгий,

Но простив грехи мне многи,

Со святыми упокой!

Над скромным ложем его был изображен на стене, в настоятельских покоях Знаменского монастыря, надгробный памятник с надписью: hic requiescam in pace (здесь почию в мире), а в Богоявленском монастыре – гроб вифанского Лазаря. Таким образом, отходя ко сну, он поминал смерть, которой сон есть образ и преддверие. Как он внимателен был к своим видениям во сне, в каком благочестивом духе взирал на них, видно из следующего стихотворения, в котором, выражая перед родственником свою радость по случаю издания книги: «Радонежский пустынник, Сергий чудотворец», – архимандрит сообщает:

Пишу еще в стихах те замогильны тайны,

Какие видел я во сне моем не раз,

Как старец, ваш отец¹⁶⁹, и братья глаз на глаз

Являлись мне; в каком все были положеньи,

Что завещали мне об их поминовеньи...

Один до нас тогда касался разговор

(Все после изложу). И не мечта, не вздор

В рассказе будут том, а важные виденья,

Как свыше данные, и в роде откровенья.

Хотите, верьте мне, хотите, друг мой, нет,

Мне трудно самому дать верный в том отчет.

Хоть правда, что и снам не всяким верить должно,

А нечто принимать правдоподобие можно.

Вы знаете, что я и сам не суевер,

Не пустосвят, но цвет вещей что бел, что сер,

Умею распознать... Вот первый сна образчик:

Раз вижу пред собой не гроб, а красный ящик

Квадратный, мерою сажени в две иль три,

Обитый золотом не сверху, а внутри.

Тот ящик был пустой; лишь крест в нем напрестольный

Лежал на пелене... Вдруг со стороны угольной

Явился старец наш, священником одет,

И крест тот с пеленой из ящика берет.

„Пойдем, мне говорят, я дам благословенье

Троим моим сынам: их будто без призренья

Оставил я, и всех в разрозненных местах“.

И стал он на амвон; я в царских был вратах.

Смотрю: являетесь вы вместе, трое братья,

Друг друга сжавшими в теснейшие объятья,

И пали пред отцом. Возвысив крест святой,

Он двум сказал: „останьтесь вы со мной;

А ты, Василий, встань и этот крест неси

Вот с ним¹⁷⁰, и на моей могиле водрузи“.

Ты встал (а прочие лежали не вставая)

И руки старчески с слезами лобызая,

Понес тот крест со мной из церкви вон.

Тем кончились тогда видение и сон¹⁷¹.

Еще в 1846 г. архимандрит, жаловался (в лат. автобиографии) на болезнь в ногах, от которой даже опасался умереть, и взывал с псалмопевцем: Господи, упование мое от юности моея; в Тебе утвердихся от утробы, от чрева матере моея Ты ecu мой покровитель... Не отвержи мене во время старости: внегда оскудевати крепости моей, не остави мене (Пс.70). За два года до кончины, он по временам чувствовал головокружение и в роковой для него 1850 год часто говаривал, что ему недолго жить. Последнее его поучение на 22 неделю по пятидесятнице (о богатом и Лазаре) осталось недописанным. Последнюю обедню он с преосвященным викарием Филофеем служил задумчивый, 13-го ноября, в день св. Иоанна Златоуста, в том же Златоустове монастыре, где совершил первую обедню в сане архимандрита. На другой день он был в консистории, а в среду 15 числа у него неожиданно открылись припадки водяной болезни, но еще он перемогал себя. «Я, пишет Нил Михайлович, пришел к нему по полудню 19 числа и, увидев его пожелтевшее лицо, удивился. Родитель сказал мне, что в прошлую ночь он сильно страдал, но теперь, благодарение Богу, чувствует себя лучше. «Вчера, прибавил он, я подписался на консисторской повестке, что нынешний день не могу быть (на царской панихиде) в Архангельском соборе, по болезни. Ныне утром, по этому случаю, владыка присылал Александра Петровича (своего секретаря) осведомиться о моем здоровье». Между тем его клонило ко сну и он, разговаривая со мной, заснул. Проснувшись, говорил: «какой у меня прекрасный сон – тихий и спокойный! Это оттого, может быть, что я провел эту ночь дурно». Вместо лекарств, прописанных врачом, он употреблял при мне богоявленскую воду – часто, но понемногу. «Это лучшее лекарство, говорил он; так и чувствуешь, как благодать, ей дарованная, облегчает внутреннюю боль». Последовал минутный сон. Пробудившись, он заметил мне: «что ты все молчишь? Скажи мне что-нибудь или почитай Московские Ведомости». Надо заметить: он искренно любил отечество и принимал живое участие во всех судьбах его, особенно в отношении к духовенству и образованию¹⁷². Я стал читать, но голос изменил мне и на моих глазах навернулись слезы. Видя мою грусть, он сказал: «да, пора и мне умереть! Отец мой умер на 60-м году; брать Петр тоже¹⁷³; приходит и моя череда. Довольно пожил, испытал в жизни много скорбей, но Бог посылал и радости. Я пользовался любовью многих; начальство меня любило и награждало. Ты уже устроен (я был тогда дьяконом), благодарю милосердного Бога!.. Когда я умру, положи меня с братом Петром». Затем о. архимандрит медленно ходил по комнате, держась за мою руку. – «В день ангела (23 числа) не стану никого звать, а уеду куда нибудь, чтобы избежать суеты», сказал он. После вечерни пришли навестить его некоторые из родственников; он спокойно вел с ними разговор. Но к ночи ему стало много хуже. В 9 часов приехал врач и положение больного признал весьма опасным. Тотчас мы послали в Златоустов монастырь за духовником иеромонахом Арсением, благочестивым старцем¹⁷⁴, а он медлил. Из аптеки принесено было новое лекарство. «Это последнее»? спросил больной нетвердым, едва внятным голосом. Я, как мог, успокоивал его, советуя предаться всеблагой воле Божией, и в тоже время предложил ему особороваться, на что он вполне согласился. Пока приготовлялись монашествующие, я на коленях у болезненного одра его, препобеждая свое волнение, читал вслух акафист Божией Матери. В это время дыхание его становилось очень трудно и две слезы скатились из его глаз». Так, уста его уже не могли взывать к Тебе, благодатная, о предстательстве, но сердце его еще умоляло Тебя! «Началось таинство елеосвящения. При чтении второго Евангелия, страждущий архимандрит, склонив голову на мои руки и племянника своего С. А. Л–го, тихо предал дух свой Богу, в три четверти 12 часа ночи. Так внезапно найде на него час смертный»¹⁷⁵! Духовник не застал его в живых: но тем не менее он умер о Господе, следственно можно уповать, что он узрел жизнь вечную. «Доброе сердце, чистые нравы, честность правил, благочестивый и просвещенный труд никогда не забываются у Бога. И самый свет, как он ни криводушен, не может не сознавать достоинства истинных заслуг»¹⁷⁶.

Как скоро распространилась весть о кончине Митрофана, народ во множестве притекал поклониться и молитву пролить ко Господу о упокоении души его. В день погребения, 23 ноября, когда празднуется обретение мощей св. Митрофана, епископа Воронежского, многотрудное тело соименного ему настоятеля Богоявленского монастыря торжественно перенесено было в нижнюю Казанскую (теплую) церковь, похожую на усыпальницу, потому что в ней погребены многие знаменитые вельможи, которых могилы означены великолепными памятниками с надписями, фамильными гербами и портретами; здесь же надгробный камень на могиле Черниговского боярина Феодора Михайловича Бяконта, родителя святителя Алексия. В монастырской церкви отправлял в этот день литургию преосвященный Филофей, а отпевание усопшего совершил, вместе с преосвященным викарием и многочисленным духовенством, митрополит Филарет, причем не мог удержаться от слез: он хоронил своего постриженника и верного слугу! Не трогательно ли было внимать «погребальным молитвам о упокоении души архимандрита Митрофана, возносимым над телом его в тот самый день, когда Церковь воспевала имя святителя Митрофана?.. Она как бы передавала новопреставленного покровительству Прославленного, дабы тот же святой был руководителем его и там, который был его хранителем здесь». Так размышлял в последнем прощальном слове, при гробе умолкшего проповедника¹⁷⁷, протоиерей Петр Евдокимович Покровский, член консистории, впосл. главный священник армии и флотов († 25 февраля 1888 г.). Между окружавшими гроб было много духовных детей, которых покойный приобрел в сане иерея храма Николая чудотворца, но еще более обычных слушателей его красноречивых и вразумительных бесед. Тело его, согласно его желанию, предано земле в ограде Покровского монастыря, подле его единственного родного брата. Литию при опущении гроба в могилу совершал преосв. Филофей. – На могиле архимандрита, усердием его доброго сына, много плакавшего о смерти своего родителя, поставлен изящный памятник, в виде пирамиды, увенчанной крестом.

В заключение повторим два стиха из завещания Митрофана к сыну:

От сердца в Богу воздохни,

Меная в молитве помяни!