Четвертый член Символа веры
5. Спаситель на кресте
I. После разнообразных страданий во дворе Каиафы, в претории Пилата и во дворе Ирода, после изнурительного шествия под крестом на Голгофу, наконец наступила минута казни. Древо утверждено в землю, последние одежды совлечены, распинаемый вознесен на крест, руки и ноги простерты, кровь потоками льется на землю... Что сказал бы в сию минуту, на сем месте, самый Архангел?.. Богочеловек кротко возводит очи к небу и, вслух всех, молится. О чем? – Об отмщении врагам, о защищении Своего дела, о ниспослании Себе терпения? – Нет: "Отче, – вещает Он, – отпусти им: не ведят бо что творят!» (Лк. 23:34) – Не ведят! – Так! Римский воин – распинатель не знал, что делал, быв только слепым орудием повелений своего прокуратора – Пилата; иудейская чернь не ведала, что творила, наущенная льстивыми и вместе грозными внушениями своих слепых вождей и владык; сам синедрион, при всей безнравственности своей, на знал наверное, что посягает теперь на жизнь своего истинного Мессии. «Аще бо быша разумели, – скажем словами апостола, – не быша Господа славы распяли» (1Кор. 2:8).
Сколько же однако преступлений было в этом неведении, особенно в тех, кои так легко могли все уведать, и сто раз смежали очи, чтобы ничего не видеть! И это совершенно забыто Распинаемым! Сколько при самом неведении низких следов преднамеренного лукавства и низкой жестокости, кои обличали во врагах и гонителях Иисуса личную злобу к Нему, явное желание ожесточить казнь, и без того ужасную, обесславить крест, сам по себе поносный? – Но и это все пренебрежено Распинаемых! А лютейшие болезни при пронзении рук и ног! – Не достаточно ли было их одних, чтобы самое первое чувство в Распинаемом сосредоточить теперь на Нем Самом, на Его собственных страданиях? Но распинаемый Богочеловек возносится духом превыше всего, забывает Свой крест и Свою смерть, – и, как Первосвященник по чину Мельхиседекову, едва возносится на крест, как возносит молитву о врагах Своих: «Отче, отпусти им: не ведят бо что творят!.. О, кто по сей одной черте не узнает в Распинаемом Агнца Божия, заколаемого за грехи всего мира? А вместе с Ним, кто из истинных последователей Его не даст обета быть кротким к врагам своим? Кто ни разу в жизни не простил своему врагу во имя распятого Спасителя своего, молившегося на кресте о врагах Своих, тот не христианин!
II. От распинателей и врагов взор Господа со креста обратился на Матерь и ученика-друга, кои, не удерживаемые никаким страхом, получили, наконец, возможность приблизиться сквозь толпу народа ко кресту так, что были видимы с него; в другое время, в другом месте, такое усердие и такая близость могли бы служить в утешение, но теперь, но здесь!.. Взгляд на безутешных, растерзанных скорбию, Матерь и ученика, был новым источником страданий для любвеобильного сердца Сына. – Но в этом ли сердце не достанет мужества и любви к Своим присным? – Когда нужно было сотворить чудо всемогущества, Господь сказал Матери на браке в Кане Галилейской: «не у прииде час Мой» (Ин. 2:4). На браке голгофском прииде час всему! Взглянув на Матерь, Господь немедленно сказал: «Жено, се, сын твой! Потом... ученику: се, Мати твоя!» (Ин. 19:26, 27). Большого утешения со креста нельзя было преподать ни Матери, ни другу... Равно как, братие, нельзя было оставить большего вразумления нам о святости отношений родственных и дружеских.
В самом деле, размыслите: если Сын Божий, до самой смерти Своей, являлся любвеобильным Сыном Своей Матери, постоянным другом Своего ученика: то какое звание, или какие отношение могут уволить вас от исполнение святого долга любви к нашим присным по родству и дружбе? Когда крест не воспрепятствовал сделать завещание, обеспечивающего самое земное состояние оставляемой Матери, то что может препятствовать нам пещись о судьбе тех, кои останутся после нашей кончины? Апостол Христов давно заметил и изрек, что нерадящий о присных своих, «веры отверглся есть, и неверного горший есть» (1Тим. 5:8).
Молитвою за врагов, любвеобильным завещанием к присным, казалось, обняты были со креста обе крайности любви чистой.
Но оставалось еще место в средине – у самого сердца, не прободенного еще копием, но само собою отверстого для всех. Кто же займет сие место? – Разбойник – кающийся. Два злодея были распяты – один одесную, а другой ошуюю, именно с тем намерением, чтобы распятие Господа сделать поноснее в глазах целого Иерусалима: что нужды до сего любви, которая «вся {покрывает}» (1Кор. 13:7). Один из сих распятых молит помянуть его во царствии, – и будет помянут сей же час. Царь сего царства Сам теперь на кресте в ужасных муках: и до сего нет нужды. Пригвожденные ко кресту руки не воспрепятствуют Владыке жизни и смерти отверзть заключенный грехами человека рай. «Днесь со Мною будеши в раи», – отвечал Господь на молитву кающегося разбойника (Лк. 23:43). – О, кто не увидит паки по сей единой черте единородного Сына, Которому вся Отец предал в руки Его, Который и на кресте остается Владыкою жизни и смерти, Господом рая и ада? Я уже не говорю о забвении при сем Господом собственных страданий; слыша царственные слова: «днесь со Мною будеши в раи», невольно думаешь, что слышишь их не со креста, а с престола царского. Вот что значить делать свое дело, «дондеже день есть» (Ин. 9:4), дóндеже есть последний луч сего дня. Вот как можно святить самые последние минуты жизни, самые страдание свои, самую борьбу со смертию – делами любви к ближним! – Блажен, кто, подобно Спасителю своему, может заключить на смертном одре последнее употребление дара слова каким-либо словом назидания, или утешения к своим собратиям.
III. Судя по сим трем изречениям со креста, по молитве за распинателей, по завещанию Матери и ученику, по обетованию рая разбойнику, можно было бы думать, что распятый Бого-человек Сам не терпит никаких мучений. Увы, сии мучение были ужасны! Одним из непосредственных действий крестной казни в распинаемом было то, что кровь, остановленная в естественном круговращении, устремлялась к сердцу, производя мучительнейшее томление и жажду. Сие-то томление и сию-то крестную жажду претерпевал теперь Единородный Сын Божий. В Том, Кто с таким самоотвержением доселе забывал все Свои страдания, достало бы, без сомнение, и теперь мужества сокрыть их в Себе Самом: но к чему бы послужила сие сокровенность креста, который и без того заключает столько таинств? Вселенная должна была знать, земнородные должны были слушать из уст Самой всемирной Жертвы, чего стоит очищение грехов всего мира. И Сын человеческий всегда являлся тем, чем был: радовался, когда была причина радости, плакал, когда находился у гроба Лазаря, или смотрел на Иерусалим, погибающий во грехах. Посему и теперь, палимый смертною жаждою, Богочеловек громко воскликнул: «жажду!..» (Ин. 19:28). Для утоления именно сей потребности в распятых, люди сострадательные имели обыкновение приносить разные питие. Но злоба врагов Иисуса почла за долг преогорчить для Него и сии малые капли утешения. Известно, как и чем утолена была жажда Господа – оцетом и желчию!.. Блаженны мы, если не утоляем ее тем же доселе! Ибо Господь доселе жаждет нашего спасения! И что другое составляют для Него грехи наши, как не оцет с желчию?
Уже по болезненному восклицанию: «жажду» можно было видеть, что мучение пречистой плоти Господа достигли крайней степени страданий человеческих. Но, как жертве за грехи всего мира, Ему предстояло еще одно, лютейшее страдание, коего никто из нас не может понести, – такая мука, коей не в состоянии произвести вся злоба и могущество человеческие. Кто же произвел? – Отец! Сам Отец! Его правосудие!.. Будучи едино со Отцом по Божеству, Бого-человек, среди самых жестоких душевных и телесных страданий, мог из сознание сего единства получать силы и утешение в облегчение Свое. Карающее в лице Его грехи людей, правосудие потребовало, чтобы и сей источник утешения был загражден совершенно: и он загражден! Отец, Сам Отец оставил наконец Сына! Но разлучаясь от человечества, Божество сокрылось так в душе Распятого Богочеловека, что человечество Его предано было всем ужасам беспомощной скорби, и Он обрелся, яко един от нас.
Такое чувство оставление в такие минуты было верхом мучения уже не для пречистого тела токмо, а и для святейшей души и духа. Ибо, что предполагало такое оставление? Все, что Может предположить мысль человеческая самого ужасного и безгрешного. Дух Сына человеческого подобно плоти не мог не изнемочь под тяжестию сего внутреннего уже не человеческого, а вполне Божественного креста. Но другого Симона Киринейского не было и не могло быть: то был крест не разделимый! Что же делает изнемогающий под сим крестом Богочеловек? Оставленный Отцом, Он паки обращается к Отцу и вопиет: «Боже... Боже Мой, Вскую Мя еси оставил?» (Мф. 27:46). Оставил Ты, Который был всегда со Мною, оставил Меня, Который жил для единого Тебя и умираю за имя Твое!.. Ответа не было! – Отец как бы не внимал Сыну!
О, чувствуем ли всю крайность сего неисповедимого страдание за нас нашего Спасителя? Сии-то ужасные минуты еще св. Давид называл мучениями адовыми, ибо и в аде нет лютейшего мучение, как совершенное оставление мучимых Богом. Приметим же, братие, как должно поступать и нам в минуты подобного оставление нас благодатию Божиею, и куда обращаться за помощью и утешением: к Тому же Господу, Который оставляет нас. Посредством сердечной молитвы мы паки возвратимся в объятие Его любви Отеческой.
Оставление Отцом было последним пламенем для всесожжения крестной жертвы. После сего не оставалось уже ни на земле, ни во аде, чтобы еще можно было перенести, и чтобы не было перенесено. Посему, когда час ужасного оставления прошел, умирающий Богочеловек в слух всех восклицал: «совершишася!».
За сим Господь еще раз воззрел на небо и сказал: «Отче, в руце Твои предаю дух Мой... И преклонь главу, предаде Дух» (Лк. 23:46; Ин. 19:30) (145 (Из соч. Иннокентия, архиепископа Херсонского и Одесского).
* * *
Примеч. приведем здесь замечательные по широте и глубине мысли покойного Никанора, архиепископа херсонского и одесского, о величии Голгофской жертвы. Бог Своего Сына не пощаде, но за нас всех предал ест Его (Римл. VIII, 32). Господи, такая великая жертва и Однакож если благоговейно вникать в нее, насколько это возможно для слабосилие ума нашего, то мы усмотрим, что она, беспредельник величием своим превосходя всяк ум, в то же время тем же величием своим озаряет наш ум, удовлетворяя всем его потребностям, как и все тайны христианства. Усмотрим, что в этой божественной жертве сретились и облыбызались божественное, т. е. высочайшее милосердие с божественным беспредельным правосудием; что эту жертву, как средство для нашего спасения, когда изобрести только божественная, т. е. бесконечная премудрость; что в средстве этом все строго соглашено с причиною и с целью; что средство это, для достижения цели, есть лучшее и единственное, одно из тех высочайших средств, какими высочайшая премудрость обыкновенно достигает своих высочайших целей. Велик грех первого человека нашею праотца, перешедший и на нас. Вкушение запрещенного плода кажется преступление и незначительным только с первого взгляда. Естественно грешить нам, рожденным во грехе, но первый человек до грехопадения не имел природного влечение ко греху. Согрешив, Адам поступил против своей природы светлой, чистой, святой, ангело и Бого-подобной; насильственно разорвал самый тесный союз с Богом и небожителями, с которыми лицом к лицу он беседовал, которые учили его только добру. Не говорим о последствиях первого греха. Он отворил дверь в мир бесчисленному множеству грехопадений, которые сквернили, сквернят и будут сквернить мир до его пересоздание, – бесчисленному множеству убийств, прелюбодеяний, хищничеств и т. д. Не говорим о внутреннем значении первого греха. В этом грехе была сатанинская гордость, – Адаму было мало быть богоподобным, ему захотелось стать Богом. Была хульная мысль на Бога, будто мог солгать Бог, Который говорил: в оньже аще день снесте от запрещенного плода, смертие умрете, – и вместо того была вера в диавола, который говорил: будете яко бози, седяще доброе и лукавое, предпочтение диавола Богу. Была неблагодарность к Богу, самая вопиющая, – Адам по опыту, самому очевидному и осязательному, знал, что всем обязан был Богу, Которого хотел оскорбить. Была чувственность самая прихотливая, – мало было Адаму всего добра, так щедро творческою рукою рассыпанного в раю, захотелось отведать именно запрещенного плода. Была слабость к жене самая непростительная, – Адам позволил себе исполнить желание жены, противное решительно выраженной воле Божией. Но все это, как ни важно уже само по себе, беспредельно мало пред тем, как велик был грех первого человека, как велик есть каждый из грехов наших по своей сущности. По закону правды, чем выше лицо, которому наносится оскорбление, тем больше оскорбление, тем важнее преступление. Одно и то же оскорбление, например дерзким словом или другим чем-либо, нанесенное лицу, занимающему низшую ступень в общественной лестнице, имеет известное значение; нанесенное лицу несколько высшему, то ясе оскорбление получает большее значение; нанесенное царскому Величеству, оно будет величайшим преступлением. Общий закон: чем выше лицо оскорбляемое, тем важнее оскорбление, тем больше преступление: оскорбление, нанесенное лицу беспредельно великому, должно быть преступлением беспредельно великим. И потому, как оскорбление Бога, существа беспредельно великого, первый грех первого человека был, и каждый из наших грехов есть преступление против беспредельного Божие величества, преступление беспредельно великое. Первый грех первого человека требовал, и каждый из наших грехов требует беспредельного великого наказания. По закону правды, наказание должно равняться преступлению. Известное преступление должно подвергнуться известному наказанию; большей преступление должно подвергнуться большему наказанию, еще большее – еще большему и т. д. Чем больше преступление, тем больше должно быть наказание. Преступление беспредельно великое должно влечь за собою беспредельно великую казнь. А первый грех первого человека был, и каждый из наших грехов есть преступление беспредельно великое. Следовательно, каждый ваш грех должен навлекать на нас беспредельно великую казнь. Каждым грехом, обрекающий себя бесконечно великой казни, человек, как существо бессмертное, нести казнь беспредельную по продолжению времени, казнь вечную может; но казнь бесконечно великую по качеству, казнь бесконечно тяжкую, как существо ограниченное, человек вместить в себе не может. Из этого следует, что каждый человек в отдельности и весь род человеческий в совокупности, в продолжение целой вечности, не могли бы, за свой грех, заплатить долг правосудию Божию. Миллионы лет страдая в адских муках, как говорил одни из отечественных святителей, мы забыли бы, было ли когда-либо начало нашему горькому житию, а все были бы неоплатными должниками пред правдою Божией, все слышали бы над адскою бездною грозный голос правосудного Бога: «еще гневаюсь...» Как же было возникнут роду человеческому из этой ужасной бездны, изрытой для него его грехами и Божией правдою? Поднимая очи нашего ума из этой бездны горе, мы, при свете откровение, начинаем далее усматривать над нею следы беспредельной премудрости и благости Божией. За первый грех первого человека, за каждый из наших грехов, за сложность грехов всего человеческого рода удовлетвориться правда Божия могла или беспредельно великою казнию всего человеческого рода, или же беспредельно великою жертвою. По закону правды вообще, наказание преступника может замениться жертвою но жертвою непременно равносильною заслуженному наказанию. Что это значить? Что значит жертва? Я сделал преступление, я должен подвергнуться известному наказанию; по другой кто-либо решается избавить меня от наказание, приняв наказание, мною заслуженное, на себя. Такой перенос наказание, мною заслуженного, на другое лицо, непричастное моему преступлению, есть жертва со стороны этого лица. Что значит, что жертва должна быть равносильною заслуженному наказанию? Я сделал известное преступление и заслужил известное наказание; разное мне по достоинству лицо, если хочет принести за меня жертву, должно понести, для удовлетворение правды, то ясе наказание, какое я заслужил или равносильное. Заслужил я ссылку, оно должно понести ссылку. Заслужил я смертную казнь, оно должно понести смертную казнь, или что-либо равносильное тому и другому и третьему наказанию. Понятно отсюда также, что чем больше заслуженное наказание, тем больше должна быть и жертва. За ссылку – ссылка, за смертную казнь – смертная казнь. Взамен известного наказание требуется известная равносильная жертва: за большее наказание – большая жертва, за еще большее наказание – еще большая жертва. Взамен казны беспредельно великое требуется беспредельно великая жертва. Значит, кто захотел бы избавить роди человеческий от заслуженной ни беспредельно великой казни, тот должен был бы сам претерпеть эту беспредельно великую казнь или принести другу» какую-либо беспредельно великую жертву. Кто же мог понести, за род человеческий, эту беспредельно великую казнь? Не мог понести ни человек, ни ангел. Человек потому уже, что каждый не нас должен был бы страдать за собственные грехи. Праведника, чистого оп грехов и от первородного греха, между людьми. естественно рожденными, не было и быть не могло: Ни человек, ни ангел не могли потому, что как существа бессмертные и тот и другой страдать вечно могут, но как существа ограниченные, страдание беспредельно тяжкое вместить в себя не могут. Такое страдание мог бы вместить в Себя один беспредельный Бог, если б Он только страдать мог. Но Бог по Своей природе бесстрастен. Кто же после этого принесет беспредельно великую жертву на род человеческий? Как победить это непобедимое затруднение? Премудрость Божия изобрела и откровение объяснило нам новый, дивный, неслыханный, но вполне согласный с законами разума способ принесение бесконечно великой жертвы. По закону правды, достоинство одной и той же жертвы возвышается вместе с достоинством лица, ее приносящего. Положим, например, что жертвою, приносимою за другого, было бы телесное наказание. Если бы телесное наказание принимал на себя человек, стоящий на низший ступени общественной лестницы, эта жертва имела бы известную цену; если бы то же наказание принимал на себя человек, по роду и состоянию свободный от телесного наказание, эта жертва была бы выше; если бы то же наказание принимал на себя высший государственный сановник, та же самая жертва была бы еще выше. Положим еще, что жертвою, приносимою за другого, была бы смертная казнь. Приносимая известным лицом, эта жертва имела бы известную цену; приносимая лицом высшим еще высшую; лицом высшим и высшим имела бы цену еще высшую и высшую; приносимая кем-либо из рода царского, она имела бы пену высочайшую, приносимая существом беспредельно великим, она имела бы значение жертвы беспредельно великой. Но таким путем мы опять приходим к заключению, что и этого рода беспредельно великую жертву не могли принести ни человек, ни ангел, как существа ограниченные; мог принести один только беспредельно великий Бог, Который по природе Своей бесстрастен, неизменяем, чужд всякого страдание и уничижение. Победит это опять непобедимое затруднение единственным способом было, чтобы Сам Бог с Своею бесстрастною природою соединил природу ограниченную, способную страдать, безгрешную природу, которая могла бы страдать не за себя, а только за другого, – соединил эту природу с Своею единством ипостаси или лица, чтобы могло страдать лицо божественное, беспредельно великое, чтоб это страдание могло иметь цену беспредельно великой жертвы. Вот, между прочим, необходимость воплощение Сына Божия. Только Божие премудрость могла изобрести, только Божие благодать могла привести в исполнение это божественное средство человеческого спасение. Бог Сына Своею не пощаде, но за нас всех предал есть Его. Единосущный Богу Отцу Сын Божий сошел на землю и вочеловечился: соединил с Своею божественною, беспредельно великою, бесстрастною природою природу человеческую, ограниченную, способную страдать; природу сверхъестественно зачатую и рожденную, и потому чистую и безгрешную, неподлежащую вечной казни за себя, способную страдать только за других, соединил единством ипостаси, так что Божество и человечество во Иисусе Христе составили одно божественное лицо, единого Богочеловека. И Богочеловек, за грехи рода человеческого, потерпел смерть! Эта смерть уже потому одному, что понесена Богочеловеком, лицом беспредельно великим, есть жертва беспредельно великая, способная заменить беспредельно великую казнь рода человеческого, удовлетворить правде Божией за беспредельно великую сложность человеческих грехов. Но эта жертва беспредельно велика не только по беспредельно великому достоинству Лица, ее принесшего. Осмелимся сказать, она беспредельно велика и сама по себе. Благоговейные очами мы должны усматривать в ней две стороны: сторону, понятную для нашего ума, и другую, для ума нашего непостижимую. Что усматриваем мы в первой? Беспредельно великий Бог вмещается во чрево Девы, принимает в ипостасное единение с собою человеческую природу со всеми ее вещами, кроме греха, рождается, растет, до тридцатилетнего возраста, живет в безвестности. в крайнем убожестве, среди разнообразных нужд и огорчений. Во время трехлетнего общественного служение терпит бедность, насмешки, поругание, покушение на Его жизнь, черную неблагодарность, общее неверие или маловерие. В последние дни жизни видит измену ученика предателя, малодушие других учеников; слышит вопли народа: кровь Его на нас и на чадех наших, – вопли народа, которому, кроме добра Он ничего не творил; невинно осуждается на смерть, терпит поругание, заплевание, заушение, бичевание; обнаженный пред очами всего света терпит позорную и мучительную смерть; умирая, видит злобную радость, слышит насмешки жестокосердых свидетелей Его томительной казни. Надобно сказать, что в этой жизни и смерти почти все соединилось, чтобы сделать эту жизнь одною из несчастнейших, эту смерть одною из самым тяжким. Но божественное откровение, хотя вполне и не раскрывая нашей немощи непостижимого, заставляет нас однако же, в этих и для нас удобопонятных страданиях Богочеловека, видеть только внешнюю оболочку других страданий внутренних, безмерно более тяжких. Предъизображая тяжесть страданий Богочеловека, один пророк взывает: Господи! кто верова слуху нашему, кто верит словам нашим? – и говорит, что вид страждущего Богочеловека умален паче всех сынов человеческих (Ис. 53, 1, 3). Предъизображая собою тяжко страждущего Богочеловека, другой пророк, от лица Богочеловека, взывает: вси обратитеся и видите, аще есть болезнь, яко болезнь моя? (Иер. 1, 12) Третий, от лица Богочеловека, вопит: Боже, Боже мой, всякую оставил мя еси (Псал. XXI, 1)! – Что это, – преувеличение в словах Писание, в словах Духа Божие? Сохрани нас Бог так думать... С благоговейным трепетом останавливаемся далее над предсмертном томлении Богочеловека в саду гефсиманском. И начать, говорит св. евангелист, скорбети и тужити. Сам Богочеловек говорит ученикам: прискорбна есть душа Моя до смерти... Падает Богочеловек на лице Свое, моляся и говорит: Отче Мой! аще возможно есть, да мимоидет оть Мт чаша сие (Мф. XXVI, 38 – 9)... Оказалось нужным, чтоб явился Богочеловек ангел, укрепляя Его. И сотворив молитву раз, умоляя Отца отклонить от Сына то, зачем Он послан в мир, Он, в смертном томлении, и другой и третий раз еще прилежнее молится о тот же. И душевная мука Его в эти минуты была так велика, что бысть пот Его, яко капли крове, каплющие на землю (Лук. 22, 42 – 44)... Что же это такое?! Малодушие Богочеловека в предчувствии обыкновенной, хотя и насильственной смерти?! тогда как тысячи людей впоследствии шли за своего Искупителя на самые разнообразные пытки, самые позорные и адски мучительные казни, как на праздник, не только спокойно, но и с восторгом. Нет, видно, казнь, которую правда Божие уготовала на кресте Богочеловеку, была так безмерно тяжка, что Сам Богочеловек в ужасе отступал от нее. О трепетом приближаясь к кресту, мы слышим вырывающийся из груди Богочеловека вопль, – вопль, при котором солнце померкло и земля дрогнула и камни распались и мертвые воспрянули из гробов: Боже мой, Боже мой! Вскую мя еси оставил!!(Мат. XXVII, 46). Что-ж это?! В Богочеловеке вопль малодушного отчаяние?! Сохрани нас Бог от таких мыслей... Бедным мерилом нашего ума не смея измерять глубину значения этих последних слов страждущего и умирающего Богочеловека, мы должны верит однако же, что словам соответствовала непостижимо ужасная действительность, исторгшая их из уст Богочеловека Всемогущество Божие могло вдруг излить, а человеческое естество Богочеловека, скрепленное всемогуществом Его божественного естества, могло в несколько мгновений испить чашу гнева Божия, которую все человечество, за все свои грехи, должно было пить в продолжение целой вечности. Для Богочеловека вечность есть мгновение времени и, наоборот, мгновение времени есть вечность. Так-то принесена во всесожжение Богу эта беспредельно великая жертва. Правда Божие настояла на своем; благодать Божие сделала свое дело. Тако возлюби Бог мир, яко Сына Своего единородного дал есть, да всяк веруяй в Него не погибнет, но имать живот вечный (Иоан. III, 16). Бог Сына Своею не пощаде, но за нас всех предал есть Его, да с Ним и вся нам дарствует. Пади во прах христианин, пред этим пречистым телом твоего Спасителя: в Нем, как в жертве всесожжение, сожжены твои грехи. О благоговерным трепетом и благодарною любовию облобызай эти язвы: в них излить гнев Божий, который адским огнем должен был жечь вечно. (Из кн. Поуч. Никанора, архиеп. херсонского и одесского, т. II, изд. 2, стр. 187 – 194).