Самоиспытание в отношении к ближним

Желая исправить себя от своих греховных немощей и преследуя их от завета Бога со мною до видимого моего союза с ближними, я здесь в своем поведении с ними встречаю многие и тяжкие грехи, кои снова свидетельствуют о моей слабости в вере и благочестии. Ибо все грехи проистекают от недостатка живой веры в Бога. Когда не Бог есть начало моих действий, нравственность моя не может быть возвышена и чиста. Ибо какое тогда основание для неё?

Союз мой с ближними утверждается и освящается заповедию Спасителя – любить ближнего, как себя самого или, еще чище и совершеннее, как Спаситель возлюбил нас (Ин. 12:34). Но моя любовь к ближним недостаточна и греховна. Она бывает часто неискренна, далеко не такова, какую я питаю к себе самому, или какую явил к нам Спаситель, – более наружна, чем сердечна; более словесна, чем деятельна. Я бываю готов высказать обильную любовь к ближнему, но мало имею готовности и на некоторую добровольную жертву из любви к нему. Даже под видом любви во мне кроется иногда тайная злорадость при несчастии ближнего, скрытая зависть к его благополучию, и внутренняя к нему ненависть.

В ближнем моем есть добро и зло. Он носит в себе образ и подобие Божие и увлекается страстями, или порочными наклонностями; посему любовь моя к нему должна быть законна, – устремлена к образу и подобию Божию в нем, и отвращена от его страстей, кто бы он ни был. Моя же любовь к нему бывает чрезвычайно неразборчива: часто люблю ближнего со всеми его немощами и слабостями. Люблю в нем добро, но не отвергаю в нем и зла; люблю добро и зло в нем вместе. Но этой неразборчивости часто не вижу и не примечаю в ближнем порока, даже люблю в ближнем собственно этот порок и в нравственной слепоте своей уполномочиваю его как добродетель. Такая моя любовь к ближнему есть заблуждение, утверждающее ближнего в слабостях, и меня греховно разслабляющее.

Ближний мой состоит из души и тела и душа важнее тела: и здесь моя любовь к нему безпорядочна. Она относится более к попечению о теле его, нежели о душе. Питаю, врачую, покою тело ближнего и часто недостойного, а забываю о спасении души, одушевляющей и украшающей тело; при жизни и по смерти ближних не молюсь о спасении душ их. Заботясь о теле, иногда даже врежу душе своим греховным словом, советом и примером. Значит, одною рукою созидаю, а другою разрушаю.

Но большею частию любовь моя к ближнему бывает корыстна и прихотлива. Ближний мой есть всякий человек, паче же присный в вере (Гал. 6:10). Всякой человек есть друг мой, или иначе другой я; как и в заповеди говорится: не послушествуй на друга твоею свидетельства ложна. По сему любовь и помощь моя должна простираться к каждому человеку, нуждающемуся во мне, не исключая и самого врага моего. Моя же любовь к ближнему крайне не верна с этим Божественным образом любви небесной. Обыкновенно, почти обыкновенно я люблю того, кто меня любит; с усердием и готовностию спешу услужить тому, за кем услуга моя, но моему расчету, не пропадет. Но ближнего, которого называю врагом своим, я ненавижу, вопреки заповеди и примеру Спасителя. И кого же и за что же часто ненавижу? Нередко даже того, кто предохраняет меня от порока, – даже того, кто не за одно действует со мною! Такая любовь моя к ближнему есть не иное что, как жалкое и раздражительное самолюбие, любовь корыстная и прихотливая.

Впрочем она бывает у меня еще прихотливее: я часто поставляю ее в зависимости от своих чувств, и обыкновенно говорю: я не люблю его, потому что он не нравится мне. Так я не люблю ближнего, быть может, с высокими достоинствами, и почему же? по одной прихоти своих чувств, коими я неразумно управляюсь. Эта любовь моя есть чувственная, инстинктивная.

Погрешая в любви к ближнему вообще, в частности я много погрешаю любовию к своему семейству, к своему родству и к обществу или отечеству.