Настасья Прохоровна
Настасья Прохоровна родом была из деревни Погорелова. После смерти матери в семье остались с отцом – она, две сестры да маленький братишка, – только полгода было ему. Настасья была старше всех; в ту пору ей было 12 лет.
И сделалась она хозяйкой: содержала избу в чистоте, нянчилась с маленькими сестрами и с братишкой, готовила обед, пекла хлебы, обряжала скотину, доила корову, отец помогал ей только месить хлебы да колоть дрова, – на это её силы еще не хватало. Зато и она иногда помогала отцу: летом ходила на поле с граблями и серпом, а зимой ездила с ним в лес за дровами.
Настасья рано также научилась шить: нужда всему научит. Настасья обшивала отца и ребят...
– Какие стежки-то у меня сначала выходили – во-о! страсть! – говорила она мне, вспоминаючи свое трудное детство. – Иной раз палец-то до крови наколешь, а ничего не поделаешь... Персты-то у меня в ту пору были малы, ни один наперсток еще не годился...
Вот зимой, бывало, батюшка, вечером, как ребят-то спать уложу, а отец на печь завалится, за день-то тоже уморится, я зажгу лучину, сяду поближе к печке, чтобы теплее было, да и корплю над своей работой...
Иной раз за полночь сидела девочка над своим шитьем; бывало, всю лучину сухую сожжет. Сидит бывало, этак, а за окном то ветер прошумит, то волки за деревней завоют, то собаки примутся брехать. И спать ей иной раз захочется, так вот головушку-то и клонит, ровно она вся у неё отяжелеет. Подумает Настя о ребятах и весь сон стряхнет с себя. Днем-то работать ей мало доводилось, некогда... То она – по хозяйству, то – с ребятишками, куда-нибудь сходить надо. А ночью никто не мешает. Ну, и сидит-корпит: надо же было ребятишек одеть, не голым же им ползать.
В те годы, когда барские дети еще игрушками забавляются, все смотрят из рук старших, и нет у них никакой горькой думушки и печали, – Настя в ту пору была уж заправской хозяйкой, много у неё было заботушки и редко удавалось ей погулять с подружками.
– Настя, а Настя! беги сюда, поиграем! – звали ее, бывало, подружки. А Насте некогда: то, глядишь, сестренки ссорятся из-за какого-нибудь прутика, нужно помирить их, то маленький братишка в зыбке рот широко разевает, как галчонок, кричит во все горло, есть просит, а там еще кринки не перемыты, то, гляди, отец с работы воротится – обедать запросит. Весь день Настя в работе – с утра и до ночи, да и ночи иной раз прихватывает. Только иногда в праздник, ежели денек красный выдастся, выведет она сестер на улицу, посадит братишку у избы на завалинку, а сама с девочками побегает, поиграет, песенки попоет... Так, в труде, прожила Настя свои детские годы.
Отец её однажды в конце зимы ездил за сеном в дальнюю пустошь и простудился, – захирел, захирел и весной помер. Тогда Насте было 18 лет. В эти годы деревенские девушки о женихах думают, помышляют о том, как бы свит свое собственное гнездышко... Насте было не до женихов. Гнездышко у неё уже было свое, родное, семья тоже была, были у неё и «свои» ребята, сестры и брат. Гнездышко у неё – старое, ветрами потрепано, – нужно было его уберечь; и ребят нужно было поднять, вырастить; нужно было хозяйство управить.
Деревенский мир оставил землю за Настасьей, не хотел обижать девку с малыми ребятами. А Настасья была девка работящая, сама с землей управлялась и за душу подать платила исправно: дядя – мужик из соседней деревни – только весной да осенью приходил к ней на помощь и по два дня пахал её полосу; зато Настасья целую неделю, а иной раз и больше, работала у него на поле в сенокос и в жнитво.
Теперь уж она сама все хозяйство правила: и в лес за дровами ездила, и сено по зимам возила, и топором работала. Денег у неё было мало, да и те малые деньги Настасья берегла для сестер. Думала: «Вот ужо вырастут, – может, замуж захотят, ведь не так же им свой век вековать, как я живу... Пускай порадуются!»
У Настасьи одежда совсем износилась: нет ни шубейки, ни сарафана, – все изорвалось, все в заплатах, да и заплаты, наконец, разлезлись. А после отца всякой одежды осталось: полушубок почти новый, армяк, поддевка, сапоги кожаные, да две пары сапог валеных, да две шапки, одна – баранья, другая – с козырьком, кожаная, остались рубахи и портки.
Подумала-подумала Настасья да и говорит сама себе: – Чем деньги-то тратить, стану-ка я лучше ходить в тятькиной одежде: также ведь лежит она без всякого проку; а продавать не стоит, дешево дадут за старое...
Сначала Настасья надела полушубок и тятькины сапоги; не совсем они были впору, да ничего – обойдется! Потом, погодя мало, сняла с себя она и остальную женскую одежду и надела мужскую рубаху, штаны, остригла волосы в кружок, как делают степенные мужики, и стала носить мужскую шапку. На первых порах в деревне дивились, глядючи на нее, и ребятишки смеялись над нею, – но потом привыкли и оставили ее в покое: девка-то она была уж очень хорошая, добрая, ко всем ласковая – к старому и малому...
А Настасья так привыкла к мужской одежде, что уж не оставляла её больше никогда. Когда вся отцовская одежда износилась, она сшила себе новую, а к женским нарядам уже не воротилась.
– Так-то и мне лучше, вольнее, – говорила она.
При жизни отца Настасье было работы не мало, а теперь стало еще труднее, но никому она не жаловалась на свое горькое житье-бытье и всегда с довольным, спокойным лицом показывалась она людям.
– Как ты, Настасьюшка, одна управляешься, – говорили ей иногда.
– А что ж мне больше и делать-то? – весело отзывалась она.
– Да без хозяина-то, говорим, ведь тебе худо! – приставали бабы.
– Чем худо?.. Сама себе хозяйка, – то ли дело!
Так и пошли года, – и прошли года... Сестер Настасья замуж выдала, брата женила, передала ему избу, землю и все хозяйство в таком порядке, в каком дай Бог соблюсти любому мужику.
Состарилась Настасья, но старость её была хорошая, здоровая, никому не в горе и не в тягость. По летам она жила то у той, то у другой сестры, то у брата, помогала им управляться с полевыми работами, нянчилась с ребятами, а в дождь, да в досужее время ходила за грибами, за ягодами. Все соседние леса и перелески она знала, как свои пять пальцев; знала места, где какие грибы растут, где какие ягоды найти и в какую пору. Грибы и иные ягоды – черную смородину, малину, чернику – она сушила и отдавала старикам и старушкам – одиночкам: те по дряхлости уж сами не могли ходить в лес.
По зимам Настасья занималась портняжеством; поживет неделю-две в одной крестьянской семье, сработает, что надо, обошьет хозяев, – переходит в другую избу, куда позовут, потом – в третью и далее; так она всю зимушку и бродит из деревни в деревню, и много народу, бывало, она обошьет, много починит всякого старья и мужикам, и бабам, и малым ребятам. Во всей волости да и дальше знали нашу Настасью-портняжку. В иной семье к ней так привыкали, что уговаривали ее остаться на всю зиму.
– Полно тебе, старуха, бродить! – говорили ей добрые люди. – Замерзнешь ты когда-нибудь на дороге или занесет тебя метелица... Право! Сидела бы у нас – в тепле... Хлеб-соль у нас есть, не бойся – не объешь, и места в избе не убудет, хватит на всех... И работа, гляди, найдется какая ни на есть... А ежели какой день и без работы посидишь – не беда. На печке полежи, порасправь свои старые косточки. Не грех, бабушка!
– Грех голубчики, без работы сидеть... большой грех, миленькие мои! – отвечала Настасья. – Ни день, и полдня не надо без дела сидеть да на печке валяться! Покуда здорова, никак нельзя без работы... как помрешь, так в те поры успеешь належаться...
– Поживи хоть немного-то, отдохни! – уговаривали ее хозяева.
Отдохнула, голубчики, отдохнула... Спасибо! Дай вам Бог здоровья... – говорила Настасья. – А нельзя ныне у вас оставаться дольше: в другом месте меня дожидаются, – и там ведь работа есть!
И в самом деле, она везде была желанной гостьей.
– Ну, спасибо этому дому, пойду к другому, – говаривала она при прощанье и направлялась дальше.
За работу ее кормили, поили, да и деньжонок малость давали. Нраву она была смирного, кроткого, всем она была довольна, всякую похлебку хвалила, за всякую плату говорила хозяевам «спасибо». Правду сказать, Настасья работала не так чисто и гладко, как работает городской портняжка, – так ведь зато какую и плату она получала! Дай-ка этакую-то плату настоящему городскому портному, он на тебя так зафыркает, так окрысится, что ты и сам не рад будешь...
В деревне красивого шитья не нужно: нужно, чтобы было крепко, прочно. А Настасья умела шить крепко... Давальцы не могли нахвалиться своей Настасьей – портняжкой; а Настасья всегда была много довольна своими давальцами. Девкам приданое да нарядные платья бабам, какие побогаче, шили дорогие портнихи, городские, – ну, туда им и дорога! Настасья наша шила попросту, без выкрутас, но прочно, крепко, и одевала, почитай, весь наш деревенский мир.
Настасья денег не копила и носила в кошельке все свое имущество – кое-какую одежду да портняжий «штрумент». Иной раз собирала она за зиму рублей 10– 12 и все эти деньги раздавала помаленьку то тому, то другому деревенскому бедняку. Родные, бывало, прослышат как-нибудь стороной про такую раздачу и выговаривают ей:
– Ты почто же чужим-то раздаешь? Лучше бы нам!
– А вам-то для чего? Вы, миленькие, и так живете хорошо, – сыты, одеты... А у тех – хлебушка нет! – отвечала им Настасья.
Иногда люди жалостливые говорили ей:
– Как это ты, Настасьюшка, про завтрашний день копеечку не бережешь? Да разве так можно жить?
– Можно, – говорит, – отчего ж? Ведь видите сами – живу, да и хлеб жую, и на все у меня хватает.
– Как же так? Другим отдаешь, а у самой про завтрашний день – ни гроша...
– Завтра день будет, сам добудет, нечего о нем заботиться!
– Уродится же такой человек на свете! – говорили про нее в деревнях.
А хороший она была человек, и все ее любили, и она любила всех. Особенно же она любила всех несчастных – сирот, уродов, дурачков, дряхлых покинутых стариков и малых ребят беспризорных.
– Умного, хорошего да пригожего полюбить не мудрено... Это не диво! – сказывала Настасья. – А ты полюби да приголубь того, от кого другие люди отворачиваются, идут в сторону... Вот это так! А хорошему да пригожему и без нас тепло на свете...
И Настасья так привыкла жить для других, что подумать не могла, что можно ей жить как-нибудь иначе. Она совсем позабывала о себе, и ей даже казалось странно, когда ее спрашивали при встрече; «Как поживаешь, Настасьюшка?» Она как бы с удивлением озиралась по сторонам, проводила, по привычке, рукой по волосам и говорила: А что мне делается? Живу!.. «Живу – и слава Богу!» – вот тебе и весь её сказ и рассказ про себя. Ей даже странно казалось, хотя минуту, подумать о том, каково она живет...
Когда я в первый раз увидел Настасью, ей было уже за 60 лет. У сестер её дочери были уже давно замужем, да и у них уже ребята народились; у брата тоже семья была не малая... И добрые люди иной раз говорили им: Ну, ежели бы не тетка Настасья, не живать бы вам на белом свете! Ведь она и матерей-то ваших выходила, выкормила, без неё пропали бы они, как щенки... И вам не бывать бы у нас на Погорелове.
В прошлую зиму Настасья что-то занемогла, захирела, стала приваливаться на лавку. Незадолго перед Светлым праздником она совсем слегла, но лежала не долго – дня два – и никому не успела надоесть.
Лежала она у одной из своих племянниц; сестры и брат проведывали ее...
Весь последний день она молчала и лежала с закрытыми глазами, как бы в забытье, и вдруг уже вечером – перед самым заходом солнца – как будто она пришла в себя и тихо проговорила: – Вот и смерть пришла!
Вздохнула и посмотрела в окно, на яркое весеннее солнышко.
Кто-то из домашних услыхал её слова, подошел к ней и говорит: – Полно, бабушка... Еще поживешь!
– Нет, родимые! – промолвила она еще тише. – Будет!.. Пошила, поработала... а теперь на покой.
И в самом деле, как бы с устали, она протянула на лавке свои худые костлявые руки и опять вздохнула.
– Старье-то мое отдайте Ниловне... – погодя мало, заговорила она. – Трудно ей, бедной... Армяк-то синий Трофиму отдайте... армяк-то еще поживет... а меня-то в гроб в чем ни на есть положите... не взыщут!
– Да что ты, бабушка, торопишься! Поживи! – говорили ей.
Солнышко зашло, но небо было еще светло.
– Простите, родимые... простите все... – шептала Настасья своими сухими побледневшими губами.
Умерла Настасья.
Все плакали по ней – старый и малый, – мужики и те плакали... И
подумал я про себя: «А хорошо, кто после смерти оставит такую добрую память, какую оставила по себе эта старуха!»
(«Семья православного христианина»).