Часть II. Гражданские меры против раскола

Митрополит Филарет с особенною подробностью останавливается на вопросе о гражданских мерах против раскола, посвящает ему большую часть своих мнений о расколе, рассматривает его всесторонне. В этом отчасти сказалась симпатия м. Филарета к мерам этого рода; отчасти это объясняется характером самого вопроса, крайне сложного и запутанного самым историческим ходом правительственных к расколу отношений и потому нуждающегося в особенном его рассмотрении; главным же образом здесь отразился характер того времени, к которому относится деятельность Московского святителя.

Начало деятельности м. Филарета в этой области, как известно, относится ко второй половин царствования Александра I, когда (1817–1825 г.г.) совершился значительный поворот в правительственных к расколу отношениях, когда правительство, после довольно индифферентного отношения к расколу, обратило на него наконец серьезное внимание, – «примечая, что раскол высоко поднимает голову, почувствовало нужду противодействовать ему»⁴⁹³. В это время приблизительно в 1817 году, учрежден был первый секретный комитет по делам раскола. Комитет этот, как сообщает м. Филарет в письме (от 9 дек. 1853 г.) к архимандриту Антонию, состоял только из трех членов – из архиепископа Черниговского (впоследствии митрополита) Михаила, самого Филарета и князя A. Н. Голицына; «и один только директор его, замечает при этом Московский святитель, был и секретарем и писцом сего комитета и никто не знал об его существовании»⁴⁹⁴. Учрежденный с целью противодействовать расколу, секретный комитет «открыл» свою деятельность, как сообщает м. Филарет в другом месте, определением, Высочайше утвержденным, – «уничтожить крест и главу на одной раскольнической моленной в Ярославской губернии»⁴⁹⁵. Это определение, можно сказать, положило начало новому направлению в правительственных к расколу отношениях. С этого времени мы замечаем целый ряд постановлений стеснительного для раскольников характера. Таковы: воспрещение начальникам губерний давать дозволения по предметам, принадлежащим к духовному ведомству (по поводу устройства старообрядческой церкви в г. Вольск с разрешения Саратовского гражданского губернатора)⁴⁹⁶; выговор бывшим Саратовскому и Слободско-украинскому гражданским губернаторам за невнимательное отношение их к противозаконной постройке старообрядческого монастыря близь г. Саратова и часовен в Чугуеве и Боровске⁴⁹⁷; закрытие Клинцовской и Махновской типографий для старопечатных книг и запрещение ввоза таких книг из-за границы⁴⁹⁸; установление строгого надзора за раскольниками федосеевского согласия⁴⁹⁹ и в особенности за центром этого согласия – Преображенским кладбищем⁵⁰⁰; предпочтение православных пред раскольниками при купеческих и мещанских выборах и полное устранение от должностей всех раскольников, не приемлющих брака и не молящихся за царя⁵⁰¹; наконец, строгое воспрещение вновь строить раскольнические церкви под каким бы то ни было предлогом⁵⁰². Не трудно заметить, какая широкая задача предстояла всем административным деятелям по отношению к расколу и в каком дух должно было осуществляться выполнение оной. Мероприятия против раскола видимо принимали новый против прежнего характер⁵⁰³. И на самом деле правительственный интерес к вопросу о расколе не только не уменьшился в период дальнейшей деятельности Московского святителя, но в следующее за сим царствование императора Николая I значительно увеличился. Это царствование было, как известно, временем самой оживленной правительственной деятельности по отношению к расколу. Повсеместное учреждение секретных совещательных комитетов, изучение раскола на местах его существования и по архивным данным, обилие гражданских распоряжений по этой части, – все это, как нельзя лучше, свидетельствует о той важности, какую придавало этому вопросу тогдашнее правительство.

В следующее за сим царствование императора Александра III вопрос о гражданских мерах против раскола был также предметом серьезного обсуждения в разных комитетах и комиссиях: правительство решило изменить всю прежнюю систему законодательства по отношению к последователям тех сект, которые будут признаны менее вредными. При жизни м. Филарета была сделана первая попытка к пересмотру постановлений о расколе в известном комитете 1864 года.

Отвечающая запросам времени, деятельность Московского архипастыря очень разнообразна и многосложна.

Недостаточность одних духовных мир против раскола и необходимость гражданских против него мероприятий. Причины этого – в характере самого раскола; косность многих в расколе ради материальных выгод, деспотизм раскольнических старшин и самых общин раскольнических, пропаганда раскола и ее характер. Законность гражданских мер против раскола: канонические основания, святоотеческие мнения, свидетельства истории. Характер гражданских мероприятий – терпимость, ограниченная справедливыми пределами. Полемика м. Филарета с защитниками либеральной системы правительственных к расколу отношений: вопрос о свободе совести и приравнении раскольников, в правах, к последователям инославных и иноверных вероисповедных обществ. Способ проведения правительственных против раскола мероприятий: постепенность, выдержанность и точное хранение секрета.

По убеждению м. Филарета для ослабления раскола недостаточно одних духовных мероприятий. Это он выразил прежде всего в своем мнении на записку A. Н. Муравьева «О состоянии православной церкви в России»⁵⁰⁴. Московский святитель высказал свое согласие со взглядом «записки», хотя в мнении своем и сознает всю «горечь» того, что одна церковь, без содействия гражданской власти «бессильна противодействовать расколу»⁵⁰⁵. За тем, в письме к арх. Антонию, он говорит: «пишете, чтобы я спросил преосвященного Екатеринославского, как он думает обратить раскольников церковным действием, устраняя людей светских; но он уже уехал. Поклонился бы я ему до земли, если бы он научил меня сему»⁵⁰⁶. В доказательство, а в месте с тем и в объяснение бессилия одних духовных мер в борьбе с расколол м. Филарет в обоих случаях указывает на «опыт из своей епархиальной практики» – на миссионерскую деятельность протоиерея Березкина. «В здешней епархии, говорит Московский архипастырь, я нашел в двух селах 200 душ жидовствующих и, посылая священника для увещания их, предложил ему, чтобы он пошел с молитвою е не требовал полицейского чиновника. Он так и сделал и, с помощью Божиею, оба прихода очищены от иноверия. Тот же человек не имеет успехов при увещании раскольников»⁵⁰⁷. «Знаменательный признак, замечает он по этому поводу в другом месте, что причины неуспеха (миссионера у раскольников) надобно искать вне миссионера»⁵⁰⁸. Это значит, что недостаточность духовных мер для борьбы с расколом обусловливается не характером этих мер, но характером самого раскола, который не доступен вразумляющему воздействию духовенства.

Успех духовных мер много зависит от того, сколько в самих раскольниках находится «искреннего беспристрастного желания познать истину Божию; ибо по слову Христову только тот, кто искренно желает творить волю Божию, уразумеет о учении, кое от Бога есть»⁵⁰⁹. Этого то искреннего и беспристрастного желания познать истину и не достает очень многим из наших раскольников. Дело в том, что одним только невежеством нельзя объяснить существование современного раскола. Не все раскольники настолько невежественны, чтобы не видеть всей лжи и пагубности раскола; напротив, многие и даже очень многие, по мнению м. Филарета, и идут в раскол и остаются в расколе, отлично сознавая его темные стороны, так что об их искренности не может быть и речи; напр., «между купцами и в особенности молодыми, говорит он, весьма немногие веруют в раскол, но остаются в нем или по выгодам, происходящим от их коммерческих связей, или по наклонности к своеволию и распутству, дозволяемому их лжеверованием, или из опасения преследования от могущественных старшин»⁵¹⁰. Иногда м. Филарет настолько широко простирает силу подобных мотивов коснения раскольников в своих заблуждениях, что совершенно игнорирует главную причину, которая породила раскол и которою он держится вот уже более двух столетий, т.е. невежество русского народа, его привязанность к букве, обрядоверство. «Опыты показывают, говорит он, что в раскольниках силу имеет не столько религиозное убеждение, поскольку сила рассуждения мало у них раскрыта и образована; их держит в удалении от церкви не столько заблуждение ума, сколько упрямство воли, а также корыстные связи, зависимость от сильных единомышленников, слишком распространенная уверенность в их неприкосновенности, надежда на силу денег и на некоторых огласившихся покровителями раскольников»⁵¹¹. Для иных раскол дорог потому, что жить в расколе не только выгоднее, но и гораздо удобнее, чем в православной церкви. «Православный священник, говорит он, не согласится венчать брак при несовершеннолетии, или в близком родстве или оставленную мужем без законного развода; не согласится хоронить усопшего в царский день, или усопшего скоропостижно без исследования и пр. Для раскольнических лжесвященников не существуют сии затруднения»⁵¹². Итак, «деньги, деньгами купленное покровительство, мирские выгоды, господство богатых раскольников, вольность и ненаказанность преступлений» – вот помимо невежества, другие, еще более сильные и надежные «подпоры раскола, против которых знание и ревность духовенства ведут бесплодную борьбу»⁵¹³, потому что «очевидность выгод раскольникам кажется лучше очевидности истины»⁵¹⁴. А если так, если значительную часть раскольнического общества представляют люди без убеждений, руководящиеся посторонними расчетами, или простою привычкою; то для обращения таких людей «никакие средства к убеждению не действительны; тут уже нужны другие средства»⁵¹⁵, –необходим внешний закон – гражданские мероприятия, которые могут влиять на таких людей прямо и непосредственно.

В особенности это должно сказать о «старшинах» или «коноводах» раскола, а также о расколоучителях. Сами менее всего заботясь об истине, вожаки раскола упорно коснеют в нем не по заблуждению ума, а единственно по земным нечистым побуждениям, – потому только, что он выгоден для них во всех отношениях: ему обязаны и им держится их влияние, почет, уважение, богатство и проч.; словом, «раскол есть их промысел, доставляющий им большие выгоды и почет»⁵¹⁶. В то же время для них есть и еще «прелесть» в расколе, – это «независимое и республиканское самоуправство в церковных делах»⁵¹⁷. В силу этого на раскольнических старшин «не могут благотворно действовать никакие пастырские наставления»⁵¹⁸. Необходимы, таким образом, против них гражданские меры⁵¹⁹; необходимы, по мнению м. Филарета, тем более, что вожаки раскола, не только сами упорно держатся раскола, но и «низшие слои» держат «под своим гнетом»⁵²⁰. «Расколоводители, говорит он, стараются простому народу раскольников показывать свою силу и чрез то удерживать его в своей зависимости, питать преувеличенными надеждами и не допускать до вступления в единоверческую церковь»⁵²¹. «Тяготеющая над раскольническим многолюдством сила богатых и ожесточенных расколоводителей, говорит он в другом месте, действительно, такова, что многие, особенно маломогущие, не смеют обнаруживать своего расположения к церкви, хотя и имеют оное»⁵²². «Тысячи несчастных, замечает он в третьем месте, по лукавству их руководителей, коснеют в невежестве и разврате и отчуждаются от церкви Божией, ведущей ко спасению, не по своей вине, a по рабству, в котором держат их попечители и старшины их, управляющие ими деспотически»⁵²³.

Большую, задерживающую многих в раскол, силу представляют также богатые раскольники–фабриканты. «Из числа присылаемых в консисторию на увещание большая часть, свидетельствует Московский архипастырь, особливо из людей, зависящих от богатых раскольников, не смотря ни на какие убеждения, остаются упорными в своем заблуждении»⁵²⁴. «Недавно в одной местности Серпуховского уезда, писал м. Филарет в 1867 году, несколько православных совратилось в расколе. Послан был из Москвы священник для вразумления их. Несколько дней беседовал он с ними, со всеми вместе. Действия не оказывалось. Когда он начал говорить с ними порознь, некоторые убеждались возвратиться в церковь. Но когда он наконец предложил им открыто исполнить сие, они отказались, говоря, что чрез сие лишатся пропитания, ибо живут работою на фабрике у хозяина раскольника»⁵²⁵.

Наконец, самая сплоченность раскольнических общин очень часто поставляет непреодолимые преграды для многих слабых волею выбраться из сетей раскола. Часто «сила раскольнического скопища подавляет разумное убеждение в пользу церкви»⁵²⁶. «Замечено, говорит м. Филарет, что увещеваемые к примирению с церковью в Преображенском богаделенном доме, погруженные здесь в раскольническое многолюдство, подвергаются сильному противодействию со стороны раскольников и укоризнам, если обнаруживают расположение к единоверию»⁵²⁷. Тоже должно сказать и о Московских рогожских раскольниках. «Между ними, свидетельствует Московский митрополит, есть весьма значительные лица по рассудительности, благонамеренности и положению в обществе; но рогожский раскол имеет еще неукрощенных поборников, сильных богатством и привычным на других влиянием, и возбуждаемых корыстными видами; и сии люди расположенных к миру с церковью стараются расстраивать то лжеумствованиями, то укоризнами, то покушением вредить ил в делах»⁵²⁸. Как, действительно, великая «сила раскольнического скопища» и какую непреодолимую преграду для желающего присоединиться к церкви она поставляет, в доказательство этого м. Филарет указывает на пример Московского купца Богданова. В числе других убеждаемый лично митрополитом Московским присоединиться к православной церкви и один из всех убежденный в этом, он «вскоре после того дозволил свой дочери присоединиться к единоверию и венчаться в единоверческой церкви; но сам не устоял пред силою раскола и не присоединился к церкви»⁵²⁹. Подобные же факты деспотизма раскольнических общин м. Филарет передает и относительно сельских раскольников. В шестидесятых годах, рассказывает он, в некоторых местностях многие из благоразумных раскольников-поповцев, при виде распрей и соблазнов во всей их лжеиерархии, изъявили наклонность присоединиться к православной церкви; но начать никто не решался, «по опасению мщения от раскольников, чего были опыты весьма прискорбные»⁵³⁰. «В некоторых селениях некоторые обыватели, свидетельствует м. Филарет в другом месте, на приглашение их духовенством к единоверию отвечают: если царь велит, все пойдем; и без сего мы пойдем в церковь, если вся деревня пойдет; а порознь идти опасаемся оскорблений и мщения от остающихся в расколе. Сей ответ можно почитать искренним. Опасение сие есть следствие горьких опытов»⁵³¹. Таких прискорбных, горьких опытов было не мало в противораскольнической практике Московского святителя⁵³².

«Для таковых несчастных», говорит м. Филарет, т.е. для так или иначе задерживаемых против воли в расколе, «меры, употребляемые правительством к обузданию своеволия раскольников, были бы истинным благодеянием, потому что без этих мер они не могут выпутаться из сетей раскола»⁵³³. «В сих обстоятельствах», замечает он в другом месте относительно положения дел на рогожском кладбище, где «неукрощенные поборники раскола» оказывали сильное давление на других раскольников, склонных к примирению с церковью, – «в сих обстоятельствах нужно явным делом показать, что раскол не есть непобедим; и пленникам раскола, в самом мест их плена, открыть свободный вход в церковь»⁵³⁴.

Наконец, раскол должен подлежать внешнему воздействию гражданского правительства и потому еще, что он не только держит в своих сетях «тысячи несчастных пленников», но и обнаруживает стремление проявлять себя вовне, завлекать в свои сети других.

Обычным способом раскольнической пропаганды в руках вожаков раскола служит то же «прельщение слабых мирскими выгодами»⁵³⁵, которыми они пользуются, как уже видели, и для удержания «несчастных пленников» в расколе. Так напр., старшины Преображенского кладбища, для умножения числа последователей своей секты, употребляют «средство хитрой благотворительности»: «одних откупают на волю, другим дают способы нанимать за себя рекрут, одолжают деньгами взаймы без процентов и, по мере усердия должника к расколу, иногда прощают их; за некоторых платят долги; укрывают, беглых и преступников, преследуемых правительством»⁵³⁶. Раскольники–фабриканты употребляют для этой же цели средство экономического гнета и соблазна своих православных рабочих; они «обыкновенно притесняют православных, которые у них работают, и притеснением за православие, а с другой стороны обещанием выгод в расколе совращают в раскол»⁵³⁷. «Например, православный мануфактурист работникам православным и раскольникам равно платит поисправности и по достоинству работы; мануфактурист–раскольник раскольникам дает высшую в сравнении с православными плату и сверх того подарки»⁵³⁸.

Деятельными помощниками вожаков раскола в пропаганде являются расколоучители–лжеепископы и лжепопы в поповщине и, так называемые наставники и отцы – в беспоповщине. Несмотря на свое невежество они оказывают большие успехи в совращении православных в раскол. Главная причина этому та, что «поддерживаемые и охраняемые богатыми раскольниками», они свободно и «безопасно ходят всюду и сеют плевелы, стараясь между тем избегать встречи с православными священниками, чтобы не подвергнуться их обличению» и то же внушая тем, которых успевают поколебать в православии. «Таким образом, простой народ», одинаково восприимчивый к истинным и ложным учениям по-своему крайне скудному развитию, «становится более открытым полем для сеяния плевел, нежели пшеницы»⁵³⁹. Затем, большая близость лжепопов и отцов к народу, как по внешнему положению, так равно и по развитию, и их внешнее благочестие, обычно нравящееся простому пароду, также немало усиливают успех их пропаганды. Наконец, сильно размножившаяся Австрийская лжеиерархия своим многолюдством, частыми соборами, торжественными служениями, крестными ходами и своим полным подобием, по внешности, православному духовенству много приносит вреда православию, внушая раскольникам и православным мысль, с одной стороны, о ее государственной и церковной законности, с другой, – о неприкосновенности и истине раскола вообще⁵⁴⁰.

Против раскольнической пропаганды необходимы поэтому, по мнению м. Филарета, гражданские меры. Необходимы, говорит он, «учреждение бдительного надзора за прозелитизмом и оказательствами раскола и неослабное употребление против них законных мер. Как оставление таких случаев без внимания дает расколу большую смелость и силу, так, напротив, уничтожение открывшегося оказательства раскола, верное открытие и обличение совратителя и отнятие у него средств совращения должны ослабить смелость и охоту к подобным действиям, приводит в упадок дух расколоводителей и самый раскол. Чем своевременнее и неослабнее действие власти в таковых случаях, тем его последствия благонадежнее»⁵⁴¹. – Таковы главные доводы м. Филарета в пользу необходимости гражданских мер против раскола.

И это содействие Церкви со стороны государства в деле борьбы с расколом не только необходимо, но и вполне законно. Мысль о законности гражданских мер против раскола м. Филарет весьма подробно развивает и доказывает в своей обширной записке (1860 г.) – «о постановлениях церкви по предмету содействия ей христианских правительств против ересей»⁵⁴². Не излагая этой записки во всех ее частностях, мы укажем только главные основания, на которые опирается здесь мысль Московского святителя о законности содействия церкви со стороны гражданского правительства в борьбе с расколом.

На содействие государства в деле уничтожения ересей и расколов Церковь, по мнению м. Филарета, имеет, во-первых, полное каноническое право. «Святыми отцами карфагенского собора (правила которого утверждены VI и VII вселенскими соборами) заблагорассуждено, – говорит он, – просит царей об искоренении остатков идолопоклонства, об истреблении идолов, разрушении капищ, воспрещении языческих пиршеств и вообще обо всем, что усмотрят полезным против еретиков и еллинов и против суеверий их (прав. 69, 71, 95, 120); так же признано приличным просить начальников областей о вспомоществовании общей матери, католической церкви, против еретиков (прав. 78). Того же карфагенского собора 59 правилом и VI вселенского 23 правилом, Антиохийского 5 и 11, Константинопольского 9 правилом постановлено: «нарушающих церковное устройство удалять и неволею из царствующего града; производящих в церкви возмущения и крамолы и не хотящих покоряться кроткому увещанию церковных пастырей обращать, как мятежников, к порядку светскою властью». Сто четвертым правилом Карфагенского собора было постановлено просить благочестивых царей, Аркадия и Гонория, чтобы восстановлен был закон Феодосия В. о взыскании по 10 фунтов золота с еретиков, рукополагающих и рукополагаемых, a также и о запрещении еретикам передавать или получать что-либо по завещанию. «Царскому человеколюбию (сказано при этом) предлежит пещися, чтобы католическая церковь, родившая их Христу и крепостью веры воспитавшая, была ограждена их примышлением. Против неистовства отщепенцев просим дати нам божественную помощь, не необычайную и нечуждую святым писаниям. Ибо апостол Павел, как показано в истинных Деяниях апостольских, соумышление людей бесчинных преподобил воинскою помощью»⁵⁴³. Указывая на эти каноны вселенской церкви относительно содействии православной церкви со стороны гражданского правительства в ее заботах об ослаблении иноверных и инославных религиозных обществ, м. Филарет в других случаях высказывает желание, чтобы самый характер гражданских мероприятий против раскола и самые эти мероприятия «строго согласовались с церковными правилами»⁵⁴⁴; а потому в отсутствии «гражданского обуздания преступлений против веры» видит «нарушение самых уставов вселенских соборов, на основании коих в христианской империи оказывается защита православию от ересей»⁵⁴⁵. В объяснение этого нужно заметить, что Московский святитель смотрел на каноны вселенской церкви отнюдь не как на исторический только памятник, не как на образцы только церковного законодательства, потребные в настоящее время разве только в качестве общих руководительных начал –взгляд, все более и более входящий в моду, – а, напротив, прямо как на действующий практический источник права.

За гражданские мероприятия против раскольников, при существовании чисто церковных, говорит также мнение многих отцов церкви, из которых, как на самое ясное и выразительное, м. Филарет указывает на мнение блаженного Августина. «Если бы еретики (говорит блаж. Августин в письме к Викентию) были только устрашаемы (государственными законами), но притом не были бы и поучаемы, то это могло бы казаться несправедливостью и насилием. А если бы они только были поучаемы, но с тем вместе не были устрашаемы законом, то из них ожесточенные закоснелостью привычки слабо побуждались бы вступить на путь спасения. Но к полезному страху присоединяется спасительное наставление, так что не только свет истины изгоняет мрак заблуждения, но также и оковы дурной привычки разрываются силою страха. Я сам прежде был того мнения, что не должно употреблять никаких внешних побуждений к единению с церковью и что надобно действовать только словом, сражаться одними рассуждениями, побеждать доказательствами, чтобы не иметь нам ложных православных в тех самых людях, которые прежде были открытыми еретиками. Но это мнение мое оспорено было не словами, а фактами. Многие, убежденные очевидною истиною, давно хотели быть православными, но, боясь своих, ежедневно откладывали свое обращение. Многих удерживала сила привычки или нерадение. Многие думали, что нет различия, принадлежит ли то к числу православных или нет, и оставались в ереси потому только, что в ней родились и что никто не побуждал их перейти к православию. Всех этих возвратили в лоно церкви законы (против еретиков изданные) и кого безопасность делала нерадивыми, тех обратила попечительность о них церкви и правительства, и теперь они же торжествуют обращение свое, как самый светлый праздник. Итак, да служат цари земные Христу, издавая также законы в пользу учения Христа». «Лучше», говорит тот же учитель церкви в другом письме: «лучше, конечно (кто же сомневается?), одним поучением приводит людей к истинному благочестию и не побуждать их страхом наказания. Но оттого, что одни из людей лучше, не должно оставлять без попечения тех, которые хуже». «Опытом дознано, что многим было полезно сперва быть понужденными страхом, чтобы после они могли или научиться или на деле исполнить то, чему учились на словах. Конечно, те лучше, которыми управляет любовь, но тех больше, которых исправляет страх. Не всякий, кто нас щадит, нам друг, и не всякий, кто нас не щадит, нам враг. Кто может любить нас более как не Бог? Однако и Он не перестает не только нежно поучать нас, но также и спасительно устрашать. Иногда тать, посыпая корм, отманивает от стада, а иногда пастух, ударяя бичем, пригоняет к стаду блуждающих овец. Если бы кто, видя врага своего в горячке и беспамятстве бегущего к пропасти, не схватил и не связал, а позволил бы ему бежать, то не воздал ли бы ему злом за зло? Сколько еретиков, по обращении своем проклинали свою прежнюю жизнь и жалкие заблуждения, тогда как к сему спасительному сознанию приведены были строгими законами? Некоторым эти законы не послужили в пользу; но разве должно бросать лекарство оттого, что безумие некоторых не исцелимо»... «Опираясь на вс сии доводы, бл. Августин говорит: «укрощать и исправлять еретиков» посредством установленных от Бога властей мне кажется не бесполезным. И так как апостол говорит: «несть власть аще не от Бога», то, без сомнения, когда цари оказывают церкви помощь, помощь сия нам о имени Господа, сотворившего небо и землю»⁵⁴⁶.

В пользу содействия церкви со стороны христианских правительств в борьбе ее против ересей и расколов говорит, далее, и история древней христианской церкви. «При торжестве церкви в царствование Константина Великого, говорит м. Филарет, все силы власти, направленные дотоле против церкви, обращены к защите внутреннего и внешнего ее благоденствия. Христианские императоры содействовали ей искоренением остатков идолопоклонства и низложением еретиков... В отношении к еретикам императоры полнили что мать должна миловать свои чада и защищать их и что она была бы немилостива и жестока, если бы, охраняя волков, погубляла овец... Только один император под предлогом, что вера не терпит принуждения, отменил все законы против еретиков, возвратил сосланных и сравнил в правах с православными. То был Юлиан Отступник. За исключением его, все императоры сознавали пользу и необходимость законов, охраняющих правоверие и правоверных»⁵⁴⁷.

Наконец, и исторически сложившиеся отношения Русского государства к церкви также дают право последней рассчитывать на содействие первого в деле борьбы с расколом. «Доныне, писал м. Филарет в 1863 году, в России, по благости Божией, православная церковь и государство состояли и состоят в единении и согласии, не нарушаемом никакими взаимно противоречащими воззрениями»⁵⁴⁸; а «благочестивейшие цари суть защитники и блюстители правоверия и всякаго в церкви святой благочиния»⁵⁴⁹. «Каким же иным образом, спрашивает м. Филарет, правительство может соответствовать сему, от начала существующему коренному правилу, если не действуя против раскола теми мерами, которые всегда принимались православными царями и которые одобряются вселенскою церковью»?⁵⁵⁰

Говоря о необходимости и законности содействия церкви в борьбе с расколом со стороны гражданского правительства, м. Филарет далек был от мысли о преследовании раскольников за религиозные убеждения. Подобны отношения к разномыслящим, по его мнению, не должны и не могут иметь места в христианском государстве, ибо «христианское человеколюбие не позволяет отнимать свободы ни у кого без нужды» и «сам небесный земледелатель оставляет плевелы до неблизкого времени жатвы»⁵⁵¹. Отсюда терпимость, свойственная христинской кротости, должна быть свойственна и христианскому государству. Но хотя христианской кротости и свойственно оказывать терпимость разномыслящим, – говорит он, – однако «осторожность должна определить меру терпимости». Ибо «добро может оказать терпимость злу, но зло не окажет терпимости добру; следственно, оказывать чрезмерную терпимость злу значит подать ему орудие против добра». Таким образом, если в христианском государстве не должны быть терпимы «мучительства и гонения, как противные духу Христовой церкви», то также не должна иметь места и «избыточествующая терпимость», или, что тоже, полная безграничная свобода в делах веры и совести, как неизбежно ведущая к умножению зла⁵⁵². Как же после сего, спрашивает м. Филарет, «должно поступать правительство с раскольниками?» И отвечает: «отечески». Что это значит? Отцы земные для исправления детей употребляют не одни кроткие увещания; но и другие меры, отец небесный, при всей бесконечной благости своей, обращает на путь истины заблудших большей частью строгими мерами, и грешники нередко начинают исправляться по страху гнева и наказания Божия, а не по усердию и любви к добродетели. Правительство, отечески пекущееся о благе вверенных ему, должно поступать с народом, по своей необразованности не умеющим отличать истины от заблуждения, полезного от вредного, как с малыми детьми, которые редко научаются чему-либо полезному и доброму без понуждения, а после воспоминают о том с благодарностью⁵⁵³. С такой отеческой точки зрения, или с точки зрения терпимости, умеряемой осторожностью, «для раскольников, собственно в их пользу, нужен один закон, что они не преследуются за мнения их о вере и приватное моление по их обряду, каковой закон в России и существует⁵⁵⁴. «Доколе раскол не выходит из сих пределов, дотоле возможное и должное на него действование есть духовно-нравственное, назидательным словом и примером от духовенства, примером и увещанием от имеющих власть, а также недопущение раскольников до власти над православными, предпочтение православных раскольникам в общественных отношениях, осторожность против усилия раскольников являться пред властями в виде особого сословия, и входить с ними в приязненные отношения преимущественно пред православными». «Но коль скоро допущено оказательство раскола, совращение раскольниками православных, нарушение ими существующих законов и правил, необходимо более сильное действование на раскол со стороны гражданского правительства, ибо как оставление таких случаев без внимания дает расколу большую смелость и силу, так, напротив, уничтожение открывшегося оказательства раскола, верное открытие и обличение совратителя и отнятие у него средств совращения, неослабное действие правосудия на раскольников, нарушивших существующие законы и правила, – должны ослабить смелость и охоту к подобным действиям, приводит в упадок дух расколоводителей и самый раскол. Чем своевременнее и неослабнее действие власти, тем его последствия благонадежнее»⁵⁵⁵.

Такую систему правительственных к расколу отношений м. Филарет называет не только справедливой но и снисходительною и плодотворною. «Политика, употребленная в отношении к раскольникам с 1826 года, писал он в одном из своих мнений 1848 года, представляется некоторым стеснительною, потому что смотрят только на ее отношение к раскольникам; а если смотреть на ее отношение к законам, то она должна быть признана снисходительною». «Например, – поясняет он свою мысль, – беглому священнику запрещено переходить из губернии в губернию и из уезда в уезд. Тут нет притеснения, потому что и законного священника действование ограничено даже более тесными пределами; и даже сие с избытком снисходительно, потому что, по закону, беглого священника, как и всякого беглого, следовало бы тотчас поймать и отослать к суду, а его оставляют спокойным на широком поприщ целого уезда». «Нельзя сказать, – замечает далее Московский святитель, – и того, чтобы сия политика не имела желаемых последствий. Она приобрела единству церкви большое число единоверцев»⁵⁵⁶. Когда в новое затем царствование, почувствовав приближающиеся новые порядки, «рогожские раскольники начали действовать с большей прежнего смелостью и надеждою на себя», что выразилось в их упорстве принимать присягу новому Государю при православном священнике, м. Филарет, донося об этом факте исправляющему тогда должность обер-прокурора Св. Синода, А. И. Карасевскому, высказывается вместе с тем за необходимость сохранения системы прежнего царствования. «В сих обстоятельствах, пишет он, особенно много значит сохранение правил, данных в Бозе почивающим благочестивейшим Государем Императором Николаем Павловичем, в отношении к расколу. При неизменном сохранении сих правил, открывшиеся оказательства раскола лишатся своего значения и останутся без последствий»⁵⁵⁷. И в других случаях он неоднократно высказывался за сохранение этой старой системы⁵⁵⁸, как такой, которая основана на «многолетних наблюдениях и опытах»⁵⁵⁹, и всякое изменение в ней считал «несогласным с достоинством правительства»⁵⁶⁰.

Новый Государь, действительно, одобрил прежнюю систему, указав, что затруднения, какие встречаются, происходят не от означенной системы, но от неточного и неправильного исполнения оной⁵⁶¹. Благодаря этому, в своде законов остались нетронутыми все статьи прежнего времени. Но жизнь делала свое дело. Характер Государя, веяние нового духа после крымской компании породили либеральные реформы почти по всем отраслям управления. Реформы эти не коснулись лишь положения раскола с юридической стороны, но на деле и здесь произошло немало нового. Некоторые статьи закона потеряли практическое применение; раскольники стали пользоваться гораздо большею свободою, чем как значилось в законе. Раскольники подавали даже адресы Государю от имени своих обществ и удостаивались личных представлений.

Такое положение дела удручающим образом действовало на м. Филарета. Жалобами на это наполнены его письма того времени. «От разных вестей из Петербурга по делу раскола, писал он A. Н. Муравьеву 7 марта 1858 года, может голова закружиться, и потому иногда не знаем, что о сем говорить, и удерживаем волны мыслей, которые тяжело ударяют в голову»⁵⁶². «Дело о расколе, писал он преосвящ. Алексию 15 декабря 1857 года, преувеличивается некоторыми и возбуждает заботы. Помолитесь о мире и соединении святых Божиих церквей»⁵⁶³. «Дело раскола, писал он преосвящ. Иоанникию 31 декабря 1859 года, везде трудно для православия, а не для раскола, как надлежало быть по справедливости»⁵⁶⁴. «С расколом трудно»⁵⁶⁵; «сильны голоса в пользу раскола»⁵⁶⁶; «помощи в делах сего рода нет»⁵⁶⁷ – писал он в эти времена архимандриту Антонию.

Когда в след затем явилась мысль об изменении законов относительно раскола, когда в 1864 году учрежден был даже особый комитет для рассмотрения этого вопроса и когда журналы этого комитета, по распоряжению Государя, представлены были на обсуждение м. Филарета, последний в одной из своих записок прямо и решительно высказал свой взгляд. «Если находят настоящее положение раскола аномальным, писал он, то предполагаемым законом не готовят ли новое аномальное положение? Предполагаемое новое законодательство о раскольниках и их администрации не поведет ли к тому, что почитавшееся вчера незаконным сегодня будет названо законным, и что люди, которых вчера церковь и государство почитали лжесвященниками, сегодня в глазах государства будут законными священниками, между тем как в глазах церкви будут оставаться лжесвященниками? Будет ли это последовательно, стройно, сообразно с чистыми началами нравственности и с достоинством правительства? И есть ли необходимость доходить до сего?»⁵⁶⁸ Поэтому он советовал «не спешите, новым законодательством»⁵⁶⁹. Он был против всяких уступок, «только поощряющих, по его мнению, раскол и питающих в нем надежду большой победы над уступающими»⁵⁷⁰. Он был против всякого «попятного шага» в законодательстве, как «неблагоприятного»! потому что всякий попятный шаг «придает, по его мнению, смелость врагу и уменьшает уважение к отступающему вспять правительству»⁵⁷¹.

Впрочем на ряду со взглядом м. Филарета по вопросу о характере правительственных к расколу отношений существовал и другой совершенно противоположный взгляд, заключающийся в том, что чем снисходительнее внешние законы, чем больше представлено будет расколу внешней свободы, тем скорее он уничтожится. В царствование имп. Николая этот взгляд, разделялся лишь немногими правительственными лицами⁵⁷². Но с наступлением нового царствования направление это получило большую силу⁵⁷³. При этом защитники нового направления ссылались на тот, по их мнению, несомненный исторический факт, что «нигде стеснение сект не останавливало их успеха, а напротив того содействовало их распространению»⁵⁷⁴.

Само собою понятно, что и м. Филарет, при защите своего взгляда, необходимо было стать на историческую же почву. Это он и делает в своей замечательной «записке о последствиях стеснения сект и снисхождения к ним»⁵⁷⁵. Записка эта представляет не что иное, как ряд исторических справок по данному вопросу. «Примеры истории показывают, что если секты от стеснительных мер усиливались, то это только там, где сии меры были не тверды, где они подвергались изменениям; а где они были тверды, там успех сект останавливался и даже уничтожался», – такова общая мысль записки Московского архипастыря. В доказательство этой мысли он, прежде всего, приводит роль фактов из истории религиозных движений Запада. «Первая замечательнейшая в средней Европе секта гусситов, говорит он, сначала было принявшая огромные размеры, потом энергическими мерами правительства подавлена так, что Богемия, где она возникла, совершенно обратилась в римско-католическую страну. Спустя после через сто лет возникшее протестантство имело успехи только там, где сами государи явным образом приняли его сторону. Но во Франции, где сего не было и где правительство, наконец, сильнейшим образом противодействовало протестантству, оно, после отмены Нантского эдикта, так ограничено, что уже не могло более распространяться. Теже следствия были в Бельгии, где правительство употребило все усилия против распространения протестантства; а в Испанию и Италию по сей самой причин оно даже не могло и проникнуть, хотя и никак нельзя оправдывать ужасов бесчеловечной инквизиции. В Англии протестантство окончательно утвердилось жестокими мерами покровительницы его, королевы Елизаветы. С тех пор и до нашего времени латинское исповедание не имело там никаких успехов; но как только правительство уровняло последователей оного в правах с прочими гражданами, число приверженцев папы более нежели удвоилось и теперь постоянно и быстро умножается. В Пруссии лет за 12 пред сим появились было неокатолические общества, но об них почти уже не слышно с тех пор, как правительство положило преграду их беззаконному распространению».

Защитники противоположного мнения в доказательство верности своего взгляда обыкновенно указывали на первые века христианства, когда последнее, несмотря на жесточайшие гонения, быстро распространялось по Римской империи и в конце концов заняло в ней положение господствующего вероисповедания. Рассматривая этот исторический факт, м. Филарет замечал: «если истинная святая вера Христова распространялась в первые века посреди жесточайших гонений, то это было неопровержимое знамение божественности учения Спасителя, и применять столь чудесное ее распространение к невежественным сектам значило бы унижать действие всевышней благодати». В другом мнении позднейшего времени Московский святитель прибавляет к этому, что даже и в это время можно отчасти заметить влияние на распространение христианства тех или иных отношений к нему Римского правительства. «И здесь, говорит он, промысл иногда избирал орудиями своими даже некоторых из языческих императоров, которые миролюбивым расположением к христианству не мало способствовали его успехам. Напротив того, гонители хотя и не могли истребить веру Христову, но нередко и весьма значительно останавливали ее распространение»⁵⁷⁶.

Дальнейшая история христианства свидетельствует, что «с принятием святой веры императорами Римскими, распространение оной сделалось гораздо более быстрым и повсеместным». Равным образом «и во всех европейских державах, равно как и в нашем отечестве, распространению христианства особенным образом способствовало покровительство государей». Что, наоборот, стеснения не распространяют, а подавляют если не навсегда, то на долгое время даже истинное учение веры, в этом, говорит м. Филарет, «горьким опытом убедилась и наша православная церковь». «Так было в западном крае России, где гонение православия создало унию и могло бы в конец подчинить весь народ Риму, если бы Промыслу не угодно было возвратить тот край в недра православной России; так и теперь в Австрийских владениях православие, стесняемое тамошним правительством, постепенно оскудевает».

Наконец м. Филарет обращается и к истории раскола, и здесь также находит факты в подтверждение своего воззрения на характер правительственных к расколу отношений. «Что касается нашего раскола, говорит он, всем известно, что число последователей его сначала, не смотря на возникшие от них самые дерзкие смуты, было весьма малозначительно, за исключением тех, которые отпали в раскол вследствие введенных императором Петром I европейских обычаев; но только со времен Петра III стали особенным образом возрастать успехи раскола по мере, как возрастало снисхождение правительства, и, наконец, достигли неожиданных размеров к концу царствования императора Александра I. После сего раскол усиливался только в тех губерниях, где со стороны местных властей оказывалась ему потачка: ослабевал же там, где обращаемо было строгое внимание на его оказательства, на совращения и на другие злоупотребления». Еще ранее в мнениях своих Московский святитель статистическими данными доказывал целесообразность системы, существовавшей в царствование императора Николая I. «С первых годов текущего столетия, писал он 1849 году, при избыточествующей веротерпимости, отпадение от православия вообще умножилось, и в особенности расколы поповщинские и беспоповщинские возросли в числе последователей, моленных и раскольнических заведений. В настоящее царствование, при ограничении терпимости справедливостью и предосторожностью, православие приобрело от раскола, сколько известно по отчетам духовного ведомства за одиннадцать лет, 182.328 душ, а всего за все годы, конечно, не менее 200.000»⁵⁷⁷.

«И так, заключает он свои исторические справки, снисхождение к расколу содействовало и содействует его усилению гораздо более, нежели стеснение».

Далее, противники стеснительных по отношению к расколу мероприятий обыкновенно указывают на несогласие их с идеей свободы совести, в силу которой «в делах веры и совести всякое принуждение должно быть устранено». Митр. Филарету хорошо было известно это возражение и он отвечал на него следующее: «на сие справедливость требует сказать, во первых, что самое сие начало (т.е. идея свободы совести) подлежит исключениям, когда касается совести погрешительной, как напр. христианские греческие императоры, конечно, не согрешали, когда повелевали разрушать языческие храмы и строго запрещали жертвоприношения, не совещаясь с язычниками о деле, касающемся языческой веры и совести; во вторых, что вышесказанное начало не ведет к предполагаемому заключению. Раскольники имеют свою неправую веру и погрешительную совесть, а правительство со всею церковью и Россией имеет свою правую веру и совесть. Посему надобно щадить, по возможности, неправую совесть раскольников; но несравненно выше стоит обязанность не возмущать совести всей православной церкви и России»⁵⁷⁸. «Мысль о веротерпимости, говорить он в другом месте, – мысль благовидная, но справедливая только тогда, когда верно и точно определены ее предмет и пределы. Мысль об охранении единства вероисповедания, господствующего в государстве, должна стоять выше мысли о веротерпимости и полагать ей пределы»⁵⁷⁹. Он вооружается поэтому против тех, которые «злоупотребляли» этою веротерпимостью и «желали унизить ее до постыдной слабости»⁵⁸⁰. «В настоящее время, пишет он в 1865 году, для многих новые благозвучные слова: «свобода верования» – заглушают старую строгую мысль: «охранение верования». Но если в государстве самая широкая свобода по необходимости ограничивается законом, охраняющим целость государства и безопасность мирных его членов; менее ли необходимо, чтобы свобода верования была ограничиваема законами, охраняющими целость церкви и безопасность мирных ее членов»⁵⁸¹.

Обращаясь к церковно-государственной жизни Запада, веротерпимость которого ставили в образец нашему правительству, м. Филарет фактическими данными доказывает, что и там где веротерпимости полагаются законные пределы. «И да не смущает нас мысль, говорит он, будто пример Европы обязывает нас, во имя веротерпимости, не предпринимать ничего против раскольников. И в европейских государствах веротерпимость имеет пределы»⁵⁸². «Англия есть государство, которое лучше других умеет пользоваться свободою. Она имеет несколько миллионов не раскольников, изменивших господствующей церкви, но римско-католиков, принадлежащих к церкви, которая древнее англиканской и от которой произошла англиканская. Но как она поступает с ними? Например, до сих пор они платят церковную подать в пользу господствующей в государстве англиканской церкви. Любители свободы верования неоднократно предлагали в парламенте отменить сию подать. Но охранители церкви не допускали сей отмены»⁵⁸³. «В самой Франции допускаются только признанные вероисповедания, а для признания требуется положительная известность, в чем именно состоит учение сего исповедания и что оно не угрожает общественному порядку»⁵⁸⁴. Французское правительство произошло из революции и неверия, но и оно укрощает пагубные секты. Собрания сенсимонистов оно закрыло и секта рассеялась. Богослужение так называемой «Французской церкви» оно закрыло и секта рассеялась»⁵⁸⁵. «В Швеции же, земле протестантской, никто кроме протестантов не имеет и права на общественные должности»⁵⁸⁶. «А чтобы допускать, заключает м. Филарет свои параллели, свободное существование обществ, подобных нашему расколу, скрывающих от правительства свои тайные действия, требующих терпимости, когда сами не имеют никакой терпимости, постоянно потрясающих в народе понятие о законности верховных властей, – этого нельзя найти ни в одной европейской земле»⁵⁸⁷. Сравнивая вышеуказанные примеры западно-европейской веротерпимости с веротерпимостью России, Московский святитель находит даже, что последняя «может пред иностранными государствами похвалиться веротерпимостью к признанным христианским вероисповеданием и даже не христианским»⁵⁸⁸.

Последнее обстоятельство, как известно, дает новый повод к возражению против одобряемой м. Филаретом системы правительственных к расколу отношений. С этой точки зрения обыкновенно возражают, что правительство, терпящее в своем государств не только инославные вероисповедные общества, но даже и общества не христианские, поступает непоследовательно, когда не признает права на законное существование за расколом, отличающимся от православия одними лишь обрядами. Это возражение против стеснительной в отношении к расколу системы высказывалось и в то время⁵⁸⁹. На эту непоследовательность правительства указывали и этого приравнении в правах с последователями инославных и иноверных исповеданий неоднократно домогались и сами раскольники⁵⁹⁰.

Митрополит Филарет, рассматривая возражение и с этой стороны, находит оное также несостоятельным. Он признает то положение, что между расколом и терпимыми в России исповеданиями, действительно, существует различие, но это различие далеко не в пользу раскола. Дело в том, что Московский святитель устанавливает разность между расколом и признаваемыми в России исповеданиями не на конфессиональном отношении того и других к господствующему в России православию, – как это делают защитники признания раскола, а совсем на иных основаниях. Первое отличие нашего раскола от признанных у нас инославных и иноверных исповеданий заключается, по мнению м, Филарета, в антиправительственном и антигосударственном характере раскола. «Большею частью, говорит он, смотрят на раскольников с той же точки зрения, как и на иноверцев; но это большое заблуждение. Иноверцы, различаясь с нами в догматах, ничего не имеют против правительства и следуют правилу: «Божия Богови, кесарева кесареви», а раскольники выражают это так: «Божия Богови, а бесова бесови»⁵⁹¹. «Очень, очень довольно для христианской веротерпимости терпеть такие верования, которые безвредны для нравственности и вообще для государства, a раскол подрывает основание государства и распространяет безнравственность под видом верования»⁵⁹². Другая «великая разность между так называемыми иностранными вероисповеданиями и расколом», по мнению Московского святителя, заключается в том, что раскол есть «отломившаяся отрасль господствующего вероисповедания», – наш народный недуг, чего, конечно, нельзя сказать о иноверцах. «Римско-католики и протестанты, говорит он, пришли под Российскую державу со своими вероисповеданиями законным путем, и потому по справедливости предоставляется им свобода их вероисповеданий, напротив того, раскольники суть отпадшие и отпадающие от православной церкви, осуждаемые законом государственным, запрещающим такое отпадение (Свод. Зак. т. XIV, ст. 47 и 60). Если бы государство осужденным законом его дало одинакие права с неповинными пред законом, то оно стало бы в противоречие с собственным законом и справедливостью вообще»⁵⁹³. Наконец, – что самое главное, – близкая связь раскола с простым народом, составляющим главный контингент для его распространения, и стремление раскола к пропаганде, всегда и повсюду обнаруживающееся, также не позволяют, по мнению м. Филарета, осуществлять идею приравнении раскола к положению существующих в государстве различных вер. «Раскол, говорит он, не может идти в сравнение с терпимыми в России исповеданиями, которые не скрывают пред правительством своих учений и не касаются коренного русского населения. Напротив того раскольники в действиях своих не дают правительству отчета и, по духу своего прозелитизма, никогда не разграничатся с православными. От того существует значительное число (до 600 тыс.) колеблющихся между православием и расколом. Эти люди еще ходят к православному богослужению, не исключают себя из церкви, боятся ответственности и пред законом, к ним еще имеет доступ духовенство, их тайное уклонение от православия еще не имеет наглости; но при послаблении законов все они сделаются быстрою и вовозвратною добычей раскола а явное их отпадение укажет путь другим»⁵⁹⁴.

Высказываясь так решительно за известную систему правительственных к расколу отношений, Московский святитель вместе с тем довольно определенно говорит в своих мнениях и о наилучшем, по его мнению, способе проведения правительственных мероприятий на практике.

Начав свою противораскольническую деятельность в то время, когда только-что стала замечаться существенная перемена в правительственных к расколу отношениях, когда прежняя система, начавшаяся со времени Екатерины II, стала мало по малу изменяться, и вполне сочувствуя начавшемуся повороту, совершившемуся не без значительной доли его собственного влияния, м. Филарет в то же время хорошо понимал, что нельзя вести дело слишком поспешно, что слишком крутой поворот в отношениях к расколу ничего, кроме вреда, не обещает, и потому прежде всего требовал, чтобы новые против раскола мероприятия проводились постепенно. Так, в своей известной записке «о средствах к уменьшению расколов», написанной в 1835 году которая и легла потом в основу законодательства по отношению к расколу, – Московский святитель, предлагая несколько новых, более стеснительных для раскола правил, в то же время писал, чтобы «правила сии приводились в исполнение постепенно»⁵⁹⁵. И после сего, чрез двадцать почти лет, (в 1853 году) – когда с наступлением министерства Бибикова, начались строгие репрессалии по отношению к Московским раскольническим центрам, м. Филарет снова напоминает об этом правиле постепенности, советуя новому министру – «доколе есть особое дело по Преображенскому кладбищу, не предпринимать ничего особенного по Рогожскому»⁵⁹⁶. «Дело вызывает сильные меры, снова пишет он Бибикову через несколько дней относительно Преображенского кладбища, но весьма справедливо соединено с ним правило постепенности, которое, думаю, применено будет и ко времени, и к местам, и к лицам». «Когда потрясение значительного гнезда раскола производит некоторый шум, замечает он в объяснение этого, конечно, лучше, чтобы он не далеко распространялся и чтобы другие места оставались в тишине»⁵⁹⁷.

Далее, не менее, если не более, важно, по мнению м. Филарета, и то, чтобы предпринятые к ослаблению раскола правительственные мероприятия проводились выдержанно и неослабно. «Принявши известные меры к обузданию раскола, правительство должно неуклонно и неослабно следовать им, потому что малейшее ослабление их приводит раскольников к убеждению в бессилии и слабости правительства и в их могуществе, посредством происков и денег, делать тщетными предпринимаемые против них меры»⁵⁹⁸. Мало того, невыдержанность правительственных мероприятий не только не приносит никакой пользы в деле борьбы с расколом, но может сопровождаться и нередко сопровождается положительным вредом для этого дела. «Меры предпринятые и невыдержанные нередко бывают вреднее, нежели когда бы оных совсем не было предпринято»⁵⁹⁹. Какое, действительно, важное значение придавал Московский святитель выполнению означенного требования, мы уже видели и из его капитальной записки «о последствиях стеснения сект и снисхождения им», в которой, как мы уже знаем, он историческими фактами доказывает, что только невыдержанность мероприятий вредила успеху дела и что, напротив, где правительственные мероприятия против сектантов были строго выдержаны, там господствующее вероисповедание всегда выходило победителем из борьбы с иномыслящими. Да и наш Русский раскол, по его мнению, главным образом потому до сих пор и существует, – несмотря на все предпринимаемые против него мероприятия, что «меры сии не были постоянны, но вскоре, по принятии оных, раскольникам удавалось посредством хитростей и изысканных покровительств парализовать оные»⁶⁰⁰.

Наконец, для успеха гражданских против раскола мероприятий необходимо еще, по мнению м. Филарета, «точное хранение секрета, где иногда он нужен»⁶⁰¹. В доказательство того, как нарушение секрета в делах по расколу иногда много вредит делу, Московский святитель любил указывать на неудачную правительственную политику обратить известную городецкую раскольническую часовню (Нижегород. губерн.) в единоверческую церковь. Дело, по свидетельству Филарета, происходило так. В конце 20 годов правительство решило обратить городецкую часовню в единоверческую церковь, Большинство раскольников, принадлежавших к ней, не противилось сему. Дело, таким образом, улаживалось очень просто; оставалось только привести правительственное решение в исполнение. Но последнее, понятно, секретным образом поручено было балахнинскому исправнику, который, по словам Филарета, и ранее замечен был в потворстве расколу и которому, конечно, «выгоднее было иметь раскольников с их незаконными монахами и беспаспортными бродягами, нежели единоверцев, у которых все в законном порядке». Получив в свои руки дело, сей «небескорыстный покровитель раскола» предварительно разгласил между раскольниками многих селений о распоряжении высшего правительства, причем обозначил и самый день, в который он придет потребовать ключи от часовни. Понятно, что к назначенному дню раскольники в громадном количестве (по одной редакции в количеств нескольких сот, a по другой – в количестве нескольких тысяч) собрались из разных селений в Городец и окружили свою часовню. Исправник явился, посмотрел и донес губернатору, что из опасения вредного беспорядка, он не мог привести секретного предписания начальства в исполнение. Дело кончилось тем, что для единоверцев построена была новая церковь от казны, часовня опять осталась у раскольников и раскол, следовательно, не ослаблен, а усилен, потому что одержал победу над распоряжением правительства. А если бы, замечает м. Филарет, при исполнении этого дела поступлено было предусмотрительно, если бы секрет не был безвременно нарушен, то по благополучном исполнении определенного, вероятно, и меньшая часть раскольников не в долгое время последовала бы за большинством в единоверие⁶⁰².

Отношение правительства к раскольнической общине. Взгляд м. Филарета на этот предмет: непризнание за нею права на легальное существование; непризнание ее поверенных и попечителей; необходимость ограничении ее права на владение недвижимою собственностью. Об ограничении личных прав раскольников – прав на общественные должности и отличия; о записи раскольников в иконописные цехи.

Отрицательное отношение правительства к раскольнической общине, непризнание за нею права на легальное существование вполне логически вытекало из правительственного взгляда на раскол, как на явление не нормальное и потому не желательное, как на вероисповедание, не пользующееся правами гражданства. Дожно, впрочем, заметить, что в долгий период существования раскола, эта связь между двумя вышеуказанными фактами иногда нарушалась: раскол продолжал считаться явлением непризнанным, а общины раскольнические пользовались не только терпимостью, но даже покровительством закона. Но это было только тогда, когда церковные соображения при определении правительственных к расколу отношений, совершенно игнорировались, уступая место государственно-экономическим; – когда и самый вопрос о расколе терял в глазах правительства значение вопроса государственного⁶⁰³. Наоборот в те эпохи, когда правительство в вопросе о расколе выдвигало на первый план церковные соображения, и когда борьбу с расколом возводило на степень важного государственного дела, тогда вышеуказанная связь между непризнанием раскола и его общин возводилась в своего рода догму и до последней крайности проводилась в правительственных постановлениях. Мы разумеем время царствования императора Николая I. Нам нет нужды подробно доказывать здесь эту мысль; достаточно указать на один характерный в этом отношении факт, как нельзя лучше показывающий, насколько последовательно проводился в правительственных распоряжениях того времени вышеуказанный принцип. Попечители Рогожского кладбища долгое время доставляли значительное пожертвование в пользу следующих в Сибирь арестантов. Наконец, в 1840 году они выстроили близ рогожской заставы этапный деревянный дом с надлежащими службами, снабдили его посудой и предложили чрез Московского генерал-губернатора Попечительному о тюрьмах Комитету принять это пожертвование, обещаясь вместе с тем принять на свой счет как содержание и отопление того дома, так равно и доставление горячей пищи на всех арестантов, пересылаемых через этот этап. Когда об означенном пожертвовании Московского раскольнического рогожского общества доведено было до сведения Государя, последний 16 февраля 1841 года издал такое повеление: «принять за правило, чтобы никакие пожертвования от имени раскольнических обществ, как законом не признаваемых, не были принимаемы»⁶⁰⁴.

Со своей стороны и м, Филарет вполне разделял взгляд Государя на этот предмет, так как хорошо понимал и всю логическую несообразность признания раскольнических общин и непризнания самого раскола, равно как и ту истину, что, только разбивши раскольническую корпоративность, можно успешно бороться с расколом. Поэтому и он в своих мнениях постоянно требовал, чтобы принцип непризнания раскольнических общин за законные со всею логическою последовательностью проводился в правительственных отношениях к расколу.

В частности Московский святитель настаивал, чтобы власть гражданская не входила ни в какие сношения с раскольническими обществами, потому что это, по его мнению, было бы равносильно признанию означенных обществ. Так, в своем письме к только-что назначенному министру Бибикову, – замечательном в том отношении, что оно служит ответом на просьбу министра удостоить его «мудрыми советами» в делах по расколу на которые Государь, при самом назначении Бибикова, велел обратить ему особенное внимание, – в этом письме, намечая новому министру общую программу желательных правительственных к расколу отношений, Московский святитель, между прочим, рекомендует особенную «осторожность против усилия раскольников являться пред властями в виде особого сословия и входить с ними в приязненные сношения»⁶⁰⁵. А в одно время, когда Московский секретный комитет в заседании 29 марта 1848 года, не придя ни к какому решению относительно дарования раскольникам независимых священников, постановил было войти в сношение с рогожским раскольническим обществом для переговоров об условиях такого дарования, м. Филарет, выходя из принципа непризнания раскольнических обществ, выступил с решительным протестом против такого постановления. «Власть законная, писал он относительно этого в своей записке, поданной на рассмотрение вышеозначенного комитета, – без предосуждения своему достоинству и благонадежно может входить в сношение только с такиv обществом, которое законно существует. А входить в договор с обществом, отпадшим от законной власти и законного существования не имеющим, не довольно сообразно с достоинством законной власти и может быть вредно, потому что незаконное общество, входя в переговоры с законною властью, чрез сие самое некоторым образом приобретает характер признанного сословия и притом получает сознание, что в нем видят довольно силы противоречить и противостоять, и таким образом оно сделаться может более неуступчивым, нежели было до переговоров»⁶⁰⁶. Если так вредными для дела борьбы с расколом м. Филарету казались сношения обыкновенных властей с раскольническими обществами, то понятно, как он должен был смотреть на такие сношения раскольнических обществ непосредственно с особою Государя, особенно если принять еще во внимание и то, что Московский владыка симпатизировал древнему Византийскому закону, запрещавшему еретикам и раскольникам обращаться лично к императорам и утруждать их прошениями, – закону, в котором он видел пример ревности императоров к православию⁶⁰⁷. И действительно, когда особенные обстоятельства времени (1863 г.), возбудившие изъявление патриотических чувствований от всех сословий, дали случай и раскольникам предстать пред лицом Государя Императора с всеподданнейшими письмами, отдельно от секты приемлющей священство и не приемлющей, – м, Филарет увидел в этом дурные предзнаменования; в нем «возбудились заботливые помышления о сохранении мира и спокойствия православной церкви»⁶⁰⁸.

Выходя из этого же принципа непризнания раскольнических общин, м. Филарет требовал также, чтобы правительство не признавало никаких попечителей и поверенных этих обществ. Так, когда известный купец Рязанов явился в качестве поверенного Екатеринбургских раскольников с прошением о даровании им священников, независимых от духовного начальства, и Московскому святителю поручено было правительством рассмотрение этой просьбы; то он в своей записке по этому вопросу писал между прочим: «Рязанова поверенным раскольников совсем не признавать и ни до каких сношений в сем качестве с начальствами не допускать. Если бы и другой кто явился в качестве общего поверенного от раскольников разных мест, такового в сем характере не признавать и в сношения с ним не входить»⁶⁰⁹.

Епархиальная практика Московского митрополита также оставила нам несколько случаев, показывающих, что и сам он точно следовал указанному правилу. Так, напр., отправляя прошение поверенного старообрядцев села Павлова на рассмотрение консистории, он приказывает в своей резолюции, которою сопроводил прошение, «обратить внимание», между прочим, на то, что «называющийся поверенным засвидетельствованной доверенности не представил, что подписавшие приговор никакого законного общества не составляют, и потому неизвестно, где они собирались, по чьему зову, или, может быть, подговору, и какое имели право составить приговор»⁶¹⁰. Равным образом, по поводу другого прошения «подписанного Ф. Ивановым и прочими, которые называют себя попечителями старообрядческого общества», Московский святитель писал, между прочим, в своей резолюции: «узаконениями никакого старообрядческого общества не признано и попечителей при нем не учреждено»⁶¹¹.

Но одного отрицания, или – вернее – игнорирования раскольнических обществ, понятно, было еще слишком недостаточно для их ослабления. Для этой цели необходима была какая-либо более радикальная мера. Такую меру, вполне достаточную, по мнению Филарета, для указанной цели, он и предложил правительству, в своей записке 1835 года – «о средствах к уменьшению расколов»⁶¹². Обращая в этой записке внимание правительства на существование у раскольников общественной раскольнической собственности, в роде домов, лавок и земель, и доказывая, что эта-то собственность и служит главною силою раскольнической общины, – «открытою и твердою опорою раскола», «грунтом, на котором насаждаются, укрепляются и разрастаются раскольнические общественные заведения, служащие потом к поддержанию и распространению раскола в частных лицах», – Московский святитель теперь и предлагает воспретить раскольническим обществам впредь приобретать что-либо в свою собственность, а существующую или возвратить частным лицам, от которых она поступила, или же продать «в приличные сроки», и вырученные деньги отдать в пользу благотворительных заведений. Осуществить эту меру, по мнению м. Филарета, тем легче, что она вполне справедлива. Дело в том, что общественная раскольническая собственность, будучи в высшей степени вредною, в то же время «несообразна с духом законов государственных», и, если существует, то только благодаря «незаконному попущению подчиненных присутственных мест и начальств». «Церковь господствующего вероисповедания, говорит Московский святитель в доказательство этого, не иначе может приобрести недвижимую собственность, как с особого, каждый раз, Высочайшего разрешения. Из сего, без сомнения, следует, что раскольническое общество, которое и само не признается законом, не может законно приобрести недвижимой собственности». Советуя теперь правительству «восстановить силу закона», м, Филарет видит в этом одно из верных «средств к уменьшению расколов»; «сколько было бы по сему предмету возвращено силы закону, говорит он, столько силы потерял бы раскол». – Не признавая за раскольническими обществами права владеть недвижимою собственностью, Московский святитель, как показывает нам один случай из его епархиальной практики, не признавал за ними права и арендовать чужую собственность. Так, по поводу просьбы одного причта (села Черкизова, Москов. уезда) отдать в аренду «Московскому Преображенскому старообрядческому дому» часть причтовой земли, м. Филарет положил такую резолюцию: «преосвященный (викарий) даст наставление священнику, как смотреть на сей предмет. Раскольники не составляют признанного в государстве сословия и потому, если присвоят себе общественный дом, то сие, вероятно, своевольно, а не по законному праву. Есть признанная правительством Преображенская богадельня. а не старообрядческий дом, но и та едва ли имеет право занимать земли».⁶¹³

Что касается ограничения личных прав раскольников, то м. Филарет более подробно останавливается только на некоторых, и прежде всего и чаще всего на ограничении прав раскольников на общественные должности. Вполне сочувствуя этому ограничению, как «служащему к пользе православия, теснимого происками и богатством раскольников»⁶¹⁴, он постоянно настаивал на необходимости особенно внимательного наблюдения со стороны подлежащих властей за возможно точным исполнением существующих законов относительно этого предмета⁶¹⁵. Причина этой особенной настойчивости Московского митрополита в означенном отношении кроется в том, что «из дел и частным образом» ему хорошо было известно, как недобросовестно раскольники–начальники пользуются своим должностным положением в интересах раскола, как, «пользуясь начальственными должностями в селениях, они стараются совращать православных»⁶¹⁶; как «некоторые крестьяне за присоединение к православию пострадали от раскольников–начальников посредством клеветы и произвольных притеснений»⁶¹⁷. Какое действительно важное значение придавал Московский святитель исполнению рассматриваемого правила, можно видеть и из его епархиальной в данном отношении практики, которая сохранила нам в его письмах к гражданскому начальству и в резолюциях множество указаний на то, что он и сам зорко следил за точным выполнением предписаний по данному предмету. Так, в одном письме к Д. В. Голицыну, Московскому военному генерал-губернатору, он просит удалить раскольника от должности сельского старосты в имении помещика Балк-Полева⁶¹⁸; в другом – удалить от должности вотчинного голову в имении Шуваловых, «оказывающегося пристрастным к расколу»⁶¹⁹. В письме к другому Московскому военному генерал-губернатору, П. А. Тучкову, он обращается с подобной же просьбой относительно должностных лиц села Гуслиц. «Бронницкого уезда, села Гуслиц церкви Воскресения Христова некоторые православные прихожане, – пишет он в означенном письме, – представили мне следующее: от хулителей православия сделались было они освобожденными, бурмистры раскольники были сменены, но не надолго. Посему они вновь просят защиты православным церквам и им православным удалением раскольников от должностей, в которые закон не дозволяет их поставлять». Доводя об этом до сведения генерал-губернатора, Московский владыка просит его обратить на это «начальственное внимание к охранению мира православной церкви»⁶²⁰. В своих резолюциях м. Филарет и приходскому своему духовенству советует также следить за должностными лицами, наклонными к расколу, «стараться утверждать их в православии, а в случае поступков вредных для православия доносить определительно с изложением обстоятельств»⁶²¹.

Не менее справедливым и также полезным в деле борьбы с расколом м. Филарет считал и ограничение прав раскольников на общественные отличия. Мысль о таком ограничении – мысль м. Филарета, вошедшая потом и в систему законодательства. В своей известной записке «о средствах к уменьшению расколов», Московский святитель предлагает – «к числу общих мер не усиленного, но предусмотрительного противодействия расколам отнести правило, чтобы сильных между раскольниками людей не усиливать более удовлетворением их честолюбия». «Почетность и некоторая власть богатых и ловких раскольников в их обществе, – говорит Московский святитель в доказательство справедливости такого требования, – есть преимущество, с которым им очень жаль расстаться в случае присоединения к церкви. Преимущество сие увеличивается, когда они достигают гражданских отличий. Чрез сие вдруг вдвое увеличивается их честолюбие, и приобретением значительности в гражданском круге вообще и в то же время увеличением их почетности в круге секты. Снисходительное правительство, украшая раскольников, иногда более по благоволению и щедрости, нежели по требованию заслуг, неприметно ставит подпоры расколу». В виду всего сказанного он рекомендует внести в существующее законодательство два таких пункта относительно рассматриваемого предмета: «1) чтобы члены сект более вредных совсем не имели права на общественные отличия, и 2) чтобы члены сект менее вредных не были украшаемы почетными званиями и отличиями в тех случаях, где того не требует точно превосходная заслуга или общеполезный подвиг»⁶²². Правительство вполне согласилось с резонностью этих рассуждений, и оба пункта м. Филарета, чрез Высочайшее повеление 13 февраля 1837 года⁶²³, получили силу действующего закона, подтвержденного новым Высочайшим повелением 28 февраля 1850 года⁶²⁴.

Из других ограничений личных прав раскольников Московский святитель останавливается только на ограничении их права записываться в иконописные цеха. К этому он вынужден был предположением комитета 1864 года⁶²⁵ отменить существующее на этот предмет запрещение в существовавшем законодательстве⁶²⁶. В своей записке, рассматривающей журналы названного комитета, Московский святитель вооружился против отмены указанного запрещения и выставил свои соображения в пользу сохранения существующих на этот счет запретительных предписаний. И прежде всего он указывает на то, что «существующее запрещение не составляет для раскольников большой тягости», так как «число их, занимающихся иконописанием, есть очень малая доля в численности раскола». Но будучи не тягостным для раскола, это запрещение между тем служит, по его мнению, важной предохранительной мерой в пользу православия и в пользу самого искусства, и отмена его была бы поэтому вредна не только для первого, но и для последнего. Уже и теперь, «при запрещении, раскольники занимаются иконописанием, говорит Филарет, не только для раскольников же, но частью и для православных; а, получив на сие право законом, с большей силою будут распространять свои произведения, вредные для православия и самого искусства». Дело в том, что «они не учатся иконописанию по правилам, но пишут иконы со старых очерков, которые имеют, в большом числе и производят изображения не правильные, нередко безобразные, основанные на ложных преданиях». Кром этого, «уже и теперь, при написании или поновлении икон в православных церквах они усиливаются, особенно при благоприятстве некоторых прихожан, распространять на иконах двуперстие крестного знамения; и священникам трудно сохранять иконы, свидетельствующие в пользу православия. При усилении раскольнических иконописцев, дело может доходить до того, что в некоторых церквах все иконы получат раскольнический вид и сделаются наглядным доказательством в пользу раскола к совращению православных». «Итак, заключает м. Филарет свое мнение, существующее запрещение раскольникам вписываться в иконописные цехи может быть без затруднения и с пользою сохранено, как охранительная мера в пользу православия и в пользу самого искусства.»⁶²⁷

Вопрос о раскольнических браках. О браках поповцев, совершаемых у них чрез признаваемых ими священников. О так называемых сводных браках. О венчании раскольнических браков в православных церквах. О беспоповщинских браках. О браках раскольников с православными и иноверцами. Постановления Комитета 1864 года относительно раскольнических браков и замечания м, Филарета на эти комитетские постановления.

Вопрос о раскольнических браках – один из самых сложных вопросов по расколу, каких касается м. Филарет в своих мнениях; а потому для удобства его рассмотрения он может быть разделен на несколько частных вопросов, которые мы и изложим каждый в отдельности.

1) Что касается, прежде всего, браков поповцев, совершаемых у них чрез признаваемых ими незаконных священников, то м. Филарет ставил эти браки, как и следовало, выше всех других раскольнических брачных сопряжений, потому что считал такие браки вполне гарантирующими прочность семейного союза, или, по его выражению, вполне «благонадежными для семьи.»⁶²⁸ «Брак раскольника, говорит он, приемлющего священство, совершенный священником, обязывает его совесть силою закона Божия, и тем поставляет преграду разгулу страстей и охраняет нравы.»⁶²⁹ Когда в 1867 году возник вопрос, может-ли быть рукоположен во священника один обратившийся из раскола, некто Малышев, который «венчан в браке раскольническим лжесвященником,» и когда, кто-то, вооружаясь против его посвящения, как на причину этого, указал на незаконность его брака в расколе, выразившись, что «Малышев жил с девкою и рожал детей», митр. Филарет назвал такого судию «клеветником», заметив со своей стороны относительно брака Малышева следующее: «Малышев жил в браке, который пред судом церкви неправилен, но который он, по неведению и заблуждению почитал правильным по совести, хотя и погрешительной. Блуд есть действие страсти, соединенное с презрением закона; но Малышев вступал в брак в расколе, хотел поступать и поступал по закону, как понимал его в то время. Следственно нельзя обвинять его в блуде, не допускающем до священства».⁶³⁰

Но как ни высоко ставил м. Филарет брак раскольника-поповца, однако он не придавал значения этому браку, равного с браком православных, совершаемым законным священником, не только с церковной точки зрения, – в смысл таинства, что вполне естественно, – но и с юридической точки зрения «в гражданском отношении», как он выражается.⁶³¹ Как и гражданское правительство того времени, он признавал терпимыми эти браки, пока супруги находились в расколе; но когда дело касалось признания такого брака, по переходе супругов из раскола в православие, м. Филарет требовал для этого перевенчания в православной церкви; так было решено им относительно вышеупомянутого Малышева; так поступал он в своей епархии и в других случаях, когда дело касалось признания брака, совершенного раскольническим попом в раскольнической часовне. Для примера мы можем указать на дело о браке крестьянина деревни Осташковой Ивана Петрова, который был повенчан с крестьянскою девицею Февронией Дементьевой в раскольнической часовне неизвестным священником. Они жили совместно около 11 лет, в кругу их общества почитались за супругов и имели двоих детей. По присоединении их к православной церкви, «для собственного душевного их и детей их очищения и спасения» Московская консистория решила «повенчать их по чину Грекороссийской православной церкви», на что последовало и согласие митрополита. Венчание совершено было приходским священником.⁶³² Одну только уступку немощной совести обращавшихся делал при этом м. Филарет, это – отсутствие гласности и всяких формальностей при совершении такого брака. «Дать священнику наставление, пишет он в резолюции по одному такому делу, что подтверждение брака (совершенного в раскольнической часовне) может произведено быть без народного собрания, потому что нужно законное освящение и примирение совестей, а не гласность.»⁶³³ С другой стороны о непризнании м. Филаретом за раскольническими поповщинскими браками силы действительных браков свидетельствует и то обстоятельство, что при обращении супругов-раскольников в православие и при их нежелании продолжать брачное сопряжение, заключенное в расколе, и освятить его повенчанием в православной церкви, им дозволялось, если бы пожелали «вступить в новый брак с лицом беспрепятственным». Таково именно было решение м. Филарета по делу обращения в православие супругов раскольников, Московского купца Николая Андреева Иванова и Марфы Ильиной, которые были повенчаны в раскольнической часовне и которые, по обращении в православие. не пожелали продолжать этого брачного сожития.⁶³⁴ Равным образом, при обращении одного из супругов-раскольников в православие и при нежелании другого сделать тоже и освятить брак их, повенчанным в раскольнической часовне, православным венчанием в православной церкви, обратившемуся супругу, «дозволялось вступить в новое супружество с православным беспрепятственным лицом» Таковы решения м. Филарета, с которыми согласился и Св. Синод, по делу о браках: 1) купеческого сына Петра Брусникова, повенчанного на Рогожском кладбище в часовне с мещанскою дочерью Степанидою Ивановою,⁶³⁵ и 2) Московского мещанина Федора Васильева Разуваева, повенчанного с Екатериною Федоровой в часовне на Рогожском же кладбище.⁶³⁶ Степаниде Ивановой и Екатерин Федоровой, обратившимся в православие, дозволено было вступить в новые браки, так как мужья их не пожелали присоединиться к православной церкви и брак свой подтвердить по чиноположению в церкви.

2) Строгие постановления Николаевского времени относительно беглых попов произвели если не «конечное оскудение бегствующего священства»» у поповцев, то значительное сокращению его: только в центрах раскола, как напр. на Рогожском кладбище, в Черниговских слободах и т.п. было несколько престарелых попов, терпимых правительством, да еще несколько тайных, с величайшими предосторожностями переезжавших с места на место. Но это незначительное количество беглых священников не могло удовлетворить нуждам поповцев. Вследствие этого у них появились так называемые «сводные браки», т.е. по определению м. Филарета, такие «брачные сопряжения, которые вместо церковного венчания священником, за неимением его, сведены самопоставленным бракосовершителем, простолюдином, вопреки правилам и чину церковному.»⁶³⁷ Несомненно, что это было движение к худшему, некоторое приближение к беспоповщине, допущенное хотя и не в силу изменения доктрины, a по причин крайней необходимости, но тем не менее вредно отзывающееся на семейной жизни поповцев, лишавшее их браки той устойчивости, той «благонадежности для семьи,» которую признавал за ними м. Филарет, когда они совершались священниками, хотя и незаконными. Так именно и взглянул м. Филарет на невыгодные стороны нового вида браков у поповцев. «Такие браки, говорит он о сводных браках, не могут быть уважаемы и тверды и, следственно, ведут к расстройству семейной жизни; притом они от поповщинской приближают к худшей секте беспоповщинской.»⁶³⁸ Так смотрело на них и гражданское начальство, которым приняты были поэтому решительные меры против таких браков. «Когда сведение о сем новом беспорядке (т.е. о появлении у поповцев сводных браков) достигло до высшей власти, писал впоследствии м. Филарет, – ему противопоставлено положение 28 ноября 1839 года о непризнавании таких браков действительными, о предании законной ответственности сводителей и сведенных и о приглашении последних к облегчительному приведению в законный порядок брака венчанием в церкви.»⁶³⁹ Это первое постановление о сводных браках состоялось относительно Тобольской и Пермской губерний,⁶⁴⁰ так как только отсюда первоначально было получено правительством сведение о появлении таких браков; впоследствии эти правила распространены были и на другие губернии, в которых появились сводные браки. Впрочем, митр. Филарет в этом постановлении о сводных браках не видел ничего нового. «Это было, по его мнению, соответственное предмету приложение общего закона (Свод. зак. т. XIV, по изд. 1842 г. ст. 86), которым повелено отсылать к суду внушающих отвращение от законных браков, потому что поповщинские сводители отвращают от брака, совершаемого священником, и вводят мнимое бракосочетание, чрез простолюдина.»⁶⁴¹ Но не смотря на преследование законом сводителей и сведенных, не смотря на уступку, какую сделало правительство, дозволивши освящать такие браки в единоверческих и православных церквах, «без особых условий»,⁶⁴² как выражается м. Филарет, т.е. без обязательства присоединяться к православной церкви, сводные браки не прекратились, и правительство по прежнему озабочено было этим вопросом. Митроп. Филарет эту безрезультатность правительственных мер против сводных браков объясняет неумелым проведением этих мер. «Если-бы, писал он впоследствии (1848 г.) по поводу нового возбуждения этого вопроса, положение 28 ноября на первые немногочисленные случаи поповщинских сводных браков направлено было с скоростью и точностью: можно было надеяться, что был-бы пресечен беспорядок, на который первые сводители, конечно, с недоумением отваживались, и который диким представлялся в глазах раскольников, издревле привыкших к браку, совершаемому священником. Но медленность в употреблении данного правила допустила умножиться сводителям и сведенным бракам. Новизна, на которую в начале с недоумением и стыдом решались немногие, стала казаться менее странною, распространяясь во многих. Умножение подлежащих суду, прежде нежели показаны ясные примеры правосудия, по естественному последствию, должно было уменьшить опасение суда и затруднить правосудие, хотя бы оно и возбудилось.»⁶⁴³ Этою же самою причиною он объясняет неуспехи, гражданских мер против сводных браков и в письме к преосвящ. Аркадию Пермскому. «Желательно бы мне лучше знать, пишет ему в том же 1848 году митрополит, в какой степени уменьшились у вас так называемые сводные браки и при каких средствах? Зло сие угрожает и нашему краю; и трудно употребить предохранение, когда в делах сего рода исполнение обыкновенно не соответствует предположенным мерам. Нетвердость начальства в правилах и в действии замечают непокорные раскольники и утверждаются в непокорности.»⁶⁴⁴ Но из этого не следует, по его мнению, чтобы меры, принятые правительством, были не целесообразны, и их следовало бы отменить. «Правило, справедливое и основанное на законе, говорит он, не перестает быть справедливым и законным от того, что местное исполнение ее соответствовало направлению, данному от высшей власти.» «К тому же, прибавляет он, отступать назад в распоряжениях власти значило бы не довольно поддерживать ее достоинство и давать пищу надеждам своеволия.» Поэтому, не изменяя правил 1839 года, необходимо только, по мнению м. Филарета, «устранить, по возможности, затруднения и внушить точность в исполнении.» В частности, он советует для противодействия сводным бракам, особенно в тех, по его мнению, «многих» губерниях, для которых «еще не прошло время бдительно стать на страже, на которой не довольно бодрствовало правосудие Пермское,» и «где зло только в первый раз открывается,» «останавливать начинателей на первых шагах.» А «там, где оно уже распространилось, обращать скорость и силу правосудия преимущественно на тех, которые действуют сильнее и обширнее, дабы сильнейший остановлен был правосудием, а слабейшие – опасением правосудия.» Кроме этого общего приложения прежних мер, м. Филарет рекомендует наблюдать следующие правила в делах о сводных браках: 1) «Для наказания сводителя браков удаление его из места жительства предпочитать тюремному заключению, которое бы доставило ему большую славу между раскольниками». 2) «Укрощение помещичьих крестьян, оказывающихся сводителями браков, предоставить помещикам, по данным им правам; и, если принимаемые ими меры останавливают зло, то ими заменять необходимость формального суда.»⁶⁴⁵

3) Что касается другой меры, принятой для противодействия сводным бракам постановлением 28 ноября 1839 года, – привлечения раскольников для совершения браков в единоверческие церкви, то мы рассмотрим ее в связи с общим вопросом о венчании раскольнических браков в православных церквах. Общим правилом относительно этого предмета было то, что бы венчать раскольнические браки в православных церквах не иначе, как под условием присоединения супругов-раскольников к православной церкви;⁶⁴⁶ в противном случае им в освящении брака православным венчанием положительно отказывалось.⁶⁴⁷ Этими правилами руководился м. Филарет и в своей епархиальной практике. «Таинства, говорит он в доказательство справедливости таких взглядов и такой практики, или вводят в церковь, как например крещение, или действуют внутри ее, как проявление живущей в ней благодати Божией. Так по существу дела; так по правилам церковным. Чуждые православной церкви, по сему самому не имеют права пользоваться таинствами ее»⁶⁴⁸.

Но когда появились у поповцев сводные браки, грозившие разрушением их семейной жизни, что было, конечно, не в интересах государства, тогда для противодействия этим бракам решено было облегчить раскольникам совершение их браков в православных церквах⁶⁴⁹. «При сих-то обстоятельствах, говорит м. Филарет, не Св. Синодом, a секретным комитетом, секретно, дано было знать преосвященному Пермскому и, может быть, некоторым другим, что, по желанию раскольников, не присоединившихся к церкви, брак их может быть совершаем в церкви без особых условий, с соблюдением церковных правил относительно родства и законов гражданских»⁶⁵⁰.

Гораздо ранее всех этих постановлений, еще в 1820 году, в бытность Филарета Тверским архиепископом, он также допускал исключения из общего правила относительно совершения раскольниками треб и в частности брака, в православных церквах. В то время во Ржеве «беглые попы тамошних раскольников были задержаны полицией и препровождены к своим епархиальным начальствам»⁶⁵¹; Ржевские раскольники, поэтому, очутились в том положении, в каком впоследствии находились все поповцы. «Тогда те из (Ржевских) раскольников, сообщает м. Филарет, в которых менее сильны были предубеждения против церкви некоторые, держались раскола более по привычке и связям, не медля долго, обратились с требами к православным священникам; сии, по данному наставлению, не останавливались совершать оные, без дальних с обеих сторон условий. Дело делалось без прошений, отношений и доношений к губернатору, к архиерею, к Св. Синоду»⁶⁵². «Если в ином из таких случаев, замечает он при этом, снисхождение и далеко простерто было, можно было уповать, что и суд Божий покроет снисхождением доброе намерение, а врагам церкви неудобно было из частных поступков извлечь укоризну против нее или основать на оных свое право»⁶⁵³. – Так смотрел м. Филарет на эти частные отступления от общего правила. Так смотрел он и на разрешение, данное постановлением 28 ноября 1839 года для Пермской и других епархий, именно тоже, как на меру исключительную, допускаемую лишь в особых случаях, когда можно надеяться, что это снисхождение будет сопровождаться благими результатами. Поэтому он сам предлагал ее в иных случаях и опять-таки в виде частной меры – для противодействия сводным бракам⁶⁵⁴. Иного средства против сводных браков м. Филарет не видел; он сомневался, чтобы «можно было успешно привлечь к венчанию с полным присоединением и тем достаточно противодействовать сводным бракам»⁶⁵⁵.

Но допуская совершение раскольнических браков в православных церквах, без условия присоединения, как меру частную, исключительную, м. Филарет далек был от мысли обращать ее в общее правило: он безусловно отрицал возможность формального разрешения совершать такие браки без условия присоединения. Когда, в 1840 году, преосвящ. Тамбовский Арсений, по поводу просьбы старообрядцев города Спасска, обратился в Св. Синод за формальным («даже до чрезмерности», по выражению Филарета) разрешением православным священникам совершать требы у раскольников, без присоединения последних к церкви, м. Филарет, которому поручено было обсудить это дело, отверг эту просьбу, потому что такое дозволение, по его мнению, 1) «было-бы несообразно с правилами и с достоинством православной церкви и ее таинств», и 2) «подало-бы раскольникам новое оружие против церкви; они смотрели-бы на сие не как на снисхождение, но как на признание их правости». Но не давая формального разрешения, он советует все-таки дозволить совершение браков на основании такого же «секретного предписания, какое сделано пред сим преосвященному Пермскому», т.е. дозволить в виде частной меры⁶⁵⁶.

В 1864 году вопрос «о совершении браков раскольников в православных церквах, без требования от них показаний на счет вероисповедания и обязательства о дальнейшей принадлежности к православию их самих и детей», был снова возбужден в правительственных сферах. Было предложено «восстановить существовавший еще в двадцатых годах настоящего столетия обычай», по которому допускалось совершать такие браки в православных церквах⁶⁵⁷. Предложение это было представлено для решения Св. Синоду, а последний поручил этот вопрос предварительному обсуждению епархиальных преосвященных и, между прочим, м. Филарета. Московский святитель категорически высказался за отрицательное решение этого вопроса. В своем мнении, написанном по этому поводу⁶⁵⁸, он прежде всего выставляет на вид неточность в самой постановке вопроса. «Совершение браков раскольников, говорит он, в православных церквах, без особых условий о принадлежности к православию, не было обычаем, а допущено было исключительно по требованию обстоятельств». «После сего вопрос должен получить следующий вид: может ли сие исключительное распоряжение обращено быть в общее правило?» Отвечая на этот вопрос решительным – «не может», основанием для этого он выставляет те самые соображения о характере таинств, как проявлениях живущих в церкви благодати Божией, – пользоваться которыми не имеют поэтому права «чуждые православной церкви», – на которые мы указывали ранее. В силу этого он предлагает Св. Синоду сделать следующее распоряжение: «совершение в церкви брака раскольника и раскольницы властью церковною не разрешается». Но высказываясь в этом мнении так решительно против формального разрешения совершать в православной церкви браки раскольников, м. Филарет в то же время соглашается, хотя и не выражает этого прямо, на допущение исключений в этом общем правиле, как частной меры. «Да будет позволено, говорит он, привести здесь рассуждение одного из старейших архиереев Российской церкви, уже совершившего свой подвиг и перешедшего в жизнь будущую. Он говорил: если я узнаю, что священник, по желанию раскольников, совершил брак их в церкви; я оставляю сию неправильность без преследования. Для них, конечно, лучше брак благословенный в церкви, нежели без благодатный вне церкви. Да прострется некое тайное действие благодати на их семейную жизнь; да будут дети их дети благословенного брака». Ясно, что митр. Филарет симпатизирует этому и ничего не имеет против такого частного отступления от общего правила. Да и дальнейшие слова рассматриваемого мнения Московского архипастыря показывают, что он не прочь был допустить исключения, ибо не видел в этом никакого унижения православного таинства. «При сем уместно, говорит он, принять в соображение, что ради православного лица, вступающего в брак с неправославным, допускается в православную церковь к совершению брака лице неправославного исповедания». Что такова, действительно, цель этого указания на существующую практику при браках смешанных, сопоставим эти слова с подобными, сказанными тоже при обсуждении вопроса о свободных браках. Преосвящ. Аркадий Пермский был против допущения раскольников для совершения браков в православные церкви, как унижающего, по его мнению, таинство брака. В ответ на это, в одном из частных к нему писем, митрополит пишет следующее: «Вы говорите: не ослабляй понятия о браке, как о таинстве. Думаю, что не думали ослаблять сего понятия (т.е. допущением раскольников до браков в православной церкви), как сего не думали тогда, когда согласились допускать до венчания в церкви половину брачной четы, даже не признающую в браке таинства, т.е. протестанта или реформата»⁶⁵⁹. Последнего нельзя сказать о раскольниках-поповцах; они признают в браке таинство; поэтому их тем паче можно допустить для совершения браков в православные церкви, – таков смысл указания м. Филарета на существующую практику при смешанных браках. Гораздо короче и вместе с тем яснее он высказывает теже мысли в секретном письме к преосвящ. Алексию, написанном в том же 1864 году и по тому же поводу – поднятия в правительственных сферах, вопроса о раскольнических браках. «Таинства установлены, пишет ему Московский архипастырь, для вступающих в церковь и для находящихся в церкви. Следственно нельзя составить правила, чтобы венчать браки раскольников в церкви. Но если по какому-нибудь случаю раскольники в церкви венчаны: можно почитать брак их действительным. Ибо не тща благодать св. церкви в таинств и для того, кто не совсем достоин»⁶⁶⁰. – Общий вывод из всего сказанного по вопросу о венчании браков раскольников в православных церквах тот, что м. Филарет допускал возможность частных случаев венчания браков раскольников в православной церкви, но безусловно отрицал мысль об общем формальном разрешении такого венчания.

4) В близкой связи с вопросом о сводных поповщинских браках стоит вопрос и о браках беспоповщинских. Правительство, в виду их близкого сходства, не полагало решительно никакого различия между теми и другими браками, трактуя их под одним общим именем сводных и употребляя одни и те же меры против них, рекомендованные Высочайшим повелением 28 ноября 1839 года⁶⁶¹. Митр. Филарет, хотя и не полагает такой резкой грани между теми и другими браками, однако и не смешивает их. «Браки у беспоповщины, совершаемые простолюдином, говорит он, также подходят прод наименование сводных; но они несколько иначе относятся к 86 стать XIV тома свода законов, потому что раскольники беспоповщинского толка обыкновенно совсем не признают брака, любодеяние почитают менее преступным, нежели брак, за вступление в брак подвергают эпитимии; следственно, отрасль их, допускающая брак чрез простолюдина, имеет направление от худшего к лучшему, хотя еще и не к законному положению дела, от совершенного браконенавидения к признанию какого-нибудь брака»⁶⁶². Отсюда видно, что м. Филарет полагал существенное различие между браками беспоповщины и сводными браками поповщины, когда рассматривал их, так сказать, теоретически – в общей связи с историческою жизнью поповщины и беспоповщины: в сводных браках поповщины он видел некоторый регресс, тогда как в беспоповщинских браках – «направление от худшего к лучшему».

Но лишь только дело касалось практической стороны вопроса и, таким образом, интересов государства, м. Филарет меняет теоретическую точку зрения и уже рассматривает их, как факт существующий самостоятельно, – вне связи с историческим ходом поповщины и беспоповщины. Само собою понятно, что он приходит тогда к правительственному взгляду на них, т.е. не полагает между ними никакого различия. «Есть отрасль раскола, говорит он, отвергающая брак в церкви, но принимая супружество по семейному соглашению. О браке, совершенном в церкви, сильно говорит совесть, что нарушить его и грешно и стыдно. Супружество по семейному соглашению не имеет того действия на совесть и легко разлучается ссорою и по страсти и не обеспечивает доброго семейного союза»⁶⁶³. Здесь м. Филарет характеризует беспоповщинский брак в гражданском отношении теми же самыми чертами, что и сводный брак поповцев, а потому советует и их, как и сводные браки поповцев, «признавать недействительными пред законом, и неспособными обеспечивать сведенным права и гражданские последствия законных браков»⁶⁶⁴. В других случаях, рассматривая беспоповщинский брак с церковной точки зрения, он трактует его, как «незаконное сожитие»⁶⁶⁵, как «любодеяние»⁶⁶⁶, за которое виновные должны «подвергаться церковному покаянию»⁶⁶⁷, для чего советует их «отсылать под эпитимии к православному духовному начальству, которое в сем будет иметь случай и к тому, чтобы увещевать раскольника к возвращению в православие»⁶⁶⁸. Не признавая, таким образом, за браками беспоповцев никакой силы и значения, ему поэтому желательно было привлечь и этих раскольников к освящению своих браков православным венчанием, чтобы они, таким образом, «незаконное сожитие обратили в законное»⁶⁶⁹. Вполне справедливой и могущей споспешествовать обращению этих раскольников к законному браку в церкви мерой м. Филарет считал строгое «наблюдение» затем, чтобы «незаконно сожительствующие раскольникам беспоповщинской секты не писались их женами», чтобы, в частности, «Московские раскольники сей секты не записывались в иных городах с ложным показанием жен и детей, под видом законных, что уже и было»⁶⁷⁰.

Мы рассмотрели существующие у раскольников разные виды брачных сопряжений между собою и отношение к ним м. Филарета. Остается рассмотреть вопрос о смешанных браках у раскольников, с одной стороны – о браках между раскольниками и православными, а с другой – о браках раскольников с иноверцами. Обратимся к первому вопросу.

5) Вопрос о браках раскольников с православными. Епархиальная практика м. Филарета относительно заключения смешанных браков в православных церквах вполне сходилась с существовавшими на этот предмет постановлениями, т.е. он дозволял венчание таких браков в православных церквах «не прежде как по присоединения раскольника к православию по чиноположению и со взятием от него подписки в том, что он до конца жизни пребудет в православии и детей будет воспитывать в православной вере»⁶⁷¹. «Без сего (присоединения) православная церковь, по его словам, не может благословить брака»⁶⁷². Когда один крестьянин обратился к митрополиту с просьбою о повенчании сына-раскольника, по Рогожскому кладбищу, с православною невестою по чину общеправославной или единоверческой церкви и в подкрепление своей просьбы сказывал, что сын обещает ходить в церковь и крестить детей в православии, Филарет не удовлетворился этим и поставил непременным условием совершения этого брака в православной церкви, «надлежащее к ней присоединение» жениха-раскольника. Но так как последний не согласился на это, то брак между этими лицами не состоялся⁶⁷³. При обсуждении м. Филаретом известного «наставления для действия с раскольниками» 1858 года, он советовал включить в него, в дополнение к § 6, правило: «при домогательстве раскольника вступить в брак с православным лицом определительно отказывать»⁶⁷⁴. В 1864 году, в своем мнении по вопросу о совершении раскольнических браков в православных церквах, м. Филарет касается и вопроса о смешанных браках раскольников с православными, причем делает уже некоторую уступку: ничего не говоря о присоединении неправославной половины, он только требует «обязательства воспитывать детей (от такого брака) в православии»⁶⁷⁵.

Что касается браков раскольников с православными, заключенных по раскольническому обряду, т.е. «в раскольнических церквах, домах и часовнях», то правительство пряло не признавало их законными и называло «сопряжениями любодейными»⁶⁷⁶. Сверх того, «с раскольниками, сочетавшимися такими браками, равно и с попами их, или иными лицами, совершавшими таковые браки», правительство поступало «на общем основании, как с совратителями»⁶⁷⁷. Суждения м. Филарета по этому вопросу и его епархиальная практика в этом отношении вполне совпадает с означенным правительственным взглядом. Так, в донесении Св. Синоду (от 1837 г.) по делу о браке раскольника Бронницкой округи, удельного ведомства, села Гжели крестьянина Петра Дмитриева с дочерью крестьянина, того же ведомства, деревни Коняшиной Семена Тихонова Ириною, православного исповедания, совершенном в раскольнической часовне, – м. Филарет замечал, что подобные сопряжения «незаконные и неистинные», которые не препятствуют поэтому «православным лицам вступать в новые законные браки». Относительно же Дмитриева присовокупил: он «виновен в том, что православную девицу привлек к незаконному сожитию, сочетавшись якобы с нею в раскольнической часовне»⁶⁷⁸. По поводу подобного же брака на Рогожском кладбище моск. купца А. Б. Кузнецова – раскольника поповца с вдовою А. Г. Лабутиной православного вероисповедания, м. Филарет, извиняя незаконный поступок последней (т.е. венчание в раскольнической часовне), как «дело погрешительной совести», вооружается против поступка беглого попа, повенчавшего этот брак, – как такого поступка, который «не есть терпимый». «Ибо если православный священник, рассуждает Московский святитель, наказывается за обвенчание лица чужого прихода, то раскольнический поп, только по снисхождению гражданского правительства терпимый, за обвенчание и совращение в раскол лица православного тем более от правосудия не ограждается; первое же действие правосудия против беглого есть не терпеть его более, как беглого, а препроводить к начальству, от которого он сделал побег»⁶⁷⁹. Таково же было решение м. Филарета по поводу брака мещанки Федосьи Ермолаевой, – православной, с раскольником мещанином Долгановым, совершенного на Рогожском кладбище. Когда Федосья Ермолаева обратилась к Московскому епархиальному начальству с прошением освободить ее от сожития с раскольником Долгановым и дозволить ей вступить в законный брак с лицом православного исповедания, м. Филарет, в резолюции по этому делу, признал этот брак «ничтожным, поскольку он совершен не в церкви, священником, не имеющим права священнодействовать, с совращением православного лица в раскол», и потому дозволил «просительнице вступление в законный брак». Вместе с тем «о обнаруженном поступке раскольничьего попа, совершающего (браки) без законного права, и особенно противозаконно принявшего лице, принадлежащее православной церкви», он велел «отнестись на рассмотрение Московского военного генерал-губернатора»⁶⁸⁰. Наконец, по делу о браке православного крестьянина Аксенова, заключенном с раскольницей на Рогожском кладбище, м. Филарет, в отношении к Московскому военному генерал-губернатору, просит «обратить действие начальственного внимания и справедливости» не только «на венчавшего» этот брак попа, но и «на самую часовню», «которые в нарушение прав господствующего вероисповедания и общественного спокойствия совратили и не по принадлежности в свое ведение приняли члена православной церкви»⁶⁸¹.

6) По вопросу о браках раскольников с лицами инославных христианских вероисповеданий мнение м. Филарета существенно расходилось с правительственным взглядом на этот предмет. Государь Император, когда до его сведения доведено было о браках Рижских раскольников с лицами лютеранского и римско-католического исповедания, решил, что ни гражданскому, ни духовному начальству нет дела до этих браков; общий принцип правительства – «не входить в разбирательство браков раскольников, между собою совершаемых», – должен быть приложен и к этим смешанным бракам. Что же касается лиц инославных исповеданий, вступающих в браки с раскольниками, то это дело их духовного начальства, так как «римско-католическое и лютеранское исповедания имеют свои уставы». Поэтому император Николай I повелел «оставить это дело (о браках Рижских раскольников с инославными лицами) без последствий»⁶⁸². – М. Филарет не соглашался с такою точкою зрения на этот предмет. «Раскольники, – говорит он в своем мнении (1836 г.) по вопросу: «допустить ли браки раскольников с лютеранами»⁶⁸³, – составляют отломившуюся отрасль. Господствующего вероисповедания, к которому совершенно принадлежали в своих предках». Выходя из такого взгляда на раскол, он далее доказывает, что вопрос о браках раскольников с лютеранами – вопрос далеко не безразличный для православной церкви. «Если оставить их браки с лютеранами без внимания и ограничения – продолжает он, – то легко может случиться, что дети их будут воспитываться в лютеранском исповедании, и следственно сие исповедание распространяться будет на счет господствующего вероисповедания, что противно коренному государственному закону, который дает право господствующему вероисповеданию приобретать от других, а не обратно. Дальнейшим сего последствием может быть то, что лютеранская образованность, привившись к расколу посредством брачных союзов и воспитания детей, даст ему новую силу и большую самостоятельность». Эту же самую мысль о браках раскольников с лицами инославных исповеданий и даже в тех же самых выражениях м. Филарет высказывает и в другом своем мнении о Рижских раскольниках⁶⁸⁴. Рассматривая записку об этих раскольниках и вновь составленные правила для прекращения безнравственности в их супружествах и семействах (автор этой записки и правил неизвестен), м. Филарет против 47 и 48 правила, которыми давалось Рижским раскольникам «право крестить детей, по исповеданию матерей, в римское или лютеранское исповедание», замечает: «право это противно государственному закону, по которому терпимые исповедания не могут принимать людей от господствующего вероисповедания; раскольники же суть отрасль господствующего вероисповедания, хотя поврежденная». Только здесь м. Филарет высказывает более серьезные опасения за последствия таких браков; – не просто усиления раскола он опасается, но боится за самую национальность раскольников. «При допущении сего (правила), говорит он, тогда как раскольники особенно чуждаются православия, а с иноверцами в Риге сблизились местными обстоятельствами и заняли их обычаи, есть причина опасаться, что раскольническое народонаселение Риги стало бы переливаться в иноверное, теряя с тем вместе и национальный характер».

Митр. Филарет рассматривает вместе с тем и меры, какие следует принять против таких вполне возможных последствий. «Как предупредить сие?» спрашивает он в первом мнении. «Требовать, чтобы лютеранин и раскольница (в этом мнении он касался только этих браков, ничего не говоря о браках с католиками) воспитывали детей в расколе? Странно. В православии? «Неудобоисполнимо». Поэтому он советует для «отвода» раскольников от браков с лицами инославного исповедания «возможно облегчить для них вступление в браки с православными»⁶⁸⁵.

* * *

В заключение вопроса о раскольнических браках мы рассмотрим поворот в правительственных взглядах на этот предмет в начале царствования императора Александра II, постановления комитета 1864 года и отношение к этим постановлениям м. Филарета.

Юридическая непрочность брачных сопряжений раскольников неблагоприятно отзывалась на «семейственном благосостоянии»⁶⁸⁶ самих раскольников (разумеем признание законности детей и прав на наследство) и, будучи своего рода наказанием за сектантство, породила вместе с тем великое социальное зло. «Совершенное непризнание гражданскою властью супружеских между сектаторами союзов, не освященных венчанием в православной или единоверческой церкви», свидетельствует комитет 1861 года, «изъемля домашний быт раскольников от действия общих законов, открывая обширное поле своеволию и ничем не сдержанному разгулу страстей, губительно действует на нравы людей»⁶⁸⁷. Закон, охраняющий прочность семьи, в настоящем случае давал право полного произвола, даже более, он как бы оправдывал этот произвол. Муж, прогнавший жену, жена, убежавшая от мужа, оставались совершенно безнаказанными пред лицом закона: закон отстранял от себя всякий иск, всякую жалобу стороны обижаемой. To, что преследуется в других, здесь оставалось без преследования. Эту неприглядную сторону юридической бесправности раскольнических браков, совершенных по их обряду, сознавали и во времена импер. Николая I. Неизвестный автор «правил для прекращения безнравственности в супружествах и семействах Рижских раскольников» проектировал (прав. 5–10) для этого меру, принятую теперь (с 1874 года) правительством, т.е. предлагал признать раскольнические браки юридически законными, причем эта их законность должна была обусловливаться полицейскими записями их по особой форме. Но тогда эта мера не могла быть принята правительством, так как она слишком противоречила его взглядам на этот предмет. Что касается м. Филарета, то он писал по этому поводу следующее: «сие значило бы ввести новый неизвестный и противный законам род супружеских сопряжений, непризнанное законами признать, незаконное узаконить, терпимое по нужде обратить в покровительствуемое. Сие послужило бы сильным подкреплением расколу и произвело бы новые затруднения по отношению к существующим законам»⁶⁸⁸.

Отрицание, или – вернее – игнорирование факта брачных сопряжений между раскольниками, заключенных по их обряду, могло иметь и иногда имело своим последствием кровосмешение, осуждаемое не только моральными и религиозными, но и физиологическими законами. Предположим, что раскольническая чета прожила между собою не мало лет; затем один из супругов оставлял сектантство и, обратившись к православию, заявлял желание вступить в законный брак с родною сестрою своей прежней жены, или с братом прежнего мужа. Закон и церковный и государственный воспрещает подобные брачные сопряжения во второй степени свойства как кровосмешение. Между тем подобное сопряжение, при игнорировании раскольнических браков, было возможно⁶⁸⁹. Правительство сознавало ненормальность такого порядка вещей и иногда старалось предотвратить это зло. Известен случай, где оно воспретило обратившемуся в православие раскольнику вступить в брак с лицом, которое приходилось ему в близком родстве по прежнему браку, заключенному в расколе⁶⁹⁰. Но такие единичные случаи не могли искоренить зла.

В царствование Александра II произошли существенные изменения в законодательстве относительно браков раскольников. Правительство, в числе других гражданских прав, решило даровать раскольникам семейные (а в связи с ними и имущественные) права. Насколько ясно чувствовалась необходимость изменить существовавшее в прежнее время отношение к раскольническим бракам, насколько сильно сознавался вред их непризнания, можно видеть и из того что из всех, проектированных в царствование Александра II, изменений в системе правительственных отношений к расколу только относительно этого предмета было сделано исключение. Тогда как другие изменения не выходили из области проектов и осуществлены были уже по кончине императора Александра II, с узаконением браков раскольников по возможности спешили; раскольнические браки были узаконены чрез записи в особые метрики в полицейских и волостных управлениях. Законность этих браков не зависит от совершения каких-либо обрядов, раскольниками употребляемых, но обусловливается именно записями в метрические книги и имеет значение чисто гражданское. Это узаконение раскольнических браков было Высочайше утверждено 19 апреля 1874 года⁶⁹¹. М. Филарета в это время не было уже в живых. Его участие в этом деле выразилось во время подготовительных работ к этому акту государственной важности. Мы рассмотрим поэтому эти подготовительные работы по вопросу о признании раскольнических браков в комитет 1864 года и замечания м. Филарета на эти комитетские суждения.

Мы уже видели, из каких оснований выходит комитет, внося существенные изменения в законодательство относительно раскольнических браков. Основания эти вполне резонные, и м. Филарет не отрицает их значения. Мысль (комитета), что «совершенное непризнание гражданскою властию супружеских между сектаторами союзов, неосвященных венчанием в православной или единоверческой церкви, открывая обширное поле своеволию и ничем не сдержанному разгулу страстей, губительно действуют на нравы, заключает в себе сильное побуждение к признанию таковых браков, если она справедлива». Не отрицая «повреждение нравов у раскольников», м. Филарет причины этого повреждения однако видит совсем не в том, в чем полагал комитет. Мысль комитета он находит несправедливой. «Твердость брака, говорит он, доставляющая преграду разгулу страстей, зависит от религиозного убеждения в святости брака, а не от записи его в обывательскую полицейскую книгу. Брак раскольника, приемлющего священство, совершенный священником, обязывает его совесть силою закона Божия, и тем поставляет преграду разгулу страстей и охраняет нравы, несмотря на то, признан ли оный или не признан гражданскою властью. Брак беспоповца, связанный только волею родителей, или непосвященного большака, не имеет такого охранительного действия на совесть; еще более благоприятствует разгулу страстей совершенное непризнание брака, по учению секты. И так, не от признания сектаторских браков гражданскою властью происходит у них разгул страстей и порча нравов, а от духа самых сект, и гражданский закон о браках не уврачует сего зла, потому что он не переменит духа сект»⁶⁹².

Не соглашаясь, таким образом, с комитетом во взгляде на «причины повреждения нравов у раскольников», м. Филарет вполне логично неодобрительно относится и к новому шагу правительства в вопросе о раскольническом браке. Этим новым шагом в этом вопросе «законодательство, по мнению м. Филарета, вступает на сомнительный путь»⁶⁹³. Он признает «ненадежным» самое основание признания раскольнических браков – запись в полицейской книге, – ненадежным потому, что этим, по его мнению, не достаточно гарантируется законность брака. Отсутствие препятствий к записи брака должно удостоверяться, по мысли комитета, не менее как двумя свидетелями. Но «сказать неправду в пользу раскола, говорит м. Филарет, раскольники или не почитают за грех, или почитают таким грехом, которым наставники их легко простят, или очистят несколькими земными поклонами. Итак, явятся к полицейской записи брака свидетели раскольники, скроют, что между женихом и невестою есть близкое родство, или что кто-нибудь из них был в трех браках и вступает в четвертый, или что были присоединен к православной церкви: и брак будет признан ко вреду православия и к соблазну православных»⁶⁹⁴.

Особенно неудовлетворительно, по мнению Московского святителя, разрешен комитетом вопрос о расторжении раскольнических браков. Расторжение заявленного раскольнического брака, по правилам комитета, предоставляется ведению палат гражданского суда⁶⁹⁵. В приложении этого правила м. Филарет видит большие неудобства. «Пред совестью раскольников, приемлющих священство, говорит он, брак есть церковное таинство точно так же, как брак в православной церкви. Чтобы палата гражданского суда прекращала действие таинства и отнимала от супружества благодать и благословение, данные ему таинством, – это есть несообразность, поражающая религиозную мысль и религиозное чувство»⁶⁹⁶. «Но если сия несообразность войдет в практику, продолжает Московский архипастырь, и вследствие сего распространяется мысль, что брак есть такой союз, который может быть уничижен гражданскою властью, подобно контракту, или другому гражданскому акту, то сем подорвано будет уважение к святости брака, и сокрушена будет надежнейшая опора твердости и чистоты брачного союза. И сей соблазн угрожать будет не только раскольникам, но и православным, особенно при распространяющейся уже ныне слабости нравов»⁶⁹⁷. Наконец, «в бракоразводных делах встретится нужда принять в соображение и церковные правила. Но это, по свойству церковного законодательства, не так удобно для гражданской палаты, как применять к делу статьи свода законов»⁶⁹⁸.

Для того, чтобы, хотя отчасти, устранить показанные неудобства, м. Филарет рекомендует предложенное правило о гражданском расторжении раскольнических браков заменить следующим образом: 1) «Дела о преступлениях раскольников против твердости и чистоты супружеских союзов подлежат ведению палаты гражданского суда. 2) Если в сих делах встретятся случаи, требующие применения церковных законов, то палата сносится с православным духовным начальством, какой церковный закон должен быть применен к представившемуся в деле случаю. 3) Если духовное начальство объявит, что представившийся случай ведет к расторжению брака, то палата объявляет брак уничтоженным»⁶⁹⁹.

Запись рождающихся и умерших раскольников в разное время производилась различно. «В прежние времена, свидетельствует м. Филарет, раскольники записывали своих умерших и рожденных в церковных метриках прихода, в котором живут. Пользуясь далеко простертою терпимостью, они возымели дерзость сами собою постепенно прекращать сей обычай законный, а секретные правила 1822 года придали своеволию их вид законности»⁷⁰⁰. Этими правилами дозволившими раскольникам иметь беглых попов, последним приказано было «для порядка вести метрики и представлять о том ведомости гражданскому начальству»⁷⁰¹. Но дозволяя поповцам самим вести метрики, тогдашнее правительство в следующем году отказало в ведении таких метрик беспоповцам Преображенского кладбища, «дабы, как сказано в постановлении по этому предмету, сие не принято было за утверждение раскольнического общества»⁷⁰². В царствование императора Николая прежняя практика относительно метрических записей беспоповцев, подтвержденная снова⁷⁰³, была простерта и на поповцев – сначала на рогожских⁷⁰⁴, а потом и на всех вообще поповцев⁷⁰⁵. Ведение раскольнических метрик возложено было исключительно на местные полиции.

М. Филарет вполне был согласен с той мыслью Николаевского законодательства, что ведение списков рождающихся и умирающих раскольников не может быть поручено самим раскольникам. «Общее правило, говорит он, для христианских подданных то, что метрики ведутся при церквах чрез священников. Как раскольники не имеют законного священства, то не может быть у них законных церковных метрик»⁷⁰⁶.

Но относительно того, кому же поручить ведение раскольнических метрик – местным ли полициям, как это было постановлено, или православным приходским причтам, как это практиковалось до издании правил 1822 года, – относительно этого мнение м. Филарета расходилось с правительственным взглядом на этот предмет. Когда в 1839 году в правительственных сферах возник вопрос о раскольнических метриках, м. Филарет решительно высказался за старый «обычай» записи умерших и рожденных раскольников православными причтами в церковных метриках прихода, в котором живут раскольники. «Раскольники, писал Московский святитель в своем мнении (от 19 янв.) по этому вопросу, не могут почесть притеснением восстановление обычая, который существовал для них и в котором нет ничего противного их верованию, – ибо это просто запись, только делаемая рукою священника или причетника, а не канцелярского служителя»⁷⁰⁷. По его мнению, «православие из восстановления сего обычая может извлечь ту пользу, что приходские священники будут иметь случай сношения с раскольниками для собеседования назидательного»⁷⁰⁸. Да к тому же «те из раскольников, которые сомневаются о правоте своих родителей, по их запрещениями и проклятиями удерживаются от сношения со священниками, получили бы для сношения с ними случай, которого теперь желают, но не смеют искать»⁷⁰⁹. Таковы, по мнению Московского архипастыря, выгодные стороны прежней практики. Напротив, заведение для раскольников каких-нибудь особенных метрик может сопровождаться, по его мнению, одним только вредом: это было бы равносильно признанию раскольников за «особое сословие в государстве»⁷¹⁰.

Эти же самые мысли приводит м. Филарет и в своем мнении 1854 года, когда вопрос о записи рождающихся и умирающих раскольников в метрики православных приходов был снова возбужден в правительственных сферах, но почину Ярославского совещательного комитета. «Свод законов – писал Московский святитель – велит полицейские ведомости о рождении, браке и смерти поверять с консисторскими, но о раскольниках сия поверка невозможна, когда они не пишутся в консисторских ведомостях, а что закон признает полицейские ведомости нуждающимися в поверке, то трудно оспаривать. Итак, государство имеет причины, если не для пользы церкви, то для пользы государственной, настоять, чтобы рождение и смерть раскольников вписываемы были в приходские книги»⁷¹¹. Польза государственная от введения этих записей, по мнению Московского митрополита, выразится во 1-х в том, что с их введением «счет народонаселения будет полнее и вернее», а во 2-х «труднее будет раскольникам делать подлоги, какие ныне замечаются, как напр. увеличение лет возраста для преждевременного брака, уменьшение лет для уклонения от рекрутского набора по молодости, увеличение лет для уклонения от сего набора по старости, увеличение лет для избежания строгого наказания по старости»⁷¹². Наконец, польза этой меры выскажется и в том, что «духовенство – митрополит повторяет свою мысль 1839 года – поставится в некоторое соприкосновение с раскольниками»⁷¹³.

Мнение м. Филарета правительством не было уважено. Когда вопрос о том, «следует-ли доставлять приходским священникам сведения об умирающих и рождающихся раскольниках», был предложен на решение верховной власти, Государь Император в 30 день декабря 1855 года Высочайше повелеть соизволил: старый порядок ведения именных списков рождающихся и умирающих раскольников местными полициями «сохранить и на будущее время без всякого изменения; для доставления же духовному ведомству возможности иметь верные сведения о числе раскольников, поручить гражданскому начальству экземпляры означенных ведомостей сообщать ежегодно и местному епархиальному начальству»⁷¹⁴.

Наконец, когда вопрос о метриках для раскольников снова возбужден был, – в числе других вопросов о расколе, – комитетом 1864 года, м. Филарет в своих замечаниях на журналы комитета высказывается за целесообразность и удобство прежде рекомендованной им меры.

Комитетом 1864 года было восстановлено сохранить прежнюю практику ведения этих записей местными полициями. При этом составлены были подробные правила для заявлений в полиции о рождении и смерти раскольников, а так же определены были и однообразные формы этих записей в полицейскую книгу, выдаваемую ежегодно для этой цели из губернского правления, прошнурованную и за печатью скрепленную по листам секретарем и подписанную советником сего правления⁷¹⁵.

Митр. Филарет, указывая, в своих замечаниях, на полнейшую неудобо исполнимость некоторых требований этих правил, напр. требования указывать при заявлении о рождении и смерти, час самого события⁷¹⁶, вместе с тем находит многие неудобства самого ведения этих записей местными полициями. «Для сей операции заявлений, говорит он, потребуется увеличение канцелярий, полицейских управлений и становых приставов и, следственно, особые издержки от казны»⁷¹⁷. «Трудно ожидать, пишет он далее, чтобы записи заявлений были верны; а в случае неверности трудно изыскать средство для поверки»⁷¹⁸. Между тем «верная запись рождения важна во многих отношениях и, между прочим, в отношении к рекрутской повинности»⁷¹⁹.

Для устранения этих затруднений м. Филарет рекомендует меру «хотя также несвободную от затруднения, но, по крайней мере, сколько-нибудь облегчительную»: поручить ведение записи рождения и смерти раскольников православным «приходским, по месту жительства их, причтам, по одинаковой с метрическими книгами православных форм в виде отдельного прибавления к оным»⁷²⁰. Верность и сохранность этих записей, как и записей рождений и бракосочетаний и кончин православного населения, достаточно обеспечивается, по мнению Московского архипастыря, тем, что «за оные ответствуют приходский священник с тремя или, по крайней мере, двумя членами причта; что за исправностью сих записей дважды в год надзирает благочинный; что, по окончании года, один экземпляр сих записей остается в церкви, а другой представляется в консисторию или духовное правление, где контролируется, дает статистические таблицы и хранится»⁷²¹. Кроме этого, рекомендуемый м. Филаретом порядок записей рождения и смерти раскольников имеет, по его мнению, и другие немаловажные преимущества для самих раскольников, для государства и для церкви. Первым, для заявления рождения и смерти, «в наибольшем числе случаев ближе и удобнее дойти до сельского приходского священника, нежели до станового пристава»⁷²². Второму «из одного источника удобнее, нежели из разных, почерпать нужные сведения, справки и счет людей»⁷²³. Наконец, для церкви важно то что «священник получает случай соприкасаться к раскольникам, чтобы дружелюбным и доброжелательным обращением с раскольниками приобретать их благорасположение и открывать путь к религиозному с ними собеседованию, вместо того, что теперь раскольники, по наущению своих наставников, не принимают священников в свои дома, и священники не находят случаев войти с ними в сношение»⁷²⁴.

Но и на этот раз правительство не согласилось с доводами м. Филарета. Записи рождения и смерти раскольников отнесены были к числу обязанностей местных полиций, a не приходского духовенства.

Суждение м. Филарета по данному вопросу в одной из официальных записок 1835 года. Отрицательное отношение к этому вопросу Николаевского правительства. Закрытие последних раскольнических училищ. Перемена в правительственных взглядах на этот предмет в царствование Александра II. Постановление комитета 1864 года об открытии раскольнических школ грамотности и замечание м. Филарета на это комитетское постановление. Вопрос о допущении раскольников в общие школы и учебные заведения без обязательства обучаться Закону Божию. Вопрос о допущении православных детей в раскольнические училища.

В заключение отдела о гражданских правах раскольников мы изложим суждение Московского святителя по вопросу о даровании раскольникам права иметь свои школы. Мы уже заметили в своем месте, где говорили о школе, как средств борьбы с расколом, что некоторые согласны всякую школу, хотя бы то и раскольническую, считать пригодным средством для ослабления раскола. Рассуждающие так выходили из той общей мысли, что всякое образование, ослабляя раскольнический фанатизм и исключительность, может мало по малу сближать раскольников с православною церковью.⁷²⁵ М. Филарет, как мы видели, далеко не разделял этих утопических мечтаний. И если он, как мы видели, школу даже православную, но только светскую, считал неблагонадежным средством для достижения указанной цели, то уже поэтому можно судить, как он смотрел на школу раскольническую. В своих «мыслях и предположениях о средствах к уменьшению расколов», высказавшись за школу, как за одно из действительных средств против раскола, он непосредственно за сим продолжает: «сие средства (т.е. школы) должны быть осмотрительно приспособлены к цели. Если училища будут в руках раскольников, они будут, естественно, рассадниками раскола, а не православия»⁷²⁶. Эти слова были написаны Филаретом в 1835 году. В этом же году закрыты были единственные раскольнические школы, находящиеся при раскольнических в Москве кладбищах, «как заведения противно изданным постановлениям»⁷²⁷, а за три года до этого была закрыта такая же школа в Риге и так же на том основании, что «учреждена в противность начал, на коих заведены народные школы»⁷²⁸. Само собою понятно, что вопрос о самостоятельной раскольнической школе не мог и возникнуть в царствование императора Николая I. Последующее царствование выдвинуло в числе многих других вопросов, и вопрос об эмансипации раскольнической школы. Комитет 1864 года единогласно решил этот вопрос в положительном, благоприятном для раскольников, смысле. Им было постановлено: разрешить раскольникам менее вредных сект учреждать школы грамотности, в которых преподавание ограничивалось бы чтением, письмом и четырьмя правилами арифметики, с тем, чтобы школы эти, как в отношении выбора и назначения учителей, так и в отношении надзора за преподаванием, состояла в ведении тех учреждений, которым будут вообще подведомы народные училища, впрочем без всякаго поощрения или поддержки правительства⁷²⁹.

При рассмотрении журналов Комитета 1864 года, м. Филарет в своей записке «о предполагаемых изменениях в действующих постановлениях о раскольниках» останавливается и на этом постановлении Комитета. Как и следовало ожидать, он и теперь высказывается также решительно против раскольнической школы, как и в 1835 году. Только здесь для большей убедительности он приводит основания в защиту своего взгляда.

По его мнению «учреждение самостоятельных раскольнических школ приближается к признанию сословности раскольников и ведет к усилению сепаратизма их, тогда как для государства полезнее, чтобы сепаратизм их уменьшился и не производил трещины в общественном единстве»⁷³⁰. «Если бы, продолжает он, изыскивались средства для усиления раскола, то, между прочим конечно, было бы предложено: учредить раскольнические училища, которых учредителями, содержателями и покровителями были бы раскольники»⁷³¹. Таковы опасения Московского святителя от учреждения самостоятельных раскольнических училищ.

По-видимому, эти опасения, если не лишены всякаго основания, то по крайней мере значительно преувеличены в виду того обстоятельства, что предначертанное комитетом разрешение раскольникам учреждать свои школы имеет в виду лишь школы грамотности, в программу которых не входит преподавание Закона Божия, и в которых, следовательно, не могут иметь места какие-нибудь внушения детям религиозных понятий раскола. Действительно, это отчасти и выражено в вышеуказанном постановлении комитета, но с особенною силою подчеркнуто в записке большинства, стоящего за допущение в эти школы детей православных родителей⁷³², о том речь будет ниже. По-видимому, повторим, это обстоятельство говорит не в пользу опасений м. Филарета. Но это только по-видимому. На самом же деле, скажем словами проф. Ивановского, – «в какое бы положение ни поставили раскольническую школу к способам и объему обучения, но религиозным элемент будет ей неизбежно присущим, а отсюда она всегда в большей или меньшей степени будет развивать и укреплять раскольнический сепаратизм»⁷³³. И взгляд нашего народа на самое обучение строго религиозный. «Без преподавания религиозного, но издавна укоренившемуся в нашем народе убеждению, и учение не в ученье»⁷³⁴, отсюда его любовь – учиться по книгам церковным (а у раскольников – по книгам до-никоновских редакций). – Все это – такие средства в руках раскольников, заправил школы, которые очень легко могут быть направлены против православной церкви. Этого-то справедливо и опасался Московский святитель.

Назначаемые правительством учителя не в состоянии будут, по мнению м. Филарета, помочь этому злу, «завися своим содержанием от раскольников, говорит он, сии учителя не решатся противодействовать раскольническому направлению, и под тенью их можно будет поставить деятельных собственно раскольнических учителей, которых и правительство не может не допускать, например, для обучения крюковому нотному пению»⁷³⁵.

Комитет 1864 года, предполагая дозволить раскольникам учреждать свои школы грамотности, состоящие под высшим наблюдением правительства, мотивировал это дозволение тем; что такое обучение раскольнических детей в дозволенных школах есть лучшее, может быть и единственное, средство против усиливающегося влияния другого рода обучения, коим раскол преимущественно живет и питается, – обучения домашнего, тайного, ускользающего от всякаго контроля, производящегося через наставников и грамотеев, которые вместе с начатками грамоты передают ученикам всю вражду свою к православной церкви и всю упорную закоснелость в своих лжеумствованиях⁷³⁶. Такую мотивировку дела м. Филарет находит не достаточно «сильною». «Обучение раскольнических детей чрез старцев и стариц, неуполномоченное правительством, говорит он, не распространяется широко. Старцы и старицы учат детей читать азбуку, часослов и псалтирь и производят невежды невежд. Но в предполагаемых раскольнических училищах будут учители более или менее образованные, и подействуют на развитие умственных способностей раскольнических детей, что может произвести образованных учителей раскола и противоборцев православию с сильным влиянием на массы раскольников»⁷³⁷. Что в этих суждениях м. Филарета нет ничего преувеличенного достаточно вспомнить школу Ковылина на преображенском кладбищ , которая воспитала главнейших наставников и защитников Федосеевского толка⁷³⁸. «Если же, говорит м. Филарет, училищное образование поколеблет в детях уверенность в расколе, без правильного обучения Закону Божию, то произойдут люди без религиозных и нравственных убеждений, вредные для себя, для раскола и для государства»⁷³⁹.

«Есть в виду способ, продолжает Московский святитель свои рассуждения, доставить раскольникам образование более благонадежным путем. Народные училища, заводимые духовенством, начинают привлекать к себе раскольнических детей» (в доказательство чего м. Филарет ссылается на пример приходских школ в Богородском уезде и на школу Гуслицкого монастыря; – о коих мы уже упоминали). Тоже усмотрено и в некоторых гражданских училищах в Москве. Естественно ожидать, что из таких училищ дети раскольников выйдут со здравыми первоначальными понятиями о вере, и не с враждебным, а с мирным расположением к духовенству и к церкви. Если такое обучение распространится то не нужны будут особые раскольнические училища; напротив того, если сии учредятся, то нельзя не опасаться, что расколоводители похитят раскольнических детей из церковных училищ и увлекут в свои, враждебные церкви»⁷⁴⁰. В заключение он советует «не учреждать раскольнических училищ, или, по крайней мере, отсрочить сию меру до усмотрения, не сообщат ли раскольникам церковные и гражданские училища желаемого образования, не ознаменованного характером сепаратизма»⁷⁴¹.

Когда через два года после того, как написана была эта записка, бывший министр народного просвещения A. М. Головин, указывая на устав гребенщиковского в Риге училища для раскольнических детей⁷⁴², конфиденциально просил о приглашении живущих в Московской губернии раскольников входить с просьбами об учреждении подобных учебных заведений для их детей, и когда это сделалось известным м. Филарету, последний предложил на рассуждение Московского губернского училищного совета свое мнение, заключающееся в том, что существующее в Риге раскольническое училище не может служить образцом для таковых же по всей России, что «учреждение раскольнического училища в Риге имеет особенные местные причины», и что «вопрос об учреждении раскольнических училищ вообще требует не Рижских, а совсем иных соображений. При этом он привел те же самые соображения, которые приводил при рассмотрении журнала комитета 1864 года⁷⁴³. Прошения Московскими раскольниками, действительно, были поданы, сначала на имя попечителя Московского учебного округа, а затем на имя министра народного просвещения только не в том 1866 году, а два года спустя, когда м. Филарета уже не было в живых; но школы всё-таки не были разрешены⁷⁴⁴.

В связи с вопросом об эмансипации раскольнической школы комитетом 1864 года были подняты вопросы: 1) о допущении раскольников в общие школы и учебные заведения, не делая для них обязательным обучение Закону Божию, и 2) о допущении православных детей в раскольнические училища, – из которых первый единогласно был решен в положительном смысле, а относительно второго между членами комитета последовало разногласие; большинство членов, с председателем комитета, высказалось за допущение, а четыре члена (преосвящ. Филофей, протопресвитер Бажанов, Ахматов и князь Урусов) были против этого и представили особую записку, в которой и изложили свои опасения в случае решения данного вопроса в положительном смысле⁷⁴⁵. Митр. Филарет в своей запаске также рассматривает оба эти вопроса. Решение первого вопроса в положительном смысле вызывало в нем такое же опасение, как и раскольническая школа грамотности, т.е. что допущение детей раскольников в общие училища, без обязательства обучаться в них Закону Божию, может произвести людей без всяких религиозных и нравственных убеждений, которых они не в состоянии будут приобрести и в родительском доме, где «будут находить только невежество и, может быть, недобрый пример». Поэтому он рекомендует со своей стороны несколько изменить это правило, что для раскола не было бы оскорбительно, а для детей раскольников было бы душеполезно», и выразить его так: «дети раскольников допускаются в общие учебные заведения без обязательства слушать уроки Закона Божиих впрочем с обязательством изучать символ веры, молитву Господню и десять заповедей, употребляя, если хотят, старопечатные книги»⁷⁴⁶.

В решении второго вопроса о допущении православных детей в раскольнические училища м. Филарет становится на историческую почву, которая, по его словам, «может вспомоществовать суждению о сем вопросе». В 1856 году, вследствие доноса, заведующего Преображенским богаделенным домом, чиновника Потулова, на ложную, по его мнению, постановку дела в Преображенском единоверческом училище⁷⁴⁷, был поднят в правительственных сферах вопрос о допущении православных детей в это училище. Журналом секретного комитета, Высочайше утвержденным в 20 день мая 1857 года, было постановлено: на будущее время православных детей в это училище не принимать.

Указывая теперь на это постановление, м. Филарет замечает: «если пребывание православных детей в единоверческом училище, в котором наставником (единоверческий, или что тоже, в отношении к учению веры) православный священник, которое вне влияния раскольников, в котором православные дети в большинстве, признано не безопасным от совращения в раскол; то как не признать опасным пребывание православных детей в училище, которое учреждено, содержится и покровительствуется раскольниками, в котором православные дети погружены будут в большинство раскольнических детей, удалены от руководства и надзора православного духовенства, в котором светский наставник, более или менее зависящий от раскольников занятый большинством раскольнических детей, конечно, не обратит особенного внимания на охранение православных детей от раскольнической пропаганды, которая, усиленно действует в домах и на фабриках, конечно, не будет бездейственна при самом удобном случае в раскольническом училище»⁷⁴⁸.

Большинство членов комитета 1864 года, решая рассматриваемый вопрос в положительном смысле, считало подобные опасения школьной пропаганды, высказанные ранее Филарета в особой записке меньшинства, слишком преувеличенными, с одной стороны, в виду того, что школы, содержимые на счет раскольников, не должны ни носить наименования, ни иметь значения училищ раскольничьих; они должны быть просто школами грамотности, в которых, с особого разрешения правительства, преподавание будет ограничено кругом светского начального обучения; что, напротив, обязательное предписание о недопущении в них ни кого, кроме детей сектаторов, неминуемо придало бы им тот именно характер, которого всего желательнее избегнуть; оно развило-бы в учащих и в учащихся дух исключительности, свойственный всякому замкнутому кружку и слабеющий только при столкновении лиц с различными взглядами и привычками. Это – с одной стороны. С другой стороны подобные опасения излишни еще и потому, что отдача православными родителями детей их в училища, содержимые сектаторами, может быть лишь редким исключением и должна встречаться собственно только в тех местах, где, кроме содержимой раскольниками школы, нет в близком расстоянии никакой другой; там, где будет находиться в соседстве одна с другою школа раскольническая и православная, первой невозможно будет выдерживать конкуренцию уже потому одному, что в ней не будет доставать преподавания религиозного, без которого, по издавна укоренившемуся в нашем народе убеждению, и ученью не в ученье⁷⁴⁹.

Оба эти суждения м. Филарет не признает основательными. И во 1 мысль, чтобы училища, учрежденные раскольниками, не имели наименования и значения училищ раскольнических, в существе «вещь не исполнимая». «Если училище, говорит он, наименовано будет по имени учредителя раскольника, конечно, не незнаменитого; по сему имени все узнают, что оно раскольническое. И даже какое бы ни дано было иное наименование, тем не уменьшится известность, что это раскольническое училище. Отсутствие священника-законоучителя будет ясным для всех выражением того, что училище имеет значение раскольнического училища. И так погружением в такое училище православных детей не будет снят с него характер раскольнического училища и не будет изгнан из него дух исключительности, a только сии дети подвержены будут опасности совращения в раскол»⁷⁵⁰.

Вторую мысль, что отдача православных детей в училища, содержимые раскольниками, может быть только редким исключением, м. Филарет также находит «неуспокоительною» в виду того обстоятельства, что вопрос о конкуренции православной школы с раскольнической может решаться на практике совсем иными соображениями, чем те которые выставляет большинство членов комитета, – соображениями экономическими, а не религиозными; и решится поэтому далеко не в пользу православной школы, как показал в свое время опыт Преображенского кладбища, которое материальными выгодами успело привлечь в свою школу православных детей и совратить их в раскол. «На так называемом Преображенском кладбище, говорит м. Филарет, раскольники имели училище, в котором давали полное содержание многим бедным детям, для приготовления из них последователей и агентов раскола. Без сомнения, также опять будут поступать они, если им дано будет право содержать училища. Посему нельзя не опасаться, что для многих бедных православных детей пропитание в раскольническом училище будет приманкой, влекущею в сеть раскола»⁷⁵¹.

«И так, заключает Московский святитель свое мнение, если и суждено было бы существовать раскольническим училищам: православно-христианское человеколюбие требовало бы предохранения от них православных детей, как от сети ловящих».⁷⁵²

Правительственные отношения к раскольническим молитвенным зданиям при Александр I и Николае. Взгляд м. Филарета на этот предмет. Его епархиальная в этом отношении практика. Перемена в правительственных отношениях к раскольническим часовням в царствование Александра II. Постановление Комитета 1864 года относительно молитвенных раскольнических зданий. Рассмотрение журналов этого Комитета м. Филаретом и предложенная им редакция новых правил по этому предмету. О раскольнических скитах и монастырях. О раскольнических книгах, рукописях, иконах и богослужебной утвари.

Отношения правительства царствования Александра I к молитвенным зданиям раскольников, – сначала несколько неопределенные, заключались, под конец царствования, правилами 26 марта 1822 года. По смыслу этих правил старые молельни должны быть оставлены в покое и не разыскиваться, а постройка новых не должна была дозволяться ни в каком случае⁷⁵³. Правительство последующего царствования в самом же начале подтвердило эти правила⁷⁵⁴, позаботившись даже собрать сведения о всех существующих молитвенных зданиях раскольников.⁷⁵⁵ Скоро оно сделало новый шаг на пути ограничений раскольнических часовен, запретив самую починку их.⁷⁵⁶ Но так как, не смотря на всю ясность, и настойчивость этих правительственных постановлений, были, вероятно, случаи неисполнения оных: то м. Филарет, – вполне разделявший правительственный взгляд на этот предмет, – в своей записке 1835 года, (уже не раз цитованной нами), – «о средствах к уменьшению расколов», снова напоминает, «чтобы всякое построение и возобновление молитвенных домов после того времени, которому предшествовавшие действия покрыты высоко монаршим снисхождением, было или не допущено, или подвергало уничтожению места, ознаменованные неповиновением закону»⁷⁵⁷. Это мнение принято было правительством во внимание, и снова было подтверждено «к неослабному исполнению», чтобы незаконно выстроенные молитвенные дома были уничтожаемы⁷⁵⁸. Правительство надеялось чрез это если не совсем уничтожить молитвенные здания раскольников, то по крайней мере сократить их, сколько возможно. Так думал и м. Филарет, считавший «постепенное закрытие моленных раскольнических, особенно вновь открытых несуществующих без разрешения», «мерою потребною»⁷⁵⁹, и вооружавшийся против открытия новых. Когда в одном проекте по части раскола предложено было «допустить существование и даже вновь построение раскольнических моленных», он заметил на это: «не понятно, как могла быть предложена сия мера и для какой цели. Какая польза православию, если умножатся раскольнические моленные и если свободнее можно будет строить их, нежели церкви»⁷⁶⁰. Особенно строгого отношения Московский святитель требовал к молитвенным зданиям странников или бегунов; он советовал, не справляясь о давности их существования, прямо «уничтожать» их.⁷⁶¹

Какое вредное для православия значение м. Филарет придавал раскольническим часовням, можно видеть и из его епархиальной практики. Правда, на первых порах своего служения в Московской епархии (в Александровское время) его деятельность по части сокращения раскольнических часовен не встречала сочувствия в гражданской власти, как показывают два дела того времени: о приписке к единоверческой Архангельской церкви в селе Михайловской слобод раскольнической часовни, в том же селе существующей⁷⁶², и о раскольнической часовне при дереве Чулковой⁷⁶³. Оба эти дела кончились вопреки желанию Московского архипастыря: часовни остались в прежнем виде и на прежнем положении. От практики м. Филарета в Николаевское время сохранилось только одно письмо его к Д. В. Голицыну, в котором, доводя до сведения означенного генерал-губернатора о существовании четырех раскольнических часовен в разных деревнях прихода села И–ва, Богородской округи, в которых отправляется служба разными раскольническими наставниками и иноками, он просит «возбранить непозволительные законом обязательства раскола», мотивируя это тем, что «во всех означенных деревнях вместе с раскольниками находятся и православные, которые, при отправлении в часовнях службы, сначала входят из любопытства и от того соблазняются, особенно будучи подстрекаемы раскольническими наставниками»⁷⁶⁴. Митр. Филарет зорко следил и за иноепархиальными раскольническими часовнями, находящимися по близости Московской епархии и так или иначе влиявшими на Московских раскольников. В Калужской губернии большое значение и влияние имели раскольнические часовни в Боровске. Вот что писал о ней м. Филарет епископу Калужскому Николаю, бывшему прежде Московским викарием: «Боровская у Вас раскольническая часовня обижает и нашу епархию. Нет ли средств унять ее»?⁷⁶⁵ «На Боровскую часовню жаловался я точно за венчание православных из Вереи. А теперь жалуюсь на то, что другого беглого попа, которого боялись долго держать в Москве, там приурочили. О таких случаях, если безуспешны сношения с губернатором, извольте писать к митрополиту Новгородскому секретно, прося споспешествовать известными ему способами. Без сего министр внутренних дел с чего возьмет грозить или унимать»⁷⁶⁶. Можно думать, что гражданское начальство в данный период времени не противодействовало м. Филарету и обращало серьезное внимание на исполнение законных его требований в этом отношении. «И которые из раскольнических молитвенных зданий за это время, как сообщал м. Филарет впоследствии, действительно «уничтожались по обветшанию или закрыты за злоупотребления»⁷⁶⁷. Но в новое царствование (импер. Александра II) отношение правительства к расколу значительно изменилось, а вместе с тем изменилось и отношение к раскольническим молельням. Хотя старые законы относительно их оставались в силе, хотя в примечании к Высочайше одобренному «Наставлению для действий с раскольниками» 1858 года (15 окт.), было сказано, что «открытие вновь раскольнических моленных» относится к публичному оказательству раскола⁷⁶⁸; тем не менее, на деле, правительство смотрело на их открытие сквозь пальцы: «молельни, писал м. Филарет 1864 году, в последние годы умножаются, пред глазами начальства, в виде домашних, а для населения в качеств общественных».⁷⁶⁹ Для примера он указывает на некоторые из них, особенно замечательные. «Вот, например, говорит он, Богородского уезда в деревне Цаплиной, вместо сгоревшей в прошедшем году часовни, ныне построена новая великолепнее прежней, и это не по нужде, потому что тут же существует другая теплая. Вот, того же уезда, в деревне Селиванихе выстроена даже каменная часовня с царскими вратами и престолом, в которой и служит лжесвященник Австрийского рукоположения. Вот, в рогожском, по выражению правительстве, богаделенном доме, a по выражению раскольников, на рогожском кладбище, огромная часовня, на которую отовсюду смотрят раскольники, как на маяк своей безопасности, возобновляется с переменою кровли, и это делается многолюдством, с поспешностью, вероятно, по опасению, чтобы не пришел закон и не остановил дела».⁷⁷⁰ Нужно заметить, что о первой из упомянутых часовен м. Филарет еще во время ее постройки доводил до сведения начальника Московской губернии, князя А. В. Оболенского, прося его «обратить на сие начальственное внимание к недопущению нового, возбраненного законом, оказательства раскола»⁷⁷¹ но эта просьба, вероятно, осталась без последствий. Также не привело ни к каким последствиям и его сношение с Московским гражданским начальством по делу возобновления рогожской часовни.⁷⁷² Наконец, в 1864 году возник вопрос об изменении существующего законодательства по отношению к расколу вообще и в частности относительно молитвенных зданий раскольников. Комитетом 1864 года было предположено допустить исправление раскольнических часовен и молитвенных зданий, распечатание закрытых, a в крайней необходимости и открытие новых. В основание этого решения были выставлены два мотива. Первый заключается в том, что число раскольнических молелен, существующих в то время, не соответствовало даже самой крайней необходимости.⁷⁷³ Вторым было то, что «раскольническая служба в публичных молельнях в некоторых частях сходствующая с богослужением церкви православной, должна, конечно, благодетельнее действовать на нравственное настроение заблуждающихся, чем тайное богомоление в избах, которое, как показывает опыт, всегда гораздо более удаляется от обрядов истинной церкви, а с другой утрачивает и всякий религиозный характер».⁷⁷⁴

М. Филарет в своей записке, рассматривающей журналы комитета, не согласился с такой мотивировкой дела и предложил свою редакцию новых правил по означенному вопросу. Что касается первого основания в пользу разрешения раскольникам открывать новые часовни, то м. Филарет сомневается в его справедливости и приводит в доказательство законности такого сомнения пример своей епархии, в которой, «по местным наблюдениям, в некоторых местах замечается даже избыток раскольнических часовен, так что инде в приходе одной церкви находится их несколько, а недостает их более в таких селениях, в которых раскол распространился вновь или малочислен».⁷⁷⁵ В частности, относительно Богородского уезда он статистическими данными доказывает, что здесь «раскольники щедрее наделены часовнями, нежели православные церквами».⁷⁷⁶ «Кром сего, говорит он, раскольнические лжесвященники имеют походные церкви, которые ставят в домах и совершают всякую церковную службу. И так, если в некоторых местах у раскольников чувствуется недостаток общемолитвенных мест, то в других заметен избыток; а чем их более, тем более соблазна и вреда для православия»⁷⁷⁷. Co вторым побуждением к умножению раскольнических часовен м. Филарет также не согласен, потому что и оно, по его словам, «никак не основано на опыте и на верном дознании предмета». И прежде всего он несогласен с той мыслью, что богомоление в избах удаляет раскольников от обрядов церкви. «Лжесвященник, говорит он, в просторной избе, поставляет шелковый алтарь походной церкви с царскими вратами и небольшими иконами, внутри его поставляет престол, полагает на нем антиминс, крест и евангелие и совершает службу по тому же служебнику, по какому она совершается в церкви».⁷⁷⁸ Нарисовав эту картину раскольнической службы в избе, он спрашивает: «где же тут удаление от обрядов церкви, какие совершались бы в большой публичной молельне? Отчего тут быть утрате всякаго религиозного характера»?⁷⁷⁹ Также несогласна, по его мнению, с существом дела и та мысль, будто раскольническая служба в публичных молельнях должна благодетельнее действовать на нравственное настроение заблуждающихся, чем богомоление в избах. «Или, по одинаковости службы, говорит он, одно должно быть и нравственное действие; или служба в хорошо устроенной публичной молельне, удовлетворяя чувственному вкусу раскольника будет крепче привязывать его к расколу, нежели служба в избе».⁷⁸⁰ «И на прельщение православного, прибавляет к этому м. Филарет, раскольническая пропаганда сильнее может действовать через службу в публичной часовне устроенной благолепно, нежели через службу в избе».⁷⁸¹

Впрочем, он не отрицает факта, что в некоторых сектах служба утратила всякий религиозный характер, как например, кружение и пляски у скопцов и хлыстов, но справедливо объясняет этот факт далеко не теми причинами, на которые указывал комитет. «Это не от избы, говорит он, а от нелепого учения, которое и в великолепной палате будет действовать так же нелепо, как и в избе».⁷⁸²

Сверх этого рассмотрения оснований, выставленных комитетом в качестве мотивов для дозволения раскольникам увеличивать количество существующих молитвенных зданий, – оснований, которые он находит далеко недостаточными, м. Филарет обращает внимание на самую терминологию, употребляемую комитетом в своих актах для обозначения молитвенных зданий раскольников. В журналах Комитета было употреблено выражение: «публичные молельни».⁷⁸³ «Это выражение, говорит м. Филарет, новое. Раскольники, не сознавая своего права на публичность, строили свои молельни негласно, не на виду, не на площадях, но на дворах, на кладбищах. Только молельни рогожского и преображенского кладбищ подняли свои верхи так высоко, что далеко видны чрез ограды кладбищ; и в некоторых деревнях молельни поставлены на виду, впрочем, без внешних знаков. Если закон не признает у раскольников иерархии, не допускает публичных процессий, то было ли бы сообразно с сим узаконять молельни в качестве публичных?»⁷⁸⁴

В противовес комитетским рассуждениям м. Филарет выставляет свои соображения против увеличения раскольнических молитвенных зданий. «С некоторого времени, говорит он, раскольники, с явным пренебрежением закона, усиливаются умножать и выставлять свои молельни»⁷⁸⁵, и в доказательство указывает на противозаконную постройку новых великолепных часовен в деревнях Цаплиной и Селиванихе и на незаконное возобновление большой рогожской часовни, – факты, уже известные нам. «При таком направлении раскольников, чего надлежит ожидать, спрашивает он, если закон провозгласит право иметь и умножать публичные раскольнические часовни и молельни»? – и отвечает: «нельзя не согласиться, что многие губернии покроются раскольническими часовнями и молельнями, неподвижными и походными, так густо, что православные, принадлежащие к простонародью, особенно живущие вдали от церквей, на пути к церкви, будут спотыкаться на часовни и вследствие того легко упадать в раскол».⁷⁸⁶

На основании всего вышесказанного, он приходит к тому заключению, что «в настоящих обстоятельствах для православного правительства нет ни нравственной, ни политической обязанности пещись о умножении раскольнических молелен, а существует, религиозная, нравственная и политическая обязанность употребить попечение об охранении православного населения от усиливающегося соблазна и возрастающей опасности совращения, по причине чрезмерного, своевольного умножения раскольнических молелен и походных церквей повсюду носимых лжесвященниками».⁷⁸⁷

Поэтому Московский святитель рекомендует несколько изменить редакцию новых правил о раскольнических молитвенных зданиях, что, по его словам, «для раскола было бы не стеснительно, а для православия охранительно». Он рекомендует следующие правила: 1) «раскольнические часовни и молельни, по Высочайшему повелению 1826 года, внесенные в списки и пользующиеся терпимостью доныне, могут пользоваться оною и на будущее время, с дозволением возобновлять их ветхости, но без допущения внешних церковных» принадлежностей, как то: куполов, глав, крестов, колоколен и колоколов». 2) «В местностях, где население раскольническое малочисленно, а часовни 1826 года нет, если усмотрена будет домашняя молельня, открытая для общественного употребления, на таковую может быть распространена терпимость, одинаковая с часовнями 1826 года, с разрешения министерства внутренних дел, с наблюдением, чтобы сие не было допускаемо без настоятельной нужды». 3) «Часовни и молельни, которые в противность сих правил самовольно построены или обращены из жилых строений, подлежат закрытию, а виновные в сем – ответственности, как нарушители закона». 4) «Раскольнические походные церкви не пользуются терпимостью; и если где будут усмотрены в действии, сие признаваемо будет оказательством раскола, а виновные в сем подвергаются ответственности по законам».⁷⁸⁸

Таким образом, существенное отличие этих правил м. Филарета от правил, предположенных Комитетом, заключается в том; что первыми не допускается ни в каком случае открытия новых молитвенных зданий, тогда как вторыми это разрешается, хотя и в крайней нужде. Поэтому правилами м. Филарета не могли бы воспользоваться те из раскольнических обществ, которые образовались бы после этих правил. С другой стороны, м. Филарет внес правило и о походных раскольнических церквах, о чем совершенно не было упомянуто комитетом. »)

В новой записке «о предположениях к составлению нового закона о раскольниках», написанной несколько дней спустя после первой, м. Филарет снова возвращается к рассматриваемому вопросу. И здесь он также вооружается против разрешения раскольникам строить новые молитвенные здания «без ограничения», и настаивает «представить раскольникам право сохранять только те их церкви и часовни, которым, по Высочайшему повелению, составлены списки в 1826 году и которые с того времени пользуются ограниченною терпимостью».⁷⁸⁹ Здесь м. Филарет уже ничего не говорит об обращении частных домашних часовен в общественные, что прежде считал возможным дозволить. Вместе с тем здесь он приводит новые основания против неограниченного увеличения раскольнических церквей и часовен – пример православных церквей и часовен, постройка которых ограничена законом, а с другой стороны опасение вредного влияния раскольнических церквей и молелен на православное население «Православные церкви, говорит он, по закону разрешается строить при особенных условиях, из которых одно есть то, чтобы церковь вновь устрояема была не иначе, как если она может иметь не менее 400 душ мужского пола в своем приходе. Часовни строить православным дозволяется не иначе, как по особым уважительным причинам и по усмотрению Св. Синода. Подобные ограничения не удобно приложить к праву построения церквей и часовен раскольниками; а допущение сего права без ограничения, без сомнения, поведет к такому размножению церквей и часовен раскольнических, которое сделает их орудием пропаганды раскола, подобно как чрезмерное множество римско-католических церквей и каплиц служило и служит в некоторых епархиях орудием пропаганды латинской.... Если не должно умножать раскола, то не должно умножать его церквей и часовен. Это одно и тоже правило. Только для умножающихся раскольников нужно умножение их церквей и часовен».⁷⁹⁰

Впрочем, м. Филарет в этой же записке снова возвращается к рассматриваемому вопросу и делает некоторые уступки предположениям комитета на случай, «если окажется невозможным удержаться по сему предмету в тех пределах, на которые указано выше»⁷⁹¹. Он соглашается на разрешение раскольникам, в случае просьбы с их стороны, построить им для себя церковь или часовню, но «не иначе как по дознанию, что сие действительно нужно, и по удостоверению, через сношение с обер-прокурором Св. Синода, что сие не будет опасно и вредно для православного населения».⁷⁹²

Гораздо вреднее молитвенных раскольнических зданий были их скиты и монастыри, и потому правительство в царствование императора Николая I приняло цtлый ряд мер к постепенному закрытию этих центров раскольнической пропаганды. Митр. Филарет вполне согласен был с этою мерою, как плодотворною по своим последствиям не только для церкви, но и для государства. «Закрытие устроенных тайно скитов, писал он в одной из своих записок, есть простая потребность всякого благоустроенного государства»⁷⁹³. «Невнимание к сему правительства, замечает он в своем мнении о записке о. Саввы, (который сообщал в ней, между прочим, что «в скитах помещались беглые солдаты и помещичьи крестьяне») может иметь последствием то, что в вертепах раскольнических образуются полки мятежников»⁷⁹⁴. Вместе с тем в частной переписке с преосвящ. Иаковом, архиепископом Нижегородским, он давал ему такое наставление относительно этого предмета: «если раскольнические монастыри суть скопища своеволия и соблазна, что, конечно, правда, то надобно правильным и твердым, только не запальчивым образом доводить сии беспорядки до начальства. Сим дается начальству законный способ укрощать раскол и ослаблять его силу»⁷⁹⁵. В своих замечаниях на журналы комитета 1861 года он одобряет мысль последнего «ни в каком случае не допускать распечатания монастырей а скитов раскольнических»⁷⁹⁶, хотя вместе с тем делает и некоторые добавления относительно закрытия существующих. «Справедливо, говорит он, и согласно с принятыми уже правилами запретить раскольникам устроение монастырей, скитов и общежитий, а существующие, по возможности, постепенно упразднять».⁷⁹⁷

Относительно рукописей, книг, икон и богослужебной утвари, отбираемых у раскольников, м. Филарет в своей практике вполне следовал существующим законоположениям, т.е., дозволенное из всего этого предписывал возвращать раскольникам владельцам этих вещей⁷⁹⁸, а воспрещенное уничтожать или (книги) отсылать в синодальную контору. Поэтому, несмотря на многочисленность резолюции и письма Филарета по делам этого рода, мы остановимся только на некоторых, особенно интересных, характеризующих, впрочем, не столько отношения м. Филарета к данному предмету, которое, как мы заметили, ничего особенного не представляет, сколько состояние самого дела. Отсюда мы узнаем, что отбирания раскольнических книг были настолько часты в то время, что синодальная контора, куда должны были отсылаться произведения запрещенных раскольнических типографий, взятые у раскольников, была переполнена ими.⁷⁹⁹ Далее, не говоря уже о невежестве отбиравших книги чиновников, которые не умели отличить богослужебную книгу от не богослужебной,⁸⁰⁰ интересные факты сообщаются в резолюциях митрополита и о духовных лицах, заведующих разбором отобранных у раскольников книг. Так, напр., из книг, отобранных у крестьянина Лобова, рассмотрению консистории подлежала книга под названием: «Кирилл Иерусалимский», напечатанная в Москве в 7152 лето при патриархе Иосифе. В предисловии этой книги было напечатано следующее двустишие: «Аще и нам грешным святое писание муками претить, но Господь Бог милости своея ради создания своего не погубить». Консистория сочла это двустишие еретическим, но владыка написал на полях консисторского протокола (2 дек. 1854 г.): «не говорят ли и православные: Господи, спаси нас грешных»?⁸⁰¹ В других случаях члены консистории докладывали митрополиту о том, что книги «безназидательны»⁸⁰², что одна из тетрадей «написана с ошибками орфографическими»⁸⁰³ и т.п., что, конечно, нисколько не относилось к делу и «не вело, как замечал м. Филарет, ни к какому заключению». В таких случаях он поручал пересматривать дело. Однажды, не понявши замечания м. Филарета на полях реестра отобранных книг, члены консистории написали в своем определении по этому делу о каком-то евангелии Никоновом⁸⁰⁴. Само собою понятно, что такие сотрудники немало затрудняли м. Филарета.

Бывали случаи, что в числе отобранных у раскольников книг попадались принадлежащие православным церквам; такие он приказывал возвращать прежним владельцам; так напр. отосланы были в Солигалицкий Воскресенский монастырь принадлежащие ему, как значила подпись, «Поучения аввы Дорофея», найденные при обыске у одной раскольницы⁸⁰⁵. Книги, относящиеся к изданиям патриаршим и, судя по надписям, принадлежащие церквам (раскольническим), консистория решила «отослать на хранение в кафедральную ризницу, где с удобством можно будет ими пользоваться в случае надобности». Митр. Филарет к этому решению сделал добавление: «для единоверческих церквей и для археологических изысканий в отношении к учению о вразумлении раскольников».⁸⁰⁶

Особенно строго относился м. Филарет к отбираемым рукописям раскольнической литературы. Он предписывал консистории обращать «особенное внимание на рукописи, нет ли в них примеси раскольнической, или служб и житий святых, церковью не признанных»⁸⁰⁷, так как таковые сказания о умерших раскольниках, как о святых, «могут быть поводом к суеверию и соблазну духовным же регламентом и архиерейскою присягою повелевается наблюдать, чтобы ложного чествования не было и чтобы не свидетельствовавших гробов за святыню не почитали»⁸⁰⁸. Эти последние слова вставлены были м. Филаретом в решение консистории по делу об одной, отобранной в числе других в раскольнической молельне тетрадки под заглавием: «Житие и деяния Иоанна Благоуродивого (по реклу Козмича)», содержащей сказание о старообрядце беспоповщинского толка якобы в юродстве подвизавшегося более 40 лет, пророчествовавшего и в 1840 году погребенного на Преображенском кладбище. Эта тетрадка, вместе с другими, особенно вредными отобранными в раскольнической часовне, послужила для начатия целого следствия. По решению консистории, она была «препровождена к Москов. военному генерал-губернатору для обращения внимания на то, кем она написана, и не оказывается ли раскольниками погребенному на Преображенском кладбище (близ часовни) Козмичу ложного чествования»⁸⁰⁹. Подобное же следственное дело возникло и по поводу отобранной при обыске у купца Карпачева рукописи, содержащей странническое учение; но, оно было прекращено отчасти за неимением «средств к дальнейшему дознанию», главным же образом потому, что Карпачев обратился в единоверие⁸¹⁰. Попадались среди отобранных книг и книги иного рода, каковы, например, «Феатрон» (или позор исторический) и какой-то перевод с иностранного языка. О первой из этих книг м. Филарет приказал «сделать внимательное рассмотрение, как подвергавшейся прекословиям, не смотря на дозволенное издание»⁸¹¹; а вторую, как «проникнутую духом лютеранства и впоследствии запрещенную Св. Синодом», – препроводить, согласно консисторскому о ней решению, в Московскую синодальную контору для хранения⁸¹².

Иконы, могущие почитаться домашними и годные к употреблению, возвращались; иконы грубого письма, равно как слишком ветхие, так что не было видно на них изображений, изымались из употребления и уничтожались⁸¹³. Подсвечники, лампады и т.п. вещи, как принадлежности раскольнических молельных, не возвращались, а отдавались в православные храмы⁸¹⁴. «Облачения, бывшие, по выражению Филарета, в святотатственном употреблении лишенного священства», предавались (иногда) огню⁸¹⁵.

Интересны два факта, сохранившиеся в бумагах митрополита и свидетельствующие о злоупотреблениях полиции и духовенства в делах этого рода. Так, напр., однажды м. Филарет получил сундук с отобранными у раскольников вещами, причем, по освидетельствовании, оказалось, что веревка, которою обвязан был сундук и концы которой к нему припечатаны, имела узлы и следовательно могла быть развязана и опять связана и допустить раскрытие сундука с сохранением печатей.⁸¹⁶ В другой раз, священник не представил некоторых, по описи сданных ему икон, взятых в раскольнической часовне, а вместо их представил другие и притом такие, что на некоторых из них нельзя было разобрать лика, и в оправдание себя говорил только, что «от какого-то внутреннего неизглаголанного восторга принимал иконы, приносимые крестьянами, а вместо их выдавал значащиеся в описи»⁸¹⁷.

Вопрос о лицах, совершающих у раскольников богослужение и духовные требы в силу требований времени, с особенною подробностью рассматривается м. Филаретом и с удобством может быть подразделен на несколько частных: а) о беглых священниках, б) о даровании раскольникам священников независимых от духовного начальства и, наконец, в) о лицах австрийской иерархии. 1 )

Отношение правительства к беглым священникам в царствование Александра I. Секретные правила 26 марта 1822 года. Обстоятельства, вызвавшие, по свидетельству м. Филарета, происхождение этих правил. Попытка С.-Петербургского секретного комитета ограничить (в 1823 году) эти правила. Взгляд м. Филарета на вредные последствия этих правил. Перемена правительственных отношений к беглым попам в Николаевское время. Первые в это время ограничения снисходительных правил Александровского времени к раскольническому духовенству. Мнение м. Филарета (1827 г.) по вопросу о том, какие преступления в отношении к беглым попам надлежит считать уголовными: его взгляд на противоканоничность беглопоповства. Дальнейшие ограничения и полнейшая отмена правил 1822 года о беглых попах.

Отношение правительства к беглым священникам в долгий период деятельности м. Филарета было далеко не одинаково. Снисходительное до крайности при императоре Александр I, оно сменилось, хотя и постепенно, очень строгим в следующее за сим царствование императора Николая I. Отношение к ним правительства в царствование Александра I, сначала несколько неопределенное, выразилось под конец царствования в секретных правилах 26 марта 1822 года, по которым раскольникам дозволялось иметь открытых беглых попов, если они до своего побега не совершили никакого уголовного преступления. На требование же епархиальных архиереев о высылке таких священников повелевалось отвечать, что они находятся на своих местах.⁸¹⁸ Обращая внимание на эти правила в связи с общим характером правительственных к расколу отношений в конец царствования Александра I, нельзя не заметить, что они находятся как будто в противоречии с ним. Непонятным кажется, каким образом правительство, вступившее на путь ограничений раскольнического произвола, – что отразилось в целом ряде распоряжений, неблагоприятных расколу, узаконяет то, что ранее считало незаконным, и на что только по снисхождению смотрело «сквозь пальцы»? Ответ на этот вопрос мы находим у м. Филарета, который сообщает в высшей степени интересные сведения о происхождении этих, благоприятных для беглопоповцев правил. Оказывается, что эти правила вызваны были чисто случайными обстоятельствами. «В 1822 году рассуждаемо было, говорит м. Филарет, каким бы образом доставить удобство раскольникам пользоваться совершением христианских треб»⁸¹⁹. «Предложено было комитету⁸²⁰ послать к раскольникам православных священников, которые, по-видимому, присоединились бы к их обществу, но, приобретя их доверие, старались бы примирить их с церковью. Предположение сие было принято, и определение о сем подписанное, между прочим митрополитом Серафимом, удостоено Высочайшего утверждения. Но когда митрополиту предоставлено было привести сие в исполнение, он увидал, что сего нельзя согласить с церковными правилами и с чистотою священнослужительской совести.... При сих то обстоятельствах, когда Высочайше утвержденное определение оказалось неисполнимым и трудно было решиться представлять о совершенном уничтожении оного, необходимым оказалось изыскать меру, которая представляла бы не совершенное уничтожение Высочайше утвержденного определения, а изменение оного в удобоисполнимый вид. Итак положено было: не посылать к раскольникам священников от правительства, а находимых у них гражданских начальством беглых священников оставлять у них, крои того случая, когда сии священники требуются в епархию к ответу по уголовному делу. Вот происхождение и сущность секретных правил 1822 года, вожделенных для раскольников и прославленных между ними».⁸²¹

Что эти секретные правила относительно беглых попов не были выражением какого либо определенного правительственного взгляда на беглопоповщину и результатом какой либо определенно-выработанной в отношении к ней правительственной программы, а явились, как свидетельствует м. Филарет, чисто случайно, это можно видеть и из того, что в следующем же (1823 г.) году и притом в том же комитете, которому обязаны своим происхождением секретные правила 1822 года, возникла мысль о существенном изменении этих правил. В заседании этого комитета (22 июня 1823 г.),⁸²² в числе других правительственных мер против раскола, предложено было комитетом ограничить как свободу приобретения раскольниками беглых попов, так и свободу самых этих попов. Решено было прикрепить беглых попов к тем часовням, при которых они служат, отлучки дозволить им только по представлении гражданскому начальству уважительных на то причин и по письменному от того начальства дозволению⁸²³; нарушившего же это правило – отрешать от часовни и отсылать на рассмотрение того начальства, от которого бежал.⁸²⁴ Решено было так же строго взыскивать с беглых попов за пропаганду раскола – совершение какой-либо требы над лицом православным, а равно и за публичную процессию и за всякое вообще публичное оказательство раскола. По открытии этого гражданским начальством или по отношению духовного начальства, беглый поп отрешается от часовни навсегда и предается суду.⁸²⁵ Вместе с тем решено было ограничить свободу раскольников в самом приобретении ими беглых попов. Указывая на быстрое умножение раскольнических попов, особенно в центрах поповщинского раскола, напр. на Московском Рогожском кладбище, где их явилось до семи, и на появление их там, где прежде не было, комитет рекомендует уменьшить их на Рогожском кладбище; «по крайней мере до трех, но не более»; «при других часовнях, где они были и прежде, допускать не более, как по одному, а при которых прежде не было и впредь не допускать оных. Если же где явится излишний против сего правила беглый поп, то немедленно отсылать его к тому начальству, от которого он бежал».⁸²⁶

Неизвестно, как отнеслось правительство к этим новым правилам комитета, существенно изменявшим прежние. Можно только думать, что они остались все-таки не без влияния на дальнейшие отношения правительства к беглым попам, как это видно из одного дела того времени. Мы разумеем дело раскольников Порховского уезда, производившееся в следующем (1824) году.⁸²⁷ Раскольники этого уезда просили дозволить им истребовать одного из находящихся в Москве на Рогожском кладбищ беглого священника в существующий в деревне Корховой молитвенный дом. Просьба была вполне естественная, и ничего противного правилам 1822 года не заключала, так как им не дозволялось иметь священников только там, где не было молитвенных домов и церквей⁸²⁸. Поэтому Псковский гражданский губернатор предписал Порховскому земскому суду уважить просьбу раскольников, а вместе с тем довел о сем до сведения Псковского генерал-губернатора. Последний не согласился с мнением гражданского губернатора и поручил ему остановить исполнение данного Порховскому земскому суду предписания, снестись с местным преосвященным «о положении мнения по сему предмету» и тогда уже представить к нему для дальнейшего его распоряжения. Тогдашний Псковский преосвященный, архиеп. Евгений, на запрос о том гражданского губернатора решил «совершенно воспрепятствовать вышеупомянутым крестьянам требовать и иметь в деревне Корхове священника, коего доселе там не было». Решение это он мотивировал тем, что Высочайше утвержденным (22 дек. 1817 г.) мнением комитета министров, «священников беглых допущено держать при раскольнических моленных домах токмо тех, кои до состояния Высочайше утвержденных о сем правил там находились». Св. Синод признал это решение и эту мотивировку «основательными и законными». О правилах 1822 г., дозволявших иметь раскольникам беглых попов при существующих молитвенных домах, в всем этом деле не было даже и упомянуто. Конечно, делать из этого факта какие-либо выводы относительно изменения правил 1822 года было бы слишком поспешно, но здесь можно видеть некоторое влияние комитетских рассуждений на ход данного дела.

Ограничение и затем полная отмена секретных правил 1822 года последовала уже в следующее царствование. Император Николай I, обратив серьезное внимание на раскольников, принял твердое намерение, если не уничтожить, то, по крайней мере, ослабить раскол, в частности же – прекратить «прискорбное для православной церкви» беглопоповство. Да и пора было позаботиться об этом, потому что год от году все сильнее и сильнее сказывались последствия правил 1822 года, печальные для церкви и нежелательные для государства.

М. Филарет так изображал впоследствии горькие плоды этих правил. «Через немногие года, говорит он, правила сии принесли плод, неожидаемый правительством, которое желало успокоить раскольников, а не усилить раскол».⁸²⁹ «Секретные правила получили более громкую известность, нежели многие не секретные законы. Раскольники почли оные законом в их пользу, и укрепились, и сделались смелее в своих действиях и домогательствах. Прежде они довольны были, если могли с глубокою сокровенностью употреблять беглого священника, и, в случае задержания его, скромно сетовали, не могли прекословить тому, что поймать беглого есть дело законное. Co введением правил 1822 года иметь беглого священника они признают для себя правом и притеснением почитают взятие его за оскорбление православной церкви, или за другое доказанное нарушение законов, кром побега. Нельзя определить точными сведениями, сколь великое искушение для духовного управления и какой вред для нравственности духовенства заключается в том, что всякий священник, подлежащий ответственности, за проступки против должности и благоповедения (кром уголовных), без опасения мог через побег к раскольникам не только избавиться от наказания, но и вступить в положение независимое от надзора духовной власти и несравненно выгоднейшее, нежели в епархии, но само собою понятно, что сие искушение и сей вред не малы»⁸³⁰. «Раскольники свободнее стали обращаться к православным священникам и звать их к себе, прельщая выгодами и независимостью. Прельщенные и увлеченные ими, имея уже опыт выгод и независимости, усиливали прельщение других. Таким образом удачно сделанный из какой либо епархии побег священника влек за собою другие, так что прельщены были некоторые и беспорочные до того священники, как дознано на бежавшем из Калужской епархии на Рогожское кладбище священник Петр Никифоров, который, при честном и скромном поведении, пользуясь уважением и выгодами от раскольников, наконец угрызениями совести, за измену православной церкви, приведен был к Московскому епархиальному начальству для возвращения к оной. В некоторых епархиях число беглых священников очень умножилось. Раскольнический прозелктизм усилился».⁸³¹ Таковы последствия секретных, но не оставшихся в секрете, правил 1822 года, по изображению м. Филарета.

Эти правила, по его мнению, не только способствовали усилению раскола, но деморализующим образом действовали и на православное духовенство. Эту последнюю мысль он провел еще и ранее в своем мнении «о средствах против недостатка в достойных священниках», написанном в 1826 году по Высочайшему повелению императора Николая I. В числе причин, способствующих развитию пороков среди православного духовенства и парализующих всякие благие начинания епархиального начальства улучшить приходское духовенство, м. Филарет выставляет здесь так же и свободу побега священников к раскольникам. «Недостойные священники, говорит он в этом мнении, имеют верное средство к совершенной ненаказанности в побеге к раскольникам в то самое время, когда епархиальное начальство хочет употребить над ними исправительные меры». В доказательство этого он ссылается на личный опыт. «Например, продолжает он, Московской округи, села Владыкина священник Феодор Борисов, из неученых, в июне 1824 года предан суду за пьянство, в сентябре того же года, потеряв надежду прикрыть свою вину, бежал он в Стародуб, как известно стало в октябре того же года из отношения Стародубского полицмейстера. но требования консистории, чтобы беглый священник прислан был для окончания над ним суда, остались тщетными. Таким образом, недостойный священник, через побег к раскольникам, приобрел и ненаказанность, и род независимости и житейские выгоды, без сомнения, несравненно большие тех, какими пользовался под ведомством законного духовного начальства, и сие начальство, усилием исправить недостойного, доставило только выгоду раскольникам». «Стоит труда помыслить о последствиях такого попущения», заканчивает он свое мнение. Вместе с тем он предлагает здесь и меру против «соблазнительной ненаказанности»: «постановить, чтобы священник, во время производства над ним следствия или суда по какому бы то ни было делу перебежавший к раскольникам, непременно возвращаем был к духовному начальству для окончания суда и поступлении с ним по законам».⁸³²

Правительство не воспользовалось этой мерой, но за то приняло мысль о вредном влиянии беглопоповства на православное духовенство и решило ограничить правила 1822 года, или, как выражается м. Филарет, «возвратиться к общей законности от правил, по избытку снисхождения, допущенных в нарушение законов».⁸³³

Первым ограничением свободы раскольнических беглых попов было распоряжение правительства воспретить им разъезжать из одного места в другое. По возбужденному еще в пред идущее царствование Пермским гражданским губернатором вопросу: «могут ли старообрядческие священники отлучиться от своих мест для исправления треб в другие губернии», комитет министров 10 мая 1827 года мнением положил: «переходы раскольническим священникам для исправления треб из уезда в уезд, a тем более из губернии в губернию решительно воспретить, в случае же переездов их, если не будут иметь надлежащих видов, поступать с ними, как с бродягами». Государь утвердил это мнение, надписавши: «весьма справедливо», что и было объявлено комитету в заседании 24 числа того же мая⁸³⁴. Само собою понятно, что раскольники взглянули на это ограничение, как на прямое стеснение. Но «тут» на самом деле «нет притеснения, говорит м. Филарет, потому что и законного священника действование ограничено даже более тесными пределами, и даже сие с избытком снисходительно, потому что, по закону, беглого священника, как и всякаго беглого, следовало бы тотчас поймать и отослать к суду, а его оставляют спокойным на широком поприще целого уезда».⁸³⁵

В том же 1827 году в министерстве внутренних дел возник вопрос о том, какие преступления в отношении к беглым старообрядческим священникам надлежит считать уголовными, так как в секретных правилах 1822 года этого не обозначено, и губернские начальства затруднялись в своих распоряжениях на счет высылки таковых священников, по требованию епархиальных преосвященных? За разрешением этого недоумения управляющий министерством обратился к Св. Синоду. В ответ на это м. Филаретом написано было обстоятельное мнение, которое было принято Св. Синодом, и от лица последнего сообщено управляющему министерством внутренних дел⁸³⁶. «В беглых священниках, говорилось в этом мнении, преступлениями уголовными, требующими непременной высылки виновных к суду (надлежит) почитать преступления, под именем злодеяний, поименованные в указе Правительствующего Сената 1725 года мая 3 дня, в котором, после тягчайших государственных и частных преступлений упоминается церковный мятеж, отступление в раскол и воровство, обнаруженное поимкой с поличным».⁸³⁷ Но к этим преступлениям м. Филарет присоединяет еще и другие, за которые также следует по его мнению высылать беглого священника к суду его епархиального начальства. Таковы: 1) обнаруженная вслед за его побегом пропажа чего либо из порученного ему церковного имущества, за что он должен отвечать в похищении или растрате; 2) всякое вообще преступление, за которое он находился во время бегства под судом, следствием или епитимией; иначе, не высылка беглого для окончания следствия, суда и епитимии «была бы противна всем понятиям о правосудии и – повторяет митрополит свою прежнюю мысль – вредна для подчиненности и благонравия; сие было бы род обнадежения в ненаказанности преступлений».⁸³⁸ «Наконец», говорит он, – что особенно замечательно, – «Св. Синод, как место, которому вверено охранение ненарушимости священных правил и церковного благочиния, не может не признать самого побега священника от своего места и должности к раскольникам за преступление тяжкое, требующее неупустительного правосудия по следующим уважениям: а) 15 правило святых апостолов пресвитера или диакона или причетника, который своевольно оставил свое место и по требованию епископа не возвращается, подвергает извержению. То же самое подтверждают: Антиохийского собора правило 3, Сардикийского – 20 и седьмого Вселенского – 10. б) поскольку, на основании Духовного Регламента (прибавл. пункт. 5), священник в произносимой пред поставлением в сей сан присяге, между прочим, обязуется раскольников словом Божиим и святых отец писании духом кротости обличати и приводите к обращению и соединению с церковью, о не исправляющихся же и во упорстве своем пребывающих, паче же о развратниках и о других от соединения церкви отвлекающих, куда надлежит, письменно и словесно представлять; то священник, перебегающий сам от церкви к раскольникам, есть явный нарушитель той же самой присяги, в которой он и Его Императорскому Величеству верностью обязан, и потому сколько нужно сохранять святость церковной и государственной присяги, как ради высочайшей святости имени Бога, которым клянутся; так ради безопасности всех связей общественных, столько же необходимо наблюдать, чтобы таковой клятвопреступник никаким послаблениям не был укрываем от правосудия. Сие клятвопреступление беглых священников увеличивается еще тем, что, присоединяясь к раскольникам, они дают им противоположную (как видно из образца, представленного Св. Синоду епископом Пензенским присягу, в которой учение и обряды православные церкви называют еретическими злочестием и даже некоторые гражданские обычаи, принятые правительством, проклинают».⁸³⁹ Мы привели целиком эту замечательную часть мнения м. Филарета, потому что здесь яснее, чем в других местах, высказаны его взгляды на противозаконность беглопоповства.

Неизвестно, как взглянуло на это мнение м. Филарета, утвержденное Св. Синодом министерство внутренних дел. Историк это министерства говорит, что на основании его источников не видно, принято ли было министерством внутренних дел решение духовного начальства по данному вопросу⁸⁴⁰. Против канонических и практических соображений, выставленных в нем, спорить было, конечно, не возможно, потому что слишком очевидна была их справедливость. Но с другой стороны и принять всецело это мнение в руководство значило бы совершенно отменить правила 1822 года, т.е., поступить слишком круто и таким образом стать в противоречие с тем общим принципом Николаевской политики в отношении к расколу, который, как нам уже известно, был вместе и принципом м. Филарета, что всякие новые репрессивные в отношении к расколу меры должны совершаться постепенно. В этих, вероятно, видах соображения м. Филарета не получили силы общего закона, хотя, впрочем, в частных случаях и принимались во внимание. Вот для примера дело того времени, тем более для нас интересное, что одним из действующих лиц его является сам м. Филарет. Один священник Московской епархии – Степан Козмин (села Мерзлова Клинского уезда) – «за неприличные сану его поступки» отрешен был в 1827 году от должности с запрещением священнослужения и определен на причетническое место в село Знаменское того же уезда, «откуда за не исправление его в жизни, по просьбе генерал-лейтенантши Неклюдовой, удален и впредь до открытия причетнического места отослан в Серпуховский Высоцкий монастырь». Отсюда 10 июня этого же года он, неизвестно куда бежал. Но вот 27 сентября следующего (1828) года митрополит получает секретное отношение Смоленского губернатора, который просил «для некоторого соображения» сообщить ему, был ли священником Клинского уезда в селе Мерзлове Степан Козмин, рукоположенный во священники в 1803 году викарием Московским, преосвященным Серафимом, не сделал ли он по выбытии из сего звания какого либо законопротивного и уголовного поступка и известно ли Московскому епархиальному начальству, где он теперь находится? Такия подробности в вопросах Смоленского губернатора – знание имени и обстоятельств прежней службы бежавшего попа навели м. Филарета на мысль, «не пользуется ли означенный беглый пристаннодержательством» в Смоленской губернии? Поэтому, сообщив губернатору в письме от 12 октября этого года⁸⁴¹ вышеприведенные сведения и свою догадку, м. Филарет вместе с тем просит, в случае справедливости последней, между прочим, о следующем: 1) «чтобы, на основании 15 и 16 правил св. апостол, учинено было распоряжение. дабы запрещенный и бежавший священник не мог нигде во вверенной вам губернии (т.е. Смоленской) совершить какое либо священнодействие»; 2) «что бы, на основании прибавления к Духовному Регламенту (пункт 23), приказано было, кому следует, означенного беглого священника Козмина поймать и препроводить в Московскую духовную консисторию для поступления с ним по законам». Замечательно здесь, во-первых, тожество оснований, проводимых м. Филаретом в доказательство законности своих требований с теми, на которые он ссылался в вышеуказанном мнении 1827 года, в доказательство своей мысли, что самый побег священника от своего епархиального начальства есть уже преступление. Замечательны, во-вторых, и самые эти требования, которые не подходят к существующему тогда законодательству относительно беглых попов: бежавший священник Степан Козмин не совершил уголовного в собственном смысле преступления, – вся вина его была «неприличные сану его поступки» и «неисправность его жизни». Вероятно поэтому Смоленский губернатор отказался исполнить просьбу м. Филарета. Тогда последний обратился по этому делу к министру, и уже этот «заставил Смоленского губернатора выслать» Московского беглого попа⁸⁴². Значит, министр в данном случае руководился каноническими соображениями, представленными м. Филаретом еще в 1827 году.

Но подобные единичные факты, конечно, не могут говорить в пользу того, что правительство приняло в данное время мнение м. Филарета. Оно, напротив, пошло по пути ограничений раскольнического беглопоповства постепенно, запретивши принимать новых беглых попов сначала Рогожскому кладбищу⁸⁴³, потом Петербургским и Пермским беглопоповцам⁸⁴⁴, пока наконец в 1832 году ни простерло этого запрещения и на все старообрядческие общества в России.⁸⁴⁵ Ранее этих правил принятые беглые попы были оставлены и пользовались правами терпимости, только над ними был учрежден секретный полицейский надзор.⁸⁴⁶ Понятно, что раскольники-поповцы с неудовольствием встречали эти стеснительные для них распоряжения правительства. Поэтому м. Филарет в своей записке «о средствах к уменьшению раскольников» советует, «чтобы раскольникам сего толка изъяснено было местными гражданскими начальствами, что как всякий побег есть преступление против общественного порядка и закона, то и побег священника от своего законного места не можно не почитать преступлением, и что посему государственное правосудие не может навсегда попускать того снисхождения к беглым раскольническим священникам, которое до времени оказываемо было только в надежде вразумления и обращения к порядку»⁸⁴⁷. Этот совет был принят правительством и в числе других мер против раскола, рекомендованных м. Филаретом в означенной записке, был Высочайше утвержден к неослабному исполнению.⁸⁴⁸

Этим советом заканчивается деятельность м. Филарета по части ограничения правил 1822 года. Правительство в конец изменило эти правила. В вопросе о беглопоповстве начинается обратный ход – начинаются попытки раскольников добиться отмены стеснительных правил Николаевского времени о беглых попах, – попытки, встретившие сочувствие и в некоторых правительственных лицах, а для м. Филарета являются новые заботы противостоять этим попыткам и сохранять существующие правила.

Предварительные замечания. История рассматриваемого вопроса. Первоначальные ходатайства рогожских старообрядцев (1827–1852 гг.) и отношение к этим ходатайствам правительства. Домогательства Екатеринбургских и других старообрядцев. Рассмотрение их прошений митрополитом Филаретом и отказ правительства. Новое возбуждение вопроса по почину самого правительства. Обсуждение его в Московском секретном комитете в 1848–1849 гг. Записка м. Филарета от 29 марта 1848 года. Прошение рогожских старообрядцев. Записка графа Закревского от 6 февраля 1849 года. Новое мнение м. Филарета по этому вопросу от 10 октября 1849 года. Значение этого мнения в отношении к решению вопроса другими членами Московского комитета. Новое прошение рогожских старообрядцев 1854 года. История рассматриваемого вопроса в царствование Александра II. Новые домогательства рогожских старообрядцев и новые записки графа Закревского, благоприятные расколу. Рассмотрение вопроса о независимых старообрядческих священниках в С.-Петербургском секретном комитете в 1857–1858 гг. Относящиеся к этому времени мнения м Филарета по означенному вопросу. Постановление С.-Петербургского комитета 31 марта 1858 года, как заключительный акт всей этой истории. Суждение м. Филарета по означенному вопросу. Невозможность дарования раскольникам священников на предлагаемых ими условиях. Противоканоничность их домогательств получить независимых от духовного начальства священников. Практические неудобства и вредные для церкви и государства последствия от дарования раскольникам таких священников. Проекты м. Филарета удовлетворить раскольников в исправлении треб церковных.

Вопрос о старообрядческих священниках, независимых от духовного начальства, – один из серьёзнейших вопросов по расколу, какие только занимали гражданское правительство и церковную власть в долгий период противораскольнической деятельности Московского м. Филарета. Обязанный своим происхождением решительным мероприятиям Николаевского времени относительно беглых попов, вопрос этот, будучи поднят первоначально рогожскими старообрядцами, в скором времени охватил почти всю поповщину и волновал ее более тридцати лет.

Видное первенствующее значение при обсуждении этого вопроса занимал Московский святитель. Ни по одному вопросу, касающемуся раскола, не написано м. Филаретом так много, как по вопросу о даровании раскольникам священников, независимых от духовного начальства. Свидетельством его обширной деятельности по этому вопросу служит более десяти мнений, в большинстве которых рассматриваемый вопрос обследуется весьма обстоятельно. И что особенно при этом характерно, так это замечательная последовательность Московского митрополита: во всех своих многочисленных мнениях, начиная с первого, написанного в 1829 году, и кончая последним, появившимся в 1859 году, он выступает решительным противником дарования раскольникам независимых от епархиального начальства священников, в какой бы форме это дарование ни представлялось, т.е., в форме ли простого восстановления известных правил 26 марта 1822 года, или же в форме какого-то нового, «единоверия» непохожего на существующее. Во всех своих мнениях м. Филарет обстоятельно доказывает весь вред дарования раскольникам самостоятельных священников. Так как во многих из этих мнений доводы его одни и те же, а иногда повторяются даже с буквальною точностью; то нам нет нужды приводить каждое из этих мнений в отдельности, а достаточно свести их во едино и, таким образом, изложить общий взгляд м. Филарета по данному вопросу.

Но прежде этого нам необходимо изложить историю его, – чтобы, с одной стороны, судить, насколько, действительно серьезное значение имел этот вопрос в то время, а с другой, чтобы уяснить и то важное значение, какое имели мнения Московского святителя при решении означенного вопроса в правительственных сферах. Вместе с тем, при историческом освещении, мы лучше поймем происхождение того или другого мнения Филарета, равно как и те специфические черты которыми одно мнение его отличается от другого.

Начало раскольнических ходатайств о даровании им священников относится к тому же самому (1827) году, в котором были сделаны правительством первые попытки ограничить снисходительные к старообрядческому духовенству правила Александровского времени. Первыми, как мы уже заметили выступили с подобными ходатайствами Московские старообрядцы, прихожане Рогожского кладбища, которых прежде всего коснулись новые стеснительные для раскольнического духовенства мероприятия. Как только последовало воспрещение принимать новых попов на Рогожское кладбище, так в том же 1827 году заправилы этого кладбища, от лица Московских поповцев, «возымели смелость, как сами они потом писали, повергнуть к стопам Великого Государя Императора верноподданическое прошение», в котором, объясняя «угнетающие их обстоятельства», последовавшие вследствие издания нового распоряжения об их попах, и «с горестью помышляя» о еще больших «неустройствах» в будущем, «умоляли его благость о дозволении им по прежнему (на основании правил 1822 года) принимать приходящих к ним священников и диаконов». Никакого ответа со стороны правительства на эту просьбу не последовало. Между тем распоряжение 8 ноября 1827 года о недопущении на кладбище новых беглых попов сказывалось все чувствительнее и чувствительнее, так что Московские поповцы в 1831 году сочли нужным снова напомнить о своей просьбе. Но не осмеливаясь более обращаться к самому Государю, они подали новое прошение на имя Министра внутренних дел Новосильцева, и уже не о восстановлении правил 1822 года, а лишь о частном, временном отступлении от указа 1827 года. Они теперь просили только «о принятии на убылое место уволенного от своего начальства заштатного священника... изъявившего добровольное согласие иметь жительство при московском старообрядческом Рогожском кладбище и отправлять богослужение и христианские таинства по старопечатным книгам». Но и эта просьба Московских старообрядцев не была уважена правительством. Император Николай, обратив внимание на намеренно употребленную двусмысленность в выражении означенной здесь просьбы, велел спросить старообрядцев: не желают ли они принять священника, «как правильно уволенного духовным начальством, на правилах единоверческих церквей». Понятно, что раскольники ответили отказом: «на правилах единоверческих церквей, – сказали они, – принять священника мы не желаем и впредь принимать на таковых правилах священников, по совести нашей, изъявить согласия не можем». Получивши такой ответ, правительство и со своей стороны отвечало новым отказом.

Но эти неудачи не остановили старообрядцев. Так как затруднение в приобретении священников успело уже сказаться и в других местах поповщинского раскола, то поэтому не далее как в январе следующего же 1832 года, памятного распространением на все старообрядческие общины воспретительного указа о беглых попах, на Рогожском кладбище составился целый собор, на котором присутствовали представители поповщинского раскола из Ветки и Стародубья, с Иргиза и Керженца, из Поволжских и других городов, для обсуждения вопроса о средствах к отвращению затруднений относительно приобретения беглых попов. Решено было на этом соборе снова просить правительство от лица Московских старообрядцев о восстановлении правил 1822 года, и притом уже чрез ближайшего начальника, Московского генерал-губернатора; а вместе с тем здесь же было постановлено привлечь к этому делу и Петербургское поповщинское общество, которое в то время вмело в своей среди видных членов, находившихся в близких связях со многими сановниками столицы. Обстоятельное прошение на имя князя Голицына, искусно составленное известным в истории поповщины Аффонием Кочуевым, в конце мая этого же года было подано⁸⁴⁹, но и оно не имело никакого успеха; равно как не имели успеха и ходатайства пред высшими сановниками в Петербурге. Один из последних, наиболее приближенный к особе Императора Николая, граф Бенкендорф, прямо заявил старообрядцам, что Государь никоим образом не согласится на отмену своего распоряжения относительно беглых попов, и что-потому все их домогательства останутся без последствий.

Так неудачно кончились первые попытки рогожских старообрядцев добиться отмены стеснительных мероприятий относительно беглых попов.

Имел ли какое-либо влияние на изложенный ход дела м. Филарет, данных на это никаких не имеется. Можно, впрочем, думать, что Московский святитель не принимал никакого прямого участия во всем этом деле; его участия здесь и не требовалось. Дело в том, что вопрос о старообрядческих священниках, в той форме, в какой его ставили в своих прошениях рогожские раскольники, в данное время не нуждался уже ни в каких разъяснениях; он с самого же начала царствования имп. Николая I был принципиально решен правительством в отрицательном смысле. Строгие мероприятия против беглых попов, систематически следующие одно за другим, прямо уже говорят за то, что правительственный взгляд на беглопоповщину к этому времени вполне сложился и оно выработало определенную программу действий по отношению к ней. Итак, повторим, м. Филарет едва ли принимал какое-либо участие в этом деле. Мы упомянули об этих ходатайствах Московских старообрядцев для того только, чтобы отметить ту первоначальную форму, в какой выразились эти первые по времени ходатайства о старообрядческих священниках, и то равнодушие правительства с каким отнеслось оно к Московским ходатайствам.

Иное отношение правительства и несколько иную формулировку данного вопроса мы замечаем в истории домогательств старообрядцев Екатеринбургских, которые, во главе с Якимом Рязановым, выступили со своими ходатайствами о независимых от духовного начальства священниках в след за Московскими раскольниками⁸⁵⁰. Ходатайства Екатеринбургских поповцев, начавшиеся также в конце 20 годов, вызваны были теми же самыми причинами, что и вышеуказанные прошения старообрядцев Московских, т.е. оскудением у Екатеринбургских старообрядцев бегствующего священства. Еще в Александровское время были вызваны епархиальным начальством в свои епархии три, находившиеся в Екатеринбурге, беглые попа. Все попытки Екатеринбуржцев добиться возвращения этих попов остались напрасными: правительство в декабре 1827 года на отрез отказало им в этом.⁸⁵¹ Между тем и добыть беглых священников из других мест стало также не легко, так как подобный недостаток в бегствующем священстве начал сказываться в поповщине почти повсеместно.⁸⁵² В виду таких обстоятельств Екатеринбургские старообрядцы и выступили со своими ходатайствами о даровании им священников, независимых от духовного начальства.

Но несмотря на одинаковые причины, вызвавшие те и другие ходатайства, Екатеринбургских старообрядцев имеют, как мы уже заметили, несколько иную форму сравнительно с вышеизложенными ходатайствами раскольников Московских. Там речь шла о простом восстановлении известных правил Александровского времени о беглых попах; здесь же предлагаются целые проекты нового устройства раскольнических общин, – проекты якобы имеющие конечною целью примирение старообрядцев с православною церковью. В виду этого рассматриваемые ходатайства Екатеринбургских старообрядцев не должны быть отождествляемы с домогательствами поповцев Московских; они, напротив, стоят в тесной связи и служат в некотором роде продолжением ходатайств тех же Екатеринбургских старообрядцев, какие от имени их общества тот же Рязанов подавал правительству в Александровское время, до издания правил 1822 года.⁸⁵³

Как в то время, так и теперь Екатеринбургские старообрядцы стремятся к одной цели: по делам касающимся до веры, совершенно отделить раскольников от духовного ведомства, иметь своих, независимых от него священников, свои церкви, часовни и молитвенные дома, и таким образом составить особенные раскольнические приходы, которые в своей церковно-общественной жизни находились бы под непосредственным управлением старшин и верховным надзором гражданского правительства. Таким образом, «они требуют, как справедливо заметил в одном из своих мнений по поводу их ходатайств Московский святитель, не только того, что дозволялось им известными секретными правилами 1822 года, но и гораздо большого».⁸⁵⁴

Правда, добиваясь себе этих льгот еще в Александровское время, Екатеринбургские раскольники мотивировали свои домогательства желанием сблизиться с православною церковью, хотя и на иных началах, чем начала единоверия. Во всех этих ходатайствах они выставляют себя пред правительством преследующими теже самые цели, какие имела и церковная власть, при учреждении единоверия. И то, что не могло и не может, по их мнению, выполнить единоверие, – то непременно осуществится, благодаря рекомендуемым ими мерам. «Вашему сиятельству не безызвестно, – писали они министру духовных дел, князю A. Н. Голицыну, в начале своих домогательств (в марте 1819 года), – когда правительство успокаивая старообрядцев, по разным до сего жалобам, позволило иметь церкви на пунктах митрополита Платона. Что из сего вышло? Из церквей сих некоторые запустели, другие остались при нескольких семействах, – следовательно, только расселили старообрядцев, а если бы оно тогда же позволило приблизиться более к коренному нашему положению (разумеется независимость от епархиальных архиереев), не было бы ни единого разделения, и ныне, чем ближе и неизменнее то у нас останется, что было до лет Никона патриарха, тогда не только все старообрядцы, соединятся с первородною, древнею (церковью), но и самые перекрещеванцы, беспоповщина и прочие надежно убедятся (их произвело одно и то же гонительное время патриарха Никона); и духовное правительство узрит одних прямо старообрядцев не по своим каким-либо умствованиям, но по тем же святым преданиям, догматам и уставам, от крещения князя Владимира до лет Никона свято и всеми чтимых»⁸⁵⁵. Сам Рязанов, глава и неутомимый деятель по делам Екатеринбургских раскольников, еще в 1816 году, при первом объяснении по-своему делу с Пермским епископом Иустином, с которым он был в близких отношениях, открыл последнему свое намерение «мало-помалу преклонять старообрядцев к православной церкви».⁸⁵⁶ To же самое заявлял он потом и князю Голицыну, к которому обратился с просьбою помочь ему в его ходатайствах пред Государем, доказывая ему вместе с тем, что «сделанное старообрядцам снисхождение будет началом сближения их общин с церковью»⁸⁵⁷. Как это, по его мнению, может осуществиться, об этом он мало распространялся, чтобы, как утверждает Мельников, не повредить своему делу; и только уже впоследствии, будучи ревностным сыном православной церкви, он, по поводу воссоединения униатов (в 1839 году), высказывал доверенным лицам неудавшуюся свою программу. «Униаты, говорил он, были уведены из православия архиереями и священниками и через два с половиной века архиереями же и священниками были приведены обратно в недра церкви; подобным образом, во времена Никона, значительная часть народа уведена была из церкви тоже архиереями и священниками, и только одно, пока независимое от синода и епархиальных архиереев, старообрядческое духовенство может со временем, при помощи Божией, привести в общение отделившихся и восстановить мир церковный. Униаты имели независимое духовенство, управляемое особою духовною коллегией, которая сначала зависела от католиков, потом была самостоятельною, потом находилась при святейшем синоде, наконец, последовало и соединение. К воссоединению старообрядцев также нет иного пути и иных способов: кто увел, тот и приведет».⁸⁵⁸

Очень может быть, что намерения Рязанова были вполне искренни; но насколько меры им рекомендуемые были целесообразны, это уже другой вопрос, на который едва ли можно отвечать утвердительно, особенно если принять во внимание то, что большинство Екатеринбургских же деятелей – не говорим уже о других – в своих ходатайствах преследовало цели, далеко не похожие на рязановские: не о единении или примирении с церковью они мечтали, a о том, напротив, чтобы прочнее утвердить раскол с нею, поставив его, так сказать, на легальную почву, –о том, чтобы, как выражается м. Филарет в одном из своих мнений по поводу их домогательств, «организоваться в отдельное с особыми формами общество, и тем навсегда отделиться от церкви».⁸⁵⁹ Как, на самом деле, не подготовлена была самая почва, на которой Рязанов думал осуществить свои планы, можно видеть из того, что некоторые из Екатеринбургских же раскольников не согласны были даже с самим проектом организации их обществ на новых началах и потому осуждали самые ходатайства своих старшин о священниках, независимых от духовного начальства, находя в этих ходатайствах противоканоническое отступничество от традиционной практики беглопоповства⁸⁶⁰. Что, спрашивается, сказали бы эти строгие последователи беглопоповщины, если бы узнали истинные намерения своего главного руководителя?

Достоин при этом замечания и тот факт, что те же самые Екатеринбургские старообрядцы, которые хлопотали о даровании им законных священников под ведением гражданского начальства, не прочь были удовлетвориться и просто беглыми попами. По крайней мере, когда правительством в 1822 году дозволено было свободное содержание таких священников, они прекратили свои ходатайства и, можно думать, не возбудили бы снова их, если бы не стеснительные мероприятия Николаевского времени относительно их духовенства Теперь они снова начинают свои ходатайства, которые встречаются новым правительством еще менее благосклонно, чем в прежнее время. Впрочем, в виду ли оригинальной формы их ходатайств, или же потому, что и само правительство начинает тревожить этот вопрос, только просьбы Екатеринбургских старообрядцев не встречаются уже в правительственных сферах таким молчанием, как это случилось с прошениями старообрядцев рогожских, но подвергаются различным обсуждениям, – в чем деятельное участие принимает и Московский святитель.

Первое прошение со стороны Екатеринбургских старообрядцев о даровании им священников, независимых от духовного начальства, было подано в начале 1829 года.⁸⁶¹ Для подачи этого прошения ездил в Петербург сам Рязанов, причем выставлял себя здесь «в глазах правительства» в качестве «агента осьмидесяти одной тысячи душ раскольников, проживающих в Пермской, Оренбургской и Тобольской губерниях, а в некоторых случаях даже агента всех раскольников поповщинской секты в России».⁸⁶² В подробностях прошение это нам неизвестно, так как оно нигде не напечатано, и только, на основании мнения м. Филарета, высказанного по его поводу, можно думать, что оно, по своему содержанию и характеру, мало отличалось от прежних домогательств Екатеринбургских старообрядцев, какие от их имени подавал правительству тот же Рязанов в царствование Александра I. Как там, так и здесь речь шла об «официальном», по выражению Московского святителя, даровании им священников независимых от духовного начальства;⁸⁶³ причем высказывалось желание совершенно отделить раскольников от православных, подчинив первых проектируемому ими особому «губернскому комитету о раскольниках»⁸⁶⁴. Как там, так и здесь Рязанов выставляет пред правительством на вид, что эта мера может иметь самые благодетельные для церкви последствия, что удовлетворение его проекта повлечет за собой присоединение многих из раскольников к единоверию.⁸⁶⁵

Митроп. Филарет, обсуждению которого, – вместе с митрополитом Новгородским и архиепископом Рязанским, – была поручена эта просьба, дал на нее отрицательный ответ, с которым согласились и его сотрудники. В своем мнении о записке Рязанова⁸⁶⁶ Московский святитель, не рассматривая самой просьбы Екатеринбургских раскольников, останавливается главным образом на том факте, что Рязанов выставляет себя представителем такого множества раскольников, и, рядом соображений и путем показаний самого Рязанова, старается доказать, что такое количество совершенно фиктивно, что «Рязанов наугад выставляет большие числа народа, чтобы мнимое посольство свое представить более важным»⁸⁶⁷, что «не 81000 душ избрали Рязанова представителем своего мнения, но он с некоторыми единомышленниками своими старается своему мнению и влиянию подчинить, если можно, всех раскольников»⁸⁶⁸. Это и составляет главное содержание мнения Московского митрополита. Что же касается собственно главного предмета просьбы – дарования старообрядцам священников независимых от духовного начальства, – то митрополит Филарет ограничивается в этом первом своем мнении по этому вопросу одним общим замечанием, что удовлетворение этой их просьбы «сколь противно правилам церковным, столько же и постановлениям государственным; ибо, в сем случае, – говорит он, – священники и их служба преданы были бы в подчинение самопоставленным начальникам раскольников»⁸⁶⁹. Наконец, в предположениях Рязанова, что удовлетворение их просьбы поведет за собою присоединение к единоверию многих раскольников, Московский святитель видит не более как уловку хитрого расколоводителя, который «льстит надеждою единоверия, чтобы привлечь правительство к своим целям»⁸⁷⁰. Митр. Филарет, на основании донесения Пермского миссионера, протоиерея Луканина, напротив, доказывает, что дарование раскольникам священников повлечет за собой остановку успехов единоверия, что уже один слух о новых домогательствах Екатеринбургских старшин заметно приостановил в Пермской епархии дело развития единоверия⁸⁷¹. В заключение своего мнения Московский святитель рекомендует меры против незаконных домогательств Екатеринбургских старшин, в одной из которых эти домогательства трактуются им, как восстание против мер правительства, как возмущение общественного спокойствия⁸⁷². Так взглянул м. Филарет на первое ходатайство Екатеринбургских раскольников о независимых священниках. Правительство вполне согласилось с его доводами и отказало Рязанову в просьбе. Последний понял, что в это время еще труднее, чем в Александровское, добиться осуществления своих планов и потому, возвратившись из Петербурга без всякого успеха сложил с себя звание раскольнического старшины.⁸⁷³

Но при всем том Рязанов и после сего, в продолжение девяти лет не переставал быть руководителем раскола и ходатаем по разным делам своих единоверцев. Достойным сотрудником его сделался потом крестьянин Егор Катаев (или Китаев), управлявший Верх-Исетским заводом гг. Яковлевых⁸⁷⁴. Последнее усилие Рязанова достигнуть столь настойчиво преследуемой им цели относится к 1837 году⁸⁷⁵. В этом году главный начальник горных уральских заводов генерал Глинка, обозревая вверенные ему заводы, с удивлением видел, что большая часть населения их, состоявшая из старообрядцев, оставалась без священников и около десяти лет вовсе без совершений духовных треб. Пораженный таким положением этих людей, он везде по заводам собрал раскольнических старшин и старался склонить их к принятию единоверия; но повсеместно слышал от раскольников одни отзывы, что они глядят на главное купечество города Екатеринбурга, как на людей, имеющих влияние на них своим умом, богатством и ревностным некогда участием в делах старообрядческих. Тогда генерал Глинка обратился с теми же предложениями к главным Екатеринбургским раскольникам. Эти, понятно, также решительно отказались от такого предложения; но в то же время не преминули воспользоваться им для нового ходатайства о прежнем предмете, т.е. о независимых священниках. В числе пяти человек, к которым потом присоединилось еще тринадцать, они подали Глинке прошение о том, чтобы иметь независимых от епархиального ведомства священников с подчинением их ему, как главному начальнику горных заводов хребта Уральского. При этом в своем прошении они подробно выяснили как самый способ получения этих священников от епархиального начальства, так и дальнейшие отношения их к епархиальному архиерею и к ним, старообрядческим старшинам. Именно же: они просили свободно, или, как выражались, «гласно» «принимать священников и диаконов из всех Российских епархий, где таковых сами старообрядцы найдут и где те священники и диаконы по собственному расположению поступить к ним пожелают». Избравши себе известного священника или диакона и заручившись его согласием, они, старообрядцы, должны были, по их проекту, обращаться с просьбою о переходе этого священника или диакона к главному начальнику горных заводов, который относился бы о том к тому епархиальному начальству, под ведением которого состоит согласившееся на переход к ним духовное лицо. Тогда епархиальному начальству, – в том, впрочем, только случае, «если священник или диакон не соделали какого-либо преступления и за то ни под следствием, ни под судом не состоят, так как сии причины могли бы препятствовать переходу их к старообрядцам», – оставалось только исключить их из своего ведомства и сообщить о том главному начальнику горных заводов» и уже от этого последнего зависело разрешить старообрядцам принятие и содержание таковых «гласным образом», «чем и исполнилась бы, по словам старообрядцев, воля Государя Императора о недопущении к старообрядцам произвольно отлучающегося священства». Этим священникам поставлялось в непременную обязанность, в виде общего гражданского порядка вести метрические ведомости о родившихся, сочетавшихся браком и умерших, каковые ведомости должны быть доставляемы главному начальнику горных заводов; и уже чрез этого последнего сообщать эту метрическую отчетность, равно как и списки поступающих к старообрядцам священников и выбывающих от них по различным случаям, и епархиальному начальству, если последнее пожелает этого. Вместе с тем они просят и отказываться от тех из поступающих к ним священников и диаконов, которые «по каким-либо действиям и поступкам, противным совести старообрядцев», окажутся им не нужными; на место же каждого выбывшего, вновь дозволить им по тем же правилам, избрать другого.⁸⁷⁶

Генерал Глинка очень благосклонно отнесся к этому проекту Екатеринбургских старообрядцев и, представляя их просьбу высшему начальству, присоединил и свое ходатайство, написанное, по словам Мельникова, в сильных и энергических выражениях⁸⁷⁷. Выставляя на вид «истинно бедственное» положение старообрядцев и те неурядицы, ссоры и тяжбы, которые проистекают от разноверия управляющих и рабочих на частных заводах, отчего «чрезвычайно терпит» самое управление этими заводами, он и со своей стороны прибавлял ходатайство об удовлетворении этой просьбы старообрядцев. При этом, в качестве мотивов к этому г. Глинка выставлял: 1) что и в нынешнем положении главный начальник заводов составляет более чем посредствующее лицо между старообрядцами и духовною властью; 2) что посредство свое, согласно прошению старообрядцев, он ограничит только тем, что будет передавать поступающие к нему бумаги по духовной части и к нему не относящиеся по ходу гражданского управления к Пермскому архиепископу для разрешения и для сведения, или куда они будут следовать; что, наконец, 3) «сия мера будет, по его мнению, только временная, и, что старообрядцы мало-по-малу привыкнут к главному духовенству».⁸⁷⁸

Новое прошение Екатеринбургских старообрядцев о самостоятельных священниках и ходатайство генерала Глинки было поручено рассмотрению Московского митрополита, результатом чего и было новое мнение его по вопросу о старообрядческих священниках независимых от духовного начальства⁸⁷⁹. В этом своем мнении Московский святитель уже с гораздо большею подробностью, чем в предыдущем, останавливается на самом вопросе, поднятом старообрядцами в своем прошении. Как он сам замечает в своем мнении, он был вынужден теперь к этому главным образом тем обстоятельством, что предложение раскольников о независимых священниках уже «представилось благовидным начальнику, к которому они отнеслись», т.е. генералу Глинке. В виду этого-то «оно требует, по Филарету, тем более внимательного рассмотрения»⁸⁸⁰. И, действительно, отмечая в начале «удивительную отважность», «обширность и беспримерность» притязаний нескольких «расколоводителей», «выбирать себе священников из всех Российских епархий» он далее подробно, – а не обще, как в первом своем мнении, – на основании канонических и практических соображений, доказывает всю невозможность выполнения этого, по его выражению, «нового способа» получения раскольниками священников, весь вред и несообразность их «дерзновенной» затеи. И эти доказательства легли потом в основу всех последующих мнений м. Филарета по данному вопросу. Что касается согласия Екатеринбургских старообрядцев, выраженного в этом их прошении, давать сведения епархиальному начальству, хотя и чрез начальника горных заводов, о раскольнических метриках и священниках, к ним поступающих и от них выбывающих; то в этом м. Филарет, как и ранее в первом домогательстве Рязанова, упоминавшем о единоверии, «с прискорбием увидел» не более, как хитрость расколоводителей, «дерзновенно рассчитывающих на не проницательность начальства». «Они знают, говорит он, что цель правительства есть сблизить их с православною иерархией. Они сего не хотят, но надобно же сделать вид, будто они не совсем против сего. Для сего вставили они в свои правила неискреннюю статью, что светский начальник может дать духовному начальству сведения о раскольнических метриках и о священниках, к ним поступающих и от них выбывающих, и думают, что обманут сим признаком сближения, тогда как они не уступают духовному начальству ни суда, ни надзора над их священниками, ни даже права призвать и спросить их священника, о чем может быть нужно по делам»⁸⁸¹. «Из всех сих соображений – так заключает Московский святитель свое мнение, – следует, что как для охранения блага и спокойствия православной церкви, так равно и для охранения блага и спокойствия государственного, на предложенные расколоводителями статьи нужно внушить им, чтобы они удержались от представлений, столь несообразных с законным порядком и благоустройством»⁸⁸².

Император Николай, которому представлено было это дело, вполне согласился с изложенными в мнении м. Филарета доводами⁸⁸³. Он приказал «сообщить» рассуждение Московского митрополита генералу Глинке «дабы, как сказано в Высочайшем повелении (от 10 марта 1838 года), он мог видеть все извороты раскольников и, сообразно с сим, сделал бы лично просителям внушение, что просьба их, как неоднократно отвергнутая, не может быть и ныне удовлетворена». Вместе с тем Государь приказал обязать просителей подписками, чтобы они впредь не осмеливались утруждать начальство подобными «ухищренными»» просьбами⁸⁸⁴. Таким образом, новое домогательство раскольников Екатеринбургских, несмотря на ходатайство Глинки, закончилось неудачею и м. Филарет имел полное право писать в апреле того же 1838 года Аркадию Пермскому относительно этого дела: «новый вымысел упорных в заблуждении, на который не довольно проницательно взглянул было начальник заводов, пред глубоким проницанием ока Монаршего явился тем, что есть. Хитрые обличаются, а тот, который не проник хитрости, получает наставление к осторожности»⁸⁸⁵. Екатеринбургские старшины, обязанные теперь подписками, потеряли окончательную надежду на исполнение своих желаний; а глава их, Яким Рязанов, видя неудавшимися долговременные свои ходатайства, в конце того же 1838 года присоединился, вместе со своим семейством и некоторыми другими Екатеринбургскими и соседними старообрядцами, к православной церкви на условиях единоверия. Построенная им в Екатеринбурге Троицкая часовня обращена была в единоверческую церковь.

Но и после всего этого Екатеринбургские старообрядцы не прекратили своих домогательств, только пошли к этой цели другим путем; именно: чрез посредство того же самого Якима Рязанова, они направили свою просьбу к обер-прокурору Св. Синода, Н. А. Протасову, написанную в форм письма Екатеринбургского почетного гражданина Рязанова, раскольника, с десятью другими к Якиму Рязанову, в котором и изложили свои новые условия, на которых они согласны принимать от епархиального начальства священников.⁸⁸⁶

Требуя по прежнему права выбирать, по своему желанию, священников из всех епархий⁸⁸⁷ и отсылать «по каким-либо причинам» неугодных им (отсылать «с премией половинного оклада»),⁸⁸⁸ Екатеринбургские старообрядцы в настоящее время соглашаются «подчиниться епархиальному ведомству»⁸⁸⁹ и «представлять метрические книги прямо в консисторию»⁸⁹⁰; но в то же время выставляют массу таких условий, на ряду с которыми их согласие состоять в епархиальном ведомстве оказывается простой фикцией и из которых со всею ясностью следует раскольнический характер их просьбы. Так они, не соглашаясь именоваться единоверцами, требуют оставить им название старообрядцев.⁸⁹¹ Определяя отношения будущих своих священников к епархиальному начальству и православному духовенству, они просят, чтобы архиереи располагали старообрядческими священниками «не как присоединившимися»; чтобы они не принуждали священников (равно как и самих старообрядцев) к принятию благословения от архиерея, предоставляя по их совести;⁸⁹² чтобы их священники не только не ходили в высокоторжественные дни в общие собрания православного духовенства, но не соединялись для моления даже и с единоверческим духовенством⁸⁹³. Наконец, в числе условий к принятию от епархиального начальства священников они выставляют и то, чтобы им «дозволено было употреблять имеющееся у старообрядцев древнее святое миро, без всякого о нем разыскания».⁸⁹⁴

Митрополит Филарет, которому было поручено рассмотрение этой новой просьбы Екатеринбургских старообрядцев, в ответном письме к обер-прокурору Св. Синода (от 5 марта 1843 года), шаг за шагом рассматривая вышеизложенные условия их просьбы и отмечая чисто раскольнический ее характер, доказывает, что «предлагаемые условия неудобоприемлемы и опасны». «Все показывает, пишет он в заключение разбора этого прошения старообрядцев, что составители сих условий сплетали сеть, в которую можно было бы поймать священников и увлечь к себе, a отнюдь не думали приблизиться к церкви. Они хотят сохранить раскол, дав ему почетное имя, которое отнял у них закон. Под именем старообрядчества они хотят упрочить и узаконить самую уродливую новость, – раскольническую республику в православной церкви».⁸⁹⁵ Достается при этом от Московского святителя и Якиму Рязанову, взявшему на себя в этом деле посредничество между духовною властью и Екатеринбургскими старообрядцами. «Не понятно, – пишет м. Филарет, – чего ищет и на что надеется посредник. У него в глазах единство церкви Екатеринбургской со многим подвигом и терпением священства и священноначалия сохраняется при виде трех разделов: 1) православные, 2) единоверцы старые и 3) единоверцы рязановские, которые не сообщаются со старыми единоверцами. Хочет ли он еще четвертого раздела? Или своих новых единоверцев хочет далее отстранить от церкви и превратить в новоизобретенных старообрядцев»?⁸⁹⁶ После такого ответа м. Филарета и эта новая просьба Екатеринбургских старообрядцев, как и следовало ожидать, осталась без всяких последствий.

Изложенными ходатайствами Московских и Екатеринбургских раскольников означенный вопрос в рассматриваемый период времени не исчерпывался. Известны и другие раскольнические ходатайства подобного же рода, которые потерпели такую же участь, что и вышеизложенные домогательства. Такова, напр., просьба старообрядцев города Спасска о дозволении одному из приходских священников исправлять для них требы в тамошней старообрядческой часовне, без присоединения одна кож их к православной церкви. Митрополит Филарет, которому поручено было рассмотреть это прошение спасских старообрядцев, в ответном письме к обер-прокурору Протасову (от 31 июля 1840 года)⁸⁹⁷, выяснил, что подобное дозволение, православным священникам совершать все требы у раскольников, в часовне, именно без присоединения последних к церкви, не только «не сообразно с правилами и достоинством православной церкви и ее таинств»; но «подало бы раскольникам новое оружие против церкви», – так как они, по словам Филарета, взглянули бы на это «не как на снисхождение, но как на признание их правости», – и остановило бы успехи единоверия, так как «многие, находящиеся на пути к единоверию, остановились бы, видя способ удовлетворять себя без присоединения к церкви».

Но терпя отказ за отказом, все эти, взятые вместе, просьбы и домогательства старообрядцев⁸⁹⁸, рядом с другими явлениями в поповщине, которыми сопровождалось оскудение у нее бегствующего священства, – явлениями, далеко не желательными для государства, каковы, напр., сводные браки, – не могли не навести правительство на серьезные размышления об участи поповцев. И, действительно, вопрос об «удовлетворении необходимейшим духовным нуждам не сущих во дворе церкви» (выразимся словами Московского святителя), всего три года спустя после последнего ходатайства Екатеринбургских старообрядцев, был поставлен на очередь, как один из важнейших вопросов по расколу, и серьезно обсуждался в секретных совещательных по делам раскола комитетах обеих столиц. Начавшие проникать в правительственные сферы слухи о новоявленной заграничной иерархии, вместе с новыми усиленными домогательствами старообрядцев о независимых священниках, выдвинули этот вопрос на первое место и сообщили ему ту острую форму, которую он принял в конце 40 годов.

Поставленный первоначально в конце 1846 года в С.-Петербургском секретном комитете, вопрос этот вскоре же был передан на обсуждение Московского комитета, так как он ближе всего касался рогожского кладбища, этой единственной в то время метрополии беглопоповства, да и поставлен-то был он в то время в чисто местной форме, именно: «какие меры удобнее, по местным обстоятельствам, принять для сближения рогожских раскольников с православною церковью и преподания им духовных треб в случае выбытия состоящих ныне у них попов»?⁸⁹⁹

Рассуждения об этом предмете происходили в секретном Московском комитете в продолжении двух лет, в 1848 и 1849 годах. В первом же заседании этого комитета, 29 марта 1848 года, при обсуждении вопроса о даровании раскольникам священников со всею ясностью обнаружилось, что все светские члены комитета стоят за положительное решение означенного вопроса. «Мысль дать раскольникам священников по их выбору, писал впоследствии Московский архипастырь обер-прокурору Св. Синода Протасову, зависящих не от духовного, а от светского начальства, увлекла всех светских членов, смотревших на нее со светской только стороны»⁹⁰⁰. И только один м. Филарет, «единственный, как он сам замечает, духовного звания член комитета»⁹⁰¹, по-прежнему отрицательно отнесся к рассматриваемому вопросу, по-прежнему полагал, что дать раскольникам священников от гражданского начальства не было бы ни правильно, ни удобно, ни полезно. В это первое заседание комитета была представлена им обширная записка, в которой он очень обстоятельно отвечает на поставленный С.-Петербургским комитетом вопрос.⁹⁰²

Решая в начале (стр. 224–229) первую половину вопроса, Московский святитель обозревает местные обстоятельства раскола в Москве и, сообразно с выводами, к которым он приходит из этого обозрения, рекомендует ряд мер для сближения рогожских раскольников с православною церковью. а потом уже (стр. 230–234) рассматривает и интересующую нас в настоящее время вторую половину вопроса, поставленного С.-Петербургским секретным комитетом, т.е. вопроса о даровании раскольникам священников. Не касаясь при этом принципиальной стороны вопроса, он становится на историческую точку зрения и прежде всего отмечает здесь некоторую странность самого возбуждения этого вопроса по почину самого правительства. «Не вдруг представилось бы нужным и уместным, говорит он, исследовать мысль об ослаблении силы закона, по снисхождению в пользу раскольников, если бы сия мысль не была уже поставлена в виду, как возможная и по нужде допустимая к исполнению. Полтораста лет существовал раскол, и правительство не возлагало на себя заботы о том, с удобностью ли пользуются раскольники совершением христианских треб. Уклонившиеся от законно-устроенного пути не имеют права на кого-либо, кроме самих себя, возлагать заботу о том, покойно ли они могут путешествовать». Останавливаясь далее на единственном в истории правительственных к расколу отношений факте подобного рода, именно – на возбуждении подобной «заботы» о поповщинском расколе в секретном С.-Петербургском комитете начала 20 годов, м. Филарет напоминает, что и в то время «тотчас» была признана невозможность издания закона о свободном содержании раскольниками бежавших от православной церкви священников, – признана на том основании, что «мысль позволит должностному лицу безнаказанно дезертировать и скрываться, где захочет, есть разрушительная для общественного порядка». «По таким соображениям, продолжает он, в 1822 году не издано закона, а даны секретные правила, чтобы из снисхождения к раскольникам допустить им укрывать беглых священников от действия закона, если сии не окажутся виновными в другом преступлении, кром побега». Но опыт не оправдал и этого, довольно-таки осторожного, решения рассматриваемого вопроса, в доказательство чего Московский митрополит указывает на те горькие плоды секретных правил, то деморализующее влияние их на духовенство, которые мы уже отметили в своем месте. «Если бы случилось, заключает он эту историческую справку, что правила 1822 года, в 1827 году отмененные, были вновь восстановлены; по естественному ходу дел нельзя не ожидать, что сею вторичною победою раскол ободрился бы и усилился более прежнего, и законное духовенство было бы подвержено большему прежнего искушению, при увеличивающейся бедности сельского духовенства и при умножении во многих епархиях людей, ищущих места и насущного хлеба.» Наконец, в заключение этой своей записки (стр. 232–233), м. Филарет рассматривает и практические соображения, которые защитники противного по этому вопросу мнения выставляли в качестве достаточных мотивов дарования раскольникам священников, и находит их неосновательными. И во 1, мысль, что раскольникам без опасения можно даровать священников в той надежде, что невежественное и поврежденное в жизни духовенство, составляющее главный контингент раскольнических священников, более способно расстроить их общество, нежели усилить, – эту мысль Московский святитель находит не только неосновательною, так как «бывшие уже опыты не говорят в пользу сей надежды», но в некотором роде даже безнравственною и противохристианскою. «Если бы и была надежда, говорит он, чрез допущение к раскольникам священников недостойных и неблагонравных иметь последствием того расстройство их общества; это было бы, конечно, прежде расстройство нравственности, нежели расстройство сектаторства. A по такому направлению действовать свойственно ли правительству, чтущему нравственные и христианские начала и признающему над собою провидение Божие? Это значило бы сказать: сотворим злая, да придут благая. Слово апостольское грозно говорит против такого образа мыслей и действования». Что касается другой мысли, которая, «как страшилище», выставляется против отрицательного решения рассматриваемого вопроса, – мысли о том, что «раскольники поповщинского толка, лишась беглых священников, перейдут в беспоповщину»; то и эту мысль м. Филарет считает бездоказательною. Подобное опасение, «при свете опыта», значительно «изменяет свой вид»; к тому же «преграда, разделяющая раскольников, приемлющих священство от беспоповщины, по словам Филарета, так крепка, что трудно представить соединение их в один двор». – На основании всех изложенных в означенной записке соображений, Московский святитель приходит к тому общему выводу, что «не следует в пользу раскольников поповщинского толка предпринимать вновь что-либо подобное правилам 1822 года, потому что такая мера была бы в противоречии как с церковными правилами, так и с гражданским законом и с постоянством и твердостью правительственного действования, и потому что она сопровождалась бы более опасностью вреда, нежели надеждою пользы».

Изложенная записка м. Филарета была представлена им в заседание секретного комитета 29 марта 1848 года, и здесь рассмотрена. Не смотря однако же на все доводы Московского митрополита, светские члены комитета далеко не убедились его рассуждениям, а, напротив, «все, как писал Филарет впоследствии архимандриту Антонию, соединялись в противном мнении».⁹⁰³ Благодаря этому, и после означенного заседания комитета вопрос остался открытым; не придя ни к какому определенному решению, комитетом было только постановлено: в виду трудности предмета, о нем иметь дальнейшее суждение впредь и для сего войти в секретное сношение с раскольниками рогожского кладбища.⁹⁰⁴

Между тем последние, хорошо знавшие о ходе комитетских рассуждений по интересующему их вопросу⁹⁰⁵, с прежней силой возобновили свои домогательства. В начале 1849 года, а может быть и в конце 1848 года, они подали просьбу⁹⁰⁶ о том, чтобы им позволено было «принимать к себе священников и диаконов, кои пожелают поступить к ним добровольно от приходов или из находящихся за штатом и которые не состоят ни под судом, ни под запрещением». О таковых священниках и диаконах старообрядцы обязывались каждый раз доносить гражданскому ведомству (Московскому военному генерал-губернатору) для надлежащего сношения с духовным начальством. При этом они выставляли в числе главных условий приема таковых священнослужителей, чтобы последние во все время своего служения у них, доколе не совершат каких-либо преступлений, состояли в ведомстве гражданском, а не духовном. Так, по крайней мере, формулировал желания Московских поповцев граф Закревский, которому, вероятно, и подана была эта их просьба.⁹⁰⁷ Уже из этого краткого сообщения графа Закревского видно, что теперешние домогательства рогожских старообрядцев были совершенно отличны от тех прошений, которые они подавали правительству в первое пятилетие после издания стеснительных для их духовенства распоряжений, и в существе дела очень близко подходят к ходатайствам Екатеринбургских старообрядцев.

Для более ясной характеристики теперешних домогательств рогожских старообрядцев мы воспользуемся одним, известным в печати, прошением их об этом предмете, относящимся именно к концу 40 годов.⁹⁰⁸ Условия, в которых Московские старообрядцы соглашаются в этом прошении принимать к себе священников и диаконов от православной церкви, почти до буквальности схожи с теми, которые выставлены и в прошении Екатеринбургских старообрядцев, поданном в 1837 году начальнику горных заводов Глинке. Московские старообрядцы просят «дозволить к находящимся у них издавна устроенным монастырям, церквам и часовням принимать священников и диаконов, по желанию своему к ним приходящих, – таких, которые, получив от своих епархиальных начальств увольнения, находятся от места своего служения свободными и, не состоя под судом, считаются заштатными, а потому суть совершенно свободны, ибо должных обязанностей за собою не имеют, следовательно, и беглыми почитаемы быть не могут». Далее, в духе Екатеринбургских старообрядцев, они обещают о принятии каждого, согласившегося перейти к ним священнослужителя, испрашивать наперед разрешения гражданского начальства, которое, со своей стороны, «для удостоверения в подлинности увольнения и беспорочности его поведения», должно снестись с тем епархиальным начальством, от которого вновь приходящий уволен, и по удостоверении оставлять его на жительств у них, старообрядцев, а «местному епархиальному начальству о таковом переходе давать известие». Как и Екатеринбургские старообрядцы, рогожские раскольники вместе с тем просят «вменить в обязанность» поступающих к ним священнослужителям «вести метрики и подавать оные чрез своих старшин или попечителей гражданскому начальству». До сих пор, как видно, прошение Московских старообрядцев лишь повторяет подобную же просьбу Екатеринбургских раскольников. Некоторую новость в рассматриваемом прошении, сравнительно с ходатайством Екатеринбургских старообрядцев 1837 года, представляют 5 и 6 пункты этой просьбы, которыми с большею точностью, чем в каком-либо из доселе рассмотренных прошений старообрядцев, определяется порядок судопроизводства над принятыми священнослужителями. «В малых винах и поступках, – гласит пункт 5, – старообрядческие священники и диаконы судятся и разбираются чрез своих духовных отцов или старейшими, из среды себя избранными священниками; в уголовных же преступлениях отсылаемы быть имеют к местному гражданскому начальству, для поступления с ними по законам».⁹⁰⁹ В случае же преступления против церковных правил, говорится в 6 пункте, влекущего за собою запрещение священнослужения, а также в случае нарушения устава древле-церковного богослужения, изображенного в древле-печатных книгах, или вообще предосудительного поведения поступившего священника или диакона, – старообрядцы просят дозволить им свободно от такового отказаться, «объявя о нем местному гражданскому начальству, которое отправляет его по принадлежности, куда будет следовать», – и на место его обычным порядком избрать другого.

Граф Закревский очень сочувственно отнесся к просьбе рогожских старообрядцев и со своей стороны 6 февраля 1849 года вошел в Московский секретный комитет с запиской, в которой доказывал необходимость удовлетворения означенной их просьбы.⁹¹⁰ Обращая здесь внимание прежде всего на то, что стеснительные по отношению к беглым попам правительственные мероприятия не только не содействовали достижению преследуемой правительством цели сближения раскольников-поповцев с православной церковью, но, напротив, «возбудив в невежественном понятии раскольников опасное чувство фанатизма, еще более утвердили их в заблуждении» и даже породили новое лжеучение, «убедившее их в возможности при совершении браков обходиться без всяких религиозных обрядов», – он приходит к тому заключению, что для отвращения всех этих нежелательных последствий Николаевской системы должно возвратиться к прежней терпимости Александровского времени. Указывая, далее, на критическое положение рогожских раскольников, которые, с выбытием находящихся теперь у них двух престарелых попов поставлены будут в необходимость или перейти в православие, или же обратиться к отрицанию всех религиозных обрядов и в частности к сводным бракам, и замечая, что «на первое, по его мнению, судя по предшествовавшему 25 летнему опыту, нет надежды, а второе вовсе не желательно», он снова настаивает на необходимости удовлетворить настоящую просьбу рогожских старообрядцев, – даровать им священников, зависимых от гражданского начальства, а не от духовного. Удовлетворение этой просьбы старообрядцев, кроме тех благодетельных последствий, о которых замечено им выше, будет иметь, по мнению Закревского, – мнению, которое служит повторением замечания, высказанного в свое время генералом Глинкой, – и тот еще результат, что послужит «самым благонадежным и даже несомненным средством.... впоследствии к постоянному сближению и наконец к совершенному воссоединению сих раскольников с православием».⁹¹¹ «Масса раскольников, говорит Закревский в объяснение этого своего предположения, приобыкшая доныне видеть в беглых попах своих пастырей, независимых от духовной иерархии нашей, постепенно будет привыкать к той мысли и к тому убеждению, что она не может иметь других священников, кроме тех, которые будут определяемы с ведома и согласия начальства, а случаи подсудности убедят со временем массу раскольников и в том, что священники их не изъемлются и от подчиненности духовной власти нашей». «Мнение, – замечает при этом Московский военный генерал-губернатор по адресу м. Филарета, считавшего исправу важнейшим препятствием к дарованию раскольникам священников, – мнение, будто раскольники поповщинского толка, принимая к себе беглых попов, подвергают так-называемому переставу, заключающемуся в проклинании уставов православной церкви, не подтверждается достаточно фактами». «Таковы предположения мои, – заключает Закревский свое мнение, – относительно средств к сближению с православием рогожских в Москве раскольников. Если предположения эти сочтены будут заслуживающими внимания, то приступить к исполнению оных должно не иначе, как чрез предоставление Московскому военному генерал-губернатору войти в предварительное секретное совещание с некоторыми из старейшин кладбища. Совещание это должно иметь вид совершенно частный». Впрочем, на этом записка графа еще не кончается. Для вещей убедительности в справедливости своего мнения он приводит несколько соображений политического и гражданского характера, из которых, по его мнению, со всею очевидностью также следует необходимость дарования раскольникам священников. И прежде всего он обращает внимание на появление за границей новой раскольнической иерархии, которая, по его справедливому замечанию, способна, в случае своего распространения, на долгое время отдалить сближение раскольников-поповцев с православной церковью. Констатируя, далее, факт тайных сношений наших раскольников с австрийскими, сношений очень опасных, по его мнению, в виду тогдашнего особенного брожения умов за границей, он рекомендует правительству «неопустительно принять все нужные меры, чтоб отнять у раскольников даже всякую надобность в подобных сношениях предоставлением необходимых удобств и возможности исправлять их духовные требы». Заключение своей записки граф Закревский направляет также по адресу м. Филарета, именно – против рекомендуемых этим последним в мнении от 29 марта 1848 года гражданских репрессалий по отношению к Московским раскольникам. Такие мероприятия, «возбуждая, по мнению Закревского, тревогу совести в религиозных ощущениях и чувства опасения и недоверчивости в сердцах, приобыкших к повиновению, любви и преданности к хранящей их власти», особенно опасны в настоящее время, «когда, к несчастию, мы видим, что безверие, буйство и крамольное своеволие необузданных страстей волнуют умы сопредельных нам народов». Приступать к репрессивным, по отношению к расколу мероприятиям в такое время, – «это было бы, по его мнению, преступным приготовлением элементов к пагубному нарушению существующего порядка». Таковы главные доводы противной митр. Филарету партии в вопросе о даровании раскольникам священников, зависимых от гражданского начальства. Доводы с известной точки зрения несомненно сильнее, и сам Московский святитель, можно думать, признавал в них известную долю основательности.

Известно, по крайней мере, из частной и, заметим, наиболее откровенной, его переписки с архимандритом Антонием, близким его другом, что сам м. Филарет в это время немало колебался в решении вопроса, столь занимающего правительство, изыскивая способы примирить строгость церковных канонов с практическими требованиями времени. «Мысль ваша о священниках для чуждающихся церкви занимает меня, писал он от 25 июля 1849 года лаврскому наместнику, и жалею, что не передана она словом на месте. Думаете ли вы, что можно дать на тех условиях, на каких предполагают брать? Как же согласить сие с правилами церковными? Как дать при уверенности, что берут не для сближения с церковью, а дабы укрепить отчуждение от нее? Покажите мне, если вам представляется, способ превратить путь стропотный в правый».⁹¹² Но не находя такого способа, будучи далек от мысли о каких-либо компромиссах, не желая жертвовать церковными правилами требованиям минуты, Московский архипастырь входит в Московский комитет с новой обширнейшей запиской⁹¹³, в которой снова решительно восстает против благоприятного для раскольников решения вопроса и в частности – против записки графа Закревского.

Вооружаясь в начале этой записки, служащем как бы введением к ней, против предполагаемых секретных сношений с рогожскими раскольниками по вопросу о священниках, и замечая, что эти сношения правительства с раскольниками не только не удобны и неблагонадежны, как и всякие официальные сношения законной власти с обществом, не имеющим законного существования, но в существе дела и решительно бесполезно, так как условия, на которых они соглашаются иметь священников, хорошо известны из многократных прошений их; – м. Филарет, далее, переходит к принципиальному решению главного вопроса: должно ли дать раскольникам священников на известных условиях? В первой части (стр. 287–291), где означенный вопрос трактуется с канонической и исторической точки зрения, эта записка Московского святителя не представляет чего-либо нового сравнительно с другими его мнениями, в которых вопрос о старообрядческих священниках рассматривается с этих точек зрения. Канонические соображения, приводимые м. Филаретом в этой записке 1849 года, очень схожи с его мнением по этому вопросу, написанным еще в 1837 году по поводу тогдашнего домогательства старообрядцев Екатеринбургских. Как там, так и здесь Московский архипастырь доказывает противоканоничность раскольнической затеи и те практические, не разрешимые с точки зрения церковных правил, неудобства, которые должны последовать в случае дарования раскольникам независимых от духовного начальства священников. Как там, так и здесь он указывает на существование у раскольников, так называемой ими, исправы, которая служит, по его мнению важнейшим препятствием к дарованию им священников и от совершения которой над приходящими к ним священниками они ни в каком случае, по мнению Филарета, не откажутся. Историческая же справка, приводимая м. Филаретом в этой его записке, т.е. указание на пример, находящийся в делах Петербургского секретного комитета 1821 года или 1822 года, служит не более как повторением того же самого, что сказано было им в записке от 29 марта 1848 года. Как в том, так и в другом мнении сущность этого указания на историю сводится к тому выводу, что официальное дарование раскольникам независимых от духовного начальства священников осуждено еще нашими предками, как несогласное с церковными канонами.

Совершенную новость со всеми доселе изложенными мнениями Московского митрополита по вопросу о даровании раскольникам священников представляет вторая половина рассматриваемой записки, где м. Филарет в первый раз решает означенный вопрос «со стороны политической», с каковой собственно точки зрения и судили об этом вопросе светские члены Московского комитета. Но и здесь он приходит к выводам совершенно противным тем, к каким приходил граф Закревский, главный сторонник положительного решения вопроса о старообрядческих священниках, упиравший, как мы видели, в своей записке по этому вопросу именно на то, что правительство как вообще в своих отношениях к расколу, так в частности и в данном случае должно руководиться более политическими и гражданскими соображениями, чем религиозными и каноническими.

В заключение своего мнения (стр. 297–298) м. Филарет касается и записки Закревского с той, как он сам замечает целью, «дабы молчание не послужило поводом к некоторым недоразумениям». Останавливаясь на заключительных только словах записки Московского генерал-губернатора, он замечает: «не понятно для меня, что значит «приступать к мероприятиям, возбуждающим тревогу совести» и к каким именно действиям или предположениям относится сие сильное суждение, что «это было бы преступным приготовлением элементов к пагубному нарушению существующего порядка». Но как при падении где-либо сильного удара, и стоящий в стороне невольным движением устраняется далее, так я устраняюсь от изложенного суждения, не имев со своей стороны несчастия видеть что-либо близкое к сему ни в мерах, принятых или предполагаемых правительством и начальствами, ни в рассуждениях о сих мерах».

Это мнение м. Филарета, прочитанное в заседании комитета 10 октября 1849 года, произвело своими каноническими соображениями значительное впечатление на членов комитета, так что «трое из них, против двух, как писал Московский святитель Н. А. Протасову, признали значительность сего воззрения»⁹¹⁴, и поколебались в своих прежних взглядах на этот предмет. Хотя и эти трое по-прежнему соглашались с необходимостью дарования раскольникам священников и диаконов; но уже отказывались от мысли о независимости этих священников и диаконов от духовного начальства. Так, один из них, кн. С. М. Голицин, заметил, что «условие независимости этих священнослужителей от духовного начальства не сообразно с иерархическим порядком и может послужить не к уменьшению, а к утверждению и умножению раскола»; другой, граф С. Г. Строганов, полагал нужным требовать от раскольников хотя двусмысленного признания духовной власти над их священниками (именно, – чтобы при дозволении раскольникам принять священника или диакона выражено было, что они принимают его от гражданского начальства при содействии духовного), без какового условия он не предвидел, чтобы сделанная раскольникам уступка могла способствовать к сближению их с церковью; и, наконец, третий из членов генерал С. В. Перфильев, признавая нужным предоставить раскольникам священников, отказался от изложения условий, на которых, по его мнению, это может быть сделано, только заметил, что с предоставлением раскольникам возможности свободно исполнять свои обряды, посредствам избираемых ими священников, раскол глубже укоренится и более размножится. Граф же Закревский с Московским гражданским губернатором остались при прежнем мнении.⁹¹⁵

Митрополит Филарет остался очень доволен и этими, достигнутыми его запиской, результатами. «Положите за меня земной поклон к стопам преподобного Сергия, – писал он на другой день после заседаний архим. Антонию. Хотя я и недостоин, однако должен признать, что не совсем лишено покровительства дело, много озабочивавшее. Хотя мнение не достигло общего согласия; но и то уже больше ожидания, что большая часть участвовавших в суждении поколебались в противном мнении, и больше или меньше признали справедливость предлагаемого теперь, после того как прежде все соединялись в противном».⁹¹⁶

Совещанием 10 октября заседания Московского комитета по вопросу о даровании раскольникам священников закончились, и все мнения по этому вопросу членов комитета решено было в подлинниках, при копии журнала, отправить для окончательного решения в С. Петербургский комитет. Исполнение этого поручено было м. Филарету. Посылая все эти бумаги обер-прокурору Св. Синода Н. А. Протасову, м. Филарет сопроводил их письмом, в котором, излагая сущность мнений светских членов комитета и свои опасения в случае благоприятного для раскольников решения вопроса, вместе с тем просит Протасова, чтобы все это дело было представлено Государю Императору «не слишком в сокращенном докладе». «Сердце царево, замечает он при этом, в руце Божией; но тем не менее должно стараться, чтобы светлому взору его отчетливо представлены были разные стороны и последствия дела, о котором должно быть изречено царское слово».⁹¹⁷ Желание Филарета, вероятно, было исполнено обер-прокурором. Мнение его по вопросу о старообрядческих священниках восторжествовало. «Частным образом, – сообщал Московский святитель впоследствии, – известно было, что Государю Императору Николаю Павловичу угодно было оставить сие дело без последствий.... Государь Император не признал удобным дать раскольникам священников от гражданского начальства».⁹¹⁸

Равным образом вскоре же начали осуществляться и те репрессивные по отношению к рогожскому расколу мероприятия, которые м. Филарет рекомендовал в первой половине своей записки 29 марта 1848 года. Наступило столь известное в истории правительственных к расколу отношений министерство Бибикова. Плодом этих мероприятий по отношению к рогожскому расколу, в связи с неурядицами на самом кладбище по вопросу о принятии новой заграничной иерархии, является здесь усиленное движение к единоверию. Тогда, чтобы остановить это движение, «упорные расколоводители, чрез своих попечителей Винокурова и Зеленкова», подали в начале 1854 года графу Закревскому новую просьбу, которою «домогались получить священников в свое распоряжение вне законного иерархического порядка».⁹¹⁹ Московский военный генерал-губернатор препроводил эту просьбу к министру внутренних дел – Бибикову, a последний 6 мая представил ее на усмотрение Государя Императора. Понятно, что Николай Павлович, столь последовательный в своих мероприятиях, ответил решительным отказом: «на подобные прихоти раскольников, – написал он на докладе министра, – соглашаться не должно; рассмотреть в секретном комитете, приглася и графа Закревского». Дело было рассмотрено в комитете и, согласно его решению, утвержденному 13 мая Государем, рогожским старообрядцам чрез Московского генерал-губернатора отказано было в их просьбе, со внушением, что «сия просьба и не могла быть принята во внимание, ибо они домогаются того, что противно не только церковным, но и гражданским постановлениям».⁹²⁰ Это было последнее в Николаевское время домогательство раскольников получить независимых от духовного начальства священников.

Наступило новое царствование. Рогожские раскольники, очень чуткие ко всяким новым веяниям, «начали действовать, – как сообщал 7 марта 1855 года м. Филарет и. д. обер-прокурора Св. Синода, А. И. Карасевскому, – с большею прежнего смелостью и надеждою на себя».⁹²¹ Два дня они упорно отказывались от принесения верноподданнической присяги новому Императору в православной церкви и при православном священнике и согласились на это только после «кротких вразумлений» м. Филарета исполнить это законное требование; но при этом, чтобы выразить все таки чем-нибудь свой протест, они «не подчинились в назначении священника распоряжению духовного начальства, а выбрали сами Карачаровского священника».⁹²² Им хотелось вместе с тем этого священника, которого и они уважали за его рассудительность, честность и кротость в обращении, «преклонить к себе деньгами и испросить его себе на том положении, как были у них беглые священники».⁹²³ Но означенный священник при одном слухе об этом намерении раскольников, «для предохранения себя от нарекания», сам донес обо всем своему митрополиту. Тогда рогожские раскольники решили пойти в этой цели обычным путем – путем усиленных домогательств пред новым правительством, вполне рассчитывая теперь на успех, – тем более, что и общественное мнение и ближайшее их начальство, в лице графа Закревского, было на их стороне.

Последний во время своего пребывания в Петербурге «имел счастье, как сам он писал, лично объяснить» новому Императору всю невыгоду Бибиковской системы действий относительно раскольников, а потом, по поручению Государя, изложил свои по этому предмету замечания в особой записке, которая вскоре же (20 марта 1855 года) и была представлена Александру Николаевичу⁹²⁴. В этой записке Московский военный генерал-губернатор касается и поповщинского раскола. Указывая здесь на учреждение нашими поповцами заграничной митрополии, которая снабжала бы их попами, граф Закревский видит в этом промах прежнего правительства, которое не предупредило вовремя это предприятие раскольников дарованием им каких-нибудь способов для отправления у них треб, хотя он, граф, со своей стороны «с самого вступления в управление Московскою столицей» постоянно настаивал на этом.⁹²⁵ Вместе с этой докладной запиской была подана Закревским и другая, касающаяся исключительно вопроса о торговых правах раскольников.⁹²⁶

Записки графа Закревского, конечно, не могли сразу изменить систему правительственных отношений к расколу, но все-таки произвели известное впечатление на Государя Императора. Благодаря им, в следующем же месяце, последовала, хотя и в виде особой монаршей милости по отношению к Московским раскольникам – капиталистам, отмена очень стеснительного для них распоряжения Николаевского времени о запаси раскольников в гильдии на временном праве.⁹²⁷ Раскольники сочли это важной для себя победой и решили домогаться новых уступок со стороны правительства. В том же апреле 1855 года, раскольники рогожские (23 числа) а в след за ними (26 числа) и по их наущению⁹²⁸ и богородские подали, за многочисленными подписями, прошения на Высочайшее имя, в которых, между прочим, жалуясь на то, что у них некому совершать требы, просили, чтобы им позволено было «избирать из заштатных или многоштатных приходов и из находящихся на покое священников, для отправления таинств».⁹²⁹ Митр. Филарет, которому было поручено министром внутренних дел, Бибиковым, рассмотреть означенные просьбы Московских поповцев, вопреки своему обыкновению, долго медлил ответом, «может быть, именно смущенный изменяющимися правительственными отношениями к расколу»,⁹³⁰ и уже только в сентябре, по новой просьбе нового министра – Ланского «ускорить сообщением сведений и заключения по упомянутым прошениям»,⁹³¹ препроводил к нему свой отзыв о раскольнических прошениях. Что касается того пункта их просьбы, где они домогаются получить независимых священников, то относительно его Московский святитель ничего нового в своем ответе не сказал, вероятно, потому, что считал этот вопрос вполне уже исчерпанным в прошлое царствование. Он признал нужным указать в настоящее время только на то, что подобных прошений о даровании священников не мало подавалось раскольниками разных мест в прошлое царствование и что все они были отвергнуты, как невозможные к исполнению. Для большего уяснения вопроса о том, какими мотивами руководилось прежнее правительство в своих отказах, он послал выписку из своего мнения 1849 года.⁹³² После такого ответа прошения раскольников оставлены были без всяких последствий.

Но не смотря на эту неудачу, рогожские раскольники и не думали оставлять своих домогательств, тем паче, что в последовавшей тогда отставке министра Бибикова и в удалении от службы на кладбище не менее неприятного им смотрителя Мозжакова они видели счастливые для своих ходатайств предзнаменования.⁹³³ Не далее как в апреле следующего (1856) года они чрез тех же попечителей Винокурова и Зеленкова возобновили свою просьбу о даровании им независимых от духовного начальства священников, пригласивши на этот раз к соучастию в просьбе раскольников Тверской губернии.⁹³⁴ Прошение снова было подано на Высочайшее имя; но и на этот раз оно потерпело ту же участь, как и прежние. На докладной записке по этому предмету статс секретаря князя Голицина Государь Император положил такую резолюцию: «объявить, что я на это решительно не согласен».⁹³⁵ Дело между тем перенесено было в секретный комитет, который постановил: «поручить преосвященному митрополиту Московскому обще с Московским военным генерал-губернатором, призвав к себе старшин рогожского кладбища, решительно объявить им, а чрез них всем рогожским раскольникам, что желание их иметь священников независимых от архиерея никогда не будет принято правительством, как противное законам церкви и государства, и что им остается присоединиться к церкви или безусловно или на правилах единоверия».⁹³⁶ Это решение секретного комитета 16 июня было утверждено Государем Императором⁹³⁷ и вскоре же приведено в исполнение. Рогожские заправилы, после долгого упорства, расписались в слушании Высочайше утвержденного постановления комитета. Митрополит Филарет впоследствии так описывал это событие: «для исполнения поручения комитета призваны были в дом Московского военного генерал-губернатора два попечителя рогожского кладбища и четыре человека из прочих, значительных, раскольников. По прочтении им Высочайше утвержденного мнения, митрополит изъяснил им, что разделение церковное не угодно Богу, что они сами признают необходимость в архиерее, когда просят священников, рукоположенных архиереем; что от начала христианской церкви святые соборы и святые отцы никогда не попускали священникам выходить из зависимости от своего церковного начальства, а отчуждавшихся от него подвергали осуждению; что единоверческие правила снисходительно и достаточно удовлетворяют тем, которые привязаны к старопечатным книгам; и наконец приглашал их к дальнейшему совещанию для разрешения сомнений и для достижения примирения. Один из них изъявил расположение присоединиться к церкви на правилах единоверия; прочие молчали и, когда потребовано, чтобы они подписались только в слышании Высочайше утвержденного мнения, они на сие не согласились и согласились только после продолжительного вразумления. После частным образом дозвано было, что было предварительное соумышление ни на что не соглашаться, и худо понявшие оное не соглашались и на простую подписку в слышании.⁹³⁸

Но несмотря на свою подписку, несмотря на все неудачи в своих домогательствах получить независимых от духовного начальства священников, рогожские раскольники не прекратили своих ходатайств в этом роде. «Зная, что капля пробивает камень, и думая, что докучливостью и некоторыми изысканными представлениями, как напр., указанием на свое число, ими преувеличенное, могут поколебать твердость правительства и достигнуть цели своего усиления»,⁹³⁹ они выступили в конце того же (1856) года с новым всеподданнейшим прошением о независимых священниках. Не получая никого ответа на свою просьбу, рогожские раскольники в начале следующего года обратились к посредничеству графа Закревского и, представив ему копию с всеподданнейшего прощения, просили довести об их просьбе до сведения Государя Императора. Граф Закревский, на словах отказал им в этом посредничестве, – «не желая, как сам он писал, дать раскольникам повод думать, что местное начальство признает просьбу их основательною, и предписал обер-полицмейстеру объявить просителям, что за неоднократными Высочайшими повелениями об отказе иметь в подобных просьбах, он не может ничего сделать к удовлетворению настоящего их домогательства». На самом же деле он признал просьбу раскольников справедливою и выступил с новым ходатайством за них пред Государем Императором.⁹⁴⁰ В своей всеподданнейшей записке от 11 апреля 1857 года⁹⁴¹ граф Закревский снова настаивает на положительной необходимости удовлетворить просьбу раскольников о независимых священниках, и в качестве мотивов к этому по прежнему указывает на те политические и гражданские соображения, т.е., на те вредные для государства и потому нежелательные для правительства явления, долженствующие последовать за отказом раскольникам в их просьбе, которые он выставлял еще в 1849 году Московскому секретному комитету в своей записке от 6 февраля. «С отказом в настоящей просьбе, – писал он, между прочим, в этой новой всеподданнейшей записке, – можно ожидать огромного переселения раскольников в другие государства, внутренних беспорядков и образования новых раскольнических сект, гораздо вреднейших, нежели поповщинская. Дабы предупредить и отвратить возможность бедствия, правительство в действиях своих относительно раскольников не должно увлекаться одними религиозными началами, но согласовать оные с пользами политических и гражданских видов. Правительство поступит совершенно предусмотрительно, если, пользуясь настоящим домогательством поповщинских раскольников, даст им священников, подчиненных гражданскому начальству». Указывая затем три способа удовлетворить крайнюю нужду раскольников в священниках, т.е., или даровать им священников от православной церкви на позднейших их условиях, или возвратиться к правилам 1822 года, или же, наконец, призвать австрийскую иерархию, граф Закревский стоит за первый способ, как наиболее, по его мнению, целесообразный. Последний способ представляет, по мнению Закревского, те неудобства, что ставит наших раскольников в зависимость от высшего заграничного духовенства, дает им повод к переселению за границу и к переводу туда капиталов для поддержания чужеземной митрополии. Второй способ не удобен в том отношении, что дает раскольникам в качестве пастырей беглецов и преступников; а правительство, говорит Закревский, не может не желать, чтобы духовные лица его подданных были сколь возможно нравственнее. Все означенные неудобства устраняются в третьем способе дарования раскольникам священников, каковый способ и является потому самым лучшим, имея, кроме сего, и ту хорошую сторону, что вполне соответствует желаниям и нуждам самих просителей.

Представленными доказательствами необходимости в государственных видах удовлетворения просьбы рогожских раскольников, рассматриваемая записка графа Закревского не исчерпывается. Вместе с этим они стараются здесь, хотя и очень неудачно, доказать, что правительство в настоящее время даже обязано удовлетворить домогательство раскольников о священниках, что раскольники имеют право требовать удовлетворения своей просьбы. «До тех пор, пока раскольники, – говорит он, – просили о даче им попов, подчиненных гражданскому начальству, не выражая ни своего на это права, ни того, что обряды и таинства их не оскорбляют православной церкви, правительство могло еще оставлять означенные просьбы их без уважения под предлогом ограждения православной церкви. Но коль скоро раскольники увидели, что в их же кладбище сам митрополит делает все то, что им воспрещают и называют оскорблением православия, они получили убеждение, что запрещение им богослужения и не дача попов, подчиненных гражданскому начальству, равно лишение их гражданских прав есть несправедливое преследование со стороны православного духовенства, и что, следовательно, правительство не может уже оставить просьбу их, подобно прежним, без всякаго уважения, в чем их обнадеживает слово Вашего Императорского Величества, выраженное во всемилостивейшем манифесте 19 марта 1856 года: каждый под сению законов, для всех равно покровительствующих, да наслаждается плодом трудов невинных».

Эта записка графа Закревского внимательно была прочитана Государем, испещрена была его собственноручными заметками, из которых видно, что тою своей частью, в которой Московский генерал-губернатор высказывал свои государственные опасения в случае могущего последовать отказа в просьб раскольников, его записка произвела сильное впечатление на Императора, который вполне соглашался с его доводами, и вызвала следующую довольно тревожную резолюцию Государя; «Дело это внести неотлагательно на рассмотрение секретного комитета, при чем обращаю внимание г.г. членов на важность сего государственного и, можно сказать, жизненного для нас вопроса и ожидаю полного и откровенного их мнения, для успокоения колеблющейся моей совести в этом важном деле, т.е. как согласовать выгоды нашей церкви с государственными выгодами, ибо дело идет о успокоении умов пяти миллионов людей».⁹⁴²

В силу этой Высочайшей резолюции вопрос о даровании раскольникам священников, в связи с общим вопросом о системе правительственных к расколу отношений, поднятым также запиской графа Закревского, был внесен на обсуждение С.-Петербургского секретного комитета, где и рассматривался около года. Подробности комитетских рассуждений о старообрядческих священниках, к сожалению, нам не известны. Известно только, что вопрос этот в настоящее время, как и в Московском секретном комитете в 1848 и 1849 годах, вызвал горячие трения между гражданскими и духовными членами комитета. Последние, во главе с митрополитом С.-Петербургским Григорием, по-прежнему стояли за отрицательное решение вопроса; тогда как первые, вместе с председателем комитета, великим князем Константином Николаевичем, требовали во что бы то ни стало удовлетворить просьбу раскольников. Как легко смотрели тогда на этот вопрос светские правительственные лица и какие блестящие надежды возлагали они на упрощение дальнейших отношений к расколу, при благоприятном для раскольников решении означенного вопроса, – это можно видеть из одного позднейшего письма м. Филарета, в котором он, со слов м. Григория, сообщает наместнику Антонию, что «министр уделов, как и другие, говорит, что надобно как-нибудь дать раскольникам священников и что тогда все пойдет хорошо».⁹⁴³ Духовные члены комитета далеко не разделяли этих приятных ожиданий, а, напротив, по-прежнему думали, что с дарованием раскольникам священников дела православия в борьбе с расколом только ухудшатся. Такая радикальная разность взглядов членов на один и тот же предмет, обсуждаемый в комитете, – разность, отмеченная и в одном Высочайшем повелении того времени,⁹⁴⁴ естественно не могла привести комитет к какому-либо определенному решению вопроса и только затягивала дело. Чтобы положить этому конец и привести вопрос к какому-либо определенному решению, Государь повелел временно устранить духовных членов комитета от его заседаний.⁹⁴⁵ Положение дела было очень критическое. Всей прежней систем правительственных отношений к беглопоповщине, за которую так долго и энергично ратовал м. Филарет, угрожала самая серьезная опасность. Тогда Московский святитель, извещенный, вероятно, митр. Григорием о ходе комитетских рассуждений,⁹⁴⁶ имея под руками и записку графа Закревского, на доводы которой, можно думать, главным образом и опирались светские члены комитета в своих требованиях положительного решения вопроса,⁹⁴⁷ решил возвысить свой голос и выступить на защиту церковных интересов, которые светскими членами комитета, при обсуждении вопроса, почти совершенно игнорировались.

К этому времени относятся три мнения м. Филарета по вопросу о даровании раскольникам священников независимых от духовного начальства. В первом по времени⁹⁴⁸ и обширнейшем по содержанию из этих мнений Московский святитель довольно подробно излагает историю рассматриваемого вопроса, разбирает последнюю записку графа Закревского и указывает те практические затруднения, которые неизбежно должны последовать за удовлетворением раскольнического домогательства. Мы не будем останавливаться на первой части означенной записке Московского архипастыря, так как в ней частью приводится уже известная нам из других его мнений по данному вопросу историческая справка из правительственных к беглопоповщине отношений в царствование Александра I, большею же частью излагается хотя и в первый раз, сравнительно со всеми доселе рассмотренными мнениями м. Филарета по данному вопросу, но уже хорошо известная нам, история раскольнических домогательств получить независимых от духовного начальства священников и отношение правительства к этим домогательствам. Поэтому перейдем прямо ко второй части означенного мнения Московского святителя (стр. 276–282), рассматривающей последнюю записку графа Закревского и потому представляющей особенный интерес. «Несть тайно, еже неоткрыется, – так начинает м. Филарет эту часть своего мнения. Раскольники нередко искусно и скоро проникают даже в секретные действия начальства и самого правительства. От них сии сведения переходят иногда и к единоверцам, стоящим на границе раскола, а потом и к православным. Есть сведение, что некоторым должностным лицам или лицам в Москве составлены записки, благоприятные домогательству раскольников и представлены на рассмотрение правительства. Первая мысль из сих записок, сделавшаяся известною, была сия: «по счастию, неудовольствие раскольников обращено только на духовенство». По временам более и точнее сделались известными мысли и соображения, из коих некоторые выводят заключение, что надобно дать раскольникам священников от гражданского начальства». К рассмотрению этих мыслей и соображений м. Филарет далее и переходит, причем, делая буквальные выписки из записки графа Закревского, шаг за шагом следит за его доводами и доказывает их неосновательность. И прежде всего он останавливается на тех доводах Московского генерал-губернатора, в которых последний, основываясь на факте служения митрополита в единоверческой церкви по старопечатным книгам и невежественно смешивая поповщинский раскол с единоверием, старается доказать законность самого требования рогожских раскольников о даровании им священников независимых от духовного начальства и неудовлетворение этого законного требования – представить несправедливым преследованием со стороны православного духовенства, которое, будто бы, «с умыслом затмевает истину и скрывает от правительства тождество раскола с единоверием». Вот ответ м. Филарета на эти странные доводы графа Закревского. «Из того, что митрополит служил в единоверческой церкви по чину старообрядческих книг, – писал Московский святитель, – выводит, что раскольники имеют право просить попов, значило бы делать заключение совершенно неправильное и ложное». «Архиерей служил по благословению Св. Синода, – поясняет он свою мысль, – со священниками, служащими по сему чину также по благословению Св. Синода, а раскольники просят попов, независимых от Св. Синода, а зависящих от светского начальства». «Притом служение по чину старопечатных книг, – прибавляет он к этому, – не ныне началось, а существует уже 55 лет, и служение архиерейское по чину сих книг началось уже давно, именно было такое служение невдалеке от рогожского кладбища, в троицкой единоверческой церкви, в 1840 году. Но доныне ни раскольники, ни кто-либо другой не выводили из сего никакого права в пользу раскольников; следственно, и выставляемое ныне заключение о праве раскольников просить себе независимых от духовного начальства попов есть только раскольническое усилие ложным умствованием дать себе вид справедливости». Что же касается укора, брошенного автором записки в лицо православному духовенству, будто последнее намеренно скрывает от правительства истину – тождество раскола с единоверием, то Московский святитель, возмущенный таким несправедливым обвинением, довольно резко замечает на это: «какое низкое понятие о правительстве приписывается здесь раскольникам, будто духовенство может представить правительству ложное мнение под видом истинного, и правительство не поймет и даст себя в обман! Раскольники имеют лучшее понятие о правительстве, нежели какое приписывает им записка. При сношения непосредственно с раскольниками и при дознании мнений их, чрез единоверцев, не слыхано, чтобы они признавали тождество раскола с единоверием и жаловались на сокрытие сего духовенством от правительства. И вот доказательство: если бы раскольники признавали тождество раскола с единоверием, то не было бы для них причины не присоединяться к единоверию».⁹⁴⁹ Наконец, относительно приведенных в записке Закревского слов всемилостивейшего манифеста, в качестве сильного, по его мнению, доказательства необходимости успокоить старообрядцев дарованием им священников; то слова эти, замечает м. Филарет, «приведены здесь не по истинному их разуму, а по превратному истолкованию. Всемилостивейший манифест обнадеживает равным для всех покровительством законов плоды невинных трудов, а не вредные для государственного единства секты и расколы».

Неосновательны также, по мнению Московского архипастыря, и блестящие надежды автора записки на благоприятные последствия, долженствующие якобы явиться результатом дарования раскольникам священников на испрашиваемых ими условиях. Мы уже знаем, что главным преимуществом отстаиваемого графом Закревским способа удовлетворения нужд рогожских раскольников он выставляет то обстоятельство, что с дарованием раскольникам независимых от духовного начальства священников падет в России австрийская иерархия, как уже более ненужная здесь, устранятся поводы к переселению раскольников за границу и к переводу туда капиталов для поддержания тамошней раскольнической митрополии. Несмотря на всю заманчивость подобных надежд и ожиданий, м. Филарет однако же находит их не твердыми и , не представляющими большого значения. И во-первых, по мнению Московского митрополита, трудно ожидать, чтобы с дарованием раскольникам священников сделались ненужными для них архиереи и попы заграничного посвящения. «Некоторые раскольники, говорит он, которые на приобретение лжеархиереев употребили капиталы, не захотят, со стыдом бросить то, что дорого купили. Не будут принимать лжеархиереев рассудительнейшее из раскольников: но сии и теперь не признают оных. А в простой раскольнический народ лжеархиереи и лжесвященники постепенно входят, а, получив его привязанность, не легко будут им оставлены». Равным образом, по мнению м. Филарета, не представляет, большого значения другое ожидание графа Закревского, что с удовлетворением просьбы раскольников прекратятся поводы к переселению их за границу и к переводу туда капиталов на содержание Белокриницкой митрополии. «Большие капиталы нужны были, замечает он на это, для устроения заграничной лжемитрополии и они употреблены, а теперь таких не нужно Признавшие заграничную лжеиерархию теперь не имеют нужды ни переселяться, ни посылать капиталы за границу, потому что уже имеют своих лжеархиепископов и многих лжесвященников, которых достанет им на немалое время».

Последняя часть рассматриваемого мнения м. Филарета, в которой он, в противовес блестящих ожиданиями графа Закревского, выставляет свои соображения о затруднениях и неблагоприятных последствиях, которые неизбежно должны открыться в след за удовлетворением просьбы раскольников о священниках зависимых от гражданского начальства, – эта часть не представляет чего-либо нового, доселе неизвестного из других мнений Московского святителя, а служит простым повторением, прежде и не раз высказываемых им, канонических и практических доводов против благоприятного для раскольников решения рассматриваемого вопроса.

В конце своего мнения м. Филарет подводит итоги всему сказанному. «Из всего здесь изложенного, – пишет он, – нельзя вывести иного заключения, как то, что на домогательство раскольников получить от гражданского начальства независимых от архиерея священников отказ, неоднократно сделанный в Бозе почившим Государем Императором Николаем Павловичем и неоднократно подтвержденный ныне благополучно царствующим Государем Императором Александром Николаевичем, есть дело царской правды и прозорливости, дело непоколебимой твердости священного царского слова, дело по истине благочестивейшего защитника и покровителя православной церкви».

В конце октября 1857 года Московский святитель отправил это мнение С.-Петербургскому митрополиту Григорию с тою, конечно, целью, чтобы этот последний и сам рассмотрел его, да и других познакомил с его содержанием. Какое впечатление произвели в Петербурге доводы м. Филарета, – нам не известно. Можно только думать, что этот энергический протест авторитетнейшего из русских иерархов против записки радетеля раскольнических интересов послужил, по крайней мере, для духовных членов комитета немалой поддержкой в борьбе со светскими членами, сильно стоявшими за удовлетворение раскольнических домогательств.

Не получая никаких благоприятных известий из Петербурга относительно результатов своей записки, между тем узнавши на основании частных слухов, что положение дела ухудшается, что «надежда раскольников воспользоваться снисхождением правительства свыше меры и отторгнуть себе от церкви священников усиливается»⁹⁵⁰, м. Филарет посылает новое «официальное отношение» владыке С.-Петербургскому⁹⁵¹. Еще с большею решительностью, чем прежде указывая здесь на невозможность пожертвовать церковными правилами в угоду раскольникам и на громадный вред для единоверия дарования раскольникам священников на испрашиваемых ими условиях, Московский святитель, из опасения чтобы незаконное домогательство раскольников не восторжествовало, предлагает свой проект для удовлетворения раскольников, – проект, по его мнению, не связанной ни с нарушением церковных правил, ни с опасением расстройства иерархии. Не излагая этого проекта в его подробностях, так как мы еще будем иметь случай вернуться к нему, заметим только, что сущность его сводится к учреждению особой единоверческой епископии, в качестве второго викариатства Московской епархии, и к дарованию рогожским раскольникам, по их желанию и с согласия Московского епархиального архиерея, от одного до трех заштатных священников, которые должны находиться в зависимости от проектируемого единоверческого епископа.

Посылая этот проект м. Григорию, Московский архипастырь писал ему вместе с тем: «Представляю сии предположения на испытание вашему высокопреосвященству и, если найдете их не неудобоисполнимыми, другим членам Св. Синода, да будет, по слову Писания, спасение во мнозе совете. Повторяю, что представляю на испытание, потому что я старался открыть путь к выходу из затруднения, но достиг ли сего, решительно утверждать не смею». Митрополит Григорий не согласился с этим проектом Московского архипастыря и возвратил последнему его «официальное о сем отношение, не показанное никому другому». Первый полагал, что учреждение особого единоверческого епископа вредно для церкви и бесполезно в отношении к раскольникам, так как последние его не примут.⁹⁵² Поэтому означенный проект м. Филарета не получил дальнейшего движения, да и сам Московский святитель на осуществления его уже более не настаивал.

С новым мнением⁹⁵³ по вопросу о даровании раскольникам священников, независимых от епархиального начальства, м. Филарет выступил уже в марте следующего (1858) года. По какому поводу написано было Московским архипастырем это мнение, по предложению ли митрополита Григория, по поручению ли правительства, или же по собственной инициативе, сведений об этом не имеется. Особенность этого мнения составляет то, что здесь м. Филарет цитирует текущие журналы С.-Петербургского комитета по рассматриваемому вопросу, откуда отчасти ложно заключить об официальном происхождении означенного мнения. Что касается содержания этого мнения Московского святителя, то оно не представляет чего-либо нового: здесь вопрос рассматривается исключительно с канонической точки зрения, здесь, как и в большинстве его мнений по этому вопросу, доказывается, что «православная церковь не может, без колебания священных правил, которыми она тверда, дать раскольникам священников, с предлагаемым ими условием независимости от церковной иерархии».⁹⁵⁴

Несомненно, что м. Григорий широко воспользовался доводами м. Филарета для своей записки о том, «какой системы держаться в отношении к расколу», которую он внес в заседание комитета 31 марта. Эта записка, в которой владыка С.-Петербургский, между прочим опровергает доводы графа Закревского и доказывает невозможность дарования раскольникам независимых от духовного начальства священников, имела решающее влияния на комитетские рассуждения по рассматриваемому вопросу. Благодаря этой записке м. Григория, в означенном заседании 31 марта было постановлено, a 24 апреля, на рассмотрении в совете министров, было Высочайше утверждено: и в просьбе раскольников поповщинской секты о даровании им священников, независимых от местных епископов, отказать, как противной апостольским и вселенским правилам, на коих основана православная церковь».⁹⁵⁵ Это распоряжение было заключительным актом так долго тянувшейся истории раскольнических домогательств получить в свое распоряжение священников вне законного иерархического порядка. Мнение Московского митрополита в конце концов восторжествовало. Сообщая об этом (17 июля 1858 года) преосвященному Алексею, он писал ему вместе с тем: «многолетнее светское домогательство дать раскольникам священников от гражданского начальства, после сильной борьбы в высшей области, по мудрой осторожности благочестивейшего Государя, отвергнуто. И это милость Божия, ибо сим и правила церковные и совесть архиереев охранены».⁹⁵⁶

Изложивши историю рассматриваемого вопроса, отметивши то важное влияние на решение этого вопроса, какое оказал своими мнениями московский святитель, мы перейдем теперь к изложению тех мотивов, которыми руководился последний в своей отрицательной деятельности по данному вопросу и которые он выставил в своих записках в качестве веских доводов против дарования раскольникам священников на предлагаемых ими условиях.

Нам уже отчасти известно, что первым и самым главным основанием для отказа раскольникам в их домогательствах м. Филарет выставлял противоканоничность их затеи. Так уже в первом по времени своем мнении по этому вопросу Московский святитель прямо заявляет, что «требование Рязанова и его единомышленников, подписавших Екатеринбургский приговор, чтобы им официально даны были священники, независимые от духовного начальства, противно правилам церковным».⁹⁵⁷ Что именно против каноничного находил он в подобных домогательствах раскольников, это он подробно выясняет в последующих своих мнениях по данному вопросу. Две главные несообразности с церковными канонами отмечает он при этом. И прежде всего, по его мнению, не сообразна и никоим образом не может быть примирима с церковными правилами самая мысль отпускать православных священников в общество явно раскольническое. «Есть некоторая связь раскольников с православною церковью, говорит он, в том, что они желают иметь священников, в ней получивших преемственное от апостолов рукоположение; но они связь сию совершенно расторгают, когда требуют священников, независящих от церковной иерархии, или, что тоже, отторженных от нее, и, признавая их приходящими от еретической церкви, думают очистить их у себя особою молитвою или лжемиропомазанием. Называющие православную церковь еретическою и отказывающиеся от послушания иерархии ее чрез сие совершенно отделяются от нее и становятся в противоположность ей. С таковыми православная церковь не должна иметь общения, потому что сие возбраняют церковные правила; не должна потому, что сие было бы несообразно с ея достоинством, твердостью и чистотою; не должна потому, что она сим произвела бы соблазн, то есть показала бы вид уступки мнению называющих ее еретическою, и подала бы им повод утверждаться в сем их мнении; не должна потому, что такое отступление Российской церкви от правил церковных могло бы подвергнуться обличению со стороны церкви восточной ко вреду единства церковного; наконец, не должна и не может потому, что общение церковное возможно только при обоестороннем согласии вступающих в общение; но раскольники общения с православною церковью не желают. Кому православная церковь дает священника, совершителя церковных молитв и таинств, с тем она, очевидно, имеет общение. Итак, поскольку она не должна быть в общении с раскольниками, то не должна давать им от себя священников».⁹⁵⁸ И если православная иерархия допустит что-либо подобное, то она повинна будет, по мнению м. Филарета, 10 апостольскому правилу, запрещающему, под угрозой отлучения, молиться с отлученными.⁹⁵⁹ Мало того. Православный епископ, по правилам церковным, не только не может отпустить своего священника к раскольникам, но даже осудить его должен, если бы последний перешел в общество раскольническое, – «обязан запретить ему священнослужение, подвергнуть его увещанию и, по совести, всевозможно воспрепятствовать переходу его от православной церкви к раскольникам». «Если епископ пренебрежет сию обязанность, замечает при этом Московский святитель, то другие православные епископы, по тем же церковным правилам, обязаны будут прервать с ним общение, и таким образом, для угождения раскольникам, произведено будет разделение в православной иерархии». «И будут ли, спрашивает он, полезны церкви и государству, если откроются, епископы такой слабой совести, которые, пренебрегая церковными правилами, решатся предавать священников раскольникам?»⁹⁶⁰

Как на главное препятствие, почему полное общение с раскольниками не может состояться, а потому и просьба их о даровании им священников не может быть уважена, м. Филарет указывал на существование у них так называемом исправы приходящих к ним священников, т.е., поясняет он в одном из своих мнений, «мнимого миропомазания, или произнесения мнимого проклятия на ереси, в том числе и на Никонову, т.е. на православную церковь, чем они думают очищать священника, приходящего к ним от нечистой, по их мнению, великороссийской церкви».⁹⁶¹ Насколько, действительно, серьезное значение придавал данному обстоятельству Московский святитель, это можно видеть уже из того, что нет почти ни одного его мнения, в котором он не указывал бы на это важное препятствие. «Исправа сия должна быть принята здесь в соображение, замечал он еще в одном из первых своих мнений, обсуждающих рассматриваемый вопрос. Если переходящий к раскольникам священник откажется от нее, то не будет принят ими; а если допустит сделать оную над собою, то сделается отступником от церкви».⁹⁶² Приводя в другом мнении самую форму этого выдуманного раскольниками, обряда отречения от православной церкви и присоединения к их обществу, как будто к истинной церкви, который они совершают над приходящим к ним священником, м. Филарет, пишет: «Отпуская к раскольникам священника, желающего к ним определиться, какое разрешение дадим мы ему о вышепрописанном проклятии? Позволим ли произнести оное? Тогда он проклянет древние истинные обряды церковные, проклянет гражданское обыкновение, введенное властью правительства, даже проклянет лично иерархию, правительство и всех истинных сынов православной церкви. Не позволим произнести оное? В сем случае он не будет принят раскольниками и следственно будет отпущен к ним только для того, чтобы возвратиться от них с уничижением начальства, сделавшего такое распоряжение. Или не скажем ему об оном проклятии ничего? Но закрыть глаза от предстоящего затруднения не значит уничтожить сие затруднение, а напротив усугубить оное. Добросовестный священник, как скоро раскольники потребуют от него вышеупомянутого проклятия, решительно откажется от сего обряда и возвратится к начальству с вопросом, что ему делать; а тот, который попустил бы совершить над собою сей обряд, оказался бы таким же лицемером и нарушителем истинной священнической присяги, как и беглые попы, и начальству не осталось бы в нем признака для различения, кого он обманывает, церковь или раскольников; следственно он был бы орудием сколько не чистым, столько же не надежным».⁹⁶³

Всю важность вышеуказанного препятствия к удовлетворению раскольнических домогательств получить от православной церкви священников на известных условиях хорошо понимало правительство; прекрасно понимали это и светские члены столичных комитетов, желавшие во что бы то ни стало успокоить раскольников исполнением их прошений. «Дать раскольникам священников с тем, чтобы сии священники перешли в раскол, очевидно, было бы незаконно и вредно. Сие признают все»,⁹⁶⁴ – свидетельствует Московский святитель. И вот некоторые, по словам Филарета, желая обойти это препятствие, предложили средство, чтобы священники поступали к раскольникам на известных условиях, но в раскол не переходили. «Средством сим, говорит он, почитают требование от раскольников, чтобы они, принимая священника, не совершали над ним так называемой исправы».⁹⁶⁵ Такой компромисс с раскольниками предложен был в одном из заседаний Московского секретного комитета 1848 года, для чего даже решено было войти с рогожскими раскольниками в секретное сношение.

Московский архипастырь не ожидал от всего этого каких-либо плодотворных результатов. По его искреннему убеждению, высказываемому им не раз и прежде этого предложения некоторых членов Московского комитета, раскольники не согласятся на отмену этой исправы. «Если бы они расположены были согласиться не делать исправы или, что тоже, не осуждать православную церковь, под именем еретиков – никониан, – писал он еще в 1838 году по поводу одного из прошений Екатеринбургских старообрядцев, – то не было бы им причин не принять наименование единоверцев; а они сего не хотят. Доколе не соглашаются они называться единоверцами, дотоле далее обещание не делать исправы, если бы они сделали оное на словах, будет значить только намерение делать оную тайно, зачем усмотреть начальству не можно».⁹⁶⁶ Почти то же самое, только более резком тоне, повторяет он и 10 лет спустя, по поводу предложения секретного комитета потребовать от раскольников, в качеств условия дарования им священников, не совершать над последними исправы. «Нетрудно предвидеть, пишет здесь Московский святитель, что раскольники или устранят от себя сие требование каким-нибудь уклончивым ответом; или, хотя не откажутся от оного, но в тайне будут продолжать исправу, которую и ныне, по возможности, не допускают до сведения начальства». «Секта не бывает вполне честна, замечает он далее в доказательство справедливости этого своего предположения. Истина религиозная и нравственная суть лучи одного света: где первая смешана с заблуждением, там не чиста и последняя. Секта своим не довольно свободным положением думает извинить употребление в свою защиту лукавства пред правительством»;⁹⁶⁷ «и клятвопреступный пред церковью священник, прибавляет он к этому в другом мнении того же года, легко успокоит разрешением совесть мирянина, изменившего честному слову пред правительством».⁹⁶⁸

Исчерпывая вопрос до конца, м. Филарет ставит и другое возражение, которым, по-видимому, уменьшается значение факта исправы над приходящими к раскольникам священниками. «Могут возразить, говорит он, что священник не должен допустить над собою исправы». Но и эту мысль он находит неуспокоительною. «Получив священника в свои руки, говорит он, раскольники без сомнения употребят все средства притеснения в прельщении, чтобы он сделал желаемое ими проклятие, и сие искушение будет очень трудно для человека, который, по их обычаю, будет поставлен под сильное влияние их старшин и в совершенную зависимость от их общества со стороны своего пропитания».⁹⁶⁹ «И нельзя поручиться, замечает Московский святитель в другом месте, что из множества священников в России не найдут они подобных нынешним беглым, которые последуют их прельщениям; ибо и при апостолах бывали беды во лжебратии».⁹⁷⁰ Если же добросовестный и верный своей священнической присяге пастырь устоит в этих соблазнах и не согласится допустить над собою исправы, то «в таком случае, по мнению Московского архипастыря, раскольники могут отослать его под каким-нибудь предлогом или даже с оклеветание».⁹⁷¹

Но и помимо этой исправы, самые условия, на которых старообрядцы просят себе священников от православной церкви, ясно обнаруживают, по мнению м. Филарета, их раскольнические тенденции, – желание стоять по отношению к церкви по прежнему изолировано, и потому препятствуют дарованию им священников: переход последних на предлагаемых старообрядцами условиях равносилен, по его убеждению, переходу в раскол. «Если и предположить, говорит он, возможность устранения исправы, переход священника к раскольникам с тем, чтобы не быть в зависимости от иерархии, чтобы зависеть от них и ими быть судиму, не есть ли уже переход священника в раскол?»⁹⁷²

Так как раскольники, испрашивая себе у правительства священников, эту независимость последних от православной иерархии ставили, как мы уже видели, в числе главнейших условий исполнения их домогательств, то м. Филарет имел случай очень часто возвращаться к этому пункту их прошений и подробно доказывал невозможность его удовлетворения. По его мнению, эта проектируемая независимость священников у раскольников от православной иерархии и зависимость их от самих раскольников и от светского начальства есть другая несообразность, которая никоим образом не может быть примирима с церковными правилами и примера которой нельзя найти «во всей древней истории церковной».⁹⁷³ «Если предположить, говорит он, что предлагаемые раскольниками правила будут в действии, и что раскольники на основании оных, возьмут у епископа священника чрез известное начальство в известное место, по правилам церковным епископ не должен остаться бездейственным зрителем сего случая. По 15 правилу апостольскому и по 3 антиохийского собора, удалившегося из-под власти своего епископа священника епископ должен требовать обратно, а в случае невозвращения объявить лишенным всякаго священнического служения и самого сана. Если епископ сего не исполнит, то поступить противно правилам церковным; а если исполнить, то гражданское начальство будет в противоречии с духовным, признавая действительным священником и покровительствуя у раскольников того, которого духовное начальство почитает лишенным сана».⁹⁷⁴ Указывая в других мнениях на 39 апостольское правило, которое говорит: «без воли епископа своего пресвитеры или диаконы да не творят ничто же, тому бо суть поручени люди Господни», Московский святитель замечал: «отпустить к раскольникам пресвитера, для церковного действования, независимо от епископа, значит поступать вопреки апостольскому правилу; значит ввести в православную церковь лютеранскую стихию».⁹⁷⁵

Строго стоя на канонической точке зрения, м. Филарет не соглашался и на такого рода политическую сделку с раскольниками, при которой требуемая ими для своих священников независимость от епархиальных архиереев носила бы чисто внешний и номинальный характер. Некоторые члены Московского секретного комитета, желая удовлетворить просьбу раскольников и в то же время выйти из вышеуказанного канонического затруднения, предложили, чтобы священник, поступая к раскольникам, не отрекался в сердце от иерархии и от покорности церковным правилам, но только по наружности был вне сношения с иерархией и исполнял обряды раскольников по снисхождению к их предрассудкам. Митр. Филарет не согласился с этой мерой; по его убеждению, и при этом условии уступка раскольническому желанию не теряет своего противоканонического характера; кроме того она поставила бы священника в положение крайне двусмысленное и двоедушное, всего менее свойственное служителю веры, который, по апостолу, должен жить «в простоте (искренности) и чистоте Божией».⁹⁷⁶ Для большей убедительности в непригодности рассматриваемой меры Московский святитель указывает на факт из прошлого, – на пример, находящийся в делах Петербургского секретного комитета 1821 или 1822 годов. «Предложено было тамошнему комитету, говорит он, сделать опыт, послать к раскольникам искусных священников, которые бы явились между ними не как посланные от церкви, но как бы пришедшие к ним по произволу, и расположенные быть в общении с ними; и которые, войдя с ними в общение и снискав их доверие, делали бы им благоприятные для православия внушения. Благонамеренность сего предложения увлекла комитет, и он составил о сем определение, которое, между прочим, подписано было блаженные памяти митрополитом Серафимом и удостоено утверждения Государя Императора Александра Павловича. Но когда митрополиту Серафиму предоставлено было привести сие в исполнение, он увидел, что сего нельзя согласить с церковными правилами и со свойственною служителям веры искренностью действования, предложил свое затруднение комитету; комитет воспринял дерзновение представить Государю Императору об отмене сделанного и утвержденного определения, и благочестивейший Император на сие соизволил, уважая ненарушимость церковных правил и чистоту священнослужительской совести».⁹⁷⁷

Защищая церковные каноны против раскольнических на них посягательств, отмечая крайние канонические затруднения, которые произошли бы в случае исполнения предположения дать раскольникам священников от гражданского начальства, м. Филарет руководился при этом мыслью о ненарушимости церковных правил, что он и высказал в одном из своих официальных писем к м. Григорию. «Трудно представить, – писал он последнему в 1857 году, когда вопрос обострился до крайности и правительство было уже готово удовлетворить раскольнические домогательства, – трудно представить, чтобы на оные (т.е. канонические затруднения при исполнении раскольнических домогательств) не было обращено внимания, когда и гражданские законы изменять по желанию какой-либо непокорливой партии было бы вредно и несообразно с достоинством государственного правительства, a тем более нарушать церковные правила, по желанию раскольников; что, впрочем, изменить некоторые законы гражданские зависит от власти государственной, a изменить церковные законы, основанные на слове Божием и на правилах святых соборов, от нынешней церковной власти не зависит; что поколебать церковные правила, относящиеся до иерархии, значило бы поколебать самую иерархию, и произвесть в духовном здании церкви расселину. Известно же, что минута землетрясения может произвесть в вековом здании такую расселину, которая долго, или совсем, не позволит возвратить оному прежнюю совершенную целость»⁹⁷⁸. Итак, вот первое, по мнению Филарета, основание отказа раскольникам в удовлетворении их просьбы, – это противоканоничность дарования им священников на предлагаемых ими условиях.

Второе основание, почему, по мнению Московского святителя, домогательства раскольников не должны быть уважены правительством, это – то, что исполнение их условий практически не удобно. «Дать раскольникам священников на предлагаемых ими условиях, говорит он, нельзя без того, чтобы не произвести в управлении и в законодательстве запутанностей и затруднений, не имеющих исхода».⁹⁷⁹ Не излагая в подробностях все эти затруднения, указываемые м. Филаретом, отметим только главные, наиболее бросающиеся в глаза, и при этом остановимся сначала на тех из них, которые проистекают от первого и главного условия раскольнических домогательств, – условия независимости их священников от какой-либо высшей духовной власти. Вопрос о контроле над раскольническими священниками является первым и существенным затруднением в случае выполнения вышеуказанного условия. Непонятно, кто будет следить за поведением этих самостоятельных, от духовного начальства независимых, священников; а это отсутствие контроля, между тем, неизбежно должно привести к нежелательным результатам в отношении к нравственности таких священников, – результатам, в которых повинна будет, по мнению м. Филарета, и духовная власть, согласившаяся поставить священников в столь ненормальное положение. «Положим, говорит он, что независимый от епископа священник живет и служит у раскольников несколько лет без наставления, без надзора, в избытке, с совестью не строгою, потому что одна корысть может побудить идти на сие неправильное положение. Много повода к повреждению нравственности; и если она повредится, не дает ли за сие ответ Богу и духовная власть, которая согласилась бы поставить священника в положение сколь неправильное, столь же опасное?»⁹⁸⁰ Практически неразрешимым является, по мнению Московского святителя, и то, кто будет у раскольников наблюдать за правильностью действий даруемых им самостоятельных священников. «Кто, на пример, будет смотреть, спрашивает он, чтобы священники сии не венчали браков в малолетстве, в родстве, от живых жен или мужей, чтобы ее хоронили убитых без доведения до сведения полиции? Горный (или какой-либо другой светский) начальник лично делать сего не может. Итак, определит ли светский начальник благочинных над раскольническими священниками? Учредит ли раскольнические духовные правления?»⁹⁸¹ «Раскольники сами требуют, чтобы их священники вели метрические записи, пишет м. Филарет в другом мнении. «Чаще, или реже, но неизбежно случается, что метрические записи оказываются неверными, а от сего подвергаются сомнению права состояния или права наследства. Дела сего рода судит епархиальное начальство. Но кто будет судить их у раскольников? Неужели учредится раскольническая консистория? Кто будет утверждать ея решения? При том же раскольники не любят консистории. Их старейшины, простолюдины, любят составлять из себя управление, между прочим, и над священниками».⁹⁸² Далее, есть в области церковной дела, которые никоим образом не могут быть подчинены юрисдикции простого священника, а требуют разрешения епископского. Как, спрашивается, поступит, при возникновении одного из подобных дел, раскольнический священник, не признающий над собою никакого высшего духовного начальства, к которому он мог бы обратиться за решением подобного дела? «Например, по правилам церковным, говорит Московский святитель, священник имеет право совершить таинство брака, но власть прекратить действие сего таинства, то есть, расторгнуть брак, принадлежит высшей иерархической степени епископа. Положим, что дан раскольникам независимый от епископа священник, и что к нему приходит прихожанин, по законной причине, просит расторжение брака. Что будет делать священник? Вопрос сей неразрешим. Ни с чем не сообразно было бы дать раскольническому священнику власть епископскую и даже больше епископской, потому что и епископ не решит расторжения брака сам собою, но испрашивает синодального разрешения»⁹⁸³. Дать подобную власть священнику, «это значило бы, прибавляет к вышесказанному Московский архипастырь в другом месте, предать правила церковные и законы безнаказанному нарушению, и раскольническую свободу от законов, которыми связаны православные, сделать средством для привлечения православных в раскол»⁹⁸⁴. Между тем таких дел, т.е. подобных вышеуказанному, по которым священники имеют нужду неукоснительно просить разрешения епископа, не мало случается в практике священнической. Между ними бывают такие, касающиеся святыни и таинств, «которые не допускают гласности». «Как можно производить их, спрашивает Филарет, чрез светское начальство?»⁹⁸⁵ Таковы практические затруднения, неизбежно вытекающие из того условия раскольников, по которому даруемые им священники должны состоять в зависимости от светского, а не духовного начальства.

Не меньшие, если не большие несообразности и практические неудобства представляет и другое условие, на котором раскольники соглашаются, принимают к себе священников и по которому они имеют право возвращать неугодного им священника обратно к тому епархиальному начальству, от которого его приняли. И прежде всего, выполнение подобного условия унизительно для православной церкви и оскорбительно для церковной иерархии. «Раскольники не раз предлагали, как бы невинное дело, говорит Московский архипастырь в одном из своих мнений 1848 года, то, чтобы духовное начальство дало им священников в их распоряжение и получало их обратно, когда они окажутся достойными осуждения. Если бы дело шло о надобной вещи, не постыдился ли бы не имеющий ее предложить постороннему, имеющему оную: дай мне сию вещь в мое независимое употребление с тем, чтобы ты взял ее назад, когда ее понадобится починить, или совсем бросить? А раскольники делают подобное предложение не о вещи, a о священнике, с его верою, совестью и нравственною жизнью. Сие оскорбительно для церковной иерархии».⁹⁸⁶ Но положим даже, что это обстоятельство не важно, «но да не будет неудовольствия на сие,»⁹⁸⁷ говорит Московский архипастырь. Есть другие несообразности в указанном условии раскольников. Самое их требование права отказывать от служения при их церкви неугодному им священнику и отсылать его к архиерею равносильно, по Филарету, «требованию полномочия на самоуправство,»⁹⁸⁸ ближайшим результатом удовлетворения которого было бы «беспримерное порабощение священника».⁹⁸⁹ «Священник, замечает он в пояснение этого, подчиненный духовному начальству, за неправильные действия судится и, если недоволен местным судом, может перенести дело к высшему начальству. Раскольники хотят иметь право отрешать священника без суда, или сами судить его, и при том без апелляции».⁹⁹⁰ При этом нужно принять во внимание еще и то, что «первое преступление, за которое сим образом постраждет священник, без сомнения, будет то, когда он покажет расположение к сближению с православием, или откажется от так называемой у раскольников исправы».⁹⁹¹

Наконец, результатом исполнения означенного требования раскольников будут также весьма важные практические затруднения, выход из которых положительно невозможен. И во-первых, как будет судить епархиальное начальство священника, возвращенного раскольниками, как негодного? «Без исследования положиться на обвинительный извет раскольников, было бы, по мнению Московского святителя, незаконно; а исследование, которое по закону надлежит произнести духовному начальству, в недоступном ему кругу раскольников, не возможно».⁹⁹² «Таким образом, прибавляет он к этому в другом месте, епархиальному начальству достанется жребий не судить, а только производить экзекуцию над обвиненным от раскольников; а обвинению от них, и даже общему, всего легче подвергнется священник, который заговорит пред ними в пользу православия».⁹⁹³ Другое немаловажное затруднение, при отсылке раскольниками негодных священников, будет состоять в том, куда епархиальному начальству девать таких священников? «Если просто возвратить их, в православную епархию, говорит м. Филарет, отвечая на поставленный вопрос, сие было бы для епархий и затруднительно, и вредно, и неблаговидно. Ибо не значило ли бы дать волю раскольникам брать из епархий, что им правится, а негодное для них бросать обратно в епархии, как в место беззащитное и неуважаемое».⁹⁹⁴ Притом, «разве присные чада святыя церкви (т.е. православные), замечает он в другом мнении, менее мнимых старообрядцев достойны попечения, чтобы давать им священников, которых они признали негодными?»⁹⁹⁵

«Таким образом, резюмирует Московский святитель в некоторых из своих мнений сказанное относительно запутанностей и затруднений, неизбежных при даровании раскольникам священников на предлагаемых ими условиях, таким образом открывается что учреждение у раскольников особых священников, независимых от архиереев, потребовало бы нового законоположения о церковно-раскольническом устройств и управлении, во всяком случае не примиримого как с правилами церковными, так и со сводом законов».⁹⁹⁶

Чтобы устранить все эти неудобства, в одном из заседаний С.-Петербургского секретного комитета, как мы уже заметили в своем месте, предложено было светскими членами комитета подчинить старообрядческое духовенство непосредственно Св. Синоду, как это существует относительно придворного и армейского духовенства. Митр, Филарет не согласился и с такой мерой. В одном из писем к обер-прокурору Св. Синода он объясняет и мотивы этого.⁹⁹⁷ Не говоря уже о том, что еще вопрос, примут ли раскольники означенное условие; между тем «получить от них отказ унизительно и вредно», так как «расколоводители не преминут всюду распространить мысль, что мы признаем свою неправость и предлагали уступку, но что они не приняли, сохраняя твердость в вере; не говоря уже об этом, положение придворного и армейского духовенства никоим образом не может служить, по мнению Московского архипастыря, достаточным примером дарования раскольникам священников непосредственно от Св. Синода. «Здесь нет никакого сомнения о православии, говорит он в объяснении этого, а там (т.е. у раскольников) есть». При том же «особое управление придворного духовенства имеет основанием благоговение к Государю, армейского – местную неудобность для епархиального управления, причины уважительные»; между тем, «предполагаемое положение священников у раскольников имело бы основанием открытую или прикрытую мысль о не православии и своенравии раскольников. Уступить, сему было бы вредно». Далее, «духовенства придворное и армейское управляются лицами высокого положения, членами Св. Синода». «Неужели, замечает он, и для надзора за раскольниками и управления ими учредится нечто подобное, в угодность демократическому требованию раскольников». Но даже если бы предлагаемый проект и осуществился, то и при таком положении раскольнического духовенства, вышеуказанные затруднения, по мнению Московского архипастыря, окончательно неустранимы. Дело в том, что «духовенства придворное и армейское не совсем отрезаны от епархий, и в сем есть и единство и удобство. Рукополагают епархиальные архиереи. Некоторые дела, например, бракоразводные переходят в консистории». «Что надобно будет делать, спрашивает м. Филарет, в подобных случаях у раскольников? Неужели Св. Синод сделается для них первою инстанцией суда?» Наконец, что не менее важно, подобный пример независимости раскольнических священников от епархиального начальства, может иметь, по Филарету, и то вредное последствие, что он будет заразителен и для православных. «Случается иногда, говорит он, что целый приход бывает недоволен священником и архиереем, например, при случае спора об отводе земли к церкви. Что если такой приход попросит себе независимого от архиерея священника по своему выбору и представит в доказательство своей просьбы пример таких священников, данных раскольникам, и прибавит заключение: мы, православные, конечно, более права имеем получить то, что дается раскольникам?»

Третьим и последним основанием, почему просьба раскольников о независимых от епархиального начальства священниках не может быть уважена правительством, м. Филарет выставляет то, что выполнение означенной просьбы на предлагаемых раскольниками условиях вредно для церкви и для государства. Два вредные последствия по отношению к церкви православной отличает при этом Московский святитель. Прежде всего, он указывает, как на вполне естественное следствие нового порядка снабжения раскольников священниками, на усиление раскола и умножение совращений в него. Этого-то усиления раскола в существе дела и домогаются, по мнению м. Филарета, просители, когда ходатайствуют об официальном даровании им священников. «Они хотят сохранить раскол, замечает он по поводу одного из таких ходатайств, дав ему почетное имя, которое отнял у них закон. Под именем старообрядчества они хотят упрочить и узаконить самую уродливую новость, раскольническую республику в пределах православной церкви».⁹⁹⁸ «Раскольники, которые теперь суть только толпа, пишет он в другом мнении, мало по малу организоваться будут в отдельное с особыми формами общество, чего они и домогаются и что навсегда отделит их от церкви».⁹⁹⁹ «Вследствие сей уступки, говорит он в третьем месте, пред лицом православной церкви образуется отдельная церковь, раскольническая, и для православия потеряно будет более, нежели сколько приобретено воссоединением бывших униатов».¹⁰⁰⁰ Ближайшим результатом этой прочной организации раскола будет усиление раскольнической пропаганды и умножение совращений в раскол православных. «Раскольники, при сем новом предложении, не приемлют, наименования единоверцев, писал м. Филарет в 1838 году по поводу домогательств Екатеринбургских старообрядцев. Из сего ясно видно их намерение держаться, по-прежнему, в виде общества отдельного от церкви, следственно, по-прежнему, враждовать против церкви и по возможности отторгать от нее православных. Если в сем успевали они силою богатства и общественных связей доныне, когда непризнание их священников правительством более или менее затрудняет их и унижает, то, без сомнения, должно опасаться умножения совращений, когда их священство получит вид законности пред гражданскою властью».¹⁰⁰¹ Это опасение усиления совращений в раскол особенно вероятно, по мнению Московского святителя, в виду тех больших удобств, сравнительно с православными, которые раскольники получат с дарованием им священников, зависящих от них самих и независимых от епархиальных архиереев. «Получив таких священников, говорит он, раскольники имели бы во многих случаях выгоду пред православными, потому что такие священники, своею зависимостью от раскольников, были бы сильно понуждаемы, угождать им с пренебрежением церковных правил и законов, к чему вело бы и отсутствие надзора от духовной власти. Так, например, брак несовершеннолетний, или в другом отношении неправильный, легче совершить чрез раскольнического, нежели чрез православного священника. Итак, мысль, что в старообрядческой вере больше удобства для разных мирских случаев, не была ли бы для невежествующих новым прельщением к переходу в раскол, особенно при умножении священников у раскольников»?¹⁰⁰² Вместе с тем, это официальное дарование раскольникам независимых от духовного начальства священников, прочно организуя их общины, должно вредно отозваться, по мнению Московского архипастыря, на дальнейших успехах единоверия. Эту свою мысль, как мы уже знаем, он высказал еще в первом своем мнении по данному вопросу. Здесь он, основываясь на донесении Пермского миссионера, протоиерея Луканина, отмечает, что уже один слух о подобном даровании раскольникам священников заметно остановил успехи Пермской миссии.¹⁰⁰³ Мало того. По его убеждению, высказанному значительно спустя после этого мнения, «при предполагаемом обеспечении раскола священниками особенно надлежит опасаться, что поколеблются» даже самые «единоверцы, недавно примиренные с православною церковью».¹⁰⁰⁴ Еще решительнее он высказывается относительно этого в 1857 году, когда правительство было уже готово удовлетворить домогательства рогожских священников. «Должно полагать, писал он в конце этого года митрополиту Григорию, что не останется не усмотренным близкое неблагоприятное последствие от предоставления раскольникам священников, независимых от духовного начальства: потрясение может быть даже до разрушения церквей единоверческих. Уже один слух о том, что мысль о гражданских для раскольников священниках пользуется сильным покровительством, по влиянию многочисленных, богатых, сильных раскольников, произвел то, что немалое число новых единоверцев поколебалось и даже, вопреки ясным доказательствам и собственноручным подпискам, против совести объявило себя не присоединенными к единоверческой церкви. Посему, когда сии многочисленные, богатые, сильные раскольники откроют свое богослужение в двух огромных и великолепных часовнях рогожского кладбища, нельзя не опасаться, что не многочисленные прихожане малой единоверческой Никольской церкви, притесняемые и теперь, как известно Св. Синоду, подвергнутся крайнему искушению. Действие же такого перевеса раскола над единоверием не может не отозваться во всей России. И сему опытное уже доказательство видится в письме Екатеринбургского единоверца: рогожские раскольники отправляют благодарственное богослужение за внесение в ревизию незаконных браков, a Сибирские единоверцы страждут; а Сибирские раскольники ободряются в своем упорстве».¹⁰⁰⁵

Другое, не менее сильное, опасение м. Филарета от удовлетворения просьбы раскольников о даровании им священников на предлагаемых ими условиях, это опасение такого расстройства церковной дисциплины, которое, хотя и в малых размерах, наблюдалось уже при даровании им беглых попов. «Для расстройства дисциплины в каком бы то ни было управлении, писал митрополит Московский еще в 1838 году, трудно выдумать средство, как то, чтобы открыть дорогу подчиненным уходить из-под власти своего начальника, даже не спросясь у него, и переходить туда, где выгоднее, где больше воли и меньше надзора и отчета». «Сие средство, прибавляет он к этому, употребляют уже раскольники против дисциплины церковной, принимая беглых попов, и теперь домогаются даже узаконить сие средство»¹⁰⁰⁶. «От епархиальных архиереев, пишет он в 1857 году при новом возникновении этого вопроса, о просимых у гражданского начальства священниках, предполагается только требовать сведений и, таким образом, не предоставляется православному архиерею права изъявить согласие или несогласие на увольнение священника к раскольникам; полагается просто брать у него одобренных. Это должно вести к обессилению церковной власти. Чтобы яснее представить вид дела, пусть будет взята в пример одна епархия. В Московской епархии известных правительству раскольнических часовен поповщинского и беспоповщинского толков считается 138, не считая полу известных, которые, при благоприятных обстоятельствах, конечно, будут домогаться, равного права с теми. В сем числе сильное большинство часовен поповщинских. Посему раскольники вдруг пожелают иметь священников 50, или более, и будут рыскать по епархии и соблазнять священников предложениями выгоднейшими, нежели обыкновенное положение большей части сельских священников». «Должно надеяться, замечает он при этом, что православное правительство не решится подвергать православных священников сему дьявольскому искушению и не издаст закона, который бы приглашал священников пожертвовать священническою совестью корыстным видам».¹⁰⁰⁷

Некоторые из светских правительственных лиц далеко не разделяли этих опасений Московского митрополита. Напротив, они, как мы уже видели, считали удовлетворение раскольнических домогательств получить независимых от духовного начальства священников не только безвредным для церкви православной, но даже положительно благодетельным для нее, так как такая мера, по их словам, должна послужить самым благонадежным и даже несомненным средством впоследствии к постепенному сближению и наконец к совершенному воссоединению этих раскольников с православием. Такое мнение, как известно, высказано было в одно время генералом Глинкой, а потом и графом Закревским. Митр. Филарет не согласился с таким мнением. По его убеждению, такая политическая мера для сближения раскольников с православною церковью очень не политична; потому что она не только несообразна с достоинством законного начальства, но в то же время не основательна и не надежна. В доказательство этого он приводит одну аналогию. «Слово апостольское, предварительно замечает он в объяснение законности самой аналогии, изъясняет иногда состояние христианства чрез уподобление воинству. Теперь кстати будет воспользоваться сим способом изъяснения для рассматриваемого предмета». «Если бы военачальник, видя часть войска непокорною, и при том нуждающеюся в офицерах, и слыша желание непокорных заимствовать себе офицеров из находящихся в законном положении, с изъятием их от законного начальства, кроме случая, когда непокорные возвратят их, как негодных, согласился на сие по надежде, что вышедшие из под власти офицеры приведут под власть непокорных; какова была бы такая политика? Была ли бы сообразна с достоинством законного начальства, основательна и надежна?» «Но такова точно, заключает он свою аналогию, была бы политика, которая дала бы раскольникам от духовного начальства священников в независимое от духовного начальства распоряжение».¹⁰⁰⁸

Как представитель церкви, как защитник ее интересов против раскольнических посягательств, Московский архипастырь, решая вопрос о даровании раскольникам священников, естественно рассматривает его главным образом с церковно-канонической точки зрения и, как мы уже видели, приходит к отрицательным выводам. Но, вполне понятно, м. Филарет не мог обойти и другой стороны вопроса – стороны государственно-политической, не мог уже по одному тому, что противная партия, в лице светских членов столичных комитетов, стоявшая за положительное решение означенного вопроса, с последней-то точки зрения и судила об этом вопросе, почти совершенно игнорируя церковные соображения. А один из представителей этой партии, главный сторонник благоприятного для раскольников решения означенного вопроса, граф Закревский, в своих официальных записках по этому вопросу, как мы уже знаем, прямо упирал именно на то, что правительство как вообще в своих отношениях к расколу, так в частности и в решении данного вопроса должно руководиться более политическими и гражданскими соображениями, чем религиозными и каноническими. В виду этого, повторим, и Московский святитель должен был коснуться этой стороны вопроса. Но и здесь он приходит к выводам, совершенно противоположным тем, к каким приходили светские члены столичных комитетов.

Не говоря уже о том, что подобное разграничение между интересами церкви и государства даже до их противоположности, какое делают светские члены комитетов, строго говоря, не мыслимо, по мнению Московского митрополита, в Русском православном государстве, где «царственная любовь к православию, и в согласии с нею государственная политика, дали православной церкви в России преимущество господствующего вероисповедания пред другими, признанными вероисповеданиями»; не говоря уже, далее, о том, что подобное требование от православной церкви даровать раскольникам священников, требование, которое не может быть исполнено «по доброй совести и без нарушения церковных правил», свойственно лишь такой политике, какую ни в коем случае нельзя признать «здравой и полезной»;¹⁰⁰⁹ не говоря о всем этом, прямые политические соображения требуют, по мнению м. Филарета, отрицательного решения рассматриваемого вопроса. «Политические соображения, спрашивает он, не требуют ли, чтобы не благоприятствовать стремлению раскольников образовать из себя отдельное общество? А предоставить в их распоряжение священников, и собственный над ними суд, и формальное образование приходов не значит ли благоприятствовать их отдельности?»¹⁰¹⁰ «Должно опасаться, отвечает на это Московский святитель в другом месте, что политическая самостоятельность раскольников более укрепится, когда они будут иметь признанных начальством попов, которые, по их обыкновению, находиться будут под властию сильных раскольников, попечителей часовен; когда их священники связаны будут между собою и которым влиянием старших на младших, а попечители разных часовен и разных городов и селений останутся, как и ныне, связанными взаимно духом секты и влиянием богатых рогожских раскольников».¹⁰¹¹ Усиление же сепаратизма раскольников особенно опасно в виду того, что «они, по словам Филарета, стремятся к формам демократическим».¹⁰¹² «Уже и теперь раскольники довольно сформировались в особую в государстве сферу, в которой господствует над иерархическим демократическое начало», замечает Московский святитель в другом месте. «Обыкновенно, поясняет он свою мысль, несколько самовольно выбранных, или самоназванных попечителей или старшин, управляют священниками, доходами и делами раскольнического общества, смотря по надобности, делают с него денежный сбор и, вопреки законам, скопом иногда составляют прошения к правительству от многих тысяч душ».¹⁰¹³ С дарованием же им независимых от духовного начальства священников, несомненно, их общество сильнее, нежели ныне, организуется в этом демократическом характере».¹⁰¹⁴ «Сообразно ли с политикою монархическою, спрашивает Московский архипастырь, усиливать сие демократическое направление формальным образованием раскольнических приходов, с священниками, подчиненными раскольническим старшинам-мирянам?»¹⁰¹⁵

Но не соглашаясь на удовлетворение просьбы раскольников на предлагаемых ими условиях, м. Филарет находил возможным, хотя и в виде исключения, более прямую меру снисхождения к ревнителям старого обряда, а именно разрешение православным священникам, отправляемым с миссионерскою целью к раскольникам, совершать для них богослужение и требы церковные по старопечатным книгам. Такую именно меру он предложил в 1827 году по отношению к раскольникам Пермской епархии. «Не подлежит никакому прекословию, – писал он при этом, – то, что как для каждого по человеколюбию, так собственно для церкви, по ее матернему сердоболию, болезненно видеть раскольников оставляющих детей своих без крещения, по недостатку беглых попов».¹⁰¹⁶ Чтобы облегчить эти «последствия упорства и ожесточения, в котором начальники раскольнических обществ стараются удержать души, порабощенные им простотою и невежеством», Московский святитель советовал, в качеств опыта, послать к Пермским раскольникам трех священников-миссионеров, которым, кроме миссионерской деятельности, поручить, «если то окажется нужным», «совершение богослужения и треб церковных по старопечатным книгам на правилах единоверческих церквей»¹⁰¹⁷ с тем, впрочем, ограничением, чтобы к таинствам, исключая крещения, которое должно быть совершаемо над раскольническими детьми «без всяких других разбирательств», по одному желанию родителей,¹⁰¹⁸ – «раскольников принимать не иначе, как по убеждению желающих к соединению с церковью или просто и безусловно, или по крайней мере, по правилам и чиноположению, предписанным для единоверческих церквей».¹⁰¹⁹ Правительство, как мы уже говорили в своем месте, согласилось с этой мерой, а потом распространило ее и на другие епархии с раскольническим населением.

В других случаях м. Филарет находил возможным давать такое разрешение даже простым приходским священникам, помимо всяких миссионерских целей. Так поступил он еще в 1820 году, в бытность Тверским архиепископом. В то время беглые попы ржевских раскольников были задержаны полицией и препровождены в свои епархии. Ржевские раскольники-поповцы очутились в критическом положении; и тогда те из них, в которых менее сильны были предубеждения против церкви, немедля долго, обратились с требами к православным священникам. Эти последние по данному наставлению своего архиепископа, не останавливались совершать их, «без дальних с обеих сторон условий». «Дело делалось без прошений, отношений и доношений, к губернатору, к архиерею и Св. Синоду». «Если в ином из таких случаев, замечает при этом м. Филарет снисхождение и далеко простерто было, ложно было уповать, что суд Божий покроет снисхождением доброе намерение; а врагам церкви неудобно было из частных поступков извлечь укоризну против нее, или основать на оных свое право».¹⁰²⁰ Впрочем, допуская эту меру, как акт снисхождения, м. Филарет далек был от мысли возводить ее в общее правило, потому что, по его мнению, «принять это за правило – значило бы смешать раскол с православием». «Это дало бы раскольникам новый повод совращать православных уверением о превосходстве старопечатных книг, как бы признаваемом и православным духовенством»¹⁰²¹. Руководясь этими соображениями, как мы видели, он отверг просьбу старообрядцев г. Спасска о дозволении одному из приходских священников исправлять для их требы в тамошней старообрядческой часовне, без присоединения к православию. Доказывая в письме к обер-прокурору Св. Синода, что такое формальное разрешение не только подало бы раскольникам новое оружие против православной церкви и остановило бы успехи единоверия, но «было бы несообразным с правилами и достоинством православной церкви и ея таинств», он советовал отказать в этой просьбе и сделать, согласно состоявшимся уже определениям Св. Синода, исключение для двух лишь таинств – крещения и брака.¹⁰²²

В одно время м. Филарет, как нам уже известно, готов был даже еще более расширить пределы правительственного снисхождения в отношении к приверженцам старого обряда, чтобы только не восторжествовало то явно незаконное дело, о котором последние хлопотами. Мы уже упоминали ранее, что в 1857 году, т.е., в то время, когда в С.-Петербургском секретном комитете дело клонилось уже к уступке раскольническим домогательствам, Московский святитель, опасаясь такой уступки, предложил свой проект «удовлетворения необходимейшим духовным нуждам не сущим, во дворе церкви»¹⁰²³. Им было предложено учредить особого единоверческого епископа, которому прежде всего следовало подчинить Московское единоверческое духовенство. Вместе с тем – разрешить этому епископу, в виде опыта, по желанию прихожан рогожского кладбища и с согласия Московского епархиального архиерея, избрать от одного до трех из заштатных священников, честного поведения, которых и допустить, по наставлении в чине церковного служения по старопечатным книгам, к совершению в часовне рогожского кладбища богослужения и таинств церковных, исключая литургии. Каждый из определенных таким образом к рогожскому кладбищу священников, прежде принятия этого поручения, «должен, пред святым евангелием и крестом дать епископу обещание, что он, приемля, по снисхождению, даемое поручение, совершать служение между не присоединёнными к православной церкви, пребывает и пребудет в соединении с православною церковью, что не совершит ни над кем, а тем паче не допустит совершить над собою никакого действия, которым бы знаменовалось отчуждение от православной церкви, или осуждение и проклятие на нее». Отчет в своем служении и плодах оного эти священники должны представлять единоверческому епископу. Если замечено будет, что прихожане рогожского кладбища сочувственно отнесутся к такой мере и к такого рода священникам, – если будут благоговейно слушать богослужение, совершаемое ими, принимать от них благословение, исповедоваться у них, и если, по должном на исповеди испытании совести их, признаны будут достойными и получат разрешение грехов священническою молитвою и благословением; «то в лице таковых отчуждение от православной церкви можно признать прекратившимся», и, по довольном испытании их в этом настроении, «можно будет таковых удостаивать и причащения святых тайн, на каковый конец предоставить их священнику совершать литургию в одной из единоверческих церквей, для приготовления запасных святых даров». Когда таких, примирившихся с церковью, членов рогожского кладбища окажется значительное число, «можно будет приступить к рассуждению о том, чтобы одну из часовен их обратить в церковь, освящением ее на древнем антиминсе». Смотря потому, насколько успешной окажется эта мера на рогожском кладбище, ее следует, по мнению м. Филарета, «постепенно применить и к некоторым другим значительным часовням, находящимся среди множества других обывателей, нуждающихся церкви, и пользующимся с 1827 года терпимостью». Этот проект Московского святителя, не смотря на то, что, по его убеждению, не был соединен ни с нарушением церковных правил, ни с опасением расстройства иерархии, не получил дальнейшего движения, так как, о нем мы уже упоминали ранее, был отвергнут м. Григорием, как нецелесообразный. Да в нем уже и не было нужды, потому что вскоре после этого раскольникам окончательно было отказано в их домогательствах.

Митр. Филарет, высказываясь с одной стороны так решительно за отказ раскольникам в их домогательствах, а с другой стороны советуя всевозможно облегчить им доступ в единоверческие и православные церкви, для совершения треб церковных, руководился, кроме вышеизложенных оснований отрицательного характера, и теми положительными практическими соображениями, что раскольники-поповцы, вынужденные необходимостью, мало по малу преклонятся к соединению с православною церковью. Это он и высказал в одном из своих мнений по рассматриваемому вопросу. Сообщая здесь, на основании сведений, полученных им от знающих положение раскольников рогожского кладбища, что в значительном числе этих раскольников возникает расположение, по смерти остающихся священников, сблизиться с православною церковью на существующих до ныне условиях, и открывается надежда, что «одни образуют на самом кладбище единоверческую церковь, а другие присоединятся к общеправославной церкви; указывая далее на то, что и сельские раскольники, приглашаемые к соединению с церковью, также не раз отзывались, что ожидают начатия сего от рогожского кладбища», он вместе с тем замечает: «ничто, по моему мнению, не препятствует правительству продлить свою твердость в настоящих правилах его действования в ожидании сего недалекого предела времени, и употребить старание воспользоваться оным»¹⁰²⁴, Другого выхода из затруднения для раскольников-поповцев м. Филарет не знал. Он, как мы видели, считал невозможным переход поповцев, с лишением беглых священников, в беспоповщину, ибо преграда, разделяющая тех и других, по его убеждению, так крепка, что «трудно представить соединение их в один двор». «Первые (т.е. поповцы), – говорил он в доказательство этого, – называя себя старообрядцами, последних называют и почитают раскольниками. Первые признают существующими все семь таинств, другие только два. Первые чтут законы семейственной жизни, и для них отвратительно мнение последних, якобы брака совсем не должно быть и якобы блудодеяние менее преступно, нежели брак. Посему, если бы и случилось первым остаться без священников, надобно полагать, что они не соединятся с беспоповщиною и не примут от не тех правил, по которым она особенно вредна»¹⁰²⁵. Эти слова м. Филарета оправдались. Поповщина осталась верна своим принципам и не перешла в беспоповщину. Но она не присоединилась и к православию, а нашла исход в так называемой Белокриницкой или австрийской иерархии. К вопросу об этой иерархии мы теперь и переходим.

Первые известия об австрийской иерархии, полученные правительством, и первоначальные меры против нее. Каноническое сношение с константинопольским патриархом, предпринятое Св. Синодом по совету м. Филарета. Гражданские меры против означенной иерархии при императоре Николае. Взгляд на этот предмет Московского святителя и его отношение к австрийской иерархии в указанное время. Перемена правительственных взглядов на раскол в царствование императора Александра II. Неудачные, благодаря м. Филарету, попытки рогожских старообрядцев провести болокриницкое священство на свое кладбище. Закон 24 апреля 1858 года, провозгласивший терпимость к австрийской иерархии. Положение этой иерархии после означенного закона. Бесплодные протесты Московского митрополита против излишней свободы раскольнического духовенства. Вопрос о признании австрийской иерархии. Постановления о ней комитета 1864 года и суждение м. Филарета об этих постановлениях.

Первые слухи о замыслах раскольников-поповцев основать в австрийских пределах свою собственную епископию были получены нашим правительством сравнительно очень рано, еще в то время, когда известные искатели «древнеправославного архиерейства», Павел и Алимпий, и не начинали переговоров с греческим митрополитом Амвросием, а лишь заручились согласием австрийского правительства на учреждение епископской кафедры при Белокриницком монастыре. В этом смысле, т.е., что Австрийские власти согласились удовлетворить означенную просьбу раскольников, и были получены нашим правительством первоначальные известия о замыслах поповцев¹⁰²⁶. Понятно, что правительство, никак не ожидавшее чего-либо подобного, было очень встревожено этими слухами. Чтобы проверить их справедливость на месте, оно командировало в 1845 году в австрийские, особенно славянские, владения знакомого с теми краями чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел – Н. И. Надеждина. Скоро эти тревожные слухи дошли и до м. Филарета. Мы не знаем, как отнесся к ним Московский святитель. Известно только, что он остался недоволен назначением Надеждина для такого серьезного поручения. «Неожиданно, – писал он в начале 1846 года преосвящ. Рязанскому Гавриилу, от которого, вероятно и получил первые сведения о слухах правительства и командировке Надеждина,¹⁰²⁷ – неожиданно, что Надеждин, не пользовавшийся обыкновенно доверенностью власти употреблен для поручения, требующего лица, преимущественно заслуживающего доверия. Господь да устроит полезное»¹⁰²⁸.

Надеждин прибыл в Белую-Криницу в то время, когда Павел и Алимпий только-что возвратились из первого своего странствования по славянским землям. Слухи, полученные правительством, вполне подтвердились. «Епископа еще нет пока, – доносил Надеждин в своей записке о заграничных раскольниках, бывшей результатом его командировки, – но он отыскивается весьма деятельно и настойчиво, и к принятию его делаются все нужные приготовления»¹⁰²⁹. Неизвестно, чтобы правительство приняло какие-либо мероприятия против замыслов раскольников., получивши это донесение своего чиновника.

Первые, но уже запоздалые, меры были предприняты, по инициативе Московского святителя в то время, как митрополит Амвросий не только поселился у австрийских раскольников, но уже успел и упрочить дальнейшее существование белокриницкой иерархии поставлением в преемники себе Кирилла. Митрополит Филарет, получивши в начале 1847 гола от клинцовского ратмана Барышникова первое известие о появлении у заграничных раскольников беглого архиерея, «немедленно (3 января) препроводил» это известие, «без употребления оного в Москве по предосторожности против неблагоприятной гласности», к синодальному обер-прокурору, графу Протасову¹⁰³⁰, а этот последний сообщил его министру внутренних дел¹⁰³¹. Донесение Московского архипастыря было настолько ранним и неожиданным, что послужило, вместе с доставленной министру народного просвещения запиской (от 12/24 декабря 1846 года) о том же предмете Лембергского корреспондента археографической комиссии – Зубрицкого¹⁰³², первым известием о раскольническом архиерее для самого правительства, которое теперь только стало наводить справки об Амвросии чрез русскую миссию в Константинополе и вошло в переговоры с австрийским правительством¹⁰³³.

Между тем м. Филарет, не получая никаких известий относительно того, как воспользовалось правительство его сообщением, и в то же время хорошо понимая печальные последствия медлительности в подобном деле, через три месяца отправил новое донесение в Св. Синод¹⁰³⁴, в котором, выясняя вес вред для Русской церкви новоявленной заграничной иерархии, предлагал употребить каноническое средство «к обезопасению мира церковного и к сокрушению опоры, которую раскол думает поставить себе образованием собственной раскольнической иерархии». Сообщая здесь об учреждении в австрийских пределах раскольнической епископии и о начавшихся сношениях Московских раскольников с заграничными – о том, что «от раскольнического заграничного архиерея был уже в Москве посланный, входил с рогожскими раскольниками в сношение и получил от них денежные пособия», – Московский святитель далее так выясняет значение этого факта по отношению к поповщинскому расколу: «нет сомнения, что Московские расколоводители поповщинского толка смотрят на сие, как на светлую для себя зарю». «Теперь они могут внушить своим последователям, что их общество укрепляется и возвышается, потому что имеет уже архиерея и притом признанного правительством; что теперь значительно для них уменьшается опасение лишиться священников, которых в случае нужды можно достать из заграницы; что при таких обстоятельствах можно решительнее прежнего удаляться от всякаго сношения с Российским общеправославным священством». «Очевидно, заключает он свои соображения, что здесь является новая сильная преграда сближению рогожских раскольников с православною церковью». Отметив эти вредные последствия учреждения у раскольников собственной епископии, он далее рекомендует и меры против новоявленного у них епископа. Указывая на церковные правила (10 апостольское, 2 антиохийского собора и 35 собора лаодикийского), по суду которых м. Амвросий, как вошедший в общение с раскольниками, должен подлежать осуждению и отлучению от церкви, если не исправит своей погрешности, может быть, по неведению допущенной, м. Филарет и советует теперь силу означенных правил обратить против сего случая. Вполне справедливо предполагая, что найденный раскольниками архиерей принадлежит к ведомству константинопольской патриархии, он предлагает Св. Синоду «войти в каноническое сношение с константинопольским патриархом и синодом, а, смотря по надобности, и с прочими православными патриархами, чтобы сообщившийся с раскольниками архиерей был от сей погрешности исправлен и сообщение с ними прекратил, а в противном случае был подвергнут силе вышеозначенных церковных правил».

Вместе с этим донесением Московский святитель препроводил в Св. Синод и свой проект послания к вселенскому патриарху¹⁰³⁵. В этом послании, сообщая константинопольскому патриарху о совершившемся факте бегства епископа Амвросия к раскольникам в Буковину, – факт, «столько же оскорбительном для достоинства константинопольской иерархии, сколь неблагоприятном для церкви Российской», м. Филарет далее пишет: «мудрость ваша не требует от нас изъяснения, какой суд на таковых неправедных, нарушающих мир церковный, делателей изрекают священные правила и особенно десятое святых апостолов, второе антиохийского и тридесять пятое правило лаодикийского соборов». «Но по общему долгу охранения мира церковного и по предосторожности, чтобы зло раскола не распространялось, мы, – продолжает он, – не может остаться бездейственными зрителями столь дерзновенного нарушения священных правил, и сего ради убеждаем и молим ваше святейшество употребить силу сих самых священных правил и данной вам от Бога власти, чтобы пресечь сей оный соблазн, чтобы побудить непокорного епископа принести покаяние, отвергнуть и осудить общение раскольническое и возвратиться в истинное общение церковное; а в противном случае осудить его с самоосужденными, к которым он приобщился, и, если он отважился совершать не благословенные рукоположения, то и оные силою церковных правил упразднить».

Св. Синод вполне согласился с доводами Московского митрополита, признал меру, рекомендуемую им, целесообразною и отправил 30 июня чрез министра иностранных дел составленное м. Филаретом послание к константинопольскому патриарху Анфиму¹⁰³⁶. В том же году, а можно быть и в начале следующего, получена была из Константинополя и ответная грамота с осуждением Амвросия, каковой грамоте Московский святитель, как можно судить по его письму к преосвященному Пермскому Аркадию, придавал весьма важное значение. Сообщая означенному преосвященному выписку из грамоты патриарха Анфима, касающуюся рассматриваемого предмета, м. Филарет писал ем (от 10 марта 1848 года) следующее: «сообщаемую мною вам выписку, думаю, не бесполезно было бы сообщить всем преосвященным, чтобы знали, что отвечать на молвы о раскольническом архиерее. Не знаю, почему сия мысль не пришла тем, от которых сие зависит»¹⁰³⁷. Понятно, что более практического значения, чем то, какое указано здесь Московским архипастырем, означенная мера в настоящее время уже не имела; равно как не имел существенного значения и энергический протест нашего правительства пред австрийским против учреждения белокриницкой митрополии не смотря на то, что этот протест был вполне уважен Венским кабинетом. Существование австрийской иерархии было в то время уже упрочено.

Вполне понимая это, правительство направило теперь все свои заботы к тому, чтобы преградить доступ этой иерархии в наши пределы, а для этого, по возможности, воспрепятствовать сношениям наших раскольников с заграничными. К достижению этой несбыточной цели и были предприняты самые энергические меры: в некоторых местах, особенно густо населенных поповцами и находящихся вблизи австрийской границы, напр., в Черниговских посадах и слободах, полиции были усилены¹⁰³⁸, за действиями наших раскольников был учрежден «неослабный» секретный надзор¹⁰³⁹, обнаруживаемые выходцы из заграницы были арестуемы¹⁰⁴⁰, или же высылаемы обратно заграницу¹⁰⁴¹, письма наших раскольников в Серет, в Белокриницкий монастырь и из этого монастыря в Россию были перелюстровываемы и сообщаемы в копиях министерству¹⁰⁴² и т.п.

Митр. Филарет со своей стороны был вполне согласен с правительственным взглядом на этот предмет и высказывался также за решительные меры против австрийской иерархии. Мало того, – или не зная о предпринятых правительством мероприятиях, или, может быть, замечая, что исполнение не соответствует намерениям, он высказывал даже недовольство недостаточною, по его мнению, энергией правительства в этом деле, т.е., в прекращении вредных сношений наших раскольников с заграничными. Так в одном из своих мнений 1848 года, указывая на факт сношений Московских раскольников с белокриницким архиереем, – на то, что «они посылали от себя двух депутатов для дознания о сем архиерее, которое не иную могло иметь цель, как принятие от него рукоположения»¹⁰⁴³, и рисуя здесь теми же чертами, что и в прошлогоднем донесении Св. Синоду вредные последствия «сих событий», он вместе с тем замечает: «между тем, как известность такого действования расколоводителей возвышает надежды раскольников, неизвестность того, чтобы приняты были какие-либо меры к остановлению незаконного движения, поддерживает вид независимости и неприкосновенности раскола»¹⁰⁴⁴.

И, действительно, несмотря на решительность мер, предпринятых нашим правительством против австрийской иерархии, последняя проникла в пределы России очень скоро после учреждения оной и имела здесь своих представителей не только в лице многих священников, но даже и нескольких епископов.

Московский архипастырь, получив 2 марта 1850 года по почте от какого-то неизвестного корреспондента первое известие о появлении в пределах Московской епархии первых епископов белокриницкой иерархии¹⁰⁴⁵, на другой же день лично сообщил эту неприятную новость Московскому генерал-губернатору¹⁰⁴⁶, передавши ему вместе с тем и самое письмо, в котором обозначено было место проживания раскольнических архиереев¹⁰⁴⁷. Но несмотря на «внезапные, на рассвете дня» произведенные обыски в квартирах, указанных в письме, ничего подтверждающего донос не было открыто, о чем граф Закревский и поспешил сообщить митрополиту¹⁰⁴⁸. Последний остался недоволен такою неудачною деятельностью гражданского начальства, видя в этом потворство Московской полиции австрийской иерархии. Вероятно, и этот случай имел в виду Московский архипастырь, когда два года спустя после означенных событий писал архимандриту Антонию: «о лжеиерархии раскольнической есть сведения и были указания, но не умеют или не хотят найти злоупотребления те, которым сие доверяется»¹⁰⁴⁹. В виду этого, получивши через несколько дней от того же, вероятно, лица другое письмо о том же предмете, подтверждающее прежнее, м. Филарет, не надеясь более на местное гражданское начальство, отправил это письмо, равно как и предыдущее, уже к синодальному обер-прокурору, в той надежде, что этот последний, «имея более обильные источники сведений о расколе», удобнее может проверить, заслуживают ли внимания полученные сведения¹⁰⁵⁰. Подобно этому, Московский святитель каждое новое, получаемое им известие, касающееся австрийской иерархии, спешил сообщать, куда следует, для принятия нужных мер. Правда, все его донесения Московскому гражданскому начальству оставались в большинстве случаев без всяких результатов, на что он жалуется в 1852 году своему другу – архимандриту Антонию. «Еще бывшему генерал-губернатору, пишет он ему от 17 октября, я сказал однажды, что из Буковины пришел раскольнический архимандрит и живет в доме вдовы имя рек. Он сказал, что справится и потом сказал, что это дом пустой и что в нем кто-то был недели две назад. Нынешнему сказал я, что раскольнический архиерей будет служить в таком-то доме, в такой-то день и час. Ничего не оказалось, по всей вероятности потому, что доверенное лицо начальника было более доверенным лицем раскольников. Что тут делать? Господу помолимся о заблуждающихся и о покровительствующих заблуждающимся»¹⁰⁵¹. Равным образом, в особенно важных случаях, м. Филарет продолжал отправлять свои сведения и Св. Синоду. Так, в 1854 году, на основании известий, полученных им из Рязани, он (от 25 сентября) доносит Св. Синоду, что «там (т.е. в Рязани) открыто письмо раскольнического лжеепископа к мирянину, как видно, расколоводителю, в котором лжеепископ извещает о постановлении белокриницкой лжемитрополией нового лжеепископа, с наименованием архиепископа Владимирского¹⁰⁵², изъявляет недоумение признать ли его, потому что он поставлен без согласия двух первых лжеепископов». Доводя до сведения Св. Синода вместе с тем и о том, что эти лжеепископы австрийской иерархии, «под гражданскими именами и званием, тайно бывают в Москве и в других городах и ставят для раскольников лжесвященников», Московский святитель при этом замечает: «не нужно объяснять, как опасно для словесного стада, когда волки не отвне уже видимо нападают, но среди овец, во овчей одежде, неусмотримые сторожами, ходят»¹⁰⁵³.

Как бы в ответ на это донесение м. Филарета, через некоторое время выходит новое Высочайшее распоряжение, направленное против австрийской иерархии, которым вменялось Московскому генерал-губернатору в обязанность «принять негласные, но деятельные меры» к отысканию лиц означенной иерархии¹⁰⁵⁴. Результатом этого распоряжения были усиленные розыски австрийских попов и архиереев, при чем особенную энергию в этом деле обнаружил незадолго до этого времени определенный смотрителем рогожского кладбища чиновник Мозжаков¹⁰⁵⁵. Правда, все эти строгости Николаевского времени по отношению к австрийской иерархии не прекратили, да и не могли прекратить ее существования в России, потому что вместо арестуемых попов тотчас же появлялись в избытке новые¹⁰⁵⁶. Они имели своим последствием лишь только то, что означенная иерархия, проникнув в Россию, не смела заявить себя здесь открыто до самого конца этого царствования, так что в это время справедливо могла быть названа, по удачному выражению м. Филарета, «кроющеюся в норах лжеиерархиею»¹⁰⁵⁷.

С наступлением нового царствования в положении австрийской иерархии, как и вообще в положении раскола, произошли существенные изменения, совершившиеся, правда, не вдруг, но постепенно. Можно с уверенностью сказать, не опасаясь впасть в погрешность, что кончина императора Николая была радостным событием для раскольников, особенно для лиц преследуемой в его царствование австрийской иерархии. Почувствовав наступившие более благоприятные времена, лица этой иерархии с меньшею предосторожностью начинают являться в Москву. Вскоре возвращается сюда и глава этой иерархии в России, Антоний Шутов, принужденный в прошлое царствование покинуть Москву. По крайней мере, менее чем через месяц по кончине Николая Павловича м. Филарет уже сообщает об этом прибытии в древнюю столицу раскольнического архиерея. «По слухам, – писал он от 7 марта 1855 года исправляющему тогда должность обер-прокурора Св. Синода, А. И. Карасевскому, – в прошедшем году лжеепископы из Москвы удалились; но, по нынешним слухам, один из них вновь находится в Москве»¹⁰⁵⁸.

Между тем заправилам рогожского раскола желательно было упрочить существование этой иерархии в России, поставив ее так сказать на легальную почву; а для этого нужно только было, воспользовавшись наступившими новыми веяниями, как-нибудь провести ее на рогожское кладбище – этот центр всероссийского поповщинского раскола. К этой цели они и пошли смело и энергично с первых же дней нового царствования. Прежде всего они решили употребить для этого тот самый способ, благодаря которому они и добились, но уже впоследствии (в 1881 году) указанной цели, – т.е. отказались совершить верноподданническую присягу новому Императору в православной церкви при православном священнике, в той надежде, что им позволено будет присягнуть на рогожском кладбище при священнике австрийской иерархии, чем, хотя косвенно, признано будет право на существование последней. Но они ошиблись в своих расчетах, забывши, что за ними зорко следит бдительное око м. Филарета. Благодаря исключительно настоянию последнего, то, что им удалось 26 лет спустя, в 1855 году не осуществилось. Московский святитель, получивши известие о нежелании рогожских раскольников принимать присягу предписанным в законе способом и хорошо понимая, к чему клонятся их замыслы, энергически восстал против их затеи. Пригласив к себе некоторых из более видных представителей рогожского раскола, он, уступая их желанию совершить эту присягу в одной из часовен рогожского кладбища¹⁰⁵⁹, убедил их отказаться от второго условия, т.е., чтобы присяга их совершена была без православного священника, мотивируя это, между прочим, тем, что «у них нет теперь священника, который один только имеет право (чего и они не могут отрицать) прикасаться к святому евангелию и святому кресту и принести оные для целования»¹⁰⁶⁰. Раскольники, понявши, что их замыслы хорошо видны митрополиту, ничего не возразили на это, молча согласились с его доводами и только испросили себе для совершения присяги общеправославного священника села Карачарова, а не единоверческого, как предлагал им Филарет, – испросили с тою целью, чтобы, как замечает последний, хотя в чем-нибудь выказать свою самостоятельность¹⁰⁶¹. Московский святитель с удовольствием уступил им в этом, радуясь тому, что ему удалось достигнуть своей цели – «расположить их присягать при священнике». «Иначе, замечает он в письме к Аркадию Пермскому в заключение рассказа об этом событии, – им дозволили бы присягать при мужике, или лжесвященнике австрийской фабрики. Это было бы очень вредно»¹⁰⁶².

Этот случай вместе с тем дал м. Филарету повод решительно высказаться за сохранение прежней системы правительственных отношений как к расколу вообще, так в частности и к новоявленной иерархии. Сообщая обо всем происшедшем исправляющему тогда должность синодального обер-прокурора, доводя также до его сведения о появлении в Москве Антония Шутова, повторяя вместе с тем и свое замечание, высказанное им в прошлогоднем донесении Св. Синоду, о громадном вреде австрийской иерархии для православной церкви, Московский архипастырь непосредственно за сим продолжает: «таким образом, открываются не маловажные признаки, что рогожские расколоводители начинают действовать с большею прежнего смелостью и надеждою на себя. В сих обстоятельствах особенно много значит сохранение правил, данных в Бозе почивающим Государем Императором Николаем Павловичем, в отношении к расколу.... Если бы расколоводители достигли, в виде снисхождения, некоторого изъятия из оных в свою пользу, то... и кроющаяся в норах лжеиерархия могла бы получить более смелости продолжать свои вредные действия». Изложив эти свои соображения, митрополит предлагал вместе с тем Карасевскому на рассмотрение – «не нужно ли довести оные до Высочайшего сведения»¹⁰⁶³.

Мы не знаем, были ли доведены до сведения Государя вышеизложенные соображения м. Филарета. Во всяком случае, этот голос Московского архипастыря в данное время звучал уже резким диссонансом с новым духом времени. Хотя сам император Александр Николаевич в начале своего царствования и высказался за прежнюю систему отношений к расколу, но несомненно, что он не симпатизировал бывшим строгим мероприятиям. Что же касается окружающих Императора правительственных лиц, и особенно так называемых руководителей общественного мнения, то в них очень заметно стали проявлять себя уже совершенно новые веяния, радикально противоположные духу минувшего царствования. С первых же дней нового царствования выступило на защиту старообрядцев, особенно рогожских, и московское гражданское начальство, в лиц графа Закревского.

Эту перемену правительственных взглядов на раскол скорее всего поняли сами старообрядцы. Потери в неудачу в своих замыслах провести австрийское священство на рогожское кладбище посредством отказа от верноподданнической присяги, они пошли теперь к этой цели своим обычным путем, – путем усиленных ходатайств перед высшими сановниками столицы. Начинается целый ряд поездок в Петербург главных тогда рогожских деятелей – Свешникова, Бутикова, Муравлева и Гаранина. Пока был министром Бибиков, все хлопоты Московских старообрядцев получить разрешение на открытие прекратившегося с 1854 года, за отсутствием беглых попов, богослужения в часовнях рогожского кладбища, не имели успеха. Но в августе 1855 года Бибиков получил отставку и на его место назначен был Ланской, – «последний из наиболее видных представителей вымиравшего в России масонства, не чуждый конечно господствовавших в масонстве религиозных и социальных учений»¹⁰⁶⁴. Дела Московских старообрядцев пошли с этого времени гораздо успешнее: 15 января 1856 года последовало наконец, давно ожидаемое ими, отношение от нового министра на имя графа Закревского о дозволении рогожским старообрядцам открыть богослужение в кладбищенских часовнях. Старообрядцы ликовали и решили совершить это открытие богослужения на своем кладбище в ближайший воскресный день с подобающею такому случаю торжественностью. В субботу, 21 числа, в теплой часовне рогожского кладбища была отслужена вечерня, а в следующий день служили утреню и часы: раскольников за службою, даже по официальному известию, было до 3000 человек¹⁰⁶⁵. С этих пор начинаются на кладбище постоянные служения. Начинают появляться здесь для отправления служб церковных и попы австрийской иерархии, но служат однако в начал с некоторым опасением, не осмеливаясь даже облачаться в священнические облачения. Но страхи, вероятно, мало по малу прекратились бы у австрийского священства, – особенно в виду снисходительного к рогожским старообрядцам отношения местного начальства, австрийские попы надели бы и ризы при служении, и, может быть, с течением времени на рогожском кладбищ сформировался бы огромный постоянный штат духовенства, приличный такому месту, – одним словом, и в данное время постепенно могло бы случиться все то, что произошло в 1881 году; но тут выдвинулись события, очень печально закончившиеся для рогожских раскольников, на долгое время рушившие их мечты фактически укрепить за рогожским кладбищем значение центра всероссийской поповщины по белокриницкому священству.

Нам нет нужды подробно рассказывать всю эту историю, тем более, что она давно уже известна¹⁰⁶⁶, отметим только главные ее моменты и подробнее остановимся на участии м. Филарета во всем этом деле. Дело началось с письма уже известного нам иеромонаха Парфения. Много потрудившийся в борьбе с расколом, сильно восставший в своих литературных произведениях против новоявленной у раскольников заграничной иерархии, Парфений был возмущен последними событиями на рогожском кладбище и написал об них в Петербург одному лицу, близкому к особе императора Александра II. Письмо было представлено Государю. Последний лично передал его министру внутренних дел для наведения надлежащих справок об изложенных в нем обстоятельствах. Министр в свою очередь препроводил письмо о. Парфения к графу Закревскому, прося у него объяснений по содержанию письма; а этот последний потребовал письменного донесения обо всем случившимся от смотрителя рогожского кладбища Лонгинова. Результатом этих постепенных сношений являются три официальные записки – рапорт смотрителя Лонгинова Московскому генерал-губернатору, конфиденциальное письмо графа Закревского министру и всеподданнейший доклад Ланского Государю¹⁰⁶⁷. Все эти три официальные донесения по возникшему делу и решено было министром «повергнуть на Высочайшее благоусмотрение». Общее впечатление из них получилось самое благоприятное для раскольников: прежнее запрещение рогожским раскольникам отправлять в кладбищенских часовнях богослужение выставлялось здесь неслыханным и противозаконным самоуправством бывшего смотрителя кладбища Мозжакова; настоящее разрешение, которое министр в своем докладе прямо приписывает себе, возобновить это богослужение – делом вполне законным и справедливым; а письмо иеромонаха Парфения – неосновательным доносом, «внушенным, по выражению Лонгинова, бессильною злобою против последних справедливых и полезных мер, принятых правительством относительно раскольников». Таким образом, все дело должно было бы завершиться еще большим торжеством рогожских старообрядцев. Но не успел еще министр подать свой доклад и две прочие бумаги Государю, как подоспело донесение Св. Синоду м. Филарета, повернувшее все дело совершенно в противную сторону.

Получив известие о торжественном открытии богослужения на рогожском кладбище и о появлении там, в качестве священнослужителей, попов австрийской иерархии, Московский святитель, справедливо усматривая в этих событиях опасные для церкви признаки начинающегося усиления рогожского раскола, перед тем значительно ослабленного, в особенности же будучи встревожен столь быстрым переходом в положении австрийской иерархии, решил возвысить свой голос на защиту православия и выступил в донесении Св. Синоду от 16 февраля со своим протестом против последних событий на рогожском кладбище¹⁰⁶⁸. Отметив в начале своего донесения факт ослабления рогожского раскола со времени обращения одной из тамошних часовен в единоверческую церковь, упомянув далее о последовавшем вскоре присоединении последнего раскольнического беглого священника к православной церкви и о прекращении – «или по распоряжению министерства внутренних дел, или, может быть, само собою», за неимением беглых попов – «правильного, по уставу, богослужения» в остальных двух часовнях рогожского кладбища, указав наконец на начавшиеся практиковаться с весны 1855 года поездки в Петербург главных рогожских деятелей и распространение ими ложных слухов «о новых якобы преимуществах, даруемых их кладбищу», – м. Филарет переходит к изложению главного предмета своего донесения. «Наконец, – пишет он, – после нескольких поездок значительных раскольников в Петербург, 21 января сего 1856 года, в теплой часовне рогожского кладбища, при собрании множества раскольников, открылось служение вечерни, в котором начальствовал конторщик Иван Кручинин, a 22 дня, таким же образом, служена утреня, и с тех пор продолжается подобное служение. В последующие дни замечено, что во время службы отворяемы были царские врата, и служащий делал возгласы; и как сего не может делать мирянин, то заключают, что служащий был лжесвященник. Одежда на нем была мещанская, и он острижен по-мещански; но могло быть, что он под верхнею одеждою скрывал епитрахиль. Полагают, что это именно Кринин, жительствующий близ рогожской заставы». Кратко заметив далее о ликовании раскольников и печали единоверцев и православных по поводу этих происшествий на рогожском кладбище, митрополит продолжает: «если принять в рассуждение, что раскольники прежде не решались открыть в часовне богослужение без священника, а ныне открыли и продолжают оное, и если поставить сие в связь с поездками значительных раскольников в Петербург, то не без основания может представиться вопрос: не получили-ли они на сие разрешения от начальства? Это был бы печальный случай, которого последствия не легко измерить. Это имело бы такой вид, что начальство само насаждает и укореняют новую отрасль раскола, толки поповщино-беспоповщинский, поповщинский–по сохраняемому им признанию потребности священства и святаго причащения, a по общественному богослужению – беспоповщинский, и, что особенно вредно, это был бы самый удобный случай для раскольников под личиною мирян скрывать лжесвященников заграничной лжеиерархии»... Напомнив далее об особенном значении рогожского кладбища, как центрального правительственного места для всего поповщинского раскола, в силу чего как подкрепление, так и ослабление здесь раскола равносильно подкреплению или ослаблению его повсюду, Московский святитель, со своей стороны, признает желательным и наиболее целесообразным «отказать раскольникам в удовольствии торжественно совершать службу в рогожской часовне». Донесение свое м. Филарет заканчивает следующими словами: «находя открывшееся в рогожской часовне богослужение выходящим из пределов оказываемой раскольникам терпимости, имеющим уже неблагоприятное действие и могущим иметь вредные последствия, и примечая, что раскольники стараются вести свои дела к успехам секретно от секретных комитетов, признаю для себя должным и единственно возможным представить сие благо попечительному о благе святыя церкви вниманию Св. Синода».

Получив это донесение Московского митрополита и признавая всю важность изложенных в нем фактов и соображений, Св. Синод поручил исправляющему тогда должность обер-прокурора, Сербиновичу, представить это донесение в подлиннике на Высочайшее воззрение, с присовокуплением, что со своей стороны Синод полагает внести это донесение в секретный комитет для обсуждения мер, какие должны быть приняты к устранению вредных последствий упомянутого в донесении события. Согласно этому поручению Сербинович 4 марта имел доклад у Государя, во время которого и представил на Высочайшее воззрение донесение Московского архипастыря. Донесение это и на императора Александра II произвело сильное впечатление и вызвало резолюцию, которою повелевалось – дело это «рассмотреть немедля в секретном комитете и принять неотложные меры к обузданию преступного своеволия раскольников». При этом особенное внимание Государя остановило на себе то место этого донесения, где митрополит делает предположение, не получили ли раскольники на открытие богослужения в кладбищенских часовнях «разрешения от начальства». Против этих слов Государь собственноручно написал: «от какого»? На другой день после Высочайшего доклада Сербинович внес донесение митрополита в секретный комитет при отношении, в котором и изложил последовавшее по этому делу постановление Св. Синода и обстоятельства, сопровождавшие представление донесения Государю Императору¹⁰⁶⁹.

Между тем донесение Московского святителя сообщено было в копии и министру внутренних дел. Познакомившись с его содержанием, министр пришел к тому убеждению, что прежде заготовленный всеподданнейший доклад по этом делу теперь совсем не годится, так как теперь приходилось ведаться уже не с письмом Парфения, которое, на основании отзывов Лонгинова и Закревского, можно было без церемонии обозвать неосновательным доносом, – приходилось иметь дело с донесением митрополита, которое и важностью своего содержания и – главное – обращенным на него особенным вниманием Государя требовало отнестись к нему со всею тщательностью и осторожностью. В виду этого составлен был новый всеподданнейший доклад, по своему содержанию не имеющий ничего общего с прежде заготовленным, но так же, как и этот последний, решительно направленный в защиту рогожских раскольников, требовавший дарования им свободы в отправлении богослужения¹⁰⁷⁰. Что особенно характерно в этом новом докладе министра сравнительно с прежним, так это – полнейшее умолчание о том, что разрешение на открытие часовенного богослужения дано рогожским старообрядцам от него – министра, о чем в ранее заготовленном докладе говорилось прямо и положительно. После резолюции Государя на донесении м. Филарета министр счел за лучшее обойти этот щекотливый вопрос абсолютным молчанием. 20 апреля 1856 года означенный доклад был представлен Ланским Государю. Последний и этот доклад велел приобщить к делу, производящемуся по этому предмету в секретном комитете. «По сему самому делу, – собственноручно написал Государь на докладе министра, – я на днях получил чрез Синод формальный протест митрополита Московского и приказал дело это внести неотлагательно в секретный комитет. По важности предмета необходимо и с вашей стороны сообщить комитету все полученные вами сведения и, обсудив в совокупности, представить заключения ваши на мое утверждение. Прошу делом этим не медлить».¹⁰⁷¹

Три раза собирался секретный комитет для суждения по означенному делу – 12 марта, 5 апреля и 16 мая¹⁰⁷². Согласно Высочайшей резолюции на донесении Московского митрополита, он поставил своею задачею: 1) изыскать неотложные меры к обузданию преступного своеволия раскольников и 2) решить вопрос: кто из раскольников рогожского кладбища должен быть признан виновным в самочинном оказательстве раскола? Что касается второй половины программы, поставленной комитетом предметом своих рассуждений, то она не иначе могла быть выполнена, как чрез дознание на месте,. т.е. на рогожском кладбище. С этим были согласны все члены комитета. Но относительно другого вопроса, т.е., какие меры следует принять для обуздания своеволия рогожских раскольников, мнения членов разделились. Тогда как одни, – митрополит Никанор, архиепископ Григорий, протопресвитер Бажанов, статс-секретарь Танеев и исправляющий должность обер-прокурора Св. Синода признавали за лучшее, в качеств такой меры, запечатание рогожских часовен с тем, чтобы главная из них была освящена в православную или единоверческую церковь; другие, – граф Блудов, граф Киселев, министр Ланской и граф Панин, полагали, что до предварительного исследования достаточно лишь ограничиться воспрещением раскольникам торжественных сборищ для богомоления на рогожском кладбище. Впрочем, только трое из этих последних четырех членов остались верными своему мнению до самого конца обсуждения вопроса; четвертый же из них, граф Блудов, в последнее заседание комитета присоединился к мнению большинства, как скоро оно предложило среднюю предупредительную меру, т.е. запечатание одних алтарей, а не самых часовен. – «Рогожские часовни, – так полагало большинство членов секретного комитета, – хотя и следовало бы закрыть, но единственно из снисхождения к призреваемым в богаделенном доме раскольникам запечатать в них одни лишь алтари, как вовсе излишне без священников и недоступные для мирян, и дозволить раскольникам рогожским приходить в означенные часовни только молиться про себя, без чтения и пения, как это и продолжалось с ноября 1854 года до 21 января сего 1856 года». Государь Император, рассмотрев 12 июня журналы комитета по означенному делу, не только утвердил это мнение большинства, но и собственноручно при этом написал: «исполнить по мнению шести членов, – тем более, что, так как на рогожском кладбище священников нет и не должны быть допускаемы, если не присоединятся к православию или единоверию, то и алтари для службы не нужны»¹⁰⁷³.

Митрополит Никанор 21 июня с восторгом уведомлял Московского святителя об этой резолюции Государя, «полагая, – как писал он, – что защитники поповщинской секты не скоро сообщат вам решительное утверждение, весьма утешительное и ободрительное для православных и единоверцев... Утешительно было бы для православных и единоверцев, прибавлял он в заключение своего письма, если бы возможно было сообщить им Высочайшее решение в пользу православия и к ослаблению раскола»¹⁰⁷⁴. Это известие доставило великое утешение м. Филарету. «С благодарением к Богу и к благочестивейшему Государю Императору, – писал он, – приемлю правосудие, оказанное Его Императорским Величеством и правительством православию и единоверию»¹⁰⁷⁵. Исполняя совет владыки С.-Петербургского, он поспешил чрез единоверческого благочинного, сообщить это радостное известие священникам и старостам единоверческих церквей на обоих старообрядческих кладбищах, приказавши в то же время, «по возможности негласно наблюсти и дознать, чрез священника Симеона Морозова, когда и каким образом исполнено или исполнено будет» распоряжение Государя о запечатании алтарей в часовнях, рогожского кладбища, и донести ему об этом¹⁰⁷⁶.

Вскоре повеление Государя было приведено в исполнение со всею точностью; алтари в обеих часовнях рогожского кладбища были запечатаны, и доступ в них австрийскому духовенству был загражден. Так неудачно закончилась, благодаря главным образом м. Филарету, эта новая попытка рогожских старообрядцев провести на свое кладбище новоявленное священство. В позднейшие старания их под разными благовидными предлогами добиться отмены этого в высшей степени неприятного для них распоряжения Высочайшей власти остались напрасными¹⁰⁷⁷. Алтари рогожских часовен не распечатаны и до настоящего времени.

Но кроме этого нежелательного для рогожских старообрядцев исхода, рассматриваемое дело об оказательстве раскола на рогожском кладбищ имело и другую сторону, очень утешительную как для них самих, так и вообще для раскольников-поповцев по австрийскому священству. Благодаря этому делу, императором Александром Николаевичем впервые провозглашена была мысль о необходимости успокоить раскольников-поповцев дарованием им каких-либо священников, – мысль, которая, в силу обстоятельств, неизбежно привела потом к известному закону 24 апреля 1858 года, коренным образом изменившему положение лиц австрийской иерархии.

Запечатанием алтарей на рогожском кладбище была выполнена лишь одна половина программы, поставленной С.-Петербургским секретным комитетом предметом своей деятельности по делу об оказательстве рогожского раскола. Для выполнения другой половины этой программы, т.е. для дознания степени виновности рогожских старообрядцев в этом оказательстве, постановлено было, как нам уже известно, произвести следствие на рогожском кладбище. Дело это поручено было Московскому начальству, под непосредственным руководством тамошнего секретного комитета¹⁰⁷⁸. Это следствие, как и нужно было ожидать, в существе дела ничего не открыло, – ни того, кто главный виновник рогожского оказательства, ни того, кто священнодействовал¹⁰⁷⁹. Дознано было только, как свидетельствовали четверо из большинства членов С.-Петербургского комитета (Григорий, Бажанов, Блудов и Танеев) в своей справке, поданной на Высочайшее усмотрение, что «ямщик Кринин есть лжесвященник, принявший сей сан по желанию старообрядческого общества». Доводя это до сведения Государя, означенные четыре члена заметила, между прочим, в своей справке, что «обстоятельство, это ведет к заключению, что между сими раскольниками могут быть и другие священники, кроме Кринина»¹⁰⁸⁰. Это замечание членов комитета подало повод императору Александру II высказать свою мысль о необходимости успокоить раскольников-поповцев дарованием им каких-либо способов к удовлетворению нужд духовных. «Весьма вероятно, – написал Государь по поводу этого предположения составителей справки о существовании у раскольников других, кроме Кринина, священников австрийской иерархии, – весьма вероятно, что это есть последствие закона 1827 года, который их заставляет или переходить в беспоповщину, или прибегать к заграничным раскольникам для посвящения тайных священников. В этом и есть главный вопрос, на который я неоднократно обращал внимание членов секретного комитета, но доселе не было мне представлено ни одной меры, как выйти из сего затруднительного и вредного положения»¹⁰⁸¹. Так был поставлен на очередь Высочайшею властью весьма важный и существенный вопрос, за которым уже стушевывалось частное дело об оказательстве рогожских раскольников и совершенно слилось с ним.

Возникновению этого вопроса не мало содействовало и то обстоятельство, что сами раскольники-поповцы неотступно напоминали правительству о своем ненормальном положении, подавая на Высочайшее имя просьбу за просьбой о том, чтобы им дарованы были священники. Эти усиленные домогательства поповцев, в связи с ходатайствами за них некоторых правительственных лиц, обострили в данное время рассматриваемый вопрос до крайности и в самом Государе поддерживали неослабный к нему интерес, что последний и выразил в известной уже нам резолюции на записку графа Закревского от 11 апреля 1857 года. Этой резолюцией снова ставилась на вид членам С.-Петербургского секретного комитета вся важность «сего государственного, по выражению императора Александра II, и, можно сказать, жизненного» вопроса, т.е. вопроса об успокоении раскольников-поповцев.

Мы уже знаем, какой сильный отпор в духовных членах столичных комитетов, в особенности же в м. Филарете, вызвало предложение некоторых светских правительственных лиц решить поставленный Государем вопрос в смысле дарования раскольникам священников от православной церкви, но независимых от духовного начальства. Этот энергический протест духовной власти был уважен Государем и в даровании раскольникам независимых священников было категорически отказано. Вместо этого тогда решено было для успокоения поповцев несколько изменить положение австрийского священства. В том же году и в том же самом заседании совета министров (24 апреля 1858 г.), в котором последовал окончательный отказ раскольникам в даровании им священников от православной церкви, был возбужден и решен в благоприятном для них смысле вопрос об их новоявленной иерархии. Правда, и в это время Государь Император призвал невозможным дозволить старообрядцам явное отправление богослужения и духовных треб чрез австрийское священство; он оставил во всей силе и прежний закон о строгом надзоре за недопущением из заграницы лиц означенной иерархии; но в то же время «изволил однако-же признать бесполезным и уже несвоевременным повсеместное секретное разыскание и открытие лжепопов, между раскольниками скрывающихся»¹⁰⁸². Так произошла перемена в положении австрийской иерархии: из преследуемой и разыскиваемой она превращается с этого времени в терпимую, хотя и непризнанную.

Итак, в конце концов «побежденным на правом крыле», т.е. в домогательствах получить священников от православной церкви, удалось, по выражению м. Филарета, «усилить левое». «Взор на лжеиерархию иностранного происхождения» , писал он вскоре после указанного решения преосв. Алексию, с этого времени стал «не строг»¹⁰⁸³. Благодаря этой слабости надзора, австрийское духовенство очень широко воспользовалось вышеозначенным распоряжением Государя Императора и, под покровом местных начальств, стало дозволять себе много такого, что решительно шло в разрез с Высочайшею волею.

Быстрое размножение лиц белокриницкой иерархии, их открытые богослужения, публичные религиозные процессии, наконец, многочисленные соборы, на которые являлись, вопреки ясно выраженному повелению Государя, заграничные представители белокриницкой иерархии, даже сам глава ее – белокриницкий митрополит, – и, как прямой результат такого порядка вещей, умножение совращений в раскол, – все это, в связи с индифферентным отношением гражданской власти к подобным явлениям, не мало смущало м. Филарета и вызывало его на постоянные протесты против нарушителей закона. Этими протестами наполнены его епархиальные отчеты и донесения Св. Синоду; на это же он постоянно жалуется и в частной своей переписке. Так уже в отчете за 1859 год, т.е. следующий за Высочайшим распоряжением, мы читаем: «по обозрении состояния епархии можно было бы с доброю надеждою перейти от прошедшего года к настоящему, если бы не возбуждал сильных опасений раскол. Австрийского происхождения лжесвященники умножаются и свободно ходят по городам и селениям, рассевая в простом народе лжеучения, и не довольствуясь раскольниками, усиливаются совращать православных»¹⁰⁸⁴. Почти то же самое пишет он и в отчетах за 1860¹⁰⁸⁵, 1863¹⁰⁸⁶ и 1864 года, выражая вместе с тем в последнем свое пожелание: «да послет Господь во благодатном обилии свет Свой и истину Свою Св. Синоду, да наставят его в изыскании действительнейших средств для охранения православной веры в народе, и да подвигнется ревность его к предстательству о сем пред благочестивейшим Государем Императором, защитником православной церкви»¹⁰⁸⁷. Подобные же мысли о слабости надзора за австрийским священством и о громадном вреде такого положения его для православной церкви Московский архипастырь проводил и в своих донесениях Св. Синоду. Так, в одном из таких донесений 1861 года, написанном по поводу уклонения в раскол значительного числа прихожан села Ивашкова, он, выясняя причины этого прискорбного явления, писал между прочим следующее: «сильным соблазном и поводом к отпадению в раскол служит то, что все знают, где живут и куда приходят раскольнические лжеархиереи, где служат и даже иногда на открытом воздухе совершают молебствие и крестные ходы лжесвященники; видят крестьян, отращиванием волос оказывающих себя священниками, – и все сие не подвергается никакой ответственности»¹⁰⁸⁸.

Но все протесты Московского святителя оказывались в то время бесплодными. Как на фактическое доказательство этого, можно указать и два характерные случая. Один из этих случаев относится к 1859 году, другой – к 1865. В 1859 году взят был в священническом облачении крестьянин Федотов, у которого нашли и подлинную ставленную грамоту с подписью и печатью архиепископа Антония. «Не торжественно ли это оказательство раскола?» – замечает относительно этого Московский митрополит. Однако гражданский суд взглянул на это дело иначе. Он оправдал этого крестьянина и не коснулся раскольнического архиепископа, сказав, что не было оказательства раскола. Митрополит Филарет остался не доволен таким решением и выступил со своим протестом против него. Он отправил грамоту Федотова в Синод с донесением, в котором, указывая на законы, осуждающие ложно присвояющих себе чужое звание или чин, выставлял такого рода соображение: «если бы крестьянин или цеховой назвал себя генералом и выдал другому крестьянину патент на звание офицера, не осудили ли бы его по закону? Не то же ли преступление сделал цеховой Андрей Шутов, когда назвал себя архиепископом и выдал крестьянину грамоту на звание священника?» Но это донесение, переданное Синодом светскому начальству, не имело никаких последствий; соображение Филарета не было уважено. «Св. Синод, сообщает Московский святитель архимандриту Антонию, возвратил мне грамоту и сказал в указе, что за лжесвященником велел министр внутренних дел иметь надзор, а о лжеархиепископе и о законах указанных ни слова»; – «и крестьянин, замечает он в другом месте, спокойно продолжает лжесвященствовать, а Шутов лжеархиерействовать»¹⁰⁸⁹. Подобный же случай был и в 1865 году. В этом году был арестован другой священник этой иерархии – мещанин посада Клинцов, Черниговской губернии, Василий Константинов Штапаков. Из-под ареста он прислал м. Филарету прошение, в котором, сообщая о своем поставлении в раскольнического священника по просьбе жителей своего посада, и о последовавшем аресте, просил Московского митрополита походатайствовать об его освобождении. В доказательство своей принадлежности к австрийскому священству он представил и свою ставленную грамоту, данную ему по посвящении Московским архиепископом Антонием. Получивши это наивное прошение, Московский святитель был возмущен дерзостью раскольнического священника и обратился с донесением в Св. Синод, в котором, излагая вышеуказанные обстоятельства, выставлял их, как явное оказательство раскола, требующее законного удовлетворения. «Не есть-ли явное оказательство раскола, писал он в рассматриваемом донесении, что мещанин в формальном прошении объявляет себя раскольническим священником, указывает рукоположившего лжеепископа Антония и в неоспоримое доказательство представляет формальный акт – ставленную грамоту, подписанную лжеепископом Антонием, который величает себя архиепископом не только Владимирским, по и всея России». «Закон запрещает оказательство раскола, – продолжает Филарет свое донесение. Посему долгом поставляю означенное прошение и грамоту представить Св. Синоду для принятия мер, чтобы цеховой Антоний Шутов, противозаконно присвояющий себе не принадлежащее ему звание архиепископа Владимирского и всея России, подвергнут был законной ответственности»¹⁰⁹⁰. Св. Синод отправил представленные Московским святителем прошение и ставленную грамоту Штапакова министру внутренних дел, прося вместе с тем его распоряжение о предании суду и законной ответственности Антония Шутова. Но и этот протест м. Филарета и ходатайство Синода не имели никакого успеха. Дело кончилось ничем. Антоний Шутов остался на свободе и по-прежнему продолжал архиерействовать и ставить раскольнических попов на всю Россию.

Если в данное время так смотр ли на австрийское священство в высших правительственных сферах, то можно судить, как должны были после этого относиться к нему местные гражданские начальства: если там отказывались содействовать духовной власти в делах раскола, то здесь явно покровительствовали еще и его иерархии. В особенности это должно сказать о Московском гражданском начальстве, которое издавна славилось таким отношением к расколу, Московский святитель неоднократно жалуется на это. Так, напр., сообщая в одном из писем к синодальному обер-прокурору Ахматову о бывшем соборе раскольнических епископов, он замечает вместе с тем: «гражданское начальство, кажется, имеет счастье не знать сего»¹⁰⁹¹. Давая знать в другом письме означенному обер-прокурору о прибытии в Москву белокриницкого митрополита и указывая на особенную важность этого события, он далее пишет: «доведено сие до сведения г. Московского генерал-губернатора; но он едва ли что предпримет. Знающие думают, что здешняя полиция не откроет его. Раскольники умеют рано узнавать меры правительства и брать против них своп меры»¹⁰⁹². Эти предположения митрополита Московского вполне оправдались. «Белокриницкий раскольнический лжемитрополит Кирилл, скажем словами самого же Филарета, приезжал в Москву, здесь лжесвященнодействовал, собирал лжесоборы; все это знали; если все сие не находили незаконным, по крайней мере, могли бы обратить внимание на то, что он пришел с ложным паспортом. На сие не обращено внимания»¹⁰⁹³. В частности насколько справедливо последнее замечание Московского митрополита, высказанное в письме к синодальному обер-прокурору, как действительно искусно рогожские раскольники умели устроять свои дела, живо разузнавая о направленных против их иерархии распоряжениях гражданской власти и не менее энергично принимая против этих распоряжений соответствующие меры, это показывает новый случай из противо-раскольнической практики м. Филарета за указанное время. Получивши в сентябре 1865 года известие о прибытии в Москву из Белой-Криницы инока Алимпия и архимандрита Евфросина по весьма важному церковно-иерархическому делу – для совещания с Московскими духовными властями об избрании нового наместника белокриницкой митрополии, в виду судебного преследования м. Кирилла со стороны австрийского правительства за поездку в Россию, в каковую должность и предназначен был приехавший Евфросин, – м. Филарет поспешил «конфиденциально» сообщить эти сведения синодальному обер-прокурору Д. А. Толстому «для принятия, как сам он писал, мер, чтобы умирающая белокриницкая митрополия не возродила в большей силе Евфросина не так беспробудного, как Кирилл, и потому более Кирилла способного размножить раскольническую лжеиерархию»¹⁰⁹⁴. Как же отнеслась к этому важному известию гражданская власть? Вот что сообщается об этом в Братском Слове. Министр внутренних дел, которому передано было письмо для зависящих распоряжений, препроводил его в копии, также для зависящих распоряжений, к Московскому полицейскому начальству; а исправляющий тогда должность обер-полицеймейстера, Сечинский, разослал копию с письма ко всем частным приставам с конфиденциальным же циркулярным предписанием, чтобы «их высокоблагородия приняли самые деятельные меры к розысканию и арестованию» Алимпия и Евфросина. После этого в наискорейшем времени точные копии со всех этих конфиденциальных документов уже имелись в раскольническом «Духовном совете», где их читали, посмеиваясь. Антоний и прочие власти от которых и последовало Алимпию и Евфросину приказание держать себя на некоторое время поосторожнее – не слишком беспечно расхаживать по Московским улицам¹⁰⁹⁵.

Но если все эти донесения Московского митрополита о противозаконных действиях австрийского священства и все его протесты против излишней свободы, которой вопреки закону пользовалось в рассматриваемое время это священство, не имели никакого успеха; то за то не остались без последствий его доводы против признания означенной иерархии.

Попытки раскольников-поповцев добиться признания их новоявленной иерархии, – дарования ей таких же прав, какими пользуется в России духовенство инославное и иноверное, начались вскоре же после издания снисходительного к австрийскому священству распоряжения нового императора. Первая из этих попыток, принадлежавшая известному Пафнутию, епископу Коломенскому, и его сторонникам, относится еще к 1859 году. По инициативе означенного раскольнического епископа, в начале этого года правительству было подано прошение, за подписом трех сот старообрядцев, о признании белокриницкой иерархии законною. Но, как и следовало ожидать, правительство ответило на эту просьбу решительным отказом: в то время оно еще слишком далеко было от подобной мысли. Таким образом, затея Пафнутия, к великому его огорчению, кончилась полнейшею неудачею¹⁰⁹⁶. В 60 годах, при крайне снисходительном отношении гражданской власти к расколу, эти надежды раскольников-поповцев на признание их иерархии снова возбудились. Получив возможность чрез своих депутатов представляться Государю и подносить ему адресы с выражением своих верноподданических чувств, раскольники и воспользовались этим случаем для изложения своих требований, и в своих адресах, часто очень пространных, просили между прочим о признании их иерархии¹⁰⁹⁷. Как относилось правительство к подобным домогательствам старообрядцев в указанное время, мы не знаем. Во всяком случае дело было настолько серьезно, что Московский святитель признал нужным считаться с ними, и решил в 1863 году выступить пред Высочайшею властью, по поводу одного из подобных представлений Государю раскольнических депутатов, со своей запиской – «о расколе в настоящее время»¹⁰⁹⁸, в которой главным образом и рассматривает вопрос о признании раскола в его иерархии. Посылая эту записку чрез синодального обер-прокурора, он в письме к последнему высказывает и те мотивы, которые побудили его к означенному решительному шагу. «Воззрение на раскол, – пишет Московский митрополит, – во всяком преданном православию в настоящее время возбуждает заботливые помышления. Из сего источника произошла прилагаемая при сем записка о расколе в настоящее время»¹⁰⁹⁹. На основании этого можно полагать, что м. Филарет, в виду значительной перемены, проистекшей к тому времени, в правительственных взглядах на раскол, опасался, что домогательства раскольников-поповцев о признании их иерархии легко могут осуществиться. Ему, вероятно, хорошо было известно, что некоторые правительственные лица не прочь были удовлетворить означенную просьбу старообрядцев. По крайней мере, в своей записке явившейся результатом этих опасений, он положительно заявляет, что раскольники надеются получить желаемое ныне признание австрийского священства. В виду этих-то обстоятельств Московский святитель и выступил со своим протестом против означенного домогательства раскольников. Любопытны те мотивы, которые он выставляет в вышеуказанной записке, а равно и в других мнениях, в качестве доводов против признания раскольнической иерархии.

Первый из этих мотивов заключается в самой иерархии, – в том обстоятельстве, что она в последнее время разделилась на несколько партий, что в ней находилось в то время «в брожении» несколько «стихий», – а именно: 1) лжеиерархия русская, примыкающая к такой-же австрийской и 2) лжеиерархия русская, отделяющаяся от сей. «При появлении в Московской епархии австрийского лжесвященства, говорит м. Филарет, сперва немногие принимали его, а лучшая и большая часть раскольников отвергали, как незаконное. По времени его влияние распространилось, особенно в селениях, по недостатку лучшего. Теперь, когда открылось провозглашение русской лжеиерархии, независимой от австрийской, некоторые продолжают держаться австрийского священства, некоторые уже отвергают его и принимают чисто русское». Итак, неужели признать, спрашивает он, обе раскольнические иерархии и, если позволительно так изъясниться, две раскольнические церкви?¹¹⁰⁰

Но и помимо этого затруднения, кроющегося в характере самой иерархии и в настоящее время, как известно, не только не уничтожившегося, но с еще большим дроблением белокриницкого священства на новые партии даже увеличившегося, – и помимо этого, официальное признание австрийской иерархии, по мнению Московского митрополита, не возможно в интересах православной церкви и государства. И, прежде всего, оно неизбежно породит столь много разных «неудобо разрешимых вопросов и затруднений» административно-практических, что их, по словам м. Филарета, трудно даже и исчислить. Если в одном городе будут две кафедры, два архиерея (и даже более, так как старообрядческих архиереев может быть и не один, как уже и теперь есть), два епархиальные управления, в одном селении два прихода; то «сколько, спрашивает Филарет, случаев к столкновениям и запутанностям. Где будут пределы епархий и приходов»? Но этим практические неудобства от признания австрийской иерархии еще не исчерпываются. «Теперь, продолжает он, лжеепископы и лжесвященники из мещан и крестьян числятся в сих званиях и ходят с паспортами сих званий; останутся ли они и тогда в сих званиях или будут выделены, и притом однолично или с семействами и потомством, и тогда, как жалуются на многочисленность православного духовенства, создастся новое многочисленное духовенство эксправославное, особенно если оно получит и диаконов и причетников? Будут ли эксправославные епископы иметь консистории и на каком содержании? Или будут оставлены с нынешним управлением произвольным, не ограниченным законами и правильными формами, чтобы бесконтрольное своеволие удобнее прельщало и привлекало к ним православных? Из каких источников и в каких размерах, будут иметь содержание эксправославные епископы и священники? и проч.»¹¹⁰¹. Таким образом признание раскольнической иерархии практически не удобно. Это – во-первых, но это еще не главное, по мнению Московского митрополита.

Гораздо важнее то, что это признание будет вредно для православной церкви, а вместе с тем вредно и для государства, – вредно в том отношении, что с признанием австрийской иерархии, что равносильно признанию раскола, раскольническая пропаганда усилится и отпадение православных в раскол значительно умножатся. Это стремление к пропаганде по словам Московского святителя, гораздо сильнее развито у раскольников, чем у православных; по в настоящее время оно еще несколько ограничивается недостатком покровительства закона. Но когда раскольническая иерархия будет призвана, а следовательно и раскол получит право на законное существование, тогда «его привычка к пропаганде препятствий будет иметь менее нынешнего, а средств более и, следовательно, более может вредить православной церкви». В доказательство справедливых своих предположений о тех печальных последствиях, к каким ведет централизация неправых религиозных обществ и уполномочение их законами, м. Филарет указывает на пример магометанства и ламайства в России, которые, со времени правительственной организации их духовного управления, стали совершенно недоступны воздействию православных миссионеров¹¹⁰². Не менее вредно это официальное признание раскольнической иерархии должно сказаться, по мнению Московского архипастыря, и на государстве. «Признать раскольническую иерархию, говорит он, значило бы расколоть целость русского народа, повредит единству не только церковному, но и государственному»», потому что «разрушение единомыслия и единодушия церковного повлечет за собою расстройство и разрушение единства народного духа в отношении гражданском и патриотическом»¹¹⁰³.

Последнее и самое сильное основание, почему австрийская иерархия, по мнению м. Филарета, не должна быть признаваема правительством, состоит в том, что это признание неизбежно будет сопровождаться «несогласимою разнотою воззрений, взаимно затрудняющих православную церковь и государство»¹¹⁰⁴. Дело в том, что православная церковь со своей стороны, в силу канонических соображений, никоим образом не может признать австрийскую иерархию законною. «Кирилла, который, в противность первому апостольскому правилу, рукоположен одним епископом и притом не имевшим права рукополагать, православная церковь, – говорит Московский архипастырь, – не может признавать истинным епископом, a вследствие сего и всех рукоположенных им епископов и священников»¹¹⁰⁵. «Из сего следует, продолжает м. Филарет, что если бы когда-либо гражданское начальство в сношении с духовным православным упомянуло об Антонии, архиепископе Владимирском, духовное начальство обязано было бы отвечать, что оно не знает архиепископа Антония, а знает только цехового Андрея Шутова. Как же можно было бы выйти из такого противоречия? Принуждать ли православную иерархию признавать, то, что противно церковным правилам и его совести? Но это значило бы нарушать государственный в России закон, предоставляющий свободу даже не христианским вероисповеданиям и православная иерархия была бы обязана лучше пострадать, нежели подчиниться такому принуждению, по слову апостольскому: повиноватися подобает Богови паче, нежели человеком (Деян. V, 29)»¹¹⁰⁶.

Таковы доводы Московского митрополита против признания раскольнической иерархии. Вероятно, частью эти его доводы, а может быть и другие неизвестные нам соображения, заставили правительство отказать раскольникам в их домогательствах. Белокриницкая иерархия остается непризнанной и до настоящего времени.

В заключение вопроса об австрийском священстве нам остается рассмотреть только постановления комитета 1864 года по этому предмету и замечания м. Филарета на эти комитетские постановления. Комитетом 1864 года в существе дела ничего нового об австрийской иерархии не было постановлено, а лишь проектировалось юридически упрочить за нею те права, которыми она давно уже пользовалась фактически, т.е. право свободного совершения богослужения и отправления духовных треб у раскольников, не подвергая за это лиц означенной иерархии никакими преследованиями и стеснениями, исключая тех случаев, когда они навлекут на себя действие общих уголовных законов¹¹⁰⁷. Как и следовало ожидать, м. Филарет остался недоволен этим постановлением комитета, находя его слишком снисходительным для раскольнического духовенства. Указывая в своих замечаниях на журналы комитета¹¹⁰⁸, на быстрое в последнее время размножение австрийского священства и, стоящее в тесной связи с этим, умножение отпадений православных в раскол, Московский святитель в означенном комитетском постановлении видит не более, как признание такого ненормального порядка вещей юридически законным. «Христианской кротости, говорит он, свойственно оказывать терпимость разномыслящим, но осторожность должна определить меру терпимости. Добро может оказать терпимость злу, но зло не окажет терпимости добру. Следственно, оказывать чрезмерную терпимость злу значит подавать ему оружие против добра... Предоставить раскольнической лжеиерархии неограниченную свободу действования значит предоставить волкам свободу похищать овец. Лесной волк, похитив одну овцу, насытится и, хотя на время, оставит стадо в покое. Волк духовный и сотнями овец не насытится, но будет похищать днем и ночью». Ту оговорку комитета, по которой белокриницкое священство должно подлежать действию общих уголовных законов и, следовательно, ответственности за оказательство раскола и совращение православных, Московский митрополит находит не достаточно гарантирующей православных от пропагандистических наклонностей раскольнического духовенства. Дело в том, что, по его мнению, «преследовать определенные случаи совращения в раскол большею частью не удобно: совратитель запирается, раскольник, над которым и при котором совершено совращение, подтвердит его запирательство». А отсюда логически следует, что тот критерий, которым думают измерять вред того или другого лица раскольнической иерархии по отношению к православной церкви, т.е. количеством доказанных совращений, ни к чему не годится. «Лжесвященник, который не изобличен в совращении одного известного лица, но около которого очевидно умножаются и который своим служебным действованием непрестанно поддерживает раскольников в расколе, менее ли зла делает, спрашивает Московский архипастырь, православной церкви, нежели тот, который обличен в совращении одного православного»? В виду всего сказанного, необходимо, по мнению м. Филарета, и в новом законодательном акте поставить раскольнической иерархии «хотя некоторые пределы». Он, оставляя и со своей стороны правило терпимости к лицам австрийского священства, в то же время предлагает ограничить эту терпимость следующими пределами: 1) «если кто из них позволит себе оказательство раскола, напр., начальствованием и служением в публичной процессии, таковый подлежит ответственности тем более строгой, что своим служебным действием вовлекает в оказательство многих других»; 2) « если открыт будет акт, которым кто-либо из оных дает кому-либо церковное звание, напр., священническая грамота, то и тот и другой подвергаются ответственности за принятие на себя звания, законно им не принадлежащего, и первый за составление, a другой за принятие незаконного акта».