Об истинной свободе и нравственном долге

(По поводу Высочайшего манифеста от 17 Октября 1905 г.).

Понятие о свободе. – Свобода и произвол. – Свобода и нравственный долг. – Ты должен, потому что свободен. – Свобода слова и печати. – Политическая свобода. – Царская власть. – Исторические справки. – Марсельеза и красные флаги. – Европа и Россия. – Россия и восток. – Свобода и Христианская вера. – Свобода личности. – Научные теории.– Их несовместимость с истинной свободой. – Прирожденность нравственного сознания. – Евангельское учение. – Современные паралогизмы. – Христианский социализм. – Церковная свобода. – Епископство и монашество. – Свободное участие мирян в церковных делах.

Высочайшим манифестом, от 17-го октября 1905 г., всем верноподданным гражданам Российской Империи „дарованы незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Короче говоря: нам дана свобода, мы свободны!

Едва ли найдется еще какое-либо другое слово, которое возбуждало бы в каждом русском гражданине столько напряженных дум и горячих чувств, по поводу которого произносилось бы такое множество всяких речей и воззваний, из-за которого разгорались бы с чисто-стихийной силой такие страсти, как, именно, это магическое слово: „свобода». О чем, назад тому немного времени, можно было только мечтать, то является теперь уже совершившимся событием. Великим по своей важности для закрепощенного народа был манифест Государя Императора Александра II, призывавший благословение Божие на его свободный труд; но еще более великим, сравнительно с своим светлым предшественником, выступает этот вестник всеобщей свободы. Он радостен, как майское утро, он дорог нам, как самое сердце, он светел, как Ангел мира и благоволения. Хочется верить, что полноправный, свободный русский гражданин переживет то блаженное состояние, о котором сказано Самим Христом в известной притче: „сей сын мой был мертв – и ожил, погибал – и нашелся» (Лк. 15,24), что вскоре пронесется над нами „последняя туча рассеянной бури», и мы „возрадуемся и возвеселимся» (ст. 32). Величием дара будем измерять высоту радости: чем выше первый, тем сильнее и последняя.

Но для того, чтобы дарованная свобода принесла свой добрый плод, чтоб она не оказалась для нас только внешним благом, не составляющим нашего внутреннего достояния, и – что еще хуже, – чтобы не подверглась ложному толкованию, искажению и всяким злоупотреблениям, необходимо определить себе, прежде всего, самое понятие свободы и, сообразно с последним, устроить свою личную и общественную жизнь.

Многие смешивают свободу с произволом. Человек поступает так, именно, как ему вздумается, по своей прихоти и своевольному капризу. Некоторые чрезвычайно склонны проявлять такого рода „свободу» особенно при бурных порывах гнева, самой бешеной страсти или под влиянием сильного опьянения. Примеров, подтверждающих такое превратное понимание свободы, бесчисленное множество. Простой здравый смысл подсказывает каждому, кто хотя немного призадумается над ними, что здесь – не свобода, а презренное рабство страстям и всяким порокам воплотилось в людях, исказивших в себе образ Божий. Само собой разумеется, что не такую свободу даровал Государь Император Своим подданным.

Другие понимают под свободой совершенную независимость ни от каких нравственных обязательств. Таким людям свобода представляется в виде позволительности пренебрежения к родительскому и, вообще, к начальственному авторитету; к святости брака и целомудрия; в виде надменного отношения к религиозным верованиям и обрядам, особенно родной страны; в эмансипации от общепринятых правил порядочности; в неодолимой склонности к чисто иезуитскому заподозриванию решительно всех благих правительственных мероприятий и в самой бессовестной клевете по адресу известных общественных деятелей; короче: как свобода от всех десяти заповедей. Очевидно, последняя здесь отождествляется с беззаконием, и представляет собой чистейшую безнравственность. Горькими плодами такой свободы являются переживаемые нами грозные события. Если и впредь ее будут понимать так, то мы задохнемся в ее чаду, а наша жизнь сгорит на пылающем костре еще нигде невиданной в мире анархии. Результатом такой свободы будут полный невообразимых страданий террор и „власть тьмы».

Ясно, что не с такой свободой поздравляем мы друг друга. От такой свободы мы готовы бежать, как от огня. Иная, лучшая, истинная свобода предносится нашему умственному взору, – свобода, дарующая нам блага мира и братской любви, способная улучшить нашу мятежную жизнь и обогатить ее роскошными плодами истинного просвещения и высокой культуры, помочь нам благополучно выйти из огненной пытки и опять занять почетное положение среди других европейских народов. А так как два рассмотренных рода свободы представляют собою один, только в разных видах, произвол, то отсюда необходимо следует, что истинная свобода не терпеть последнего и обусловлена известными общеобязательными нормами, наличностью которых обеспечивается действительность такой именно свободы. Поясним это примером. Что может быть свободнее человеческой мысли? Быстрее молнии то возносится она в небесные пространства, то спускается ниже самой преисподней, и, кажется, не существует никаких препятствий, которые могли бы задержать ее вольный полет. Однако, всматриваясь пристальнее в нашу мыслительную деятельность, нельзя не заметить подчиненности ее определенным законам, только при непременном соблюдении которых она является высочайшим откровением разумного духа. Как скучно и тяжело бывает каждому невольному слушателю чьей-либо бессвязной, капризно порхающей с одного предмета на другой, речи? Какою мучительной истомой веет от пустой и бессвязно-написанной книги? Лучшим выразителем переживаемого состояния, в данном случае, является неподражаемый сатирик (знаменитый ученый гуманист 16 в.) Эразм Роттердамский. Вот что он пишет о современных ему ораторах в „Похвале Глупости» (рус. перев. проф. Н. Н. Ардашева. Юрьев, 1902, стр. 117): „оратор начинает обыкновенно воззванием, – прием, заимствованный у поэтов. Затем, собираясь говорить о христианской любви, он начинает вступлением об египетской реке Ниле; или, предполагая излагать тайну креста, очень удачно начинает свою речь с Бэла, дракона вавилонского. Посвящена ли беседа посту, – оратор начинает, прежде всего, говорить о двенадцати знаках зодиака...» Другой проповедник, собираясь изъяснять тайну Св. Троицы, „начал с азбуки, перешел к словам, потом к частям речи; далее заговорил о согласовании имен и глаголов, существительного и прилагательного. Многие из слушателей начинали недоумевать и бормотали уже себе под нос Горациев стих: „к чему клонится вся эта чепуха?» Оказалось, что элементы азбуки и грамматики – так полагал оратор – содержат в себе символическое изображение Троичности».

Наоборот, логически-правильная речь, в которой одно положение разумно вытекает из другого, а составные части которой, в своей совокупности, образуют единое архитектонически-стройное целое, невольно приковывает к себе наше внимание и вызывает чувство одобрения. Причина этого понятна: такая речь текла в определенном русле, а проведенная в ней мысль управлялась строгими законами логики. Без них получается хаотическая путаница мыслей, при них стройное целое. Таким образом, только в подчинении общеобязательным законам логики человеческая мысль становится на подобающую ей высоту и получает для себя истинную свободу. Закон служит гарантией свободы, и свобода проявляется в форме подчинения закону. Всякая мысль, которой почему-либо показалось бы неугодным управляться законами логики, тем самым обречет себя на пагубу и окончательное разложение, печальные примеры которых обильно преподаются призреваемыми в известных богоугодных заведениях.

Человеческая воля, подобно мысли, также не только не может существовать, в своем нормальном состоянии, без управляющего ей закона, но, как именно свободная, непременно должна, нравственно обязана подчиняться соответствующим ей законам. И так как всякий здравомыслящий человек стремится к истинной жизни, так как ему врождено желание такой, именно, а не ложной, не искалеченной и жалкой жизни, стремление к добру, к самоценному благу, то естественно такому человеку приложить все свои силы к достижению истинного блага. Смотреть на дело иначе, утверждать совершенно противное, то есть, что он не обязан стремиться непременно к благу, а только к тому, чего он хочет в данное время, значит еще раз подтвердить высказанное положение о господствующем нравственном миропорядке закон блага, потому что каждый, каким бы самовольным он ни был, добивается только того, что считает для себя высшим, именно, благом.

Каждое свое дело человек производить в условиях наилучшего соответствия средства и цели. Где не дано таких условий, там не возможна и целесообразная деятельность. Наблюдающий течение небесных светил, астроном не опускается для этого в глубокий колодец, а поднимается на высокую башню. Устранив различные препятствия для своего наблюдения, он обращает свое вооруженное зрение не к земле, но к звездному небу – место нахождению наблюдаемой планеты. Нисколько не было бы удивительным, когда, не выполнивши необходимых для своего наблюдения условий, астроном ничего не увидел бы, как, вообще, мы нисколько не удивляемся тому, что слепец не видит солнца, или глухой не слышит звука. Все это, разумеется, очень печально, но естественно необходимо. Подобным же образом дело происходить и в духовном мире. Природой нравственного миропорядка непременно требуется то, чтобы каждый, призванный к его созиданию, поставил себя самого в соответствующее природе искомого блага положение. В противном случае, стремящиеся к благу не только не достигнет последнего, а может причинить и себе и другим немалое зло. Получить благо может только тот, кто сам себя настроит соответственно с ним, кто сам будет благожелательным. Необходимо хотеть блага, любить его и все свои силы полагать на предмет своих стремлений. Незаменимой помощницей человеку в этом случае является свободная воля. Повторяем: свободная, потому что только свободное добро заслуживает наименования нравственного. Где нет свободы, там нет и нравственного подвига. Все мы хорошо понимаем это, осуждая, например, такого благодетеля, который вовсе не ради сострадания к бедным, а из-за пустого тщеславия или в виду какой-либо награды делает большой взнос на благотворительное учреждение; или такого государственного мужа, который, будучи атеистом в душе, прикидывается ревнителем отеческих преданий; – бессовестного грабителя общественных денег, проливающего лицемерные слезы над оскудением аристидовой честности в современниках... Такие безнравственные примеры глубоко возмущают наше сердце, настоятельно требующее того, чтобы люди жили и действовали по – совести. Ложь, фарисейство, низкопоклонство, лесть и родственные им пороки всегда возбуждают самое горькое отвращение со стороны всякого честного деятеля.

Смотря на различных – печальной славы – общественных деятелей, ставящих личные интересы выше общественных, порицая дурных воспитателей, развращающих вверенных им детей, администраторов, видящих в своих подчиненных каких-то безответных рабов, не сочувствуя разнузданным забастовщикам и т. п., каждый благомыслящий человек, при всем желании оправдать их (если только родится такое желание), в конце концов не найдет достаточных для этого оснований. Живущая в нас совесть, эта Божия посланница, громко взывает к правосудию. „Ты должен,» – говорит она преступнику, – ты должен, ты нравственно обязан был действовать иначе, нежели как действовал, потому что ты свободен. Так свидетельствует неподкупно честный голос нашей совести, опирающейся на присущую нам свободу.

И, действительно, каких бы блестящих речей ни произносили защитники виновного, как ни старались бы убедить присяжных в неответственности человека за деяния, расположение к котором он получил от своих преступных предков, или от воздействия на него окружающей среды, экономических, психических и подобных им обстоятельств; сколько бы раз ни взывали к известным ученым авторитетам Цезаря Ломброзо, Нитцше, Гобинэ, Чемберлена и пр., – на все такого рода доводы серьезные слушатели ответили бы только одно: действительно, преступнику выпал тяжкий жребий иметь дурных предков, жить в такой же среде, терпеть материальную нужду, словом, он имел довольно сильные побуждения к совершению известного злодеяния, но и он, совершитель последнего, такой же, по существу, человек, как и другие люди; следовательно, и в нем есть свободная воля и совесть. Голоса одной он должен был послушаться, а другая давала ему возможность не совершать злодеяния. Для смягчения участи виновного имеются данные, для оправдания – их нет. Поводы к преступлению, несомненно, на лицо, причинной необходимости нет и быть не может.

Не будь человек свободен, – тогда мы должны были бы судить о нем так же, как и о всяком другом несвободном существе или предмете. Никому, ведь не придет в голову приписывать добродетель четвероногим стражам дома за то, что они своим лаем устрашают воров; никто не станет нравственно квалифицировать неутомимое беганье белки в колесе; повинующаяся своему кровожадному инстинкту, кошка не подлежит никакому судоговорению за растерзайте птички. Равным образом, не умеющие отличить правой руки от левой младенцы и потерявшие способность здравого рассуждения умалишенные так же невменяемы. Но другое дело – взрослый нормальный человек. По вышеприведенным соображениям, он подлежит суду за содеянные преступления. Наличностью свободы обусловливается производимый над ним суд высшее назначение которого состоит в том, чтобы, после тщательного и беспристрастного рассмотрения известных обстоятельств дела, довести преступника до сознания виновности в последнем и более или менее точно определить степень вменяемости ему преступления. Разве только одна сожженная совесть злодея не дрогнет пред свято исполняющим свой долг судебным трибуналом; но каждый, в котором еще не погасла искра Божия, преступник должен будет признаться в своей виновности и сказать самому себе: действительно, я виновен в том, что не подчинял своей свободы закону блага, в исполнении которого и состоит мое человеческое призвание.

Итак, истинно-человеческая свобода состоит в подчинении ее нравственно-должному, т. е., закону блага.

Вот, говоря вообще, о какой свободе должен, прежде всего, подумать каждый русский гражданин по выслушивании Высочайшего манифеста. Если правильно будет понята нравственная свобода, то, в таком случае, не составит затруднения так же правильно и применить ее к частным случаям повседневной жизни. Свободные граждане тогда будут иметь в свободной прессе не только верное отражение наличной действительности, но и строго-нравственную оценку ее, с благожелательным указанием дальнейшего пути, по которому должна направляться общественная жизнь. Далекие от того, чтобы ограничивать назначение печати одним только фотографически – верным изображением действительности, мы желаем видеть в ней, кроме того, еще и мудрого вождя, особенно, таких житейских тружеников, у которых нет никакой возможности самим следить за происходящими событиями и уяснять себе их подлинный смысл. Само собой понятно, что в такой, т. е. в свободной, печати не может быть места ни клевете, ни злобе, ни лести, ни подозрениям, ни угодничеству каким либо низменным инстинктам, ни продажности и т. п. проступкам. Каждый, призванный к печатному делу, сотруднике, начиная с „лидеров общественного мнения» и кончая самым скромным репортером, именем нравственной свободы призывается к серьезному исполнению своего высокого долга. Ежедневная травля тех или других общественных и, особенно, государственных деятелей, злонамеренное извращение происходящих событий, это, поистине, демоническое злорадство по поводу каких либо, допущенных правительством, ошибок, огульное взваливание ответственности за все худое только на одну бюрократию, вот уже сколько времени состоящую в должности козла отпущения, это сплошное обеление одних и также сплошное обвинение других решительно набили оскомину, даже у самых терпеливых читателей. Невольно приходят, по этому поводу, на память следующие строки из поэмы Гете: „Рейнеке – Лис» (пер. М. Достоевского. СПБ. 1902, стр. 87).

„О добре-то молчат и редко о нем вспоминают.

Что ж всего хуже, так это игра бестолкового бреда,

Всех охватившего ныне, – бреда, что каждый, отдавшись

Необузданной воле свой, может господствовать в мире...

Как же после того улучшиться миру? Ведь каждый

Все позволяет себе, насильно хочет быть первым.

Так-то глубже и глубже в тяжелое зло мы впадаем.

Ложь, обман и измена, и кража, и лживые клятвы

Низость, грабеж и разбой, – об этом только и слышишь».

Обращаясь к свободе устного слова, прямо-таки поражаешься ее разнузданностью. Положительно жаль тех юных ораторов, которые с быстротой пулеметов и с чисто-фанатическим одушевлением надрываются из всех сил на любезном им поприще всенародного учительства. Уличные фонари, подлинно, сделались в одно время излюбленной трибуной не учащихся учителей, отказавшись служить выразительными символами света их учения. „Долой Самодержавие!» „Долой правительство!» „Нам нужна республика!»

Да понимаете ли вы, господа республиканцы, высокий смысл Самодержавия и разумеете ли, на какую всероссийскую святыню хотите вы наложить свои расходившиеся руки? „Для того, чтобы говорить о внутреннем состоянии страны», по словам (ровно полвека тому назад) представленной Государю Императору Александру II „верноподданным Константином Аксаковым» записки „О внутреннем состоянии России», – „для того, чтобы говорить о внутреннем состоянии страны, от которого зависите и внешнее, – надо прежде всего узнать и определить ее общие народные основания, которые отражаются в каждой частности»... „Русский народ», по выражению записки, не имеет в себе даже зародыша народного властолюбия. Самым первым доказательством тому служит начало нашей истории: добровольное призвание чужой государственной власти в лице Варягов. Еще сильнейшим доказательством тому служит Россия 1612 года, когда не было Царя, когда все государственное устройство лежало вокруг разбитое вдребезги, и когда победоносный народ стоял, еще вооруженный, в умилении торжества над врагами, освободив свою Москву: что сделал этот могучий народ, побежденный при Царе и боярах, победивший без Царя и бояр, со стольником князем Пожарским, да мясником Козьмою Мининым во главе, выбранными им же? Что сделал он? Как некогда в 862 году, так в 1612 году народ призвал государственную власть, избрал Царя и поручил Ему неограниченно судьбу свою, мирно сложив оружие и разошедшись по домам. Эти два доказательства так ярки, что прибавлять к ним, кажется, ничего не нужно». (Теория государства у славянофилов. Прилож. к „Рус. Труду». Спб. 1898. стр. 23–24). Как в частной, так и в общественной жизни бывают такие знаменательные события, не призадуматься над которыми невозможно потому, именно, что в них, как в чистом зеркале, отражается весь исторический смысл взятой эпохи. Вот примеры. В напыщенной фразе Людовика XIV: ,,1'etat c'est moi» звучит тон самовластного деспота, точно характеризующий государственный строй тогдашней Франции. Когда только что коронованная Императрица Анна Иоанновна, заседая в Грановитой Палате на троне, в присутствии блестящей свиты, вдруг сошла со ступеней тропа и, взявши князя Вас. Лук. Долгорукова за его „большой нос», подвела этого сановника к портрету Грозного и, указав на портрет, прочитала очень внушительный урок: „хотя я и баба, да такая же буду, как он: вас семеро дураков сбирались водить меня за нос; я тебя прежде провела» (см. „Историч. Вести.» 1900 г., Май, стр. 441, „Записки» В. И. Штейна), – мы не можем не видеть в этом событии характерное для наступившего царствования „знамение времени». Почему „удалась» английская революция, и не удалась французская? – спрашивает Гизо. Ответ дан Э. Бурке: потому что англичане производили свою двукратную революцию в такое время, когда „страх Божий являлся еще господствующею над народами силой, и такими деятелями, которые приложили все свое усердие к осуществлению народной и государственной жизни в духе христианства», между тем как французская революция проведена была с начала до конца на антихристианских началах, ни во что святое не веровавшими демагогами (W. I. Thiersch, Ueber den christl. Staat. Basel. 1875, S. 27). Так, в кратких изречениях или в исторических событиях, как в зерне, заключаются целые политические программы и готовые схемы государственной жизни. Со стороны историка требуется приложить особое внимание к этим выдающимся моментам политической жизни той или другой державы. Настоятельно необходимо последнее и по отношению к отмеченным запиской К. С. Аксакова событиям, чтобы охладить фанатический пыл против монархических ораторов не ведающих того, что говорят они.

„Мы не признаем», выражаясь словами Ю. Ф. Самарина, „выработанной западной схоластикой и нашим духовенством повторяемой с чужого голоса теории De jure Divino. Утверждать, что в силу божественного закона верховная государственная власть принадлежит какой бы то ни было династии по праву, ей прирожденному, что целый народ отдан Богом в крепостную собственность одному лицу или роду, – мы считаем богохульством. Закон Божественный благословляет власть государственную вообще и вменяет каждому лицу покоряться ей, потому что государственный строй (тот или другой), как существенное условие общежития, служит к достижению предназначенных человечеству целей» (Теория государства у славянофилов. Спб. 1898. „Проект заявления, написанный в 1862 г. Ю. Ф. Самариным», стр. 61). Так смотрит на дело один из умнейших и независимейших по своим взглядам русских людей, искренности которого мы не можем не верить и к трезвым мыслям которого должны отнестись с глубоким уважением.

Спустя несколько строк, в том же проекте, Самарин очень картинно и правдиво изображает всецелую преданность русского народа своему Государю. „Пусть все», читаем мы в Проекте (стр. 62–63), „что желаете падения самодержавия, обступит Зимний Дворец. Если, вызванный криком, Царь приподнимется и через головы этой (т. е., антимонархической) горсти людей только подмигнет народу, и если народ поймет, что Царя обижают, то что произойдет тогда? Скажете ли он: „по делом Ему», или двинется к Нему стеной на выручку? Тем, для которых разрешение этого вопроса сомнительно, мы советуем обратиться за справкой к мировым посредникам, которые в продолжение шести месяцев толкаются в народе и более, чем кто либо, выслушивают правдивых выражений от неудовольствий и надежде. Они скажут в один голос, что сочувствие народа электрическим током тянет прямо к Царю, через все посредствующие сословия, учреждения, общественные слои, не останавливаясь на пути своем ни на чем и ни на ком». Описывая путешествие Наследника Цесаревича Александра Николаевича по России, В. А. Жуковский в следующих глубоко-трогательных словах сообщает о прибытии Его Высочества в Симбирск: „видя толпу народа, которая с криком бежала за коляской Наследника, я не мог не заплакать и про себя повторил: „беги за ним, Россия, Он стоит любви твоей!» (Рус. Биограф. Словарь. Спб. 1896, 1, 421).

Не будем умножать свидетельств лучших русских людей в подтверждение высказанного положения о том, как неоцененно дорог Своим подданным Всероссийский Государь Император, как Он близок нам, как плоть от плоти нашей и кость от наших костей, как с Его Августейшей Особой неразрывно соединены государственные традиции Всероссийской Державы, и как, в духе этих традиций, следует нам оформить свою политическую свободу. Безусловное требование нравственного миропорядка: «ты должен действовать по закону блага» – находить здесь свое частное применение в том смысле, что русский гражданин, как именно таковой, должен действовать сообразно с основным законом своего государственного бытия и приложить к осуществлению первого все свои лучшие силы для того, чтобы процветало и последнее.

И больно, и стыдно было видеть развевающиеся красные флаги на столичных улицах, оглашаемых пением марсельезы. Неужели это раздавалась похоронная песнь нашему Самодержавию, а в царелюбивую Россию приглашалась страшная гостья – в виде революции, бурно пронесшейся сто лет тому назад в дружественной нам стране? Если да, то остается, для большего сходства в подражании, воздвигнуть на одной из столичных площадей гильотину и приставить к ней усердных палачей. Но скажите ради Бога: какое отношение имеет к нам, русским людям, французская марсельеза? Неужели еще и до сих пор мы не в силах освободиться от рабского подражания всему чужеземному и настолько отупели, что не можем обойтись, даже, без заимствования чуждой нам революционной песни? Такова ли наша история, все наше прошлое, чтобы и нам легкомысленно пробавляться взятыми напрокат обычаями и терминами, изобличающими только нравственное убожество известных „ревнителей» отечественного блага, надеющихся добыть их огнем и кровью, буйным населением и всеми ужасами производимых у нас погромов? Все это в высшей степени ужасно и странно, но, к сожалению, действительно.

В западной Европе – свое и нам совершенно чуждое прошлое. Там своя особая история, свои особые счеты с былой феодальной системой, с особыми экономическими нуждами, с омирщенным римско-католическим духовенством, с темными иезуитскими кознями, с реформационными движениями, с невообразимыми ужасами „священной инквизиции» и с другими обстоятельствами, нас не касающимися. Поэтому, распространенные теперь у нас выражения: „отделение церкви от государства», „секуляризация церковных имуществ», „клерикализме, „социал-демократия» и проч., только еще раз обличают нас в крайней некультурности, в какой-то японской подражательности и в болезненном аппетите к соблазнительным кушаньям за чужим столом.

Не принадлежа к семье романских народов, заимствовав от православных, эллинов Христову веру с готовым укладом церковно-общественного быта, заложенного в основе всей нашей русской культуры и просвещения, поставленные во главе многочисленной славянской семьи, мы, свободные теперь граждане, должны перенести свои взоры с запада на восток, „сказавший нам таинство свободы и проливший в нас сиянье веры». Ех Oriente lux! С Востока – всех просвещающий свет Христов! Детьми света, а не тьмы должны мы быть, – свита, озарившего нас тысяча лет тому назад не для рабства, но для свободной христианской жизни. „Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Но раб не пребывает в доме вечно, – сын пребывает вечно. Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете« (Iоан. 8, 34–36).

Не Марксу и Лассалю – этим идолам современных прогрессистов – спасать нас. Не осчастливят они России также и при участии Конта, Нитцше, гр. Толстого, Киркегаарда, Эмерсона и других союзников. Не помогут нам и потревоженный тени Будды и Заратустры. Непосильна им эта величайшая задача – дарования истинной свободы, потому что дать ее можешь только Тот, Кто Сим абсолютно-свободен. Не входя в подробный разбор научных данных в произведениях современных поборников „свободы личности», считаем своим долгом заметить на этот счет только одно, что самое понятие личности, в истинном своем определении, принесено на землю Христом Спасителем. Это – бесспорная не только религиозная, но и научная истина. Следовательно, от всех, стремящихся к свободе личности, естественно ожидать благодарной памяти о Том, Которому обязаны они своей личной свободой. Говоря о политической свободе, мы далеки от софистической подмены терминов, когда ссылаемся на дарованную нам христианством нравственную свободу, ибо кто-ж не признает, что нравственный миропорядок занимает первостепенное место в ряду всех ценностей, а нравственная свобода служит краеугольным камнем всякой свободы? Но никакая, заслуживающая это высокое имя, нравственность и, следоват., свобода, не могут существовать без религии, служащей для нее тем же, чем корень по отношению к дереву. Ведь не случайно же Огюст Конт рукоположился в провозглашенной им religion de 1'humanite на должность первосвященника своего Grand Etre Supreme? Не случайно и граф Толстой верует в небесного „Хозяина»? Не по бессмысленному капризу Фейербах законополагает в своей религии: homo nomini deus, находящейся, вероятно, в более близком, чем это подозревают, родстве с Нитцшевым Uеbеrmеnsch'ем. Не ради насмешки над своим учителем буддисты обоготворили его. Если в самых, по-видимому, ничтожных явлениях мировой жизни действует закон причинности, то он тем более не может бездействовать в духовном мире. Следовательно, нравственный миропорядок коренится в религии И, разумеется, не православная вера отвечает за преступное забвение о ней в переживаемые нами великие дни. Только и слышно было самых настойчивых речей о свободе личности, и почти никто не обратился к первоисточнику искомой свободы: „Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе разбитые водоемы, которые не могут держать воды» (Iер. 2, 13).

Итак, повторяем: истинное понятие о человеческой личности, с ее совершенной свободой и бесценным достоинством, принесено на землю Христом-Спасителем. Вещи познаются сравнением. Что дохристианское человечество не имело истинного понятия о личности, доказательством этого служат свидетельства первоклассных писателей древности, о чем я уже имел случай говорить в своей недавно выпущенной брошюре: „Христианство и современные события» (СПБ. 1905). Кроме того, события несутся с такой головокружительной скоростью, что седая древность занимает современных общественных преобразователей столько же, сколько отдаленных потомков – полуразрушенное кладбище предков. Поэтому обратимся к новейшим писателям. По суду последователей столь модной теперь „теории эволюции» (Ре, Спенсера, Вундта, Мечникова, Паульсена и др.), первобытный человек в нравственном отношении находился на ступени животного. Голод и любовь (выражаясь языком Шиллера) – вот два могучих воспитателя, выведшие человека из первобытной дикости. А так как последний жил не одиноко, но в семье, в орде, то впоследствии сами собой образовались правила совместной жизни: к „индивидуальной» морали присоединилась „социальная». Нравственность родилась из нрава, или обычая, сделавшегося с течением времени второй природой. Религия и закон освятили ее, и она, так сказать, уплотнилась в виде совести, пока, по прошествии долгих тысячелетий, последняя не поднялась на высоту „категорического императива». Подобно тому, как совесть современного культурного человека представляет собой нечто совершенно иное сравнительно с совестью былого дикаря, так и совесть будущих поколений, в свою очередь, окажется другою, чем наша.

Проистекающие из эволюционной истории совести следствия, очевидно, ниспровергают всякую нравственность. С высоты божественного закона она низводится на уровень чисто-человеческого произведения. Нравственный закон является более уже не повелителем, а только покорнейшим слугой человека. В нравственном миропoрядке нет ничего устойчивого. Что ныне представляется святым, то впоследствии должно оказаться негодным. Совесть служит отнюдь не храмом, в котором слышится голос Верховного Судии, а только музеем для хранения древних памятников.

С дальнейшим анатомированием нравственности, последняя оказывается только „продуктом» – чего же? Прежде всего, человеческого тела. Смотря по строению мозга, из человека получается или святой, или мошенник. Цезарем Ломброзо открыт uomo delinquente, человек – преступник, принудительно становящейся таковым вследствие врожденных к тому естественных расположений. «Преступник» – это больной. Поэтому, место тюрьмы должен занять госпиталь, взамен наказания требуется лечение, или поставление виновного в условия, не дающие ему возможности продолжать злодеяния. Добро и зло, подобно здоровью и болезни, суть только естественные „продукты».

В качестве опорных точек для рассматриваемой теории являются закон наследования душевных и телесных – особенно, расовых – качеств потомками от своих предков и влияние „социальной среды». Встречаясь с неизвестным нам человеком мы, желая узнать его, должны спрашивать не о том: кто он? но: откуда он? По учению Нитцше, Гобино и Чемберлена, над каждым из нас, в виде неодолимого рока, тяготеет известная раса. Имеющие счастье принадлежат к благородной (арийской) расе видят пред собой открытый путь к высочайшим духовным благам, и, наоборот, обездоленные судьбой потомки Сима и Хама обречены быть вечными париями в роде человеческом.

Социальная среда свидетельствует нам о том, что мы представляем собой произведение экономических отношений. Услужливая статистика свидетельствует о том неотразимом влиянии какое производит на весь наш нравственный облик пища, жилище, труд. Моральный человек, в конце концов, представляется в виде итога, получаемого из многочисленных внешних воздействий, напоминая собой пресловутого homme machine Ляметтри.

B довершение всего выступает материалистический взгляд на историю, по которому главной пружиной в человеческой жизни является среда. Что же касается идей, то они сами, наоборот, происходят из взаимо сочетания данных экономических условий, а исторические герои – это лишь световые фокусы господствующих в известное время силе. Культе героев – Heroworship – анахронизме. Всемирная история – это марионеточный театр, юмористически изображенный еще нашим бесподобным сатириком Фонвизиным (†1792), в его „Послании к слугам». (Изд. Смирдина, 1846). Автор здесь беседует с тремя своими слугами о том, „на что сей создан свет, и как жить в оном?» Вот рассуждение об этом третьего слуги:

„Весь свет мне кажется ребяческа игрушка...

Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,

Лишь только б удалось получше жить до смерти!

На что молиться нам, чтоб дал Бог видеть рай?»

Жить весело и здесь, лишь ближними играй!

Создатель твари всей, Себе на похвалу,

По свету нас пустил, как кукол по столу...

Вот как вертится свет! А для чего он так?

Не ведает того ни умный, ни дурак.»

„Малым чем умаленный от ангел» (Пс. 8, 6), разумный царь творенья – человек, судя по всему вышесказанному, развенчан в своем высоком достоинстве, поруган, оплеван, „приложен к скотам несмысленным и уподоблен им» (Пс. 48, 13). Можно ли, в виду такого презрительного взгляда на себя самого, человеку заявлять о какой-то „свободе личности»? Скажите: где находится эта личность? Ее нет, она исчезла по жестокому приговору новейших моралистов. Здесь нет места ни свободе, ни долгу, ни нравственной ответственности. Но также не видим здесь и строгой науки. За то для всякого беспристрастного наблюдателя становится ясно, как Божий день, что он присутствует на самой дикой вакханалии нравственного распутства, родного детища столь чествуемых теперь материалистического монизма, сладострастного эпикурейства, возведенного в житейское правило эгоизма, замаскированного в соблазнительной роли „гуманитарной морали» и других, сродных с перечисленными, болезненных и разрушительных для истинной нравственности мнимо-научных направлений.

Тщательно избегая всяких богословских и метафизических основоположений и основываясь на одних чисто – „гуманных», представители перечисленных направлений не замечают того, как они сами живы только „крохами», оставшимися им на „пиру богов». В самом деле, при внимательном рассмотрении вопроса о человеческом благополучии, окажется, что не так-то просто на него ответить, как представляется это „экономистами и „социологам». Благополучие разнообразится, смотря по природе стремящихся к нему существ. Так, наприм., благополучие свиньи вполне обеспечивается обильным кормом и удобным хлевом. Отчасти поэтому Дж. Ст. Милль счел нужным заметить, что недовольный человеку все же, лучше откормленной свиньи, но почему же лучше? Очевидно, потому, что, как справедливо полагает Милль, в человеке есть нечто достопочтенное, что он имеет сравнительно высшее достоинство. Но, в таком случае, пред нами возникает целый ряд труднейших вопросов: Что такое человек? Откуда он приходит? В чем цель его жизни?

„Кто-ж разрешить мне: в чем тайна от века?

В чем состоит существо человека?

Как он приходит? Куда он идет?

Кто там, вверху, над звездами живет?

Эти вопросы сразу переносят решающего их в религиозную область. В самом деле, „что», спрашивается, „тебе полезно? Должен ли ты повиноваться непосредственно своим эгоистическим вожделениям, или же, наоборот, тебе следует обуздать их для собственной пользы, потому что ты не один, ведь, на белом свете»? Это – скаредный расчет, выступающей пред пестрой полнотой и поэзией действительной жизни, подобно тому, как если бы кто захотел с помощью математической формулы исчерпать богатое содержание музыкальной симфонии. Да, к тому же, и по смыслу новейшей морали далеко не каждый в состоянии произвести такой расчет. Посредством своего рода „естественного подбора» историческое развитие постепенно установило известную сумму правил поведения, оказавшихся наиболее пригодными не только для личного, но и для общественного блага. Эти последние и стали нашей второй природой, нашей „совестью», инстинктивно заправляющей нашим поведением. Что же касается бессердечного эгоизма, свойственного утилитарной (как у Бентама) морали, то ее поборники указывают на прирожденный человеку „альтруизм». Однако, и с его помощью нам не удастся ни на один шаг подвинуться вперед. Когда, обуреваемый неодолимой страстью, я всецело отдаюсь самому грубому эгоизму, – что пользы мне от альтруистического инстинкта? Пусть он мне прирожден. Но почему же я должен принести ему в жертву мой, так же мне врожденный, эгоизм? Разве только из одного опасения неприятных для меня последствий, – соображение, не имеющее ничего общего с истинною нравственностью.

Рассматриваемая „нравственность» несправедлива, далее, к героическому в истории. Герой порождается тем, что человек разрывает связывающие его цепи слепой традиции и засасывающей среды и смотрите, как говорится, открытыми глазами на истину. Отбросив в сторону низменные соображения „практической» мудрости и пользы, он повинуется только внутреннему голосу своей совести, почитаемому им за высочайшую святыню. Чтобы назвать величайших героев, – какими неподкупно честными глашатаями истины и правды выступают на общественном служении пророки, будившие дремлющие совести с тем большей силой, чем менее сами они увлекались какими либо житейскими расчетами! Чуждые всякой корысти, они подлинно горели Святым Духом, нередко даже против своей воли. Вопреки лживых мудрований „по стихиям мира», они проповедывали одно только безусловно должное. Лишенным подчас всех земных благ, гонимым и мучимым, им и на мысль не приходило изменить святому долгу, и часто преданность ему они оплачивали ценой своей многострадательной жизни. Нет, не эгоизму с альтруизмом рождать таких героев!

Не повинна в том и эволюция, потому что, если нет в душе искры Божьей, то не из чего будет разгореться и пламени. Следовательно, человеческой душе прирождена способность к нравственному благородству. Необходимо признать бесспорным тот факт, что никакое внешнее воздействие не в состоянии добыть извнутри данной сущности то, чего в ней нет. Любой воспитатель может подтвердить это примерами своей деятельности. Нельзя образовать поэта из ребенка, обойденного соответственными для этого талантом. Не иначе протекало и воспитание целого рода человеческого. Допустим, что только по истечении многих тысячелетий человечество достигло степени своего современного развития. Но и величайшее напряжение его „животных» (по материалистическому взгляду) сил не объяснит нам происхождения качественного превосходства человека над обезьяной, потому что естествознание решительно не в состоянии доискаться того пункта, отправляясь от которого, человечество, под влиянием только одних естественных условий, выработало для себя высочайше-нравственную цель и стало стремиться к ее осуществлению. Против этого нисколько не говорит тот факт, что стремление к этой цели проходило под искусом тяжелой борьбы и возможных препятствий. Наоборот, то явление, что упомянутое идеальное начало настойчиво утверждалось, не смотря на всякие противодействия свидетельствует в пользу сверхчувственной, независимой от влияния времени, мощи этого начала в человеке. Вот здесь-то и виден глубочайший смысл библейского учения о сотворении человека непосредственно самим Богом (см. об этом подробнее в соч.: О физико-телеологическом доказательстве бытия Божия, проф.-пpoтoиep. Е. Аквилонова, СПБ., 1905, стр. 168). Человеческое сознание, – с этим необходимо согласиться, – только постепенно уясняет себе смысл безусловно-должного, но последнее само в себе незыблемо, подобно гранитной скале, и имеет вечную ценность. Эта безусловная форма нравственного закона представляет собой неразрешимую для материализма загадку. Поэтому, остается одно из двух: или упорствовать в ослеплении материализмом, без надежды подняться на высоту достойных человека нравственности и свободы, или же, дорожа царственным достоинством последнего, обратиться к „источнику живой воды», из которого происходят та и другая. Думаем, что здесь не может быть сомнения о предпочтении последнего первому.

Ты не животное, – так учит человека христианское откровение, – а неизмеримо превосходнейшее, по сравнению с ним, творение, созданное по образу и подобию Божию. В тебе находится дыхание вечной жизни, тебе дарованы Творцом разум и свободная воля. Не зверонравной дикостью, в лесах и в подземных пещерах, открылась твоя историческая жизнь, но блаженным и детски-невинным состоянием в райских обителях. Не для борьбы за существование вышел ты на житейское поприще, но с любовью ко всем тварям, для деятельного проведения в мир этого святого начала: „возделывать и хранить рай». И все сотворенное, без борьбы и насилия, признавало твое царственное величие.

„Завет Предвечного храня,

Тебе внимала тварь земная,

И звезды слушали тебя,

Лучами радостно играя».

Созданный Самой Высочайшей Любовью, ты, естественно, и жил для Нее же, – для самоценного блага, и добровольно подчинялся велениям нравственного долга, открывавшегося в твоей чистой совести. Ты вышел от Бога, ты жил для Него, к Нему же ты и стремился. В том и состояла твоя истинная свобода, пока лукавый искуситель не увлек тебя на путь ложной свободы, и ты не сделался рабом греха. В страшный час твоего нравственного падения все в тебе помрачилось, нарушилось равновесие твоих сил и любовное отношение между тобой и тварью. Из рая сладости Правосудный Бог изгнал тебя в юдоль тяжкого труда, скорбей, болезней и смерти.

Но Он не забыл тебя. Вся твоя дохристианская история представляет собой не иное что, как целесообразное воспитание, „пестунство», приготовление тебя к принятию Единородного Сына Божия, имевшего родиться от Св. Духа и Девы Марии для твоего же спасения. Так дорог ты пред очами Божьими! И, действительно, по истечении „полноты времен,» пришел на землю твой Искупитель, чтоб вразумить и научить тебя, чтоб показать тебе тебя же самого во всей красе твоего небесного идеала. Уже самое пришествие Спасителя в мир свидетельствует тебе о том, как дорог ты в очах Божиих, а если проследишь по Евангелию всю многострадальную жизнь Христа, завершившуюся Голгофским Жертвоприношением, то еще более утвердишься в мысли о великой ценности своей личности. Никто другой, ни до, ни после Спасителя, не раскрывал с такой поразительной силой и неисследимой глубиной учения о бесценном значении человеческой личности, как только Он один.

Вот, с одной стороны, на весах божественного правосудия весь мир, а, с другой, только одна человеческая душа. И что же? „Какая польза человеку», читаем в Евангелии (Mф. 16, 26), „если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою»? Поэтому, и в отношениях друг к другу люди должны соблюдать величайшую предупредительность, пред которой так сильно бледнеет всякая условная деликатность. Не только не должно гневаться на своего „брата», но и называть его именем „рака», т. е., пустым человеком (Mф. 5, 22). Созданная в качестве помощницы своего мужа (Быт. 2, 18), женщина настолько высока, по евангельскому учению, в своем достоинстве, как личность, что является оскорбляемой уже одним нечистым на нее взглядом мужчины (ст. 28). В свою очередь, и этот последний призывается Спасителем к необыкновенно-высокому целомудрию, которое должно быть для него дороже глаз и рук (ст. 29 – 30). Вся христианская жизнь должна озаряться неземным светом только одного добра (ст. 16) и в такой мере изобиловать делами чистой любви и всепрощения, чтоб их доставало не одним „ближним», но и дальним, – всем людям (ст. 38 – 47). Если бы кто и в самом деле заметил „сучек» в глазе своего брата, – да не подражает он самодовольному фарисею, гордо презревшему мытаря (Лк. 18, 10 – 14), а пусть лучше взглянет на самого себя: нет ли „бревна» в его собственном глазе? (Mф. 7, 3). Человеческая личность должна быть настолько дорогой каждому из нас, что „соблазнившему одного из малых сих, верующих в „Сына Божия, „было бы лучше, с жерновом на шее, утонуть в морской пучине» (Мф. 18, 6). И не только в наших очах настолько бесценно достоинство человеческой личности, но и сами блаженные небожители радуются хотя бы об одном кающемся грешнике (Лк. 15, 10). Кто и откуда пришел этот, просящий от нас милостыню, бедняк? Мы не знаем его, а подчас и гоним от себя с негодованием. А, между тем, под смиренным рубищем Сам Спаситель странствует среди людей, и блаженны оказавшие сострадание нуждающемуся: „истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 40).

Никакое самое смелое воображение не в состоянии представить себе чего либо высшего по сравнению с евангельским учением о бесценном достоинстве человеческой личности. Но, если так, то, следовательно, и уважение к личности может родиться лишь в том, кто обращается к Евангелию, потому что нельзя, как следует, уважать то, ценность чего нам неизвестна. И, наоборот, раз мы узнали происхождение человеческой личности, ее достоинство и конечное назначение, – мы непременно почтим ее в лучших, богодарованных ей, качествах, почтим ее разумность и свободу. Так, христианством обеспечивается свобода личности.

„Посмотрите у мирских и во всем, превозносящемся над народом Божиим, мире», беседует старец Зосима (Э. М. Достоевский. „Бр. Карамаз.» Спб. 1882. Т. I. стр. 349), „не исказился ли в нем лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой ихней свободе? Одно лишь рабство и самоубийство. Ибо мир говорит: „имеешь потребности, потому и насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай, – вот нынешнее учение мира». В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых „уединение» и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали... Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов – прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют, даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить ее. У тех, которые небогаты, тоже самое видим, а у бедных неутоление потребностей и зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью: к тому их ведут. Спрашиваю я вас: свободен ли такой человек?.. Инока корят его уединением: „уединился ты, чтобы себя спасти в монастырских стенах, а братское служение человечеству забыл». Но посмотрим еще, кто более братолюбию поусердствует? Ибо „уединение» не у нас, а у них, но не видят сего. А от нас и издревле деятели народные выходили; отчего же не может их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Народ верит по – нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот иноческий подвиг, ибо сей народ богоносец». „Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет, как драгоценный алмаз, всему миру... Буди, буди!» (стр. 352).

Не правда ли, что устами смиренного старца образно и ясно предлагается нам Христово учение о нравственной свободе человека, сопряженной с таким же долгом, стоящими выше всего на свете? И все это так просто, так близко всякой, стремящейся к благу, душе! Страшно подумать, что мы так оскудели добрыми людьми, сокрывшимися в какое-то „уединение», за то обогатились тысячами злодеев, забывших веру, долг и совесть. Разумеется, им не нужна эта святая триада. Прочь от себя гонят они беспокойные укоры совести, рассуждая о ней словами выводимого у Шекспира „убийцы»: „нет», ободряет себя последний пред убиением королевских сыновей, „я с ней (совестью) больше не свяжусь. Она делает из человека дрянь; с ней нельзя ни украсть, ни солгать, ни связаться с чужою женой. Она, как бельмо на глазу, вечно торчит перед нами. Это какой-то бес, что только смущает человека, заставляя его краснеть. Ее следует выгнать с позором из всех городов. Зови на помощь дьявола, а на совесть плюнь!» (Шекспир в переводе и объясн. А. Л. Соколовского. СПБ. 1896. Т. VI. стр. 323, сцена 4-я из трагедии: „Король Ричард III).

Задумываясь над бурными событиями текущих дней, невольно приходишь к заключению о том, что многие, действительно, „плюнули на совесть и позвали на помощь дьявола». „Теперь», – впрочем, по выражению Мефистофеля, „прогресс с собой и черта двинул», – хитрый бес „рога, и хвост, и когти кинул», – изменил только форму своего реального бытия. Казалось бы, что может быть естественнее, как добрых целей достигать соответствующими средствами: ведь это – азбучная истина. В действительности же наблюдаем совершенно обратное. Дело представляется так; в отношении целей человеческих ум рассуждает правильно; но как только заводится речь о средствах к их достижении, он, подобно колесу, соскакивает с своей оси и вертится куда попало. Вот примеры современных „паралогизмов» объюродевшего разума.

Добиваются свободы, но средством к тому избирают самые возмутительные насилия. Вопиют об отмене смертной казни, – и без числа убивают почему либо неугодных известным реформаторам лиц. Болеют гражданской скорбью о народном разорении – и сплошными забастовками вовлекают доверчивых простецов в пучину невообразимых бедствий. Жалуются на обуявшую всех „власть тьмы» – и насильственно гасят свет всякого знания. Возмущаются „страшным упадком органа морального обновления» – и „лгут до усталости» на церковь и духовенство. Негодуют на возмутительный бесчинства войск – и к тем же войскам обращаются за спасением от хулиганских орд. Взялись „просвещать» народ – и попирают его исконные святыни. Одушевляются беззаветною любовью к народу – и его же нарекают „черной сотней» за то, что, по мере прозрения, он грудью защищает Веру и Государя. Взывают к совести и правде – и сами отрекаются от той и другой. Не верят правительственным сообщениям – и гнусной ложью своих инсинуаций подрывают всякое доверие к печатному слову. Настаивают на правовом порядке – и стремглав несутся к самой хаотической анархии. Выступают на защиту слабых и угнетенных – и вооружают кинжалами школьных детей...

Дальше идти, кажется, некуда! Остается разве только отречься и от своего христианского звания и от Христова имени, чистосердечно сознавшись в роковом недоразумение благодаря которому лица известного направления только „числятся» в Православной Церкви. Тогда, по крайней мере, они будут действовать „на законном основании», но таким же образом потерпят и поражение, „злые зле и погибнут». Избави нас Бог желать несчастья другим, считаемым нами не за „товарищей» только, но, как заповедал нам Спаситель, за своих „братьев». Мы хотим высказать лишь ту евангельскую заповедь, что истинная „вечная жизнь» состоит в познании Единого Истинного Бога и посланного Им Иисуса Христа (Иоан. 17, 3), состоит в познании воплощенной для нашего спасения Истины, Которая дарует человекам блаженную свободу (Иоан. 8, 32), ибо „Господь есть Дух, а где Дух Господень, там и свобода« (2Кор. 3, 17). И, действительно, в обильной духовными дарами первенствующей церкви „у множества уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. Не было между ними никого нуждающегося, ибо все, владевшие землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов, и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4, 32–35). Главное ударение в приведенном тексте стоит не над выражением: „имели все общее», а на другом, что благотворительность была добровольная, а не принудительная. Она проистекала не из каких либо экономических соображений, не из гуманной морали, но из чистой христианской любви „братьев» во Христе одного к другому, и совершалась с полной свободой. Заметим, далее, и следующее: братская любовь не сама собой рождалась в сердцах верующих, а возжигалась на том святом жертвенников, на котором, за божественной литургией, их благоговейный очи ежедневно созерцали воплощение Самой Присносущей Любви, пролиявшей за них пречистую кровь Свою. Первенствующие христиане „постоянно пребывали в учении апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах« (Деян. 2, 42). Вот где очаг их любви, общения имуществе, их истинной свободы. Поэтому, ссылаясь только на голый факт общения имуществ в апостольской церкви и тщательно замалчивая его происхождение, новейшие социологи поступают подобно тому, как если бы кто указывал на пользу часовых стрелок и забыл о главной пружине, сообщающей им движение. Что в часах пружина, то в истинной жизни Христова вера. С ней благо, без нее бедствие. К несчастью для себя, некоторые упорно не хотят понять этого, следуя за теме бесплотным советником, который так говорит о себе (Гр. Л. Н. Толстой, „Восстановление ада». Легенда, Берл. 1903. Изд. Штейница Стр. 39): „я внушаю людям, что узнать о том, как им надо жить, они могут из придуманной мною для них науки, называемой социологией и состоящей в изучения того, как различно дурно жили прежние люди». С своей стороны, „дьявол воспитания объяснил, что он внушает людям, что они могут, живя дурно и даже не зная того, в чем состоит хорошая жизнь, учить детей хорошей жизни».

Вместо того, чтобы раболепствовать пред „дьяволом воспитания», не лучше ли обратиться к Единому Учителю, призывающему к Себе „всех труждающихся и обремененных?» Не полезнее ли возможно чаще посещать Его училище – святую церковь, многими не только покинутую, но и ненавидимую? Пора, давно пора, вспомнить о своей забытой и забитой матери. Пора подумать о том, как бы наилучше использовать ее богатые зиждительные силы для благо устроения нашей взбаламученной жизни. Вместо того, чтобы срывать свой гнев на служителях алтаря, лучше озаботиться о поставлена православного пастырства в соответствующие его высокому призванию условия. Не говоря о счастливых исключениях, в большинстве своем священнослужители, выражаясь словами крестьянина Посошкова, писателя Петровских времен, „ничем от пахотных мужиков не отменны. Мужик за соху, и поп за соху; мужик за косу, и поп за косу. Понеже, аще пашни ему не пахать, то голодну быть. Где было идти в церковь на славословие Божие, а поп пойдет с мужиками овины сушить. Где было обедню служить, а поп пойдет с причетниками хлеб молотить, а паства духовная остается в стороне... Чем им питатися – Бог весть». Прежде, нежели измываться над безропотно несущим свой тяжкий крест духовенством, требуется войти в его нравственное состояние и пережить нестерпимые муки вынужденного христарадничанья. Почти полвека тому назад дарованная крестьянам „свобода» является для духовенства только еще ожидаемой милостью. Во чтоб ни стало, только необходимо раскрепостить его. В новозаветной церкви не должно существовать „левитского сословия«, отмененного категорическою заповедью Самого Христа и Его апостола (Евр. 7, 11). Все верующие должны невозбранно допускаться к служению алтарю. Кого признает церковная община достойным пастырства, тот и должен получить, посредством епископской хиротонии, необходимую для этого благодать. Получение священства должно зависеть не от сословного происхождения, но только от личных достоинств принимающих его, по свободному избранно церковного прихода.

Епархия – это тот же церковный приход, взятый только в значительно увеличенном масштабе. Следовательно, и к возглавляющему ее архиерею должно прилагаться избирательное начало. Епархиальный епископ – не случайный путник, ищущий временного приюта среди начальственно-порученной ему паствы, но ее верный „ангел"-хранитель (Апок. 2). Он таинственно, при совершении архиерейской хиротонии, сочетается с поручаемой ему церковью узами нерасторжимого брака; и подобно тому, как священник всякий раз спрашивает брачующихся насчет добровольности принимаемых ими взаимных обязательств, так – и в еще высшей степени – мистический брак епископа с церковью обусловливается взаимным согласием брачующихся.

Возможно, что эти строки вызовут немалое изумление в некоторых читателях. Для нас это тем понятнее, чем более, с течением времени, православные христиане оскудевали церковным самосознанием. Когда-то кипучая церковно-приходская жизнь мало-по-малу омертвела, и деятельные члены церкви обратились в довольно безучастных зрителей почти всего, происходящая в ней. А между тем, с идеальной точки зрения (иной и быть не должно) на рассматриваемый предмет, свободная церковь должна наперед заявить, кому следует, о своем добровольном согласии вступить в таинственный союз с предлагаемым ей архипастырем. К сожалению, ныне не спрашивают ее о таком соизволении, и этим только вредят великому делу.

Представляемая не одной только священной иерархией, но, вместе с ней, и пасомыми, каждая епархия избирает на епископскую кафедру достойного кандидата, будет ли он из монашествующего, или из белого духовенства. Вековой опыт церковной истории и текущей жизни ясно свидетельствует о том, что русское иночество достаточно потрудилось для благоустроения нашей церкви до заметного истощения своих сил. Было бы вопиющей несправедливостью требовать от него еще новых жертв. Не смотря на введенную Св. Синодом „покровительственную систему», наличное монашество не располагает довольным числом достойных заместителей архиерейских кафедр. Поэтому волей – неволей нужно искать этих заместителей среди белого духовенства, это с одной стороны, а с другой- всероссийская церковь нетерпеливо ждет освобождения от далеко не „благого» монашеского ига. Верным показателем антимонашеского настроения в ней служат нескончаемая смуты, водворившаяся в духовно – учебных заведениях. Более, чем кто либо другой, учащееся юношество чувствует искусственную фальшь занимаемого в них, в качестве администраторов, монахами положения. Что ж касается учащих, то и они, сравнительно с последними, являются обойденными на служебном поприще. Отрекшимся от мира – все, а этим – „останки». Духовно-учебные заведения еще ждут себе свободы. Ее же ожидает и всероссийская Церковь.

Хотя у нас, на Руси, искони повелось избирать епископов из монахов, однако решительно нет никаких канонических оснований к такому предпочтению черного духовенства белому. Что вызывалось в свое время историческими обстоятельствами, то должно исчезнуть по миновании их. Временное не должно смешивать с вечным, в противном случае от их смешения произойдете только невообразимый хаос, как в самой вере, так и в церковной жизни. Из того, что первыми русскими епископами были греки (на то были особые исторические причины), едва ли кто стал бы заключать, что и впредь (точно в силу канонического правила) только одни греки должны являться нашими архипастырями. Подобным же образом и, в противность апостольскому учению (1Тим. 3, 1–11), из того, что у нас в старину наибольшее число просвещенных лиц, годных для епископства, можно было найти в монастырях, отнюдь не следует заключать о необходимости и теперь возлагать на иноков непосильный для них жребий епископского служения. „Дние грядут», писал некогда митрополит Московский Филарет (См. „Письма» М. М. Филарета к архиеписк. Тверск. Алекст». Москва, 1883, стр. 284 –5), „когда архиереям надобно будет помышлять о келье, а не о пространном и красивом доме... И подлинно время архиереям думать не о палатах, а о келлиях». Доселе, однако, еще не заметно, чтобы советы московского владыки принесли хоть малый плод в тех сердцах, для которых они предназначены. На все, разумеется, нужно время. Будем надеяться, что оно не за горами. Для преуспеяния пастырского воздействия на „мир» требуются соответствующие этому архипастыри. В самом деле, каково вчерашнему отреченнику от мирских соблазнов, для того и принявшему „ангельский чин», вдали от житейской суеты посвятить себя всецело аскетизму, ныне из тесной келлии выйти на шумное торжище жизни. Куда исчезли торжественные обеты и клятвы; забыто и приветственное слово (обычное при постриге) о тернистом пути иноческого служения. Вместо прямого понимания иноческих обетов приходится волей-неволей прибегать к толкованию их посредством вымученной синекдохи: точь-в-точь, как при таинственном объяснены непонятных месте Св. Писания. Под отречением от „мира» надо, говорят, разуметь отречение от „ветхого человека»; под нестяжательностью – свободу от сребролюбия; под послушанием – покорность Св. Синоду; под убогой кельей – вместительные палаты; под тяготой служения некоторое усилие к восхождению по лестнице иерархических повышений и пр. и пр. Как бы для сохранения цельности стиля в своем „житии», любой инок считает непременным долгом, в день наречения, доложить присутствующим о том, как сам он приведен в страх и трепет состоявшимся о себе изволением, как он немощен для столь ответственного и высокого служения и готов был уже отказаться от него, но... и всегда это необоримое „но». Начавшись тоскливым минором, „речь о себе самом» обыкновенно кончается сильно повышенным мажором, – указанием на силу Божию, „в немощах совершающуюся». Не нам, конечно, судить о действиях благодатной силы. Но, что касается „правительственной» силы в судьбах призываемого к епископству, то ее действие чрезвычайно. Едва еще достигшему мужеского возраста архиерею вверяется целая епархия и почти в бесконтрольное заведывание. Отрекшейся от мира ввергается в его пучину; отвергшийся семейной жизни становится архипастырем оженившихся и, во всяком случае, не дававших обета постоянного девства; не ведающий, что такое семейная жизнь, и какое значение в ней имеют дети, и подчас даже готовый место таинства брака занять „таинством монашества», убежденный противник брачных уз является судьею между мужем и женой, верховным покровителем воспитания детей духовенства и вершителем всех епархиальных дел. К сожалению, далеко не все архипастыри сродни Тимофею, „не пренебрегать юностью» которого увещеваете паству апостоле (1Тим. 4, 12). Многие же из них и юны, и властолюбивы, и малоопытны в делах. Притом, едва ознакомившись с одной епархией, они обыкновенно переводятся в другую, в которой им приходится начинать дело опять с азбуки, из другой в третью и т. д. Доказательство налицо. У нас довольно епископов, которых передвижение из епархии в епархию напоминает собой в своем роде Жюль-Верново путешествие вокруг света в восемьдесят дней. Вот, к чему повело смешение исторических обстоятельств с каноническими правилами. Не вечно же смешивать те с другими, пора и распутаться в них, в противном случае много всяких зол будет обуревать русскую церковь, а одно из главных – это искусственно распаляемая вражда между белым и черным духовенством. Не должно быть ее. Вместо розни да воцарится единство, а для этого необходимо устранить главнейший повод розни – покровительственную систему церковного правительства в отношении к монашествующему духовенству. Свою силу и смысл своего бытия монашество должно иметь и, действительно, имеет в себе самом. Что же касается до внешних „пребенд», то они только подрывают в корне подлинное значение этого церковного „сословия» и разве еще лишний раз приводят на память лукавые слова собеседника Божия, выведенного в 1-й гл. книги пр. Иова (ст. 6–11).

Таков церковный долг православных русских граждан. Именем дарованной им свободы призываются они к деятельному участию в устроении церковно-религиозной жизни, чтобы канонически-правильно организованная приходская община, начиная с самой малой и до епархиальной, действовала сообразно своему истинному назначению. Но пока это исполнится, теперь нравственный долг православного христианина. состоит в необходимости ближайшего общения с родной церковью и возможно большего проникновения духом Св. Евангелия, дарующего всем истинную свободу – драгоценный залог всех других свобод. Постараемся, прежде всего, быть свободными, в себе самих, чтобы нам сделаться свободными так же и в своей семейной, общественной и государственной жизни. „Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Но раб не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно. Итак, если Сын свободит вас, то истинно свободны будете».