Митрополиты Московские и всея Руси

В Греции унии флорентийской придерживался император и немногие из греческого духовенства, а большинство отвергло ее. Естественно, что, когда патриарх Иосиф умер, то императору Иоанну Палеологу, все еще считавшему единственной защитой от Турок союз и ожидание помощи с запада, нужен был патриарх униат и такой был найден в лице Митрофана.

Когда таким образом происходило низложение в Москве Исидора, то император и патриарх Константинопольские были униатами.

Когда русские провозгласили отступником от православия и низложили Исидора, то ясно, что они должны были бы провозгласить отступником от православия и патриарха, разорвать церковный союз с ним и объявить свою церковь независимой от него, но на это Русские не пошли. Каким же образом Русские могли достигнуть того, что, не свергая с себя власти патриарха-униата, получить себе православного митрополита, и, чтобы, не разрывая церковного союза с этим патриархом, самим остаться православными? Они нашли для себя выход в том, чтобы самим поставить себе своего митрополита, и, чтобы, не разрывая формальным образом церковного союза с патриархом-униатом, находиться в фактическом с ним разъединении, или не общении, и, если он не будет сообщаться с патриархом-униатом, то и останется православным. Как же было им обращаться к патриарху-униату с просьбой о том, чтобы он дозволил им вместо низверженного ими митрополита-униата самим поставить митрополита православного?

Этот вопрос они разрешают простым образом: они обращаются к патриарху, как будто бы он был православным, и, донося ему об Исидоре, о деяниях этого последнего и о его осуждении русскими епископами, они мотивируют свою просьбу не тем, что они не хотят от него, патриарха, получить митрополита, а другими побуждениями.

Просьба читается так: «И просим святейшее ти владычество, да с святым царем и со всем божественным и освященным собором, воззревшее в святая ваша и божественнаа правила гречьскаа и разсудивше и за нужу далечнаго и непроходимаго путешествия и за нахождение на наше христианство безбожных агарян и за неустроение и мятежи, еже в окрестных нас странах и господарей умножениа, свободно нам сътворите в нашей земли поставление митрополита, аще же и за сию нужу, яко и духовная дела вся каждому православному христианину и наша скровенаа, а господьскаа потребнаа, словеса и дела нужно нам делати с митрополитом толкованию младыми человки, от нихже лепо есть что таити и тии прежде инех уведают (т. е. и наши тайные, а, между тем, государственные и важные речи и дела нужно вести с митрополитом греком, не знающим русского языка, при посредстве переводчиков, незначительных людей, от которых нужно бы иное таить, тогда, как они узнают первые) и того ради просим святое ти владычество, послете к нам честнейшее ваше писание, яко да помощию Божиею и благодатью Св. Духа и поспешением святаго царя и с благословения собора, по святым правилам, събравше в отечествии нашем, в рустей земли, боголюбивыя епископы отечьства нашего и по благодати Св. Духа избравши кого человека добра, мужа духовна, верою православна, да поставят нам митрополитом на Русь: понеже и прежде сего за нужу поставление в Руси митрополита бывало».

Послание вел. князя дошло до нас в двух редакциях: по одной оно писано патриарху и датируется 1441 г., а по другой – императору, от 1443 года. Надо понимать, что вел. князь два раза обращался с просьбой, но дозволения поставить себе православного митрополита самим не получал. Оставалось или разорвать с патриархом, или самим поставить митрополита; они, не решась на первое, решились на второе, но сделали это с большим замедлением, а именно, только приведено было в исполнение в 1448 году.

Русские решились на поставление митрополита своего без получения от патриарха разрешения и обосновывали это не на канонах, а просто к этому их принудила необходимость, т. к. necessitas non habet legem.

Однако, императору Константину Василий Васильевич пишет: «възревше в божественная и священная правила святых апостол и святых богоносных отец нужди ради обретохом не бронящих, но повелевающих епископы поставити большаго святителя митрополита». Поставление было приговорено великим собором из епископов, архимандритов, игуменов и всего священства.

Поставлен был св. Иона 15 декабря 1448 года. Биографические сведения о митрополите Ионе таковы. Он родился в древней Галичской области, близ города Солигалича, нынешней Костромской губ., от местного вотчинника Феодора Одноуша. Будучи 12-летним мальчиком, он поступил в монастырь и вскоре перешел в московский Симеонов монастырь. По свидетельству жития, нарочитое занятие св. Ионы в монастыре составляло божественных книг писание. Затем житие передает следующее пророчество о нем митр. Фотия:

«Прииде некогда преосвященный Фотий митрополит всея Руси в обитель Пречистыя Богородицы на Симеоново, якоже обычай имяше, помолитися и сущаго архимандрита и братию благославити и духовне пользовати себе же и инех, и в церкви молитвоваше и поиде видети и благословити труждающихся братию во святых службах страны монастырския; прииде же в пекольницу, иже есть хлебня, и виде сего блаженного Иону уснувша от великаго воздержания и от прилежнаго труда и молитвы непрестанныя и десную руку на главе своей держаше согбену, яко благословляше ею; святитель же со удивлением зряше нань и не повеле никому разбудити его и пророчествуя о нем глаголаше: «разумейте, о чада, яко инок сей Иона будет велик святитель во странах русския земли и многи от неверных обратит к Богу, и просветит святым крещением, и в разум истинный приведет, наипаче же и сему царствующему граду Москве и прочим градом многим и всем истинный пастырь и учитель будет».

Св. Иона поставлен во епископы рязанские был Фотием в 1430 г. Во время бытности епископом Рязанским, как свидетельствует житие, он обратил в христианство и крестил многих из инородцев, находившихся в епархии. Первою заботою св. Ионы после занятия им кафедры митрополии было то, чтобы распространить свою власть на епископии митрополии, находившиеся во владениях короля польского и, вместе, великого князя литовского Казимира. Для этого он писал послания к православным, находящимся во владениях Казимира, в которых убеждал содействовать воссоединению всей русской митрополии под властью одного главы его – митрополита; так, известны его послания: 1) ко всем князьям и панам, к боярам и наместникам, и воеводам, и всему купно литовско-галицкому Христоименитому людству; 2) к киевскому князю Александру Владимировичу, который был женат на сестре вел. князя Василия Васильевича и был между литовскими православными князьями человек весьма влиятельный.

В непродолжительном времени св. Иона достиг своих стараний. Грамотой от 31 января 1451 г., данной в Вильне, Казимир вручает Ионе «столец митрополичь киевский и всея Руси, как первие было по установлению и обычаю русского христианства», но, разумея под стольцом киевским и всея Руси часть митрополии литовской без части галицкой. Надо думать, что вел. кн. литовский Казимир не нашел возможным противиться желанию православного населения княжества быть под одним церковным главою с Москвой и отдал церковный стол Ионе, но в Галиции для него ничего не могло значить желание населения последней и нужно думать, что он не отдал ее Ионе по настояниям своего латинского духовенства, которое хотело оставить ее за Исидором. Т. о., старания митрополита Ионы получить в свою власть и Галицию оказались напрасными. Получив в свою власть литовско-русские епархии, св. Иона увидел себя обязанным произвести здесь некоторое очищение от заразы униатством. Так, Даниил Владимирский ходил для посвящения в Константинополь к патриарху-униату Григорию Мамме. Этого же епископа и заставил св. Иона совершить перед собою формальное отречение от своего исповедания, и, вообще, от унии, после чего получил от него прощение и разрешение. Св. Иона занимал кафедру митрополита в продолжение 12 лет и 3 с половиною месяцев.

Первым церковно–правительственным его делом было торжественное причисление к лику святых, или торжественная канонизация, митр. Алексия.

В начале 1431 г., составлявшего последний год правления митр. Фотия, в Чудовом монастыре обвалился верх церкви, которая была построена митр. Алексием, и в которой было погребено его тело. Koгда, по разбрании старой церкви, начали копать ров для фундамента новой, обрели нетленное тело святителя, почему и перенесли его на поверхность земли.

Торжественное празднование памяти вновь прославленного Богом Его угодника и поспешил установить митр. Иона, чтобы иметь его нарочитые молитвы за себя и за русскую церковь. Епископу Пермскому Питириму поручено было написать житие св. Алексия и службу ему, и после соборного одобрения последней, было установлено ему двукратное в году празднование – 12 февраля, в день преставления и 20 мая, в день обретения мощей.

Памятниками церковно–правительственных забот св. Ионы служат сохранившиеся до настоящего времени его учительные грамоты: две в Вятку и две в Новгород.

Вятка, новгородская колония в земле Вотяков, основанная во второй половине XII века, до 30-х годов XV в. представляла собою маленькую республиканскую общину, которая была ни от кого независима, в том числе, и от своей митрополии Новгорода. В отношении церковном Вятка представляет из себя то чрезвычайно любопытное явление, что в смысле административном она находилась вне русской церкви: вольная община имела у себя священников, которых получали и доставали из соседней Руси, но не состояла под властью никакого русского епископа. Такое исключительное церковное положение имело своим следствием то, что Вятчане были христианами более по имени, чем на деле. В то время священники в своем огромном большинстве были очень плохими пастырями даже и там, где они находились под надзором епископов, тем более они долженствовали быть крайне плохими пастырями на Вятке, где не было над ними никакого надзора и где они были совершенно сами по себе.

И это тем более, что самый состав священства, как необходимо думать, был здесь крайне недоброкачественный, что вместе со священниками законными приходили сюда из России священники запрещенные и даже священники-самозванцы.

Крайне плохая христианская жизнь Вятчан и была поводом, по которому Иона писал свои грамоты на Вятку, сохранившиеся до настоящего времени. В грамоте митрополит призывает Вятчан перестать от грабительских набегов, возвратить награбленное, и церковные вещи, отпустить пленных и воздержаться впредь от набегов и грабежей, угрожая им в противном случае отлучением от милости Божьей. Вместе с грамотой жителям, митрополит послал частную грамоту к священникам, в которой убеждает последних отвращать граждан от клятвопреступления и от набегов, а также укоряет и обличает за их крайне плохое пастырство. «Не знаю, говорит Иона священникам, как назвать вас священниками, (ибо неизвестно), от кого вы имеете поставление и рукоположение, евангельских и апостольских поучений сами не требуете и, живя небрежливо, сами идете в погибель..., и души христианские препущаете в вечную муку, не наказуя их, и не унимая от злаго жития» .... «тамошние ваши духовные дети живут незаконно, женясь по пяти раз, по шести и по семи, а вы их благословляете и приношения от них принимаете, что есть Богу мерзко...»

Из грамот в Новгород, одна адресована архиепископу Евфимию, другая всем тамошним христианам. Предмет обеих грамот – чрезмерная страсть новгородцев к кулачным или, точнее, палочным боям, имевшая своим следствием вражду между гражданами и приводившая к кровопролитиям и убийствам, и предлагает воздействие через священников о совершенном «истреблении» этой пагубной страсти.

В отношениях св. Ионы к литовской части его митрополии мы заем только то, что он несколько раз посещал ее. В правление св. Ионы имел место один случай нарушения одним епископом принятого у нас тогда устава о посте, который показывает, какую необыкновенную важность придавали у нас тогда соблюдению уставных правил о посте. В 1445 г. навечерие Богоявления Господня случилось в воскресенье, и архиепископ Ростовский Феодосий распорядился, чтобы по отпетии литургии и вечерни, монахи ели сыр, молоко и рыбу, а миряне – мясо, между тем, как принятый тогда у нас устав о постах гласил: «аще прилучится новечерие P. X. или Богоявления Господня в суботу или в неделю, то не повелено вам инокам разрешити на сыр и рыбу, а мирским на мясо, но повелено по отпущении литургии нечто мало причаститися скудно от пища, по вечернем же отпущении ясти совершенно, но постное ядение, а не сыр, ни рыбу, ни мирьстия человеци – мясо». Нарушение принятого устава, допущенное архиепископом, который руководился тем, что в день недельной не полагается поста (апост. пр. 64 и Гангрск. соб. пр. 18), митрополит нашел столь важным, что хотел было снять с него сан, и не сделал этого, только уступая печалованию за него великой княгини. На архиепископа был созван собор митрополитом, на котором присутствовал и вел. Князь, и на соборе Феодосий принес смиреннейшее и слезное покаяние в своем злом грехе и своем преступлении, проклиная сотворенное им новоначальство, и дав обещание твердо содержать преданные церкви правила и узаконоположенные писания.

Участие св. Ионы в делах государственных началось еще прежде занятия им кафедры митрополии, еще во время борьбы Василия Васильевича с Дмитрием Юрьевичем Шемякой. Когда Василий Васильевич согнал Шемяку с захваченного, было, им великокняжеского престола, св. Иона принимал самое деятельное участие в его дальнейшей семилетней борьбе с последним. В продолжение 10 лет св. Иона управлял русской митрополией в составе епархий московских и литовских. Но в половине 1458 года была отторгнута от его власти литовская половина митрополии, каковое отторжение не было на сей раз кратковременным, а повело к тому, что московская и киевская половины Руси весьма на долгие времена разделились между собою в церковно–административном отношении.

Митр. Исидор был осужден и низложен в Москве, и бежал в Рим к папе. Но понятно, что в Риме не признавали московского приговора, и что для папы он, Исидор, был незаконно лишенный своей кафедры митрополит русский. Не мог папа помышлять о том, чтобы восстановить его на московской части его митрополии, но очень мог помышлять о том, чтобы восстановить на литовско-галицкой части, находившейся под властью короля польского. Однако и здесь обстоятельства довольно долгое время не благоприятствовали папам.

В правление короля Казимира Поляки и Литовцы были в постоянной сильной вражде между собою, так что даже доходило до мысли прервать династическую связь между обоими государствами, и Казимир с своей стороны тянул более к Литве, чем к Польше. Вследствие этого, католическое польское влияние было в Литве очень слабо. Папы, по своему обычаю, все-таки не унывали, и успели, наконец, добиться своего. Третьему после Евгения IV, папе Каллисту III удалось в 1458 г. достигнуть, чтобы Казимир согласился отнять у Ионы литовские русские епископии и принять на них митрополита-униата. Т. к. Исидор в 1458 г., находясь в преклонной старости, отказался от своих прав, то папа, в своей воображаемой власти над русской митрополией, разделил ее на две половины – московскую и литовско–галицкую, и оставил первую, занимаемую будто бы узурпатором Ионою, за Исидором номинально. 21 июля 1459 г. поставил в митрополиты на вторую – ученика Исидорова Григория, числившегося игуменом константинопольского монастыря Св. Димитрия, посвящение которого совершал, живший в Риме, константинопольский патриарх-униат Григорий Мамма.

В Москве, узнав о сем, предпринимали всевозможные шаги к недопущению отделения литовско-галицких епархий, но все старания не имели успеха, Григорий не только был посажен королем на литовскую кафедру, но последний через нарочное посольство в Москву предлагало было и самому Василию Васильевичу принять его вместо Ионы, ссылаясь на то, что этот уже в глубокой старости. С очень большой вероятностью следует думать, что причиною неуспеха стараний Ионы было самих литовско-русских епископов желание состоять под своим особым митрополитом от Москвы.

Не опасен был Григорий для самой Москвы; однако и здесь св. Иона нашел благоразумным, на всякий случай, и для полной несомненности, принять против него свои меры. В конце 1459 года он позвал епископов московского великого княжения к себе на собор и на соборе заставил их дать себе общее рукописательное, или письменное, обещание в том, что они останутся неизменно верными ему и его преемникам, и что они не будут иметь никакого сообщения и никаких сношений с митрополитом-униатом.

Принятие литовскими русскими митр. Григория не имело своим следствием того, чтобы между ними водворилась флорентийская уния, но оно имело своим следствием другое, а именно, что русская церковь весьма на долгие времена разделилась в церковно–административном отношении на две особые половины: московскую и киевскую, ибо с этого митрополита-униата начался в литовской Руси непрерывный ряд отдельных православных митрополитов.

Св. Иона был поставлен в митрополиты в самой Москве, своими русскими епископами и без дозволения патриарха, по той причине, что патриархи константинопольские со времени собора флорентийского были униатами.

Но вскоре после его поставления в митрополиты, на кафедру патриаршую снова и навсегда возвратились патриархи православные, и, однако, его преемники стали быть ставимы, как поставлен был он – в самой Москве, своими, русскими епископами и без дозволения патриархов, так что с его поставления начинается новый период в истории отношений наших митрополитов к патриархам, период полной фактической независимости первых от последних.

Быв принят подобный порядок из-за того, что патриарх Константинопольский был униат, впоследствии заменилось другим объяснением у русских, а именно, тем, что Константинополь взят, что теперь главою в Константинополе, вместо православного императора является мусульманский, или басурманский, султан турецкий. Как император был мирским главою патриарха Константинопольского, утверждал его в его звании и возлагал не него знаки отличия, то тем же стал по отношению к нему и то же начал делать и султан, вследствие чего патриарх превратился теперь в раба христоненавистного басурмана. Но у Русских не могло быть желания, чтобы их митрополит получал посвящение от этого раба басурмана, чтобы басурманская скверна, которую султан сообщал своими руками патриарху, переходила и на митрополита, и, чтобы через рабство патриарха султану, и они до некоторой степени становились рабами этого ненавистника Креста Христова. И дело шло тут не об одних только отвлеченных понятиях и мнениях, но и об осязаемой действительности, ибо митрополит русский, имевший отправляться, предполагая, что он был бы избираем дома, –– для посвящения в Константинополь, обладаемый Турками, должен был бы иметь непосредственные сношения с чиновниками турецкими, в ведении которых находился патриарх с церковью, мог бы быть требуем для непосредственных представлений самому султану, который мог видимым образом поставить дело так, чтобы он, митрополит, казался бы таким же рабом его, как и сам патриарх, через что могли быть изъявляемы султаном некоторые притязания на верховенство над самим вел. князем. Т. о., русские могли гнушаться мыслью, чтобы их митрополит ходил для посвящения в Константинополь, после того, как последний достался в неверные и скверные руки мусульман-турок, и должны были находить это невозможным, но весьма важным соображением и осязаемо практическим.

Самостоятельности митрополитов Русские желали еще и потому, что по тогдашним представлениям римское царство, долженствовавшее охранять Христову церковь, имело существовать неразрушимо до окончания века и, как Русские после падения Константинополя начали думать, что место этого второго Рима занял третий – наша Москва.

Против поставления митрополитов в Москве патриархи не протестовали открытым образом. Следовательно, можно полагать, что они не давали на него формального дозволения, то с охотой или неохотой допустили, и признавали его как факт. T. o., с времени св. Ионы началось избрание московско–русских митрополитов непременно в самой России и исключительно из природных Русских; в лице св. Ионы, поставленного в самой России, митрополиты наши заняли высшее положение, нежели какое имели они прежде, стали (фактически) митрополитами автокефальными, в соответствии автокефальным архиепископам греческим. Как первый таковой митрополит, св. Иона позаботился о внешней своей представительности.

На своем дворе он поставил палату каменную с домовой, или крестовой, церковью Ризоположения Пречистой Богородицы; свой кафедральный Успенский собор он украсил иконами в золотых и серебряных ризах с драгоценными каменьями, дорогими паникадилами, амвоном и позолоченными входными вратами (корсунскими), а богослужение в нем сделал более торжественным через умножение хора его певцов и числа чтецов.

После 12-летнего, с месяцами, управления митрополией Св. Иона скончался 31 марта 1461 года в глубокой старости, ибо всего в сане епископском пребывал более 30 лет.

В I Софийской летописи читаем запись о его преставлении: «в лето 6969, месяца марта в 31, преставися преосвященный Иона, митрополит киевский и всея Руси; бе же тогда зрети лице его не яко же бе обычай мертвым, но яко спящу показуяся за великое и преславное его житие, якоже слышахом о нем, еже от юности, якоже древни святии отци».

В 1472 году, по случаю перестройки московского Успенского собора, были обретены нетленными мощи св. Ионы, и вел. кн. Иван Васильевич с митроп. Филиппом установили местное ему празднование в соборе.

Торжественное общецерковное празднование его памяти было установлено при митр. Макарии в 1547 году.

На место Св. Ионы поставлен был в митрополиты архиепископ Ростовский Феодосий, тот самый, который в 1455 году был судим за нарушение устава о посте.

Необычным образом совершено было избрание этого второго митрополита: его избрал сам св. Иона еще при своей жизни. Когда великий князь Василий Васильевич увидел, что приближается его, митр. Ионы, смертный час, то позвал в Москву некоторых епископов, и умиравший митрополит, рассудив и обговорив с ним, великим князем, и призванными епископами, избрал и благословил своего будущего преемника – нашего Феодосия; он написал на его имя свою благословенную грамоту, которую, утвердив своею подписью и печатью, положил на престол в Успенском кафедральном соборе.

Можно предполагать, что было поступлено таким образом с целью предотвратить между русскими (московскими) епископами всякие колебания в выборе преемника Ионе и через то лишить польского короля Казимира единственного благовидного случая вновь ходатайствовать о принятии лжемитрополита Григория на кафедру московской митрополии.

Избранный самим св. Ионою, и при своей жизни, Феодосий был облечен саном митрополита, чтобы занять его место, в весьма непродолжительном времени после его кончины, или в самый 40 день (его кончины) по нем или еще несколько ранее, 9 или 3 мая 1461 года.

Особенность поставления Феодосия, зависевшую от обстоятельств времени, составляло то, что епископы митрополии должны были повторить при сем новому митрополиту данные ими св. Ионе обязательства не приступать к явившемуся в Литве митрополиту униату Григорию, и не вступать с ним ни в какие сношения.

Митр. Феодосий первый, с коего начинается автокефальность русской митрополии. Представляя с этой стороны важность поставления Феодосия, является крупным событием русской церковной истории. Феодосий был первый митрополит, которого великий князь утвердил (инвестировал и инсталлировал) сам непосредственно и единственно в своем качестве преемника императоров греческих.

Имя митр. Феодосия вовсе не принадлежит к числу особенно известных имен нашей русской церковной истории. Взгляд современников и ближайших потомков отнес его к категории обыкновенных, рядовых наших митрополитов. А так как он занимал кафедру митрополии весьма недолгое время, то по сей причине и в ряду обыкновенных наших митрополитов он мало заметен.

На самом же деле, митр. Феодосий принадлежит к числу наиболее выдающихся из обыкновенного ряда и наиболее замечательных наших митрополитов, так что ему бесспорно должно быть усвояемо в их среде одно из наиболее высоких, и одно из наиболее почетных мест.

Выдающееся положение он занимает по тем попыткам ввести улучшение в среду нашего духовенства, каковую попытку он проявил почти первым из митрополитов.

Став митрополитом, он решил настоятельным и энергическим образом приступить к исправлению духовенства своей митрополичьей епархии. Тогдашнее духовенство было очень неудовлетворительно и требовало исправления.

Исправление Феодосий мыслил, чтобы духовенство не слишком худо было по своей жизни, одним словом, исправление духовенства имело состоять, по мысли митрополита, единственно, в исправлении собственной жизни духовенства. Митрополит повел дело таким образом, что начал каждое воскресенье призывать и вызывать к себе по известному количеству священников и начал их учить по святым правилам, т. е. бранить их и увещевать, угрожая им строгостью наказаний. В отношении к священникам и диаконам вдовым, которые производили тогда своею жизнью великий соблазн, он употребил решительные меры: тем из них, которые не имели открытых наложниц, он, согласно узаконению св. Петра, и утвержденному Фотием, приказал стричься в монахи, а тех, которые имели незаконные семьи, он нещадно штрафовал и потом лишал священства.

Но попытка митр. Феодосия окончилась неудачей, доказав ту печальную истину, что человек, выступающий на борьбу с каким-нибудь общественным злом одиноко и вопреки обществу, падает в борьбе, или должен бывает отказаться от нее и положить оружие. Когда митрополит начал свой строгий перебор священников и многих из них запретил и лишил священства, то многие приходы оказались без священников. Совершенно довольный своими плохими священниками и нисколько не сочувствуя цели, с которою митрополит поднял на них свое гонение, темный народ видел только результат, к которому приводило для него гонение, и за этот результат, т. е. за то, что многие церкви остались без священников и без пения, народ начал проклинать митрополита.

Тогда митрополит, с своей стороны, увидев, что его благая ревность вместо благословений народных привлекла на него безумные проклятия, поспешил оставить кафедру, пробыв на ней всего три года и четыре месяца. Вот, рассказ летописи, заставивший его оставить кафедру: «(став митрополитом), восхоте попов и дьяконов нужею навести на Божий путь: нача их по всяку неделю сзывати и учити по святым правилам, и вдовцом диаконам и попом повеле стричься, а иже у кого наложницы будут, тех мучити без милости и священство съимая с них и продаваше их; а церквей много наставлено, а кто толико не хотяше делати рукоделия ‒ всякой в попы, тем ся и кормяху и последоваху плотьским похотем, зане бо не Богу служити изволиша, но лготу (искаху) телу своему и востужиша людие, многы бо церкви без попов, и начаша его (митрополита) проклинати»³³.

Неожиданные проклятия народные так поразили митрополита, что он впал в болезнь. Выздоровев и отказавшись от кафедры, он удалился в Чудов монастырь, в котором был архимандритом до поставления в архиепископы Ростовские, здесь, может быть, желая загладить невольную вину причиненного народу соблазна, взял в свою келью расслабленного старца, с тем, чтобы служить ему и омывать его струпы.

В правление митр. Феодосия русская церковь расширила свою духовную территорию среди инородцев, именно, Иона, епископ Пермский, докончил крещение Пермян, или Пермяков, начатое св. Стефаном Пермским. Одна из летописей под 1462 г. говорит: «того же лета Иона епископ пермский крести Великую Пермь и князя их и церкви постави и игумены, и попы».

После удаления с кафедры, митр. Феодосий жил 11 лет и скончался в исходе 1475 г., в Троицком Сергиевом монастыре, в который он переселился из Чудова. В Троицком монастыре он и был погребен.

Преемником Феодосия на кафедре митрополии был Филипп I, доставленный из епископов Суздальских. Как Феодосия избрал сам св. Иона еще при своей жизни, так, в свою очередь, Филиппа избрал сам Феодосий, прежде своего удаления с кафедры.

Филипп был возведен на кафедру митрополии спустя два месяца после отречения Феодосия, т. е. 11 ноября 1464 г. О делах митр. Филиппа за время его 10-летнего управления русской митрополией нам известно:

1) он употреблял старания вместе с вел. князем Иваном Васильевичем отвести новгородцев от литовского митрополита Григория и подчинения польскому королю;

2) он предпринял постройку нового Успенского собора в Москве на место старого;

3) показал стойко-ревностную заботливость об охранении уважения к православию, по поводу приезда в Москву из Рима второй супруги Ивана Васильевича, греческой царевны Софии.

Московский митрополит Филипп посылал увещание «мужам вольным» – новгородцам. «Сами знаете (писал он), с какого времени господари православные, великие князья русские начались: начались они с великого князя Владимира, продолжаются до нынешняго Ивана Васильевича. Они, господари христианские русские и ваши господа, отчичи и дедичи, а вы их отчина из старины, мужи вольные... Сколько лет ваши прадеды своей старины держались неотступно, а вы при конце последнего времени, когда человеку нужно душу свою спасать в православии, вы теперь, оставя старину, хотите за латинского господаря закладываться. А вы сыны православные, старые молодых понаучите, лихих удержите от злого начинания, чтобы не было у вас латинской похвальбы на веру православных людей».

Митр. св. Иона и Феодосий напоминали архиепископу Новгородскому Ионе о его обете, данном при поставлении, не признавать униата Григория, и отвращать от него свою паству, как, вероятно, думать еще без действительных оснований, из одной предусмотрительной заботливости о будущем. Но скоро в отношении к пастве явились и действительные основания. Вел. кн. Василий Васильевич в своем мирном договоре с новгородцами 1456 года навязал им такие условия, которыми сильно урезывалась их свобода, и которыми очевидным образом начиналось их совершенное порабощение Москве. Пользуясь молодостью преемника Васильева, Новгородцы решились было возвратить себе прежнее положение по отношению к великим князьям: но оказалось, что этот преемник, несмотря на свою молодость, имеет твердое намерение защитить свои приобретенные права. Тогда новгородцы задались вопросом: не лучше ли им признать покровительство короля польского? При возникшей у них мысли отдаться под покровительство короля польского, совершенно естественно было опасаться от них и того, чтобы они решились поддаться церковной власти Григория, причем, и сам Григорий к этому времени стал опаснее прежнего.

В 1470 г. после 12 лет своего пребывания на кафедре митрополичьей, Григорий Литовский возвратился к православию, за что патриарх константинопольский Дионисий, воссоединивши, утвердил его не только на Литву, но и в Москву, и в Новгород, и отправил в эти места своего посла не только в Литву, но и в Москву, и в Новгород, повелевая в этих двух местах, чтобы его признали своим митрополитом, а, чтобы митрополита, поставленного в самой Москве, отстранили, как незаконного и не признаваемого константинопольской церковью. Когда об этом узнали в Москве, то написали в Новгород, к архиепископу Ионе послание. Предупреждая против признания Григория, послание указывает на поврежденность православия у Греков: «И мы ныне умыслили себе, пишет вел. князь архиепископу, ‒ с своим отцем с митрополитом, и с своею матерью с великою княгинею и с своею братиею и с своими богомольцы –– со архиепискупом и с епискупы и со владыки и со архимандриты и с честными игумены и со всем священьством, да того ми посла патреарша ни Григорьева и в свою землю впущать не велеть: не требую его, ни его благословенья, ни его неблагословенья, имеем его от себя, самого того патреарха, чюжа и отречена...».

Мысль о том, чтобы против поработительных стремлений Москвы отдаться под покровительство короля польского, приобрела себе между высшими новгородскими гражданами партию приверженцев еще при жизни архиепископа Ионы, эта партия в виде демонстрации против Москвы и в виде угрозы ей, выспросила себе на кормление у короля польского одного из его литовских князей (Михаила Александровича или Олельковича киевского), который прибыл в Новгород на третий день после смерти Ионы. В преемники архиепископу новгород. Ионе на 10-й день после его смерти избран был его бывший протодиакон и ризничий Феофил, сторонник Москвы. Против него начал интриги бывший ключник покойного архиепископа Пимен; когда он увидел, что жребий пал на Феофила, то, желая занять место архиепископа, он заявил сепаратистской партии свое желание поехать для посвящения куда бы его ни послали, хотя бы в Литву, к тамошнему митрополиту: «…хотя на Киев меня пошлите, я и туда на свое поставление поеду...» Т. о., в Новгороде, образовалась партия за подчинение Григорию, почему, как вел. князь, так, тем более, митрополит считают своим долгом писать и посылать в Новгород послания с убеждением не признавать Григория и не приступать к чужому, к латинскому господарю – королю.

Вел. князь Иван III из-за сношений Новгорода с Литвой объявил ему войну³⁴. В июле 1471 г. Иван Васильевич с войском сильно разорил Новгородскую область и подступил к Новгороду. Тот, не получив помощи от Литвы, не захотел войны и потому поспешил заключить мир, заплатил 15.000 руб., отказался от союза с Литвой и обещал посылать для посвящения в Москву лиц, избираемых на должность Новгородского архиепископа.

Но Новгородцы после этого опять стали сноситься с Литвой и еще независимее держаться по отношению к Москве, то вел. князь предпринял новый поход в 1478 г. и без труда окончательно подчинил себе Новгород, уничтожив его вечевую жизнь. Этому последнему походу придан был такой характер, как будто московские войска в охрану народности и православной веры шли на новгородцев, отступивших от православия и передавшихся Литовскому иноверному князю.

Другим делом митрополита Филиппа было построение Успенского собора.

Первый московский Успенский собор, составлявший кафедральную церковь митрополитов, был заложен 4 августа 1326 года незадолго до смерти св. Петра. Первый собор был построен в очень скромных размерах. От того ли, что стройка собора производилась с поспешностью, быв начата в необычное время – осенью, или от того, что он был строен плохими мастерами; только, спустя неполных полтораста лет от построения, ко времени митр. Филиппа, он пришел в такую ветхость, что двинувшиеся своды его были подперты толстыми бревнами.

Митр. Филипп подвигся в решимости построить новый собор и по своим размерам такой, который бы уже отвечал своему достоинству кафедры митрополичьей. Митрополит предпринял постройку за свой собственный счет и привлек к обложению монастыри своей епархии и приходские церкви, и обратился к добровольной благотворительности бояр и купцов. Новый собор митрополит решил построить по образцу Владимирского Успенского собора Боголюбского, но с прибавкой против последнего полуторых сажен в длину, ширину и вышину. Москва не славилась мастерами каменного дела, которых было в ней до той поры весьма незначительно, а митрополит, несмотря на то, предполагал построить церковь исключительную по размерам, почему-то не поискал мастеров в других местах, и нашел в Москве двух подрядчиков: Ивашку Кривцова и Мышкина, которые взялись ему построить собор, но которые, как показали последствия, были плохими знатоками своего дела, единственно надеявшимися на русские знаменитые «авось и не боись».

Новый собор предположено было построить на месте старого, и, так как он имел быть значительно более последнего, поставить таким образом, чтобы он равномерно со всех сторон облегал его. К постройке собора приступили весной 1472 г. Кругом старого собора выкопали рвы для фундамента нового собора и, когда фундамент был сделан, разобрали алтарь старого собора и меньшие притворы к нему, но оставили до времени нетронутыми его стены, т. к. подле них находились раки погребенных в нем митрополитов, которые должны были оставаться на своих местах до тех пор, пока не приготовят для них места у стен нового собора. После 30 апреля совершена была торжественная закладка нового собора. Когда его стены выведены были на высоту человека, старый собор разобрали весь до основания и раки митрополитов перенесли на новые приготовленные места.

Дальнейшая история стройки относится уже ко времени преемника Филиппа Геронтия.

В конце 1472 г. вел. кн. Иван Васильевич вступил во второй брак с греческой царевной Софьей Палеолог.

В 1469 г. папа (Павел II), у которого нашел прибежище ее отец, предложил ее в замужество Ивану Васильевичу через кардинала Виссариона, бывшего греческим митрополитом, который, между прочим, сообщил Ивану Васильевичу, что София, из ревности к греческой вере, отказала даже двум женихам, французскому королю и медиоланскому герцогу; и великий князь, как многозначительно выражается наша летопись, взяв предложение папы в мысль себе, после совета с митрополитом, с матерью и боярами, не замедлил принять его. Для препровождения Софии в Москву, папа (преемник Павлов Сикст IV) послал с ней легатом своего кардинала по имени Антоний. София в июне 1472 г. выехала из Рима. Ехали они морем и вступили на русскую землю выше Пскова. Этот кардинал вел себя в пределах России до самой Москвы так же, как и в землях католических: совершал путь в преднесении водруженного на высокое древко крыжа или креста. Когда поезд с царевной приближался к Москве и когда донесли вел. князю, что кардинал идет в преднесении крыжа, то он начал советоваться со своей матерью, своими братьями и боярами: как быть с папским послом, дозволить ему или нет вступить в Москву в преднесении крыжа. На совете голоса разделились: одни были за разрешение, другие говорили: не бывало в нашей земле того, чтобы чинить почесть латинской вере. Тогда великий князь послал спросить митрополита Филиппа, от которого был получен ответ: «невозможно допустить не только того, чтобы кардинал в преднесении крыжа вошел в город, но, чтобы он таким образом и приблизился к нему; если дозволить ему это, желая его почтить, то он – в ворота города, а я, отец твой, – другими воротами вон из города; недостойно нам не только видеть этого, но и слышать, потому что кто окажет почтение чужой вере, тот поругался своей»³⁵. Вследствие такого ответа митрополита, вел. кн. выслал к кардиналу за 15 верст от Москвы своего боярина, который и распорядился, чтобы крыж был спрятан. Кардинал никак не соглашался исполнить это требование, но потом должен был покориться.

Около месяца царевна ехала из Пскова до Москвы, наконец, 12 ноября 1472 г. она въехала в Москву, и в тот же день была обвенчана с вел. князем.

Вскоре кардинал Антоний приступил к переговорам о соединении церквей, но, как и прежде, все попытки не имели успеха.

Едва начались у Антония с митрополитом совещания о вере, то, говорит летописец, папский легат скоро испугался, ибо митрополит выставил против него на спор тогдашнего русского книжника Никиту Поповича. На многое легат не мог ответить и заявил: «нет книг со мной». И брак Софии Палеолог ничего папе не дал, а он на него возлагал такие надежды, и Антоний вскоре уехал.

София Палеолог, была второй супругой великого князя Ивана Васильевича. Первой его женой была дочь великого князя Тверского Бориса, Марья Борисовна, на которой Иван Васильевич был женат еще при жизни своего отца, в очень молодых летах. Но Марья Борисовна жила недолго и в 1467 г. великий князь уже овдовел. Меньше чем через 2 года князь задумал жениться вновь.

Царевна Софья была дочь Фомы Палеолога, брата царя Константина, погибшего на стенах Константинополя. Софья была гречанкой по отцу и итальянкой по матери, но рождена и воспитана в греческой вере.

Софья принесла с собою блеск и обаяние императорского имени: она же внесла в идею великокняжеской силы то, чего этой силе не доставало – царственности.

Уже современникам было заметно, что великий князь из простого, старейшего, князя явился уже не князем только, а самодержавным «государем», что он и показал на Новгороде.

Великий князь становится монархом для князей и для могущественной гордой дружины, и с того временя ни князьям, ни дружине уйти стало некуда.

Когда хан Ахмат передал через своего посла требование дани, тогда великий князь взял ханское изображение («басму»), изломал ее, бросил на землю, растоптал ногами, велел убить послов ханских, пощадивши жизнь только одному, которому и сказал: «ступай, объяви хану: что я сделал с его басмою и послами, то сделаю и с ним, если он не оставит меня в покое». Все это он сделал по настоянию Софьи. Софью не любили.

По мнению большинства современников, Софья была причиною разъединения великокняжеской власти с землею, с народом, а главное, с дружиною, что то же, с боярщиною. Отсюда нелюбовь к ней боярщины.

Курбский говорит, намекая на Софью Палеолог: «в предобрый, русских князей, род всеял дьявол злые нравы, наипаче же женами их злыми, и чародейцами, яко и во израильских царях, паче же которых поимевали от иноплеменников».

А опальный Берсень–Беклемишев в разговоре с Максимом Греком прямо указал на влияние Софьи и греков вообще.

«Как пришли сюда греки – говорит Берсенев, – так наша земля и замешалась, а до тех пор земля наша русская жила в тишине и в миру». «Софья-римлянка», так называли летописцы Софью Палеолог; с ее приходом в русскую общественную жизнь внесены были иные начала, и, вместе с тем, русская земля стала не чужда и западноевропейской жизни, с ее культурой и цивилизацией, свободный прием которых окончательно был открыт только Петром Великим. Софья умерла 7 апреля 1503 года, прожив в русской земле более 30 лет.

Митрополит Филипп скончался 5 апреля 1473 года.

На место Филиппа I был поставлен в митрополиты Геронтий, епископ Коломенский.

Геронтий не был указан, как его предшественник, митрополитом, ибо Филипп скончался внезапно, 4 апреля 1473 г. он заболел, а 5 апреля скончался.

Для избрания нового митрополита великий князь приказал быть у себя на Москве своим братьям и всем епископам в срок через 18 дней после смерти старого. Избранный Геронтий был «поставлен» в митрополиты 29 июня 1473 года.

Он занимал кафедру митрополии в продолжении 16 лет и скончался 28 мая 1489 года.

Геронтию осталась после Филиппа стройка Московского Успенского собора, который к 5 апреля 1473 г., когда умер последний, был складен приблизительно до половины своих стен. В продолжение лета 1473 года и начала весны следующего 1474 года окончены были стены собора и сведены были его своды. Но, когда приступили к кладке большого верха, или главного купола, 20 мая 1474 г., собор обрушился. «Бысть трус во граде Москве и церковь Пр. Б–цы сделана была уже до верхних камор, падеся в первый час ночи и храми вси потрясашася, яко и земли поколебатися» рассказывают летописцы. Неискусные мастера, выводившие стены собора гладко, но непрочно, сделали некоторую часть его северной стены полою, проведши в стене лестницу на полати или хоры, прикладенные к западной стене. На некоторую часть полая стена, быв дурно складена, не в состоянии была выдерживать тяжести свода, вся рухнула; с нею упала половина западной стены и полати, также столбы и все своды. По словам Софийской летописи, псковские каменщики, вызванные великим князем после падения собора, осматривая неудачную работу московских мастеров, «дела их похвалиша, что гладко делали, да похулиша дело извести, занеже жидко растворяху, ино не клеевито».

После этого за дело постройки Успенского собора взялся сам вел. князь Иван Васильевич, он поручил своему послу, отправленному в 1474 г. в Венецию, найти и нанять там хорошего архитектора, а за простыми каменщиками послал во Псков, т. к. они, будучи учениками немцев, славились своим искусством.

25 марта следующего, 1475 года, прибыл из Венеции знаменитый архитектор, болонец Рудольфо Фиораванти, прозванный Аристотелем «ради хитрости его художества», которому великий князь и поручил строение собора.

Когда Семену Толбузину, отправленному в Венецию со специальной миссией отыскать и привести строителей, удалось уговорить Фиораванти ехать в Москву, последний был уже в зените своей славы. Он построил уже изумительный palazzo comunale в Болонье (1425–30), мост на Дунае и еще несколько выдающихся построек. В 1475 г., когда он приехал в Москву, ему уже шел 61-й год. Здесь ему недолго пришлось пробыть, так как в 1479 г. его вызвали обратно в Болонью.

На долю Москвы выпало поистине великое счастье иметь у себя одного из лучших сынов тогдашней Италии. Аристотель не нашел возможным восстановлять полуразрушившееся здание московских мастеров, но решил, по совершенном его разбрании, класть совсем новое.

С июня месяца начали класть новый фундамент. Фиораванти вел работы с изумительной быстротой и в 4 года соорудил Успенский собор, существующий до настоящего времени, и 12 августа 1479 г. он был освящен. «Бысть же та церква чюдна вельми величеством и высотою, и светлостью, и звонкостью, и пространством». За свою работу Фиораванти получал по 10 р. жалованья в месяц.

Освящение московского собора подало повод к горячим спорам между великим князем и митрополитом о том, как ходить с крестным ходом при освящении церкви, против солнца или по солнцу.

После освящения собора какие-то прелестники наклеветали великому князю на митрополита, что последний неправильно поступил, ходив около церкви с крестами не по солнечному восходу. Великий князь, убежденный неизвестными прелестниками в том, что митрополит действительно поступил неправильно, разгневался на него, говоря, что того ради, т. е., таких погрешностей, гнев Божий приходит.

Для разрешения возникшего вопроса, обратились к розыскам в книгах и, много искав в них, ничего в них не нашли, как ходить при освящении церквей, по солнцу или не по солнцу; но речей и споров было много. Великий князь призвал для спора с митрополитом Ростовского архиепископа Вассиана и Чудовского архимандрита Геннадия, которые держались одного мнения с князем и первый из них был личным врагом митрополиту.

Вассиану и Геннадию митрополит приводил свидетельство, что, когда диакон кадит в алтаре, то ходит с кадилом вокруг престола против солнца, а они, с своей стороны, не приводя никакого свидетельства, говорили: «солнце праведное Христос на ада наступи и смерть связа и души освободи, и того ради, рече, исходят на Пасху, тоже прообразуют на утрени».

Много спорив, ни к чему не пришли. Однако, великий князь остался твердо при своем мнении и, надеясь побороть митрополита, не приказал освящать церквей, которых в то время было в Москве много готовых к освящению.

Во второй половине 1481 г. вел. кн. снова возобновил спор. Теперь на стороне митрополита были все священники, монахи, миряне, начетчики, а на стороне князя только двое: новый Ростовский архиепископ Иосиф, заступивший место Вассиана 22 июля 1481 г., и тот же Чудовский Геннадий. Ввиду крайнего упорства великого князя, митрополит решился, наконец, на то, чтобы, оставив митрополию, съездить в Симонов монастырь, чтобы объявить, что он и совсем сложит с себя сан митрополичий, если великий князь не добьет ему челом и не перестанет настаивать на своем требовании ходить посолонь. Имея против себя всех, а на своей стороне только двоих, вел. князь увидел себя вынужденным смириться перед митрополитом: он послал к нему своего сына с просьбою возвратиться на оставленный престол; когда митрополит не послушал просьбы, обращенной к нему через посла, великий князь поехал к нему сам, объявляя во всем виноватым самого себя, обещал слушать его, митрополита, во всем, а относительно хождения со крестами, отдавал в его волю, как он прикажет, и как было в старину. Митрополит возвратился на свой престол и тем покончился спор.

Важнейшим событием его правления было раскрытие в Новгороде ереси жидовствующих. В 1470 г. новгородцы выпросили себе у короля польского на кормление киевского князя Михаила Александровича, или Олельковича, который прибыл в Новгород с большой свитой. В свите этой между другими был жид, по имени Схария. Этот Схария и был основателем в Новгороде секты жидовствующих.

В непродолжительное после прибытия время он совратил в жидовство одного из здешних священников, по имени Дионисия; священник Дионисий привел к нему другого священника – Алексея, который тоже стал его прозелитом: два священника и были первоначальниками секты.

После обращения этих священников жид Схария и другие жиды совершенно исчезают из истории секты и дальнейшими распространителями ереси являются священники Алексий и Дионисий. Пропаганда новой веры, быв проведена ими ревностно, увенчалась успехом, им удалось совратить в нее многих из священников, диаконов и многих из простых людей, между священниками был совращен даже сам протопоп Софийского собора Гавриил. Ересь существовала в Новгороде, оставаясь неизвестной правительству, и не быв открытой им, в течение 17 лет, все это время умножая число последователей. После десятилетнего существования в Новгороде, жидовство перешло из него в Москву. В конце 1479 года вел. кн. Иван Васильевич ходил в Новгород; ему очень понравились священники Алексий и Дионисий, тайные главные прозелиты и пропагандисты жидовства, и он перевел их из Новгорода в Москву, с тем, чтобы первого из них сделать протопопом Успенского собора, а второго – священником Архангельского собора. И в Москве так же, как и в Новгороде, Алексий и Дионисий успели совратить в жидовство многих, в числе которых были: архимандрит Симоновского монастыря Зосима и думный (посольский) дьяк великого князя Феодор Курицин. В Курицине и некоторых других совращенных дьяках и дьячках Алексий с Дионисием нашли себе ревностных помощников в распространении их новой веры. Во второй половине 1487 г. секта случайным образом была открыта в Новгороде. Пьяные еретики, затеяв ссору между собой, начали пререкаться и выдали тайну существования секты, о чем было доведено до сведения архиепископа. Новгородским архиепископом был тогда Геннадий, он и возбудил правительственное преследование против секты.

Великий князь предписал: «того беречи, чтоб то лихо в земли не распростерлося». При содействии гражданской власти, Геннадий успешно выполнил это поручение; у замешанных в ереси, отобраны были показания, утвержденные их, и свидетельскими, подписями; собраны были новые вещественные доказательства против еретиков – их богослужебные тетради и пасхалия, составленная по еврейскому календарю.

Все это следственное дело было препровождено к митрополиту. Но в Москве не принимали энергичных мер для подавления ереси; между князем и митрополитом возникло серьезное разногласие по вопросу о хождении «посолонь». Натянутые отношения между этими лицами, от которых, главным образом, зависела судьба ереси, были весьма выгодны еретикам. Новгородские еретики, услышав, что в Москве дело их остается без движения, и сообщники их живут там спокойно, убежали в Москву. Здесь под защитою Курицина, даже запрещенные священники совершали службу.

Беспорядки усилились еще тем, что, по смерти Геронтия, кафедра митрополита полтора года оставалась вакантною.

Между тем, Геннадий продолжал энергично настаивать на решении дела о еретиках; своими посланиями он убеждал и других обратить внимание на ересь. Но и еретики действовали в своих интересах; по их влиянию на митрополичью кафедру был избран человек их партии, симоновский архимандрит Зосима. В послании к новому митрополиту, Геннадий требовал соборного осуждения и казни еретиков. Зосима, хотя вовсе не расположен был осуждать людей своей партии, не мог, однако, замять это дело, потому что, благодаря посланиям новгородского владыки, оно получило широкую огласку. Соборное осуждение на еретиков было произнесено не при православном Геронтии, а при тайном еретике Зосиме. Нарочитый собор для осуждения еретиков имел место, спустя 21 день, после поставления Зосимы в митрополиты, 17 октября 1490 г. Кроме епископов на нем присутствовали: московские архимандриты и игумены, некоторые уважаемые вел. кн. старцы (Паисий Ярославов и Нил Сорский), протопопы, священники и диаконы.

На основании представленных Геннадием разъяснений, до 9 лиц духовного звания были преданы проклятию. Одни из них отправлены были в заключение, другие отосланы к Геннадию. Владыка подверг еретиков публичному позору, велел возить их по улицам в клячах, лицом к хвосту, в вывороченном платье, в берестовых шлемах, с венцами из соломы и с надписью: «се есть сатанинское воинство». В заключение, шлемы на их головах были сожжены.

Собор 1490 г. не имел в виду того общего, чтобы разыскать и осудить всех еретиков; его ограниченная задача состояла только в том, чтобы произнести суд на некоторых новгородских еретиков, разысканных архиепископом Геннадием. Принужденные допустить, чтобы произнесено было осуждение на некоторых из еретиков, Зосима и Курицин со всею ревностью предавались пропаганде ереси.

Особые обстоятельства содействовали успеху пропаганды жидовствующих. К нам пришло из Греции и весьма сильно было укоренено верование, что с окончанием семи тысяч лет, оканчивающихся в 1492 году, будет кончина мира. Когда роковой год прошел, а кончины мира не последовало, жидовствующие начали указывать православным на ложность их верования и выставлять отсюда вообще ложность их веры.

Зосима успел продержаться на митрополичьей кафедре в продолжение трех лет и 8 месяцев. Не тотчас было узнано его еретичество; когда оно было узнано и когда поборники православия начали борьбу против него, то он вел последнюю так, чтобы оставаться победителем: одним он грозил отлучением, других ссылал в монастыри. На счастье православных, митрополит-еретик сам помог им свергнуть себя с кафедры. Зосима был человек вовсе не святительской частной жизни, он предан был пьянству и содомизму. И вел. князь вынужден был удалить его с кафедры за указанные пороки. 17 мая 1494 г. Зосима был удален с кафедры, и 20 сентября 1495 г. был поставлен в митрополиты Симон, избранный из игуменов Троицкого-Сергеева монастыря. Новый митрополит был враг ереси, но и при нем ересь имела своих приверженцев в Москве и пользовалась покровительством Курицина и только со смертью последнего, она пошла на убыль.

Наконец, в декабре 1504 г. был составлен на них собор, который предал жидовствующих проклятию. Некоторые из них были подвергнуты казни через сожжение, другие разосланы были в заключение и по монастырям. Казни 1504 года положили конец существованию секты жидовствующих.

Эпилогом истории о ереси жидовствующих служат споры о казнях, которым долженствовали быть подвергнуты жидовствующие. Представители духовенства в этом вопросе разделились на две половины: большинство, имея ученым адвокатом своего мнения преп. Иосифа Волоколамского, требовали для тягчайших между ними казни смертной, а старцы Паисий Ярославов и Нил Сорский со своими учениками были против этой казни. Подобным образом, обе стороны были несогласны между собой и относительно приемлемости покаяния тех из еретиков, которые, быв оставлены в живых, и быв посланы в заключение и по монастырям, изъявили желание каяться. Большинство, с тем же пр. Иосифом во главе, было против принятия их покаяния, и за оставление их в исходном или пожизненном заключении, т. к. находило, с одной стороны, что их покаяние притворно, а с другой, что они, собственно, не еретики, а отступники, почему и неприложимы к ним правила о принятии еретиков кающихся; старцы же Паисий и Нил с учениками были за то, чтобы принимать их покаяние, как и всех других еретиков. Так как Паисий и Нил с учениками назывались от местности, в которой жили, заволжскими старцами, то борьба известна под именем борьбы Заволжцев с Иосифлянами.

Непосредственный современник еретиков жидовствующих, преп. Иосиф Волоколамский, написавший нарочитое обличительное сочинение против них, прямо и ясно говорит, что ересь есть, собственно, отступничество от христианства и представляла собою жидовство или иудейство. По его словам, жидовствующие учили, что И. X. был не Бог, а простой человек, распятый Иудеями и истлевший во гробе, что Он не был и Мессия, или тот Пророк, который предвозвещается в Писаниях под именем Сына Божия, ибо этот еще не приходил, а только придет, и, что посему должно держать закон Моисеев. Преп. Иосиф Волоколамский говорит о Схарии, проповеднике жидовства в Новгороде: «сей бяше диаволов сосуд и изучен всякому злодейства изобретению, чародейству же и чернокнижию, звездозаконию же и астрологы».

Из сего явствует, что Схария был человек очень умный и очень образованный, что он был наделен талантами пропагандиста, и отсюда понятно, что ему удалось обратить двух священников. Жиды были до крайней степени ненавистны тогдашним Русским; но Схария мог быть из числа таких выдающихся людей, чтобы побороть эту ненависть, и чтобы антипатию превратить в симпатию. Преп. Иосиф Волоколамский дает знать, что его, Схарии, доказательства против христианства были: как возможно представить и допустить, чтобы сам Бог сошел на землю и воплотился? В Св. Писании В. З. Бог говорит, что Он есть Бог един: как же можно принимать Н. З., который говорит, что Он троичен?

Апостолы писали, что Христос родился в последняя лета, а между тем, второго пришествия и до сих пор нет: не ясно ли, что их писания ложны?

Ефрем Сирин говорит в своих писаниях: се уже Господь наш И. X. грядет судити живым и мертвым, и се конец приспе, а между тем, после его смерти прошло уже около тысячи лет: не ясно ли, что этот уважаемый христианами писатель, от которого можно заключить и к другим их писателям, ошибался и говорил неправду? Отсюда, в связи с искусной диалектикой должно было действовать на двух священников и они, поборов антипатию к жиду, прониклись уважением к умному и ловкому пропагандисту. Жидовствующие проповедовали жидовство полное или неполное. Иосиф Волоколамский говорит: «(проповедники ереси) ихже видяху благоразумных и писания божественная ведящих, тех еще в жидовство не смеюще приводити, но некыя главизны божественного писания, ветхого же завета и новаго, накриво сказующе и к своей ереси прехыщряюще, и баснословия некаа, и звездозакониа учаху и по звездам смотрити и строити рожение, и житие человеческое, а писание божественное презирати, яко ничто же суще и непотребно суще человеком, простейших же на жидовство учаху: аще кто и не отступи в жидовство, то мнози научишася от них писания божественнаа укоряти»³⁶.

Очевидно, что жидовствующие начинали свою проповедь с малых сомнений по отношению к христианству, чтобы вести ее к сомнениям все к большим и большим, и, наконец, доходить до совершенного отрицания его истинности.

Собственное жидовство отрицает И. X., Его учение и вместо него предписывает содержать иудейство или закон Моисеев. Неполное жидовство, или христианское вольномыслие, было различно: у одних было больше, у других меньше. Оно выражалось в отрицании иконопочитания, поклонения мощам, отрицании монашества.

О нравственном поведении жидовствующих преп. Иосиф Волоколамский отзывается укоризненным образом, говоря, что они упивались и объедались, и осквернялись блудом. Как секта, жидовство существовало у нас, считая, с 1471 года по 1504 год, в продолжение 33 лет. Начавшись с двух выдававшихся по уму и по образованию священников, жидовство, главным образом, распространилось в образованнейшей части общества, между теми же священниками с прочими клириками, и между боярами. В той же среде распространялось, главным образом, и вольномыслие, что уже само собою предполагается. Борьба против жидовствующих со стороны православной состояла не только в принятии против них правительственных мер, церковных и гражданских, но и в обличении их ереси посредством полемических сочинений. В этом случае заслуга принадлежит отчасти архиепископу Новгородскому Геннадию, главным образом, Иосифу Волоколамскому. Арх. Геннадий приказал перевести на славянский язык с латинского два полемических сочинения против иудеев, заимствованных у католиков.

Преп. Иосиф Волоколамский написал против жидовствующих и против посеянного ими вольномыслия обширное полемическое сочинение, которое по своей внешней форме состоит из 16 слов и которому после Иосифа дано название «Просветителя».

Наделенный блестящим умом и выдающимся литературным талантом, пр. Иосиф был начитан в Св. Писании и творениях отеческих, так что имел право на титул ученейшего человека своего времени. При таких данных он и написал свое обличительное сочинение, которое отличается внутренним достоинством возможной ученой основательности и внешними достоинствами изложения.

Время вступления Ивана III на великокняжеский стол в 1462 г. и продолжавшееся до начала XVII в., (1613 г.) когда на Московском престоле является новая династия, называют временем Московской Руси, или Великорусского государства.

При Иване Калите Москва была владением второстепенным и заключала в себе не более шести городов и менее шестисот миль территориального владения. При Иване III, через какие-нибудь сто пятьдесят лет, Московское княжество простиралось уже на 15.000 кв. миль. Это возрастание шло двояким путем – «примыслов», или путем завоеваний. Московское княжество при Данииле получило Переяславль-Залесский, завещанный ему бездетным племянником Иваном Дмитриевичем в 1302 году. Сын Даниила, Юрий отнял у соседей Рязанцев Коломну, лежащую при устье Москвы-реки. Таким образом, приблизительно с 1308 года, в руках Московского князя находилось все течение реки Москвы.

Иван Калита, получив великое княжение Владимирское, приобрел Кострому, Галич, Белоозеро, Перемышль, Углич, скупая города у бедных князей.

Сын Дмитрия Донского, Василий, получает от отца: Владимир, Суздаль, Нижний Новгород, Муром, Городец, Тарусу, Боровск. В завещании Дмитрия Донского замечательно одно любопытное место: великий князь завещает Владимир старшему сыну, как свою «вотчину», помимо воли хана, что показывает, как сильны были уже тогда Московские князья. В 1462 году Василий Темный завещал своим сыновьям уже около 25 городов.

Параллельно с территориальным возрастанием Московского княжества идет его политическое усиление. В XIV в. Тверское княжество было сильным противником Москвы, а в XV веке, при Иване III, оно является настолько ничтожным, что не в состоянии сохранить даже независимость перед возраставшим могуществом Москвы. И к другим княжествам Московские князья начинают относиться как к зависимым удельным. Власть Московского князя быстро росла и пользовалась огромным авторитетом уже при Дмитрии Донском, что видно из положения, которое он занимал в борьбе с татарами.

Одновременно с территориальным возрастанием Московского княжества и вместе с усилением его внешнего значения, изменялись отношения между князьями, собственно, московской семьи и власть великого князя Московского усиливалась вследствие известного порядка наследования и, вообще, семейных отношений, которые существовали в семье Московских князей до половины XV века. Постоянных правил, которыми бы устанавливался постоянный и однообразный порядок престолонаследия не было; престолонаследие определялось каждый раз завещанием князя, который мог завещать свои владения кому хотел.

По княжеским завещаниям можно проследить и отношения князей друг к другу.

Каждый удельный князь владел своим уделом независимо, но младшие удельные князья должны были слушаться старшего, как отца, а старший должен был заботиться о младших; но это были, скорее, нравственные, нежели политические обязанности. Значение старшего брата обусловливалось чисто материальным, количественным преобладанием, а не излишком прав и власти. Так, например, Дмитрий Донской дал старшему из пяти сыновей 1/3 всего имущества, Василий Темный половину 1/2, а Иван III 3\4 всего имущества. Так как доля старшего постоянно количественно увеличивалась сравнительно с младшими, то это давало ему возможность все большего и большего влияния на младших князей. Благодаря таким особенностям, из преобладания чисто семейного, материального, гражданского, мало-помалу развивалось преобладание государственное, политическое, иначе говоря, создавалось единодержавие в княжестве.

До середины XV века московские князья все-таки еще были удельными владельцами, которых трудно назвать политическими деятелями, и за которыми доселе сохраняется название «хозяев», «скопидомов». Так характеризуют их Соловьев и другие историки. Политика этих князей не государственная, они, скорее, преследуют частные цели удельного княжеского дома. Эти особенности исчезают со вступлением во власть (1462 г.) Ивана III Васильевича. С этого времени начинается иной порядок и строится он именно под влиянием национальных идей.

Московское княжество при вокняжении Ивана III было обширным и сильным уделом, соседями которого были: Новгород, Псков, Литва, Казанское царство и слабые уделы (Тверь, Рязань и друг.).

Преследуя политику своего отца, Иван Васильевич попробовал тронуть Новгород. В 1478 году без труда окончательно подчинил себе Новгород, уничтожив его вечевую жизнь.

По отношению к Твери и Рязани великий князь держался столь же крутой политики. В 1500 году, умер великий князь Рязанский Иван, оставив своего сына под опекой его матери и бабки, которые вполне слушались великого князя. В 1484 году, воспользовавшись сношениями Тверского князя Михаила Борисовича с Литвою, Иван III, объявил ему войну и осадил Тверь. Город сдался без боя, а Михаил убежал в Литву. В 1463 году князья ярославские, а затем ростовские и белозерские, уступили свои владения Ивану.

Татарская орда не представляла в княжение Ивана III одного нераздельного государства, она распалась на несколько орд (Золотую, Казанскую, Крымскую), которые находились между собою в постоянной вражде, искусно поддерживаемой Иваном III, татары часто делали нападения на русские окраины и опустошали их. Иван III попробовал действовать против татар самими же татарами. Он приглашал к себе на службу татарских царевичей, давая им в награду земли, и, таким образом, противопоставлял татарам их же соплеменников. Видя слабость Золотой орды Иван III понял, что наступило время окончательно свергнуть иго. Это была, разумеется, старая, заветная цель московских князей, к которой они все стремились неуклонно, но осторожно. Некоторые приписывают смелость Ивана III в разрыве с ханом внушениям Софьи (Палеолог), его жены, которая не могла сносить хотя бы тени зависимости от татар. Как бы то ни было, но с 1480 года не стало и колониальной зависимости Руси от Татар.

Если мы вспомним еще удачные столкновения Ивана III с Литвой, то будем иметь полный перечень его громадных исторических успехов. От Литвы Иван Васильевич потребовал возвращения всех русских областей, называя себя при этом князем всея Руси, а земли Литовско-Русские вотчинами своих предков. Московские князья, как видно, перестали смотреть на себя, только как на «хозяев». Исторические воспоминания о древних русских областях обратились в политические притязания, и у Московского князя явилось представление о себе, как о едином государе всей русской земли.

В 1505 году, умирая, Иван оставляет Духовое завещание, по которому старшему сыну Василию отдается большая часть земель, более 3/4 всех городов, остальная часть делится между прочими четырьмя сыновьями. Власть этих последних совершенно иного свойства, чем власть старшего: они играют роль простых вотчинников, не имеют право чеканить монету и самостоятельно соотноситься с иностранными государями. Таким образом, Василий III, по завещанию отца, обличен не только количеством, но и качеством прав: он – политический владетель, братья – привилегированные землевладельцы.

Василий III походил на своего отца и продолжал его политику и внешнюю, и внутреннюю. Он уничтожил самостоятельность Пскова и последних удельных княжеств, Рязанского и Северных и после упорных войн с Литвою отнял у нее Смоленск в 1514 году. Отношения его к Крыму и к Казани были постоянно враждебны; он и в этом случае не отступил от политики Ивана и старался иметь влияние на дела Казани и Крыма. Во внутренних делах Василий отличался властолюбием и суровостью. Он с братьями обращался строго, показывал над ними свою власть и в частных делах, так, например, брату Андрею долго не позволял жениться. С боярами он обращался надменно и не любил, если ему противоречили в думе. Известно, например, что боярин Берсень-Беклемишев был выгнан им из заседания только за то, что осмелился высказать возражение. Бояре жаловались, что он все дела решал «сам третей у постели», и, что советниками его являются дьяки.

Рассматривая явления эпохи Ивана III и Василия III, замечаем, что в их княжение совершилось действительное объединение великорусской народности и Московский князь получил значение национального государя; благодаря этому, изменился характер внешней политики и внутреннее значение, и положение великого князя, ныне «государя».

Внешняя политика при первых Московских князьях ограничивалась сношениями с татарами и отношениями к соседним уделам, причем, преследовались удельные интересы Московского князя. Во время Ивана III и Василия III позорная дань татарам кончилась, и последние самостоятельные княжества, еще остававшиеся в северной Руси, окончательно подчинились Москве. Вместе с тем, изменился и характер внешней политики, которая становится политикой государственной, преследует интересы не удела, а народности. Московскому государству приходится иметь дело уже не с единоверными и единоплеменными удельными князьями, а с иноземными и иноверными государствами: с Литвой, Польшей, Швецией, императором; завязываются с ними дипломатические сношения и начинаются с этого времени путешествия в Москву иностранцев, не заезжавших прежде в Россию дальше Новгорода.

Зная, что в Литве находятся многие русские области. Московские князья усваивают мысль, что это их древние вотчины, и продолжают дело объединения уже на Литовской земле, а не только на великорусской.

Такой взгляд Московских князей на единство всей русской земли выразился в ответе Ивана III литовскому послу, на жалобу последнего, что Московский государь захватил чужие вотчины, не имея на них никакого права: «короли Владислав и Александр хотят против нас за свою вотчину стоять; но что называют короли своею вотчиной? не те ли города и волости, с которыми князья русские и бояре приехали к нам служить, и которые наши люди взяли у Литвы? Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр отчичи Польского королевства да Литовской земли от своих предков, а русская земля от наших предков из старины наша отчина».

Вместе с тем, в грамотах, посылаемых в Литву, московские князья именовали себя: «князь Московский и всея Руси»; литовцы отлично понимали, какая мысль скрывалась за этим титулом, и вот почему они так желали его уничтожения.

Вместе с изменением характера внешней политики, изменилась и внутренняя политика, а также правительственное положение Московского князя. Мы видели, как усиливалась власть великого князя Московского на счет удельных князей, как старший сын наследовал после отца большее число городов, как такое материальное превосходство, увеличиваясь все более с течением времени, все больше отличало Московских старших князей от удельных. Но со второй половины XV века этот князь перестает быть только удельным князем, а воплощает в своем лице высокий политический авторитет, как Державный вождь великорусской народности. Иван III берет с своих братьев обязательство не сноситься помимо его с иностранными державами, запрещает им бить монету и чинить суд по важным уголовным делам, оставляя эти права исключительно за Московским великим князем. Он принимает титул «всея Руси», усиливая его перечислением всех подвластных ему областей: «великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский и т. д.» Он зовется самодержцем, то есть властителем политически независимым. С приездом Софьи Фоминичны Московский князь усваивает по преемству от византийского императора герб двуглавого орла, служащий знаком царской власти, и вводит сложный этикет в придворную жизнь. Насколько велико было сознание своего могущества у Московского князя этого времени, видно из ответа Ивана III послу германского императора, Поппелю, посланному, между прочим, за тем, чтобы предложить Ивану королевский титул. Иван отказался от титула и велел сказать послу: «Просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детям, и до века в том быти, как есмя ныне государи на своей земле; а постановления, как есмя напереде сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим». Такой гордый ответ получил первый по значению европейской государь от дотоле неизвестного Западной Европе Московского князя.

Сознавая превосходство своей власти над властью прежних Московских князей, Иван III ввел обычай венчание на царство торжественным церковным обрядом. Предшественники Ивана III, великие князья Московские садились на княжеский престол с благословения митрополита. Иван нашел это недостаточным и, назначив себе приемником внука своего Дмитрия, торжественно венчал его «на царство» в Успенском соборе. С новым понятием о царской власти, с новыми впечатлениями, которые были вынесены из сношений с Западом, переменяются и обычаи Московского дворца, он становится дворцом со сложным этикетом. Так раскрывали государи в целом ряде установлений мысль о своем новом значении; мысль эта, очевидно, разделяется и народом.

Простые удельные отношения подданных к государю исчезают. Герберштейн, германский посол, бывший в ту пору в Москве, замечает, что Василий III имел власть, какой не обладал ни один монарх, и затем добавляет, что, когда спрашивают москвичей о неизвестном им деле, они говорят, равняя князя с Богом: «мы этого не знаем, знает Бог да государь». Такой казалась власть государя иностранцам, но пойманные ими фразы не назначались только для того, чтобы политически возвысить государя в дипломатических сношениях перед чужими; внутренние отношения действительно менялись, и власть Московского государя росла не только по отношению к удельным князьям, как власть единого властителя сильного государя, но и в отношении подданных; эта перемена отношений к подданным резче всего сказалась изменениями в быте боярства.

В Москве издавна, благодаря богатству Московских князей и другим причинам, собралось многочисленное боярство, со времени Ивана Калиты с юга и с запада приезжали сюда именитые бояре и мало-помалу около Московского великокняжеского стола столпилось больше слуг, чем у кого бы то ни было из других русских князей. Основаниям отношений между князем и боярами до половины XV века в Москве был договор, боярин приходил «служить князю», а князь за это должен был его «кормить» – вот главное условие договора. Сообразно с этим, каждый служилый боярин имел право на «кормление» по заслугам и, вместе с тем, право отъезда и участия в совете князя. До половины XV века интересы боярства были тесно связаны с интересами князя: боярин должен был стараться об усилении своего князя, так как, чем сильнее князь, тем лучше служить боярину и тем безопаснее его вотчина. Князья, в свою очередь, признавали заслуги бояр, что видим из завещания Дмитрия Донского, в котором он советует детям во всем держаться совета бояр. Словом, Московские князья и бояре составляли одну дружную политическую силу. Но с половины XV века изменяется состав Московского боярства и изменяется отношение боярства к государю. С этого времени, в княжение Ивана III и Василия III в эпоху окончательного подчинения и присоединения уделов, замечается прилив новых слуг к Московскому двору: во-первых, это удельные князья, потерявшие или уступившее свои уделы Московскому князю, во-вторых, это удельные князья, которые ранее потеряли свою самостоятельность и служили другим удельным князьям, наконец, это бояре – слуги удельных князей, перешедшие вместе со своими князьями на службу к Московскому князю. Толпа княжеских слуг увеличивалась еще новыми пришельцами из Литвы, это были литовские и русские князья, державшиеся православия под властью литовских владетелей, и после унии 1386 года, стремившиеся перейти со своими уделами под власть православного государя. Все перечисленные пришельцы скоро стали в определенные отношения к старым московским боярам и друг к другу. Эти отношения выразились в обычаях местничества, так называется порядок служебных отношений боярских фамилий, сложившейся в Москве в XV и XVI вв. и основанный на «отечестве», то есть, на унаследованных от предков отношениях служилого лица и рода по службе к другим лицам и родам. Каждый боярин, принимая служебное назначение, справлялся, не станет ли он в равноправные или подчиненные отношения к лицу, менее его родовитому по происхождению, и отказывался от таких назначений, как от бесчестящих не только его, но и весь его род. Такой обычай «местничества» разместил мало-помалу все Московские боярские роды в определенный порядок по знатности происхождения, и на этом аристократическом основании роды княжеские, как самые знатные, стали выше других, они занимали высшие должности и являлись главными помощниками и сотрудниками Московских государей. Но бывшие удельные князья, пришедшие на службу к Московскому государю и ставшие к нему в отношение бояр, в большинстве сохранили за собой свои удельные земли на частном праве, как боярские вотчины. Перестав быть самостоятельными владельцами своих уделов, они оставались в них простыми вотчинниками-землевладельцами, сохраняя иногда в управлении землями некоторые черты своей прежней правительственной власти. Таким образом, их положение в их вотчинах, переменилось очень мало, они остались в тех же суверенных отношениях к населению своих вотчин, сохраняли свои прежние понятия и привычки. Делаясь боярами, эти княжата приносили в Москву не боярские мысли и чувства; делаясь из самостоятельных людей людьми подчиненными, они, понятно, не могли питать хороших чувств к Московскому князю, лишившему их самостоятельности. Они не довольствуются положением прежних бояр при князе, а стараются достигнуть новых прав, воспользоваться всеми выгодами своего нового положения. Помня свое прежнее происхождение, зная, что они – потомки прежних правителей русской земли, они смотрят на себя и теперь, как на «хозяев» русской земли, с той только разницей, что предки их правили русской землей поодиночке, по частям, а они, собравшись в одном месте, около Московского князя, должны править все вместе всей землей. Основываясь на этом представлении, они склонны требовать участия в управлении страной, требуют, чтобы князья Московские советовались с ними о всех делах, грозя в противном случае отъездом. Но служилые люди не могли отъехать, как отъезжали бояре удельных князей, то есть переезжали на службу от одного удельного князя к другому; теперь уделов не было и можно было отъехать только в Литву или к немцам под иноверную власть, но и то, и другое считалось изменой русскому государству. В конце концов, их положение определилось так: допуская местничество, Московские князья не спорили до поры до времени против права совета, но старались прекратить отъезд; вместе с тем, самый ход исторических событий все более и более мешал отъезду, а право совета иногда не осуществлялось. С воцарением Ивана III, именно, со времени его брака с Софьей Фоминичной, которую не любили бояре за ее властолюбивые стремления, начинают раздаваться жалобы со стороны бояр, что государь их не слушает. Время Василия III было еще хуже для бояр в этом отношении, еще более увеличивалось их неудовольствие против князя. Выразителем боярского настроения может служить Берсень-Беклемишев, типичный представитель боярства начала XVI века, человек очень умный, очень начитанный, часто ходил к Максиму Греку и беседовал с ним о положении дел на Руси, причем, высказывал откровенно свои взгляды. Он говорил, что все переменилось на Руси, как «пришла Софья», что она переставила все порядки, и потому государству стоять не долго; князь Московский не любит, как бывало прежде, советоваться с боярами и решает дела «сам третей у постели», то есть, в своем домашнем совете, состоявшем из других неродовитых людей. Эти речи Беклемишева были обнаружены следствием, и за них ему отрезали язык.

Так, в начале XVI века стали друг против друга государь, шедший к полновластию, и боярство, которое приняло вид замкнутой и точно расположенной по степеням родовитости аристократии. Великий князь двигался, куда вела его история, боярский класс действовал во имя отживших политических форм и старался как бы остановить историю. В этом историческом процессе столкнулись, таким образом, две силы, далеко неравные. За Московского государя стоят симпатии всего населения, весь склад государственной жизни, как она тогда слагалась; а боярство, не имея ни союзников, ни влияния в стране, представляло собою замкнутый аристократический круг, опиравшийся при своем высоком служебном и общественном положении лишь на одни родословные предания и не имевшей реальной силы отстоять свое положение и свои притязания. Однако, несмотря на неравенство сил, факт борьбы Московского боярства с государем несомненен. Жалобы со стороны бояр начались с Ивана III, при Василии раздавались сильнее, и при обоих этих князьях мы видим опалы и казни бояр; но с особенной силой эта борьба разыгралась при Иване Грозном, когда в крови погибла добрая половина бояр.

Такова фактическая сторона превращения Московского удела в национальное великорусское государство. Была и идейная сторона в этом быстром историческом движении. Простое накопление сил и средств путем безразборчивых «примыслов» характеризует московскую политику до конца XVI века; с этого же времени в усилении Москвы заметно становятся мотивы высшего порядка. Толчком к такому перелому послужила знаменитая Куликовская битва. Подготовленный исподволь разрыв с Ордою поставил Русь под опасность всеобщего разорения. Рязань думала отвратить разгром покорностью, Москва приготовилась к защите, остальные «великие княжества» и «господин Великий Новгород» выжидали. Под «высокою рукою» Дмитрия Донского собрались только его служебные князья да удельная мелкота с выезжими литовскими князьями. Со своей ратью Дмитрий по стратегическим соображениям, чтобы не дать соединиться татарам с Литвою, выдвинулся не только за пределы своих земель, но и за пределы русской оседлости вообще, в «дикое поле», и встретил татар на верховьях Дона, в местности, носившей название Куликова поля. Битва, принятая русскими в дурных условиях, окончилась, однако, их победою. Татары и Литва ушли и, таким образом, Донской заслонил собою и спас не только Москву, но и всю Русь. И вся Русь почувствовала, кто именно оказался ее спасителем. Только Московский князь имел силу и желание стать за общенародное дело в то время, когда Новгород и прочие княжества притаились в ожидании беды. С этих пор Дмитрий из князя Московского превратился в «царя Русского», как стали называть его в тогдашних литературных произведениях, а его княжество выросло в национальное государство Московское. «Оно родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты», метко и красиво сказал о нем В. О. Ключевский. Древнерусская письменность в XV веке отметила нам эту перемену в фактах и перелом в народном сознании. Многочисленные редакции повестей о Куликовской битве представляют ее, как национальный подвиг («Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть» о нем, «Слово о Задонщине»). «Слово о житии Димитрия Донского» проникнуто национальным сознанием; церковные проповеди конца XIV и начала XV в. на Московских князей указывают, как на национальных государей. Мало того, что народность сознала свое единство, она вскоре затем почувствовала свою силу, оценила, быть может, даже выше меры свои политические успехи и стала смотреть на себя, как на Богом избранный народ, «новый Израиль», которому суждено играть первенствующую роль среди других православных народов в этом отношении занять место отживающей, теснимой турками, подчинившейся папам (на Флорентийском соборе) Византии. Такие тенденции начинают проглядывать в письменности того времени, в рассказах (Серапиона) о Флорентийском соборе, в повествовании о пребывании на Руси апостола Андрея Первозванного, в легенде о происхождении московских князей от Пруса, брата императора Августа, в предании о передачи на Русь из Греции, «Белого клобука», который носили новгородские архиепископы, Мономахова венца и прочих других святынь, увозимых из Византии, обретаемых на Руси.

Все эти сказания о святынях церковных, и о символах политического главенства имели целью доказать, что политическое первенство в православном мире, ранее принадлежавшее старому Риму и «Риму новому» (Rоne nova – Византия), Божьим смотрением перешло на Русь в Москву, которая и стала «третьим Римом». В то время, когда турки уничтожили все православные монархии Востока и пленили все патриархаты, Москва сбрасывала с себя Ордынское иго и объединяла Русь в сильное государство. Ей принадлежала теперь забота хранить и поддерживать православие и у себя, и на всем востоке, Московский князь становился теперь главою всего православного мира, «царем православия». Псковский монах («старец») Филофей первый высказал ясно эту мысль о всемирном значении Москвы и ее «царства» в послании к великому князю Василию: «блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий (Москва) стоит, а четвертому не быти: уже твое христианское царство инем не останется».

Эта пышная литературно-политическая фикция в XVI веке овладела умами московских патриотов, стала предметом национального верования и освещала москвичам высокие, мировые задачи их национального существования. Как идеал, она стала руководить московской политикой и привела московскую власть к решимости сделать Московское княжество «царством» через официальное усвоение московскому князю титула «цезаря»-«царя» (1547 год). Немного позднее (1589) и московский митрополит получил высший церковный титул патриарха и, таким образом, московская церковь стала на ту же высоту, как и старейшие восточные церкви.

Какое же значение имели все эти памятники старомосковской публицистики, в которых повторялось на разные лады, что истинное благоверие удержалось только в Москве, что Москва – Третий Рим, а московский князь – наследник власти римских императоров и т. п.? В этой публицистике нужно различать ее живой исторический смысл, и условную литературную оболочку. Смысл сказаний об Августе и Прусе, о византийском венце, о третьем Риме представляются нам вполне ясным, если припомним то значение, которое получает Московское княжество при Иване III и Василии Ивановиче. Рядом с московским князем не стало на Руси таких представителей власти, которые могли бы считаться равными ему, независимыми от него. Силы, который стояли выше московского князя, исчезали, пала власть византийских царей, пало «иго» Золотой орды. Московский князь поднимался на какую-то неведомую высоту. Нарождалось в Москве что-то новое и небывалое. Книжные люди позаботились дать этому новому и небывалому определенную ферму, стиль, который отвечал историческому кругозору и литературному вкусу их времени.

В княжение Ивана Васильевича III (1462–1505 г.) сменилось четыре митрополита, а именно:

1) митр. Филипп I, 1464–1473;

2) Геронтий, 1473–1489;

3) Зосима 1490–1494; и, наконец,

4) Симон, 1495–1511, переживший князя на 6 лет.

Летописи, говоря о предшествующих митрополитах, ставленых в самой России, не сообщали никаких подробностей чина, какой наблюдался при их поставлениях.

Относительно поставления Симонова летописи сообщают некоторые подробности.

Когда он был избран епископами, то ходил во дворец, для представления государю. Из дворца великий князь вместе с епископами, быв сопровождаем своими детьми, и своими боярами, и дьяками, провожал его до Успенского собора, в котором он прикладывался к Владимирской иконе Б. М. и кланялся гробам своих предшественников, и потом до митрополичьего двора. В самый день посвящения, когда была окончена литургия, когда приспело время возвести нового митрополита на митрополичье место, вел. князь, вручая ему жезл пастырский, приветствовал его краткой речью, которая начиналась словами: «Всемогущая и животворящая святая Троица, дарующая нам всея Русии государство, подает тебе сии святыи великии престол архиерейства» ... После посвящения митрополит ездил верхом на осляти кругом города, причем, осля водил под ним боярин великого князя.

На эти подробности, сообщаемые летописцами, нужно смотреть как на нововведение против предшествующего времени, чего прежде не было. С минуты взятия Константинополя Турками, отец Ивана Васильевича, Василий Васильевич Темный, начал смотреть на себя, как на преемника императоров византийских или царей греческих. Но, если его положение как государя еще далеко не соответствовало идее царя, и, если он основывал свой взгляд на себя только на том, что в христианском православном мире должен быть государь, который был бы сберегателем христианской православной церкви, то Иван Васильевич, окончательно водворивший в России единодержавие, свергнувший иго Монголов и, наконец, вступивший в брак с греческой царевной, имел уже слишком достаточные права на то, чтобы считать себя преемником царей греческих. И он действительно начал смотреть на себя, как на такового, уже совсем уверенным образом, хотя еще и не отважился на последней шаг, открыто и формально принять самый титул царя.

Вследствие этого, одну из его забот составляло то, чтобы ввести в нашу высшую общественную жизнь новые внешние формы, отчасти прямо византийские, отчасти вообще, более обрядные и, так сказать, церемониальные, так, чтобы в жизни этой на место прежней простоты водворился тот «украшенный и благообразный царский чин» (как выражается Константин Порфирогенит), которым так крайне дорожили Греки, и которым потом не менее их дорожили и Русские.

Подробности поставления Симонова в митрополиты, сообщаемые летописцами, ясно указывают на то, что Иван Васильевич хотел придать чину поставления митрополитов тот вид, как в Константинополе совершалось поставление патриархов, а когда он говорил посвященному митрополиту, что «всемогущая и животворящая святая Троица, дарующая нам всея Русии государство, подает тебе сии святыи и великии престол», то здесь уже не одна обрядность царская, а весьма важная новость существенная – показание и заявление царских прав государя по отношению к митрополиту...

Кроме собора на жидовствующих 1504 г. правление митр. Симона ознаменовалось другим чрезвычайно важным собором – 1503 г., созванном не против врагов церкви, а для ее благоустроения. На нем было постановлено:

1) о не взимании епископами платы за поставление в церковные степени;

2) о не служении в миру вдовым священникам и диаконам;

3) о не совершении священниками и диаконами не вдовыми литургии на другой день после того, как напьются до пьяна;

4) о не житии монахам и монахиням в одних и тех же монастырях.

Созвание собора принадлежало князю и митрополиту. Собор написал свои постановления в двух особых приговорах: один приговор – о невзимании платы епископами – в нем говорится, что великий князь, поговорив с митрополитом и епископами, уложил и укрепил быть тому-то, а во втором – о священниках вдовых и не вдовых – говорится, что митрополит и епископы, поговорив с великим князем, уложили и укрепили быть тому-то.

Взимание платы за поставление в церковные степени, перешедшее к нам из Греции было делом противоканоническим. Но, если в Греции, где писались каноны, оно составляло общий обычай, державшийся тверже всяких канонов, то тем более твердо оно должно было держаться у нас, где оправданием служила простая ссылка на пример церкви греческой.

В начале XIV в. у нас был поднят вопрос против этого взимания платы, как против беззаконной мзды и симонии, самый горячий протест, породивший потом секту стригольников, которые провозгласили за это взимание платы все наше священство неистинным и недействительным священством. Но обычай с непоколебимой твердостью выдержал себя против протеста и православных, и стригольников.

Подобные мысли, есть основание предполагать, были внушены вел. князю знаменитым старцем Паисием Ярославовым и Нилом Сорским.

В соборном приговоре великий князь вместе с митрополитом и епископами укрепляет на будущее время следующее: |

1) митрополиту ничего не брать ни в виде прямой платы, ни в виде подарков от поставления архиепископов и епископов;

2) митрополиту и епископам ничего не брать от поставления архимандритов и игуменов, священников и диаконов, и от всего священнического чина;

3) печатникам архиерейским ничего не брать от печатания ставленных грамот, а дьякам от их подписи;

4) архиереям не брать ничего у архимандритов и игуменов, у священников и диаконов от священных мест и от церквей, но как поставлять, так и отпущать поставляемых на их места без мзды и без всякого дара.

В заключение, собор подтверждает неоднократно прежде подтверждавшееся каноническое правило, чтобы «ни которыми делы» (ни под каким видом) в священники не ставили моложе 30 лет, в диаконы не моложе 25 лет, в иподиаконы ставили не моложе 20 лет.

Нарушителям сего постановления собор определяет наказание – извержение из сана: «а который святитель из нас и после нас митрополит, архиепискуп или епискуп во всех русских землях… дерьзнет уложение и укрепление преступити, да възьмет что от ставления или от места священнического, (то) да лишен будет сана своего, по правилам святых апостол и святых отец, ‒ да извержется и сам поставленный от него без всякого ответа».

Это постановление было бы чрезвычайно благодетельно для низшего духовенства если бы сохранило свою силу. Но оно сохранило силу не далее дня смерти Ивана Васильевича, а смерть его пришла через два года и 3 месяца после собора – 27 октября 1505 года. Нашелся, однако, епископ, который презрел это соборное постановление – это епископ, старейший из русских епископов и знаменитый сам по себе человек – Геннадий Новгородский. Возвратившись с собора домой, и поддавшись влиянию своего дьяка, он по-прежнему стал брать плату за поставления, как будто бы собора вовсе не было.

Но Иван Васильевич, постановляя соборный приговор и грозя в нем нарушителям извержение из сана, вовсе не хотел шутить: по его приказанию произведено было дознание и когда действительно оказалось, что архиепископ виновен в нарушении приговора, в июне следующего 1504 г. он низведен был с кафедры.

Второй соборный приговор о вдовых священниках и диаконах, о не служении на другой день после того, как напьются допьяна, о не житии монахам и монахиням в одних и тех же монастырях, усвояется инициативе самого митрополита.

Митрополит св. Петр нашел вынужденным сделать противоканоническое постановление, чтобы вдовые священники слагали с себя священство, если хотят оставаться в миру, или шли в монастыри. Постановление св. Петра подтвердил митр. Фотий и хотел прилагать к делу митр. Феодосий. Собор 1503 г. с своим постановлением о вдовых священниках сделал то, что восстановил и подтвердил постановление о них св. Петра. Собор постановляет следующее: всем вообще вдовым священникам и диаконам с сего времени в миру не служить; тем вдовым священникам и диаконам, на которых будет доказано и которые сами скажут, что держали наложниц, слагать с себя священство и быть мирянами; если такие священники, не отдав архиереям своих ставленых грамот, сойдут куда-нибудь в дальние места и, держа женок или наложниц, под видом законных жен, будут священствовать, то предавать их градским судьям; тем вдовым священникам и диаконам, на которых не будет слово о падении блудном и которые сами про себя скажут, что после своих жен живут чисто, стоят в церквах на клиросах, то есть исполняют обязанности дьячков, а причащаться им – священникам в алтарях в епитрахилях (которые дозволяется им держать у себя на домах), а диаконам в алтарях же в стихарях с орарем; новые священники и диаконы, которые займут место этих вдовых священников и диаконов, не имеют права отсылать их от церквей, если они захотят стоять на клиросе, т. е. исполнять обязанности диаконов, за что получают четвертую часть всех доходов.

Если вдовые священники или диаконы живут житием чистым и захотят постричься в монахи, то, обновив себя о всем чистым покаянием к своему духовному отцу, да священствуют в монастырях, а не в мирских (церквях).

Постановление об упивающихся до пьяна читается так: «а который поп, диакон котораго дне упиется до пиана, и ему на завтрее обедни никакоже не служити».

Об упорядочении монастырской жизни, читаем: «а что в монастырех жили в одном месте черньцы и черницы, а служили у них игумены, и (мы) уложили, от сего дни вперед черньцом и черницам в одном монастыре не жити; а в котором монастыри учнут жити черньцы, ино ту служити игумену, а черницам в том монастыре не жити; а в котором монастыри учнут жити черницы, ино у них служити попом бельцом, а черньцем в том монастыре не жити».

Против несостоятельности постановления собора о вдовых священниках, которые живут чисто и невинно, написал протест один из последних вдовых священников, именно, Ростовский свящ. Георгий Скрипица. Протест имеет заглавие: «Написание вдоваго попа Георгия Скрипица из Ростова града о вдовствующих попах». Соблазны, причиненные вдовым священникам, послужили основанием к изданию соборного общего противоканонического правила, больно отразилось на отдельных священниках, чисто ведущих свое житие, несмотря на горе вдовства. Против общего распространения этого правила и за невинных энергически и протестует Георгий Скрипица, он восклицает: «что сего немилосердее и жестокосердее!»

Указывая епископам на то, что они учинили свое постановление вопреки канонам всех семи вселенских соборов, Скрипица говорит им: «дерзнули есте сотворити дело велико, каково не бывало, как и стала православная вера».

Скрипица критикует, что вдовый священник, оставаясь в миру, лишается священства, а, если постригается в монахи, то сохранит его и может священствовать не только в монастыре, но, как допускал тогдашний обычай, и в тех же приходских церквах. На оправдания епископов, что постановление сделано для блага церкви, Скрипица, обозначает им укоризненно, что в плохой жизни большинства вдовых священников виноваты они сами со своим нерадивым дозиранием подведомого им духовенства. «А что глаголете, господа мои, говорит он епископам: мы то сотворили ‒ тех отлучили, благочестия деля, очищая церковь, что попы в жон место наложницы держат, ино, господа мои, рассудите, от кого-то зло сталось в нашей земли? Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от священства? Господа священноначальницы! Благословно (надлежащим образом) ни сами ни священники избранными не дозираете священников, а во грады и в села не посылаете опытовати, како кто пасет церковь Божию: назираете священников по царскому чину земного царя – боляры и дворецкими, недельщики, тиуны и доводчики своих деля прибытков, а не по достоянию святительскому; апостол глаголет: служащии олтарю со алтарем соделяются, и вам бы, господие нашеи, достоит пасти церковь священники богобоязнивыми, а не мирским воинством». Вместе с протестом Скрипицы было «Списание», направленное в защиту соборного постановления, принадлежавшее Иосифу Волоколамскому. В нем автор заявляет, что постановление собора возбудило ропот в обществе, а этот ропот, припоминая пример митр. Феодосия, возбудил сильное волнение вообще в обществе.

Преп. Иосиф желает защитить не против укоризн собору, что, запретив служение в миру всем вдовым священникам, он поступил несправедливо и жестоко по отношению к чистым между последними; но желал оправдаться от того обвинения, что собор поступил вопреки канонов или правил церковных. Оправдание против этого последнего обвинения и составляет главную и собственную цель записки Иосифа. Т. к. собор действительно поступил вопреки канонов, то разумеется, что и Иосиф, несмотря на все свое искусство доказывать, не мог доказать, чтобы дважды два было не четыре, а пять. На укоризну собору, что он поступил несправедливо и жестоко по отношению к вдовым священникам чистым, Иосиф отвечает кратко, что иначе «немощно злое то прелюбодейство искоренити». Затем, его ответ на обвинение собору, что этот поступил вопреки канонов церковных, состоит в следующем: он высказывает положение, что «мнози святии отцы из правил апостольских и отеческих оставивша, что есть на вред церкви и на соблазнение христианству», подтвердив это свое положение указанием многочисленных примеров того, что позднейшие соборы отменяли постановления, сделанные соборами, более ранними, он выводит отсюда заключение, что священных канонов соблюдение состоит в том, чтобы сохранять догматы веры. Т. о., ответ преп. Иосифа, совершенно прямо им не высказываемый, состоит в том, будто частные церкви имеют право отменять каноны соборов, относящиеся не к догматам веры, а к благоустройству жизни церковной. Иными словами, сказать: человек консервативнейший, каков Иосиф, из желания оправдать собор, впадает в самый крайний радикализм!

На соборе 1503 г. был поднят еще вопрос об отобрании у монастырей недвижимых имений и вотчин. Его возбудили присутствовавшие на соборе старцы Паисий Ярославов и преп. Нил Сорский.

Паисий Ярославов, постриженик заволжского монастыря, но какого – неизвестно; их было два: Кириллов Белозерский и Ферапонтов, основанные одновременно и неподалеку один от другого в конце XIV в. преподобными Кириллом и Ферапонтом. В 1479 г. вел. кн. Иван Васильевич заставил было Паисия взять на себя игуменство в Троице-Сергиевском монастыре; но он находился на игуменстве весьма недолго, и в 1482 г. увидел себя вынужденным удалиться с него, о чем летописец сообщает: «принуди его (Паисия) князь великий у Троицы в Сергиеве монастыре игуменом быти, и не може чернцов превратити на Божий путь ‒ на молитву и на пост и на воздержание, и хотеша его убити, бяху во то тамо бояре и князи постригшеися, не хотяху повинутися, и остави игуменство».

Преп. Нил Сорский, ученик Паисиев, получивший свое прозвание от своего монастырька, который он поставил на реке Соре и был пострижеником последнего. Он долго жил на Афоне, возлюбил образ монашеской жизни, так называемый, скитский и вид монашества подвижничество, называвшийся умным деланием, и был насадителем этого рода подвижничества. Оба старца пользовались глубоким уважением великого князя Ивана Васильевича, были «в чести велице».

До половины XV в. русское монашество было, в общем, деятельным, практическим. Только в XV в. оно резко делится сначала на два направления, потом на две партии. Ярким выразителем туземного монашества являются Иосифляне, которые еще более развили практический идеал древнейших русских подвижников. Другая партия, заволжская, развила свои воззрения под сильным влиянием Афона. Белозерские старцы выступают решительными противниками деятельного идеала и проповедниками монашества строго созерцательного.

Церковное большинство было, однако, не на стороне заволжских созерцателей. Новому направлению не только не суждено было быть победителями, но и отстоять право на собственное существование. Нил основал первый скит в России. Скитское жительство – средняя форма подвижничества между общежитием и уединенным отшельничеством. Скит похож и на особняк, своим тесным составом из двух-трех келий, редко больше, и на общежитие – тем, что у братии пища, одежда, работы, все общее. Но существенная особенность скитского жития – в его духе и направлении. Нил был строгий пустынножитель; но он понимал пустынное житие глубже, чем понимали его в древнерусских монастырях. Правила скитского жития, извлеченные из хорошо изученных им творений древних восточных подвижников и их наблюдений над современными греческими скитами, он изложил в своем скитском уставе. По этому уставу подвижничество – не дисциплинарная выдержка инока предписаниями о внешнем поведении, не физическая борьба с плотью, не изнурение ее всякими лишениями, постом до голода, сверхсильным телесным трудом и бесчисленными молитвенными поклонами. «Кто молится только устами, а об уме небрежет, тот молится воздуху: Бог уму внимает». Скитский подвиг – это умное, или мысленное, делание, сосредоточенная внутренняя работа духа над собой, состоящая в том, чтобы «умом блюсти сердце» от помыслов и страстей, извне навеваемых или возникающих из неупорядоченной природы человеческой.

Лучшее оружие в борьбе с ними – мысленная, духовная молитва и безмолвие, постоянное наблюдение за своим умом. Этой борьбой достигается такое воспитание ума и сердца, силой которого случайные, мимолетные порывы верующей души складываются в устойчивое настроение, делающей ее неприступной для житейских тревог и соблазнов. Истинное соблюдение заповедей по уставу Нила не в том только, чтобы делом не нарушать их, но в том, чтобы и в уме не помышлять о возможности их нарушения. Так достигается высшее духовное состояние; та, по выражению устава, «неизреченная радость», когда умолкает язык, даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть над собой, направляемый «силою иною», как пленник; тогда «не молитвой молится ум, но превыше бывает»; это состояние – предчувствие вечного блаженства, и, когда ум сподобится почувствовать это, он забывает и себя, и всех здесь, на земле, сущих. Таково скитское «умное делание» по уставу Нила.

Относительно внешней деятельности, пр. Нил предписывает для скитника полную нестяжательность, простоту во всем, так что и в храме не дозволяет ему иметь серебряных вещей и украшений; необходимое для жизни велит приобретать только трудами рук и повторяет слова Апостола: «аще кто не хощет делати, ниже да ясть».

Основу и верх иноческой жизни составляет умереть для всякого земного попечения. Совершенство монашеской жизни поставляет не только в отречении монаха от собственности, но и в отречении всей монашеской общины от богатства и всякой мирской суеты. Существует предание, что, когда, во время посещения Белозерских монастырей, царь Иоанн Грозный в 1569 году был в Нило-Сорской обители, то он повелел вместо деревянной церкви, построенной Нилом, основать каменную. Но, явясь царю в сонном видении, пр. Нил запретил исполнить это.

Перед смертью (1508 г.) Нил завещал ученикам бросить труп его в ров и похоронить «со всяким бесчестием», прибавив, что он из всех сил старался не удостоиться никакой чести и славы ни при жизни, ни по смерти. «Тяжко согрешило оно пред Богом и недостойно погребения» – «сколько в моей силе было, старался я не пользоваться какой честью на земле, в этой жизни, так пусть будет и по смерти».

Древнерусская агиография исполнила его завет, не составила ни жития его, ни церковной ему службы, хотя Церковь причислила его к лику преподобных. Вы поймете, что в тогдашнем русском обществе, особенно в монашестве, направление препод. Нила не могло стать сильным и широким движением. Оно могло собрать вокруг пустынника тесный кружок единомышленных учеников-друзей, влить живительную струю в литературные течения века, не изменив их русла, бросить насколько светлых идей, способных осветить всю бедноту русской духовной жизни, но слишком для нее непривычных. Нил Сорский и в Белозерской пустыне остался афонским созерцательным скитником, подвизавшимся на «умной, мысленной, но чуждой почве».

Пр. Нил преставился 7 мая 1508 г. на 76 году своей жизни. Мощи его почивают под спудом в основанной им пустыни Нило-Сорской (или Ниловом ските).

Зато вполне туземная, родная почва была под ногами Нилова противника – преп. Иосифа. Современники оставили нам достаточно черт для определения этой совершенно реальной, вполне положительной личности. Ученик и племянник его Досифей в своем надгробном слове Иосифу изображает его с портретной точностью и детальностью, хотя несколько приподнятым тоном и изысканным языком.

Проходя суровую школу иночества в монастыре Пафнутия Боровского, Иосиф возвышался над всеми его ученикам, совмещая к себе, как никто в обители, разнообразные качества духовные и телесные, остроту и гибкость ума соединяя с основательностью, имел плавный и чистый выговор, приятный голос, пел и читал в церкви, как голосистый соловей так, что приводил слушателей в умиление, никто нигде не читал и не пел как он. Свящ. Писание знал он наизусть, в беседах оно было у него все на языке, и в монастырских работах он был искуснее всех в обители. Он был среднего роста и красив лицом, с округлой и не слишком большой бородой, с темно-русыми, потом поседевшими, волосами, был весел и приветлив в обращении, сострадателен к слабым. Церковное и келейное правило, молитвы и земные поклоны совершал он в положенное время, отдавая остальные часы монастырским службам и ручным работам. В пище и питье соблюдал меру, ел раз в день, иногда через день, и повсюду разносилась слава его добродетельного жития и добрых качеств, коими он был исполнен. Видно, что это был человек порядка и дисциплины, с сильным чутьем действительности и людских отношений, с невысоким мнением о людях и с великой верой в силу устава и навыка, лучше понимавший нужды и слабости людей, чем возвышенные качества и стремления души человеческой. Он мог покорять себе людей, выправлять и вразумлять их, обращаясь к их здравому смыслу. В одном из житий его, написанных современниками, читаем, что силой его слова смягчались одичалые нравы у многих сановников, часто с ним беседовавших, и они начинали жить лучше: «вся же тогда Волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся». Там же рассказано, как Иосиф убеждал господ в выгоде снисходительного отношения их к своим крестьянам. Обременительная барщина разорит хлебопашца, а обнищавший хлебопашец – плохой работник и плательщик. Для уплаты оброка он продаст свой скот, на чем же он будет пахать? Его участок запустеет, станет бездоходным, и разорение крестьянина падет на самого господина. Все умные сельскохозяйственные соображения, и ни слова о нравственных побуждениях, о человеколюбии. При таком обращении с людьми и делами Иосиф, по его признанию, не имевший ничего своего при поселении в волоколамском лесу, мог оставить после себя один из самых богатых монастырей в тогдашней России. Если ко всему этому прибавим непреклонную волю и физическую неутомимость, получим довольно полный образ игумена – хозяина и администратора, – тип, под который подходило, с большей или меньшей удачей, большинство основателей древнерусских общежительных монастырей. При устроении монастыря, когда у него еще не было мельницы, хлеб мололи ручными жерновами. Этим делом после заутрени усердно занимался сам Иосиф. Один пришлый монах, раз застав игумена за такой неприличной его сану работой, воскликнул: «что ты делаешь, отче! пусти меня», и стал на его место. На другой день он опять нашел Иосифа за жерновами и опять заместил его. Так повторялось много дней. Наконец, монах покинул обитель со словами: «не перемолоть мне этого игумена!»

На церковном соборе 1503 г. оба борца встретились и столкнулись. Скитское миросозерцание Нила все сполна было против монастырского землевладения.

Они-то двое и возбудили вопрос об отобрании вотчин у монастырей. Взгляды Паисия и Нила на неприличие монахам владеть вотчинами ведут свое начало от преп. Кирилла Белозерского, умершего в 1427 г. По истинной идее монашества монахи должны кормить себя трудами рук своих. Эта истинная идея монашества никогда не умирала между монахами в Греции, и, быв перенесена к нам в Россию, никогда не умирала совершенно и у нас. Хотя Феодосий Печерский, а за ним и Кирилл Белозерский принимали от усердовавших мирян приношения монастырю недвижимых имений, но делали это, будучи вынужденными уступать маловерию и малодушию собранного ими братства монахов, но в мыслях были против такого вида обеспечения монастыря. И вот, Паисий и Нил и решили воплотить чистые взгляды учителей монашества в жизнь, решили предпринять попытку совершить великое преобразование нашего русского монашества. В их время все печальные последствия отчиновладения монастырей, по отношению к монашеству как таковому, успели обнаружиться во всем своем отрицательном виде: монахами обуяла страсть приобретения сел и деревень, и они только о том и помышляли, чтобы со всевозможным ласкательством выпрашивать их у богатых людей; приравнявшись к обыкновенным вотчинникам, заботившимся единственно об извлечении из своих вотчин возможно больших доходов, они эксплуатировали крестьян, живших на их землях, нисколько не милосерднее мирских вотчиновладельцев; приобретая наклонность не уступать своего, а захватывать чужое, они только и знали таскаться по судам, чтобы тягаться и судиться с соседями о межах и границах. Этим-то печальным зрелищем и удручены были такие исключительные люди, как Паисий и Нил, смотревшие на вотчиновладение, как на яд монашества, из-за чего монашеская жизнь, иногда превожделенная, благодаря вотчиновладению, стала жизнью мерзостною. На соборе 1503 года, они указывали, чтобы у монастырей не было вотчин, населенных крестьянами, чтобы монахи жили трудами рук своих, занимаясь или рукоделиями, или собственной обработкой земли, и, чтобы в случае недостаточности этих способов содержания, прибегали к благотворительности усердствующих, взимая мало милостыни от христолюбцев – нужная, а не излишняя. Мечта двух пустынников радикально преобразовать наше монашество, возвратив его к первоначальному идеалу, была чересчур отважною мечтой... Против предложения Нилова решительным образом был весь собор. Ответ Нилу был дан преп. Иосифом Волоколамским, который так же был горячим ревнителем монашества, но в вопросе о монашеской стяжательности понимал так, что монастырь может быть стяжателем и может быть обеспечен в средствах содержания недвижимыми, дающими доход, имениями, но монахи монастыря должны быть стяжателями: в нем должно быть строгое общежитие, так, чтобы никакой монах не имел совершенно ничего своего и все получал из монастырей казны, и чтобы при этом в отношении к получаемому все монахи были совершенно равны от первого и до последнего.

Защищая это, Иосиф ссылался на примеры Феодосия Великого, Афанасия Афонского, Антония и Феодосия Печерских, указывая, что древне св. отцы владели селами, и говорил: «аще у монастырей сел не будет, како честному и благородному человеку постричися? И аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию или архиепископа или епископа и на всякия честныя власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание».

Ответ Иосифа был в высшей степени практическим. Предназначенные для духовных нужд люди, должны быть освобождены от забот о куске хлеба, хотя бы наличием имущества, дающим подобную возможность.

Но главную заботу собора составляло не «идейный», или «академический», ответ на запрос двух мечтателей, а ответ великому князю, желание которого было то, чтобы монахи перестали владеть вотчинами. Для вел. князя исполнение желания Нилова и Паисиева представляло необыкновенно большую важность с точки зрения интересов государственных. При Иване Васильевиче III сильно развилась поместная служба, состоявшая в том, чтобы служилые люди получали от государя во временное пользование земельные участки, так что в землях была большая нужда, а потом, Иван Васильевич III был государь, у которого наклонность к своему собственному, личному обогащению составляла одну из господствующих страстей.

Относясь из интересов государственных и личных сочувственно к намерению Нила и Паисия, князь старался воздействовать на собор тем, что три раза требовал ответа от собора по этому вопросу. Так, сначала был послан от собора к великому князю митрополичий дьяк Леваш с кратким ответом, что право святителей и монастырей владеть городами, волостями, селами и землями постоянно признавалось в христианском мире от Константина Великого и «до сих мест» и что «на всех соборах святых отец запрещено святителем и монастырем недвижимых стяжаний церковных ни продати, ни отдати, и великими клятвами о том утверждено». Потом собор ходил к вел. кн. в полном своем составе и читал ему подробную выпись новоканонических и исторических свидетельств, которыми утверждалась неприкосновенность прав церкви на недвижимые имения.

Собор приводил следующие свидетельства: от книги Бытия, гл. 47, где говорится, что жрецы египетские имели свои земли, неприкосновенные для фараона, и что сам фараон платил им дань; от книги Левит, гл. 22 и 27, где говорится, что Евреи приносили в дар Богу, по заповеди Моисея, дома и нивы, и что левиты еврейские имели города, волости и села, которые не могли быть продаваемы и имели оставаться их содержанием вечным; из жития равноап. Константина Великого, в котором говорится, что мать Константина, Елена, и он сам дали церквям, содержания ради, города, села, винограды и озера, и что государь крепко заповедовал, чтобы церковные имения навсегда оставались совершенно неприкосновенными; свидетельства из Кормчей книги: Карфаген, соб. прав 32 и 36, четвертого собора правило 24, пятого собора правило на обидевших Святые Божьи церкви, Сардикийского собора пр. 14, седьмого собора пр. 12 и 18, жития святых, в которых говорится о владении селами: Спиридона Тримифунтского, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, и отеческие книги: Беседовник, Симеон Новый Богослов; русские свидетельства: св. Антоний и Феодосий Печерские, Варлаам Новгородский, святители: Петр, Феогност, Алексий владели городами, волостями, селами, землями, водами и рыбными ловами.

Наконец, в третий раз ходил опять от собора к вел. князю дьяк Леваш, чтобы повторить перед ним выпись свидетельств с некоторыми дополнениями.

Как понимать это «тязание» собора вел. князем положительно сказать нельзя, очевидно, вел. князь желал выторговать у собора, т. е. надеялся, что собор придумает избавиться от его притязаний таким образом, что поклонится ему той или другой частью монастырских вотчин.

Т. о., дело о секуляризации монастырских вотчин, поднятое кружком заволжских пустынников по религиозно-нравственным побуждениям, встретило молчаливое оправдание в экономических нуждах государства и разбилось о противодействие высшей церковной иерархии.

Привлекательная мечта Ивана Васильевича обогатить государство и самого себя за счет монастырей нисколько не исполнилась, но он не обиделся на тех, кто воспрепятствовал ее осуществлению: в отношении к главе собора – митр. Симону и в отношении к главному действовавшему на нем лицу по вопросу о монастырских вотчинах – преп. Иосифу Волоколамскому, вел. князь относился с благоволением. Вел. князь Иван Васильевич, видя, как земли уходили в церковь от вотчинников, несших государственную службу, стал опасаться за «убыток» и предпринял некоторые меры к тому, чтобы остановить и ограничить переход во владение епископских кафедр и монастырей.

С этой целью им были изданы два узаконения: 1) если вотчинник отдаст в монастырь землю по своей душе с тем условием, что наследникам его представляется выкупить ее у монастыря по назначенной им цене, имеющей быть прописанной в духовной грамоте, то за наследниками признается право производить таковые выкупы; 2) в новоприобретенных областях – Твери, Микулине, Торжке, Оболенске, Белозере и Рязани – запрещается отдавать в монастыри вотчины по душам и продавать их им без доклада государю.

В правление митр. Симона имел место исключительный случай низложения с кафедры и отлучения архиепископа новгородского, преемника Геннадиева, Серапиона за отлучение им преп. Иосифа Волоколамского и за восстание против приговора вел. князя Василия Ивановича³⁷, взявшего Иосифов монастырь из-под власти удельного волоколамского князя в свою собственную власть. Такое перечисление монастыря под покровительство свое вел. князь выполнял по ходатайству Иосифа, желавшего подобным перечислением освободить свой монастырь от притеснений князя Феодора Борисовича, который занимал без отдачи деньги у монастыря, выпрашивал ценные вещи и требовал хорошие дары.

Иосиф подобное перечисление за покровительство вел. князя монастыря сделал, не испросив разрешения своего епархиального владыки Серапиона, но пытался получить это разрешение, однако, посланный его до Серапиона не мог дойти, по причине свирепствовавшей болезни – мора.

В 1507 году, по благословению митрополита с собором и по приговору бояр, монастырь был взят под покровительство вел. князя, причем, вел. князь обещал об этом довести до сведения архиепископа Серапиона.

Архиепископа Серапиона успели вооружить против Иосифа, и он произнес на него свое неблагословение и отлучение, прислав ему свою не благословенную грамоту. Все были поражены столь тяжкою карою, обрушившеюся на Иосифа, но самого Иосифа отлучение архиепископа не смутило, и он обжаловал это отлучение митрополиту. Вел. князь поступок Серапиона с Иосифом принял как личное тяжкое оскорбление ему самому и, т. к. смотрел на себя как на настоящего самодержца, то воспылал против архиепископа страшным гневом.

По его приказанию, немедленно был созван митрополитом собор и было послано за Серапионом в Новгород, и еще до прибытия его, вопреки канонам, снято было с Иосифа наложенное на него отлучение. Прибывший Серапион ничего не мог отвечать о причине наложенного им отлучения, кроме того, смело выраженного его взгляда на архиерейскую власть, что «аз в своем чернце волен вязати и разрешати» и по отношению к вел. князю его ответы были лишены смирения, а стойкость отстаивания правдивости граничила с дерзостью. С Серапионом было поступлено без милосердия: за вину против Иосифа и за то, что дерзнул восстать против великого князя, взявшего монастырь последнего под свою власть, тогда как «царское сужение суду не подлежит и не пересужается», митрополит с собором епископов произнес ему приговор: на основании 134 пр. Карф. соб., которое говорит, что «необлеченного в гресе общения лишив епископ лишен и сам такожде общения с другим», низвести его с кафедры, лишить архиерейства и предать отлучению. Приговор собора немедленно был приведен в исполнение, лишенный архиепископства и преданный отлучению Серапион был послан на покаяние в Андроников монастырь. Что касается до Иосифа, то собор вторично разрешил его от несправедливо наложенного на него отлучения. Из Андроникова монастыря Серапион переведен был в Троицко-Сергиев монастырь, в котором и скончался в 1516 г. Ссора Серапиона с Иосифом рисует тогдашнее епархиальное управление, а с другой стороны, рисует нрав Василия Ивановича, как очень крупного «самодержца». После 16-летнего управления митрополией Симон скончался 30 апреля 1511 года.

Скажем и о кончине преп. Иосифа Волоколамского, и несколько слов об основанном им монастыре.

Приближались последние годы жизни Иосифа. Преподобный стал подвергаться частым и тяжким недугам. «Уже с одра встати не могу – писал он великому князю, – ни в церковь дойти не могу, а братию, государь, ни духовне, ни телесне, ни монастырских дел не могу управливати», и просил жаловать монастырь и по смерти его так же, как и при жизни жаловал его «выше нашей меры». А в своей духовной грамоте, он вновь просил князя беречь монастырь и смотреть за соблюдением устава. Эту последнюю волю преподобного великий князь Василий Иванович считал для себя священною, так что, по кончине Иосифа приехав в монастырь, он сказал старцам: «аз у вас прикащик: аще ли не станете хранити предания, аз исправлю и вам будет не зело любо».

В последнее время жизни у преподобного ослабло зрение, так что он с трудом видел; не мог ничего читать, едва мог ходить и в церковь, куда его водили и поддерживали братья. По его желанию иноки избрали, а Иосиф утвердил, преемника себе – Даниила, впоследствии митрополита Московского. В последние дни своей жизни, преподобный принял великую схиму и в совершенном уединении пребывал в молитве. В церковь его носили на носилках, и он, в уединенном месте, невидимый другим, в лежачем положении выслушивал службу. 8 сентября 1615 года он приобщился Святых Таин, созвал братию, преподал им мир и благословение, и сказал: «если я получу некое дерзновение и милость у Господа, место сие не оскудеет, и обитель распространится». На следующий день, а это было воскресенье, братья отпели у него в последний раз утреню, в церкви богослужение еще продолжалось, и в то время, когда там начали петь: «Святый Боже»... преподобный игумен Иосиф, оградив себя крестным знаменем, предал дух свой Богу, 76 лет от роду, прожив в миру 20 лет, в иноческом послушании у преподобного Пафнутия 18 лет, игуменом в Боровском монастыре 2 года и в своей обители 36 лет.

Господь Бог прославил его даром чудес, по молитвам преподобного совершившихся как при жизни его, так и после кончины. Московский собор 20 декабря 1578 года причислил его к лику святых. На соборе 1 июля 1591 г. патриархом Иовом была свидетельствована служба, внесена в минеи, и велено праздновать память преподобного повсюду.

Преподобный Иосиф, великий подвижник и церковно-общественный деятель, был вместе с тем самым замечательным представителем древнерусского просвещения и видающимся богословом своего времени. Им написан выдающийся труд под названием «Просветитель», от него осталось более 20 посланий разным лицам, с которыми он имел сношения. Для своей обители он написал «Духовную грамоту, или устав общежительной обители», который составляет довольно большое сочинение из 14 больших глав. Во всех писаниях его отражается тот же дух, какой и в его жизни; та же ревность о славе Божьей и вечном благе своих братий, которая одушевляла его во всех делах. В писаниях его видно знание Св. Писания и обширная начитанность в писаниях отцов и учителей Церкви, на известных тогда в славянском переводе. В них делаются указания и выписки из житий Св. Апостолов, Игнатия Богоносца, Николая Чудотворца и многих др., берутся свидетельства из Патерика Скитского, Старчества, Патерика Печерского, приводятся слова Дионисия Ареопагита, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Феодора Студита и мн. др., приводятся правила и постановления соборные по Кормчей, приводятся свидетельства Филена, Иосифа Флавия, Евсевия и др., указывается на Никифора, патриарха Цареградского, хронограф Георгия Амартола.

Преподобный игумен, сильный разумом и книжною мудростью, воспитал таких же достойных учеников. Монастырь его в свое время был рассадником просвещения и дал от себя многих писателей и переписчиков книг, «доброписцев». Он славился своим собранием рукописей, которых в 1573 году было 1150. Книги хранились в «казне» и при них состоял «книгохранитель».

Из них до начала XIX века сохранилось только 690. В 1859 г. при митрополите Филарете 230 рукописей взято в Московскую духовную академию, в 1862 году 122 рукописи – в Московскую епархиальную библиотеку, незначительная часть осталась в монастыре. Волоколамские рукописи имеются также в Императорской Публичной Библиотеке в др. местах.

Такова судьба богатого Волоколамского книжного сокровища. Состав их такого же содержания, как и в других монастырях – библиотеках: жития святых, отеческие сочинения, сборники, но были также переводы сочинении Зонары, Козмы Индикоплона, Амартола, Манасия, русские летописи, Пчела. Жизнь самого Иосифа списана в трех биографиях, составленных независимо друг от друга и взаимно друг друга дополняющих, это: а) житие, составленное в 1546 г. учеником его Саввою Черным, епископом Крутицким, б) биографический очерк в виде надгробного слова, составленный Досифеем Топорковым, племянником преподобного, в) неизвестным автором. Службу преподобному Иосифу составил старец Фотий, ученик великого старца Кассиана Косого, пришедшего с Иосифом из Боровского монастыря. К выдающимся писателям, вышедшим из Волоколамского монастыря, принадлежал ученик преподобного Иосифа и преемник его по игуменству – Даниил, впоследствии митрополит Московский (1522–1589 гг.) Вообще же, Волоколамский монастырь был древней академией, в стенах своих воспитавшей не только истинных подвижников, но и людей, по своему времени просвещенных, которые потом выступали на общественное служение, где занимали разные, по преимуществу высшие иерархические должности в Церкви. В течение XVI века ни один монастырь не поставил столько иерархов для русской Церкви, сколько выставил их из своей среды монастырь Волоколамский. С 1506 по 1589 из него вышло 20 архипастырей, из которых более выдающимися были, кроме упомянутого митрополита Даниила, архиепископ Новгородский Феодосий (1542–1550 гг.), св. Гурий, архиепископ Казанский (1550–1553 гг.), Вассиан Топорков, племянник преподобного Иосифа, епископ Коломенский (1525–1642 гг.) и другие. В судьбе иерархов иосифлян – говорит исследователь, – лежит какой-то непонятный приговор, многие из них долгое время играли видную роль, но большая часть их не доживала до конца жизни на своих высоких постах и падала со своих мест. Пали девять, а из этих девяти, лишенных кафедр епископов, шесть закончили последние годы своей жизни в своем Волоколамском монастыре, где умерли, и погребены: митрополит Даниил, Феодосий Новгородский, Иеремия и Лаврентий Казанские, Савва и Нифонт Крутицкие.

В XVI веке Иосифов монастырь считался самым надежным местом заключения осужденных духовным судом. Сюда были сосланы: Максим Грек, проживший здесь 12 лет, Вассиан Косой, князь Патрикеев, Матвей Башкин, Васюк Курицын, временно жил здесь низложенный царь Василий Иванович Шуйский, переведенный сюда из Чудова монастыря в 1610 году и отсюда взятый в Польшу. В Волоколамский монастырь отправляемы были и пленники.

Варлаам был возведен на митрополичий двор и наречен митрополитом всея Руси спустя три месяца после смерти Симона, 27 июля 1511 года; посвящен спустя неделю после возведения и наречения, 3 августа.

О деятельности митр. Варлаама за время его 10-летнего пребывания на кафедре мы не имеем совершенно никаких сведений.

Не имея сведений о собственной деятельности митр. Варлаама, мы должны говорить о других деятелях, бывших в его время.

Эти деятели: ученик пр. Нила Сорского старец Вассиан Патрикеев-Косой и преп. Максим Грек.

Фамилия князей Патрикеевых принадлежала к числу исключительно знатных боярских фамилий и состоявшая в близком родстве с великокняжеским домом.

Василий Иванович Патрикеев-Косой был пострижен в монахи в Кирилловом Белозерском монастыре. Из Кириллова монастыря Вассиан, бывший Василий Иванович, перешел к преп. Нилу в его скит и сделался приверженцем учения Нилова о неприличии монастырям владеть вотчинами, и после смерти Нила повел настойчивую борьбу словом и делом против этого вотчиновладения монастырей. Существующие свидетельства уверяют, что Вассиан не имел наклонности вести собственную жизнь так, как проповедовал и что он не имел наклонности делать того, что вменял в обязанность другим. Не представляется Вассиан человеком безукоризненно светлым, и проповедникам он был для других, а не для себя. Он поставил проповедь целью и призванием своей монашеской жизни и вел ее до тех пор, пока не был осилен своими противниками. Вассиан вместе со своим отцом привлек на себя опалу великого князя Ивана Васильевичи тем, что был на стороне его внука Дмитрия против его сына Василия. Но этот Василий Иванович, из-за которого пострадал Вассиан, заняв место великого князя, вызвал последнего на жительство в Москву и сделал его приближеннейшим к себе человеком. Приближая к себе Вассиана, великий князь руководствовался важным государственным расчетом. Человек до крайности властолюбивый, он хотел всех крепко взять в свои руки, а в том числе и духовенство. Лучшим средством считал нужным держать его в постоянном страхе за вотчины, через приближение к себе Вассиана, настойчивого противника вотчиновладения. Духовенство ежеминутно должно было опасаться, что вел. князь, поддаваясь его внушениям, решится, наконец, осуществить по отношению к церковным вотчинам мечту своего отца, и должно было стараться отвращать от себя беду усиленной покорностью государю.

Одновременно с устной проповедью этой мысли Вассиан повел пропаганду и письменную.

Ученик и продолжатель Нила был человек очень умный, наделен был весьма важным для публициста и пропагандиста талантом остроумия и едкости. Вассиан написал три небольших трактата против вотчиновладения монастырей. Общие мысли, которые он излагает в своих трактатах таковы: 1) иноческая жизнь есть та совершенная евангельская жизнь, о которой Спаситель сказал: «Аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищим» ... (Мф.19:21), она есть всецелое отречение от мира, следовательно, притяжение монахами недвижимых имений есть нарушение ими евангельской заповеди о совершенной нестяжательности, соблюдать которую они дали добровольный обет; 2) обладание недвижимыми имениями заражает монахов страстью сребролюбия, а сребролюбие по апостолу (1Тим.6:10) корень всем злым. Вассиан изображает монахов стяжателей: дав обет нестяжательности, они беспрестанно объезжают города, чтобы со всевозможным ласкательством и раболепством выпрашивать у богатых людей сел и деревень; в лице своих крестьян они обидят, грабят и бичом истязают без милости христиан – своих братий; лихоимствуя по язычески, они отдают в рост за огромные проценты свои деньги и потом без всякого милосердия производят взыски с должников; 3) древние св. отцы, как греческие, так и русские сел у монастырей не держали, но жили по евангелию, без имений. В своих трактатах Вассиан дает ответ защитникам вотчиновладения на то их оправдание, что вотчины приложили монастырям бл. князья о спасении своих душ и, что, если бы власти послушали его, Вассиана, слова, то запустели бы церкви и монастыри.

Первое он парирует так: вотчины были даны, дабы монахи, быв обеспечены во всем потребном, могли предаваться молитве и безмолвию, а избытки доходов употребляли на благотворение нуждающимся, но монахи, совсем забыв благочестивое намерение дарителей, употребляют доходы с вотчин на лучшее питание самих себя и не только не благотворят нуждающимся, но всячески угнетают крестьян, живущих в их вотчинах.

Во втором случае он отвечает, что хочет не запустения монастырей, а их возвращения на первую духовную красоту, что древние св. отцы не имели вотчин, питаясь трудами рук своих, и живя, единственно, упованием на Бога, и что монашество при них процветало, сияя всем своим блеском. Вотчиновладельцы, защищаясь, указывали на существование вотчин при монастырях с самого их начала существования. Пр. Нил объявил, что эти сведения были приписаны впоследствии вотчиновладельцами, проверить то и другое было затруднительно по отсутствию научных средств.

Но у вотчиновладельцев были положительные правила, заключавшиеся в книге Церковных правил, или Кормчей, и разрешавшие дозволение монахам владеть недвижимыми имениями.

Исследовать Кормчую книгу о вотчиновладении и взялся Вассиан. Предположения Вассиана, что правила, дозволяющие владеть монахам вотчинами, суть позднейшие и поддельные, вовсе не оправдались, и из всей работы Вассиану пришлось убедиться, что правы были защитники вотчиновладения, когда ссылались на правила канонические. Обличая монастыри, Вассиан не оставляет также без порицания и вотчиновладения архиерейского, доходы коих, по его словам, употребляются не на благотворение, а для умножения себе несытно бесчисленных образов, одежд и пищи. Одновременно с полемикой письменной, он вел и устную пропаганду среди боярства.

В устной пропаганде он разил и бичевал своих противников и язвительными обличениями, и площадной бранью столько, сколько могли это сносить человеческие слухи. Понятно, что противники питали к нему самую ожесточенную ненависть. Но сделать ему ничего не могли, ибо он находился под защитой великого князя, который видел свой расчет в том, чтобы предоставлять свободу его перу и языку. Во главе противников был пр. Иосиф Волоколамский (ум. 9 сентября 1515 г.) и Вассиан нещадно поносил его личным образом, т. к. ненавидел его не только как противника, но и как человека, который одержал верх над ним перед вел. князем по делу о каявшихся еретиках.

Иосиф был бы в состоянии отвечать и на полемику, и на брань Вассиана; мог бы, и имел желание также и писать в защиту вотчиновладения, но был связан: воля вел. князя налагала на его уста печать молчания. Если вел. князь предоставил Вассиану свободу писать и говорить против вотчиновладения монастырей по своим государственным расчетам, то относительно митр. Варлаама можно думать, что он был сторонник убеждений Вассиановых, и к числу его главных друзей и советников принадлежал Вассиан.

Другой деятель времени митрополита Варлаама был преп. Максим Грек. Преп. Максим – лицо, с одной стороны, совершенно случайное и, в то же время, лицо очень важное по отношению к науке церковной истории.

Вел. кн. Василий Иванович и митр. Варлаам пожелали иметь в славянском переводе одну греческую книгу. В Москве не нашлось людей, могущих сделать нужный перевод, потому обратились на Афон и оттуда был прислан Максим. Человек блестяще талантливый и высоко образованный в самом строгом смысле этого слова, он имел специальную врожденную наклонность к деятельности пророка или публициста обличителя, и его знаменитость, как нашего деятеля, состоит в том, что он, среди многообразной учительности выступил небоязненным и горячим обличителем и бичевателем религиозно-нравственных пороков современного ему русского общества, что он явился у нас проповедником истинного христианства против фарисейства внешней набожности, которое у нас нашел. Для науки русской церковной истории Максим весьма важен тем, что в своих обличительных писаниях дал ей такое яркое изображение нравственной физиономии современного ему русского общества, какого мы напрасно бы искали у писателей природно русских. Никто сам в себе не замечает своих особенностей, по каковой причине и эти последние писатели не в состоянии были видеть особенностей нравственного облика современного им русского общества. Для этого нужен был сторонний способный наблюдатель, и таков именно был преп. Максим, наблюдатель в высшей степени способный.

О родине и родителях Максима читается в сказании о нем так. «Максимово Греково рождение от града Арты (Нарды), отца Мануила и Ирины, христианских Греках философех». Рождение должно быть отнесено к 1475 году. Юность свою Максим провел в Италии, где был для изучения наук. Наделенный исключительно блестящими способностями, Максим не в состоянии был довольствоваться тем обучением, которое мог получить в доме родительском, и должен был чувствовать потребность в настоящем и высшем образовании. Представители греческого образования в то время находились в Италии.

В Италии, начиная с первой половины XIV века, пробудилась горячая страсть к изучению остававшейся дотоле совершенно забытою на Западе греческой классической литературы, имевшая своим великим следствием для этого Запада, так называемое, возрождение наук. В страну, возгоревшую энтузиазмом к эллинизму, греческие ученые начали переселяться из своего несчастного отечества еще до взятия Константинополя Турками, а когда случилось это последние событие, то весьма немногие не захотели бежать в Италию, чтобы спасаться от меча и деспотизма варваров. Необходимое условие образования составляли библиотеки рукописей, который были сосредоточены в городах Италии, и ко всему – Италия была страна европейски свободная, а над Грецией тяготел деспотизм страшного варвара.

Время его обучения падает на промежуток 1495–1505 г. и он упоминает города: Венецию, Падую, Флоренцию, Феррару и Милан. Можно предполагать, что Максим главным образом учился в Падуе, ибо этот университет являлся излюбленным местом для Греков. В Венеции Максим слушал уроки у знаменитого Яна Ласкариса, в Венеции же он знал тамошнего знаменитого типографа Альда Мануччи и «к нему часто хаживал книжным делом». Около этого Мануччи образовался кружок образованных Греков, и они не только печатали греческих классиков, но и исправляли тщательно текст через сличение рукописей, для чего требовались филологические познания.

В большую часть пребывания Максимова в Италии на папском престоле был Александр VI, Борджия (1492–1503), наихудший и безнравственнейший из всех пап, незаконный отец пятерых детей и, в том числе, знаменитых Цезаря и Лукреции Борджиев.

Не могло быть у Максима охоты видеть этого папу, о котором он отзывается, что «всяким неправдованием и злобою (он) превзыде всякаго законопреступника».

В Италии Максим учился греческой классической филологии – в изучении классического языка и литературы и греческой классической платоново-аристотелевой философии.

Современная Максиму ученая и неученая Италия была страной ужасного безверия и, вместе с тем, страшного суеверия.

Духовенство было первыми представителями безверия; высшее общество было погружено в разврат с убеждением, что христианство есть обман и выдумка человеческая; философы полагали, что христианство есть вера, годная только для старых женщин и невежд. Когда пробудилась в Италии любовь к изучению греческой классической литературы, то вместе с сим, в такой же мере пробудилась любовь к классическому язычеству с отвращением от христианства, так что наибольшая часть почитателей классического эллинизма были отъявленными язычниками, и, чем в большей мере были почитателями, тем в большей мере были врагами христианства. Вместе с безверием в Италии была твердо распространена вера в астрологию и всевозможные суеверия. Максим признается, что вольномыслие захватывало и его, но Господь посетил его Своею благодатью, озарив его Своим светом и не дал погибнуть с прочими проповедниками нечестия.

Максим принадлежал к числу тех избранных людей, которых Бог посылает в мир пророками проповедовать людям Его истины. В Италии он собственными глазами видел и ушами слышал знаменитого Иеронима Савонаролу. В развратной тогда Италии, прекрасная Флоренция была городом развратнейшим, уступая только Риму.

Возгоревшись ревностью истребить в городе два греха: содомию и ростовщичество, Савонарола и выступил пламенным проповедником покаяния. Исполненная неожиданной силы и убедительности проповедь имела необычайный успех. Но папа Александр VI, после напрасных попыток принудить Савонаролу к молчанию, привел дело к такому концу, что в 1498 г. он был предан сожжению.

Если бы Максим остался в Италии и занял там одну из кафедр, то мог бы быть выдающимся ученым, но его влекла к себе мудрость христианская, теоретически состоявшая в изучении отцов и практически – в монашеском аскетизме, после долговременного учения в Италии, он отправился на Афон и там постригся в монахи. Максим постригся в одном из столповых афонских монастырей – в Благовещенском Ватопедском.

После 10-летнего пребывания на Афоне, Максим должен был предпринять путешествие к нам в Россию, которое сделало его нашим русским историческим деятелем.

На вызов вел. кн. Василия Ивановича о присылке опытного «переводчика книжного» был послан Максим: «преподобнейший отец наш прот – пишут монахи Ватопедские в Москву, – яко да не останется прошение великаго князя бездельно и бесконечно (не окончено, не исполнено), избрав честнейшаго брата нашего Максима, еже из нашия священныя обители Ватопеди, аки искусна божественному Писанию и пригожа на сказание (способного к переводу) всяких книг – и церковных, и глаголемых елиньских: понеже от младыя юности в сих возрасте и сим наказася добродетельне (основательно), и не яко иный некий многими почитаньми токмо (т. е. не начитан только в книгах, как иные, а получил настоящее основательное образование)». Максим, зная языки греческий и латинский, не знал русского «но, говорят монахи, надеем же ся, яко и русскому языку борзо навыкнет». Отзыв монахов Ватопедских о Максиме показывает, что они были высокого о нем мнения и твердо были уверены, что он не посрамит их перед великим князем.

Их уверенность не обманула их. Максим отправлен был в сопровождении двух монахов и, наконец, после долгого пути, 4 марта 1518 года Максим прибыл в Москву. Немедленно приступил Максим к переводу толковой псалтири; так как он не знал по-русски, то ему даны были два посольские толмача с тем, чтобы он переводил с греческого на латинский, а они – с латинского на славянский; для письма даны ему два каллиграфа, которые были: известный московский каллиграф своего времени – Новгородец – Михаил Яковлев Медоварцев и монах Троицкого монастыря Силуан, ставший потом его учеником, и разделивший с ним его судьбу. Перевод толковой псалтири был трудом весьма нелегким, но Максим занимался делом перевода с величайшею ревностью и прилежанием, так, чтобы, по его собственным словам, ниже дыхати иметь праздность, успел окончить его сравнительно в недолгое время – в год и пять месяцев. Исполнив поручение, Максим настоятельно просил великого князя, чтобы он отпустил его обратно на Афон. Но, несмотря на свои усиленные просьбы, Максим не был отпущен великим князем, хотя спутники его были отпущены: как говорил Карамзин, «иноземцам с умом и с дарованием легче было тогда въехать в Россию, нежели выехать из нея».

Великий кн. увидел в Максиме человека нужного себе, а посему и не отпустил его. Максим после перевода Толковой Псалтири исправлял Триодь Цветную, Часословец, Псалтирь, Евангелие, Апостол. Вся эта работа обнаружила много ошибок в наших богослужебных книгах и подтвердила заявление прежних Греков, что некоторые из этих погрешностей носят еретический характер.

Максим Грек первый указал на то, что неисправность книг произошла не только от писцов, «не наученных грамматической хитрости», но также и от других переводчиков, а этим самым признал недостаточность исправления книг посредством одной только проверки различных списков.

Он обнаружил способность филологического толкования текстов и уменье пользоваться различными способами критики, и в числе их, данными грамматики и синтаксиса; руководствовался теоретическими сведениями по греческой грамматике и приводил доказательства и примеры как в обличение чужих ошибок, так и своих поправок.

Взгляды на переводы и сочинения Максима Грека в нашей литературе различны: Преосвященный Филарет преклоняется пред его трудами. «В многочисленных писаниях Максима Грека, говорит он, нельзя не удивляться разнообразию сведений его и талантов: он филолог, богослов, историк, поэт и оратор, но дар, который в нем имел более силу, был дар критики».

Другой церковный историк преосв. Макарий, признавая несомненность достоинств М. Г., как ученого, отрицательно относился к его переводной и, в значительной степени, его писательской деятельности.

Проф. Е. E. Голубинский личность М. Г. возвеличивает до возможной высоты за его публицистическую деятельность.

Из сочинений, написанных Максимом Греком значатся: сочинения против ереси жидовствующих, против латинян, против магометан.

Максим Грек на фоне русской жизни явился случайно, и мечтал о возврате в прежнее свое местопребывание, и, неблагоприятно сложившимися обстоятельствами, был втянут в водоворот русской действительности, должен был писать и говорить на чуждом ему языке. Обладая живой и отзывчивой натурой, дал ряд характеристик современного русского общества. Он был дважды осужден собором, как еретик, лишен причастия и заточен, но пользовался еще при жизни уважением, как писатель.

В вопросах грамматики имя М. Г. стояло так высоко, что на него ссылались в течение всего XVIII столетия не только лица духовые, но и Российская академия.

Приступив в 1794 т. к печатанию росс. грамматики, она постановила наиболее руководствоваться трудами Максима Грека и Ломоносова, и грамматика эта была издана в 1802, 1809 и 1819 годах.

Стоглавый собор широко пользовался его указаниями, а собор 1666 г. также ссылается на авторитет его мнений.

На Афоне Максим Грек занесен в Патерик.

Свою публицистическую деятельность Максим открыл полемикой против пропаганды Николая Немчина о соединении греческой и латинской церквей. Максим доказывал, что соединение церквей возможно будет только в том случае, если латиняне отвергнут свой догмат Filiоque, употребление опресноков и учение о чистилище.

Затем литературная борьба Максима была направлена против распространения в русском обществе страсти к астрологии, в обличение коей Максим написал целый ряд сочинений. «Если наш разум и воля – пишет Максим о нечестивости учения астрологии в отношении к нравственной жизни людей, – управляются зодиакальными влияниями, будучи движимы к добру или ко злу, то суетна апостольская проповедь, суетны и наши верования, да будет отвергнут закон, да будет отринуто Евангелие, да прекратятся молитвы, потому что все это излишне и бесполезно: мы находимся под необоримой властью деспотических владык, которые настолько влекут нас ко злу: Афродита (планета) в блуд, Марс в убийство и разбой, Меркурий в кражу; пусть никто не старается прилежать добродетели и убегать от зла, но, узнав свой жребий, каков он есть, пусть считает себя добрым, если ему выпал жребий быть под властью доброго господина и пусть не трудится освободиться от власти своего господина, если ему выпал жребий быть под злым, потому что это совершенно напрасно... его добродетель не от его доброй воли, а от случайного обстоятельства, и он шел по пути добра как некое подъяремное животное».

Максим прибыл в Россию в то время, когда Вассиан Косой вел свою полемику и пропаганду против вотчиновладения монастырей, когда Максим объявил себя в полемике решительным сторонником Вассиана, то счел обязанным подать и свой голос.

Для решения вопроса: какой способ содержания монахов лучше и соответственнее монашеству: сбор ли милостыни по городам и селениям через отряжаемых монастырями братий, как это было в Греции, или наше вотчиновладение, Максим написал трактат, который представляет из себя диалог между двумя препирающимися, и который надписывается: «Стязание о известном иноческом жительстве, лица же стязующихся Филоктимон да Актимон, сиречь любостяжательный, да нестяжательный». Объявляя себя решительным сторонником греческого сбора милостыни, Максим со всею силою восстает против нашего вотчиновладения. Его доводы – доводы Вассиана и пр. Нила Сорского. Монашество есть совершенное отречение от мира для исполнения заповеди Спасителя: «Аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищим...». Следовательно, монахи, владеющее вотчинами, нарушают обет и обращают его во ложь и пустое слово. Преподобные начальники иноческого божественного жития Павел Фивейский, Антоний и Пахомий, Евфимий и Савва Освященный, и прочие, всею душою и мыслью тщались убегать возвращения к миру через притяжение имений. Владея вотчинами, монахи погружаются в житейские попечения, вовлекаются в свары, брани и тяжбы часты сел ради, а это ли истинное монашество? Лишнее у Максима против Вассиана, есть то, что он дает остроумно-язвительный ответ на оправдание тех монахов вотчинников, в монастырях которых было общежитие. Любостяжательный в заключение прений говорит нестяжательному: «прекрати свое продолжительное суесловие; не заслуживаем мы никакого осуждения за то, что приобретаем имения и владеем землями и селами, ни у кого из нас нет ничего своего и непозволительно никому (из нас) что-нибудь взять (но все принадлежит монастырю); а поэтому мы и справедливо называемся нестяжателями, т. к. никто из нас не имеет ничего своего, но все у нас общее всем». На это нестяжатель отвечает любостяжателю: «говоришь ты мне нечто смешное; это нисколько не отличается от того, как, если многие живут с одной блудницей и как в случае укоризн за сие каждый из многих будет говорить: я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех, или подобно это тому, как, если бы кто вышел на разбой в шайке разбойников и совершал вместе с другими грабеж, а потом, быв схвачен и пытаем, стал бы говорить: я совершенно невинен, все награбленное осталось у других, а я ничего не взял».

Свое мнение о споре между стяжателем и нестяжателем Максим высказывает словами, которые влагает в уста последнего: «множае лучше и спасительнее нищенствующим за Христа обходити грады и страны, и аще негде случиться поношенным быти и обесчеститися, со благодарением терпети, заповедь Спасову соблюдающим и уставы иноческаго жития, нежели обливатися сребром и златом, и ограженым быти землями и селами, кроме заповеди Господня». Милостыня от мирян, оплачиваемая трудом их непрестанного христианского учения – вот, по Максиму, средство содержания монахов. Доводы Максима были убедительны, но практическое значение их и весь смысл их был в том, что ими он собирал угли огненные на свою голову.

Митр. Варлаам не дожил на кафедре митрополичьей до своей смерти, а оставил ее при своей жизни, а именно, оставил так, как дотоле не оставлял ее еще ни один из русских митрополитов: он был согнан с нее государем.

Варлаам низведен был 17 или 18 декабря 1521 года и сослан был в Каменский, на Кубенском озере, монастырь.

Варлаам был низведен Василием Ивановичем с митрополичьей кафедры за то, что не хотел ходить во всей его, государя, воле. Следовательно, вел. князю нужен был в митрополиты на место Варлаама такой человек, который имел бы это желание ходить во всей его воле. Выбор государя, как показали последствия, совершенно удачный, пал на игумена Иосифова Волоколамского монастыря Даниила.

На игуменстве в Волоколамском монастыре Даниил непосредственно преемствовал его основателю пр. Иосифу.

Он стал преемником, по словам одного из жизнеописателей, так: Иосиф перед смертью предоставил братии монастыря сделать выбор ему преемника, и братия остановилась на Данииле, потому что он был старец, «любяй нищету и пребывая в трудех и в постех и в молитвах», и что узнали о нем «яко хощет во ин монастырь на игуменство».

Даниил избран был в игумены необычайно молодым, лет 30-ти, или немного старше. Избранный в игумены Волоколамского монастыря, Даниил, если не мог мечтать о митрополии, то вполне мог быть уверен в архиерействе. Волоколамский монастырь был любимейшим монастырем великого князя, a, следовательно, и игумен его, в случае угодности государю – одним из первых кандидатов в епископы. Даниил был человек специально способный угождать и особенно князю. Иосиф пред смертью со слезами молил вел. князя позаботиться, чтобы после него не были нарушены в его монастыре заведенные им порядки. Вел. кн., взявшийся быть нарочитым «прикащиком» монастыря, почасту навещал его после смерти Иосифа и убеждал монахов хранить преданный им от последнего закон с предупреждением, что, если не станут хранить, то он сам исправит их и тогда им будем не зело любо. Так как преп. Иосиф был ревностнейшим поборником строгого общежития, то заботы о поддержании его составляли главное, чем Даниил мог показать себя достойным преемником Иосифа в глазах великого князя.

И от времен игуменства Даниила остался его письменный труд, который как бы нарочито и составлен был для свидетельствования этой заботы. Этот письменный труд есть послание Даниила к монахам своего монастыря с обличениями к ним в начавшемся между ними нарушении завета Иосифова о безусловной нестяжательности, и с увещаниями неизменно хранить преданный им устав. Ввиду того, что для собеседования с людьми, которые находились лицом к лицу не было нужды в письмени, можно подозревать, что главною целью послания было не то, чтобы простереть учительное слово к монахам, а то, чтобы произвести желаемое впечатление на вел. князя. Впрочем, мог быть Даниил и искренним ревнителем нестяжательности, ибо честолюбие не исключает всех, без изъятия, добродетелей.

За шестилетнее пребывание игуменом, вел. князь имел возможность присмотреться к Даниилу и, поставленный в митрополиты, Даниил не обманул надежд, он показал себя настолько раболепным и угодливым, насколько это могло быть желательно вел. князю.

Вообще, как деятеля и нравственное лицо, мы узнаем Данила только с худых и совсем отталкивающих сторон и только со стороны письменного пастырского учительства Даниил занимает в ряду наших митрополитов выдающееся, и совсем исключительное место.

Варлаам низведен был с митрополии 17 декабря 1521 года; Даниил поставлен в митрополиты 27 февраля 1522 года. Он занимал кафедру в продолжение 17 лет по февраль 1539 года. О его церковно-правительственной деятельности не имеется почти никаких сведений и можно говорить о его услугах вел. князю и, главным образом, о его торжестве над людьми, представлявшими враждебное ему направление.

Так, вероломным образом доставлен был в Москву Шемятич, который, опасаясь ехать в Москву, согласился только под условием, если вел. князь и митрополит вышлют ему крестоцеловальную грамоту. Вел. князь и митрополит Даниил послали ему желаемые грамоты. Полагаясь на письменные клятвы, Шемятич явился в Москву 18 апр. 1523 года, а спустя 23 дня, в мае, был схвачен и посажен под стражу. Митрополит не только не стыдился своего вероломного поступка, но и находил возможным говорить о его удаче с благодарностью к Богу. Даниил принадлежал к числу ревностнейших учеников и сторонников преп. Иосифа по вопросу о вотчиновладении монастырей. Следовательно, как таковой, должен был видеть своих врагов в Вассиане Косом и преп. Максиме Греке.

Защитники вотчиновладения монастырей не питали чувств любви к преп. Нилу Сорскому, но он, потерпев неудачу на соборе 1503 г., не вел уже полемики и оставил вотчиновладельцев в покое.

Совершенно обратное принял Вассиан Косой, который задался, путем полемики письменной, вооружить против вотчиновладения монастырей общественное мнение. Естественно, что защитники вотчиновладения, с преп. Иосифом во главе, должны были почувствовать к Вассиану самую непримиримую ненависть. От пр. Иосифа наследовал недоброжелательное чувство и Даниил, которому это чувство досталось как бы по наследству. Преп. Максим Грек, оказавшись единомышленником Вассиана, выступил как его сотрудник: подобно последнему, он предпринял против вотчиновладения полемику письменную и горячую устную пропаганду. Вассиан и Максим сделались еще и личными непримиримыми врагами Даниила, т. к. Вассиан употреблял все старания, чтобы воспрепятствовать избраню иосифлянина, каким был Даниил.

Не воспрепятствовав назначению, Вассиан возмещал себя беспощадной критикой, а в поведении митр. Даниила было достаточно материала для критики, начать хотя с дела Шемятича, за которое митрополит был осужден в обществе.

Во время искания игуменства и потом архиерейства, Даниил, может быть, вел себя постником и воздержником, но, достигнув всего, он хотел жить хорошо и весело. И, если Вассиан обо всех современных ему архиереях говорил, что им надобно не что-нибудь, а «пиры и села и скакати, и смеятися с воры», то не могло быть пощады от него имевшему наклонность жить в свое удовольствие митрополиту. Преп. Максим, быв противником Даниила по вопросу о вотчиновладении монастырей, не питал к нему лично ненависти, но у него слишком была велика наклонность к критике людей, а посему, находясь в обществе Вассиана, он мог сделаться усердным критиком митрополита и критиком несравненно более тонким и ядовитым.

Не вдруг добрался Даниил до Вассиана, но гораздо быстрее получил власть над Максимом, и обрушился на него со всею силою.

Он был поставлен в митрополиты 27 февраля 1522 года, а Максима имел в своих руках, как уничтоженного врага, в начале 1525 года.

Вначале митр. Даниил хотел привлечь Максима и платил хорошо за специально переведенную для него книгу, затем добивался, чтобы Максим перевел для него, митрополита, Церковную Историю блаженного Феодорита. Максим решительно отказался исполнить требование митрополита, ибо опасался соблазнов для некоторых православных от помещенных в Истории посланий Ария, Македония и др. ересеначальников. Отказ Максима возбудил гнев митрополита, что немало отдалось потом в его мщении поверженному врагу, когда Максим очутился перед ним в положении подсудимого перед судьей, он не мог воздержаться от злорадного удовольствия сказать ему: «достигоша тебе, окаянне, греси твои, о нем же отреклся превести ми священную книгу блаженного Феодорита».

Как ни сильно Даниил ненавидел Максима, но сам по себе, пока этот пользовался расположением великого князя, он совершенно ничего не мог ему сделать. Чтобы уничтожить Максима, нужно было возбудить против него гнев и привлечь на него ненависть вел. князя. Последнее было сделано, и Максима постигла великая беда. Максим чрезвычайно многое, если не все вообще, должен был находить в нашей государственной жизни неудовлетворительным и заслуживающим порицания, и на все должен был простереть свою критику, и в числе том – на самого вел. князя, именно, на специфические свойства Василия Ивановича. Государь этот был самовластен, весьма близкий к настоящему деспоту, а Максим по натуре и по воспитанию до такой степени мало чувствовал симпатии к деспотизму, что не мог против него не высказываться. Между тем, одну из страшных людям особенностей деспотических натур составляет то, чтобы не терпеть ни малейшей себе критики и вот тут-то и была беда и погибель Максима: великому князю было наговорено на него, что он есть его, государя, дерзкий поноситель, и великий князь, после того, как более или менее был убежден в справедливости наговоров, воспылал против него необузданным гневом.

Могло быть представлено, что Максим со своими нерусскими понятиями восстанавливает Русских против власти его – государя. Один из обвинительных пунктов против Максима говорит, что «великаго князя (он) называл гонителем и мучителем нечестивым, как и прежние гонители и мучители нечестивые были».

Восстановленный против Максима, великий князь исполнился такой же жаждой уничтожить и раздавить, какою давно снедаем был митрополит. Максим в начале 1525 года был взят под стражу и вел. князь поручил судить Максима митрополиту с собором епископов. Суд имел много заседаний, разыскивая вины Максима. Судим Максим был два раза: в 1525 г. и в 1531 году. Хотя существуют записи о его суде, но есть основание предполагать, что они недостаточно полны. В 1525 году Максим был обвинен в одной ереси.

Мнимая ересь Максима состояла в том, что, приступив к исправлению богослужебных книг, по поручению вел. князя, и плохо еще зная русский язык, Максим в Цветной Триоди допустил погрешности языка, привносившие еретическую мысль, в исправлении службы на Вознесение. Где прежде него в службе читалось о Христе: взыде на небеса и седе одесную Отца... седяй одесную Отца, он поправил: седел (седел еси) одесную Отца, седев..., седевший одесную Отца. Допустив погрешности, Максим воображал, что неправильное заменил правильным и хотел защищать свои поправки.

На этом основании его обвиняли: «Максим инок Святогорец говорил и учил многих, и писал о Христе, яко седение Христово одесную Отца мимошедшее и минувшее: якоже Адамово селение в раи и прямо рая седение, тако и Христово седение одесную Отца мимошедшее», Чтобы Максим проповедовал ересь, что седение Христово одесную Отца есть мимошедшее, то это нелепость, но он действительно мог защищать свою неправильную поправку, и пока не совсем хорошо узнал русского языка, мог защищать более или менее упорно.

Конечно, Максим мог защищать не ересь, а неправильный перевод, считая его за правильный, отсюда вина Максима состояла бы не в том, что он защищает ересь, а в том, что он защищает неправильный перевод, т. о., вина Максима могла состоять в том, что он хотел воображать себя знающим русский язык лучше самих Русских. Упорство Максима не могло никому принести никакого вреда, т. к. его исправления, прежде чем быть принятыми, должны были пройти через цензуру церковной власти. Максима можно было бы обвинять только при желании обвинить.

Дерзкие речи Максима о Русских, касательно их отношений к патриарху Константинопольскому состояли в том, что он укорял их за отрицание от патриарха, яко от сущего во области безбожных Турок, или за не поминовение его имени на богослужении.

По поводу своего укора Русским, что они ставят своих митрополитов в самой Москве, Максим говорил на соборе 1531 года, когда ему повторено было обвинение: «дознавался я, почему не ставятся митрополиты русские по прежнему и по старому обычаю в Константинополе, и мне сказали, что патриарх Константинопольский дал благословенную грамоту русским митрополитам ставиться своими епископами; и я много добивался видеть эту грамоту, но и до сих пор не видел ее»... Политические преступления, в которых Максим обвиняем был на соборе 1525 года, суть следующие:

Во-первых, Максиму, совместно с архимандритом Новоспасским Саввою, приписывается посылка грамот к турецким пашам и самому турецкому султану, поднимая султана на великого князя, каковое обвинение носит характер удивительности и полной несообразности. Ибо, если бы это было так, и серьезно; то не монастырским, надо думать, отделались бы названные лица наказанием, а ужаснейшей казнью, как изменники, или шпионы.

Во-вторых, Максиму и Савве поставлено в вину и то, что, будто бы, турецкий посол Искиндер хвалился поднять султана против вел. князя, о чем знали и не донесли.

Вменены были Максиму и оскорбительные речи, в коих он называл вел. князя гонителем и мучителем.

В 1521 г. хан Махмед Гирей внезапно вторгся в Россию, и великий князь удалился из Москвы в Волоколамск, и купил у хана мир ценою обязательства платить ему дань. Максим мог отзываться о поведении вел. кн. в сем случае с большей или меньшей критикой. Ко всем обвинениям присовокуплено было еще обвинение уголовное – в колдовстве.

«Да ты же, Максим, гласит обвинение, волшебными хитростьми еллинскими писал еси водками на дланех своих и распростирал длани свои против великого князя, также и против иных многих поставлял, волхвуя».

Это обвинение показывает, на что способен был митрополит Даниил, с одобрения вел. князя, выдумать на Максима, и какой веры заслуживают и другие обвинения. Т. о., на соборе 1525 г. Максим провозглашен был от Даниила, что должно подразумевать великого князя церковным еретиком и тяжким политическим и уголовным преступником. Как таковой, он приговорен был собором к отлучению от церкви и к пожизненному тюремному заключению в монастыре.

Для тюремного заключения Максим был отправлен в Иосифов Волоколамский монастырь, т. е. к монахам, которые должны были питать к нему такую же ненависть, как и сам Даниил, и, следовательно, которые могли быть вполне надежными и надлежаще суровыми его стражами.

Там Максим пробыл в темничном заключении шесть лет. Затем в 1531 году он позван был в Москву на новый собор, чтобы выслушать новые обвинения, и чтобы быть отправленным в темницу другого монастыря. Засадив Максима в заключение, Даниил вовсе не оставил его в покое: он предпринял старательные розыски новых против него обвинений.

Когда старания увенчались успехом, митрополит и счел за нужное подвергнуть своего врага вторичному соборному суду, чтобы сделать его осуждение возможно прочным и бесповоротным. Ненависть митрополита к Максиму не ослабевала, и поведение Максима в Волоколамском монастыре содействовало, чтобы она не ослабевала. Заключенный в монастырь, Максим не показал покаяния и исправления, но утверждал, что его заключили без вины, и что он де не знает за собой ни единого греха. Уничтоженный враг вовсе не думал смиряться и имел смелость говорить о своей невинности, обвиняя, таким образом, своего судью: естественно, что ненависть к нему судьи вовсе не могла ослабеть.

Ошибка, допущенная Максимом в службе на Вознесение, указала митрополиту путь, по которому нужно пойти в обвинении Максима. Первую группу обвинений составляло следующее:

1) В 1521 г., еще не зная хорошо русского языка, Максим перевел по поручению вел. князя или митрополита Варлаама, Метафрастово житие Богородицы и допустил в переводе три ошибки языка, вводящие еретические мысли. На соборе Максим признал ошибки за ереси и с клятвой отрицался от хульного учения, которое оно давало.

Но, т. к. прежде он защищал правильность своего перевода, то собор решил, что его покаяние неискренно, и что он действительно виновен в тех еретических мнениях, которые содержатся в переводе.

2) Исправляя перевод богослужебных книг, Максим сделал несколько выпусков из существовавшего славянского текста сообразно с тем текстом греческим, который имел под руками; напр., в книге Деяний апостольских в главе 8 читалось в прежнем славянском тексте: рече же Филипп (каженику): аще веруеши от всего сердца твоего, мощно ти есть; отвещав же рече: верую Сына Божия быти Иисуса Христа, но слова эти не читались в том греческом тексте, который был у Максима под руками и он их загладил; всех таких выпусков было четыре; далее он допустил несколько неудачных поправок в языке. Выпуски эти, по его словам, он делал с одобрения митр. Варлаама и, конечно, окончательная санкция текста лежала на церковной власти. Собор не затруднился поставить в ересь даже описку писца. В правилах (анафематствованиях) Кирилла Александрийского читалось: «аще кто не нарицает Пречистую Богородицу Деву Марию, да будет проклят»; в одном из списков Вассиановой Кормчей, в окончательной редакции которой принимал участие Максим, оказалось пропущенною частица «не» и написанным: «аще кто нарицает».

Исправляя наши богослужебные книги, Максим, по незнанию языка русского, допустил в поправках несколько погрешностей относительно этого последнего. В свою очередь, он нашел в существовавшем переводе книг несколько очень важных ошибок, на основании чего он порицал этот существовавший перевод, как неудовлетворительный. Но Русские были очень высокого мнения о себе и видели в порицаниях Максима хулу на русскую церковь.

Из всего Максим был обвинен в порицании наших книг, Максим возражал, утверждая, что иные книги перепорчены переводчиками, и что их надобно вновь переводить.

Максиму поставлено на соборе 1531 года и его взгляд на вотчиновладение монастырями. Запись соборная о сем так говорит: «Да ты же, Максим, святыя Божия соборныя и апостольския церкви и монастыри укоряеши и хулиши, что они стяжание и люди и доходы и села имеют: а в ваших монастырях во Святой горе и в инех местах в вашей земли, и у церквей и у монастырей села есть, да и в писаниях отеческих писано, ‒ велено их держати святым церквам и монастырем; да ты же, Максим, святых чудотворцев Петра и Алексея и Ионы митрополитов всея Руси и преподобных чудотворцев Сергия и Варлаама и Кирилла и Пафнотия и Макария укоряеши и хулиши, а говоришь так: занеже они держали города и волости и села и люди и судили и пошлины и оброки и дани имали и многое богатство имели, ино им нельзе быти чудотворцом».

На основании донесений волоколамских монахов, Максим был обвинен:

1) в том, что, быв послан в монастырь исповедаться и каяться с прилежным плачем и слезами о своих еретических хулах, он не показал ни малейшего раскаяния и говорил о себе: не имею на себе вины никакой, напрасно заключили меня без вины;

2) в том, что будто похвалялся еллинскими и жидовскими волшебными хитростями и тем губил много христиан.

На соборе 1531 года Максим, измученный шестилетними тяжкими страданиями, искал у своих судей пощады себе, усерднейше прося прощения в тех своих винах, которые мог до некоторой степени признавать винами, каковы погрешительные поправки в богослужебных книгах. Но, увы! вместе с непримиримо враждебным ему митрополитом оставался столь же непримиримо враждебным к нему великий князь, в руках которого, собственно, была его судьба. И после нового собора он снова должен был отправиться в темничное заключение, только переменив место последнего: вместо Волоколамского монастыря, который понадобился для Вассиана, он послан был в Тверской Отрочий монастырь, под надзор Тверского епископа Акакия, который был так же из пострижеников волоколамских. После 1531 г. Максим оставался в живых до 1556 г., и 20 лет из этих 25 провел в заключении, наполовину темничном, наполовину не темничном. Всего он прожил в России 38 лет, а из них 26 – в заключении, в том числе, 16 – в темничном.

Такова была судьба в России Максима, который шел к нам для исполнения одного временного книжного поручения, с тем, чтобы потом вернуться домой! Трагический есть удел натур, подобных Максимовой. Имеешь смелость, высказывая свои убеждения, создавать себе врагов, имей готовность и страдать. Но создаваемые смелостью враги не все бывают способны к одинаковой ненависти: по воле Промысла, несчастием Максима было то, что кафедру митрополичью занял его враг, способный к ненависти столь жестокой и непримиримой, как Даниил. В 1531 г. Даниил торжествовал полную победу над своими врагами: он достал в свои руки от великого князя и Вассиана Косого.

Очевидно, вел. князь держал при себе Вассиана не столько по искреннему расположению к нему, сколько из того расчета, чтобы посредством его страшить и держать в возможной покорности себе защитников вотчиновладения, но Даниил во время своего десятилетнего пребывания на кафедре до такой степени успел доказать великому князю свою безусловную покорность и, вместе с тем, успел пробрести полное его расположение, что государь, наконец, почувствовал себя, так сказать, нравственно обязанным выразить ему свое доверие и благоволение, посредством выдачи ему врага. Вассиан обвинен был в следующем:

1) Он, Вассиан, дерзнул сделать дело, которого от века не было: посягнуть на великую книгу священных правил апостольских, соборных, отеческих, малую некую часть, угодную его малоумию, выписав из нее, а иное все разметав.

2) Митрополит разумеет то, что Вассиан исключил из своей Кормчей книги законы греческих императоров, кои внесены в Кормчую святыми отцами и соборами. Вассиан в свое оправдание говорил, что составить новую Кормчую его побудил митр. Варлаам со свящ. собором. Называл правила, помещенные в Кормчей, не правилами, а кривилами и находил в них многое противное Евангелию, Апостолу и Св. отец. Чудотворцев, владевших селами и крестьянами, называл смутотворцами и в частности, не хотел почитать новых, всеми почитавшихся, чудотворцев: Макария Колязинского и митр. Ионы. «Митрополит спросил: – говорит судебный допрос Вассиану, – да ты же, Васьян, говорил про чюдотворцев: Господи! что ся за чудотворцы? сказывают, в Колязине Макар чюдеса творит, а мужик был сельской; и Васьян отвечал: аз его знал, простой был человек, а будет ся чюдотворец, ино как вам любо». И митрополит еще спросил: «слышали есмя от многих достоверных, яко вси православнии поклоняются честному гробу и святым мощем святого Ионы митрополита чюдотворца, да ты-де, Васьян, един токмо не поклоняешися ему и не почитаеши его, якоже достоит честь святым приносити; и Васьян отвечал: аз не ведаю, Иона чюдотворец-ли».

3) Говорил о русских богослужебных книгах: «здешние книги все лживые, а до Максима есмя по тем книгам Бога хулили, а не славили ни молили, а ныне есмя Бога познали Максимом и его учением».

Еще многие вины были вменены Вассиану, но нужно думать, что он подпал суду и осуждению не потому, чтобы он был виновен, а потому, что он был враг митрополита, и что вел. князь выдал его последнему. После осуждения, Вассиан послан был в заключение на Максимово место – в Иосифов Волоколамский монастырь, в котором и умер неизвестно когда, до 1545 года.

Кроме захвата Шемячича Даниил оказал еще одну услугу вел. князю, дозволив ему развестись с первой его супругой, разрешив и вступить ему во второй брак. Первой супругой Василия Ивановича была Соломония Юрьевна Сабурова, на которой отец женил его незадолго до своей смерти. Прожив с женою 20 лет, Василий Иванович не имел от нее детей. Не желая оставлять престола великокняжеского своим братьям, и желая получить прямого наследника в лице сына, он решился развестись с нею и вступить во второй брак. Побуждение к разводу было такое, которого вовсе не допускают правила церковные, но митр. Даниил нашел возможным, или нашел вынужденным дать это дозволение.

28 ноября 1525 г. Соломония была насильственно пострижена в монахини, а через два, невступно, месяца, 21 января 1526 года, великий князь женился во второй раз на Елене Васильевне Глинской. Существует сказание о втором браке Василия Ивановича, которое уверяет, что вел. князь писал послание к четырем патриархам, прося y них дозволения на развод, и, что по сему поводу афонские монахи добровольно, не быв прошены государем, держали у себя собор от всей Горы, что патриархи решительно отказали в просьбе. «Не подобает тако тебе – государю творити, понеже и мирской чади правила св. отец запрещают», а патриарх Иерусалимский Марк восписал великому князю свирепством, пророчествуя ему, что, если он вступит во второй брак, то наследник его от этого брака будет великий тиран и мучитель всех своих подданных; из этого видно, что сказание составлено не ранее второй половины правления Грозного. После отказа патриархов, митр. Даниил сказал вел. князю: «не имей печали, государь, возьмем сами на себя со всем собором разрешить тебе желаемое тобою».

4 декабря 1533 года скончался великий князь Василий Иванович, оставив своего наследника престола (Ивана Васильевича Грозного) трехлетним ребенком (родился 25 августа 1530 г.). На смертном одре вел. князь поручил свою княгиню с детьми (наследником Иваном и его братом Юрием) отцу своему, Даниилу митрополиту. По смыслу этого приказа, митрополит имел быть главою боярской думы, чтобы руководить делами государственными, подобно тому, как св. Алексий стоял во главе бояр в малолетство Дмитрия Ивановича Донского. На самом деле, ничего подобного не случилось. Митрополит не только не стал руководителем дел государственных, но и по отношению к своей, собственно, церковной области должен был допустить такие распоряжения, кои посягали на права и преимущества духовенства. Так, после смерти вел. князя великая княгиня и боярская дума, делая некий шаг к осуществлению проповеди Вассиана, запретили на будущее время приобретение монастырями вотчин покупкою и вкладом по душам, без дозволения правительства. В 1534 г. в Москве и Новгороде были возведены постройки стен кремля, а деньги на постройку брали со всех, не исключая и духовенства. Летописец замечает: «а (прежде) священного лика никак же с простою чадию ни в каких делах не совокупляли».

3 апреля 1538 года скончалась вдова Василия Ивановича Елена, оставив управлять государством за 8-летнего сына боярскую думу, и это событие имело своим следствием то, что митр. Даниил должен был печальным образом расстаться со своей кафедрой. Сначала в боярской думе власть захватил Василий Васильевич Шуйский, а потом Иван Феодорович Бельский. Между двумя соперниками митрополит пристал к Бельскому. Однако, Шуйский скоро успел одолеть Бельского и вскоре сам умер, передав власть своему брату Ивану. Второй брат и поспешил согнать Даниила с кафедры, что имело место 2 февраля 1539 года. Согнанный с кафедры, митрополит послан был в Иосифов Волоколамский монастырь, прожив еще 8 лет, и окончил жизнь 22 мая 1547 года.

Митр. Даниил, как нравственная личность, представляет из себя человека далеко не светлого: честолюбивый, искательный, на месте митрополита покорный слуга и раб великого князя, до забвения своих обязанностей, способный к таким действиям угодничества, при котором требовалось вероломное клятвопреступление, исполненный беспощадной ненависти к своим врагам и готовый на всякие средства для их уничтожения. Но тот же митрополит Даниил занимает совершенно выдающееся положение среди других наших митрополитов в качестве учителя не делом, а письменным словом: он написал целую книгу учительных посланий.

Быть учителем посредством письмени, не будучи учителем на деле, совершенно возможно, ибо, во-первых, есть истины учения теоретические, при которых нравственность учителя остается в стороне, во-вторых, и истинам практическим можно учить, существует или не существует собственная охота их исполнять. На это побуждением могут служить: простое словолюбие и искреннее желание принести ближнему пользу хоть не делом, то словом. Можно предполагать, что Даниил отчасти водился словолюбием, а отчасти – искренним желанием возместить свою неучительность посредством дел, учительностью посредством слова, то, во всяком случае, эта последняя учительность должна быть вменена ему как очень немалая заслуга, которая в довольно значительной степени должна искупать в наших глазах его нравственные недостатки. Предмет учительных слов догматика, нравственное христианское учение и дисциплинарное учение, обращенное к монахам.

На место изверженного Шуйским Даниила поставлен был в митрополиты игумен Троицкого Сергеева монастыря Иоасаф. Иосаф был избран в митрополиты на третий день по низвержении Даниила 5 февраля 1539 года и посвящен на седьмой день, т. е. 9 февраля, занимал кафедру весьма недолгое время, всего три года без месяца, и был низведен с нее тем самым Шуйским, которым был поставлен и отправлен в заключение в Кириллов Белозерский монастырь. Есть предположение, что митр. Иоасафу принадлежит Житие архиепископа Новгородского Серапиона и освобождение из темничного заключения преп. Максима Грека. Скончался Иоасаф 27 июля 1556 года.

(1481–1563 г.)

На место согнанного с кафедры Иоасафа поставлен был в митрополиты Новгородский архиепископ Макарий. С Макарием уже не случилось более того, что с двумя его предшественниками, он благополучно пережил смуту боярского самовластия и оставался на кафедре до самой своей смерти, правив русской церковью сравнительным образом очень продолжительное время – двадцать два года без двух с половиною месяцев. Макарий представляет собою высшего пастыря русской церкви, знаменитейшего из всех, который были прежде него, и которые были после него. В своих помыслах и делах Макарий явился выразителем требований своего времени, выразителем достойнейшим и искреннейшим.

Родился Макарий в 1481–82 г., принял монашество в Пафнутьевом Боровском монастыре. Макарий, будучи архимандритом Лужецким³⁸, пользовался большой любовью вел. князя Василия Ивановича, ибо обладал особенным даром учительного и назидательного собеседования, что «дана ему бысть от Бога мудрость в божественном писании (беседовать) повестьми многими, (так что было) просто всем разумети».

Макарий поставлен был в архиепископы Новгородские 4 марта 1526 года. Перед его поставлением кафедра Новгородская оставалась незамещенною в продолжение целых 17 лет, с того самого времени, как в 1509 году низвержен был архиепископ Серапион, поссорившийся с преп. Иосифом Волоколамским. Нужно думать, что вел. князь Василий Иванович хотел необычайно долгим медлением в замещении Новгородской кафедры смирить новгородцев.

Василий Иванович проводил Макария в Новгород с выражением своего полного благоволения. Менее, чем за полтора месяца до посвящения Макария в архиепископы великий князь, разведясь со своей женою Соломонией Сабуровой, вступил во второй брак с Еленой Глинской (21 января 1526 г.), в надежде иметь от второй жены наследника.

В своем пламенном желании получить наследника, он просил молитв у уважаемых пастырей и, в том числе, Макария, которого он усердным образом просил, повелев ему возглашать в ектеньях нарочитое прошение о даровании великой княгине плода чрева. 25 августа 1530 г. у вел. князя родился сын Иван, прозванный впоследствии «Грозным», а потом вскоре родился и другой сын, Юрий, или Георгий.

Чрезвычайно долговременное неимение архиепископа было очень неприятно Новгородцам, а отсюда понятна та радость, с которой они встретили архиепископа Макария. Но радость их должна была и переполниться, когда они увидели, что в лице Макария они получили такого архиепископа, каких у них бывало весьма немного. «Изыдоша в сретение его собор святей Софеи со кресты, и все священницы Великаго Новгорода, и все христоименитии сановницы государя великого князя, и весь народ Великаго Новагорода от мала и до велика и с женами и с детьми».

Макарий на новгородской кафедре показал себя в отношении к духовенству строгим блюстителем церковных постановлений, но, в то же время, не отягощал духовенство поборами, облегчал, защищал и был не грозным властителем, а кротким благоприветливым пастырем.

Был ходатаем перед вел. князем за опальный город и горожан; благотворителем нуждающихся и усерднейшим благоукрасителем общенародной святыни новгородцев – храма Св. Софии.

Макарий занимал Новгородскую архиепископскую кафедру в продолжение 16 лет.

В самом непродолжительном времени по занятии кафедры Макарий предпринял произвести реформу образа жизни в монастырях епархии. В наших русских монастырях было два вида жизни: общинножитие, при чем, монахи не имели, или не должны были иметь ничего собственного, и особножитие, при чем, наоборот, монахи не имели ничего общего, а каждый все собственное. Но у нас, как и в Греции, общинножитие было только в некоторых лучших монастырях, а решительно господствующим видом жизни монахов было особножитие. Так это было во всей России, так это было и в епархии Новгородской. Предпринятая Макарием реформа монашеской жизни в Новгородской епархии состояла в том, чтобы во всех, по возможности, монастырях ее ввести общинножитие.

В Новгороде и его ближайшей окрестности находилось более 22 монастырей; из них было общежитие только в четырех монастырях, а во всех остальных особножитие. Макарий созвал к себе игуменов особножитных монастырей и начал кротко увещевать их, чтобы они ввели у себя общинножитие, как повелевают св. отцы. Плодом кротких, но убедительных увещаний было то, что из 18 городских, 16 монастырей ввели у себя общину. Вместе с реформой жизни монастырей Макарий уничтожил проживание монахов и монахинь в одном монастыре и отвел последним особые монастыри, поставив над ними игумений.

Макарий ознаменовал себя как усерднейший благоукраситель общенародной святыни новгородцев храма Св. Софии и, по свидетельству летописи, «вообще показал великое тщание и прилежание о церквах Божьих».

На кафедре архиепископии Новгородской Макарий показал себя пастырем наивозможно, и в высшей степени, достойным, за что пользовался величайшею любовью как самих новгородцев, так и всей своей паствы.

Из архиепископов Новгородских в митрополиты всея Руси Макарий поставлен был на место Иоасафа, спустя два с половиною месяца по низвержении Шуйским последнего: Макарий наречен был в митрополиты собором 8-ми епископов 16 марта 1542 года; поставлен 19 марта, имея 59–60 лет от роду.

С 19 марта 1542 года, когда Макарий занял кафедру и когда вел. князю Ивану Васильевичу шел 12 год, настоящее самовластное боярское правление продолжалось до конца следующего, 1543 года. Правление митр. Макария падает на время царствования Иоанна Грозного.

Иоанн Грозный. Царь Иоанн родился в 1530 г. В представлении наших историков, двойственною предстала на суд истории фигура Иоанна Грозного; противоречия Грозного коренились в его миросозерцании, в душевном складе самой его личности. Одновременно государь и вотчинник, Иван III одной ногой стоял в прошлом, другою перешагнул рубеж, вступал в новый мир отношений, хотя такого рода двойственность, но уже в значительно более слабой степени, можно проследить и на Грозном, но не она наложила свой отпечаток на русского царя. Иоанн IV смешал личное дело с делом государственным. Низведение вольных слуг на степень слуг подневольных предначертано было всем ходом русской истории; потомки бывших удельных князей (княжата), рано или поздно, все равно должны были превратиться в подданных государевых, так что путь, по которому шел Иоанн, сам по себе, был правильный; но мере чисто государственной, он придал смысл личной мести и личной ненависти – это противоречие и до сих пор является главным камнем преткновения для уяснения его личности. Человек и политический деятель сливались в Иоанне нераздельно; характер его, вообще, сложный, не легко поддается анализу; оценка, которая удовлетворила бы всех и была признана за окончательную, есть дело будущего; пока приходится довольствоваться сводкой отдельных суждений.

Эти суждения можно разбить на две категории: одни – благоприятные и неблагоприятные, пытаются дать полную оценку личности и результатов деятельности царя Иоанна, совершенно не отделяя человека от политического деятеля; другие – направляют свой фонарь преимущественно на личность, стараясь выяснить душу, характер Иоанна Грозного.

1. Для Карамзина (1816) Иоанн – «герой добродетели в юности» и «неистовый кровопийца в летах мужества и старости», второй Калигула и Нерон.

2. Погодин (1829 и 1859) тоже видит в нем «тирана, какому история мало представляет подобных». Все шло хорошо, пока за царя управляли другие, Сильвестр и Адашев. Иоанн был лишен государственного ума; он не издал ни одного значительного закона; «нет ничего, кроме казней, пыток, опал – действий разъяренного гнева, взволнованной крови, необузданной страсти; совершенное отсутствие государственного взгляда, благородного сознания, высоких целей, при неограниченности эгоизма, которому приносилось в жертву все».

3. В столь же мрачных красках рисует портрет Иоанна Грозного и Костомаров (1871): он указывает на нравственную испорченность царя, на его трусливость перед опасностью, смелость и наглость при уверенности в своей безопасности, способность находить наслаждение в мучительных казнях, настоящую жажду крови, бессердечность, и не видит никаких руководящих целей в борьбе его с боярством.

4. Иловайский (1890), в свою очередь, видит в Иоанне IV «резкий образец государя, щедро одаренного от природы умственными силами и обнаружившего недюжинные правительственные способности, но нравственно глубоко испорченного, вполне порабощенного своим страстям». Сильную власть, унаследованную от предков, он превратил в орудие жестокой и нередко бессмысленной тирании. Самодержавие свелось при нем к азиатской деспотии. Он подготовил Смутное время; ослабил влечение Литовской Руси к воссоединению с Московским государством, помог делу Люблинской унии. После освобождения от татарского ига русское просвещение начало было подвигаться вперед – эпоха казней и опричнины совсем заглушила его. Деспотизм и тиранство Иоанна были ярким отражением татарщины, которое так вредно повлияло на народные нравы, развивая раболепие, а не гражданское чувство.

5. Ключевский (1906) находит в Иоанне и хорошее, и дурное: «ум тонкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум»; признает, что «царь совершил, или задумывал, много хорошего, умного, даже великого», но «рядом с этим наделал еще больше поступков, которые сделали его предметом ужаса и отвращения для современников и последующих поколений. Разгром Новгорода по одному подозрению в измене, московские казни, убийство сына и митрополита Филиппа, безобразия с опричниками в Москве и в Александровской слободе, читая обо всем этом, подумаешь, что это был зверь от природы». В противоположность предыдущим историкам, Ключевский не отказывает Иоанну в положительных заслугах перед государством, но удельный вес этих заслуг считает довольно ничтожным.

«Положительное значение царя Иоанна в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность. Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников, чем на современный ему государственный порядок. Жизнь Московского государства и без Иоанна устроилась бы так же, как она строилась до него, и ровнее, чем оно шло при нем и после него, важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены. Важнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иоанн был замечательный писатель, пожалуй, даже, бойкий политический мыслитель; но он не был государственный делец. Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности и, успешно предприняв завершение государственная порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка. Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Иоанна – одно из прекраснейших по началу, – по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Вражде и произволу царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов на самого себя повалил здание, на крыше коего эти враги сидели».

Суждение Ключевского – связующее звено между отзывами отрицательными и благоприятными.

6. Соловьев (1847 и 1856) высоко ставит Иоанна как государя: борьба с боярством была исторической необходимостью; война с Ливонией доказала политическую прозорливость Грозного. Слабым местом в Иоанне было преобладание чувства над рассудком. «Это был, бесспорно, самый даровитый государь, какого только нам представляет Русская история до Петра Вел., самая блестящая личность из всех Рюриковичей; но с необыкновенной ясностью взгляда, ловкостью в речах и поступках, качествами, полученными в наследство от предков, в Иоанне было развито в высшей степени другое, противоположное начало, женственное чувство; сколько Иоанн был умен и проницателен, столько же был страстен, восприимчив, раздражителен, способен увлекаться, доходить до крайности».

Зато в оценке нравственной Соловьев не дает снисхождения. Если борьба с боярами была продолжение дела, начатого еще дедом и отцом, то приемы, допущенные в этой борьбе, нравственно оправданы быть не могут: Иоанн не умел совладать с порочными наклонностями своей природы, хуже того, он совсем и не боролся со своими страстями. Он сознавал свое падение, и потому тем более виноват, не пытаясь подняться. Большие дарования, большие начитанности точно также не оправдание, а обвинение ему.

«Иоанн сознавал ясно высокость своего положения, свои права, которые берег ревниво; но он не сознавал одного из самых высоких прав своих, права быть верховным наставником, воспитателем своего народа: как в воспитании частном и общественном, так и в воспитании всенародном, могущественное влияние имеет пример наставника, человека вверху стоящего, могущественное влияние имеет дух слов и дел его. Нравы народа были суровы, привыкли к мерам жестоким и кровавым, надобно было отучать от этого, но что сделал Иоанн? Человек плоти и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения, он усилил болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и плахам; он сеял страшные семена и страшна была жатва: собственноручное убийство старшего сына, убиение младшего в Угличе, самозванство, ужасы Смутного времени! Не произнесет историк слово оправдания такому человеку: он может произнести только слово сожаления, если вспомнить, в какой обстановке вырос Грозный: в юные годы Иоанна Шуйские с товарищами сеяли своекорыстие, презрение к общему благу, к жизни и чести ближнего – каких же добрых плодов можно было ожидать от такого посева?!

Таким образом, обвинения, предъявленные к Иоанну, как к человеку, следует прежде всего направить к современному ему обществу, к той обстановке, в какой сложился его характер и понятия.

7. Кавелин (1847) сближает Иоанна IV с Петром Великим, и одного этого достаточно, чтобы судить, на какую высокую степень ставит он Грозного. «Переходную эпоху нашей истории – утреннюю зарю нового, вечернюю – старого, эпоху неопределенную, как все серединные времена, ограничивают от предыдущего и последующего два величайших деятеля в русской истории, Иоанн IV и Петр Великий: первый ее начинает, второй оканчивает, и начинает другую. Разделенные целым веком, совершенно различные по характеру, они замечательно сходны по стремлениям, по направлении деятельности. И тот, и другой преследуют одни цели. Какая-то симпатия их связывает. Петр Великий глубоко уважал Иоанна IV, называл его своим образцом и ставил выше себя. И в самом деле, царствование Петра было продолжением царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на полудороге реформы последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в частностях. Оба равно живо осознавали идею государства и были благороднейшими, достойнейшими ее представителями; но Иоанн сознавал ее как поэт, Петр Великий – как человек, по преимуществу, практический. У первого преобладает воображение, у второго воля. Время и условия, при которых они действовали, положили еще большее различие между этими двумя великими государями. Одаренный натурой энергической, страстной поэтической, менее реальной, нежели преемник его мыслей, Иоанн изнемог, наконец, под бременем тупой, полупатриархальной, тогда уже бессмысленной среды, в которой суждено было ему жить и действовать. Борясь с ней насмерть много лет, и не видя результатов, не находя отзыва, он потерял веру в возможность осуществить свои великие замыслы. Тогда жизнь стала для него несносной ношей, непрерывным мучением: он сделался ханжой, тираном и трусом. Иоанн IV так глубоко пал именно потому, что был велик. Его отец Василий, его сын Федор не падали. Этим не хотим оправдывать Иоанна, смыть пятна с его жизни; мы хотим только объяснить это до сих пор столь загадочное лицо в нашей истории».

8. Самарин (1843). Для Самарина в личности Иоанна, как и для Кавелина, тоже много трагического. «Чудно совмещалось в нем живое сознание всех недостатков, пороков и порчи того века с каким-то бессилием и непостоянством воли. Поэтому его умственное превосходство выражалось отрицательно, разрушением, ненавистью к настоящему, ядовитою иронией и бессмысленным слепым злодейством. Этот разлад с современной жизнью, его не удовлетворявшей, повторялся в нем как лице, ибо в самом себе Иоанн сознавал всю темную сторону и ненавидел, презирал себя. Никто из современников не понимал его, никто не страдал вместе с ним от глубокого неудовлетворения».

Мысль Самарина можно было бы так формулировать: Иоанн Грозный – это первый «Гамлет», которого создала наша русская жизнь.

9. Жданов (1876). «Характер Грозного сложный, а потому не легко поддающийся анализу. Психическое настроение Иоанна Васильевича все еще остается загадкой. В лице царя Иоанна Васильевича мы встречаемся со странным, но любопытным образчиком человеческой природы. Никто не откажет Грозному в уме и талантливости, но эта талантливость осталась в нем чем-то неудавшимся, чем-то неприложимым, точно капитал, который не умели хорошо поместить. Он много читал и, благодаря своей даровитости, много помнил из прочитанного, но это чтение было беспорядочно и не давало прочных и полезных знаний. Среди придворных интриг и переворотов, в сфере лести, коварства и борьбы своекорыстных интересов люди рано открылись ему с самых непривлекательных и грязных своих сторон. Понятно, что он не научился ценить их. Напротив, встречаясь в окружающем либо с наглым застращиванием, либо с коварным подслуживанием, он скоро пришел к убеждению, что людей нужно только бояться и презирать».

Натура одаренная, Иоанн, испытывая чувство пустоты и недовольства, искал более разумной и более удовлетворяющей жизни, но все, что «отзывалось напряжением и борьбой, что требовало ряда опытов и наблюдений, т. к. все, что составляет существеннейшую часть всякой человеческой деятельности, он склонен был предоставлять другим. С течением времени он убеждался, что весь запас его энергии потрачен был только на то, чтоб отказаться от инициативы дела и занять какую-то второстепенную, хотя и почетную роль. А он искал не того: он искал роли передового, заправляющего деятеля». Такое положение его не удовлетворяло; желая отделаться от посторонних влияний, он брался сам за дело, но «только открывал путь новым влияниям, создавал новые могущества. Это мучило и раздражало его. Но он не винил себя. Напротив, он тем скорее подставлял под это недовольство других, чем больше отучался ценить людей, чем чаще слышал доносы и обвинения, которыми окружающие его чернили один другого. Нужно, впрочем, прибавить, что как росла мнительность Иоанна в отношении к людям, ее зерно, ее глубочайшая причина – недовольство собою – не умирало; оно ясно сказывалось в той раздражительности, которую постоянно выказывал Иоанн. Лишь только случалось ему заговорить о чем-нибудь, касавшемся его царственной роли, его самодержавия (принципы которого он постоянно смешивал с своим личным житейским опытом), как он тотчас начинал горячиться, как будто с кем-то спорил, в чем-то оправдывался». Таков образ Иоанна Грозного, на время царствования коего падает правление митр. Макария.

В декабре 1546 года, на 17 году возраста, Иван Васильевич начал свое новое правление. 12 декабря он возвратился из продолжительной увеселительной поездки по своим селам и монастырям. А на другой день, 13 декабря, на совете с митрополитом он принял решение вступить в брак, и предварительно того, венчаться царским венцом, с какового решения и начинается эпоха его государствования. С самой минуты взятия Константинополя Турками, московские вел. князья начали считать себя преемниками императоров и царей Византийских.

Римскому царству, в котором родился Христос, предназначено существовать на земле до скончания века, чтобы быть охранителем Христовой церкви; но по судьбам Божьим царство это не имело постоянно оставаться на одном и том же месте, сначала оно было в древнем и настоящем Риме, потом переместилось во второй Рим – Константинополь; наконец, после взятия Константинополя Турками, оно переместилось в нашу Москву, которая стала третьим Римом и вторым Константинополем.

Уже Василий Васильевич Темный, при котором случилось взятие Константинополя Турками, называется благоверным и боговенчанным царем. Но весьма не вдруг решились великие князья московские на то, чтобы формально возложить на себя венец царей Византийских, и чтобы формально провозгласить себя царями. Спустя полстолетия после взятия Константинополя Турками, в правление Василия Ивановича, который был кровным потомком царей Византийских от своей матери, русские люди с особенною настойчивостью заговорили, что их Москва есть третий Рим, и что их московский государь есть единый во всей поднебесной царь христианам. И вот, сын Василия Ивановича, Иван Васильевич и решился, наконец, формальным образом воспринять сан царя через торжественное венчание на царство. Кому принадлежала инициатива этого решения, положительным образом не может быть сказано. Но с совершенною уверенностью можно думать, что она принадлежала не столько самому Ивану Васильевичу, сколько митр. Макарию. Митрополит Макарий принадлежал к числу тех людей, которые находили, что для России наступило время стать действительным царством, и возложением царского венца он полагал ускорить произвести в нем благой переворот. Митр. Макарий мог одушевляться надеждою, что мысль о высоком сане царя подействует на него благодетельно, что она нравственно пробудит его и заставит измениться, и стать другим человеком. Торжественное венчание государя царским венцом совершено было 16 января 1547 года. После сего венчаная он вступил в брак с Анастасией Романовной Захарьиной-Кошкиной, спустя две недели с половиной, 3 февраля. Надежды Макария на исправление государя до некоторой степени оправдались. Возлагая на себя царский венец, Иван Васильевич не только сам решил стать другим человеком, чем каким был прежде, но и государство свое до некоторой степени пожелал сделать новым и лучшим государством, чем дотоле. Он решился измениться сам, потому что, становясь из великого князя царем, он становился по сану другим – высшим и, как бы, гораздо более ответственным государем. По этой причине, решив собственное изменение, государь сознал необходимость и обновления государства. Страшный пожар Москвы 21 июня 1547 года произвел на Ивана Васильевича потрясающее действие.

В 1550 г. государь совершал как бы торжественное новолетие последующей лучшей жизни своей и последующего периода лучшей жизни для государства. Он созвал соборы церковный и земский, и, испросив у первого, вместе со своими боярами прощения в своих прежних винах и согрешениях, обращался через посредство второго ко всей земле с молением оставить друг другу вражды и тяготы свои; дал относительно будущего времени торжественное обещание в том, что сам будет судьей и обороной, чтобы неправды разорять и хищения возвращать, приказал исправить судебник своего деда и написать великие заповеди (относительно устройства суда), чтобы этот последний был проведен и беспосулен во всяких делах. Помышлял, было, государь и об ином обновлении России, именно – о вещественном обновлении его быта через вызов из западной Европы всякого рода мастеров и ремесленников. Но эти его помышления остались неосуществленными.

Итак, митр. Макарий, не имевший возможности быть воспитателем Ивана Васильевича, оказал услугу государству тем, что пытался совершить нравственное исправление Ивана IV, действуя на его благородное честолюбие.

Возлагая царский венец на Ивана Васильевичу, Макарий помышлял в отношении к государству о том, чтобы совершить нравственное исправление государя. Но, вместе с сим царским венцом, у него соединены были и чрезвычайно важные помыслы церковные. Судьбами Божьими нашему русскому государству предназначена была роль высокая стать царством. Следовательно, и нашей церкви, вместе с государством была предназначена высокая роль стать первенствующей между всеми частными православными церквами. Но светильник, поставленный на свещнице, должен светить; возвышаемый принимает на себя нравственный долг заботиться о том, чтобы внутренними качествами соответствовать своему внешнему положению. И вот, Макарий, человек избранный, поставленный во главе русской церкви во время благопотребное, и был живейшим образом одушевлен сознанием этого нравственного долга.

Русская церковь по своим внутренним качествам должна была соответствовать внешнему высокому положению, которое она заняла, но митр. Макарий находил, что этого соответствия церковь далеко не имела и он решил совершить ее обновление, подобно тому, как нововенчанный царь решил под его влиянием совершить обновление государства. В этих целях Макарий созвал великий собор для очищения русской церкви от всех существовавших в ней пороков и недостатков, и для такого исправления и улучшения ее жизни во всех отношениях, чтобы оттоле эта последняя стала истинно новою и по возможности беспорочною жизнью. Этот собор, получивший название Стоглавого (от разделения книги его постановлений на 100 глав) и, сколько-нибудь подобного которому не бывало ни прежде, ни после, и составляет то деяние Макария, которое дает ему неоспоримое право на почтеннейшее место между всеми высшими пастырями русской церкви. Но прежде, чем предпринимать дело обновления церкви, Макарий позаботился еще о другом. Стояние и славу всякой церкви составляют ее святые.

Являя свое благоволение к русской церкви, Бог прославил ее немалочисленным сонмом святых. Но значительная часть ее светильников и этих молитвенников за нее оставались дотоле торжественно не прославленною, а другая, значительная, часть, хотя была прославлена, но только местно, так что святые, не быв святыми всей русской церкви, и оставаясь для последней, в смысле целого, как бы не существующими, рассеянно почитаемы были только в известных областях, округах и городах. Новое положение церкви, требовало, чтобы она, доказывая свои права на него, украшалась всею духовною красотой, которая была ей дана, и, чтобы она сохранилась на высоте своего стояния молитвами всего сонма чудотворцев. И Макарий начал с этого торжественного прославления тех из них, которые оставались дотоле не прославленными, для каковой собирал два собора, в 1547 и в 1549 годах. Из своих, бывших дотоле только местными, Макарий провозгласил на своих соборах общецерковными святыми двадцать двух, из подвижников, которые оставались дотоле совсем не прославленными, Макарий провозгласил восьмерых, а всего было провозглашено число тридцать. Включив местных святых в общий лик угодников всей русской церкви, Макарий провозгласил на их место девять новых местных святых, т. о., на обоих соборах всего было провозглашено 39 святых.

Стоглавый собор созван был в начале 1551 года 23 февраля. На нем присутствовали все епископы митрополии в числе 9, многие архимандриты, игумены, пустынники и духовные старцы, протопопы и священники.

Царь открыл собор речами. Устная речь была такова: «Молю вас, святейшие отцы мои, утвердите в мя любовь и не обленитися изрещи слово к благочестию единомысленно о православной нашей христианской вере и о благостоянии святых Божиих церквей, и о нашем благочестивом царствии и о устроении всего православнаго хрестьанства, зело бо желаю и срадуюся, и согласую сослужебен с вами быти вере поборник, в славу святыя и животворящия и нераздельныя Троица, Отца и Сына и Св. Духа, в хвалу же и славу благочестивыя нашия веры и церковных уставов, тем же и всякому разгласию отныне далече быти повелеваем, всякому же согласию и единомыслию содержатися в нас».

Далее царь представил на собор свой земский судебник и свои уставные грамоты, прося прочесть и рассудить, все ли написанное в них согласно с правилами Св. апостолов и святых отцов, и затем, для неподвижной крепости просил утвердить их своими подписями. Задачу собора долженствовало составлять то, чтобы он, совершая обновление русской церкви, очистил ее от всех существовавших в ней недостатков. Подробный и раздельно обстоятельный список этих последних, был составлен заранее и представлен собору уже готовым: царь подал ему 69 вопросов, в которых содержалось указание недостатков, имевших подлежать его суждению. Свои обширные занятия, плодом которых была целая большая книга постановлений, собор окончил чрезвычайно быстро: открыт был 23 февраля, а 17 мая говорится «о новом соборном уложении», как уже о готовом и утвержденном кодексе законов русской церкви, по которому должен быть совершаем суд.

Великая мысль совершить обновление церкви путем соборного законодательства принадлежала митр. Макарию.

Хотя и говорится в предисловии к деяниям собора, что «державный самодержец... возвещает отцу своему преосвященному Макарию митрополиту всея Русии и собор Божьих слуг совокупити повеле вскоре». Относительно этого обстоятельства, что действующим лицом является царь, нужно думать, что уступка первого места (инициативы) была совершена Макарием добровольно. Юный царь обладал молодым честолюбием и тщеславием, поставленный на новый путь сторонними усилиями, он хотел усвоить это самому себе и желал принимать и выдавать себя за истинного и действительного виновника всего нового. Удовлетворяя такому желанию государя, митрополит и должен был уступить ему первенствующую и внешнюю роль в деле устроения собора, и написать в предисловии к Стоглавнику, будто он созвал Собор по предложению его, государя. Это и необходимо было еще и потому, что всякое обновление церкви значило искоренение в ней всяких злоупотреблений, а все сведения, которые мы имеем о тогдашнем нашем духовенстве, решительно заставляют думать, что большинство его было за сохранение злоупотреблений, а не за их искоренение. Т. о., если бы Макарий, созывая собор для обновления церкви, действовал от своего лица, то он мог бы возбудить против себя в высшем духовенстве очень большой ропот. И когда действующим вместо него и за него выступает сам царь, то этот ропот не мог иметь места.

Вопросы, содержавшие указание недостатков в церковной жизни, написаны от имени царя, но, конечно, царь не мог во всей полноте знать их; и подробность, и знание таковых выдают автора их, каковым и был Макарий. Однако, сказанным не уменьшается сочувствие юного царя благим намерениям и его желанию быть в разрешении их ревностнейшим помощником митрополита.

Его представления о себе, как о царе, вменяли ему заботы о церкви еще в большую обязанность, чем заботы о государстве. Ибо первую обязанность его как царя составляли попечения о церкви, и он искренно проникнут был сознанием этой обязанности. Весьма замечательно, и приносит величайшую честь царю и следующее. Деяния собора должны были совершаться при его непосредственном участии, что он считал необходимым в видах охранения митрополита от какой-либо оппозиции; но, чтобы это участие не обратилось во вред правильности и, вообще, качеству постановления собора, он заявляет присутствующим на нем: «аще ли аз буду вам супротивен кроме божественных правил, вы о сем не умолкните, аще преслушник буду, воспретити ми без всякого страха, да жива будет душа моя и вси подлежащии нам, яко да непорочен будет истинный православный хрестьянский закон».

Скорость окончания работ собора заставляет предполагать, что у Макария не только был составлен список вопросов, с указанием недостатков в области церковной жизни, подлежавших исправлению и устранению, но уже готовы были и ответы на вопросы, так что собор не столько делал свои постановления, сколько рассматривал и одобрял постановления уже сделанные. Постановления собора называются «соборным уложением», а переписчиками названы были Стоглавником, т. к. разделяются на сто глав, под вторым названием «Стоглав» она и стала известна в ученой литературе.

Митр. Макарий предположил задачей собора то, чтобы совершить через него полное обновление русской церкви, так, чтобы церковь, быв очищена от всех недостатков во всех сферах и частных видах своей жизни, стала после того как бы новою и возрожденною церковью, и начала новый, лучший период своего существования. Попытку осуществления этой обширной задачи и представляют собою постановления Стоглавого собора. Постановления эти имеют своими предметами: церковное богослужение, епархиальные архиерейские управления и суд, жизнь духовенства высшего и приходского низшего, монашество и монастыри, христианскую жизнь мирян.

В отношении богослужения собор предписывает: чтобы все службы церковные, общие и частные, совершались сполна по уставу; чтобы текст богослужебных книг был освобожден от находившихся в нем погрешностей; чтобы в обрядах было однообразие.

По епархиальному управлению устанавливается более деятельный надзор над низшим приходским духовенством через учреждение новых органов надзора, в ограничении произвола архиереев и их чиновников, во взимании с духовенства и мирян разных пошлин. В отношении суда постановлено об устранении светских архиерейских чиновников от вторжения в область архиерейского суда. В отношении к жизни высшего и низшего духовенства Стоглавый Собор указывает недостатки жизни того и другого класса духовенства, обращаясь в первом случае к совести самих епископов, а во втором случае, поручая искоренение недостатков заботливости вновь учрежденных им надзирателей.

Также были приняты меры в отношении монастырей, монахов и, равно, и меры о поведении мирян. Все стороны жизни предполагалось затронуть и направить на лучшую линию. Достойно примечания, что на Западе, в римско-католической церкви, происходил в это время Тридентский Собор, имевший ту же самую цель, что и наш, но с одним замечанием, что Тридентский Собор был делом вынужденным со стороны пап, наш же собор был делом добровольным.

Заботясь о введении правильности и единообразия форм в обрядах, Макарий предписал в Стоглаве, чтобы персты для крестного знамени и для священнического благословения слагаемы были двоеперстно, и, чтобы песнь аллилуйя была возглашаема не трегубо, а сугубо; обнаруживая тем простоту и невежество. Постановления собора 1551 г. в выписках были сообщены по церквам митрополии, что заняло целый ряд лет. Речи о Стоглавом Соборе должны быть закончены вопросом: насколько в действительности совершалось обновление церкви, составлявшее задачу и цель митр. Макария при его созвании? Увы! грустный ответ на вопрос есть тот, что обновление не совершилось почти нисколько. Макарий ввел было в действе постановления собора, но тотчас же после него почти все узаконенное им было забыто и все пошло по-старому, как бы совсем и не бывало собора, деяния которого превратились в простой исторический памятник. После Макария нужен был ряд таких же Макариев, чтобы старое не успело снова ожить, а этого не случилось... В результате только то, что знаменитый деятель, трудившийся бесплодно, все-таки остается знаменитым деятелем, а утешением служит то, что истории и других стран и церквей полны примерами подобных деятелей...

По окончании деяний Стоглавого Собора царь с митрополитом и епископами постановил соборный приговор об архиерейских и монастырских вотчинах.

Начиная с собора 1503 года, противники вотчиновладения монастырей, из среды самих монашествующих, вели проповедь о том, что посягательство на право этого вотчиновладения есть нечто допустимое с точки зрения нравственной и с точки зрения церковного права. Проповедь имела своим следствием то, что государи, быв возбуждаемы ею, решились на посягательство в интересах государственных.

Когда мысль о прямом отобрании вотчин у монастырей встретила на Соборе 1503 года решительный отпор со стороны духовенства, государям осталось обратиться к мерам ограничения права вотчиновладения. Это они и сделали, причем, меры эти простерли, вместе с вотчинами монастырскими, и на вотчины архиерейские. В соборном приговоре, имевшем место тотчас по окончании Стоглавого Собора, именно 11 мая 1551 г., было постановлено:

1) на будущее время архиереям и монастырям ни у кого не покупать вотчин без доклада государю и никому из бояр не давать вотчин в монастыри по душам без того же доклада; в случае нарушения сего, вотчина безденежно отбирается в казну, и, если она будет куплена, то покупатель лишался своих денег.

2) Если вотчина дана будет в монастырь по душе, без всякого условия, то она не выкупается.

3) Поместные и черные земли, которыми архиереи и монастыри насильно завладели за долги, или которые несправедливо записаны за ними, возвратить прежним владельцам.

4) Произвести сыск о селах и волостях, и всяких угодьях, кои в малолетство государя, подавали бояре архиереям и монастырям, и все данное отобрать.

В начале 1555 года была учреждена епархия в новозавоеванной Казани, епископу Казанскому усвоено титло архиепископа и назначено место под архиепископом Новгородским и выше архиепископа Ростовского.

Первым архиепископом Казанским поставлен был 3 февраля 1555 г. Гурий, игумен Селижарова Троицкого монастыря, учреждение епархии Казанской послужило для царя и для митрополита ближайшим поводом к тому, чтобы они озаботились введением в Москве книгопечатания.

Когда на Стоглавом Соборе было рассуждаемо о том, что книжные писцы слишком неудовлетворительно пишут богослужебные книги, то не могло не приходить на мысль царю и митрополиту, что единственное действительное средство помочь в сем случае – это завести книгопечатание, которое было уже давно у других и у Греков.

Когда открыта была епархия Казанская, и когда для новопостроенных ее церквей явилась нужда в богослужебных книгах, царь приказал накупить последних на торгу, у книжных писцев; при этом оказалось, что только немногие из них были исправны, и что большая часть была переполнена описками и ошибками.

Решительно принятая мысль о книгопечатании была осуществлена на деле только спустя семь лет: уже под февралем месяцем 1556 г. упоминается «мастер печатных книг» Маруша Нефедьев, родом новгородец.

Крупнейшее событие в истории русской культуры, выразившееся в учреждении Печатного двора и начале книгопечатания в Москве, доселе остается в нашей науке далеко невыясненным во всех подробностях. В сущности, известны лишь имена главных деятелей: царя Ивана Васильевича Грозного, «повелевшего» устроить печатный двор и приступить к книгопечатанию, митрополита Макария, «благословившего» это великое дело, и двух «деятелей»: диакона Кремлевского собора Николы, Чудотворца Гостынского, Ивана Федорова и Петра Тимофеева Мстиславцева, объединивших в своем лице все отрасли типографского производства (словолитную, наборную, печатню, фальцовочную и т. п.). Дальше этого точные и несомненные сведения идут недалеко. Даже такой существенный вопрос, как вопрос о происхождении Московского книгопечатания и о том, путем ли выучки или самоучкой дошли до своего дела Федоров и Мстиславцев, остается без определенного и прямого решения. Лишь по фамилии сотрудника Федорова (Мстиславцев – из города Мстиславля Могилевской губернии) пытаются установить зависимость Московского книгопечатания от западнорусского, так как в Западной России в то время русское книгопечатание уже было начато под влиянием Чехии, там были уже известны замечательные изделия Скорины, и уже развилась типографская деятельность. А на основании того факта, что царь Иван Васильевич в мае 1553 года ездил в Троице-Сергиеву лавру и там провел три дня в беседе с преподобным Максимом Греком, полагают, что преподобный не упустил случая напомнить царю о своем совете устроить в Москве типографию для печатанья богослужебных книг, и что, таким образом, честь введения книгопечатания в Москве принадлежит преподобному Максиму Греку. Иные старые предания о «воображении книг печатного дела», приписывавшие начало Московского книгопечатания фряжскому или итальянскому влиянию, и о том, что оно началось под влиянием датского мастера Ганса Миссингейма, присланного датским королем Христианом III, с поручением склонить царя к переходу в протестантство и ознакомить его народ с искусством книгопечатания, еще менее могут быть проверены исторической критикой, и потому не могут выйти из области догадок и предположений.

Несомненными, точными и общепринятыми остаются лишь те факты, которые сам Иван Федоров сообщил о себе и своем деле, в так называемых «Послесловиях» к напечатанным им книгам. К сожалению, диакон Иван Федоров и здесь не сообщил никаких сведений ни о своем прошлом, ни о прошлом своего сотрудника Мстиславцева. Предание же упоминает, что Федоров родился около 1520 года в Тихвинском уезде, Калужской губернии, и происходил из духовного звания, Мстиславцев же был уроженцем Могилевской области и в Москву прибыл из Вильны, проведя юность в Западной Руси. Сведения «послесловий» застают печатников уже за самим производством, и только о последовавшей судьбе их сообщают более подробные известия.

В 1553 году царь Иван Васильевич, нуждаясь в богослужебных книгах для многих, вновь строящихся, храмов, воздвигавшихся усердием царя «во царствующем граде Москве и по окрестным местам и по всем градам царства его», особенно же, в только что завоеванном и «новопосвященном» Казанском царстве, повелел скупать рукописные книги на торжищах. Летопись сохранила известия, что «по всем монастырям Новгородским собирали деньги на владыку Казанского Гурия, да и книги певчия имали по монастырям, апостолы и Евангелия, и четьи в Казань». Но, среди купленных, оказалось мало книг исправных, и вот, в том же 1553 году «царствующему над всею Россией царю и великому князю Иоанну Васильевичу вложил Бог в ум благую мысль, как бы ему изряднее в русской земле учинить, и вечную память о себе оставить: произвести бы ему от письменных книг печатныя, ради крепкого исправления и утверждения и скорого делания, и ради легкой цены, и ради своей похвалы, дабы можно было всякому православному христианину праведно и несмутно читать святыя книги и говорить по ним и дабы можно было повелеть испущать эти печатныя книги во всю Русскую землю». Митрополит Макарий, узнав от царя о таком благом начинании, возрадовался, воздал благодарение Богу, и сказал Царю, что эта мысль внушена ему Самим Богом, что это – дар, свыше сходящий.

Одобряемый благословением святительским, царь приказал строить в Москве особый дом для помещения типографии, получивший название Печатного Двора. Одновременно последовало повеление и об устроении печатного дела, и царь «нещадно даяше от своих царских сокровищ делателем, Николы Чудотворца Гостынскаго диакону Ивану Федорову да Петру Тимофееву Мстиславцеву на составление печатному делу и к их успокоению, дóндеже и на совершение дело их изыде».

Первые печатники ревностно принялись за подготовительные работы и через десять лет, 19 апреля 1563 года, начали печатать, а через год, 1 марта 1564 года, окончили книгу «Богослужебный Апостол», названный ими впослесловии: «Деяния апостольстка и послания соборная и святаго апостола Павла послания». Этот Апостол 1564 года и стал первенцем Московской печати. Митрополит Макарий, благословивший начало книгопечатания в Москве, не дожил до выпуска первой печатной книги. Она вышла при преемнике его, митрополите Афанасии. При этом же митрополите Афанасии Иван Федоров и Петр Тимофеев отпечатали со 2 сентября по 29 октября 1565 года Часовник, а потом, в период времени между 1564 и 1568 годами, и Евангелие на той же самой бумаге, на которой напечатали Апостол.

Евангелие было последней Московской работой Ивана Федорова. Давно накипавшее недоброжелательство, разразилось бедой. Покровительство царя и митрополита, выражавшееся в «нещадном даянии сокровищ», породило зависть. К зависти присоединилось озлобление переписчиков, занимавшихся списыванием книг и увидавших в типографии подрыв своему промыслу. Первопечатники обвинены были в ереси и волшебстве, в связи с нечистой силой, а Печатный Двор сожгли. Печальное событие это, правда, не остановило Московского книгопечатания ни при Грозном, ни при преемниках его. Но первопечатники должны были бежать из Москвы и укрыться в Литве. Здесь их радушно принял гетман Ходкевич и основал в своем имении Заблудове типографию для них (Белостокского уезда, Гродненской губернии). В Заблудове Федоров и Мстиславцев напечатали «Евангелие учительное» в 1568 году, а потом «Псалтырь с Часословом» в 1570 году. Перед этим Мстиславцев переселился в Вильну, а Федорову, по отпечатании Псалтири, Ходкевич приказал работу прекратить и жить в деревне землепашеством.

Федоров не мог примириться с этим и ушел во Львов. Здесь он напечатал во второй раз апостол, в 1574 году. Книга эта любопытна «послесловием», в котором Федоров подробно говорит о своей судьбе. Говоря о причинах, заставивших его бежать из Москвы, Федоров сообщает: «Сия же убо не туне начах поведати вам, но презельнаго ради озлобления, часто случающагося нам не от самого государя (Ивана Грозного), но от многих начальник и священноначальник и учитель, которые на нас, зависти ради, многия ереси умышляли, хотячи благое во зло превратити и Божие дело в конец погубити... Такова зависть и ненависть... нас от земли и отечества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели».

В 1580 году Федоров – уже в Остроге, и печатает Псалтирь и Новый Завет, а в следующем, 1581 году, в августе, появляется отпечатанная им знаменитая Острожская Библия. Через пять месяцев Федоров снова приезжает во Львов, где он и умер в 1583 году 5 декабря и погребен на кладбище при церкви святого Онуфрия.

Судьба, не щадившая первого русского печатника при жизни, преследовала его и за гробом. Кладбище было упразднено, надгробные камни взяты на выстилку пола. Один из попавших в пол имел полустертую надпись и печатные знаки Ивана Федорова. Камень этот находился в церкви еще в августе 1883 года, но он не пролежал до 300-летия смерти первопечатника. Осенью, при ремонте церкви и перестиле пола, лом каменщика разбил в кусочки этот единственный памятник на могиле замечательного русского человека и талантливого русского первопечатника.

При митр. Макарии получил свободу преп. Максим Грек. Максим Грек после суда в 1531 году послан был в заключение вместо Иосифова Волоколамского монастыря в Тверской Отрочь монастырь, с тем, чтобы быть под надзором тамошнего епископа Акакия. В Твери Максим пробыл ровно 20 лет, до 1551 года. Однако, Акакий разрешил Максиму писание сочинений с самого первого времени пребывания последнего в Твери, почему наибольшая часть остальных многочисленных его сочинений написана именно в Твери.

По своему содержанию, сочинения эти весьма разнообразны; их можно разделить на две группы: во-первых, ряд слов против вер нехристианских (против язычества одно, иудейства одно и магометанства три) и христианских исповеданий не православных: против латинства одно, против армянства и вновь явившегося лютеранства – одно; во-вторых, ряд нравственно-обличительных и учительных слов, обращенных к самим Русским. Между обличительно-учительными словами преп. Максима, адресованными к самим Русским должны быть названы два, это: «Слово пространнее излагающе с жалостию нестроениа и безчиниа царей и властителех(-лей) последняго века сего» и «Главы поучительны к начальствующим правоверно».

В «Слове» Максим обличает и оплакивает грабительственное правление бояр в малолетство Ивана Васильевича Грозного, а в «Главах», написанных для сего последнего вскоре после его венчания царским венцом, поучает нововенчанного царя относительно того, чем должен быть и в чем должен полагать свои заботы настояний хороший государь.

«Слово» отличается такой необыкновенной смелостью и такой беспощадной резкостью обличения и бичевания, что невольно видишь в Максиме древнего пророка. Максим явился у нас проповедником истинного христианства, против христианства лживого и фарисействующего. Эта проповедь составляет главное в его обличительно-учительных словах, обращенных к самим Русским.

«Добро, говорит Максим, поистине добро и весьма спасительно – молитва и пост, ибо один утишает и умертвляет плотская скоктания и очищает помыслы, а другая соединяет с Богом и одухотворяет, и боговидным творит молящегося трезвенно; но, если мы не имеем добродетелей, то молитва и пост ни во что вменяются пред праведным Судьей, кто забывает божественные уставы, предписывающие нам щедроты, милость, священную любовь, правду, тихость, кротость и доброе целомудрие, и кто думает быть благоверным только от не ядения некоторых брашен и от слушания своими ушама божественных словес, тот ослепился душевными очами и далеко отпал от священного собора святых, ибо Господу угодны не слушатели закона, а те, которые всегда прилежно соблюдают его, без сего соблюдения все прочее без пользы – и воздержание от брашен, и долгое упражнение в молитвах...»

А вот выписка из его обличительного слова к Русским. Максим заставляет говорить Божью Матерь к обличаемому им мнимому праведнику: «О, тварь Божья, премудрая! Тогда будет мне приятно часто воспеваемое (мне) тобой: «радуйся», когда увижу, что ты на деле исполняешь заповеди Родившегося от меня и отступаешь всякая злобы, блуда и лжи, гордости и лести, и неправедного хищения чужих имений; а пока всего это держишься и (во всем этом) со услаждением сердца пребываешь, веселясь кровью бедствующих убогих (братий твоих) и несыто высасывая из них мозг двойными процентами и страшным обременением в работах: то ничем для меня не отличаешься от иноплеменника-скифа и христоубийственных людей, хотя и хвалишься крещением. Отнюдь не внимаю тебе, хотя и бесчисленные каноны, и стихиры красногласно поешь мне, ибо услышь, что Господь хочет милости, а не жертвы, и разума Божия, а не всесожжений. Как свинья, ты несытно насыщаешься всякого студодеяния и как хищник-волк похищаешь чужие стяжания и лихоимствуешь над бедными вдовицами, и изобилуешь, и обливаешься всякими делами беззаконными, играя зернью, как христоненавистник татарин и, пьянствуя и наслаждаясь всегда гуслями и скверными блудными песнями, и совершенно отринув от своей мысли страх Божий, и ты ли думешь благоугодить мне множеством канонов и стихир, которые воспеваешь мне высоким воплом?

Не слышишь ли проповедника, явственно говорящего, что творящие таковое наследят не царство Божье? А, если (наследят) не царство Божье, то, очевидно, что вечную горькую муку под землей...»

В 1543 г. в первое же время правления митр. Макария запрещение с Максима было снято. После снятия запрещения, Максим несколько раз просился отпустить его на Афон – домой, но все его просьбы отклонялись и так он и прожил до 1551 г. в Отрочем монастыре г. Твери. В этом году игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий, почитатель его образа мыслей и его направления, выпросил его к себе к Троице. В Троицко-Сергиевом монастыре, после 5 лет жизни в нем, Максим и скончался в 1556 г., дожив до лет весьма преклонной старости.

В правление митр. Макария было обнаружено у нас существование ереси рационалистической (антитринитарианской) и вместе с нею – еретического вольномыслия, которое представляло из себя больший или меньший протестантизм. Существование ереси обнаружено было в 1553 году, когда к священнику Московского Благовещенского монастыря по имени Симеон явился на исповедь боярский сын Матвей Семенов Башкин. На исповеди и при дальнейших встречах Башкин предлагал различные вопросы, требуя разъяснения. Заподозрив чистоту образа мыслей Башкина, Симеон сказал о его недоуменных вопросах и развратном толковании апостола священнику Сильвестру, известному любимцу царя Ивана Васильевича; последний приказал его схватить и произвести ему допрос. Сначала Башкин исповедовал себя православным христианином и не хотел сознаться ни в каком неправомыслии, но потом его постиг гнев Божий: начал он страшно бесноваться, извешивать вон свой язык, кричать разными голосами; пришедши после сего в разум, он услышал страшный глас Богородицы, повелевающий ему покаяться и открыть своих единомышленников – это он и сделал, исписав своей рукой все ереси, и указав своих единомышленников. Сам Башкин оказался еретиком-рационалистом. Но в своем оговоре единомышленников он указал не только таких же, как он, еретиков-рационалистов, но и людей, более или менее зараженных еретическим вольномыслием, имевшим характер протестантизма. Еретиков-рационалистов было две группы: это Башкин с его товарищами и потом монах одного из заволжских монастырей Феодосий Косой с своими учениками. Башкин заразился рационалистическим учением от Литвина Матюшки аптекаря, да Ондрюшки Хотеева, латыников.

Что же касается до рационалистического учения Феодосия Косого с его учениками – заволжскими старцами, то оно было видоизмененным продолжением ереси Жидовствующих. Если мы припомним, что старцы с преп. Нилом Сорским по отношению к Жидовствующим держались противления против их смертной казни и высказывались за принятие их через покаяние, и когда на Соборе они потерпели в этом вопросе поражение, то свое мнение они облекли в фактическое отношение к ним, укрывая еретиков, и предоставляя им полную свободу. Свобода, предоставленная еретикам в пустынях, составляла тайну по отношению к правительству духовному и светскому, и выражалась таким образом, что принято было не спрашивать кого бы то ни было относительно образа мыслей и, что каждый был там в сем отношении предоставлен самому себе. Так, в пустынях заволжских нашла себе убежище после собора 1504 г. ересь Жидовствующих, и ее-то рационализм, быв очищен от Жидовства, и явился в виде христианско-рационалистической ереси Феодосия Косого. Учение Башкина, по грамоте митр. Макария в Соловецкий монастырь, представляется в следующем виде:

1) Господа Иисуса Христа неравна Его Отцу поведают;

2) честное и святое тело Господа нашего Иисуса Христа и честную Его кровь ни во что ж полагают, но токмо прост хлеб просто вино вменяют;

3) святую, соборную и апостольскую церковь отричют;

4) божественныя плоти Христова воображение и пречистыя Богоматере и всех святых Его честных икон изображение идолы наричют;

5) покаяние ни во что полагают, глаголюще: как престанет (человек) грех творити, аще у священника и не покается, то несть ему греха;

6) отеческая предания и их жития баснословие вменяют;

7) вся Божественная Писания (святых отец) баснословие наричют, апостол же и Евангелие не истинно (но по-своему) излагают (объясняют, толкуют).

Характеристику нравственного учения и облика Башкина можно привести из следующих слов свящ. Симеона, к которому обращался Башкин. В одно из своих посещений он говорил Симеону: «весь закон в словеси скончавается: возлюбиши искренняго своего, яко сам себе, аще себе угрызаете и снедаете, блюдите, да не друг от друга снеден будите…, а мы-де Христовых рабов у себя держим, Христос всех братией нарицает, а у нас-де на иных и кабалы, на иных – беглыя, а на иных – нарядныя, а на иных – полныя, а я де благодарю Бога моего, у меня-де что было кабал полных, то-де есми все изодрал да держу-де, государь, своих добровольно: добро-де ему и он живет, а не добро и он куды хочет, а вам отцем пригоже посещати нас почасту и о всем наказывати, как нам самим жити и людей у себя держати, не томити». Башкин был осужден на пожизненное заключение.

Обращаемся к Феодосию Косому. Исторические сведения о Феодосии, получившим прозвание Косого от физического недостатка, косоглазия, состоят в том, что он был приближенный и должностный раб, или дворовый человек, что, бежав от господина, он постригся на Белозере в монахи, что прежде обличения в ереси пробыл в монашестве продолжительное время.

Вследствие оговора Башкина, Косой был пойман в конце 1553 года. Привезенный в Москву и посаженный в один из монастырей – он до суда убежал в Литву. Как ересь жидовствующих вызвала обширный богословский труд Иосифа Волоколамского, так ересь Башкина и Косого вызвала такой же труд Зиновия Отенского, ученика Максима Грека, под названием «Истины показание к вопросившим о новом учении». Оно написано было по следующему поводу. Клирошане старорусского Спасского монастыря, смущенные учением Косого, обратились к Зиновию за разъяснением своих недоумений по поводу нового учения. В своем сочинении Зиновий в порядке вопросов, предлагавшихся ему клирошанами, последовательно рассмотрел все пункты еретического учения Косого. Зиновию также принадлежит еще другое полемическое сочинение «Послание многословное на зломудрие Косого и иже с ним». Учение Косого изображается так:

Бог един, а не троичен. Иисус Христос, основатель христианского религиозного общества, не есть Бог. Подобает духом поклоняться Богу, а не внешним образом. Вся внешняя церковь с ее иерархией, таинствами, богослужением и учреждениями представляет из себя позднейшее человеческое (не от Христа идущее) предание и измышление, и как таковая, должна быть отвергнута (епископы и священники суть ложные учители, идольские жрецы и маньяки; а в храмы не должно ходить, ибо они суть кумирницы; к священникам не приходить, молебнов не петь, не каяться к ним, не причащаться от них; не отпеваться; по смерти – не поминаться; святых на помощь не призывать, писаний отеческих не читать; иконы сокрушать, монастыри и все их уставы – человеческое предание.

Истинное христианство состоит не в делах, внешней набожности, а, единственно, в исполнении заповеди Иисуса Христа о любви к ближним. Иисуса Христа почитали за простого человека, одаренного от Бога сверхъестественными дарованиями. Ересь Феодосия Косого представляет собою преобразование жидовства в рациональное христианство.

Одновременно с тем, как начался в Москве соборный суд на еретиков и людей еретически вольномысленных, был подвергнут подобному же соборному суду один человек, смутивший церковный мир русского общества своей излишней и неразумной ревностью о православии. Этот неразумно ревностный человек был думный государев дьяк Иван Михайлович Висковатый, восставший против нововведений, как ему казалось, в писании икон. Произошло это при следующих обстоятельствах.

21 июня 1547 года был в Москве великий пожар, в который, между прочим, выгорел в Кремле придворный государев Благовещенский Собор со всеми находившимися в нем иконами. Для писания новых икон в собор вызваны были иконописцы из Новгорода, Пскова и др. городов. И смотрение за ними было поручено священнику собора – Сильвестру, известному любимцу Грозного. Когда иконы были написаны и поставлены в соборе, и когда начали ходить смотреть их, Висковатый нашел, что многие из них представляют собою нововведенное и противное соборным правилам об иконописании измышление. Он полагал, что 7-й вселенский собор не дозволяет писать на иконах ничего, кроме образа Спасителя по плотскому Его смотрению или виду, кроме распятия Господня, и кроме образов Богородицы и святых, т. е. ничего, кроме, так сказать, исторических, воспроизводящих реальную действительность, портретов; между тем, на новых иконах изображены были: Бог Отец, или Господь Саваоф, по видению пророка Даниила в виде седовласого старца; Св. Троица в виде трех ангелов, Спаситель символически в нескольких видах – в виде ангела с крыльями, в виде младого юноши, облеченного в броню и имеющего в руке меч; Дух Св. в образе голубя, и целые сюжеты многих икон представляли взятое не из мира вещественно-видимого, таковы иконы: «Предвечный Совет», «почи Бог от дел Своих», «Единородный Сын», «Приидите, люде, триипостасному Божеству поклонимся», «верую во единого Бога...» и мн. другие. Усматривая в новых иконах нововводное и противное соборным правилам измышление, Висковатый самым энергическим образом ополчился против них: он приходил в собор и, к собиравшимся для смотрения икон толпам народа обращался с самыми резкими против них обличениями, «вопил» против них, как выражается соборное о нем деяние.

Висковатого смущало то, что живописцы пишут «по своему разуму, а не по божественному писанию»; один и тот же сюжет обрабатывают различно, так что на равных иконах одинакового содержания оказывается «то же писано, и не тем видом». Сомнения Висковатого далеко не заходили и его критика имела, главным образом, практическую цель: задеть царского любимца свящ. Сильвестра.

В конце 1553 г. собран был собор на Башкина, и Висковатый сделал свои заявления против новых икон в одном из первых его заседаний. Собор постарался доказать Висковатому неосновательность его сомнений и заставил покаяться в своих «хульных строках». Конечно, Собор имел основания доказывать, что новые иконографические формы нисколько не противоречат Писанию. Но прав был и Висковатый, когда привычным глазом москвича сразу отметил новизну этих форм на новых иконах. Все, что смущало Висковатого, на самом деле, приходило в Россию вновь из итало-греческого источника: и изображение Бога Отца в виде старца, и изображение Христа, покрытого херувимскими крыльями, и т. д.

Висковатый за свои кричания против новых икон присужден был к трехгодичной епитимии: один год плакать вне дверей церковных, прося у входящих верных творить за себя молитвы; другой год – послушать божественные писания (т. е. исходить из церкви по окончании литургии оглашенных); третий год – стоять в церкви с верными, но общения (Св. Таин) не принимать.

Висковатый был прав и ошибался только в том, что ссылался на 7-й вселенский собор. Не 7-й вселенский собор, а отчасти 6-й вселенский собор, главным же образом, отцы и учителя церкви, прежде и после 7-го вселенского собора защищавшие иконопочитание от иконоборцев, указывая цель и назначение икон, и отстраняя деланные против них возражения, говорят, что иконы должны быть изображением действительных лиц и действительных событий, так, чтобы иконописание представляло из себя, в строгом смысле слова, живопись историческую (было так сказать историей в красках). Но иконописцы греческие уже давно выступили из этих тесных пределов на свободу творчества, и значительной части икон, против которых восставал Висковатый, могли быть указаны многочисленные существовавшие образцы, каковое указание и сделал митрополит в своем ответе Висковатому.

В 1547 году Иван Васильевич Грозный воспринял титул царя и торжественно венчался царским венцом. Спустя десять лет после сего, в 1557 году, по единомышленному решению царя с митрополитом, он обратился с просьбой об утверждении его в сане царя к патриарху Константинопольскому. В 1562 г., прошенная государем утвердительная грамота, подписанная кроме самого Иосифа 32 митрополитами Константинопольской епархии, была прислана, причем, патриарх желал было встать в положение папы, утверждая, что в звание царя он один может делать такое назначение и предлагал через своего посла митрополита Кизического Иоасафа повторить над ним чин царского венчания. Щедро заплатив за полученную грамоту, Иван Васильевич вовсе не признал учения патриарха и вовсе не изъявил желания быть вторично венчанным на царство от посла патриаршего.

Славу Макария в истории литературы составляет его издательская деятельность и деятельность по собиранию книжно-литературных произведений. После взятия Константинополя Турками русское государство стало на место исчезнувшей византийской империи; а вместе с государством и русская церковь заняла первенствующее положение между всеми частными православными церквами. Но всякая церковь зиждется на основании учения апостолов и отцов. Следовательно, русская церковь, сообразно требованиям ее нового положения, должна была обладать полным ведением той сокровищницы апостольско-отеческой письменности, которая была в ней скоплена, и которою она располагала, и должна была поставить себя в возможность пользования всею ею. И вот, митр. Макарий, удовлетворяя этой, условливавшейся временем, потребности, и задумал великое предприятие собрания в одном месте всех святых книг, обретавшихся в русской земле. Он осуществил свою мысль таким образом, что взял план Четьих Миней, что под днями месяцев поместил не только проложные (краткие) и минейные (пространные) сказания о праздниках и жития святых, но и все, существовавшие на дни, слова и все, принадлежавшие святым, дней творения, насколько мог найти те и другие, и что церковно-учительные сочинения писателей несвятых и безымянные, поместил на концах месяцев в виде прибавлений. Макарий начал еще свое предприятие будучи архиепископом Новгородским и трудился всего 20 лет. Плодом трудов его было 12, по числу месяцев, огромнейших фолиантов, которые носят название Великих Макарьевских Четьих-Миней. Т. к. Макарий трудился над этим и при посредстве других, то затратил к тому и большие средства: «писал есми сия святыя книги в Великом Новеграде, как есми тамо был архиепископом, а писал есми и собирал во едино место их совокуплял дванадесят лет, многим имением и многими различными писари, не щадя сребра и всяких почестей». Практического значения великое предприятие Макария не имело. Если бы у нас было в его время книгопечатание и, если бы это книгопечатание находилось в таком положении, что его Четьи-Минеи могли быть напечатаны; то люди богатые стали бы покупать их, чтобы таким образом приобретать целые библиотеки отеческих творений.

Но книгопечатания при Макарии у нас еще не было, а после введения книгопечатания у нас уже не бывало другого Макария и вовсе не приходило на ум смелой мысли напечатать его Четьи-Минеи; переписывать же огромные сборники было совершенно вне средств частных людей.

Не имев значения практического, Четьи-Минеи Макария имели значение нравственное: эти 12 огромнейших фолиантов свидетельствовали, что русская церковь обладала отеческой литературой в полном достатке.

Деятельность Макария посвящена была истории церкви и государства.

Макарий установил торжественные церковные празднования всем русским святым, которых Бог прославил как таковых. Он же показал усердную заботливость и о распространении их славы между людьми, средством к чему служат их жития.

Некоторые из канонизованных им святых вовсе не имели до тех пор житий, и он озаботился, чтобы жития были составлены. Житий впервые написанных и исправленных по поручению митр. Макария насчитывается до 10. Его усердная заботливость о житиях имела и то общее значение, что весьма оживила у нас биографическую письменность, что эта его усердная заботливость о житиях пробудила таковую же заботливость и в других. Государство, вступившее в новый, высший период политического существования, должно было позаботиться о своем прошлом, чтобы, с одной стороны, это прошлое, становившееся для него достоянием истории, хорошо знать исторически, а с другой стороны, чтобы об этом прошлом, приведшем его к настоящему, иметь осмысленное представление. Митр. Макарий позаботился об удовлетворении обеих этих потребностей. С первою целью была составлена по его поручению такая летопись, которая представляла возможно полный свод летописных известий (обо всей Руси, за исключением Новгорода, который имел свою отдельную историографию) это, так называемая, Никоновская летопись (весьма неудачно названная своим нынешним именем от того, что рукописный экземпляр ее, с которого она напечатана, принадлежал патриарху Никону).

Со второю целью был составлен по тому же поручению Макария опыт настоящей истории; это – Степенная книга, названная так потому, что повествование расположено в ней по степеням, или по правлениям государей. Есть основание предполагать, что и «Софийский Временник», имеющей то же отношение к историографии Новгорода, что Никоновская летопись к историографии остальной Руси, составлен также по поручению Макария.

Кафедру русской митрополии Макарий занимал в продолжение 21 года и 9 месяцев. Он скончался в глубокой старости, будучи 82 лет, 31 декабря 1563 года.

Почувствовав приближение часа смертного, митрополит приказал читать канон на исход души, причастился Христовых Таин и, простившись со всеми присутствующими, приказал своему духовнику читать молитву отходную, скончался ранним утром 31 декабря, когда в соборе начали благовестить к заутрене. Погребен на другой день, 1 января 1564 года. По совершении отпевания, тело умершего, принесенное в Собор на одре, положено было в приготовленный каменный гроб и прочтена его прощальная грамота. Во время болезни, митрополит многажды говорил своим старцам: «видех пред собою люди в белых ризах», – что перед самой смертью начал сказывать: «видех жену престареющуюся в кельи своей, предо мною стоящю». Когда перед выносом тела из дома в церковь государь приказал открыть лицо на прощание и на видение, то «бысть лице его яко свет сияя за его чистое и непорочное и духовное и милостивое житие и за прочая добродетели, не яко мертва, но яко спяща, видети тогда».

Митр. Макарий воскресает перед нами в своих деяниях, как человек кроткий, милостивый к нуждающимся, усердно предстательствующий за напутствуемых, миролюбивый и миротворящий, и, наконец, как меценат книжно-трудящихся, щедрый и милостиво благоприветливый.

«О, Боже! – восклицает царь Иван Васильевич в одном из своих посланий, – коль была счастлива русская земля, коли бы владыки таци были, яко преосвященный Макарий», вот настоящий и справедливейший эпиграф к жизнеописанию митр. Макария!

Преемником митр. Макария избран был Чудовский инок, царский духовник Афанасий (1564). На соборе, по случаю его избрания, по предложению царя, Московским митрополитом, в первый раз дано право носить белый клобук. До него белый клобук носил один Макарий, потому что был из новгородских владык, издавна пользовавшихся правом ношения белого клобука. Выбирая царского духовника в сан митрополита, собор предполагал, что он более других в состоянии будет действовать на Иоанна и смягчать его крутой нрав. Но Афанасий не выдержал ужасов опричнины и через 2 года отказался от кафедры по болезни. Его преемником, по желанию царя, избран был Герман, архиепископ Казанский. Он неохотно согласился на сан митрополита. Через два дня после избрания, Иоанн посетил Германа в его покоях. Митрополит предложил царю наставление, советовал прекратить кровопролитие и напомнил о страшном суде. Царь не вынес этих наставлений и приказал нареченного митрополита выгнать из дома. На его место вызван был соловецкий игумен св. Филипп (1566).

Святитель Филипп, в мире Феодор Степанович Колычев, родился 11 февраля 1507 года и происходил из знатного боярского рода, известного своими заслугами и благочестием. Его дед, Иван Колычев, занимавший при Иоанне III многие важные должности, пал смертью героя под стенами Ивангородской крепости, а отец пользовался большим уважением Василия III, как «муж, исполненный ратного духа». Мать Федора, Варвара, была женщина набожная и сострадательная к бедным, и кончила свою благочестивую жизнь в одном из монастырей под именем инокини Варсонофии. Имя ее вписано в рукописные святцы и местно чтится 5 октября. Федор Колычев получил лучшее по тому времени образование, которое в старину заключалось, главным образом, в обучении грамоте по церковным книгам и изучении священного писания. Он с детства уже отличался религиозностью и наклонностью к благочестивой жизни, любил храм Божий и чтение душеполезных книг. Будучи сыном святой матери и храброго отца, Федор обучался не только священному писанию, но и ратному делу. Для этого к нему были приставлены «отроки», под руководством которых он занимался верховой ездой, стрельбой из лука и пищали, и другими упражнениями, необходимыми для приготовления юноши из знатного рода к поступлению на великокняжескую службу.

Еще при жизни Василия III Феодор Колычев был взят ко двору, где стал пользоваться расположением малолетнего наследника престола – будущего Грозного царя. Но в правление супруги Василия, Елены Глинской, жизнь при дворе, вследствие крамол и интриг бояр, враждовавших между собою и развращавших юного царя, стала не только невыносимой для благочестивого Федора Степановича, но даже и опасной. В это смутное время подверглись опале и жестокому преследованию дядя его Иван Колычев и другие близкие родственники, причем, некоторые были даже казнены. Все это сильно подействовало на молодого боярина, давно уже сознавшего в душе всю греховность и суету придворной и, вообще, мирской жизни, и тяготившегося ею.

Однажды он услышал в церкви на литургии слова Спасителя о том, что никто не может служить двум господам, и это решило его участь. Приняв к сердцу божественные слова, молодой Колычев твердо решился уйти из мира, чтобы служить одному Богу. Это было в 1537 году, когда ему исполнилось уже тридцать лет.

Переодевшись в простое платье, Федор Степанович тайком покинул Москву и после многих странствий пришел к берегам Онежского озера. Здесь он временно поселился в деревне Хижах у одного крестьянина, с целью укрыться от поисков. Будущий пастырь душ стал пасти овец своего хозяина и помогать ему в различных крестьянских работах. Отсюда он вскоре ушел в Соловецкий остров, желая принять пострижение в обители преподобных Зосимы и Савватия. Никто не знал кто он и откуда, и сын богатых и знатных родителей стал трудиться наравне с простыми иноками, рубил дрова, разделывая огород и работая на мельнице, и на рыбьей ловле. Игумен обители, Алексей, видя усердие и смирение нового послушника и его нелицемерную любовь к храму Божью, через полтора года исполнил его пламенное желание и постриг в монашество с именем Филиппа. Новый инок был поручен надзору опытного и благочестивого старца Ионы Шамина, собеседника и друга преподобного Александра Свирского.

С принятием иноческого сана Филипп еще усерднее стал посещать церковные службы, первым приходя в храм Божий и последним уходя из него, несмотря на порученные ему игуменом тяжелые работы в монастырской кузнице и в пекарне. Иноки удивлялись необыкновенному трудолюбию и святой жизни нового брата, но Филипп, избегая похвал, удалился в пустынное место, каких много можно было найти в густых Соловецких лесах, и там подвизался некоторое время вдали от шума и людских толков, беседуя лишь с Богом. По возвращении из своего уединения, Филипп, по желанию игумена, принял надзор за начальными иноками, а в 1548 году престарелый Алексей назначил его своим преемником, поручив ему еще при жизни своей управление обителью.

В продолжение своего восемнадцатилетнего игуменства преподобный Филипп показал себя не только мудрым и опытным наставником братии, но и деятельным хозяином монастыря и всего острова, до тех пор дикого и неустроенного. Благодаря его стараниям, расчищены были леса и через просеки проведены дороги, для осушения болот проведены каналы, соединившие около пятидесяти озер, берег моря близ монастыря укреплен был земляными насыпями. Были построены водяные мельницы, заведено кирпичное дело, улучшен рыбный и, особенно, солеварный промысел. Последний составлял главный источник монастырских доходов: соль на судах отправлялась в Холмогоры, Великий Устюг, Вологду и Тотьму, а на вырученные деньги покупался хлеб и съестные припасы. Многие работы производились при помощи различных машин, которые были заведены для облегчения труда рабочих. На ближайшем к монастырю острове заботливый игумен построил обширный скотный двор для помещения домашнего рогатого и рабочего скота, и, кроме того, развел северных оленей, которых вывез из Лапландии и пустил в лес. Из шкур их выделывались кожи и меха.

Игумен Филипп неоднократно ездил по делам монастыря в Москву и в Новгород, к епархии которого принадлежала Соловецкая обитель, и выхлопотал для нее разные льготы и жалованные царские грамоты на владение некоторыми волостями и селами. Царь Иван Васильевич очень уважал Соловецкого игумена, которого знал еще в детстве, и часто посылал его обители деньги и щедрые подарки. Преподобный немало и своих средств употребил на украшение монастыря. При нем были воздвигнуты два прекрасных каменных храма – в честь Успения Пресвятой Богородицы и Преображения Господня. Для созвания братии к церковным службам, преподобный завел колокола вместо прежних бил и клепал. Он поставил новые монастырские здания в два и три этажа, и устроил больницу, служившую приютом для слабых и престарелых. Блаженный Филипп заботился не только об иноках своей обители, но, также, и о живших на монастырских вотчинах крестьянах. Он ввел между ними правильное распределение повинностей и старался искоренить среди них пьянство, азартные игры, воровство и другие пороки.

Соловецкая обитель при игумене Филиппе достигла процветания не только в материальном, но и в духовном отношении. Он принимал в обитель только тех, кто искренно желал посвятить себя Богу. Трудясь сам, он заставлял трудиться и братию, для которой им был написан определенный устав в 1563 году. Чтобы оживить в обители дух ее великих основателей, преподобный позаботился отыскать принадлежавшие некогда соловецким чудотворцам вещи и привести их в порядок. Им были найдены в обители псалтирь и ризы преподобного Зосимы, а также принесенный на остров преподобным Савватием образ Богородицы Одигитрии и каменный крест, стоявший возле его кельи. По Зосиминой псалтири он сам стал совершать службы, а ризы угодника починил и велел употреблять при богослужении в дни памяти Соловецких чудотворцев. Блаженный игумен приказал также записать чудеса, которые были совершены Соловецкими угодниками по его прибытии на остров.

От своих тяжелых трудов и постоянных хлопот преподобный Филипп находил отдохновение в молитве и благочестивых размышлениях, для чего по временам удалялся в место своих прежних уединенных подвигов, которое и известно под именем Филипповой пустыни. Примеру игумена следовали некоторые из братии, строя себе отдельные кельи в уединенных местах. Для таких подвижников, любителей безмолвия, преподобный устроил на Заяцком, или Заячьем, острове скит.

Добродетельная жизнь и полезная деятельность соловецкого игумена давно обратила на себя внимание Иоанна Грозного. Поэтому, когда в 1566 году освободилась первосвятительская кафедра после митрополитов Афанасия и Германа, выбор царя остановился на Филиппе, которого он вызвал в Москву «для духовного совета». Преподобный со слезами расставался с любимой обителью, как бы предчувствуя, что сюда вернется только его мертвое тело. По пути в Москву к нему навстречу вышли с приветствиями и дарами жители древнего Новгорода, прося его ходатайствовать за них перед царем, так как носился слух, что царь гневается на них и грозит наказанием. Трудный подвиг предстоял смиренному Соловецкому игумену, призванному из отдаленной пустыни Белого моря к высокой должности начальника Русской земли в тяжелое для нее время опричнины. (Святители русские исстари пользовались правом «печалования», или заступничества, за осужденных и гонимых).

Царь принял Филиппа с почетом, милостиво беседовал с ним за обедом и, наконец, объявил, что назначает его митрополитом. Смиренный старец со слезами отказывался от такого высокого сана. «Не могу принять на себя дело, превышающее мои силы», кротко говорил он царю, «отпусти меня, Господа ради: зачем вверять малой ладье тяжесть великую?» Но Иоанн был непреклонен. Тогда Филипп заявил, что он согласен исполнить волю царя лишь в том случае, если будет отменена опричнина, от которой страдает вся Русская земля. Иоанн, сдержав гнев, начал доказывать, что опричнина необходима, так как изменники готовят ему гибель, но, выведенный из терпения смелыми возражениями Филиппа, велел ему замолчать. Все ожидали, что Филипп разделит участь святителя Германа, которого царь с бесчестием удалил от себя за его обличительные речи, но этого не случилось. Иоанн продолжал настаивать на своем, а некоторые из архипастырей, желая угодить царю, уговаривали Филиппа принять сан без всяких условий, не вмешиваться в мирские дела, но заботиться лишь о благе церкви. Они советовали не раздражать царя противоречиями, а склонять его к милосердию кротостью. Их убеждения поколебали твердость Филиппа. Его смущала мысль – не противоречит ли упорное отклонение им высокого сана воле Божьей, и не гордостью ли внушена ему его твердость. Он согласился, наконец, подчиниться требованию царя, но к этому его побудила не боязнь царского гнева и не стремление к власти, а смиренная покорность Провидению. Принимая митрополию, Филипп должен был вместе с другими епископами подписать грамоту о том, чтобы ему «в опричнину и царский обиход не вступаться и митрополии из-за опричнины не оставлять, и советоваться с царем, как прежние митрополиты советовались с его отцом и дедом».

25 июля 1566 года Филипп был торжественно посвящен в Успенском соборе собором епископов в сан митрополита. Первое время его святительства прошло спокойно. Опричники присмирели и народ отдохнул от казней. Царь оказывал уважение избранному им святителю, который радовался наступившей тишине. Среди обязанностей своего сана, в новой обстановке столичной жизни святой Филипп часто переносился мыслью к тихой Соловецкой обители и даже начал строить в своем дворе церковь во имя преподобных 3осимы и Савватия. Но недолго Москва наслаждалась миром и спокойствием, это было лишь затишье перед бурей. Скоро началась новая эпоха казней. Подозрительность и жестокость царя достигли крайних пределов и этим пользовались злонамеренные люди. Посыпались клеветы и доносы на ни в чем неповинных людей. Опричники безнаказанно грабили и убивали кого хотели. Не только знатные бояре, в которых царь видел изменников, но и мирные жители не чувствовали себя в безопасности. Все прятались по домам и запирались от нападения гнусных убийц. Улицы совершенно опустели, и Москва казалась вымершей. То же происходило и по другим городам, раз там появлялись опричники. Много бояр погибло на плахе, а некоторые пали от руки самого царя, жестоко каравшего мнимых изменников.

Доведенные до отчаяния русские люди всю свою надежду возлагали на митрополита, который один только решился поднять голос в защиту несчастных в это страшное время. Ревностный святитель отправился в Александровскую слободу, где Иоанн со своими любимцами предавался гнусным оргиям и неслыханным злодействам, и там, наедине, стал увещевать царя, заступаясь за невинно гонимых. «Державный царь!» говорил митрополит Филипп, «облеченный саном самым высоким, ты должен более всех чтить Бога, от Которого принял державу и венец. Ты – образ Божий, но, вместе, и прах. Властелин тот, кто владеет собой и не служит низким страстям». Слова святителя привели Иоанна в сильный гнев. «Что тебе, чернецу, до наших царских дел?» вскричал он. Но Филипп спокойно отвечал: «по благодати Святого Духа, по избранию священного собора и по нашему изволению я – пастырь Христовой церкви. Мы вместе должны заботиться о благочестии и спокойствии России. Прогони, государь, от себя худых людей, пагубных для тебя и царства, пусть не будет больше разделения вражды, а водворится любовь и мир». «Филипп! не прекословь державе нашей, чтобы не постиг тебя гнев мой, или оставь митрополию», гневно сказал Иоанн.

– «Я не посылал», отвечал святитель, «ни просьб, ни ходатаев, ни денег, чтобы получить сан. Ты сам лишил меня моей пустыни. Твори, как хочешь». Царь в гневе удалился.

Под влиянием своих любимцев (Малюты Скуратова, Василия Грязного, Алексия Басманова и др.), опасавшихся появления при дворе нового Сильвестра, Иоанн успел уже изменить свое прежнее расположение к Филиппу, и его увещевания не имели теперь успеха. Казни не прекращались, и народ по-прежнему страдал от насилий и злодейств царских любимцев. Митрополит, видя бесполезность тайных увещаний, решился обличить царя явно, пред всем народом, считая своей обязанностью и пастырским долгом заступиться за невинных, со слезами умолявших о защите. Для этого скоро представился удобный случай.

В Крестопоклонное воскресенье, 2 марта 1568 года, Филипп служил обедню в Успенском соборе. Перед молебном вошел в храм царь со своими опричниками, все в черных монашеских одеяниях, с высокими шлыками на голове и с обнаженным оружием в руках. Приблизясь к митрополиту, стоявшему на своем месте, Иоанн ожидал его благословения. Но святитель молча смотрел на образ Спасителя, как бы вовсе не замечая царя. Опричники стали говорить ему: «Владыко, пред тобою государь: благослови его». Тогда, взглянув на Иоанна, святитель Филипп сказал: «Государь, кому поревновал ты, приняв на себя такой вид и исказив благолепие твоего сана? В сем виде, в сем одеянии странном, не узнаю царя православного... Не узнаю и в делах царства... О, государь! мы здесь приносим бескровную жертву Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская! С тех пор, как солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а на Руси их нет! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты: везде грабежи, везде убийства и совершаются именем царским! Ты высок на троне, но есть и Всевышний, Судья наш и твой. Как предстанешь на суд Его, обагренный кровью невинных, оглашаемый воплями их мук?... Ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!.. Государь, вещаю яко пастырь душ. Боюся Господа Единого». Слушая речь святителя, Иоанн пришел в ярость, стучал жезлом об пол храма и угрожал смелому обличителю наказанием: «Нам ли ты противишься! Увидим твою твердость!» ... На это блаженный Филипп ответил тихо: «Я пришлец на земле, как и все отцы мои, и готов страдать за истину». Иоанн, вне себя от гнева, вышел из церкви.

На другой день снова начались казни, причем, были схвачены и взяты под стражу многие из приближенных митрополита. Их допрашивали и пытали, желая открыть тайные замыслы их господина, но, конечно, ничего не узнали. Враги Филиппа радовались его опале и старались еще больше вооружить против него царя. Среди недоброжелателей святителя были и духовные лица, например, новгородский владыка Пимен, сам домогавшийся сана митрополита, и царский духовник, протопоп Благовещенского собора Евстафий, которого Филипп за какую-то вину подверг епитимьи. Все они клеветали на святителя, и эти клеветы были прочитаны по желанию Иоанна пред собранием епископов. Во время чтения этого лживого обвинения Пимен, желая угодить царю, сказал вслух: «царя обличает, а сам делает гнусности», притворяясь, будто верит клевете. Поборник правды отвечал на это лукавому епископу: «любезный, ты человекоугодничеством домогаешься получить чужой престол, но лишишься и своего». Затем, обратясь ко всему собранию, сказал: «Вижу, что хотят моей погибели, и за что же? За то, что я никому не льстил, не давал никому подарков, не угощал пирами... Но, что бы ни было, не перестану говорить правду, не хочу носить бесполезно святительский сан». Хотя на соборе обнаружилось, что возведенные на Филиппа обвинения были ложны, но царь не снимал с него своей опалы. Видя это, святитель переехал из Кремля в старый монастырь св. Николая на Никольской улице. Однако, он не оставлял самовольно служения, к которому призвал его Господь, и по-прежнему смело стоял за истину, и бесстрашно обличал беззакония царя.

28 июля митрополит Филипп совершал крестный ход в Новодевичьем монастыре, в котором участвовал и царь со своими опричниками в обычных для них одеждах. Перед чтением Евангелия святитель, произнеся: «мир всем!», обратился лицом к народу, благословляя его, и в это время увидел, что один из царских любимцев стоит в тафье. «Державный царь! обратился он к Иоанну, «добрые христиане слушают слово Божье с непокрытыми главами: с чего же эти люди вздумали следовать мусульманскому обычаю – стоять в тафьях?» Царь оглянулся, желая найти виновного, но опричник успел уже снять тафью. Приближенные уверили Иоанна, что митрополит сказал неправду, желая восстановить народ против царя и его верных слуг-опричников. Не помня себя от ярости, Иоанн стал ругать святителя, называя его лжецом, мятежником и злодеем, и клялся уличить его в преступлениях.

Решив низложить Филиппа, Иоанн, однако, желал придать этому насилию вид законной кары по приговору священного собора. С этой целью послано было в Соловки несколько духовных и светских лиц для производства следствия о жизни и деятельности там бывшего игумена. Но в обители трудно было найти какое-нибудь обвинение против Филиппа: там все знали его святую жизнь и почитали за праведника, и никакими угрозами и обещаниями нельзя было заставить верных иноков клеветать на святого старца. Однако, посланным царя удалось, наконец, склонить к лжесвидетельствованию игумена монастыря Паисия, соблазнив его обещанием епископского сана. К нему присоединилось несколько монахов, недовольных строгостью Филиппа во время его игуменства. Составлен был ложный донос, и митрополита потребовали на суд 4 ноября 1568 года. Игумен Паисий в присутствии царя и собора епископов с неслыханной дерзостью клеветал на святителя, нагло обвиняя его в небывалых преступлениях. Архипастырь держал себя на суде спокойно и с достоинством, приличным его сану. Считая бесполезным оправдываться, он кротко заметил клеветнику в ответ на его гнусные измышления: «что посеешь, то и пожнешь». Царю и духовенству он так отвечал на обвинение: «Государь! ты думаешь, что я боюсь тебя или смерти – нет! Достигнув старости, и не зная в пустынной жизни ни мятежных страстей, ни козней мирских, желаю так и предать дух свой Всевышнему, моему и твоему Владыке. Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония этого несчастного времени. Вот мой пастырский жезл, вот белый клобук и мантия, которыми ты хотел меня возвеличить, все это я оставляю. А вы, святители, пастыри и все служители алтарей, пасите верно стадо Христово, готовьтесь дать отчет и страшитесь Небесного Царя более, нежели земного». После этого святитель, снял с себя белый клобук и мантию, хотел удалиться, но царь сказал, чтобы он ждал суда, и велел взять обратно знаки митрополичьего сана, и служить обедню в день архангела Михаила, 8 ноября.

Хотя участь Филиппа была уже решена, но Иоанну хотелось торжественно лишить его сана в присутствии всего народа. Малодушное духовенство не осмелилось вступиться за своего архипастыря из страха перед тираном, оно только упросило царя оставить жизнь осужденному святителю, так как Иоанн хотел его сжечь за волшебство, в котором он был, между прочим, обвинен.

8-го ноября, едва Филипп начал служение, в собор с толпою опричников явился Алексей Басманов и прочитал указ о его низложении. Вслед за тем, опричники бросились в алтарь, сорвали с митрополита облачение, одели в старую монашескую рясу, вытолкали метлами из храма, били и ругали всячески, и, наконец, посадив на дровни, отвезли в Богоявленский монастырь. Народ со слезами провожал своего архипастыря, целые толпы бежали за его экипажем до самого монастыря. Святитель всех благословлял, говоря: «Дети, я все, что мог, сделал; если бы не любовь к вам, я и одного дня не остался бы на кафедре... Молитесь и надейтесь на Бога!» На другой день его привели в Кремль и там объявили приговор, которым он был присужден за волшебство и иные тяжкие вины окончить свою жизнь в заключении. Блаженный Филипп не укорял судей, великодушно простив им все, и в последней раз просив царя прекратить казни, вспомнить, как царствовали его предки и каков он был в юности. Но Иоанн вместо ответа движением руки велел воинам взять его под стражу. В оковах, с тяжелой колодкой на шее, святой старец помещен был в сырой и мрачной темнице, где его морили голодом, не давая и куска хлеба. Но страдалец питался молитвою, и, когда через неделю вошли к нему, то увидали его здоровым и без цепей. Это чудо изумило всех, но Иоанн приписал его волшебству. Он приказал перевести узника в монастырь св. Николая Старого на берегу Москва-реки.

Вместе с Филиппом пострадали и его родственники – Колычевы, из которых многие были казнены. Голову Ивана Борисовича Колычева, любимого племянника святого Филиппа, Иоанн прислал к нему в темницу со словами: «вот, твой любимый родственник: не помогли ему твои чары». Святитель взял голову племянника, поцеловал ее, благословил и велел возвратить царю его кровавый подарок. После нескольких недель тяжкого заключения, опасаясь народа, который считал сверженного митрополита мучеником и толпами собирался возле его темницы, Иоанн сослал его на заточение в Тверской Отрочь монастырь, где через год его постигла мученическая кончина. Отправляясь в декабре 1569 года громить за мнимую измену Новгород, и проезжая через Тверь, Иоанн вспомнил о сверженном митрополите и послал к нему Малюту Скуратова, как будто за тем, чтобы взять благословение. Святой старец отказался благословить злое дело, сказав, что благословляют только добрых и на доброе. Догадываясь, зачем явился к нему опричник, он прибавил: «я давно ожидаю смерти, да будет воля Божья!» и начал молиться. Злодей бросился на святителя и задушил его подушкой, но, желая скрыть свое гнусное дело, объявил игумену и братии, что он скончался от угара. Это было 23 декабря 1569 года. Мученик был погребен иноками за алтарем храма, в присутствии убийцы. После смерти святителя Филиппа его враги и завистники так же подверглись опале: Бог покарал их за неправду. Новгородский архиепископ Пимен не только не получил митрополичьей кафедры, о которой думал, но лишился и своей, по предсказанию святителя, и вскоре после того скончался в монастыре, а Соловецкий игумен Паисий был сослан на Валаам.

Нетленное тело митрополита Филиппа в 1591 году, при сыне Грозного Феодоре Иоанновиче, из Твери перенесено было в Соловецкий монастырь и положено на том месте, которое святитель сам приготовил для своего погребения, рядом с могилой своего наставника, старца Ионы, но впоследствии было поставлено в церкви. В 1652 году, в царствование царя Алексея Михайловича, мощи святителя Филиппа по желанию новгородского архиепископа Никона, впоследствии патриарха, торжественно были перенесены в Москву и положены в Успенском соборе. Таким образом, изгнанный и лишенный сана святитель, снова возвращался на оставленную им кафедру.

17 июля 1652 года в Москве было нарочитое духовное торжество. В Большом Успенском соборе в Кремле, в присутствии царя Алексея Михайловича, при патриархе Иосифе, всего священного собора, бояр и множества усердных богомольцев, совершена была первая торжественная служба чудотворцу Филиппу митрополиту пред его нетленными мощами, кои за несколько дней перед сим были перенесены из Соловецкой обители в Москву.

До нас дошли известия о перенесении мощей святителя в подлинных документах.

В собрании Государственных Грамот, сохранилось трогательное послание Тишайшего царя к самому святителю мученику Филиппу, в коем благочестивейший Государь, с теплой верой обращаясь к святителю, молит его простить обиды и мучительства, напрасно ему причиненные, и соизволить вернуться на свой святительский престол в Москву. С этим посланием снаряжено было в Соловки почетное посольство, состоявшее из митрополита Никона, боярина князя Хованского, множества дворян и людей служилых, и множества богомольцев. Прибыв в обитель Соловецкую, митрополит Никон объявил архимандриту и братии следующее:

В мимошедшия лета, в царствование блаженной памяти царя Иоанна Васильевича, преосвященный Филипп, правивший тогда Русскою церковью, подвергся, по ненависти и обаянию несправедливых мужей, гневу великого государя и был неповинно осужден смертью безобразною. Ныне же благочестивый царь, Алексей Михайлович, увидев, что сей, ради правды изгнанный и пострадавший, вменен в сынах Божьих, вознамерился по совещанию с благоверною своею царицею и с отцом своим святейшим патриархом, возвратить мощи святого митрополита Филиппа в свой царственный град, да водворится, опять на первопрестолии своем, в Дому Пресвятой Богородицы, и да разрешит своим пришествием грехи прадеда его, царя Иоанна. Послал же нас Государь во святую обитель и велел своим богомольцам, купно с братьею Соловецкою, молить о том Христа Бога и святого отца Филиппа, чтобы Господь Бог сподобил, а святой Филипп соизволил в царствующий град прийти на престол своего святительства.

После сего, митрополит Никон положил в руку чудотворца молебные, к нему, послания от Царя и патриарха. В послании Государя значилось следующее:

«Христову подражателю, небесному жителю, вышеестественному и плотскому ангелу, преизящному, и премудрому и духовному учителю нашему, пастырю же и молитвеннику, великому господину, отцу отцев, преосвященному Филиппу, митрополиту Московскому и всея Руси, по благоволению Вседержителя Христа Бога, царь Алексий, чадо твое, за молитв святых твоих здравствует. Ничто такой печали не творит души моей, пресвятый владыко, сколько то, что тебя нет, богохранимаго царствующаго града Москвы, во святой, великой и преименитой соборной апостольской церкви Пресвятыя, Чистыя и Благословенныя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, святаго Ея Успения исполняющих место с прежде и после тебя бывшими святителями, дабы ради общих ваших молитв, святая, соборная и апостольская Церковь и вера о Христе, которою спасаемся, пребывали всегда неподвижно и стадо вашей святительской паствы ненаветно от всепагубных волков; ибо и мы не своею силою и многооруженным воинством укрепляемся, но Божиею помощью и вашими святыми молитвами все нам на пользу строится.

Второе, молю тебя и желаю тебе приити сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего, царя великаго князя Иоанна, нанесенное тебе неразсудно завистию и неудержанною яростию, ибо твое на него негодование как бы и нас сообщниками творит его злобы; хотя я и неповинен досаждению твоему, но гроб прадедний присно убеждает меня, и в жалость приводит, когда спослушествует совесть моя списанному житию и страданию твоему, что от того изгнания и до днесь лишаешься твоей святительской паствы царствующаго града. И сего ради преклоняю царский свой сан за онаго, пред тобою согрешившаго, да оставишь его прегрешения своим к нам пришествием, да подашь ему прощение, и упразднится чрез то поношение над ним о твоем изгнании, и все уразумеют, что ты к нему мирен благодати твоего к нам пришествия и пребывания во святой соборной и апостольской Церкви.

Сего ради молю тебя о сем, о священная глава, и честь моего царства преклоняю твоим честным мощам и повинную к твоему молению всю мою власть, да пришед простишь оскорбившему тебя напрасно, ибо и он тогда раскаялся о содеянном. За его покаяние и нашего ради прошения прииди к нам, святый владыко, ибо уже исправился тобою евангельский глагол, за который ты пострадал: что всякое царство разделившееся не устоит, и нет уже пререкающаго глаголам твоим о свидениях Господних, и благодать Божия, ради святых твоих молитв, в нашем царстве присно изобилует, и нет уже ныне в твоей пастве никакого разделения; если же было бы, не устояло бы доселе ради разделения, но ныне все единомысленно просим и молим, даруй себя желающим тебя, приди с миром во свояси, и свои тебя с любовию примут и не вмени себе в некое искушение или иное что посылаемое нами моление. Ведаешь ты воистинну, о священный верх, что нам сие чуждо, посему и уповаем на Господа скоро тебя увидеть и облобызать уповаемыя честныя твои мощи. О священная глава, святый владыко Филипп, пастырь наш, молим тебя, не презри нашего грешнаго моления, прииди к нам с миром. ‒ Царь Алексий, желающий видеть тебя и поклониться мощам твоим святым».

Великий был плач и рыдание в церкви при чтении этого умилительного послания; сам Никон прерывал чтение от слез, когда молил святителя соизволить идти с ним в царствующий град; архимандрит же и братья Соловецкие плакали о разлучении с таким великим светильником.

Раку со святыми мощами поставили на одр, и, покрыв царскими покровами, с подобающей честью понесли из церкви, при пении псалмов, при общем звоне прямо к ладье. Обождав погоды, 10 июня они пустились в дальний путь, и не вступно через месяц, в начале июля, состоялась торжественная встреча мощей святителя в Москве.

Рано утром весь путь от Кремля до нынешней Крестовской заставы занят был толпами народа. Из Успенского собора шел крестный ход, за ним царь в особливо торжественном облачении, со всем блеском своего двора. Поспешив навстречу святителю, царь пал пред ним на землю и благодарил Господа, давшего ему узреть мощи святого угодника. Благословившись у митрополита Никона, Государь вместе с некоторыми из близких поднял на главу драгоценное бремя и велел продолжать шествие в царствующий град. Множество чудес сопровождало это перенесение, которое вызвало необычайное ликование в народе благочестивом.

Вот как сам Тишайший царь описывает это событие и восторженный подъем духа населения столичного в грамоте своей к воеводе Казанскому, князю Одоевскому.

«Даровал нам Бог, великому государю, великое солнце: как древле царю Феодосию возвратил мощи пресветлаго солнца Иоанна Златоуста, так и нам даровал Бог целителя, новаго Петра и втораго Павла проповедника и втораго Златоуста, великаго и пресветлаго солнца, Филиппа, митрополита Московскаго и всея Руси чудотворца возвратить мощи. И мы, великий государь, с богомольцем нашим Никоном, митрополитом Новгородским, ныне милостию Божиею патриархом Московским и всея России, со всем Освященным собором, с боярами и со всеми православными христианами, даже до грудных младенцев, встретили у Напруднаго и приняли на свои главы с великою честию; и в какой час приняли, тогда же сотворил исцеление бесной и немой жене, и в тот же час стала говорить и сделалась здравою, а как принесли к Лобному месту, тут опять девицу исцелил, при посланниках литовских, которые стояли у Лобного места. Как поставили его святыя мощи на Лобном месте, все прослезились: пастырь, гонимый понапрасну, возвращается назад и грядет на свой престол; когда же принесли на площадь против Грановитой, тут опять слепаго исцелил, и как древле при Христе вслед вопияли: сын Давидов помилуй! Так и в ту пору вопияли вслед ему. Такое множество народа было от самаго Напруднаго по соборную апостольскую церковь, что нельзя было и яблоку упасть, а больных лежащих и вопиющих к нему безмерно много, и от великаго вопля и плача безмерный стон был. Стоял он десять дней посреди церкви для молящихся, и во все дни с утра до вечера был звон, как на святой неделе, так и те дни радостны были: то меньше, что человека два или три в сутки, а то пять, шесть и семь исцеление получат. А как патриарха поставили, и он, свет чудотворец, двух исцелил в тот день, и ныне реки текут чудес. Стефанову жену, Вельяминову, исцелил; уже отходную велела говорить и забылась в уме своем, но явился ей чудотворец и сказал: «вели себя нести к моему гробу» (а она слепа и ушами восемь лет не слышала и головою болела), а как принесли, в тот же час прозрела и услышала, встала и пошла здоровою; и не только болевших восемь лет, но и двадцать и тридцать исцеляет, и кровоточивых, и бесных, и всякие недуги. Как принесли его в соборную и апостольскую церковь и поставили на прежде бывшем его престоле, кто не подивится, кто не прославит и кто не прослезится, видя изгнаннаго и возвращающагося и с великою честию приемлемаго? Где гонители, где ложный совет, где обаятели, где соблазнители, где ослепленныя мглою очи, где хотящия восприять власть гонимаго ради? – Не все ли зло погибли, не все ли исчезли во веки, не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего царя и великаго князя Иоанна Васильевича всея Руси и там месть вечную приимут, если не покаялись. О блаженны заповеди Христовы! О блаженна истина нелицемерная! О, блажен воистину и преблажен кто исполнил заповеди Христовы и от своих за истину пострадал! Ей, ничего лучше того не избрали, как веселиться и радоваться им в истине и правде и за нее пострадать и людей Божиих разсуждать в правде. А мы, великий государь, ежедневно просим у Создателя Всещедраго Бога нашего и у Пречистой Его Богоматери и у всех святых: чтобы Господь Бог, ради Ея прошения и их святых молитв, даровал бы нам, великому государю, и всем боярам с нами единодушно людей Его разсудить в правде, всех равно, ибо писана: что суд Божий никогда крив не живет, и о всех христианских душах поболение нам иметь, и в вере крепкими и в истине, как столпам, стоять твердо и за нее страдать до смерти во веки и на веки».

Какие величавые образы нашего прошлого восстают при чтении этих немногих строк царских посланий!..

Царь, Тишайший, во всем блеске царского величия и богатстве, и пышности царских одежд, повергающийся во прах пред священным прахом недавно поруганного страдальца, на назнаменуя тем ничтожество земного величия пред величаем духа. Царь, который смотрит на свой сан, как на долг служения благу народному... А эти толпы народные, эти ряды нищих, убогих и страждущих, ликующих о праведнике единодушно со своим царем и всем священным собором. Эти немногие строки Державного, идущие прямо из сердца, невольно переносят нас в самое сердце того великого мирового организма, который не напрасно именуется Святая Русь.

Последние митрополиты в Царствование Грозного, Кирилл и Антоний, устрашенные трагической судьбой своего предшественника, не выступали с обличениями неистовств царя и его зверств. Первый из них управлял церковью в течение 3-х с лишком лет (1568–1572), последний – 9 лет (1572–1581).

Влияние церковной власти в такой мере упало, что царь, получив разрешение на четвертый брак, не исполнил наложенной на него епитимьи, а затем женился еще три раза, уже не спрашивая на то разрешения.

Преемником Антония был Дионисий, игумен Хутынского монастыря (1581). Митр. Дионисий считался в свое время человеком очень умным и образованным, почему и назван в летописи «премудрым грамматиком». Но ему не удалось поднять ослабевшее значение духовной власти. Вместе с Шуйским, врагами Годунова, он стал ходатайствовать перед царем Феодором Иоанновичем о разводе его с неплодной царицей Ириной, сестрой Годунова. Годунов успел вовремя остановить ходатайство и обвинить перед царем митрополита.

Дионисий был низложен (1587) и на его место был возведен Ростовский архиепископ Иов. Он был последним митрополитом и первым патриархом в нашей истории. Вместе с ним опять началось возвышение духовной власти, и иерархия снова приобрела то влияние, церковное и гражданское, каким сильна была прежде.

Целостность русской жизни держалась в средние века не мирским правительством, не князьями и полководцами, а святителями стольного града.

Более 300 лет России не было, как единой державы, но была Россия как единая митрополия, да и впоследствии, до времени Петра Первого, единство России, как религиозного общества, было гораздо действительнее, надежнее и крепче, нежели ее единство, колебавшееся то самозванцами, то междуцарствиями.

Еще более замечательно то явление, что выразители, или, точнее, виновники духовного и бытового единства русской жизни, святители-митрополиты, сложившее затем и ее политическую цельность, не были расчетливыми политиками XVII века; нет, это были, прежде всего и по-преимуществу, подвижники личного спасения, заботившиеся не об отдаленном будущем, (хотя иногда и прозиравшие в него через озарение свыше), но о том, чтобы «в день сей без греха сохранитися нам». Оставляя в юности мирское звание, они поступали не в архиереи, а в послушники чернорабочие, они были не роскошные духовные вельможи, но согбенные и смиренные старцы, общники наших пустынножителей и сильные обличители царей, если последние забывали Божий закон. Они стояли только за правду Божью, а постепенное объединение государственной жизни России явилось лишь, как естественное следствие внутреннего тяготения к ее нравственному сосредоточению около святительских престолов, возглавляемых праведниками.

При безусловном преобладали религиозных, церковных начал нашей общественной жизни над всякими другими, нашему отечеству был неизвестен захват последних в руки духовенства, как это было на латинском западе. У нас преобладала церковь, но не духовенство, религия, но не клир. Все были служители веры – и священники, и народ, и патриархи, и цари, но царствовал Христос, церковный закон, а не его духовные выразители. И в тех редких случаях, когда последние изменяли своему призванию, их отвергал сам народ, как униата Исидора.

В переходную пору от удельного порядка к московскому единодержавию и в тяжелое время монгольского ига, русская иерархия оказала громадные услуги государству. После монгольского погрома в лице русских митрополитов явились такие патриотические деятели, в которых нуждалось потрясенное русское государство.

Они были опытными советниками князей в устроении гражданского порядка, утешителями народа, миротворцами враждовавших князей и ходатаями за русскую церковь перед ордынскими ханами. В интересах патриотических они совершали путешествия в Орду и там твердо отстаивали интересы церкви и государства. Особенно высокой патриотической деятельностью отличались митрополиты из русских Кирилл II, св. Петр, св. Алексий и Иона. Митрополит Кирилл, при заботах об устроении церковного порядка, не упускал из виду и гражданских интересов. Своим участием он остановил междоусобную борьбу новгородцев с изгнанным ими князем Ярославом Ярославовичем. «Не проливайте крови, писал им митрополит, если вы целовали крест против князя, то я принимаю на себя епитимью за нарушение вами клятвы и отвечаю за то пред Богом». Слово митрополита имело силу: новгородцы помирились со своим князем. Св. Петр, перенесением кафедры митрополита в Москву, положил твердое основание будущему возвышению Москвы и, вместе с тем, новому гражданскому порядку, который должен был потом сменить удельный порядок. Еще замечательнее своею гражданскою деятельностью св. Алексий. Вел. кн. Симеон Иоаннович пред смертью (1353) завещал своим братьям слушаться владыки Алексия. Святитель сделался руководителем и главным советником князя Иоанна Иоанновича. В интересах чисто государственных, святитель два раза путешествовал в Орду. В малолетство Дмитрия Донского услуга митрополита Алексия государству особенно была важна. Благодаря ему, новый порядок престолонаследия от отца к сыну остался целым, несмотря на притязания на великокняжеское достоинство старинного родича Донского, Дмитрия Суздальского. Отстаивая права московского государя от сторонних притязаний, святитель требовал, чтобы верховные права московского князя признавались удельными князьями. Так, он потребовал, чтобы суздальские князья, Дмитрий и Борис, спорившие из-за Нижнего Новгорода, явились на суд в Москву к вел. князю. Борис отказался исполнить требование. Тогда митрополит, чтобы удержать суздальских князей от кровопролития и заставить Бориса подчиниться воле московского князя, уполномочил пр. Сергия отправиться в Нижний Новгород, затворить там церкви и прекратить богослужение.

Мера произвела действие, Борис отказался в пользу брата от своих притязаний на Новгород, как того хотел московский князь и митрополит. Широкою патриотическою деятельностью отличался и св. Иона. Он вместе с другими иерархами горячо стоял за сложившийся порядок престолонаследия от отца к сыну, которому в его время грозила опасность. При Василии В. Темном удельный порядок в лице двоюродного брата Василия, Дмитрия Юрьевича Шемяки (сына Юрия Звенигородского) сделал последнюю попытку отстоять прежнее право старших родичей на великокняжеское достоинство. Во все время борьбы московского князя с Шемякою св. Иона, в качестве еще нареченного митрополита, стоял твердо на стороне московского князя. Успех Шемяки, овладевшего Москвою, и расположение его к св. Ионе, не поколебали в последнем чувства верности законному государю. По инициативе св. Ионы собор русских святителей (29 декабря 1447 г.) послал грозное обличительное послание Шемяке с осуждением всего удельного порядка вещей, при этом осуждалось поведение Юрия, отца Шемяки, первого поднявшего борьбу, а сам Шемяка, продолжавший братоубийственную распрю, ставился в параллель с Каином и Святополком, и призывался к покорности вел. князю под угрозою отлучения от церкви.

Сделавшись митрополитом, Иона продолжал свою деятельность в том же направлении. В окружной грамоте он обличал клятвопреступление Шемяки, увещевал его сторонников пощадить свои собственные души, не проливать христианской крови, покориться великому князю и угрожал им за непокорность своей святительской анафемой.

Когда Шемяка ушел в Новгород, Иона несколько раз посылал сюда послов и грамоты, убеждал новгородцев не поддерживать Шемяку и не иметь общения с ним, как с отлученным от церкви, если он не прекратит вражды. Из приведенных примеров ясно, как благотворна была деятельность русских митрополитов для государства. Своим возвышением и победою над анархическим строем удельной системы Москва много была обязана патриотической деятельности русских первосвятителей. Князья московские понимали значение для себя митрополитов, относились к ним с высоким уважением и полным доверием. Митрополит являлся ближайшим советником князя по всем важнейшим вопросам: своею подписью и печатью он скреплял княжеские грамоты. В спорах между князьями митрополит составлял высшую инстанцию, куда обращались за разрешением заинтересованные стороны; иначе говоря, митрополитам предоставлено было право третейского суда в спорах между князьями. «О чем ся соврут, писалось в договорных грамотах, ино им третий митрополит, а кого он обвинит, ибо обидное отдати». Сильные своим гражданским влиянием митрополиты еще сильнее были своим нравственным влиянием на князей. В этой сфере они были блюстителями порядка и законности. Не страшась за свое положение, говорили князьям резкую правду в глаза. Обличение св. Ионы Шемяки, когда последний занял великокняжеский престол, и ответ тверского епископа Симеона полоцкому князю Константину свидетельствуют об этой нравственной мощи русской иерархии.

Беседа происходила на пиру, на коем присутствовал тиун князя. Князь спросил епископа: «где будет на том свете тиун?» «Там же, князь, где и ты» – ответил епископ. «Как же? – продолжал князь, – я ко всем милостив, никого не мучу, а тиун, известное дело, ходит и своей добычи смотрит». «А кто же ставит тиуна? Каков ты, князь, таков и твой тиун; а потому говорю: твой тиун в аде, так и ты с ним в аде».

При сильном своем влиянии на гражданскую жизнь русская иерархия нисколько не стремилась из этого влияния извлечь для себя самостоятельного политического положения в государстве, к чему стремилась в средние века иерархия церкви римской.

Русская иерархия чужда была политических стремлений, здраво ограничивая свое влияние нравственною стороною: охраною порядка, законности и справедливости в государстве.

В церковном отношении власть митрополита оставалась в период монгольского владычества в том же виде, как и в домонгольское время. Как первенствующий святитель, он стоял во главе всей русской церкви. Его зависимость от патриарха по-прежнему носила номинальный характер. Все русские епископы в административном отношении подчинены были митрополиту. Административные права митрополита выражались в высшем надзоре за состоянием церковной жизни на Руси и в употреблении тех или иных мероприятий для устранения замеченных злоупотреблений и уклонений от правил церковного благочиния (м. Кирилл II и Владимирский собор). В частности, по отношению к епископам митрополиту принадлежало право избрания и рукоположения епископов и суда над ними за те или другие поступки. Были случаи единоличного суда над епископами, но чаще всего суд совершался на соборе митрополита. Наконец, митрополит имел право вызывать к себе епископов для совещаний в особо важных случаях. Епископы в своих настольных грамотах обязывались во всем повиноваться своему первосвятителю, наблюдать его пошлины в своих пределах, являться к нему по первому зову для суда, или на собор. Все они должны были называть митрополита своим отцом, за название же братом подвергались выговору. Кроме административно-юридических прав, митрополит владел обширными правами материальными. Сюда относились церковные вотчины, бывшие в Московской, Киевской и Владимирской епархиях, составлявших собственную епархию митрополита. Кроме того, в пользу митрополита шли, разного рода, церковные сборы: 1) ставленные пошлины, при поставлении епископа, и дары, как от поставленного, так и от его епархии, и такие же пошлины за поставление низшего духовенства в своей епархии; 2) для митрополита отчислялся известный сбор с приходских церквей и духовенства всей митрополии; внесение таких пошлин епархиальные владыки упоминали в своих настольных грамотах; 3) важную статью дохода митрополита составляли судные пошлины с духовенства и мирян. За церковный суд в своей епархии, разного рода, доходы он получал с своей епархии, как епархиальный владыка; в пользу его шли пошлины, известные под именем «сборного» и «заезда» первые составляли сборы праздничные – рождественские, петровские, а последние – сборы на содержание митрополита и его свиты во время поездки по епархии.

Соответственно высокому положению и материальной обеспеченности митрополита, двор его устроен был по образцу княжеского дома: тут были все чины и должности княжеского дворца: бояре, боярские дети, стольники, конюшии; у митрополита был свой полк с особым воеводой; этот полк в военное время выставлялся митрополитом под знамя московского князя.

Помощниками митрополита в управлении его обширной митрополией были особые должностные лица, духовные и светские. Духовные состояли из наместников, протопопов и архимандритов. Наместники выбирались, по-преимуществу, из черного духовенства, иногда эту должность занимали лица, состоявшие в епископском сане; таковы при митр. Феогносте – св. Алексий Владимирский, при Алексии – Афанасий Волынский, при Пимене – Герасим Коломенский. Наместники заведовали всеми делами той области, куда они назначались. Протопопы и архимандриты были помощниками митрополитов и их наместников по различным судным и административным делам. Из светских чиновников митрополичьей власти были десятильники и волостители. Первые назначались для производства суда по гражданским делам над людьми церковного ведомства и денежных сборов с духовенства в церковные округи из нескольких приходов, называвшиеся десятинами. Должность же волостителей была чисто экономического характера. Они заведовали волостями и вотчинами, принадлежащими кафедре митрополита.

Епархиальное управление было организовано по образцу управления митрополита собственной епархией. В истории епархиального управления этого времени совершилась существенная перемена в отношении удельных князей к местным архиереям.

Выборное начало, так широко применявшееся в домонгольское время по отношению к духовенству, теперь потеряло свое применение к епископам. С усилением московского государя и ослаблением власти удельных князей, епископы стали чаще и чаще назначаться из Москвы, по усмотрению московского князя и митрополита, и со времени Василя Темного такой порядок вошел в постоянную практику. Это, в свою очередь, повело за собой ослабление влияния удельных князей и народа на своих епархиальных архиереев. Удельные князья в случае недовольства на своего епископа должны были искать на него суда у митрополита, и удаление епископов с кафедр вместо удельного самосуда, стало совершаться каноническим порядком. Случай же произвольного суда и расправы удельных князей и народа над своими владыками в настоящий период встречается очень редко, сравнительно с прежним временем. В летописи отмечено не более трех случаев: оскорбление епископу Тарасию со стороны ростовского князя Константина (1295), изгнание жителями Мурома епископа своего Василия, по подозрению в нечистой жизни (1295) и жителями Ростова, по той же причине, епископа Иакова (1388).

Между епархиальными архиереями новгородский владыка занимал особенное положение вследствие особенного политического значения города, в котором находилась его кафедра. Сравнительно с другими архиереями, новгородский владыка отличался некоторыми иерархическими преимуществами. Кроме титула архиепископа, который носили обязательно все новгородские владыки, некоторые из них за личные достоинства получили особые отличия, владыка Василий, по благословению митр. Феогноста и Моисей с дозволения патриарха носили кресчатые ризы.

Со времени же владыки Василия, получившего белый клобук от патриарха Филофея, ношение такого клобука усвоено было и всеми новгородскими владыками.

По своим материальным средствам новгородский владыка был богаче всех епархиальных архиереев, двор его по своей обстановке и по штату придворных чиновников не уступал двору великого князя. Он имел свой особый полк со своим воеводой и свою казну. Жизнь новгородских владык с самого момента избрания и до конца тесно связана была с общественной жизнью Новгорода. Избрание владык, как и прежде, зависело от веча.

Жребии трех намеченных кандидатов полагались на софийском престоле. По окончании Литургии, протопоп вынимал два жребия и предъявлял их народу, оставшийся на престоле жребий, указывал на избранника.

При избрании владыки, новгородцы держались строго правила, чтобы избираемый принадлежал по происхождению к местному духовенству. Избранные не из новгородцев, непрочно держались на кафедре, в 1423 г. новгородцы удалили в монастырь нареченного владыку Феодосия за то, что он был «шестник», т. е. пришлец, неприродный новгородец.

По своему политическому значению и влиянию на общественную жизнь своего города новгородский владыка занимал исключительное положение между всеми иерархами. Ни один из епархиальных архиереев, не исключая и самого митрополита, не имел такого сильного влияния на общественную жизнь своего города, какое имел новгородский владыка. Он был центром, около которого вращалась вся общественная жизнь Новгорода; по своему влиянию он был сильнее князя и посадника. Все вопросы внешней и внутренней политики Новгорода – объявление войны, заключение мира, переговоры с другими князьями и городами, раздача льгот, жалованных грамот и т. п. начинались и совершались с благословения владыки. Во время вечевых раздоров и борьбы разных партий в Новгороде, к нему обращались, как к примирителю, и голос его имел силу. Во время возмущения в Новгороде в 1418 г., когда все власти потеряли голову, владыка Симеон одним своим появлением среди бушующего народа в полном облачении с крестом в руках прекратил возмущение. При гражданском значении и нравственном влиянии на общественную жизнь, новгородский владыка оказывал значительные услуги городу и своими материальными средствами. На средства своей казны он в мирное время производил общественные постройки: строил стены вокруг кремля в Новгороде и в его пригородах: Пскове, Ордынске, а владыка Василий построил новый мост через Волхов (1338). В военное время владыка выставлял свой полк с воеводой в новгородское войско и давал деньги на выкуп пленных. Во время общественных бедствий, голода, пожара, софийская казна открывалась для вспомоществования пострадавшим. Наконец, своими средствами новгородские владыки сильно содействовали подъему церковной жизни в Новгородской области. Почти каждый из них строил церкви и монастыри, владыка Моисей построил 5 монастырей, а Евфимий 26 церквей. Новгородцы высоко ценили своих владык при их жизни и сохраняли благоговейное воспоминание о них после смерти. По отношению к митрополиту новгородский владыка de jure занимал такое же положение, как и прочие епархиальные архиереи. Он получал посвящение от митрополита и перед своим рукоположением давал обещание соблюдать церковный мир и во всем повиноваться митрополиту.

Впрочем, посвящение не всегда следовало в скором времени за избранием. Избранный владыка вступал до посвящения в управление своей епархией и, в качестве нареченного владыки, управлял иногда года два или три своей епархией, а Евфимий II даже пять лет не получал посвящения. Несмотря на обязанность новгородских владык во всем повиноваться митрополиту, отношения их к последнему не всегда отличались мирным характером. Создание своего влиятельного положения в городе с самостоятельным политическим устройством для некоторых владык служило основанием к открытому заявлению личного неудовольствия на митрополита и к самопроизвольным распоряжениям. Но случаи столкновения владык с митрополитами по личным интересам были редки.

Гораздо чаще отношения неприязненного характера у новгородских владык к митрополиту обуславливались политическими отношениями Новгорода к Москве. Быстрое усиление Москвы и ее победа над удельным порядком было явлением весьма неприятным для свободолюбивого Новгорода. Опасение за свою свободу и боязнь полной политической зависимости от Москвы понуждали новгородцев дальше держаться от дружбы с Москвой и были причиной частых пререканий Новгорода с Московским правительством. Такие отношения отражались и на отношениях к московскому митрополиту новгородских владык, по тесной связи их жизни с общественной жизнью Новгорода. Опасаясь, что церковная зависимость от Москвы повлечет за собой политическую зависимость, новгородцы ставили иногда своих владык в необходимость обнаруживать непокорность митрополиту, жаловаться на него и противодействовать его распоряжениям.

Особенно серьезное противление новгородского владыки и всего Новгорода митрополиту обнаружилось в споре о месячном суде (1385–1394), по побуждениям чисто политического характера после-монгольские митрополиты наши производили свой суд по апелляционным жалобам к ним из епархии новгородской особенным образом. Для этой цели они не вызывали тяжущихся к себе в Moскву, а сами отправлялись в Новгород или посылали в него своих уполномоченных, заменявших их в качестве судей. Это они делали через три года на четвертый и, так как судили они в продолжение месяца (судебная сессия), то их апелляционный суд известен был под именем суда месячного. За свой приезд взимали поголовную дань со всего духовенства епархии, называвшуюся подъездом. Она бралась со всякого игумена и с попа, и с диакона, с городских и сельских, с местных и неместных (занимавших места и не занимавших) с плеши (с человека) по полтине да по пятнадцати денег в московское число (московским счетом, московской монетой).

В 1384 г. Дмитрий Иоаннович прислал в Новгород своих послов собрать «Черный бор» (подать с простого народа), что в высшей степени раздражило новгородцев.

Вскоре сюда явился митр. Пимен для месячного суда и получения соединенного с ним пошлин. Под сильным впечатлением недовольства Москвой, новгородцы не только отказали Пимену в суде, но на вече торжественно целовали крест и дали клятву никогда не судиться у митрополита, а судиться у своего владыки по Новоканону. Когда митр. Киприан явился в Новгород (1391), его приняли там с великою честью, отвели несколько дворцов для его свиты, присутствовали при его богослужении, внимательно слушали его поучения. Владыка почтил митрополита богатыми дарами. Но, когда митрополит потребовал церковного суда, то все единодушно отвечали, что судиться у него не будут, что целовали в том крест, записали грамоту и скрепили ее печатью. Митрополит обещал разрешить их от клятвы, сорвать печать с их грамоты и дать им свое благословенье. Новгородцы остались непреклонными; сам владыка был на их стороне. Митрополит употребил тогда крайнее средство, он положил на весь город церковное отлучение, запретил в нем церковные службы и уехал, не преподав никому благословения. Но мера эта не подействовала: новгородские священники и владыка продолжали отправлять все церковные службы и священнодействия. Патриарх константинопольский принял сторону Киприана, несмотря на угрозу новгородцев сделаться «латинами», но его увещательные грамоты не имели успеха. Наконец, в это дело вступился московский князь Василий Дмитриевич и потребовал, чтобы Новгородцы выслали митроп. Киприану свою клятвенную грамоту. Отказ со стороны новгородцев повел к неудачной для них войне с Москвой, тогда они выслали свою грамоту Киприану, а князю платили черный бор. Когда митр. Киприан приехал снова в Новгород (1395), то новгородцы, после некоторых пререканий, согласились дать суд митрополиту. По мере усиления Москвы, отношения новгородских владык к митрополиту принимают все более и более покорный характер. Сильный московский князь не пропускал безнаказанно проявлений непокорности новгородских владык своей воле. По мере того, как крепла власть московского князя, как собирателя Руси, устанавливались вполне добрые отношения владык к митрополитам. Такими отношениями новгородские владыки надеялись отсрочить политическую зависимость Новгорода от Москвы. Престарелый владыка Иона личным своим ходатайством успел отклонить Василия Васильевича Темного от серьезных покушений на новгородскую свободу.

Но потеря политической свободы для Новгорода была недалека.

До половины XV в. (1459) русская церковь представляла полное единство в иерархическом отношении, только временно нарушавшееся появлением особых митрополитов на юге. В половине же XV в. она окончательно и надолго разделилась на две митрополии: северную Московскую и южную Киевскую. Это событие имело громадное значение в истории русской церкви. Русская церковь развивалась прежде в одном направлении и имела одну историю, теперь она пошла в своем развитии двумя различными путями, вследствие неодинаковости тех внешних условий, среди которых поставлены были эти две половины русской церкви. Московская митрополия находилась в лучших условиях для своего развития. Находясь в центре православия, опираясь на покровительственное отношение к себе православной власти, она расширялась вовне, вместе с расширением русского государства и через обращение в христианство новых инородческих племен; украшалась внешним благолепием и крепла внутри; с успехом отстраняла все опасности для чистоты своей веры, являлись ли они в форме ересей или в виде попыток со стороны католиков на подчинение русской церкви Риму. Этот постепенный рост Московской митрополии привел к тому, что в конце XVI века она возведена была на степень патриархата. По разделении русской церкви на две митрополии, за Московской митрополией остались только те епархии, которые входили в состав Московского государства.

Это были, кроме митрополичьей епархии Московско-Владимирской, следующие: Новгородская, Ростовская, Суздальская, Рязанская, Тверская, Сарская, Коломенская, Пермская и, вновь открытая, Казанская.

С присоединением к Москве Смоленска при Василии Иоанновиче, Полоцка и Юрьева при Грозном, в состав московской митрополии вошли епархии Смоленская, Полоцкая, и вновь открытая Юрьевско-Дерптская.

Но Полоцкая епархия снова отошла в ведение Киевского митрополита, а Юрьевская совсем закрылась, когда этими городами завладел Стефан Баторий. Вообще, во внешнем епархиальном делении русской церкви твердой устойчивости не было, равно, неизвестны с точностью и пределы тогдашних епархий. Некоторые епархии были слишком обширны, таковы были, напр., епархии митрополита и Новгородского владыки. Первая обнимала собою нынешние епархии: Московскую, Костромскую, Нижегородскую, Вятскую, Курскую, Орловскую и значительную часть Владимирской, Архангельской, Новгородской и Тамбовской губ., а в состав последней входили все Новгородские владения, область Волоколамская и некоторые части Вологодского края. По разным обстоятельствам изменялись пределы некоторых епархий. Так, епископ Сарский и Подонский, по свержении монгольского ига, когда Сарай был разрушен, переселился в Москву на Крутицы и сделался как бы викарием митрополита, получив в свое управление некоторые части в нынешних губерниях: Орловской, Тульской и Смоленской. Но за ним оставалось прежнее название Сарского и Подонского и иногда только заменялось новым названием Крутицкого и Подрельского.

Отличительной особенностью в устройстве древнерусского прихода было широкое участие крестьянского «мира» в делах церковно-приходской жизни. Участие это выражалось, преимущественно, в двух видах: в выборе духовенства и в заведовании церковным имуществом. В старину духовенство было выборным – выбиралось из среды самих крестьян или горожан. Такой порядок поступления в духовные должности существовал еще в первой половине XVIII столетия, напр., на севере, в пределах Холмогорской и Устюжской епархий, а также в Малороссии. Лицо, желавшее поступить на известное священнослужительское место, обыкновенно, «било челом» об этом крестьянскому миру. Крестьяне, если находили это лицо подходящим кандидатом на священническую степень, если оно нравилось им, «поряжали» его.

При этом, обыкновенно, писался «излюб», или акт об избрании, скрепленный крестьянскими подписями, с которым кандидат на священство и отправлялся для постановления к епархиальному архиерею. Вместе с тем, составлялась, обыкновенно, и «порядная запись», в которой указывались взаимные обязательства избирателей и лица, избираемого на священство. Избиратели обязывались давать своему будущему священнику определенную ругу (количество ее иногда точно обозначалось в «порядной записи») и отводило ему определенную землю для личного пользования. Избираемый обязывался аккуратно исполнять требоисправления и находиться в полном послушании крестьянскому миру. Случалось, что священнослужитель в известный приход приряжался только на некоторое время, напр., на 3 года. Все это непременно отмечалось в «порядной записи». «А не доживу я, Иван – говорится в одной священнической порядной записи, – и тех срочных годов, и мне дати им, старосте и всем крестьянам, за ряд три рубля, а не станут они, староста и все крестьяне, держать, им дати мне Ивану також за ряд три рубля по сей записи».

Качествами, определявшими правоспособность того или другого лица на занятие известного священнослужительского места, были: грамотность, сравнительно трезвая жизнь, знание церковного устава. Обыкновенно, характеристикой избранного кандидата на священство, встречающееся в сохранившихся «излюбах», было: «человек о добр и в грамоте умеющ, и в житии искусен, и не бражник..., круг Церкви святыя ведает совершенно».

Участие крестьянской общины в делах церковно-приходской жизни выражалось в заведовании церковным хозяйством. В старину церкви обеспечивались главным образом землею, жертвовавшею на их нужды местными прихожанами. Церковная земля отдавалась желающим за арендную плату – на известный срок. Плата вносилась или деньгами, или натурой («празговыя деньги и жито») и поступала в «церковную казну». Другим источником церковных доходов, как и в настоящее время, были добровольные пожертвования со стороны прихожан в пользу церкви. Пожертвования делались земельными участками, деньгами и хлебом. Все это поступало вообще в церковную казну. Церковная казна разделялась, таким образом, на «денежную» и «хлебную». Она тратилась, главным образом, как было сказано выше, на нужды церкви. В этом было ее главное назначение. Но назначение это не было исключительным. Церковная казна могла быть употребляема и на нужды вообще всего прихода-общины. Частным ли образом нуждался кто в деньгах или в хлебе, или деньги нужны были всему, вообще, крестьянскому обществу, напр., для уплаты государственных податей, в этих случаях обращались, обыкновенно, за ссудой в церковную казну. Никаких процентов за ссуду не полагалось.

Давались только расписки («кабала») в которой заемщик обязывался уплатить занятые деньги к известному сроку. Иногда даже и срок точно не указывался. «А заплатить те деньги мне Якову в церковную казну – писал один церковный дьячок, занявший из церковной казны 4 рубля, на «перехватку», – как они, священник и прикащик (т. е. церковный староста), спросят и когда им понадобится». Церковная казна была, таким образом, своего рода, ссудной кассой существенно способствовавшей и экономическому благосостоянию крестьянского прихода-общества.

Непосредственное заведование церковной казной и всем, вообще, церковным хозяйством лежало на обязанности церковного старосты или, как он чаще назывался в старину, «церковного приказчика». Староста выбирался из среды самих прихожан, обыкновенно, на один год. Но он не единолично распоряжался церковным имуществом и деньгами, а непременно, при участии мирских «свидетелей» – «послухов». По окончании старощения староста давал отчет перед мирскими счетчиками.

При таком устройстве каждый приход в старину представлял из себя сплоченное целое, тесно связанное со своей церковью не только нравственными, но и экономическими узами. Представитель прихода, «излюбленный» священник, был хорошо известен своим прихожанам и вполне удовлетворял их непритязательным запросам. Между священником и прихожанами гораздо легче, чем теперь, устанавливалась тесная взаимная связь, скреплявшаяся и единством происхождения, и единством интересов! Приход, куда поступал на службу известный священник, был, обыкновенно, его родиной (правда, не всегда), близким, родным ему местом. Перейти на другое место ему гораздо было труднее, чем теперь. По своему умственному и нравственному складу, по своим интересам, священник ничем почти не отличался от своих прихожан.

Он жил с ними одною жизнью и представлял из себя не только нравственно выдающуюся, но даже нравственно порядочную личность, мог оказывать на своих прихожан довольно сильное нравственно-воспитательное воздействие. Вследствие близости, существовавшей между священником и прихожанами, и единства их интересов, священник иногда выбирался и в церковные старосты. Он принимал близкое участие в земских делах и мог оказывать на них свое влияние. Церковные дьячки были нередко, вместе с тем, и земскими дьячками, вели запись разных мирских и земских дел.

Наглядным выражением тесного общения между прихожанами и тесной связи их с Церковью служили так называемые «братчины» или церковные пиры, устраивавшееся при церкви в храмовые приходские праздники. Прихожане собирались сюда «испить молебного пива». Специально для этих случаев в церковной казне хранился пивоваренный котел.

Выражением того же единства прихожан с церковью служили так называемые «трапезные явки», имевшие место на севере Руси. Церковные трапезы в старину были местом, где решались не только церковные, но и мирские дела прихода. В конце XVII в. для мирских дел отводились уже особые земские избы, строившиеся в недалеком расстоянии от церкви. В трапезных же производились только церковные дела (выбор старосты, учет его и т. п.) и читались «изветные челобитные», носившие еще название «явок». Сущность «трапезной явки» заключалась в том, что пострадавшие от чужого насилия (выражавшегося в побоях, грабежах, кражах и т. п.) лица приносили в ней свои жалобы на обидчиков церковному старосте и всему крестьянскому миру. «Явка» всенародно прочитывалась в трапезе и заносилась в особые книги с пометкой о времени ее подачи (дело это лежало на церковном дьячке). Каких-нибудь карательных мер против насильников, по-видимому, не принималось. Но самое существование «явок», имевших целью оповестить о насилии крестьянскому миру («стоб наша бедность в миру была ведома»), угрозы насильников отомщением за «явку» – показывают, что одно осуждение насилия миром было довольно действительным наказанием для виновных.

С течением времени приходская жизнь приняла совершенно другое построение с описанным направлением, в результате которого явилось современное приходское устройство. Такое изменение веками слагавшегося приходского строя произошло, конечно, не сразу. Явно обнаружилось оно только в первой половине XVIII века, но начало сказываться значительно раньше. Первою причиною изменения прежнего строя церковно-приходской жизни было вмешательство епархиальной власти в дела церковно-приходской жизни. В более древнее время такое вмешательство не могло иметь для себя много места. Известно, что наши епархии в старину (особенно патриаршая и Новгородская) раскидывались на громадное пространство. Патриаршая область, например, в половине XVII века (в конце 1657 и в нач. 1658 года) захватывала собою 22 нынешних губерний). Естественно, что епархиальный архиерей не мог вникать тогда во все подробности церковно-приходской жизни.

Удаленная от всякого правительственного центра, приходская жизнь могла свободно развиваться, независимо от всяких сторонних вмешательств. Но во второй половине XVII века, главным образом, под влиянием образовавшегося в это время раскола, был поднят вопрос об увеличении числа епархий. Действительно, в конце XVII века одна за другой начинают открываться новые епархии. В числе других епархий были открыты в 1682 году Холмогорская и Устюжская. И замечательно, что первые же архиереи, назначенные на эти епархии, принимают энергичные меры к ограничению свободы церковно-приходской жизни.

Последняя сделалась более доступной архиерейскому надзору, а вместе с тем, тотчас же подпала крайне стеснительному архиерейскому контролю. Холмогорский архиепископ Афанасий тотчас же по своем вступлении в управление Холмогорской епархией делает попытку совсем уничтожить крестьянские выборы. В 1683 году он делает следующее приказание судье своего архиерейского дома, монаху Тихону, отправлявшемуся на Вагу для сбора архиерейской дани: «А которых волостей мирские люди имели у священников и у церковных причетников к церквам себе порядные записи и выборы, и ты ль те записи и выборы имал у них себе и привез к нам преосвященному архиепископу, на Холмогоры, для того, чтобы святая Церковь не была в порабощении, юже Спаситель наш крестом искупи и над священники и причетники церковными мирских людей воли, кроме нас, преосвященного архиепископа, не было, якоже повелеша святии апостоли и святии отцы». Вместо священников, избираемых прихожанами, Афанасий проектировал «присылать ставленных ученых людей». Для этой цели он пробовал, по-видимому, и школу устроить у себя, в Холмогорах.

Хотя все эти попытки полным успехом и не увенчались, тем не менее, свобода церковно-приходской жизни в Холмогорской епархии была сильно стеснена. Выборы на духовные должности, отказы от мест прежних священно- и церковнослужителям стали совершаться не иначе, как по предварительному указу архиепископа. Заведование церковным хозяйством, расходование церковной казны стали производиться под строгим архиерейским контролем. Чтобы получить ссуду из церковной казны, нужно было обращаться предварительно за архиерейским разрешением.

Церковный староста утратил свою прежнюю самостоятельность. По архиерейскому указу он стал выбираться только «в товарищи» к священнику – «ради хранения и собрания церковной казны и ради послужения». В одном духе с архиепископом Афанасием действовал и его современник, Устюжский архиепископ Александр. У него даже возникло целое судебное дело с устюжским прихожанами из-за ведения хозяйственных дел в приходах. Одинаковым образом относились к существовавшим в то время приходским порядкам и другие архиереи. Известно, что Псковский митрополит Маркел жаловался высшему правительству (1685 г.), что над Псковскими церквями архиереи воли не имеют, а владеют ими мужики. Однако, архиерейская власть не имела достаточно силы, чтобы вполне переустроить прочно укоренившийся порядок церковно-приходской жизни. В конце XVII в. прежние традиции были еще очень сильны, и архиереям по необходимости приходилось с ними мириться, они только значительно стеснили свободу церковно-приходской жизни, но не окончательно ее уничтожили.

Сделано это было уже после, когда наша государственная и общественная жизнь приняла со времени Петра І совершенно другое направление. Петру нужны были образованные люди, которые были бы проводниками его реформ. С этой целью были устроены разные специальные учебные заведения. В числе других были устроены и специальные духовные школы. Каждый кандидат священства должен был получать специально богословское образование, после чего он получал уже назначение на то или другое священнослужительское место. Приходские выборы, таким образом, уже должны были исчезнуть. Вместе с тем, был учрежден строгий контроль со стороны государства в расходовании церковных сумм.

В указе 1700 года, посланном из приказа Большого Дворца на имя епархиальных архиереев, говорится: «А в расход без его Государскаго указа той (церковной) казны никому давать не велено». Вместе с тем приказывалось: «А которыя церковная деньги и хлеб и кому сколько роздано, и те деньги... доправить на тех людех, хто имал, или на старостах церковных, которые те деньги и хлеб раздавали. А буде на старостах взять нечего, и те деньги... доправить на выборных людей хто тех старост к таким зборам выбирал».

Естественно, что такое распоряжение в конце уничтожило прежний строй церковно-приходской жизни.

Таким образом, вмешательство сначала епархиальной, а потом государственной власти в дела церковно-приходской жизни были первой причиной того, что она приняла новое, по сравнению с прежним, направление. Несомненно, что в центральных местностях стеснению свободы церковно-приходской жизни много способствовало и крепостное право, особенно усилившееся в XVIII ст. Но было бы ошибкой, если бы мы сказали, что указанные внешние стеснения были единственными причинами упадка древнерусского прихода. Кроме них, существовали причины внутреннего характера, показывающие, что приходская жизнь сама собой приходила к упадку. Епархиальные и государственные власти только довершили падеж прихода.

В конце XVII века выборное начало, при поступлении на духовные должности в приходах значительно уже утратило свое значение. При крайне недостаточном распространении образования в народе трудно было найти среди самих священнослужителей, которые с детства привыкали прислуживать при церкви в качестве пономарей или церковных дьячков (Так в оригинале. – прим. ред.). Их-то крестьяне и избирали преимущественно в священники на место умиравших или выходивших в отставку отцов. Наследственная передача духовных должностей, преимущественно от отца к сыну, к концу XVII века становится уже общим явлением. Хотя при этом непременным условием поступления на духовные должности было согласие крестьянской общины, «мирской излюб», часто в пустую, ничего не выражавшую формальностью (Так в оригинале. – прим. ред.).

Священник-отец, оставлявший должность, или его сын просили крестьян о наследственной передаче известного места, и крестьяне соглашались исполнить просьбу, «писали излюб», несмотря даже на то, что «излюбленный» таким образом, или избранник, по своим нравственным качествам был иногда лицом, совсем не подходящим для занятия духовной должности. Поэтому и случалось, что на священнические места избирались лица, которые, еще будучи дьячками, «жили пьянственно и в церковь во время пения приходили пьянски-ж и церковному пению чинили великое препятствие».

Правда, в конце XVII в., например, на северной Руси были еще случаи избрания из самих крестьян. Но, как показывают памятники, со стороны лиц избираемых, в таких случаях возможны были подкупы, подпаивания крестьян и т. п. средства воздействия. Естественно, что такие выборы, если и не исключали, то совсем не обеспечивали нравственной пригодности для священного сана лица избираемого. Нечего и говорить о том, что в умственном отношении духовенство (не получая специального образования) мало чем превосходило своих прихожан, кроме разве простой грамотности. Между священниками встречались лица, не знавшие даже, как надо совершать богослужение. «A литургию Божию – доносил Холмогорскому архиепископу Афанасию один десятский священник про своего подчиненного, – он, священник Иван, служить не умеет, и младенцев крещает без мира, и без масла, и в том, что ты, преосвященный архиепископ укажешь». Отсюда понятным становится, почему некоторые ревностные архипастыри, как например, Афанасий Холмогорский, с такой энергией стремились уничтожить крестьянские выборы. Понятно также, почему государство, предъявив известные образовательные требования духовенству, не могло удовлетвориться наличным, выборным составом. Народная жизнь слишком отстала от исторических задач государства, и, таким образом, естественно, подготовлялось время переустроить приходские порядки по новому образцу. Таким образом, и была порвана тесная связь между духовенством и приходом. Что касается до отстранения прихожан от заведования церковно-приходским имуществом, то и здесь дело не обошлось без вины самого прихода.

Дело в том, что учеты церковных старост со стороны крестьян производились не всегда аккуратно. Это давало им повод делать утайки церковной кассы. Случалось, что иногда присваивалась ими даже церковная земля. С другой стороны, церковные подрядчики, арендовавшие церковную землю, не всегда аккуратно вносили арендную плату в церковную казну, и старосты оказывались бессильными взыскивать с них следуемые деньги. Они сами принуждены были обращаться за содействием к архиерейской власти и, таким образом, вмешивали ее в свои приходские дела.

Также духовенство, приобретая в архиереях (с открытием новых епархий) своих непосредственных и сравнительно близких начальников, обращалось к ним с просьбами об увеличении своего содержания на счет церковной казны. Через это оно, конечно, давало повод архиереям распоряжаться церковною казною по своему усмотрению.

Конец первого тома.