Глава четвертая. Отцы церкви и Священное Писание

В нашем обсуждении различных аспектов Священного Писания, а также его использования и интерпретации в различных герменевтических контекстах уже не раз встречались ссылки на идеи и вклад отцов церкви. Хорошо известно, что они внимательнейшим образом изучали Библию. Отцы церкви были прежде всего библейскими богословами и комментаторами. Авторитет и ценность Священного Писания как важнейшего свидетельства божественного откровения были для них неоспоримы. В предании и богословии Православной церкви они пользуются особым влиянием. Учитывая все сказанное, нам необходимо рассмотреть святоотеческий подход к интерпретации Библии. В этой главе представлен обзор экзегетической работы отцов церкви в следующем порядке: 1) общий обзор святоотеческого экзегетического наследия; 2) святоотеческий взгляд на авторитет Священного Писания; 3) значение обращения к отцам церкви; и 4) обзор святоотеческой методологии.

В последние пятьдесят лет ученые Вернер Йегер, Ганс фон Кампенхаузен, Дж.Л. Престиж, Ф.Л. Кросс, Г.В. Ламне, Генри Чадуик, Ж. Кастен и П. Хресту показали, сколь велики были достижения в литературном и богословском творчестве отцов церкви. Работа этих ученых, с одной стороны, развеяла некоторые ошибочные представления прошлого, например, об «эллинизации» христианства в древности, а с другой – создала основу для более глубокого и тщательного изучения святоотеческой мысли. С точки зрения библеистики экзегетическое наследие отцов церкви изучали такие ученые, как Ж. Даньелу, К. Шелкл, Р. Хансон, Р.М. Грант, Роуэн А. Грир, и в последнее время – Иоанн Панагопулос. Создано множество учебников и руководств по святоотеческой интерпретации Писания¹⁵². Время от времени в различных изданиях появляются ценные материалы, касающиеся святоотеческого подхода к Библии¹⁵³.

Однако, несмотря на возобновление исследований в области патрологии в XX веке, для библеистов экзегетические труды отцов церкви по-прежнему остаются неизведанными. Одни разговоры о том, что отцы церкви практиковали «аллегорическую», «типологическую» и «духовную» экзегезу, вызывают подозрения к ним у современных ученых с их убежденностью в абсолютной ценности историко-критической и литературной методологий. Мы признаем, что у древних интерпретаторов, особенно у Оригена, можно встретить крайности аллегоризации и платонизации христианского учения. Верно и то, что современное изучение Библии весьма продвинулось в области исторического и литературного анализа. Было бы странным анахронизмом искать у святых отцов дискуссии о синоптической проблеме, происхождении христологических титулов и других сложных литературных и исторических вопросах, занимающих современных библеистов. Однако складывается впечатление, что большинство из них поспешно и легко отказываются от изучения святоотеческих трудов. Кажется, очень немногие ученые проследили развитие патристической герменевтики от аллегорического подхода Оригена до трезвой экзегезы Афанасия, Василия и Кирилла Александрийского, полагавшихся не только на богословское и доктринальное, но и на контекстуальное и грамматическое понимание¹⁵⁴. Создается впечатление, что из-за всеобщего увлечения историческим методом в современной библеистике развилась какая-то профессиональная глухота к ценности святоотеческого экзегетического наследия. И очень жаль, поскольку «перекрестное» изучение Библии и отцов церкви может привести к весьма плодотворным результатам, особенно в той области, где святые отцы были особенно сильны – в интерпретации богословского свидетельства Писания и оживлении его спасительного смысла для церкви и общества.

В последние годы систематическим исследованием святоотеческой литературы занимается греческий библеист Иоанн Панагопулос. Уже вышел первый из трех томов его труда Ή Ἐρμηνεία τῆς Ἀγἰας Гραφῆς στῆν Ἐκκλησἰα τῶν Πατέρων¹⁵⁵. Β своем блистательном исследовании показывает, что фундаментальное непонимание современными библеистами святоотеческого экзегетического наследия основано на узком, абсолютистском восприятии историко-критической методологии и неспособности понять целостную интерпретативную концепцию святых отцов. Эта концепция охватывает: а) задачу богословия; б) природу библейской истины; и в) жизнь церкви¹⁵⁶. Для отцов церкви, по Панагопулосу, основные проблемы интерпретации Библии не связаны с анализом конкретных текстов или со специфическими методологиями и не решаются такими методами. Скорее, они связаны с интеллектуальным осмыслением и экзистенциальным принятием основной цели (σκοπός), характера (χαρακτἠρ) и духовного смысла (νοῦς) Писания в отношении великих событий спасения. Их задача – не столько интерпретировать письменный текст, сколько осознать и актуализировать замыслы и дары Бога, о которых этот текст свидетельствует. С этой точки зрения вклад святых отцов в целом, как показывает Панагопулос, представляет собой величайшее богословское и экзегетическое достижение. Он соединяет в себе филологическое исследование, реальный взгляд на историческую истину, стоящую за библейским свидетельством, экзистенциальный ответ на благодатные дары Божьи и актуализацию канонических Писаний в богослужебной жизни церкви.

Панагопулос хорошо сознает дистанцию между современной наукой и святоотеческой традицией в практических вопросах исторической критики и литературного анализа. Он получил образование в Германии и написал несколько книг, вполне соответствующих современным научным стандартам, в том числе критическое исследование об Иисусе Ὁ Προφἠτης ἀπὸ Ναζαρὲτ¹⁵⁷. Панагопулос хорошо понимает различия в методологии и способах исторического исследования, однако, характеризуя творчество отцов церкви, объясняет вечную ценность святоотеческого экзегетического наследия следующими причинами¹⁵⁸:

1) Органическая связь между Писанием и личностью и жизнью Иисуса Христа. Писание – свидетельство воплощения: тайна Писания, как и тайна Христа, соединяет в себе божественный и человеческий аспекты, и их следует понимать как сбалансированные и органичные. Полнота веры во Христа определяет сущность интерпретации Писания и истинность герменевтического подхода в целом в плане его содержания и конечной ценности.

2) Христоцентричная интерпретация. Христос как исполнение Ветхого Завета и полнота исторического откровения – основная тема и цель (σκοπός) Писания и, следовательно, начало, центр и конец истолкования Библии. Как в библейском откровении, так и в библейском истолковании живой Христос силой Духа открывает Себя интерпретатору. Интерпретация – в определенном смысле плод личных отношений интерпретатора с Христом, Словом Божьим.

3) Органические взаимоотношения между Ветхим и Новым Заветами. Основываясь на суждениях новозаветных авторов о Боге Отце, Христе и церкви, святые отцы установили нерушимое единство писаний и, следовательно, истории двух заветов, в противоположность иудаизму и гностицизму, отвергавшим соответственно Новый и Ветхий Заветы.

4) Единство библейской интерпретации и богословия. Аутентичная интерпретация Библии всегда носит богословский характер, поскольку ее предмет – цель и значение искупительного Божьего замысла и спасительных деяний Бога для человечества. При всей важности лексики и грамматики интерпретация Библии – это не просто филологические упражнения. Она питает богословское сознание церкви, освещая и выражая в точных формулах духовную глубину сущности богословия – спасительного свидетельства Писания.

5) Единство библейского слова и повседневной жизни. Библейское слово, в которое Дух вдохнул жизнь, истинно свидетельствует об исторических событиях откровения и динамически актуализируется в жизни верующего. Несмотря на чрезмерную, как иногда утверждают, аллегоризацию, направленную на поиск абстрактных и вневременных этических ценностей, патристическая экзегеза в целом прочно укоренена в спасительных деяниях Божьих, рассматриваемых в христологической перспективе. Например, Исход из Египта – в равной степени историческое событие, прообраз смерти и воскресения Христа и, наконец, призыв к верующему выйти из рабства греху к свободе благодати Божьей.

6) Органическое соединение библейского слова с таинственной жизнью церкви. Интерпретация в своей конечной цели, то есть в поиске тайны присутствия Христова, – молитвенный, литургический акт. Величайшие события библейского откровения вспоминаются и вновь проживаются в таинствах церкви. Вся история спасения и сила библейского слова оживают в литургическом воспоминании (ἀνάμνησις) церковного богослужения.

7)  Открытость экзегетической методологии. Отцы церкви никогда не сужали библейскую экзегезу до набора строго формализованных принципов и методов. Вопрос метода для них всегда оставался открытым. Первенство отдается не методу, а спасительному содержанию библейского свидетельства. Цель интерпретации – не только лингвистическое и концептуальное понимание текста, но и динамическая актуализация его спасительной истины силою Духа Святого. Созерцание тайны Христа в Писании – всегда духовный акт.

8) Ошибочность оценки экзегетических трудов отцов церкви исключительно по современным научным критериям. Применение к экзегетическим работам отцов церкви современных научных стандартов – анахронизм. Святые отцы использовали научную методологию своего времени. Многие из их истолкований, на взгляд современного ученого, кажутся натянутыми и вычурными. Однако в наиболее важных своих элементах их экзегетические прозрения ничем не уступают результатам современных научных исследований. Более того, даже интерпретативные крайности патристической экзегезы часто отражают духовное видение, укорененное в глубокой церковной и богословской традиции.

9) Выделение важнейших вопросов библейской герменевтики. Отцы церкви выделили следующие важнейшие вопросы библейской герменевтики: христологическая основа интерпретации Библии, взаимоотношения между Ветхим и Новым Заветами, природа откровения и боговдохновенности, взаимосвязь Писания и церкви, актуализация ценности Писания в личной и общинной жизни. Более того, прекрасно зная философию и филологию их времени, святые отцы разработали принципы экзегезы, предвосхищающие основные элементы современной герменевтики. Эти принципы касаются: а) идиоматического языка Писания; б) ограниченных возможностей языка и диалектического рассуждения в попытке понять и выразить тайну Бога; и в) необходимости поиска центральной экзегетической цели или задачи (σκοπός) библейского текста.

Работа Панагопулоса впечатляет своим объемом и глубиной. Хотя временами он, возможно, чрезмерно заостряет внимание на своем противостоянии современной научной библеистике, его аргументация в защиту духовной и богословской ценности экзегетических творений отцов церкви безупречна и не вызывает никаких возражений. Однако необходимо прояснить важнейшие вопросы сходства и различия между святоотеческими трудами и современной библейской наукой. Взаимодействие между этими двумя областями обещает очень многое, при условии, что мы будем верно оценивать их сильные и слабые стороны. Современное исследование Библии сильнее в литературном и историческом анализе, святоотеческие экзегетические труды – в духовной и богословской интерпретации. Взаимодействие этих двух позиций открывает волнующие перспективы как для изучения Библии, так и для жизни церкви.

Отцы церкви всегда с величайшим уважением относились к авторитету Писания как книги Бога¹⁵⁹. Иустин Мученик в своем «Диалоге с Трифоном» часто цитирует Ветхий Завет, пользуясь формулой «сказал Бог» или «говорит Бог», без ссылки на авторов-людей. Для Иоанна Златоуста через апостола Павла говорит сам Христос, поскольку апостол имеет ум Христов (1Кор. 2:16). Изъясняя Писание, отцы церкви часто настаивают, что каждое слово в нем боговдохновенно и потому заслуживает пристального внимания. Поскольку в конечном счете автор Библии – Бог, вся она, и Ветхий и Новый Завет, согласно святым отцам, представляет собой органичное единство, все в ней целостно и взаимосвязано. Священное Писание во всей своей полноте есть высшее сокровище богооткровенной истины, оно дает многочисленные наставления и духовное питание для жизни и водительства народа Божьего.

Божественный авторитет Писания ставит его в центр жизни церкви. Св. Василий в Письме Двадцать втором дает развернутое описание совершенной христианской жизни, полностью основанное на учении Нового Завета. Хорошо известна роль Писания в формировании тринитарного и христологического учения церкви. Собрания святоотеческих творений изобилуют комментариями и проповедями на Писание. Священное Писание – центр патристической мысли: это очевидно не только из экзегетических работ, но и из всех святоотеческих творений. Отцы церкви были прежде всего и более всего библейскими богословами, они смотрели на Библию и как на книгу Бога, и как на книгу церкви. Даже блестящий платонист Ориген был прежде всего библейским богословом: хотя в некоторых его интерпретациях он дает волю своей фантазии, он твердо верил в историческое откровение Бога и был готов подчинить свои суждения авторитету вселенской Церкви.

Однако отведение центральной роли Писанию в святоотеческой традиции не вело к абсолютизации его как какой-то святой книги, полученной непосредственно с небес. Верно, что, с одной стороны, не имея в своем распоряжении методов современной критики, позволяющей проследить процесс создания Библии, отцы церкви ставили божественный авторитет и историческую достоверность Библии куда выше, чем принято среди ученых и богословов нашего времени. Однако, с другой стороны, отцы церкви не придерживались фундаменталистского взгляда на Библию, свойственного протестантским консерваторам. Можно сказать, что в своем свидетельстве отцы держались фундаментальных, но не фундаменталистских позиций, – то есть, почитая божественный авторитет Библии, в то же время признавали ее во многих важных аспектах человеческим произведением наряду с ее божественной природой.

С точки зрения святых отцов, авторитет Писания основывался на нескольких важных предпосылках. Среди них – осознание идиоматичности языка Писания, который не всегда можно понимать в прямом смысле. Многие тексты, если основываться исключительно на их грамматическом и синтаксическом значениях, представляют собой неприемлемые утверждения о Боге и Его спасительных деяниях. Например, по Златоусту, неверие во Христа, хотя оно и предсказано в Писании, вовсе не обязательно должно повлечь за собой буквальное исполнение пророчества Исайи, как утверждается в некоторых текстах (Ин. 12:39–40; ср. Mк. 4:11–12). Златоуст уточняет: не потому так говорил Исайя, что противники Иисуса не веровали в Hero, но потому, что они и не могли уверовать. Исайя предвидит неверие и описывает его, но не предопределяет его и не обрекает на него. В Писании, заключает Златоуст, используются определенные «идиомы» (ἰδιώματα), поэтому при чтении необходимо учитывать его собственные законы (νόμοις... παραχωρεῖν)¹⁶⁰.

Как хорошо известно, отцы церкви обращались с Писанием достаточно свободно и смело. Их внимание было сосредоточено на духе, а не на букве Писания. Можно привести многочисленные примеры отказа отцов церкви от буквально выраженного учения, содержащегося в Писании, когда такое учение искажало понимание Бога. Библейские тексты, по своему грамматическому значению говорящие о предопределении (Рим. 8:29; 9:11, 16–17), согласно отцам церкви, не следует понимать буквально, поскольку это ведет к неприемлемым выводам, касающимся Бога, любящего и справедливого, а не пристрастного¹⁶¹. Книга Откровение Иоанна буквально учит о тысячелетнем Царстве Божьем на земле (Откр. 20:4), а Послание к Евреям, казалось бы, отрицает возможность вторичного покаяния после серьезного греха (Евр. 10:26–27; 12:16–17). Хотя некоторые ранние интерпретаторы, например, автор «Пастыря Ерма», св. Иустин и св. Ириней, защищали эти идеи, они так и не стали частью нормативного учения церкви.

Весьма интересен случай, когда св. Исаак Сирин, по мнению ряда исследователей, величайший мистик в традиции восточного христианства, с удивительной свободой от библейского буквализма сознательно демифологизирует образ геенны огненной¹⁶². Он ни в коем случае не отрицает реальности ада, однако понимает его как отделение от Бога и невозможность причаститься вечной любви Божьей, отделение, по его мнению, более мучительное, чем любой физический ад. По св. Исааку, ад не существовал до греха и конец его неизвестен. Ад – не место наказания, созданное Богом, но духовное состояние тяжелого страдания, созданное грешными тварями, добровольно отделившимися от Бога. Согласно Исааку, грешники в аду не лишены любви Божьей: они страдают лишь от глубокого понимания того, что согрешили против любви, и от невозможности в ней участвовать. Ад – не что иное, как горькое осознание своей отделенности и бесплодное сожаление, которое св. Исаак называет «бичом любви». Таким образом, одна и та же божественная любовь, сияющая всем, становится благословением для праведников, но мучением для грешников. Очевидно, что святоотеческую традицию, известную своей духовной экзегезой, невозможно обвинить в рабской буквалистской приверженности абсолютному «святому слову». В конце концов, как заметил Г.Чадуик, отцы церкви знали, что христианство – религия не книги, а Личности¹⁶³.

Еще один важный фактор, определяющий святоотеческое отношение к авторитету Писания, – ясное понимание того, что Писание нуждается в интерпретации. Ни отцы церкви, ни еретики не подвергали сомнению авторитет или центральную роль Библии как таковые. Споры возникали из-за интерпретации Писания, в особенности по вероучительным вопросам. По замечанию Марка Сантера, то, что Писания было достаточно в отношении спасительной истины, содержащейся в нем, не означало автоматически его достаточности в практическом применении¹⁶⁴. Кто имеет право интерпретировать Библию, и на чем ему следует основываться? Сам великий Ориген, столкнувшись с диким аллегоризированием гностиков-валентиниан, всерьез задумался об опасности неограниченной индивидуальной фантазии. Он предложил следующие регулирующие принципы интерпретации: 1) принимать Писание как целое, а не по частям; 2) истолковывать темные пассажи, сопоставляя их с более ясными; 3) сверяться с другими церковными интерпретаторами, в особенности с известными и почитаемыми предшественниками; и 4) помнить о Христе как ключе к единству и интерпретации Писания¹⁶⁵.

Совет Оригена сверяться с другими интерпретаторами Библии в традиции церкви развился в стандартное обращение к предшествующим толкователям. Уже св. Ириней использовал писания Иустина Мученика и обращался к церковному правилу веры как к определяющему принципу толкования. В сущности, это было обращение к развивающемуся вероучительному согласию живой церковной традиции по ключевым обсуждаемым вопросам, таким, как природа творения, единство Ветхого и Нового Заветов, благодать и свобода воли. отношение Сына к Отцу¹⁶⁶. В тех вопросах, по которым в древней церкви не возникали разногласия – например, в отношении авторитета Петра, засвидетельствованного в Мф. 16:18, – у раннехристианских авторов, от Тертуллиана до Златоуста, можно найти удивительно разнообразные мнения¹⁶⁷. Святоотеческая традиция демонстрирует нам, что обращение к правилу веры и к авторитету других истолкователей ни в коей мере не стесняло творческие силы авторов и не навязывало им единое толкование для каждого библейского стиха. В древности Библию истолковывали по-разному и свободно обсуждали вопрос, какие экзегетические методы лучше применить в каждом конкретном случае.

Обращение к авторитетным интерпретаторам, скорее, выражало заботу о доктринальной чистоте толкования и обозначало церковное измерение интерпретации Библии, измерение, напоминающее, что Библия – прежде всего книга церкви. Писание не принадлежит никому в отдельности. Точнее говоря, оно принадлежит церкви, общине веры, создавшей писания и поддерживающей их авторитет. Интерпретаторы могут стремиться к научной объективности и оспаривать выводы друг друга; однако ни один из них не должен изымать Библию из контекста церкви и ее экзегетической традиции. Окончательное решение о правильности толкования Священного Писания в той мере, в какой оно священно, – обязанность церкви. Оно предполагает свободу исторического исследования и множественные подходы к Писанию, в зависимости от конкретных контекстов и целей: однако ни один истолкователь не имеет права отвергать глубокое вероучительное содержание классического предания церкви.

Во времена, сменившие эпоху великих отцов, завершившуюся со смертью Иоанна Златоуста, в результате сложившейся традиции почитания экзегетического наследия его постепенно стали собирать в ἀνθολόγια (florilegia) – сборники святоотеческих толкований на различные библейские пассажи¹⁶⁸. Нередко можно услышать, что этим собраниям, флорилегиям, недостает творческого духа, что отчасти справедливо. И все же это не было временем жесткой регламентации, удушающей мысль: в самих собраниях экзегетических толкований отражено разнообразие интерпретаций, что допускает разные трактовки одного и того же текста, не подавляя творческий дух, а помогая верующему использовать в своей работе святоотеческое наследие и держаться в духе учения церкви. Мучительные тринитарные и христологические споры вызвали страх перед ересью и разделением, поэтому экзегетические достижения святых отцов были высоко оценены и сохранены как основа единства и истины.

Не всякая эпоха может похвастаться тем, что она породила творческих мыслителей, но когда они появляются – как в случае со св. Фотием Великим, одним из величайших интеллектуалов Византии, – то проявляют свои дарования. В своей Ἀμφιλοχία (около 867 года н.э.) св. Фотий ставит множество трудных вопросов о Писании. Что значит быть сотворенным по образу Божьему? Что значит «Бог ожесточил сердце фараона»? Кто такие братья Иисуса? Что делать с темными местами (ἀσάφεια) Писания? Отвечая на эти вопросы, Фотий проявляет блестящее филологическое мастерство в обращении с библейскими идиомами, в анализе перевода с еврейского на греческий, а также ошибок при переписывании рукописей¹⁶⁹.С этой точки зрения понятно намерение Девятнадцатого канона «Пято-ІІІестого» Трулльского собора (691), предписавшего церковным лидерам проповедовать и учить слову Божьему не по собственному разумению, но следуя известным толкованиям святых отцов¹⁷⁰. Внимательное чтение этого канона позволяет определить предмет его беспокойства: (1) правильная интерпретация тем, ставших предметом споров и разногласий; (2) возможный недостаток у проповедников экзегетического опыта и умения; и (3) риск отхода от вероучения церкви. Этот канон никоим образом не препятствует творческой работе одаренных интерпретаторов. остающихся в пределах вероучительного наследия церкви. В греческой традиции позднейшие отцы церкви и святые, такие, как Симеон Новый Богослов († 1022), Николай Кавасила (XIV век) и Козьма Этолос († 1779), без колебаний читали и толковали Писание напрямую, без постоянных обращений к ранним отцам, однако оставались верны догматическому сознанию церкви.

В случае св. Симеона мы имеем дело с наиболее творческой и харизматической интерпретацией, не выходящей, однако, из рамок традиции. На основе непосредственного чтения Писания, особенно Евангелия от Иоанна и Павловых посланий, а также собственного мистического опыта Симеон буквально потряс религиозный истеблишмент Константинополя и в результате отправился в ссылку¹⁷¹. Апеллируя к свидетельству Нового Завета, св. Симеон настаивал на том, что все христиане, а в первую очередь священнослужители и богословы, занимающие должности руководителей и преподавателей, должны пережить апостольский опыт спасения, а именно в сознательном возрасте испытать некое духовное обновление, основанное на крещении Духом Святым, дабы верно исполнять свои обязанности. В то время фигура Симеона была спорной, однако сейчас он признан одним из величайших святых богословов православной традиции.

Существует немало исследований, касающихся различных подходов и методов святоотеческой интерпретации, в том числе грамматической экзегезы, аллегоризма, типологии и концепции θεωρία («духовного зрения» или «духовного прозрения»)¹⁷². Эти методы и подходы необходимо рассматривать в свете целей их использования и взаимосвязи с общей задачей интерпретации Библии как церковным служением. Приверженцы аллегорической экзегезы, практиковавшейся прежде всего в Александрии, искали в буквальном тексте Писания более глубокий духовный смысл с тем, чтобы: (1) преодолеть трудности библейского текста; (2) предоставить христианскую интерпретацию Ветхого Завета; или разработать различные дидактические учения в рамках вероучительного единства церкви. Пожалуй, наиболее яркий пример слишком сильного увлечения аллегорической экзегезой – Послание Варнавы, документ II века, возможно, александрийского происхождения. Для неизвестного автора этого текста вся система иудейских ритуалов имеет не буквальное, а лишь духовное значение. Заповедь поста означает воздержание от пороков. Обрезание толкуется как духовное обрезание сердца. Запрет есть свинину, а также других нечистых животных и птиц – на самом деле запрет общаться с людьми, чье поведение уподобляет их этим животным. Истинный храм – не храм Иерусалимский, а внутренний храм собственного сердца¹⁷³. Климент Александрийский и Ориген развили аллегорическую методику, выделив несколько уровней интерпретации, не обязательно отрицающих буквальное и историческое значение библейского текста¹⁷⁴. Эти и другие позднейшие интерпретаторы Библии использовали аллегорическую экзегезу не только для преодоления трудностей Писания, но и для выявления угадываемых ими тайн откровения и извлечения их значения для духовного воспитания христианина. Ценность таких толкований, порой очень причудливых, – не в точности исторической экзегезы, а в их полезности для наставления христиан в рамках вероучения и общинной жизни церкви.

Типологическая экзегеза отличается тем, что ищет не вневременного духовного смысла, а исторического исполнения библейских обетований. Этот богословско-исторический метод, практикуемый в основном в Антиохтии, использовался с целью установить связь между Ветхим и Новым Заветами, понять, как события и персонажи первого исполнялись во втором. Например, автор Послания к Евреям пишет, что ритуалы закона Моисеева были лишь «тенью» (σκιὰ) будущих «реалий» (πράγματα), приходящих во Христе (Евр. 10:1). В типологической экзегезе ветхозаветная «тень», или прообраз чего-либо или кого-либо, именовалась τύπος, то есть «тип». Ее исполнение в событии или фигуре Нового Завета называлось ἀντίτυπον – «антитип», то есть реальность. Среди ранних отцов церкви обширное типологическое истолкование Ветхого Завета, причем как значимых его событий, так и мельчайших деталей, предлагает Иустин Мученик. Например, пасхальное заклание ягненка (Исх. 12) – тип, исполненный крестной смертью Христа¹⁷⁵. И двенадцать колокольчиков на одеянии первосвященника (Исх. 39:25) – тоже тип, символизирующий число апостолов. Включение язычников в церковь благодаря их вере во Христа было предсказано пророками; но и такие мелкие подробности, как упоминание в Быт. 49:11 и Зах. 9:9 двух животных (ослицы и осленка), – тоже типы, исполненные последователями Христа из иудеев и язычников¹⁷⁶.

Типологическая экзегеза служила для того, чтобы подтвердить, что Ветхий Завет – христианская книга, что Библия едина, а также использовалась как эффективное орудие в полемике с Маркионом и его последователями, полностью отвергавшими Ветхий Завет. Типология ближе к исторической схеме обетований и исполнений, данной непосредственно в Писании; она широко практиковалась отцами церкви. Выдающиеся фигуры Ветхого Завета – Иаков, Моисей, Иисус Навин – рассматривались как «типы», исполнившиеся в Христе. Такие события, как Исход, переход через Красное море, блуждания Израиля в пустыне и вход в Землю Обетованную понимались как прообразы, исполненные событиями служения Христа и жизни древней церкви. В молитвах и песнопениях Восточной церкви встречаются многочисленные типологические фигуры и образы, заимствованные из святоотеческого экзегетического наследия. Ценность типологической экзегезы в том, что она создает богословскую интерпретацию Ветхого Завета в христологической и евангельской перспективе: связь Ветхого и Нового Заветов представляла собой неизбежную проблему для христиан, которым необходимо было оценить и принять еврейские писания.

Следует сделать некоторые важные уточнения относительно использования отцами церкви аллегории и типологии. Во-первых, эти методы как способы интерпретации использовались и греческими, и еврейскими авторами также в дохристианскую эпоху. Кроме того, большое значение имеют примеры аллегории и типологии в самом Новом Завете (Мф. 2:15; 13:18 и далее; Ин. 3:14–15, Евр. 10:1)¹⁷⁷. Апостол Павел использует термины «аллегория» и «тип», связывая лица и события Ветхого Завета с их новозаветными «отражениями» (Гал. 4:22–27, 1Кор. 10:1–13, Рим. 5:14). Так что аллегорическая и типологическая интерпретации – не изобретения отцов церкви: они имеют апостольское происхождение. Христианские богословы более позднего времени следовали путями, указанными Новым Заветом.

Во-вторых, невозможно провести четкую границу ни между аллегорией и типологией, ни между александрийской и антиохийской экзегетическими традициями. Различия между ними порой преувеличивались, но ни одна из экзегетических традиций никогда не исключала ценности и важности другой. Оба подхода в основе своей метафоричны и символичны, в них заметно стремление извлечь из Писания как из христианской книги, призванной служить вероучительным интересам и пастырскому наставлению верующих, максимум духовного и богословского богатства. В руках лучших интерпретаторов ни тот, ни другой подход не исключал буквальной и исторической основы Писания – церковь никогда и не стремилась к этому. Александриец Ориген, преданный аллегоризации, был также и филологом, а антиохиец Иоанн Златоуст, в основном практиковавший буквально-грамматическое истолкование, мог обращаться и к типологической, и даже к аллегорической интерпретации, когда считал их необходимыми.

В-третьих, традиция экзегезы двигалась в сторону буквально-грамматических интерпретаций, что видно из работ двух александрийцев, Афанасия и Кирилла, а также антиохийцев Иоанна Златоуста, Феодора Мопсуэстийского и Феодорита Кирского. Это движение было вызвано необходимостью добиться точности рассуждения, неизбежной в догматических дискуссиях¹⁷⁸. Внимательное изучение святоотеческих творений показывает, что догматический дискурс предполагает контекстуальную и грамматическую экзегезу, в то время как дискурс гомилетический или пастырский свободно допускает аллегорические и типологические истолкования. Св. Василий Великий, чрезвычайно внимательный к буквально-грамматическому значению библейских текстов, – пожалуй, лучший пример трезвого интерпретатора Библии как в пастырских, так и в догматических своих творениях¹⁷⁹.

В-четвертых, какие бы методологические подходы не использовали отцы церкви, необходимо помнить предостережение Панагопулоса, что методология для них была вторична по сравнению с содержанием свидетельства Писания. Вопрос метода мог оставаться открытым: куда важнее было отдать должное спасительным деяниям Бога, засвидетельствованным в Писании, и экзистенциально принять сотериологическую ценность священных текстов.

Очевидно, что современного интерпретатора должны интересовать прежде всего сильные стороны святоотеческого подхода к Писанию – библейское богословие и герменевтическая позиция, или φρόνημα («дух», «расположение ума»). Отличительные черты такой позиции таковы: 1) безоговорочная поддержка авторитета Писания и базовой историчности спасительных событий; 2) концентрация на богословском и спасительном послании Библии, центр которого – Христос; 3) истолкование, основанное на контекстуальном прочтении частей в свете целого, в поиске σκοπός текста; 4) здравая философская оценка способности филологического анализа открыть и выразить тайну Бога; 5) верность догматическому разуму церкви; 6) осознание библейской интерпретации как служения церкви; и 7) признание, что первейшим условием аутентичного истолкования является личная вера интерпретатора.

Последний из перечисленных пунктов связан со святоотеческим пониманием θεωρία (буквально «видение Бога»)¹⁸⁰. Этот технический термин можно перевести как «духовное прозрение», «духовное видение» или «духовная восприимчивость». Это не столько абстрактное понятие, сколько, прежде всего, переживание. Оно относится не только к интеллектуальному восприятию богословских учений Писания, но и к духовному состоянию интерпретатора, ведомого Духом Святым. Говоря вкратце, θεωρία относится ко всей жизни и мировосприятию христианина, преображенным и одухотворенным Духом Святым. Это венец жизни в покаянии, прощении, очищении от греха, чистоте сердечной, молитве и любви. Θεωρία может быть представлена как молитвенное чувство трепета и благоговения перед лицом Бога, Его творения, великих деяний спасения, Библии и вообще всего мира. Находясь в динамичном состоянии θεωρία, созерцатель может умилиться сердцем и при виде прекрасной звезды, и при виде крохотного зеленого листочка; и от великой истины, заключенной в библейском рассказе, и от простого акта человеческой доброты.

При чтении Писания θεωρία ощущается, по св. Исааку Сирину¹⁸¹, как луч света, сопровождающий понимание текста, или, по св. Амвросию¹⁸², как внезапное ощущение присутствия рядом Господа. Св. Симеон Новый Богослов написал целое рассуждение, озаглавленное «О духовном знании», – блестящий образец духовного прочтения Писания¹⁸³. Θεωρία – дар Духа: она не подавляет разум, но обогащает его, наполняя прозрением, позволяющим разглядеть истинное содержание Библии, и передавая читателю спасительную силу этого содержания. Такое динамичное состояние вдохновения, миг просветления, акт личного откровения, в котором слово написанное становится живым словом Божьим, и ценность его благодатью Святого Духа экзистенциально актуализируется в жизни читателя.

Эту святоотеческую модель харизматической интерпретации можно было бы счесть суеверной и безнадежно романтичной, если бы она не находилась в контексте личности, церкви и истории. Отцы церкви прекрасно знали: ни благодать, ни научное знание не достаются без усилий. Они были чрезвычайно далеки от того, чтобы понимать действие Духа механически или магически: нет, для них за изучением Библии, преподаванием и проповедью стояли годы напряженного труда. Личная вера и молитва ни в коем случае не исключали для них использования разума. Каппадокийские отцы видели в разуме дар Божий, «высшую способность», суть образа Божьего в людях¹⁸⁴. Однако признавали они и то, что, по выражению Григория Нисского, «тонкая диалектика обладает силой, которую можно использовать двояко, как для опровержения правды, так и для распознавания лжи»¹⁸⁵. По пути к конструктивным умозаключениям разум должен руководствоваться верой и любовью – к Богу и к народу Божьему.

Более того, моменты «вдохновения» могут быть вызваны самообманом и бесовским наваждением. Поэтому аутентичность чьего-либо дара истолкования должна проверяться жизнью церкви. Требуется способность принимать во внимание чужие взгляды и готовность при необходимости изменить собственные¹⁸⁶. Но прежде всего интерпретатор должен быть по-настоящему уверен в том, что вера церкви в своей целостности нерушима. Проблемы самой церкви, нередко втягиваемой в богословские и административные раздоры, не обещают успокоения. Однако всегда остается надежда, что тьма не одолеет свет. Эта уверенность коренится не в доверии к людям или человеческим институтам, но в вере в благодать Божью. Сам Господь обещал нам, что всегда будет со Своим народом, и что врата ада не одолеют церковь Его, которой дано право и обязанность проповедовать Благую весть по всему миру (Мф. 16:18; 28:20).