Дневник паломника на Афон

Известие «Киевских епархиальных ведомостей» (1884 года № 14 стр. 636) о паломничестве на Афон и в Палестину студентов Киевской Академии обратило на себя всеобщее внимание. Газеты духовные и светские уделили этому известию место на своих страницах, снабдив его с своей стороны весьма сочувственными комментариями. С замечательною внимательностью проследили они каждый шаг наших скромных паломников на русской территории от выезда их из Киева до последнего свистка на пароходе «Нахимов», на котором отправились студенты из Одессы в Константинополь. При этом одна из газет в своем увлечении нашими паломниками, забыв совершенно, что она имеет дело со студентами II и III курсов, следовательно, с людьми только что толкущимися в дверь науки, дошла до того, что предначертала программу предпринятого путешествия, его цели и задачи в таких грандиозных размерах, которые едва ли бы мог выполнить профессор во всеоружии своих научных познаний, особенно, если мы примем во внимание «двухнедельный срок», назначенный газетою. Но общее желание всех высказывалось по этому поводу в таком виде: «желательно, чтобы паломники наши делились с публикой своими наблюдениями» путем напечатания своих «скромных дневников». Имея в настоящем случае возможность удовлетворить этому вполне естественному и резонному желанию публики, которая, бесспорно, интересуется и общим направлением нашей молодежи, воспитывающейся в высших духовноучебных заведениях, мы, однако, должны сказать в предупреждение своих читателей, что печатаемый «дневник» в полном смысле этого слова, «скромный» и далеко не удовлетворит автора широкой газетной программы и лиц, ему подобных. Впрочем, мы уверены, что наши читатели не предъявят широких требований увлекающегося газетного репортера, если узнают, что автор настоящего дневника студент, писавший его под наплывом живых впечатлений для себя лично и никогда не назначавший его в печать. В дневнике описываются впечатления нашего паломника, полученные им во время его первого путешествия на Афон, в 1883 году, в летнее каникулярное время, с некоторыми добавлениями, которые уже относятся ко второму его путешествию туда же в истекшем году. Это второе путешествие на Афон случилось совершенно неожиданно для нашего паломника, который с товарищами, спутниками намеревался ехать в Палестину, но по случаю долгой задержки в Константинополе, соскучившись ожидать пароход, идущий в Яффу, отправился вторично на Афон. Но своею-то «скромностью», простотой и откровенностью и интересен настоящий дневник. Автор без всяких претензий откровенно излагает цель своей поездки, указывает источник средств, из которого он почерпнул их для настоящего путешествия, описывает путевые впечатления, встречи с монашествующими лицами Афона, интересными в том или другом отношении, и характерными типами богомольцев, посетителей Афона, заносит на страницы своего дневника сказания о чтимых афонских святынях, иногда с кратким указанием на суждение о них знаменитого путешественника по Афону преосвященного Порфирия (Успенского) и др., коротко описывает афонские храмы, замечательные иконы и другие интересовавшие его достопримечательности их, не оставляет без внимания важнейшие книжные сокровища Афона и их редкости и т. д. Иногда автор – паломник «для себя» старается уяснить

такие вопросы, которые интересны могут быть и для всякого образованного читателя, как напр., вопрос о причинах упадка школ на Афоне, о причинах вражды между монастырями греческими и русскими и др. вопросы. В описаниях достопримечательностей афонских монастырей читатели встретят в настоящем дневнике некоторые весьма любопытные и интересные новости...

Нежданно, негаданно очутился я сегодня в 9 часов утра в Одессе и поселился в Пантелеимоновском подворье, как паломник, путешествующей на Афон для богомолья. Мое путешествие на Афон явится совершенною неожиданностью для моих родных и знакомых, так как никто из них еще не знает о моем путешествии, – сегодня или завтра напишу им об этом. Вот, думаю, удивятся! Целый год ждут не дождутся своего сына, а он, как бы не чувствуя этого, едет Бог знает куда, не видевшись с ними и без их напутственного благословения!... Это же путешествие является и для меня неожиданным, так как я хотя думал, и много думал о нем, и сильно желал его, но оно чуть-чуть было не расстроилось вследствие прекращения выдачи заграничных паспортов ввиду царившей на востоке тифозной горячки...

Русский Пантелеймонов монастырь.

Рис. конца XIX в.

Мысль о путешествии на Афон стала занимать меня уже давно – еще год назад. Один из моих приятелей, кишиневских семинаристов, Т. Л. Чернятынский, совершив в прошлом году путешествие на Афон, не может

нахвалиться тем, чему он был очевидцем, не в состоянии передать тех впечатлений, тех чувств, которые волновали его душу при виде безбрежного Черного и Мраморного морей, при взгляде на пленительный Босфор и Константинополь; не может передать того, что он чувствовал при приближении к знаменитому Афону или св. афонской горе, избранной Богоматерью в жребий себе, не может нахвалиться тихою и безмятежною жизнью иноков, которым шум мирской жизни совершенно неведом и помыслы которых обращены исключительно на божественное.

Полагаю, в его рассказах заключается много преувеличенного его поэтическим воображением, так как он и в самом деле маленький поэт, но, во всяком случае, он достиг своей цели и я невольно увлекся его речами об Афоне и вообще о путешествии на Афон и решил еще тогда, – а это было вскоре по приезде Ч-каго из Афона в средних числах августа прошлого года, – непременно совершить путешествие в этом году, ясно даже не сознавая, с какою целью предпринимаю я это путешествие, а просто, следуя своему безотчетному чувству. Конечно, его увлекательные речи не побудили бы меня к путешествию, если бы у меня не было жилки, как говорят, или страсти к путешествиям. Целый год носился я с мыслью о путешествии, лелея ее, ревниво охраняя и не открывая ее никому, с одной стороны потому, что я сомневался в осуществлении этой мысли, а лжецом и хвастуном не хотелось прослыть; а с другой стороны – потому, что, как я думал, это не составит ни для кого интереса и, пожалуй, могут даже наглумиться над этою святою мыслью или будут отсоветовать мне пускаться в путешествие, – а этого мне не хотелось, так как я в своем мысленном совете предрешил непременно привести в исполнение свое намерение, разве помешало бы что-нибудь, не зависящее от меня и совершенно неустранимое. Делился я только этою мыслью письменно с этим семинаристом, да еще со своим другом сотоварищем В. Л-ким, которого я успел склонить ехать вместе со мною. С чувством нетерпения ждали мы окончания экзаменов, чтобы исхлопотать себе паспорт и непосредственно, не заезжая даже домой, уехать на Афон.

Но... случилось «нечто», которое чуть- чуть не уничтожило того, о чем целый год я думал. 27-го мая я и товарищ мой Л-кий подали прошение о. ректору Академии об исходатайствовании нам заграничного паспорта на Афон для богомолья – по 15-е августа. На другой или третий день было заседание академического Правления – со стороны Академии разрешен был отпуск, и оно решило ходатайствовать о выдаче нам паспорта у губернатора. Все шло прекрасно до последнего дня нашего выезда. Мы решили выехать из Киева 5-го июня, а за паспортами пошли в канцелярию губернатора 4-го июня. Конечно, мы были более чем уверены, что получим паспорты. Приходим и... вдруг нам объявляют «на основании отношения Одесского градоначальника за № таким-то о том, что на востоке свирепствует тифозная горячка, паспорт таким-то студентам не выдается». Опустились наши руки; то, о чем думали целый год, – разлеталось как мыльный пузырь. Что теперь делать? Грустно, тяжело на сердце!.. Погоревали, погоревали мы, да и порешили разъехаться по домам. 5-го июня в 5 часов вечера выехали мы с товарищем из Киева. Не помню хорошо, о чем я тогда думал, знаю только, что мне чего-то было грустно, как будто чего-то недоставало.

На станции «Вапнярка» мы слезли и я поехал дня на два со своим товарищем в дом его родных, где я два года уже провожу рождественские и пасхальные каникулы и где принят, как свой. Отсюда я уехал в Кишинев, с тем чтобы вскоре отправиться на свою родину. В самый день отъезда из Кишинева, где я пробыл дней пять, узнаю, что тифозная горячка, если и не прекратилась, то несколько ослабела, и благоразумию богомольцев предоставляется брать паспорты или нет. Я отложил поездку домой, остался в Кишиневе и думал хлопотать о паспорте. Но оказалось, что мне, как киевскому жителю, нельзя получить паспорта в Кишиневе, а только в Киеве или Одессе, как портовом городе. Мой приятель Ч-кий кончил в это время курс семинарии и начал хлопотать о заграничном паспорте, намереваясь вторично посетить Афон. Товарищу же своему я немедленно написал, чтобы он к 20 июня был непременно в Одессе, где мы вместе будем хлопотать о паспорте. Выехать же из Одессы мы решили непременно 25-го июня.

21-е июня. Ч-кий исхлопотал себе паспорт. Мне же нужно ехать в Одессу, чтобы исхлопотать себе паспорт и поспеть к субботе (к 25-му июня) на пароход «Одесса», идущий прямым рейсом в Константинополь. Я решил выехать 22 июня. Распрощавшись с знакомыми и напутствуемый благожеланиями их, в 10 часов вечера с бывшими товарищами по семинарии, а теперь студентами Одесского Университета, взял багаж в руки и отправился на вокзал пешком, хотя расстояния до вокзала версты полторы. Но зачем тратить даром деньги, когда они на что- нибудь другое понадобятся, тем более, что их очень мало; а погода стоит хорошая, – в компании незаметно сделаешь такую прогулку, – багаж же состоит из одного зимнего пальто и нескольких штук белья, так что его беспрепятственно можно нести в руках. На вокзал пришли мы за полчаса до отхода поезда. Все это время мы ходили по платформе и под влиянием наступающей разлуки были настроены печально. Но отчего я печален? Я должен быть весел... Ведь моя годичная мысль осуществляется... Но что со мною? Я испытываю внутреннюю борьбу, волнения, сомнения: «Куда это? Что я затеял?» По мере приближения действительности, она как туча делается все грозней и грозней. Я начал завидовать участи остающихся товарищей. Они меня ободряют; а их участие пугает меня. Не бросить ли эти затеи?.. 12 ч. ночи – 3-й звонок. Простившись с товарищами, я сел в вагон третьего класса.

Что я тогда чувствовал и думал, не могу определенно сказать, так как собственно под влиянием разлуки с родными и знакомыми, а также под влиянием предпринимаемого путешествия не имел одного определенного предмета в мысли, а этих предметов было слишком много, так что они совершенно подавляли мысль и получалось нечто неопределенное; в голове, как в калейдоскопе, предносился дом родительский, уютный домик в прекрасном селе, мирная и спокойная жизнь среди роскошной природы, прекрасного сада; то приходили на ум бури, то скалы, у подножия которых лежит разбитый пароход, несчастья, могущие случиться со мною... Мало-помалу я, нельзя сказать, чтобы уснул, а скорее забылся, не мог уснуть вследствие нервного возбуждения, да приходилось еще бороться с различными сомнениями... Вся эта борьба в связи с физическим утомлением сильно изнурила меня. Поневоле позавидовал я своему vis-а- vis, рыжему еврею, который спал крепким сном. Выхожу на платформу. Светает; легкий, прозрачный туман дымкою покрывает херсонские степи, чрез которые мы теперь проезжаем. Я с жадностью вдыхаю свежий и теплый воздух и начинаю освежаться, бодриться. Прочь все сомнения! Вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды... Солнце всходит; мы подымаемся от станции «Кучурганы» под гору и машина так отчаянно пыхтит, прибавив пару, что кажется, вот- вот лопнет. Подъезжаем к «Раздельной». Здесь почему-то я непременно думал и даже почти уверен был, что встречу своего товарища. Поэтому, сейчас же как только приехал Киевский поезд, я осмотрел все вагоны даже несколько раз, но напрасно: несмотря на мое сильное желание встретить его здесь, я его не встретил.

В 9 часов утра я прибыл в Одессу. Нужно было поехать в Пантелеимоновское подворье в дом Сушкина.

Я знал, что оно где-то не вдали от вокзала. Но извозчик содрал с меня 50 коп. на том основании, что он-де «уже три часа ожидает поезда и ему нужно же что-нибудь заработать», а дом Сушкина, как оказалось, почти против вокзала. В Пантелеимоновском подворье меня поместили в одном номере с купцом, как потом я узнал, Трофимом Наумычем Мальковым, из острожских, который тоже едет на Афон на богомолье. Номерок на три постели и довольно чистенький. В номерах живут более или менее «благородные», а «простые» помещаются внизу в общей комнате, где спят па полатях, – эта комната общая как для мужчин, так и для женщин... Пантелеимоновское подворье потому так называется, что находится в ведении русского Афонского Пантелеймонова монастыря; дом пожертвован тульским купцом Суш- киным – одним из братьев достоуважаемого игумена Пантелеймонова монастыря о. Макария. Уже при входе в это подворье веет чем-то другим: все стены его обвешаны изображениями подвигов афонских подвижников и изображениями Страшного суда; встречаются то и дело богомольцы и богомолки. Этим подворьем заведует простой монах о. Андрей; а остальную братью, которой не больше трех, составляют, простые послушники. Меня приняли сначала довольно равнодушно, по моему не слишком презентабельному костюму... Но когда я дал им свой билет для записи в подворную книгу и они увидали, что я «студент» да еще духовной академии, то несколько иначе взглянули на меня.

Потемкинская лестница в Одессе.

Фото 1900-х годов

Времени терять нечего; нужно в эти два дня исхлопотать себе паспорт, а то нельзя будет поспеть к субботе на пароход и придется выехать во вторник. Не знал, с чего начать и к кому обратиться; знал только, что паспорты заграничные выдает градоначальник. В подворье мне сказали, что нужно сначала пойти в казначейство и купить за 50 коп. (50 коп. для богомольцев, а вообще 5 р.) бланк заграничного паспорта. Прихожу в казначейство; говорят, что нужно подать прошение для исходатайствования бланка. Я, не зная, в какой форме написать прошение, просил объяснить мне; вместо этого мне предлагают печатное прошение в несколько строк, за что нужно уплатить 20 коп. С какой стати лишние деньги платить, думаю себе. Тут брось 20, там 20, там 30 к... да ведь это деньги!... А я человек совсем небогатый, поэтому я и сказал, что и сам умею писать. – «Ну так идите и купите себе бумаги», – сказали мне. Я пошел в соседнюю лавочку и купил два листа бумаги и написал прошение. Здесь же мне сказали, что нужно идти в полицию, чтобы получить от полицеймейстера свидетельство о неимении препятствий к выезду за границу. В полиции я провозился с 10 до 2 часов, и за то слава Богу, а то мог бы получить свидетельство на другой день в 12 часов, о чем гласит прибитое здесь правило. Но мне необходимо было сегодня получить свидетельство, чтобы успеть еще подать прошение градоначальнику, прием у которого продолжается до 3-х часов. Написав здесь же прошение на имя градоначальника и приложив свидетельство от полиции и билет, выданный мне Академическим Правлением, я почти бегом побежал в канцелярию градоначальника, находящуюся в другой части города, чтобы успеть к 3 часам. Подал прошение; сказано явиться завтра, т. е.

в пятницу в 1 часу за получением паспорта. Наконец я вздохнул несколько свободней. Измученный, разбитый и усталый от бодрствования прошедшей ночи, а также от хождения по всем мытарствам, я скоро сел на конку и доехал в подворье. Братья и другие богомольцы уже давно отобедали и отдыхали после трудов. Мне дали обедать, хотя все уже остыло. Заглушивши кое-как аппетит, я поспешил улечься. Спал до 5 часов. В это время приходит ко мне заведующий подворьем о. Андрей и говорит, что позавчера, т. е. 21 числа ночью была на мое имя телеграмма; но так как меня еще не было, то телеграмма возвращена и я могу получить ее в телеграфной станции. Догадался я, что эта телеграмма, должно быть, от моего товарища. Сейчас же, оставивши даже недопитым стакан чаю, отправился я на телеграфную станцию. Действительно, догадка моя оказалась верною. Товарищ просит, как можно скорее уведомить его – когда приехать в Одессу и можно ли тут выхлопотать себе паспорт.

Три часа ночи; не спится, хотя уже давно пора спать. Все в подворье спит – мертвая тишина; только издали, наподобие глухих раскатов грома, доносится шум от движений по каменным одесским мостовым. Одесса и ночью бодрствует, – не то что наш святой град Киев, где во многих частях города к 12 часам ночи все умолкает... Вот уже в кельях начинается понемногу движение. Из соседней кельи доносится до меня

Михаил Иванович Сушкин, в иночестве о. Макарий, архимандрит и игумен русского Пантелеимоновского монастыря на Афоне в конце XIX в.

монотонное и медленное, почти по складам, чтение какого-то монаха или простого мирянина-паломника: «из-ми-мя-от-враг... от враг моих»... «Ми-лость-и-су-д... милость и суд вос-пою Те-бе, Гос-поди...» Из другой кельи доносится еле-еле слышное пение: «радуйся, Невесто неневестная»... Грустно становится... Глаза смыкаются, рука не хочет служить, мысли смешиваются, лампа потухает, на дворе свет борется с тьмою – день с ночью, и я в изнеможении падаю на постель и ложусь спать, не раздеваясь даже... хотя не могу долго уснуть – нервы уж слишком напряжены.

Сегодня в первом часу я получил паспорт. При этом чиновник, выдававший паспорт, с каким-то недоразумением посмотрел на меня и спросил: «не болгарин ли я?», хотя в моей физиономии меньше всего болгарских черт. Он предположил, что я болгарин из Македонии и что проездом на родину заеду и на Афон; а того, чтобы просто русский студент ехал на Афон, он совершенно не мог предположить и даже переварить, и потому, когда я сказал, что русский, то он с едва заметною улыбкою и в насмешливом тоне сказал: «помолитесь и за меня грешного»...

Был у турецкого консула для визирования паспорта, за что заплатил два рубля, – чего я вовсе не желал, тем более что деньги у меня были уже на исходе. И в самом деле, с какой стати этот напрасный налог? Говорят, что паспорт для богомольцев вместо пяти рублей стоить всего 50 копеек. Нет, на самом деле и для богомольцев выходит около этого: за три гербовых марки около двух рублей, за бланк с печатным прошением 70 коп., турецкому консулу за визу паспорта два рубля... не выходит ли все около пяти рублей? А между тем следовало бы, по возможности, облегчить бедняков-паломников, которые преимущественно из бедного крестьянского люда.

Утолив немного голод, я отправился осматривать город, не задавая себе осмотреть что- нибудь определенное. С Одессой впрочем я знаком уже давно, – лет пять назад, когда по окончании IV класса семинарии – будучи 16-летним юношею – я, можно сказать, убежал в Одессу, и весьма успешно сдал поверочный экзамен в университет (это было в 1877 году)... но власть родительская водворила меня на прежнем месте, не дав мне согласия на увольнение из семинарии. С тех пор я каждый год бываю в Одессе, с которой много дум и чувств соединяется у меня. Но, хотя в Одессе бывал я несколько раз, все-таки я хорошо не знаю ее, так как она и по местоположению и по одинаковой постройке домов и улиц слишком однообразна и потому ее очень трудно изучить. В этом случае Одесса совершенно противоположна Киеву, который, по своему местоположению и различному характеру улиц, представляет удивительное разнообразие, и потому Киев можно сразу изучить, так как каждая часть города представляет нечто совершенно отдельное. Одессу называют южною красавицею; и действительно, она чиста, наряжена, роскошна,., но эта красавица бездушная, она вас холодом обдает, а потому и вы не чувствуете к ней теплого чувства. Киев не так чист и опрятен, но он больше Одессы может нравиться.

Одесса. Тюремная площадь. Конец XIX в.

Поэтическое местоположение Киева, величественный Днепр, в особенности во время разлития голубою лентою опоясывающий его, отсутствие такой суеты и меркантильности, как в Одессе, отпечаток какой-то святости... все это производит неизгладимое впечатление на путешественника, а жителя невольно приковывает к себе. Я во 2-й год пребывания в Киеве успел полюбить его сознательно и разумно, так что не знаю, как придется чрез два года расстаться с ним. Недаром многие из оканчивающих курс положительно не желают расставаться с Киевом, в особенности при мысли о каких- нибудь Единцах или Привороти, куда выпадает иным жребий учительства...

До 9 часов вечера ходил я по городу. Был и на Приморском бульваре; здесь-то собственно я наибольше просидел – часов около двух. Это действительно самая лучшая часть Одессы. Пред вами расстилается необъятное море. Вы вперяете свои взоры, но определенного впечатления вы не получите, а только впечатление чего-то грозного, необъятного, величественного, пред чем вы чувствуете свое ничтожество и возноситесь мыслью к Сотворившему море и землю и вся, яже в них. Да, в Одессе стоит быть из-за моря! С Приморского бульвара я возвратился на подворье и в комнате у себя застал на столе два огурца – это ужин. Вот уже два дня со времени прибытия моего в Одессу я пользуюсь монастырским столом и в ресторан не хожу. Несмотря на сильную скудость и непитательность монастырского стола, к чему я вовсе не привык, я не ропщу. Хочу быть настоящим паломником... Сейчас пишу письмо домой к родителям и прошу их родительского благословения на далекий и опасный путь.

Вот мчусь я теперь на всех парах на русском пароходе «Одесса» по водам Черного моря, которому присвоена репутация сердитого, злого, негостеприимного. Быть может, оно и бывает таким в осеннюю, весеннюю или зимнюю пору, а теперь оно очень ласково и тихо, только маленький ветерок рябит поверхность и производит небольшую зыбь.

Чуть было не остался я еще в Одессе до вторника. Дело вот в чем. С Ч-м мы в Кишиневе условились, чтобы он в субботу в 9 часов утра, т. е. сегодня непременно приехал в Одессу, и в 4 часа выедем. В половине девятого утра иду я сегодня на вокзал для встречи его. Приходит поезд, а его, сверх всякого ожидания, нет. Я был возмущен! Не приехал, – ну и не приехал – Бог с ним! Мало ли чего не бывает... заболел или, прощаясь с родными и знакомыми, пропустил поезд, как и со мною тоже случилось в Кишиневе...

Разве и без него нельзя поехать? По-видимому, так, да не совсем... Здесь кстати нужно сказать, на какие средства я путешествую, и тогда все объяснится. Хотя у меня есть довольно зажиточные родители и родственники и при усиленной просьбе с моей стороны, быть может, они снабдили бы меня деньгами для путешествия; но во- первых, я не имел возможности видеться с ними лично, – что в данном случае более или менее обнадеживало бы в успехе, а во- вторых, я и сам не просил денег на путешествие, не желая обременять родителей и родственников.

Так как приятель мой Ч-кий располагает лишними до поры до времени деньгами, то я и обратился к нему, как к своему другу, чтобы он ссудил мне до окончания академического курса рублей 60 или сколько потребуется для путешествия на Афон и обратно. Он согласился. Со своей стороны я согласился получить эту ссуду, предварительно убедившись, что не наношу этим никакого ущерба каким бы то ни было интересам его. Вот на какие деньги я путешествую, – на деньги в счет «будущих благ»! При выезде из Кишинева, я взял у него 15 руб. на расходы в Одессе. В конце концов, по исхлопотании паспорта, у меня осталось всего-навсего три рубля. Просто непонятно, куда это ушли 12 рублей! Ведь я за три дня съел только одну порцию котлет! Что тут делать с тремя рублями?

Одесса. Вид на гавань. Конец XIX в.

До Константинополя даже нельзя доехать, так как билет 3 класса на палубе стоит четыре рубля. Вот какое положение! Понимаете теперь мою досаду на моего приятеля, когда я его не встретил на вокзале? Это значило совершенно без дела остаться в Одессе до вторника и расстаться со своим новым приятелем Трофимом Наумычем. Но Трофим Наумыч, с которым я уже успел несколько сойтись, выручил меня из беды. Я ему объяснил, в чем дело, и он с удовольствием согласился помочь мне.

– Отдашь, Егорыч, не отдашь – твое дело. У меня денег много, – самодовольно сказал он, ударивши себя по карману. И я отдал себя в руки Трофима Наумыча Малькова. Мальков не из слишком крупных купцов, но и не из мелких; деньги, должно быть, имеет, судя по его рассказам о больших рыбных операциях его на Волге, хотя по внешнему виду его нельзя об этом заключить.

Сегодня с утра заметно было особенное оживление в подворье: на лицах всех было заметно какое-то одушевление, все суетились, бегали, складывали вещи. Я тоже был почему-то воодушевлен и не отставал в этом от других паломников. «Наконец-то, наконец мои мечты приводятся в исполнение», думаю я про себя. В первом часу вся братия и богомольцы, в том числе и я, пообедали вместе, помолились на образа и, напутствуемые благожеланиями братии, отправились на карантинную пристань. Наш пароход «Одесса» дымился, извергая большие клубы черного дыму. Через час – именно в 4 часа – мы должны выехать. Смотрю, – все богомольцы на пароходе, а моего кредитора Трофима Наумыча нет. Ищу, ищу его по всем пароходным закоулкам... нет нигде. Первый свисток, – второй, – нет Наумыча. Я просто сам не свой: думаю уже забирать свои вещи с парохода, нельзя же без копейки кидаться в такой путь... Вдруг несется на лихом извозчике мой Наумыч с каким-то еще другим, по виду, купцом...

– Как так можно, Трофим Наумыч! Ведь чуть-чуть не пропустили парохода.

– Что же такое! – с трудом проговорил он. – Двадцать лет не видались с приятелем, а тут на...

Вскоре после этого последовал третий свисток и наш пароход мало-помалу отчалил от пристани. На берегу машут платками, желают благополучия. Вот там плачет остающаяся жена с маленькими детьми, по-видимому еврейка, провожая мужа своего куда-нибудь в Яффу или Александрию; вот там плачущие малютки обвиваются вокруг скорбной матери, старающейся их успокоить; они что-то кричат, кажется на итальянском языке, – я могу разобрать только «рара, рара»...

Капитан дает какие-то непонятные для меня приказания, и наш пароход стрелою помчался, разрезывая тихие теперь воды Черного моря. Одесса мало-помалу скрывается из глаз, и мы плывем уже против малого, а затем большого фонтана...

Грустно стало мне; почти всякого теперь провожали или мать, или сестра, или брат, или жена, а меня – кто? Никто. О моем путешествии в настоящее время еще никто из родных не знает. Да и кто знает, что еще может случиться? Увидимся ли мы когда? Увижу ли я отчий кров, где родился и возрос?.. Наконец, я сам теперь положительно без копейки денег; кто знает, что может статься с Трофимом Наумычем. Грустно, да нечего делать...

Вот один берег уже скрылся; другой еле- еле мелькает. Смотрю в морской бинокль – виднеется Днестровский Лиман и Аккерман, – прощай Россия! Прощай дорогое отечество! Дай Бог воротиться подобру- поздорову!

День клонится к концу; солнце на закате. Люблю вообще смотреть на заходящее солнце, но в особенности на море. Вот последние лучи заходящего солнца скользят по поверхности черно-зеленого моря; вот красное солнце, как бы улыбаясь и посылая прощальный привет, опускается в море и, бросая последние лучи, кажется, будто купается в море, – пока наконец совершенно не скроется. Какая величественная картина! Вы безмолвно млеете перед радужными следами солнца: оно жарким прощальным лучом раздражает ваши глазные нервы, но вы не можете оторваться от него. Эта картина достойна кисти Айвазовского и описания какого-нибудь Гоголя, а не моего... О, если б я мог так писать, как чувствую! – Уж совершенно свечерело; ярко звезды горят; не дунет ветер, море не шелохнется, пароход идет полным ходом и с шумом разрезывает воды грозного Черного моря, море как бы ярится и от ярости ревет и испускает пену, светящуюся фосфорическим блеском, и огненные полосы гаснут за кормою. Тихо на пароходе, замолкли пассажиры; слышны иногда только отрывочные приказания капитана или помощников его. Один я, склонясь к перилам головой, вперил взор свой в бездонное море. Далека, далека моя мысль: то на Афоне, то в подводном царстве, то на сельском балконе...

Вдали заблестел огонек. Что это? Неужели земля? Нет, берегов давно – еще при свете – стало не видно. Не пароход ли другой? Нет, это маяк на единственном островке на Черном море. Это остров «Федонис», т. е. змеиный остров, говорят, много змей на нем.

Утомившись от такого созерцания, я прилег на люк посреди Трофима Наумыча и еще одного богомольца, которые преспокойно спали, в особенности Трофим Наумыч, который храпел на весь пароход. Я попользовался их постелью, так как постельного у меня положительно ничего нет; в этом случае я могу сказать: omnia mea mecum porto. Улегшись между ними, я еще не скоро заснул и часа два смотрел на звездное небо. О, как люблю я взором томным носиться в небе голубом, когда кругом тихо и ничто не препятствует такому полету! Наконец, предавши себя на волю Божию и волю капитана, который за нас всех бодрствует, я уснул.

Засыпая, я дал себе обещание, или выразил желание встать до восхода солнца, чтобы увидеть картину восхода его, которая, по всему вероятию, должна быть восхитительна. На рассвете – еще далеко до восхода – я проснулся, так как достаточно прозяб от сырого морского воздуха. Пробудившись, я сначала не сознавал, где нахожусь, минуты две, по крайней мере, я не мог ориентироваться в своем положении и находился в каком-то странном полусознательном и вместе неприятном состоянии, соображая, где я нахожусь.

«Команда, вставать!» Это приказание капитана сразу привело меня в сознание, и я, как укушенный чем-нибудь, мигом вскочил. Смотрю – ничего не видно, – кругом вода; как будто не верится, что я плыву по морю. Хожу по пароходу взад и вперед; все спят, только матросы, лениво растягиваясь, нехотя встают. Находившись вдоволь по огромному пароходу, я стал на корму в ожидании восхода солнца. Вот сильнее и сильнее алеет восток – вот-вот вынырнет солнце из тихих теперь вод Черного моря; фиолетовая пелена покрыла небо и смешалась с пурпуром;

пот половина солнца, вот оно все показалось и приветливо улыбнулось; заалело Черное море. Боже мой, какая прекрасная картина! Изумленный глаз смотрит – не насмотрится. Как торжественно и прекрасно – тихо на шумном море, – а ни дыхания зефира! Все молчит, только пароход шумит, пеня воду и оставляя за собою волнующуюся дорогу, ясно заметную в такой тишине. Я прилежно смотрел на просторную гладь моря и молчал, потому что молчание в таких случаях, как нельзя более кстати. Смотрю – не вдали от парохода в тихом море что-то плескается, что-то кувыркается, рыба – не рыба... «Смотрите, смотрите!» – уже кричат пассажиры. Целое стадо каких-то водных существ, видимо, старается обогнать пароход, делая при этом довольно большие вынырянья. Оказывается, что это морские свиньи, или дельфины, которые теперь, должно быть, играют, встречая восход солнца. Эти дельфины не слишком большого размера; если они и похожи на наших свиней, то только мордою, которая действительно свиная, а во всем остальном настоящая рыба; из головы во время вынырянья высоко бьет струя воды. Они плывут за пароходом или просто для удовольствия от состязания в беге с пароходом, или же, вероятнее всего, с целью поживиться чем-нибудь, падающим из парохода. Вот вдали на горизонте виднеется дым. Смотрю в бинокль – пароход плывет. Это, как оказалось, русский пароход «Цесаревич», выдержавший десятидневный карантин в Дарданеллах по случаю холеры в Александрии. На обоих пароходах – в знак приветствия – вывешены флаги. Пассажиры приветствуют друг друга маханием платков или же сбрасыванием шапок. «Кланяйтесь России!» «Поклон матушке России» – кричат с нашего парохода. Пароход наш, довольно скорый на ходу, обогнал австрийский к досаде, должно быть, немецкого капитана и повстречался с французским и английским; взаимные приветствия выражались тоже вывешиванием флагов, но без поклонов и приветствий пассажиров.

Теперь нужно ознакомиться с характером пароходного населения. Пассажиров на пароходе сравнительно с его величиною мало. Наибольшую долю составляют русские богомольцы, едущие то на Афон, то в Иерусалим; затем следуют евреи, которых сравнительно значительное число, потом греки, итальянцы, немцы и калмыки. Знакомство пассажиров на пароходе – очень скорое; поневоле тут перезнакомишься, не видя по двое-трое и более суток ничего кроме воды. Я, не слишком падкий на знакомства да и не имеющий способности скоро знакомиться, и то почти со всеми перезнакомился за исключением семейства калмыков. – Прежде всего я познакомился со студентом 3-го курса Московской духовной Академии Козма – арабом по происхождению. Он теперь едет в Палестину по поручению Палестинского Общества, поручившего ему собрать и сообщить сведения о состоянии школ – православных, католических и протестантских в Палестине. Палестинское Общество остановилось на нем потому, что он знает арабский язык, – знание которого необходимо для точных справок и непосредственного ознакомления со школьным делом. Он очень симпатичный и толковый человек.

Познакомился далее я с русскими богомольцами. Между богомольцами на Афон есть два крестьянина вятской губернии, два пермской, два тверской, один – астраханской, три отставных солдата и несколько других. Вятичи и пермяки: оборванные, измученные, исхудалые! Как оказалось – уже месяца полтора из дому и пришли пешком в Киев, отсюда в Одессу и, по их словам, если бы возможно было, то «пешочком бы и на Афон». Вот самоотвержение! Нужно именно удивляться такой сильной вере наших русских крестьян! Все они, кажется, думают остаться на Афоне, «если Царица Небесная сподобит». А вот меня удивили эти три отставные солдата, участвовавшие даже в последней русско-турецкой войне! Все они такие бравые молодцы – в особенности один из них – и едут с специальною целью остаться на Афоне. Не мог я добиться, несмотря на все мои расспросы, что их заставляет бросать родину, мать, отца и обречь себя на добровольное заточение. Я получал только неопределенные ответы: «все суета, ничего хорошего в мире нет...»

Греки и евреи едут с торговою целью: некоторые в Константинополь, а некоторые в Яффу. Один из евреев – в красной феске – обращал на себя внимание всех слишком уж большою развязностью; ко всем приставал, со всяким говорил на его родном языке и со мною познакомился, и мы довольно долго говорили (этот еврей, если только не лжет, драгоман какого-то посольства). Наш разговор был богословского характера. Начался же он по следующему поводу.

Довольно крупно разговаривая со своими евреями – на еврейском языке и очевидно что-то доказывая им, он вдруг разражается по-русски такой глупой фразою: «Я атеист; я не держусь никакого вероисповедания; я верую только в Бога». Сказав это слишком уж театрально, он, очевидно, рассчитывал на эффект и потому вызывающе посмотрел на меня, ожидая одобрения. Но он горько ошибся. Я начал с того, что показал нелепость и противоречие в сказанных им словах, а затем пошел разговор о различии вероисповеданий, о поклонении единому Богу... При этом он отвергал священников, раввинов... Я указал на неприличие и неразумие подобного поступка, оскорбляющего религиозное чувство как русских богомольцев, так и соплеменников его – евреев. Он сознал это и признал необходимость как раввинов, так и священников, оправдывая свое презрительное отношение к священникам и раввинам тем, что они дерут, но что он уважает как честных священников, так и раввинов. Я указал ему на то, что во всяком звании есть люди, позорящие его, но из этого не следует отвергать самое звание и т. д. в подобном роде.

Меня долг побуждал вступить в прение с этим евреем и доказать ему противное, потому что один из пермяков стал было с ним по этому поводу на дыбы и, конечно, ловкий еврей смял его, так что далее я должен был явиться на выручку. В особенности евреи остались довольны моею защитою раввинов и священников, так что с этих пор старались по возможности оказывать мне уважение и почтение: то чай предлагая (что весьма кстати, так как у меня не было собственного чаю), то сигары (которых я вообще не употребляю), то почтительно обращаясь ко мне с расспросами: «что я такое, куда, откуда и зачем еду»; а между собою, насколько я мог понять их исковерканный немецкий язык, говорили, что я «gelehrter Mann».

Полдень; кто спит, кто дремлет, кто кушает; некоторые матросы играют в лото, а иные, протянувшись, спят, несмотря на то, что южное полуденное солнце сильно жарит; а я, от нечего делать, все пишу да пишу, так что даже обратил на себя внимание. Между прочим, два немца подострили надо мною, говоря, что я философ, что я философствую, глядя на море, и один из них ужасно удивлялся, о чем я могу писать, глядя на море.

Но сколько ни пиши, а желудок своего требует – словами или мыслями не накормишься. Да; но что ж делать, когда нечего есть? Я не купил ничего в Одессе, так как не было денег, а на пароходе уж больно дорого. Мой Трофим Наумыч при прощании с Одессою позабыл о закупке провизии и всего на все у нас обоих был один маленький хлебец, так что в продолжение двухдневного плавания мы питались только этим маленьким хлебцем; а чаем поили меня евреи два раза. Одним словом с 23 июня я на такой строгой диете, на какой еще никогда не был.

Солнце зашло; находят малые тучи: ветерок повевает и все усиливается; море начинает понемногу волноваться и пароход наш покачивает. «Быть качке», говорят. По правде сказать, я желал бы качки. Когда же нибудь да нужно испытать влияние ее на себе; но, к сожалению, не было большой качки. Говорят, что скоро будут видны берега. Но навряд ли, так как тучи заволокли небо и скрыли месяц. Я все как будто не верю, что мы скоро переплывем Черное море и достигнем Константинополя. Поэтому я, находясь в ожидании, испытываю какое-то не то радостное, не то горестное, а какое-то неопределенное чувство. Взглянувши несколько раз на горизонт и убедившись, что ничего не видно, я опять прилег, как вчера, в середине между Трофимом Наумычем и богомольцем, давши себе обещание встать как можно раньше, чтобы не пропустить вида на Константинополь и на Босфор, так как к 5 часам утра мы должны въезжать в Босфор. Свежо; я озяб; поэтому и не мог уснуть, несмотря на убаюкивающий однообразный шум волн и качание нашего парохода наподобие люльки. «А море черное шумит не умолкая», припомнил я в это время почему-то этот лермонтовский стих. Я не мог уснуть частью от холода, частью от голода, а частью от работы воображения над тем, что мне предстояло видеть.

В прошедшую ночь я почти ни минутки не спал, а беспокойно дремал – что очень неприятно. В два часа ночи я встал с люка и начал ходить по палубе, так как довольно сильно озяб. Была маленькая качка. Я смотрел все вперед, в нетерпеливом ожидании скорее увидеть берега и знаменитый Константинополь. Я почему-то себе представлял, что Константинополь так вдруг и должен как бы вынырнуть из воды и явиться во всем своем внешнем величии. Смотря вдаль пристально, я заметил какие- то две ярко светящиеся точки: звезда – не звезда, пароход – не пароход... Гляжу в бинокль и догадываюсь, что это, по всему вероятно, маячные огни. Действительно, скоро пред нами засверкали огни двух маяков, – из которых один на европейской, а другой на азиатской стороне, – один постоянным беловатым светом, другой ярко-пунцовой точкой, которая поминутно то слабела, то опять разгоралась, кидая на море длинную полосу малинового света.

Константинополь. 1900-е гг.

Сквозь темноту, мглу и утренний туман я понемногу различаю очертания земли. «Средний ход, малый ход», приказывает капитан. Значит – близко; пароход не идет полным ходом, чтобы как раз с восходом солнца войти в Босфор. Берега все яснее и яснее очерчиваются; уже простым глазом, только чрез туман не слишком отчетливо, можно заметить исполинский проток с его холмистыми берегами. Слишком грозными казались в тумане берега Босфора с их укреплениями, из которых выглядывают громадные дула пушек. Так вот тот Босфор, те твердыни, которыми Турция еще сильна и благодаря которым еще держится! Заалел восток: солнышко восходит, выныряя из переплытых вод моря; туман рассеивается, ветерок утих и мы въезжаем в Босфор. Палуба оживилась: все встали, чтобы полюбоваться картиною, единственною в своем роде, подобной которой еще никто в мире не нарисовал да и не нарисует. Не знаю, – можно ли передать красоту этой величественной водной голубой улицы, на которой Азия и Европа сошлись лицом к лицу во всей красоте и роскоши. После плавания по обширному морю, где получается какое-то неопределенное впечатление чего-то величественного, громадного, необъятного, здесь получается вполне ясное и определенное впечатление чего-то поэтического и невыразимо прекрасного. Боже мой! Как прекрасен Босфор теперь при восходе солнца! Зеркальная поверхность его желтеет пурпурно-золотистым отливом, а вдали скрывается в дымке фиолетового тумана. При самом входе встретила нас целая стая дельфинов, нарушая покой сонных вод; они прыгали, ныряли, играли на солнце и неутомимо гнались за пароходом. Берега Босфора – это неистощимый ряд самых восхитительных видов под прекраснейшим небом в ласкающей свежести и прохладе. По обеим сторонам тянутся различные дворцы, загородные киоски... все потоплены в зеленой гуще кипарисов и виноградников. Час или полтора езды по Босфору – это просто сновидение; это панорама – больше ничего; чтобы этому поверить – нужно самому увидеть... Где же Константинополь? Я желаю, я хочу его видеть Ведь в моем представлении он должен в миг, как на ладони предстать во всей своей чарующей прелести, так приковавшей крестоносцев. «Это, говорят, только предместья. Это – Буюк-дере, – летняя резиденция посольств, это – Терания... До самого Константинополя будем плыть еще около часу...» Ах, когда б скорее! Мои чувства утомлены беспрестанною сменою впечатлений... я боюсь, что они не будут восприимчивы к красотам самого Константинополя... чем далее плывем, тем Босфор живописнее и оживленнее. По синим струям взад и вперед птицами летают пароходы, оставляя за собой вверху полосы черного дыма, внизу белые ленты кипучей пены; нам попадается навстречу множество роскошных «каиков» с сидящими в них турками. Но вот пароход заворачивает за угол и... о, диво! Константинополь – как на ладони! Как ни приготовлен я был к первой минуте свидания с знаменитой панорамой, но картина, развернувшаяся передо мною, выше всех описаний. Прямо против вас подымается колоссальный амфитеатр бесчисленных строений... дома кажутся положительно один на другом. Из рядов, громоздящихся домов возвышаются куполообразные мечети с их тощими минаретами. Вот, указывают мне, св. София; Сераль, Домана-Бахче... многое вижу... но ничего не понимаю, что такое... Позади, на азиатском берегу, тянется другой, слегка выгнутый амфитеатр строений и садов. Это – Скутари с прилегающим к нему знаменитым Халкидоном. С левой стороны виднеются воды Мраморного моря с живописными на нем островами.

Впечатлений и чувств, волновавших мое сердце при въезде в Константинополь, я не могу передать. Я не обладаю даром слова, равносильным чувству. Пароход наш уменьшает ход и бросает якорь в отверстии изогнутого вправо голубого рога, перерезанного поперек длинным мостом. В одну минуту налетело к пароходу множество каиков. Гребцы в полосатых рубахах, красных фесах и в страшно широких черных шароварах, прихваченных у колен и болтающихся назади огромным мешком, шумно цеплялись за пароход, а некоторые из лодочников ухитряются, даже во время хода парохода, вскарабкаться на него и предложить свои услуги. Целая толпа лодочников, носильщиков и комиссионеров наводнила палубу. Французские, греческие, русские, английские фразы слились в один хаос неопределенных криков. При этом они отлично знают, к кому как обратиться и на каком языке заговорить. Мне предлагали на русском языке и английском, видя, должно быть, в моей рыжей особе нечто вроде английского gentlemena. Мне не было надобности пользоваться услугами этих господ, так как за нами – богомольцами должна выехать монастырская лодка. Действительно, чрез несколько минут явилось на палубу несколько русских монахов, предлагающих свои услуги свезти в известное подворье. Дело в том, что каждый из трех русских монастырей па Афоне имеет в Константинополе свое подворье; к прибытию парохода выезжает лодочник с монахом от известного подворья, чтобы взять богомольцев. Наибольшее число богомольцев отправлялось в русский Пантелеимоновский монастырь. При этом вышла довольно неприятная сцена из-за богомольцев. Два пермяка, по неведению, вместо лодки Пантелеимоновского подворья попали на лодку Ильинского подворья. Когда им сказали, что они не туда попали, то они к нам и пересели. Из-за этого между лодочниками и монахами произошла перебранка, произведшая на меня неприятное впечатление. На богомольцев смотрят, выходит, с барышнической точки зрения... Опытный лодочник скоро и успешно, лавируя среди множества шныряющих взад и вперед легких лодок и пароходов, доставил нас на берег. «Драствуй Русс, драстуй Москов, каряшо!» – приветствовали нас турки. Скоро пришли мы в подворье, находящееся в нескольких шагах от набережной. Монахи встретили нас довольно радушно. Мне и студенту-арабу дали хороший номерок. В это время в домашней церкви шла литургия. Мы все приехавшие сходили в церковь и поблагодарили Бога за счастливо совершенный путь. Напились чаю и затем я с студентом решили пройтись немного по городу. Насколько сильно было наше

очарование Константинополем с моря, настолько сильно теперь разочарование. Боже мой, какое безобразие внутри: нечистота, улицы узкие – меньше всяких наших проулков, множество отвратительных собак, которые в каждом закоулке, на каждом перекрестке целыми десятками грызутся между собою и разрывают нечистоты! Толкотня, давка, теснота, вонь, грязь на каждом шагу. А тут еще к довершению всего безалаберного движения присоединяется и конка; во избежание несчастий впереди ее постоянно бежит мальчик, который своим криком: «варда, варда», т. е. берегись, разгоняет людей. Незавидная доля этих передовиков! Да и вообще меня поразило здесь страшное принижение личности – рабочие положительно играют роль скотов. Вот по улице за длинною вереницею ослов, согнувшись в три дуги, плетется этот чернорабочий мул в человеческом образе, неся на себе такую тяжесть, которая едва ли по силам настоящему мулу. Это – хомол – весьма характерное явление Константинополя. Около часу ходили мы по городу, находя здесь для себя все новое: нас поражал костюм турчанок, придающий им вид движущейся мумии. Турчанка почти с ног до головы окутывается широким плащом светло-зеленым, или палевым, или розовым; лицо ее покрывается покрывалом, чтобы нескромный глаз не прельстился ее красотою; хотя на многих были очень прозрачные покрывала, сквозь которые отлично можно было разглядеть южные огненные глаза. Далее, нас поражало обилие фруктовых лавок, обилие менял...

Константинопольский порт. 1880-е гг.

Однако нам пришлось поплатиться за наше поспешное любопытство: мы не могли обратно попасть в подворье, так что довольно долго блуждали. Первый раз в жизни пришлось обратиться к практическому применению греческого языка. Я спросил... Грек указал нам, – видно, понял мой вопрос, – за что я дал ему неизбежный на востоке «бакшиш». Во время нашего прихода все обедали. При этом монашеская братия здесь обедает отдельно от богомольцев, – богомольцы тоже не все вместе обедают, а по рангам. Монахи имеют какой-то свой критерий при оценке людей. Я, право, не знаю, может быть, потом узнаю, что служило мерилом оценки моей личности, но мне дали отдельный стол – не по качеству, а приносят отдельно от других в номер. Если только мерилом служит солидная мошна, то горько ошибутся, потому что у меня теперь ни копейки денег. Я с нетерпением жду приезда Ч-кого, потому что не хочется быть в зависимости от Трофима Наумыча; хотя он и добрый человек, но все-таки у него иногда зарождается сомнение, отдам ли я ему одолженные деньги, – жилка купеческая в нем сказывается.

Сегодня вечером, часов в 11, после повечерия зашел ко мне старший над паломниками монах о. Паисий. Не знаю, – в обычае ли это заходить к паломникам или нет, но он зашел ко мне. Я с ним довольно долго разговаривал о разных предметах. Он, по его словам, из оренбургских казаков, самоучка, – нигде не учился, но «умудрен опытом»; как он любит о себе выражаться, так что любого ученого за пояс заткнет. Как оказалось, он смутно понимает, что это такое Академия и чем оттуда выходят. А слово «студент» понимает в худом смысле, так что мне приходилось разубеждать его в этом. Видно, конек о. Паисия, – это война против ученых из которых почти все «социалисты». Он рассказывал, что в Константинополе есть много этих «социалистов»; они иногда заходят в подворье и просят куска хлеба. «Оставьте, – говорю я им часто, – свои бредни. Какая вам польза от этого, скажите пожалуйста? Слушайте

меня, простого монаха, хотя не ученого, но умудренного опытом. Мои советы основательны и я вам ей-ей добра желаю, спасения. Вот какие молодые люди теперь!» Долго я его разубеждал в противном, и мы расстались за полночь.

Пантелеимоновское подворье находится в европейской части города, называемой «Галата», не вдали от Босфора. Дом подворья большой, пятиэтажный и, можно сказать, один из лучших в этой части города. Номеров для богомольцев здесь достаточно. На самом верху на кровле помещается церковь – не очень большая, но очень изящная и, нельзя сказать, чтобы она была бедна. Кругом церкви очень приличный балкон, откуда богатейший вид на Босфор, Скутари и вообще Константинополь. Люблю прохаживаться по этому балкону и любоваться константинопольскими видами, подобных которым, смело могу сказать, едва ли где можно отыскать! Вот Золотой Рог, усеянный множеством пароходов; над ним возвышаются холмы Стамбула и Перу; затем взоры утопают в горизонте Мраморного моря.

На противоположной стороне азиатский берег является бесконечною цепью цветущих холмов, долин и садов.

Ввиду того, что подворьем заведуют монахи, оно находится в очень нехорошем месте, так как здесь очень много соблазнов и искушений.

На улицах Константинополя. 1900-е гг.

Сейчас же вокруг подворья несколько кофеен с официантками, где происходят страшные безобразия в восточном вкусе; немного дальше театр, или скорее балаган, где каждый вечер музыка играет, и она так слышна, что лучше и желать не надо; поэтому мешает молиться Богу. Я сам убедился в этом. Сегодня по случаю завтрашнего праздника было бдение, продолжавшееся до двух часов ночи; и я был на бдении. Почти во все это время непрестанно раздавались неистовые звуки турецкого барабана, каскадные песни, выстрелы... поневоле развлечешься и впадешь в искушение. Есть и другие искушения... Нужно знать, что так как Константинополь очень стеснен, сплочен, то ему положительно нельзя расширяться, и каждый дом стоит в непосредственном соседстве с другим, не имея ни малейшей ограды, ни малейшего двора. Поэтому здесь слишком злоупотребляют высотою домов, – благо за это не платится ничего. При этом дома строятся по восточному – без крыш, а с кровлею, которая представляет отличное место для гулянья. Как раз против монастырского дома высится такой же пятиэтажный дом, где очень много жильцов – греков и армян. Мужчины обыкновенно, будучи заняты делом, не сидят дома, а женский пол – дома, занимаясь хозяйственными делами; и вот вечером молодежь женского пола и прохаживается по этой кровле. Сегодня я был свидетелем этого: четыре гречанки грациозно прохаживались по кровле, и две из них настоящие красавицы. А тут только что кончилась вечерня, и вся братья вышла на балкон гулять. А гречанки, как бы чувствуя и сознавая силу своей прелести, еще грациознее прохаживаются. Наконец они что-то говорят мне, но я ничего не понимаю и, прибегнувши к запасу своих знаний по греческому языку, так сказал.... Звонкий смех южных красавиц был ответом на мое искреннее сожаление. «Великое искушение, батюшка, – говорю я одному из монахов, с которым я довольно близко сошелся. – Боже мой! Прости нас грешных. Иногда по целым часам стоишь на коленях и со слезами просишь Господа, чтобы Он удалил искушение». Вот что приходится терпеть здешним бедным инокам! Лучше, как они и сами говорят, жить на Афоне, хотя там и строже, но таких искушений нет.

Два часа ночи. Только что вернулся с балкона, где очень долго гулял, любуясь волшебным видом на Константинополь. Теперь тридцатидневный пост Рамазан; во все это время город иллюминуется, и главным образом балконы минаретов. При блеске этих огней самые строения пропадают в темноте и кажутся эти огненные кольца как бы висячими в пространстве. Прекрасное зрелище представляет Босфор с бесчисленным множеством разноцветных огней, а Скутари кажется положительно в огне. Так вот наконец этот волшебный город с чудесами «Тысячи и одной ночи» Вот наконец этот поэтический Восток, напоминающий яркие краски вымыслов Шехерезады!

Теперь Константинополь ликует и веселится. Следуя предписанию Корана, турки в продолжение 30 дней должны подвергать себя самому строгому воздержанно от пищи и питья. И действительно, днем они так постятся, что стараются даже как можно меньше говорить, чтобы реже открывать рот и таким образом как можно меньше впускать в себя воздух; но зато ночью они вознаграждают себя за это лишение, так что Рамазан превращается из поста в самый веселый месяц в году. Вот против моего окна две кофейни, где турки веселятся нараспашку: пьют и поют, – в прошедшую ночь не дали спать, вероятно и теперь не дадут. Вот все тудят или аккомпанируют, а один заливается бесом на самых высоких нотах, вот все что-то поют в унисон и прихлопывают в ладоши; а вот кричат просто как сумасшедшие... Мне становится страшно от этих завываний...

Константинополь. 1880-е гг.

Чу! Что такое? С пушек стреляют в половине третьего часа ночи: раз, два, три... семь раз. На улице между тем не вдали от нашего подворья поднялась страшная суматоха, гвалт, отчаянные крики... ну настоящий ад кромешный. Смотрю, против моего окна немного на север страшное зарево, – весь горизонт заалел. Выбегаю на балкон, и моим глазам представляется страшное и вместе величественное зрелище – не вдали страшный пожар. А этот гам на улице происходил от того, что пожарные, неся на своих плечах пожарные инструменты, натыкались на пьяных турок, придавливая их какою-нибудь бочкою, а те отчаянным образом кричали. Пожар не скоро был прекращен. Константинополь в пожарном отношении очень небезопасен: тут еще много деревянных домов, которые совершенно сплочены друг с другом. Да при этом нужно принять во внимание еще отсутствие хорошей пожарной команды; и та, какая есть, носится людьми в случае надобности.

Уже давно пора спать; лягу, если смогу только уснуть при отчаянных криках турок.

4 часа утра. Не дают спать проклятые турки: поют, т. е. кричат до безобразнейшего безобразия. Вдруг среди этого гвалта слышится какой-то заунывный, просто за душу раздирающий вопль. Это – муэдзин призывает правоверных на молитву Аллаху и Его пророку Магомету, приглашая их оставлять безобразия и бесчинства. Такие возгласы повторяются пять раз в день, чрез одинаковые промежутки времени и в одно время со всех минаретов. При этом все торопятся умыть лицо и руки и затем идут в мечети на молитву. Смотрю в бинокль, и моим глазам представляется такая картина: на одной из верхних галерей минарета при султанской мечети муэдзин-араб, черный как смола, весь в белом с огромною чалмою на голове, закрывши глаза и заткнувши уши большими пальцами, выкрикивает или «алалакает», обращаясь на все четыре страны света. Голос этого муэдзина очень высокий тенор, и он весьма ловко владеет им, делая переливы от самых высоких теноровых нот до самых низких. Сильное впечатление произвело на меня теперь это заунывное выкрикивание в особенности после козлогласования пьяных турок. Вчера я слыхал этого самого муэдзина днем, но выкрикивание его тогда не произвело на меня такого впечатления.

После этого выкрикивания муэдзина турки стали расходиться, и криков стало наконец совсем не слышно: турки, вероятно, пошли на молитву. Воображаю, какая это будет молитва после такой бурно проведенной ночи. Только после ухода турок я мог заснуть и спал около двух часов. Затем пошел в нашу церковь помолиться Богу и Святым Апостолам – Павлу и Петру, память которых сегодня празднуется.

Пришел в номер; прилег немножко и унесся мыслью в дорогое отечество, в свою милую Бессарабию, в свое село, в свой родной дом, в семейный круг родных. Мне стало невыразимо грустно! Я встал и написал длинное-предлинное письмо домой, в котором описал все впечатления, которые я испытал при въезде в Константинополь и в самом Константинополе.

Сегодня приехал Ч-кий со своим братом гимназистом, двенадцатилетним мальчиком. Мне это очень приятно, так как одиночная жизнь совершенно наскучила, да притом у меня ни копейки денег.

Вместе с ними приехали и остановились на монастырском подворье семь болгарок, окончивших курс средних учебных заведений в Москве. Все они родом из Румелии – из городов Коприщицы и Панагюриште, где собственно организовалось и началось болгарское восстание. В самом начале восстания родители их были зверски убиты башибузуками, а они взяты были, благодаря милостивому вниманию покойного императора, в Россию для получения образования. С 1876 года они в России. Приехали они сюда маленькими запуганными детьми, а возвращаются взрослыми девушками в полной силе и красоте. Они едут теперь в Болгарию, чтобы по мере возможности послужить ей. Из разговоров с ними я узнал, что они сильно любят Россию, а некоторые из них даже поставили себе целью непременно вернуться чрез несколько лет в Россию, – на что я им заметил, что они, скорее, должны служить своему отечеству, которое более чем Россия, нуждается в образованных людях... Во все время пребывания нашего в Константинополе мы служили их чичероне. При этом замечу, что путешествие с барышнями по Константинополю очень щекотливое: нахальство турок далеко превышает чувство приличия, – в особенности принимая во внимание свежесть, молодость и красоту черноглазых болгарок.

Центральный вид северного нефа Ая-Софии.1850-е гг.

Вместе с ними мы сегодня осмотрели мечеть Ая-Софья (Св. Софии), взявши для этого проводника грека Давида, постоянно находящегося при Пантелеимоновском подворье. Ая-Софья находится в Стамбуле – в турецкой части города. Из Галаты, где мы остановились, в Стамбул ведут чрез Золотой Рог два моста, железный и деревянный. Первый из них очень удобный и чистый, но движение на нем, можно сказать, ничтожное в сравнении с тем, что делается на мосту деревянном, через который и мы переходили, заплативши предварительно по «паричке» (2,5 коп.). Мост этот есть феномен в своем роде. Около него пристают все пароходы, беспрестанно совершающие свои рейсы в близкие и далекие прибрежные окрестности столицы. Площадь моста кишит людом разнообразнейших лиц, одежд, наречий: офицеры, солдаты, статские в фесках, статские в цилиндрах, турки в чалмах, греки, одетые, как турки, но в фесках, пешие, конные, кареты с сидящими в них, разодетыми по последней моде, турчанками с вуалями, не мешающими разглядеть их хорошенькие лица, простые турчанки, плетущиеся в их мешковатых балахонах с закрытыми лицами, разносчики, громко и на различных языках выкрикивающие свои товары, газетчики, речитативом перечисляющее газеты, имеющаяся у них, мальчишки, предлагающее чистку сапог или просящие милостыню, множество самых отвратительных нищих... и все это толпящееся, толкающееся. Одним словом, давка, суматоха и болтовня непрерывная. Насилу мы выбрались из этой толпы и направились к Ая-Софии. Вот проводник наш указал нам ее. Признаюсь, внешний вид ее не произвел на меня никакого особенного впечатления, и я невольно начал опасаться, что действительность помрачает тот величавый образ, который у меня составился об этом величайшем произведении византийского зодчества. С первого взгляда она не только не поражает величием или красотою, а скорее отталкивает; ее массивное, приплюснутое здание лишено величественности и кажется даже низким. Это какая-то громадная масса камней, похожая больше на причудливую гору, нагроможденную природой, чем на художественное здание, построенное людьми. Но в этой чудовищной груде камней таится, говорят, прекраснейший храм. Это меня несколько успокоило, и я горел нетерпением скорее увидать внутренность ее. Мы вошли в узкий переход, который в хаосе турецких построек ведет к пропилеям храма. У входа в храм нас встретило несколько имамов (духовные лица, совершающие богослужение) с щетинистыми бородами и в грязных чалмах. Наш проводник вступил в переговоры с ними. Это торгашество турок возмутило нас до глубины души. Мы должны были нисколько раз, по предложению Давидки, делать вид, что вертаемся назад, не желая войти внутрь. Имамы же, не желая лишиться добычи, ворочали нас назад, сбавляя каждый раз цену за вход. Наконец дело как-то уладилось: из меджида (около 1 р. 70 коп.) они спустились на полмеджида с каждого из нас. Через бронзовую дверь вошли мы на паперть или пропилеи Софийского храма. Здесь мы сняли сапоги и надели туфли, которых здесь навалена целая коллекция. Мы вошли и... остановились в смущении, пораженные грандиозностью этого здания вообще. Общий вид здания так могущественно поглощает внимание, что несколько времени совсем не замечаешь его обстановки, а наслаждаешься общим впечатлением, не скоро переходя к обзору частностей и подробностей. Будучи профаном в архитектуре, я не берусь передавать о всех подробностях этого замечательного произведения византийского стиля... Меня поразил громадный купол, весь залитый светом, – точно свод небесный. Просто понять нельзя, как такая громада может держаться. Он покоится на неизмеримом каменном кольце, пронизанном множеством окон, которое поддерживают четыре скрещенные арки, раскинутые между легкими полукуполами, образуемыми исполинскими закругленными наверху боковыми стенами, примыкающими впереди к тройному выгибу алтаря, а назади к колоннаде пропилей. По исполинской площади с севера и юга тянутся два ряда громадных колонн, расположенных симметрически и на равных друг от друга расстояниях. Эти колонны связаны арками, на которых встают попарно новые колонны, подпирающая своды другими рядами величественных арок. Эта сквозная масса, поддерживая хоры, наполняет храм сетью колоннад, которая придает ему неописанную красоту и величавую таинственность. История говорит, что император Юстиниан, войдя в новоустроенный храм, воскликнул: «Я победил тебя, Соломон!» Не гордость заставила Юстиниана произнести эти слова, а изумление пред невиданным чудом искусства. Мысль – посвятить храм Премудрости Божией (Софии) – была еще раньше Юстиниана.

Св. равноапостольный Константин, украшал храмами свою новую столицу, воздвиг, между прочим, церковь во имя Св. Софии Премудрости Божьей. Но церковь эта существовала очень недолго: была ли она слишком мала или ее разрушило землетрясение, только сын Константина, Констанций, должен был построить ее вновь. После многих перестроек этого храма при преемниках Константина, император Юстиниан в VI веке решился заменить его новым колоссальным зданием. Он собрал все, что могли представить в его распоряжение материальные средства империи и опыты строительного искусства, чтобы воздвигнуть храм, способный противостоять и землетрясениям, часто случавшимся в Константинополе, и пожарам, нередко опустошавшим столицу, и в то же время – быть достойным монументом его царствования. Одним словом, Юстиниан желал, чтобы это был самый прочный, самый великолепный собор на земном шаре. Чтобы украсить его, из эфесского храма богини Дианы были привезены восемь колонн, из Рима – также восемь колонн. Такая же участь постигла храмы в Афинах, в Делосе, в Египте. Постройка собора была вверена трем архитекторам, а именно: Анфиму Тралльскому, Исидору Милетскому и Игнатию. Собор был не только расширен,

но и увеличен в длину. Стены были воздвигнуты из кирпича, столбы – из громадных известковых камней, соединенных железными стержнями. Работали 10000 человек под руководством 100 мастеров. Внутренняя часть собора была роскошно изукрашена. Стены были покрыты драгоценным мрамором, капители и карнизы вызолочены, своды расписаны, купол покрыт вызолоченною и цветною мозаикою. По золотому полю разноцветными кусками стекла были изображены между прочим: в алтаре – Божия Матерь в исполинском виде, сидящая на престоле с благословляющим Младенцем Спасителем, по сторонам Ее апостолы Петр и Павел; над нею нерукотворенная икона Спасителя, с двумя парящими ангелами по сторонам. В своде купола изображен был Спаситель, сидящий на радуге, а под куполом, на треугольниках между арками, четыре херувима. Над большими входными дверьми с запада, внутри церкви, также было изображение Спасителя, сидящего и благословляющего припавшего к ногам Его императора. Богатство собора было изумительное при массе драгоценных золотых сосудов, паникадил, крестов. Алтарь представлял собою чудную смесь золота, серебра, жемчуга и других драгоценных камней. Одним словом, все соответствовало желанию императора в создании этой церкви превзойти Соломона.

Алтарная стена Ая-Софии. Соврем, фото

А теперь что? Теперь наслаждаешься только общим впечатлением здания, которое действительно поражает своим необъятным величием. А отрываясь от общего впечатления храма и переходя к его обстановке, получаешь такое неприятное впечатление, что тебя просто дрожь охватывает от негодования, – так здесь все бедно и жалко. Не терпя рельефных крестов, сделанных из дерева на входных дверях, турки отломали у них поперечные части, но оставили продольные и верхние, отчего кресты получили вид каких-то громадных стрел с несоразмерными трехконечными остриями. Мозаики прикрыты и замазаны, хотя сквозь закраску таинственно проглядывают некоторые святые изображения. В своде купола виднеются крылья херувимов, плохо замазанных. На алтарной стене с трудом можно приметить некоторые фигуры святых и посреди их колоссальный мозаический образ Божией Матери. На месте алтаря вставлена выдолбленная глыба красного мрамора, показывающая направление к Мекке, а около нее небольшой полинялый ковер, на котором Магомет молился. Вокруг всего храма турки развесили круглые щиты, на которых крупнейшими арабскими буквами изображены имена Аллаха, Магомеда... Вместо паникадил со сводов по всему храму спускаются проволоки, на которых висят бронзовые люстры, страусовые яйца, пучки шелка и проч. Некоторые колонны некогда великолепного храма пошатнулись и треснули; арки боковых галерей тоже сильно покосились и изменили свое положение, и все это остается на произвол судьбы. Впрочем, некоторые потрескавшиеся колонны опоясаны толстыми железными прутьями. Довольно долго рассматривали мы это величайшее произведение искусства; оставались бы здесь еще больше, но имамы чрез проводника нашего торопили выйти или пойти на хоры, так как турки собирались на полуденную молитву (в дни Рамазана). Окинувши последним взглядом храм и его величественный купол, мы вошли в притвор, сняли туфли и обулись в сапоги (на хоры можно идти в сапогах). При этом, замечу, дело не обошлось без бакшиша. На хоры нужно всходить по отлогим всходам, которые подымаются спирально. Величие храма с хор кажется еще поразительнее: турки, собиравшиеся в это время на молитву, казались пигмеями. На хорах также много следов поругания и обезображения святыни и искусства. Между прочим, наш проводник Давид рассказал нам следующее предание. Во время разграбления Константинополя турками масса несчастных христиан искала убежища в стенах Софийского собора. Священники, для утешения верующих, совершали литургию. Когда мусульмане ворвались в храм, то священник, служивший литургию в этот день, не окончивши ее (он дошел только до «Победную песнь поюще...»), был святыми ангелами со святым евангелием в руках вознесен на небо. Когда этот храм сделается снова христианским, тогда этот священник вернется для окончания литургии. Давид указал даже место, где, по преданию, этот священник совершал литургию. На хорах еще более, чем внизу, поражаешься небрежением турок и поруганием, не говорю – святыни, но искусства. Достаточно сказать, что по подкуполью летают голуби, оставляющее очень много помету на перилах хор.

Во время осматривания нами хор внизу собралось уже много турок для молитвы и мы имели возможность увидеть турецкое богослужение. Турки при молитве обязаны оборачиваться в ту сторону, где приходится их священный город – Мекка. При этом они молятся, повернувшись спиною к образу Мудрости-Софии, таинственно подымающемуся на среднем своде, как бы не смея глядеть на него. В это время шла проповедь какого-то чалмоносного муллы, который говорил о чем-то с большим воодушевлением, размахивая руками. Только малая часть пришедших турок слушала красноречивого муллу, подогнувши под себя ноги или лежа. Большая часть, разлегшись преспокойно по три или четыре вместе, вела беседы, должно быть, очень приятные, потому что многие из них чистосердечно смеялись, некоторые утомленные, надо полагать, безобразиями прошедшей ночи, преспокойно храпели. Меньшинство же предавалось религиозной гимнастике. Эта религиозная гимнастика магометан чрезвычайно разнообразна. Сначала они несколько времени сидят, подогнувши колена, молча, затем кладут большие пальцы к ушам и произносят молитву. Через минуту они перекладывают уже руки на живот, растопыривают пальцы и, потупив взоры в землю, кладут их на колена. Затем то совсем выпрямляются, то, стоя на коленях, откидываются назад, бросаются на протянутые руки, иногда склоняются лбом до земли с дикими завываньями. Это зрелище молящихся турок представлялось с хор очень странным и возбуждало какое-то неприятное, тягостное чувство. Некоторые из болгарок, при виде молящихся турок и при рассказе нашего проводника о местах святыни и остатках ее на стенах, положительно дрожали от страха и негодования. Боязнь турецких ятаганов и зверства башибузуков еще не изгладились из их памяти, хотя в то время они еще были маленькими. Между прочим, одна из девушек (Цветана, или Флора она называлась) с ужасом сказала мне: «А что, если они вздумают броситься на нас и перебьют? Ах, как я их боюсь и ненавижу!» Из расспросов ее я узнал, что ее родные все перебиты башибузуками, а она каким-то просто чудесным образом уцелела, инстинктивно спрятавшись в погреб. Успокаивая ее, я и сам начал чувствовать какую-то робость и потому торопил всех выходом. Почти все время пребывания нашего на хорах за нами ходил имам и еще кто-то из причта Ая- Софии. Этот последний носил маленький холщовый мешочек. Запуская туда руку, он вынимал из него горсть разноцветных камушков мозаики, выковыренных из стен, и предлагал купить, приговаривая: «Антыка! Антыка!» Я купил несколько этих камешков, заплативши один пиастр (10 коп.), предварительно долго поторговавшись. Это было вполне достойным финалом к довершению тягостного чувства, вынесенного нами из посещения св. Софии. По выходе из св. С. мы присели пред дверьми ее на близлежащих камнях и высказывали друг другу волновавшие нас чувства.

Затем, так как женское общество было утомлено, то решено было, чтобы оно отправилось домой в сопровождении Т. Д. Ч-кого, которому достаточно известна топография Константинополя по прошлогоднему путешествию; а я с Давидом отправился для осмотра некоторых достопримечательностей Стамбула.

Не вдали от св. Софии находится знаменитый Гипподром или по-турецки Ат-Мейдан, что значит лошадиная площадь. Это большая прямоугольная площадь, имеющая ныне 250 футов длины и 150 ширины; а когда-то она имела 370 метров длины и 185 ширины. Как гласит мой путеводитель по Константинополю, она начата при Септимии Севере и окончена Константином Великим. На этой площади были когда-то знаменитые ристалища, изумлявшие Византию роскошью и кровавыми побоищами.

Теперь Ат-Мейдан опустел и совершенно непригоден для конских ристалищ. Поверхность площади изрыта ямами и завалена кучами притоптанного мусора, так что нельзя и догадаться, что на ней в цветущие времена империи мчались золотые колесницы. Только три памятника, уцелевших каким-то образом, напоминают о былом величии Ат-Мейдана. Это – обелиск Египетский или Феодосия 1-го, змеиная колонна и разрушенная колонна Константина Багрянородного. Египетский обелиск сделан из розового гранита. Это половинная часть первоначального обелиска, который Фараон Путмос (за 1600 л. до Р. X.) воздвигнул в Гелиополисе (в Египте). Констанс II, Юлиан и Феодосий I занимались его перевозкой в Византию; но воздвигнут он только Аркадием в 400 г. после Р. X. Теперь он обведен чугунной решеткою. На пьедестале изображены мраморные барельефы и греческие надписи, выражающие похвалы императору за его сооружение. Несколько далее от обелиска стоит змеиная колонна. Это один из древнейших и замечательнейших памятников. Он воздвигнут греками в храме Дельфов на память платейской победы, от лица всех греческих племен, участвовавших в битве. Она называется змеиною потому, что составлена из трех бронзовых змей, которые, опираясь хвостами на пьедестал, сплетаются в вертикально подымающуюся колонну и наверху опять раскидывают головы на три стороны. Теперь нет ни одной головы, а только скрученное туловище. Головы отбиты невежественными турками. Эту колонну привез из дельфийского храма Константин Великий. Эта колонна тоже обнесена решеткой; на пьедестале изображены надписи городов, принимавших участие в платейской битве. Наконец, третий памятник, – это разрушенная колонна Константина Багрянородного. Эта колонна была украшена бронзовыми рельефными фигурами, но латинские крестоносцы унесли их с собой, так что в настоящее время видны только одни камни, которые угрожают неминуемым разрушением. Вот и все, что осталось на Ат- Мейдане и по чему еще можно догадываться о его былом величии, когда он уставлен был колоннами, бронзовыми и мраморными статуями, которые в продолжение веков свозились сюда с целого света.

Осмотревши Ат-Мейдан с его оставшимися памятниками, я пошел с Давидом в «Янычарский» музей, находящийся в конце Ат-Мейдан, насупротив мечети Ая-София. Это продолговатое каменное двухэтажное здание, половина которого занята турецкою школою, а половину составляет музей. Вход в этот музей открыт беспрепятственно для всех с платою двух пиастров. Этот музей называется «Янычарским», потому что в нем выставлены исключительно только одни чу- челы, представляющие собою старое облачение и вооружение янычар. Очевидно, что этот музей, правильно организованный, мог бы иметь важное значение в археологическом отношении, как памятник всей турецкой старины, так как в прежнее время янычары составляли все в Турции: и войско, и административные власти, и придворную свиту... Но, к сожалению, в распорядке предметов этого музея не заметно никакого определенного порядка, никакой систематической классификации выставленных предметов, никаких хронологических указателей. В каждом более или менее благоустроенном музее существуют каталоги. Ничего подобного здесь нет. Правда, к предметам привешены ярлычки, но на них написано по-турецки. Невольно поэтому приходится пользоваться услугами корыстолюбивого турка, рассчитывающего получить «бакшиш». Конечно, он переводит вам только ярлычок, не сообщая никаких сведений, а, быть может, и вводит еще в заблуждение. Внешнее состояние весьма неказисто: густая пыль покрывает все эти чучела. Чучела сделаны весьма неискусственно: это какие-то безобразные болваны, не хорошо сделанные из дерева и грубо размалеванные красками. Кроме этого, некоторые из них покривились, а у иных отломаны пальцы. В Константинополе существует и другой музей – музей оружия (в церкви св. Ирины). Но для обозрения его нужно было выхлопотать пропускной билет из Порты с внесением довольно значительной платы. Поэтому и не пришлось быть в другом музее. На обратном пути мы зашли в одну из древнейших цистерн, которая называется у турок Бин-бир-дирек или подземелье тысяча-и-одной колонны. Она находится недалеко от Ат-Мейдана. При входе нас встретил турок, с которым Давид начал торговаться. Вход в эту цистерну для всех бесплатный, но турки привыкли требовать бакшиш с приезжих туристов за все, и требуют все, кто только захочет. Так, этот турок (как я узнал потом) совершенно случайно зашел в эту цистерну; но, видя наше намерение осмотреть ее и считая почему-то себя обязанным охранять ее, решился воспользоваться бакшишем, который во всяком случае он получит с туриста, потому что, – не вступишь же с ним в драку, а посмотреть хочется. Насилу за полфранка Давид сторговался.

Мы опустились в подземелье, которое освещается сверху чрез круглые отдушины каменных воронок.

Мусульманские мужчины на улицах Константинополя. 1890-е гг.

Здесь тянутся ряды белых колонн, сажень в пять вышиною, так что, кажется, стоишь в лесу. Не знаю, есть ли здесь тысяча и одна колонна. Давид говорил, что под этим подземельем есть другое, теперь совсем заваленное. Теперь Бин-бир- дирек служит мастерскою для размотки шелка. И действительно, между колоннами расставлены станки, у которых оборванные мальчишки вертят колеса и наматывают шелковые нити на катушки. Отсюда мы уже направились домой, проходя по грязным улицам Стамбула, которые, к довершению всего, положительно были запружены отвратительными собаками с их семействами, так что приходилось перескакивать чрез них. По дороге нам встретился довольно важный памятник, – так называемая «погоревшая» колонна. Она состоит из девяти цилиндров,

соединенных между собою широким поясом в виде лаврового венка, так что колонна имеет вид памятника из целого камня, украшенного венцами. На этой колонне, как гласит мой путеводитель по Константинополю, находилась бронзовая статуя Аполлона, голова которого заменена была головою Константина. В царствование Алексея Комнина, статуя, капитель и часть колонны были разрушены громовым ударом – отчего она и называется «погоревшею». Эммануил Комнин заменил разрушенные части каменными украшениями. Колонна имела 170 футов вышины.

Отсюда мы пошли уже домой, не останавливаясь нигде, хотя Давид и предлагал еще осмотреть замечательный турецкий базар «Беземон», но я отказался теперь от этого, чувствуя сильную усталость. Завтра вечером отправляется пароход на Афон. Наконец-то...

Пятница считается праздничным днем у турок. В этот день совершается торжественный выезд султана в одну из своих мечетей. С утра на улицах заметно особое оживление. На улицах слышна военная музыка, – это турецкие солдаты, направляющиеся к дворцу. Хотя это было довольно интересное зрелище, но я решил оставить его для другого более интересного зрелища, тем более что я не рассчитывал увидать султана, для чего нужно было попасть в мечеть, а это почти невозможно. Этим другим интереснейшим зрелищем является пляска дервишей, которая совершается по пятницам. И вот я с неизменным Давидом пошел в монастырь дервишей. Дервишами называются люди, вступившие на высшую ступень спасения. Монастырь дервишей находится в Перу.

Мы вошли в ограду монастыря, обложенную каменными плитами и содержащуюся весьма чисто. Посреди двора – прелестный фонтан, направо – мечеть; а налево тянется деревянное строение, занятое кельями. Из окон кельи выглядывали иногда худые, изможденные лица дервишей.

Дервиш на фото 1870-х гг.

Одеты они в коричневых рясах и больших войлочных шапках. Теперь они приготовлялись к трудному подвигу – верченью. В монастырскую ограду собирается все больше и больше толпа народу всех наций в ожидании представления. Но вот муэдзин затянул монотонный призыв к молитве; железные двери отворились и вся толпа двинулась в мечеть. Мы вошли в довольно большую залу, с трех сторон обведенную галереей. С первого взгляда совершенно нельзя и подумать, что это место для молитвы, а скорее, место для каких- нибудь представлений. Пол гладко навощен, а посередине висит большая люстра. В нижнем ряду, отделенном перилами, помещаются зрители и богомольцы; в верхнем ярусе оркестр, состоящий из литавр и флейт и небольшого хора поющих дервишей, а по бокам – решетчатые ложи для женщин, которых почти совсем не видно. – Через несколько минут начали появляться один за другим дервиши. Неслышно ступая босыми ногами, потупя глаза и сложа руки на груди, входили они в залу; поклонившись на обе стороны и по направлению к Мекке, они становились вокруг балюстрады. Необыкновенное смирение, которое они представляют всей своей фигурой, бледность их лиц, высокие колпаки их, странная одежда, все это придает им какую-то таинственность. Всех вошедших дервишей было около 30. Между ними было два мальчика, которым было отнюдь не более 10-ти лет. Наконец, после всех вошел настоятель секты, сухой, как скелет, в зеленой мантии и коричневой чалме, густо обвитой внизу зеленой тесьмою. Он сел, подогнувши под себя ноги на подушки. Затем он начал читать молитву; в ответ ему раздалось визгливое пение хора. Дервиши при этом предавались религиозной гимнастике: то опускались на колена, вытягивая вперед

сложенные руки и падая на них, то дружно откидываясь назад и опять падая на протянутые руки с каким-то завыванием... Но вот пение замолкло и все предались на нисколько минут самоуглублению. Вдруг послышались звуки флейты или скорее свирели (точь-в- точь как у пастушеских свирелей). Дервиши вмиг сбросили с себя мантии и остались в белых длинных юбках со складками и кофтах с длинными и довольно широкими рукавами. Затем один за другим подходят к неподвижно стоящему настоятелю, взаимно раскланиваются и начинается кружение на пятках. Скоро зала наполнилась вертящимися Фигурами. Руки у них вытянуты горизонтально, причем одна рука ладонью обращена вверх, а другая вниз, головы склонились набок, а одежда их поднялась на воздух и образовала огромные вертящиеся круги, среди которых бледные дервиши кажутся какими- то куклами на пружинах. С маленькими молитвенными антрактами, которых было три, это беснование продолжалось полтора часа: в первый раз верчение продолжалось четверть часа, во 2-й – 20 мин., в 3 – 25, и в 4-й – 30 минут.

Два дервиша и мулла. Константинополь конца XIX в.

Таким образом, с каждым разом верченье усиливалось; музыка, к которой присоединились и литавры, и дикое пение, становилась все порывистее, а сообразно с этим и дервиши кружились быстрее. Что меня в особенности поразило, так это – два мальчика, в своем религиозном бесновании далеко превосходящие своих собратий. После третьего молитвенного антракта некоторые из дервишей совершенно изнемогли в этой пляске и потому не могли принять участие в последней пляске самой быстрой и бешеной, а мальчики, облитые потом, как мышенята, вертелись впереди всех. Взор оставшихся совершенно потупился; они, должно быть, потеряли всякое сознание. По окончании верчения я сейчас же вышел, не ожидая конца их молитвы, потому что от взгляда на подобное зрелище и у меня как будто начала вертеться голова. Неприятное зрелище! Много мыслей по этому поводу роилось у меня в голове. Ведь все это делается для душеспасения? Будут ли они оправданы пред Богом?

Любезно распрощавшись с братией Пантелеимоновского подворья, мы вчера в пятом часу вечера отправились на монастырском каике к французскому пароходу «Nemans», отстоящему довольно далеко от берега. С трудом доехали мы до него, так как в это время дул довольно сильный ветер с Черного моря, – нас было довольно много, так что одному гребцу трудно было грести против течения. Этот пароход очень большой и хорошо устроен, между прочим, третий класс помещается не на палубе, а в трюме, где есть маленькие номера – для трех человек один; палуба же, накрытая тентом, служит прекрасным местом для общего гулянья и вдыхания в себя свежего воздуха. Пассажиров на пароходе очень много и притом различных национальностей. Хотя здесь было не малое число русских богомольцев и других европейцев, тем не менее физиономия «Nemans» была почти совершенно восточная. Европейский костюм терялся на нем в пестроте азиатской одежды. В трюме разостлано было много пестрых ковров, и на них сидели турки, кто в старинных халатах и чалмах, кто в казакинах и фесках, но с одинаково печальными лицами и тупым взглядом. Греки, в своих развевающихся фустанеллах, шныряли все взад и вперед, нигде не находя себе покоя. Черногорцы и албанцы в своих роскошных костюмах вели шумный разговор. Наверху – на палубе под тентом – устроен особый шалаш, где – как в каком-нибудь складочном месте для товару, – находится гарем нескольких турок. Его довольно ревниво охраняют два турчонка. В Турции на всех пароходах есть подобные отделения для женщин. Пред закатом солнца наш пароход снялся и стрелою помчался в Мраморное море в виду живописно раскинувшихся константинопольских предместий. Я стоял на палубе и любовался видами, подобных которым трудно подыскать... Вот на шпиле св. Софии догорает уже последней луч солнца. Луна светит полным светом: светлые лучи ее, отражаясь в тихих водах Мраморного моря, при фосфорическом блеске, положительно серебрят его. Любуясь такою волшебною ночью, я весь предался созерцанию и уснул на палубе. Свежий утренний ветерок разбудил меня. С обеих сторон видны берега, за целую ночь мы проплыли Мраморное море и скоро войдем в Дарданеллы.

Утром в 8 часу мы плыли около Галлиполи, важного города в стратегическом отношении. Это первый турецкий город, который я вижу после Константинополя. С моря он кажется очень живописным. Белые домики плотно теснятся на довольно скалистом берегу, выступая вперед верхними этажами; а над ними легко взлетает остроконечный минарет, посреди таких же тонких стрельчатых кипарисов. С этого места собственно начинаются Дарданеллы: по берегам выстроены сильные крепости, с выставленными из них громадными дулами пушек. В 10 часу мы приплыли к Чинак-Кале, который находится на европейской и азиатской сторонах. Здесь видны укрепления, которыми защищается вход в Дарданеллы со стороны Архипелага. Пароход стоял тут около двух часов, выгружаясь и снова нагружаясь. В продолжение этого времени наплыло из города множество торговцев-турок с различными съестными припасами, а также с различными глиняными сосудами в восточном вкусе, очень изящно отделанными. Число пассажиров несколько увеличилось вновь прибывшими богомольцами на Афон. Они накануне здесь высадились из парохода, везшего их из Палестины. При этом вышел с ними маленький казус, свидетельствующей о бесконтрольности турецких лодочников и беззащитности русских паломников от возможного насилия и грабежа. Дело вот в чем. Богомольцы за известную цену сговариваются с лодочниками, чтобы они доставили их ко времени прибытия парохода. Пароход пришел. Лодочники под различными предлогами затягивают время до тех пор, пока не послышится второй свисток парохода. В это время они только и отплывают. Достигнувши середины между берегом и пароходом, лодочники начинают требовать деньги, богомольцы дают, за сколько они условились. Турки не принимают, заламливая цену в четверо большую условленной. Турок делает вид, что поворачивает лодку назад к берегу. А между тем пароход – вот-вот уйдет. Что тут делать? Отдают турку требуемое количество денег. Сейчас лодочники приваливают к пароходу, наскоро сбрасывают пассажиров, сами ретируются, пароход дает третий свисток... и кончено. Ошеломленные богомольцы взывают о помощи, о заступничестве... Но напрасно: некому за них заступиться – приходится помириться с своею судьбою и отплатить «проклятым бусурманам» крепким русским словцом. Так теперь случилось с пятью богомольцами, которые вместо условленных 50 коп. заплатили каждый по два рубля.

Из Чинак-Кале мы выехали в часу первом. Налево потянулся берег Троады. Перед нами была земля, как говорит Гете, самою природою созданная для славы. Тени Ахилла, Патрокла, Гекубы и Андромахи воскресли в моей памяти. Все здесь напоминает о былом и воскрешает в душе память о веках и событиях давно прошедших, которые «слепец всевидящий», бессмертный Гомер в своем поэтическом вдохновении воплотил в Илиаде. Берега постепенно расширялись, и мы входили в Архипелаг. Так как мы ехали круговым рейсом на Афон, то пароход взял направление направо – по направлению к берегам южной Румелии. В Архипелаге море и небо кажутся слишком синими. Само же море так прозрачно, что как будто снизу оно освещено другим солнцем. Плавание по Архипелагу восхитительное, никакая прогулка не может сравниться с прогулкою по Цикладам. Множество островов разнообразят картину монотонного моря. Байрон называл острова Архипелага драгоценным ожерельем вечно-прекрасного моря, крестоносцы сравнивали с разбросанным по воде цветником. Я не сходил с палубы и любовался почти через каждый час новою картиною и новым видом: едва один остров скрывался, как перед нами являлся новый. Из виденных мною островов Архипелага – по своей величине, по своей живописности замечателен остров «Самофракий». Несколько времени мы уже плывем мимо берегов южной Румелии. Подобных живописных мест я еще не видал. Красоте ландшафта способствуют отроги балканских гор, круто спускающихся в море. Вот мы плывем у залива Еноса, а вдали видно устье Марицы. В 8 ч. вечера наш пароход пристал к румелийскому городку – Ти- дидагач. Городок – маленький, но очень живописный, будучи расположен у подножия балканских отрогов.

Воды Архипелага. Я проснулся в 6 часов утра. Меня разбудил неумолкаемый скрип «лебедки» (элеватор – блок), нагружающей в люк нашего парохода множество бочек, чем-то наполненных, и досок. Наш пароход стоял около города южной Румелии-Карагача. Этот город едва заметен в бинокль. Судя по значительной выгрузке и нагрузке парохода и по той оживленности, которая заметна была, несмотря на раннее утро, город этот, должно быть, один из важных торговых пунктов. Дальнейшее плавание по Архипелагу было тоже очень приятное. Южно-румелийские берега, чем южнее, тем скалистее; в иных местах отроги балкан круто спускаются в море и производят величественное, но вместе и какое-то грустное впечатление; в иных местах тянутся по берегу обширные зеленые луга, окаймляющиеся величественными горами, а с другой стороны они оттеняют песчаный берег Архипелага, служа как бы рамою его. С одной стороны видны живописные румелийские берега с их возвышенными горами, прекрасными лугами, в которых мирно ютятся греческие, болгарские или турецкие деревушки, а с другой стороны то и дело появляются новые острова. Из виденных мною сегодня островов самым живописным является остров «Тассо».

Он слишком горист, горы, начинаясь с восточной стороны, постепенно террасообразно возвышаются к западу и достигают значительной вышины. Напротив Тассо – немного к западу – находится турецкий город и вместе крепость «Кавала». Кавала – городок издали очень красивый, но в середине – по рассказам очень грязный. Окрестности его совершенно пустынны, не видно зелени никакой – только камень; оттого жители здесь очень бедны. Кругом города раскинуто очень много шалашей, где бедняки проводят лето и зиму. Около четырех часов наш пароход простоял в Кавале. В пятом часу пароход снялся, и мы под прямым углом понеслись от Кавалы к Афону, любуясь на живописно раскинувшиеся по правую сторону парохода острова Тассо, а там, в туманной дали, фантастически рисуются силуэты св. Афонской горы – цели нашего путешествия. Но вот мало-помалу гора делается яснее. Солнце заходит, скрывается за нею и золотит вершину ее. Чрез полчаса, много чрез час мы будем у цели – на горе Святой. Больше не могу писать. Иду на палубу любоваться красотами Афона при свете заходящего солнца... Здесь я застал всех богомольцев, со смирением и с глубоким умилением смотревших на св. Афон... 8 ч. вечера.

Не так скоро, как казалось, доехали мы до Афонской горы. Казалось, – вот, вот мы у цели, а между тем мы плыли еще часа три, покамест наш пароход поравнялся с южною частью Афонской горы; а затем около часа плыли мы, обогнувши южную часть горы и вступивши в Афонский залив Монте-Санто, где собственно и находится Пантелеимоновский монастырь. Все это время я, присоединившись к богомольцам, стоял на палубе, любуясь на все постепенно приближающуюся гору, окутанную теперь как бы легким покровом, прозрачным туманом. Луна светит полным светом и придает горе положительно фантастический вид. Многие из богомольцев, одушевляемые религиозным чувством и благодарностью за то, что удостоились узреть св. Афонскую гору, изливали слезы, осеняли себя крестным знамением и били поклоны. Вот мы у юго-восточной части горы; скалистые утесы, лишенные всякой растительности и земли, круто нависли над морем и вот-вот, ожидая лишь малейшего толчка – готовы низринуться в море.

Русский монастырь Св. великомученика и целителя Пантелеймона. 1910-е гг. Фото

Издали еще заметны на горе светящиеся точки. Это кельи спасающихся иноков в ущельях скал или в чаще леса. С приближением к св. горе число таких точек увеличивается: как звездами покрыта гора кельями, в которых как светила подвизаются иноки, пренебрегши всем земным ради вечного спасения. Пароход наш не пристал к берегу, а остановился на некотором расстоянии от него в виду Пантелеимоновского монастыря, который заметен был теперь по довольно большому числу светящихся точек.

Обыкновенно на Афон ходят турецкие пароходы – раз в две недели и привозят богомольцев; но иногда для конкуренции ходит и французский чрез неделю после турецкого. К прибытию парохода из монастырей

или скитов высылаются лодки, а иногда и мулы для перевоза богомольцев в монастыри; а Пантелеимоновский монастырь, куда наиболее стекаются богомольцы, обзавелся для этой цели паровым катером. Но так как наш пароход не был срочным пароходом, а из Константинополя никто не известил телеграммою настоятеля монастыря об отправлении парохода с богомольцами, то вследствие этого не было сделано никаких распоряжений относительно встречи богомольцев. На троекратный свист парохода чрез четверть часа приплыли лодки Андреевского и Ильинского скитов. На этих лодках мы и поехали к главной пристани Афонской горы – Дафна. (В языческие времена на этом месте было селение и чтилище богини Дафны – какое название сохранилось и до сих пор). Только что мы высадились на берег, как за нами приплыла лодка из Пантелеймонова монастыря. Мы уселись и наша лодка, везомая тремя опытными болгарами- гребцами, быстро понеслась к Руссику. Расстояние от Дафны до Руссика на лодке 3/4 часа езды, сухопутью же – 1 час ходу. Луна зашла за горы, все поверглось в ночную темень, кругом – тишина; море тихо; слышно только плескание вечно ударяющихся волн о скалистый берег да равномерные взмахи веслами гребцов. Нас было на лодке человек 20. Между нами был и профессор С.-Петербургского Университета А. Цугарелли, командированный, между прочим, на Афон для расследования тяжбы между греками и грузинами относительно права па владение Иверским монастырем по документам, хранящимся в библиотеке Иверского монастыря. Он долгое время пробыл в Палестине и в особенности на Синае, где нашел очень много интересных грузинских рукописей. Он делился с нами кое-какими впечатлениями из своего недавнего путешествия. Между прочим он рассказывал, как диво, что недавно у берегов Александрии выброшен был замечательно большой кит. Удивительно, каким образом он попал сюда, так как киты вообще в южных морях не водятся. При этом замечательно совпадение: кит выброшен не вдали от того места, где Иона был поглощен китом и выброшен. – Как раз во время приближения нашего к пристани, послышался звон в монастыре к заутрени. Наконец пристали. На берегу уже было несколько монахов для встречи нас и оказания нам услуг, необходимых в данном случае. Встреча была очень радушная; посыпались извинения, что по неведению о прибытии парохода не выслали навстречу катера. Между иноками, вышедшими для встречи нас, было две-три красных фески. Это – турецкие чиновники, на обязанности которых лежит следить за богомольцами, – не привозят ли они под видом богомолья пороха, динамита, ружей... Вещи мы оставили здесь на пристани, быть может и для поверхностного осмотра их турецкими надсмотрщиками, а нас услужливые иноки повели куда-то вверх; ничего не мог я заметить теперь в ночной темноте; знаю только, что мы все поднимались на гору между какими- то высокими зданиями, проходя по аллеям, обсаженным роскошными олеандрами, красные цветы которых при тусклом мерцании фонаря казались побледневшими. Нам троим – мне, Ч-му и его маленькому брату, дали на четвертом этаже приличный номерок с видом на море. Пришедши в номер, сейчас же уснули, даже не раздевшись, несмотря на просьбы иноков напиться чайку, кофейку или мастички, – так были утомлены.

Сегодня встал я в 6 часов утра, и моим глазам из окна предстала прекрасная картина; прямо – тихие воды Монте-Санто, освещаемые солнцем, только что выглянувшим из-за высоких афонских гор, по правую сторону – гористый выступ балканского полуострова – Сиккия, или Лонгос – окутанный синим покровом; по левую сторону виднеется юго-восточная часть Афонского мыса, покрытая южными кустарниковыми растениями, а также виден пик самой Афонской горы; внизу весь монастырь с его церквами, со всеми постройками – кельями, гостиными, мастерскими... Словом, монастырь по своему местоположению представляет одно из живописнейших мест; по крайней мере, он так мне представился теперь из моего окна. Сегодня мы представлялись игумену

монастыря отцу архимандриту Макарию. Личность о. Макария весьма симпатична. О. Макарий принял нас очень любезно, расспрашивал о том, благополучно ли совершилось наше путешествие, о России, о Киеве, об Академии, о Терновском, с которым он лично знаком. В это время принесли нам на подносе глико (желе) с холодною водою и по рюмочке мастики, затем кофе. О. Макарий – из рода богатых тульских купцов Сушкиных. Рассказывают, что давно еще, лет тридцать назад – он приехал на Афон, на поклонение. Здесь он сильно заболел, так что не оставалось почти никакой надежды на выздоровление. На Афоне, между прочим, существует обычай, чтобы больных, не подающих надежды на выздоровление, причислить к «ангельскому чину», т. е. постричь в монахи и притом в схиму. Больной, конечно, питающий надежду на выздоровление и не имевший в виду постригаться, долго не решается, но наконец, чуя неминуемое приближение смерти, он впадает в уныние и сам уже, как милости, просит пострижения в той мысли, что смерть в чине ангельском приятнее всего Богу. Молодой купеческий сын – теперешний игумен – чуя приближение смерти, просит себе у игумена и духовника пострижения. После долгих колебаний его прямо постригают в великую схиму и отпевают заживо в той, конечно, уверенности, что он непременно умрет. Между тем он ожил, и выздоровел, и остался в монашестве, отказавшись навсегда от родины, от родных, от мирских увеселений. Своими неусыпными аскетическими подвигами и трудами, а также обильными пожертвованиями в пользу обители он обратил на себя внимание всех, так что после игумена Герасима ему вручено было братиею игуменство...

Монахи русского монастыря на Афоне на обустройстве пристани. 1900-е гг.

По выходе от о. игумена, мы, в сопровождении инока, получившего благословение сопровождать нас, пошли рассматривать монастырь. Действительно, живописное положение монастыря, можно сказать, не оставляет желать ничего лучшего. Он расположен на побережье юго-восточного склона св. горы. К югу местность эта восхитительна холмами, которые покрыты виноградниками, лавровым и кошарневым (ложечным) деревом; прямо пред вами расстилается безбрежная даль Архипелага; на запад упираются в небо своим массивным хребтом Олимпийские горы, а на север от самого монастыря круто подымаются скалы холмов и гор, составляющих собою исполинские уступы Афона. – Монастырь имеет вид правильного четырехугольника. Он представляет из себя спускающуюся по косогору массу зданий разных размеров, разных планов, разных архитектурных стилей. Он обнесен высокими корпусами в пять и шесть этажей. Как видно, эти корпуса не ветхие, не слишком давно построенные (на одном из них есть год постройки – 1866 г.); и теперь еще строится корпус. Почти в середине монастыря красуется семикупольный собор во имя св. великомученика Пантелеймона, довольно обширный, с тремя выступами алтаря, двумя по бокам для клиросов и светлою галереею со входа. Посредине собор перегорожен поперечною стеною с небольшою дверью, ведущею в другую половину собора. Из большого главного купола опускается на восьми медных цепях великое поликандило, или хор, иконостас очень изящный, – деревянный,

но сплошь вызолоченный. Он, говорят, прислан из России. Из икон великолепнее всех украшена икона св. Пантелеймона. На северо-восток от соборной церкви возвышается церковь во имя святителя Митрофана. Она стоит на довольно большом возвышении сравнительно с собором, так что к ней нужно взбираться по лестнице. Она, как видно из надписания, освящена 23 ноября 1846 г. во имя св. Митрофана, 1-го епископа воронежского. Эта церковь первоначально предназначалась быть соборною церковью для русского братства; но она с увеличением числа братии оказалась малою, а потому выстроена другая соборная церковь во имя Покрова Божией Матери. Она помещается в третьем ярусе русского корпуса, прилегающего к церкви св. Митрофана. По форме своей она представляет смесь базилики с византийским стилем: сначала от входа она имеет форму базилики и разделяется двумя рядами колонн по три отдела, или корабля, а далее она превращается в византийский храм с куполом. Я первый раз здесь увидал подобное смешение двух форм храма. Храм вообще очень светел, обширен и удобен. Кроме этих главных храмов есть еще здесь около 12 так называемых паракли- сов в честь разных святых. Довольно долго мы прохаживались по аллеям, усыпанным местным твердым камнем и обсаженным роскошными олеандрами с роскошно распустившимися на них букетами.

Вид Русского монастыря Св. великомученика Пантелеймона на Святой горе Афонской.

Греч, гравюра начала XIX в.

В 9 часу вечера – пошли мы к морю покупаться. Вечер стоял чудесный; вечерняя заря тускнела на западе; из-за гор Афона скромно в небо выплыла луна и облила своим кротким, мягким светом и небо, и землю. Гора приняла положительно фантастический вид; море, освещаемое лунными лучами, представляло блестящую зеркальную поверхность, не волнуемую никаким движением ветра, только слышно было маленькое и редкое плескание на берегу. Мне раньше говорили, что при самой тихой погоде на берегу моря всегда бывает слышен плеск и какой-то гул или шум. Теперь я это проверил и действительно услыхал какой-то неопределенный гул, какой-то таинственный шум, – таинственный в особенности при такой обстановке, в какой мы теперь находились, – вблизи святой обители, где звонили ко всенощному бдению по случаю праздника в честь афонского святителя Афанасия. Невольно объят я был благоговейным настроением ввиду такой св. тишины, которую не нарушает никакая мирская забота.

Покупавшись и насладившись природою, мы пришли в свою келью. Чрез несколько минут постучался в дверь нашей кельи наш проводник с обычною при этом молитвою: «Молитвами св. отец наших Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». «Аминь», ответили мы, и он вошел, перекрестился три раза и пригласил нас на бдение, которое совершается теперь по случаю завтрашнего праздника в честь св. Афанасия Афонского, высокочтимого на всем Афоне. Мы пошли в соборную церковь св. Пантелеймона, где совершалось богослужение на греческом языке. Когда мы вошли в собор, то в это время началось освещение церкви в разных местах и на разных высотах лампадами и свечами. Для большей торжественности и освещения зажжен был и хор, приведенный в круговое движение. Все эти приготовления делались для торжественного совершения малого входа. Вскоре начался и вход, который совершен был с большою торжественностью. В нем участвовало 24 священника во главе с Амфилохием, епископом патмосским. Чудное и умилительное торжество!

Но великим диссонансом в этом торжестве было пение греческое. Для человека, имеющего хоть сколько-нибудь музыкальное ухо, это пение невыносимо; потом я несколько привык к нему, но оно не производило на меня ни малейшего действия. Эго не голосовое пение, а носовое; греческий псалт аd libitum выводит какие-то завыванья, а остальные аккомпанируют ему, гнуся при этом. Но что главное, сколько я ни силился, не мог понять почти ни одного слова из их пения. Это объясняется тем, что греки любят в пении употреблять так называемые кратимата. Кратимата – это не что иное, как дополнения к каждому слогу слова, или так называемые в нотных книгах древней русской церкви попевки. Эти кратимата состоят из каких-нибудь слогов; чаще всего мне приходилось слышать кратимата из слогов: не-не-не... и рай, рай, рай... Это совершенно не соответствует цели пения вообще, а церковного в особенности, которое должно быть разумно и удобопонятно, для чего правильное произношение слов является одним из необходимейших условий. Слушая подобное пение и не находя в нем положительно никакого сладкозвучия и умиления, я спрашивал самого себя: где то сладкозвучие в пении, которое восхитило послов Владимировых в Софии во время богослужения?. Надо полагать, что действительно когда-то существовало сладкозвучное пение в Греции, но затем, вследствие тяжелых исторических обстоятельств, это сладкозвучное пение утратилось.

По возвращении священников в алтарь вечерня продолжалась обычным порядком с одним чередным священником. Греческое чтение мне очень понравилось: чтение было громкое, ясное, вразумительное. Мы вышли из церкви, когда начались после просительной ектеньи стихиры на стиховнех, Стихиры обыкновенно поются так называемым у греков способом ... т. е. повторяются слова из известной стихиры или псалма, предварительно прочитанные канонархом. Было около 11 часов, когда мы вышли, так как утомились, давши себе слово когда-нибудь простоять до конца на Афонском всенощном бдении. А Афонское всенощное бдение представляет нечто особенное: оно продолжается около 14 часов. Начинается оно около 6 часов вечера и продолжается чрез всю ночь до 6 часов утра, а затем бывает литургия, которая продолжается около 2-х часов, так что вся служба вообще продолжается 14 часов. Боже мой, как это трудно. Я видел иноков с отекшими ногами; ноги положительно представляли одну сплошную массу мяса. Мне иноки рассказывали, что сначала от непривычки после таких бдений бывают обмороки, столбняки, ноги становятся как колоды, отекают, многие страдают грыжею... Всенощное бдение шло в это время также в церкви Покрова Божьей Матери, но мы не пошли туда, так как усталость дорожная еще сильно давала себя чувствовать.

Пантелеимоновский монастырь. Сегодня мы были на торжественном богослужении в русской соборной церкви во имя Покрова Божией Матери, где в сослужении многих иноков и игумена о. Макария служил патмосский епископ Амфилохий, бывший до епископства в числе братии этого монастыря. Служение было действительно торжественное и по своей благоговейности производило сильное впечатление на всех молящихся. Мне, как певчему и любителю пения, интересно было послушать пение русских иноков. Пело два хора или один хор, разделенный на два клироса. Пение на меня не произвело особенного впечатления, – я большего ожидал. Правый хор поет еще довольно хорошо, но левый – нельзя похвалить; отсутствие или недостаток первых голосов (высоких теноров) как в том, так и другом хоре дает себя заметно чувствовать, что отражается на общем характере пения; басы хороши – в особенности баритоны, – но злоупотребляют своим превосходством, так что заглушают другие голоса. Отсюда отсутствие в пении мелодичности и мягкости. Это можно было бы устранить, если бы среди них был человек, понимающий искусство пения. Регент у них из монахов самоучка, не много понимающий в пении. Мне говорили, что у них есть регент, хорошо понимающий дело, о. Григорий; но он живет вдали от монастыря в келье и только редко посещает Руссик, преимущественно в большие праздники и берет управление хором, который поет тогда несравненно лучше, чем теперь. Я ожидал встретить здесь какие-нибудь старинные напевы, исключительно самобытные Афонские, как напр, киевский напев; но ошибся. На литургии, по крайней мере теперь, я услышал только «Тебе поем», которое по своему напеву представляет нечто особенное и, кажется, самобытное произведение Афона, а что касается херувимской песни, «Милость мира», «Достойно есть»... то все партесное, нотное. Меня удивило и мне показалось странным то, что здесь большинство еле-еле разбирают ноты, а между тем берутся за исполнение нотных произведений Бортнянского, для чего требуется, помимо знания нот, еще уменье понимать это произведение, чтобы выполнить его более или менее удовлетворительно. Херувимскую песнь пели 4 № (с-dur) Бортнянского: исполнение было очень неудовлетворительное: без всяких оттенков forte и рiano, а главное таким быстрым темпом, что диакон во время пения херувимской не успел совершить обычного при этом каждения, певчие должны были повторить ее, но при повторении, к моему удивлению, они начали уже другой № херувимской песни и другого композитора. «Милость мира» пели сочинения свящ. Виноградова и притом очень хорошо. Впрочем, говоря, что здесь нет особенных напевов, я должен оговориться: они есть, должно быть, но сегодня ради большого праздника или почему-либо другому захотелось спеть повычурнее что-нибудь, партесное; а с другой стороны особенные напевы скорее можно услышать на всенощном бдении в особенном пении гласов и стихир осмогласника. Я имею основание так думать, потому что напев стихир «на блаженных», петых на 4-й глас, был какой-то особенный, не слыханный мною доселе нигде. Напев этот очень мелодичный и производит особенное впечатление мольным ниспаданием голосов на третьем колене. Особенным напевом, полагаю, отличаются и все гласы. В общем пение хорошее, – в особенности, если сравнить его с греческим. Нужно при этом принять во внимание, что хор почти никогда не поет в своем полном составе, так как за раз идет богослужение в нескольких церквах, и хор разделяется, а с другой стороны, нужно принять во внимание и то, что голоса здесь никогда не имеют отдыха, а постоянно и почти целый день в действии. Неудивительно, поэтому, если замечается усталость голосов, в особенности первых.

Афонский монах. Фото конца XIX в.

По окончании литургии, почетные гости – богомольцы, в том числе и мы, были приглашены в главный архондарик (гостиную), где о. Макарий благословил нас просфорою и нам предложено было по чашке чаю и кофе. Затем, чтобы ознакомиться с некоторыми порядками монастырской жизни, мы приглашены были откушать в общую трапезу. Нам указано было место на первом месте, и мы сели. Отца игумена еще не было; все монахи, числом около 400, безмолвно сидели, со сложенными на груди крестообразно руками, каждый на своем месте, ожидая прибытия игумена. Какое-то особенное впечатление произвела на меня эта общая трапеза, напоминавшая мне первобытные времена христианства, когда все было общее и все в единомыслии принимали участие в преломлении хлеба. Но вот послышался звон, из церкви выходит и направляется в трапезу о. Макарий в мантии, сопровождаемый старшею братиею и экклесиархами, несущими подсвечники при пении тропаря святому. Все встали и сотни черных клобуков всполошились. Настоятель благословил всех, сел на первое место и все начали вкушать предложенное; в это же время взошел на кафедру очередной инок и начал читать житие св. Афанасия. Так как мне не хотелось есть вообще, а поставленные блюда не могли возбудить аппетита, то я весь предался слушанию жития св. Афанасия. И прекрасно сделал, потому что я познакомился с житием одного из столпов и первосвятителей афонских и первым основателем на Афоне одного из труднейших родов монашеской жизни и вместе самого спасительного – общежительного или киновитского. Св. Афанасий, живший в десятом веке, был человек действительно замечательный, как это видно из его жития. Будучи знатного происхождения, он получил блистательное образование в училищах константинопольских и сам потом проходил в них должность наставника с таким отличием, что сделался известным императору. Но, избегая мирских почестей и будучи склонен к иночеству, он удалился сначала в кименскую обитель к препод. Михаилу Малеину, от руки которого и принял пострижение, а затем, не желая быть преемником преподобного в игуменстве, он тайно удалился на Афон под именем неграмотного Варнавы. Но здесь он скоро быль узнан. Любя безмолвие и убегая славы человеческой, св. Афанасий отошел в пустыню, на самый край дикой горы, далеко от жилищ других отшельников, и, построив там себе кущу на лесистом холме, подвизался в безмолвии. Быстро распространилась молва о таком знаменитом подвижнике. Узнал о нем и бывший его друг, а теперь император Никифор Фока, который прислал сокровища св. Афанасию и умолял его устроить кельи на Афоне, для совместного их жительства. Долго не соглашался св. Афанасий оставить свое уединение, но, наконец, уступая просьбам своего именитого друга, он построил для него сперва монашескую келью, с небольшим храмом во имя св. Предтечи, потом начал строить у подножия горы большую церковь в честь Благовещения Преев. Богородицы. Вместе с церковью он построил много келий для собиравшегося вокруг него братства, также трапезу, больницу, странноприимницу и все, что нужно для жизни монастырской. Когда все здания были окончены, препод. Афанасий учредил общежительный монастырь по подобию древнейших палестинских общежитий. Устав жития иноческого взял он из палестинской лавры Саввы Освященного. Таким образом явилась на Афоне впервые иноческая община, или в собственном смысле монастырь общежительный. Это было нововведением на Афоне, и потому на Афанасия вознегодовала вся св. гора, видя в нем разорителя древних уставов пустынных, древнего жития безмолвного. Поэтому недовольные старцы послали в Царьград прота своего просить государя – Иоанна Цимисхия, преемника Никифора, чтобы удален был с горы афонской нововводитель и разрушены были все заведения его для общественного хозяйства. Император вызвал обвиняемого к себе и сильно возлюбил его. Вскоре за этим, с согласия успокоенных афонцев и по побуждению императора, был написан новый устав для руководства в будущем всей горы афонской, киновий ее и отдельно живущих отшельников. С этих пор (972 г.) лавра св. Афанасия начала процветать. Слава о великом основателе ее и о заведенном им на Афоне общежитии распространилась далеко, не только в царстве греческом, но и за пределами его. К нему стеклось более 3000 учеников, из разных стран, даже из отдаленных Грузии и Армении, и ученики эти были различного звания и сана; даже настоятели монастырей оставляли свое начальство и поступали под руководство св. Афанасия. Св. Афанасий мученически погиб под развалинами новоустрояемого храма во время осмотра за постройкою его. Дело св. Афанасия не погибло, и общежительный образ монашеской жизни в особенности привился на Афоне и составляет самый высший образ ее. Пантелеимоновский монастырь – тоже киновия. Таким образом, сидя в трапезе, я насладился, если не вещественною, то духовною пищею, ознакомившись по житию св. Афанасия с историей возникновения киновии на Афоне.

Наконец по удару колокольчика все встали и началось торжественное и громогласное пение: «Достойно есть». Все умеющие петь принимали участие в пении, так что выходило действительно величественно. Само по себе «Достойно есть» прекрасного напева; подобного напева я нигде не слыхал и, кажется, нигде больше не услышу, так как оно самобытное афонское произведение. В продолжение пения разносят по всей братии просфору, так называемую панагию – в честь Богоматери, которая предварительно разламывается на несколько частей. От этих частей, разносимых экклесиархами, отламываются затем каждым иноком частицы и съедаются, но наперед их держат несколько над кадильницею. Затем, при выходе по левой стороне становится игумен, а по другую сторону лежат ниц на полу три лица: повар, трапезарь и чтец, прося извинения за какую-нибудь оплошность. Но это еще не все: все идут еще в церковь, где бывает краткое моление о живых и умерших и многолетие русскому царю и патриарху; и этим заканчивается вся церемония обеда.

Афон. Гравюра начала XIX в.

Сегодняшняя трапеза состояла из трех блюд, сразу поданных, а потому и холодных: борща с различною зеленью, соуса из соленой рыбы и кусочка сыру: причем пред каждым стоит красовуля виноградного вина. Подобная роскошь допускается только в праздничные дни; а в будни трапеза большею частью состоит из растительной пищи, приготовленной на постном масле, да «масличек», которые растут в большом изобилии на Афоне, и к которым очень пристрастны монахи. В понедельник, среду и пятницу трапеза бывает только раз в сутки, да и то без масла. Я сегодня в общей трапезе ни до чего не дотронулся, предварительно расстроивши себе желудок. Нам нескольким – в числе 8 человек – дают отдельный стол, а не в общей трапезе. Понятно, что здесь, снисходя к нашей немощи, дают несколько лучший стол, хотя тоже преимуществует растительная пища. Прибор столовый почти всегда бывает на перемен шесть; думаешь себе сначала, вот будет обед! Действительно шесть перемен, но только: маслины – блюдо, огурцы, картофель, какое-то турецкое просо, борщ с какою-то растительностью, да рыбные котлеты. После обеда я пошел прогуляться по монастырскому подворью и ближайшим окрестностям монастыря.

Прогуливаясь, я встретился с знакомым монахом, который, на желание мое показать мне что-нибудь интересное, повел меня в усыпальницу монастырскую. В этой усыпальнице находится множество черепов, симметрично расположенных на полках, а также множество костей в больших ящиках. Здесь на Афоне исстари ведется обычай через три года раскапывать могилу умершего инока и убирать, череп его и кости в общую усыпальницу, а в опроставшиеся могилы кладут новых покойников. Оттуда я пошел прогуливаться по тенистым олеандровым и масличным аллеям. Незаметно зашел я довольно далеко от монастыря – к огородам монастырским. Огороды монастырские представляют из себя нечто замечательное по обработке; во всем видна искусная рука огородника. Из расспросов я узнал, что монах, заведующий огородами, в мире был огородником и здесь же получил такое послушание.

Русский монастырь на Афоне. Послушание в слесарной. 1880-е гг.

В монастыре вообще дается каждому послушание, сообразное с его способностями. На огородах здесь в большом изобилии растут: огурцы, арбузы, перец, баклажаны синие и красные, фасоль, картофель, турецкое просо. По прекрасным аллеям огорода в это время расхаживали иноки, иные попарно, но большею частью в одиночку после вечерни, в ожидании повечерия. Встречаясь они, не подымая глаз, только говорили, кланяясь: «благословите», это обычное приветствие на Афоне.

Русский монастырь на Афоне. Послушание в кожевенной мастерской. 1880-е гг.

Лица всех иноков смиренные и сосредоточенные..., все о чем-то думают... Но в разговорах очень ласковы и предупредительны. Здесь я познакомился с некоторыми иноками, которые и сопровождали меня назад в монастырь. Мы шли по берегу моря. В это время море было слишком грозное: большие волны с диким ревом ударялись о монастырский берег, так что нас достигали брызги. Немного раньше – часа три назад – оно было спокойно; но вдруг поднялся шквал и забушевало море, так что переворотило даже одно монастырское судно, на котором были вещи преосвященного Амфилохия, отправлявшего их на остров Патмос – в свою епархию, куда и он вскоре имел прибыть. Налюбовавшись картиною рассвирепевшего моря и немного успокоившись, я с сопровождавшими меня иноками пошел в церковь на повечерие.

Жара невыносимая. При этом чувствуется какое-то расслабление, какая-то апатия; обуяла какая-то лень. Кругом тоже никакого движения, никакой деятельности. Братья вся спит, чтобы ночью бодрствовать. Как бы скорее отправиться в путешествие по горе: все-таки оживит разнообразие впечатлений. Нужно будет непременно завтра отправиться, так как время быстро идет, а на путешествие потребуется около двух недель. Путешествие думаю совершать на муле, потому что при моей болезни немыслимо путешествовать пешком.

Прохаживаясь по коридору пред вечером, я заметил в келье монаха, что-то прилежно читающего. Я поинтересовался узнать, что за книга; оказалось – греческая книга философско-богословского содержания. Этот монах – человек довольно развитый и начитанный. Но он на Афоне почти с детства; образования нигде не получил, – вполне самоучка. Поэтому я немало удивился, когда он мне из потаенного места показал два огромных тома логики Милля. Признаюсь, Милль в монашеской келье

просто поразил меня. Когда я спросил его, зачем он так прячет эту книгу, то он сказал, что по их уставу не позволяется иметь у себя подобные книги. Но он сильно любит чтение, и преимущественно – чтение книг философского характера, «так как подобные книги шевелят мысль, способствуют познанию сущности вещей, возводят ум к познанию абсолюта»... и в подобном роде он начал распространяться о пользе философии и занятия ею. Но все это он говорил как-то с трудом, и притом веяло от этих высокопарных слов поверхностностью. Я сразу увидел в нем не целостную монашескую личность, непосредственно преданную идее монашества, а раздвоенную, разъедаемую холодным анализом рассудка. Предо мною действительно была личность, еще не утвердившаяся в своих воззрениях... При этом он высказал даже несколько «либеральных» мыслей относительно безотрадности своего положения в монастыре, где отнята всякая самостоятельность и где нет средств к самообразованию.

Еще познакомился я с некоторыми «либералами-монахами», которые недовольны своим положением и всячески стараются не подчиняться во всей силе строгости монастырского устава. Говоря о либералах- монахах, я должен оговориться. Понятие афонского «либерала-монаха» – слишком относительное понятие. Этим названием я только рельефнее хочу оттенить строгость афонской монастырской жизни, которая, при всей высоте своей, не может же быть без маленьких пятен.

Афонский монах. 1920-е гг.

Это «либеральничание» обнаруживается в неподчинении некоторым правилам монастырского устава, которые, на первый взгляд, кажутся как бы излишними и мелочными, но которые собственно и имеют большое дисциплинарное значение. Так, они позволяют себе купаться вопреки существующему запрещению, не выстаивают утомительных бдений т. п. Большею частью позволяют себе эти вольности так называемые рясофоры, т. е. монахи, находящееся на низшей ступени высокой монашеской жизни и не утвердившиеся еще в ней, а потому и подвергающиеся искушениям всякого рода. Мало-помалу и эти монахи, руководимые своими опытными старцами, утверждаются в иноческом подвижничестве и восходят по всем ступеням монашеской жизни. Правда, бывают исключения; но где их нет?

Сегодня с Божией помощью и благословением о. игумена мы в четыре часа пополудни отправились в путешествие по афонским монастырям. Полагаем, что на путешествие по всем монастырям потребуется около двух недель, поэтому мы запаслись одною переменою белья. Кроме этого с благословенья игумена нам выдали для облегчения путешествия: башмаки (сандалии), шерстяные чулки и для охранения от сырости шерстяную куртку (власяницу). Власяница, как я узнал, составляет самую необходимую одежду во время путешествия по горе, так как она предохраняет во время частых переездов по горным кряжам и ущельям от пронзительного ветра, называемого здесь «опоем», и от въедающейся в кости сырости. Запасшись всем только крайне необходимым для путешествия, мы двинулись в путь на мулах. Наш кортеж состоял из пяти человек: меня, Ч-кого, его брата, сопровождающего нас монаха о. Дионисия и проводника – болгарина Григория. У нас – первых четырех есть мулы, а у проводника – нет,– на его обязанности лежит идти впереди пешком и указывать дорогу. Мулы нам ничего не стоят: в распоряжении каждого монастыря, скита и даже большой кельи есть мулы, которые даются богомольцам, не могущим почему-либо путешествовать пешком. Для сопровождения богомольцев полагается с благословенья игумена инок, более или менее знакомый с местностью. Нам дан в проводники земляк наш – кишиневец – схимонах, Дионисий, прекраснейший, добрейший и симпатичный старичок. Мы сразу к нему привязались и полюбили его.

Принарядившись, по указанью о. Дионисия, в дорожную одежду, мы сели на мулов, хотя я и привык к верховой езде и люблю ее, но тем не менее на мулах сначала чувствовалось как-то неловко. Мне попался очень красивый муленок – зарко – весь белый, как молоко. Я взял было его за повод, думая править им, но оказалось, что это напрасно. Болгарин объяснил мне, что мул требует в путешествии совершенной самостоятельности и что вполне можно довериться ему, как опытному специалисту. Я так и сделал, и мул вполне оправдал лестный о нем отзыв нашего проводника: равномерно пошел он под гору, карабкаясь своими маленькими копытами, как коза, по каменьям почти над самою бездною, предварительно обнюхавши почву и узнавши таким образом крепость и плотность (камней) грунта. Вообще мул почему-то избирает тропинку над самою бездною, куда, во избежание головокружения, не стараешься и заглядывать. Мы все ехали гуськом, а впереди нас шел болгарин, указывающий дорогу. Между мулами существуют тоже своего рода заправилы, которые всегда стараются попасть вперед, чтобы в свою очередь быть указателями пути для других мулов. Мулы, предоставленные себе, не злоупотребляют свободою, а ведут себя, как нельзя лучше: где нужно, остановятся; увидят водопой – подойдут, напьются, отдохнут и дальше. Вообще, это преполезное животное. Правда, он несколько упрям и с чувством собственного достоинства и потому не любит никаких понуканий, в противном случае отомстит. Так я чуть не поплатился было за невежливое обращение с моим мулом. Севши по-дамски, спустивши в одну сторону ноги (большую часть путешествия я так совершал, находя для себя выгодным такое сидение, в особенности принимая во внимание несоразмерную ширину деревянного седла), я как-то нечаянно хлестнул сорванною веточкою каштана своего мула, а он так понесся, что я еле-еле удержался и то благодаря тому, что проводник болгарин успел скоро остановить рассерженного мула. Вообще, мул умеет мстить и очень злопамятен; он непременно отомстит обидевшему его, прижав ноги седока к стене или к камню, так что до крови обдерет колена, или нарочно упадет на передние ноги как раз перед лужей, с тем чтобы вы шлепнулись в грязь.

Страшная жара была, когда мы выехали. Солнце только недавно спустилось с зенита по направлению к западу и страшно пекло.

Мы направлялись в русский Андреевский скит, находящийся на двухчасовом расстоянии от Руссика, где намерены ночевать.

Путь лежал по горной тропе, которая из- ветвлялась по разным направлениям. Взору нашему представлялась длинная цепь горных высот, расположенных уступами; думаешь, вот-вот за ними должен быть или скат, или равнина, на самом же деле нет; за первыми высотами, ограничивающими наш горизонт, являются другие высоты, а за ними третьи... Растительность в этой западной стороне не роскошная; почти на обголенных скалах в изобилии растут преимущественно мелкие кустарниковые растения; затем – масличные деревья, каштаны, платаны, ко- шарневое дерево, которого сравнительно наибольше, дуб есть, но очень тощий – не чета роскошному русскому дубу. Путь к Андреевскому скиту лежит мимо старого нагорного Руссика, отстоящего от Нового Руссика на расстоянии 3/4 часа, куда мы и заехали на время отдохнуть и осмотреть монастырь. Местность старого Руссика чрезвычайно тихая и уединенная. Почти со всех сторон он окружен нагорным лесом, только северо-западная часть открыта и отсюда прекрасный вид на залив св. горы. Оставшиеся разрушенные стены, поросшие травою и увитые плющом, свидетельствуют о былом этого монастыря. Обращаясь к моему «Путеводителю по св. Афонской горе», я нахожу весьма краткие сведения о прошлом этого монастыря. В 1169 г. Собором Афонских игуменов отдан был русским второстепенный монастырь св. Пантелеймона Солунского.

Русский Андреевский скит. 1896 г.

Во время владычества татар в России в русском Пантелеимоновском монастыре жили сербские монахи, поселившиеся здесь вскоре по пострижении в этом монастыре сербского царевича Растка, сына сербского князя Стефана Немаля 1-го, под именем Саввы, который впоследствии был архиепископом сербским. К славному прошлому этого монастыря и принадлежит именно это событие. Известна история этого пострижения. Около 1180 года, некоторые из русских святогорских иноков пришли к великому жупану Стефану для испрошения милостыни своей обители св. Пантелеймона. Своими рассказами о тихой, безмятежной и богоугодной жизни афонских иноков они настолько пленили младшего сына князя Растко, от природы расположенного к монашеской жизни, что он решился тайно от родителей удалиться на Афон. Однако, родители, угадывая, куда удалился сын их, послали за ним на Афон верных людей, чтобы они привели его. Посланные нашли его в Пантелеймоновом монастыре, но еще непостриженным. Не желая расстаться с Афоном, Растко упросил игумена постричь его. И действительно, того же дня, во время всенощного бдения, когда прекрасно угощенные посланные спали, Растко произнес обет иночества в небольшом храме на высокой башне и наименован был Саввой.

Вид на русский Пантелеймонов монастырь с моря, с юго-восточной стороны. Рис. конца XIX в.

Оттуда, на другой день показавшись посланным, сбросил к ним с башни княжеские одежды и просил отвезти их к родителям вместе с письмом, в котором просил родителей не скорбеть о нем, а лучше молить Бога, чтобы Он помог ему благоуспешно совершить избранный им путь. Разгневался Стефан Немань и отправился в монастырь с жестоким намерением, но Бог смягчил его сердце, он сам принял монашество с именем Симеона и почил в одном из монастырей, основанных св. Саввою.

По падении Сербского царства, в этом монастыре жили главным образом греки, хотя были и русские иноки. Известный паломник Барский, бывши два раза на Афоне в 1725 г. и 1744 г., говорит, что в первое путешествие еще видел здесь русских. Он говорит: «Пришедши в сей монастырь (1725) и пребывши в нем время довольно, обретох неколико иноков российских, и пение их и чтение слышах»... Во второе же путешествие он нашел там уже одних греков. Но около 1765 г. и они оставили его по причине крайней ветхости и создали новый, малый монастырь, уже на берегу моря, на той же стороне Афона, но под именем русского, – это настоящий новый русский Пантелеимоновский монастырь. Теперь только видны развалины древнего Руссика. Здесь мне говорили, что в развалинах церкви, лет десять назад, найдена на каменной плите икона,

изображающая великомученика Пантелеймона с развернутым свитком, на котором начертаны следующие слова: «Друзья мои! потщитеся, и не вотще будет труд ваш», – в чем, по словам рассказывавшего это инока, выражается побуждение к возобновлению запустевшей обители. И действительно, до русско-турецкой войны, во время сильных препирательств нового Руссика с соседними греческими монастырями, оспаривавшими право существования русского монастыря на новом месте, на земле, принадлежащей им, русская иноческая братия думала возобновить старый Руссик и возвратиться на прежнее место. С этою целью даже заложен был большой соборный храм. Но когда эти препирательства уладились в пользу русских, мысль о возобновлении старого Руссика оставлена. Жаль, во всяком случае, если собор не будет окончен. Судя по фундаменту и мраморным колоннам, которые уже успели поставить, этот собор был бы красою Афона. В настоящее время здесь братии не более 20 человек. – Поклонившись частицам мощей св. угодников, мы, в сопровождении заведующего этим монастырем – о. Мины, отправились в архондарик, где, по восточному обычаю, нам предложено было по рюмке мастики, глико и по чашке кофе. В этом архондарике я заметил на стене картину, изображающую вид этого монастыря; картина в высшей степени аляповатая и не стоила бы никакого внимания. Но оказалось, что это картина известного путешественника по св. местам Барского, по крайней мере, внизу написано: «Вид старого нагорного Руссика на Афоне монастыря. Труд достопамятного русского путешественника Барского». Я сомневаюсь, чтобы эта картина принадлежала Барскому, а скорее, какому-нибудь неискусному маляру, прикрывшемуся таким известным именем.

От Старого Руссика путь наш лежал все под гору. Солнце уже не так пекло и при том, так как здесь растения несколько роскошнее, то мы большею частью ехали в тени. Наконец мы достигли хребта горы, откуда открывается прекрасный вид: с одной стороны, безбрежный Архипелаг с его многочисленными островами, а с другой – воды залива Монте-Санто, ярко освещаемые лучами заходящего солнца. Вершина Афона, позлащенная солнечными лучами, видна вся, как на ладони; кажется, она очень близко, а между тем, по словам проводника, до нее будет верст 50. Как прекрасен этот шпиль, опоясанный теперь белым облаком, точно серебряным поясом! Внизу, по бокам, почти на всем протяжении горы, виднеется множество монастырей, скитов, а еще более живописно расположенных келий, которыми так густо усеяна св. гора. Около получаса стояли мы на хребте, любуясь такими живописными видами. Спускаемся вниз, и уже совершенно другая природа: растения гораздо пышнее и роскошнее и притом другие; напр, здесь очень много орешника, которого на западной стороне не видно, попадаются еще другие растения, названия которых я не знаю. Такая роскошная растительность объясняется тем, что эта часть доступна влиянию ветров, умеряющих жару и разносящих влагу. Здесь уже мы были совершенно избавлены от палящих лучей солнца, так как солнце уже давно было за горами. Но зато путь слишком труден, так как тропинка каменистая и слишком ухабистая, так что мулы прыгали, как козы. – Было близко к закату солнца, когда мы остановились пред вратами скита и слезли с мулов. Наш чичероне, о. Дионисий пошел наперед доложить о приезде богомольцев. Минут через пять явились два инока, которые весьма любезно предложили нам приют. В монастыре только что отошла вечерня, и вся братия выходила из церкви. Настоятеля скита о. Феодорита не было в монастыре, – он уехал в Россию за сбором пожертвований в пользу строящегося здесь собора.

Вместо него нас весьма радушно принимали оставленные им для управления монастырем старцы. Нас пригласили в архон- дарик, где предложено было обычное на востоке угощение, а затем угостили чаем. Чай мы пили на балконе 3-го этажа. Пред нами открылось живописнейшее положение монастыря: с одной стороны – террасообразная возвышенность, покрытая роскошною зеленью со множеством келий, то кроющихся, то выказывающихся посреди виноградников или в кущах орешника и смешанного леса, с другой стороны – виднеются тихие воды Эгейского моря с его островами Тассо, Самофраки, Исибро. На юг гордо высится шпиль святой горы, видимый во всем его великолепии вдавшимся в пучину морскую от самой подошвы и до заоблачной высоты, как бы вековой страж пустыни и свидетель подвигов насельников его.

Святая гора Афон. 1920-е гг.

Андреевцы в особенности гордятся благорастворением в их местности воздуха. И действительно, здесь воздух, составляя как бы среднее между горным и приморским, особенно благорастворен; днем он не имеет резкости и духоты, свойственной южным климатам, а ночью пронзительной сырости, подчас весьма чувствительной на Афоне. Мне кажется, что по красоте местоположения Андреевский скит занимает первое место. За это он еще издревле получил название «Серай» (турецкое слово, что значит «красивый дворец»), какое название осталось за ним и до сих пор. Андреевский скит основан первоначально в виде кельи вселенским патриархом Афанасием в XVII веке; здесь он избрал себе место для жительства на покое. Но Афанасий вскоре поехал в Россию и на возвратном пути скончался в Лубнах, где почивают нетленно мощи его. Келья эта отстроена, по истечении более столетия после смерти Афанасия, патриархом Серафимом, который также умер в Лубнах. После этого все начало приходить в упадок и дряхлеть. Оставшаяся братия перешла в Ватопедскую обитель и, за дарование им там приюта и содержания, передали келью серайскую Ватопеду, собственностью которого она сделалась в самые неблагоприятные времена для всего Афона. Смуты греческого восстания (в 20-х годах настоящего столетия) уничтожали благосостояние обителей св. горы. Ватопед тоже не имел желания собственными средствами поддержать келью серайскую.

Она начала переходить в наем из рук в руки; мало-помалу эта прекрасная собственность клонилась к разрушению; снаружи все ветшало, внутри все чернело, приходило в упадок. Вокруг кельи погибали насажденные при патриархах виноградник, орешники и вся роскошная растительность; из жилища начали расхищать имущество, ломали мрамор, живопись портилась... Так было до 1841 года; в это время она приобретена была русскими подвижниками Виссарионом и Варсонофием. Они не допустили келью до падения, и она несколько устроилась и украсилась. Но начало собственно процветания кельи положил известный путешественник по востоку А. Н. Муравьев, который, путешествуя в 1849 году по Афону, обратил особенное внимание на эту келью, где и пробыл около шести недель. По его ходатайству пред монастырскими властями Ватопеда, в ведении которого находилась эта келья, келья серайская была переименована в скит. С этих-то пор и началось процветание скита, благодаря, с одной стороны, покровительству Муравьева, сделавшегося ктитором этой обители, а с другой стороны – благодаря стараниям игумена Феодорита и помощников его; так что скит скоро разросся и как по своей обширности, так равно и по числу братии, которой числится в скиту приблизительно до 250 человек, вполне не уступает монастырям. С большою признательностью и любовью вспоминают андреевцы о константинопольском патриархе Анфиме, занимавшем патриарший престол в 70-х годах. Он в особенности, по их словам, питал расположение к этому скиту, и это выразилось в следующем. В 1872 году (в этом году – или годом раньше, или позже, – сами иноки, рассказывавшие об этом, точно не припомнят) он прислал игумену Феодориту крест, архимандричью мантию и грамоту, в которой объявлял Андреевский скит ставропигиальным или патриаршим скитом. Отец Феодорит назван был в этой грамоте не дикеем, как обыкновенно называют настоятелей зависимых скитов, а игуменом. Одним словом, с этих пор упрочена самостоятельность скита. Все эти знаки патриаршего благоволения к отцу Феодориту и его обители не освобождали Андреевский скит от его зависимости от Ватопеда, но этим только отвращалась возможность от передачи его в ведение или наем другого монастыря. Ватопедское духовное начальство не замедлило сделать отца Феодорита архимандритом к великой радости всей братии. Расспрашивая о взаимных отношениях их к ватопедцам, я узнал, что между ними существуют самые прекрасные, братские отношения, не в пример напр. Ильинскому скиту, ведущему вечную тяжбу с греческим монастырем Пантократором, в ведении которого он находится. Андреевцы, впрочем, говорили, что такое братское отношение их к ватопедцам составляет одно из счастливых исключений, так как вообще на Афоне существует довольно сильная вражда между русскими и греками, влияние которой они и на себе испытывают... После чаю два старца – иноки, из числа заведующих монастырем, предложили нам прогуляться и поближе познакомиться со скитом, на что мы с удовольствием согласились.

Монахи русского монастыря на Афоне в 1920-е гг.

Услужливые и добрые монахи повели нас по всей усадьбе скита. Усадьба не велика – всего около 15 десятин, между тем кельи некоторые владеют большим количеством земли. Скит старался увеличить свою усадьбу покупкою двух соседних греческих и сербских (принадлежащих сербскому монастырю Хилендарю) келий; но греческие монастыри, в ведении которых находятся эти кельи, не согласились продать; то же самое сделали и хилендарцы, хотя эти кельи находятся слишком далеко от монастыря. С чувством прискорбия рассказывали старцы о враждебных отношениях к ним соседних греческих келиотов, вследствие чего они чувствуют большой недостаток в воде, так как келиоты отводят направление воды в ручьях и таким образом мешают возможности пользоваться водою большой Андреевский скит. Во избежание неприятностей андреевцы построили две большие цистерны, которые зимою и во время дождей наполняются водою и снабжают всю братию. Усадьба не велика, но очень живописна и прекрасно обработана, благодаря преимущественно трудам одного инока-малоросса.

Нас повели в усыпальницу, где я не надеялся найти что-нибудь интересное и новое кроме черепов, виденных мною уже в Руссике. Но я ошибся; черепов здесь гораздо меньше, чем в Руссике, – что объясняется недавним происхождением скита, но зато я нашел здесь нечто невиданное там, – довольно много вериг железных, которыми заковывали себя подвижники. Обыкновенно вериги носятся тайно от других, и тайна такого подвижничества обнаруживается по смерти подвижника, с которого тогда и снимают их; но некоторые вериги от несоразмерности их с туловищем и от долгого ношения настолько въедаются в тело, что их нельзя снять; поэтому их снимают через три года, когда труп выкапывают из могилы, и полагают их в усыпальницу, как свидетельство подвижнической жизни. Тут же мне сказали, что и теперь есть нисколько иноков, тайно носящих вериги; сказали также об одном замечательном подвижнике Андрее, давшем обет молчания, который уже около 12 лет не говорит ни слова. Я выразил сильное желание видеть этого подвижника. Со мною пошел один из старцев, предупредивши, что он вообще не любит посещений, а тем более долгих; поэтому просил не засиживаться, чтобы не побеспокоить подвижника. Келья его находится в задней части монастыря и стоит совершенно особняком. На стук в дверь и обычное афонское приветствие дверь отворилась и мне представилась иссохшая фигура подвижника, который мимикой пригласил нас сесть. Старец, пришедший со мною, отрекомендовал меня и высказал ему о моем сильном желании видеть его, благодаря чему он решился побеспокоить его. С минуту молчали мы; в это время он пристально смотрел на меня, так что мне просто неловко сделалось, и я потупил взор. Затем взял он находящийся пред ним лист бумаги и написал: «Где учитесь?» В Киеве, говорю, в духовной Академии. «Чему учитесь?» Разным наукам, но преимущественно богословским. «Верите?» Верю. «Да будет Божья благодать с вами и да сохранит вас Царица Небесная», и откинул бумагу в сторону, давая этим, должно быть, понять, что следовало бы оставить его. Но я, пораженный его подвигом, начал говорить ему о тяжести подвига безмолвия и кстати

или некстати спросил о причине его безмолвия. Не отвечая мне прямо на вопрос, он написал: «Господь наш Иисус Христос говорит: глаголю вам, яко всяко слово праздное, еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный: от словес бо своих оправдишися, и от словес своих осудишися». На вопрос мой – долго ли он подвизается? – отвечал, т. е. написал: «Богу ведомо». После этого встал и дал мне две книжечки: «О благодатных исцелениях, совершившихся пред святою иконою Божией Матери, в скорбех и печалех утешение» и «О вреде табака». Я вышел, проникнутый чувством глубокого уважения к подвижнику.

После ужина мы все вышли на балкон и долго-долго любовались живописным положением скита в горах, из-за которых теперь скромно выглядывала луна. Тишина; все безмолвствует; слышны – только журчание вод, жужжание мириад насекомых и звонки бродящих мулов. Под таким обаянием тишины я начинаю мало-помалу дремать; ухожу с балкона в прекрасный номер, услаждаясь при этом мыслью о предстоящем сладком сне.

Напрасно услаждался я мыслью о сладком сне; только что заснул, как пронзительный звон колокольчика разбудил меня. В час ночи начинается утреннее богослужение в монастырях и сильным звоном колокольчика приглашают всех в церковь. Живой будильник подходит к келье со словами: «молитвами.... помилуй нас». Если в ответ послышится «Аминь», то он идет далее. Точно так же этот будильник подошел к моей келье, но на свое приветствие не получил ответа; думая, что я сплю, начал сильнее звонить и толкнул ногою об дверь, так что я принужден был отворить дверь и показал вид недовольства; но он извинился (обычное извинение у афонцев: «простите»), говоря, что он думал, что тут монах спит. После этого я не мог уже хорошо уснуть, а только дремал, а под утро был приглашен присутствовать на литургии. Я стал вместе с певчими на клиросе и пел. Здесь поют хорошо; мне показалось, что даже лучше, чем в Руссике; хотя и здесь большею частью партесное пение. После литургии мы прикладывались к чудотворной иконе Божией Матери, именуемой «в скорбех и печалех утешение» и к останкам мощей святых угодников. Церковь просторная, светлая и чрезвычайно изящно украшенная. Вообще она вполне пригодна для скита. Поэтому, мне кажется, что постройка нового соборного храма будет роскошью для андреевцев. Фундамент собора уже отстроен. Этот храм заложен собственноручно Его Императорским Высочеством Великим Князем Алексеем Александровичем 16-го июня 1867 года, а начал строиться только в 1880 и 1882 гг. на собранные доброхотные пожертвования в России; теперь постройка приостановлена за отсутствием денег; для сбора пожертвований на постройку этого храма и уехал в Россию игумен Феодорит. Собор, судя по фундаменту, будет величественный.

После литургии мы отправились в Карею, которая отстоит всего на 1/4 часа от скита. Ка- рея – это маленький монашеский городок, отстроенный на манер всех восточных городов: улицы – кривые и узкие; дома сжаты в кучу и лепятся друг на друга; по улицам с обеих сторон устроены лавки, где заезжие купцы продают разные товары, преимущественно необходимые в монашеском быту. Вообще, Карея – это иноческий базар, где иноки сбывают свои ручные произведения, а взамен этого приобретают ткацкие материи, свечи, сахар... Лавки есть довольно богатые, хотя, как видно, торговля идет не слишком бойко: продавцы апатично, подогнувши ноги, сидят на прилавках, покуривая свои кальяны. Не слышно здесь ни криков, ни шума, столь обычного на базарах, а все как-то обходится тихо и мирно. Говорят, городок несколько оживляется в базарные дни, которые бывают по субботам.

Подобие иконы Божией Матери Отрады или Утешения. Конец XIX в.

Будучи торговым центром Афона, Карея вместе с этим служит средоточием гражданского и духовного управления. Здесь живет особый каймакам, турецкий чиновник, состоящий под начальством у Салоникского

генерал-губернатора. Каймакам на Афоне имеет только полицейскую власть, да и то употребляет ее преимущественно лишь по требованию местного синода, называемого «Протат». Протат состоит из двадцати членов или представителей (антипросопы) двадцати афонских монастырей. Эти антипросопы постоянно живут в Карее в так называемых кунаках монастырских и, по мере накопления дел, собираются вместе для обсуждения и решения их. Протат правит только всеми местными делами: разбирает монастырские тяжбы, рассматривает жалобы скитян и келиотов на монастыри и судит монахов за особенно важные преступления. В церковном же отношении, каноническом и духовно-административном, Афон зависит от константинопольского патриарха, и все монастыри его суть монастыри патриаршие, ставропигиальные, то есть независимые от местных или соседних епископов и митрополитов.

Из древностей в Карее замечателен собор в честь Успения Пресвятой Богородицы. Барский говорит, что он «создан еще от Благочестивого царя Константина в 335 году..., его же последи отступник Иулиан в 362 году сожже, иже и до ныне на стенах внутрь очернелый от дыма зрится». Но этот памятник древности представляет из себя слишком печальный вид. Смотря на него, никогда нельзя догадаться, что это церковь, тем более, что она без колонн и купола. Вокруг нее нет ни малейшей ограды и она застроена со всех сторон безобразными домами; наружному виду соответствует и внутренний: стены почернелые, потрескавшиеся... Архитектура собора очень проста: в основании он представляет продолговатый четыреугольник, внутри коего вложен крест с неравномерными оконечностями. Параллельно внешним стенам идут две стены, разделяющие церковь на три продольные части: среднюю – высочайшую и широчайшую, и две боковые.

Все внутренние стены покрыты священными изображениями. Эта живопись приписывается замечательному художнику XV века (а по некоторым данным XII), Панселлину; по крайней мере Барский говорит, что этот храм «познавается от древняго зело искуснаго в нем иконописания, еже сотвори пресловутый некий Панселин» (605 ст.). Этот Панселлин в устах афонитов является каким-то мифическим существом, окруженным ореолом святости; но сами они не имеют о нем никакого сведения. Общее мнение – что он замечательный живописец. Его живописью украшено, говорят, несколько церквей и между прочим Карейская. Насколько я могу судить о живописи, не касаясь технических особенностей, и насколько позволяет судить о себе сама живопись, слишком испортившаяся от сырости (говорят, что в одно время этот храм был без кровли), почерневшая от дыму и портящаяся от осыпания стен, я скажу, что эти изображения прекрасны, выразительны и вообще производят прекрасное впечатление и обнаруживают в художнике замечательный талант. Все превосходство этой древней живописи в особенности представляется по сравнению с новою, которою украшен притвор храма. Кроме стенной живописи есть здесь несколько древних образов, писанных на дереве. Такова – в иконостасе икона Спасителя, окруженная другими малыми иконами разных святых и почитаемая чудотворною. Но самою древнейшею из всех икон считается чудотворная икона Божией Матери, называемая «Достойно есть», взятая из кельи на капсольской возвышенности, – что против русского скита св. Андрея. Она теперь находится на горнем месте. Она слишком потемнелая, так что еле со свечою кое-что разглядишь: лик Богоматери чрезвычайно умильный, а на руках в свободном положении Божественный Младенец. О названии этой иконы рассказывают следующее чудо. Она сначала принадлежала одному безмолвному. Однажды пред этою иконою долго молился он и усердно пел: Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим и проч. Вдруг в его келье показался благообразный монах и, назвавшись Гавриилом, начал внушать ему, что пред этою песнею надобно всегда петь: «достойно есть, яко во истину, блажити тя Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего». А дабы эти слова не изгладились из памяти, Гавриил перстом своим начертал их на каменной плите и потом скрылся. Старец, поняв, что у него был архангел, явился к проту святой горы с начертанною на плите песнею. А святогорский прот уведомил о всем этом цареградского патриарха и царя, и отослал к ним и самую плиту, чудесно исписанную. С той поры постановлено было петь во всех церквах: Достойно есть... Событие это случилось в X веке. Спрашивал я о судьбе этой литографии, но не получил от афонцев ответа. Во всяком случае, происхождение этой песни – раньше X века. Она воспета была еще отцами третьего вселенского собора (431 г.), определившими величать пресвятую Деву Марию Богородицею. Но эта песнь, будучи известною раньше, не была до X века в составе литургии. Преосвященный Порфирий в своем известном сочинении об Афоне, принимая это видение объясняет его таким образом. По его мнению, петь Достойно есть во время литургии установлено было великою цареградскою церковью в десятом веке. Когда же цареградский патриарх, или царь Василий Порфирородный предписал проту св. горы Афонской, чтобы во всех обителях там пели эту песнь после возгласа иерея: Изрядно о Пресвятей; тогда не все афониты подчинились этому предписанию. Между ними нашлись ревнители старины. К числу таких ревнителей принадлежал и тот безмолвник. Ему нелюбо было литургийное нововведение. Однако совесть, надо полагать, упрекала его за непослушание великой церкви Христовой и за отщепенство от прочих собратий на Афоне, ублажавших во время литургии Богородицу присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего. Под влиянием такой внутренней борьбы он, ночью, после долгой молитвы пред иконою Богоматери, стал как сам не свой, и в таком возбужденном состоянии души увидел знак архангела Гавриила, некогда благовествовавшего пресвятой Марии радость велию, и услышал от него повеление петь древнюю песнь -.Достойно есть, которая в видении его в ту же минуту писалась перстом архангела как бы на плите. «Называйте это событие, как хотите, чудесным, сверхъестественным или естественным, психическим. Но оно совершилось и повлияло на многих упрямых афонитов так, что они приняли литургийное нововведение» .

Вышли мы из собора с прискорбием, что соборная церковь всей горы афонской представляется такою запущенною.

Из собора мы пошли в так называемую типикарницу. Типикарницею называется келья, устроенная еще св. Саввою сербским и снабженная от него особенным уставом . Он здесь хранится и показывается желающим видеть его. Он написан по-славянски на довольно длинном свитке из кожи и подписан собственноручно св. Саввою. Сама келья очень древняя, но со многими позднейшими переделками. При ней построен теперь конак Хилендарского монастыря.

Подобие иконы Спасителя, Протатская.

Конец XIX в.

От Карей на 1/4 часа к югу находится монастырь греческий Котломуш, куда мы теперь и отправились пешком. Котломуш – турецкое слово (испорченное от куртурмуш) по-русски означает «освобожденный». Полагают, что он так назван вследствие чудесного избавления от разгрома варваров, разорявших другие монастыри. Монастырь этот основан еще в XII в. императором Алексеем Комненом. В настоящее время его полуразрушающиеся здания свидетельствуют о бедности монастыря. Одно только местоположение его завидное, такое же, как и Карей. Игумена не было дома; вместо него нас встретил один из эпитропов монастыря о. Харитон, очень представительный инок. Оказалось, что он кроме греческого языка знает еще и молдавский, на котором и я несколько говорю, и мы довольно долго беседовали. Он разумный человек и состоит антипросопом монастыря в Протате.

О монастыре говорил, что он несколько раз подвергался пожарам и что он очень беден вследствие отсутствия поклонников и благодетелей (впрочем – это обычная жалоба у греческих иноков). Здесь соборный храм во имя Преображения Господня. Стенная живопись довольно древняя, как это видно из надписи над главною дверью, ведущею из притвора в храм – 7048 (1540); но представляется еще довольно светлою. Прикладывались здесь к мощам. Между прочим здесь находится часть правой ноги святой праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы; рука св. Евстратия; глава св. Алипия столпника, именем которого назывался некогда монастырь вблизи Кутлумуша, следов которого теперь и не существует.

По обильной трапезе в Андреевском скиту, мы отдохнули, напились чаю и направили путь свой в Ильинский скит, находящийся отсюда на полтора часа расстояния. При прощании с братией скита нам предложили записать свои адресы в особо заведенной для того книге и оценить их прием. Нечего и говорить, как мы оценили их прием; «любовь, простота и искренность, писал между прочим я, украшают братию сего скита»...

Ильинский скит находится в северо- восточном направлении от Андреевского скита. Путь сюда вообще не представляет особенных трудностей, так как нет больших гор; но теперь он был утомителен, так как солнце немилосердно палило, и по пути нет большого леса, в тени которого можно бы укрыться, а все мелкие кустарники. Часов в 7 вечера мы прибыли в Ильинский скит. Этот скит находится на северо-восточном склоне Афонской горы, и расположен на весьма красивом прибрежном холме. Местность пустынная: с трех сторон, – северной, западной и южной, скит окружен высокими горами, покрытыми вечною зеленью лесов и кустарников. На восток – вид на море, совершенно открытый и весьма живописный. У самого берега моря красуется греческий монастырь Пантократор. Далее на громадном расстоянии виднеются острова Имвро и Самофраки к югу – обширный Лемнос, к северу Тассо, а на северо-западе тянется заоблачная цепь гор Македонии. К северо-западу от скита белеется среди гор небольшой болгарский скит – называемый Ксилургу, – первое местопребывание русских еще в X веке. Ильинский скит основан в 1757 году старцем Паисием Велич- ковским, знаменитым по своей высокодуховной жизни и по своим переводам святоотеческих писаний с греческого на русский язык. Затем много способствовал устройству скита в 30-х годах настоящего столетия о. Аникита, бывший князь Шихматов-Ширинский. В настоящее время скит находится в ведении греческого монастыря – Пантократора и представляет строгую киновию.

Нас встретил игумен скита о. Товия. Он малоросс по происхождению – уроженец Харьковской губернии. Личность замечательно добрая. До переселения своего на афонскую гору и поступления в Ильинский скит, о. Товия (по его словам) проживал в одном из Российских монастырей (Ахтырском, Харьковской губернии), и там заслужил сан иеродиакона. В Ильинском скиту был посвящен в иеромонаха, после чего удалился на Капсокаливу (пустынное место), где и прожил в уединенной келье более десяти лет. По убедительному приглашению и просьбам братии опять возвратился в Ильинский скит и 8-го сентября 1879 года избран братиею в настоятели скита, хотя и против желания. О. Товия действительно тяготится своим положением и с особенной любовью вспоминает о своей уединенной, чисто созерцательной жизни, и все помыслы его туда устремлены. Положение становится еще тягостнее при той непрерывной борьбе за существование, которая исстари ведется ими с Пантократором, стремящимся прекратить существование скита. Одним словом, между ильинцами и пантократорцами – русскими и греками существует сильнейшая вражда. Вот уже несколько лет идет судебный процесс в Константинополе; неизвестно, чем кончится. Просто невероятно, что приходилось слышать. Напр., о. Товия

Богородичный скит Ксилургу. Рис. конца XIX в.

рассказывал, что пантократорцы не позволяют им ничего выгружать и недавно потопили сено, привезенное для обители из их метоха (дачи) на острове Тассо. А вот другой факт – еще возмутительнее. Здесь намерены строить собор, основной камень которого заложен по велению великой княгини Александры Петровны в 1881 году во время посещения ею берегов Афонской горы. (Так как женщинам не позволяется быть на Афоне, то великая княгиня, не нарушая этого древнего обычая с парохода созерцала св. гору).

Греки же не позволяют ломать камня, необходимого для постройки собора, требуя покупать его на луды. Поневоле поэтому согласишься с о. Товией, который говорит, что дешевле обойдется привезти что-нибудь из России, чем здесь приобрести. Ильинцы надеются на патриарха, который держит их сторону, и на русского посла в Турции Нелидова. Но вряд ли они, по сознанию их же, смогут успеть в чем-нибудь, так как Пантократорские монахи не хотят знать патриарха, а тем более русского посла. Им может и желает помочь Турция, которая, по словам ильинцев, ищет только повода проявить свою ненависть к грекам, в недавнее время обвинившим русских монахов в тайном заговоре. В минувшую русско-турецкую войну греки опубликовали в константинопольских газетах, что русские иноки – заговорщики, что в их монастырях целые арсеналы и все они собираются для совещаний в Пантелеимоновском монастыре под председательством о. Иеронима, монастырского духовника. На Афон на военном пароходе прибыл паша, осмотрел, перетрусил, но положительно ничего не нашел, и настолько был очарован о. Макарием и престарелым духовником, что, поехавши в Константинополь, исхлопотал о. Макарию пред султаном высокий орден Меджидие. Но ильинцы не желают сюда вмешивать Турцию, как нехристианскую державу, а желали бы вмешательства России, высказывая при этом сожаление, зачем русские афонские монахи не воспользовались предложением бывшего посла Игнатьева принять подданство России. Говорят, сильно воспротивились предложению Игнатьева пантелеимоновцы.

Звон колокольчика не будил меня, так как предусмотрительный о. Товия распорядился, чтобы в наше отделение не ходил живой будильник. Несмотря на это, я все-таки не хорошо спал, хотя, по-видимому, все условия способствовали этому: прекрасный уютный номерок, чисто и даже роскошно постланная постель, отсутствие мучительных афонских скнипов, однообразный, убаюкивающий шум моря... Причиною этому – ненормальное состояние желудка. Вообще желудок мой покамест не мирится еще с афонскою пищею: исключительное употребление растительной и рыбной пищи вредит моему желудку, в особенности при употреблении ее в таком обильном количестве, в каком, по необходимости, приходится употреблять ее.

Были на литургии в соборном храме во имя св. пророка Илии. Храм однокупольный, но довольно просторный. Основание собора крестообразное, алтарь и клиросы полукруглые. Купол, алтарь и средняя часть церкви покрыты листовым оловом, притвор же каменными плитками, добываемыми из местного камня. Меня удивило здешнее

пение – совершенно на солдатский манер; чудное в особенности было херувимское, где высокий, пискливый тенор заливался на невозможно-высоких нотах; а ему вторил какой-то бородатый, довольно пожилой монах дискантом (не ноты дискантовые пел, а дискантовым голосом). Я вспомнил, что этот скит малороссийский и о. игумен вчера говорил, что главный контингент монашествующих составляют бывшие запорожцы – малороссы. – После литургии прикладывались к частицам мощей, из которых значительнее – стопа св. ап. Андрея Первозванного. Затем прикладывались к двум чудотворным иконам: Божией Матери и св. пророка Илии. Из рассказов о. Товии оказывается, что эти иконы сделались недавно чудотворными. «Однажды, рассказывал о. Товия, мне что-то непоздоровилось и я не пошел на вечерню. Сижу себе, да думаю Бог знает о чем, а в церкви идет вечерня. Вдруг вбегает экклисиарх и говорит в испуге: батюшка! икона Божией Матери вид изменила. Я вскочил, со страхом и трепетом вошел в церковь и что же? Половина лика Божией Матери почернела и слезы текут. Я, во избежание смущения братии, распорядился никому об этом тогда не говорить, а по окончании вечерни торжественно прочитан был пред нею акафист, слезы мало-помалу перестали течь и лик принял прежний вид. С этих пор мы установили ежегодно праздновать 17 февраля в память этого чуда. Что за причина слез Божией Матери, Царицы Небесной, печально заключил о. Товия, Богу ведомо; думается, что плакала она о наших грехах». Относительно другой иконы о. Товия рассказал следующее: «икона эта висела в архондарике. Недавно я был в Царьграде. Вдруг получаю письмо, что эта икона часа два качалась на стене из стороны в сторону,– что видели многие. Я приехал, взял ее с этого места и поставил над жертвенником. Такое качание иконы св. Илии, по справедливому замечанию одного старца, указывает на предстоящее бедственное положение скита вследствие притеснения греков, которые несколько времени будут качать нашею обителью». Меня удивил как самый факт, так и удачное пояснение его. Право, не знаю, как смотреть на подобные явления. Вообще, на Афоне очень много чудесного: «по вере вашей – будет вам...»

Из церкви мы пошли в сопровождении о. Товии для осмотра скита. В настоящее время скит хотя и не может равняться по своему богатству и роскоши с известными и древними обителями Афона, тем не менее обстроен довольно удовлетворительно. Посредине скита находится соборный храм во имя св. Пророка Илии. С правой стороны соборного храма находятся две маленькие церкви или параклиса: Благовещенский и во имя святителя Митрофана Воронежского Чудотворца. Вне монастыря к западу, саженях в десяти от колокольни, которая устроена над главными воротами, построен двухэтажный корпус (как видно из надписи в 1846 г.),

в котором находятся: два параклиса во имя Архангела Михаила и во имя Святителя и Чудотворца Николая, а также больница для братии и приходящих. Здесь же устроены еще три других корпуса, в которых, кроме помещений для братии, находятся и разные хозяйственные службы, неподалеку от которых устроена ветряная мельница, единственная на всем Афоне. – Показывая нам прекрасно обстроенный скит, о. Товия задумывался о его будущем и высказывал нам опасения. Ведь пантократорцы завели уже судебный процесс, который велся в Константинополе и, к сожалению ильинцы проиграли. Еще будет два судебных процесса, неблагоприятный результат которых будет решительным для существования скита в настоящем его виде. Трудно бороться там, где царствуют сила и деньги, а не правда. Надежда на благоприятный исход все более и более удручает ильинцев, так как, по словам о. Товии, в 30 годах при слабохарактерном и малоопытном игумене Павле, во время происходивших несогласий между братиями, пантократорцы, воспользовавшись этим, отняли у скита некоторые важные документы, напр.: султанский фирман об освобождении братии скита от платежа харача (подушной подати), равно и от прочих денежных взысканий, а с ним вместе и данный, в 1766 году, из Протата документ, за подписью и печатью всех двадцати монастырей Афона, в том, что они предоставляют братии Ильинского скита полную во всем свободу и независимость. Также отнято условие, заключенное монастырем Пантократором со старцем Афанасием (1798 г.) о выделении скиту из монастырской земли отдельного участка. Вместе с этими документами отнято и много других, так что пантократорцы юридически всегда будут правы. Признаюсь, слишком неприятное впечатление производили на меня рассказы о подобных тяжбах, о такой борьбе за существование и где же это? На св. горе, где, кажется, должны бы быть устранены всякие мирские, житейские дела. Не возлагая в данном случае вины исключительно на греков, я позволю себе только спросить: не виновны ли в данном случае и сами ильинцы? Не обнаруживается ли в них подчас их вольный, казацкий дух? Тем более что история говорит о возникавших иногда несогласиях между самими же ильницами.

С чувством грусти расстался я с Ильинским скитом. На прощание добрейший о. Товиия благословил нас иконою св. Илии и удостоил меня своею фотографическою карточкою. В четыре часа мы оставили уютный скит. Путь наш теперь лежал в Ивер, а оттуда в келью св. Артемия, где мы предполагали ночевать, так как это русская келья. Вообще мы избегаем ночлега у греков, у которых чувствуется, почему-то неловко. От Ильинского скита до Ивера расстояния 1Уг часа. Путь был слишком томителен от чрезмерной жары. Вблизи Ивера нас нагнал на муле какой-то почтенный монах. О. Дионисий, наш чичероне, вступил с ним в

разговор, который они вели на греческом языке. Между прочим, что более всего удивило нас, он заговаривал и с нами на довольно чистом русском наречии, даже литературном. Мы и не догадывались, что это за личность; думали – простой, обыкновенный монах. Между тем оказалось, что это один из главных старцев Иверского монастыря, один из эпитропов. Он приглашал нас зайти к нему. Распорядившись, чтобы нам показали святыни монастырские, он оставил нас, прося по осмотре зайти к нему, Ивер, как гласит мой «Путеводитель по св. Афонской горе» (1875 г.), основан в исходе X века царственными иноками: Иоанном, Евфимием, сыном его, и родственным им Георгием. Все они происходили из династии Грузинской – из рода Багратионов, в области Таосской. Малая Иверская обитель вначале посвящена была св. Иоанну Предтече. Но потом при Торникии, также грузинского происхождения, знаменитом полководце греческом, монастырь этот был распространен и возвеличен до настоящего его вида, и соборный храм устроен в честь успения Божией Матери. Впоследствии времени обитель Иверская прославлена была явлением чудотворной иконы Богоматери, именуемой Вратарницею (Портаитиса). Икона эта, во время иконоборческих смут при императоре Феофиле, брошена была в море, в Никее, одною благочестивою женою, не желавшею выдать ее изуверству иконоборцев. Сын этой жены удалился на Афон и рассказал об иконе братии, у которых сохранился рассказ о ней в предании. После двухвекового пребывания в глубине моря, икона с необыкновенным светом всплыла на поверхность его и, по откровению свыше, была перенесена, сначала в церковь Иверской обители, потом чудесно найдена стоящею над вратами ее, где и доныне пребывает в устроенном здесь храме. Сюда мы прежде всего и перешли. Иверская Божия Матерь поражает своим грозным выражением, что еще рельефнее выражается в сумраке небольшого храма, при слабо мерцающем свете нескольких свечей. На лице ее видны следы запекшейся крови и рана, которую нанес ей варвар-разбойник, ставший потом замечательным подвижником этого монастыря. Вся икона обвешана различными драгоценностями. Несколько южнее от церкви Вратарницы находится собор – огромное и массивное здание. Собор этот имеет на западной стороне сквозную галерею, которая утверждается на 14 мраморных колоннах. При входе в храм вы поражаетесь пестротою живописи. Иконопись так блестит красками и золотом, что получает, скорее, характер простого украшения, а не образцов церковного изящества. Здесь мы поклонились частицам мощей, которых очень много. Так, есть части мощей св. Василия Великого, св. Иоанна Златоустого, св. Апостола Петра, св. Евангел. Луки, св. Афанасия Великого и много других. Есть также части хламиды, губы и трости, чрез которые поруган был Господь от Иудеев.

По обозрении монастыря, мы зашли к нашему знакомому монаху, который оказался архимандритом Мелетием. О. Мелетий, очень умный и знающий человек. Он знает по-русски потому, что давно еще – в 40-х годах жил в Москве в Иверском подворье. Будучи монахом, он посещал лекции в Университете, где слушал Грановского, Шевырева, Соловьева и других профессоров. К великому моему удовольствию, я заметил у него на столе сочинения Пушкина, Лермонтова и Кольцова. При этом он с воодушевлением продекламировал наизусть нисколько стихотворений Пушкина и Кольцова. Довольно долго длилась наша беседа, во время которой угощали нас кофе и другими пряностями, по восточному обычаю.

В настоящее время в Ивере гостит Профессор С.-Петербургского Университета А. Цугарелли для исследования документов по так называемому Иверскому делу. Дело это возникло или возгорелось по самому ничтожному поводу, как передавал мне о. Товия. Ивер – собственно Грузинский монастырь, как и само название его показывает. Затем, он был захвачен в свои руки греками, которые вытеснили отсюда грузин. Грузины поселились недалеко от монастыря в келье, которая и называется «грузинскою». Грузины пожелали построить в своей церкви купол, а иверцы не позволили. Взволновались грузины, видя такую несправедливость, и решились повести дело: они хотят документально доказать свои права на владение монастырем. Неизвестно, чем все это кончится. Но опять... борьба, распри, несогласия... и где же? Признаюсь, я просто страдаю и возмущаюсь до глубины души, что св. гора омрачается мирскими страстями...

Часов в 7 мы выехали из Ивера. Солнце было на закате. Долго-долго любовались мы Ивером, расположенным при самом море, которое здесь редко бывает спокойно. Монастырь со вне представляется крепостью. Его крепкие, каменные стены служили когда-то оплотом от вражеских нападений, хотя в настоящее время достаточно двух-трех крупповских пушек, чтобы его разгромили в четверть часа. Над всем Ивером высится огромная пирга, или башня. Эти пирги есть во всех древних греческих монастырях. Назначение их состояло в том, чтобы спасаться в них при нападении пиратов или вообще врагов. В эти башни запирались иноки и подступающих варваров или обливали кипятком, или же убивали каменьями, бросаемыми чрез особо приспособленные для этого отверстия, которые и теперь видны.

На берегу моря, близ монастыря, обозначено место несколькими кельями и церковью в честь Богоматери, где Ее святая икона была принята с моря отшельником иноком Гавриилом. Вблизи Иверской обители полагают пристань Климентову, где, по преданию, Пресвятая Дева Богоматерь, по прибытии с корабля к святой горе, вступила на Афонский берег.

Путь наш теперь лежал по надморью почти до самой кельи св. Артемия, где предполагался ночлег. Благодаря отсутствию жары путь был не слишком утомителен, хотя приходилось взлезать на страшные крутизны и спускаться со страшных стремнин, так что просто волосы дыбом становились; ожидаешь, вот-вот мул скользнет и ты очутишься на дне бездны. А мул спокойно идет тропинкою над самою бездною. Незаметно чрез 1,5 часа мы доехали до кельи св. Артемия. Все время от Ивера до Артемьевской кельи мы провели в приятных разговорах, даже шутили над нашим чичероне, добрейшим о. Дионисием. Он обыкновенно замыкал наше шествие, но мы старались держать его в середине для удобства беседы.

Вдруг слышим какие-то отчаянные крики... оборачиваемся и нашим глазам представляется картина: осел силится встать с земли, а о. Дионисий, левая нога которого притиснута к земле, страшно кричит и притом не на осла, а на проводника болгарина, призывая его на помощь: «Бре Григорий, ела тука!» (это по-болгарски; по-русски значит: Григорий! иди сюда). Насилу поднялся осел при энергическом содействии Григория. «Искушение, настоящее искушение! Это бесовское наваждение, истинно бесовское». Было уже довольно поздно – около 9-ти часов вечера, когда мы приехали к келье о. Артемия. Нас приняли здесь очень

радушно. Кельею заведуют два родных брата – оба иеромонахи: о. Парфений и о. Модест. Они собственно эпитропы, т. е. наместники, а сам игумен Иоасаф переселился на время в Палестину на берега Иордана и там тоже построил келью и гостиницу для паломников. Келья находится в ведении Лавры св. Афанасия и содержится прекрасно; при ней живет до 20 иноков, по рассказам братии, между ними и лаврскими иноками-греками существуют добрые отношения. Так лаврские иноки позволили им построить купол в келиотской церкви, иметь колокола, дают дрова.

Келья св. Артемия находится на восточном склоне св. горы. Она расположена на довольно высоком холме, от моря находится на расстоянии 20 минут. Местоположение кельи прекрасное и виды очень богатые. Только запад заслонен отчасти соседними высотами, а с других сторон горизонт широк: на восток – красуется море во всем своем величии; из бездны архипелагских вод встают величественные острова Тассо и Самофраки; к югу – высится величественный Афон, находящийся отсюда не слишком далеко; к северу – открывается вид на целый ряд живописно расположенных келий на Корею, Андреевский скит... Вообще, это такая келья, что ей может позавидовать любой скит. Здесь кстати сделать замечание об афонских кельях отдельных от монастырей, но находящихся в зависимости от них, потому что каждая келья подчинена какому-нибудь монастырю.

Подобие иконы Божией Матери Молдавского скита. Конец XIX в.

Со словом «келья» мы обыкновенно соединяем понятие об одной комнате, в которой спасается какой-нибудь отшельник. Афонскую же келью нужно понимать несколько иначе. Здесь одна комната (пусть будет это даже шалаш где-нибудь под камнем), составляющая помещение и спальню инока, или что тоже наша келья, называется «кавья». Келья же это целый дом с церковью одною или даже двумя, со всеми хозяйственными принадлежностями. Она вмещает в себе несколько братий. Поэтому кельи, составляя как бы род дачи, расположены при таких местах, которые представляют удобства для жизни, т. е. где есть хорошая

вода, чистый воздух, много растительности, ореховые рощи... Правда, есть тут много келий без этих удобств, но они называются «каливами» и приобретаются знаменитыми отшельниками, умершими для той жизни и готовящимися к будущей. Кельи приобретаются покупкою у монастырей и ценятся смотря по удобствам. Келья Св. Артемия приобретена за тысячу рублей, но теперь братья не продадут ее и за 30 тысяч. Кельи платят небольшую дань монастырю, от которого зависят. Артемьевская келья записана на трех келиотов (хотя теперь живет 20) и платит около 25 рублей в год. При добрых отношениях келиоты с благословения настоятеля монастыря пользуются лесом для топлива и построек. Кельи переходят по завещанию большею частью к ученикам. Келиоты живут трудами рук своих; возделывают виноградники, продают орехи, маслины, смоквы, лимоны, апельсины... Вообще келиотская жизнь представляет самый лучший вид монастырской жизни, – недаром она и называется «царскою». Келья св. Артемия по справедливости может считаться одною из первых афонских келий. Быть может, со временем, она превратится в скит, если греки позволят.

Пообедавши прекрасно, мы в часа три пополудни выехали отсюда, предполагая ночевать в Молдавском скиту, отстоящем отсюда на пятичасовом расстоянии, но отнюдь не в Лавре – у греков, у которых решили никогда не ночевать. Сначала трудно было ехать, так как солнце сильно жгло и притом путь был слишком ухабистый, а потому чрезвычайно утомительный. Часа чрез два мы достигли Источника Божией Матери. Происхождение этого источника, как гласит предание, современно устроению Лавры св. Афанасием (X в.). Предание это следующее: вследствие страшного неурожая и голода вся братия тогда только отстраивавшейся Лавры св. Афанасия разбрелась на поиски о насущном. Один Афанасий остался. Но наконец и он решил оставить Лавру и направился к Карее. В этом самом месте, где теперь источник, явилась вдруг пред ним прекрасная женщина, присутствию которой он очень удивился, так как женская нога никогда не ступала на Афон. «Кто ты?» спросил св. Афанасий. – Я – Матерь Господа твоего, отвечала Она. При этом она упрекнула его в маловерии, убеждая возвратиться в обитель, домостроительницею которой она пребудет навсегда. Для удостоверения же в ее Божественной личности она повелела колеблющемуся Афанасию ударить жезлом о скалу. Афанасий ударил. Камень разщелился и из трещины его выбежал шумный поток воды, который и теперь течет . Источник находится в живописном месте: чрез густую чащу каштановых и коморневых деревьев светлеется море; над самым источником нависли скалы, покрытые роскошною растительностью, дающею прохладу и тень водам источника. У самого источника устроена открытая галерея для отдыха путешественников. Но она слишком ветха и вот-вот скоро рушится. Вся она испещрена фамилиями паломников, пивших или купавшихся в целительных водах источника. Мы тоже не преминули черным углем написать свои фамилии, которые, конечно, скоро сотрутся, так как за неимением свободного места фамилии на фамилиях пишутся, да притом сама галерея скоро рухнет. В память явления Божией Матери здесь воздвигнута небольшая церковь; пред иконою, изображающею это событие, постоянно теплится лампада. Мы здесь громогласно купно с о. Дионисием пропели «Достойно есть» входное. Затем долго любовались и дивились расщепленной скале, откуда струится чистая, как кристалл, вода. После всего этого мы порешили искупаться в целительном источнике. Здесь нет бассейна, но вода течет с возвышения, как в мельницах. Раздевшись, мы стали под жолобок и охлаждались живительными струями. Вода чрезвычайно холодна, так что более 5 секунд за раз нельзя выстоять под жолобком. Освежившись у источника, мы легко и весело продолжали путь к Молдавскому скиту. Дорога, благодаря усердию Лавры, вымощена хорошо; в воздухе прохладно, три часа расстояния от источника к Молдавскому скиту прошли незаметно.

Вид на источник Св. Афанасия. Рис. XIX в.

В 9-м часу вечера мы проезжали мимо Лавры св. Афанасия, но в самую лавру не заезжали, спеша на ночлег в Молдавский скит, так как уже смерклось; посещение Лавры оставили на возвратный путь. От Лавры до Молдавского скита всего час ходу. Не доезжая скита, мы все восхищались картиною восхода лучей из-за горизонта морского. Картина была настолько поражающею, что мы были вне себя, наслаждаясь прекрасным явлением природы. Было уже поздно, когда мы подъехали к запертой порте скита; портарь впустил нас и позаботился о мулах. Мы пошли в архондарик. Архондарик имеет вполне молдавский характер и отличается от русских и греческих, – именно, здесь диваны высокие и длинные и покрыты отличными коврами ручной работы, стены обвешены портретами румынской королевской четы, румынских вождей и картинами из бывшей войны русско-турецкой, в которой принимали участие и румыны, причем, конечно, румыны везде выставлены на первом плане. Здесь также есть портреты нашего покойного императора и ныне царствующего. Нас встретили в архондарике добродушнейшие молдавские старцы, которые сильно возрадовались, когда я с ними завел беседу на их языке, который я несколько знаю.

Молдавский скит расположен почти что по голой скале. Местоположение его не слишком удобное, так как он не имеет тени, которая хотя несколько укрывала бы его от палящих лучей солнца, и потому здесь страшная жара, подобной которой я еще не встречал на Афоне. Этот скит новый – основан в 1852 году. Он уже обладает чудотворною иконою Божьей Матери, называемой «Самописанною». Об этой иконе здесь мне рассказывали следующее. Один живописец в Румынии долгое время писал эту икону, притом писал с постом и

молитвою; но как он ни трудился, никак не мог докончить ее, собственно лик Богоматери не удавался ему. Он уже чуть было не отчаялся в успехе. Вдруг в одно время этот живописец, придя, быть может, в сотый раз оканчивать икону, увидел ее оконченною. Не было пределов радости его. Сейчас оповестил он кого следует о самописанной иконе. Эту икону я видел и молился пред ней. Действительно, икона прекрасная. Монахи говорили, что никаким образом не удается никому снять копию с нее; сколько ни старались даже лучшие живописцы, копия всегда выходила неудачною. Послезавтра, 12 июля, праздник этой самописанной иконы, так что мы можем побывать и на празднике.

Из разговоров с здешними иноками я узнал, что в скиту около 13 лет идет сильная внутренняя вражда между своими же: волохи восстали на молдаван, желают господствовать в скиту, иметь игуменом во- лоха и переменить название скита, чтобы он назывался не Молдавским, а, если не Волошским, то непременно Румынским. Этот скит- киновия. Игуменом был некто о. Нифонт молдаванин. Он имел ученика Дамиана волоха. Этот ученик восстал на своего учителя, пристал к сильнейшей волошской партии и его избрали игуменом. Теперь, собственно говоря, два игумена. Старик о. Нифонт, видя такие раздоры и считая себя причиною возникновения их, удалился в соседнюю пещеру, где и спасается вдали от треволнений, несовместимых с монашескою жизнью. Такие раздоры сильно надоели братии, в особенности низшей, тем более что эти распри наносят вред скиту в материальном отношении и подрывают нравственный авторитет его, при этом эти несогласия дают повод грекам вмешиваться во внутренние дела скита. Поэтому братия с нетерпением ждет того дня, когда дело их окончательно решится в протате. Молдавский скит находится в зависимости от Лавры.

Завтра имеем взбираться на вершину Афона. Из этого скита дается опытный монах, знающий дорогу, т. е. умеющий собственно ориентироваться среди множества горных тропинок. Завтра предполагаем отправиться в 6 часов утра. Поэтому, поужинавши, мы скоро легли спать. Но я долго не мог уснуть, так как скнипы, или афонские комары, положительно не давали спать; укрываться одеялом нельзя вследствие страшной духоты. Наконец сон таки взял свое и я уснул с мыслью о предстоящем подвиге.

Наконец сегодня я совершил замечательный подвиг восхождения на вершину Афона. Восхождение на Афон считается подвигом не малым, так как сопряжено с значительными трудностями и опасностями. Все паломники ставят себе непременною целью совершить этот подвиг, т. е. побывать на вершине Афона, потому что без этого путешествие по афонской горе считается недоконченным или даже вовсе несовершенным: «кто не был на вершине Афона, тот все равно, что не был на св. Афоне, хотя бы он избороздил его вдоль и поперек», так обыкновенно говорят. Путешествие на вершину Афона завершает путешествие по афонской горе. Отсюда орлиным взором зараз осматриваешь весь Афон, который виден как на ладони, и таким образом объединяются все впечатления твоего путешествия.

Лишь только под утро сегодня я прекрасно уснул после беспокойно проведенной ночи вследствие удушливой духоты и кусания скнипов, как о. Дионисий разбудил меня. Не хотелось мне вставать, но нужно было, так как самовар на столе уже шипел, мулы были готовы, все приготовлено было, а я не желал служить задержкою, тем более, что виновником всех этих приготовлений, этих хлопот был я. День обещал быть прекрасным; ни одного облачка не было видно в воздушном пространстве. А такое время самое удобное для восхождения на гору, потому что, при отсутствии облаков, широта горизонта необъятна и потому можно насладиться прекрасными видами, а с другой стороны, в непогоду и опасно путешествовать, рискуя простудиться или же быть убитым молнией. В 7 часов мы, напутствуемые радушием добрых скитников, отправились ввысь Афона. Кортеж наш состоял из пяти человек: двух путешественников и трех проводников, – проводников больше, чем путешествующих, – что свидетельствует об опасностях пути. От самого Молдавского скита мы начали подыматься в гору по чрезвычайно ухабистой тропинке, так что мулы перепрыгивали с камня на камень как козы. Вот мы перевалили через один кряж гор; тропинка пошла в уровень с этим кряжем, но у подножия других более высоких скал и по вершине скал, круто опускающихся в воды Монте-Санто. Картины менялись сообразно с восхождением на высшую точку. Так, перешагнувши первый кряж гор, мы наслаждались другою картиною, чем по ту сторону кряжа: здесь не воды Архипелага, на которых виднеются исполинские Тассо, Самофраки, а вода залива Св. Горы; вдали виднеется множество маленьких островов, из которых мой провожатый молдаванин – о. Христофор назвал два принадлежащие лавре: Юра и Пипер (это, должно быть, местное название этих островов). Вот какая- то тропинка идет в сторону от нашей. Она ведет в пещеру или келью св. Петра Афонского, первого пустынножителя. Эта келья находится над крутым обрывом. Говорят, что пещера, где подвизался св. Петр (X в.), даже до сего времени не утратила своего первобытного значения и вида; но с половины нынешнего столетия вход в пещеру заложен камнями, так что внутренность ее можно с трудом рассмотреть чрез маленькое отверстие. К закрытию входа послужило то, что некоторые подвижники, не укрепившись еще в подвигах, но ревнуя о подражании св. Петру, оставались здесь; но вскоре от холода и сырости у них зубы выпадали, волосы вылезали – они сильно заболевали и умирали, – что и заставило лаврское начальство заложить ее вход. Не вдали от пещеры находится убогая, но с церковью, келья. Церковь посвящена св. Петру; там теперь спасаются два грека. Около полутора часов мы ехали по сравнительно торной тропинке, не подымаясь в гору. Но вот тропинка поворачивает прямо на гору. По примеру о. Христофора мы перекрестились, так как, по его словам, путь здесь очень труден и опасен. Действительно, мы взбирались по таким стремнинам и крутизнам, висели над такими безднами, что просто и теперь дрожь охватывает. В некоторых местах видны массивные отвалы скал, отторгнутые землетрясением или отвалившиеся силою собственной тяжести, но все еще не твердо установившиеся, а ждут лишь малейшего повода, чтобы дальше полететь к морю и на своем пути произвести страшное опустошение. Между тем в таких страшных местах живут отшельники. По пути на гору видно много келий их, расположенных на таких неприступных скалах. Около трех с половиною часов взбирались мы вверх, пока не достигли кельи Божией Матери, расположенной у подножия вершины среди редких сосен. До этой только кельи возможна езда на мулах, а дальше взбираться на вершину нужно пешком, потому что мулы не в состоянии карабкаться. Эта келья называется келей Богородицы потому, что, как предание говорит, здесь отдыхала Матерь Божия при восхождении на вершину Афона. Мы здесь остановились для отдыха, так как порядочно измучились, а в особенности бедные мулы, совершенно облившиеся своим потом. Не вдали от кельи нас встретило стадо пугливых козлов (но не коз, так как и животным женского рода не позволяется пребывать в пределах девственного Афона). Припомнилось мне при этом, что подобную встречу с козлами имел и известный Барский при восхождении на гору, но он принял их за демонов. «Се вижду вышше себе, пишет он, козлищи дикия черныя, и ужасно на мене зрящия, и убояхся до зела, и начах молитву творити, не мних бо быти козлища, но демоны, понеже сицевым подобием изображают их живописцы, писцы, последи же помыслих о козлищах...» Келья Богородицы представляет прекрасное место для отдохновения. Кроме маленькой церкви, построенной неизвестно когда и кем, но, надо сказать, весьма запущенной и бедной, здесь недавно отстроены две палаты. Эти палаты, как говорят мои проводники, устроены Патмосским епископом Амфилохием, которого я видал в Руссике. Здесь мы решили подкрепиться и отдохнуть, чтобы приготовить себя к дальнейшему подвигу. Подкрепление вышло порядочное: тут были и раки, и вино, и ром, и сельди, и селедки, и маринованные раки, и икра, и маслины, и огурцы, и лук... и что угодно. Всем этим нас снабдили из Молдавского скита. После маленького отдыха мы направили стопы свои на вершину горы, которая высилась над нами. Два часа дня. Жара невыносимая; солнце немилосердно жжет. Дорожка обозначалась только истертыми ногами богомольцев мраморными камешками, по которым то и дело скользишь. Ко всем трудностям пути присоединилась еще страшная жажда после соленых кушаний: во рту сухо, так что слово с трудом вымолвишь. Поэтому мы все спешили на вершину, узнавши, что там есть источник. Наконец достигли цели. Я первый ступил на темя Афона. Темя Афона чрезвычайно мало, так

что маленькая церковь, построенная здесь, почти занимает все пространство. Первое что сделали мы по приходе на вершину, – это переменили белье, так как мы положительно были мокрые от жары. Затем я сел над водоемом и за раз выпил кружек 10 воды. О, какая прекрасная вода! Быть может, она только казалась такою; по мне все равно: я сроду не пивал такой воды. Пришедши в себя, я начал наслаждаться видами, открывающимися с вершины двухверстного Афона. Весь Афон – как на ладони! Весь Афон представлял картину, и притом картину, единственную в своем роде. Горы, показавшиеся такими высокими при переездах, представлялись маленькими холмами, покрытыми зеленью. Видны почти все монастыри, скиты и даже кельи, за исключением находящихся в ложбинах, но только в миниатюрном виде; причем, как на географической карте, важные пункты обозначаются крупнее, чем маловажные; так и в данном случае, на этой карте Афона, монастыри обозначались крупными пятнами, а кельи – маленькими точками. Вот вижу Руссик, представляющийся в виде белого пятна; вот Андреевский скит, Карея, Ивер; вижу даже Артемьевскую келью. По обеим сторонам видны обширные воды Архипелага и Монте- Санто с находящимися на них островами и полуостровами. Из полуденного сумрака встают острова: Тассо, Самофраки, Имбро, Лемнос и множество других островов, названия которых я не знаю. Вот «Лонюс», или «Сикя» – второй мыс Балканского полуострова (первый – Афон), Кассандра, Олимп... Горизонт, видимый отсюда, в высшей степени широк; но полуденный сумрак не позволяет видеть настолько, насколько горизонт простирается. Говорят, что в ясный день отсюда бывает виден Константинополь, находящийся отсюда на расстоянии двух морей. С южной стороны Афон страшно обрывист и образует бездонную пропасть. Этою-то пропастью и отделяется Дифон, или маленький Афоненок, от большого Афона. «Скромный Дифон, или, по-русски Афоненок, прекрасно говорит Святогорец в письмах об Афоне, силился прижаться к своему дедушке-исполину, к своему величественному Афону; но эта строгая бездна оттолкнула его, и он недоступною своею вершиною уклонился к святогорскому хребту и составляет его отвесный наконечник. По-видимому, Дифон и Афон были когда-то в неразрывной связи между собою; но тряхнули всею горою подземные вулканические перекаты, и могучий Афон треснул, отшатнулся от полуострова и составляет теперь как бы отдельную часть, как бы священный венец его, примкнувшись к нему только гранитною пятою». Прекрасно на вершине горы! Чувствуешь себя выше всего земного, близко к небесам! Свежий ветерок повевает и даже чувствуется холодновато, несмотря на то, что я был одет в власяницу. Насмотревшись вдоволь, мы вошли в церковь, где пропели: «Богородице Дево, радуйся». Церковь маленькая, наподобие церквей у целительного источника и в келье Богородицы. В храме нет ни окон, ни дверей; все это уничтожила молния; даже две иконостасные иконы, литые из желтой меди, и те пробиты в нескольких местах молнией. Она посвящена во имя Преображения Господня. К этому дню, если только погода благоприятствует, из Лавры, в ведении которой она находится, приносится антиминс и все богослужебные принадлежности и совершается богослужение при большом стечении богомольцев, нарочно прибывающих к этому дню.

Осмотревши все, мы присели, чтобы отдохнуть и с Божьей помощью – в обратный путь. Только что мы присели, передавая друг другу впечатления по поводу виденного, как точно из земли явился какой-то человек в изодранной монашеской одежде, усталый, измученный, с большим платком в руках, наполненным чем-то. Он оказался знакомым моему провожатому молдаванину, даже земляк его – куцовлах. Я, умея говорить по-молдавски, сейчас вступил с ним в разговор. Оказалось, что он уже лет 10 из своей Валахии и живет теперь в кавье, в скале, одним словом он сиромаха, которых много на Афоне. С самого начала прибытия на Афон он занимается собиранием «неувядаемых цветов Божьей Матери» и сбывает их довольно выгодно по монастырям. Но, по рассказам его, собирание этих цветов сопряжено с большою трудностью и риском для жизни. Этот цветок, можно сказать, есть произведение камней и растет в их трещинах. Поэтому, чтобы собрать его, нужно взбираться по страшным стремнинам, перебираться через страшные пропасти на одних только ручных мускулах, вися на несколько тысяч футов над зияющею бездною от земли. Малейшее колебание, малейший страх – и все кончено – очутишься на дне бездны. Такие случаи бывают очень часты с собирателями цветов: в этом году покамест еще не было ни одного несчастного случая, но в прошлом их было два. Этот куцовлах сильно опасается за жизнь свою; падение в бездну главным образом страшит его потому, что диавол возьмет его душу, и таким образом он на веки погибнет, несмотря на такое богоугодное дело, как собирание цветов Божией Матери. Диавол, по его словам, давно уже посягает на его душу, потому что он замечает, что когда лазит по стремнинам, то его что-то так и тянет в бездну; от диавола он избавляется постом и молитвою: пред каждою своею экскурсией на вершину горы он дня два постится и молится, потом взбирается на гору для срывания цветов и живет здесь не больше 3-х дней. Долго здесь нельзя жить, так как здесь, преимущественно ночью, холодно и сыро и это отражается на здоровье человека, что вполне оправдалось на этом куцовлахе. Он из Валахии приехал таким цветущим молодцем, а теперь иссох, как щепка. Он думает скоро оставить этот выгодный, но опасный промысел. Настоящая экскурсия – пятая по числу в это лето. В этом году урожай на цветы, так что за все это время он заработал около 3 лир т. е. около 30 рублей. Цветы живо расходятся по рукам русских богомольцев и болгар. Я купил у него на 1 рубль 25 миниатюрных пучков. Этот цветок, называемый еще «святогорскою незабудкою», очень мил, но мал; листочки его – то красные, то белые, и когда засохнут – точно атласные. Но во всяком случае он не милее всех других цветов, как это старается показать Святогорец в своем стихотворении «Святогорская Незабудка»:

Незабудка – мил цветочек,

Роза – прелести полна;

Весел – нежный василечек,

Чудо – лилия скромна...

* * *

Но пленительней и краше,

Этих всех цветов милей

Скромный цвет пустыни нашей

И заоблачных высей.

Вот как Святогорец превозносит незабудку, хотя в сущности не верно. Если превосходит она все другие прекрасные цветы, то разве только тем, что все цветочки скоро вянут, расставаясь с стебельком, тогда как незабудка не вянет. Наконец, надписавши и свое имя и взявши на память несколько мраморных камешков, мы, бросив последний прощальный взгляд с вершины Афона на расстилавшуюся даль, начали спускаться. Солнце еще жгло; от раскаленных мраморных плит и камешков так и парило; под ногами мелкие камешки то и дело скользили, вследствие чего не один раз пришлось падать и получать довольно сильные ушибы. Наконец, чрез три четверти часа мы благополучно достигли кельи Богородицы, где нас ожидали отдохнувшие мулы. Отдохнувши немного в келье, мы в 6 часов пополудни отправились обратно тем же путем. Спускаться со стремнин для мулов труднее, чем подыматься, а для седоков – гораздо опаснее, потому что можно перекинуться чрез шею. Но наши мулы благополучно свезли нас. Когда мы выбрались на торную тропинку, то опять, по примеру о. Христофора, перекрестились. Отсюда путь наш был очень приятен, с одной стороны – вследствие счастливо совершенного подвига, а с другой – вечерняя прохлада содействовала этому. Каждый из нас был занят своим делом. Отцы на молдавском языке рассуждали о неурядицах в Молдавском скиту, а я, под влиянием совершенного подвига, уносился мыслию к минувшим судьбам Афона, его настоящему и будущему состоянию. Еще в отдаленной языческой древности была эта гора знаменита и носила название Аполлониады; это название дано было ей по Аполлонову капищу, находившемуся на ней и составлявшему предмет языческого почитания. А ближе к нашей христианской эре ее называли уже Афосом или Афоном, по имени тоже какого-то языческого прорицалища Афоса, к которому язычники окрестных стран стекались для получения ответов оракула на вопросы, их занимавшие. «На темени Афона стояла статуя Зевеса; и от которого вся эта гора, еще во время Троянской войны, почиталась высотою сего божества». Афон когда-то играл большую роль в политической жизни древнего человечества. В отдаленные времена здесь был Пентапол или Пятиградие. Эти пять городов назывались следующими именами: Дион, Клеоны, Фиссос, Олофикс, Акрофос. Исчисленные города уже давно не существуют. Но есть следы их. Преосвященный Порфирий, известный исследователь истории Афона, размещает эти города следующим образом: Город Дион находился там, где ныне стоит монастырь Ватопед, в названии которого слышится имя оного города. Клеоны приурочиваются к трем смежным местностям на Афоне, именно к Филофеевской, Милопотамокой и Иверской, – к трем, потому что название сего города в множественном числе, что доказывает, что он был расположен на нескольких смежных местах. Фиссос стоял близ нынешнего монастыря Пантократорскаго. Олофикс помещался, вероятно, на береговой выси Афона подле приморской башни Костамонитской обители. Акрофос стоял у вершины Афона, где и доныне заметны следы города. Но помимо политического своего значения Афон еще издревле славился как место уединения некоторых греческих мудрецов, приходивших сюда для глубоких размышлений. Все это доказывает, что святая гора и в отдаленные от нас века язычества пользовалась особенным уважением и славою, как по своим прорицалигцам, так и по удобствам к безмятежной жизни, глубоким размышлениям и созерцаниям таинств природы. Но совсем другая слава ожидала Афон в будущем. Свет евангельской истины, в числе других мест, озарил и Афон; суеверные капища его заменились святыми храмами истинного Бога, а языческие игрища и ликованья – молитвенным трудом, крестными лишениями и духовными песнопениями.

С тех пор и доныне Афон представляет особое явление в мире, как область исключительно иноческая, совершенно отделенная от мира и управляемая совсем не по мирским обычаям и законам – как некое единственное монашеское гражданство, претерпевшее, правда, в продолжение длинного ряда веков, много политических и церковных бурь, но, при всем том, сохранившееся и доныне неизменным в коренных началах своей жизни. С этой стороны Афон представляет очень много любопытного для всякого образованного человека...

...Кавья игумена Нифонта находится не вдали от кельи св. Афанасия. Но путь к ней гораздо опаснее. И эта кавья находится в скале, но ведет к ней не тропинка, а лестницы, переброшенные с одного выступа на другой. При этом лестницы самые первобытные; нет никаких приспособлений, могущих успокоить человека в его безопасности; перила не что иное, как тонкие прутья, привязанные тонкою бечевкою; ступени весьма шаткие, – ступая по ним, необходимо балансировать во избежание всякого несчастья.

Подобие иконы Божией Матери Предвозвестительницы (Костамонитская).

Конец XIX в.

Таких лестниц нужно перейти со страхом и трепетом около 6, покамест доберешься до этой кавьи. Эта кавья находится в скале под громадным нависшим камнем, готовым рушиться во всякую минуту; возле кавьи – площадка из досок, перекинутых чрез пропасть, бездна которой так и зияет через щели; перила площадки составляют тоже тонкие жерди. О. Нифонт не скоро вышел из своей кавьи; в это время мы, стоя на площадке, любовались строгостью дикой пустыни. Наконец вышел о. Нифонт из своей кавьи и принял нас на этой площадке, потому что в кавье мы все не поместились бы; кавья состоит всего из одной миниатюрной комнатки. О. Нифонт – почтенный старик; его физиономия выражает доброту и ласковость и внушает к себе невольное уважение. Он присел на площадку и нас тоже пригласил сесть на своих стульях. Он говорит только по-молдавски и я с ним довольно долго разговаривал. Оказывается, что он в 50-х годах был и в России – в Петербурге, а также и в моем родном городе – Кишиневе, где и теперь еще живут знакомые его. Я все восторгался живописным местоположением его кавьи. На это он сказал: «Вот как вам нравится это место; а небось и одного дня не прожили бы здесь: скука одолеет. Вам нужны балы, танцы, развлечения... а о Боге весьма часто забываете». На эту тему он долго говорил, а потом вдруг спросил: «Существуют ли еще в России нигилисты?» Я ответил, что существуют, хотя не слишком явно обнаруживают свое существование, потому что они обессилены. Старик сильно вооружался против атеистов (или нигилистов), отрицающих Бога на том основании,

что его нельзя осязать. «Ужас, как глупы подобные люди! Смешно и глупо требование их осязать Бога. Ведь, что есть Бог? Дух. Если мы сможем осязать наш собственный дух, то тогда мы сможем осязать и Бога». В таком и подобном роде говорил со мною старец, видимо одушевляясь постепенно. Когда же я высказал опасение насчет небезопасности для жизни его кавьи, то он сказал, что все это должно служить напоминанием о смерти и обязывает достойно встретить ее.

– Чем же вы кормитесь, или кто вас питает, о. Нифонт? – спросил я.

– Бог – мой кормилец, – ответил он.

В доказательство этого он указал на ветвь уснащенной плодами смоковницы, чудесным образом выросшей из каменной щели. И действительно, эта маленькая веточка и притом с плодами служила, да и теперь служит предметом моего удивления. В самом деле, каким образом эта веточка выросла в этой щели, когда здесь нет ни щепотки земли; тем более что, по словам старца, ни он, ни кто другой не садил ее. Расстались мы, со стариком, проникнувшись глубоким чувством уважения к нему, как строгому анахорету.

Таких анахоретов есть довольно значительное число на Афоне; в особенности богата ими юго-восточная часть Афона. Юго- восточная оконечность Афона до сих пор верна первому образцу афонского подвижничества, оставленному Св. Горе св. Петром Афонским. Берега этой части составляют исполинские скалы, круто опускающиеся в море. В этих-то труднопроходимых скалах и умудряются жить подвижники, ушедшие из среды людей, чтобы удобнее предаться созерцательной жизни и жить в единении с Богом. Здесь и находится местность, называемая Каруля. Это место считается безлюднейшим из всех здешних пустынь, и путь туда не только труден, но и опасен, потому что Каруля -это отвесная прибрежная скала, господствующая над бездною Архипелага, с южной стороны св. горы. Чтобы достигнуть этого места, надобно в некоторых местах цепляться за камни руками и даже висеть всем телом над бездною. Около 40 сажен приходится спускаться по веревке, придерживаясь ногами в обрывистую каменную стену. Здесь живут самые высшие подвижники, достигшие последней степени самоотвержения. Они своего почти ничего не имеют: одеваются в лохмотья, питаются кореньями растений, а также подаяниями монастырей, главным же образом – подаяниями рыбаков и моряков. Карульские иноки спускают к морю корзинку, укрепленную на блоке. Матросы и рыбаки знают назначение этой корзинки и кладут в нее, что Бог на душу положит. Мы хотели было идти туда, но наш провожатый – молдаванин не пустил, наговоривши столько страхов, что и в самом деле страшно стало.

Мы воротились в скит, сильно утомившись. Мулы уже были готовы. Выпивши по стакану воды с глико, мы любезно распрощались с радушною братиею скита и отправились обратным путем в лавру. Молдавский скит был последним граничным пунктом нашего путешествия на юг Афона. На южной стороне еще остается несколько скитов, но к ним путь в высшей степени затруднителен. Сюда обыкновенно русские путешественники едут на лодке из Руссика, пристают к берегу и пешком взбираются к этим скитам, находящимся на скалах. Если будет время, то и я так сделаю. А теперь маршрут наш лежал в северную часть Афона, где находятся замечательные первоклассные монастыри: Ватопед, Хилендар, Зограф...

Из Молдавского скита отправились в полдень: солнце жгло невыносимо, но нужно было ехать, чтобы поспеть на ночлег в Арте- мьевскую келью, куда мы прошены пожаловать на обратном пути; расстояния от скита до кельи 5 часов ходу.

На пути мы заезжали в лавру св. Афанасия. Лавра находится на юго-восточной стороне Афонской горы и при подошве Афона. Так как она расположена в низменности, то особенных видов не имеет, за исключением только действительно прекрасного вида на Архипелаг с его многочисленными островами. Лавра св. Афанасия основана в X веке на иждивение греческих императоров, Фоки и Иоанна Цимисхия, св. Афанасием. Из приведенного нами раньше жития св. Афанасия видно, сколько приходилось горя перенесть святителю при введении им нового рода монашеской жизни – киновии. Дело его не погибло и Лавра скоро сделалась первым афонским монастырем и имела влияние на все другие монастыри. В настоящее время Лавра внутри представляет из себя как бы маленький городок с улицами, тротуарами, фонтанами. Роскошные кипарисы много придают ей красы. Здесь в особенности обращают на себя внимание два великана-кипариса, величаво красующиеся среди монастырского двора. Монах передавал нам, что эти кипарисы садил сам св. Афанасий, так что им теперь около 900 лет. (?). Собор лаврский, устроенный во имя Благовещения, очень большой; план его – крестообразный. Время основания его совпадает со временем устроения Лавры (961 г.) , но передняя галерея его, как видно, недавней постройки. Притвор тоже нов, судя по яркой пестроте стенописи. В соборе мы прикладывались к частицам мощей, обилие которых просто поражает. В алтаре в шкафе уложены они в 11 подвижных ящиках, соответственно месяцам года, на кои падает память того или другого святого. Нет ящика только на август. Мощи эти, сохраняемые отдельно от других, обычно показываемых, редко выставляются для поклонения богомольцам. Здесь также есть чудотворная икона Божией Матери, называемой Кукузелисою. Она называется Кукузелисою по имени св. Иоанна Кукузеля.

Подобие иконы Божией Матери Кукузелисы.

Конец XIX в.

Об этом существует следующее предание: Иоанн Кукузель был любимцем при дворе греческого императора Алексея Комнена за его красоту и замечательный голос («благообразный» и «доброгласный» – он был по Барскому). Но он не возлюбил мирской жизни, мысль его всегда витала в заоблачных мирах. Поэтому он решил уйти из этого суетного мира и удалиться в монастырь – что он и сделал вскоре по приезде в Константинополь игумена Лавры, который пленил его рассказами о св. горе. Без ведома императора, горячо любившего его и даже намеревавшегося «оженити его зело благородно», он ушел на Афон – в Лавру. Здесь он в изодранных лохмотьях не был узнан игуменом, который знавал его при дворе вымытым, чистым, роскошно одетым. Ему назначено было послушание быть пастухом. С покорностью и благодарностью принял он это послушание, так как оно давало ему возможность уединяться и в уединении воспевать хвалу Богу и предаваться созерцательной жизни в Боге. Близ Молдавского скита указывают то место, где Кукузель пас овец и козлищ. Воспевая в таком уединении своим мелодическим голосом хвалы Богу, он был вполне уверен, что его никто из людей не слышит, за исключением его стада, которое внимало его пению. Но живший неподалеку анахорет услышал пение и, будучи поражен явлением такого необычного певца в пустыне, поспешил уведомить об этом лаврского игумена. Кукузель призван был в Лавру к игумену, который едва с трудом узнал своего знакомца и царского любимца. Не было пределов старческой радости игумена. Он хотел дать ему другое послушание, но по слезной просьбе Иоанна оставил его на прежнем послушании. Боясь царского

гнева, – в случае, если бы царь узнал о месте пребывания своего любимца и сокрытия его, – игумен отправился в Константинополь к царю, которому и рассказал обо всем случившемся с его любимцем, прося при этом «подарить» его обители. Царь согласился со слезами на глазах. Тогда Иоанн выстроил себе келью не вдали от Лавры с церковью во имя св. Архангела, где и уединялся. В воскресенье и в другие праздничные дни он приходил в Лавру, где и услаждал своим ангельским пением иноков. Однажды, после бдения во время чтения акафиста, он уснул. Ему было видение Божией Матери, сказавшей ему: «Радуйся Иоанне, чадо Мое, пой Мне и не оставлю тя». При этом она положила в руки Иоанна червонец и стала невидимою. Иоанн проснулся с червонцем в руках. С тех пор эта икона Богоматери, пред которой он стоял и спал в монашеской форме, и носит название Кукузелисы. Расспрашивал я монахов о судьбе этого червонца, но не получил никакого ответа. Слушая этот рассказ, я невольно спрашивал себя: где то блаженное время – время таинственных видений? Где те люди, удостаивающиеся подобных чудес?..

В соборном приделе, посвященном памяти 40 мучеников, я видел гробницу св. Афанасия. Гроб – мраморный; он покрыт вышитым изображением св. Афанасия. Здесь же лежит железный жезл его. На вопрос мой об останках св. Афанасия, бывший при этом инок сказал, что хотели было уже несколько раз открыть гроб, но всякий раз напрасно. Св. Афанасий умер, как мы видели из жития его, во время устройства храма вследствие обрушившегося над ним свода алтаря. Размозженные останки его были похоронены не в настоящем приделе, который устроен только в 1578 году, а на месте его. Затем, во время погрома латинян в 13 в. (1211–1216 г.), останки его были куда- то схоронены ревнителями православия и затем, по смерти этих ревнителей, унесших с собою в могилу и известие о месте положения останков святителя, они не были возвращены на прежнее место. Когда же строился этот притвор, то Лавра, зная место первоначального погребения св. Афанасия, почтила это место постановкою на нем гроба с изображением святого. Были мы также и в параклисе св. Афанасия. Здесь находится тяжелый деревянный крест в железном окладе (около 4 фунтов), который носил преподобный на груди своей. Здесь же находится другой жезл святого, с которым он обыкновенно ходил. Почти среди монастыря находится церковь Введения Божией Матери, где находится и икона Ее, называемая Икономисса. На этой иконе Богоматерь изображена сидящею на троне с Божественным Младенцем, над которым парят два ангела. На правой стороне ее изображен, кажется, Святитель Николай. На левой же стороне – св. Афанасий с Лаврою в руках, чем знаменуется покровительство ей Богородицы.

Икона, изображающая чудо изведения воды из камня св. Афанасием. Конец XIX в.

По осмотре Лавры, мы были приглашены в архондарик, где были угощены по восточному обычаю. Здесь же весьма кстати застали мы и одного из братьев Артемьевской кельи, о. Парфения. В 5 часов мы все вместе и выехали из Лавры. Ехать было прекрасно: жара спадала и притом большею частью приходилось ехать в тени. Через два часа мы

достигли источника, где вторично искупались в живительных водах его. В 9 часов прибыли мы в Артемьевскую келью; в это время в церкви шло повечерие, на котором и мы успели побывать. Затем, поужинавши, легли с тем, чтобы завтра утром выехать и ночевать в Андреевском скиту.

Напившись чаю, мы, не дожидаясь обеда, несмотря на просьбу радушных братьев остаться пообедать, отправились в обратный путь, но уже не прежним путем, а другим: прежде мы ехали низом, а теперь поехали горою через Каракалл и Филофей. Но не монастыри эти заставили нас изменить прежний путь, так как они не представляют ничего особенного, в особенности для таких поверхностных путешественников, каковы мы; тем более, что монастыри эти бедны и живут главным образом пожертвованиями богомольцев, а наши и без того малые финансы успели уже истощиться, а между тем впереди еще предстоит посещение более главных монастырей. Главною же причиною перемены нашего пути было желание посетить одного келиота, с которым мы познакомились еще по дороге на Афон; он просил непременно навестить его во время нашего путешествия по Афону. Келья, по адресу данному им нам, находится между Каракаллом и Филофеем. Путь наш до кельи не был слишком затруднителен, так как в воздухе веяло еще утреннею прохладою и притом тропинка шла среди роскошно-лиственных каштанов. Мы проезжали мимо ворот Каракалла, но не останавливались в нем, хотя было немножко неловко, так как нисколько монахов стояло у врат и, видимо, приглашали посетить монастырь. Но мы продолжали свой путь дальше, извиняясь недостатком времени. Местоположение Каракалла прекрасное; со всех сторон окружен масличными и смоковничными садами. Через полчаса мы прибыли в келью Вознесения. Эта келья во многом напоминает Артемьевскую, хотя немного меньше. Местоположение ее тоже завидное: кругом сады, орешнику много, прекрасные огороды, источники и бассейны воды... Одним словом, приходится повторить то, что я раньше высказал: келья на Афоне – это целое домостроительство со всеми хозяйственными принадлежностями; этого еще мало: афонская келья представляет одну из прекраснейших дач. Но дача афонская отличается от помещичьей дачи тем, что первая дача возделывается трудами самих же дачников, в противном случае не будет чем кормиться, а на помещичьей даче сами дачники и пальцем не дотронутся до чего-нибудь. Келиоты действительно сильно трудятся, начиная от самого старца и до последнего. Когда мы подъезжали сюда, то видели, как монахи в поте лица копали землю под палящими лучами солнца. В этой келье восемь братий. Старцами этой кельи состоят: иеромонах Антоний, наш знакомец, и схимонах Евфимий. Старцы настолько были рады нашему посещению, что встретили нас в церкви, где пропели тропарь Вознесению, Достойно есть, а затем отпуст с многолетием. Угощение было больше радушное, чем роскошное. Они извинились тем, что мы так внезапно посетили их и они не приготовились нас достойно встретить тем более, что сегодня среда, когда, по уставу, они рыбы не употребляют и при себе теперь не имеют. Больше часу здесь мы сидели. Затем старцы провожали нас очень далеко и мы, весьма любезно простившись с ними, уехали по направлению к Карее, отстоящей отсюда на 3 часа ходу. На пути стоял греческий монастырь Филофей, названный так по имени знаменитого своего подвижника св. Филофея. Мы сюда тоже не заезжали, хотя путь лежал мимо самых ворот монастырских. При этом случился с нами маленький казус. По правилам, установленным и освященным афонским протатом, всякий, проезжающей у монастырских или скитских ворот, должен спешиться, в противном случае подвергается строгому наказанию, – если нарушивший это правило – монах, то налагается на него большой канон, а если мирянин... Забыл спросить, какое наказание. Проезжаем мимо Филофейских ворот. Я еду впереди. Проводник наш, болгарин Григорий, говорит мне, как непосредственно едущему за ним, слезть с мула. Но я, не зная строгости этого правила, не слез. Моему примеру последовали другие и даже о. Дионисий. Только что мы поравнялись с портою, слышим

страшные крики греков. Хотя я и не знаю греческого разговорного языка, но все-таки и незнающему можно догадаться в чем дело, судя по озлобленным крикам, – чем указывалось, должно быть, на неприличие нашего поступка в виду церкви. Не понимая все-таки в чем дело, мы не слезли, хотя о. Дионисий тотчас слез, прося и даже приказывая и нам слезть, так как на его обязанности лежит уведомлять нас о всех формальностях, в противном случае он подвергается ответственности. В это же время подбегает к моему мулу грек, хватает его за уздцы и поворачивает назад, крича и даже угрожая мне на греческом языке. Мул мой испугался и чуть было не сбросил меня. Я, видя такое нахальство со стороны монаха, вспылил: вырвал из рук его уздцы и сказал, что я не могу слезть, так как болен. О. Дионисий остался с монахами, горячо объяснялся с ними и просил у них извинения.

Русский монах на Афоне. 1857 г.

Отсюда мы ехали по голым скалам, тропинка была уж слишком уснащена мелкими камешками и притом ухабистая, так что мулы часто прыгали. Насилу добрались мы до Карей, спешились, так как и чрез Карею нельзя ехать на мулах, а мы не желали повторения филофейской истории. Скоро приехали мы и в Андреевский скит, где мы были недавно так радушно приняты. Вся братья после обеда отдыхала. В монастырях уж так заведено: днем спать, а ночью молиться... Насилу добудились мы архондаричного и заняли прежние прекрасные номера, прося его не беспокоиться угощением, так как мы утомлены путешествием и нуждаемся в покое. Здесь нам сказали, что вчера удостоил их скит посещением высокопреосвященный сербский митрополит Михаил, который уехал отсюда в сербский монастырь Хилендар. Он прибыл на последнем турецком пароходе из Константинополя в Руссик

в воскресенье. Непосредственно по приезде он совершил здесь литургию. Затем выехал в путешествие по монастырям; на более продолжительное время останется в Хилен- даре, а как долго пробудет – неизвестно. Я попросил дать мне альбом или записную книгу. Здесь непосредственно после моей записи было собственноручно начертано: «Архиепископ Белградский, Митрополит Сербский Михаил. 1883 г. 12 июля». Как бы я желал видеть этого ревнителя православия на востоке! Я думаю и ему приятно было бы видеться со мною, так как и он воспитанник Киевской Академии, а теперь – почетный член ее. Поэтому решено было завтра утром отправиться в Ватопед, а оттуда на ночлег в Хилендар.

После холодной закуски мы выехали к Ватопеду, который находится от скита на расстоянии трех часов. Мы ехали по солунской дороге, т. е. дороге, идущей из Карей в Солунь. Эта дорога самая лучшая на Афоне, а потому и называется царскою, – отлично исправлена и вымощена камнями, не знаю только – на монастырский ли счет или на счет казны. Дорога подымается все выше и выше, покамест не достигает горного хребта, по которому она немного длится, а затем начинается постепенное понижение. С вершины горного хребта уже виден Ватопед, живописно расположенный при море. Не вдали от Ватопеда, на расстоянии двух верст от монастыря, на возвышенном холме печально красуются какие-то полуразвалившиеся стены. Это – печальный остов бывшего Ватопедского училища, основанного богатыми греками для умственного возбуждения своих соотчичей и противодействия всепожирающему магометанству и сохранения православия от «наскакивающего» католичества. Это училище вверено было замечательному в России и Греции человеку Евгению Булгари. Знаменитый муж думал сделать это училище центральным богословским училищем, высшею греческою академией. И что же? К сожалению, это училище просуществовало всего только 5 лет с 1753 по 1758. Причиною этого были невежественные монахи, обвинившее Евгения и его школу в неисполнении церковных постановлений. Так погибло святое дело! Теперь от всего здания остались полуразваливающиеся стены и догнивающие брусья. Все заросло колючим кустарником, заглохло и одичало. В таком ли виде представлялась будущность училища великому ревнителю просвещения греческого народа?... По поводу этого невольно возникает вопрос: есть ли почва для училищ на Афоне? Мирится ли монашеский аскетизм с наукою? Желательно ли устроение училищ на Афоне? и много других вопросов возникает, на которые мы теперь не отвечаем, предоставляя себе право сказать об этом в другой раз...

Ватопед расположен на северо-восточном склоне св. горы, с трех сторон окружен горами, а с одной стороны (сев.-вост.) простирается безбрежная равнина морская. По внешнему виду он имеет сходство со многими виденными мною греческими монастырями, хотя объемом превосходит их.

Вид на монастырь Ватопед. 1896 г.

Ватопед считается на Афоне одним из богатейших монастырей и называется даже иногда «Ватопедскою лаврою». Впереди монастыря – величественный подъезд, в виде возвышенной площадки с несколькими рядами ступенек. Войдя в монастырь, просто поражаешься громадностью построек его. Так как мы были порядочно утомлены, то порешили сначала отдохнуть, а затем поклониться святыням и осмотреть монастырь. Мы приехали в такую пору, когда вся братия спала, приготовляясь к ночному стоянию. Около получаса отыскивал о. Дионисий архондаричного; а отыскав его, пожурил его за такую невнимательность к гостям и чуть-чуть было не обжаловал его пред эпитропом. Но потом архондаричный, видимо, старался загладить свою оплошность, стараясь всеми мерами угодить нам. В штатных монастырях, каков Ватопед, прием и угощение бывает гораздо хуже, чем в киновиях. В штатных монастырях каждый живет сам по себе и для себя; право угощения богомольцев отдается на откуп, – точно в гостинице. Здесь первый раз на Афоне мы ели баранье мясо.

Ватопед считается одним из древнейших монастырей на Афоне. Основателем его считают Константина Великого. Вскоре затем он был разрушен Юлианом Отступником, а в конце того же столетия (4 в.) был восстановлен греческим императором Феодосием, в признательность Богу за спасение от потопления царственного сына его Аркадия. Об этом существует следующее предание. Аркадий возвращался из Рима в Константинополь, на море в это время поднялась страшная буря и он упал за борт. Спутники его были в отчаянии, боясь царского гнева, и обратились за помощью к Богородице. Молитва их была услышана и царевич найден спящим под тенью колючих кустарников. От этого и монастырь «проименовася гречески, еже российски толкуется Купинодетие от обретшагося под купиною Аркадия царевича, отрока суща тогда». – Соборный храм монастыря, величественный по виду, посвящен в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. В соборе замечательны четыре порфировые колонны, пожертвованные сюда императором Гонорием. Эти колонны поддерживают купол Ватопедского собора. Они толсты и высоки и чрезвычайно ценны. В соборе на горнем месте есть чудотворная икона Божией Матери, называемая Ктиторскою.

Изображение иконы Божией Матери Ктиторской. Конец XIX в.

Об этой иконе существует следующее предание. Когда в 9 в. сирийские варвары расхищали св. гору и добрались и до Ватопеда, то экклесиарх взял эту икону с крестом и спрятал в находящемся здесь колодце, затеплил пред ними свечу и искусно закрыл колодезь мраморною плитою в уровень с полом. Ватопед был разрушен, но икона не была найдена. 70 лет экклесиарх томился в плену, но наконец был выпущен. Ватопед- ская обитель между тем стала поправляться; но никто не знал о скрытой иконе, пока экклесиарх не объявил, где скрыта им икона. Открыли плиту и, к удивлению, нашли икону с крестом и теплящуюся свечу. Эту свечу я видел; она постоянно теплится; она громадной величины и обложена оловом или серебром; она горит, но не сгорает, потому что сверху постоянно кладется воск. Самую икону почти невозможно рассмотреть, так темна на ней живопись. Крест стоит за престолом и называется Константиновым. Он – восьмиконечный: состоит из одного прямого дерева и трех поперечных – одного большого и двух меньших вверху и внизу, из коих последнее – косое. Но сомнительно, чтобы этот крест принадлежал Константину Великому, равно как и сомнительно само основание монастыря Константином, тем более, что на кресте какая-то надпись, кажется, на славянском языке; быть может, она позже прибавлена. Другой вопрос: этот крест представляет ли образ креста, на котором был распят Христос, или же образ креста, виденного Константином Великим на небе? Я думаю, что он – образ крестного древа и сделан позже; название же его «Константиновым» приурочено к основанию монастыря Константином, который и обрел животворящий крест Господень. Тут же в алтаре показывали нам две небольшие на досках четыреугольные иконы (складни) Спасителя и Богоматери, называемые куклами или игрушками царицы Феодоры. Это событие относится ко временам иконоборства. Известно, что император Феофил хотел уничтожить иконопочитание; но жена его, царица Феодора, была тайною иконо- почитательницею и скрытно поклонялась этим иконам, выдавая их за игрушки.

В соборе есть два придела, из коих один называется внешним, а другой – внутренним. Во внешнем притворе обращает на себя внимание прекрасная живопись, которая лучше живописи самого собора. По преданию – это произведение кисти Панселина. Здесь в притворе обращают на себя внимание мозаические изображения – единственные на св. горе. Над входными дверями в полукруге изображен мозаически Иисус Христос с молящимися по сторонам его Богоматерию и Предтечею. По сторонам дверей также есть два мозаических изображения, составляющие вместе образ Благовещения: с одной стороны Богоматерь, а с другой архангел Гавриил. Внутренний притвор совершенно темен; живопись, как видно, новая, заменившая мозаические изображения, виденные еще Барским. Совне одного из соборных приделов в честь св. Димитрия Солунского находятся два поясных изображения Божией Матери, признаваемые чудотворными; одна из них называется «Закланная», а другая «Предвозвестительница».

Вход в монастырь Ватопед. 1896 г.

О первой иконе мне сообщали следующее предание, записанное и у Барского (2 т. 628 стр.). – Один диакон, рассердившись, что в трапезе не дали ему вина, так как он опоздал, заботясь о чистоте храма, в неистовстве вбегает в церковь и ударяет ножом в ланиту Божией Матери. Оттуда вдруг истекает кровь. Диакон, пораженный таким чудом, ослеп и сошел с ума. По молитвам братии он прозрел и пришел в нормальное состояние. Но рука его иссохла и блюдется на день второго суда. Руку эту и теперь показывают; она хранится в особом ящике и представляет из себя почерневшую кость. На лице же Божией Матери, названной от этого Закланною, виден какой-то бугорок, что-то вроде запекшейся крови. О второй иконе Богоматери, называемой Предвозвестительницею, существует такое предание, будто она предвозвестила царице Плакидии, желавшей войти в собор: «Стой, не иди далее, да не постраждеши зло» (Барск., ч. II. стр. 629). С этих будто бы пор святогорские отцы законоположили, чтобы женская нога не преступала св. горы. Пред иконой теплится неугасаемая лампада. Сама же икона мало заметна, в особенности лик Младенца. На лице Божией Матери – приятное выражение, глаза большие, нос правилен, уста велики. В соборе мы прикладывались еще к частицам мощей, которых здесь очень много: есть глава св. Григория Богослова, Андрея Критского, нога св. апостола Варфоломея, кость от плеча св. архидиакона Стефана и много других. Здесь также есть замечательная святыня, которую я и удостоился лобызать: это – пояс Божией Матери.

Икона Божией Матери Закланная. Конец XIX в.

Спеша на ночлег в Хилендар, мы должны были торопиться выездом из Ватопеда, потому что до Хилендара около 4 часов расстояния. В 5 часов мы выехали в Есфигмен, находящийся на пути в Хилендар на расстоянии трех часов пути от Ватопеда. Дорога наша поднималась все выше и выше по горно-приморскому перевесищу до хребта Афона, а отсюда начался спуск до самого Есфигмена.

Икона Божией Матери Живоприятная или Предвозвестительница. Конец XIX века

Еще с горы виден монастырь, как бы сдавленный с трех сторон горами, отчего, полагают, и получил свое название Есфигмена, т. е. утесистого. Есфигмен основан, как гласит мой «Путеводитель», в V веке греческим императором Феодосием и его сестрою Пульхерией. Первоначальное место его было несколько дальше между скалами; но после обвала скалы на монастырь, он был перенесен на настоящее место. Собор не представляет ничего особенного и построен по образцу других соборных церквей на Афоне. Чудотворных икон здесь нет; мощей не слишком много; между прочим здесь находятся: глава апостола Иакова Алфеева, левая стопа св. Марии Магдалины без трех малых перстов. Здесь в соборе показывали мне несколько богатейших икон, пожертвованных русскими во время сбора пожертвований в России. В Есфигмене нас приняли радушно. Здесь нашлось два-три человека, понимающих и кое-как говорящих по-русски-, они прежде были торговцами в России. Они рассказывали нам, что монастырь их беден (это впрочем общая жалоба); главную поддержку составляют пожертвования русских богомольцев, а греки- миряне никогда и не заглядывают сюда и ничем не помогают. Есфигмен замечателен для русских тем, что в нем подвизался основатель монашества и монастырей в России, преподобный Антоний Киевский, основатель Киево-Печерской Лавры. Преподобный Антоний прибыл на Афон и поселился в Есфигмене в конце X или начале XI века. Пожив здесь несколько, по благословенно старца, он удалился затем в уединение, недалеко от Есфигмена, на гору, называемую Самара, на расстоянии 1/4 версты от монастыря, и высек в ней пещеру, в которой и уединялся. Мы были в этой пещере. К ней ведет горная тропинка, извивающаяся змейкою между колючими кустами. Здесь построена теперь очень приличная двухэтажная келья; в нижнем этаже живет старик – греческий инок, которого мы застали молящимся, а

в верхнем этаже очень приличная церковь во имя св. Антония – в чисто русском стиле. Здесь есть икона всех святых печерских, пожертвованная киевским митрополитом Филаретом, а также образ преподобных Антония и Феодосия, пожертвованный Татьяной Григорьевной Потемкиной. Собственно пещера св. Антония находится в восточной стороне кельи, – рядом с нижним этажом кельи. Пещера в настоящее время несколько в ином виде, чем в каком была при Антонии. Старик монах объяснял нам, что первоначально эта пещера была нечто вроде ниши и передние стены выстроены не так давно. В пещере очень сыро, так что из стен чуть не течет вода. Здесь есть образ св. Антония, пред которым постоянно теплится лампада. Старик помазал нас этим лампадным маслом. Прекрасный вид открывается отсюда на море с его островами. Эти Самарские горы напоминали, должно быть, святителю о таких же горах киевских, опоясываемых синею лентою Днепра. Здесь-то он и приготовил себя к тому служению, которое увековечило имя его. На прощание старик дал нам по веточке кедра и по лимону, только что сорванному с посаженного им лимонного дерева. Преосвященный Порфирий заподозревает достоверность предания о житии здесь Антония. Он объясняет происхождение этого предания корыстолюбивыми целями есфиг- менитов, которые выдумали или во сне видели пребывание у них сего Антония, дабы именем его задобрить русских богомольцев

Афонские монахи. 1896 г. и склонить к щедрым подаяниям, – в чем они и успели...

Нас упрашивали ночевать в Есфигмене, так как уже поздновато было, но мы решили поехать в Хилендар, отстоящий отсюда на часовом расстоянии, хотя сильно были утомлены семичасовою прогулкою по афонским тропинкам. Но вечерняя прохлада несколько нас освежала. Путь к Хилендару лежит большею частью по песчаной долине. Надо полагать, что такой грунт образовался из наносов ила и земли, приносимых дождями из соседственных высот. Дорога очень широка, так что и на колесах можно бы ехать. Хилендар издали не виден, так как к нему ведет

извилистая дорога и притом он находится в ложбине, так что внезапно останавливаешься пред вратами мрачного Хилендара. Когда мы приехали, ворота уже были заперты, так что пришлось несколько подождать, покамест портарь впустил нас. Трое железных врат ведут в монастырь. Грустное впечатление овладело мною по входе в ограду монастыря, при виде этих старых стен, этого пирга, возвышающегося над всем монастырем. Эго тягостное ощущение еще больше усилилось, когда нас стали водить по каким- то совершенно темным коридорам с весьма шаткими лестницами, с которых весьма легко свалиться. Везде мрак, темнота, отсутствие жизни... Ни в каком монастыре я не испытывал такого тягостного впечатления. Наконец ввели нас не то в сарай, не то в конюшню, а по ихнему в архондарик: большая преогромная комната с камином по средине; пол устлан циновками, диваны сплошные кругом всей комнаты и притом низкие, пренизкие... Но все это грязно, запачкано, веками сор не выметался. Принесли какую- то лучину, которая еле-еле мерцала, и свет ее не доходил даже до углов этой обширной комнаты. Сели мы на диваны по-турецки, подогнувши под себя ноги, потому что иначе нельзя было сидеть. Но скоро пришлось раздвинуть ноги, потому что какие-то насекомые начали ползать по ногам. Оказалось, что это клопы. Мы объяснили архондарич- ному – больше мимикою, чем словами, что мы здесь больше оставаться не можем... Нас перевели в более чистый архондарик, хотя такой же формы. Ужин был плохой. Я был совершенно раздосадован и хотел потому- скорее лечь и уснуть, чтобы позабыться. Но после ужина мы познакомились с интересною личностью, о. Евфимием, который своими разглагольствованиями на время прогнал сон. О. Евфеимий – архимандрит и один из главных эпитропов этого монастыря. Он отрекомендовался нам окончившим курс Киевской духовной Академии. По рассказам его, он играл очень большую роль в Болгарии в последнюю русско-турецкую войну, и, кажется, много преувеличивал свое значение.

Проснулся я сегодня часов в пять; не мог спать, так как страшно душно было; на дворе и без того жарко до удушливости, а нам еще дали зимние одеяла, в которые мы должны были обвернуться во избежание насекомых. О. Дионисий доложил нам, что скоро начнется литургия в параклисе св. Саввы Сербского, где присутствует преосвященный Михаил, пришедший сюда с самого начала утрени, начавшейся, как обыкновенно в монастырях, в первом часу ночи. Мы скоро оделись и пошли в церковь, где уже началась литургия. По приходе в церковь все внимание мое было направлено к тому, чтобы скорее увидать преосвященного Михаила – этого борца за православие в Сербии. При этом он в моем воображении представлялся мне почему-то рослым, представительным. Сообразно такому представлению о нем ищу его глазами по всей церкви и не нахожу. Уж не обманул ли меня о. Дионисий, думаю про себя. А впрочем, может быть, митрополит в алтаре. Спрашиваю соседнего монаха: есть ли преосвященный Михаил в церкви и где он? «Вот он», – тихо промолвил монах, указывая на монаха в соседней почти с нами монашеской форме. В лице его я увидел скромного, даже смиренного монаха низкого роста, одетого весьма просто, только с панагией на персях. В церкви он стоял не на видном месте, а чуть ли не позади всех.

Всю утреню и литургию простоял он, усердно молясь. С каким благоговением прочел он «Символ веры» и «Молитву Господню». Богослужение совершалось на славянском языке. Пение мне совершенно не понравилось, так как пели напевом греческим. Удивляет меня отзыв Барского о здешнем пении: «на правиле своими сербскими гласами кратко сложенными поют, по неделям же и праздникам, сербским языком на гласы гречески поют зело лепо медленно». Но никакой лепоты нет в славянском пении, облеченном в греческие формы. После литургии преосвященный рассматривал живопись в этом параклисе, которая не слишком древняя, потому что этот параклис, как гласит надпись: «Согродися в 1779 году с келия- ми до низу, иже прежде изгоревший», и не представляет ничего достопримечательного. Затем преосвященный пошел в архондарик. Мы намеревались идти к нему; но чувство

вали себя очень неловко, так как были одеты совершенно попаломнически. Из такого нерешительного состояния вывел нас пришедший от митрополита монах, говоря, что нас просит к себе преосвященный. Нечего делать – пошли. Признаюсь, я чувствовал себя в возбужденном состоянии, тем более, что идя к нему, я обдумывал несколько приветственных слов, которые намеревался сказать ему. Преосвященный сидел в архондарике и ждал нас; вместе с ним было несколько старших иноков, в числе которых был и наш знакомец о. Евфимий. Я подошел первым. Преосвященный большим крестом благословил меня. При этом я сказал несколько приветственных слов в таком роде: «Считаю себя счастливым, Ваше Высокопреосвященство, что удостоился видеть Вась – ревнителя православия на востоке. Позвольте мне приветствовать Вас от лица студентов той Академии, студентом которой Вы некогда были, а теперь состоите почетным членом ее». Экспромт мой удался, как нельзя лучше. Преосвященный расцеловал меня и посадил возле себя. Сейчас осыпал он меня вопросами о Киеве, Киевской Академии, о ректоре, профессорах и студентах. Между профессорами еще живы бывшие ему профессорами, напр. Поспехов, Бобровницкий и Думитрашко.

Типы монахов на Афоне. Рис. конца XIX в.

С удовольствием вспоминал он о Киеве, и времени своего студенчества и о юбилее Киевской Академии (1869 г.), на котором он присутствовал. Больше часу говорил с нами преосвященный, расспрашивая о состоянии умов в России, о русской молодежи, о нашем путешествии по Афону, что мы заметили во время путешествия. Мы сказали, что при путешествии по Афону обращает на себя внимание рознь, существующая между греческими и русскими иноками. Преосвященный сказал, что и он в краткое свое путешествие успел заметить это. В особенности его возмущают нехристианские отношения между Пантократором и Ильинским скитом, о чем я раньше говорил. Мы хотели уже было идти, но преосвященный не пустил нас, он пошел в другую комнату и минут через пять вышел оттуда уже в одном простеньком кафтане и без клобука, но с целою кипою каких-то старинных книг. Я просто не верил, что этот добродушный старик, так просто одетый, был сербским митрополитом. Эти старые книги оказались старинными славянскими рукописями, которые и предложил нам читать преосвященный и мы с ним читали их около двух часов. При этом преосвященный сказал: «Вот, от нечего делать при путешествии занимаюсь чтением древних славянских рукописей, свидетельствующих о состоянии сербской церкви; где дают, а где и не дают их, – усмехнувшись сказал преосвященный. Вот, третьего дня я был в Ватопеде – греческом монастыре. Мне показывали драгоценности этого монастыря; тут много есть икон и крест с славянскими (сербскими) надписями. Между прочим, там видел я большой напрестольный крест в серебряном окладе с сербскими надписаниями. Я попросил греков списать их мне, а они списали только греческую надпись на кресте запрестольном, а славянской не списали. Был в Карее, в Протате или в афонском синоде, рассматривал здесь тоже некоторые славяно-сербские рукописи. Здесь в Хилендаре – сербском монастыре есть довольно много сербских рукописей, хотя много расхищено невеждами; здесь-то я и останусь на большее время». Мы вместе читали рукописное житие св. Саввы, потом похвальное слово Константину Великому, написанное каким-то Евфимием; этого слова мы не прочли всего, так как оно слишком большое: здесь излагается вся история царствования Константина. Тут еще была какая-то древняя рукописная медицинская книга. Так как уже была пора обеденная, то мы, получив благословение владыки, пошли обедать и с тем, чтобы пред выездом еще увидеться. «Какая простота в обращении, какое смирение», – подумал я.

Обедали мы вместе с о. Евфимием. Обед был не хорош, сравнительно с другими монастырями здесь хуже всего кормили. Напившись чаю, мы отправились на прощание к владыке. Около часу провели с ним в разговоре. Между прочим я спросил его: долго ли, Ваше Высокопреосвященство, пробудете на Афоне? «Около месяца, – отвечал он, – а потом в Константинополь».

– А отсюда, осмелюсь спросить, в Сербию?

«Бог знает. Там теперь большие неурядицы; австрийцы всем руководят. В Белграде прежде была только маленькая католическая часовня, а теперь Штросмайер строит большой католический собор. Надеюсь, что будет скоро новая скупщина и тогда, Бог даст, дела пойдут к лучшему». Затем преосвященный передал поклон ректору Академии, знакомым профессорам и весьма любезно попрощался, пожелав нам окончить курс и честно служить церкви и отечеству. В 5 часов мы выехали в Зограф.

Теперь скажем нисколько слов о Хилендаре и его святынях, которым мы поклонялись.

Почему этот славяно-сербский монастырь называется Хилендарем? Существует двоякое объяснение этого названия; производят его или от греческих слов, – уста Львовы. В подтверждение такого словопроизводства приводят такие основания: а) будто когда-то различные варвары многократно подступали к монастырю, но по Божию смотрению внезапно покрывала их такая густая мгла, что они не могли даже видеть себя самих и потому поражали один другого. От этой многократной (тысящной) мглы и монастырь получил свое название; б) будто монастырская долина с обрамливаю- щими ее высотами походит на разверстую пасть льва, а вследствие этого и монастырь получил такое название. Барский, приведя эти якобы основания, слышанные им от монахов, приводит такое объяснение второму словопроизводству: «Хиландар, си есть уста лъвовы, хили бо по-гречески знаменуют уста, а леонтари льва: может быть оттуду нарече- ся, яко древний там о иногда бывший град, имеяше пред враты вместо иероглифика некоего льва с отверстыми устами, живо от мрамора изсченнаго»...

Главный двор монастыря Хилендар. 1896 г.

Преосвященный Порфирий, взяв за исходную точку последнее пояснение Барского, доказывает, что на месте нынешнего монастыря существовало местечко или селение, называемое Хилан- тири, от чего и монастырь получил свое настоящее название*. Хилендар основан в XII в. Стефаном, царем сербским, а в монашестве св. Саввою архиепископом сербским. Поэтому, этот монастырь считается сербским, хотя теперь здесь очень мало сербов, а все болгары. Дело объясняется тем, что с 1770 г. по 1820 г. в Сербии продолжалось народное восстание против турок. В это-то время никто из сербов не шел на Афон. Вместо них нахлынули болгары. Монастырь этот, по словам о. Евфимия, бывшего нашим чичероне, весьма часто подвергался пожарам, так что здесь почти все заново устроено, за исключением соборного храма и братской трапезы, не подвергавшихся пожарам. Но хотя здесь многое заново устроено, тем не менее здания монастыря производят впечатление какого-то запустения. Повторяю, что ни один монастырь в общем не произвел на меня такого тягостного впечатления, как Хилендар. Украшением этого монастыря служит только прекрасный собор с четырьмя куполами, расположенными крестообразно. Снаружи этот собор отличается от других тем, что он не оштукатурен и взору представляются перемежающиеся ряды камня с кирпичом. Внутренность собора состоит из трех частей – самой церкви и двух притворов. План главной церкви – крестообразный – расширяется в клиросах. На южной и северной сторонах возвышаются четыре большие мраморные столпа, поддерживающие самый большой купол. Из средины купола спускается большое бронзовое паникадило. Перед царскими дверьми, на клиросах и на западной стороне висят меньшей величины паникадила. Здесь обращает на себя внимание помост церковный, довершающий внутреннее великолепие храма. Он весь сделан из дорогого разноцветного мрамора и посредине против главного купола выстлан наподобие креста и обложен мозаическими изображениями. Здесь позади правого клироса у храмовой стены стоит мраморная гробница св. Симеона, бывшего великого жупана Сербии. На гробнице наклонно положен образ св. Симеона – в рост, написанный в 1780 году, каким-то афонским художником. Тела св. Симеона здесь нет, – оно унесено на родину сыном его св. Саввою. Непосредственно за этим нам показали вне церкви виноградную лозу, которая сама выросла из-под этой стены, где находится гроб св. Симеона. Эту лозу считают чудодейственною в случаях супружеского неплодия. Здесь продаются эти высушенные ягоды...

Мощей в монастыре не слишком много.

Бесспорно драгоценную святыню монастыря составляет честный крест, сделанный из части Животворящего Древа, подаренный св. Савве греческим императором Иоанном Ватацием. Икон, признаваемых чудотворными, здесь тоже есть несколько. Подле правого клироса под навесом находится чудотворный образ Божией Матери Троеручицы. Пред образом Богоматери висят 12 неугасимых лампад и бронзовое паникадило с восковыми свечами, которое зажигают во время службы. Икона эта была принесена в Хилендар сербским архиепископом Саввою (1233) из Палестинской Лавры св. Саввы Освященного, где она стояла в келье преподобного Иоанна Дамаскина, которому некогда и принадлежала и от которой он получил исцеление правой руки своей, отсеченной дамасским халифом по проискам Льва Исаврянина – иконоборца. Преосвященный Порфирий признает эту икону только копиею с известной иконы Дамаскина. Эта хилендарская Троеручица находилась в сербском городе Скопии, где находился монастырь, называемый Троеручица по иконе Богоматери Троеручнцы. Около 1203 г. этим городом завладели болгары. Сербский великий жупан Стефан и сын его Савва, не желая, чтобы она досталась болгарам, принесли ее в Хилендар, где она и поныне находится. Лик Богоматери благообразен и чрезвычайно выразителен; лик Младенца выражает кротость. В соборе есть еще нисколько других чудотворных икон, о которых можно прочесть в книжке «Вышний Покров».

Хилендар находится в самой северной части Афонской горы. От него недалеко начинается «мир» – Македония. Отсюда и начался наш поворотный пункт к Зографу, который находится на расстоянии трех часов пути от Хилендара. Стропотная тропинка, ведущая в Зографу, все постепенно возвышается до хребта горы, по которому проехав около 1/4 часа по мягкой и торной дорожке, спускаешься все вниз до самого Зографа. Зограф еще издали мельком покажется, а затем спрячется и увидишь его только тогда, когда будешь подъезжать к монастырской порте. Чем ближе к Зографу, тем растительность и местоположение роскошнее. Местоположение же самого монастыря прекрасное, живописное: кругом богатейшая растительность, дикие дебри и зеленеющее сады, горы, долы и поляны, шумящие потоки... От этого монастыря не веет какою-то ветхостью, как напр., от Хилендарского. Корпуса отделаны заново и притом изящно и удобно. Везде чистота, опрятность и удобство.

Подобие иконы Божией Матери Троеручицы.

Конец XIX в.

Ни один монастырь не произвел на меня такого прекрасного впечатления, как Зограф. – Зограф – исключительно болгарский монастырь. Основание его восходит до более глубокой древности даже, чем Лавра св. Афанасия. Он сначала был не на этом месте, а немного далее, – ближе к морю, но после разгрома турецкого устроился на данном месте между горами, в местности вполне уединенной, вполне соответствующей характеру монастырской жизни. Вблизи Зографа мы

были оглушены страшным гулом, похожим на пушечный выстрел, вследствие чего наши мулы понеслись-было, но энергией Григория остановлены. Оказалось, что это порохом взрывали камни для постройки громадного монастырского корпуса. Мы прибыли в монастырь к концу вечерни. Нас встретил главный эконом о. Иосиф, очень представительный инок уже не первой молодости. Он немного умеет говорить по-русски, так как лет 10 жил в Бессарабии в Киприановском монастыре, принадлежавшем Зографу. Он повел нас в самый лучший архондарик. Стены архондари- ка украшены картинами из древней болгарской истории и последней русско-турецкой войны, портретами болгарских и русских царей. Здесь обращают на себя внимание два портрета: «образ Стефана Сильного Воеводы – обновителя Священно-Зографской обители и ктитора принадлежащих ей монастырей Добровецкого и Киприановского» и другой портрет, написанный масляными красками, «Архимандрита Зографской обители Анатолия», удержавшего, кажется, в 20 годах настоящего столетия Киприановское имение за Зографом. После обычного угощения глико, раки и кофе, нам предоставили прекрасные номера для отдыха. Какая противоположность с обстановкою Хилендарского монастыря! Народ здесь весьма учтивый и вежливый. О. Дионисий чувствовал себя между болгарами в своей сфере, так как он сам болгарин; поэтому он был в веселом настроении, и мы прекрасно провели вечер.

Проспали литургию, так как здесь она совершается очень рано, непосредственно после утрени, тогда как в других монастырях между утренею и литургией около часа промежутку. Правда о. Дионисий будил нас еще далеко до восхода солнца, но нам так удобно было спать, что мы умоляли его оставить нас в покой. После чаю любезный о. Иосиф предложил нам осмотреть монастырь и его достопримечательности. Все показал нам добрейший о. Иосиф, начиная с хозяйственных принадлежностей. Мы видели прекрасные, образцовые конюшни для мулов, цистерны, мельницы, прачечную, кузнечную, красильню, огороды. Все это – образцово. Монастырь этот стоит в числе первых по богатству, имеет много имений, дач (или по-греч. метохов)... О. Иосиф высказывал сожаление о несправедливом, по его мнению, действии русского правительства, отнявшего у Зографа болгарского монастыря – заграничное имение в Киприановском монастыре (в Бессарабии) наряду с отнятием заграничных имений других греческих монастырей. В этом в особенности он возлагал вину на преосвященного Павла, настоящего экзарха Грузии, а тогда бывшего архиепископом Кишиневским. Это тем боле несправедливо, говорил о. Иосиф, что Зографский монастырь имеет стипендиатов в России в различных учебных заведениях. Показавши нам всю прекрасную обстановку монастыря и, видимо, довольный нашими похвалами, о. Иосиф повел нас в собор, чтобы показать монастырские святыни. Собор построен по образцу соборов в других монастырях, и очень большой, светлый. Иконостас своею причудливою резьбою обращает на себя особенное внимание.

В алтаре над престолом высится замечательный балдахин деревянный, кажется, кипарисный, весь испещренный причудливою резьбою. Обилие резьбы в этом монастыре придает красу этому храму и отличает его от других храмов. В этом соборе есть три почитаемых чудотворными иконы великомученика Георгия. Одна из этих икон, по преданию, написалась сама собою, вследствие чего и монастырь называется Зографом (в русском переводе: «живописец».) Предание следующее: в 919 году, в царствование Льва Мудрого, три именитых брата: Моисей, Аарон и Иоанн, оставивши мир, поселились на Афоне (на месте настоящего монастыря) и устроили церковь, но не могли согласиться относительно имени святого, которому должно посвятить церковь. Поэтому они молились, чтобы сам Бог указал, кому посвятить церковь. Целую ночь они молились и утром сошедшись в храме, увидали, что там на приготовленной доске написан лик св. Георгия, которому и была посвящена эта церковь. Живопись на иконе темна. На лице св. Георгия виден маленький бугорок; говорят, что это – часть пальца одного греческого епископа, усомнившегося в са- мописанности этой иконы. О другой чудотворной иконе св. Георгия рассказывают, что она приплыла по морю из Аравии и остановилась у пристани Ватопедского монастыря. Каждый монастырь желал обладать подобною святынею, а Ватопед – в особенности.

Афонские иноки. 1898 г.

Чтобы узнать волю самого мученика, положили икону на дикого и юного мула, незнакомого с святогорскими путями и решили, где он остановится, тому монастырю и будет принадлежать икона. Мул остановился на соседственном холме против Зографа и сам сейчас же издох. Тогда решили икону эту оставить в Зографе: а на этом холме выстроили церковь во имя св. Георгия. На этом холме, находящемся на 15 минут от монастыря, и теперь есть церковь с кельями, в которых живут монастырские ремесленники. Эта икона стоит при колонне близ левого клироса. Св. великомученик – очень благообразен; издали думаешь, что это – женский тип. На противоположной стороне от этой иконы при колонне находится третья чудотворная икона св. Георгия, принадлежавшая Стефану, воеводе Молдовлахийскому. Стефан часто воевал с турками. Однажды его окружило несметное число неприятелей. В таком положении Стефан обратился к Богу и к св. великомученику Георгию, икону которого он имел с собою. Во сне явился ему Георгий, ободрил его и поручил отправить его икону в Зограф. Победа была одержана полная. Лик св. Георгия на этой иконе выражает энергию и мужество. Все три иконы в прекрасных серебряных ризах, унизанных драгоценными камнями и украшенных крестами, орденами... Все украшения на иконах из России. Из собора нас повели в параклис св. Богородицы, т. е. в маленький храм. Здесь находится чудотворная икона Божией Матери, называемая «Акафистною».

Событие, по которому эта икона признана чудотворною, относится к далеким временам и свидетельствует о неудачных попытках латинян совратить православных в католичество. Известно, что 12-го апреля 1204 года латиняне-крестоносцы взяли Константинополь и произвели в нем ужасающие жестокости и грабительства. Они простерли свою власть почти на все европейские провинции византийской империи. Не забыли латиняне и св. Афонской горы и всячески старались утвердить в ней свое влияние и склонить монахов к унии, действуя не столько силою евангельского слова, сколько мечом и жестокостями. В особенности тяжелое время для Афона было в конце XIII в. при константинопольском патриархе Иоанне Векке, который на втором лионском соборе согласился на подчинение восточной церкви римскому престолу. Для миссионерских целей в это время отправились латиняне на Афон. Некоторые монастыри, напр. Лавра, Ксиропотам, принимали западных гостей с честью, а некоторые твердо решились не отворять им врат и в случае нападения их энергически защищаться, запершись в пирге. К числу таких монастырей принадлежит Зограф, иноки которого, борясь за веру, претерпели мученический венец. В это время не вдали от монастыря подвизался один старец имевший обыкновение каждодневно прочитывать по несколько раз акафист Божией Матери пред ее иконой.

Подобие иконы Божией Матери Акафистной (Хиленд). Конец XIX в.

Однажды, на немолчный привет старика Богородице: «радуйся», он слышит тоже привет: «радуйся и ты, старец Божий!» Старец был вне себя от радости и испуга. Богоматерь торопила его пойти в монастырь, чтобы предупредить иноков о предстоящей им опасности от идущих на их монастырь латинян и дать им возможность приготовиться к достойной встрече. Старец поспешил. Но едва вступил он в монастырский портик, как видит здесь ту самую икону, пред которой он молился. О таком чуде он передал инокам, которые начали приготовляться к достойной встрече гостей, т. е. к сопротивлению до последнего издыхания. Слабодушные ушли, а 26 иноков с игуменом заперлись в пирге вместе с этою иконою. Латиняне не замедлили явиться, убеждая силою красноречия отпереть двери монастыря и признать папу главою церкви. Иноки не согласились и за свое мужество были сожжены в этом пирге. Икона Божией Матери найдена неврежденною в пепелище. Эта икона маленькая в серебряной, позлащенной ризе. Пламень оставил на ней следы, потому что она потемнела, как должно полагать, от дыму. Теперь в ограде монастырской на месте этого пирга и в память мученической кончины 26 иноков воздвигнут прочный и прекрасный мраморный памятник в 1873 году.

Памятник сделан из мрамора и поставлен на каменном фундаменте. Вышина его – около двух сажен. Он обгорожен железною решеткою. Вокруг него разведен изящный цветник. На всех четырех сторонах этого памятника крупными буквами написано все, касающееся как устройства самого памятника, так и события, в память которого он поставлен. На западной стороне памятника как раз посередине устроен кивот. В этом кивоте находится икона, изображающая это печальное событие; пред нею неугасимо теплится лампада. На иконе изображен высокий монастырский пирг; внизу разъяренные латиняне поджигают его и вот уже огненные языки прорываются чрез окна башни. На верху пирга стоят все 26 мучеников. У некоторых развернуты свитки, которые они показывают стоящим внизу латинянам.

Осмотревши достопримечательности монастырские, мы направились в архондарик, куда нас позвали на обед. По пути мы встретились с о. игуменом Климентом, шедшим из общей трапезы. Он говорит хорошо по-русски, так как несколько раньше жил довольно долго в Бессарабии. Около 1/4 часа мы говорили с ним. Он, хотя седой, но еще очень живой и бодрый. Речь его очень выразительна и рассудительна, Смотря на этого старца, подающего всем пример своею деятельностью, начинаешь понимать причину такого цветущего состояния Зографского монастыря; он – этот старец – главная и движущая причина. Пообедали прекрасно; выспались еще лучше. Затем напились чаю и в 5 часов направились туда, откуда отправились, т. е. в Руссик, куда три часа ходу от Зографа. Нас сопровождал до монастырской пристани о. Иосиф.

Икона Божией Матери Акафистная (Зографская). Конец XIX в.

Путь от монастыря до моря вымощен мелкими камешками, – дорога торная. Ее оттеняют широколиственные каштаны и другие растения: ария, комарня, дуб. По бокам дороги – по горе в некоторых местах разведены большие виноградники, принадлежащие Зографу. В овраге виднеется монастырская мельница. Чрез полчаса доехали мы до пристани. Здесь устроено нечто вроде дачи, куда приезжают зографские иноки, чтобы подышать морским воздухом, а подчас и покупаться, хотя это не дозволяется их уставом. На берегу моря высится высокий пирг; в нем устроена церковь во имя Св. Николая; он же служит складочным местом пшеницы и различных хозяйственных принадлежностей. Здесь огород образцовый; такие огороды могут быть только у болгар, известных садоводов и огородников. Здесь же строится ветряная мельница, которая будет молоть, когда угодно, но она расположена около моря, против длинного ущелья, между рассевшимися здесь горами, так что образуется сквозняк, который и будет приводить мельницу в движение по желанию. Уж больно хитры монахи!

Распрощавшись любезно с о. Иосифом, мы уехали. Все время до Руссика мы ехали по берегу морскому. Над нами висят высокие и обрывистые, местами совсем отвесные, скалы, с нависшими утесами, которые по-видимому ежеминутно готовы обрушиться. Чувствуешь свое ничтожество пред этою бездушною громадой, но вместе с тем сознаешь и свое превосходство как человек одушевленный, имеющий возможность восхищаться всем, даже и им – этим бездушным, висящим камнем. С другой стороны – вечно шумящее море. Вечерние лучи рассыпаются по необозримому морю. Стада дельфинов ныряньями и выныряньями разнообразят монотонность моря. Впереди – Афон. Словно пирамида подпирает небо. Белое, чистое облако обвивалось кольцеобразно вокруг горы и представляло подобие венца, надетого на вершину Афона; яркие лучи солнца придали особенную красоту этому облачному венцу. Направо, вдали от нас мерещатся в вечернем сумраке синеющая Сикя и Кассандра, а еще далее мерцает белоснежное чело Олимпа.

Мулы спешат, так что нужно их сдерживать. Слышен звон в Руссике... Мы перекрестились. Завернули за угол горы и пред нами предстал Руссик, своими белыми постройками отличающимися от других монастырей. Слава Тебе, Господи! Скоро дома будем. На берегу моря и по монастырским аллеям видны прохаживающиеся монахи по одному, по два... «Это после вечерни, – доложил нам о. Дионисий. – Прохаживаются в ожидании бдения, которое через час начнется и будет продолжаться до восхода солнца». Солнце заходит; мы подъезжаем к Руссику, как домой. Встречают иноки; поздравляют нас с благополучным путешествием и приездом. Пришли в тот же номер, где и прежде жили. Сейчас угостили нас чаем, ужином и пригласили на бдение, от чего мы по утомлению отказались. Таким образом, мы находились в путешествии 10 дней. За это время мы осмотрели почти все монастыри, по крайней мере, все главные. Остальные еще посетим, если будет время; но уже не на муле будем путешествовать, а на лодке.

Целую ночь совершалось бдение. Сквозь сон доносилось до меня хоровое пение русских иноков, поющих в церкви Покрова Богородицы и – однообразное, заунывное пение иноков греков из соборной церкви св. Пантелеймона. Уже светало, когда я проснулся; как раз в это время священник возгласил: «Слава Тебе, показавшему нам свет». Вот где точное исполнение устава! Здесь нет таких несоответствий содержания известной молитвы с временем, как у нас часто бывает... По окончании утрени я уснул, да еще глубоким утренним сном, потому что ночью, собственно говоря, я не спал, а только мучился от сильного нервного возбуждения, вызванного доносившимся до меня пением. Пение вообще, и в частности церковное, всегда производит на меня сильное впечатление, но слышимое в полусознательном состоянии, в каком я находился в эту ночь, возбуждает просто до болезненности...

Подобие иконы святого великомученика и целителя Пантелеймона. Конец XIX в.

Сильный стук в двери разбудил меня. Сквозь сон слышу что-то, но почему-то не могу подняться. Догадываюсь, что это, должно быть, о. Дионисий будит нас. Но мне представилось, что я в каком-то другом монастыре и что сейчас нужно ехать далее по горе. Поэтому, я и ответил: сейчас встаю, о. Дионисий. А мулы готовы? Но вдруг очнулся и убедился, что я уже дома и потому избавлен от трудного путешествия на мулах по горе. Тотчас подбежал к дверям и отодвинул задвижку. О. Дионисий вошел в полном парадном монашеском одеянии: в новом клобуке, в черной чистенькой рясе, с елейною физиономией, но с заспанными глазами.

– Что вы так долго и крепко спите? Я стучу, стучу, и не достучусь, – сказал он, но совершенно не с тоном укоризны.

– Так и следует, – говорю я. – Сказано – стучите и отворят. Вы постучали, я и отворил.

– Одевайтесь, скоро литургия начнется; бдение уж давно кончилось.

– А вы были, о. Дионисий, на бдении?

– Был, хотя с дороги страшно утружден был; но спал формальным порядком (обычное выражение о. Дионисия), прости Господи! Батюшка игумен два раза будил меня, говоря, чтобы я не вывалился из монашеской стойки и не храпел. Что же делать? Немощи...

Скоро я оделся и пошел в церковь. Литургия только что началась. Служил о. игумен Макарий в сослужении шести иеромонахов. Пели, кажется, несколько лучше, чем в первый раз, хотя басы и теперь слишком усердствовали в ущерб теноровой партии, вследствие чего выходило слишком крикливо. Между прочим, сегодня пели и концерт неизвестного мне композитора, но, по всей вероятности, местного, афонского: «Тебе воплощеннаго Спаса Христа... во гласех пений величаем». Этот концерт, вероятно, рассчитан на эффект, но напрасно; на любителя истинного церковного пения он не может произвести никакого приятного действия. Он может произвести эффект только на любителя сильных ощущений, потому что партия басовая почти исключительно построена на верхних нотах и верхнее ре в одном месте тянется на целые пять тактов. Может быть, этот концерт, если б он пелся с маленькими голосами и притом несколько искуснее, и произвел бы приятное впечатление, но в таком виде, в каком я его сегодня слыхал, пусть не поется, или по крайней мере – редко...

В церкви было очень много богомольцев, приехавших на последнем пароходе. Ни в одном монастыре не видал я столько богомольцев, как здесь. Но, Боже мой! какие они измученные, оборванные! Приезжают из России такими здоровыми, а здесь, соревнуя монахам в подвигах, становятся бледными, измученными. Видел я также многих бравых солдат; только теперь они уж вовсе не бравые: лица их, прежде свежие, здоровые, теперь бледны и болезненны. Они уже ходят в монашеских полурясках и, по благословенью о. игумена, находятся на известных послушаниях. Но что за усердие к молитве, что за вера у этих простых людей, просто удивительно! Из среды богомольцев обратили на себя мое внимание два пожилых поклонника. Такого видимого усердия к молитве, такого благоговения, мне кажется, не приходилось видеть. Если бы я был художником и думал изобразить картину искренно молящегося человека, то лучшей модели для такой картины не нашел бы. С самого начала

литургии и до конца эти поклонники простояли на одном месте: один пред иконою св. Пантелеимона-Целителя, а другой – пред иконою Божией Матери. Оба они, вперив свои глаза на иконы, стояли как статуи, помавая иногда главами своими в сознании своего греховного недостоинства.

Русский Пантелеимоновский монастырь. Вид с моря с северо-западной стороны. Рис. конца XIX в.

По окончании литургии мы были приглашены в самый главный архондарик, где был о. Макарий со служившими иеромонахами и другие почетные гости. О. Макарий вручил нам по просфоре и поздравил с благополучным путешествием. Мы со своей стороны поблагодарили его за предоставление нам удобств для благополучного путешествия. Затем, мы все с о. Макарием пошли в общую трапезу.

После обеда, я, следуя монашескому обычаю, заснул. Спал не долго; вышел на коридор; тихо; монахи еще не просыпались. Долго-долго прохаживался я по коридору, напоминая своим стуком в такой гробовой тишине какого-нибудь часового в тюрьме. Много-много тогда я кое-чего передумал; все мое десятидневное путешествие по горе предстало как на ладони. Погрузившись в думы, я и не заметил, что полуденное солнце слишком жгло, так что, опомнившись, я очутился с страшною головною болью. Пришел в келью, затворил ставни и прилег. Через час слышу, звонят к вечерне. Монахи встают и опять идут молиться. И такой круговорот, такое однообразие во всю жизнь!.. Неужели я был бы в состоянии вынести все это?...

Сегодня я весь день проболел. Чувствую сильную боль в голове, в ногах, внутренней жар...

Чувствую себя сегодня гораздо лучше, чем вчера, благодаря морскому купанию, которым мы решили пользоваться три раза на день: утром в четыре часа, в 10 часов и вечером. Купаться прекрасно, в особенности по утрам и вечерам. Удивляюсь, как монахи не пользуются такою благодатью, считая это невинное удовольствие грехом. Сегодня мы купались вечером довольно поздно – часов в девять, чего не позволили бы себе в другое время, так как ворота монастыря запираются обыкновенно довольно рано; но так как теперь было всенощное бдение по случаю завтрашнего праздника св. пророка Илии, то ворота оставались отпертыми целую ночь. Чувствовали мы теперь себя очень хорошо. Солнце уже давно спряталось за Олимп; красные лучи его еле-еле догорают; становится темно. Мы уже выкупались и сидим на камне, любуясь беспредельным морем и неумолкаемым шумом его. В монастыре трезвонят, да так прекрасно, с таким перебором колоколов, что невольно заслушиваешься. Звонит, как видно, мастер своего дела. В это время не вдали от нас послышались какие-то завыванья, – не то кошачьи, не то собачьи, не то волчьи.

Оказалось, что это были шакалы, пришедшие так близко на звон колоколов. Вставши с камня и намереваясь уже идти домой, так как уже порядочно стемнело, мы подле креста, находящегося не вдали от нас на могиле, заметили что-то движущееся. Это был молящийся инок. С каким усердием молился он! Припадет к земле и минут пять лежит, затем встанет и опять молится. Слышны всхлипыванья. О чем молится этот инок? Быть может, у него тяжкий грех на душе... Кто знает его настоящий внутренний мир?

Пришедши в монастырь, мы стояли на бдении около четырех часов. Монахи не все бдят; некоторые преспокойно отдыхают в своих монашеских стойках (стасидиях). Экклисиархи часто обходят церковь со свечою и будят небдящих. Иногда сам о. игумен совершает обхождение и нарушает сладкий покой отдыхающих. Во втором часу ночи я пришел в келью и уснул, даже не раздеваясь, так устал после бденья.

Был на литургии; богомольцев было гораздо меньше, чем в воскресенье: многие ушли на храмовой праздник в Ильинский скит.

Сегодня во время обеда я увидался с своим старым знакомым Наумычем. Я сразу не узнал его: на нем была монашеская полуряска, поверх нее – поварский фартук, на голове – монашеский куколь. Он подавал нам кушанье.

– Здравствуй, Егорыч! – приветствовал он меня.

– Что это с вами, Трофим Наумыч? Не поступаете ли в монахи?

– Теперь на монашенском послушании. Хочу испытать, что это за жизнь монашенская; а то, что так жить, – нужно все переиспытать. Вот вчерась я и пошел к батюшке отцу Макарию и говорю ему: батюшка, благословите на какое-нибудь монашенское послушание; хочу-де испытать все: на всех послушаниях буду, а потом и поеду домой и буду уже знать, что это за жизнь монашенская. Батюшка Макарий засмеялся, да и благословил меня сперва на это поварское послушение. Нужно, Егорыч, все переиспытать!.

Я заметил, что он как будто стыдится меня и других обедающих, и потому когда говорит, то как будто защищается, хотя никто не нападает на него. И действительно, ему чувствуется неловко: недавно был барином, ему прислуживали, а теперь он другим прислуживает. Я всячески оправдывал его поступок и даже похвалил за такое хорошее дело, как испытание монашеской жизни. Он, видимо, успокоился.

В эту ночь я был разбужен сильным стуком моих отворенных окошек. На дворе был сильнейший ветер. Я вышел на коридор. Страшно было ходить по висячему деревянному коридору, который так и трясся от сильного ветра. Деревья гнутся до долу; слышен стук от падающих бревен. Море разыгралось во всей своей стихийной силе; шум и плеск волн о скалистые берега так явственно слышны, как бы я стоял при море. А между тем на небе ни одного облачка: небо усеяно ярко светящимися звездами (что свидетельствует о прозрачности воздуха), как в самую тихую ночь. Вообще меня удивляет здешняя погода. Около месяца я здесь живу и во все это время не видел на небе ни малейшего облачка-, от утра до вечера солнце печет сильнейшим образом, не встречая для себя на небе никакого препятствия; ночью же при совершенно безоблачном небе очень часто бывают страшные бури. Простояв несколько минут на коридоре и намереваясь уже идти обратно в свою келью, я вдруг был поражен страшными криками не вдали от меня: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя...! Ай, ой...!» Побежал я в свой номер, запер двери и лег, укрывшись одеялом, хотя до неимоверности душно было. Но я уже не мог спать до утра; тем более что скоро послышался отчаянный звон колокольчика, пробуждающий монахов на утреню. Испугавший же меня своим криком был, как оказалось, нервно расстроенный старик-монах, которому уже перевалило за 90 лет...

Сегодня за обедом не было Трофима Наумыча. Мне сказали, что он уже бросил это послушание. Скоро, думаю себе, испытывает он монашеские послушания. После обеда я прилег немного, потому что ночью мало спал. Только что задремал, слышу, кто- то стучит в двери. Отворяю, и предо мною предстает Наумыч; но он уже без ряски, без фартука, без куколя... одним словом прежний Наумыч, но только какой-то разбитый, расслабленный.

– Что это вы не в монашеском одеянии? – спрашиваю его.

«Что же делать? Вот руки попухли, как колоды; только ведь день поработал, а что если бы месяц или год... Ведь оно как будто и хорошо на этом поварском послушении на счет кушаниев и питания; но работы – страх сколько! Всякому, кто ни придет, подавай, да на стол клади не одну тарелку, а тарелок шесть. Он-то все это загадит, а ты после и мой. Ну, добро были бы какие-нибудь благородные, как мы, примером, с тобою; а то какой-нибудь паршивый гречонок: ты ему и подай, ты за ним и вымой...

Вид на монастырь Св. Павла. 1896 г.

Кажется, оно легкая работа: подай, вымой, да и только. Так я сначала и думал; все так аккуратно вымывал посуду сперва в горячей, а потом в холодной воде. Грек-то повар, – на что умный человек, – видит это мое усердие, да и говорит: „Э, брат, Трофим! Недолго ты потянешь,

ежели так поработаешь». Я не верил ему; но пришлось скоро поверить. Поужинали мы вчера прекрасно. Пошел я спать. Слышу, что-то начинает покалывать в пальцах, да каждый раз все сильнее, да сильнее. Дали мне регального масла: все мажу, да мажу; уж зазвонили на утреню, а я все мажу, да так и целую ночь не спал. Гляжу утром – вся рука распухла. Бегу я к монастырскому доктору; он чем-то помазал, и вот теперь стало несколько лучше. Ну его совсем с монашенским послушанием! Что за нужда! Я ведь никогда не работал. У меня дома артель человек в 50, а тут работай; будто и так я не имею права жить в монастыре; ведь я сюда уже представил 25,000 пудов рыбы! Иду я сегодня после литургии к батюшке отцу Макарию, да и говорю ему: ну, батюшка, плюну я теперь в глаза тому, кто скажет, что монахам живется легко. Всякому, кто захочет идти на Афон посвящаться в монахи, скажу: заворачивай и иди в Сибирь; там гораздо лучше, чем монахам на Афоне. Батюшка засмеялся, да и говорит: „Зачем тебе, Наумыч, брать монашенское послушание? Жил бы себе, как живут другие благородные». Нет, говорю я, хочу испытать все монашенские послушания. Вот как руки вылечу, то благословите, батюшка, на другое послушание, только полегче. Батюшка о. Макарий засмеялся только и обещал дать мне другое послушение. Так вот, Егорыч, что значит монашенское послушение!.. Хотя мне не нужда, а все-таки хочу испытать... Вот, Егорыч, напиши-ка мне письмо!»

Первое письмо я написал домой к его жене. В этом письме я писал от имени Трофима, что я живу на Афоне, молюсь Богу и тружусь, несу послушания, который очень трудны и даже не по силам мне.

«Не нужно было этого писать, не нужно... Нужно было только поклониться всем...»

Насилу я убедил его, что это отнюдь не роняет его достоинства, а напротив – возвышает. Теперь я, по крайней мере, узнал, в каком роде ему письмо нужно писать. Четыре письма, написанные в таком духе, вполне удовлетворили его.

В седьмом часу вечера я с некоторыми почтенными иноками гулял в окрестностях Руссика. Нечаянно пришли мы к монастырской мельнице, находящейся на 1/4 часа расстояния от монастыря. Нечаянность эта доставила мне большое удовольствие, потому что мельница заслуживает

того, чтобы видеть ее. Мельница – водяная; но воды в этой местности мало. Поэтому на возвышенности горы устроен большой бассейн, туда мало-помалу из соседних более высоких скал собирается вода, приносимая маленькими ручейками.

В одном направлении внизу устроены четыре мельницы, которые все зараз и приводятся в движение одною и тою же водою из бассейна. Внутреннее устройство мельниц – самое простое и целесообразное. Эти мельницы строил простой монах, в мире бывший плотником; а между тем тут есть чему поучиться и самому ученому механику. Любуясь такими постройками, которыми, замечу, Руссик мало-помалу обстраивается, я подумал: великое будущее предстоит Руссику! Многие греческие монастыри от ветхости разрушаются, а он все более и более обстраивается...

Время пребывания моего на св. Афоне приблизилось уже к концу; сегодня вечером меня уже не будет на Афоне. Почти весь сегодняшний день посвящен был на приготовление к обратному отъезду. Не хотелось мне так скоро отсюда уезжать; не хотелось расставаться с радушною братиею Руссика, где я чувствовал себя как «дома». В три недели пребывания моего на Афоне я настолько уже успел войти в колею монастырской жизни, что она отнюдь уже не казалось для меня тягостною, как сначала. Желательно было бы мне остаться здесь еще, по крайней мере, до 27 июля, чтобы быть на храмовом празднике Руссика в честь св. Пантелеймона; говорят, что празднество это совершается с величайшею торжественностью. Но несмотря на это, долее оставаться здесь мне нельзя. Турецкий пароход заходит на Афон один раз через две недели. Следовательно, если я не поеду на пароходе, имеющем придти сегодня вечером, то придется оставить Афон около 8 августа. Это бы еще ничего не значило, если бы в перспективе не было карантина, который, правда, по не слишком еще достоверным известиям, придется выдерживать или в Дарданеллах, или пред Одессою в течение 10 дней. Вот почему мне необходимо было сегодня выезжать, чтобы поспеть в Киев к 15 августа, по которое число и выдан мне заграничный паспорт.

Русский Пантелеймонов монастырь. 1896 г

Собравши имеющиеся у нас вещицы, мы (я и Чернятынский) пошли в монастырскую лавку и приобрели некоторые вещи, которые напоминали бы нам об Афоне. Мы купили несколько пар хороших четок, несколько позолоченных и простых крестиков, большую икону целителя Пантелеймона, альбом афонских видов и многое другое в этом роде...

По возвращении в номер, нам предложена была большая книга, в которую вписывают свои имена почетные посетители Афона. Нет сомнения, что книга эта будет иметь большое историческое значение для истории Афона, так как здесь собственноручно вписываются не только имена посетителей Афона, но те или иные замечания о современной жизни Афона, об ее достоинствах или недостатках. Жаль только, что книга эта заведена сравнительно не очень давно, именно в 1852 году. Первою стоит запись, если память не изменила, Безобразова, по мысли которого и заведена эта книга. Я очень жалею, что, по недостатку времени, не успел хорошо ознакомиться с этою книгою и списать кое-какие характерные записи, которых здесь очень много. Общий тон всех записей: восхищение афонскими красотами, монастырскою киновиею Руссика, сожаление о замечающейся на Афоне распре греческих иноков с русскими (впрочем, это высказывается только в некоторых записях, напр, в записи покойного преосв. Порфирия) и благодарность оо. Макарию и Иерониму с братиею за их радушие и любовь. Запись моя была в таком же духе, только применительно к моему положению. Я написал, что вакационное время, проведенное мною на Афоне, останется памятным для меня на всю жизнь, как по разнообразию прекрасных впечатлений, испытанных мною во время путешествия по Афону, так и по тому рою мыслей, которые возбудило во мне посещение Афона и его древних монастырей; что монастырская киновия есть возможное стремление к достижению идеала первобытного христианского общества, когда у всех христиан было едино сердце, един дух, все имели все общее, постоянно пребывая в учении апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах; что я познакомился с новыми, невиданными еще мною формами жизни, вследствие чего ум мой обогатился новым запасом сведений, по словам Премудрого: «обтекаяй страны, умножает разум». В заключение я высказал благодарность о. Макарию с братиею за все удобства, которыми я пользовался в монастыре, а также во время путешествия. «Прощай, Афон, прощай, дорогой Руссик!» закончил я. Не ложь, а сущую правду писал я, восхищаясь киновиею. Киновия – это самый высший род монашеской жизни и вполне соответствующий идее монашества. Монашество в собственном смысле слова тождественно с анахоретством: всякий монах по идее есть анахорет. Но если подвиг анахоретства и труден, потому что человек, созданный для общественной жизни, когда удаляется в пустыню, идет, так сказать, наперекор своей природе, то киновия гораздо труднее. Правда, человек здесь живет в среде подобных себе, но, что самое главное, отрекается от своего я, от своей воли. Слово игумена принимается в киновии за изъявление Господней воли. А что стоит человеку, одаренному великим даром свободы, подчинить

свою волю другому, стеснять себя в действиях и даже в самой мысли и таким образом лишаться этого дара? Не подвиг ли это? В киновии в полном смысле – подвижники, и притом великие подвижники, потому что ради Бога и своего спасения, следуя словам Спасителя, отреклись сами от себя и предали свою волю как бы на крестное распятие. В киновиях – истинный путь крестного самоотвержения. Жизнь киновиатов и величайшие из отцов считали слишком высокою и не всеми выносимою... Впрочем я слишком уже увлекся, восхищаясь киновит- скою жизнью. Кто желает видеть киновию, как истинное выражение идеи монашества, пусть сам лично убедится в этом, съездивши на Афон.

Афонская гора. Рис. конца XIX в.

Как видно из данной нам книги, Афон посещается весьма многими именитыми лицами. Не оставляют его своим посещением и покровительством многие лица из царской Фамилии: здесь есть подпись великой княгини Александры Петровны, бывшей в 1881 году у берегов Афона, великих князей: Александра Александровича и Константина Константиновича. Афон, как видно, посещало много высокопоставленных лиц как духовных, так и светских с научною целью: преосвященный Порфирий (недавно скончавшийся), преосв. Александр Полтавский (умерший в Киеве), архимандрит Леонид, арх. Антонин, ныне начальник иерусалимской миссии, Безобразов, Голубинский, братья Терновские и много других ученых. Замечу а ргорos, что контингент посетителей Афона из молодых учащихся очень и очень невелик. Если судить по этой книге, то никто из молодых учащихся с 52 года (с каких пор ведется эта книга) не посещал Афона, так что я являюсь первым посетителем Афона из учащегося люда. Не знаю, буду ли хорош на почин.

Наступает вечер; близится час нашего отъезда. Нас пригласили в церковь на напутственный молебен о безопасном плавании по водам. Я с Чернятынским исправляли обязанности чтецов и певцов. После молебна мы пошли проститься с достоуважаемым игуменом о. Макарием. При прощании мы лично поблагодарили его за его отеческое отношение к нам во все время пребывания на Афоне. Он благословил нас кипарисными иконами Пантелеймона, несколькими парами четок, видами Афонской горы и монастыря... В 8 часов вечера мы при благо- желании братии отправились к монастырской пристани, называемой здесь «арсана», где нас ожидала большая лодка, которая должна довезти нас на пристань «Дафну», где пристает пароход. Много братии сопровождало нас до монастырской пристани. Между ними был и добрейший о. Дионисий, наш чичероне, все время хлопотавший сегодня о нас, наряжая нас в далекий путь. Теперь он с большим узлом, где припасены различные съестные припасы. Бедный о. Дионисий! Он плачет. Он сквозь слезы благословляет нас, целует. От маленького Коли он просто оторваться не может, видя в нем своего маленького братца. Тронуты до слез и мы, видя такое расположение к нам отшельников афонских.

Тихо отчалили мы от берега. Прощай, Афон! Прощай, дорогой Руссик! Прощай, радушная братия! В монастыре в это время зазвонили на повечерие. Далеко разносился по горам звук колокола. Тяжело стало на сердце, как будто с родными расстался. Медленно движется наша громадная лодка, подгоняемая веслами трех мальчиков-болгар. Руссик мало-помалу скрывается в вечерней мгле. Обилие световых точек еще дает знать о месте Руссика. Пред нами встают картины грозных нависших скал, круто опускающихся в море. Тихо в горах. Кое-где заблестит огонек, – это вероятно келья; откуда-то доносится заунывный звук колокола. Я весь предался созерцанию и не свожу глаз с удалявшегося Афона, упитываясь, так сказать, его исчезавшим образом. Из такого созерцания я выведен был тихо обращенным ко мне чьим-то вопросом:

«Что, Егорыч, так пригорюнился?»

Обращаюсь назад и, к моему удивленно, вижу моего доброго знакомого Трофима Наумыча.

Вид Старого нагорного Руссика. Рис. конца XIX в.

«Что, не узнаешь? Я теперь опять в монашенском одеянии. Батюшка о. Макарий благословил меня на новое послушение принимать с парохода и отправлять богомольцев. Первый раз теперь я тебя отправляю. Жаль мне расставаться с тобою, Егорыч. Ты такая прекрасная компания был мне, что лучше и трудно поискать. Дай ты мне свой адрес; когда я после Покрова буду ехать с Афона, то непременно свижусь с тобой в Киеве. Так бы поехал домой и я теперь с тобой; но хочу испытать все монашенския послушания...»

Из других знакомых теперь ехал также профессор А. Цугарелли. Из расспросов его я узнал, что он на Афон приехал вовсе не специально по Иверо-Грузинскому делу. Цель же его состояла в том, чтобы исследовать вообще древние рукописи и преимущественно грузинские. Две недели он усидчиво работал в богатой рукописями иверской библиотеке. Относительно же древнего спора греков с грузинами на право владения Ивером профессор сказал, что яснее Божьего дня, что этот монастырь грузинский; дело остается только за формальною стороною, т. е. требуется только лучше все это оформить.

Наконед и Дафна уж не далеко. Вдруг слышим пароходный свисток. Смотрим, из-за афонского выступа заблестел огонек. Это – турецкий пароход, имеющий увезти нас. Светящаяся точка все ближе и ближе к нам движется; уже заметны очертания парохода, слышен страшный рев и шипение этого зверя морского, уж под нами колышется вода, приводимая в движение дыханием этого чудовища. Мы уж и не пристаем к пристани, а прямо к пароходу, который не пускает теперь якоря, так как погода тихая, а держится на парах. По спущенному трапу мы влезли на пароход. На нем приехало теперь много богомольцев нарочито к празднику св. Пантелеймона. Остальные пассажиры были все красноголовые фески: греки, албанцы и турки, вооруженные ножами, пистолетами и ружьями. Сначала даже страх обуял меня, в особенности при виде свирепых и грозных албанцев, которые почему-то напоминали мне морских пиратов, в былое время нападавших и разграблявших афонские монастыри. Но вскоре я свыкся с своим положением среди восточных людей, которые сделались даже для меня объектом восхищения и наслаждения их величавым, мужественным видом. Чрез час, – приблизительно в одиннадцатом часу вечера, – пароход отошел по направленно к Солуни, который отстоит от Афона почти на сутки езды на пароходе. Скоро скрылся Афон в ночной темноте. Ночная темь освещалась большим заревом в северной части Афона, по направлению к Зографу и Хилендару. Мы так и подумали было, что, чего не дай Бог, горит какой- нибудь из этих монастырей. Но бывший с нами монах из Зографа объяснил, что это горят только леса зографские и хилендарские, но вдали от самых монастырей, так что им не угрожает никакой опасности. Эти леса подожжены греческими крестьянами в отместку монахам за то, что они-де незаконно владеют ими.

Зыбь на море в эту ночь была довольно сильная. Едва обогнули мы мыс Сикя и вступили в открытое море, как вдруг подул ветер, и волны начали очень недружелюбно подталкивать нас в разные стороны, обдавая пассажиров солевыми брызгами; но пароход, быстро рассекая их, продолжал свой путь среди ночной темноты, в которой светились только огни на палубе, да белели гребни волн. Пассажиры первого и второго класса ушли в каюту, а мы, пассажиры третьего класса, остались на палубе, освежаясь по временам брызгами свирепеющего моря. Турки, которые, замечу, и отправляясь в путешествие, стараются обставить себя более или менее комфортабельно, захватив самую лучшую часть палубы, расположились спать, разостлав ковры или бараньи шкуры и закутавшись в шали по самые глаза. Греки же, составивши отдельное общество и не обращая внимания на свирепеющие волны и довольно чувствительное покачивание нашего маленького пароходика, распевали песни, а один из них, на потеху своим землякам, исполнял какой-то странный, монотонный танец.

Я пробыл на палубе, стоя до поздней ночи, погруженный в свои думы. И я не прочь бы обставить себя комфортабельно, подобно какому-нибудь турку, да нет возможности: у меня нет не только какой-нибудь бараньей шкуры, которую бы я подостлал под себя, нет даже достаточно теплого верхнего одеяния, чтобы защитить себя от сырости и холодного ветра. Только около полуночи удалось мне кое-как примоститься. Спалось не хорошо; проснулся с восходом солнца. В это время мы уже плыли по широкому Солун- скому заливу. Картина, представившаяся моим глазам, была восхитительна. На горизонте виднелся синеватый берег Кассандры, мимо которой мы проплыли ночью; еще дальше обозначался чуть заметный и почти слившийся с небом остроконечный пик Афона, над которым, будто флаг, стояло белое облачко. С правой стороны тянулись постепенно возвышающиеся берега македонского полуострова, а с левой – возвышался сорокаглавый Олимп во всей своей величественной красоте. Средину его опоясывали белые облака, а над ними, как белая палатка, торчала коническая вершина Оссы, засыпанная снегом. Розовыми блестками горели при свете восходящего солнца его вечные снега, и я с каким-то самодовольством и наслаждением любовался на этот гигантский престол языческого громовержца. Наслаждаясь такою прекрасною картиною, я унесся мыслью к его былому классическому величию, когда он живым воображением греков был заселен богами. Восстала предо мною и тень бессмертного Гомера с его бессмертным творением. Прошлая историческая жизнь Македонии также предносилась, правда – смутно, в моей мысли. Предо мною поочередно восставали знаменитые представители различных эпох ее: Александр Великий, св. апостол Павел, равноапостольный Константин, свв. братья Кирилл и Мефодий...

В то время как я уносился мыслью к историческому былому Фессалии и Македонии, пароход наш, круто повернувши по направлению к северо-востоку, вошел в Солунский пролив, и пред нами предстал самый город Солунь во всем его внешнем величии. Город представляет вид четыреугольника, с трех сторон обнесен высокими стенами, из которых возвышаются в нескольких местах тупоконечные высокие башни. На самом же берегу залива стоит огромная древняя башня, бывшая, как говорят, местом заключения преступников. Солунь расположен при заливе того же имени, на плоской горе, постепенно понижающейся к заливу. Оттого-то он с внешней стороны кажется просто восхитительным, как и все вообще восточные города, в особенности расположенные на покатостях. Окрестности города, как видно, слишком печальны и неприветливы: кругом – голая пустыня. Солнце здесь сильно печет, сильнее даже, чем на Афоне, а вследствие этого вся растительность уничтожается в продолжение лета. Неприятно, как подумаешь, что здесь на пароходе придется жариться три дня. Что же касается Солуни как порта, то в этом отношении ему может позавидовать всякий другой портовый город. Вот почему Солунь – один из главных торговых городов Турции и ведет частые торговые сношения с Европою. Обширный рейд его вмещает в себе пароходы и корабли всех стран. Подъезжая к рейду, мы были свидетелями восхитительного зрелища. Солунский залив положительно был усеян каиками ликующих турок. Сегодня – предпоследний день Рамазана – Байрам, который празднуется в продолжение трех дней. Байрам имеет такое же значение для турок, как для нас Пасха. Мимо нас то и дело шныряют роскошные остроконечные каики с важно сидящими в них турками, которые приветствуют наш пароход то своими монотонными песнями, то выстрелами из пистолетов. Такая теперь идет пальба, что думаешь – бомбардируют пароход. Стреляние из пистолетов у турок, как я узнаю, составляет необходимое условие всякого празднества; в особенности этим занимаются дети. Смотря на это веселие, и я почему-то возрадовался духом, любуясь зрелищем ликующих турок и их разношерстными, роскошными костюмами. Наконец, часа в три, пароход наш бросил якорь в виду ликующего города. Скоро же и веселое, поэтическое настроение мое сменилось совершенно не поэтическим. Дело в том, что едва только пароход наш бросил якорь, как его буквально со всех сторон облепили лодочники, носильщики (хамалы), крича, жестикулируя, споря, переругиваясь на всевозможных языках и производя торжище, способное разогнать поэтические мечты у самого Байрона, не то, что у меня. Необходимо было просто с бою защищать свои вещи от слишком услужливых хамалов. Главный контингент лодочников составляют евреи (называемые здесь чифу- тами); они, приспособительно к местности, в красных фесках; но все-таки их нельзя смешать с турками, или греками; их тип должно быть никогда не изменится, несмотря ни на какие физические и исторические условия. Тип «вечного жида» никогда не умрет. Некоторые из лодочников-евреев немного даже говорят по-русски и потому большею частью перевозят русских богомольцев в город. Желая осмотреть город и мы, договоривши еврея Самуила, спустились в лодку и проплыли на ней среди множества больших и малых пароходов, среди парусных судов самых фантастических форм и множества маленьких каиков. Лодка наша примкнула бортом к целому ряду других стоявших у берега лодок, через который нам пришлось перескакивать. Исполнив этот маневр, мы взбежали по нескольким каменным ступенькам и очутились в таможне, где, надо правду сказать, обошлись с нами весьма вежливо...

...Насмотревшись вдоволь на ликующих турок, мы решили сегодня побродить по городу без определенной цели, оставляя на завтра осмотр археологических памятников, которыми так богат Солунь. Бродить по восточному городу, не задаваясь никакою целью, куда глаза глядят, гораздо приятнее, чем, следуя напр, предписаниям Путеводителя, осматривать какие-нибудь памятники старины.

Чем дальше идешь вглубь города, тем более и более разочаровываешься в нем: улицы кривые, узкие, грязные, вонючие, всюду валяются груды мусора. А ведь когда-то, надобно полагать, он не был таким, потому что история гласит, что прежде он действительно процветал, был любимым местопребыванием императора Феодосия Великого и не раз имел притязание быть столицею... По мере приближения к окраинам города, праздничное движение постепенно уменьшается; здесь уже не слыхать городского шума. Дома наглухо окружены глиняными заборами; из окон, заложенных деревянными решетками, выглядывают иногда бледные лица турчанок, обреченных на вечное заключение. Тишина прерывается иногда только толпою мальчишек, которые пронесутся мимо вас с быстротою вихря с шумом, гамом и пистолетными выстрелами. Ворочаясь назад и пройдя несколько пустынных улиц, мы вдруг очутились в страшном водовороте шумной городской жизни. Оказалось, что мы попали в еврейский восточный базар. Восточный базар представляет довольно оригинальное явление, и не видевший его не может иметь и ясного представления, несмотря ни на какие описания. Базар этот помещается в длинной, узкой, извилистой галерее, которая состоит из деревянных, сквозных построек однообразной формы вверху кровли домов сходятся так близко, что оставляют только небольшие щели, которые прикрываются или досками, или ветками плюща и винограда, и свет еле- еле пробивается в мелкие скважины; так что, в сущности, эти улицы походят на подземные тоннели. По обеим сторонам этих тоннелей и расположены различные товары, но что самое главное, в таком страшном беспорядке, какого сразу и представить нельзя: рядом с кузницею помещается кондитерская, тут же и уличная печь, где черномазый эфиоп стряпает кушанье для желающих, рядом с нею, положим, ювелир, который, в свою очередь, находится в соседстве с продавцом битой баранины и т. д. В течение целого дня снует множество народу туда и сюда, движутся ослы и мулы, нагруженные досками и кирпичами. Прибавьте к этому еще шум, гам, визг, крик... и вы, быть может, составите хотя бы приблизительное понятие о восточном базаре. Здесь почти вся мелкая торговля сосредоточена в руках евреев, которые составляют подавляющее большинство городского населения .

В Солуни есть подворье Руссика; нам хотелось зайти туда, чтобы отдохнуть, так как порядочно устали, но не знали, где оно находятся. Мальчик-турчонок вывел нас из затруднения. Узнавши в нас русских, которые наверно ищут русского подворья, и видя удобный случай получить бакшиш, он обратился к нам с такими словами: «Москов метох? Бакшиш»!

Этим, очевидно, он давал нам понять, что знает, где русское подворье, и он готов нам указать его, но за это нужен бакшиш, т. е. вознаграждение. Мы дали ему копеек десять на русские деньги, и он привел нас в русское подворье, находящееся, как оказалось, невдали от нас. Дом, занимаемый подворьем, очень невзрачный. Братия состоит из трех монахов; старший над ними и вместе заведующий подворьем – о. Иосиф; он, как видно, больше «умудрен житейским опытом», чем научен книжным учением. О. Иосиф принял нас любезно, предложивши неизбежное на востоке глико с холодною водою. В 8 часу оставили мы подворье, простившись с любезным о. Иосифом, который, впрочем, оказался на этот раз не слишком любезным, так как не потрудился проводить нас на пристань (а это, между прочим, составляет и должно составлять одну из главных обязанностей монахов, живущих на подворьях), вследствие чего нам пришлось несколько поблуждать, покамест мы вышли на набережную, где нас давно уже ожидал договоренный нами еврей Самуил. Быстро поплыли мы по зеркальной поверхности залива. Празднующий город мы оставили и пошли на скучный пароход. Впрочем, и здесь не слишком скучно было: турки-матросы тоже веселились, распевали свои монотонные песни и стреляли из пистолетов, нарушая покой мирно спящих пассажиров. Долго, долго любовался я картиною иллюминованного города, который в настоящее время был просто очаровательным. Теперь только я могу понять то значение, которое когда-то играл Солунь, имея даже притязание быть стольным градом.

Так как Солунь имеет весьма важное значение не только для истории христианства вообще, но в частности и для нас, русских, потому что здесь жили просветители славянского племени Кирилл (Константин) и Мефодий (Афанасий), и здесь, по всей вероятности, последовало изобретение письмен; то мы считаем нужным сказать несколько слов о прошедших судьбах этого замечательного города .

Город Фессалоника (Солунь, Салоника – сокращенное от Фессалоника) в прежнее время до завоевания его греками, назывался Галия, который был населен народами фра- кийскаго племени. Овладевши им, греки дали ему другое название – Therma, – такое название он получил от множества теплых ключей, находившихся здесь; эти теплицы и теперь существуют. Во время известных греко-персидских войн Терма со всеми принадлежащими областями была покорена Ксерксом, царем персидским. После победы греков над персами, Терма была освобождена от персидского могущества и досталась в удел царям македонским. К этому-то времени (в IV в. до Р. X.) относится процветание Термы, – она сделалась столицею Македонии, – и переименование ее в Фессалонику. Последнее название она получила от имени дочери Филиппа, сестры Александра Македонского, жены Кассандра, сына Антигона. По мнению одних, этот город назвал таким образом Кассандр в честь своей жены Фессалоники; а по мнению других – сам Филипп в честь той же особы – своей любимой дочери.

За 147 лет до Р. X. Фессалоника вместе с Македонским царством, после сражения при Пидне, подпадает владычеству римлян; значение ее как столицы утрачено и она осталась только богатым торговым городом. Христианство внесено было в Фессалонпку самим ап. Павлом в его второе путешествие. Семя христианства, посеянное здесь апостолом, принесло большие плоды, несмотря на то, что юной церкви пришлось много терпеть. Вскоре, по основании здесь церкви, во время гонения Нерона пострадал за Христа Аристарх, посвященный ап. Павлом в епископы для Фессалоники. Затем, во времена гонений на христиан, солунская церковь не избегла общей участи и во времена гонения Валерия дала двух мучеников за Христа: св. Димитрия Солунского и Нестора.

Приблизительно к этому времени относится процветание Фессалоники, так что Константин Великий, задумавши основать новую столицу, избрал было ее сперва для этой цели; но повальная болезнь, свирепствовавшая здесь в его время, заставила, его покинуть план сделать ее столицею империи. Тем не менее Фессалоника в последующее время была очень любима императорами, которые всячески покровительствовали ей и воздвигали в ней великолепные храмы.

В половине VII века (675–688), Македония была опустошена аварами и славянами; славяне поселились в окрестностях Фессалоники. Сначала они были враждебны грекам и не раз угрожали Фессалонике опустошением; но затем, обжившись, стали мирными жителями, принимали христианскую веру и начатки греческой цивилизации. Но вследствие незнания славянами греческого языка, христианство распространялось между ними очень медленно, и притом не понимая греческого языка, на котором происходило богослужение, славяне естественно были плохими христианами. Это-то и побудило двух солунских жителей, св. братьев Кирилла и Мефодия (в половине IX в.), изобрести для славян письмена, перевести книги священного писания и богослужебные на славянский язык и тем положить начало умственному и религиозному развитию славянского племени. Это событие, по своим последствиям, самое важнейшее, самое славное в истории Фессалоники и ее края. В 940 году она была разграблена и разорена сарацинами; в начале одиннадцатого века под стенами Солуни идет жестокая война императора Василия II с болгарским царем Самуилом, а в конце XII века она была опустошена норманнами, ворвавшимися в нее под предводительством сицилийского короля Вильгельма. В 1204 году Балдуин, опустошитель Константинополя, отдал Фес- салонику в ленное владение маркизу монферратскому. Но она недолго находилась в руках латинян и сделалась опять достоянием возобновленной византийской империи. Затем, когда в XV столетии турки начали нападать на византийскую империю и отнимать от нее область за областью; то Фесса- лоника решилась отдаться сильной в то время Венеции и искать у нее защиты против турок. Но султан Мурат II пошел с войском против враждебного города и 1 марта 1430 г. Фессалоника была взята приступом. Город был сожжен; церкви были обращены в мечети, а монастыри – в караван-сараи С этих

пор Фессалоника сделалась обыкновенным губернским городом турецкой империи. Бог знает, придется ли ей еще когда-нибудь играть такую роль, какую она играла в прошедшем. – В настоящее время Фессалоника замечательна богатыми памятниками старой византийской архитектуры. Завтра думаю осмотреть некоторые архитектурные памятники, если что-нибудь не помешает.

Проливной дождь поднял сегодня очень рано – часа в четыре утра – пассажиров третьего класса с их импровизированных постелей, в том числе, конечно, и меня, грешного раба Божия. Сильно промок я; укрыться негде. Правда, трюм открыли для нас; но туда столько нашло пассажиров – турок и наших богомольцев, что положительно нельзя было и повернутся. Притом же, там такая была духота, что я предпочел лучше мокнуть под дождем, чем вдыхать в себя вредные миазмы. А между тем дождь не перестает. Небо и море подернулись серою, слезящеюся мглою; что-то тяжелое, свинцовое легло на этот прекрасный залив; корабли, словно намокшие птицы, опустили свои еще вчера белые, а теперь потемневшие крылья-паруса; пароходы неистово дымят, отравляя воздух угольным чадом и копотью. Вдруг засверкала молния, послышались со стороны Олимпа отдаленные раскаты грома, все явственнее и явственнее усиливающиеся; вся окрестность загрохотала, с одной стороны от сильных раскатов грома, а с другой – от пушечных выстрелов, которыми турки заканчивают последний день Бай- рама. Мне сначала страшно было, так как я вообще боюсь грозы, а потом даже находил наслаждение, прислушиваясь к этой страшной, небесной музыке. Припомнился мне при этом и «слепец всевидящий» Гомер, который в бессмертной «Илиаде» так изображает, должно быть, подобное явление:

«Страшно гремел всемогущий отец и людей и бессмертных

С неба; внизу колебал Посейдон необъятную

землю;

Горы тря елись; от подошвы богатой

потоками Иды

Все до вершины ее и Пергам с кораблями

дрожало».

Я отчаялся было уже в возможности посетить сегодня солунские святыни; а завтра пароход снимается. Но, к счастью, к 12 часам дня дождь перестал; вся природа освежилась, и я освежился, даже чересчур, так как положительно весь промок. Затем настала прекрасная погода; южное солнце пригрело и все высушилось.

Просушившись несколько, мы на лодке того же Самуила, который оказался весьма добрым человеком и хорошим чичероне, отправились на берег, имея в виду осмотреть некоторые древние памятники. Мы имели возможность осмотреть только три архитектурных памятника: церковь во имя св. Софии, церковь св. Георгия, и церковь св. Димитрия, – все три обращены в мечети.

Прежде всего мы направились к церкви св. Софии, которая находится почти в центре города. Замечательно, что она, будучи обращена в мечеть (а это было в 1589 году при Раткуб-Ибрагим-Паше), сохранила прежнее свое название, и турки ее иначе и не называют.

Мы вошли во двор, окруженный наглухо каменною стеною; ограда двора усажена высокими деревьями, под тенью которых мы несколько минут сидели, ожидая сторожа.. Двор здесь не окружает церковь со всех сторон, как у нас напр, большею частью. Вообще относительно дворов в древнегреческих церквах, нужно заметить, что они обыкновенно пристраивались к церквам с одной западной стороны, именно – в виде четвероугольника, который боковыми сторонами упирался в углы церкви; но иногда они окружали церкви и с трех сторон – с запада и с боков, за исключением востока, и наконец некоторые немногие церкви были обнесены ими и со всех четырех сторон. Так как последнее известно, говорит профессор Голубинский, о тех церквах, которые не имели восточных алтарных абсид и в которых алтари в виде исключения, вместо этих абсид, были поставлены среди их самих (в середине церквей), то следует думать, что не принято было заграждать дворами алтарей (находившихся обычно в восточных абсидах). Что касается назначения дворов, то они, по всей вероятности, служили местом для кающихся. В настоящее время производит весьма неприятное впечатление совне, так что, судя по одному внешнему виду в настоящем ее состоянии, трудно составить себе понятие о первоначальном ее виде; такое же неблагоприятное впечатление производит она и извнутри: везде все грубо замазано глиною или известью, как будто только что ремонтируют ее; и, несмотря на это, все-таки в иных местах, выявляются черты первоначальной роскошной мозаики, которая и замазываемая варварского рукою турка все-таки блестит пред вами в своей первобытной красоте. Вследствие этого здание, прекрасное по плану, кажется пустым; впрочем, это нужно сказать о турецких мечетях вообще, которые кажутся пустыми и непривлекательными вследствие отсутствия различных украшений. Пользуясь известным сочинением по византийской архитектуре, Тексье, мы можем представить первоначальный план св. Софии в следующем виде.

Пред входом в церковь был портик с девятью колоннами зеленоватого цвета, поддерживающими арки. В настоящее время этот портик не в первоначальном его виде, а перестроен турками: круглые византииские арки заменены остроконечными, а капители колонн, которые были коринфского ордена с надкапительником, украшенным крестом, заменены капителями в турецком стиле. Вход ведет в нарфекс или поперечную галерею, откуда оглашенные слушали богослужение; с главным нефом или кораблем она сообщается тремя дверьми и окнами. Корабль – в 34 фута в диаметре – осенен полусферическим куполом такого же размера, который лежит на тамбуре, опирающемся на четырех широких арках, опирающихся в свою очередь на четыре толстые столба и образующих так называемый греческий равноконечный крест. Позади четырех столбов идет линия столбов галерейных, по пяти с обеих сторон, северной и южной, разделяемых, в пролетах между ними, четырьмя колоннами, с расходящимися поверх их арками. Восточная часть здания оканчивается тремя довольно большими абсидами, из которых средний – наибольший. В среднем абсиде был алтарь, или собственно престол, а вправо и влево от него, в двух других абсидах, жертвенник и диаконник. На месте иконостаса, снятого турками, пол приподнят на одну ступень. Церковь св. Софии солунской, наподобие Софии константинопольской, двухъярусная. В верхнем ярусе устроена для женщин галерея (гинэконитис), которая с трех сторон обходит корабль (за исключением восточной стороны) и образует широкие трибуны, поддерживаемые колоннами.

Колонны здесь ионийского ордена; надкапительник очень высок, с крестом. Купол храма освещен двенадцатью окнами с круглыми арками. Таков, в общих чертах, план солунской св. Софии.

Солунская София напоминает собою Софию константинопольскую или Юстинианову и по всей вероятности основана тем же Юстинианом. Прокопий впрочем в своей книге «О зданиях», говоря об Юстиниановых постройках, не упоминает о фессалоникийской Софийской церкви. Но не следует забывать того, что Юстиниан жил десятью годами долее того времени, которыми оканчивается книга Прокопия , так что он в это время и мог построить ее. Солунская София, своим устройством напоминая константинопольскую Софию, выказывает и свои особенности. Впрочем, некоторое различие в плане обеих св. Софий еще ничего не говорит против построения их одним и тем же лицом, потому что оно кроется в самой сущности дела.

В самом деле, Юстинианова София (константинопольская) представляет такое гениальное проявление духа человеческого в области архитектурного искусства, что ничего подобного по гениальному замыслу и исполнению не было и не будет. Это – единственное явление в своем роде! Она представляет собою купольную церковь в самом высшем и полном развитии ее формы, так что далее идти было некуда. Поразительное и грандиозное величие константинопольской Софии заключается в том именно, что в ее сферическом куполе, распростертом над всем зданием, вполне выражена идея создания Богу рукотворенного храма подобного храму нерукотворенному, подобного той небесной сфере, которая распростирается над нашими головами, в этом и состоит мысль купольной церкви. Чтобы быть подобием небесной сфере сферический купол, очевидно, должен быть возможно большим, ибо иначе он будет не подобием небесной сферы, а карикатурой. Следовательно, сферически-купольная церковь, чтобы быть верною своей мысли, предполагает здание грандиозных и исключительных размеров. Таким именно единственным и исключительным зданием и была константинопольская купольная София. Но дальше нужно было или оставить эту купольную церковь, потому что она была рассчитана на необыкновенные и исключительные средства, или же найти какой-нибудь другой исход, чтобы купол, не превращаясь в карикатуру, стал доступен для средств обыкновенных. Выход из указанного затруднения и нашли в том, что, сократив диаметр купола, вместо убавленной шири пошли ввысь: на столбах подкупольных начали ставить более или менее высокий тамбур или барабан, который уже и покрывали малым сферическим куполом или тамбурным. Этот тамбурный купол, как более удобный в архитектурном отношении, и вошел еще при жизни Юстиниана в общее употребление. Поэтому, не без основания, полагают, что солунская София, построенная при Юстиниане после константинопольской Софии одними и теми же архитекторами, была первым образцом, изменения сферического купола в тамбурный, как более удобоисполнимый в архитектурном отношении. В этом-то и заключается существенная черта различия между планами двух Софий. Купол в Софии солунской не обнимает собою всей площади центрального четыреугольника так называемого архитектурного креста, или, лучше сказать, с четырьмя подарочными пространствами образует крест внутри сего четыреугольника.

Из этого теперь становится ясным также, какая из обеих греческих Софий служила прототипом для нашей киевской Софии. Обыкновенно утверждают, что киевская София есть уменьшенная копия с константинопольской. Но это утверждение несправедливо и голословно. Видевши все три Софии, мы смело можем сказать, что киевская София имела своим прототипом солунскую Софию, как более удобоисполнимую в архи

тектурном отношении. И действительно, – что самое главное, – в киевской и солунской Софии купола одинаковы по своей форме, т. е. тамбур или барабан с сферическим покровом, и не обнимают собою всей площади центрального четыреугольника так называемого архитектурного креста.

В солунской Софии уцелели некоторые мозаические изображения. Относительно этого нужно заметить, что солунским церквам в этом случае посчастливилось больше, чем другим памятникам: мозаические изображения, которыми убраны купол, своды храма очень хорошо сохранены и весьма ясно заметны, несмотря на старание турок замазать их. Не знаю, чем объяснить данное обстоятельство. Не видна ли в этом корысть турок, которые сохраняют древние христианские памятники с целью получать «бакшиши» от богомольцев за посещение древних христианских святынь?..

Купол весь покрыт мозаичными изображениями, которые начинаются повыше линии окон. В глубине его, по всей вероятности, было изображение в радужном круге Вознесения Господня; теперь же видны только ноги Спасителя, поддерживаемые двумя парящими ангелами; остальные же части тела частью опали, а частью закрашены. Ниже ангелов совершенно отчетливо видна греческая надпись, не закрашенная ничем, из книги Деяний Апостольских.

Ниже этой надписи изображены во весь рост апостолы, и в средине их Богоматерь, прямо над алтарною аркою, окруженная по сторонам ангелами. Апостолы отделяются друг от друга оливковыми деревьями, что и навело турок на мысль закрасить фигуры апостолов и заменить их деревьями; но они в этом не вполне успели, так как все-таки фигуры апостолов различаются довольно ясно; на них римские тоги голубоватого цвета. Положения их разнообразны: одни с поднятым взором к небу, другие с поднятою рукою на голове; у одних в руках свитки, а у других – книги.

На восточной стене храма, в своде главного алтарного полукружия, по образцу Софии константинопольской, изображена Божия Матерь с предвечным Младенцем, едва-едва заметная под слоем краски. Что касается достоинства всех этих мозаических изображений, то они, по замечанию Тексье, весьма художественны и исполнены с редким изяществом .

Взявши на память несколько мозаичных камешков, которые при нас же собрал сопровождавший нас дервиш и заплативши ему за все меджид (1 р. 65 к.), мы, в сопровождении того же Самуила, отправились в турецкую мечеть Джами-Си, превращенную из христианского храма в честь св. Георгия.

По внешнему виду эта мечеть производит особенное впечатление своим огромным и высоким куполом, который накрыт почти горизонтальною крышею из черепицы. Во дворе, обсаженном вековыми кипарисами, находится фонтан для омовения. Недалеко от фонтана и близ дверей мечети мы увидели лежащий великий камень со скульптурными украшениями; в нем высечено шесть ступеней, ведущих винтообразно на вершину его. Говорят, что это прежде была языческая кафедра, с которой жрецы проповедовали народу, а потом с ней проповедовал и св. апостол Павел. Войдя в (бывшую) церковь, мы были поражены оригинальностью плана ее. Представьте себе большой круг почти в 34 аршина в диаметре, обнесенный стеною необыкновенной толщины в 9 аршин; внутри ее проделаны на равном расстоянии восемь ниш прямоугольных, крытых сводами; одна из них, обращенная к востоку, обширнее других и далеко выступает наружу, – здесь, по всей вероятности был алтарь; на известной высоте начинает сгибаться полукруглая линия купола, который и покрывает весь круг, или ротонду. План этой церкви, в сущности весьма простой, но очень оригинальный и редко встречающийся. Оригинальность плана, заключающаяся в круглом виде, свойственном вообще древним языческим храмам, послужила поводом к тому, что большинство ученых смотрело на нее как на действительный античный языческий храм, который после торжества христианской религии был превращен в христианскую церковь посредством пристройки абсида и разукрашения купола мозаичными христианскими изображениями. Но Тексье не соглашается с этим мнением. Основываясь с одной стороны на однохарактерности постройки, а с другой – на кирпичных клеймах с крестами и буквами: N и А (которое есть, вероятно, сокращение слова NIKA), он считает этот храм самостоятельным христианским произведением. Построение этого храма он относит к IV в., ко времени Константина Великого на том основании, что изображения святых в куполе не представляют ни одного лица, которое бы жило позднее времен Константина. Внутренность и этой мечети производит какое- то впечатление пустоты, так как и здесь все закрашено. Но и чрез эту штукатурку видны мозаические изображения святых, заметные в особенности в сводах обширного купола. Соответственно восьми нишам, и купол разделен на восемь отделений, разукрашенных мозаикою. В центре каждого отделения, в различных видах, видно мозаическое изображение маленького храма, внутренность открытого алтаря с колоннами, архитравами и сводами; впереди главного углубления алтаря видится престол, по сторонам которого стоят по два, иногда по три святых в фелони с поднятыми руками в виде моления. Мозаические изображения, в церкви св. Георгия, по замечанию Тексье, весьма высокого достоинства.

Отсюда мы направились к церкви св. Димитрия Солунского, пострадавшего в 306 году по Р. X. в царствование Галерия. Она в настоящее время обращена в мечеть. Обозрение этого храма познакомило нас с христианскою древностию, только совсем в ином роде, чем обозрение рассмотренных уже нами древних памятников.

Пройдя довольно значительное пространство от церкви св. Георгия, мы наконец пришли к церкви св. Димитрия, расположенной в западной части города. Мы вошли в небольшой квадратный двор, посреди которого находится фонтан с восемью колоннами, поддерживающими арки. Старый, грозный дервиш ввел нас во храм боковою дверью с северной стороны. Этот вход очень тесен и небрежно устлан диким камнем. Нельзя думать, чтобы это был главный вход, тем более, что он не с западной стороны, как обыкновенно в древних церквах. И действительно, главный вход с запада заделан и уничтожен турками. Войдя в церковь, я сразу не мог ориентироваться среди множества колонн с их арками, не мог понять плана ее. Но когда я стал против закрытого входа, то сразу мне стало все понятным: я в первый раз видел громадную базилику в ее настоящем, древнем виде (корабль). Она делится колоннами на три нефа или корабля. Высокий средний корабль образуется десятью огромными колоннами драгоценного мрамора, пересекаемыми в двух местах массивными четырехугольными столбами; над боковыми кораблями устроены хоры, идущие кругом всего храма; они служили местом для стояния женщин во время богослужения. Хоры также образуют колоннаду увенчанную арками, над которыми возвышается пробитая окнами стена до стропил крыши, незакрытой извнутри ничем. Таким образом, эта базилика в три яруса. Вообще же храм внутри поражает величественностью и красотою. Через всю широту церкви тянется притвор, отделенный от нее стеною, в которой трое дверей. В северном конце его, образующем небольшую квадратную комнату, крытую сводом, стоит простой кирпичный гроб св. Димитрия. Пред ним еле-еле теплилась лампадка, которую, не знаю почему, постоянно возжигает турок. Тяжелое чувство произвел на меня этот, темный погребальный покой св. Димитрия, слабо освещаемый едва видным, замирающим огоньком неугасимой лампады. Поклонившись с чувством благоговения гробу великомученика и положивши по несколько пар в находящуюся здесь тарелку на освещение могилы маслом, мы с тяжелым чувством оставили этот бывший некогда величественный храм.

Базиликою св. Димитрия мы закончили обозрение солунских святынь. Было около 7 часов вечера. Мы пошли на набережную, которая битком набита была турками, последний день веселящимися. Залив тоже усеян был каиками. По просьбе Самуила, порядочно таки от нас заработавшего, мы около часу катались по заливу, а затем воротились в свой плавучий дом. В десятом часу вечера, при страшной пальбе из крепостных пушек, я предал себя в объятия морфея.

В два часа пополудни наш пароход снялся с якоря, и мы отплыли обратным путем. С радостным чувством оставил я уже скучный, не ликующий город, так как Байрам вчера кончился и город принял прежний будничный вид.

Давно уже закатилось солнце за величественный Олимп, когда мы проезжали мимо Афона, верхний пик которого виднелся еще с Солуни. Когда пароход поравнялся с Афоном, то богомольцы, бывшие на палубе, осенили себя крестным знамением, пали ниц, прощаясь, быть может, в последний раз со св. горою...

Ночь была тихая и ясная. Я прекрасно устроился на палубе под спасательною лодкою. Здесь была и моя гостиная, и спальня, и канцелярия. Голый помост палубы служил постелью, зимнее пальто – подушкою, летнее – одеялом, чемодан письменным столом. Несмотря на такую слишком спокойную обстановку, я был доволен ею: воздух чистый, свобода... Лежишь по часу на спине, смотришь в звездное небо, уносишься

мыслью Бог знает куда, весь обращаешься в созерцание, так что приходишь в бессознательное состояние и уже не помнишь, о чем думаешь... Сегодня увидал новый месяц, вспомнил, что 26-го июня я также видал новый месяц, когда плыл из Одессы в Константинополь. Значит, уже месяц как нахожусь в путешествии.

Почти целый день плыли по прекрасному Архипелагу. С палубы я любовался прекрасными видами Цикладских островов. Точно вершины затопленных морем гор кругом виднеются острова: по мере того, как мы подходим, они медленно, будто нехотя, расступаются, чтобы дать нам дорогу; а там, впереди, снова темное море, и острова за островами, уходя в туман, синеют и теряются на горизонте. В Чинаккале и Галлиполи наш пароход останавливался несколько времени для выгрузки товаров. В Мраморное море мы вступили уже сумерками.

На рассвете, часа в четыре, мы вступили в Босфор. Еще с полуночи виден был мерцающий огонек константинопольского маяка, но только утром приплыли мы в Босфор. Константинополь скрыт был в утреннем тумане, так что сразу предстала пред нами картина величественного Стамбула, освещенного лучами восходящего солнца. Фантастическая картина! Если бы он и внутри был таким, каким кажется совне, то лучшего города в мире не было бы, да и не могло бы быть. По зеркальному проливу уже шныряло множество пароходов и пароходиков; между ними по всем направлениям мелькали маленькие, остроносые каики. Только что остановился наш пароход, как, по обыкновению, его окружили со всех сторон лодочники, нахально предлагая свои услуги. Скоро прибыла и монастырская лодка с о. Юлием, на обязанности которого лежит принимать богомольцев с парохода и отправлять. От него мы узнали, что пред Одессою придется выдержать карантин в течение 7 дней. На берегу нас опять хотели осматривать таможенные; но приличный бакшиш избавил нас от неприятности разбрасыватьсвои вещи для бесполезного осмотра. Вот где поучиться взяточничеству, именно у турецких таможенных! Мы приехали из Солуни, турецкого же города; зачем же нас обыскивать? Когда мы приехали из Одессы, обыск вполне понятен; а теперь – совершенно непонятен, и очевидно предпринимался только с целью собрать бакшиш.

Хамал снес наши вещи в подворье, где мы заняли прежние номера.

Сегодня в 10 часов утра заходили мы в русское агентство пароходства узнать о времени отправления пароходов в Одессу. Узнали, что в воскресенье отправляется в Одессу пароход «Цесаревич» и вместе с тем узнали о семидневном карантине. Неприятно быть семь дней на воде без дела...

Был на вечернем богослужении, по окончании которого долго прохаживался по балкону, любуясь, быть может, последний раз прекрасным видом на Константинополь, Босфор и Илиополь, Илиополем называются противолежащие в Малой Азии Скутари и Халкидон; такое название они получили от того, что находятся против солнца, которое прямо бросает сюда свои лучи; в окнах отражается солнечный свет, и город кажется как бы в пламени. Вот и теперь Илиополь блестит тысячами огней и как бы горит,– что один богомолец и подумал было. Очень сожалею, что я, откладывая со дня на день посещение Илиополя, не посетил его, устрашенный отчасти рассказами о происходящих там грабежах и разбоях. Относительно святынь халкидонских мне говорили, что здесь есть (кажется) мощи св. Евфимии в церкви, принадлежащей армянам. Св. Евфимия известна как ревнительница православия при жизни и по смерти. Дело в том, что когда во время иконоборческих споров противоборствующие партии уравнялись в числе, то для третейского суда выбрана была (умершая) св. Евфимия, мощи которой почивали в Халкидоне; в руки ей дан был белый лист бумаги, на котором она написала бы свое решение. Церковь заперли наглухо. На другой день, к удивлению всех, на белом листе бумаги было написано решение в пользу иконопочитания...

Прохаживаясь по балкону, мы долго разговаривали с оо. Алексием и Паисием, заведующими этим подворьем. О. Алексий очень толковый человек. Хотя он не получил никакого школьного образования, а прямо из приказчиков попал в монахи, но он достаточно развился чтением и имеет довольно много сведений по истории русской и греческой церкви. Отец Паисий по книжному развитию ниже о. Алексия, но по жизненному опыту – далеко выше. О. Паисий – личность в своем роде замечательная. Лет двадцать назад, он принадлежал к секте шалопутов, был главным вожаком этой секты под именем «блаженного Васеньки». Об этом я узнал случайно. Как-то высказал я сожаление, что не пришлось вчера присутствовать на верчениях дервишей. Эти верчения, как имеющие целью привести человека в непосредственное созерцание Бога и единение с Ним, я сравнил с верчениями вокруг чана с водою наших сектантов хлыстов. Отсюда мы перешли к вопросу о русских сектантах. Между прочим, я сказал, что о. Паисий, должно быть, знаком с некоторыми сектами, так как их много в том крае (в Оренбургской губ.), откуда он. «Не только

знаком, сказал он, но даже имел несчастие принадлежать к секте шалопутов и быть их земным богом. Что, бывало, Васенька ни скажет, то свято». При этом он рассказал нам очень интересную историю своего первоначального совращения в сектантство, свое пребывание в секте шалопутов в роли главного вожака ее и даже бога, свое обращение в православие... С удовольствием прослушали мы правдивую историю жизни о. Паисия, рассказанную притом увлекательно и красноречиво. Настолько она мне врезалась в памяти, что я мог бы записать ее дословно, если бы она не была уже раньше записана. По окончании своего рассказа, о. Паисий обратился к нам с вопросом: «А вы не читали моего сочинения?» Этот вопрос, по правде, несколько удивил меня. Неужели, думаю себе, о. Паисий писатель? Ведь он, как видно из разговора, не владеет хорошо литературным языком.

– Нет, – говорим, – не читали. А интересно бы прочесть.

О. Паисий был так добр и дал нам книжку, которая так озаглавливается: «Вразумление заблудшим и Исповедь обратившегося от заблуждения» (Москва. 1881 г. Издание третье). Действительно, здесь содержится почти дословно то, что рассказывал нам о. Паисий. Надо полагать, о. Паисий рассказывал свою историю кому-нибудь из образованных афонских иноков, который и записал ее литературным языком. Давая мне эту книжку, о. Паисий сказал: «Вот здесь все грехи мои; представляю их на посмеяние всего света. Молю Господа, пришедшего спасти грешников, чрез чтение ее заблудшие да познают свое душепагубное житие и да возвратятся в недра, св. церкви».

Отсылая желающих поближе ознакомиться с этою довольно замечательною «Исповедью» к самой книге, мы, пользуясь позволением о. Паисия, считаем неизлишним прибавить к ней нечто. О. Паисий родом из Оренбургской губернии, по происхождению казак. Родители его были люди очень религиозные и притом в строго православном духе. Понятно, что и сына своего, Василия (мирское имя о. Паисия), они воспитали в таком же благочестии. На 20 году они женили своего сына, и зажили новобрачные, по-видимому, прекрасно. «Но, нет: что-то грызет, – рассказывал о. Паисий, – что-то душа ноет... нету спокойствия... чувствую себя страшным грешником, а спастись так хочется, так хочется, что вот бы душу отдал, лишь бы спастись... Никто не мог меня утешить. Церковь была от нас далеко, за 17 верст, и я очень редко бывал в ней, следовательно, не мог я утешиться службою Божией; беседовать с отцом духовными тоже не мог, так, как все равно напрасно было бы..., да притом – это и не в обычае в нашем крае. Думал я, наконец, найти утешение у раскольников, не ведая, что они отступили от православной веры». Вступление о. Паисия в раскол произошло таким образом. В период своей душевной борьбы он познакомился с двумя главными расколоучителями, возвратившимися в то время на родину из Ташкента, где они были в ссылке: Лосевым и Трифоном Родионычем Богомоловым. Заметив недюжинную натуру о. Паисия и находя полезным для распространения своей шалопутской секты приобретение такого адепта, они обласкали его, назвали избранником от мира... К ним-то и пристал ревнующий о спасении юноша, пленясь их внешним благочестием. И действительно, вновь завербованный адепт не обманул возлагаемых на него надежд и в ревности своей далеко превзошел своих учителей. Скоро на место их он был сделан вожаком своей секты. В среде своей он приобрел такой авторитет, что возведен был в Сына Божия, а духовная жена его, Пелагея, – в Богородицу. Неимоверный успех имел он в распространении своей секты между крестьянами, ревнующими о спасении; влияние его сказалось на трех соседних губерниях. Меня заинтересовала живучесть этой секты. Я поинтересовался узнать сущность ее. Оказывается, что эта секта (которую о. Паисий называет «ша- лопутскою») имеет много общего с сектою штундистов, но только с некоторыми прибавлениями в еретическом николаитском духе (николаиты – по имени своего учителя Николая, – еретики первых времен христианства, освящавшие прелюбодеяние для умерщвления плоти и возвышения духа). Они не признают священников и вообще церковной иерархии, а имеют своих учителей. Для общего научения собираются они по вечерам в каком-нибудь знакомом доме. Садятся здесь они рядами попарно, каждый мужчина с избранною им женщиною, или девицею, именуя друг друга духовными братьями и сестрами, начинают петь составленные их учителями духовные псалмы и канты; потом наставник преподает духовные наставления, как жить, особенно новопри- шедшим. Если новопоступивший в секту женат, то велят оставить жену плотскую, а вместо ее избрать духовную; замужним женщинам велят они оставлять своих плотских, т. е. законных мужей, а вместо их иметь духовных. По окончании же этих наставлений, все предаются прелюбодеянию со своими духовными женами. О. Паисий тоже развелся было со своею «прекрасною и умною женою – Наташею» и обзавелся духовною «отвратительною» Пелагеею. Следуя своему учению, они в то же время исполняют почти все обряды и таинства, содержимые православною церковью, – но только для виду и избежания преследования. Поэтому, они обманывают священников и в глазах их становятся самыми примерными христианами и благочестивыми людьми. Напр., положим, на завтра назначена священником исповедь. В вечернем собрании шалопутов и даются уже наставления, как вести себя в данном случае: «вот завтра имеете идти к попу исповедоваться, говорит их лжеучитель; смотрите, ухо востро... Не сказывайте, что у нас бывает, что мы делаем... Заплатите ему хорошенько, и он вас в покое оставит»... Приходит, положим, к ним в дом священник с крестом; они принимают его, как нельзя лучше: вместо двух положенных яиц дают десять, да еще в придачу курицу. Так-то они и вводят в заблуждение духовное и светское начальство. Но вот получает священник запрос из консистории: «Слышно, мол, что в приходе много сектантов. Правда ли?» Священник и отписывает, что ничего подобного не видано, не слышано: все прихожане – самые примерные христиане: исправно ходят в церковь, исполняют обряды и таинства, не пьянствуют, трудятся... И растет под эгидою благочестия сектантство! И все это из-за спасения!.. Великое дело спасение!.. Видно на святой Руси много есть людей, ревнующих о своем спасении. Нужны люди, которые умели бы поддержать эту ревность и направить ее на истинный путь...

Отца Паисия обратила на истинный путь, по его словам, «Царица Небесная и его жена Наташа». Жена его все время пребывала в православии и долго сокрушалась по своем муже, бросившем ее и предавшемся в дьявольские руки. Однажды ей было видение, что муж ее мучим в аду бесами. Она рассказала ему об этом и он, после долгой борьбы с собою и мучившими его бесами, обратился на истинный путь; вместе с этим он обратил в лоно православной церкви около 1000 человек, совращенных им прежде в сектантство. После этого (нынешний) о. Паисий сделался самым ревностным христианином, стараясь принести Богу плоды, достойные покаяния. Но хотя совесть его и очищена была покаянием, но полного мира в своей душе он не находил, ревность о спасении не покидала его, и он, оставив жену, пошел на Афон, где и постригся в монахи. Это было в 1866 году. По прошествии некоторого времени старцы, видя в нем влиятельного человека, послали его на послушание в константинопольское подворье, как центральное. Послушание его теперь состоит в том, чтобы вразумлять подобно ему заблудших богомольцев, отправляющихся на поклонение в Иерусалим или на Афон. Он говорил нам, что иногда по целым ночам беседует с заблудшими, которых очень много бывает, и, большею частью, успевает в обращении их. И действительно, о. Паисий может производить влияние: он умен, многоопытен, весьма речист. Вообще, о. Паисий производит очень хорошее впечатление, и я весьма рад, что имел случай поближе познакомиться с ним.

Конец путешествию! В 4 часа пополудни «Цесаревич» снялся с якоря и пошел вверх по Босфору. Все время плавания по проливу я стоял на юте, любуясь очаровательным видом Константинополя, все более и более исчезающего из глаз наших по мере удаления парохода. Против Буюк-Дере пароход остановился на полчаса, чтобы принять почту. Затем мы выехали из пролива в широкое пространство Черного моря.

Конец путешествию! Уже исчезли скалистые берега Босфора, и мы в открытом море. Уныло стою я у поднятого трапа, смотря в беспредельное водное пространство... Дельфины сопровождают наш пароход, играя и в стремительном беге выныряя на воздух... Да, легко им странствовать по морям и океанам: времени свободного вдоволь, денег же не надо; все время резвятся они, забывая о вчерашнем, не думая о завтрашнем дне. А тут, и денег уже нет, и «томление духа» впереди... Меня «томит» мечта, которая едва ли осуществится. Мне хотелось бы сплотить в одно целое мелкие ощущения, обрывки чувств, клочки мыслей... одним словом, все

испытанное и передуманное мною во время путешествия, все, что я беспорядочно заносил в настоящий дневник...

Опять «томление духа», как подумаешь о семидневном карантине!..

Выдержавши с большим трудом семидневный карантин, я 8-го августа, в два часа пополудни, вступил на русскую землю в карантинной гавани в Одессе. Отсюда через два дня я отправился в дорогой Киев.