Новое описание Константинополя русским туристом
[Рец. на:] Филиппов С. Константинополь, его окрестности и Принцевы острова
Лето – время путешествий для достаточных и свободных классов русского общества. Одни из русских путешественников отправляются на европейский Запад, другие на Восток; первых бывает всегда много, а вторых несравненно меньше. Можно было бы, поэтому, ожидать, что в литературе должно появляться много описаний путешественниками западных замечательнейших местностей и стран, и мало описаний Востока. Но в действительности бывает совершенно наоборот. О Западе редко кто пишет из туристов, а относительно Востока более или менее подробные описания появляются очень нередко. Одна из причин такого явления заключается в том, что русская культура немного отличается от культуры западной: трудно написать что-либо в настоящее время о Западе такое, что могло бы возбуждать живой интерес в читателях. Другое дело – Восток. Здесь другая культура, во многом любопытная; другие порядки, другой строй жизни, другие верования. Все это можно сказать и о Константинополе, который особенно ревностно описывается русскими путешественниками по Востоку. Когда-то и Константинополь был христианским городом, а теперь перестал быть таким; когда-то и Константинополь был важнейшими культурным центром для многих народов, а теперь и следов почти не найдешь такого значения древней Византии.
Этот исторический трагизм не может не возбуждать глубоких чувств в путешественнике, овладевает им и переходит на бумагу, если он принимается за перо. Для многих из русских путешественников Константинополь привлекателен как такой город, церковные связи с которым навсегда пребудут прочными. Уже не говорим о Константинополе, как политическом узле, с которым связывается столько разнообразных вожделений и надежд...
Новое описание Константинополя, сделанное г. Филипповым, поставляет некоторые затруднения для оценки его рецензентом. Автор не дает никаких указаний, которые определяли бы точку зрения, с которой надлежит смотреть на труд его. Мы не знаем: долго ли пробыл г. Филиппов в Константинополе – неделю, две недели, месяц или два месяца; не знаем и того: путешествовал ли он в столицу Турции с прямою целью – составить описание этого города, или же описание получилось как результат силы и разнообразия впечатлений, испытанных на берегах Босфора и Золотого Рога, хотя такое описание не составляло первоначальной цели туриста? Такие и подобные вопросы автор оставил безо всяких разъяснений, и это – очень жаль; потому что рецензент лишён таким образом возможности определить ту степень требовательности, с какой следует обратиться к описателю.
Приходится при оценке книги не быть ни слишком требовательным, ни слишком снисходительным. Так и сделаем.
Говоря о Константинополе, нельзя не посвятить хотя нескольких страниц тем народностям, которые составляют его главнейшее народонаселение. Автор хорошо понимал это и счел нужным сделать характеристику константинопольских турок, греков и пр. Турками г. Филиппов оказывается очень доволен, он радуется при взгляде на них; напротив того, греков он третирует свысока и презрительно. Говоря о турках, г. Филиппов пишет: «позволю себе набросить несколько штрихов, характеризующих жителя Стамбула (т. е. турка). По общему уверению турки -добродушный, честный и трудолюбивый народ, не смотря на их кажущуюся внешнюю леность и медлительность движений. Константинопольские европейцы, не задумываясь, доверятся мусульманину, но никогда здешнему греку и не всегда армянину. Несомненно, они имеют на это веские причины. Другое дело – турок. Восточная честность, восточное добродушие сильны в нём, и вы даже мимолетно (?) убеждаетесь в этих качествах на каждом шагу. Нам русским еще приятнее убедиться в том, что турки, как масса, как народ отнюдь не питают к нам той национальной вражды, о какой приходится часто слышать... И фанатизм турецкой массы-понятие относительное. Мусульманин скорее терпим и, во всяком случае, вполне равнодушен ко всему, что совершается вокруг него, даже иногда в вопросах веры. Лишь бы не трогали его и его религии. Иначе чем объяснить существование в Константинополе такого обилия религий, сект, толков и всяких вероучений? Религиозный фанатизм, глухой, злобный, непримиримый – в среде лишь мусульманского духовенства» (стр. 103–104).
Так характеризует автор господствующий элемент народонаселения Константинополя. В такой характеристике немного нового: ее можно встречать и у других писателей. Но у г. Филиппова она не подтверждена никакими фактами, – голословна. Мало этого: она противоречить тому, что он же говорит о турецком народонаселении Константинополя во многих других случаях; а он говорит о недостатках в турках верноподданнического чувства, вследствие чего султаны отменили обычай посещать по очереди мечети столицы, о их корыстолюбии (сбор денег за право переходить и переезжать по развалившемуся мосту, и пр.), о их зложелательстве, выражающемся в том, что ночная турецкая стража никогда не разоймёт двух дерущихся на смерть христиан, в том соображении, что гяуру пристойна собачья смерть и пр. Но не в этом ещё главное дело. Наш автор является несомненным туркофилом. Это видно из того, что рисуя турецкий элемент в очень светлых красках, когда делает общую характеристику турок, автор в тоже время чрезвычайно щедр на черные краски, которыми он описывает константинопольских греков. Он представляет собою тип русского грекофоба. О греках г. Филиппов находит возможным говорить одно худое. «Греки, живущие в Константинополе – пишет наш турист – совсем не похожи не только на своих праотцов – эллинов, но даже и на тех соплеменников, которые населяют (свободную) Грецию. Они, как в фокусе восприняли в себя все отрицательный черты семита, прибавили к ним множество таковых же собственных и всё это помножили на разбойное удальство пирата, которому нечего дорожить своею головою» (103). В другом месте автор пишет о греках ещё хлеще: «Несимпатичная греческая национальность вся пропитана разбойно-торгашескими наклонностями, низменными инстинктами и развращена до корня. Здешний грек – или паук, или пенкосниматель или прямо герой большой дороги» (160). Значит: может ли быть что-либо хуже грека? Греческое духовенство автор живописует столь же мрачными красками. Он утверждает, что богослужение, совершаемое греческим духовенством, лишено религиозной настроенности. Вот слова г. Филиппова: «Греки не знают церковного благолепия. Утратили они его – скорбит описатель, – отвыкли за время всяких гонений или это уж свойство их темперамента (sic), только они всё делают наскоро, точно торопятся, совсем не влагая не только душевности в свои отношения к молящемуся, но даже и простого приличия. И потому они скорее разрушают молитвенное настроение, нежели создают его». К чести автора нужно сказать, что он прямо сознается, что сам лично он этого не имел случая испытать, а только знает это по слухам, ибо вслед за приведенными словами автор замечает: «так говорят все богомольцы-паломники» (стр. 112). Г. Филиппов очевидно полагает, что в таком серьезном вопросе можно довольствоваться всякими слухами, но так не поступают дорожащие своей репутацией описатели. Впрочем, что же? Автор и на основании собственного опыта рассказывает иногда о греческих духовных такие вещи, что хоть уши затыкай. Рассказав одну, как он называет ее, эффектную басню, г. Филиппов продолжает: «в стране всяких преувеличений и увлечений эта басня нимало не удивляет: ведь показывали же (будто?) византийцы иерихонскую трубу Иисуса Навина». Затем автор заявляет, на основании личных наблюдений: «впрочем, и теперь еще в нескольких шагах от св. Софии существует колонна, так называемая Горелая, и в ней, уверяют, заключены в основание: секира, которой Ной строил ковчег, камень, из которого Моисей источил воду и двенадцать чаш тайной вечери» (стр. 68 – 69). Какой вздор – пишет наш автор.
Г. Филиппов не берёт на себя труда разъяснить – всегда ли константинопольские турки были такими, исполненными высоких качеств, людьми, какими он представляет их себе, или же они сделались тихонями и смиренниками, вследствие каких-либо внушительных исторических уроков? Темь не менее, он больше склоняется к мысли, что Константинопольские турки обладают замечательными нравственными качествами в силу природных свойств, принадлежащих этой нации. Что же касается греков константинопольских, то автор, не задумываясь, утверждает, что эти греки наследовали свои дурные, пиратские, качества от времен отдаленной древности. Он не сомневается, что Византия христианской эпохи, глубоко проникнута была «монашеским изуверством» (стр. 80). Значит, и недостатки современных греков есть, по автору, их природная принадлежность. Пусть так. Извиним автора: не один он повторяет избитые фразы о монашеском изуверстве древней Византии. Но вот что не извинительно: автор, ужасающийся монашескому изуверству древней Византии, в тоже время – как ни в чем не бывало – изумляется и восторгается бессмертной религиозной мозаикой, созданной этой самой Византией, да еще в худшую пору её жизни. К лицу ли это нашему автору? Вот, например, как описывает автор свои впечатления, возбужденные в нём созерцанием христианских мозаик в мечети Кахрие-джамиси (византийский монастырь XIV в.): «обратив церковь в мечеть, турки буквально перевернули ее по своему. Этим, и рядом с этим своими христианскими изображениями мечеть производит в вас необыкновенно-странное впечатление. Образа в мечети и полумесяц на христианской Церкви! Но это впечатление быстро исчезает, уступая удивлению пред чудом мозаического искусства Византии. Это целая художественная галерея ново-заветной истории. Прелестная галерея, от которой не оторвешься. И как, в самом деле, мало мы знаем искусство Византийцев, считая его чем-то деревянным, не выразительным и безжизненным! Не от того ли это происходит, что наше знакомство с ним сводится главным образом к тем изображениям которые приходилось нам видеть в наших древних соборах и монастырях? В таком случае, что же удивительного, если цветок, перенесенный на чужую почву, не расцвёл всею роскошью своих красок, не дал аромата, который его отличал на родной земле? Вглядитесь, приглашает автор, в изображения в Кахрие. Посмотрите на это чарующее изображение Богоматери, которая точно «там на небеси» и проч. (116–117). «Вообще эта маленькая церковка, заявляет автор, своего рода Академия церковных искусств византийских» (119). Спрашивается: неужели «монашеское изуверство древней Византии», над которым автор глумится, могло при каких либо, даже самых невероятных, условиях создать немного-немало «академию церковных искусств?» Если существует на лицо «академия искусств византийских», то автор должен отказаться от мысли, что в древней Византии царило какое-то монашеское изуверство, ибо монашеское изуверство никогда, нигде не производило и не могло производить таких великолепных плодов, какие до сих пор «цветут и благоухают“ в константинопольской Кахрие. В виду этого замечательного факта автору следовало бы отречься от обуревающего его грекофобства.
Но нет, г. Филиппова весьма трудно наставить на путь истинный! Туркофильствующий и грекофобствующий автор доходит до геркулесовых столбов тенденциозности. Можно представить себе, что он утверждает?... А утверждает он следующее: как знаменитый Юстиниан (греческий император), построив Софийский храм по справедливости восклицал: «Соломон, я победил тебя»; так и один из турецких султанов, Ахмед, воздвигнув одну мечеть в Стамбуле, имел все права воскликнуть: «а тебя, Юстиниан, победил я, Ахмед, султан турецкий». Можно подумать, что я, нижеподписавшийся, просто шучу, но нет же: я говорю совершенно серьезно. Не угодно ли прочесть следующие слова г. Филиппова: «нет в Стамбуле по части турецкого стиля ничего более грандиозного, стройно-изящного и картинного, нежели мечеть Ахмедиэ. Правда, в основании её плана и стиля чувствуется св. София, но воображение Востока переделало их по своему. Араб внес в это создание грацию своей сказки, тягучую прелесть напева, знойную страстность темперамента. Ахмедиэ воздушна, как мираж невообразимой пустыни, весела, как яркие цветники восточных садов, светла, как летнее утро Стамбула. Ахмедиэ низенькой стенкой своей ограды ограничивает площадь ипподрома и находится в нескольких шагах от св. Софии. В этом был умысел. Её строитель, султан Ахмед, хотел посрамить Юстиниановский памятник и достиг своей цели. Недаром этот султан приходил на постройку каждую пятницу, работал вместе с мастерами. Он создал прелестнейшую из мечетей Стамбула, которою убил нелепую груду св. Софии» (стр. 76 – 77). Вот неслыханная новость!! Она возможна только в устах ярого туркофила, такого туркофила, как г. Филиппов. Если прежде говаривали: «ради одной Софии нужно побывать в Константинополе», то теперь после открытия, сделанного г. Филипповым, нужно уже говорить другое: «ради одной мечети Ахмедиэ следует побывать в столице Турции“.
О русских, как элементе константинопольского населения, г. Филиппов говорит немного. Но и это немногое знаменательно. Он везде в своей книге даёт знать о бездеятельности русских по сравнению с другими нациями. Нам кажется, что автор и в этом случае не всегда прав. Он упрекает русских за то, что они не заводят в Константинополе торговли, подобно французам, итальянцам и пр. (стр. 152 – 153). Факт верен, но он мог бы найти себе достаточное объяснение. Этот вопрос, впрочем, оставим в стороне. С таким же укором автор обращается к русским и за то, что они не устрояют школ для воспитания детей разных национальностей в Константинополе. С каким восторгом автор описывает школьную деятельность иностранцев в Константинополе: «все европейские ордена и вероучения имеют своих деятельных представителей, отлично подготовленных к делу, образованных. Каждый из них не бесплодно хлопочет в интересах своего отечества. Юноши Перы и Галаты получают образование в колледжах и пансионах, воспитываясь в национальном духе каждого“ (163). А мы-то, русские, чего смотрим – прозрачно намекает автор. Но недовольство его русскими в данном случае не основательно. Иное дело устроить иностранную школу в Константинополе, иное – русскоправославную. Первое сделать очень легко, а второе – весьма трудно. За все православные школы, какой бы они не были национальности, за их дух и направление отвечает пред Портою патриарх. Поэтому патриарх совсем не расположен позволять открывать такие школы, за которые он не может наперёд ручаться: будет ли в них вестись дело совершенно безопасно. От этого очень нелегко русским столковаться с патриархом об открытии православных школ... Иное дело иностранцы не-православного исповедания. В их школьное дело патриарх не имеет ни права, ни обязанности вмешиваться. Если бы автор знал это, он понял бы: отчего так туго разрешается школьный вопрос для русских в Константинополе. Автор ни в каком отношении не доволен деятельностью русских в Константинополе. Он брюзжит и на то, что русские монастырские подворья устроены здесь совсем не на месте. Один «уголок России находится в Галате, в самом трущобном её пункте, в самом, так сказать, пекле, бок-о-бок с ужасающими вертепами, в центре грабежа, нищеты, отвратительных миазмов, этот русский уголок – афоно-русские подворья» (171). Это – верно, но не совсем. Подворья построены в тихих переулках подле Галаты, а не в самом «пекле» – и жить в них довольно удобно. Почему эти подворья построены здесь, а не где-нибудь в более чистом и красивом месте – мы не знаем. Очень возможно, что афонские монастыри издавна владели здесь землей и построились на таком месте, какое было в их распоряжении. Земля в Константинополе очень дорога. Автор недоволен подворьями; по его мнению, они мало делают добра для русских путешественников и русских живущих в Константинополе. Но он, кажется, не знает того, что русские путешественники (да и не одни русские) получают на подворьях даром помещение, стол, самовар, чай, воду. Чего ещё требовать от подворий? А, вот, видите ли, г. Филиппов требует от монахов на подворьях, чтобы они еще знали «историю византийства и его памятников» (172). Ну, уж это слишком... Для этого нужно создать археологический институт в Византии, об основании которого давно ведутся речи, а самого института всё еще нет. Не дело монахов – «история византийства». Они делают своё скромное дело, этого с них и довольно. На грустные, очень грустные размышления наводит автора сравнение двух кладбищ: русского военного в Сан-Стефано, на европейском берегу Мраморного моря, и английского, тоже военного, на азиатском берегу против Стамбула. «О, русская некультурность» – вот жёсткие слова, которые готовы сорваться с языка г. Филиппова. Приехал он в Сан-Стефано главным образом затем, чтобы посетить русское кладбище. Но его встретило разочарование: «никто из местных жителей (дачников) не мог указать нам, – жалуется Филиппов – где находится этот грустный памятник... Где же, однако, наше кладбище»? Вдруг он попал на «клочок земли, в сотню шагов в ширину и в длину, больше напоминающей загон для овец (?). Сквозь кучи мелкого щебня – повествует описатель – пышно разросся бурьян и репейник. Мохнатая собачонка с лаем выскочила из-за куста и сейчас же скрылась при нашем появлении. Долго еще в застывшем воздухе звенел её тоненький лай (какая умилительная детальность!). «Послушайте, да ведь это же оно!» воскликнул г. Филиппов, обращаясь к своему спутнику. «Оно-то оно», но к чему здесь глумление! (стр. 232 – 233). Г. Филиппов легко вздохнул только на английском военном кладбище. Вот медоточивое описание автором этого кладбища. «Это больше, чем сладостный сон, – это райский уголок на земле. Англичане, устроившие в Гайдар-паше свое кладбище, взяли в столице (?) Турции все лучшее, что у неё было по части видов. Это длинная полоса берега обращена ими в чудеснейшее из кладбищ на белом свете. Его нельзя не посетить или скорее – следует посетить непременно, чтобы увидать одну из очаровательнейших картин среди мирт и лавров» и пр. и пр. «Словно чья-то любящая рука неустанно заботится – следует мораль по адресу русской нации... – об этом месте последнего успокоения, созданном 35 лет назад (в крымскую компанию). Это рука высоко-культурной нации , и в отдалённом уголке находящей нужным заботиться о своих сыновьях, даже и мертвых. И это вас трогает и умиляет» (216 – 218). Нечего сказать, трогательно! Но дело вовсе не в культурности одной нации и некультурности другой, а дело просто в толщине кармана. Бедным русским не угнаться за богатыми англичанами! Да еще вопрос: какое значение имеет кладбище английское прямо против Стамбула? В случае войны англичан с Турцией, оно может сослужить и другую службу; но не будем слишком подозрительны... Нас лично (думаем: и не одних нас) наводит на грустные размышления совсем не то обстоятельство, что русское кладбище – бедно, неприютно, английское же великолепно, а нечто другое. Очень жаль, что г. Филиппов просмотрел это «нечто». На английском кладбище, где покоятся английские солдаты, умершие во время крымской компании, автор рассматривал прекрасный памятник, серую четырехгранную колонну, которую поддерживают ангелы с пальмовыми ветвями. Памятник украшен надписью; эту надпись старательно списал г. Филиппов (оставив её, впрочем, без перевода. И хорошо сделал – скажем мы). Вот эта надпись: «A la mémoire des officiers, des soldats et des marins de l’armée et de la flotte Anglais, morts pour la patrie dans la guerre contre la Russie en 1854, 1855 et 1856». Какое лицемерие! За какое это отечество – pour la patrie – положили живот свой английские воины в 1854–56 годах? Pyccкиe в 1854–56 годах не объявляли войны англичанам и не нападали на их владения. Англичане в указанные года воевали с русскими, защищая Турцию , мусульманскую Турцию, попиравшую христианскую веру! Вот то отечество , та patrie, за которое положили живот свой англичане! Грустно! Действительно, грустно! А то видите ли: «клочок земли в сотню шагов .... мохнатая собачонка»! Нет, это не так грустно. – У практичных англичан ничего не делается без цели. Английское кладбище против Стамбула, весьма возможно, служит бельмом на глазу турок. Это кладбище, обращенное к Стамбулу, долженствует как бы провозглашать: «смотрите – помните правоверные, люди английской нации сражались за вас против гяуров – русских: мы, англичане, ваши давнишние друзья, а русские – ваши враги». Внушительно. А то, видите ли: «рука высоко-культурной нации!»...
Сердцу г. Филиппова в Константинополе любезнее всех: турки и «высококультурные» англичане, туркофилы тож.
В кратком предисловии к своей книге автор выражает надежду, что издание её может послужить на пользу будущим туристам. «Смею думать, говорит он, что предлагаемые очерки могут послужить будущим туристам некоторой путеводной нитью в экскурсиях по Константинополю и его окрестностям». Но нам кажется, что они принесут очень немного пользы путешественникам по Константинополю. Книга автора имеет очень много недостатков. Исчислим их.
Прежде всего, книга, не смотря на её значительный объём (250 стр.) неполна. Автор нисколько не разъяснил: каким образом удобнее всего путнику устроиться в Константинополе; не перечислил лучших гостиниц. Вообще он ничего не сказал, где и с какими удобствами он сам останавливался в Константинополе; много ли времени нужно употребить на достаточное знакомство с городом и его окрестностями. Автор, кажется, не всё замечательное обозрел и потому не может дать руководства: что стоит и что не стоит обозревать. Он, напр., очевидно не был в Халкинской богословской школе, не посетил известного коммерческого училища с его монастырем на о. Халки. Не из чего не видно, чтобы он был в Халкидоне (теперь: Кадык-жой). Он не сообщает ни малейших сведений о том, каким образом удобнее всего ознакомиться с течением интеллектуальной жизни Константинополя и проч.
Многое из описанного автором представлено не совсем правильно, спутанно и не ясно. Нас всегда возмущало, когда писатели, описывая первые шаги свои в Константинополе, рассказывают разные страхи, какие им встречались. Г. Филиппов, к сожалению, не избегает этой крайности. Он рассказывает о том, как будто бы тотчас после того как пароход стал якорем на рейде, целые десятки гамалов-носильщиков «черных, оливковых, рыжих, точно обгорелых, почти голых» бросились на бедный чемодан туриста; он приписывает, далее, чуду то обстоятельство, что он благополучно попал на ялик и на нем «проскользнул среди сотен пароходов, тысяч яликов». Смею заверить читателя, что все это – преувеличение и напрасные страхи. Вслед за тем г. Филиппов пишет: «через минуту (?) я уже высаживался на пристани Галаты. Галата!... Нет, вы не можете и представить себе, что это такое – Галата. Это ад (!), который вас оглушает, ошеломляет, гипнотизирует, лишает сознания. Что касается гама, разноязычного крика, суеты я даже не подберу подходящих сравнений», с отчаянием говорил автор (26, 27). Читатель напуган, но совершенно напрасно. Галата вовсе не похожа на ад, а на обыкновенный чужестранный, очень оживленный рынок. К чему это запугивать будущих туристов? – В Фанаре, в патриаршей резиденции, в Георгиевском монастыре, г. Филиппов видел какое-то «кресло самого князя нового Рима» (110); но так как такого «князя» никогда не существовало, то и видеть его кресла нельзя. Тут же автор говорит: «с берега Золотого Рога в Фанар ведут трое ворот. На перекладине средних, в начале нынешнего столетия патриарх Григорий был повешен янычарами» (109). Но Григорий был повешен не на этих ворогах, а на других, которые хранятся в самом монастыре в качестве священной реликвии и проходить чрез них нельзя. – О знаменитой мечети «Кахриэ » автор пишет: «маленькая желтая, она вся в зелени» (115); а о Влахернском храме напротив замечает, что он «среди руин, куч мусора и сорных трав» (119). По нашему мнению, автор перепутал: о Влахернском храме нужно было сказать: он «весь в зелени», а о Кахриэ – что она «среди куч мусора и сорных трав». – Г. Филиппов нередко запутывается в противоречивых описаниях. В образец можно указать на его изображения Стамбула. В одном месте о Стамбуле автор говорит: «взбаламученное море там, где Галата, а в Стамбуле царство тишины и покоя, если не вовсе спящее царство. Еще кое-какие всплески вы чувствуете на мосту (ведущем в Стамбул), а дальше – уже затишье, безмолвие, почти сон, но сон, очень напоминающий смерть» (30). А при других случаях о том же Стамбуле автор рассказывает совсем другое: «площадка мечети Султанши – валиде, (в самом Стамбуле), – пишет он, – мало чем отличается от биржи. Здесь то же галдение, те же толпы, та же торговая лихорадка и линия трамвая – все это очень напоминает Галату» (36); или: «сумятица огромной толпы все более и более охватывает вас в народной части Стамбула. Никакого представления об этой толпе не может дать вам уличная сутолока других больших городов» (89). Вот тут и извольте разобраться у автора.
Язык книги г. Филиппова вычурен и риторичен. Автор любит выражения метафорические и фигуральные, но эти последние ни мало не служат украшением сочинения. Желая, например, дать более наглядное представление о турецкой женщине, автор уподобляет ее раскормленной индейке», а через несколько строк о ней же говорит, что она – «точно божество, вознесенное на небо», а еще через строчку именует ее же «прокаженною» (90 – 91). Само по себе понятно, что если турчанка «прокаженная», то она не «индейка», а если индейка, то не похожа на «божество». Толпы народные, «хлещущие» вдоль и поперёк Перы и Галаты г. Филиппов обзывает «остервенелыми чудовищами» (30). Не эстетично и бестолково. Имея в виду выразить простую мысль, что мусульманское владычество не стерло всех следов прежней Византии, автор пишет: «несмотря на навал мусульманства, Византия все-таки проросла, проросла даже там, где мусульманство» и проч. (71). Еще один образчик. Автор посетил, так называемый, музей янычар и здесь на дворе он встретил маленьких турчат, игравших в крокет; это побуждает его нарисовать такую картинку: «немножко не вяжется эта идиллическая виньетка детских забав на крышке альбома, где вместо красок – брызги крови, кровавые силуэты истории» (73). Напрасная претензия на изящество.
Книга г. Филиппова имеет своим назначением, между прочим, быть «путеводною нитью» для туриста, но эта нить очень непрочна и часто рвется, оставляя руководимою среди распутий.
Мы, русские, не очень счастливы: до сих пор не имеем книги, которая могла бы быть полезна для путешественника, изучающего Константинополь. Правда, хорошо описать теперешний Константинополь нелегко: это ведь город в одно и тоже время – как я раз выразился – «и древний и новый, – и великий и гадкий, – город священный и богомерзкий». Но, несмотря на трудность задачи, Константинополь должен же иметь своего бытописателя!
Подождём.