II Вселенский собор в Константинополе 381 г

После Адрианопольской битвы 378 г. И гибели в ней императора Валента положение империи было печальное. Победители-варвары широко разлились и по ее европейской и азиатской территориям. И лишь недостаток просвещения и культуры не допустил здесь смены имперской власти и создания новой, варварской государственности. И сами ромеи среди уныния эту силу своей передовой государственности с надеждой сознавали и решились ее восстановить. Западный император Гратиан предпринял восстановление восточной империи. Он возложил эту задачу – даже не управления, а просто завоевания – на генерала испанца Феодосия. Отец последнего, также генерал и по имени тоже Феодосий, за два года перед тем был казнен за какое-то будто бы политическое преступление. Гратиан объявил Феодосия Августом. Войско встретило это с удовлетворением.

Надо признать, что испанец Феодосий, далекий от Востока, прибыв сюда, не принял ошибочной позиции гордого римского властителя. Пред ним развернулась картина фактической оккупации всего Востока завоевателями. Но готы инстинктивно и разумно чувствовали, что, сохраняя оккупационное верховенство, они одни еще не в силах создать здесь нормальный государственный уклад. И Феодосий разумно пошел навстречу этому государственному кондоминиону. Он два года (379–380) резидировал в Фессалонике, вел искусные переговоры с готами и сорвал их завоевательский дух. Он уступил им места поселения и здесь, в Европе, во Фракии, и на Востоке через проливы в Малой Азии. Равным образом привлек их к равноправному участию и в военном и гражданском управлении.

Феодосий был религиозен и верен западному никейскому православию, как и жена его Элия Флакилла. Они оба противополагали себя Востоку, отравленному арианством. A в этот момент в гибели Валента видели Божию кару за еретичество. Оба вдохновлялись изгнанием арианской болезни и восстановлением на Востоке их римского, западного православия, опираясь на ромофильствующую Александрию. Так как на церковно-римском Западе к этому времени установился согласный мир и союз власти церковной и государственной, то заложенные в основу его еще Константином Великим предпосылки языческой теократии теперь беспрепятственно воплотились в тот всем понятный союз религии и государства, который раньше лишь по горькому недоразумению породил период гонений. Теперь в сознании и самих императоров, и епископата, можно сказать, мгновенно, как нечто самопонятное, традиционное и не требующее доказательств, всплыло тысячелетнее римское слияние религии с государством, власти императорской с властью жреческой. Раз дана Imperium, то в тех же руках дано и sacerdocium. Раз дан imperator, то в его лице дан и pontifex maximus. На Западе это самосознание уже быстро скристаллизовалось и стало, как говорится, «само собой разумеющимся». На Востоке, еще не обретшем мира церковного, такого упрощенного представления о гармонии церкви и государства еще не было.

Упрощенно, по-солдатски мыслящие Феодосий и Флакилла пришли на Восток с искренним вдохновением помочь здесь укрепиться и возобладать единственно законному для православной церкви никейскому богословию. Но при богословской неискушенности Феодосия была опасность, что его здесь запутают греческие хитрецы богословия. По прибытии Феодосия в Константинополь ариане предложили императору повидаться лично с самим Евномием. Созомен пишет, что страх овладел всеми православными, особенно при мысли о красноречии Евномия. И они через Элию Флакиллу добились, чтобы личная встреча императора с Евномием не состоялась.

К счастью, в Фессалонике, которую Феодосий избрал своей правительственной резиденцией, главой церкви был епископ Асхолий, твердый «никеец», друг Амвросия Медиоланского, а на Востоке – Василия Великого. Феодосий тут заболел, решил креститься и отдал себя как духовный сын в послушание Асхолию. Встав с одра болезни, Феодосий решил провести на деле все меры, которые ему советовал и Асхолий в области церковной и которые ему, как человеку западному, были заранее понятны и свойственны.

Тут уместно упомянуть об одной подробности, характерной для Феодосия как человека западного склада, – волевой и тотальной преданности авторитету церковной иерархии. Когда он в течение двухлетнего оккупационного управления Фессалоникой натолкнулся на зародыш военного бунта, он учинил генеральную кровавую расправу над военными частями. За эту чрезмерную жестокость епископ Асхолий просто не пустил Феодосия в церковь, снял с него парадные одежды и облек в рубашку кающегося. И Феодосий повиновался. Исполнил долг церковной дисциплины.

В 380 г. Феодосий тотчас после болезни и крещения издал свой эдикт – манифест о вере, в котором наложил на болеющий разбродом Восток просто западную вероисповедную норму. Вот текст нового церковного закона: «К жителям города Константинополя. Желаем, чтобы все народы, какими правит власть нашей милости, следовали той религии, которую божественный апостол Петр передал римлянам... И исповеданием которой прославляются первосвященники Дамасий и Петр, епископ Александрии, муж апостольской святости, чтобы мы все, согласно апостольскому установлению и евангельскому учению, верили в одно Божество Отца и Сына и Св. Духа, при равном величии их и благочестивой Троичности (sub рагиси Majestate et sub pia Trinitate)».

«Христианам, повинующимся этому закону, повелеваем прилагать к себе имя кафоликов. Прочих же дерзких и безумствующих присуждаем нести бесчестие еретического учения. Собрания их не должны называться церквами. И они сами будут подвергнуты наказаниям не только по божественному осуждению, но и по нашему повелению, принятому по небесному внушению – quam ex coelesti arbitrio sumpserimus» (Cod. Theodos. XVI, I, 2).

Итак, все, кроме никейцев, лишены звания кафоликов. Это объявлялось в перспективе созвания всевосточного собора, который и должен был это церковно оформить.

Константинополь возглавлялся епископом Демофилом, представлявшим до сих пор официальное омийство. Тем временем забитая православная группа с наступлением фактической свободы веры в конце дней Валента при содействии православного епископата Каппадокии и Антиохии пригласила к себе пастыря, у которого не оказалось паствы. Это был св. Григорий Богослов из пустого Сасима, где он уже не жил, а еще в 375 г. сбежал оттуда в уединение в Селевкию Исаврийскую. Св. Григорий в конце 379 г. приехал в Константинополь, остановился в доме своих родственников. И тут в скромной комнате открыл богослужение, назвав свою церковку «Анастасия» – в знамение воскресения православия. Конечно, официальные церковные власти не давали покоя «раскольнику». Св. Григорий, невзрачный по внешности, сначала не понравился избалованным столичным блеском константинопольцам. Но скоро пленил всех силой своего красноречия. Народ стал стекаться к нему. Официальная церковь (омийская) устроила на Пасху даже погром церкви Григория. На нее направлена была толпа пьяного и буйного народа, убившая одного из сотрудников Григория. Но православные крепились. Ждали защиты от нового императора.

Константинополь был бурлящим котлом. Св. Григорий Нисский саркастически изображает это необычайное, свойственное эллинизму, и антично-философскому, и новохристианскому, умственное возбуждение. Ничего такого не было и не могло возникнуть среди других православных национальностей последующей эпохи. Сам Григорий Нисский не без удивления нам рассказывает об этом: «Одни, вчера или позавчера оторвавшись от черной работы, вдруг стали профессорами богословия. Другие, кажется прислуги, не раз битые, сбежавшие от рабьей службы, с важностью философствуют о Непостижимом. Все полно этого рода людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это – торговцы платьем, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь их об оболах (копейках), а они философствуют о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать цену на хлеб, отвечают: «Отец больше Сына». Справишься: готова ли баня? Говорят: «Сын произошел из несущих». Все это формулы евномианские».

Однако император Феодосий ради выполнения своей программы выдвинул Григория, этого невзрачного внешне, маленького ростом и почти лысого вождя православия, и вознес его над столичной толпой. Издан был приказ о передаче омиями в руки Григория кафедрального храма 12 апостолов и св. Софии. На другой день волнение дошло почти до мятежа. A император решил вести скромного провинциала Григория в храм св. Софии самолично. Столичные гарнизоны встали шпалерами, сдерживая народ. Враждебные зрители усеяли все окна и балкончики и тогда уже двух- и трехэтажных константинопольских домиков, деревянных, как и до последнего времени. «Храм, – описывает обстановку сам Григорий, – окружен был воинами, которые в вооружении и в большом числе стояли рядами. Туда же, как морской песок и туча, стремился, непрестанно увеличиваясь, весь народ с гневом и стоном на меня, с мольбами обращаясь к императору. Улицы, ристалища, площади, даже дома с двумя и тремя этажами наполнены были снизу доверху зрителями – мужчинами, детьми и старцами. Везде суета, рыдания, слезы, вопли – точное подобие города, взятого приступом... A я – доблестный воитель и воевода, едва переводя дыхание, шел среди войск». A впереди шел сам император. Было пасмурное осеннее утро. Но когда вступили в храм, засияло солнце и дружественная масса православных стала аплодировать и кричать приветствия Григорию. Он от волнения и бессонной ночи, что с ним часто бывало в Константинополе, потерял голос и не мог даже сам попросить толпу успокоиться, чтобы началось богослужение. За него другой епископ должен был сделать это.

Все церкви перешли к православным. A Демофил вместе с бежавшим из Александрии Лукием осели за стенами города.

Император, «назначивший» епископом Григория, понимал, что еще собор епископов должен утвердить его. И потому весь вопрос еще отодвигался до собора. В предвидении этих перемен на константинопольской кафедре издавна глубоко переживавшие умаление чести Александрии ее епископы задумали в этот момент провести на столичное место своего человека. Ничего особо беззаконного в этом замысле Александрии не было. Раз Константинополь очутился в положении res nullius, раз «антиохийцы» уже заслали туда в лице Григория Богослова своего кандидата для занятия столичной кафедры, то естественно, что и Александрия задумала и организовала, не без тайного заговора, захват столичной кафедры кандидатом-александрийцем. Таковым был некий «философ» цинической школы Максим, исповедник никейского православия. Он картинно одевался под философа и аскета в мантию, носил длинные волосы. Все это оказалось приправленным хитрецой и актерством. Св. Григорий по простоте принял Максима как собрата, поместил у себя, поил и кормил его. Между тем александрийская купеческая хлебная колония в Константинополе готовила целый переворот, чтобы сбросить с кафедры Григория. С очередным караваном из Александрии прибыла в столицу группа египетских епископов для поставления Максима во епископа столицы. Чуждый коварства и доверчивый, Григорий даже приветствовал их своей речью. Вскоре Григорий заболел и слег. Этим воспользовался пригретый им друг предатель Максим. Храм Григория «Анастасия» был отперт. Воровски влилась в него группа египетских епископов и начала чин хиротонии над Максимом. Но секрет не утаился. Друзья болящего Григория узнали, в чем дело, и разогнали этот постыдный собор. Прерванная хиротония перенесена была на рассвете в дом какого-то музыканта-флейтиста и там закончена. Надо понять все ошеломление и возмущение бесхитростного Григория. Потом он сатирически описывал эту авантюру: как прибыли в столицу «соглядатаи – Аммом, Апаммон, Арпократ, Стип, Родон, Анубис, Ерманубис – египетские боги в виде обезьян»... Обманутый и внезапно прозревший, Григорий, как из рога изобилия, рассыпает пред нами беспощадные сатирические детали, как Максим пред тем дурачил его. Он носил длинную шевелюру, а она оказалась искусственным париком. Поэтому какой-то момент обрядового пострижения волос Максима он называет «состриганием шерсти с собаки»... «У нас в городе был человек женоподобный (очевидно, Максим брился, как очень многие египтяне), какое-то египетское привидение, злое до бешенства, пес (киник), и пес из мелких, уличный прислужник, безголосое зло, китовидное чудовище, красный, черноволосый, курчавый, косматый; Максим не принадлежал уже к числу мужчин. О том изгнании, которому подвергся Максим за срамные дела, он говорил, что потерпел ради Бога. Он был наказан бичами, а мне казался победоносцем» (Migne P. Gr. 37, col. 1081, 1096). Григорий не щадит и самого Александрийского епископа Петра (младшего брата Великого Афанасия), но, конечно, наиболее злостным считает самого Максима. О Петре Григорий пишет укоризненно: «У него было двойное перо, которое без труда писало все, хотя бы одно другому противоречило. На него-то, старца, наседал Максим, требуя себе престола, который надеялся получить в Константинополе, а в противном случае грозя, что самого Петра не оставит на престоле».

У епископа Петра и у александрийцев кроме мотивов честолюбия их кафедры и борьбы в союзе с Римом против возвышения епископа «Нового Рима» был лозунг борьбы за само православие (тень Великого Афанасия), за выкуривание арианского духа, который свил себе гнездо в Константинополе, но эта излишняя и запоздалая претензия была «отмщена» ходом церковной истории, вознесшей над Александрией в данном случае именно Константинополь и с ним вместе подлинных восточных епископов-новоникейцев во главе с Мелетием Антиохийским. Это произошло через собранный Феодосием Великим в 381 г. собор в Константинополе, ставший II-м Вселенским собором.

Собрал его император. Но декрета о созыве не сохранилось, и потому задачу собора приходится определять по его деяниям. Есть известие, что вызванному в Константинополь в начале 381 г. готскому арианскому епископу Вульфиле с его готскими собратьями-епископами Феодосий обещал собрать собор «о вере». Но Вульфила умер (70 лет). Император после этого изменил свое намерение. В изданном указе он воспретил споры о вере. Но собор Феодосию нужен был для урегулирования практических вопросов на Востоке, начиная с вопроса о замещении столичной кафедры, которое он учинил пока своей волей и которое осуждалось Александрией. Оживилось поблизости от Константинополя и арианство в форме пневматомахии. Хотя новоникейство и взяло морально перевес на Востоке, но было еще много неясностей в отдельных областях и епархиях. Нужно было восторжествовавшему православию дать общеобязательную соборную санкцию. Так толкует цель собора Григорий Богослов в своем биографическом стихотворении: «Для утверждения благочестивого вероучения».

Собор созывал Феодосий только в пределах своей восточной империи. Папу Дамасия (из империи Гратиана) даже не извещал. Следовательно, собор не вселенский, а только всевосточный. Насчитывали в его составе с позднее прибывшими епископами Македонии и Египта до 150 православных епископов. Приглашена была еще из Геллеспонта (Мраморное море) группа из 36 епископов-пневматомахов. Но с ними не сговорились, и они ушли из собора.

Вот главные участники: Мелетий Антиохийский, Тимофей Александрийский, Кирилл Иерусалимский, Геласий Кесарие-Палестинский (племянник Кирилла), Асхолий Фессалоникийский, Григорий Нисский (брат Василия Великого), Амфилохий Иконийский, Оптим Антиохии Писидийской, Диодор Тарсский, Пелагий Лаодикийский. Председательство, естественно, было вручено Мелетию, но он вскоре умер. Последнего пригласили председательствовать Григория Богослова, а кончился собор под председательством уже новоназначенного епископа столицы Нектария.

Собор открылся в мае. Император сам присутствовал на открытии. Когда представили ему Мелетия Антиохийского, он энтузиастически расцеловал его в уста, в грудь и руки и воскликнул, что он узнает его, ибо уже видел его в чудесном сновидении. Феодорит рассказывает, что Феодосий, еще командуя войсками в Сирии, имел откровение во сне, что он будет провозглашен императором и что Мелетий Антиохийский возложит на него корону.

Собор прежде всего занялся очередным делом о константинопольской кафедре. Безобразие всей интриги Максима было так бесспорно, что собор постановил: (правило 4) «О Максиме Цинике и происшедшем от него беспорядке в Костантинополе определено: не был епископом и не есть епископ, ни рукоположенные им не были и не суть ни в какой степени клира: все, и для него сделанное, и им сделанное, уничтожено как недействительное». Антиохийское под председательством Мелетия большинство собора не без подчеркивания делало это постановление, неприятное Александрии. Григорий Богослов был признан законным епископом Константинополя.

Догматических вопросов на соборе не подымалось. Констатировано было только осуждение (канон I) евномиан или аномеев, ариан или евдоксиан, полуариан или пневматомахов, савеллиан, маркеллиан, фотивиан, аполлинаристов. И конечно, вновь подтверждена никейская вера.

Единственно с македонианами были дружеские переговоры. Это была группа из 36 епископов со старейшим Елевсием Кизикским во главе. Разговоры велись на почве старой дружбы их общего посольства в Рим к папе Ливерию. Но они остались упорны. Заявили, что скорее признают арианство, чем страшное для них «единосущие». Эти по случайному прозванию «македониане» ушли с собора и еще особым циркулярным письмом увещевали своих друзей не сдаваться.

Во время собора скончался его председатель Мелетий. Бремя председательства возложено на законного отныне столичного епископа Григория. Конечно, вспыхнул тяжелый антиохийский вопрос. Со стороны Запада уже раньше было сделано предложение, чтобы по смерти или Мелетия, или Павлина остался во главе церкви один. Историки Сократ и Созомен сообщают, будто народ обязал к этому епископов клятвой каждой стороны – не выбирать новое лицо. Феодорит говорит, что Мелетий предлагал Павлину править даже и вместе, но что Павлин не согласился. Великодушный и бесстрастный Григорий произнес речь в пользу одного Павлина ради мира церкви и ради успокоения Запада. Но заоблачный идеалист Григорий не мог одолеть партийного монолита «восточных».

Поднялась буря. Буйная толпа молодых людей напала на Григория. «Трещали, как стая сорок, и ожесточались, как рой ос, собравшийся в одну кучу. И степенное собрание старцев вместо того, чтобы уцеломудрить юных, за ними же и пошло. Как? Подчиниться Западу? Разве не с Востока восходит солнце? Разве не здесь началось христианство? Разве Сын Божий воплотился, учил, страдал и воскрес на Западе, а не на Востоке?» – «Да, – соглашался Григорий, – но на Востоке же и убили Христа».

Идеалиста Григория единогласно провалили. На место Мелетия был избран пресвитер Флавиан. Григорий почувствовал, что он не владеет положением дел, что он чужой и лишний тут. Он затосковал об уединении и не скрыл этого.

A в этот момент подъехали в состав собора еще новые люди «западного» направления: Асхолий Фессалоникский и Тимофей Александрийский – преемник Петра. По словам Григория, «от них повеяло чем-то суровым и западным». Они были крайне недовольны и обижены за Павлина. Казалось бы, они при этом могли бы поддержать Григория. Но они вступили в борьбу и со всеми «восточными», и с Григорием. По словам Григория, и александрийцы, и «высокоумствующие» с Востока – «те и другие сошлись, как вепри (скажу в подражание трагикам), остря друг на друта свирепые зубы и кося огненные очи». Григория обвиняли (ревнуя за Максима Циника), что Григорий занял другую кафедру неканонически. Не боец этого стиля, Григорий охотно воспользовался случаем убрать свою фигуру, чтобы примирить египтян и «восточных». Он заявил, что он готов быть Ионой. Он в трогательной речи распрощался с паствой, с градом Константина, с храмом «Анастасией», с храмами св. Софии и 12 апостолов, с собором, Востоком и Западом и уехал в свой Назианз. На столичную кафедру избрали (если это можно назвать избранием) указанного Феодосием светского чиновника, претора Константинополя с бурным прошлым в молодости, Нектария, который был еще даже не крещен. Он был рекомендован его христианским наставником и отцом духовным – известным Диодором, епископом Тарсским. Под почетным председательством этого Нектария собор и закончился около 9 июля. По сохранившемуся резюме доклада собора, сделанного императору, отцы собора «восстановили взаимное согласие; издали краткие вероопределения (συντομου ορους), в которых утвердили 1) веру никейских отцов, 2) осудили явившиеся после них ереси и 3) установили для церковной дисциплины каноны, и просили императора все это утвердить письменным декретом».

Собор 381 г. – по своему плану и по форме собор чисто восточный и под восточным председательством. Но вопросы, им разбиравшиеся, по их материи и качеству выходили за пределы только Востока, касались интересов всей церкви, и потому неудивительно, что вскоре вся церковь включила этот собор в линию соборов вселенских. Как было уже указано, собор отмежевался от длинной серии ересей. Во-вторых, собор воспретил вмешательство возглавителей одних диоцезов в дела других. Указано многозначительно и поименно: Александрийский управляет только Египтом; Антиохийский только Востоком. Канон третий звучит так: Τον μέντοι ΚΠόλεως επισκοπον εχειν τα πρεσβεία της τιμής μετά τον της Ρώμης έπισκοπον, δια το είναι αυτήν νέαν Ρώμην.

Римские канонические сборники делают к этому канону такое примечание: Canon hic ex iis est, quos apostolica Romana sedes а principio et longo post tempore non recipit. Значит, «Константинопольский епископ да имеет преимущества чести после Римского епископа, так как Константинополь есть Новый Рим». Тут акцент не в борьбе с Римом, а в возвышении над Александрией. Но этим молча понижалась также и первенствующая для всего Востока Антиохия.

Правило № 4 о Максиме Цинике мы привели уже выше. В западных канонических сборниках этими четырьмя постановлениями и исчерпываются акты собора 381 г. в греческих собраниях приписываются сюда еще три правила. Ученая критика заставляет принять уместность только четырех правил. Но интерес вопроса о подлинном тексте постановлений этого собора сосредоточивается на ином и важном пункте.

Собор, бывший в следующем, 382 г. упоминает нам о томосе этого собора 381 г., что в нем было «пространное изложение веры и письменное анафематствование недавно возникших ересей». Тождественно ли это «пространное изложение веры» с теми «краткими вероопределениями», о которых мы видели упоминание в докладе императору от 9 июля 381 г.? K этому пункту мы еще вернемся.

Император утвердил соборные постановления и издал декрет: «Передать тотчас все церкви епископам, исповедующим одно величие и силу Отца, Сына и Святого Духа, одну славу и одну честь; и тем, которые состоят в общении с Нектарием в Константинопольской церкви; в Египте с Тимофеем Александрийским; на Востоке с Пелагием Лаодикийским и Диодором Тарсским (нет по тактическим причинам имен ни Флавиана, ни Павлина); в Асийском диоцезе – с Амфилохием Иконийским и Оптимом Антиохии Писидийской»; в диоцезе Понта – с Элладием Каппадокийским, Отрием Мелитинским, Григорием Нисским и т. д. Всех, кто не вступит в общение с названными епископами, как явных еретиков изгонять из церквей».

В этом декрете много нового. Феодосий в 379 г. "ссылался еще на имена папы Дамасия и Петра Александрийского. Теперь опора перенесена на самих «восточных». Это было неприятно Западу и Александрии, как и самое собрание собора в Константинополе. Еще до его созыва группа епископов с Амвросием Медиоланским заседала в Аквилее и писала императору с упреком по адресу «восточных», вера которых в прежнее время колебалась», да и теперь они притесняют и Павлина, и Тимофея Александрийского. Аквилейцы просят императора собрать широкий собор всех епископов и в Александрии. На Феодосия это не подействовало. Но после Константинопольского собора 381 г. «западные» возмутились еще более. Из той же Аквилеи, от новой сессии собора, также при участии Амвросия, пришло очень дерзновенное послание, где «западные» писали: «Гораздо легче изгнать еретиков, чем справиться с православными. Какой теперь наступил соблазн – и высказать нельзя!» И прежде было в Антиохии два епископа: Павлин и Мелетий. «И теперь против всякого права и порядка на место Мелетия в Антиохию поставлен другой (разумеется, пресвитер Флавиан). И Максим также; и касательно его мы, блаженнейший государь, не имеем никаких оснований сомневаться в законности его епископства (!); он состоял в общении с Александрийской церковью и получал от блаженной памяти Петра письма...

Но что делают теперь те, собравшиеся в Константинополе, которые отклонили общий собор (в Александрии)? Хотя они знали, что Максим удалился на Запад, чтобы вести свое дело на соборе. И так как еще никакой собор не произносил о нем решения (?!), то по примеру предков Афанасия, Петра и многих друтих «восточных» предложил свое дело окончательному суду церкви Римской, Италии и всего Запада. Но не хотели подождать нашего общего решения. Итак, если мы уже приняли Максима в общение как рукоположенного православными епископами, то не считаем законным свержение его с Константинопольской кафедры.

A Нектарий? Мы только что узнали, что он рукоположен в епископы Константинополя, и не видим, может ли еще продолжаться наше общение с «восточными»? И мы не находим никакого другого средства для восстановления общения, кроме того, что или Константинополь будет возвращен епископу, поставленному ранее других (т.е. Максиму), или об обоих посвящениях должен рассудить общий собор в Риме, состоящий из восточных и западных епископов».

Император Феодосий ответил сурово, упрекая «западных», что они не дорожат общением с Востоком, и пригласил их заниматься своими западными делами.

В новом письме западные епископы опять пишут: «Мы не раскаиваемся в своей попытке, хотя она и поставлена нам в укор». Не западные церкви заражены ересями, а восточные. «Не по какому-то коварству мы желаем этого и не предрешаем дела, а хотим только суда. И наша просьба о созыве собора в Риме для обсуждения восточных дел не есть что-нибудь новое и неожиданное для Востока. Пример Афанасия уже свидетельствует об этом».

Император Феодосий желал, чтобы на соборное письмо Запада «восточные» ответили также соборно. Он пригласил «восточных» вновь собраться в Константинополе в 382 г. Таким образом, этот собор стал как бы завершением собора 381 г. Собрались почти все участники, кроме александрийцев. Уже здесь, в Константинополе, они получили от лица западного императора Гратиана приглашение на собор в Рим. «Как, нас вызывают на суд Запада? Ни за что!» Сейчас же пишут отказ. Они не могут бросить своих церквей. Они не готовы к поездке, не знали о ней и потому не получали от своих паств полномочий на нее. Но сейчас для осведомления и связи посылают от себя на Запад епископов Кириана, Евсевия и Прискиона. «Если «западные» хотят узнать точно о вере «восточных», то пусть читают томос Антиохийского собора (373), а также и тот, который был издан в прошлом году Константинопольским собором (381). В них мы пространнее исповедали свою веру».

«Что касается замещения епископских кафедр, то «западные» знают, что на Востоке хранится древний обычай, утвержденный никейскими отцами, чтобы для всякой епархии рукоположения были совершаемы архиереями данной провинции или вместе с соседними епископами».

Приводятся примеры. Так, 1) в Константинополе поставлен Нектарий. 2) В Антиохию – Флавиан, κανοωικως. έто – законно-твердая хиротония (ενδεσμος). 3) Также поставлен в Иерусалим Кирилл. С этими законными и каноническими епископами «восточные» просят «западных» сноситься «и иметь общение любви, отложив всякое человеческое пристрастие и благоустройство церквей предпочитая личному расположению».

На этот очень решительный отпор Римский собор 382 г. откликнулся решительным разрывом с «восточными». Он лишил своего общения Флавиана Антиохийского и рукоположивших его епископов Диодора Тарсского и Акакия Веррийского, а папа Дамасий соборное послание на Восток адресовал маленькому Павлину. Куда девалось подписанное всего три года назад общение церквей?! С какой легкостью исчез с горизонта с такими длительными усилиями достигнутый Pax Ecclesiastica 379 г.! Понятно, что в этой атмосфере разрыва Константинопольский собор 381–382 гг. И не мог быть Западом признан как вселенский. В этом качестве, как мы увидим, он Западом, бесспорно, признается лишь на Трулльском соборе 681 г.

Лишь спустя ряд столетий было бесспорно признано вселенское достоинство как самого II Константинопольского собора 381 г., так и связываемого с ним ныне символа веры. Последний начал свое вселенское бытие в лоне этого собора. Но обстоятельства его рождения до сих пор остаются (и, по-видимому, навсегда останутся) точно и протокольно неясными. Только со времени IV Вселенского Халкидонского собора 451 г. Наш символ начал приобретать всеобщую известность и обязательность. Знаменитый собиратель материалов для истории церкви Tillemont (Mémoires. T. IX) заметил и подчеркнул, что этот наш всеми церквами и даже сектами мира согласно употребляемый символ веры на фоне множества древних символов по своей букве наиболее близок к символу, читаемому нами теперь в тексте «Анкората» (т.е. «Якоря Веры») св. Епифания Кипрского. Сочинение это написано в 374 г. Критика текста Епифания нашим проф. А. П. Лебедевым (учителем Н. Н. Глубоковского) доказала, что в тексте Епифания каким-то поздним переписчиком сделана прибавка. K букве просто Никейского вероопределения механически приписана вся вторая половина более позднего Никео-Цареградского символа. Полный же текст этого последнего в первый раз попутно приводится лишь в протоколах IV Вселенского Халкидонского собора. A после этого, без всяких споров и разговоров, этот символ веры как бы автоматически разливается по всем церквам Востока и Запада. Без всяких сомнений и возражений, в порядке молчаливой практики принимается даже и во всех периферических странах Востока, удалившихся и оторвавшихся от кафолической церкви, – в церквах монофизитских и несторианских.

Символ этот довольно рано (VI в.) приобрел на практике, без всякой формальной санкции, название Никео-Цареградского. Таким названием внушалась мысль, будто он издан II Вселенским собором, на что собор этот не был уполномочен. Ни самим собором (381 г.) и никем из его участников и современников этот символ веры II собору не приписывался.

В специальной литературе эта отрицательная сторона выяснена неопровержимо. Вот аргументация самого Адольфа Гарнака. Собор 381 г. И не мог издавать символа веры, ибо не был вселенским. И канонические постановления его получили общее признание лишь после Халкидонского собора. Западные епископы под водительством Амвросия Медиоланского, как мы видели, критиковали Константинопольский собор 381 г. как собор местный и дефективный, но, придираясь к нему во всем, «западные» не упрекнули его ни в умалении, ни в изменении Никейского вероопределения. A какой вопль негодования подняли бы римляне, если бы из этой для них «лжестолицы» – Константинополя вдруг вышел какой-то новый символ веры! Монополия вероопределения I Никейского собора была столь общепризнана, что по этой как бы абсолютной мерке проведен был под водительством уполномоченного Римом Кирилла Александрийского весь III Вселенский собор в Ефесе 431 г. Разрывавший с Кириллом временно целый собор «восточных» под водительством Антиохии и не подумал упрекнуть кирилловскую сторону в сокрытии и замалчивании Никео-Цареградского символа веры. Словом, до Халкидона 451 г. Наш символ «как бы» не был даже и известен.

Его безмолвная победа и всеобщее принятие после 451 г. вполне объяснимы из большого совершенства его текста в сравнении с текстом никейским. Не говоря об ограниченности задачи Никейского ороса (только одним спорным догматом о божестве Сына), текст Никео-Цареградского символа весь написан на другом фоне. Из 178 слов Константинопольского символа только 33 взяты из никейского.

Не мог собор борцов против арианства 381 г. вычеркнуть из никейского текста как якобы лишние и ничего не говорящие слова: «Бога от Бога» и «из сущности Отца».

Собор 381 г. так подчеркнуто провозглашал никейскую веру, что без оговорки тут же издать новый, пусть и очень удачный, символ веры не мог.

В текст Епифаниева «Анкората» наш полный символ вставлен с таким предисловием: «Эта вера передана нам от св. апостолов и в церкви во св. граде, от всех вместе св. епископов числом свыше трехсот десяти». Ясно, что дело идет о 310 отцах никейских и что тут именно Никея (а не Иерусалим) украшена эпитетом «св. града».

Английский ученый Хорт риторические слова «св. град» истолковал в смысле Иерусалима. И потому изучил тексты всех символов веры Иерусалимского округа церкви. По выводам Хорта, первая часть всех этих символов явно отредактирована по никейской формуле. A дальнейшие формулы о других догматах взяты из иных местных символов. По гаданию Хорта, в 60–70-х гг. IV в. шла оживленная работа по формулировке крещальных символов. Плодом такой работы на Востоке, принятым в Иерусалимской церкви, и был этот символ. Его Кирилл Иерусалимский и использовал для своих катехизических поучений.

Когда на Константинопольском соборе 381 г. устрояли мир церковный для Востока и проверяли православие отдельных групп и лиц, то известно, что признали православность, в частности, и Кирилла Иерусалимского. Каким образом? Вероятно, через прочтение исповедания веры. Вот с этой целью Кирилл и прочитал свой Иерусалимский символ веры, по которому он вел свои катехизические поучения. Это был текст по букве, почти в точности совпадающий с нашим привычным символом веры. Прочитанный Кириллом символ связался с материалами II Вселенского Константинопольского собора 381 г. И был вписан в его деяния. A затем стал распространяться (почему? – это никак не доказывается) в Константинопольской церкви и в районах ее влияния. С протестантской грубостью Гарнак объясняет это распространение как «навязывание» и даже как псевдоним, апокриф во славу Константинопольской церкви.

Немецкий ученый Кунце, спасая и поправляя гипотезу Хорта, вносит поправку. Символ этот предъявил императору Феодосию Великому в 382 г. Новопоставленный архиепископ Константинополя Нектарий. Он был из Тарса. A там был епископом известный богослов Антиохийской школы Диодор Тарсский. Диодор и снабдил Нектария хорошим текстом символа.

A может быть, эта редакция взята от соседней церкви Кипра, когда Феодосий Великий потребовал от всех епископов представить их исповедания веры. С этого момента, как бы с ревизии вероизложения, Константинополь, как столичный и правящий центр, обязал около себя всех и для крещального исповедания употреблять именно данный образцовый символ, который представил Нектарий. Без таких вероизложений церковь не могла бы жить ни одного дня. Их произносили и вновь крещаемые, и вновь хиротонисуемые. Цитировали их по ходу дел и соборы. Крещальные символы жили из века в век не старея, а омоложаясь и передаваясь вместе с литургическими чинопоследованиями из одного края церкви другому. Естественно поэтому, что формулы этого нашего Никео-Цареградского символа мы читаем в писаниях Нила Синайского (на границе IV – V вв.).

Из письма отцов собора 381 г. к западному епископату видно, что они не могли обойтись без цитирования принимаемых ими вероизложений. Они заявляют, что в посланных ими на Запад материалах находятся наряду с подтверждением никейской веры еще и «краткие вероопределения – συντομοι οροι». Μожет быть, тут разумеются цитаты формул догматов, взятые из полного крещального символа веры? Отцы собора 382 г. поясняют, что в посланном ими на Запад в прошлом, 381 г. они еще более обстоятельно формулировали свою веру: «Еще более (επι πλειον) вы узнаете о нашей вере, если благоволите прочитать о ней в том свитке (τόμος), который в прошлом году был издан Вселенским Константинопольским собором. В нем мы пространнее (πλατυτερον) исповедали веру и письменно анафематствовали недавно возникшие ереси». Уже в этом послании на Запад 382 г. Немало говорится о догматах – Св. Троице, боговоплощении – против савеллиан и аполлинаристов. Но все-таки в прошлогоднем «томосе» они высказались еще полнее.

Подтверждение того факта, что, вопреки формальному императорскому запрещению заниматься на соборе догматическими спорами и вероопределениями, такие споры и предложения лучших формулировок просто не могли не быть. Императорские запреты не могли изменить существа дела, т.е. споров именно догматических.

Из не прямых, а косвенных источников мы и узнаем об этом. Таковы письма св. Григория Богослова. Последний прямо сообщает нам о дебатировании вопросов догматических и о предложении новых формул. Этот фонтан легкомысленного новаторства открыт был очень либерально. Св. Григорий осуждает это: «Мы как-то свыше меры любезны. Поставили пред алтарем проповедническую кафедру и всем кричим: входи сюда кому любо, хотя бы два или три раза переменил веру. Неблагоразумно привязываться к одной вере». Григорий иронизирует над членами собора: «Как высокомудры они! Сладкий и прекрасный источник древней веры, которая досточтимую природу Троицы сочетала воедино – она преподана в Никее, – этот источник веры, как я видел, возмущен был солеными струями учений, какие разливали люди двусмысленные (αμφιδόξων). Держась середины, они принимают всякое мнение. И это было бы еще хорошо, если бы они действительно держались середины, а не предавались явно противной стороне».

Сам св. Григорий не был противником искания новых формул. Он был только противником лукавства. Он и сам предлагал нечто новое, но яркое, а не лукаводвусмысленное. «Были там люди, – пишет Григорий, – уловленные двусмыслицей догматов, τη διπλοη των δογματων. Им не нравился смельчак-новатор, о καιωοδοξος. Χто это за «новаторство»? Григорий радеет о нем и считает его для себя вопросом совести, связанным с его личным спасением.

Критикуя спертую атмосферу на соборе, св. Григорий проговаривается: что это за вопрос веры и совести, которым он безысходно мучится? «Сегодня, – говорит св. Григорий, – я возведен на престол, а назавтра меня сводят с престола. В состоянии ли кто найти для этого хоть кажущуюся причину? Осмеливаюсь сказать, Христос Мой, что у меня на сердце. Скажу ясно: Дух, Дух, – выслушайте это – исповедуемый Богом. Еще говорю: Ты – мой Бог. И в третий раз восклицаю: Дух есть Бог!» Из этих слов св. Григория ясно, что вопрос о Лицах Св. Троицы развертывался и дебатировался. Но одержимое трусостью и бессилием мысли большинство еще неспособно было пробудиться и двинуться с места. Григорий Богослов пишет: «До сих пор ничто не приводило в такое колебание целую вселенную, как дерзновение, с каким мы провозглашаем Духа Богом. Это, как известно, и меня подвергло нерасположению друзей».

На соборе 381 г. Не могли не спорить о Святом Духе уже по поводу 36 епископов-македонианцев. Но была группа епископов гораздо более близкая. Они принимали никейскую веру, т.е. единосущие Сына с Отцом, но о Духе сказать это не решались. Их-то и называет св. Григорий «серединные люди». Вот это и отразилось на слабостях формул Никео-Цареградского символа. В нем Дух Святой не назван ни «Единосущным», ни «Богом».

Как раз эта «серединность» и уклонение от исповедания Духа Святого Богом и есть как бы «метрическое свидетельство» о моменте сформулирования нашего символа. Он был любовной шелковой сеткой, которую накидывали отцы собора на своих закусивших удила собратьев-духоборцев. Походит на то, что именно большинство собора 381 г. склонно было наш уже родившийся, ставший известным в Цареградской области символ веры из просто крещального сделать исповеданием епископским. Благо на Востоке в этот момент символы свободно размножались. Мелетий Антиохийский дал символ своей Антиохийской церкви. Евсевий Самосатский – своей Месопотамской церкви. Нужда в новых развитых и пополненных символах родилась не в половине V в. – к моменту Халкидонского собора, а именно в 80-х гг. IV в. при завершении триадологических споров. Нужно было подвести итог самый упрощенный, общедоступный. Никейское вероопределение не обслуживало этой общецерковной нужды. Нужно было в ежедневной практике полное исповедание всех догматов – и при крещении, и при епископской хиротонии.

Данный Никео-Цареградский символ наилучше, чем все другие, оформил эту потребность и удовлетворил ее. Он блещет точностью догматических выражений и литературной ритмичностью. Богословски неточное и даже прямо ошибочное выражение Никейского ороса «из сущности Отца» «молча» опущено. A после богословского бреда Маркеллова о рождении Сына в один из «эонов» здесь утверждено рождение Сына раньше всех «эонов» («прежде всех век»). И против тех же гностических фантазий Маркелла о конце эона Сына утверждено: «Его же царствию не будет конца».

Этот полный по содержанию, ритмически стилизованный символ не мог не побеждать и не вытеснять другие, менее совершенные. Он не нуждался в «навязывании», а принимался всеми с удовлетворением. Следы его распространенности задолго до Халкидонского собора многочисленны.

В конце IV в. Написан «Диалог о Св. Троице» под псевдоэпиграфом Афанасия Великого. В нем православный собеседник упрекает македонианина за прибавку в символе Лукиановском (2-я Антиохийская формула 341 г.). Македонианин ему возражает: «А разве вы не прибавили к Никейскому вероизложению?» Православный: «Да, прибавили, но не противное ему». Македонианин: «Все же прибавили?» Православный: «То, что тогда было не исследовано и что теперь благочестивые отцы истолковали».

У преподобного Нила Синайского (ум. ок. 430) также есть цитаты из Никео-Цареградского символа.

A что касается Константинопольской атмосферы 430-х гг., когда там появляется Несторий, то последний цитирует общепринятый здесь Константинопольский символ, не чувствуя потребности ни в каких оговорках и пояснениях. Вот как пишет Несторий папе Целестину и цитирует под именем Никейского символа веры слова из Никео-Цареградского без всяких колебаний: «Называя ее (Деву Марию) Богородицей, они не трепещут от страха, тогда как достохвальные никейские отцы сказали только, что Господь наш Иисус Христос воплотился от Святого Духа и Марии Девы». И в другом письме: «Они слепцы, не понимают учения, изложенного святыми отцами, произнося их ясные слова: веруем во Единого Господа И. Христа, Сына Божия, воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы». В символе Нестория есть и другие детали, взятые из фразеологии Константинопольского (381 г.), а не Никейского символа (325 г.). Кирилл Александрийский подметил это и в полемике с Несторием не без ехидности задает ему вопрос: «Скажи мне, добрейший, а где же это отцы положили о Сыне: воплотившемся от Духа Свята и Марии Девы?»

После Ефесского собора 431 г. (III Вселенский) св. Кирилл пишет: «Мы утверждаем, что не просили у кого-нибудь нового изложения веры, не принимали подновленного другими (καινοτομηθεντα παρ’ετερων), ибо для нас достаточно мудрости св. отцов и символа веры, удачно и прилично приспособленного ко всем правильным догматам». Кирилл, используя полноту своей председательской власти на III Вселенском Ефесском соборе, с полемической заостренностью, вопреки живой действительности провел постановление: «Не позволять никому ни произносить (προσφερειν), ни писать (συγγραφειν), ни сочинять (συντιθεναι) иную веру, кроме определенной отцами, сошедшимися в Никее». Но, ослепленный своей враждой к Константинополю, Кирилл просто не хотел видеть явного факта молчаливой победы вышедшего из Константинополя и всех покорившего своим сравнительным совершенством полного символа веры.

Следы распространенности его видим повсюду – и у современника Нестория, у блаж. Феодорита и затем у Прокла Константинопольского в его 2-м письме к армянам (τομος προς Αρμενιους), где Прокл убеждает их держать веру твердо, «охраняя предания, какие вы приняли от святых и блаженных отцов, изложивших православную веру в Никее, и от сущих со св. Василием и Григорием и прочими единомысленными с ними» (т.е., очевидно, уже после Никеи). И в проповедях своих архиепископ Прокл (ум. 447 г.) всюду цитирует символ Цареградский.

Его преемник Флавиан Константинопольский в письме к императору Феодосию II пишет: «Правильно и безукоризненно мысли, всегда следуя св. писаниям и изложениям св. отцов, собиравшихся в Никее и Константинополе».

Такова серия свидетельств о существовании Константинопольского символа, именно как символа, связанного с собором 381 г. в течение ряда десятилетий до собора Халкидонского 451 г., когда уже символ был, бесспорно, принят в качестве нормального символа. Таким образом, формально в равноценном порядке с оросом Никейского собора Константинопольский символ не был издан. Но как символ уже употребляемый, он дебатировался среди членов Константинопольского собора 1) при переговорах с македонианами (отсюда его компромиссная формула о Святом Духе); 2) мог затем быть помещен и в «Кратких вероопределениях – συντομοι οροι» на западе; 3) он же мог быть подан и Нектарием императору Феодосию; 4) и во всяком случае продолжал укореняться в Константинопольском районе в крещальной практике так твердо, что здесь (и в Малой Азии, на Кипре, в Антиохии) его употребляли и как символ вообще взамен Никейского.

Умиротворение умов еще не наступило. И Демофил и Евномий имели опору в своих приверженцах, и те «не сдавались». Смута фактически продолжалась.

Феодосий видел, что авторитет бывшего собора не принес легкой победы. Он (или его совстники) решил использовать и меры «переубеждения» («главноуговаривания»). Попытался устроить коллоквиумы православных с еретиками. Приглашал инакомыслящих в 383 г. в Константинополь и хотел сам быть посредником. Явились на приглашение или представили исповедание: омий Демофил, аномей Евномий (представил исповедание), Елевсий Кизикский представил свое исповедание от македониан. Даже от Вульфилы, уже умершего, было представлено исповедание. При первой же встрече не проявлено никакой охоты сближаться. Положение Нектария было трудное. Он советовался с новатианским епископом Агелием, «своим единомышленником». Но тот был совсем простец, неопытный в богословии. В помощь себе он пригласил новатианского чтеца Сисиния, «изучившего священные писания и философию». Вот совет Сисиния: рассуждения только разъединяют, посему нужно положить на стол свидетельства древних церковных писателей и от императора предложить вопрос: уважают ли они эти заветы? Если отвергнут, то и народ их отвергнет. Истина будет очевидной. Феодосий согласился на этот план. Агелий тоже явился на собор. Но испытуемые усомнились, имеют ли эти древние писания и подлинность, и решающий авторитет? И как их толковать? Начались безысходные споры о критериях истины.

Тогда Феодосий поступил, как и в начале своей церковной деятельности. Он рассмотрел исповедания и утвердил из них одно – Нектария и Агелия. Остальные разорвал и перешел к мерам государственного приказа. Ни при Константине Великом, ни при Валентиниане и Валенте прямого декретирования православия самой государственной властью еще не практиковалось. Государственная власть выдвигала богословские партии и учиняла соборы. A теперь берет это дело прямо в свои руки. Феодосий I Великий принес этот метод с Запада. И уже в 379 г. сам утвердил православие в Константинополе по критерию согласия с Римом и Александрией. И теперь в 383 г. уже прямо выдвигает критерий кафолического христианства, не связывая его ни с лицами, ни с местом» но, очевидно, подразумевая то православие и тот авторитет, который он утвердил здесь, созвав и создав II Вселенский Константинопольский собор 381 г. И только этой кафолической вере и ее исповедникам даются права гражданства империи: «Только тем, которые согласно апостольскому наставлению (disciplinam) и евангельскому учению (doctrinam) верят в Единое Божество Отца и Сына и Святого Духа». Только им дозволено «носить имя catholici. Всем прочим вменяется бесчестие (infamia) еретического учения» и от мест их собраний отнимается имя церквей (ecclesiarum nomen).

У еретиков отняты церкви, а разбегающихся ловили и водворяли по месту жительства. Новатиане, как неподвижные консерваторы догматической ортодоксии, включая сюда и противоарианское никейство с омоусиос (некий парадокс консерватизма), были, конечно, единственно признанной некафолической группой с ее иерархией.

Но и вообще это лишение Феодосием легальности ариан и македониан не было их тотальным истреблением. Не занимая на виду позиций и храмов православия, они все-таки продолжали существовать. Были сосланы лишь главари. Еретики лишены имен «епископов», лишены права завещаний и получений наследств. Конфисковались дома, если в них происходили еретические собрания.

До Феодосии I таких гонений на еретиков не бывало. Православные епископы, в частности Аквилейский собор 381 г., одобряли Феодосия. Григорий Богослов жаловался префекту Каппадокии, что низложенные епископы проездом поставили одного епископа. Григорий просит власть принять меры. Он же в письме к Нектарию восстает против свободы собраний для аполлинаристов: «Дать им право иметь свои собрания значит не что иное, как признать, что их учение истиннее нашего» (?!).

Так, при Феодосии I власть вернулась к религиозному принуждению старой языческой империи. Эта детская слепота и наивность тончайших мудрецов в области богословия нам почти непонятна. Еще вчера государство гнало христиан, и они защищались прирожденным человеку правом свободы мысли и веры. A затем защищали свое догматическое правоверие против навязываемого императорами арианства и вдруг, как дети у родителей, просят чисто внешней, физической защиты учения и правды церкви политическими мерами (проф. В. Кипарисов, «О свободе совести», вып. I, Москва, 1883 г.). Еретических мартирологов до нас не сохранилось. Но сопротивления (вплоть до физического) со стороны лишенных свободы культа не могло не быть. Например, православного новоникейца, епископа Евсевия Самосатского, убила женщина-арианка, бросив ему на голову тяжелую черепицу с крыши. Бунт в Константинополе против Григория Богослова также породил ряд насилий и смертоубийств. Сократ и Созомен глухо сообщают о бунтах в разных городах при изгнании еретиков из храмов. У Нектария, вознесенного на высоту епископа столицы, сожжен был его дом.

Но некафолические, нецерковные группировки напрасно увенчивали себя исповедническими и мученическими венцами. Не было уже широких и устойчивых кругов населения, которые бы твердо держались за свои еретические знамена. Эти настроения уже отжили свое время и, естественно угасли. Наступил срок для новых вопросов и новых ересей.

Естественно, угасшее у греков арианство нашло себе вторую жизнь у готов. Конечно, это произошло по капризу интереса национального. Все народы это делали и будут делать даже сознательно и намеренно.

Готы, осевшие по берегам Черного моря, занимались грабежом греческих малоазийских берегов и увозили оттуда пленников. Но варваров победила, как всегда, культура. Пленники с греческим языком обучили готов и христианству, вплоть до обращения в христианство и самих готских королей. Из семейства каппадокийских греческих пленников выдвинулся и активный миссионер, приобретший и готское имя Вульфила («Волк»). Готский король избрал его кандидатом на епископство уже создавшейся национальной готской церкви и послал (ок. 340) к императору Констанцию для поставления в епископы. В этот момент в Константинопольской церкви господствовало официалыюе арианство под руководством придворного епископа Евсевия Никомидийского. Вульфилу связали теми формулами богословия, какие тогда господствовали при дворе. Так автоматически готская национальная церковь стала арианской.

Вульфила изобрел готский алфавит, перевел на готский язык Священное писание Нового завета и частей Ветхого. Но король Германарих повернул в язычество и поднял гонение на христианство. Вульфила с собравшимися около него христианами убежал в 349 г. в Мизию. Здесь готы осели, спасая свое христианство. Вульфила шел в курсе компромиссного с арианством греческого богословия. Он лично присутствовал на известном Константинопольском соборе 360 г., утвердившем ариминское исповедание в смысле «омийства». В 376 г. причерноморские готы, теснимые новой волной переселенцев из Азии, снова продвинулись в глубь имперской территории. При императоре Феодосии I Великом готские епископы разделились. Некоторые приняли провозглашенное пришедшим с запада Феодосием никейское православие. Большинство упорно осталось в арианстве, считая это верой Вульфилы. Авторитет Вульфилы победил. И с тех пор арианство стало национальной верой готов. И так и повелось впредь не только на нижнем Дунае, но и на всей западной границе с приходящими с севера варварами: их обращали готы в свое, не сливающееся с «ромеями» христианство. Арианством они отгораживались от католиков – ромеев. За этим арианским знаменем шли бургунды, свевы, вандалы, лангобарды.

Готы при Феодосии I массовым образом пошли на военную службу для охраны границ империи. За эту службу императоры вынуждены были даровать готамарианам исключительную привилегию – иметь свои храмы. В Константинополе готские церкви вынесены были за заставы (έξω κιόνων – за столбы). Отсюда название этих терпимых еретиков-ариан: εξωκιονίται. По временам эта готская «гвардия» требовала себе построения новых церквей.

Даже Юстиниан Великий (527–565) вынуждался уступать готам. Еще в 578 г. 5-й готский полк перед персидским походом потребовал у императора Тиверия, чтобы их семействам отведены были некоторые церкви в самой столице. Император уступил, но вызвал недовольство греков. В церкви ему народ кричал: «ανασκαφητω οστα των αριανων – Πазнесем кости ариан!» Император вынужден был сократить свои обещания.

Но время стерло этот отживший национализм вместе с его выдохшимся арианством.

В момент Ариминского собора самым страстным арианином Запада был Авксентий Миланский. Он умер в 374 г. вопрос о замещении миланской кафедры послужил поводом для утесненной православной («никейской») стороны поднять голову с надеждой на освобождение от арианского ига.

В тот момент в Милане, т.е. провинции Эмилии Лигурии, был консулом римский патриций из фамилии издавна христианской. Св. Сотерия из этой семьи была мученицей при Максимине Дайе. Папы посещали их семью.

Итак, консул Амвросий сам прибыл на выборы. Было шумно. Но вот в какую-то минуту затишья раздался детский голос: «Амвросий епископ!» Конечно, это был голос одной из партий выборщиков, ибо раздался хор голосов, поддакивающих, и он победил. Протестовали, что Амвросий по обычаю и понятиям того времени хотя и благочестивого христианского воспитания, но еще не крещен. Епископат решил, что только на имени Амвросия спорящие стороны успокоятся. И потому, не в первый и не в последний раз в живой практике церкви, решил, что Амвросий должен быть поставлен безотлагательно. Так же в будущем это сделано и с патриархами Тарасием и Фотием.

30 ноября Амвросий был крещен, а 7 декабря уже поставлен епископом. Амвросий знал греческий язык. Безотлагательно стал изучать богословие: Филона, Оригена, Василия Великого, Дидима. Большой человек по природе, Амвросий скоро вырос морально в величину общецерковную для всего Запада, более влиятельную, чем папы. По смерти императора Валентиниана (375) императором стал его 16-летний сын, Гратиан. Амвросий был предан этой династии и приобрел большое влияние на Гратиана.

Амвросий предпринял целый поход для очистки Запада от арианства. Благодаря терпимой политике Валентиниана I, и держащиеся «риминийского исповедания» епископы сидели на своих кафедрах. Православные епископы должны были их принимать и, так сказать, «изживать». Арианствующих пастырей было немало в дунайских частях Иллирика. В Африке, в самом Карфагене, был такой епископ – Реститут. Амвросию с трудом удалось провести на кафедру в Сирмиум (Сремские Карловцы) Анемия вместо умершего арианина Герминия. Этому мешала императрица Юстина, как сторонница арианства. Она была матерью императора Гратиана и его брата – соимператора с резиденцией в Сирмиуме.

Для очистки церкви от засорения ее арианством Амвросий собрал в 381 г. под своим председательством собор в Аквилее. При этом молва разносила слух, что собор этот будет вселенским. Нельзя подавить в себе предположения, что собор этот созывался в противовес общевосточному Константинопольскому собору 381 г., впоследствии действительно признанному II Вселенским. На собор Амвросия папа Дамасий не прислал своего представителя, но на нем присутствовали епископы Верхней Италии, Паннонии, Африки, Галлии и Пяти Провинций. В целях арианской чистки Амвросий подверг присутствующих поголовной проверке. Он читал одно письмо Ария. И, читая, допрашивал всех, державшихся за формулы собора в Ариминии (Римини): согласны ли они то с тем, то с другим выражением Ария? Особенно не поддавались критике два дунайских епископа, Палладий и Секундиан (территория нынешней Болгарии). Собор низложил их.

Власть императора Гратиана на Западе в это время поколебалась. В Британии объявил себя императором Максим. Он высадился в Галлии. Войска изменили Гратиану. И Гратиан был даже убит в 383 г. На территории Галлии, в Лионе. Максим утвердил свою ставку в Трире и простер власть до границ Альп. На старом месте остался императором брат Гратиана 12-летний Валентиниан II со столицей в Медиолане, «под крылышком Амвросия». Мать императора, Юстина, невзирая на свое арианство, должна была вручить своего молодого сына-императора попечению Амвросия. Благодаря личному весу Амвросия сговор с Максимом состоялся. Последний согласился не переходить Альпы.

Но придворное окружение, настроенное ариански, начало борьбу за свержение православной «диктатуры» Амвросия и даже за полное его изгнание. Открытая борьба началась с 385 г. Законы Феодосия Великого удалили с Востока как арианина Авксентия Доростольского, ученика Вульфилы и автора его жития. Теперь арианствующий двор Валентиниана II потребовал от Амвросия передать одну базилику этому арианствующему беженцу Авксентию. Амвросий отказал. Тогда от имени императора Валентиниана II пришел приказ: отобрать на Пасху церковь для Авксентия силой. Но народное возбуждение заставило правительство отступиться. Однако на Пасху следующего, 386 г. вышел еще более грозный приказ: Амвросию самому удалиться из Милана. Но народ окружил дом Амвросия и сторожил его день и ночь. Власти были посрамлены. Вскоре власти отступили перед чудом. В этом же году летом Амвросий открыл мощи местных мучеников Гервасия и Протасия, потому что умножились чудесные исцеления, исходившие от них.

Весной 387 г. двор был смирен политической нуждой. Наступал бывший узурпатор, ныне император Максим. Опять к нему послом в Галлию для переговоров вынуждены были послать не кого другого, как только Амвросия. Но теперь и эта уступчивость не помогла. Максим пришел в Италию. Двор Валентиниана II вместе со своим императором бежал морским путем к Востоку, в Фессалонику. Феодосий Великий принял их здесь под свое покровительство и подкрепил своими силами, вступив в общую войну с Максимом. Максим был разбит на Саве и Драве, отступил в Аквилею. Но там был окружен, взят в плен и казнен в 388 г. валентиниан II вновь был утвержден в звании императора всего Запада. При фактическом первенстве силы Феодосия Великого невозможна была далее арианствующая политика на Западе. Кстати, умерла и мать Валентиниана II, Юстина. Валентиниан II всецело подчинился православной опеке Феодосия и Амвросия. Феодосий даже и резиденцию свою временно перенес на Запад, где и прожил около трех лет, подкрепляя Амвросия в деле чистки Запада от остатков арианства.

Но роль светской императорской власти сложнее и компромисснее, чем боевая ортодоксальность Амвросия. И император и святитель вступали между собой в открытые конфликты. Население восточного города Каллиники на Евфрате при одобрении со стороны своего епископа разгромило иудейскую синагогу. Там же монахи в столкновении с гностиками-валентинианами сожгли их храм. Феодосий I осудил эти погромы и приказал епископу восстановить синагогу на свои средства. Амвросий бурно восстал против такой политической «справедливости» и настоял на отмене самим императором его распоряжений. Феодосий уступил Амвросию, но все же жаловался на монахов. Амвросий ему возражал: «А что было еще 30 лет тому назад при Юлиане Отступнике?»

Амвросий был неумолим в ревности о примате церковных интересов. В самой временной столице-ставке, Фессалонике, жители разгромили готов-наемников и убили их командира Бутериха. Феодосий учинял жестокую децимацию жителей. Амвросий счел это неоправданной жестокостью и убиением невинных. Когда после этого Феодосий как победитель над новым претендентом Евгением явился к Амвросию в Милане в храм, Амвросий не пустил «победителя» даже переступить порог собора и потребовал сначала принести публичное покаяние, т.е. в течение назначенного срока становиться без царских одежд в церкви позади, и лишь после этого воссоединил императора с церковью.

Перед возвращением в 391 г. Феодосия Великого на Восток Амвросий просил его уладить антиохийский конфликт с Павлином. Но Феодосий не насиловал «восточных». Амвросий упрощал вопрос, глядя на дело западными глазами. Между тем западный узурпатор Евгений расширял свой успех, и в 392 г. сам Валентиниан II был убит изменившими ему военачальниками. Евгений нащупал бунтовской нерв в римской правящей среде. Еретический арианствующий период подорвал твердость в христианизации правящих римских фамилий. Они повернулись к доконстантиновскому язычеству. В римский сенат внесена статуя Виктории, вынесенная прочь еще Гратианом. При этой церемонии традиционного языческого благочестия в защиту праотеческой религии произнес речь сенатор Симмах. Св. Амвросий, понимая соблазнительность язычества среди римских фамилий, счел необходимым написать внимательное, строка за строкой, опровержение речи Симмаха.

К концу своей жизни Феодосию Великому удалось разбить второго претендента на кесарский трон – Евгения. Ему Феодосий отсек голову в 394 г. Эта победа вновь привела Феодосия в Милан, где он вскоре и скончался в 395 г. Тело его было перевезено для погребения в Константинополь.

Святитель Амвросий также вскоре скончался – на Пасху 4 апреля того же, 395 г. Со смертью этих двух исторических фигур – св. Амвросия и Феодосия Великого – умирала античная эпоха с ее языческим философским рационализмом, который предпочитал рациональный монотеизм «безумию» церковного откровения о Троичном Боге.

Лишь у варваров-готов еще хранилось в упрощенном и огрубленном понимании это сопротивление утонченному троичному богословию кафолической церкви.

При императоре Феодосии I здесь самым крупным епископом был Амфилохий Иконийский. Он был учеником знаменитого ритора Ливания и сам был адвокатом в Константинополе. В 373 г. он был указан жителями Иконии св. Василию Великому как кандидат на епископскую должность. Это была новая митрополия – Ликаония, отрезанная от областей Писидии и Исаврии. Отсюда трудности для молодого 33-летнего Амфилохия. В решении их помогал Амфилохию св. Василий («Письма к Амфилохию»). Соседний Писидийский митрополит Оптим вместе с Амфилохием дружили с Василием Великим и обоими Григориями, а в Константинополе – со знаменитой диаконисой Олимпиадой.

Здесь же доживал после св. Василия свой век его брат Григорий Нисский и писал против Евномия и Аполлинария.

Естественно, после Константинопольского в 381 г. кризиса своего епископского служения сюда в эти родные пределы прибыл и Григорий Богослов к своему отцу в Назианз, где тот еще епископствовал. Вскоре по смерти отца митрополит Тианский Феодор, боясь аполлинаристского направления среди назианзского духовенства, опасался выбирать преемника покойному епископу и попросил Григория временно руководить назианзской церковью. Григорий согласился и счел канонически более корректным жить не в самом городе Назианзе, а в соседнем, кстати, родном своем имении – Арианзе.

За время своего досуга, после бурь Константинопольского периода, св. Григорий написал здесь два письма к назианзскому пресвитеру Каледонию «О воплощении» против аполлинаристов. Эти письма – столь же ценные памятники богословия, как и его «Слова о богословии» и «О Св. Троице».

Аполлинаристы, воспользовавшись болезнью Григория, пробовали навязать Назианзу своего епископа. Григорий протестовал перед гражданской властью, и аполлинарист был полицейски устранен. И тени смущения в сознании Григория тут не было. Григорий упрекал в пассивности Нектария Константинопольского, что тот позволял действовать еретикам. Вероятно, закон 388 г. о запрещении аноллинаристов обязан своим появлением Григорию, который вскоре и скончался (389–390).

Остров Кипр состоял в непрерывном общении с югом Малой Азии. Особенно район самой митрополии Кипра с городом Саламином во главе. На Кипре в 367 г. избран был в епископы выдающийся вождь расцветавшего монашества св. Епифаний, стоявишй во главе палестинского монастыря в Елевферополисе. Епифаний, учившийся монашескому подвигу в Египте, там же заинтересовался духовной болезнью еретичества и сектантства. Он стал собирать сведения о еретиках и их учении. Поначалу он написал о еретических заблуждениях касательно догмата Св. Троицы под заглавием «Анкорат» (т.е. якорь спасения). После этого сирийские отшельники попросили Епифания написать о всех вообще ересях. И Епифаний за 374–377 гг. Написал действительно большое сочинение «Панарион» (т.е. всеоружие), где собрал сведения о ересях в количестве около 80. Тут извлечены сведения о ересях из сочинений св. Иренея, Ипполита, из оригинальных еретических писаний и из собственного опыта Епифания.

Епифаний в молодости был очень доверчив. Его завлекали в свои кружки и карпократиане, и египетские мелетиане. Он своими ушами наслушался и собрал в памяти много самохвальных россказней этих бредовых людишек о самих себе. В Египте ему много было наговорено против Оригена. У Епифания сложилось убеждение, что Ориген породил множество ересей. Но сам доверчивый Епифаний был великим поклонником Аполлинария Лаодикийского, не подозревая, что это – философствующая голова ересиарха. Но ретроспективно Епифаний, конечно, поместил Аполлинария в списки ересей. Епифаний был другом по Палестине проживавшего там блаж. Иеронима.

Борцами за православие при Валенте, теперь при Феодосии Великом, стоявшем во главе восточных церквей, были Диодор в Тарсе, Флавиан в Антиохии.

Диодор до поставления в епископы (378) жил и учил в Антиохии. Говоря языком нашего времени, был профессором богословия той высшей школы, которая сложилась в языческую пору в столице Востока. Диодор был последователем методов Аристотеля. Он преподавал Священное писание Ветхого и Нового заветов. Полемизировал и против Ария, и против Аполлинария. По настроению аскет. Учениками Диодора были Иоанн Златоуст и Феодор Мопсуестийский в их студенческие годы. Они в последующем богословском творчестве оставались твердыми учениками научно-философского метода Диодора.

Дефекты этой школы сказались в историческом опыте. Несторианская ересь опиралась на выучку в школе Диодора самого Феодора Мопсуестийского. В чем сказались «перегибы» Диодорова богословия? Диодора, как и многих, возмутило ухищренное лукавство христологии прославленного антиохийца Аполлинария. Последний ухищренно усек полноту человеческой природы в Богочеловеке, заменив в Нем разум – логос человеческий Логосом только божественным. Против этой возмущающей фальши со всей силой ревности восстала вся антиохийская школа. Она не вынесла столь прославленного авторитетного фальсификатора в ее среде. Аполлинарий на всех антиохийских богословов наводил тень сомнения как на своего рода обманщиков. И это их возмущало и толкало к четким до грубости формам утверждения во Христе полноты, неусеченности двух Его природ: как Божеской, так и человеческой. Аполлинарий в конечном счете пустил в ход несчастное крылатое словечко μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη – одна природа Бога Слова воплощенная. Диодор и все настоящие антиохийцы ему напоперек: две природы. Диодор не говорил «два Сына», «два Лица», как его окарикатуривали, но выражался иногда так: «Христос человек, как и пророки, через все моменты жизни был соединен с Божеством». Наблюдатели со стороны могли подозревать, не воскресает ли тут ядовитое антиохийское наследие от Павла Самосатского, утверждавшего во Христе натурального человека, только обоженного свыше. Так сгущались и повисали в воздухе ядовитые подозрения и обвинения, которые не могли не волновать эллинский христианский мир. Тут такие тревоги мозга легко преображались в боевые страсти сердца.

Флавиан Антиохийский был уже стар. Он помнил еще столпа Никеи Евстафия Антиохийского. У Флавиана под рукой был первоклассный учительный талант – Иоанн Златоуст, который как раз не имел вкуса, ни для себя, ни для народа, сосредоточивать внимание на такой богословской метафизике.

Павлин еще держался отдельно от Флавиана. Перед смертью он посвятил себе преемником Евагрия (друга Евсевия Веркелльского), посвятил один. «Малая церковь» приняла Евагрия. Все недовольные скоплялись здесь. Особенно женщины перебегали от епископа к епископу, заводили ссоры и доводили ссорящихся до взаимных анафем. Евагрия не признавали как канонически неправильно поставленного ни в Александрии, ни на Западе. Но «западные» в лице Амвросия не признавали и Флавиана. В 382 г. Амвросий хотел вызвать к себе на суд и Флавиана, и Павлина. В 391 г. Амвросий добился собора в Капуе, а Феодосий Великий вызвал Флавиана и велел ему ехать в Италию. Но Флавиан, ссылаясь на старость и зиму, отказался ехать лично. Собор в Капуе поручил разобрать Антиохийскую распрю Феофилу Александрийскому, дяде знаменитого Кирилла. Феофил пригласил обе антиохийские партии на разбирательство к себе в Александрию. Но ни та ни друтая сторона не поехала к Феофилу. По совету нового папы Сириция Феофил стал действовать осторожнее. Он передвинул место собора в Кесарию Палестинскую. Однако сам Феофил не приехал в Кесарию. Собор там прошел без него. Папа прислал свое авторитетное мнение, что нельзя идти против и апостольских правил, и Никейского собора в том, что посвящать епископа должны два или три епископа. И сверх того, каноническая норма требует, чтобы в Антиохии был только один епископ. Это право присуждено собором Флавиану, о чем и послано извещение императору Феодосию.

В скором времени, в 394 г., на соборе в Константинополе мирно встретились вместе с Нектарием и Феофил Александрийский, и Флавиан Антиохийский. Сношения Антиохийской кафедры с Западом восстановились путем особой делегации. Ее возглавлял самый старый епископ Востока Акакий Веррийский. Долгий спор этим был закончен de jure. Но de facto раскол еще не исчез. «Малая Антиохийская церковка» осталась. Флавиан помешал по смерти Евагрия выбору его преемника и не принимал к себе клириков, посвященных Павлином и Евагрием. Флавиан сам скончался вскоре после 401 г. Но раскол продолжался.

В Сирии (Евфратская провинция) на сирском языке выделилась фигура ученого и писателя, поэта-стихотворца и экзегета св. Ефрема Сирина. Он переселился в 363 г. из Низибии (когда она была сдана персам) в империю, в Эдессу.

Его толкования на евангелия по сводному тексту Диатессарон переведены на греческий язык. Св. Василий Великий знал и уважал Ефрема. Ефрем много писал против дуалистических ересей Востока: против Вардессана, маркионитов, манихеев. Умер Ефрем в 373 г.

К половине IV в. епископом в Иерусалиме был старый исповедник еще времен Максимина Дайя с поврежденной ногой и выколотым глазом, перенесший каторгу в рудниках, Максим. A митрополитом в Кесарии Палестинской был уже Акакий. Пресвитером у Максима в роли искусного оратора-проповедника был Кирилл, ставший навсегда известным катехизатором через свои знаменитые «Огласительные и Тайноводственные поучения». Отдавая дань тяжелым государственным давлениям в области триадологии, Кирилл, избранный около 350 г. в преемники Максиму, в своих знаменитых догматических поучениях осторожно избегал смелого термина «единосущия». Вскоре Кирилл поссорился с митрополитом Кесарии Палестинской Акакием, который по-старому считал первенствующей над Иерусалимом свою кафедру, недавно еще занимавшуюся первейшим в глазах Константина Великого епископом, ученейшим Евсевием.

Но Акакий не хотел признать другого, тоже бесспорного факта, что тот же Константин Великий, его мать царица Елена и сестра Констанция так реставрировали Иерусалим, так украсили его храмом на месте гроба Господня, что св. град естественно и быстро в глазах верующих масс, поклонников святых мест и новоявленных монахов стал на выдающееся почетное место в восточном христианском мире.

Акакий вызвал Кирилла к себе на суд. Кирилл не явился и был Акакием в 357 г. низложен. Кирилл отъехал в Таре к епископу Сильвану, где сблизился с Василием Анкирским и Георгием Лаодикийским. Православное настроение Кирилла сблизило его с этими богословски чуткими, завтрашними вождями новоникейской партии. Селевкийский собор 359 г. оправдал Кирилла. Но Константинопольский собор 360 г., под влиянием бывшего на нем «греховодника» Акакия, вновь низложил Кирилла. При наступившей свободе при Юлиане Отступнике (361–363) Кирилл мог вернуться в Иерусалим. Но время Валента (364–378) опять изгнало Кирилла, пока II Вселенский Константинопольский собор под покровительством Феодосия I Великого не оправдал Кирилла твердо и окончательно. Но 20-летнее (с 360 по 381) изгнание Кирилла из Иерусалима повело к торжеству ереси во св. граде, где один другого сменяли все арианствующие епископы. Народ церковный не был пассивен, противился еретической отраве, исходившей от епископских верхов, и держал связь с православным («Афанасиевским») Египтом, а через Египет – с Римом. A потому и к Антиохии тянулся ради Павлина. Но вот общая тогда наивность ревнителей православия: они одновременно тянулись и к Аполлинарию, зачарованные подложной формулой «миа фисис ту Феу Логу сесаркомени». Поэтому и сам Кирилл Иерусалимский казался этим «ревнителям» подозрительным из-за его дружбы с Василием Анкирским и Георгием Лаодикийским. Увы, аполлинаристская фальшивка широким потоком разливалась по монашескому Востоку. Монахи Иерусалимской Масличной Горы считали себя под этим знаменем как бы крепостной твердыней догматической мудрости и не доверяли даже ни Мелетию Антиохийскому, скончавшемуся в роли председателя II Вселенского собора, ни его преемнику на кафедре Антиохийской Флавиану. Обеспокоенный этими увлечениями палестинского и аравийского монашества, Константинопольский собор 381 г. счел даже нужным послать в Палестину Григория Нисского. Император Феодосий Великий предоставил для этого казенный проезд. Григорий Нисский вынес из этого путешествия самые отрицательные впечатления от дурных нравов этих толп паломников к св. местам, о прямой опасности их для девственниц и вообще заключал свой отчет словами, что «перемена мест не приближает к нам Бога».

В эпоху великих догматических споров монашество, его благочестие и его массы играли выдающуюся роль. Необходимо в этой связи дать краткие сведения о возникновении и распространении монашества на Востоке.

Связь христианских форм аскезы с дохристианскими еще ждет своего исследователя, и в частности бурный расцвет аскезы именно в Египте. Облегающие долину Нила пустыни как бы нежданно-негаданно вдруг с III в. привлекли к себе особое внимание как бы внецерковными формами христианства.

Аскетизм в религиях Востока – явление всеобщее и исконное. Как личный подвиг в среде самих «12-ти», аскеза специфически выделяет ап. Иоанна-девственника и Павла, бегущего «от скорби мира сего» в одиночество странствующего апостола.

Посвящение себя служению церкви именно в безбрачной и организованной форме, по-видимому, сложилось прежде всего в среде женщин-диаконис и их окружающих и им помогающих девственниц. Когда родившийся в половине III в. основоположник пустынного жительства Антоний по смерти родителей покидал свое родовое городское жительство, он сдал свою младшую сестру уже в готовое сложившееся девичье общежитие – «парфенон». Преподобный Антоний родился (251) в Среднем Египте, в Ираклеополе. Он был копт по крови и языку, из бедняков. Не проходил школы, был неграмотен и не владел греческим языком. Когда по смерти родителей (ок. 270 г.) Антоний устремляется из города в пустыню и сдает сестру в женский монастырь – явно, что он не новаторствует, а притягивается к уже существующему, не им изобретенному пустынножительству. Антоний начал одинокую жизнь сначала у себя дома, потом нашел недалеко пустую гробницу, т.е. пещерку, и продержался в ней около 15 лет, не порывая связи со своими односельчанами. Завязал он и новые связи с собратьями, еще раньше его уже практиковавшими пустынножительство. Закалившись в этом образе жизни, преимущественно в лишении себя хлеба насущного, Антоний с левого берега Нила переправляется на правый (ок. 285 г.) и углубляется в пустынногорную местность, к развалинам крепости Писпир (теперь Дер-Ел-Меймун). Тут был водный источник. A насчет хлеба он условился со своими односельчанами, чтобы ему приносили некий запас на полгода. Этой «окаменелостью» он и довольствовался. С берегов Нила Антоний приносил сухие прутья водорослей (камышей) и плел из них рогожки. A затем, конечно, сбывал их плывущим вниз лодочникам, везущим товары на городские рынки.

Здесь Антоний переживал длительную борьбу с демонами, всячески соблазнявшими его. Это одна из тем для фантазии живописцев. Конечно, Антониево пустынножительство постепенно стало все шире и шире известным и привлекательным для натур местных и ему сродных. Около Антония неудержимо разлилось поселение подражающих ему в пустынножительстве последователей. Тем более что наступило гонение Максимина Дайи с его соблазнами массовых «падений» (lapsi). Антоний вышел из пустыни, пришел в Александрию и подкреплял твердость исповедников.

Новая волна популярности побудила преподобного Антония уйти с попутным караваном еще дальше к востоку, к Красному морю. Нашлось новое место с водой, растительностью и обработанной землей. Здесь Антоний снова обосновался. Это и есть то место, где доныне стоит монастырь св. Антония. A по соседству – монастырь преподобного Павла Фивейского. Здесь-то Антоний и нашел еще более старого, чем он, пустынножителя в лице Павла. Тут Антоний увидел предел своего пустынного уединения. И отсюда по временам даже приходил обратно в Писпир. Преподобный Антоний прожил 105 лет и скончался в 356 г.

Преподобный Антоний, приобретя нужную меру победы над плотью и суетой мира сего, не замыкался формалистически в строгом одиночестве. Арианские споры, отрава арианскими симпатиями императоров, гонение на Афанасия Александрийского, его ссылка на Рейн, возвращение с триумфом из ссылки, – все это Антоний близко принимал к сердцу и в 338 г. ходил в Александрию специально приветствовать возвращенного из ссылки Афанасия. Равно и Афанасий, вскоре бежавший в пустыню и долго там скрывавшийся у монахов, дружил с Антонием как со своим учителем аскезы. Афанасий подарил Антонию шерстяной плащ, служивший и одеялом. Антоний, умирая, завещал вернуть плащ Афанасию и еще к этому прибавил свой иматий из овчины.

Так великий анахорет дал примеры союза анахоретства с христианами, погруженными в жизнь общества и государства.

И вообще, анахореты, начавшие с полного ухода от мира и даже от церковной иерархической системы жизни, охотно, быстро и без сопротивления вернулись в общий строй церковной жизни. Они сложились в церковные монашеские общины с каноническим возглавлением священством, подчиненным власти местных епископов.

Такой большой общиной монахов являлись, например, монастыри к западу от Нильской дельты в Нитрийской пустыне. Это район озер, дающий большой процент натрия и селитры. Теперь называется Вади Натрун. Около времени Никейского собора 325 г. сюда пришел подвизаться Аммун. Он жил и в миру с женой 18 лет в девственном браке. Жена Аммуна тоже удалилась в пустыню с единомысленными с ней подвижницами. Два раза в году супруги дружески ходили друг к друту в гости. к Аммуну тяготело, влеклось множество отшельников. Преподобный Антоний знал об Аммуне и в момент смерти последнего имел видение: ангелы спустились с неба, взяли душу Аммуна и вознесли ее.

Спустя 40 лет в Нитрийской пустыне было более 5000 монахов. Они имели общую церковь, куда сходились по субботам и воскресеньям. Их обслуживали 8 пресвитеров из ближайшего кафедрального центра, города Гермополиса. Питались нитрийские монахи единолично. Обычный труд и заработок их состоял в плетении корзин и рогожек.

Еще глубже в песках создалась строгая суровая пустыня – Σκήτος. От этого географического имени пошло наше название монастыря, далеко удаленного от человеческих поселений.

Нитрийское монашество дало выдающиеся имена аскетов: Памва, Ор, Нафанаил, Вениамин, Макарий Египетский, Макарий Александрийский. Они прославились такими подвигами, как сыроедение, бдение, стояние на ногах всю ночь, почти неедение, отдача своей плоти диким зверям.

Сюда приходили люди самые разнообразные: и неграмотные, и просвещенные, с книгами ученых богословов, как Климент Александрийский и Ориген. Устава с общеобязательными формами подвига не было. Но вскоре явился и творец устава.

В Среднем Египте около Фив вернулся с военной службы в 314 г. молодой язычник копт Пахомий (Παχουμιος) с впечатлениями удивления и преклонения пред христианами. Он не вернулся к своей языческой семье, а, крестившись, поселился у аскета Палемона на правом берегу Нила против Дендеры. Вскоре он собрал около себя других аскетов и учредил общее житие – κοινόβιον в местности Тавенниси, быстро ставшее многолюдным. На расстоянии часа пути Пахомий образовал новое общежитие – Пабау, Παβαυ, ныне Фау. И этот монастырь вскоре стал тесным. Пахомий по соседству учреждал монастырь за монастырем, до девяти таких общежительных монастырей. Все они подчинены были и одному уставу, и одному настоятелю, самому Пахомию. Сначала он жил в Тавенниси, а затем в Пабау. Каждый монастырь был обнесен стеной. В больших корпусах жило по 40 монахов. Размещались монахи в соответствии с видами труда.

Сестра Пахомия, подражая брату, организовала подобные уставные монастыри для женщин.

Вскоре Пахомий стал прославляться даром видений и сновидений. Конечно, это волновало окрестное, и не только христианское, население. Иерархия встревожилась. Епископат вызвал Пахомия на церковный суд в ближайший город Латополь, ныне – Эснэ.

Св. Афанасий в 330 г. посетил Тавенниси. Монахи чтили св. Афанасия как своего собрата, и, когда он в 346 г. возвращен был в Александрию из ссылки, они приезжали в Александрию приветствовать его целым большим флотом тех узких лодочек, на которых они возили на рынок производимые ими ковры и корзины. По смерти Пахомия его монахи, совершая путь по Нилу, заехали в Писпир, чтобы повидать одного из праотцев пустынничества – Антония Великого. Тот радостно приветствовал их и воздал хвалу творцу общежитий Пахомию, сам оставаясь образцом единоличного отшельничества.

Новое бегство св. Афанасия из столицы Александрии привело его снова в монастыри Пахомия. Монастыри продолжали размножаться помимо Среднего и в Верхнем Египте, и при дальнейших аввах: Орсисии и Феодоре. Здесь, в Верхнем Египте, авва Феодор при гонении императора Юлиана (362) снова торжественно встречал опять скрывающегося св. Афанасия. Монахи шли при этом с пением псалмов хорами по обоим берегам Нила. Здесь монахи-копты чувствовали себя в своем царстве. Греки им были чужаками. Они называли их «эллинами» и горожанами – «политики». Приходившие подвизаться должны были усвоить сначала их фивское наречие коптского языка, так называемое саидское.

Еще при жизни преподобного Пахомия выдвинулся другой достопамятный отец коптского монашества, Шнуди. В 343 г. он постригся еще 9-летним мальчиком в Тавенниси. Отсюда Шнуди перешел в другой монастырь Пахомиева устава, основанный отшельником Бгулом. Это был так называемый «Белый Монастырь», прозванный так за свои высокие каменные стены наподобие крепости против города Ахим в Ливийских горах. Шнуди по смерти Бгула в 388 г. избран игуменом. Он широко развил жизнь монастыря. Вокруг него возникли новые монастыри, и в зависимости от него построились женские монастыри. Шнуди был властным игуменом. Карал строптивых и провинившихся и плеткой и посохом. Одного забил так, что тот умер. Население боготворило Шнуди, ибо он широко помогал бедным. Он вникал в жизнь окрестного населения и по ее общественной стороне: он судил и обличал окрестное священство, недостатки государственного суда и администрации. Даже варвары-кочевники боялись его. Сами римские войска находили у Шнуди поддержку их борьбе с разбойниками Фиваидской пустыни. Шнуди царил в крае как некий грозный пророк наподобие Илии в Израиле. От Шнуди остались письма и проповеди на саидском наречии коптского языка (изданы Амелино). Латинские и греческие писатели, даже посещавшие Фиваиду, не оставили нам о Шнуди сведений. Поэтому молчат о нем и наши традиционные учебники.

Монахи заполнили и весь остальной Египет, особенно временно покинутые при разных войнах города. Во время императора Феодосия Великого, например, город Оксиринх всецело был во владении монахов. В башнях крепости, в стенах, храмах, в казенных зданиях – всюду жили монахи.

В Антинопе, по словам Палладия Елеонопольского, было целых 12 женских монастырей.

По всему Нилу от верховьев, от Сиены вниз до дельты шли непрерывные цепи монастырей. И в самом Нижнем Египте от Суэца и Пелузия до озера Мензале и до моря тоже было множество монастырей.

К этим новым героям христианства, после мучеников эпохи гонений, открылась серия паломничеств из Константинополя, Рима, Галлии, Испании. Большая часть этих новых паломничеств проникала в Нитрийскую пустыню, не далее. Тут еще звучал греческий язык. Руфин провел в Египте 6 лет и дошел до Писпира. Постумиан и испанка Евхерия дошли до Фиваиды.

Палладий, изгнанный за дружбу с Иоанном Златоустом, достиг Сиены (Верхний Египет), увидел здесь Пахомиевы монастыри в Панополе. Путешествия сюда были затруднены и варварами, и разбойниками, и просто зверями.

Из Египта монашество перебросилось в другие страны. В Палестине отшельник Иларион ввел египетскую организацию. Родом язычник из Газы, он прибыл в Александрию для науки, но здесь крестился и пошел за другой наукой – подвига к преподобному Антонию в Писпир. Отсюда он вернулся домой в Палестину и недалеко от Газы на берегу моря основал свой монастырь. Около него здесь вскоре собралось несколько тысяч (!) любителей такой жизни.

Недалеко отсюда, к востоку, южнее Иерусалима, в Елевферополе, другой палестинец, проведший тоже несколько лет в Египте, св. Епифаний, основал тоже монастырь Пахомиевского общежительного образца. Епифаний приглашен был на епископство на остров Кипр. A Иларион снова удалился к египетским пустынникам. Юлианово гонение (362) побудило Илариона бежать в Сицилию. После гибели Юлиана Иларион двинулся опять на свой Восток. Через Далмацию он прибыл на Кипр и здесь свиделся со св. Епифанием.

Гора Синай и ее окрестности, особенно пустыня Фаран своей ветхозаветной известностью, тоже привлекали монашествующих. Около моря особенно укрепилась пустыня Раифа. Но мучителями монахов явились тут кочевники, слившиеся в будущем с пришедшими сюда арабами.

В Палестине вся ее территория наполнилась монашествующими разных языков, особенно языка римского, латинского. Писатели, Руфин на горе Елеоне и Иероним в Вифлееме своими именами приблизили эти области христианского Востока к сознанию латинского Запада.

Греческие монахи и монахи сирского языка покрывали своими монастырями карту северной Палестины, древней Финикии и Сирии около христианских центров, как Антиохия. Распространились и за Евфрат, в Эдессу, в Харран.

К северу от Ливана и до Армении распространены были пустынножители явно еще дохристианского типа. Это индивидуальные аскеты крайних, поражавших воображение народных низов форм. Они носили вериги, питались только травами (прозывались – пасущиеся), приковывали себя цепями к скалам. Местное население сирского языка и подошедшие сюда в начале VII в. родственные им по крови и языку арабы-исламиты одинаково чтили этих христианских героев духа. Праотеческая примитивность, как у библейских рехавитов, привлекала эти неэллинизованные народы. Чтили их издали и горожане. При императоре Валенте сирские игумены этих монахов, Афраат и Юлиан Саба, явились в Антиохию, чтобы поддержать противоарианских богословов Диодора Тарсского и Флавиана Антиохийского, будущего Константинопольского.

И блаж. Иероним, и Иоанн Златоуст ходили к пустынникам на выучку, чтобы самим узнать на опыте эти формы аскезы. И Златоуст на всю жизнь нажил себе катар желудка. И он и Иероним, как научные и литературные работники, скоро вернулись к своему творческому ученому и писательскому подвигу, предоставив целожизненное пребывание в пустыне людям неграмотным, неученым и тем более ничего не пишущим. Suum cuique. Нельзя всех гнать по одному пути.

Вообще эта категория сирских аскетов, исключающих себя из общей истории человечества и даже церкви, не была подражанием египетскому монашеству ни в его пахомиевской, ни в его фивейской форме. Эти сирские герои одиночества и не помышляли об общежитиях. Каждый из одиночек, не думая о других, все силы тратил на максимальное единоличное достижение. Отсюда их чрезмерные крайности. Каждый пробовал данное самоистязание сам за себя, еще не зная, сколько выдержит. Им было не до уставных требований того же и от других.

В Малой Азии, наоборот, распространилось прямое подражание Египту. Евстафий Севастийский и св. Василий Великий были в этом учениками египтян. Но здесь климат был холоднее и нужды тела переживались острее. Но как мы знаем уже, Евстафий лично порывался в незаконные крайности, а Гангрский собор 340 г. осудил Евстафия за энкратитские уклоны. Евстафий осуждал мирскую, брачную жизнь и проповедовал всеобщую обязательность аскезы. Под влиянием св. Василия Великого Евстафий исправил свой еретический уклон. A Василий, как известно, оформил для восточного монашества его «Устав» и написал «Пространные и краткие правила», которые стали на Востоке уставными формами на все времена. Акцент этих правил лежит в организованности и дисциплине, а не в мрачной дуалистической доктрине.

Правила Василия способствовали упорядочению жизни монахов и собиранию их в стены монастырей из первоначального рассеянного, недисциплинированного состояния. Этим уставным порядком были очень заинтересованы и церковные, и государственные власти. Монахи вольные, опираясь на народное почитание за их пророческий обличительный тон, начинали бродить по городам. Их впутывали в суждения о поведении властей, административных и судебных. Не разбираясь в сути дел, монахи порывались защищать по их мнению обиженных. Отсюда возникают даже народные бунты. Посему император Феодосий Великий запретил монахам жить и появляться в городах. Император писал западному святителю Амвросию, жалуясь на монахов: «Monachi multa scelera faciunt». Но вскоре мы увидим не только добровольное вторжение монахов в великие догматические споры эпохи вселенских соборов, но и прямое вовлечение их в это самим православным обществом.

Ограничиваясь общими сведениями о начальных стадиях развития восточного монашества, мы не можем не выделить на его фоне одной типичной западной фигуры, связавшей дело своего целожизненного подвига с пребыванием на Востоке. Таковым был блаж. Иероним. Он родился в Далмации, в городе Стридоне, разрушенном готами. Иероним приехал в Рим учиться. Сливаясь с языческим студенчеством, он вел вольный образ жизни, чем впоследствии так покаянно мучился.

Но в Риме же он и стал христианином, крестился и почувствовал влечение к отшельничеству. Вместе со своим студенческим товарищем Руфином они уехали из Рима на родину Руфина в Аквилею. Здесь составился целый кружок юношей-аскетов. Иероним потом вспоминал, что он чувствовал себя в этом идеалистическом обществе как «среди святых». Судьба рассеяла этих товарищей, но не по распутьям мира сего, а по гнездам отшельников греческого Востока. Аквилейский кружок молодых идеологов аскезы решил пойти на выучку к сирийским подвижникам. Друзья двинулись на Восток вместе. Двое вернулись с дороги домой. Двое умерли в пути. Сам Иероним, добравшись до Антиохии, свалился с ног от тяжкой и длительной болезни. В бреду видел яркий сон. Голос совести упрекал его за чрезмерную привязанность к языческой литературе. Иероним дал обет – впредь никогда не раскрывать языческих поэтов и ораторов. Весь отдался изучению греческого языка специально для штудирования Священного Писания под воздействием толковательных лекций знаменитого Аполлинария Лаодикийского. Иеронима привлекали крайности аскезы сирских пустынников. Он ушел к ним, но не выдержал их бескнижности. Смело вернулся к книгам и вплотную занялся изучением еврейского и арамейского языков.

По природе своего ума не философ, Иероним не увлекался богословием, не воспринял никакой отравы из уроков Аполлинария, но усвоил филологическую технику. Иеронима даже мучили восточные догматические споры. Ему учение о трех ипостасях казалось даже учением о трех субстанциях. Равно и практические, юрисдикционные споры Востока раздражали его, особенно в монашеской среде. Иероним упрекал сирских монахов: «Стыдно сказать, из глубины пещер мы изрекаем осуждение вселенной. Валяясь во вретище и пепле, мы выносим приговоры епископам. Что делает дух власти под туникой кающегося? Вериги, рубище, длинные волосы – знаки не царской власти, а сокрушения и смирения».

Церковно, юрисдикционно Иероним тут, в Антиохии, примкнул к секте ромофильствующего Павлина. Последний просил Иеронима принять пресвитерский сан. Но Иероним откровенно признался, что он не хочет посвящать себя приходской деятельности, а только ученой, кабинетной. Павлин и на это согласился. Тогда Иероним принял священство и стал, так сказать, странствующим и кабинетным пресвитером.

Наступила эпоха восстановления православия, освобождения от арианских отрав под знаменем пришедшего с Запада императора Феодосия I Великого (379–395). Иероним с увлечением поехал в Константинополь. Здесь он лично познакомился и с Григорием Богословом, и с Григорием Нисским. Они чтили Оригена с богословской стороны, как чтил его и Иероним. Но больше ценили его как великого библеиста. Эта оценка Иерониму пришлась по вкусу. Иероним с увлечением начал переводить Оригена на латинский язык. Богатырский трудолюбец Иероним перевел на латинский также «Хронику» Евсевия Кессарийского и даже продолжение ее до царствования Валента, т.е. до «настоящего» для него времени. Иероним был глух к догматическим спорам Востока. И в тот момент, когда Феодосий собирал в Константинополе собор 381 г., ставший вскоре вселенским, Иероним убежал из этой атмосферы в Рим к папе Дамасию. Папа с жаром использовал языковые библейские знания Иеронима и засадил его за исправление старого латинского текста Библии (Vetus Latina). Эта личная протекция папы Иерониму, вручившая поправку привычного текста единолично одному лицу, вызвала ропот в римском священстве, в римском обществе, даже светском и даже среди светских дам. В среде этих матрон был кружок римлянок-аскетов, которые, естественно, играли заметную роль в церковном мнении. Вся эта сложная среда невзлюбила Иеронима, который на придирки и допросы к нему отвечал с раздражением и резкостью языка. Говорили, что Иероним даже открыто ругался и плевался. По смерти папы Дамасия в 384 г. Иерониму, лишившемуся высокого покровительства, пришлось просто снова убежать на Восток. На Востоке кабинетному Иерониму тоже нельзя было избежать того или иного соприкосновения с местными старыми и новыми спорами.

Святая земля после реставраций Константина и Елены стала резиденцией многих любителей монастырской жизни не только восточных, но и западных из высшего римского общества, образовавших преимущественно в Иерусалиме и других священных городах, так сказать, монастырские латинские колонии. На Елеонской горе основала жилище матрона Мелания после предварительного путешествия ее, в сопутствии и девы Павлы, и Руфина, и Иеронима, и других западных поклонников новоявленного монашества, по всему Египту. Руфин и Мелания первые отправились в Египет, а прибывшие сначала в Антиохию Иероним, здесь болевший и выздоровевший, и Павла-римлянка последовали за другими тоже в Египет. В Александрии Иероним обогатил себя богословски встречей со знаменитым Дидимом. Тот был слеп с детства, но по слуху начитан. Был последователем Оригена, считал себя учеником в аскезе самого св. Антония. Был почитателем нитрийских пустынников. Но монашеская неученая среда упрекала Дидима в его приверженности к Оригену. Руфин, прошедший здесь еще ранее Иеронима, тоже слушал уроки Дидима. Иероним в этой обстановке только укреплялся в признании Оригена великим светилом церкви и по свойственной ему резкости языка называл «бешеными собаками» тех, кто отвергал Оритена.

Вернувшиеся в Палестину римские поклонники Востока надолго засели и обосновались здесь. Иероним и Павла осели в Вифлееме, Иероним посвятил себя гигантскому труду изучения библейских текстов в еврейском и арамейском оригинале и их толкованию. Одновременно он переводил на латинский и Оригена и Дидима. Руфин вместе с Иеронимом разделял увлечение Оригеном. Оба они отрицательно относились к доктринам Аполлинария, не отрицая его учености и профессорских качеств. Точно так же оба эти римлянина в вопросе спорных здесь, на Востоке, богословских партий и юрисдикций упростили свое каноническое положение, примкнув к юрисдикции излюбленного Римом маленького Павлина. Но оба, также прохладные к богословским страстям Востока, ничуть не ссорились и с Иерусалимским епископом Иоанном – преемником знаменитого катехизатора Кирилла. A Иоанн был в полном согласии с Антиохийским Флавианом. При таком бесстрастном и миролюбивом размежевании, казалось, нет оснований, чтобы эти ученые и пишущие римляне на Востоке как-то впутались в местные богословские и канонические распри. Но вот все-таки Восток вовлек их в свои споры, которые получили специфическую кличку оригенистских споров.

Восток переживал полосу затишья после улегшихся арианских смут. И вот, однако, догматическое затишье оказалось только краткой «передышкой» перед новой бурей, правда не вселенской, а только всевосточной и не очень высокого напряжения.

Господствующая на Востоке Оригенова система богословия, за неимением других конкурирующих с ней систем, продолжала окрашивать все ученое богословие Востока. Ее недостатки все время подчеркивали открыто сами ее приверженцы, как, например, Григорий Нисский и Дидим Александрийский. Конечно, более абстрактный и аллегорический метод толкования догматов в Александрийской школе охотнее опирался на богословие Оригена с его свободным аллегорическим истолкованием, чем богословы-антиохийцы, которые реалистически и конкретно чувствовали под собой реальную библейскую почву и потому даже отвращались от аллегорических отрывов от нее. Обе школы пользовались Оригеном и с выбором и с критикой. Каждый находил у Оригена свое, ему сродное. Например, аскеты и Египта и Палестины одинаково симпатизировали неоплатонической доктрине Оригена о ничтожестве материи и тела. Но школьно подготовленные и школьно богословствующие головы нуждались в Оригене как учителе и ценили его за эту богословско-теоретическую помощь. Монахи внешкольные не могли этого ни понять, ни оценить. Вот на этой почве и возникли оригенистские споры. Среди Нитрийского монашества невольно возбудил эти споры школьно образованный монах Евагрий, пришедший сюда со стороны, из своей родины, из Малоазийского Понта. Он был учеником и Василия Великого, и Григория Богослова. Григорий поставил его диаконом и оставил у Нектария Константинопольского. Отсюда Евагрий бежал в Иерусалим и здесь заболел. Мелания выходила, вылечила его, после чего Евагрий осуществил свое влечение – сделаться Нитрийским пустынножителем. Среди нитрийцев далеко не все были антиинтеллектуальны. Как эллины, они тосковали о богословствовании. Евагрий, как человек начитанный и мыслящий, увлек в богословие многих нитрийцев. По их же запросам писал и, как почитатель Оригена, привлекал к последнему вниманию монахов. Около Евагрия выросла группа учеников. к их числу присоединился и прибывший сюда тоже из Малой Азии, из Галатии, Палладий, ставший известным как автор знаменитой монашеской истории «Ιστορία Λαυσαική». Он прожил здесь до смерти Евагрия в 399 г. Палладий был знаком с Руфином и Меланией. Всем им было обще уважение к Оригену. Иероним в этом от них не только не отличался, но усердствовал в переводах Оригена на латинский язык и широко им пользовался в своих комментариях. По своей нефилософской натуре он искренно не замечал философских ересей Оригена. И в своем известном сочинении «De viris illustribus» (392 г.) об Оригене отзывается всегда с похвалами. Но Иероним, конечно, знал после посещения Египта, что большинство Пахомиевских монахов настроены отрицательно к Оригену и, как копты, вообще противники эллинистического философствующего духа.

Св. Епифаний Кипрский, пользовавшийся за свою святость большим авторитетом и в римских кругах, додумался до чистки очагов оригенизма в родной его сердцу Палестине. Виновниками этой заразы он считал здесь римские латинские монастырьки на Елеоне и в Вифлееме. Нашелся у Епифания и добровольный помощник-сотрудник (кажется, по происхождению испанец) Атервий, неустанный паломник по монастырям. Он уже агитировал среди монахов против Оригена. Может быть, Епифаний специально и направил его с этой целью в свою Палестину. Руфин сначала не обратил внимания на этого добровольного агитатора. Но на Иеронима, психологически антифилософа, Атервий произвел потрясающее впечатление. Иероним вдруг охотно стал выкорчевывать из себя чуждого ему «мозговика» Оригена.

Получив такие вести от Атервия, весной 394 г. прибыл сюда и сам Епифаний. Он знал, какой он имеет здесь авторитет. У Епифания здесь был его старый Елевферопольский монастырь, где за 27 лет его епископства хранилась его слава, как подвижника и святого. Епифанию народ приписывал чудеса еще при жизни. A официальный авторитет здесь, в Палестине, принадлежал в этот момент молодому епископу Иерусалимскому Иоанну. Иоанн заступил место св. Кирилла и был представителем тех же кругов бывших омиусиан, прошлое которых окружено было подозрениями в арианстве. Но молодой Иоанн, естественно, встретил с надлежащим почетом старого гостя Епифания. Но Епифаний тут же в гостях в Иерусалиме начал с кафедры произносить длиннейшие обличительные речи против Оригена. Среди клириков Иоанна начался явный ропот. Иоанн осмелился послать на кафедру архидиакона, чтобы сказать Епифанию, что слушатели утомлены и надо сократить слово. Обида Епифания понятна. Когда затем иерархи шли в храм Гроба Господня на богослужение, народ теснился вокруг Епифания, прося его благословения и даже отдирая края его одежды как чудотворной реликвии. Речи такого проповедника, хотя бы и на мудреную для народа тему об Оригене, могли подрывать репутацию Иоанна. Иоанн не сдержался и вслух заворчал, что это делается умышленно. И Иоанн решил ответит на это контрдемонстрацией. В конце богослужения, когда утомленный народ ждал уже отпуста и снова благословения Епифания, Иоанн обструкционно завел длинную речь, обличая суеверов в антропоморфизме. Под этими суеверами подразумевались монахи – противники и богословия и Оригена, понимавшие веру по-язычески, буквалистически. Преподобный Иоанн Кассиан сообщает нам, что один египетский монах, которому с трудом разъяснили, что Бог не имеет человеческого тела, со скорбию сказал, что у него «отняли Бога», и он теперь не знает, как ему молиться. Кроме обличительной части Иоанн в своей речи изложил и вообще нормальное учение церкви о Боге в правильной форме. Епифаний, понимая всю цель Иоанновой проповеди, дотерпел до конца ее и, к радости народа, сам взял слово. Внимание оживилось. Епифаний был краток и вызывающ. Он сказал: «Мой брат по сану и сын по возрасту Иоанн все сказал хорошо и справедливо. Антропоморфизм мы, конечно, отвергаем. Но пусть и он анафематствует Оригена». Раздался смех, аплодисменты... Атмосфера для спокойных рассуждений была нарушена.

Епифаний понимал, что он продемонстрировал разрыв. Он сейчас же ушел из Иерусалима. Дойдя до Вифлеема и охладев, Епифаний выразил раскаяние в том, что он вообще ошибся, вошел, не подумав, в общение с Иоанном, зная, что тот оригенист. Надо было вести войну открыто. Иероним, услышав это, очень испугался. По сварливости своего характера он не дружил с Иоанном, но и не имел интереса вести чуждую ему догматическую войну. Иероним тут просто умолял св. Епифания помириться. A тот по своей добродетельности, следуя правилу – мириться до захождения солнца, тотчас же героически пошел обратно в Иерусалим. Но окружение Иоанна встретило его так холодно и недружелюбно, что Епифаний возмутился и в ту же ночь ушел в свой монастырь в Елевферополь.

Отсюда Епифаний начал в циркулярных письмах к Палестинским монастырям громить оригенизм, призывая монахов к разрыву с Иоанном. Иерониму пришлось занять позицию Епифания. Но вот что поставило всех монахов Палестины, откликающихся на обличения Епифания, в канонически тупиковое положение. На их стороне не было местного канонического главы-епископа. И им неоткуда было получать себе священников. Сам Иероним и около него другой такой же поставленный Павлином Антиохийским, пресвитер Викентий, оба дали обет не пресвитерствовать и получили на это благословление Павлина. A сейчас, чтобы встать на сторону Епифания, т.е. выйти из юрисдикции, во всяком случае, из послушания местному Иерусалимскому епископу, нужно было начать или пресвитерствовать, или остаться своего рода «беспоповцами». Тогда властный Епифаний «взял в оборот» младшего брата Иеронима, Павлиниана. Тому еще не исполнилось и 30 лет. И он еще ожидал призыва в войска. Но пылкий Епифаний торопил и давил. Решил хиротонисать Павлиниана насильно. Чтобы Павлиниан не закричал в момент посвящения, Епифаний велел своим монахам закрыть ему рот. После диаконской хиротонии Павлиниан уже покорился и пресвитерской. Епархиальные права Иоанна были грубо нарушены. Иоанн воспретил всей этой латинской группе доступ в Вифлеемский храм Рождества Христова. Епифаний увидел на деле всю неодолимую неканоничность и безысходность положения. Он уехал на свой остров Кипр и увез с собой рукоположенного им в чужой епархии Павлиниана. В письме к Иоанну Епифаний все-таки оправдывает свое поведение и снова убеждает Иоанна осудить Оригена. В письме опять обвиняется в оригиенизме и Руфин. И письмо опять опубликовано как «агитка». Иоанн должен был защищаться против «бунтовщиков». Он обратился к местному префекту претории с просьбой – выслать Иеронима из Палестины. Но помешало нашествие гуннов, прорвавшихся в Каппадокию, северную Сирию и угрожавших Палестине. Тут префект претории был смещен, и опереться Иоанну Иерусалимскому было не на кого.

Но церковная смута развивалась по своей сумбурной логике. Распалась сама до сих пор единая латинская группа. Руфин, получивший из Вифлеема текст письма Епифания к Иоанну, стал доказывать, что вдохновителем письма был Иероним. Дружба римских земляков с этого момента разлетелась в прах и перешла в анекдотическую вражду.

Иоанн Иерусалимский обратился за поддержкой к Феофилу Александрийскому, который до той поры был и другом Руфина, и почитателем Оригена. Но Феофил, дядя и предшественник на Александрийской кафедре св. Кирилла, был человек крайне страстный и пристрастный. Он оставался оригенистом лишь до времени. Как только стала Феофилу нужна дружба Нитрийских пустынников, он круто и грубо начал воевать с Оригеном и оригенизмом.

A вот в данный момент, в ответ на обращение Иоанна Иерусалимского, Феофил послал в Палестину пресвитера Исидора, человека выдающегося по своей активности при Александрийской кафедре, и тоже почитателя Оригена. Исидор, прибыв в Палестину, пытался убедить и усмирить Иеронима, но безуспешно. Исидор вернулся в Александрию с обстоятельным письмом к Феофилу от Иоанна Иерусалимского. Письмо было в Рим. Там оно вызвало интерес и волнение. Епифаний со своей стороны тоже написал об этом папе. Но папа Сириций поверил более освещению дела Феофилом в том смысле, что именно Епифаний-то и есть виновник раскола. Иероним, сидя в Палестине, узнал об этом суждении Рима и решил, ради покоя кабинетной работы над переводами библейских текстов, выйти из чуждой ему богословской войны. Он исполнил мирное предложение, сделанное ему от имени Феофила еще пресвитером Исидором, – примириться со своим западным собратом – Руфином. У Гроба Господня они протянули друг другу руки (397 г.). После этого и Иоанн Иерусалимский простил Павлиниана за его подчинение бурной и насилующей воле св. Епифания, вернул его на место священника в Вифлеем, взяв, конечно, обещание впредь не нападать на своего епископа за оригенизм.

Успокоенный этим примирением, Руфин надумал поехать в родные края, в Рим, где он не был вот уже целых 24 года. Но и там он теперь не нашел уже прежнего незнания Востока и равнодушия к нему. В Риме благочестивый патриций Макарий пожелал через Руфина разузнать правду об Оригене. Руфина это толкнуло перевести на латинский язык Памфилову Апологию Оригена. Хорошо зная слабые и сбивчивые места в доктринах Оригена, Руфин в этом переводе сделал необходимые оговорки. Например, о неправильном учении Оригена о воскресении плоти. Но истолковывал эти недостатки в духе и смысле церковной доктрины. Откликаясь на дальнейшие расспросы Макария, Руфин перевел и наиболее догматствующее творение Оригена: «De principiis, Περι αρχων». Тут Руфин многие места поправил по мерке посленикейского богословия. Но поправил не все. И это неисправленное пало на ответственность Руфина. И вообще перевод сделан не буквально, вольно. Но еще более нетактично было ссылаться на прежние похвальные отзывы об Оригене Иеронима. Друзья Иеронима из монахов подняли шум для отмежевания его от всякого оригенизма. Миролюбивый папа Сириций спокойно отправил Руфина в родную его Аквилею, и даже с рекомендательным письмом к архиепископу Аквилейскому. Но Сириций скоро (389 г.) умер.

С этого момента обстановка резко изменилась. Преемник папы Анастасий внял голосу монахов – друзей Иеронима. Но особенно подействовал на папу внезапный и резкий поворот Александрийского папы Феофила в 400 г. против Оригена. Играла тут роль чистая демагогия или это было в духе и характере Феофила, но он повернулся круто на 180 градусов. Еще в своем пасхальном письме 399 г. Феофил резко выразился об антропоморфистах, зная, конечно, что он упрекает в этом большинство нитрийских пустынников. И действительно, те вдруг даже взбунтовались и с дубинами в руках целым походом пришли в Александрию к дому Феофила. Перепугавшийся Феофил вышел к неумным противникам и сразу охладил их предисловием. «Отцы, – сказал Феофил этим мужикам по богословскому уровню, – я смотрю на вас, как на образ Божий». Монахи притихли, все дальнейшее разглагольствование Феофила удовлетворило монахов. Они приняли благословение Феофила и успокоенные вернулись в Нитрийскую Скитскую пустыню с чувством победителей. Действительно, это была их неожиданная победа. Пылкий Феофил после этого «закусил удила» в отвержении Оригена и оригенистов. Прежде всего ему пришлось разорвать с его «правой рукой» во всей филантропической работе александрийской кафедры, с пресвитером Исидором. В молодости Исидор ушел в Нитрийскую пустыню. Но там он проявил такие организаторские способности, что Александрийская кафедра вскоре вызвала его к себе и поручила ему все хозяйственные и денежные расчеты и предприятия по части, ξενοδοχια, κормления и приюта для бедных; а затем и другие дела епископии, требующие дальних разъездов и переговоров. Исидор посылался в Рим, в Константинополь, Палестину. За его таланты в работе Феофил в 398 г., в момент искания кандидата на замещение по смерти Нектария столичной Константинопольской архиепископской кафедры, выдвигал кандидатуру Исидора. Конечно, у Феофила, как принципиального противника возвышения над Александрией столичного архиерея, была своя боевая цель. Константинопольские «сферы» на этот раз отыскали и взяли себе архиепископа из Антиохии, блестящего Иоанна Златоуста. Игра Феофила Александрийского сорвалась, но его ожесточение от этого временного проигрыша только еще более возросло. Ничуть ему не помешало в этом вопросе и резкое расхождение с Исидором. Последнему было уже 80 лет. Он сохранял прежнюю репутацию строгого аскета и, как и встарь, богослова-оригениста. Феофил, теперь как бы «помешанный» на антиоригенизме, решил изничтожить Исидора. По обычаям античного греко-римского кривосудия, это казалось в порядке вещей: набрать 10 лжесвидетелей-обвинителей против пяти, говорящих в пользу судимого, – это значит формально его засудить. Так закусивший удила Феофил неправедно и засудил Исидора – за бесполезные постройки, за якобы утайку 1000 золотых (еще 18 лет тому назад!) и т. п. Феофил отлучил Исидора, и тот опять убежал в Нитрийскую пустыню. Там вождями тогда были четыре брата Долгих (αδελφοι μακροι), так прозывавшиеся за их высокий рост. Это были: Диоскор, Евсевий, Евфимий и Аммоний. Господствующее настроение монахов было против принятия священства вообще. Поэтому епископы обычно назначали пресвитеров для монахов извне. Но, ценя народное влечение к монахам, епископы чуть не насильно вовлекали их в священный сан. В таком порядке были вовлекаемы в священство и братья Долгие. Диоскор из них был поставлен даже епископом города Гермополиса. И через это создана для Нитрийских монахов особая монашеская епархия. Евсевий и Евфимий рукоположены в пресвитеры. Но четвертый брат, Аммоний, решил не сдаваться в епископское послушание и сохранять чистоту местной отеческой традиции – не уловляться в священство. Когда от Феофила Александрийского пришли к нему посланцы, чтобы увести Аммония в город к архиепископу на хиротонию, Аммоний, как истый африканский фанатик, схватил отточенный нож (египетскую бритву), отсек сам себе левое ухо и заявил: вот теперь я корнаухий и по закону еще Моисееву не могу священствовать. Посланцы с унынием вернулись к Феофилу, а тот заявил: я посвящу его даже и без носа. Пошли к Аммонию новые посланцы, но тот объявил, что для полной физической негодности к священству он вынужден вырезать себе язык.

Тогда Феофил разослал своей пастве извещение о том, что из Нитрийских монастырей должны быть изгнаны три лица. И вот эти лица имели смелость прийти к Феофилу в Александрию и попросили объяснения: в чем же причина такого гнева? Но не знающий удержа Феофил вместо слов сразу приступил к действиям. В древности епископы носили всегда свой малый, небогослужебный омофор. Феофил вскипел, набросил на шею Аммонию свой омофор и начал душить и бить его, приговаривая: «Еретик! говори скорей анафему Оригену!» Монахи в страхе убежали к себе в пустыню под прикрытие своих собратий. Феофил открыл целый собор (400 г.) для осуждения Оригена и оригенистов. Несмотря на голоса защитников Оригена, чтение его сочинений как душепагубных было воспрещено. A Феофил испросил у префекта высылку из Нитрии трех братьев Долгих и, не откладывая, самолично отправился целым вооруженным походом в Нитрию. С ним были и епископы, и полицейские чины, служки и толпа уличных бродяг-громил. В самой Нитрии с ними соединилось большинство монахов – антропоморфистов. Явно шли в бой. Но Диоскор, как подобает скромному епископу, встретил своего патриарха-папу с честью. Окружавшие Диоскора монахи несли в руках пальмовые ветви. Но паче меры взвинченный Феофил решил, что это стратегический обман, что надо начать превентивный бой. Раздалась команда, крики, над головами замелькали дубины. Диоскор и его монахи были обращены в бегство. Диоскор вбежал в церковь и сел на архиерейскую кафедру, но рабы Феофила схватили его за руки. Феофил скомандовал конец боя и тут же открыл епископский собор, на котором осуждено было все учение Оригена. Тем временем Диоскор ускользнул из церкви и вместе с братьями скрылся в условленном месте, в одном из колодцев. Кельи братьев Долгих были разгромлены и сожжены вместе с книгами, особенно ненавистными для невежд. Нитрийцев этот погром расколол. Около 300 из них убежали в Палестину к Иоанну. Исидор был в их числе.

Феофил искал вселенской поддержки своей борьбы с Оригеном и нашел ее у папы Анастасия. Тот осудил и Оригена, и его переводчиков на латинский язык. Писал Феофил и на Кипр св. Епифанию. Последний пришел положительно в восторг и писал: «Наконец-то Амалик истреблен до конца! На горе Рефидим воздвигнуто знамя креста. На алтаре Александрийской церкви слуга Божий Феофил воздвиг знамя против Оригена». Палестинский епископат Иоанна откликнулся дипломатически сдержанно. Палестинцы осудили тех, кто извлекает из учения Оригена пагубные уроки. A отлученных епископом Феофилом они не будут принимать, пока те сами не примирятся со своим главой.

Монахи – эмигранты из Александрии пришли в уныние. Часть оторвалась от Александрии и слилась с Иерусалимской церковью. Часть вернулась домой, подчинившись Феофилу. A около 50 человек под возглавлением трех братьев Долгих отправилось в Константинополь искать нейтрального соборного суда.

Арена борьбы сторон в этом деле переносится в столицу, которую возглавлял в этот момент Иоанн Златоуст. В связи с делом Златоуста мы к этому конфликту и вернемся.

A сейчас – вкратце о том, какой исход имела описанная богословская и личная борьба между двумя латинскими друзьями. Руфин сообщил Иерониму о своей переводческой и богословской работе в Риме. Иероним откликнулся на это осведомление довольно иронически, но воздержался от вражды, помня о бывшем их примирении у гроба Господня. Но римские друзья-монахи уже зарядились враждой к Руфину за оригенизм. Монахи писали Иерониму, что Руфин злоупотребляет его именем, прикрывая им свой смягченный, замаскированный перевод Оригена. A потому нужно изобличение обмана, нужен новый точный перевод Оригена. И опять воспылавший гневом богатырь труда Иероним засел за буквальный перевод Оригена.

И по нему монах Паммахий убедился, что Ориген еретик, и трусливо запер новый перевод у себя в письменной конторке, чтобы никто не мог снять с него копию. Папа Анастасий уже по просьбе Феофила Александрийского отдал все писания Оригена на экспертизу Евсевию, епископу Кремонскому, затем объявил их еретическими и испросил указ императора о запрещении их наряду с Порфирием и Арием.

«Победители» хотели взяться сразу и за Руфина и обесчестить и покарать его. Воистину «кто спит, тот не грешит». Но целый фронт поднялся на защиту трудолюбца Руфина. И епископ Аквилейский Хроматий, и св. Павлин Ноланский, и Тереза из Нолы, и Иоанн Иерусалимский, и Меланья из Палестины – все против гонения на Руфина. Сам Руфин для успокоения папы прислал ему личное исповедание веры. Может быть, все это помогло ему. От папы хотя и не последовало благоприятного ответа, но не было и никаких прещений. Но Руфин считал нужным оправдываться пред враждебным к нему общественным мнением Запада. Он написал «Апологию» в двух книгах. Тут он защищается против обвинений в оригенизме. Он указывает на колеблющиеся и переменчивые позиции в оригеновском вопросе самого Иеронима, на пристрастие Иеронима к старым языческим писателям. И все это с добавкой желчных личных упреков своему другу-врагу. Римские друзья Иеронима опять прислали в Вифлеем письма, вызывающие Иеронима на бой. Тот взвинтился, написал бранчливое письмо Руфину. Руфин подал реплику. Иероним продолжал браниться. Руфин снова написал Иерониму, требуя от него молчания, иначе Руфин грозил бывшему другу, что он разгласит некоторые грехи Иеронима, открытые ему раньше по дружбе. Иероним откликнулся трагически: «Это значило бы, что Руфин хочет его головы»...

И епископ Аквилейский Хроматий, и осведомленный об этой распре блаж. Августин Иппонский приходили в отчаяние, как укротить эту бурю страстей. Первым замолчал Руфин. Хроматий уговорил его мирно заняться переводами на латинский с греческого: 1) Церковной Истории Евсевия, 2) Истории монашества в Египте, 3) гомилий Василия Великого, Григория Богослова и даже Оригена.

Но Иероним не успокоился, продолжал войну с «оригенистами». Он вычеркнул из своих «Хроник» все похвалы Мелании, которые он расточал пред ней 20 лет тому назад. Подчеркивал, что и самое имя Мелания говорит о черноте ее души. Руфина обзывал grunnius (т.е. хрюкающей свиньей) и скорпионом. Когда даже умер Руфин, уже в 410 г. в Сицилии, Иероним записал: «Наконец-то скорпион залег в земле Тринакрийской, стоглавая гидра перестала шипеть на меня».

По смерти Феодосия I Великого (379–395) осталось трое его детей. От первого брака, с Флакиллой, родились два сына: Аркадий и Гонорий. И от второго брака, с Галлой (сестрой Валентина II), – дочь Плакида. Она прозывалась и именем матери, как Галла-Плакида.

Старшему (18 лет), Аркадию, передана была власть над Востоком, младшему (11 лет), Гонорию, над Западом. До совершеннолетия их были назначены над ними опекуны-регенты. Над Аркадием в Константинополе – Руфин, над Гонорием в Медиолане – Стиликон. Оба опекуна друг друга ненавидели. Стиликон (западный) был сильнее: ему подчинены были и все армии Востока. Но у Руфина нашелся еще более сильный враг, дворцовый камергер Евтропий. Руфин старался женить Аркадия на своей собственной дочери, а Евтропий свел Аркадия с девицей Евдоксией, сиротой из враждебной Руфину семьи. Эта семья консула Бауто была франкской национальности. Свадьба состоялась в 395 г. Руфин был предательски убит, и Евтропий диктаторски стал у кормила правления, да к тому же и оправдал себя на военном фронте. В это время из Азии вылился на Европу поток гуннов. Они разлились по Кавказу, Черноморью, Дунаю и на Балканы во Фракии. Но Евтропий сумел собрать силы и прогнать гуннов обратно в Закавказье. За это получил титул патриция и консула.

Но под ногами диктатора не было твердой почвы. Одна военная сила свергала другую. Конкурент Евтропия Стиликон сговорился с готским генералом Гайной и потребовал у императора Аркадия головы Евтропия. Император колебался. Но предательницей Евтропия оказалась вознесенная им на трон императрица Евдоксия. Ей самой захотелось реально всем командовать. Пока Евтропий спасся у алтаря св. Софии в Константинополе. Но вскоре (399 г.) он все равно был казнен. Готский генерал Гайна сговорился с другим готским вождем, Трегибильдом, для захвата власти. Их силы уже встали в Халкидоне на другом берегу от Константинополя. Император Аркадий смиренно выехал к ним на поклон. И здесь в известной церкви св. Ефимии подписал мир и вынужденные обещания. Римские войска, охранявшие Константинополь, должны были быть удалены из столицы, и «град царей» оккупировался готскими силами.

Но коварные византийцы оказались хитрее наивных «азиатов» -готов. Они отняли у готов всякую возможность мирно сидеть и питаться. Создали такой тотальный бойкот и террор, что Гайна решил бежать из столицы во Фракию, а греческое население безжалостно вырезало отставших. В Дунайских областях готов выбивали шедшие за ними из Азии гунны. Подобное же добивание готов гуннами произошло и на почве Италии.

* * *

Вот в этот-то государственно сумбурный момент и попадает в Константинополь не по своей воле человек не от мира сего – св. Иоанн Златоуст.

На фоне этой даже государственно колеблющейся почвы и перманентной смуты появилась, не по своей воле, специфически одаренная талантами эллинского красноречия, и к тому же еще аскетически святая личность Иоанна Златоуста. Златоуст цринадлежал к тому слою, который обрабатывал земельные участки солидных размеров, а в городах вел промышленность и торговлю. По-нынешнему, это класс буржуазный. Жизненные интересы побуждали эти семьи давать своим детям наилучшее образование, т.е. платить большие деньги немногим частным учителям. Школа была делом частным, а не государственным. Иначе говоря, люди книжные и просвещенные древней церкви, так называемые отцы, учители и писатели древней церкви, были главным образом детьми зажиточных и культурных семей больших городов, принадлежали к наследственной интеллигенции того времени. Такими их «дворянскими гнездами» были города в центре Малой Азии и в районе Антиохии, около Ливанских гор. Отсюда вышли и «Великие Каппадокийцы», и вся школа антиохийского богословия: Мелетий Антиохийский, Диодор Тарсский, Феодор Мопсуестийский, Флавиан Константинопольский. За ними – Иоанн Златоуст. Он принадлежал к зажиточной семье. Учился у знаменитого тогда профессора риторики Ливания, который кроме Антиохии вызвался читать лекции и в Константинополе. Кажется, вслед за Ливанием и Златоуст в студенческие годы ездил в столицу для прохождения науки именно у Ливания. Последний не мог не оценить особых ораторских способностей Златоуста и предлагал ему стать его преемником по профессуре красноречия. Но Иоанн отдал свое сердце христианству, церкви и принял крещение от Мелетия. Св. Мелетий тогда еще стоял на позиции компромиссного учения о божестве Сына Божия. Вскоре Мелетий резко порвал с господствующими омиусианами и перешел к чистому никейскому омоусианству. Пока за это Мелетий был в отрыве от своей кафедры, и Златоуст жил со своей овдовевшей матерью. A после скорой смерти ее молодой еще Иоанн проявил влечение к аскезе и убежал жить к сирийским пустынникам. Неподалеку от него жил у пустынников и блаж. Иероним. Но Иероним убежал от их антиинтеллигентности к своей библейской филологии. То же произошло и со Златоустом. Он достаточно наскучался и наголодался в пустыне, нажил себе на всю жизнь тяжелый катар желудка. Через 6 лет своей ссылки Мелетий, после гибели гонителя православия императора Валента (379 г.), вернулся в Антиохию, собрал около себя верную ему «никейскую» паству и вызвал из пустыни молодого еще Иоанна Златоуста в свой клир и поставил его диаконом. Мелетий вскоре во время Константинопольского собора 381 г. умер, и тогда уже преемник его в Антиохии Флавиан поставил Златоуста в пресвитеры (386 г.). Златоуст в это время уже написал ряд своих работ – «О священстве», «О монашестве» и, конечно, сразу же прославился как проповедник. Флавиан назначил ему место в старом нижнем городе, εν τη Παλαιά, впоследствии постепенно поглощенном морем. Здесь-то и звучало в течение 12 лет живое Златоустово слово. Сила его доказывалась на опыте усмирения народного бунта в Антиохии. Против нового налога восстали низы и сбросили статуи императора Феодосия I Великого и его жены Флакиды. Местные власти были вызваны в столицу на допрос. В числе их уехал и митрополит Флавиан, поручив пастырское попечение в Антиохии Златоусту. Тут-то и был произнесен Иоанном ряд усмирительных проповедей. Они составили впоследствии особую коллекцию речей Иоанна Златоуста «О статуях». Этот сборник, названный впоследствии «Андриатис» (андриас – статуя), рано был облюбован балканскими славянами, переведен на славянский язык и копировался древнерусскими переписчиками.

После Феодосия I императорскую власть получили два юных сына его: Аркадий (18 лет) – над Востоком и Гонорий (11 лет) – над Западом. Известный немецкий историк Шлоссер говорит: «Оба сына Феодосия имели весьма ограниченные природные способности». Об Аркадии, в частности, церковный историк Филострогий пишет: «У него рост был маленький, тело сухощавое, силы слабые, лицо темноватое. Вялость его души звучала в его речи и характере глаз, которые сонливо и болезненно щурились». Неудивительно, что оба эти незрелые по годам императоры попали в руки временщиков. Около Аркадия временщики свергали и убивали один другого. Руфина сгубил Евтропий. A его сменили один за другим готские генералы: Гайна, потом Фравита, за ними комит Иоанн и т. д. Временная сила Евтропия сказалась в том, что именно он нашел невесту и жену для Аркадия в лице Евдоксии, родившейся во франкской семье германской крови. Тот же Евтропий, желая украшать столицу для собственного прославления, посоветовал Аркадию по смерти в 397 г. Нектария, поставленного еще Константинопольским собором 381 г., украсить столицу фигурой красноречивого антиохийского проповедника Иоанна. Нектарий был ни богослов, ни проповедник. A тут тщеславию столицы льстило привлечение артиста слова. Сказано – сделано. Риторический провинциал оказывается в столице. Талант слова, после рыбьего молчания Нектария, сразу создал специфический шум в столице. В Нектариево время никому и в голову не приходило обличать «сильных мира сего». A теперь масса услышала из уст провинциального проповедника нечто новое. Он призывал богатых уделить из их имений что-нибудь на свою бедную братию во Христе.

Болезненно было появление святого начальника и для клира. При глубоко светском Нектарии никто не беспокоился о дисциплинарных недостатках клириков. Иоанн стал налагать канонические запрещения.

Приказал удалять из домов целибатных клириков¹⁸ их подозрительных «сестер».

Потребовал от богатых диаконис и клириков скромной жизни и отказа от бросающейся в глаза роскоши.

Из своего архиепископского жилища и его обстановки тоже изгнал барскую роскошь.

Монахам запретил свободно гулять по городу.

Обличения в проповедях богатых и придворных нравов заставили высший слой общества враждебно настроиться.

Отказ Иоанна ходить по обедам у богатых граждан, чтобы есть всегда дома одному, тоже дал повод озлобляться на него за эту якобы гордыню. Между тем Иоанн не в силах был питаться обычно. Он так испортил себе желудок жестоким питанием у сирских пустынников, что уже не в силах был переваривать общепринятые виды пищи. Большей частью довольствовался рисовой кашкой.

Усердным помощником Иоанна в проведении мер дисциплинарной строгости был его диакон Серапион, египтянин. Его неуступчивость еще более усиливала дух оппозиции и протеста, сложившийся во всех власть имущих слоях общества.

После падения и казни временщика Евтропия императрица Евдоксия забрала силу власти. И ее настроением постарались завладеть все противники Иоанна. Императрице доносили, что, обличая дамскую суетность и страсть к нарядам, проповедник метит именно в нее. Евдоксии даже «подбросили» епископа Севириана Кавалльского, выдавая его за красноречивого проповедника «не хуже» Златоуста. Несколько проповедей Севириана до нас дошли в полных старых изданиях сочинений Иоанна Златоуста. По-видимому, враги Златоуста пускали еще тогда в оборот эти псевдоэпиграфы, чтобы сбить с толку общественное мнение и на опыте доказать, что Златоуст не исключение, есть и другие ораторы не хуже его. В это время Иоанн как раз отсутствовал в Константинополе. Рассорившиеся между собой епископы Ефесской митрополии в Малой Азии вызвали туда и Златоуста, чтобы, в роли третейского судьи и как епископа столицы – «Нового Рима», разобрать дело. Эта роль миротворца увлекла Златоуста. Местные Малоазийские епископы обвиняли своего Ефесского митрополита Антония в неправильных хиротониях многих епископов. Златоуст, внимательно разобравшись в делах, признал обвинения против Антония основательными, низложил его и еще 13 поставленных Антонием епископов.

Это смелое третейское разбирательство, как всякое беспощадное правосудие, вызвало широкое эхо на всем Востоке. Житейская мудрость большинства предпочитала метод «шито-крыто», нераздувание скандалов. Для Александрийской кафедры, которую занимал честолюбивый Феофил, это расширение компетенции Константинопольского архиепископа на Ефесские области было поводом для борьбы против унижения достоинства древних «апостольских» кафедр. Противники Златоуста привлекли в свой лагерь и его восточных земляков: Антиоха Птолемаидского и Акакия Веррийского. Старый (уже свыше 100 лет) Акакий Веррийский, после смерти Валента (379 г.) на опыте посрамленный в своей борьбе против «единосущия», склонен был ненавидеть всех преуспевающих молодых. Он решил подорвать и «карьеру» (как он понимал на свой лад активность Златоуста) своего прославленного молодого земляка. Он уже хвастался: «Я ему заварю кашу, αρτυω χυτραν».

Во время отсутствия Иоанна в столице придворные друзья «подбросили» Евдоксии для духовнической, пастырской роли Севериана Ковалльского. И Евдоксия согласилась, чтобы ее новорожденный сын Феодосий был крещен именно Северианом. Вернувшийся из Ефеса Иоанн был огорчен этим вбиванием клина между ним и императорской семьей, а Севериана счел нарушителем церковной дисциплины. Делопроизводитель Иоанна, диакон Серапион, при встрече с Северианом, будто бы не поклонился ему. По заявлению Севериана, Златоуст наложил на своего секретаря временное запрещение выполнять функции священнослужителя. Но Севериану показалось этого мало. Он желал запрещения навсегда. После личных объяснений с Златоустом, Севериан счел нужным удалиться из столицы. Огорченная этим, императрица решила воздействовать на Иоанна, чтобы он примирился с Северианом. Она в воскресный день явилась в церковь рано, до литургии. Иоанн сидел уже на своей кафедре. Императрица быстро подошла к епископу, положила ему на колени маленького Феодосия и во имя младенца просила простить Севериана. Златоуст был подавлен этим моральным насилием, но взял на себя подвиг формально помириться с Северианом. Последнего сейчас же вызвали в столицу и устроили манифестацию их мира. Оба епископа на одном из богослужений произнесли один за другим свои проповеди. Вероятно, и Севериан был в Константинополе учеником того же Ливания, как и Златоуст. Приемы их красноречия сходные. И сторонники Севериана подбросили в сборники слов Златоуста несколько проповедей Севериана, в чем разобрались только новейшие издатели творений Златоуста.

Златоуст говорил: «Никого я так не боюсь, как епископов» (!!). Он был прав, потому что восточные понятия открывают коллективу епископов возможность претендовать на роль собора, даже без заранее узаконенного возглавителя и председателя. Это просто немыслимо для папского Запада. Все недруги Златоуста в столичном светском обществе с готовностью стали поддерживать интригу суда и свержения Златоуста под добровольческим и почетным возглавлением Александрийского папы Феофила. Тот по столетней уже традиции спал и видел, как бы смирить любого константинопольского «выскочку». Вражеская помощь Феофила была принята с готовностью. Выдвинулись добровольцы борьбы. Вождем монашеской партии оказался земляк Златоуста, сириец Исаакий. Из константинопольских клириков посвятил себя этой борьбе выброшенный Златоустом из клира за убийство диакон Иоанн. Организовали сбор обвинительных материалов. Златоуст не был изощренным администратором. Думал о пользе дела, а не о канцелярских формах.

Он увидел недвижно лежащую груду мрамора. Велел продать ее и выручку раздать бедным.

Не совещаясь ни с кем, ставил кандидатов в епископы, и даже, «скопом» – четырех за один раз.

В диаконы поставлял даже вне чина литургии.

После литургии, раздеваясь на горнем месте, как больной желудком, ел свою пастилу.

Диаконисе Олимпиаде дал власть по ее усмотрению вести дело благотворительности.

Придворная интрига сговорилась с ярым врагом возвышения Константинопольской кафедры, со страстным и пристрастным Феофилом Александрийским, чтобы тот по старшинству чести его кафедры возглавил соборный суд над Златоустом. За какие вины? За вторжение в дела чужих епархий. Так было в Ефесской области. Так случилось и столкновение с престижем власти Александрийского папы. Явились в Константинополь монахи, обиженные судом Феофила Александрийского. Апеллируют к столичному архиепископу, ища у него пересмотра дела. Теоретически рассуждая, можно было бы им обратиться и к другому диоцезальному соседнему архиепископу – Антиохийскому, Иерусалимскому. Была бы картина в духе восточно-канонического права. По признаку автокефальности они все правомочны были пойти на третейское разбирательство дела, которое не успокоило столкнувшиеся стороны в другом диоцезе. Но в данном случае, конечно, нельзя закрывать глаза на то, что в низовых церковных массах обстановка рисовалась упрощенно. Не романтика апостольских кафедр фактически возобладала повсюду и воплотилась в канонической практике, а будничный реализм государственного быта. Старшими по титулу и власти епископами, митрополитами, архиепископами признаны были на практике в системе канонической субординации как раз епископы городов, административно старших. И не только у этих старших судящиеся клирики искали пересмотра их дел, но и просто у соседних епископов (см., например, Карф. соб. пр. 17, 107, 136; Сардик. соб. 3–4 и др.). Романтика старшинства апостольских кафедр не играла тут никакой роли. О чести апостольского начала той или другой кафедры вспоминали редко. Это была честь особого порядка, а не обычного, практического.

И в этом практическом порядке александрийские монахи, недовольные судом собственного архиепископа Феофила, поехали в Константинополь по проторенной дороге и общепринятым примерам, не помышляя ни о каком бесчинстве. На беду себе, и Златоуст также не задумался просто «приклонить ухо свое» к словам жалобщиков. Златоуст проконсультировался кое с кем из александрийских клириков, находившихся в Константинополе, и пришел к оправдательному заключению. Но, конечно, не допустил еще судящихся к служению в церкви, а откровенно (и, надо признаться, очень наивно) написал Феофилу в Александрию письмо, чтобы тот разъяснил ему: в чем же вина этих монахов? Златоуст через это сам попался на зубы Феофилу. Тот, не отвечая на судебно-следовательские допросы, просто начал контратаку: судебное обвинение в ересях самого Златоуста. Феофил прислал из Египта, где пылал среди монахов спор об Оригене, приверженную Феофилу группу монахов антиоригенистов. Они подняли в столице шум, что ничего не понимающий в делах Александрийской церкви Иоанн связался тут с еретиками – оригенистами. Приехавшие раньше александрийцы, в поисках правосудия, доложили Иоанну Златоусту, что, если он несвободен вмешиваться в их дело, то они формально переносят дело на суд императорский. Златоуст после этого снова написал Феофилу, что от разбора дела нельзя уклониться. Оно поставлено. Феофил на это откликнулся уже резко, сам перейдя в наступление. Он написал Златоусту: «Ты должен знать правила вселенского собора, что судить меня могут только свои епископы», а сторонних епископов дело не касается.

Чтобы ускорить свое дело и не затруднять Златоуста, александрийские апеллянты действительно обратились к суду светскому, императорскому. И эти судьи признали виновными не апеллянтов, а как раз монахов, присланных Феофилом. Их побросали в тюрьму, сослали в каменоломни, некоторые из них даже вскоре умерли.

После этого от имени светской власти послан Феофилу вызов на соборное судебное разбирательство. Феофил решил ускорить свое контрнаступление. Все личные страсти и обиды Феофил выгодно прикрывал принципом борьбы за бесспорное для всей вселенской церкви знамя апостольского достоинства Александрии, занимающей второе место после первого, столь же бесспорного римского.

Феофилу легко удалось возбудить пылкого ревнителя вообще, св. Епифания Кипрского. Тот снялся со своего места и поехал в Константинополь, чтобы там «навести порядок». Св. Епифаний уже раз проявил свою неистовость на юге Палестины. Там он вторгся со своими хиротониями в границы чужой епархии митрополита Иоанна Иерусалимского. И хотя тогда он был изобличен и осужден большинством епископов, в данном случае он опять соблазнился пойти по этому неверному пути. Св. Епифаний приехал в столицу, высадился в предместье, в Евдомоне, и был встречен сторонниками Феофила. Здесь, в церкви Иоанна Предтечи, Епифаний сразу же демонстративно рукоположил в диакона представленного ему кандидата. Узнав об его прибытии, Иоанн Златоуст вежливо пригласил Епифания остановиться у него. Но неистовый Епифаний начисто отказался и начал служить в церквах и домах, которые ему предоставляла интригующая против Златоуста партия. Она подняла знамя борьбы против Оригена и оригенизма, т.е. знамя александрийской партии, только что осужденной в Константинополе гражданским судом. И Златоуст, совсем не оригенист, тут ни при чем. Но по моменту это казалось демагогически выгодным. Интриганы Феофила, пользуясь слепым фанатизмом Епифания, дерзко подтолкнули последнего явиться наконец в кафедральный храм 12 апостолов и там произнести анафему на Оригена и его сторонников. Эта попытка была до безумия дерзкой. На пороге храма Епифания встретил распорядительный архидиакон Златоуста Серапион и отрезвил своим повелительным допросом: как это так, епископ Епифаний вторгается в чужой храм без законного разрешения местного епархиального начальника? Епифаний был неистовый, но честный человек. Он внял объяснениям Серапиона, почуял свою неумную роль. Разузнал многое, что творится в столице, и повернул резко назад, домой, на Кипр. Предание говорит, что он сказал при этом: «Оставляю вам столицу, двор и лицемерие». Потрясенный отрезвляющим переживанием, св. Епифаний тут же в дороге скончался (403 г.). Правда, ему было уже 96 лет.

Окружение Златоуста, конечно, осведомляло его о всех интригах против него при дворе, в обществе, епископате и монашестве. Но Златоуст не хотел приспособляться и карьерно угождать «сферам». Он взрывался обличениями с кафедры легкомыслия придворных нравов. Например, императрице Евдоксии угодно было устроить шумное торжество на площади пред храмом св. Софии по случаю воздвижения тут ее статуи. Это было вызовом Иоанну, его ригоризму. И Златоуст, учитывая интриги двора против него, не стесняется уже обличать нравы императрицы открыто. Он говорит с кафедры: «Вы знаете действительную причину, почему хотят погубить меня? Это потому, что я не распоряжался расстилать перед собой богатых и дорогих ковров, что я не хотел одеваться в одежды, шитые золотом и шелком, что я не очень любил удовлетворять чувственности этих людей.

Меня гонят не за богатство и не за то, что я совершил какое-нибудь преступление. Если бы это было так, то я должен был бы приходить от этого в смущение. Нет, меня гонят за то, что я люблю вас. Еще живо потомство Иезавели. Еще Иродиада беснуется; она пляшет, она требует головы Иоанна. Все устремляется к нечестию...» В греческом оригинале тут бьющая игра слов: «πάντα είς άδοξίαν έκτρέχει». Во-первых, требование «головы Иоанна» есть такое же покушение на голову нового Иоанна. Во-вторых, άδοξία – Адоксия – «злославие» есть обнажение обратного смысла ευδοξία Евдоксии – «благославия».

Война объявлена. Фронт императрицы усиливается обиженными светскими дамами. Евграфия, молодая вдова, озлоблена личным моральным выговором Иоанна Златоуста, зачем она в ее вдовьем положении усиленно рядится и завивает кудри. Информаторы осведомили Феофила Александрийского, что он, получивший грозный императорский вызов на суд, теперь может без страха приезжать в столицу. Уже все созрело к тому, чтобы угроза Феофила Златоусту осуществилась: «Не ты меня будешь судить, а я – тебя». Феофил ехал в Константинополь целым флотом с 30-ю епископами и, конечно, с большими деньгами для его царственных «евлогий», т.е. различных подношений и ублажающих обедов. Корректный и наивный Иоанн Златоуст приготовил даже на случай резиденцию для Феофила на время суда. Но это, конечно, было гордо отклонено на месте. Пышная встреча еще на воде в Золотом Роге развернулась при высадке на сушу в целый караван, который мимо св. Софии, мимо всех храмов проехал в уготованные александрийцам апартаменты. Начались пышные обеды и раздача «евлогий». Евграфия была руководительницей угощений и обедов от лица императрицы и дружеских Феофилу правительственных фамилий. Шел открытый заговор против Иоанна Златоуста, и созванный императорским указом собор для суда над Феофилом открыто и без стыда превращался в свою противоположность: в суд Феофила над Иоанном. Съехавшиеся на собор епископы были в лице главарей обработаны Феофилом против Златоуста.

Место собора было указано на той стороне против Константинополя в Villa Rufiniana, называвшейся преимущественно по ее местоположению, как вилла «под Дубом, επι Δρυν». Туда собрались уже 28 епископов александрийского округа и целое объединение врагов Златоуста, озлобленных на него за его суд и расправу на малоазийской территории, в черте митрополии Ефесской. В первую голову в их лагере видим константинопольского «героя», любимца императрицы, личного конкурента Златоуста на славу проповедника Севериана Кавалльского. K этой группе примыкал и Макарий из Магнезии, не подчинившийся митрополиту Ираклиду, поставленному Златоустом вместо свергнутого им митрополита Антония. Место собора «под Дубом» избирается, конечно, по соглашению с местным Халкидонским епископом Квирином, занявшим позицию на противозлатоустовском фронте. Особенно ценными для Феофила голосами против Златоуста явились сирийские земляки последнего – Антиох Птолемаидский и перешагнувший через грань столетнего возраста старый волк утасшего арианского направления Акакий Веррийский. Сей последний, раздавленный на Востоке победой никейского омоусианства, вероятно, ненавидел своего младшего по Антиохийской школе земляка Иоанна за то, что тот не поддался соблазну старых антиохийцев – задержаться на позиции Акакиева омийства, хотя и не дразнил гусей красным знаменем «омиусианства». Златоуст по нравственно здравому чутью отвращался от топтания на этой наболевшей и вызывающей озлобление почве.

Вместе с Иоанном Златоустом держалось около него на законной почве до 40 епископов. Однако старейший по чести в Константинопольской округе (что сохраняется и до наших дней) митрополит Ираклийский Павел примкнул к Феофиловой стороне. Феофил дал ему роль председателя на своем соборе. Хотя императорский указ задачей собора ставил суд над Феофилом, но и для этой прямой задачи Златоуст требовал отвода от участия в соборе четырех его личных врагов: Акакия Веррийского, Антиоха Птолемаидского, Квирина Халкидонского и Севериана Кавалльского. Эту уступчивость Златоуста следовавшие за ним 40 епископов считали излишней и лишь уловляющей в сети Феофила. И так как Феофил, конечно, и не подумал об отводе указанных вождей собора, то Златоуст и отказался идти на него. Феофил только этого и ждал. Собор для двора и столичного общества был законным. Своим отсутствием на соборе Златоуст дал видимую оправданность тому, что подсудный собору Феофил вдруг превратился сам в судию. 40 епископов, окружавшие Златоуста, написали Феофилу запрос: как мог он, возглавитель Египта, явиться судьей в чужом диоцезе?

Иоанн Златоуст был мягче: за себя лично он соглашался явиться на собор, если из него будут устранены четыре лично ему враждебных епископа. Все это было бесполезно, ибо задачей Феофила был захват собора, подстроенный придворными силами, стремившимися свалить Иоанна.

После повторного приглашения Феофилов собор судил Иоанна в его отсутствие. Вменялось ему кое-что из вздорных обвинений. Но главным образом он извергался in contumatium за неявку на собор.

По методу «куй железо, пока горячо» вердикт собора в тот же день подносится императору на подпись и объявляется константинопольскому клиру. Для давления на волю императора кроме вин якобы канонических на плечи Иоанна вешается и политическая вина, crimen laesae majestatis, подрыв императорской власти прямыми обличениями ее с церковной кафедры.

Сама императрица Евдоксия испугалась крайностей этого лжесоборного суда. Но все-таки согласилась пока на удаление Златоуста из столицы. Евдоксия боялась народного почитания Златоуста. И в этом не ошиблась. Выжидательное молчание длилось четыре дня. Златоуст заявил, что он требует правильного соборного суда.

Златоуста тайком увезли через Мраморное море в Никомидию. Но в народе началось брожение. Когда Феофил и Севериан Кавалльский в роли победителей заняли церковную трибуну и начали свою агитацию, поднялся бунт против «александрийцев». Бунтующие кричали: «Утопить Феофила в Босфоре!» Большинство александрийцев, ложно возомнивших о своем победном хозяйничанье в столице, со страху погрузились обратно на свои суда и убежали из Константинополя. Волны бунта перепугали и дворец. В особенности поддалась панике императрица Евдоксия. Житийный биограф Иоанна Златоуста Палладий Елеонопольский пишет, что Евдоксия в своей спальне пережила какое-то явление Иоанна Златоуста. Блаж. Феодорит сообщает, что в эти же дни случилось в Константинополе и землетрясение. Евдоксия потребовала возвращения Златоуста. Она сама послала с особым курьером письмо к нему, уверяя, что она лично непричастна к его высылке и приглашает вернуться в столицу.

Иоанн не хотел было возвращаться в столицу. Он предпочитал сидеть в своем загородном жилище и требовал суда над собой на правильном соборе. Но народ не считался ни с какой диплооматией, а немедленно организовал триумфальную встречу своего героя и потребовал от Златоуста слова. Свое положение Златоуст сравнивал с искушением Авраама в Египте, когда фараон потребовал к себе Сарру, но она осталась чистой. A прелюбодеи посрамлены.

Морально провалившийся в данном случае Феофил отбросил в сторону свою вражду к монахам, которые жаловались на него в столице. Они взяли свою жалобу назад, и Феофил прославлял их как лучших из монахов.

Иоанн Златоуст настаивал на необходимости законного собора по правилам. И правительство, несомненно по желанию перетрусившей императрицы Евдоксии, разослало вновь приглашение на собор. Оно было направлено и к Феофилу Александрийскому, который даже у себя в Александрии был освистан за его интригу против Златоуста. Он сам на собор не решился поехать, а послал своих заместителей с инструкциями: настаивать на реальности соборного («под Дубом») извержения Иоанна из сана, ссылаясь при этом на четвертое правило Антиохийского собора. Защитники Златоуста отрицали общеобязательность этого правила, ибо отрицали и вероопределение этого собора (341 г.) как порочное по своей арианской тенденции и вражде к св. Афанасию. Данные соборные совещания длились, но согласия партий не получилось. Однако власть политическая пришла к подсчету голосов сама в пользу осуждения Златоуста.

Власть трусливо не объявляла приговора, скрывала его от народа в расчете, что голос толпы сам собой замрет и погаснет.

Иоанн был подвергнут бойкоту двора. На Рождество 403 г. императорская фамилия не пришла в церковь, также и на Пасху 404 г. в клире продолжался раскол. Иоанн Златоуст был заперт в своем жилище, т.е. фактически содержался под арестом. Наконец его враги – Севериан Кавалльский, Акакий Веррийский и Ко. – добились от императрицы Евдоксии дозволения привести судебный приговор в исполнение. Приговор своего собора об устранении Иоанна с константинопольской кафедры и о ссылке его в неведомые народу области (по-нашему – в Сибирь) для создания атмосферы забвения. На пятый день по Пятидесятнице добились своего. Назначили 20 июня день отправки арестанта в дальний путь через Малую Азию и разрешили Златоусту прощание с близкими ему клириками и диаконисами. Иоанн Златоуст при прощании завещал друзьям позицию покорности власти его преемника. Просил их лишь не подписываться под актами, его осуждающими. Народная толпа в это время осаждала здания, примыкающие к св. Софии. Иоанна потайными ходами вывели и увезли.

Тотчас после увоза обманутые и озлобленные низы учинили месть. Неведомо кто подложил огонь под самую кафедру Софийского храма. И вся блестящая по тогдашнему времени базилика и соседние дворец и Сенат оказались объятыми пламенем, который не смогли остановить. Все было за три часа превращено в развалины. Погибло много античных украшений в Сенате. Конечно, обвинили в этом «иоаннитов». Так стали называться приверженцы Златоуста. Многих из них казнили. Златоуста первые дни тайно укрывали в Никее и вскоре также тайно увезли в ссылку. В дороге через Малую Азию струсившие местные епископы прятались, боясь оказать даже простую вежливость и помощь арестанту. Никто нигде, ни в Анкире, ни в Кесарии Каппадокийской, его не повидал и не помог избавиться от желудочных болей, которыми он страдал.

Привезли Златоуста в так называемый Кукуз, глухое селение в пределах нашего Закавказья. Это теперь исчезнувший городишко между Кутаисской губернией и Батумской областью. Местное население, по преданию, дружественно и почетно отнеслось к гонимому святителю. Да и местная администрация не пресекала потока писем к нему и из столицы, например от Олимпиады, и из родных антиохийских пределов.

Через неделю после увоза Иоанна Златоуста из Константинополя поставлен был на его место брат покойного Нектария 80-летний старик Арсакий. Но он в следующем же году скончался (405 г.). На место Арсакия назначен из столичных пресвитеров враг Златоуста Аттик, который приступил к радикальной чистке всех сторонников Златоуста. Все такие епископы и клирики были низложены. Даже все давшие им приют подверглись конфискации имущества и многие отправлены в ссылку.

Иоанн Златоуст был передан на расправу императорскому двору своими восточными собратьями из Александрии и Антиохии. Ему оставалось апеллировать в Рим тотчас же после неправедного суда над ним «под Дубом». Но он и с этим не торопился, пока не узнал, что папе донес о своем суде над Златоустом и о низложении последнего сам Феофил. Тогда, не откладывая, Златоуст отправил с сообщением о своем деле в Рим трех епископов с письмами: и от себя, и от 40 своих епископов, и от верного ему константинопольского клира. Златоуст протестовал против беззакония. Подобные же докладные письма и апелляции он направил со своими посланниками и двум автономным митрополитам: Миланскому и Аквилейскому. Папа Иннокентий I (401–417 гг.) ответил и Феофилу и Златоусту, отвергая, αθετησας, суд Феофила и требуя для этого нового собора епископов Востока и Запада, из которого были бы удалены все острые партийцы той и другой стороны ради полного беспристрастия. Феофил вынужден был послать в Рим более подробный доклад с текстом протокола бывшего судебного заседания «под Дубом». Папа увидел, что заседало всего 36 епископов и из них 29 египтян – «подголосков» Феофила, что обвинения несерьезные. И папа Иннокентий послал Феофилу грозное письмо, вызывая его на суд собора, который соберется на Западе и будет судить дело по канонам Никейского собора, единственно признаваемого на Западе. Это намек на непризнание Римом обязательности четвертого правила Антиохийского собора, по смыслу которого судили тогда (341 г.) св. Афанасия.

По изгнании Златоуста его приверженцы во множестве бежали в Рим и там дружелюбно принимались. Это были священники и епископы не только из Константинополя, но и из Фессалоники и с Востока, земляки Златоуста до Месопотамии включительно. Папа доложил об этом гонении своему западному императору Гонорию, прося созвать собор в Фессалонике. Тот согласился и обратился с этим к императору Аркадию. Об этом же написали письма к Аркадию и папа римский, и автономные архиепископы Милана и Аквилеи. Большое и почетное посольство направилось в Константинополь. Под защитой этого посольства возвращалась в Константинополь и часть греческих беженцев, скопившихся в Риме.

Уже в Афинах посольство по приказу императора Аркадия было задержано. В Фессалонику его не пустили. И когда довезли до Константинополя, то с берега увезли на берег Мраморного моря как своего рода арестантов. До впуска в столицу у всех этих «римлян» потребовали предварительно признания поставленного на место Златоуста Аттика. Все отказались. Тогда посольская неприкосновенность этой группы лиц была отвергнута. Письма императора и папы у послов были отобраны, а сами они арестованы. Итальянцев отвезли обратно в Рим. Греков развезли по разным местам ссылки. В частности, Палладия Елеонопольского отправили в верхний Египет до Ассуана (Сиены).

Оскорбленный папа Иннокентий I должен был разорвать общение с врагами Златоуста и посылал много раз ссыльному святителю утешительные письма. На Востоке во власти императора Аркадия все приверженцы Иоанна Златоуста были гонимы как ромофилы.

Златоуста защищал не только Рим, но и свой антиохийский Восток. В Антиохии почти столетний архиепископ Флавиан скончался (26 сентября 404 г.). В следующем месяце (6 октября 404 г.) скончалась и императрица Евдоксия, имя которой заставляло воздерживаться от излишних жестокостей по отношению к Златоусту. Партия императора Аркадия на место скончавшегося Флавиана постаралась провести врага Златоуста пресвитера Порфирия. Приверженцы Златоуста возглавлялись пресвитером Констанцием и хотели бы видеть его заместителем Флавиана. Но Констанций мужественно отправился в Закавказье, как бы посланником к Златоусту от антиохийской паствы. За время его отсутствия императорская власть и водворила в Антиохии Порфирия. Особый указ императора повелевал не допускать в церковь отвергающих общение с Феофилом, Акакием и этим новым – Порфирием.

Императоры Аркадий и Гонорий в это время были почти в войне из-за Иллирика. На Востоке у Аркадия все приверженцы Златоуста тем самым причислялись к западному лагерю и были для императора его врагами.

Переписка Иоанна Златоуста с папой и с антиохийцами тревожила его константинопольских врагов – Севериана и Порфирия. Они просили императора Аркадия убрать Иоанна из Кукуз, ставших очень известными, и сослать в местечко более глухое и отдаленное. Назначен был приморский Питуинт, ныне Пицунда. Ссыльного, по-прежнему слабого, истощенного, не способного тащиться «по этапу», опять повезли к северо-западу по бездорожью. Но поблизости, около селения Команды, Иоанн свалился с ног – силы ему изменили. Его занесли в ближайшую церковку мученика Василиска, где он и отдал Богу душу, сказав: «δοξα τω Θεω παντων ενεκα – Слава Богу за все!»

В 1904 г., по случаю 1500-летия со дня кончины Златословесного учителя Вселенской церкви, русский Священный Синод задал задачу своим ученым (проф. А. И. Бриллиантову и В. Н. Бенешевичу совместно с грузинскими учеными) определить археологически место ссылки и смерти великого отца церкви. В тот момент это были еще места в границах России и не сданы туркам. Наступивший хаос войны и революции (1914– 1920 гг.) предал эту задачу забвению.

Неправедное гонение на Иоанна Златоуста не могло быть принято общецерковным сознанием. Враждебная Златоусту сторона продолжала гасить славу его имени и по смерти. Но соборное признание широких низовых церковных масс и высоко поднятое знамя Рима в защиту праведника очень скоро победили временную официальную ложь государственной и партийной церковной власти. Сгоряча ложь побеждает и временно торжествует. Но срок тьмы минует, и наступает неудержимый рассвет.

Неистово страстный Феофил Александрийский хотел извратить соборный суд церкви, подбрасывая в костер страстей все новую горячую серу. Феофил был в азарте борьбы против оригенизма, с которым он искусственно-демагогически связал и имя Златоуста. Блаж. Иероним в это время переживал полосу услужливости Феофилу в этой борьбе. И, как мастер бранчивости, щеголял в своих письмах безмерными поношениями Златоуста как «нечестивого, разбойника, святотатца, Иуды и сатаны, которого достаточно наказать не может даже сам ад».

На масличной горе у Мелании в это время общались с друзьями Златоуста и знали, как относится к нему римский папа. В своем неразумном азарте борьбы с врагом Иероним и не заметил, как его соблазнитель на безоглядную борьбу с Оригеном и Златоустом, сам-то Феофил, удовлетворенный победой над живым врагом, не ополчался уже на Оригена. Он продолжал пользоваться им при случае. Ведь другого источника учености у него и не было. A на ядовитые замечания не без лукавства отговаривался: «Ориген – это луг, на котором растут разные цветы и травы. Надо умело их разбирать, чтобы пользоваться».

Как ни наивничал Феофил, упиваясь своей победой и даже презирая суд над ним Рима, но ход времени приближал ликвидацию его близорукого и мимолетного торжества. Правда была по суду народной совести и суду Рима на стороне загубленного праведника. Сменилась власть, творившая неправду. В 408 г. умер император Аркадий. Хотя принятый курс политики при малолетстве сына Аркадия 7-летнего Феодосия II официально и продолжался, но церковные низы, тяготевшие Иоанну Златоусту и прозванные уже «иоаннитами», в предчувствии перемен продолжали своим упорным ростом завоевывать себе свободу. Все изгнанные за свое бегство в Рим епископы твердо держались на стороне «иоаннитов». У официального главы Константинопольской церкви архиепископа Аттика храмы не были полны народом, а в неразрешенных молитвенных собраниях вне города (за столбами застав, εξω κιονων) участвовали густые толпы. Сам Аттик по смерти императора Аркадия (408 г.) поневоле счел нужным относиться терпимо к упорствующим и этим вовлек часть их в официальную церковь. Но часть населения и большинство епископов не сдавались на примирение. И сестра Феодосия II Пульхерия, достигшая в 419 г. своего 16-летнего возраста и приобщенная к власти со званием «августы», сложилась в убежденную сторонницу мира с папами и оправдания памяти Иоанна Златоуста. Но эти предрасположения Пульхерии до времени не изменяли заведенного Феофилом Александрийским «неумного» курса церковной политики. «Неумного» для самой Александрии, традиционно опиравшейся на Рим в защите своего второго почетного места. Сейчас неумный Феофил, вульгарно говоря, «в ус себе не дул», когда даже самые авторитетные богословы александрийского патриархата возмущались его неправедным судом. Так, открыто осуждал Феофила преподобный Нил Синайский, в миру бывший крупным чиновником в Константинополе, и преподобный Исидор Пелусиот (из Пелусия). Исидор укорял всех, не щадя вместе с Феофилом и самого императора Феодосия II. Он писал: «Египет всегда был врагом Моисея, приверженцем фараона. Теперь против святого учителя выдвинул этого Феофила, человека жадного до драгоценных камней и золота. K нему примкнули четыре участника, четыре отступника, как и он, – Акакий, Севир, Антиох и Квирин. И они его уничтожили». Все такого рода письма тогда выполняли роль публицистических журнальных статей; распространялись и читались,

В Антиохии, на родине Златоуста, память о нем искусственно полицейски подавлялась, пока жив был поставленный с этой целью Порфирий. Как только он умер в 414 г., избранный на его место старый монах Александр посвятил себя не партизанству, которым с арианских времен болела Антиохийская церковь, а объединению. Он примирил с собой упорные остатки «малой церкви», оказавшейся после Евагрия без епископа. Он восстановил в диптихах¹⁹ запретное имя Иоанна Златоуста, и все, кто противились покойному Порфирию, воссоединились с церковью. Все клирики были приняты Александром в сущем сане, в том числе и два епископа, Елпидий и Пап, удаленные за верность Златоусту. Протоколы этих двух воссоединений Александр Антиохийский послал к папе Иннокентию (415 г.). Благодаря этому мир антиохийской и римской церквей был восстановлен.

Александр поехал в Константинополь и вдохновил там народ требовать возношения имени Иоанна Златоуста в диптихах. Но Аттик еще не мог этого допустить. Да и в самой Антиохии по смерти Александра преемник его Феодот снова вычеркнул имя Златоуста из диптихов. И «казенная» партия вновь подняла голову. Старый дипломат до цинизма Акакий Веррийский, лицемерно уступивший имя Златоуста Александру, хотел снова зачеркнуть его в диптихах. Но народ уже поднял голову и вынудил Феодота вновь провозгласить Златоуста, эту подлинную антиохийскую славу. Движение передалось и в столицу. Сам Аттик получил указание от двора вставить в диптихи имя Иоанна. И через это народное волнение улеглось. Настал черед и для Александрии почистить свою репутацию гонительницы Иоанна Златоуста и вместе с тем почти противоестественной противницы Рима. Феофил умер в 412 г. Еще при жизни его целый африканский собор епископов 407 г. делал попытку примирить Феофила с восстановлением имени Златоуста в диптихах. Все напрасно. Место Феофила занял его племянник Кирилл, столь же темпераментный и пристрастный. Он был двумя головами выше своего дядюшки по богословским знаниям и способностям, человек смелый и настойчивый. Нелегко было такому переменить курс своей мысли.

Кирилл был пламенный борец, не только кабинетный. В международной Александрии до эпохи Юстиниана (VI в.) еще не сложилось господство единой имперской религии. Знамя язычества еще высоко держалось в кругах местной интеллигенции. Префект Египта Орест еще обязан был охранять фактическую свободу веры, и это раздражало христиан, сознававших себя монопольными хозяевами страны. Через 150 лет при Юстиниане Великом это и наступило, но не без жестоких мер верховной власти. A пока александрийские папы еще раздражались неполным господством церкви. Кирилл был в открытой борьбе с префектом Орестом. Среди трудных задач префектуры была и неизбывная задача спасения евреев от погромов. Орест арестовал вождя толпы Иерака и наказал его как провокатора. Архиепископ Кирилл был возмущен наказанием Иерака. И приверженцы Кирилла угрожали местью евреям. Но иудеи не утерпели и устроили ночью погром христианам с поджогом, с убийствами. Кирилл с утра одобрил разгром синагоги и всего еврейского квартала. Орест поэтому имел свои основания считать св. Кирилла силой бунтарской. В повиновении Кириллу была, по наследию от его дяди Феофила, целая армия нитрийских монахов. Разгромив у себя оригенизм, они искали, кого бы погромить еще. Кто-то направил их внимание на Ореста как на столп язычества. И в один прекрасный день Орест увидел перед собой вышедшую из пустыни армию монахов около 500 человек. Они начали открыто бранить Ореста за то, что он язычник. Орест заявил им, что он – христианин, крещен по обычаю того времени в зрелом возрасте и именно теперешним архиепископом Константинополя Аттиком. Погромщики были сбиты с позиции, но один из их среды, монах Аммоний, камнем раскровянил Оресту голову. Аммоний, конечно, был арестован и во время допросов забит ликтором до смерти. Св. Кирилл демонстративно устроил Аммонию торжественные похороны и объявил его мучеником с переименованием в Фавмасия-Чудотворца.

Среди покровительствуемых Орестом лиц языческого общества была известная философесса, профессор неоплатонической философии, Ипатия. Ее лекции серьезно оценивали и слушатели-христиане, как видно из писаний Синезия, епископа Птолемаидского. В окружении св. Кирилла Ипатию считали вдохновительницей административных мер Ореста в пользу религиозной терпимости. Всегда звереющая при науськивании толпа напала на идущую в Академию Ипатию, обнажила ее, таскала по улицам и затащила в церковь. Тут какой-то фанатик, чтец Петр, забил насмерть измученную Ипатию. Оскорбленное тело Ипатии было рассечено на куски, даже мясо с костей ее было содрано устричными раковинами и сожжено на костре.

О внесении имени Иоанна Златоуста в диптихи писали Кириллу даже сами прежние гонители Златоуста. Даже греховодник Акакий писал из Антиохии о возмущении народа против Феодота, не желавшего сначала уступать. Сам Аттик Константинопольский указывал Кириллу на требования народа и, наконец, двора. Кирилл возражал: «Зачислить низложенного Иоанна в епископы – это все равно что Иуду поместить среди апостолов». Кирилл говорит, что его дядя Феофил был судьей на соборе и он – Кирилл – хорошо знает дело. Есть даже основание предполагать, что и сам Кирилл в окружении дяди Феофила был на соборе «под Дубом».

Кирилл не соглашался внести имя Златоуста в диптихи. Но... как показывает все его дальнейшее поведение, при всей его страстности и пристрастности Кирилл был человек смелой воли, умел себя обуздывать в большой церковной политике. Вскоре он понял, что разрыв его дядюшки с Римом был элементарно неумен. Кирилл смело повернул руль и, ради восстановления мира с Римом, внес после 415 г. имя Иоанна Златоуста в диптихи...

Споры о двух природах во Христе оказались догматической болезнью еще более тяжкой, чем затяжные арианские смуты, завершившие трехсотлетний период споров триадологических. Таких же три новых столетия понадобились древней, главным образом восточной, церкви для изживания поднявшихся и никак не улегавшихся споров о двух природах в Богочеловеке. После победы над арианским богословием оно исчезло с поля истории. Ни одной упорствующей арианской церкви не осталось. Наоборот, новые христологические споры не поддались тотальному завершению и победе церкви Вселенской. В результате споров родились и до наших дней остались живыми целые обширные национальные еретические церкви на христианском Востоке.

Антиохийский район восточного богословия раньше других натолкнулся еще на языческую отраву, разлагавшую самый оригинальный, новаторский догмат христианства – вочеловечение Бога. Широкому языческому сознанию была близка идея явлений небожителей в разных формах на земле. Но эти теофании были, по существу, призрачной природы, не нуждались в полноте реальности. Параллельно и в ветхозаветной религии откровения проповеданы были многообразные теофании, а не воплощения. Проповедь евангельского реализма о воплотившемся Сыне Божием легко перерождалась на этой почве восточной религиозности в чистый докетизм. И, по посланиям св. Игнатия Антиохийского, атмосфера сирского и малоазийского районов быстро растворяла проповедь о Рожденном, Распятом и Воскресшем Богочеловеке в докетическую доктрину о призрачном богоявлении. И докетизм еще долго бытовал на этих территориях. Еще через 100 лет в Антиохийском районе некий Серапион проповедовал докетизм и опирался на какую-то свою священную литературу. Маркиониты и гностики III в. довольно пышно цвели в этих же районах. Еще в VI в. здесь упоминаются докеты. По полемическим возражениям и св. Афанасия Великого, и Василия Великого, сирийские докеты проповедовали, что и самая плоть евангельского Христа была «с неба»; ссылались на выражения апостола Павла: «Первый человек от земли смертен, вторый человек – Господь с небесе».

Новоявленное арианство по-своему нуждалось в принижении божественной природы Христа, чтобы проще и рациональнее соединять во Христе природу земную, конечную, с природой небесной, но не абсолютной, а тоже относительной, иначе говоря, упрощать чудо богочеловечества до естественного соединения конечного с конечным. Смелый и грубый Евдоксий так и пишет в своем вероизложении: «Веруем во Единого Господа воплотившегося, но не вочеловечившегося, потому что не душу человеческую принял Он, но стал плотию: не два естества, потому что он не был совершенным человеком, но вместо человеческой души был Богом во плоти». Арианствующий Лукий Александрийский писал: «Посему и вопиет Иоанн «Слово плоть бысть», т.е. Оно сложилось с плотию, но не с душой. Если же бы Он имел и душу, то движения Бога и движения души были бы противуположны друг друту. Ибо и Тот (Бог), и друтая (душа) самоподвижны (αυτοκίνητοι) и определяют себя каждое к различным действиям». Таким образом, человеческая природа здесь взята не вся: отброшена ее душа и заменена природой Божества. Один из видов будущего монофизитства.

Курьез истории, что с арианством сошелся в разрешении этого вопроса о двух природах во Христе самый твердый антиарианин, блестящий богослов эпохи, Аполлинарий Младший (Аполлинарий Старший – это его отец), епископ Лаодикии Сирской. Он был столь строгий, непримиримый «староникеец» на Востоке, что не признавал иерархической власти даже Мелетия Антиохийского, не говоря уже о маленьком Павлине. Под предлогом этих арианских смут он просто объявил себя здесь главой автономной церкви. Как талантливый писатель и профессор, он имел достаточно выдающихся сторонников и приверженцев, и св. Василий Великий в молодости почтительно дружил с ним, и сам великий Афанасий ценил Аполлинария за ревность по никейской вере.

Исходя из платоновской трихотомии (дух, душа и тело) в человеке, Аполлинарий, как известно, заменил в Иисусе Христе третью, высшую часть человеческой природы, т.е. «дух» человеческий (πνεύμα), иначе «ум» человеческий (νους), Логосом Божественным, т.е. второй Ипостасью Св. Троицы. Но при жизни св. Афанасия это учение Аполлинария не проповедовалось еще громко, а проводилось глухо, не без дипломатии. Так, на соборе 362 г. в Александрии монахи Аполлинария подписали, что «Христос принял человеческое тело не бездушное и не безумное». Но какой подразумевался здесь «дух» и «ум», не было ясно. Афанасий не хотел враждовать с Аполлинарием и молча принял эти формулы. В соседних с Аполлинарием областях уже раздались возражения Аполлинарию. Возражали и Диодор Тарсский, и Флавиан Антиохийский. Но голоса их еще не прозвучали на широком церковном поле. Папа Дамасий в Риме осудил самую доктрину, не огласив имени Аполлинария. По мере распространения и оглашения этой доктрины ее громко осуждали при случае и Мелетий Антиохийский, и Василий Великий, и западные никейцы, сосланные на Восток (Евсевий Веркелльский и Лукифер Каларисский). Но Аполлинарий постарался организовать для себя целую «церковку» из нескольких епископов с главной кафедрой в Вирите (Бейрут). Эти епископы подняли агитацию в защиту своей доктрины. Но шум агитации только повредил им. Он вызвал осуждение их доктрины как еретической с высоты II Вселенского Константинопольского собора 381 г. A затем в эдикте императора Феодосия I 383 г. аполлинаристы приравнены к евномианам и македонианам; им запрещено иметь иерархию и церковные собрания. По смерти Аполлинария огорченные, но и озлобленные его ученики прибегли к самозащите и вместе к нападению на православную церковь довольно сильным и ядовитым способом. Тетради с лекциями Аполлинария они надписали разными именами: то Григория Чудотворца, то Афанасия; то пап – Юлия, Дионисия, Феликса. Подделка поразительно удалась. Правда, уже в VI в. ученый Леонтий Византийский видел эту фальсификацию, высказал в общей форме свой критический взгляд, но он принадлежал к искушенному в науке меньшинству. Большинство же церковных писателей, хотя бы и высокоталантливых, как, например, Кирилл Александрийский (V в.), не искушены были в таком скептицизме и стали жертвами этой широко распространенной подделки. Ученики Аполлинария, прививавшие церкви отраву его догматствования, были им искренно соблазнены, потому что были зачарованы выдающимся профессорским талантом Аполлинария. И самого Аполлинария соблазнил его эллинский талант философствования. Исказив нечто в тайне догмата обожения человека, он чисто по-эллински зачаровался и заразил очарованием своих учеников, тоже эллинов. Они записали: «Только один отец наш Аполлинарий первый объяснил сокровенное для всех таинство воплощения». Почти смешно такое признание. Ведь «объяснить таинство» – значит его упразднить, разрушить. Вот это и случилось с великим Аполлинарием. Вот логика Аполлинария:

Для реальности искупления нужно реальное воплощение. Но это невозможно при полном трехчастном (дух, душа и тело) составе человека:

Скорее можно просверлить скалу простым пальцем, чем при двух логосах (человеческом и божеском) получить единую личность. Природа логоса-разума состоит в том, что он, по Аполлинарию, «αυτοκινητος – самоинициативен», т.е., говоря современным нам языком, он есть живой субъект, υποκειμενον. Выражаясь грамматически, он есть единое подлежащее, единый субъект в одном предложении. Два субъекта требовали бы и двух действий. Это так же абсурдно, как помещение двух тел в одном пространстве. Такое подлеположение двух было бы паралогично и ненужно. Получился бы обоженный человек (ενθεος ανθρωπος), или человекобог (ανθρωποθεος), κакой-то кентавр. Так получилось бы два Сына: по природе и по усыновлению. Поклонение им было бы наполовину идолопоклонством. Получилась бы не Троица, а четверица.

Не достигнута была бы и цель воплощения – уничтожение греха и смерти. Для этого нужно, чтобы Бог умер, как человек. A если во Христе дан полный человек, т.е. И с человеческим разумом (логосом), то он, как человек, и страдал, и искупления не получилось бы.

Где полный человек – там и грех. Источник греха в душе. Душа сама по себе и безразумна и инертна, αλογος και ετεροκινητος. Εе определяет нечто другое: логос. Но логос человеческий немощен. Нужен логос мощный, чтобы его не победила тварная человеческая душа. Какой же выход из этого? Нужно, чтобы на месте логоса в Богочеловеке был Логос Божественный. Природа человеческая не нарушена, ибо душе вообще свойственно управляться чем-то другим, высшим, – Законом Божиим. Итак, нужно, чтобы во Христе был логос безгрешный. Иисус Христос не аскет. Он без борьбы с грехом. Он – «одна природа, одна ипостась, одна энергия, единое лицо, весь Бог, весь человек». Нельзя говорить о двух лицах, о двух естествах. Он – μία φύσις του θεοΰ Λόγου σεσαρκωμένη, поклоняемая вместе с плотью единым поклонением. Это одна природа σύνθετος, σύγκρατος, т.е. слитная. Тут, как записали лекции Аполлинария его восторженные ученики, лектор восклицал: «О новая вера! О божественное смешение: Бог и плоть составили (απετελεσε) одну природу!»

Аполлинарию возражали: это человечество не истинное человечество, потому что плоть без ума есть и у животных. Но Аполлинарий защищался: «Да, Христос не просто человек, но «как бы» человек (ουκ ανθρωπος, αλλ’ ως ανθρωπος), ибо он не единосущен человеку по главной части – «по уму», и при этом Аполлинарий ссылался на апостола Павла: «И образом обретеся якоже человек».

Так нарушается Аполлинарием полновесный смысл Никейского символа, повелевающего исповедовать не только «воплотившегося», но и «вочеловечившегося». В погоне за соблазнительно-рациональной схемой предан сподвижником во время оно Великого Афанасия и авторитетом даже для Великих Каппадокийцев основной завет Афанасиева богословия – сотериология. «Невоспринятое Богочеловеком и не спасено» (το γαρ άπρόσληπτον, άθεράπευτον – Григория Богосл. пис. 101). «И спасл еси всего мя человека», – поет, согласно этому завету, церковь, отвергающая умное недоумие Аполлинария. Ересь сгубила славу этой выдающейся богословской фигуры IV в.

Естественно, что до разработки нового для того времени христологического вопроса у всех больших богословов IV в. мы встречаем большие неточности и сбивчивые выражения, ставшие впоследствии характерными для полярно противоположных ересей.

Например, св. Афанасий Великий говорит о «целой природе Слова – αλη φυσις του Λογου». Об образе соединения природ Афанасий говорит – «φυσικη ενωσις – природное единство», «соединение по природе». Выражения, звучащие по-монофизитски. И с другой стороны, у того же Афанасия: божество и человечество действуют, συνημμενος, соприкосновенно, связно. И даже (!) человечество называется домом, храмом Божества: «прокаженный, как в созданном храме поклонялся Творцу всего». Выражения антиохийско-несторианские.

Григорий Богослов дает точное христологическое выражение: «две природы, Бог и человек, но не два Сына и не два Бога. Ибо то, из чего Спаситель есть «другое и другое (άλλο και αλλο)», а не «другой и другой (άλλος και αλλος)», да не будет!» Но у того же Григория Богослова есть выражения, которые оказались сбивчивыми при дальнейших спорах и углублении вопроса. Например, «обе природы (τα γαρ αμφοτερα)», «едино в слиянии (εν τη συγκρασει)». Иногда – μιξις, συγκρασις, «смешение», «соприкосновение по сущности (συναφεια κατ’ουσιαν)». «Слияние, смешение» – это звучит по-монофизитски, а «соприкасание» – по-несториански.

У Григория Нисского встречаем также неточности по мерке позднейшей терминологии. С одной стороны, «восприявшая природа Божия возвысила соединенного с ней человека до своей собственной высоты». С другой стороны, образ соединения обозначается терминами μιξις, ανακρασις, переводимыми как «смешение». Обожение человеческой природы во Христе обозначается как «преложение». Терминология монофизитская. Явно, что тонкий и требовательный греческий интеллект не мог на такой неточности остановиться.

Если в триадологическом споре весь Восток в общем противостоял Западу, то в новом споре разделился сам Восток. И разделился по двум философским, а за этим и по двум богословским направлениям, или школам. Школа Антиохийская ответила на вопрос по схеме Аристотеля, а школа Александрийская – по схеме Платона.

Для антиохийского ума аполлинаризм был самой несносной ересью. Он шел до оскорбительности наперекор всем самым дорогим заветам Антиохийской школы. Она выносила в вековой борьбе с разными ересями специфическую ревность о защите и отстаивании полной, реальной человеческой природы во Христе. Борьба с заразой гностического докетизма, крепко угнездившегося в антиохийском районе с первых веков, взбодренного затем к новой жизни манихейскими веяниями иранского дуализма, побуждала антиохийских защитников кафолической истины развивать и литературно уяснять реальную человечность во Христе. Против дуалистического пренебрежения к материи и плоти и против фатализма, отнимавшего у человека свободу воли, антиохийцы защищали свободу и человека как борца со злом и мужественного подвижника-аскета. Антиохийскому благочестию, в противность дуалистической манихейской отраве, дорога была полная человеческая природа во Христе, нам единосущная и нас в Нем спасающая. Всякое умаление ее под лукавым предлогом благочестия, всякое лишь абстрактное ее утверждение во Христе без конкретной полноты живой человеческой личности «пророка из Назарета Галилейского», воспринятого от зачатия в таинственное единение с Предвечным Сыном Божиим, заставляло по-антиохийски верующего богослова настораживаться умом и сердцем против исконного исказителя кафолической веры – манихейского докетизма. Самая этнографическая и топографическая близость антиохийцев к почве библейской и евангельской истории, к языку и нравам семитов, удерживали их сознание в атмосфере своего рода наивного реализма, не позволявшего превращать образ Иисуса Христа ни в какую абстракцию. Эта библейско-историческая «почвенность» антиохийцев делала их первоклассными экзегетами Священного Писания и являлась крепким якорем, державшим за букву Писания самые смелые порывы христианского умозрения и мистики. Это был один из подлинных столпов и утверждений церковной истины. Ни в каком рационализме и позитивизме, как правильно утверждает профессор Н. Н. Глубоковский, антиохийцы неповинны. Они служители апостольского залога веры. Св. Писание для них не филологический документ, а откровение о тайне спасения через Мессию – Богочеловека. Они толкуют все Писание как служители веры, типологически, прообразовательно, т.е. антирационалистически, однако не аллегорически. Аллегория не есть обязательный метод для верующей мысли. Скорее наоборот. Она рискованный произвол художественной фантазии, часто ничего общего не имеющий с действительным смыслом написанного. Она скользкий путь к незаметному стиранию определенных очертаний, открытых нам догматов и претворение их в некоторые туманные абстракции. Между тем подлинный религиозный реализм – враг абстракции. Другое дело – типология, или, по-современному, символизм, узаконенный Новым Заветом. Антиохийцы – типологисты.

В этой-то среде и сложилась христология, не терпевшая никакого аполлинаризма и никаких его подобий. Христология по существу православная и по своим целям, и по субъективному пониманию ее творцов, да и по способу выражений. Но, конечно, как и всякое богословие, она не в силах адекватно выразить тайну догмата и без труда доступна критике ее слабых сторон. Праотец этой христологии – Диодор Тарсский, один из столпов новоникейского православия, рекомендованных II Вселенским собором как «правило веры», а отец этой христологии – его ученик Феодор Мопсуестийский, скончавшийся почти накануне Ефесского собора (428 г.). Ни христология Афанасия, ни новоникейцев не давала антиохийцам безупречного образца для построения. Кроме указанных специфически местных мотивов для богословия антиохийцев формулировка его диктовалась им преобладающим философским авторитетом в их школе – Аристотелем. По их терминологии, понятия «сущность», «природа» – ουσια, φυσις – суть неживые абстракции. Лишь в момент ипостазирования общая «природа» становится частной, конкретной вещью. Ипостась, υποστασις, εсть живая, воплощенная природа, φυσις. Ипостась придает живому существу единичную индивидуальность, лицо, а вещи – ее отдельную реальность. Понятия влекут одно другое и почти взаимно заменены в речи. Таким образом, в живой действительности «не дано природы неипостасной». Если во Христе две природы, то две и ипостаси, т.е. два полных лица, Божеское и человеческое, соединенных, однако, по преданию веры, благодатно и таинственно в одно лицо. Такова схема антиохийская. Триадологическое богословие каппадокийцев уже установило к тому времени нормативность разделения терминов «усиа – фисис», с одной стороны, и «ипостасис» – с другой. Но в христологии царило еще старое безразличное употребление двух терминов, ведущее свое начало от Никейского символа, где усиа и ипостасис отождествляются, и от писаний Афанасия Великого. Из этого отождествления могло быть сделано двоякое употребление. Одно нами указано у антиохийцев (две «природы» ­­ две «ипостаси»). Совершенно обратное ему сделала, как увидим, Александрийская школа.

Антиохийскую доктрину выковал Феодор Мопсуестийский – этот Монблан авторитетности на антиохийском горизонте, «учитель учителей» и «толковник толковников», по их аттестации. Ум трезвый и ясный, но не очень глубокий. Затратив всю силу внимания на спасение полной человеческой природы в лице Спасителя, Феодор уже не был достаточно искусен в изображении самого способа единения двух природ. Акцент на цельности природ все время толкал его к нахождению терминов и образов, как бы только подлеполагающих две природы. Термин «συνάφεια» – «соприкосновение», «соприкасание» – у него господствующий. И хотя это соприкасание, сцепленность, связанность и дополняется термином «неразлучность» («αχώριστος»), но все-таки оно ослабляется аналогией обитания Бога в облагодатствованных людях. Конечно, Феодор оговаривается: «Мы не до такой степени сошли с ума, чтобы думать, что и во Христе Бог обитает лишь в том особенном смысле, как и в пророках. Нет, Он обитает во Христе, как в Сыне». Но все-таки обычный образ у Феодора и других антиохийцев для человечества Христа – образ храма, в котором обитает Бог. Иногда Феодор говорит, что Сын Божий относится к земному Сыну Человеческому, как царь к своему посланнику, которому он делегирует свою власть и честь. И опять-таки, хотя Феодор оговаривается, что теснота единения природ во Христе есть крайний, немыслимый далее предел сцепления (ων ουδεν εστιν συναφεστερον), дальше которого было бы уже смешение и умаление цельности природ, но все-таки он не допускает того, что узаконено последующим церковным богословием под техническим именем «общение свойств» – αντιμεθιστασις ιδιωματων, «communicatio idiomatum». Поэтому из слов евангелиста «Слово плоть бысть» для Феодора не вытекало права говорить, что «Бог страдал и умер», что Дева Мария «родила Бога», что Она – «Богородица». На этом пункте кабинетный богослов переживал даже конфликты с своей аудиторией и с народом в церкви, который видел в этом уже противоречие литургическому богословию, чтившему Деву Марию Богородицей. Не борясь с этим фактом, Феодор пояснял, что Дева Мария и Богородица и вместе Человекородица. Она – и то и другое (αμφότερα). Человекородица по природе факта (τη φύσει του πράγματος), так как носимый во чреве был человек. Она же и Богородица, ибо Бог был в рожденном Ею человеке.

Вот без подробностей вся антиохийская христологическая схема, которая потом названа была несторианством и осуждена как ересь. Несторий тут ни при чем в смысле личного творчества. Он только скромный ученик школы Феодора, общей многим его землякам по епископату. До своего осуждения Несторий не привнес лично ничего в эту схему. Уже потом, в ссылке, в полемике со своими врагами он несколько усовершенствовал общую всей школе аргументацию. Таким образом, пред нами факт готовой ереси, существовавшей раньше своего номинального автора – ересиарха. Несторий, во всяком случае, не причина, а только повод к вскрытию готовой ереси.

Под обвинение попала целая школа, целая великая часть церкви. С великими прославленными отцами и поборниками православия, как св. Мелетий, председатель II Вселенского собора, как упомянутый аскет Диодор, как старец Флавиан и св. Златоуст. Всякий понимал, что на этот вопрос каждый из них дал бы ответ в духе и стиле своей школы. Может быть, в других выражениях с избежанием каких-нибудь соблазняющих деталей, но по существу так же. Показательно, что у Иоанна Златоуста нет слова «Богородица». Иначе сказать, и православная мысль могла носить обличие антиохийского богословия, и антиохийская система могла быть нормой православной христологии. Как и всякое богословие, она не достигала абсолютного совершенства, выявляла бы более одно, и упускала другое, но была бы относительно достаточной для выражения спасительной сущности догмата. По словам апостола Павла, подобает быть ересям, т.е. вариантам, партиям в богословии, дабы явились искуснейшие. И вот таковые явились. И на фоне иного варианта, иной партии в богословии выявилась меньшая «искусность», сравнительно большая слабость и удобопревратность целой Антиохийской православной школы. То, что ей было противопоставлено как школа и богословие, тоже не было совершенством. На расстоянии веков недостатки Александрийской школы нам представляются не менее крупными и скользкими. Но при данном соотношении это оказалось «искуснейшим». Сначала Александрия восторжествовала над Антиохией в порядке антитезы и с уклоном в полярную крайность. И лишь затем, с учетом и антиохийского богословия, достигнуто было синтетическое равновесие. Однако конфуз несторианства навсегда подкосил гордый расцвет школы «восточных».

Неслучайно то, что широко известное и ранее антиохийское богословие никому не приходило в голову объявлять еретичеством, пока его представитель не очутился на раскаленных стогнах града Константина. Столица, как всегда, делала политическую и церковную погоду в империи, или, как тогда выражались, во «вселенной». Положение обязывает, и главе церковной власти рядом с двором и троном надо было иметь или слишком много безличия, или бездну мудрости, чтобы не поскользнуться и не упасть при громком эхе «вселенной».

Православной репутации иерархов Константинополя нельзя сказать, чтобы посчастливилось от самого его появления на сцене истории как столицы. Вождь арианства Евсевий сразу же захватил Византию вместе с двором под свое влияние. И с тех пор все арианское полустолетие церковь в лице своих старейших апостольских кафедр, римской и александрийской, величественно боролась с Константинопольским арианством и тамошними еретичествующими императорами. Апостольская антиохийская кафедра долгое время омрачала себя солидарностью с Константинополем в его арианской политике. Даже внешняя чистка зачумленной ересью столицы произведена была железной метлой Феодосия Великого, пришедшего с Запада под никейским знаменем римского папы Дамасия. Создалась традиция еретической многогрешности придворных ставленников, архиепископов Константинополя и отчасти связанных с ними антиохийцев, в то время как осиянная славой Афанасия Александрия и гордый своим православием папский Рим сознавали себя на страже вселенской истины и на страже подлинного первенства своих апостолических кафедр против этого не благословенного выскочки – Константинополя и его маленького епископа с крошечной епархией в границах одной столицы, формально зависевшего от маленького же митрополита Ираклийского. Никакого церковного прошлого, никаких заслуг перед церковью и православием. Только одни раздражающие претензии быть каким-то непрошеным главой церкви – орудием государственной власти. Вся мелкота клириков и монахов, недовольных судом своих епископов, стекалась в столицу и апеллировала ко двору через посредство столичного иерарха. A значение иерарха без всяких чисто церковных оснований, автоматически поднялось над всей церковью как неизбежное последствие огосударствления церкви. У Константинопольского епископа, кроме города, не было даже своей епархиальной территории. A между тем пред ним не только стушевался его митрополит Ираклийский, но совершенно угасли и целые диоцезы: Фракия (восточный Иллирик), Вифиния, Понт, Асия попали в орбиту его тяготения и дали ему территорию целого патриархата. Такое невольное автоматическое завоевательство, такой нецерковный «империализм» власти Константинопольского епископа не могли пройти ему безнаказанно со стороны им поглощенных, обиженных и обойденных. При покровительстве Феодосия Великого в 381 г. На Константинопольском соборе, признанном затем II Вселенским, царствующий град, еще не отмывшийся от арианской грязи, уже провозглашен был в церковном отношении вторым по чести и правам после Древнего Рима. Никогда этого не признавал Рим, и для Александрии это был удар ножом в сердце. Даже до наших дней в греческом мире не забыто это домашнее соревнование двух патриарших кафедр. Александрия в ту пору поставила себе задачей по крайней мере проводить своих людей на столичную кафедру и всячески держать ее под своим влиянием, а при случае конфузить ее иерархов и подрывать их «дутый» престиж. Этим объясняется борьба против св. Григория Богослова со стороны брата Афанасия Великого Петра Александрийского, в союзе с Римом выдвигавшего Максима Циника²⁰. Еще ярче эпизод озлобленной борьбы Феофила Александрийского против Иоанна Златоуста, в которой обиженный митрополит Ефесский был заодно с Александрией и этой борьбой закрепил союз с нею против Константинополя и на будущее время. Римский папа в эту недобросовестную борьбу, к счастью, не был замешан. Но охотно взял на себя более лестную роль апелляционного судьи над константинопольскими делами – честь, которую ныне Иннокентию и многим его преемникам всегда сам на блюде подносил раздорившийся греческий Восток, унижая тем престиж Константинополя и внося свой грешный вклад в выращивание римских претензий на исключительную власть в церкви. Такая систематическая борьба Александрии и Рима с Константинополем имела своим идеальным оправданием спасение достоинства и независимости церкви от беспредельно и грозно выросшей над ней государственной власти. Но идеальная цель на деле едва светилась во тьме человеческих страстей соревнования и мести. Из Александрии и Рима на Константинопольскую кафедру постоянно наведены были жерла тяжелых орудий и подозрительные бинокли их наводчиков. Волей-неволей, однако, Константинополь был столицей. Тамошняя церковная жизнь была для всех столичной жизнью. За участие в ней горячо сражались и за перипетиями ее непрестанно наблюдали и рапортовали церковные посольства двух пап, Римского и Александрийского. При выборах преемников столичным архиепископам приходил в движение огромный запутанный клубок разнородных влияний и интриг. Сам двор изнемогал от них и прибегал иногда к навязыванию совершенно неожиданного и стороннего кандидата, чтобы сорвать выборную игру местных кандидатур. В таком порядке двор при императоре Аркадии извлек из Антиохии блестящего Златоуста, но не смог защитить его от местных неутоленных партийных аппетитов, которые отомстили ему предательством, несмотря на его святость. Точь-в-точь то же самое случилось и теперь, при сыне Аркадия Феодосии II, когда двор, во избежание повторяющейся безысходной борьбы за кандидатуры пресвитеров Прокла и Филиппа, по прежнему примеру обратился к Антиохии и взял оттуда тоже прославленного своим красноречием как бы второго Златоуста, монашествующего пресвитера из монастыря св. Евпрепия, злополучного Нестория. Долго антиохийская христология не попадала в фокус столичной жизни, где переплетались многоразличные интересы и страсти и где даже Аполлинариева система не стала предметом общецерковных волнений. Но вот на Константинопольской кафедре оказался ученик Антиохийской школы и в догматическом смысле. И вспыхнул вселенский спор.

В 425 г. умер архиепископ Аттик. Избран старый Сисиний, который вскоре, в 427 г., тоже скончался. Поднялась новая избирательная волна. В числе кандидатов опять фигурировали пресвитеры Прокл и Филипп, имена которых выдвигались и при выборах в 425 г., имена с большими достоинствами. Двор был в затруднении и решил выйти из него обращением к кандидату не местному, а стороннему. Недавно в подобном случае обратились в Антиохию и оттуда пригласили прославленного проповедника Златоуста. Теперь припомнили, что Антиохия не оскудела ораторами. Там гремит новое имя популярного пресвитера и игумена монастыря св. Евпрепия, строгой жизни и особенно привлекательного проповедника с чарующим голосом.

Так как с Несторием произошли вскоре личные трагедии, он нечаянно попал в еретики и его писания (собственно говоря, одни только проповеди) были систематически истреблены, то и для восстановления Несториевой доктрины европейские богословы не имели достаточно обильных данных. Лишь в 1905 г. первоклассный историк догмы профессор Лоофс опубликовал («Fragmente des Nestorius») новые данные о сохранении кой-чего из написанного Несторием и приписанного Минем (Migne) Иоанну Златоусту (т. 64, с. 683) и нескольких проповедей, тоже изданных под именем Иоанна Златоуста уже в 1899 г. Лишь в конце своей жизни, в ссылках, Несторий, как увидим, стал писателем.

По древнему сирскому преданию, деды Нестория переселились из Персии в Сирскую Самосату еще язычниками и здесь уже стали христианами. От одного их сына родился Несторий, а от другого – блаженный Феодорит. Наружности он был, как передают, благообразной и довольно приятной. Небольшого роста, но с большими выразительными глазами и светло-рыжеватой шевелюрой. Учился Несторий в Германикии и даже одно время в Афинах. В Антиохии слушал лекции Феодора Мопсуестийского. Одно сирское житие рассказывает, что Феодор, как профессор школы, хорошо знавший своего ученика Нестория, по случаю вызова Нестория в Константинополь напутствовал его и призывал быть умеренным и сдержанным, ибо, по житийному выражению, «никогда еще женщина не рождала столь ревностного сына». Надо признать, что вся эта ревностность не была достаточно зоркой и трезвой. Это была искренность наивного провинциала. Явившись в Константинополь, Несторий вообразил себя главным образом истребителем еретиков и считал, что должен заняться здесь генеральной чисткой. Во вступительной своей речи (10 апреля 428 г.), обращенной к императору Феодосию II, Несторий размашисто краснословит: «Дай мне землю, очищенную от еретиков, и я дам тебе небо», «Царь, раздави со мной еретиков, и я раздавлю с тобой персов». Наивный провинциал начал действовать. Уже через пять дней по вступлении в должность Несторий распорядился закрыть арианскую церковь, которая открыто функционировала в столице. Ариане немедленно подожгли ее и устроили большой пожар во всем квартале. Низовая столичная агитация приклеила к имени Нестория кличку «поджигателя».

По настоянию Нестория правительство возобновило все старые законы против еретиков. И Несторий организовал генеральный поход против множества еретиков и раскольников, фактически существовавших скромно и на заднем плане официальной церковности. Все секты были объявлены незаконными и все их храмы повсюду полицейскими методами закрывались и отбирались. Подверглись гонению мирные и почти легальные союзники православия новатиане, четыренадесятники, македониане. Четыренадесятников было много в Малой Азии. В Сардах и Милете вспыхнул бунт и пролилась кровь. В Геллеспонте издавна кучно проживали македониане. Несторий изгнал их, но его активный помощник епископ Антоний был убит. За это особым указом императора все македонианские церкви в наказание были закрыты. Невиннейших новатиан защитили от Нестория сами придворные крути. Сирское жизнеописание Нестория говорит, что он воспретил с церковной кафедры театры, пение, концерты, танцы, атлетические состязания. Жители столицы отвернулись от наивного провинциала. Наивность и слепоту Несторий проявил и на всем поле своей деятельности как верховного арбитра по целому потоку апелляционных дел, стекающихся в церковно-государственную столицу. Его великий предшественник Иоанн Златоуст уже потерпел крушение именно на этом поприще. Несторий не понял этого урока. Он думал подражать святому предшественнику. В очередном порядке на столе апелляционных дел лежало дело пелагианских епископов, изгнанных с Запада, и дела некоторых недовольных клириков из Александрии с жалобами на своего архиепископа Кирилла. Несторий забыл или, вернее, не понял, что именно такого рода дела сгубили Иоанна Златоуста, вызвав пламенную вражду дядюшки нынешнего александрийского епископа. Обидна была для самолюбия Александрии даже возможность попасть под суд Константинопольского «выскочки». Как прежде архиепископ Феофил, так и его племянник Кирилл решил затеять «превентивную войну» и не быть судимым, а самому судить Нестория. Вот почему Кирилл следил за Несторием и решил его изловить на ереси.

Еще до Нестория, при Иоанне Златоусте, среди столичных богословов шли споры о Матери Божией. Но ни Златоуст, ни другие епископы не видели нужды вмешиваться в спор и подымать шум. Но Несторий не утерпел.

Уже Григорием Богословом освящено употребление имени Богородица – Θεοτόκος (Ер. I ad Cledonium: ει τις ου θεοτόκον την αγίαν Μαρίαν ύπολαμβάνει, χωρίς εστί της θεότητος).

Ни в Александрии, ни в Риме не раздалось возражений. Но антиохийцы возражали: не могла Мария родить Божию Ипостась.

Несторий привез с собой новых людей. Из них пресвитер Анастасий начал полемику с амвона против словоупотребления «Богородица». Раздались протесты. A личные конкуренты Нестория пресвитеры Прокл и Филипп настроили против него сестру императора Феодосия II благочестивую Пульхерию. Пошла молва: вот привлекли на кафедру соотечественника Павла Самосатского, он и привез в столицу его старую ересь. Такого рода обвинение вывесил в портике храма св. Софии за своей подписью известный адвокат Евсевий, впоследствии епископ Дорилейский. Заволновались монахи. От них явилась дерзновенная депутация к Несторию. A Несторий заносчиво, не унижаясь даже до разговоров с ними, отдает их под суд за непослушание, бросает в тюрьму и подвергает бичеванию. Создает себе этим новых и сильных врагов.

Каково же учение самого Нестория? Оно просто повторение уроков Феодора Мопсуестийского. Это отчетливое не только различение, но и разделение, διαιρω, двух природ, φυσεις, с двумя ипостасями. Христос и в человечестве полноличен. Христос есть и «Храм», и «живущий в нем Вседержитель Бог». И в этом же храме обитает и «сопоклоняемый вместе с Богом человек, συμπροσκυνουμενος ανθρωπος». Но не два Христа или Сына, не άλλος και άλλος. Таким образом, единство Лица тут не расторгалось.

При выяснении формы объединения природ Несторий подчеркивает объединение относительное (ενωσις σχετική, συνάφεια εις ενός πρόσωπον) в отличие от объединения абсолютного при обсуждении догмата единосущия. Несторий называет это объединение «по достоинству». Эти выражения, говорит Несторий, обозначают единение столь тесное (ακρα συναφεια), что дальше его было бы или превращение (τροπή) Божества в человечество, или обожение (άποθέωσις) человечества, т.е. поглощение человечества Божеством, или их слияние (σύγχυσις). Несторий не вмещал того, что мы теперь называем αντιμεθίστασις των ιδιωμάτων, т.е. он не вмещал взаимообщения свойств божеских и человеческих (communicatio idiomatum).

Лишь имя «Христос» обозначает обе природы и лишь к нему можно применять и человеческие, и божественные действия и признаки. Но к имени Бог дозволительно только относить действия божественные. к Христу, как человеку, – только предикаты человеческие. Нельзя сказать: «Предвечный младенец», «Бог питался млеком».

Спор об имени «Богородица» есть, таким образом, лишь частный случай так называемого «общения свойств». Поэтому и Несторий, смягчая резкость выдвинутого им проповедника Анастасия, не предложил термин «человекородица». Но он и не отверг этого термина. Признал его только неполным. Вместо него предложил более полное наименование: Христородица. По Несторию, имя Богородицы неточно, потому что оно порождает мысль, будто само Божество Христово получило свое начало от Девы Марии. По Несторию, ту мысль, что Христос и от зачатия был Богом, лучше было бы обозначать словом Богоприимица – θεοδόχος. Ведь и всякая мать рождает только тело, а душа от Бога. Таким образом, и простая мать не душеродица, – ψυχοτόκος. Однако за пределами догматических рассуждений, в литургическом словоупотреблении, Несторий термин «Богородица» допускал.

Пламенный противник Нестория св. Кирилл Александрийский – выразитель совсем иных традиций богословского языка с иными свойственными им недостатками. По-александрийски об образе единения природ во Христе следует говорить с максимальным акцентом: это не только единение по ипостаси (ενωσις καθ᾿ύπόστασιν), но и «единение по природе», природное, физическое (ενωσις φυσική) или «единение по природе» ενωσις κατά φυσιν (выражения Афанасия). Для Нестория это звучало как обозначение утраты полноты свойств каждой из двух природ. Недостатком Кирилловского богословского языка остается его отсталое, запоздалое смешение в словоупотреблении терминов: лицо, ипостась, природа (πρόσωπον, υπόστασις, φύσις). Например, «в двух лицах, т.е. ипостасях» («προσώποις δυσίν, ήγουν υποστάσεσιν»).

Все ударение Кирилловой доктрины переносится на единство лица Христова: Он есть «нечто единое из двух» («εν τι το εξ αμφοΐν»). «Различны природы, сочетавшиеся в истинном единстве; но Один из обеих Христос и Сын не в том смысле, чтобы различие природ уничтожалось вследствие такого единения. Как же назвать это своеобразное «единство из двойства» («εν τι το εξ αμφοΐν»)? вот тут-то Кирилл с наивностью и ссылается на фальсификацию аполлинаристов, которая обманула на время всех «восточных». Это знаменитая «μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη» – «единая природа Бога-Слова воплощенная». Природы эти полные и не уничтожены через соединение.

Однако с момента воплощения они составляют единое живое целое, и дело богослова не раздвоять их, а утверждать их чудесное единство. Лишь отвлеченно обсуждать τα εξ ων, т.e. «материалы – природы, из которых состоит единый Иисус Христос».

Рискованность, слабое место такого богословствования видны из первого письма Кирилла к Несторию (начальные слова которого Του Σωτήρος): «Евангельские выражения мы не разделяем (μερίζομεν) ни по двум ипостасям, ни по двум лицам, ибо не двойственен Единый и Единственный Христос, хотя Он и мыслится из двух и различных «данных» («καν εκ δύο νοείται και διαφόρων πραγμάτων»). Равно как и человек мыслится из души и тела, однако не двойственен, но один из того и другого (αλλ, ειεξ αμφοΐν).

Эти слова Кирилла, по разности идей и терминов, не были удачной стрелой, попадающей в концепцию Нестория. У Нестория нет речи о «лицах». Он говорил об отнесении разных евангельских выражений к двум разным «природам». И только к «природам», а не к «лицам» (двух «лиц» у него нет). «Природа» же, по Аристотелю, на котором стояла Антиохийская школа, не может быть неипостасной. Ипостась – это категория природы, конкретная реализация абстрактного понятия «природа». «Различая» две природы ипостазированных, Несторий не употреблял глагола μερίζω (разделяю), а только διαιρώ (различаю).

Посему Кирилл не попадал в цель, посылая анафему «тем, которые разделяют выражения по двум лицам или ипостасям и одни из них приписывают человеку, мыслимому отдельно (!!) от Бога-Слова».

При разнице школьной техники мышления и терминологии это александрийское Кириллово построение искренно казалось Несторию просто клеветой, во всяком случае непониманием, искажением его антиохийских формул. И он ответил на это контранафемой «на тех, которые выражения о Христе (а Он из двух природ) понимают, как будто они сказаны об одной природе, и Богу-Слову приписывают страдания, как по человечеству, так и по Божеству».

Кириллово выражение, что Христос «не двойственен» («оύ διπλούς»), потому уже двусмысленно, что после изживания всего спора наша церковь наставительно в догматике 8-го гласа нам внушает: «Един есть Сын сугуб естеством (διπλούς την φύσιν), но не ипостасию (αλλ᾿ου την υπόστασιν)».

Для Кирилла, как мы сказали, не составляло никакой трудности так называемое взаимопоставление предикатов (αντιμεθιστασις των ιδιωματων, communicatio idiomatum), относимых к единственному центру и субъекту, к Единому Лицу Богочеловека. Но слабое и дефективное место в Кирилловой терминологии состоит в том, что единый субъект и центр, к которому относятся все эти предикаты, называется ошибочным термином «μία φύσις» – «единая природа». Формально говоря, это и есть оболочка монофизитской ереси. Именно она и отброшена после суждений III и IV Вселенских соборов.

Более остроумна у Кирилла апология имени Богородица. Он говорил: разговорный язык нам диктует выражение Богородица. Это самое точное название. Ведь человек состоит из души и тела, но он не есть «душа и тело». Кто убивает человека, называется «душегубом» по важнейшей части человека. Кирилл не сливал природ, но и не хотел их различать конкретно. Он соглашался различать «лишь в голой теории, в отвлеченной мысли» («κατά μόνην την θεωρίαν, εν ψιλαΐς διανοίαις»).

Это сказано Кириллом довольно тонко.

Вообще весь стиль мышления и слововыражения у Нестория и Кирилла целиком отличны, как бы выставлены напоказ в психологическом эксперименте. Несторий утверждал человечество во Христе до грубости конкретно. Кирилл утверждал то же, но слишком отвлеченно. По словам Кирилла, на деле нет даже «взаимозаменимости предикатов» (αντιμεθίστασις των ιδιωμάτων)», ибо "нет перенесения, а есть прямое отнесение к единому центру».

И Кирилл и Несторий считали друг друга оступниками от Никейского символа.

Для Кирилла весь Никейский символ вытягивался в прямую линию сказуемых, относящихся к единому подлежащему.

И во Единого Господа Иисуса Христа ¯

Сына Божия, от Отца рожденного... Единосущного Отцу ¯

Нас ради человек... Сшедшего с небес... ¯

Воплотившегося... Вочеловечившегося... ¯

Распятого... Страдавшего и т. д.

Его же царствию не будет конца.

Следовательно, для Кирилла и «воплотившийся и распятый и страдавший и погребенный» это все Один и Тот же «Единородный и Единосущный Отцу Сын Божий».

A по Несторию, хотя речь идет об Одном и Том же Лице Богочеловека, некоторые предикаты относятся специально к одной Его природе, а другие – к другой по такой схеме:

СУБЪЕКТ ­­ ПОДЛЕЖАЩЕЕ ­­ ОБЩИЙ ЦЕНТР.

1.

«Во Единого Господа Иисуса Христа Сына Божия»

2.

Частное (о Божестве)

«От Отца Рожденного...

Единосущного Отцу»...

Частное

(о человечестве)

«нас ради человек...

и вочеловечившийся»

3.

Опять общее

(т.е. относящееся к Тому же подлежащему: «Единому Господу, Иисусу Христу, Сыну Божию»), но с акцентами то на той, то на другой природе.

Так, закругляя в сжатых формулах, можно уяснить себе разницу в построении христологии двух столкнувшихся школ. Но при начале открытой борьбы четкого сознания самой доктрины, тем более ее языковых оформлений, и быть не могло.

Кирилл, верный хранитель заветов Афанасиева богословия, был заряжен победными традициями над арианством и, как ему казалось, над всякими ересями. «Бог вочеловечился, дабы мы обожились» – этот тезис Афанасия был боевым конем Кирилла в сокрушении всех ересей. Благодаря этому, компас Кирилла был верен, но все другое оснащение его богословского корабля было весьма дефективно. Тем удивительнее, что он как-то выгребал и вел корабль к надежной пристани. Как и Афанасий, этот одаренный александриец V в. Не имел полного школьного литературного образования, как он сам признается. Не в моде были тогда у христиан литературные языческие штудии. Даже для великого знатока родной литературы в IX в., для патриарха Фотия, язык Кирилла был достаточно затемнен, самоделен и неправилен. Невыработанность терминологии, т.е. практика безразличного употребления слов «физис» и «ипостасис», открывала для Кирилла право, в параллель антиохийцам, ставить между ними как бы знак равенства, но из этого делать диаметрально противоположный вывод. По Феодору и Несторию, две физис требовали и две ипостасис. По Кириллу, рассуждавшему с другого конца, утверждаемая им одна ипостась в Богочеловеке дает ему право говорить и об одной природе. Однако монофизистская «миа физис» Кирилла была действительно до некоторой степени таковой, и не только на антиохийский взгляд. Ее отравляла псевдосвятоотеческая, на самом деле аполлинаристская литература, которую Кирилл воспринимал с безоблачной доверчивостью. Заимствованная из этого подлога μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη стала палладиумом Кириллова богословия, а затем и его тысячелетних еретических порождений. Да и подлинная Аполлинариева полемика против своей местной антиохийской христологии сослужила также в уме Кирилла соблазнительную службу ее готовой аргументацией против того же врага. Аполлинарий выдвигал великолепные аргументы против всякой попытки раздвоения лица Христова в пользу «единой сложной природы, единой ипостаси, единого лица». Так, причудливым образом оказывалось, что даже квалифицированная ересь, с вычеркиванием из нее грубого пункта о неполноте человеческой природы во Христе, пошла на службу задачам православия, искавшего оружия против угрозы с противоположной стороны. Запутанное густой сетью дефективных предпосылок богословие Кирилла не могло остаться безупречным образцом на будущее. «В своем богословском направлении, – говорит профессор Болотов, – Кирилл не только дошел до той черты, какую указал для выражения православной истины собор Халкидонский, но и перешел эту черту, сделал один лишний шаг в сторону будущего монофизитства» (VI. 180 «Лекции по истории Древней Церкви»).

В чем же именно состоят сильные и слабые стороны Кирилловой христологии? Всю силу ортодоксальной ревностности и сотериологической мистики Кирилл сосредоточивает на утверждении чистейшего единства Лица и личного самосознания Богочеловека. Он ясно видит, что ипостазирование каждой из двух природ в Антиохийской школе ведет к раздвоению человеческого и божеского самосознания во Христе и оставляет вопрос о тайне единства неразрешенным. Человек как бы не воссоединяется с Богом даже во Христе и потому, так сказать, «физически» не спасется. В противоположность этому иудаизирующему уклону св. Кирилл, рискуя ущербить полноту одной из природ (в данном случае человеческой), устремляется к существенному, «физическому» (по его терминологии), ипостасному и личному – мы сказали бы «лично-самосознательному» – объединению человечества с Божеством (еносис фисики, еносис кат ипостасин). По своему александрийскому закалу мысли он не обязуется природу брать ипостасно, в конкретной реальности, в личном раздвоении полного божеского и полного человеческого лиц. Он с истинно эллинистической и платоновской легкостью берет природу человеческую неипостасно, в ее безличной общности, удовлетворяясь этой ее «полнотой» без законченного лица, т.е. без живой реальности. Корень личного самосознания в Богочеловеке, принцип индивидуализации, он видит только в природе божественной. В тонком словесно-образном сродстве с аполлинариевой системой («Λόγος ενσαρκος») он для данной цели избирает из новозаветных определений Сына Божия имя Логоса и, строго говоря, им одним, т.е. Божественным Логосом, заменяет то, что мы называем личным самосознанием в Богочеловеке. Ипостасное человеческое сознание Иисуса Христа укореняется Кириллом в самосознании, в ипостаси Бога-Слова, в Нем без остатка растворяется и, строго говоря, докетически исчезает. Этим дается полная гарантия единства личности и жизненного, самого интимного, сотериологического единения человечества с божеством. Но какой ценой? Не ценой ли частичного умаления природы человеческой? При тогдашнем отсутствии науки психологии, при отсутствии такого, например, для нас элементарного термина, как «самосознание», уяснение тайны единения природ в живом Лице Богочеловека представляло для обеих спорящих школ неодолимые трудности. На фоне этой беспомощности современной им философии попытка Кирилла не может не считаться в своем роде глубокой и искусной. Пластический образ, которым он оперирует для пояснения своей христологической теоремы, тонкостью аналогии также превосходит антиохийцев. Те все время возвращались к механическому образу обитания Бога в человеке, как в храме. Кирилл подавляет их истинно таинственным и метким примером единения в человеке души с телом. Тело в человеке есть тоже целая плотская природа. Но корень его человеческого, живого единства в другой природе, в душе, – в начале высшем. Душа – это лицо человека. Она преобладает в вопросе лица и отодвигает роль тела на второе место. Плотская природа в человеке дана полностью, но она, так сказать, неипостасна. Душа, наоборот, ипостасна и свою ипостась дает телу и затем целому человеку. Более блестящей аналогии не выдумаешь.

Но и эта аналогия только подтверждает уязвимость Кирилловой теоремы со стороны неполноты, усечения или растворения вершины человеческой природы, ее ипостасного самосознания в самосознании Бога-Слова, т.е. порочность в смысле монофизитства. Ведь неспроста же оно считает своим отцом св. Кирилла? Вот тут и вскрывается слабая сторона его христологической системы.

Удовлетворяясь по-александрийски абстрактным представлением о природах, св. Кирилл был почти нечувствителен к количественному умалению одной из них. Об евангельском историческом Иисусе Христе Кирилл опять-таки по-александрийски мыслит чисто богословски, абстрактно. И труднейший вопрос об объединении немощных человеческих свойств Иисуса Христа с божескими решает, так сказать, алгебраически: замечательно последовательно, блестяще, но в диссонансе с евангельскими фактами. Бог-Слово, став Еммануилом, сделал человеческую природу с ее телом «своей собственной». Поэтому: сам Бог родился, возрастал, голодал и жаждал, страдал и умер. По этому безусловному communicatio idiomatum св. Дева не что иное, как Богородица. Во Христе нет другого субъекта, нет другого личного центра, к которому можно было бы относить какие-либо предикаты и действия, кроме Лица Бога-Слова. Все исходит от Бога-Слова, и божественное и человеческое; немощное во Христе к Нему прямо и неизбежно относится.

Не два ряда явлений, относящихся к двум ипостасям, как у антиохийцев, и затем уже от двух ипостасных точек сходящиеся к одной точке единого лица, но один ряд разноприродных, но не разноипостасных явлений, по одной прямой линии идущих к одной точке единой природы – ипостаси – лица. Кирилла, как александрийца, не занимал вопрос об историческом евангельском Христе. Александрийское – абстрактно-богословское – воззрение Кирилла на евангельские факты не возбуждало в нем вопроса об отдельных природах во Христе. Ему казалось, что православного богослова должно интересовать только их единство, уже данное во Христе, и что незаконно и бесцельно заниматься их раздельным рассмотрением, ибо их уже нет в данной действительности, а есть только «одна природа воплощенная»; две же были только до момента их соединения, а потому рассуждать о них можно только лишь абстрактно-теоретически (εν ψιλαις διαωοιαις, κατά μονην την θεωριαν).

Однако при встрече с евангельскими материалами тонкое лезвие этой концепции ломалось. Для антиохийских экзегетов бесспорен был факт, что Христос «возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости», что Его познание было человечески ограничено и подвержено закону развития вместе с Его телесным возрастом. Для александрийцев и для Кирилла и младенец Христос был божественно всеведущ, а если и выявлялся как постепенно познающий, то только «κατ᾿ οίκονομίαν», т.е. искусственно скрывая свое божественное ведение в меру уподобления человеческому процессу развития. Это уже чисто докетический момент богословия Кирилла, но логически для него неизбежный. Полноличного человека не оказывалось. Его «природа», при абстрактном утверждении ее полноты, конкретно оказывалась обезличенной.