I. Киев

Черная туча преследовала меня по густому лесу от селения Броваров до самого Киева; шире и шире расходились ее тяжелые крыла, доколе не охватили весь небосклон: – в полночь она разразилась: глухие раскаты грома и дальние молнии сосредоточились наконец в одну страшную грозу, какой давно я не видал на севере. По несколько минут небо казалось отверстым, и стрелами сыпались из него молнии, дико озаряя окрестность. – Я вспомнил последний день Помпеи и поверял природою дивную кисть вдохновенного художника: он разгадал бурю и одною из ее молний написал свою картину. – Далеко впереди блеснула внезапно золотая глава колокольни Печерской, как некое светило этой чудной ночи; от времени до времени зажигался предо мною ее путеводительный фарос, увенчанный спасительным знамением креста. – Не так ли внезапно воссияет он и в день пришествия Сына человеческого, которое будет, по словам Евангельским, также как молния, исходящая от востока и блистающая до запада?

При выезде из чащи леса мгновенно озарилась вся обширная лавра с своими белыми церквами и оградой, раскинутыми по горам; вдруг запылали все кресты ее семиглавого собора и других отдельных куполов, и над ними встал из мрака в огненном венце своем белый столп колокольни, как некий царственный призрак, повелевающий стихиями: ибо, казалось, с его чела струились повсюду молнии, и от глухого стона его колоколов, вторивших ветрам, истекали страшные раскаты грома по всему небу. – Шумел и широкий Днепр, тяжким колебанием отзываясь на знакомый голос бури. Сердитые волны с ревом набегали на длинный мост его, ходивший, как бесприютный путник, по влажной стихии; они грызли его утлое дерево, белою пеною обозначая непрочную стезю сию на темноте вод. Но идущему но ней в промежутке молний, когда все погружалось опять из ослепительного света в столь же ослепительный мрак и ни одной путеводительной звезды не блистало на целом небе, – одна лишь, более отрадная, приветливо сияла от горы Киевской: – это была мирная лампада, теплившаяся над самым Днепром при входе дальних пещер Феодосиевых, и взор, утомленный блеском молний, искал отдохнуть при тихом мерцании сей лампады, которую молитвенно возжгли святые отшельники в их безмятежной пристани за много веков и еще на много столетий.

На правом берегу Днепра южная природа дохнула мне сквозь бурю роскошным запахом своих тополей и лип, разросшихся по оврагам в их дикой свободе; а с горной вершины, как белые волны широкого потока, устремилось ко мне на встречу огромное стадо тучных питомцев Украины; их конный вожатый с трудом прочищал дорогу длинным своим шестом, и живописна была в глубоком ущелье и в бурную ночь сия дикая картина. Я подвигался медленно по скользким оврагам, и вот зашумел ливень, повсюду заструились воды, и буря разыгралась во всей ее силе: едва, едва можно было достигнуть в темноте до высокой площади Печерской. Било два часа по полуночи; – при шуме непогоды внезапно раздался из лавры тихий, утренний благовест, призывающий к молитве обуреваемых.

Утомленный ночною дорогою, не мог я воспользоваться молитвенным зовом: но еще до поздней литургии я стоял уже у гроба преподобного основателя лавры, и при чтении акафиста спустилась предо мною чудотворная икона Богоматери, дивный дар ее св. отшельникам Антонию и Феодосию. Благосклонно принял меня наместник лавры в отсутствие Владыки Киевского, который любит посвящать безмолвию пустынному часы, свободные от пастырских забот; но я отложил посещение святыни Печерской до его возвращения и воспользовался сим временем, чтобы устроить себе малый приют в остатках сгоревшего дворца Императрицы Елисаветы, который обращен теперь в заведение искусственных вод. Роскошный сад столетних тополей и лип, раскинутый по глубоким оврагам к старому Киеву и над крутым берегом Днепра, примыкает к убогому зданию, заменившему царские палаты дочери Петровой; и в отрадной тени сего сада посреди очаровательных видов и живописной природы Киева мало заботился я о недостатках своего помещения.

Поздний вечер и раннее утро одинаково влекли меня на крутой обрыв реки, где устроена легкая сень для утомленных народным гульбищем или для сладкого забвения ищущих уединиться в мыслях о былом. Оттоле во всем великолепии святыни открывался старый Киев на горах своих, и у ног его кипящий жизнью Подол и все Заднепровье. Вставала ль багровая луна, как древний щит Олега и Святослава, из-за лесистых дебрей, столько раз оглашавшихся звуком их ловлей, – я уже был тут и любовался, как огненным столпом отражался месяц в темных водах и как боевой Днепр, будто почуя зов древних своих витязей, весь облекался серебристою бронею, ждал опять ладий Варяжских, чтобы нести их к Царьграду: – но вместо их боевых ладий, одни только убогие челноки рыбарей мелькали там и здесь по широкому пространству вод! – Подымался ли золотой круг солнца, как светлый венец Владимира, снимая с гор Киевских румяную пелену туманов, – опять я тут в прохладе утра, и взор мой жадно обнимал всю очаровательную окрестность от могилы Оскольдовой до могилы Олеговой и дальнего села Ольги, доколе ранний благовест всех церквей и обителей старого Киева и Подола не вызывал меня из созерцания минувшего. – Еще мало было жизни в сей безмятежной природе: кое где только по зеленому обрыву утесов несколько коз и овец щипали росистую траву, и высоко реяли надо мной быстрые птицы в прозрачной синеве неба: а глубоко подо мною на столь же ясной лазури Днепра чернелись, как птицы, легкие челноки рыбарей.

Но жаждущему былого часы вечера отраднее часов утра. – Он спит тогда, древний Киев, облаченный месяцем в призрак своего минувшего величия! – Ярко сияют кресты на златоверхих главах Михайловских и на обновленной церкви Десятинной: храм Первозванного высоко стоит на отдельном холме своем, издали, как бы светлый образ самого Апостола, благословляющего начало Руси на горах Киевских. – Огни горят на дальнем Подоле, расширяя его в полусвете месяца: огни горят и на пустынных островах Днепра, связуя все в одно обширное целое. – Так он спит, древний Киев, доколе не разоблачит его утреннее солнце. – Но подле него не дремлет другой старец, давний друг его Днепр. Как некий вещий баян при дворе великокняжеском, напевает он в слух князя Киева упоительную песнь о славных днях его юности: как цвели в теремах его девы красные, княжны Русские, как бились в битвах доблестные сыны его, князья всея Руси, и как молились за них его дивные иноки в своих дремучих лесах и вертепах! Много волн на Днепре, – что волна, то струна серебристая: вся река, как орган Русской славы! Но вот иная песнь несется по водам: – о чем поешь ты, мирный рыбак, на утлом своем челноке? – про буйные дни Гетманщизны, как резались Ляхи с ватагой казаков и с Крымцами билась Сеча, а там по степям Гайдамаки ходили! – Как две, раздвинутые веками, эпохи сливаются здесь в один голос рыбаря и реки! – какой хаос событий и воспоминаний под одним серебристым покровом лунной ночи, в виду твоих древних святилищ, о Киев!