Мысли о православии при посещении святыни русской

Я путешествовал по области Преподобного Сергия, по местам, исполненным славою его имени, от Лавры, где просияли в начале его иноческие подвиги, чрез родственный ему Ростов, по Волжским берегам до Нижнего, куда он ходил мирить Князей, и далее до Казани, где являлся по смерти, воздвигая ратных к освобождению Святой Руси от иноверных. Я посетил и знаменитую пустынь Саровскую, поздний цвет иночества, после других распустившийся в дремучих лесах нашей родины, и древний Суздаль, и царственный Владимир, сию могильную сокровищницу Князей Великих, почивающих в его Боголюбском соборе. Я видел сердцевину Руси, если так позволено выразиться, сердцевину того исполинского древа, которое раскинуло широкую тень свою над полвселенной, и мог ли я не проникнуться особенным теплым чувством Православия, посреди всех его явлений и воспоминаний, древних и новейших? Мог ли я и не высказать того, что чувствовал? «От избытка сердца уста глаголют»; но здесь они хотят говорить не столько о предметах, какие мне встречались на пути, сколько о жизненном источнике, который искони и поныне одушевляет то, что я видел.

Быть может, некоторые спросят: «что такое Православие?» и спросят с тем же равнодушием, с каким некогда некто спросил: «что есть истина?» и вышел, не дождавшись ответа (Ин. 18:38). Православие есть жизнь Руси, внутренний и внешний союз всех частей сего необъятного целого: ибо оно есть, или, по крайней мере, должно быть, началом нравственного образования каждого верного сына Церкви и отечества. Наименование Православия само изъясняет заключенный в нем глубокий смысл и жизненную силу, потому что тот, кто славит, чтит, исповедует Бога право, т. е. так, как учит нас Св. Церковь Его, стоит, по обетованию самого Господа, на незыблемом основании, которого «не одолеют врата адовы» (Мф. 16:18). Он получает, от сего твердого союза с Церковью, благодатную силу прославлять Бога, не только исповеданием устным, но и делами своими, без коих «вера мертва», по словам Апостола (Иаков. 2:17), так как вера сия внушает нам во всем покорно следовать заповедям Церкви, а Церковь научает обязанностям нашим к Богу и человекам, и, следовательно, образует нас вполне, не только для самих себя, но и для жизни общественной.

Но, к сожалению, не раз я замечал, что многие, не разумея имени Православия, играют им, как дети священными предметами, употребляя оное совершенно в превратном смысле. Разве не случалось нам слышать, из уст людей образованных, при виде какой либо веселости народной, иногда и неприличной, «вот как наши православные!» или иное тому подобное; а между тем если спросят у них самих: «какой они Веры?» будут стольже безотчетно отвечать: «Православной!» Как же согласить такие противоречащие понятия? Разве только, по направлению их ума, более светскому, нежели церковному, они смешивают духовный смысл Православия с выражением народности от того что народ Русский исповедует Православную Веру.

Есть еще люди, и даже благочестивые, которые легко жертвуют иноверцам, своим высоким званием Православных, и это случается более в высшем кругу, нежели в низшем. Говоря о Западных иноверцах, они простодушно величают одних громким именем Католиков, других же – Евангелического исповедания, не вникая во внутренний смысл сих названий. Спросите же их, какой они сами Веры? И вы услышите большею частью ответ, по их мнению, весьма правильный, хотя и совершенно превратный: «мы Веры Греческой или Греко-Российской». Но разве может быть Вера Греческая? Собственное имя народа выражаете ли его исповедание? Христиане Западные конечно не в похвалу разномыслящим с ними, называют Веру их Православную, Греческою; а наши соотечественники, не весьма давно, стали также употреблять слово сие, выражением своего исповедания, не догадываясь, что они сами на себя налагают тем нарекание. Пусть только вникнут в значение слова Кафолический. Откуда взято оно? Из Символа Веры: «Верую во едину, Святую, Соборную (по-гречески Кафолическую) Апостольскую Церковь». Слово Кафолическую переведено у нас Соборную и действительно выражает Церковь Вселенскую, повсюду сущую и управляемую вселенскими и поместными Соборами, хотя и название собственно Кафолической употребляется Св. Отцами нашими, во всех исповеданиях их Веры. Кафоликос, по-гречески, означает повсеместный, и это есть характеристическая черта Вселенской Церкви Христовой. Благоразумно ли, после сего, уступать противникам нашим сие повсемественное, славное Вселенство, и заключать себя добровольно и весьма несправедливо, в тесные пределы народности, говоря: «мы Греки, а вы Католики». Почему же мы Греки? От того ли что приняли от Греков Веру их; но мы приняли Веру, а не народность: следственно не можем называть себя Веры Греческой, ни Греко-Российской, потому что мы были уже Русскими прежде принятия сей Веры. Если бы даже мы захотели наименовать все народы, ее исповедующие, то и это многосложное название не могло бы выразить самого исповедания, которое весьма кратко и ясно определяется одним словом Православного. Не Вера или исповедание, а каждая Церковь, взятая в отдельности, может быть, как часть Вселенской, Греческою, Русскою, Славянскою, Грузинскою и проч., но вся вообще Церковь есть Кафолическая или поистине Соборная, т. е. из всех собранная, и Православная, по своему правому исповеданию Веры.

Любопытно было бы узнать от Греков, от коих мы заимствовали Веру: как они сами себя называют? Потому, что им более, нежели кому-либо свойственно было называть себя исповедниками Веры Греческой, если бы такое выражение могло быть терпимо. Нет, они называют себя Православными, или даже просто Христианами, в высшем значении сего слова, не допускающем никакого разномыслия: ибо должно отдать им ту справедливость, что чрез столько столетий ига, в целом народе, не встречается ереси, если только новое образование Европейское не посеет в нем своих плевел. Как же называют они иноверцев Западных? Никак не удостаивают их высокого имени Католиков; слово «Франк» выражает у них всякого западного пришельца; они называют только народ, как бы не вникая в его веру, которая им чужда, и говорят простодушно: «Мы Христиане, а они Франки» – разумей, как хочешь. Между нами, напротив того, некоторые, увлеченные своим церковным неведением, говорят вслух всей Европе: «вы Католики», т. е. Христиане, исповедующие Веру Вселенской Церкви, а мы Греки, т. е. как будто отпавшие от вашего всецелого единства. Можно ли так оскорбительно и безотчетно порицать самих себя? И нигде, как в Риме, не было мне так больно слышать подобные речи.

К счастью однако же так говорят только некоторые, а не наш народ, чувствующий и признающий себя Православным. Достойно внимания, что Восточная Кафолическая Церковь, не по какому-либо чувству превозношения, ибо она всегда шла тернистым путем смирения, но по внутреннему твердому сознанию правоты своей, в догматах и преданиях Соборных, усвоила себе утешительное наименование Православной, которое сделалось в ней даже народным, от того, что совершенно сроднилось с внутренним и внешним бытом исповедующих сию Веру. Даже самое Кафоличество, как слово иноземное и означающее не исповедание, а соборное единство Церкви, не выражает для нас Русских столько внутренней ее жизни, сколько жизненное и родное Православие, более доступное мысли и сердцу, в самом имени коего вполне изливается дух его исповедников. Потому так сладко и звучит оно народу Русскому, который как бы исключительно его себе присвоил, и гордится им пред иноверцами, и утешается всем тем, что оно ему внушило в веках минувших, когда Церковь спасала отечество; и в новейшие времена, опять она, с тою же любовью, как нежная мать, воздояет новых чад своих в спасительной славной колыбели отцов их, возбуждая их, теми же молитвами и примерами, к столь же великим подвигам.

Вот почему, когда я посещал, те места, где молился Сергий и откуда посылал он схимников своих биться с богатырями Мамая, когда видел я памятник Сусанина, принесшего себя в жертву за Царя, когда над Казанскою пирамидою Русских витязей, воображал себе крестовый поход Иоанна, или когда, над могилой Минина, в Нижнем, мне виделось его чудное дело освобождения Руси – вот почему мысль моя не останавливалась на одной блестящей поверхности деяний, но глубже погружалась к их корню; и во всех временах, и званиях, и людях, созерцала ту же жизненную силу Православия, одушевлявшего собою святую Русь. Я как бы сравнивал догматы с событиями и поверял на самых местах Веру людей, тем, что она им внушила совершить. Но часто мне приходила на сердце прискорбная мысль: от чего же некоторые из соотечественников наших, восхищаясь искренно великими деяниями минувшего, увлекаются более гражданскою их стороною, нежели церковною, срывая плоды, как бы пренебрегают самым древом, и делают себя чуждыми той живительной стихии Православия, которая одна, можно сказать без ошибки, одна лишь совершила все великое в нашей родине. Теперь особенно, когда так горько обнаружились пред нами мнимокрасные плоды Западного образования и кроваво обличились все его сокрушительные стихии, дотоле прикрытые увлекательною благовидностью, теперь более нежели когда-нибудь, должно разогреться сердце наше искреннею любовью ко всему святому, что нам передали предки наши. Без Православия, или, без истинного уважения его, едва ли даже можно быть Русским: одно выражается другим; и я встречал отголосок сего родного чувства везде, где только искал и находил что-либо Русское

Царственною можно назвать замечательную дорогу от Лавры Сергиевой до Костромы, чрез Переяславль, Ростов и Ярославль, как потому, что по ней торжественно шел в Москву юный Михаил, провозглашенный в Костроме Царем, и столько раз ходили после него Державные богомольцы наши, так и от того обилия святыни, которою обозначена она почти на каждом шагу. Посему и в духовном отношении прилично название Царского сему пути. И можно ли в другом месте найти такую постепенность сокровищ духовных, какая встречается на этой дороге, на расстоянии каждых 60 верст? Сперва самая Лавра Сергия и Никона, один из основных камней спасения нашей родины и неодолимый врагами щит первопрестольной столицы; потом Переяславль-Залеский, основанный сыном Мономаха в память Киевского, со своими обителями и мощами Святых, игумена Даниила и столпника Никиты; еще далее многоцелебный собор Святителей, в древней митрополии Ростова, Леонтий, Исайя, Игнатий и Феодор, племянник Сергиев, и в уединенной обители Святители Иаков и Димитрий, как бы доныне держащие кормило своей Церкви, по усердию притекающих к их ракам. Тут и родина преподобного Сергия, и юродивый Твердислов Исидор, и Царевич Ордынский Петр, изменивший тьму язычества на свет Христов, и недалеко от его обители первый труженик архимандрит Авраамий, огласивший Ростов проповедью Евангельскою. Далее за 50 верст от Ростова Великокняжеский Ярославль, со своими благолепными храмами и мощами своих заступников Князей; наконец, вниз по течению живописной Волги, матери наших рек, стоит Ипатьевская обитель, отколе двинулся на Царство Михаил, умоленный иконою Феодоровской Богоматери, которая искони чествуется в Костромском соборе.

Сколько лиц, сколько событий, сколько воспоминаний, из коих каждое заслуживало бы особого описания, не говоря уже о самых храмах, замечательных в высшей степени и ознаменованных летописными деяниями. И деяния сии действительно были вписаны в летописи или сохранились в преданиях местных; и жития святых угодников также переходят, из уст в уста благочестивых богомольцев, или внесены в харатейные списки, доселе хранящиеся в их обителях. Но многим ли они известны, и многие ли, проходя мимо, полюбопытствуют спросить о них? А может быть некоторые пройдут, не только с равнодушием к сим местным блюстителям своей паствы, но и с совершенною холодностью в сердце, вообще ко всем угодникам Божиим. Что может быть причиною такого равнодушия? Одно только неведение того чему надлежит верить, или искаженное представление догматов: а без благоговейного чествования Святых Божиих нельзя однако называться православным.

Здесь я не обращаю слова к такого рода мыслителям, которым чужды Святое Писание и основные догматы нашей веры, потому что бесполезно было бы говорить о святых последователях Христовых, когда не раскрыта или утрачена вера в самого Начальника и Совершителя веры нашей Господа Иисуса. Но я думаю говорить с теми, которые неправильным разумением совращаются с истинного пути Православия и тем делают себя чуждыми самым сладостным впечатлениям сердца Русского.

При посещении обширного отечества нашего, что может быть умилительнее зрелища, повсеместно повторяемого, той духовной связи, в которой и по смерти великие подвижники наши удержали с собою народ свой, как бы доселе жительствуя между нами и привлекая к себе бесчисленных собратий, которые еще памятуют их благодеяния. Напротив того, что может быть оскорбительнее, не только для чувства благоговейного, но даже собственно для Русского чувства любви к своей родине, того добровольного отчуждения с которым иногда проходят мимо драгоценной родной святыни, не зная и даже не желая знать, какое сокровище перед нами? Больно для благоговейного слуха повторять выражения, которые вырываются из уст людей неопытных в вере, хотя большею частью и без дурного умысла: но и нельзя не повторять оных, для того чтобы прояснить тайное недоразумение, удаляющее от истины.

«Мы не веруем в Святых», говорят они, следуя отрицательному учению своих иноземных наставников. Можно было бы отвечать им, хотя и не в духовном отношении: «по крайней мере, уважьте великих мужей вашего отечества, подвизавшихся для вашего блага, в мире или в кельи, и будьте столько признательны к их благодеяниям, чтобы узнать, хотя имена их; а может быть с их именами откроется вам и нечто знакомое по истории. Во всяком случае, такое благоговейное любопытство и уважение к преставльшимся, посреди благословений своего народа, достойно Русского сердца». Но при таком ответе следовало бы еще спросить у них: «разумеют ли они сами, что такое веровать или не веровать в Святых»? Неосторожное слово их: «мы только веруем в Бога, а не в Святых», подлинно ли, как они думают, заключает в себе полную чистую истину, а не истину принужденно усеченную, и согласно ли оно со Святым Писанием, которое велит (Псалом 150) «хвалить Бога во Святых его»? Одно есть вера в Бога Творца всяческих; совсем другое вера или усердие к праведникам, ему угодившим святою жизнью, и мы никогда не мешаем сих двух понятий, или лучше сказать верований. Не все ли однако повторяют, вместе с нами в Символе: «веруем во едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь», а из чего же состоит она, если не из собрания верных на земле, управляемых Духом Святым, чрез своих законных Пастырей, что называется собственно воинствующею Церковью, и из собрания Святых, сущих на небе со Христом, и это есть торжествующая Церковь. Следственно и самое выражение: «верую во Святых» может быть допущено; должно только разуметь, как веровать, и сему учит нас

«Мне же зело честни быша друзи твои, Боже», говорит в псалмах своих Давид (Пс. 138), и так действительно выражается Св. Писание о некоторых Святых, прямо называя Авраама другом Божиим и говоря о Моисее, что Господь беседовал с ним лицом к лицу, как бы кто беседовал со своим другом (Исх. 33:11). И в Новом Завете Спаситель говорит, на вечери тайной, ученикам своим: «вы други мои, если исполняете то, что я заповедую вам» (Ин. 15:14). Посему и величайший из Богословов Православной Церкви, Св. Иоанн Дамаскин научает нас, что подобает чтить Святых, как любимцев Христовых и чад его и наследников Божиих, которым, по словам Евангелиста Иоанна (1:12), за то «что они уверовали во имя его, дана была от него власть соделываться детьми Божиими». Какое высокое достоинство: носить одно звание с Сыном Божиим! Но Господь наш Иисус Христос есть Сын Божий, единородный по существу своему, они же только по благодати; и это самое различие должно существовать, между Господом и его ближайшими последователями, и в отношении к их чествованию. Мы поклоняемся Господу, как Богу и Творцу нашему, а Святым, ему угодившим, как друзьям его, прославленным на небе за то, что сами прославили его на земле, и если есть разность между почестью, воздаваемою Царю, и почестью его присным, то сколь же необъятно должно быть расстояние между поклонением, принадлежащим единому Богу, и чествованием, приличествующим его Святым! Так учит нас и святая Кафолическая Церковь, в которую мы веруем, и потому не видим ничего противного ее учению, в чествовании Святых, в лице коих сама она торжествует на небесах.

«Но как можно призывать Святых в молитве? Для чего нам еще ходатаев у Бога, когда, по словам Писания «мы имеем единого ходатая Господа Иисуса Христа»? Так мудрствуют чуждающиеся Святых и, признаюсь, как жалки такие мудрования! Те же самые люди, покамест они на земле, говорят, однако друг другу: «помолись за меня», особенно если имеют к кому-либо более доверенности, и действительно они молятся друг за друга, как в своем духовном собрании, так и вне оного. Что же такое молитва, если не ходатайство пред Богом? Когда же всякое иное посредничество бесполезно, кроме Христова, то для чего сия взаимная молитва? Можно еще дальше идти в таком отрицательном духе, и спросить: для чего всякая молитва, не только за других, но даже и за себя? Ибо, по словам Христовым: «ведает Отец наш небесный, в чем имеем нужду, прежде нашего прошения у него» (Мф. 6:8). Однако же, вслед за тем, он сам научает нас молиться, и Апостолы заповедуют даже молиться непрестанно. Итак, в том же отношении, в каком, не смотря на предведение Божие, молитва может быть полезна для каждого за себя, бывает она полезна и за других, и даже в ней заключается более любви, ибо любовь не мыслит о своем, а только о благе ближнего: следственно, как подражание любви Христовой, такая молитва должна быть преимущественно достоянием тех, которые наиболее ему близки; а сколь велика сия сила молитвы, это можем мы заключить из слов самого Апостола Павла: «Молю вас, братия», пишет он Римлянам (15:30) «Господом нашим Иисусом Христом и любовью Духа, споспешествуйте мне в молитвах о мне Богу». И во 2-ом послании к Солунянам (3:1): «Молитеся о нас, братия, да слово Господне течет и славится, как и у вас». Итак, вот как сильна молитва: она должна избавить Павла от гонения в Иудеи, она должна открыть дверь слову его, чтобы он проглаголал тайну Христову (Кол. 4:2). Неужели это праздные слова? Он заклинает, однако самим Господом, который запретил всякое праздное слово, угрожая за него судом Божиим. Что скажут еще, вопреки других столь же ясных слов Апостола Иакова: «Молитеся друг за друга да исцелеете, ибо много может усердная молитва праведного» (Иак. 5:16). В самой книге Деяний мы видим прямое ближайшее действие молитвы, когда Апостол Петр заключен был Иродом в темницу и о нем была прилежная молитва в церкви, вследствие коей Ангел чудно избавил его от уз, и Петр поспешил известить молившихся о своем спасении.

Не могут сего отвергнуть приемлющие Святое Писание; в чем же, наконец, пререкание? Они согласны признавать действительность молитвы, доколе возносят ее сами от земли; согласны и поручать себя молитве других еще живущих, потому, что это слишком ясно указано в Писании; но не соглашаются на молитвенное призывание тех, которые, прославив на земле Господа своею жизнью, прославлены им на небесах, и уже наслаждаются во Христе приготовленными им благами. Какое, однако, противоречие в понятиях, если только вникнуть в истинный смысл их! Не душа ли наша служит органом молитвы, даже и тогда, когда облечена на земле в бренную одежду, клонящую ее долу? Как же может она лишиться лучшего своего свойства, т. е. сообщения с Богом, тогда когда сложит с себя земную свою храмину? А если сохранит молитву, то не так же ли будет молиться на небе, как молилась на земле, о своих присных, прибегавших к ее молитве? Апостол Петр прямо говорит в своем послании «справедливым полагаю, доколе нахожусь в сей телесной хижине, возбуждать вас напоминанием, зная, что я скоро оставлю сию хижину мою, как и Господь наш Иисус Христос открыл мне; потщуся и всегда, чтобы и после моего исхода вы приводили сие на память» (2Петр. 1:13–15).

Да и может ли быть, чтобы те, которые принимали столь деятельное участие в обращении и спасении своих ближних, оставались после кончины равнодушными к их спасению; тогда как через собственное сближение с Господом Иисусом, они имеют более духовной силы быть им полезными, ибо сам Христос служил общением между живых и мертвых! Иначе, если бы прекратилась их жизненная деятельность, по отложении тела, то это была бы духовная смерть, которую конечно никто из благомыслящих не может признать для души святой. Напротив того, находясь у Источника любви божественной, они еще более распаляются огнем сей любви к земным своим братьям и не могут оставаться невнимательными к их молитвенному призыванию, как не оставались они и на земле чуждыми их гласу. Преставление их, от земли на небо, не могло таким образом иметь никакого влияния на их молитву; посему и не могли измениться их духовные отношения к тем, которые сами не нарушили с ними общения во Христе Иисусе. Это кажется, совершенно просто и согласно со здравым смыслом, и если искать сему подтверждений в Священном Писании, то они представятся на каждом шагу, так что даже непонятно, как можно отвергать столь ясные истины.

Мы видим в одной из притчей Господних, о Лазаре и Богатом (а притчи сии были, конечно, не праздное уподобление, потому что в Иерусалиме даже показывают место дома немилостивого богача, следовательно, та же истина и в последующем событии); мы видим, что богатый, страдая в аде, обращается к Аврааму, праотцу своему, и молит его послать Лазаря к братьям своим, еще оставшимся на земле, предупредить их о том, что их ожидает за порочную жизнь. Здесь ясно видно, с одной стороны, участие отошедших из сего мира к тому, что им было близко на земле; и если такое участие, с желанием делать добро, открывается в страждущем грешнике, может ли оно не преисполнять тех, которые проникнуты сами любовью Христовою и не могут действовать иначе, как в его духе? С другой же стороны видно здесь духовное предстательство Авраама о своих чадах, о коих он радеет и по смерти, ибо праведный Лазарь блаженствует на его лоне: а вместе с тем видна и степень посредничества Святых. Душа грешника, в аде, не взывает прямо к Богу: ибо состояние ее внешнего мрака не позволяет ей прямого общения с Существом совершенным; но она ищет и обретает себе более свойственное общение, с душою праведного своего родоначальника, и чрез него ищет совершить дело любви к ближнему. Неужели все это есть вымышленный рассказ? Но могло ли, хотя одно слово Спасителя остаться тщетным?

Достоинство Авраамово было столь велико пред Богом, что он постоянно называл себя, в Ветхом Завете, Богом Авраамовым для сынов Израилевых; и когда три отрока Еврейские молились, из пламенной пещи Халдейской, к Богу отцов своих, они взывали: «Не отстави милости твоей от нас, Авраама ради возлюбленного от тебя, и за Исаака раба твоего, и Израиля Святаго твоего» (Дан. 3:35). Итак, вот они поставляли за себя ходатаями Авраама и прочих Патриархов, ибо веровали «что много может усердная молитва праведного» (Иак. 5:16). Да и сам Авраам, умоляя Господа о пощаде Содома, вопрошал: «помилует ли он преступный город, если в нем обретется пятьдесят праведных?» и потом, постепенно понижая число сие даже до десяти, каждый раз слышал от Господа человеколюбивое слово: «помилую». Следовательно, заслуги десяти праведных могут служить перевесом грехам целого города. Какая утешительная мысль! и сколько, быть может, народов и царств спасаются, не мнимою силою видимого оружия, но единому Богу ведомыми мольбами каких либо неведомых миру праведников!

Сколько таких примеров еще в Ветхом Завете, где представляется ходатайство Святых Божиих! Не становится ли Моисей посредником между Богом и народом Израильским, взывая: «Милостив буди, Господи, на злобы людей твоих, помянув Авраама, Исаака, Иакова рабы твоя» (Исх. 32:12–13). Не щадит ли Господь царства Соломонова, Давида ради раба своего, чтобы сохранился ему светильник в Иерусалиме? (2-я Царств). Не говорит ли сам Господь друзьям праведного Иова, неправедно его укорявшим: «Идите к рабу моему Иову, и сотворит жертвы за вы; Иов же раб мой помолится за вас: точию бо лице его приемлю, аще не его ради, погубил бых убо вас» (Иов. 42:8). Неужели же у Господа есть лицеприятие? Нет. Но крайнее его человеколюбие приемлет заслуги праведных людей за грешных, как некое слабое подобие той беспримерной заслуги Господа нашего Иисуса Христа, который принес себя однажды в жертву за весь мир. Посему, в смысле искупления, «один он только есть ходатай Богу и человекам, по словам Апостола, давший себя избавлением за всех» (1Тимоф. 2:5–6); Святые же суть только ходатаи или посредники молитвы во Христе, заимствуя от него силу свою, быть полезными человекам, как и об Ангелах сказано что «они все суть служебные духи, посылаемые на служение тем, которые наследуют спасение» (Евр. 1:14). И если позволено употребить здесь подобие земное, то можно бы сказать: что Святые проявляют в себе то же свойство, как и металлы, которые, прикоснувшись к огню, заимствуют от него огненную силу.

Таким образом, ясен для меня становится догмат Православной Церкви, призывания Святых: гораздо более в нем здравого смысла и последовательности рассуждения, нежели в холодном отрицании столь близкого нашему сердцу заступления о нас людей праведных, которые некогда были нам присны и отошли от нас с тем же духом любви к Господу.

Нам ли теперь чуждаться их ходатайства, когда на страшном судилище Христовом мы не избежим суда их? «Или не знаете», говорил Апостол Павел (1 Корф. 6:2), «что Святые будут судить мир»? Да и сам Господь на вопрос Апостолов: «вот мы оставили все и последовали за тобою: что же нам будет?», ответствовал: «Истинно говорю вам, вы последовавшие за мною в паки-бытие, когда сядет Сын человеческий на престоле славы своей, сядете и вы на двенадцати престолах, судить двенадцать колен Израилевых» (Матф. 19:27–28). И еще до того времени, прощаясь с ними на вечери тайной, Господь так молился к Отцу своему: «и славу, которую ты мне дал, я дал им, да будут едино, как и мы едино» (Иоан. 17:22). Дерзнем ли мы лишать их сей славы, чуждаясь их общения или молитвенного ходатайства, как бы не сущих и мертвых Богу, когда единое слово их на земле творило столько чудес? И они, не лишившись сего видимого знамения обитавшего в них Христа, перешли только от земли на небо, из славы в славу?

Как оскорбительна после сего та холодность и невнимательность, с какою люди, слепо отрицающие почитание Святых, проходят мимо их гробниц, точащих до ныне исцеление для верующих. Разве мы не видим в деяниях Апостольских, что тень проходящего Петра, падая на болящих, совершенно их исцеляла, даже без прикосновения рук Апостольских (Деян. 5:15). Разве мы не видим также, что платки и полотенца, бывшие на теле Павловом, приносили к болящим, и у них прекращались болезни и злые духи выходили из них (Деян. 19:12). Если же прикосновение одежд Павловых и без его личного присутствия творило чудеса, и мантия Илии Пророка разделяла воды Иорданские (4Цар. 2:8): то почему же ныне, прикосновение к телесам Святых, не будет иметь той же целительной силы, когда с верою к ним притекают? «Не бойся, токмо веруй» (Марк. 5:36), говорил Спаситель сотнику, к которому шел воскресить дочь, когда напротив того сам Господь, как сказано у Евангелиста Марка: «не мог сотворить ни единого знамения в отечестве своем, ради неверствия жителей, и удалился, удивляясь их неверию» (Марк. 6:5–6). Вот каковы положительная сила веры и отрицательная сила неверия!

Если же быть может, скажут: иное дело чудеса, творимые Апостолами и Пророками, иное дело чудеса, ожидаемые от мощей Святых, то если такого рода мыслители не отвергают Святого Писания, вместе с прочими истинами, как сие часто случается с людьми колеблющимися в вере, пусть объяснят они события четвертой книги Царств Ветхого Завета (Гл. 13:21). Каким образом произошло, что однажды, когда погребатели несли хоронить умершего, и устрашившись Мадианитов, бросили тело в неведомую им могилу, мертвый воскрес, от того что это была могила Пророка Елисея, к костям коего он прикоснулся! Что может быть разительнее сего примера? Если кости Пророка могли столь нечаянно воскресить мертвого, без всякого благоговения и сознания брошенного в его могилу: то кольми паче мощи праведных мужей могут даровать, прикосновением своим, здравие тем, которые притекают к ним с верою: ибо телеса Святых были обителью Духа Святого и могли сохранить в себе его живительную силу, как то бывает с сосудами ароматов, которые удерживают в себе благовоние и после излияния из них святого мира.

Утешительно рассуждает о поклонении святым мощам великий Амвросий, Епископ Медиоланский, просиявший в исходе IV века, друг великого Императора Феодосия, заступник детей его и всей Италии, который распоряжал в свое время судьбами всего Запада, по глубокому к нему уважению народов, и которому может с благоговением внимать потомство, как внимали его современники. «Если спросят меня, говорил он, что почитаешь ты в теле тленном? скажу тебе: почитаю в теле мученическом воспринятые им за Христа язвы; почитаю память добродетели, живущей во век; почитаю останки, освященные исповеданием своего Владыки; почитаю в персти семена вечности; почитаю тело, которое наставляет меня любить Господа, научает не бояться умереть за Господа. Как же верные не будут почитать такое тело, которого трепещут и демоны? Итак почитаю тело, которое прославило Христа, сражаясь за него, и со Христом будет царствовать во славе».

Кажется, в этом красноречивом объяснении великого Святителя Медиоланского, довольно сказано и для ума и для сердца. Скажем только еще несколько слов о том: что означает слово «мощи» и откуда произошел обычай их чествовать? Можно бы производить оное от слова «мощь» (или сила), по чудным исцелениям, которые истекают от останков Святых; однако оно может происходить и от тех мастей, коими умащали останки мучеников, пострадавших за Христа, когда верные собирали кости их на месте страданий. Слово Латинское reliquia выражает останки: следственно, и не должно искать всегда цельных мощей и привязывать к тому какое либо особенное мнение; первые мощи бывали всегда почти останки, и тогда только, когда просияли в пустынях великие отшельники, то их телеса, неповрежденные людьми и тлением, стали сохраняться в их лаврах и привлекать к себе благоговение народа, ради памяти их добродетелей. Еще в исходе первого и начале второго века, когда во всей силе были гонения за веру Христову и тысячами страдали мученики, верные, бывшие свидетелями их мужественного исповедания, старались всеми средствами соблюсти священные их члены, ознаменованные язвами за Христа; они клали их под алтари подземных церквей своих, в катакомбах или в других уединенных местах, и доныне существует благочестивый обычай полагать частицы мощей под престолы наших храмов, ради их духовного утверждения. Ежегодно, в день памяти страданий мучеников, который назывался днем их рождения в вечность (natalis), сходились верные на место их земного упокоения и совершали всю ночь над ними псаломное пение, из чего образовалось всенощное бдение, предшествующее торжеству.

Вот как все настоящее богослужение тесно связано у нас с самыми первыми веками Христианства; оно есть верное зерцало и повторение давно минувшего, которым люди несведущие пренебрегают как бы нововведением; но и старина и правда на стороне Православия: можно только сожалеть о таком произвольном ослеплении, которое лишает духовного общения с величайшими подвижниками Церкви и отечества: ибо никто не принимал столь деятельного участия в судьбах его, как наши Святители и отшельники. Это лучшие страницы нашей летописи, драгоценные для каждого Русского, и если кто хочет составить себе полную историю своей родины, тот должен искать ее столько же в житиях Святых, сколько и в актах Государственных: почти всегда зародышем всякого великого дела было, или благословение отшельника, как Сергиево для битвы с Мамаем, или красноречивое слово святительское, как то вдохновенное послание, коим возбуждал Епископ Ростовский Вассиан великого Иоанна, свергнуть окончательно иго Татарское, или какие либо таинственные явления Святых нашим Державным. Посему каждому Русскому, и следственно Православному, не должно проходить равнодушно мимо древних соборов и обителей, в которых возлегают великие двигатели земли Русской. Сколько раз однако же минуют собор Софийский, в Новгороде, люди исполненные событиями наших летописей, и не думают заглянуть в его заветную внутренность; а между тем там покоится Мстислав храбрый, щит Новгорода, столь громкий в Истории, и сын Святого Владимира, основатель собора, и великие столпы Церкви Новгородской, Святители Никита, Иоанн и Григорий. Сколько воспоминаний, достойных потрясти Русское сердце, втуне проскользают мимо. Я называю здесь один только Софийский храм, как более известный, и неминуемый на пути; но сколько других, подобных святилищ, оставляются с темь же невниманием?

При посещении различных пределов нашего обширного отечества, меня невольно влекло в заветную святыню древних соборов, под коими почти всегда почивают или Князь или Святитель. Мне представлялось священною обязанностью вступать в духовное общение с ними, чрез молитву и поклонение их мощам, и я старался изучать их жизненные подвиги, дабы, хотя несколько обновить память об них в сердце соотечественников.

Одно из таковых сокровищ, мало впрочем кому известное, есть житие преподобного Даниила Переяславского, который явил в себе пример всех добродетелей иноческих и был вместе с тем наставником и восприемником Царей: ибо он принял от купели державного младенца Иоанна, по любви к нему В. Князя Василия. Есть и было особенное назначение, для некоторых из Святых наших: сделаться светильниками и чудотворцами всея Руси, как то определено Сергию; его имя связано со всем славным и горьким, что только посетило нашу родину, в лице первопрестольной ее столицы, и доселе стекается к нему вся земля Русская! Есть и более смиренная доля для иных утаенных угодников Божиих, которые хотя и назидательны были в свое время, однако их духовная область простирается не столь широко, по неисповедимой воле Того, кто каждому назначает свое служение и кто, по словам Писания, поставил пределы языков по числу Ангелов Божиих (Втор. 32:8). Таково скромное служение преподобного Даниила в Переяславле, на малом расстоянии от великого солнца России, Сергия, вокруг коего, как бы сонм меньших небесных светил, лик других праведников, проливает более тихие лучи, на радующихся их путеводительному свету, посреди житейского мрака.

Даниил, в мире Димитрий, родился в Переяславле от благочестивых родителей, во второй половине XV века, в темную эпоху междоусобий Васильевых. Еще с самых нежных лет благодать Божия назнаменовала его своим подвижником, ибо он чуждался увеселений детских, посвящая большую часть времени на молитву. Услышав однажды, при чтении жития Св. Симеона Столпника, что сей великий подвижник втайне обвил себя власяною вервию, для умирения своей плоти, ревностный отрок решился подражать ему; он отрезал для себя вервь, которою рыбари привязывали к берегу ладьи, и обвил ею детский стан свой столь крепко, что уже начинала врастать в тело, с чрезвычайною болью; родители нечаянно увидели на спящем сей мучительный пояс и насильно его совлекли. Обучившись грамоте, поступил он в обитель Переяславльскую Столпника Никиты, к сроднику своему игумену Ионе, много уважаемому Великим Князем Иоанном, и там научился первым началам жития иноческого. Это был век великих подвижников земли Русской, которые оставили по себе благую память и в грядущих родах. Юноша Даниил, услышав о святой жизни Пафнутия Боровского, из обители коего произошли Иосиф Волоколамский и Святители Казанские Гурий и Варсонофий, удалился в нее с братом своим Герасимом; там постриглись оба и были вверены иному великому подвижнику – Левкию.

Десять лет провел юный труженик в обители Св. Пафнутия, и два года в новой пустыни, устроенной Левкием в пределах Волоколамских. Когда же дошла до него весть о кончине родителя Константина и пострижении матери Феодосии, он возвратился опять на родину в Переяславль: там поселился уже не под сенью Столпника, но в другой обители, Горицкой, основанной супругою Донского, и там Архимандрит Антоний убедил его принять на себя сан священства. Слово его и молитва служили к назиданию многих, и для обращения кающихся грешников, а благой пример возбуждал, всю братию к подражанию его духовным подвигам. Страннолюбие Даниила не знало пределов, подобно Аврааму, и по примеру его, удостоился он неведомо принять Ангелов, как и Апостол Павел обещал это страннолюбивым (Евр. 13:2); каждый приходящей безмездно мог найти у него кров и ночлег; в нищелюбии же и призрении мертвых он мог сравниться с Товитом: ибо, как только слышал о каком либо человеке, брошенном на распутии, пострадавшем от разбойников, или зверей, или стихий, немедленно подымался из своей кельи,– днем, или ночью, зимой, или летом,– и сам на раменах своих приносил мертвое тело в скудельницу, которая находилась против монастыря, на пустом месте. Местом сим владел тогда немилосердный воин, собиравший деньги за каждый приносимый труп, и никогда не призывавший священника для отпевания усопших. Даниил часто приходил сам, никем не приглашаемый, совершать память о безвестно преставльшихся, по христианской любви своей не только к живым, но и к мертвым.

В монастырь Горицкий часто хаживал странник немой, от природы ли, или юродствуя Христа ради, и находил себе постоянное пристанище в кельи Преподобного. Однажды, при наступлении зимы, ночью пошел в церковь Даниил, и споткнулся, как ему показалось, на обрубок дерева; но когда осязал руками мнимый обрубок, распознал немого странника, который на сей раз не искал у него крова. Совершив над ним панихиду, он отнес тело в скудельницу, и там похоронил между убогими: но потом много скорбел, что не предал его земле в обители Горицкой, потому что почитал человека сего за тайного угодника Божия. Эта печаль была в последствии виною создания собственной его обители Троицкой, на месте его нищелюбивых подвигов, ибо часто Даниил, ночью выходя на молитву из своей кельи, видел необычайный свет над скудельницею и смиренно рассуждал сам в себе: «сколько тайных угодников имеет у себя Бог, которым недостоин весь мир, и мы грешные не удостаиваемся их видеть; они же пренебрегаются нами, и неудостаиваемые погребения при святых церквах, прославляются от него, нам в обличение». Такое размышление внушило ему мысль соорудить храм над тем местом, где виделся ему свет, и учредить там священника для поминовения неведомых усопших, в том числе коих и безыменный, безмолвный муж сей, получил бы участие в молитве. Он еще более утвердился в своем благочестивом намерении, когда игумен от Никиты Столпника, Никифор, поведал, что и ему часто виделся над скудельницею странный свет, и слышался там звон. Около того же времени, три таинственные странника, которые навсегда остались неизвестными Преподобному и явились ему опять только в час его кончины, посетили Даниила; вняв его рассказу о немом муже и являвшемся свете, они советовали трехлетним искусом ожидания, освятить свое благое намерение, дабы видеть: от Бога ли пришел ему такой помысел? Ибо тогда явится и возможность его исполнить.

По истечении трех лет, определенных таинственными гостями, начало мало-помалу сбываться пламенное желание Даниила – мужа желаний. Двое бояр Московских, братья Челяднины, бывшие в большой милости у Великого Князя Василия Иоанновича, внезапно подверглись его опале и принуждены были удалиться в свое Переяславльское поместье; они просили Преподобного исходатайствовать им опять милость царскую, молитвою у Царя царствующих. Случилось, что в день, в который принес за них жертву Даниил, опять обратилось к ним сердце их Государя и вестник о том встретился с Преподобным в их доме. Утешенные бояре обещали ему в свою очередь исходатайствовать у Государя и Митрополита дозволение построить храм над скудельницею, и исполнили свое обещание. Даниил сам ходил в Москву за благословением и принес утвердительную грамоту от Великого Князя.

Он продолжал жить в обители Горицкой, но часто навещал место, предназначенное для храма, иногда подвергаясь там искушениям духовным, которые побеждал силою молитвы; там получал и ободрение свыше к исполнению благочестивого желания. Однажды неведомая жена вручила ему сто сребреников для созидания церкви, над прахом ее присных, погребенных в скудельнице: ибо часто видела во сне своих родителей, требовавших от нее молитвы. В другой раз, и опять на том месте, принес ему столько же денег безвестный рыбарь, которого побудило к тому видение огня над пустым местом скудельницы, во время ночных ловлей на соседнем озере, и в третий раз такое же даяние принял Даниил от незнакомого поселянина, которого устрашили ночные явления и голоса, слышанные на скудельнице, где погребены были его присные. Получив таким образом, во имя Св. Троицы, тройственное приношение, деятельно приступил Даниил к созиданию храма, и, по совету одного благочестивого пресвитера обители Горицкой, посвятил новую церковь всем Святым, дабы Ангелы всех усопших призываемы были на месте их погребения; а если кто уже сам находился в лике праведных, то чтобы и он не лишился подобающего чествования. Целью строителя была только одна церковь на божедомском месте; но вместе с нею устроилась сама собою целая обитель. Когда пришел он на реку покупать лес для постройки, один из купцов, переведенных из Новгорода в Переяславль, еще В. Кн. Иоанном, старец почтенный, по имени Феодор, сказал ему: «Отче, приличнее тут быть монастырю; благослови и мне купить лесу, чтобы построить себе малую келью при твоей церкви». Сей Феодор первый тут и постригся под именем Феодосия, и вслед за ним многие граждане Переяславльские и простые поселяне стали строить для себя кельи по благословению Даниила. Вскоре по освящении первой церкви, Преподобный устроил и другую, во имя Похвалы Богоматери, с трапезою, оградил монастырь и поставил в нем игумена с двумя пресвитерами, для ежедневного совершения божественной литургии и панихид над скудельницами, которые обозначил крестами. Однако он не оставил сам обители Горицкой и, как простой инок, навещал ежедневно вновь устрояемый монастырь, наставляя братию к перенесению подвигов и пропитанью себя собственными руками.

Новые искушенья посетили Даниила. Тот же жестокий человек, который взимал деньги за положенье убогих в скудельницу, и некоторые другие соседи вооружились против Святого и стали всеми средствами вредить обители, но пастырскою его кротостью преклонились к смирению. Потом и братья возроптали на него за скудость пищи; ропот сей столько был болезнен его чувствительному сердцу, что он уже хотел совершенно оставить обитель, но благочестивая мать его Феодосия, жившая инокинею в Переяславле, удержала сына от малодушного поступка. С новой ревностью принялся он за нравственное образование братии, учреждая, по силе каждого, более или менее строгости в соблюдение правила; и таким образом водворил опять мир. Вскоре по кончине Архимандрита Горицкого, он избран был на его место, по единодушному желанию всех иноков, и, пользуясь их любовью, успел восстановить ослабевший чин обители: ибо все уважали его, как отца. Но не прошло и года, как смиренный настоятель, не смотря на все убеждения, оставил Архимандрию, назначив на свое место инока Иону,– и сам остался по прежнему простым старцем в монастыре. В то время посетил его новую обитель В. Кн. Василий Иоаннович, много слышавший о добродетелях Даниила, и положил от себя хлебную дачу братии; а старец, с помощью доброхотных дателей, соорудил еще несколько церквей, и на месте бывшей деревянной, во имя Похвалы Богоматери, построил каменную.

Слава его распространялась повсеместно. Брат Великого Князя, Димитрий Иоаннович Углицкий, часто посещал его для духовной беседы. Сам Великий Князь при вторичном посещении, радовался красоте новых храмов, и, слыша на ектениях, что поминается иной Игумен, а не Даниил, в созданной им обители, убедил старца перейти туда на жительство, чтобы принять управление собранной им братии. Таким образом, бывший Архимандрит Горицкий, после тридцатилетнего пребывания в прежнем монастыре, смиренно сделался Игуменом в новой своей обители. Его духовная деятельность еще более умножилась после сего переселения; непрестанно укреплял он братию против искушений, и наставлял приходящих к нему за советами, а в голодное время кормил всех странных и убогих, уповая на милость Божию, что не оскудеет у него пища; и действительно не оскудевала. Не оставлял он и прежних забот своих о умерших, продолжая собирать к себе болящих, и хоронить в скудельнице тела обретаемых на распутии. Смирение его было столь велико, что когда посещал царствующий град, он сажал кого либо из братии на свое место в санях, сам же шел пеший подле; как бы послушник; однажды во время застигшей их на пути метели, инок, потерявший в этой снежной буре, своего учителя, спасся от смерти только его молитвою.

Это уже не в первый раз молитва Преподобного спасала призывавших его на помощь: знакомый ему пресвитер Переяславский, шел с другими духовными и мирянами в Москву, и дорогою напала на них шайка страшного в те дни разбойника Симона Воронова. Схваченный одним из злодеев, прежде всех своих товарищей, пресвитер призвал молитвенно на помощь святого старца и, как бы по тайному страху сего имени, оставил его злодей, обратившись к другим путникам. Еще один из разбойников занес на него меч и при том же имени остановился: таким образом, когда все были ограблены и уязвлены, сей только пресвитер остался цел и даже со всем своим имуществом. Исполненный благодарности, поспешил он возвестить о своем чудном спасении Преподобному, но святой муж запретил ему о том говорить и еще предсказал будущее его избрание в духовники царские, что исполнилось десять лет спустя по смерти Данииловой, уже при Царе Иоанне.

Случилось в последствии и самому Даниилу чудно спастись от того же страшного разбойника на пути в Новгород, куда ходил он за иконами, с караваном купеческим, к другу своему Архиепископу Макарию, который был в одно время с ним постриженником в обители Пафнутиевой. На ночлеге, в селе Колязине, под монастырем, напал на них с шайкою своею Симон Воронов, и, слыша, что тут находится Даниил, всячески старался добыть его; но как бы некою силою был удержан, и не мог проникнуть в ту храмину, где сидел старец; два ученика его остались также неприкосновенными в самом том доме, где злодеи истязали ехавших с ними купцов. Когда же вскоре после схвачены были разбойники и объявили у себя имущество Игумена, они говорили судьям, что повсюду как сеть раскинута была пред ними молитва Преподобного, различными страхами противодействуя им в разбоях. Несмотря на приглашение судьи, Даниил не хотел взять обратно своего достояния, говоря: «довольно и того, что Господь спас нас от руки разбойников». Вдали, как и вблизи, равно поспешал он на помощь прибегавшим к его молитве. Боярин Царский Иоанн Воронцов, воевода Смоленский, впал в болезнь смертную и, вспомнив о любви к нему Преподобного, призвал имя его: внезапно ему приснилось, будто сам Даниил сидит при его одре и в то же мгновение оставила его болезнь, как он сам о том рассказал Святому, посетив его обитель.

На высоте своего духовного поприща вступил Даниил в родство духовное с Самодержцем Российским. Великий Князь Василий, проникнутым благоговением к старцу, ибо часто прибегал к его молитве и совету, избрал его в восприемники сыну своему Иоанну, когда Господь утешил его рождением наследника. Немедленно гонец царский пригласил в престольный град двух великих подвижников, сего Даниила и Кассиана – инока Иосифова Волоколамского монастыря, прозванного босым; им сообщил радость свою Державный, обливаясь пред ними благодарными слезами, и так говорил: «Иже от небытия в бытие приводяй вся, всещедрый Бог, премногие ради своея милости и молитв пречистыя Матери своея и всех ради Св. угодников, и ваших прилежных молитв, посети меня Бог на старость мою, и паче надежды, от неплодствия дарова мне сына; и ныне молю вас, отцы, приложите еще молитву к Богу, да сподобит сына моего просвещену быть Св. крещением, и вашими преподобными руками да восприят будет от Св. купели, и рук ваших простертием, в богоприятных молитвах, да удержит Бог державную руку свою на отрочати моем, Превечный Царь царем, иже над нами царствуяй, всея твари Содетель, истинный и премилостивый Бог наш». Как умилительна такая молитва в устах Самодержца, и не менее трогателен был ответ старцев. «Кто есмь аз грешный, худейший паче всех человеков, еже послужити мне таковому великому делу, и приемнику быти от Св. купели сыну Цареву! Бог же всем, верно у него просящим, богатно даруяй, желания сердца твоего исполнит, и на будущее время миловати и спасати всегда готов есть вас, якоже весть судьбами своими». Такие драгоценные летописные речи хранятся в смиренном житии отшельника.

Вскоре благочестивый Государь, со всем своим синклитом, пошел в Лавру Сергиеву, чтобы там совершить таинство крещения над порфирородным младенцем, у раки великого чудотворца, и совершил оное Игумен Иоасаф, муж святой, бывший впоследствии Митрополитом всея Руси, ныне почивающий в палатке Преподобного Сергия. Девственный же старец Даниил восприял на руки свои от купели царственного сына, вместе с Кассианом, иноком Волоколамским; оба они положили младенца в раку Чудотворца, и из нее принял Самодержец благодатный дар сей, а на божественной литургии опять старец Даниил подносил младенца к причастию Св. Таин.

Старец возвратился в обитель свою, после столь высокого действия, еще с большим смирением; когда некоторые любопытные пришли из города в монастырь посмотреть на восприемника царского, они нашли его трудящимся в хлеву над пометом, потому что во время его отсутствия работники не позаботились выкинуть нечистоты из монастыря; все изумились его произвольному уничижению. Царственный кум не забыл обители Преподобного и основал в ней великолепный храм Св. Троицы, с приделом Предтечи, Ангела его младенца. Три года спустя был восприемником в Лавре другого сына Царского, Юрия. Когда же скончался Великий Князь в образе иноческом, и сам Даниил почувствовал изнеможение сил своих, он стал просить братию избрать себе на место его достойного начальника. Напрасно братия слезно умоляла его отложить до времени свое намерение. Преподобный сам потрудился дойти в царствующий град, чтобы там испросить разрешение у Митрополита Иоасафа и своего державного крестника. По совету Троицкого Игумена Порфирия, избран был один из лучших учеников старца, Иларион, с титлом Архимандрита; Преподобного отпустили с честью и дарами в его обитель, и десятилетний Царь пожаловал ей село свое Троицкое.

При последнем, посещении столицы, старец напомнил Царю, о двух устаревших церквах близ ворот Переяславля, во имя Предтечи и Святителя Николая, и державный отрок велел обновить их на свое иждивение. Тогда же Даниил, по долгу совести, объявил ему и Владыке, о нахождении при церкви Святителя Николая, гробницы мужа святого, искони чествуемого в народе, некоего Князя Андрея, от которого многие получали исцеление, но память его начала приходить в забвение. Митрополит, по тщательном изыскании, узнал, что сей Князь Андрей был из рода Смоленских, по крамоле братьев ушедший из своих пределов и притворившийся странником в Переяславль, где в совершенном убожестве исполнял должность пономарскую, при церкви Святителя Николая. Когда же преставился, обрели на нем златые перстень и цепь, по коим узнали о княжеском его достоинстве. Перстень и цепь взял к себе Иоанн Третий и положил за них ругу в церковь Николая Чудотворца, но писания о том не обреталось, а только сохранилась икона неведомого угодника Божия, и память его в стихирах и каноне, совершаемых в день его преставления. Даниил, приняв устное повеление Царя и благословение Владыки, с радостью возвратился в Переяславль, и при большом стечении духовных и мирских людей, стал отыскивать Св. мощи при церкви Чудотворца. Они были обретены, но не в гробе, а только обвитыми, ради скудости или смирения, в берестовую кору и совершенно целыми, хотя окружены были многими костями, с коими однако не смешались. Волосы праведного Князя были длинны и русы, и сохранили даже природный свой блеск; убогая на нем одежда скутана была в одну сторону и на ней уцелели еще медные пуговицы; многие тут же получили исцеление от прикосновения к бересте, в коей обвиты были мощи. Даниил немедленно послал вестника о том к Владыке, не дерзая сам поднять Св. мощи, и Царь с Митрополитом прислали мужей сановитых,– Архимандрита Чудовского Иону, бывшего потом Епископом Суздальским, и Протопресвитера соборного,– для освидетельствования мощей. Совершив торжественную над ними панихиду, они нашли малое повреждение в иных составах, быть может от прикосновения к ним воздуха, и с некоторым сомнением начали допрашивать старца: как и почему решился он открыть гробницу? Огорчился Даниил; он указал им на древнюю икону Князя, и на самую службу, искони совершаемую в честь его, и представил несколько свидетельств о бывших от него исцелениях. Странное недоумение напало на присланных мужей: они еще колебались воздать подобающую почесть, вновь просиявшему угоднику Божию, говоря: будто бы и сам Митрополит не знал о поступке Данииловом и не давал ему на то разрешения. Тогда Преподобный возмутился духом и с крайним сожалением о такой духовной слепоте их и о неверии к искренним его словам, предсказал каждому из них имевшее над ними совершиться бедствие: Протопресвитеру – кончину любимого сына, и горькие истязания Архимандриту, и лишение престола самому Владыке: что все исполнилось в последствии, во дни крамолы, возникшей, при малолетстве Иоанна. Но тогда они приняли пророческий глагол старца за самозабвение, проистекавшее от его глубокой старости: однако подвигнуты были его слезами и клятвенным уверением, при свидетельстве целого народа, и хотя не воздали полной почести Св. мощам, ибо не решились поставить их открыто в храме, но переложили их в новый гроб, и торжественно погребли в той же церкви. Доныне обретается там сия гробница княжеская, с умилительными словами в свитке, который держит в руках начертанный поверх своей гробовой крыши: «Аз есмь Андрей, един от Смоленских Князей».

Уже Преподобный Даниил достиг 80-ти летнего возраста, после которого, говорит Давид, труд и болезнь. Ему желательно было возвратиться на первое свое обещание, в монастырь Пафнутиев, где принял пострижение, и однажды он тайно ушел из обители; но встреченный одним из учеников своих, умолен был остаться в ней до конца жизни. Предчувствуя близкую кончину, отдал он две свои власяницы двум из служебных братий, трудившихся в пекарне, которые не хотели переменять тяжкого своего послушания, потому что огонь пещный напоминал им огнь адский, как некогда двум благочестивым просфорникам Печерским. Будучи в церкви, старец почувствовал расслабление, и когда, поддерживаемый Архимандритом Иларионом и монахом Ионою, шел мимо того места, где теперь стоит его рака, он остановился и сказал: «сей покой мой, здесь вселюся в век». Потом снял с себя клобук и отдал Ионе, давно желавшему получить от него сие благословение, и на вопрос Архимандрита: «чем же будет сам покрывать старческую главу?» ответствовал: «мне уже теперь потребен куколь», и действительно восприял схиму.

Совершенно изнемогая, он продолжал однако, с помощью других, посещать церковь, и последние дни провел в назидательной беседе с братиею, напоминая о их священном звании, умоляя всех приходивших к нему, жить по Христу, и его, убогого грешника, не забывать в своих молитвах. Потом уже пред самым исходом стал безмолвствовать и погрузился в умную молитву; но внезапно с радостным лицом спросил: «где же они, три чудные мужа»? Изумились ученики его и недоумевали, о каких мужах он разумел. «Те пустынники, сказал старец, которые были у меня однажды в Горицком монастыре, прежде начала сей обители, опять меня посетили: неужели вы не видели их в кельи моей»? Но ученики их не видали; опять умолк старец и причастившись Св. Таин, предал свою праведную душу в руки Богу, которого возжелал, от детства своего. Общий плач огласил обитель; отовсюду собрались духовные чины и мирские, с великим множеством народа, и с честью погребли тело блаженного старца, у стены жертвенника Троицкой церкви. Это было 7 Апреля 1540 года. Но чудеса, бывшие от него при жизни, не прекращались и после его кончины.

Царь Иоанн, еще тогда не грозный, осаждал Казань, чтобы сокрушить сей последний оплот исламизма, тревоживший землю Русскую. Уже Св. Сергий являлся на том холме, где теперь Свияжск, как бы указывая на место сие для сооружения твердыни, предварившей падение Казани: подобало и сему Преподобному явить знамение своего действенного участия ко благу родины. Был при Царе духовник, некогда чудно спасенный Даниилом от разбойников, которому предрек старец и его духовную близость к Царю; памятуя благодеяния Святого, непрестанно призывал он его в молитвах, дабы споспешествовал ко взятию города супостатов, для прекращения давнего кровопролития в земле Русской. И вот однажды ночью, когда заснул с таким помышлением, видит обитель Преподобного и самого Даниила, сидящего на некоем горнем месте, посреди двора монастырского, с собором необычайных мужей окрест него. Он видит себя, как бы вдали, приседящего у подножия Даниила, с мантией на плечах, и ему странною казалась сия мантия иноческая, но совестился спросить о том святого старца. Предстоящии же за него спросили: «что повелеваешь о том муже, на коем мантия, ибо он имеет жену и детей»? Старец отвечал: « хощет Бог да сей пощадится».

С ужасом воспрянул пресвитер от своего видения, и стал осязать на себе мантию, но не ощутил ее, ибо не осязаем чувственно покров благости Божией, молитвами Святых, пребывающей на тех, которые уповают на Бога. Радость заступила в сердце его место страха; он встал на молитву и открыл окно: еще была глубокая ночь, и вот уже не во сне, но явно, видит над Казанью свет необычайный: огненные столбы, как бы яркие свечи, подымались к небу от городских башен. Пресвитер разбудил ближнего боярина царского, уязвленного стрелою при осаде, чтобы и он мог видеть знамение небесное, и болящий, с трудом привлекшись к окну, при помощи других присных людей, изумился с ними вместе чудному явлению. «Это знамение будущего Христианства во граде», говорили они между собою, и поведали о том Царю, который и сам, из оконца своего видел свет и слышал звон в городе Казани, как бы звон большого колокола Симоновского. Умилился Царь и усугубил свои молитвы к Господу и пречистой его Матери и всем Святым, и сему праведному Даниилу; и упование ему не изменило, ибо вскоре, с помощью Божьею, взята была Казань. Царь соорудил в ней первый храм Благовещения, и многие тысячи искуплены были от неверных; тьма Магометанства рассеялась пред светом Евангелия, в новообращенном городе.

Когда же приспело время прославления на земле угодника Божия, он начал являться благочестивым людям в различных видениях. Однажды сын боярский Юрьев, на праздник Св. Троицы посетив святую обитель, пришел помолиться на гробе его, над коим была устроена каменная палатка: он увидел внутри ее свет, падающий от иконы всех святых прямо на гробницу, а поверх нее самого Даниила, как бы почивающего в иноческой рясе, с венцом схимническим, но без мантии; покров его сдвинут был до колен, и власы белы как снег. В ужасе пал на землю Юрьев, встал и опять увидел тоже явление, но уже ему казалось, что Преподобный отдыхает в другом положении: полумертвый от страха бежал он возвестить о том настоятелю обители Иосифу. Несколько лет спустя, при другом Архимандрите, Тихоне, во дни Царя Алексея Михайловича и Патриарха Никона, снова явился Преподобный благочестивому служителю монастырскому Иоанну, который трудился на пустоши и лег отдохнуть в полуденный зной. Световидный старец предстал ему и сказал: «Ныне новый исповедник, равноапостольный Филипп Московский и всея Руси, не восхотел на морском острове, в Соловецком монастыре пребывати, но в свое отечество и на свой престол, в царствующий град прииде: время уже и мне явиться; не могу бо аз покровен быти землею, но да прославят имя мое, яко же и блаженного Филиппа». В ужасе воспрянул Иоанн и спрашивал чудного старца о имени его: явившийся назвал себя Даниилом и повелел возвестить о себе настоятелю с братиею. Радостно исполнил волю его благоговейный служитель и с не меньшею радостью Архимандрит уведомил о том Царя и Патриарха: они же повелели немедленно освидетельствовать св. мощи.

С трепетною молитвою сам настоятель начал разбивать каменную палатку над гробом и доискавшись его, сквозь малое отверстие, увидел сокровище мощей, нетленно почивающих. Открыли самый гроб: святые мощи казались как бы помазаны были миром; мало истлела одежда; на главе, украшенной сединами, схимнический венец; лицо обращено было в правую сторону, как будто бы Преподобный смотрел на созданную им церковь Св. Троицы; мантию держал он рукою при бедре. Проливая радостные слезы, настоятель с братиею отпели панихиду и устроили над мощами деревянную палатку, в ожидании новых повелений. Митрополит Ростовский Иона прислан был из Москвы открыть Св. мощи, и с должным благоговением положил их в церкви Св. Троицы, где и доныне почивают так высоко в своей раке, что кажется, будто они не во гробе, а только на одре, в том виде, как являлись впервые сыну боярскому. Многие исцеления ознаменовали святость Преподобного Даниила.

Сколько летописных событий, в этом кратком изложении жития отшельника, малоизвестного миру! Здесь не одни только подвиги иноческие, но и деяния, прямо относящиеся к истории Государства: частые с ним совещания Великого Князя Василия Иоанновича, приглашение крестить его детей и дважды повторенное восприятие от купели державных младенцев, Иоанна и Юрия. Умилительно и чрезвычайное смирение Государя и убогая простота восприемника. Здесь открывается и неведомая судьба Князя Смоленского Андрея, позабытого в истории, и тайная духовная причина падения Митрополита Иоасафа, и молитвенное содействие угодника Божия к покорению Казани. Не все ли это в высшей степени достойно внимания?

Солнце уже садилось, когда я стал спускаться к Переяславлю, с поклонной горы его; но я успел еще обнять, в одном быстром обзоре, всю его великолепную картину, на берегу роскошного озера, окрашенного вечерними лучами. Четыре монастыря, два собора и двадцать четыре церкви,– как живописно издали такое священное сонмище, увенчанное златыми крестами, которые ярко горели в воздухе, и как замечательно такое обилие святыни в малом уездном городе! Правда, он был некогда удельным княжением и даже однажды, на краткое время, местопребыванием Великого Князя; в нем соединялись Соборы Церковные и была кафедра Архиерейская: но теперь от всего кратковременного величия уцелели только храмы Божии, неколебимая твердыня Руси, которые одни только прочно стоят на ее широком пространстве: ибо, что осталось нам от древних ее памятников, если не святыня, неприкосновенная веками?

Я уже посещал прежде Переяславль-Залесский и входил под заветную сень всех его обителей. Феодоровская, основанная Иоанном на память рождения сына, последнего Царя из дома Рюрикова, Горицкая, память Великой Княгини Донской, некогда великолепно украшенная Епископом Амвросием, который хотел сделать из нее новую Гефсиманию, в подражание Новому Иерусалиму, но теперь опустевшая, и обитель Даниилова, образуют из себя священное предместье Переяславля, от Московской дороги. Мне хотелось поклониться мощам великого труженика, прославившего житием своим уже упадавший тогда город. Я взошел на пустынный двор монастырский и просил открыть себе собор Троицкий, сооруженный в память крещения Иоаннова и обновленный грозным Царем. Глубокая тишина царствовала в полумраке собора. Под сенью Тихвинской великолепной иконы, принесенной самим Преподобным с места его пострижения, из обители великого Пафнутия Боровского, лежал он на своем высоком ложе, как только отдыхающий от многих трудов и готовый воспрянуть по гласу молитвы, еще прежде последнего зова трубы Архангельской. Невольный трепет проникал душу, в пустоте и мраке святилища, при таком нетленном свидетеле минувшего, который вступил сквозь врата вечности, опять в нашу область настоящего и будто живет с нами, как живал он с предками. С безмолвною молитвой поклонился я святому старцу и пошел к древней церкви всех Святых, им милосердно основанной над бывшею скудельницею, и к тому кладезю, который он сам ископал на божедомском месте, чтобы там вкусить мне живительной струи, изведенной руками Преподобного.

Вечерняя темнота не позволяла посетить церкви князя Андрея Смоленского, как мне это удалось исполнить во время первого моего проезда чрез Переяславль, ни древнего собора Спасского, который основан сыном Мономаха, Долгоруким, в память Киевского, что на Берестове. Храм сей, один из самых замечательных в России, по своей неприкосновенной древности, устоял против натиска семи веков, в первобытном образе, имеющем величие простоты; он видел внутри заветных стен своих, священное собрание Святителей Русских, пред коими смиренно оправдывал себя Чудотворец Петр Московский и всея Руси, против клеветы Епископа Тверского, из рода князей Литовских, ибо конечно никто из Русских не дерзнул бы помыслить малейшей укоризны на великого Святителя. «Бросьте меня в море, как некогда Иону, для утишения церковной бури», говорил смиренно Петр, но она утихла единодушным сознанием его правоты. Две летописные гробницы стоят внутри собора, одна княжеская, тихого Иоанна, другая великокняжеская, отца его, бурного воинственного сына Св. витязя Невского; Димитрий провел все свое мятежное княжение в междоусобиях с братом и несколько раз видел любимым им Переяславль, объятый пламенем татарским, иногда же, и от руки единокровных Князей. Но нигде во всей Руси, не было ему так любо, как в родном уделе, данном от святого отца, и туда спешил он скончаться иноком, на дымящемся пепелище; но только тело его привезено для погребения в соборе.

Кроткий сын его Иоанн оставил по себе менее громкое имя, но более прочную память для всея Руси; едва ли знают его благодеяние, скромное в то время, но имевшее последствия государственные. Умирая бездетным и будучи в дружественных сношениях с дядею своим, Св. Даниилом Московским, он отдал ему по завещанию Переяславль и тем укрепил новое княжение, которое одолело возраставшую Тверь, и при сыне Данииловом, великом Калите, сделалось средоточием Руси: ибо Владимир должен был уступить Москве престол великокняжеский и кафедру святительскую. И так вот, от одного малого даяния Переяславльского, разрослась она во всю Русь, и скромным завещанием Князя-инока Иоанна, как будто бы ей завещано было полвселенной. Тем более достойна внимания убогая гробница завещателя, под сенью Переяславского собора.

На рассвете достиг я Спасской обители древнего Ростова, прославленного издревле мощами Святителя Иакова, и в новейшие времена, открытием мощей светильника всей Российской Церкви, Митрополита Димитрия; благоговейно собирая жития Святых, не помышлял он во глубине своего смирения, что на последних страницах сей духовной скрижали просияет и его великое имя. Сорокалетний неотходный страж его гробовой раки, праведный старец схимник Амфилохий, можно сказать, передал в род свой хранение всей обители, ибо уже два настоятеля в память его добродетели, избираются из того же благочестивого семейства. Они как будто стерегут ее и по смерти; при входе в соборную церковь, первое, что я встретил, была гробница знакомого мне старца, Архимандрита Иннокентия, подле схимнической Амфилохия. Племянник усопшего, Архимандрит П. благосклонно принял меня в обители, где за 15 лет пред тем утешил путника своим радушным приемом незабвенный Иннокентий. Тогда еще отделывалась соборная церковь, во имя Святителя Димитрия, теперь же она сияла во всей красе своей, расписанная в Византийском вкусе, истинно православною кистью художника Медведева, который слишком мало пожил для искусства. Его торжествующая Церковь, на плоском куполе, и Ангельские чины в алтаре, достойны служить образцом для иконописания, ибо тут строгость Византийская смягчена изяществом кисти и стройностью всего создания картины.

Я спросил, «кто помог довершить церковь?», мне отвечали: «графиня Анна». Поклоняясь мощам угодников Божиих, увидел я новую серебряную раку святителя Иакова. «Кто устроил раку?», спросил я опять настоятеля, и услышал тот же ответ: «графиня Анна». Теперь, когда она уже сама в своем Юрьевском склепе, не услышит земным слухом моего слова, свободнее может оно излиться. Какая жестокая утрата для всей Церкви, не только Русской, но и Греческой, ее преждевременная кончина! Куда не достигали ее щедрые даяния, и где не благословлялось имя графини Анны? Где не возносятся теперь теплые молитвы о упокоении души ее? Не говорю о том, что в своем завещании не забыла она ни одной обители Русской; богомольцы наши, странствуя по обширным пределам отечества во всех почти главных святилищах, встречают ее церковные памятники. Вспоминать ли о Новегороде, обновленном ею в лице своих храмов, ибо к нему наиболее лежало ее сердце? Или сказать о Киеве, где великолепная рака и сень Великомученицы Варвары, останутся навсегда свидетельством ее благочестия. Давно ли Лавра Почаевская огласилась опять гимнами православия? И уже рака ее основателя вылита из серебра и для чудотворной ее иконы приготовлялся драгоценный кивот. Трудно было бы исчислить все щедрые даяния усопшей внутри отечества; но если выйти и за его пределы, и там встретят вас ее благодеяния: в Царьграде великолепная церковь живоносного источника, обновленная отчасти помощью графини, и в Александрии, и в Дамаске, иконостасы патриарших церквей устроены на ее счет, живописцами Юрьевской обители, и на Афоне и во Св. граде, жертвовала она с тем же усердием, какое одушевляло ее всегда, когда только можно было сделать что-либо в пользу Церкви. В древней истории Христианства одно лицо напоминает почившую ныне, тою же щедростью к святыне. Это великая Мелания Римская, которой богатства были столь необъятны, что Кесари не могли купить их, и все сии сокровища раздала она по Западу и Востоку, для сооружения храмов и питания убогих.

Чудная митрополия Ростова открыла мне опять священные врата свои. Из всех древних храмов нашего отечества, едва ли уцелел один, в такой неприкосновенности, как сей великолепный собор В. Князя Константина Всеволодовича? Он заложил его в 1213 году, на месте прежней деревянной церкви и кафедры Епископов Ростовских, и над упавшими сводами Боголюбского; но, по крайней мере, нетвердые основания Князя Андрея послужили к обретению неколебимой основы нового храма – мощей первых Святителей Ростовских, Леонтия и Исайи. Блаженный Епископ Кирилл, местно чтимый, по благоговейному преданию, и освящавший соборный храм сей, смиренно укрыл себя от чествования под сводами святилища; но его преемник Св. Игнатий, довершивший благолепие собора, сам поступил в число основных столпов его, и племянник Сергиев, первый Архиепископ Феодосий просиял также, хотя и под спудом, под сенью своей кафедральной церкви. Снаружи, как и внутри, собор Ростовский может служить лучшим образцом строгого Византийского вкуса, со всеми условиями церковного зодчества, с тронною папертью, и тройственным разделением алтаря, необходимым для благочиния в Богослужении. Чрезвычайная соразмерность всех частей храма, расположение и стройная высота пяти глав, внешние арки и пояса, из белого камня, на стенах, с тройным ярусом узких окон,– все вместе делает наружный вид его особенно приятным для глаз, и сей непринужденной гармонии целого вполне соответствует величественная внутренность.

Может быть, не место ли здесь сказать: как много теряют и великолепные новейшие храмы, оттого что во внутреннем расположении их, не держатся древнего чина церковного, который образовался вместе с Богослужением Восточным. Снаружи действительно, они стали у нас принимать древний благолепный вид, лишены, однако папертей, которые, низменным своим поясом, расширяли бы основную часть храма; паперть придает всему зданию пирамидальную стройность Византийских святилищ и даже необходима при Богослужении, потому что там доселе совершаются литии, в наших древних обителях, и должны стоять кающиеся оглашенные и женщины, еще не приявшие молитвы очистительной. Прямая восточная стена, вместо тройного полукружия алтаря, нарушает также древний порядок и благолепие службы, потому что на прямой линии нельзя устроить горнего архиерейского места, с сопрестолием для пресвитеров, сидение коих, вокруг своего пастыря, так благолепно видеть из отверзтых врат алтаря, во время чтения Апостола. Сия торжественная минута, нашего чудного Богослужения, взята Богодухновенными составителями чина Литургии Православной, из откровения Евангелиста Иоанна; он видел на небе 24 старца, сидящих, в златых венцах и белых одеждах, вокруг престола Сына человеческого, которые держали в руках златые фиалы с фимиамом, и это есть молитва Святых (так сказано у Евангелиста, Апок. 4:4; 5:8); а под алтарем души избиенных за слово Божие (Апок. 6:9), как и в наших храмах телеса мучеников под алтарем.

Слишком важно значение горнего места, чтобы, без особенной нужды, изменять усвоенный ему от первых времен Христианства, круговидный образ; в древности старались соблюсти его даже в самых тесных церквах, так что и малейшие из них имели совершенное сходство с кафедральною. Иноверие некоторых из наших зодчих нарушило, в минувшем столетии, древнюю форму наших алтарей и почти уничтожило горнее место, так что отчасти утрачена красота Архиерейской службы, даже с большими неудобствами для самого Богослужения. Вместо постоянного седалища или сопрестолия священников, столь благовидного и удобного, при древнем устройстве горнего места, теперь, при служении Епископа в новых храмах, необходимо вносить стулья или скамьи, которые вовсе не соответствуют украшению церковному, и ставится иногда близко к престолу, где не подобает сидеть священникам. Весьма желательно, чтобы новые зодчие обратили на это свое внимание, равно как и на прежнее тройное разделение алтаря, вместо трех приделов в ряд, которые весьма неудобны для порядка Богослужения: ибо необходимо, чтобы жертвенник был отделен для приношения просфор, и всякий мог бы свободно туда входить, а не в самый алтарь; необходимо также, чтобы с противоположной стороны была приспешная храмина или ризница, для приготовления всего нужного к Богослужению, и для стояния низших служителей Церкви: посему и называлась она в древности служебною или Диаконикон.

Чем же хотели заменить благолепие горнего места, в новых храмах? Запрестольным образом иногда необыкновенно большого размера; но это не в восточном, а в западном вкусе: ибо в наших древних храмах чаще бывает поставлена небольшая икона Спасителя или Божией Матери над горним местом, для того чтобы не закрывал ее собою стоящий или сидящий Архиерей. Живопись на алтарной восточной стене, или мозаика, изображает большею частью, приобщение под обоими видами и молящуюся Богоматерь, или Господа на Херувимах; но она начинается гораздо выше уже поверх горнего места. Так это и в древних Римских базиликах, где еще сохранился первобытный чин горнего седалища. Но с тех пор, как на западе начали прислонять алтари к самой стене, необходимым для них украшением сделалась запрестольная картина, ибо нет иконостаса, на который бы могли устремлять благоговейные взоры молящиеся. Мы не имеем этой необходимости; однако, мало помалу, стали украшать алтари, такими же запрестольными образами, и жертвуем для них, древним устройством горнего места и самого иконостаса, расширяя царские врата, чтобы лучше можно было видеть картину.

Стольже безотчетно утратилось у нас пятиярусное расположение древних высоких Иконостасов, весьма благолепных и вместе с тем заключавших глубокую мысль, ибо все исполнено назидательных символов в Церкви Православной. Верхние три яруса представляют нам исторический образ всей Церкви, с нами молящейся в ее различных состояниях, от сотворения мира до наших времен: сперва Церковь патриархальная до письменного закона Моисеева, в лице Праотцев и Патриархов: они преклоняются пред ликом Господа вседержителя Бога Отца, который проявляет в лоне своем образ Бога Сына, имеющего открыться в грядущих веках; потом Церковь подзаконная, ветхозаветная, в лице Пророков, с хартиями их пророчеств в руках, которые преклоняются пред иконою Знамения Богоматери, она же проявляет нам в лоне своем образ имеющего родиться на земле Сына Божия, ибо в то время, чрез видения пророческие, яснее становился таинственный догмат воплощения; наконец в третьем ярусе сам Господь, в образе вечного Архиерея своей Церкви, восседает на престоле славы, посреди Апостолов, имея по сторонам Пречистую Матерь свою и Предтечу. Четвертый ярус напоминает нам, двенадцатью праздниками, о главнейших торжествах нашей Церкви, дабы никогда не стирались они из нашей памяти, а именно: Рождество Христово, Крещение, Сретение его, Благовещение, Вход в Иерусалим, Вознесение, Сошествие Св. Духа, Преображение Господне, Успение и Рождество Богоматери и Введение ее во храм, и наконец Всемирное воздвижение животворящего Креста. Пятый ярус, или самый нижний, заключает местные иконы, более чтимые для ближайшего их поклонения.

Теперь большею частью сохраняется в новых церквах один только сей нижний ярус местных икон, и еще иногда другой, но и то неполный, с двунадесятыми праздниками; а три символические, имеющие столь важное значение, вовсе остекляются, хотя высота храмов благоприятствует высоким иконостасам. Забыта их основная мысль, и потому, вероятно, не обращают на них должного внимания, равно как и на прочие правила древнего стенного писания: так например, изображение Ангельского неба всегда было в куполах, а лики Святителей в алтаре, поскольку там приносили они бескровную жертву, и мученики на столбах, потому что они служили опорою Церкви; картина страшного суда изображалась на западной стене, для возбуждения совести молящихся, а притчи Евангельские или Вселенские Соборы на прочих стенах. А между тем, для рассеянного человека, назидательно было бы, во время Богослужения, пройти глазами всю историю Церкви на стенах.

Самая живопись новых икон отзывается картинностью западного искусства; нет уже точного подражания древним священным образцам, которые преемственно сохранились в Восточной Церкви, ибо в ней искони определены не только облики, но самая осанка и одежда и все принадлежности известных Святых, так что древние иконы, нс смотря на грубость письма, можно почитать за портреты; оттого они снискали глубокое уважение в народе. Это весьма естественно, потому что, кто желает иметь у себя портрет уважаемого человека, тот и самую дурную живопись, если только верно схвачены его черты, предпочитает лучшей, но неверной кисти. Епископ Евсевий, живший в начале IV века, от которого сохранилась нам единственная история Церкви, прямо говорит в 7-й книге (глава XVIII) , что посредством красок сохранены лики Апостолов Петра и Павла, да и самого Христа, и что древние выражали, таким образом, уважение к своим благодетелям. Так сохранился нам и лик Богоматери, кистью Евангелиста Луки.

Драгоценный памятник священной живописи хранится в соборе Ростовском от XI века. Это чудотворная икона Богоматери, писанная Св. Алипием, иноком Печерским, который учился у иконописцев Греческих, пришедших в Киев для украшения мусиею Лавры. По трогательному выражению Патерика Печерского, Преподобный Алипий, работая Господу, создавшему нас по своему образу и подобию, не только изображал лица Святых на иконах, но и добродетель их в душе своей, а вместе с тем, подобно первому иконописцу Евангелисту Луке, был врачом телесных и духовных недугов своей братии. Что же дивного, если сия целебная сила, как некогда истекавшая от убрусов Павловых, сохранилась и сей иконе Алипиевой, которая была написана в оправдание его нестяжательности! Когда он слышал, что где либо обветшали в церкви иконы, немедленно предлагал безмездные труды свои, а если когда либо и получал скромную за них плату, то разделял ее на три части: одну оставлял для потребностей иконописания, другую отдавал в обитель, а третью нищим. Краски, употребляемые им для писания, служили иногда и для исцеления, ибо он возлагал их на язвы, как некогда сам Господь, брением от земли, даровал зрение слепорожденному. Так исцелил Алипий одного из богатых граждан Киевских, который растратил все свое имущество на врачей, и не замечал в себе душевного недуга, бывшего виною его наружной болезни. Прозорливый иконописец открыл духовным оком повреждение образа Божия в душе болящего и, начав исцеление изнутри, возвратил ему и телесное здравие, приложив к язвам то, что случилось под руками,– убогие вещества своего иконного художества.

Другой благочестивый муж, из числа граждан Киевских, соорудил благолепную церковь, и, желая украсить ее иконами, просил двух иноков Печерских, совещаться о том с Алипием; он даль им и кипарисные доски с достаточным количеством серебра на издержки, но сребро сие искусило иноков; усвоив себе плату, они еще дважды потребовали столько же, как бы от лица самого Алипия, и потом объявили, будто не хочет праведный муж исполнить долг свой. Но Провидение Божие, все устрояющее на пользу, нечестием иноков обнаружило святость Алипия. Огорченный храмоздатель пришел в Лавру, жаловаться святому Игумену Никону, на поступки его иконописца. Изумился Алипий и напрасно старался уверить настоятеля, в своей невинности; в обличение мнимому корыстолюбцу, Игумен послал принести семь досок кипарисных, данных для написания икон: но сколь велико было общее удивление и самого Алипия, когда на досках увидели чудно написанные лики Господа и Пречистой его Матери и Святых. Так прославил Господь своего угодника; но клеветники стали распространять молву в народе, будто бы сами они тайно написали сии иконы. Новое свидетельство ознаменовало их, уже пред лицом В. Князя Владимира Мономаха, когда сгорела церковь, в которой остались неприкосновенными только одни сии иконы. Мономах, исполненный благоговения к святыне, послал одну из них в Успенский собор, который соорудил в Ростове, и там еще дважды она уцелела, при падении сводов и по время пожара.

Мы, Русские, более других, должны благоговеть пред святыми иконами, потому что чрез них первоначально пришло нам спасение. Известно по летописи, как философ Греческий, пришедший ко Князю Владимиру, обратил его к Богу истинному, зрелищем страшного суда, написанного на иконе, и тем извлек из его сердца первый вздох раскаяния: «Благо сим одесную и горе сим ошуюю!». Это и есть действительная цель иконного украшения в храмах, дабы тот, кто не разумеет грамоты, мог познавать истины Евангельские, не только слухом, но и воззрением на священные начертания лиц и событий; но и на умеющего прочесть о них, в книгах Священного Писания, более сильное произведет впечатление живое изображение сих предметов. Посему, как те, которые исключительно благоговеют пред книгою Ветхого и Нового Завета, не отвергают, однако букв, передающих им таинственный смысл писания, так поступаем и мы в отношении святых икон. Мы уважаем в них, не доску и не краски, но то что они нам живо представляют, т. е. образ начертанного, и благоговейное наше поклоненье относим не к образу вещественному, а к его первообразу, о коем он нам напоминает; так учит нас и Святая Церковь постановлениями соборными. «Хранили, не вводя ничего нового» – говорит Св. Седьмой Вселенский Собор в Никеи – «все писанием или без писания установленные для нас церковные предания, из коих одно есть изображение иконного живописания, согласующееся с проповедью Евангельскою и служащее нам к уверению истинного, а не воображаемого воплощения Бога Слова и к подобной пользе». (Скольже осторожно действовала в сем случае Св. Церковь, можно видеть из определений Шестого Вселенского Собора, который запретил изображать Господа Иисуса Христа в виде агнца, как о нем взывал Предтеча: «Се агнец Божий!». Поскольку образы уже миновались, то и не подобало почитать образа паче истины, дабы не затмевать ее в глазах верующих). Далее правило Седьмого Собора говорит: «Итак, последуя преданию Кафолической Церкви, в которой обитает Дух Святый, со всякою достоверностью и тщательным рассмотрением, определяем: изображения честного и животворящего Креста полагать во святых Божиих церквах на священных сосудах и одеждах, на стенах и дсках, в домах и на путях; честные и святые иконы, написанные красками и из дробных камений (мозаике), и из другого способного к тому вещества устрояемые, (здесь умолчано о изваяниях, следственно они не признаются приличными для украшения храмов), как то иконы Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и Святыя Богородицы и честных Ангелов и всех Святых и преподобных мужей. Ибо сколь часто видимы они бывают чрез изображение на иконах, столь же часто взирающие возбуждаются воспоминать и любить первообразных (т. е тех, кого изображают иконы), и чествовать их лобзанием и почтительным поклонением, т. е. не истинным по вере нашей поклонением, которое подобает единому Божескому существу, но почитанием таким, какое воздается честному престолу и Евангелию и прочей святыне, т. е. фимиамом и поставлением пред ними свечей, по древнему обычаю: ибо честь, воздаваемая образу, переходит к первообразному, и поклоняющийся иконе, поклоняется существу, изображенному на ней. Так утверждает учение Св. Отец наших, и это есть предание Кафолической Церкви, от конец до конец земли приявшей Евангелие».

Что может быть яснее и определительнее сего догмата, где все действительно постановлено его тщательным рассмотрением? Удивительно, как могут еще, после такой ясности догматической, упрекать православных, что у них забыта вторая заповедь десятословия Моисеева: «Не сотвори себе кумира и всякого подобия, иже на небеси горе и елико на земли низу и елико в водах и под землею, да не поклонишися им и да не послужиши им» – как будто бы Церковь не учит нас сей основной заповеди. Здесь ясно запрещение не творить себе идолов, т. е. подобия Богов языческих, которые не суть истинные, и не служить им, ибо поклонение подобает единому Богу. Мы же, изображая Господа Иисуса Христа в том виде, в каком явился он на земле, не творим себе кумира, но поклоняясь, кланяемся истинному Богу: следственно никак не может относиться заповедь сия к благоговейному чествованию его иконы, в том смысле как объясняет сие Церковь Православная, определением VII Вселенского Собора. И сам Моисей, запретивший всякое ваяние, не убоялся, однако изваять двух Херувимов из злата над кивотом завета в Скинии, пред коею преклонялся народ Израильский: ибо в сей видимой сени, созерцал он невидимое присутствие Божие, так как и все Богослужение было образовательно, и Моисей устроил оное по образу, указанному ему на горе (Исхода XXV).

В самые первые времена Христианства мы уже видим священные изображения. Историк IV века, Епископ Кесарийский Евсевий, друг Императора Константина Великого, утвердительно пишет (книга VII гл. 18): «Считаю неприличным пропустить достойное также памяти потомства сказание. Кровоточивая жена, которая, как нам известно из священных Евангелий (Матф. 9:20–23; Марк. 5:25–34; Лук. 8:43–48), получила исцеление своей болезни от Спасителя нашего, происходила, говорили, из города Панеады. Здесь и теперь еще указывают дом ее и сохраняют славные памятники благодеяния, оказанного ей Спасителем. Именно, пред дверями ее дома лежит высокий камень, и на нем поставлено медное изваяние женщины, с преклоненными коленами и с простертыми вперед руками, представляющей подобие молящейся. Против нее стоит, из того же металла, прямая статуя мужа, благолепно облеченного в двойную мантию и простирающего руку к женщине. У ног его, на самом пьедестале, растет какая-то незнакомая трава, досягающая до нижнего края медной мантии и служащая противоядием всякого рода болезней. Эта статуя представляет, говорили, образ Иисуса. Она сохранилась до нашего времени, и мы собственными глазами видели ее в бытность нашу в этом городе. Впрочем, нет ничего удивительного, что в старину, облагодетельствованные Спасителем язычники, делали такого рода вещи. Мы уже рассказывали, что посредством, красок на картинах сохранены также лики Апостолов Петра и Павла, да и самого Христа. Вероятно древние, следуя обычаю язычников, выражали таким образом уважение ко всем без различия благодетелям».

Если Евсевий поставляет здесь древних в противоположность язычникам, то это конечно Христиане, и доказательством тому, что он не осуждает их благочестивого употребления живописи, которой научились от язычников, служит его сказание о том уважении, какое они имели ко всему, что им осталось от их древних пастырей и учителей.

«Престол Иакова, который первый епископство над Иерусалимскою Церковью получил от самого Спасителя и Апостолов, и которого Божественное Писание нарицает братом Христовым, сохранился еще доселе. Тамошние братия преемственно блюдут его и этим ясно показывают всем, как древние и нынешние Христиане благоговели и благоговеют пред святыми мужами за их любовь к Богу». Будем и мы так поступать по примеру первых Христиан, которые приняли и свято сохранили свое предание от ближайших учеников Господа.

Что же еще смущает боязливый помысел некоторых, страждущих недостатком веры и, смею присовокупить, ведения? Они хотят насильственно, вопреки церковному разумению, приписать чудеса и исцеления, бывающие от святых икон самому веществу их, а не тем, чей образ и написание на иконах, чтобы таким образом воздать Божие Богови. Но как же видим мы, в Священном Писании, что жезл Моисеев и мантия Пророка Илии рассекали воды, что прикосновение к кивоту завета поражало смертью и даже близость его сокрушала идолов? Вещество ли его творило знамения, или Господь хотел в нем прославить свой таинственный на земле образ? Должно быть последовательным в своем веровании и приемля одно, не отвергать безотчетно другого, если только не таится, и в сердце, сокрытое от самого себя, отвержение всего. Каким образом также, одно воззрение на медного змия, воздвигнутого Моисеем в пустыне, исцеляло уязвленных змеями, потому только что это был символ, распятого Господа? Он сам указывал на него, беседуя с Никодимом: «Ты учитель Израилев, и сего ли не знаешь?»– говорил он,– «Истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели: а вы свидетельства нашего не принимаете. Если я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить вам о небесном? Никто не восходил на небо, как только сшедший с небеси, Сын человеческий, сущий на небеси. И как Моисей вознес змею в пустыне: так должно вознесену быть Сыну человеческому, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную (Иоан. 3:10–15).

Не приходится ли и нам повторить слова Господни тем, которые выставляют свое неопытное мнение наперекор Евангельскому учению Церкви: «Ты ли учитель Израилев и сего не знаешь»? Если воззрение на медного змия, который был только символическим образом распятого Христа, могло исцелять: то почему же не может иметь столь же спасительного действия благоговейное воззрение, с теплою верою, на действительный образ распятого, уже в собственном его лице, а не в символе? Ожидаемое тогда искупление совершилось ныне, и мы теснее соединены с Господом нашим благодатью крещения, чрез которое всяк верующий в него не погибнет, по собственному его обетованию. Если тень Апостола Петра, если платки и полотенца, бывшие на теле Павловом, исцеляли болящих, и изгоняли духов нечистых: то почему же благоговейное прикосновение к их ликам, которые даже сохранились нам от первых веков, по свидетельству Евсевия, не может совершить того же знамения? Что есть тень, если не образ человека, начертанный на земле, и платки, не суть ли бездушные вещества, освященные только прикосновением святого мужа?

Понимаю, что новейшие образа, писанные в духе западном, с какого либо натурщика, более для так называемого эффекта картины, нежели для того, чтобы передать священный лик, дошедший к нам по глубокому преданию древности, не могут возбуждать благоговейной молитвы. Пред ними только дивятся изяществу кисти, а не углубляются в созерцание духовного мира, ибо все в них отзывается человеческим, и не проявляется вера живописца, который заменил, собственным вымыслом, предание освященное временем. Не так писали древние иконописцы наши, и потому совсем иное чувство проникает душу, при воззрении на их произведения, хотя иногда и несовершенные в смысле искусства: они не смели отступать, ни от одной черты или краски подлинника, тщательно сохраняя даже все складки одежды. Оттого и произошло столь много местных наименований одних икон Богоматери, прославленных различными знамениями в разных пределах России: каждый хотел иметь у себя то собственно изображение, почему либо близкое его сердцу, при котором совершилось или знамение или исцеление. Можно ли, без особенного благоговения, взирать на образ Богоматери, писанный Св. Алипием Печерским, или на икону ее Успения, которую писал, с подлинника греческого, Св. Петр Митрополит Московский, разводя самые краски на святой воде? Или на Владимирский образ Пречистой Девы, который восходит, по священному преданию, до самого Евангелиста Луки? Молитвенный дух писавших как бы проник самые их иконы, уже освященные тем, что они суть образы божественного лика: что же дивного, если и доселе от них совершаются знамения, как бы от тени Петровой, или платков Апостола Павла, и жезла Моисеева, и мантии Илии, и медного змия, и ветхозаветного кивота, бывшего образом Церкви Новозаветной!

Еще одно утешительное чувство наполняет душу, под священною сенью собора Ростовского; это воспоминание того благодатного покрова Богоматери, которым, как бы исключительно, осенила она землю Русскую и в честь коего учреждено у нас особое празднество, не имеющееся у других народов! В Корсунской церкви Рождества Богоматери восприял святое крещение просветитель Руси, равноапостольный Князь Владимир, и вот, все древнейшие соборы земли Русской посвящены Пречистой Деве, начиная с десятинной церкви, сооруженной в Киеве, самим Владимиром. Два его сына, Владимир и Ярослав, воздвигают, в Новгороде и Киеве два кафедральных собора во имя Софии Премудрости Божьей; они оба празднуют Рождеству и Успению Божией Матери, ибо всякий храм есть дом Божий, а она сама послужила домом воплощенной премудрости, Христу Богу нашему. Из цареградского храма Св. Софии пришла к нам мудрость духовная, чрез обращение в нем послов Владимировых. Первый отшельник наш Антоний идет на Св. гору Афонскую, и вместе с уставом иноческим приносит опять благословение Матери Божией на всю землю Русскую; священная икона ее успения, чудно ниспосланная, внушает мысль Преподобному Феодосию воздвигнуть храм в честь Успения, и празднество сие делается основным почти для всех обителей, устрояемых постепенно по образцу Лавры Печерской; оно приемлется и для кафедральных соборов, рассеянных по княжеским уделам земли Русской, потому что к сему присоединялась еще особенная мысль. К успению Богоматери собрались, с концов вселенной, все Апостолы на Сион, дабы воздать подобающее погребение Матери воплощенного Слова Божия; это был первый образец духовного собрания в лице всего Апостольского собора. Весьма прилично было, чтобы кафедральные соборы, где около верховного Пастыря соединяется паства, во дни торжественного Богослужения, напоминали собою первоначальное собрание Апостольское, и потому большая часть их у нас, как и на Востоке, празднует Успению Богоматери. Мономах был первым основателем Успенского собора в Ростове, а сын его Боголюбский в великокняжеском Владимире, отколь перешла кафедра святительская, вместе с престолом княжеским, в Успенский собор царственной Москвы.

Но если отрадно мне было молиться, под сводами древней Митрополии Ростовской, посреди всей ее святыни, то грустно было взойти во внутренность священного Кремля и видеть запустение его пяти храмов и бывших палат архиерейских, еще исполненных именем великого Святителя Димитрия. Со дня на день приходят в больший упадок здания, которые, казалось, строены были для вечности, и снаружи еще кажутся чем-то исполинским; особенно грустно смотреть на разрушение церкви Григория Богослова, где, постригался Апостол Перми, Св. Стефан, и на крестовую церковь во имя Всемилостивого Спаса, где было поставлено тело Святителя Димитрия, в ожидании друга его, Местоблюстителя патриаршего престола Стефана, который хотел воздать ему сам последний долг. Тяжко для сердца зрелище постепенного падения того дома, в котором жил Митрополит Димитрий, особенно той кельи, где он скончался на коленях; сперва было хотели обратить ее в церковь, но потом оставили благочестивое намерение, с тех пор, как кафедра архиерейская перенесена в Ярославль. Неужели никогда не обновится древнее жилище стольких великих Святителей Ростовских!

На въезде к Ярославлю, подле обители просветителя Ростовского Авраамия, которую соорудил он во славу Богоявления, в стране некогда чуждой свету Божию, стоит еще обитель на самом берегу Нера озера, в честь верховных Апостолов. Они указали место сие Царевичу Ордынскому, как некогда возлюбленный ученик Христов указал тут же место для храма старцу Архимандриту. Действователи те же, хотя времена и лица изменились, и несколько столетий протекло между явлением Апостолов иноку-проповеднику и Царевичу Татарскому, а цель та же – духовное просвещение ищущих спасения. Умилительна и вместе с тем весьма замечательна жизнь сего братанича языческого хана Берке, столь грозного для России; достойно внимания, что выходец Ордынский послужил не только к назиданию Ростова, благою жизнью, но и по смерти, уже в четвертом своем поколении, сделался защитником избранного им града, осенив его от нашествия нового завоевателя Татарского, памятью своего имени.

Когда блаженный Епископ Ростова Кирилл, ходил в Орду к Хану Берке, ходатайствовать за дом Пресвятой Богородицы, Хан с любовью слышал от него, о подвигах первого Святителя Ростовского Леонтия: как он, будучи родом из Царьграда, пришел, крестить чуждый и зверский нравом народ, уже изгнавший от себя двух первых проповедников Христианства, Епископов Феодора и Илариона, и какие чудеса совершались с тех пор над мощами великого подвижника. Хан почтил в Кирилле преемника, хотя и позднего, кафедры Леонтьевой, и отпустил его с честью и дарами; тогда еще Ханы Ордынские, хотя и омраченные тьмою язычества, милостивы были к Святителям нашим и к вере Христианской, потому что не достигла до них губительная ревность закона Магометова, и только сто лет спустя после Берке, Хан Узбек, первый впал в сети лжепророка: убийством князей наших ознаменовались первые плоды его учения. Вскоре после отшествия блаженного Кирилла разболелся единственный сын ханский, и Хан, вспомнив о спасительных речах Святителя, послал к нему многие дары в Ростов, умоляя придти и исцелить болящего. Подвигся на зов его Владыка, пел молебны над ракой Св. Леонтия, и освятив воду, пришел с нею в Орду, где исцелил сына ханского. Обрадованный Монгол, не смотря на то, что был язычник, исполнился благодарностью к помощи угодников Божиих и повелел с той поры, чтобы вся дань Ростовская обращена была в дом Богоматери.

Был при дворе Ордынском отрок, сын брата ханского, всегда предстоявший лицу его и тщательно внимавший поучениям Владыки Кирилла; умилилось невинное сердце его, и однажды вышедши в поле, стал он размышлять сам с собою: как веруют наши державные солнцу сему, и месяцу, и звездам, и огню, которые не суть боги, и кто есть сей истинный Бог? Так размышляя с благоговением, как некогда Авраам пред идолами отца своего, он раскрыл сердце взыскавшей его благодати Христовой, и решился идти вслед за Владыкою Кириллом, посмотреть, какие суть церкви в земли Русской, и каковы бывают в них чудеса Божии, которых напрасно ожидают в божницах Монгольских, от солнца и луны и звезд. Тогда уже умер отец его, брат ханский, и великими имениями владела мать его вдова; но все сие пренебрег отрок, распаленный любовью ко Христу; душа его была ему дороже всех сокровищ. Напрасно мать со слезами старалась удержать его, напоминая о многих имениях; он роздал часть их неимущим между единокровными, часть же вручил Владыке и вслед за ним тайно ушел из Орды.

Царственный отрок поражен был в Ростове великолепием храма Богоматери, сооруженого еще В. Князем Константином Всеволодовичем, и стройностью ликов церковных; еще тогда пели хвалы Божии на двух языках: правый крилос по-русски, левый по-гречески. Пламень веры возгорелся в сердце его и, по выражению летописи, сообразовавшейся с прежним его верованием, новая луна взошла в уме его, и в душе его воссияло солнце правды: он пал к ногам Святителя Кирилла и воскликнул: «Святче Божий! Я размышлял о богах моих предков и вижу, что они суть творения, един токмо ваш Бог есть истинный и ваша вера правая; молю тебя даровать и мне святое крещение». Но Владыка, заботившийся о всей своей пастве, велел Царевичу, ожидать до времени, опасаясь гнева ханского на всю землю Русскую, если услышит о крещении своего братанича; когда же в скором времени умер Хан Берке и престало в Орде искание Царевича, Святитель с любовью окрестил его и дал ему имя Петра; новопросвещенный пребывал постоянно в учении при святом Владыке, до его блаженной кончины. Пастырь не менее достойный, святой Игнатий, воссиял по нем на кафедре великого Ростова и еще более украсил соборный храм, устроив мраморный помост и покрыв оловом крышу, на деньги Ордынской дани, которую сам ходил получить в Орде по завету умершего Хана. Царевич пребывал постоянно в молитвах при нем, как и при Святителе Кирилле, свято соблюдая все постановления церковные о посте и бдениях; но по юности возраста и воспитанию царскому, не оставлял иногда и прежней любимой утехи ордынской – ловитвы. Однажды, когда был он на ловле при озере Ростовском, утомленный заснул после обычной вечерней молитвы, ибо посреди увеселений не забывал о христианском долге; и вот ему явились в сонном видении два мужа, светлые, как солнце, и, возбудив, сказали: «Друг наш Петр, услышана твоя молитва, и милостыня твоя взошла пред Бога»; милостыня же, о коей говорили божественные старцы, была та, которую роздал Царевич в Орде, еще в состоянии язычества. Ужаснулся юноша, видя пред собою двух светлых мужей, ростом превышавших человеческий и далеко осиявавших окрестный мрак; трижды хотел он восстать и трижды повергался долу пред ними; они же сказали: «друг наш Петр, не бойся, мы к тебе посланы от Бога, в коего ты уверовал и крестился: укрепится от него род твои и внуки твои, и сам ты воспримешь благое за милостыню свою и подвиг. Возьми сии два мешка, один с серебром, другой с золотом; утром иди в город и выменяй себе три иконы, Пречистой Богоматери с Предвечным Младенцем и Святых за цену, какую у тебя спросят». Они определили ему и самую цену икон сих, и велели идти к Владыке с таким словом: «Апостолы Христовы, Петр и Павел, послали меня к тебе, дабы ты соорудил церковь во имя их, на месте, где я уснул; знамением же сего да будут иконы и два данные мне мешка». Назвав себя смятенному юноше и повелев ему исполнить во всем волю Владыки, скрылись от него оба Апостола.

В ту же ночь явились они самому Епископу Игнатию и строго повелели устроить церковь для служителя их Петра, которому дали много денег для вклада в его Епископию. Воспрянул в ужасе Епископ и, призвав Князя Ростовского, поведал ему свое ночное видение, недоумевая как его исполнить. Князь же беседуя с ним, увидел на церковном дворе идущего Царевича с тремя иконами, ярко сиявшими в руках его. Взошел Царевич и, поклонившись Владыке и Князю, поставил пред ними иконы, поведав о бывшем ему явлении и повелении Апостолов. Изумились оба при виде икон, ибо не было в то время иконописцев в городе Ростове, и они знали, что юный Петр не мог привезти с собою чудные образа эти из земли Татарской. Отпев молебны, они посадили на колесницу Царевича и велели ему везти иконы на место своего видения; сами же пешие последовали за ним на берег озера, где опять стали молиться верховным Апостолам; во время молебного пения народ оградил место, предназначенное для церкви, которое Петр назнаменовал поставлением икон.

Возвращаясь в город, Князь, сказал Царевичу: «если Владыка захочет устроить тебе церковь, а я не дам тебе места, что ты будешь делать?» Петр, не смущаясь, отвечал: «повелением Апостолов, Князь, я куплю у тебя и место для церкви ценою, какую определишь.» Тогда старый Князь, видев полные мешки золота и сребра, бывшие у Царевича, сказал: «положишь ли за мою землю тоже, что и за иконы, девять литр серебра и десять золота?» Согласился Петр, с благословения Владыки, исполнить требование обладателя Ростова, и просил только, чтобы по обычаю ордынскому, место ему дарованное, окопано было рвом. Сам Царевич, по назначенной черте, от озера и кругом опять до воды, начал класть, одну за одной, монеты, и как не оскудел некогда елей в сосуде вдовицы молитвами пророка Илии, так не оскудели сребро и злато, в дарованных ему мешках от Апостолов; великое сокровище увез с собою Князь на той самой колеснице, на которой привезены были святые иконы к месту будущей обители, и вместе с тем не истощилось сокровище Царевича; все воздали хвалу Богу, за такое видимое благословение их благого начала, и с радостью возвратились в город; Царевич же раздавал щедрую милостыню нищим и еще более уединялся на молитву.

С тех пор Князь Ростовский, вместе с Владыкою Игнатием имели особенное уважение к избраннику Божию, осыпая его всякими почестями, и молвили между собою: «великая будет утрата граду нашему Ростову, если такой сильный и красный муж возвратится когда либо в Орду; постараемся удержать его при нас узами брачными.» Старый Князь предложил Царевичу богатую невесту от рода Ордынского, дочь знаменитого вельможи, и юноша стольже прекрасный телом сколько и душою, согласился вступить в супружество, если только будет на то благословенье Владыки, ибо, прежде всего, хотел быть в совершенном послушании. «Господа мои» – смиренно говорил Царевич, не превозносясь милостью, ни человеческою, ни Божескою – «я возлюбил вашу веру и оставил веру родительскую и пришел к вам; воля Господня и ваша да будет».

Сам Владыка венчал Петра и освятил ему церковь по заповеди Апостолов; Князь же предложил ему, в дар для новой его церкви, землю около озера, и велел написать грамоту на владение ею. Но Петр не хотел сперва принимать грамоты, говоря, что от отца и матери не научился он владеть землями по грамотам. Однако старый Князь настоял, чтобы оградить потомков Петровых от притязания на их собственность, как бы предвидя будущее, и грамоты засвидетельствованы были в Епископии пред лицом Владыки. Тиха была Орда в то время и в дружеских сношениях со своим выходцем, пересылаясь с ним письменно. Господь благословил многочадием брак смиренного Царевича и умножил к нему любовь Князя Ростовского, так что он признал юношу братом своим, и побратался с ним в церкви пред Владыкою. Спустя немного времени скончался святой Епископ Игнатий и вслед за ним старый Князь, но дети его продолжали признавать Царевича дядею своим. В глубокой старости Петр принял на себя иноческий образ и погребен был в своей церкви, которая с тех пор обращена в обитель.

Ничто, однако, не бывает прочно под солнцем, и время всякой вещи преходит, по замечанию премудрого. Внуки старого Князя забыли добродетель Петрову и взаимную связь его с их дедом; они начали мало-помалу отнимать крайние луга у детей Царевича. Тогда сын Петров пошел в Орду, назвал себя внуком брата ханского и с любовью принят был своими дядями; они осыпали его дарами, и нарочный посол отправлен был в Ростов к Князьям, который рассудил их, по грамоте отца их, с детьми Петра и новыми межами обозначил их владение. Он утвердил все сие ярлыком ханским с золотою печатью. На время успокоились молодые Князья, но сохранили в душе своей неприязнь, говоря: «слышали мы, что дед наш побратался в церкви с Царевичем и взял от него много сребра, но мы сребра сего не видали, и это род Татарский и кость не наша: что за родство с ними?» Так забыли они и прародительскую любовь, и чудеса Апостолов. И сын Петров отошел в глубокой старости из сей жизни; сын же его Юрий продолжал идти по следам отцов своих, подражая им в ревности к святыне; он украшал соборную церковь и с любовью принимал к себе Владыку и клир, свято соблюдая память родителей и праздник верховных Апостолов, и Бог видимо благословлял его успехом: рыбари его ловили обильно рыбу в озере, когда напротив того для градских она оскудевала; исполненные зависти жаловались они Князьям своим, что рыбари ордынские выловят всю рыбу из озера.

Опять восстали на внуков Петровых уже правнуки старого Князя и сказали Юрию: «слышали мы, что дед твой взял от нашего прадеда грамоты на земли под свою обитель и рубежи досель означены, но на воду не брал он грамоты, и озеро наше; запрети же рыбарям твоим ловить в нем рыбу». Огорчился Юрий и пошел в Орду; он сказался правнуком брата ханского и обрадовались ему дяди его и приняли с большею честью; посол же опять быль отправлен Ханом, чтобы рассудить его с Князьями Ростовскими. Он сел на берегу озера, у церкви Св. Петра, и потребовал к себе устрашенных Князей. Юрий представил грамоты старого Князя и посол спросил притязателей: « истинны ли грамоты сии на землю, и если есть земля под водою, которую себе присваивают, могут ли они согнать с нее воду». Не отвергли Князья грамот дедовских, но называли воду отчиною своею; тогда сказал им судья ханский: «если не можете вы снять воду с земли, то для чего называете своим создание Божие, сотворенное на службу для всех человеков?» и присудил он воды с землями внуку Петрову Юрию, дав ему на то опять грамоту с золотою печатью; Князья же видя свою немощь, утихли и примирились с Юрием, восстановив прежнюю любовь прародительскую. И Юрий отошел в глубокой старости к отцам своим, оставив по себе сына Игнатия, при коем совершилось следующее достопамятное для Ростова событие.

Внезапно наступил на Русскую землю Хан Ахмыл из Орды и выжег Ярославль, на пути к Ростову; ужаснулись Князья его и бежали; хотел спасаться и Владыка Прохор. Но мужественный витязь Игнатий с мечем, погнался за владыкою и сказал: «если не пойдешь со мною на встречу Ахмылу, я сам убью тебя, ибо это наше племя и наше родство». Послушался испуганный Епископ, и, подняв кресты и хоругви, со всем клиром двинулся в сретение Хану. Игнатий же, впереди крестного хода, с гражданами, взявши с собою охоту княжескую, кречетов, шубы и питие, стал на берегу озера и, преклонив колена пред Ахмылом, сказал, ему: «что он сам происходит от древнего рода ханского, и сие есть село царское, купленное прадедом; что на месте сем совершились великие чудеса, и ныне странно видеть тут вооруженную рать». Изумленный Ахмыл спросил его: «ты пришел ко мне с охотою царскою, но кто же сей в белых ризах с хоругвями? или хотят биться с нами?» Игнатий отвечал: «сии суть богомольцы твои, пришедшие благословить тебя со святынею тебе на встречу, по закону нашему». В то время занемог тяжко под Ярославлем сын Ахмылов, и его везли на колеснице; Хан велел подвезти сына своего к благословению святительскому, и Владыка Прохор, освятив воду, дал ему пить, осенил крестом и исцелился недужный.

Обрадованный Хан сошел с коня против крестов и, воздев к небу руки, воскликнул: «благословен Бог вышний, вложивший мне в сердце идти доселе! Праведен ты, Владыка Прохор, воскресивший мне сына, и благословен ты, Игнатий, соблюдший град и народ свой; ты воистину царская наша кость и племя! Если же тебе будут здесь обиды, не поленись дойти до нас». Хан Ахмыл, взявши 40 литр сребра, вручил их т. Владыке и 30 литр дал его клиру: у Игнатия же взял охоту княжескую и, целовав его, пошел, в обратный путь. Игнатий проводил его с Владыкою и горожанами, и пришед в соборный храм, воспели благодарственные молитвы Богу за свое избавление.

«Дай же Господи» – заключает писатель жития сего – «утеху почитающим и пишущим древних сих прародителей деяния, здесь и в будущем веке; а Петрову сему роду соблюдение и умножение живота не оскудеет до старости без печали: вечная их память до скончания мира!» Итак действительно должно быть благодарно потомство благоговевшим пред подвигами святых предков и сохранившим их потомству, по слову Апостольскому: « Братие, поминайте наставники ваши, и взирая на скончание их жительства, подражайте вере их: Иисус Христос вчера и днесь, той же и во веки» (Евр. 13:7). И конечно не изменилась Его благодатная сила, проявляющаяся нам в Его угодниках, которые таким образом, древле, верою побеждали царства и спасали отчизну свою от язычников, и сами язычники невольно смирялись пред ними, когда взывали они: «с нами Бог!»

Если живописен Переяславль-Залесский, когда открывается он на берегу своего тихого озера, с вершины Крестовой горы, не менее очаровательно зрелище Великокняжеского Ярославля, от нагорной церкви Креста, господствующей над всею роскошною долиною Волги. Одно близкое сердцу Русскому течение сей матери наших рек, уже производит приятное впечатление и оживляет широко раскрывающуюся взорам картину, и вот на берегу ее восстает многоглавый Ярославль, весь исполненный величественными храмами, в Византийском или лучше сказать собственно в Русском вкусе первых времен дома Романовых, ибо более всех других городов носит он отпечаток сей эпохи. Церковь Предтечи в предместье издали напоминает восточную массу Василия Блаженного, что посреди Китая, приготовляя к необычайной красоте прочих храмов, которыми особенно славится Ярославль.

У самого озера, на крутом берегу Которости, отделяющей город от предместья, красуется трехбашенная церковь Богоявления, весьма изящной архитектуры, и древняя обитель Спасская, восприявшая внутрь своих стен еще древнейшую кафедру Митрополитов Ростовских, сретает путника святынею своих храмов. Туда поспешил я, доколе еще не ударил колокол к вечерне, накануне праздника Илии Пророка, чтобы принять благословенье Архипастыря, повсюду оставившего по себе одни благословения, даже до дальнего Томска и Тобольска. Владыка принял меня с любовью, и после краткой беседы, видя, что я обегал любопытным взором живописную окрестность, которая открывалась из его окон, вывел меня на террасу. Он показал мне в полном объеме всю сию привлекательную картину, и назвал все летописные церкви, начиная от той, которая поразила меня своею красотою в предместье, до церкви Златоуста, не менее замечательной по своему зодчеству, близ впадения Которости в Волгу; храм стоит на Тугой горе, так названной по давнему преданию от того, что тут тужили граждане Ярославля о безвременном падении Князей своих, Василия и Константина, в битве с Татарами; мощи их теперь почивают в Ярославском соборе.

Я вспомнил, что в Ярославле, против Спасской обители, скончался великий труженик Патриарх Никон, и просил указать мне самое место; «оно пред вашими глазами» – отвечал мне Преосвященный – «тут на противоположной стороне поставлен был некогда крест, которого уже давно нет. Струг Никона Патриарха поднялся по реке Которости от ее устья, потому что здесь он должен был выйти на берег; но здесь застиг его смертный час, в виду обители нашей».

Красноречиво описал блаженную кончину своего учителя бывший дьяк его Шушерин, и я привожу исполненные глубокого чувства слова его: «И тако приставшим им ко граду Ярославлю, граждане того града, слыша блаженного пришествие, текоша вси радующеся ко блаженному благословения ради, видяще пастыря своего, восвояси и ко своим возвращающася, и абие зряще его на одре смертном лежаща и близ смерти, с плачем велиим и рыданием приходяще, припадающе к нему, просяще благословения и прощения, целующе руце его и нозе: и тако им от всенародного собрания со трудом великим вшедшим в реку Которость; народи же струг со блаженным влекуще, овии по берегу, инии же в воде бродяще даже до чресл, и приставшии близ обители всемилостивого Спаса, и ту прииде града того Воевода со множеством народа, такоже и Архимандрит Спасова монастыря, со освященным собором обители своея и всего града вси носяще потребная.

Блаженному же Никону, уже изнемогшу вельми и ничтоже вещающему, токмо десницу свою дая целовати. Народи же болма собирахуся, и стужаху ему вельми своим прихождением. Архимандрит же Кирилова монастыря Никита, бе бо духовник блаженному, и посланный диак, видя народу множашуся, повелыша оный струг, в нем же блаженный, на другую страну реки перевезти. Вечернему убо часу приспевшу, егда во граде начаша благовестити, тогда блаженный Никон конечне нача изнемогати и озиратися, яко бы видя некоих приходящих к нему, такоже своима руками лице и власы и браду и одежду со опасением опрятовати, яко бы в путь готовитися. Архимандрит же Никита и братия и присланный диак, видя Святейшего конечне дыхающа, нача исходное последование над ним пети. Святейший же возлег на уготованном одре, дав благословенье своим учеником, руце к персем пригнув, со всяким благоговением в добром исповедании, благодаря Бога о всех, яко во страдании течение свое соверши, с миром успе, душу свою в руце Богу предаде, егоже возлюби. От жития сего отыде во оное блаженство в настоящее лето от создания мира 7189 (от Р. X. 1681), месяца Августа в 17 день».

Между тем, как мы смотрели издали на место кончины блаженного Патриарха Никона, ударил вечерний колокол, ознаменовавший час ее, и я поспешил от доброго пастыря Ярославского ко всенощной в храм, где почиют мощи Великих Князей Ярославских. Но прежде взошел я в древнейший из храмов нынешнего города, монастырский собор Спаса Преображения; он был сооружен, в 1216 г. В. Кн. Константином Всеволодовичем, основателем краткого благоденствия Ярославля, и после того перестроен в 1516 году В. Кн. Василием Иоанновичем Московским. Со всем тем, это древнейшая церковь во всем городе, которого все храмы были обновлены; обитель Спасова, обращенная теперь в жилище Архиерейское, есть самая замечательная святыня Ярославля по своим летописным воспоминаниям, хотя во многом изменился наружный вид ее. Стенная живопись собора носит отпечаток давно минувшего, но алтарь расширен пристройкою и совершенно новая церковь сооружена наместо прежней теплой последним Архиепископом Авраамом, во имя Благоверных Князей Ярославских. Она изящна по зодчеству, и живопись ее во вкусе Византийском; но еще слишком нова церковь, чтобы быть в одной связи с древним собором. Там отслушал я всенощную, при Св. мощах Феодора и чад его, Давида и Константина.

Много княжений соединил в лице своем, сей благочестивый Князь Феодор, сын Ростислава Смоленского, будучи вмести и обладателем Смоленска и удельным Князем Можайским, в пределах Московских. Брак его с Мариею, единственною дочерью Князя Ярославского, Василия Всеволодовича, доставил ему венец Ярославля, и таким образом в нем соединились опять обе ветви дома Мономахова, Смоленских и Долгоруких. Но ему предстояла кратковременная утрата своего княжества, для большего его расширения впоследствии, ибо по смерти Марии, граждане Ярославские провозгласили Князем своим сына его Михаила, который, однако, скоро скончался. Тогда Хан Татарский Нагай выдал за Князя Феодора, прозванного, по необычайной красоте, Чермным или Красным, дочь свою, которая восприяла в Св. крещении имя Анны, и с нею возвратился он из Орды княжить не только над Ярославлем и Смоленском, но и над Болгарами, Казанью, Черниговом и Корсунью; все сии города уступил Хан в удел любимому своему зятю. Чермный был сильнейший из Князей Ярославских, и род его властвовал по нему до пятого колена; но почести мирские не ослепили его христианского сердца; утомленный бременем долгого правления, пожелал он ангельского образа, и Чермный властитель скончался схимником в 1299 году. Ему наследовали дети его, Давид и Константин, неразлучные с ним во гробе.

Внук Чермного, Василий Грозные очи, вступил в родство с Великим Князем Иоанном Калитою, женившись на его дочери, и тем как бы усвоил заблаговременно Ярославль разраставшейся во всю Русь державе Московской. Правнук того же имени бился, вместе с Донским витязем, против Мамая, и только пятый по нем, Александр, был последним владетельным Князем Ярославля, ибо с его кончиною права удельные уступлены самодержавному Иоанну, собирателю Руси. При сем Александре были обретены, в 1463 году, нетленные мощи благоверного князя Феодора и двух его сыновей, и Церковь причла их к лику своих заступников. Уже, в минувшем столетии, Святитель Ростовский Димитрий перекладывал Св. мощи в кипарисовую раку из древней каменной, а нынешняя серебряная устроена усердием недавно почившего Архипастыря Авраама, который много украсил свою кафедральную обитель. Позади Спасского собора, в отдельной часовне, благоговейными Христианами посещается гроб блаженного Епископа Ростовского, Прохора, или Трифона по схиме, которому было явление чудотворной иконы Толгской Божией матери, и который вместе с правнуком Царевича Ордынского Петра оградил Ростов от оружия Хана Ахмыла, чудным исцелением его сына. Сердцу Русскому не могут быть чужды такие воспоминания, вместе церковные и гражданские, дополняющие летопись деяниями Святых.

На следующее утро продолжал я осматривать замечательные церкви Ярославля, с благословения Архипастыря и в сопровождении О.Ректора и другого любителя отечественной святыни. Мы начали с соборного величественного храма во имя Успения, который, однако, далеко уступает Ростовскому, хотя основан был тем же Великим Князем Константином Всеволодовичем. Щедрою рукою украсил он Ярославль, когда еще был удельным Князем; но вероятно основание Ростовского собора было более прочно, потому что на него не подействовали многократные пожары, а Ярославский до такой степени был опустошен пламенем, в 1501 году, вместе с княжескими палатами и Рубленым городом окрест их, что Великий Князь Иоанн принужден был выстроить новый собор. Тогда были обретены нетленные мощи Князей Василия и Константина, детей Всеволода, убиенного Татарскими на реке Сити, внуков храмоздателя, которые в свою чреду были также убиты Татарами на Тугой горе, в виду своей столицы. Радость сего обретения утешила в скорби и разрушении храма; но и этот собор был заменен новым чрез полтораста лет, при Царе Алексии Михайловиче, во вкусе Московских, и доселе красуется на месте древнего святилища Константинова.

Еще чудотворная икона Алипиева, которая ежегодно приносится из Ростова, стояла внутри собора; и я с утешением ей поклонился, ибо скорбел, не найдя в прежней Митрополии сего заветного залога Печерского: древние иконы, коих священные лики издавна нам знакомы, особенно бывают близки сердцу. Там же поклонился я и местным иконам Спаса и Божией Матери, именуемой Ярославскою, к которым усердно прибегают граждане, со времен Благоверных Князей Василия и Константина, ибо они принесли святыню сию соборному своему храму. Мощи их собраны в серебряной раке, поставленной между столбов; я говорю собраны, потому что, по несчастью, в половине минувшего столетия, они сгорели от нечаянного пожара внутри храма. Если и скорбит о том сердце ревностных сынов Церкви, да не оскудеет вера их к угодникам Божиим. Телеса мучеников рассекаемы были по частям и неоднократно сожигаемы варварами, но тем не менее чествуются их останки; многолетнее же нетление, в недрах всепоглощающей тлением земли, достаточно засвидетельствовало миру святую жизнь сих новых Мучеников, пострадавших от Татар. Кто знает тайные суды Божии, наказавшие в свое время небрежность хранителей, утратою отчасти сокровища, для возбуждения усердия их к тем останкам, которые спасли, и уже с тех пор, хранят как зеницу ока.

Собор Ярославский памятен сердцу Русскому еще тем, что из-под его сени двинулся освободить столицу Князь Пожарский с ополчением, которое долго устраивал в Ярославле. В день Всемилостивого Спаса, 1 Августа 1612 года, здесь, после Божественной Литургии, окропил его хоругви благочестивый Кирилл, Митрополит Ростова, и чрез полгода здесь же имел он утешение встретить и благословить на Царство избранника всего народа Русского, юного Михаила, когда шел он из Костромы в первопрестольную Москву. Так внутри каждого святилища древних городов наших таится, какое либо драгоценное воспоминание, которого отголосок отзывается в целом отечестве!

Нет уже следов княжеских палат Константина, ни первоначальной церкви Илии Пророка, которую, по давнему преданию, соорудил здесь Великий Ярослав, давший имя свое новому городу. Рассказывают, что здесь однажды, тешась ловлею, он убил, в лесистом овраге, огромного медведя и плененный красотою места, над стечением Которости и Волги, срубил тут городок на треугольном мысе: с одной стороны был он огражден глубоким оврагом Медведицы, с другой крутыми обрывами обеих рек, и как имя Князя сохранилось городу, так и память его ловли осталась в гербе Ярославском; но уже засыпан овраг, отделявший первоначальный Рубленый город, и едва можно угадать его место на великолепной площади: новейшая церковь Илии Пророка заменила древнюю, а дома соборян и Демидовский Лицей стали на месте княжеских палат. Но от лицейского сада, на самом мысу, объясняется пристрастие Ярослава к сему дикому тогда урочищу, чудным видом, который открывается вверх и вниз по течению Волги, и на богатое предместье, лежащее по ту сторону реки Которости. Волга везде царица, где только ни покажется сия величавая мать наших рек, разукрашенная своими белыми ветрилами, облепленная, как бы детьми, своими бесчисленными селами: их величавые колокольни, одна за другою, теряются вдали, как бы поверстные столбы, измеряющие все ее владычественное течение, от убогого озера Тверских лесов и до Каспийской пучины.

Из бывшего Рубленого города мы перешли в Земляной, ныне уже не соответствующий сему скромному названию роскошью своих каменных зданий. Обыденная некогда, т. е. одним днем построенная церковь Всемилостивого Спаса, теперь уже прочно сооруженная из камня, привлекла наше внимание своею чудотворною иконою убруса, или Нерукотворенного образа Спасова. Предание отечественное соединено с памятью прославления сей иконы: это опять время Пожарского и освобождения Руси, как будто бы лучшая слава Ярославля вся сосредоточивалась около сей, светлой точки нашей истории. Справедливо и то, что город процвел тотчас после, в первую эпоху царствования Романовых: ибо не забыли, ни Патриарх Филарет прежней своей епархии Ростовской, ни сын его Царь Михаил, убежища своего, в соседней обители Ипатьевской, и первой царственной ему встречи в Ярославле. Но когда прославилась икона Спасова, еще только сбиралось ополчение для спасения отечества; моровое поветрие открылось в городе от чрезвычайного стечения народа; тысячи гибли; Князь и духовенство положили обратиться с молитвою к всегдашней заступнице земли Русской, и послали за ее чудотворною иконою в обитель Толгскую. Когда все готовились к торжественной встрече, ночью послышался во сне голос протоиерею соборному Илии, мужу благоговейному, чтобы он поднял, из часовни Афанасьевского монастыря, древнюю икону Спасову; но священнослужитель, обретший ее там в большом небрежении, оставил ее и сам без внимания. Опять повторилось, в следующую ночь, то же сновидение, и устрашенный уже не смел ослушаться; он объявил о том гражданам; крестный ход зашел торжественно в часовню поднять заветный образ; тут же получил прозрение слепорожденный, и на обратном пути тайная сила остановила идущих с иконою против самой часовни. Немедленно соорудили на том месте обыденную церковь, которую освятил Митрополит Кирилл, и язва миновалась. Впоследствии много исцелений истекло от чудной иконы, и она невредимою осталась во время пожаров. Нынешняя церковь построена в 1705 году, усердием граждан, и в ней замечательна единственная, быть может, в целой России надпись: «что стенное писание совершено при малолетнем Императоре Иоанне Антоновиче».

Еще несколько церквей посетил я в Земляном городе, великолепных, по своему зодчеству и богатству украшений, и по красоте, древних икон; все они были сооружены гражданами в течение XVII века, самого цветущего для Ярославля. Между ними более замечательны: на площади Ильинской, шатровидная по своим главам церковь Пророка, и ближе к реке храм Рождества Христова в Византийском вкусе, и Надеинский, Святителя Николая, так названный от знаменитого гостя, его соорудившего при Царе Михаиле, которого богатые вклады хранятся в ризнице. Предание говорит, будто бы прежний яшмовый помост сей церкви, перенесен был в Московский Благовещенский собор. Есть еще одна более великолепная церковь Святителя Николая, прозванная Мокринскою, на другом конце города, которая отличается витиеватостью своей колокольни и резьбою иконостаса; но в этом вкусе зодчества, все затмила в Ярославле противолежащая на другом берегу реки Которости церковь Предтечи, которая поразила меня еще при въезде.

Она построена в 1686 году Голландскими мастерами, также по усердию граждан, и грустно видеть, как, по недостатку жителей и средств, церковь стоит в опустевшем предместьи. Это лучший образец вкуса архитектурного, собственно Русского, или Романовского, если можно употребить такое выражение, потому что он вполне развился при вступлении на престол, царствующего Дома. Снаружи красный кирпич испещрен муравлеными поясами, с чрезвычайно затейливыми арабесками; стройные паперти окружают с трех сторон храм, две башни над боковыми приделами соответствуют среднему высокому куполу, и они увенчаны пятнадцатью главами; таким образом, все величественное здание срастается в одну гармоническую массу, чрезвычайно приятную для глаз. Отдельная колокольня, вся как бы резная, довершает Византийскую красоту сей замечательной церкви, которой не видал я много подобных; и все это совершило усердие граждан, теперь безыменных, которые мало-помалу, общими усилиями, соорудили памятник, достойный громкого имени лучших времен. Вот какова, скромная по внешности, но проникнутая благою деятельностью сила Православия.

Именитая в пределах Ярославских, обитель Толгская была предметом моего посещения на следующее утро, и мне опять сопутствовал тот же духовный спутник, который взял на себя труд познакомить меня с местною святынею. За восемь верст от города открылся нам монастырь, на противоположной стороне Волги; мы поднялись несколько вверх по реке, чтобы причалить к берегу. В первый раз плыл я по Волге, и мне это было отрадно, по чувству любви к родной славе, которая как будто отзывалась сердцу в каждом плеске ее волны. Помню трогательное слово Шатобриана: как любил он, переплывая на чужбине великие реки, сии жилы вселенной, отведывать их заветную воду, будто бы входя чрез то в общение с неведомыми ему странами, которые орошало их благодатное течение: что же может быть слаще родной струи нашей Волги? И вот на берегу ее кедровая роща, память библейского Ливана, возвышалась из-за ограды обители Божией матери, во имя ее введения в храм Соломонов, созданный также из кедров Ливанских. Нельзя было найти более приличного и вместе красивого дерева для монастырского сада.

Мы взошли в храм прежде начала литургии и поклонились чудотворному образу Владычицы, богато украшенному, который есть лучшее утешение, в радостях и скорбях, всего гражданства Ярославского. В неделю Расслабленного приносят его с великим торжеством в городской собор и там пребывает, доколе не сменит его, в начала июля, другая чудотворная икона Богоматери Алипиева из Ростова: так совершается ими благодатная чреда, на страже дома Израилева. Первоначальное явление иконы Толгской совершилось в самую трудную годину для Ярославля, после разорения Татарского, при благоверном Князе Давиде, сыне Святого Феодора Чермного. Тот же благочестивый Святитель Прохор, в схиме восприявший имя Трифона, который спас Ростов от нашествия Хана Ахмыла исцелением его сына, имел утешение обрести святую икону. Он возвращался в Ярославль от Бела-озера, где обозревал дальние пределы своей епархии, и остановился ночевать на правом берегу Волги, когда внезапно увидел необычайный свет на том месте, где теперь обитель. Блаженный пастырь, проникнутый духом молитвы, таинственно перешел Волгу и увидел, что свет сияет от иконы, поставленной как бы на огненном столпе; с благоговейным страхом поклонился ей Владыка и возвратясь в свой путевой шатер, смиренно хотел утаить бывшее ему благодатное явление; но оно не должно было оставаться втайне; келейники его не могли найти утром пастырского посоха, который, помнили, был в его руках, когда пошел он на тайную молитву, и пастырь велел им искать свой посох на противоположном берегу; там действительно его нашли, но вместе с ним и чудную икону на том дереве, к коему прислонен был посох. Тогда же соорудили деревянную церковь на месте явления, и слава о том распространилась по всей окрестной земле.

Царь Иоанн, возвращаясь также с Бела-озера, получил исцеление от болезни ног, при сей благодатной иконе, и засвидетельствовал свое исцеление даром великолепного образа Спасова в обитель; много и других вкладов ознаменовали усердие Державных. Сын Иоанна, Феодор, выстроил тот благолепный храм, который доныне служит соборным в обители; недавно было обновлено его стенное писание и весьма изящно, по усердию последнего Архипастыря Авраама, оставившего по себе благую память. Он завещал положить себя под сводами теплой церкви Воздвиженья честнаго Креста, близ которой окончил, в непрестанной молитве, свой труженический подвиг; туда сошли мы после литургии, помолиться над его уединенным гробом, и усердна, бывает такая поминальная молитва, когда видишь вокруг себя благие деяния усопших.

Мимо сей Толгской обители плыл Патриарх Никон, возвращаемый с честью из своего долгого заточения, и здесь застигло его предсмертное изнеможение, как это трогательно описал его келейник: «Блаженный же Никон повеле плыти Волгою вниз до града Ярославля, обитающии же грады и села вниз живущих людие исходяху во стретение, и приношаху потребная, и провождаху со слезами далече, а Августа дня 16 порану достигшим им монастыря Пресвятыя Богородицы, иже есть на Толге, шесть поприщ имуще от града Ярославля, и ту блаженный повеле пристати; понеже бо от скорби вельми изнемогая, и причастися ту святых и пречистых таин тела и крове Христовы запасных святаго великаго четвертка, от руки своего духовнаго отца Архимандрита Никиты Кириллова монастыря, и потому приставшим им ко брегу того Толгскаго монастыря. Игумен же монастыря того со братиею изыде во стретение, с ними же ту прийде Сергий, бывший Архимандрит Спасова монастыря, что в Ярославле, той бо Сергий во время изгнания блаженного Никона, егда при Вселенских Патриарсех на соборах и на дворе, на нем же блаженный за стражею бысть, много ему досады творя паче иных, о нем же и прежде изъявися. Той бо Сергий видев блаженнаго, яко уже близ к смерти суща, припаде к ногам его, со слезами умиленья глаголы вещая и рече: прости мя, святче Божий, яко все сих, иже поношение на тя понесл еси, досаждение творя, и поношение и всякую злобу святыни твоея во время изгнания твоего, повинен аз, собору угодная творя, к сему же и оно нечто поведа сие и рече: Яко днесь по святей Божией литоргии и по вкушении хлеба братской трапезы, возлегшу ми мало уснути, и абие во сне явися мне Святейший Патриарх Никон, глаголя: брате Сергие! востани, сотворим прощение; и абие у кельи моей страж монастырской нача толцати глаголя, яко шествует Волгою Святейший Никон Патриарх, и близ монастыря. Игумен и братия пошли в стретение ему, аз же сие видев, и от стража слышах трепетен быв и ужасеся, воста и едва прииде в себе, и тече скоро во след братии, и прииде семо к твоей Владыко святыни, прощения прося; и абие прощение от блаженнаго оный Сергий ту получи и виденное сам пред всеми поведа. Блаженному же Никону болма скорбно одержиму, уже к смерти варит».

На обратном пути из обители посетили мы еще одну замечательную церковь Ярославля, во имя Верховных Апостолов, которая стоит над самою рекою, на месте древнего монастыря Петропавловского: это была древняя усыпальница Князей Ярославских первой династии, до Феодора Чермного. Против сей обители брошены были в Волгу тяжкие вериги Никиты, Столпника Переяславского, убитого своими присными в 1186 году; они соблазнились блеском его железных вериг, приняв их за серебряные, и с отчаяния бросили их в воду, скорбя о напрасном убийстве; но Архимандрит Петропавловской обители обрел их нечаянно, во свидетельство преступления и святости Столпника, и по случаю его явления возвратил вериги в обитель Переяславскую, где доселе хранятся близ его мощей и где еще виден столп многострадального подвижника. Новая церковь Св. Апостол построена в XVII веке, но придел, во имя Михаила Малеина, и древняя его богатая икона, с ликами Святых Ксении и Анастасии, и многие царские вклады и ружное содержание, которым долго пользовалась церковь, свидетельствуют о важности места и уважении к нему Державных. Действительно здесь были погребены несколько владетельных особ княжеского дома Ярославского: малолетний Михаил, сын Чермного, вместо него поставленный на княжение, и его мать Мария, единственная наследница Св. Князя Ярославского Василия, чрез которую Чермный получил сию отчину, и Ксения бабка Михаила, супруга Васильева, с сестрою своею Анастасиею, управлявшею княжеством по смерти мужа своего, до брака дочери Марии. Над их гробами издавна положено было петь панихиду, в неделю Православия за вечернею, что и совершалось ежедневно при большом стечении народа: усердно памятовал он своих Благоверных Князей и Княгинь, столь близких по родству со Святыми Ярославскими, которые почиют в кафедральном соборе и в обители Спасской: Василием и Константином, и Чермным Феодором, с детьми его, Давидом и Константином!.. Неизвестно, почему отменил сию торжественную панихиду последний Митрополит Ростовский Арсений. Может быть потому, что воскресный день общими уставами церковными не назначен для поминовения усопших; но что весьма странно: вскоре, он сам был осужден по делу о монастырских имуществах. Конечно, это могло быть одно случайное стечение обстоятельств, но можно отнести это и к таинственному наказанию за невнимание к Благоверным усопшим. Замечательна еще и тем память супруги, дочери и внука Св. Князя Василия, что сии три были сверх того тещею, супругою и сыном другого Св. Князя Феодора Чермного.

Священна для народа Русского память его православных Князей и Святителей, по гласу Апостольскому: «поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие, их же взирающе на скончание жительства подражайте вере их» (Евр. 13:7).

Священны, должны быть для нас и заветны имена усопших, которые, отходя в вечность, в последнюю минуту временной жизни, просили о них молиться, и даже все заблаговременно устроили для непрестанной за себя молитвы. Разве мы не исполняем, и даже весьма точно, завещания наших присных, о вещах преходящих? Неужели будем равнодушны к тому, что относится до вечности в их последней воле, потому только что большое расстояние времени отделяет нас от сих усопших? Не больно ли видеть и сооруженный ими храм и честные иконы, с ликами их Ангелов, и их священные вклады, для того чтобы в будущие времена всегда сохранялась в свежести память их, и не смотря на то предавать их, тяжкому для их души забвению, тяжкому и для нашей совести, ибо мы являемся нарушителями их заповеди, пользуясь однако их даяниями? Иисус сын Сирахов поучает нас в книге своей о премудрости, глава VI: «что благодать не только приятна пред живыми, но и над мертвецами не должно возбранять благодати»; и мы видим примеры сего в Ветхом Завете, где Товит непрестанно погребал странных (глав. IV) советуя сыну своему давать хлеб и вино, при посещении праведных, и милостыня сия не простиралась только на одно тело, но и на душу.

Мы еще видим верное тому свидетельство в Священном Писании Ветхого Завета, из книг Маккавейских. Там ясно сказано (Кн. 2, гл. 12): «В следующий после сражения день, Иуда со своими пришел, чтобы, как требовал обычай, поднять тела падших в битве и положить со сродниками в гробах отеческих. У каждого из умерших нашли под одеждою вещи, посвященные идолам Иамнии и, которых чуждаться повелевал закон Иудеям. Тогда стало ясно для всех, что по сей причине они пали. Все благословляли Господа правосудного, тайное явным творящего, и обратились к молитве, прося, чтобы совершенно изглажен был соделанный грех. Благородный же Иуда убеждал людей, чтобы охраняли себя от греха, имея пред глазами случившееся за грех падших пред сим. Он приготовил также посредством сбора с каждого человека около двух тысяч драхм серебра, и послал в Иерусалим, чтобы принесена была жертва за грех. Он поступил очень хорошо и прекрасно, помышляя о воскресении. Ибо если бы он не ожидал, что падшие воскреснут: то излишне и странно было бы молиться за мертвых. А если он так поступил, помышляя, что усопшим в благочестии лучше уготовано воздаяние, то праведна и благочестива была мысль, по которой он принес за умерших умилостивительную жертву, чтобы они очистились от греха».

Вот как рассуждали, до пришествия Христова, люди, которые еще только ожидали явления Мессии, не разумея ясно всех плодов его благодатного воскресения. Не горько ли думать, что чрез 18 веков после его искупительной за нас жертвы, нашлись учители, верующие впрочем, в воскресение мертвых, которые воспрещают о них молиться, основываясь будто бы на словах Евангелия? Они предают земле своих мертвых, по долгу природы, и не имеют ни малейшего попечения о душе их, но погребая таким образом тело в недрах земных, вместе с тем погребают и душу в вечном забвении. О заблуждение! Служить телу и не радеть о душе, почтить раба и презреть владыку! Что может быть ужаснее такого жестокосердия, основанного на слепоте, когда, по словам Спасителя: «что может дать человек взамен души своей?» Погребение мертвых обычно было и язычникам, не ведавшим истинного Бога, ибо к тому побуждала их самая необходимость; молиться же о душе умершего есть собственно дело Христианского милосердия и любви, которая не престает и по смерти, и это основано на священном предании Церкви Вселенской.

Так как по словам Пророка Исайи: «из Сиона изыде закон и слово Господне из Иерусалима», то и мы имея пред собою ветхозаветные примеры молитвы о усопших, имеем еще, кроме заветного предания всей Кафолической Церкви, и местное свидетельство матери всех Церквей, свидетельство Св. Кирилла Иерусалимского. Нам сохранились от первых Христианских веков оглашения его для новокрещаемых, с изложением хода Божественной литургии и других таинств, и конечно благой пастырь не вымышлял от себя что либо новое, а передавал только искони принятое от Апостолов, ибо и беседовал с верными на высоте Голгофы, с самого места распятия Господня.

«По совершении духовныя жертвы, безкровныя службы, при той же самой жертве умилостивительной, молим Бога о всеобщем мире Церквей, о благосостоянии мира, о Царях, о воинах и сподвижниках, о находящихся в немощах, о утомляемых трудами, и вообще о всех требующих помощи, молимся мы все, и сию приносим жертву.

После поминаем о прежде почивших, во-первых, Патриархов, Пророк, Апостолов, Мучеников: чтобы их молитвами и предстательством принял Бог моление наше. Потом и о преставльшихся Святых Отцах и Епископах, и вообще о всех из нас прежде почивших, веруя, что превеликая будет польза душам, о которых моление возносится в то время, как святая предлежит и страшная жертва.

Хочу я вас и примером уверить. Ибо я знаю, многие говорят, какая польза душе, с грехами или без грехов отходящей от мира сего, если она поминается в молитве? И что, если бы какой Царь послал досадивших ему в ссылку, а их ближние потом, сплетши венец, принесли бы ему оный за терпящих наказание: то не сделал ли бы он им облегчение наказаний? Таким образом, и мы за усопших, если они и грешники, принося Богу молитвы, не венец соплетаем, но Христа закланного за наши согрешения приносим, умилостивляя за них и за нас человеколюбца Бога».

Св. Кирилл как бы предвидел возражение, чрез столько веков, и заблаговременно его отклонил; можно ли, после столь ясного свидетельства, дерзать еще что-либо говорить вопреки громкому соборному гласу всея Церкви? Нам ли сомневаться, что молитвенный глас живых доходит до усопших, когда мы видим из книги Деяний Апостольских, как по молитве Петровой, воздвигнута была в Яфоре милосердая вдовица Тавифа, уже оплаканная в числе мертвых? И теперь столь же действителен глас Церкви о усопших, если не к временному их воскресению, то к вечному их спасению.

Но быть может, спросят у меня: разве сомневаются у нас в этом утешительном догмате, разве не совершают поминовения о усопших, что я привожу о том свидетельство древних, как бы желал убедить в истине отеческого предания? Нет, благодаря Бога, Церковь Православная совершает торжественно общие и частные панихиды, и народ Православный с усердием благоговеет к памяти своих усопших. Утешительно видеть в субботы, накануне недели Страшного Суда (пред масленицею) и накануне Пятитидесятницы и в родительскую Димитриеву Субботу, стечение Православных в храмах и на кладбищах. Столь же умилительно, за раннею литургиею, видеть, как усердствует народ поминать своих присных, которых никогда не предает забвению; он непременно хочет слышать имена их провозглашенными от дьякона, для общей о них молитвы; это чувство любви наиболее привлекает в церковь, и никто из так называемого простого, но на сей раз вовсе не простого народа, не останется спокойным, пока не отдаст своей записки о живых и мертвых, за которых вынимает из просфор части Священник на проскомидии, а потом гласно воспоминает имена усопших на ектеньи.

При столь благочестивом усердии простолюдинов, мне нередко приходит грустная мысль: так ли действуем мы, образованные? Некоторые из нас, увлеченные чуждыми мнениями, едва ли почитают полезным сие милосердное действие, основанное на Христианской любви, хотя бы они могли заметить, что даже те, которым их вероисповедание внушает ненадобность молитв за усопших, тем не менее, чувствуют недостаток своего Богослужения, при каждом тяжком для их сердца лишении. Вместо свеч и фимиама, освященных давним преданием Церкви, еще спасавшейся в катакомбах, они осыпают, по обычаю более языческому, тела своих усопших цветами, и безмолвствуют около их в немой печали, как бы страшась оскорбить молитвою слух усопшего. Однако похвала справедливая, или принужденно изысканная, о его добродетели, не почитается излишнею в утешение оставшимся; но это земное слово не удовлетворяет сердца, которое как бы естественно жаждет молитвы, или общения духовного с лучшим миром, куда отлетела душа усопшего: потому если хотя не много знакомы бывают сии иноверцы с обрядами Православной Церкви, им нравятся погребальные служения наши, в которых мы просим Подателя всех благ, упокоить душу усопшего. Если не бесполезна всякая молитва к Отцу нашему небесному, который знает о нуждах наших, прежде, нежели мы о них просим, то конечно действительна и сия общительная о мертвых молитва, вся проникнутая духом любви Христовой.

Но не о них речь; нет, я хочу говорить о благочестивых, которые, по неведению, почти утратили отеческое предание, еще свято сохранявшееся у их родителей, но уже многими забытое в новом поколении, потому что оно чуждается церковного быта. Уважающие память своих присных, свято исполняют над ними, в первые дни, все, что заповедует Церковь: ежедневные панихиды, девятины, сорокоуст и годовое поминовение, которое не оставляют и впоследствии. Но ими оставлено бывает большею частью важнейшее: постоянное поминовение во время Божественной литургии, то есть вынимание частиц у жертвенника, из приносимой просфоры, равномерно за здравие живых, как и за упокой усопших. Это не есть какой либо тщетный обряд, но действительное участие наше в самой литургии, потому что, чрез приношение нашего дара к алтарю, мы становимся общниками приносимой за нас жертвы; вынутые частицы кладутся на дискос к агнцу или той части, которая впоследствии прелагается в тело Христово и потом погружается в честную кровь Его, с такими знаменательными словами: «отмый, Господи, грехи поминавшихся здесь, кровию твоею честною, молитвами Святых твоих». Вот как не забывается и тут духовное общение Церкви воинствующей с Церковью торжествующею, как и сам Евангелист Иоанн созерцал, в своем откровении, старцев с фиалами златыми, у престола Божия, которые, по его объяснению, полны суть молитв Святых.

Действенна такая молитва, ибо мы взываем к Богу, во имя единородного Сына Его, который сам говорил в Евангелии: «все, что ни просите у Отца моего во имя мое, дастся вам»; здесь же не только произносится имя его, но и погружаются части за живых и мертвых в искупительную кровь, которая послужила за грехи ценою всего мира. Церковь, подражая Христу, воспринимает на себя сан посредницы, о живых и мертвых, лишь бы только они не нарушили с нею духовного общения, ибо без связи не может быть действия. Так премудро устроена сия таинственная связь живых и мертвых, во Христе, что те, которые уже в нем блаженствуют, сами молитвенно содействуют ко спасению оставшейся на земле братии; те же, которые нисходят во внешний мрак, чрез произвольное их удаление от света Христова в сей временной жизни, пользуются духовным пособием Церкви, как мы видим в притче Евангельской, что богатый взывает из пламени, не прямо к Богу, но к родоначальнику своему Аврааму. Посему Церковь неотступно молит о усопших, дабы облегчились содержимые от содержащих их адовых уз; если же по непреложной правде Божией, не уступающей Его милосердию, не приемлется иногда молитва ее о некоторых закоснелых грешниках, то не должно ли это напомнить нам о заповеди Господа своим Апостолам, когда первоначально посылал их с проповедью: «входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; если дом будет достоин, то мир ваш да приидет на него, а если не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится» (Матф. 10:12–13). Так рассуждает и так действует Святая Кафолическая Церковь, принося бескровную жертву о своих усопших, ибо каждое ее действие не имеет произвольного начала, но основано на словах Святого Писания и Священного Предания, которое Апостол Павел учит нас твердо соблюдать, в своем послании к Фессалоникийцам: «тем же убо, братие, стойте и держите предания, им же научистеся или словом или посланием нашим» (2 Фесс. 2:15).

Переплыв еще раз Волгу, я потерял ее из виду до половины дороги в Кострому; тогда только она открылась, во всей красе своей, под стенами древней Бабаевской обители, оживленная многочисленными судами, которые все стремились в Нижний на Макарьевскую ярмонку. Весело было смотреть на лебединые паруса, вздуваемые попутным ветром по светлой пучине, и на роскошные села, приникшие к обоим берегам, в патриархальном раздолье Русского быта, и на прибрежные сенокосы, которые оглашались песнями косарей. Вечерело; вдали, за своенравными изгибами реки, показалась костром выстроенная Кострома, на высокой горе своей, единственной на левом берегу, которая увенчана двумя соборами с их легкою колокольнею. Но сердце мое исполнилось особенным чувством умиления, когда близ устья малой реки, давшей имя свое городу, предстала мне, многобашенная обитель Ипатьевская,– колыбель нового Царства, как Феникс воскресшего из пламенного костра всесожженной отчизны. С двух сторон объехал я ограду, потому что так пролегала дорога, и с другого берега реки опять любовался сею чудною твердынею, которая сохранила, в своем священном кивоте, всю святую Русь,– и скрижали ее завета с Богом и людьми, и жезл ее Аарона, прозябший в лице патриаршего детища, избранного в Царя.

Наутро, в день Равноапостольной Марии Магдалины, совершал торжественную литургию, с царским молебном, Преосвященный Иустин, в древнем Костромском соборе: утешительно было молиться о Доме Романовых, в том месте, отколе взошел на Царство их первопрестольник Михаил. Тут же взоры молящихся устремлялись к той чудотворной иконе Феодоровской Божией Матери, которою он умолен был на Царство. Во свидетельство сего события остались драгоценные рясны или жемчужные привески, с именами Великого Государя Царя Михаила Феодоровича и великой старицы Марфы Иоанновны, пожертвованные в пятое лето их Государства. Так имя нежной матери не отделялось от сыновнего, первые голы летосчисления царского, доколе патриаршее имя отца не заменило имени великой старицы. Золотой оклад иконы и драгоценные на ней цаты, осыпанные яхонтами, изумрудами и алмазами, знаменуют пламенное к ней усердие народа Русского. Она носит название Феодоровской, потому что сперва поставлена была в деревянной церкви Великомученика Феодора Стратилата, Князем Костромским Василием, сыном Великого Князя Владимирского, Св. Георгия Всеволодовича, в 1216 году. Икона явилась Князю, во время его ловли, в чаще леса; но прежде была местною в удельном Городце, как признали ее в последствии жители сего города, разоренного Монголами: таким образом, древность ее восходит до отдаленных времен. Собор сооружен в 1250 году, на память дня ее обретения, во имя Успения Богоматери, тем же Князем Василием, с придельною церковью Феодора Стратилата, алтарями к Северу, как гласит местное предание, по направлению того места, где явилась икона. Но хотя великолепно украшен собор, мало в нем сохранилось древности, после жестокого пожара в исходе минувшего столетия, и совершенно в новом вкусе выстроен подле него другой теплый собор Богоявления: весьма странно видеть, в такой смежности, противоположное направление обоих храмов. Все летописное деяние, избрания на Царство и наречения Михаила, изображено стенным писанием в паперти древнего собора, и это зрелище уносило воображение мое в века давно минувшие, к самому событию, здесь совершившемуся.

Владыка пригласил меня в свою кафедральную обитель, и я поспешил туда вслед за ним, чтобы там насытить душу свою воспоминаниями, с которыми столь тесно связана слава Церкви и Отечества; обитель сия искони как бы указана была для великого события. Здесь, на устье реки Костромы, икона Священномученика Ипатия и Апостола Филиппа, который некогда окрестил вельможу Царицы Ефиопской, явилась иному именитому язычнику, Мурзе Чету, когда плыл он вверх по Волге, со всеми своими людьми, из утеснявшей его Орды, и заболел от долговременного плаванья. Здесь получил он исцеление и, подобно царедворцу Ефиопскому, о коем упоминается в Деяниях Апостольских, размыслил: «се вода, что возбраняет ми креститися?» (Деян. 7:36–37), но последующие слова: «верую Сына Божия быти Иисуса Христа», исповедал только в Москве, пред лицом великого Святителя Петра Митрополита и Великого Князя Иоанна Калиты. От сего Мурзы Чета произошел род Годуновых, много украсивший обитель, созданную их предком: ибо благодарный Мурза основал на месте явления иконы деревянную церковь, во имя Живоначальной Троицы, в которую уверовал, с приделами Святых Ипатия и Филиппа, ради коих уверовал. Когда же угрожало Москве страшное нашествие Царевича Едигея, правнук Калиты, Великий Князь Василий Димитриевич, временно нашел себе пристанище в стенах Ипатьевской обители и оставил свое великокняжеское место, на память ее соборной церкви. Мог ли он предвидеть, что это княжеское место сделается царским, и что на нем будет провозглашен Царем всея Руси юный Михаил? Как объяснить такое случайное стечение обстоятельств, если не указанием самого Промысла на некоторые избранные им места, для совершения в них великих событий?

Преосвященный блюститель сей царственной обители благоволил сам указать мне, вверенные его духовной страже, летописные храмы, со всеми их сокровищами, и оживил своим присутствием иерархические воспоминания святого места. Он ввел меня сперва в Троицкий собор, где совершилось наречение юноши-Царя, столь трогательно описанное в современной летописи, когда «Божиим изволением и умолением всего освященого собора, и от всего царского синклита и от всего войска и от всего народного множества всяких чинов Государства, избран бысть на Московское Государство, Царем и Государем Благоверный и Благородный Великий Государь Михаил Феодорович, в лето 1613». Есть ли где-либо, в скрижалях Истории, избрание подобное сему, единодушием избирателей всей земли Русской и непорочностью избранного и святостью сана бедствовавших его родителей? Ничего не может быть и красноречивее слов летописи, которая излилась прямо из сердца самого действователя, Келаря Лавры Сергиевой, Аврамия Палицына, и как даже записано в хартиях обители. Подобно драгоценным покровам, на коих вышиты перлами имена вкладчиков, вся летопись пронизана, как бы жемчугом, слезами, какие невольно исторгала та многотрудная, но вместе славная година для Руси. Архиепископ Рязанский Феодорит и с ним два Архимандрита, Чудовский и Новоспасский, и сей Келарь Аврамий, великий двигатель великих дел, и родственный избранному Боярин Шереметев, со многими чинами государственными, посланы были от всей земли Русской, умолить на Царство юношу неопытного, но чистого от всех крамол междоусобных, как подобало быть родоначальнику новой отрасли царской. Какие же залоги, какое слово убеждения, дано им было не только в уста, но и в руки: ибо предвиделось упорное отречение от потрясенного бурями престола Шуйских и Годуновых? Священная икона Успения преблагословенной Владычицы, которую написал Святитель Петр Митрополит, окрестивший основателя той обители, где укрывался избранный Царь, и другой образ самого Чудотворца Петра, с его сопрестольниками Алексием и Ионою, взятые из Успенского собора, где должен был венчаться Михаил: опять случайное будто бы сближение, лиц и деяний давно минувшего, с местностью имевшего совершиться события!

Трогательное и вместе величественное зрелище должно было представиться взорам, 14 Марта 1613 года, когда из противолежащего Костроме Нового Селища, на рассвете, стало переправляться через Волгу торжественное посольство, с чудотворными иконами, а на встречу ему спустилось из города, также в ризах священных, с крестами и хоругвями и образом Феодоровской Богоматери, все Духовенство Костромское; крестным ходом оно направилось к устью реки и потом вдоль берега к обители Инатьевской, куда плыло на ладьях посольство. И вот навстречу им выходит другой крестный ход иночествующих, из святых ворот, в сопровождении будущего Царя и его матери инокини, которые только что укрылись в крепких стенах, от злоумышленников Польских, и не подозревали, что их ради все сие торжество. Сколько умилительной простоты в этом отроческом неведении предстоявшей славы, и вместе с тем, сколько упования на силу Божию, совершающуюся в помощи человеческой, по словам Апостола, со стороны шедших поклониться неведомому отроку, предизбранному на Царство!

Входят в соборную церковь Живоначальной Троицы, с иконами и крестами; все ожидают молитв к Господу Богу; но вместо того духовный собор и царский синклит обращаются с молением к отроку и к матери его старице, от имени всего Христианства земли Русской, «дабы Великая Государыня пожаловала бы благословить сына своего, Благородного Государя Михаила Феодоровича, Царем и Государем на Московское Государство, и он бы сам Благоверный Государь милость показал и прошения бы их пожаловал, не презрел». И что же?– вместо благодарности, мать и сын и слышать не хотят о таком прошении; безмолвные слезы – ответ им на многочасное моление всего синклита и собора. «Много прежде бывших Царей поругаемы были, а иные и чуждую землю познали», восклицает, наконец, опытная семейными бедствиями старица: «мое же чадо, младо суще, недоумеет управлять среди умножения людских злостей; молю вас, не лишите меня единородного чада»! Ей представляется на мысль и тяжкий плен бывшего супруга, могущий сделаться еще более горьким в Польше, от возвеличения его сына; и сын также решительно отвергает предложенное ему Царство, ради любви к родителю.

Видит Архиепископ безуспешность труда своего и всех с ним пришедших, но не отчаивается одолеть залогом Божественным человеческое упорство: он берет на руки икону Владычицы, писанную Петром Митрополитом, Келарь же Аврамий – икону Чудотворцев Московских, при предстоянии и образа Феодоровской Божией Матери, и оба, Святитель и Келарь, повелительным гласом Церкви, говорят инокине Марфе: «Виждь, Благоверная Государыня инока Марфа Ивановна, и Благоверный Государь Михаил Феодорович, чего ради шествовала с нами толикий путь пречистая и чудотворная икона и великие Святители Христовы! И если вы доселе не преложились на милость, то хотя ради чудотворного образа всех Царицы и Богоматери и великих ради Святителей, не могите преслушаться, но сотворите повеленное вам от Бога, ибо воистину вы от Бога избраны, и не прогневайте всех Владыку и Господа». Таков сильный глагол Церкви, доступный только православному сердцу, и таков был ему ответ, из глубины потрясенного сердца великой инокини, которая со многими слезами обняв сына, как бы передала его, из материнских своих объятий, Матери Спаса всех человеков, и, подведя к честной ее иконе, сказала: «Се тебе, о Богомати Пречистая! в руки твои, Владычице, чадо свое предаю, да яко же хощешь устроиши ему полезное и всему Православному Христианству». Многое иное, присовокупляет летопись, изрекла она со многими слезами пред образом Богоматери, и так даровала она сына своего, Благоверного Государя Михаила Феодоровича, Царем на Московское Государство; все же возрадовались и все множество народа, пришедшего из Костромы с женами и с детьми, проливали обильные источники слез. Можно ли вообразить себе что-либо трогательнее? Любовь родительская, любовь к родине, любовь к Церкви, все здесь сияет в полном блеске.

Тогда, продолжает летопись, возложили на Государя пречестный крест Господень, принадлежавший некогда великому Императору Константину, и, прияв в руку царский жезл, воссел он на стуле царском, то есть на том великокняжеском месте, которое как бы нарочно оставлено было в обители сыном Донского, и наречен бысть Богом избранный, Благоверный, Благородный Государь, Царь и Великий Князь Михаил Феодорович, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержец. Архиепископ же Феодорит, со всем синклитом и собором, и все Православные Христиане, с великою честью ему поклонились до земли. Не напоминает ли это совершенно библейского наречения отрока Иоаса Царем Иудовым, внутри Соломонова храма, по гласу Первосвященника Иодая, который спас его под сенью святилища, от руки злочестивой Гофолии, избившей все его семейство? Не раз Священная История повторялась и на скрижалях нашего Отечества: ибо тот же Дух Божий руководил старым и новым Израилем.

Архиепископ Феодорит совершил торжественную литургию, с полным собором, и пел благодарственный молебен Богоматери о многолетнем здравии царском, о мире и тишине всего Царства Христианского. Потом Богом дарованный Самодержец вышел из церкви, нося в руке царский жезл, почитаемый от всего синклита, воинства и народа, и пробыв тут не многие дни, двинулся в путь, с матерью великою инокинею и всем синклитом и воинством, к царствующему граду Москве. Радостное событие совершилось на память Преподобного Отца нашего Венедикта, и поскольку присутствовала при наречении чудотворная икона Матери Божией Феодоровская, учреждено было, для незабвенной памяти великого дня, праздновать сей чудной иконе 14 Марта в Костромском соборе, что и доныне совершается: ибо Церковь Православная не забыла, в течение стольких веков, ни единого из торжеств своих, которые иногда стираются из памяти гражданской; в самой службе церковной есть воспоминание славного события: «Благознаменит бысть Израилю день оный, в онь же, рукою Моисеа, от горькия работы во блаженную свободу людие Божии превождахуся: сице и нам радостен нарочитый сей праздника нашего день, яко днесь, рукою Великаго Князя и Государя Михаила Феодоровича, от Костромских пределов возсиявшаго, вся страны отечествия нашего умирил еси, Господи, да в мире глубоце прославляем благодеяния и чудеса Твоя».

«Приидите вси Российстии верных собори, воспойте днесь с нами Господеви песнь Богокрасную, прославляюще благодеяния и щедроты его, да мы сими выну наслаждающеся, непрестанно хвалим, благословим и величаем Спасителя нашего, из глубины души вопиюще к нему: о Владыко всех прещедре и всесильне, не престай и ныне, продолжати к нам древния оныя Твоя милости, сохраняя, Божественным Твоим промыслом, багрянородное потомство великаго онаго мужа, ему же в день сей скиптры Российскаго Царствия вручил еси, да под сению онаго в мире и тишине живуще, непрестанно с Рождшею Тя величаем».

Вот как трогательно воспоминает Православная Церковь совершившееся под сенью ее событие, которое было спасительно для всей России, не только в минувшем, но и на будущие времена. Поприщем для него служила смиренная обитель иноков, и даже самый храм ее; действователями большею частью были иноки: Архиепископ Рязани, Келарь Лавры Сергиевой, великая старица Марфа и сын грядущего Патриарха, и целый собор Духовенства; залогами же и свидетелями их – чудотворные иконы; но действие все было внушаемо свыше, а люди служили только орудьями; все отзывалось неземным в этом умилительном зрелище, которому едва ли можно обрести что-либо подобное. Пусть, чуждающаяся преданий церковных гражданственность, обнаженная всей своей отечественной святыни, укажет нам хотя на один пример светской Истории, подходящий к сему царскому всенародному наречению, которое скромно начинается крестным ходом в обитель и оканчивается славным утверждением Дома Романовых, на престоле едва ли не полвселенной.

Храм Живоначальной Троицы, в коем происходило наречение Михаила, основан был при последнем Царе из Дома Рюрикова, но в последствии перестроен при Царе Алексее Михайловиче, потому что алтарная стена его рассеклась, от сильной бури; однако сохранился прежний вид его, и оба придела, во имя Св. Ипатия и Апостола Филиппа и Ангела Царского Михаила Малеина. Надпись на стене свидетельствует, что последнее его освящение совершилось уже при Царях Иоанне и Петре, в 1681 году. Внутри святилища досель стоит резное царское место, присланное самим Михаилом, в память его возведения на Царство, и на сей царственной кафедре слушала литургию Великая Екатерина, когда, плывши Волгою в Казань, остановилась воздать подобающее чествование родственной обители.

Память Михаила сохранилась и в благолепном украшении местных икон Живоначальной Троицы, которые писаны были еще при Царе Феодоре, усердием Боярина Димитрия Годунова; брат его, Царь Борис, обложил чеканным золотом одну из трех икон Св. Троицы, а шурин его Царь Феодор устроил над нею драгоценный венец, как о том свидетельствует надпись. Михаил же Феодорович, на память заключения Шведского мира, приложил, к сей чудотворной иконе своеручно три золотые монеты, с клеймом Короля Карла IX. Видно было, что сердце юного Царя лежало к той обители, где обрел он спасение и Царство; он хотел сделать ее как бы живою летописью царственных своих успехов. Им пожертвована в придельную церковь своего Ангела, ее храмовая богатая икона и другая, умиления Божьей Матери, которая была сперва запрестольною: быть может, так названа она потому, что пред иконою Владычицы умилилась его мать, великая инокиня, отпустить сына на Царство. Умиленно смотрит и Пречистая Дева на своего Предвечного Младенца, и на сей же дске изображены все Ангелы семейства Романовых: Феодор и Ксения (это были мирские имена родителей Михаила), и его собственный Ангел, Малеин, а сверху образ Св. Троицы и лики Св. Ипатия, Апостола Филиппа и Мученика Прокла, на память их явления основателю Мурзе Чету. Таким образом, одна сия икона заключает целую летопись монастыря, и по ее богатому украшению видно, что она была в большом уважении. Не менее замечательны вклады Годуновых в ризнице, которые много жертвовали в обитель своего предка, бывшую усыпальницею их рода.

Теплая церковь Рождества Богоматери построена в минувшем столетии: но при ней четверогранная низкая колокольня, с наружною живописью по стенам, носит отпечаток древности. Ограда, сооруженная Боярином Димитрием Годуновым, расширена была почти на версту, в 1642 году, Царем Михаилом, и, в память его торжественного выхода, устроены были в сей новой ограде врата между башен, лицом к Западу на Ярославскую дорогу; прежние же Св. врата находились в противоположной Восточной стене, лицом к Костроме, и они служили выходными на Иордань, потому что с этой стороны протекает река. Теперь имеют намерение обновить их, на средине бывших архиерейских покоев, и устроить над ними церковь Преподобного Венедикта, в память дня наречения царского.

Но внутри старой ограды сохранился еще один памятник смиренного жительства Михаила: это его кельи в двухъярусном доме, расписанном шахматами с лицевой стороны, по подобию Сергиевой трапезной церкви в Лавре. Прежнее каменное крыльцо уже отломано; но еще уцелели восемь покоев со сводами и низкими окнами, во вкусе теремов, шесть по левую сторону сеней и два служебные по правую. Предание говорит, что Царь Михаил велел украсить их стенною живописью и там были изображены: наречение его на Царство, прощанье с Костромою, плавание по Волге и торжественное вступление в Москву. Теперь нет и следов сей живописи, потому что кельи несколько раз были поновляемы, но хорошо бы восстановить картины минувшего; во всяком случае, дорого для России то, что уцелело сие первоначальное гнездо, отколи с такою славою воспарил птенец орлий, и крылами осенил разросшееся под ним Царство во все страны света.

На обратном пути из обители Ипатьевской посетил я грустное пепелище знаменитого некогда монастыря Богоявленского, который всегда был украшением Костромы и даже местом спасения для жителей, по своей укрепленной ограде. Основание его восходит до XV века, и наши Державные всегда бывали благосклонны к сей обители. При Царе Иоанне заложен ее величественный собор, во имя Богоявления, как иссечено на камне у входа в храм: «Во дни Благочестивого и Благоверного Царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси, по благословению Макария Митрополита всея Руси, и во дни Царевичей Иоанна и Феодора, лета 7067, месяца Апреля в 23 день, заложена бысть сия церковь Святого Богоявления, Игуменом Исайею и яже о Христе с братиею, совершена же бысть сия церковь лета 7073 при том же Игумене Исайи». Великолепное здание, в два яруса, с широкими крытыми папертями, примыкает к теплому, не менее обширному храму Сретения Господня и трех Святителей, и достойно времен Иоанна. Храм сей видел в стенах своих Царя Михаила, когда он своеручно привесил Угорский червонец к храмовой иконе Богоявления; по его воле устроена была нынешняя обширная ограда, и сын его Царь Алексей пожаловал десять пушек для защиты монастыря. Драгоценно и другое воспоминание: в смутную эпоху Самозванцев, иноки Богоявленские лучше хотели погибнуть мученическою смертью, нежели присягнуть второму Лжедимитрию; в Синоде монастырском записаны имена избиенных: трех иеромонахов – Трифиллия, Макария и Савватия, иеродьякона Афиногена и простых монахов – Варлаама, Дионисия, Иова, Кирилла, Максима, Иосафа и Гурия: имена их дороги для Истории; гробы мучеников под сводами собора в открытом склепе, где погребался род Салтыковых, давних благодетелей обители. Царь Василий Иоаннович Шуйский послал от себя утешительную грамоту Игумену Арсению, ради того разорения, какое претерпел монастырь от злодеев. Не достаточно ли таких воспоминаний для его сохранения? Еще один мученик, за верность законным своим Государям, почиет тут же в родовой усыпальнице: это Стольник Феодор Салтыков, убитый Стрельцами на Красном крыльце, во время их возмущения, при малолетних Царях Иоанне и Петре.

Доселе скорбит Православный народ о недавнем запустении древней обители, и грустно посещает обширный монастырский двор, усеянный остатками бури пожарной. Богомольцы восходят на высокие крыльца, чтобы посмотреть сквозь окна внутрь храмов, еще не лишенных своей святыни, или входят в открытый склеп Салтыковых, где находятся и гробы избиенных за Царя мучеников-иноков. После пожара еще более умножилось усердие граждан к чудотворной иконе Божией Матери Смоленской, написанной на стене; она уже однажды сохранилась посреди пламени, в 1779 году, и тем привлекла к себе внимание народное; теперь же, уцелев вторично во время пожара, истребившего пристроенную к ней церковь, еще более сделалась предметом общего благоговенья. Мне показывали икону Спасову над главными воротами монастыря; деревянный кивот ее уцелел, хотя пламя спалило стену под самым деревом.

Недалеко от запустевшей обители, поставлен, на лучшем месте города, посреди главной его площади, бронзовый памятник простому званьем поселянину, который превзошел славою многих именитых и сделался украшеньем своей родины, Ивану Сусанину. Близко это имя сердцу Русскому, столь же сладко ему звучащее, как и родные имена Минина и Пожарского! Нужно ли напоминать Христианский подвиг его самоотверженья: как пожертвовал своею жизнью для спасения избранного Царя, к которому был и прежде привязан, потому что почитал в юном Михаиле своего природного владельца? Сусанин был родом из села Домнина, принадлежавшего издавна Дому Романовых. Поляки, узнав о избрании Михаила на престол царский, послали своих убийц, чтобы одним ударом сокрушить все надежды земли Русской; но Господь отклонил руку вражью, допустив иной чистой жертве удостоиться венца мученического, для спасения невинного отрока, которому готовился венец царский. Уже злодеи были недалеко от своей цели, когда промыслом Божьим, утратили дорогу, в дремучих лесах Костромских. Сусанин встретился им в чаще леса и, проникнув коварный их замысел из лукавых вопросов, тогда же обрек себя на жертву за своего владыку. Он послал малолетнего сына предупредить будущего Царя и его мать инокиню, об угрожавшей им опасности, а сам вызвался вести кратчайшею дорогою злоумышленников, в село Домнино.

Совершенно смерклось, когда, посреди глубокого снега и непроходимого бора, разгадали они наконец великодушную хитрость своего проводника. «Ты обманул нас!», с яростью воскликнули враги, устремившись на беззащитного Сусанина. «Вы сами себя обманули», спокойно отвечал им мученик, «неужели думали вы, что я выдам вам своего Государя?» Такой ответ был бы записан на древних скрижалях Греции и Рима; но он весьма просто исторгся из уст Православного крестьянина, как бы весьма обыкновенное слово, которому, вероятно, и сам он не знал цены, по своему глубокому смиренью. За словом следовало дело: никакие пытки не могли вынудить страдальца указать дорогу злодеям; истощив над ним всю свою ярость, они сами сделались жертвою стужи и голода в безвыходных лесах; а юный Михаил успел укрыться в обитель Ипатьевскую. Туда перенесено было и тело мученика, и там ежегодно совершалась по нем торжественная панихида; но теперь, к сожалению, неизвестен его гробовой камень. Спасенный им Царь пожаловал своею грамотою семейство погибшего, дочь его и зятя, за кровь и за терпенье отца их, повелев освободить от повинности все их потомство, и даровал им полдеревни, где они обитали, с обильными землями; грамоту сию утвердила подписью своею Императрица Екатерина II. Теперь же благодарное потомство соорудило памятник великому мужу: он представлен на коленях, пред изваянным ликом Царя Михаила, как бы совершая за него свою предсмертную молитву, и на бронзовом основании памятника изображен самый подвиг.

Чем более рассуждаешь о геройском самопожертвовании Сусанина, тем глубже и глубже раскрывается корень того священного чувства, которое произрастило столь великолепные плоды. Оно не основано на каком-либо суетном помысле человеческого воздаяния, но прямо истекает из той заветной любви каждого Русского к своему природному Царю, которое свойственно Славянской крови и всасывается с млеком матери, доколе не сделается личным убеждением взрослого. Здесь «как?» и «почему?» не объяснимы, так как не требует объяснения и естественное влечение родителей к детям и детей к родителям: чувствуется, любится, – довольно! Не вникая в разбирательство самой его природы, можно, однако спросить: почему же чувство сие свойственнее племени Славянскому, нежели прочим? Ибо теперь современный опыт блистательно доказал нам, что не предстоит в этом ни малейшего сомненья. Коренную причину сего душевного свойства должно искать в патриархальном направлении народного духа Славянского и преимущественно Русского племени, в котором свято хранятся семейные начала общественного образования. Это замечено даже иностранцами, хотевшими вникнуть в наш быт и характер, а не взывать, по обычаю, о варварстве и невежестве нашем; теперь явно изобличено, на чьей стороне более истинного просвещения; готическое здание Средней Европы рушится, когда, напротив того, Славянские племена стоят твердо и поддерживают собою падающий Запад.

Семейное сие начало, восходя постепенно по бесчисленным ступеням, олицетворяется, наконец, в Державной особе Отца-Государя сей многосложной семьи Русской, которого и не умеет иначе назвать народ, как простодушным именем «батюшки-Царя». Будучи поставлен так высоко, во главе почти Вселенской Империи, Он вместе с тем, по чувству народному, кажется столь близким каждому малейшему члену Его необъятного семейства, что все на Него одного уповают, как на свое земное Провидение, называя его надежой-Государем. Ему одному хотят поверить свои сердечные нужды и тайны, и отовсюду стремятся с дальних пределов Империи, чтобы Ему лично вручить свои жалобы или просьбы, а часто только и для того, чтобы на Него посмотреть. Сколько тут есть умилительно-высокого, патриархального, хотя и вовсе не разгаданного для какого-либо Западного общества, которое создано и образовалось совершенно на других, феодальных началах.

Замечательно, до какого высокого самопожертвования, за своего законного Государя, достигла в простом поселянине Христианская любовь, которой научила его Церковь словами самого Спасителя: «больши же сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя!» (Иоан. 15:13). Тут двигателем было не какое-либо умственное разбирательство взаимных отношений и законных прав Государя над своими подданными, но безотчетная, высокая любовь, без которой, по словам Апостола, все прочие добродетели, сколько бы ни были они громки, суть только «медь звенящая и кимвал бряцающий» (1Кор. 13:1). Господь наш Иисус Христос ставит оскудение сей любви предзнаменованием кончины мира: ибо не может существовать мир, не только нравственно, но и вещественно, без сей согревающей его духовной стихии, и мы видим пред собою разрушение царств, в которых она уже погасла. Любовь вообще, во всех высоких ее стремлениях, семейных и государственных, обыкновенно гаснет вместе с верою, чему опять служит нам горьким свидетелем Запад, достойный названия темного, несмотря на мнимый его свет: там уже как бы закатилось солнце правды и оттоле внешняя тьма, или кромешная по выражению Евангельскому, стремится духовно облекать мир. «Сын же человеческий пришед убо обрящет ли веру на земли?», спрашивал сам Господь своих учеников (Лук. 18:8). Какой страшный вопрос и как страшно видеть, что нравственное разрушение уже обозначается, с утратою сей второй живительной стихии человечества; но еще нам остается утешительная надежда о сохранении обеих, и веры и любви, под сенью Православия.

Почему же собственно Православные искреннее могут любить своего Государя? Ответ на это весьма прост: потому что, без сего чувства любви, они бы не могли быть истинно Православными, хотя бы и величались таким названием: ибо, что такое Православный?– это тот, кто право следует учению Церкви; а чему учит Церковь Православная?– «Бога бойтесь, Царя чтите» (1Петра 2:17.) «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога, и существующие власти от Бога учреждены». Если Апостол Павел говорить это о языческих Кесарях, от которых и сам впоследствии пострадал, что же сказал бы он о Христианских? Достаточно, для обличения непокорных, того, что пишет он далее в послании к Римлянам: «посему противящийся власти противится Божиему постановлению, а противящиеся подвергнутся осуждению: ибо начальники не страшны для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться начальства?– Делай добро и получишь от него похвалу: ибо начальник, есть слуга Божий тебе на добро; если же делаешь зло, бойся, ибо не напрасно меч носит; он Божий слуга, грозный отмститель делающему злое, и потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они Божии служители, которые тем самым занимаются. Итак, отдавайте всякому что должно: кому подать – подать, кому оброк – оброк, кому страх – страх, кому честь – честь» (Рим. 13:1–7).

Не вполне ли изображены здесь все обязанности подданных, не только к своему Государю, но даже и к поставленным от него властям? И могут ли внимающие сему учению, во святыне храмов, не повиноваться Слову Божию, во всей простоте души своей, если они действительно Православны? Если же кто-либо вздумал бы лицемерно объяснять по своему заповедь божественную, испытывая, что подобает от нас Кесарю?– он услышит обличительный голос самого Господа Фарисеям: «воздадите убо яже Кесарева Кесареви и яже Божия Богови» (Лук. 20:25). И конечно те, которые веруют, по словам Апостола, что Господь наш Иисус Христос «есть сияние славы Отчей и образ его существа» (Евр. 1:3), будут послушны его гласу и покоряться Царям земным: ибо и они носят на себе образ Божий, как избранные Богом, для управления созданными от него человеками. Искренняя, благоговейная любовь к сему царственному образу Божию на земле, необходимо исполняют сердца тех, которые сами в себе уважают божественный образ, по коему вначале сотворен человек: чувствуя собственное свое достоинство, они тем паче благоговеют пред Царским, воздавая по заповеди божественной «ему же честь – честь».

Достойно внимания, что Православный Христианин, как бы в засвидетельствование того, до какой степени он уважает достоинство своего Государя, дает ему и одинаковые наименования с Владыкою небесным: ибо также к нему относит и выспреннее титло Царя и умилительное – отца. Поистине, в этом случае, без какой-либо отвлеченной мысли, но просто от избытка сердца проглаголали уста, и трогательное изречение обратилось в навык. В противоположность сему родственному, присному названию отца, как торжественно и недоступно обычному сближению выспреннее титло Царя! Оно показывает, что умеющие искренно, с детскою простотою любить своего Государя, умеют и благоговеть пред ним: ибо сердечное их чувство, проникнутое глубоким уважением, нисколько не умаляет в их глазах высокого предмета их любви. Титло сие прямо взято из Библии; оно также кратко, как все те имена или вернее сказать звуки, которыми выражались ближайшие сердцу и мыслям, предметы, начиная с имени Божия. Архистратиг небесных сил Михаил назван Царем у Пророка Даниила (Дан. 12) : так священно сие наименование, взятое как бы с небесного образца; видно, что первоначальный корень его на Востоке, отколе истекли все начала общественные и отколе посетил нас Восток свыше, т. е. сам Господь. Там оно преимущественно освящено верою, и у нас Церковь Православная связала Царей и народ такими духовными узами, которых не в силах расторгнуть мудрования человеческие.

Она освятила лицо Царя духовным помазанием того священного мира, которое еще в Ветхом Завете возливалось на главу Царей, Первосвященников и Пророков, и давало им знаменательное название Христа Господня или Помазанника, от Греческого слова хрисма, т. е. помазание. Итак это уже не есть простое начальство, которое Запад признает в своих властителях; нет, это есть вместе и владычество, свыше даруемое; и Церковь, свято охраняя сие священное достоинство, возглашает даже, в неделю Православия, анафему тем, которые дерзнут помыслить, что не Божественным промыслом царствуют Православные Цари и не получают при помазании особенного дарования Духа Святого, для прохождения своего великого звания. Вот как важно, не только в церковном, но и в гражданском отношении, сие торжественное Богослужение Сборного воскресения первой недели великого поста, которое однакож многие, по неведению, осуждают, жалуясь на немилосердное будто бы и несвойственное Церкви проклятье. Они не разумеют, что Греческое слово анафема, собственно отлучение, не означает клятвы, а только отчуждение тех, которые, не исполняя условий Православного общества, сами себя чрез то сделали чуждыми ему, прежде даже нежели оно их от себя отсекло. Не то же ли всегда делает всякое гражданское общество, с явными нарушителями своих коренных постановлений? Церковь же не останавливается на одном отлучении произвольно отпадших от нее членов, но вместе с тем милосердствует о них, и молит Господа о их обращении на путь истинный. С одной стороны, она следует строгой заповеди самого Господа, о тех, кои преслушают Церковь (Матф. 18:17), и употребляет даже самое изречение Апостола Павла: «но и аще мы, или Ангел с небесе, благовестит вам паче еже благовестихом вам, анафема да будет» (Галат. 1:8); с другой же стороны, Церковь, с нежностью матери, заботится и об отпадших, внушая им истинное учение, и об оставшихся в ее лоне, дабы не увлеклись злым примером: для сего обличает пред ними всенародно те разрушительные начала, которые потрясают все основы благосостояния человеческого, начиная с веры в Бога и во Святую Церковь его, посредницу между Богом и людьми, и оканчивая обличением дерзающих восставать на Помазанников Божиих и сомневаться в дарованной им благодати, для управления вверенного им царства. Вот истинное Христианское основание благосостояния государственного, которое мы видим в нашей Православной Церкви; и потому так прочно стоит на сих началах Царство, которого подданные чтут Христа Господня, в лице своего Помазанника-Царя: ибо однажды присягнули ему в неколебимой верности, по гласу Сввятой Церкви.

Каким образом Церковь, с благоговейною заботливостью, охраняет достоинство царское, так равно и Православный Царь, в свою чреду, охраняет властью, свыше ему данною, Православную Церковь от всякого внешнего беспорядка или насилия: ибо он носит, в отношении Церкви, еще другое священное звание,– ее природного Защитника и Покровителя. Это самое более и более скрепляет узы его, не только с Церковью, но и с народом: ибо Православные, видя в нем ревностного блюстителя общей матери своей Церкви, сами проникаются тем живейшею любовью к его священному лицу, которое так тесно связано со всем, что только есть близкого и святого их собственному сердцу. Вот почему верные сыны Православной Церкви, не по имени только, а по искреннему исповеданию, преимущественно пред другими, должны быть исполнены благоговейной любви к своему природному Государю.

И в этом случае, как равно и в других, Православие составляет златую средину между напряженным учением Римской Церкви и послабленным Протестантов. Первое постоянно отвлекает внимание Духовенства и народа к духовной Главе, пребывающей вне Государства, которая не связывает воедино все члены его между собою, хотя и служит символом единства, и даже иногда нарушала, ради собственных видов, священную связь Церкви и народа с Государем, произвольным разрешением данной ему присяги. С другой стороны, испуганные такими действиями Протестанты, когда отделились от общения с Церковью Римскою, думали оградить неприкосновенность прав своих Государей, объявив каждого из них духовною главою своего отдельного общества, ибо не разумели, в чем состоит истинная сила достоинства царского. Они могли так поступать потому только, что, уничтожив у себя иерархию церковную и самое таинство Священства безотчетно смешали светское с духовным, а между тем сами похитили у своих Державных святость помазанья церковного. Теперь, мы видим на Западе горькие последствия сего извращенного порядка, тогда как на Востоке сохранилось истинное понятие о достоинстве Царском.

Церковь Православная, Соборная, в полном смысле сего слова, признающая Главою своею единого Христа Бога, по духу правил Вселенских Соборов, чуждается самодержавия духовного, которое вовлекло Римскую Церковь в уравнение всех высших степеней иерархических, пред единою выспреннею кафедрою своего Первосвященника; напротив, она отчетливо воздает каждой степени церковной, подобающую ей почесть, и в то же время, чуждая недоумений Протестантства, с заботливостью освящает единственное достоинство Царское, не сливая оного с многообразными степенями церковными, «духовное излагая духовно» по словам Апостола (I Кор. 2:13). Она высоко возносит лицо Помазанников Божиих, своих защитников, благоговея пред священною Главою царства, на которую излилось благодатное миро древних Царей Израилевых, по глаголу самого Бога Пророку своему Самуилу, о избранном на царство Давиде: «Наполни рог твой елея и аз ти покажу, яже совершиши, и помажеши ми, его же ти реку» (1Цар. 16:2–3).

Когда же таким образом освящен и превознесен Богом избранный Государь, дело Церкви есть: свято блюсти, не только собственный долг в отношении Самодержца, но и крепкий союз его с народом, непрестанно напоминая сему клятву верности и угрожая страхом отлучения за нарушение присяги. Это совершенно противное тому, что мы видим на Западе, и потому мы не встречаем там нигде той чрезвычайной любви, какую питает Православный народ к своим Православным Государям, подобно телу, неразрывно связанному жизненными жилами со своею главою. Чувство сие не изменяло ему и в самые тяжкие годины испытаний: ибо все безропотно переносил он, как бы следствие гнева Божия за свои грехи: таков плод духовного воспитания Церкви, которая ни в чем не отклонялась от заповеди Божественной и не вмешивалась в мирское там, где ей не подобало.

Если раскроем скрижали Отечественной Истории, мы увидим на каждом шагу истину сего события, повторяющуюся от времен Равноапостольного Владимира и до наших: везде Церковь сочувствует Царству и сиротствует вместе с народом, когда нет законного Государя, как то было в тяжкую эпоху, предшествовавшую избранию Михаила, где она явилась первым двигателем сего спасительного дела. Какая Церковь в мире может нам выставить что-либо подобное мученическим лицам наших первых трех Патриархов, пострадавших столько же за Церковь, сколько и за Царство? Многострадальный Иов, за верность юному законно венчанному Царю, насильственно извлечен, из самой святыни храма и в рубище с бесчестием сослан в заточение, где слепнет от горя. Гермоген, посреди разгрома целого Царства и бури Самозванцем, и нашествия Польского, один во главе всех, стоит за права святой Руси и умирает с голода, потому что не хочет умолкнуть, сзывая верных сынов к спасению отчизны; и вот наконец Филарет, от самого корня освящающий саном своим новое величественное древо Царское, девять лет томится в темнице Польской, чтобы только не уступить, постыдным договором, ни одного участка родной земли, над коею уже властвует сын его Царь!

Здесь остановимся и скажем только: умилительно видеть, как столь необъятное тело всея Руси, столько изъязвленное, в теченье многих лет, внутренними крамолами безначалья, внезапно исцеляется, чрез одно избрание царственной Главы, хотя и отроческой! До такой степени все в нем благорасположено, и вещественно и духовно, к тому необходимому единству, которое одно только может содержать, в нераспадающейся целости, все части исполинского Государства! Так нравственное начало любви, глубоко вкорененное Церковью в Православном народе, к священному лицу своих Государей, всегда спасало и спасать будет святую Русь, доколи сохранится в ней ее животворящая стихия – Православие.

Мрачна и лесиста дорога от Костромы к Нижнему, до переправы через Волгу под Кинешмой; но тут в полном великолепии открывается опять царственная река, и едва ли есть много подобных по красоте мест, на всем долгом ее течении. Широко извивается она между лесистых гор, по которым рассеяны богатые села и барские усадьбы; белая Кинешма, при устье малой речки, красуется в долине своими храмами, довольно многочисленными и великолепными для уездного города. Мимо ее скользят бесчисленные паруса восходящих и нисходящих судов и, при малейшем ветре, кипит под ними сердитая река, издали угрожая седыми валунами, ибо здесь она уже чувствует свою силу и тешится своим разгулом; с ним только может сравниться веселый разгул ее прибрежных жителей в их роскошном приволье или приволжье: здесь оба выраженья однозначущи.

От Кинешмы до Юрьева-Повольского, по нагорной стороне, лежит живописная дорога, пересекаемая глубокими оврагами; очаровательная видами, которые открываются, как только она приблизится к реке. Одну из таких чудных местностей представляет пустынь Макарьевская, приникшая к вершине горы, которая господствует над всею Заволжскою окрестностью. Вечер не позволил мне полюбоваться местоположеньем Юрьевца; но оно должно быть живописно, потому что по ту сторону реки величественная обитель дополняет красоту береговых видов. На рассвете встретился я опять с Волгою, под Балахною, и увидел ее еще в большем величии под Нижним. Там уже, как данницу, приемлет она и другую, ничем ей не уступающую реку, если только сама в нее не впадает, или, быть может, из обеих, совершенно равных по силе и теченью рек, составилась та, которую едва ли не от сего лишь места следовало называть Волгою. Так или нет, но чудно для глаз это слиянье двух исполинов, массою вод своих образующих как бы речное море, если только можно так выразиться, и оно все уставлено судами вокруг заветного мыса, обозначающего устье. Вдали, над этой роскошной картиной природы, высится дело рук человеческих, весь Нижний Новгород, как бы в противоположность своего имени, раскинутый по скату гор; а на краю его, над самою пучиной только что слившихся рек, зубчатый многобашенный Кремль венчает священную гору, где совокуплено, от первых дней Нижнего, все, что было близко его сердцу; там и святыня его соборов с гробами родных князей, и бывшее их жилище, на месте коего величественно восстают ныне царские палаты.

Там, под гостеприимным кровом начальника губернии, ожидал меня отрадный приют и новым изумлением поражены были взоры, когда из окон сверху открылся мне в обратном порядке тот же очаровательный вид, которым я любовался снизу, когда подъезжал к городу. Опять представилось речное море Волги и Оки, но еще в большем великолепии, потому что я мог, с этой выспренней точки, следовать за их течением вниз и вверх на многие десятки верст и видеть всю необъятную равнину, облагодетельствованную их двойным течением; она усеяна была не только, селами, но и городами; кругом на горизонте белелись их дальние соборы и колокольни, которые все столпились над берегами обеих рек, как бы жаждущие прохладных струй. У ног моих кипели не одни их шумные волны, но и вся торговля Востока, Азии и Европы, олицетворенных разнородными племенами на полуострове ярмарки, который оброс лесом мачт, в полном значении этого слова. Еще видно было, как издали тянулись, или шли на всех парусах, новые суда к той же обширной пристани, где должна была решиться судьба многих тысяч, удачею или неудачею их купли, и отозваться глубоко во внутренности Азии; так знаменательно было это зрелище не только в существенном, но и в нравственном отношении.

Любуясь картиною местности, вспомнил я поэтическую легенду, о слиянии Оки и Волги, которую в детстве слышал на том же месте и удержал в своем воображении. Говорят, что в первые дни мироздания, когда еще только устремились воды в пустынный бег свой, как жизненные жилы пробужденной земли, Волга и Ока, с равными силами, потекли на предстоящее им поприще и хотели помириться быстротою бега. Три дня бежали они по беспредельной равнине, не уступая в течении одна другой; но в третью ночь, утомленная Ока, на краткое время задремала под навесом утесов, проснулась и вот пред нею уже разостлалась ее соперница, бурными волнами примкнув к самым утесам и преградив ей дальнейший путь. С бешенством бросилась в нее отчаянная Ока и потонула в ее холодных объятиях, но еще не скоро слились ее бледные волны с Волжскою синевою и досель отличаются они от вод ее соперницы: так украсило народное предание разноцветное их течение при самом устье.

Вечером того же дня, после воскресной всенощной, посетил я Епископа Нижегородского Иакова и насладился духовною беседою сего доброго пастыря, который оставил по себе благую память во время долгого им управлению епархиею Саратовскою. Он сам милостиво предложил мне, посетить на другой день свою любимую Печерскую обитель и прочие монастыри Нижнего, несмотря на предстоявший ему труд соборного служения. На следующее утро совершалась память Макария Желтоводского, который искони осенил покровом своим знаменитую ярмарку. Она началась под стенами его обители, когда, в избежание частых насилий, Великий Князь Василий Иоаннович, отец Грозного, запретил купцам Русским ездить на летнее торжище в Казань; и после перенесения ярмарки в Нижний продолжают, по давнему, освященному временем преданию, прибегать к его молитвам, собирающиеся со всех стран света на это великолепное торжище. В благословенном отечестве нашем, каждому месту как бы предназначен свой угодник Божий, дабы освятить его и осенить молитвами, не престающими и по блаженной кончине.

Сей Преподобный Макарий, называемый Унженским и Желтоводским, по двум им основанным обителям, был родом из Нижнего и одним из первых пострижеников Святителя Дионисия Суздальского, который основал обитель Печерскую наподобие Лавры Киевской. Избегая славы человеческой, ибо скоро было обращено внимание братии на его подвижническую жизнь, Макарий удалился из Нижнего и на берегу Волги учредил малую обитель во имя Богоявления; она и теперь известна под именем Макарьевской пустыни, недалеко от Юрьевца-Повольского. Но и там не успокоился подвижник, и, желая все большего уединения, поселился гораздо ниже по Волге, у пределов Казанских, на так называемых желтых водах; они получили название святого озера, от множества в них окрещенных язычников, потому что Мордва, Черемисы, Чуваши и самые Татары стали со всех сторон стекаться к старцу, обращаемые еще прежде слов проповеди его святой жизни. Там основал он малое братство около церкви, сооруженной им во имя Живоначальной Троицы. Но чрез несколько лет, при вторжении в Россию Царя Казанского Улу-Махмета, новая обитель Макария была разорена Татарами, братия погибла под мечом варваров и сам он уведен в Казань в числе прочих пленников. Однако и там святая жизнь его изумила врагов, и властитель Казанский не только отпустил его на свободу, но с ним вместе, как бы в дар ему, еще до сорока семейств Христианских: до такой степени истинная добродетель, при содействии благодати Божией, смиряет самых ожесточенных.

Возвратясь на опустошенное свое пепелище, он предал земле тленные останки избиенных братьев, коих могила еще видна близ нынешнего алтаря соборного, и, по совету Царя, не смел более останавливаться на столь опасном рубеже. Макарий удалился в пределы Костромские; там, на реке Унже построил третий монастырь, в котором окончил долгий подвиг восьмидесятитрехлетней жизни. Нетленные мощи его обретены были при Патриархе Филарете. Обитель Желтоводская, вызвана из запустения, двести лет спустя после кончины блаженного ее основателя, убогим Муромцем Алексеем, который получил исцеление от явившегося ему во сне Макария и принял от него заповедь обновить его пустынь; он это исполнил уже в сане иноческом под именем Авраамия, и с помощью уважавших память Преподобного, в 1624 году, соорудил сперва деревянные церкви на месте прославленном молитвою старца. В скором времени убогая обитель украсилась каменными храмами, и знаменитая ярмарка, собиравшаяся по ее соседству, много способствовала к благолепию ее святилищ. Когда же в нынешнем столетии она перенесена была в Нижний, благословенье первого ее покровителя сопутствовало ей и на новое, более удобное место, избранное для сей великолепной складки товаров всего Востока.

Торжественно и вместе трогательно было видеть, после служения архиерейского в нижнем соборе Всемилостивого Спаса, крестный ход всего духовенства, с хоругвями и всеми чудотворными иконами Нижнего Новгорода, вокруг острова, образуемого каналами, на коем расположена ярмарка. Память Преподобного Макария 25 июля есть урочный день для всех стекающихся на это торжище, потому что если кто не займет до сего дня прежней своей лавки, тот уже теряет на нее право и она передается другому: оттого все непременно являются к празднику и по чувству набожности, врожденному в сердце каждого Русского, с благоговением участвуют в крестном ходе, который молитвенно обтекает гостиные ряды, где должна решиться участь их торговли; он останавливается для литии на четырех сторонах ярмарки, и еще в центре ее, пред домом военачальника. Не одни Русские Православные участвуют в этом всенародном молебствии; многие иноверцы и самые Магометане, увлекаясь духовным зрелищем, невольно благоговеют пред святынею и, хотя безотчетно, разделяют молитву, им чуждую.

После скромной трапезы на своем уединенном подворье, Преосвященный взял меня с собой в Печерскую обитель, где часто отдыхает от пастырских забот, в безмолвии пустынном. Мы ехали сперва по гребню Волжского откоса, где разводится общественное гульбище, великолепное по своим видам; оттоле из-под горы, на высоту 36 сажень и на расстоянии версты, недавно проведены чистые струи родников на средину городской площади, и тем оживлен весь верхний город и самый Кремль, нуждавшиеся в воде; с малыми средствами сделано многое. Ревностным стараниям нынешнего начальника губернии обязан Нижний Новгород сим благодетельным устройством; едва поверили глазам своим граждане, когда заструились пред ними живые воды фонтана.

Крутою дорогою спустились мы к пустынной обители Печерской, которая смиренно приникла, под навесом вековых своих дерев, к песчаному берегу Волги, как будто опять угрожает ей натиск нависшей горы и осадка непрочной почвы, скользящей в реку.

Не тут действительно ископал свою первоначальную пещеру, наподобие Киевской, святой выходец Лавры Дионисий, который усвоил заветное имя Печерской новой своей обители. Место его начальных подвигов доселе ознаменовано часовнею, за две версты от нынешнего монастыря, и там еще уважается, окрестными жителями, память некоторых его сподвижников, коих целы гробы и телеса. Оно было оставлено в 1596 году, когда внезапно ночью, на 18 июля, придвинулась к Волге гора, поросшая лесом, и засыпала здание обители от сего страшного землетрясения; однако иноки успели спастись и даже вынесли чудотворные иконы и драгоценную утварь. Тогда указано было Архимандриту Печерскому Трифону, по воле благочестивого Царя Феодора Иоанновича, то место, где теперь стоит новая обитель и даже все здания устроены царскою казною.

Мог ли предвидеть столь бедственное разоренье первоначальной своей пустыни блаженный Дионисий, который заботился с такою любовью о ее распространении, когда посвящен быль Св. Алексием Митрополитом во Епископа Суздалю и Нижнему Новгороду? Много испытал он скорбей, в течении труженической долгой жизни, ибо с кончиною святого своего рукоположителя сделался игралищем церковных смут. На него указывал Преподобный Сергий чудотворец Великому Князю Донскому, как на достойного преемника Святителя Алексия; но Димитрий, ослепленный расположением к духовнику своему, Новоспасскому Архимандриту Митяю, предпочел его великому Дионисию и даже гневался на Владыку, когда он, строгий блюститель чина церковного, не соглашался рукоположить Митяя во Епископа, потому что это было бы нарушением собственных прав Митрополита. Опасаясь угроз раздраженного Митяя, Дионисий хотел бежать в Царьград на суд Патриарший, но к нему была приставлена стража от Великого Князя, и только поручительство Святого Сергия избавило его из-под надзора. В одном только погрешил великий муж Церкви, по малодушию или по желанью восстановить порядок,– он воспользовался данною ему свободою и тайно уехал в Царьград, вопреки поручительства Сергиева, но он и был видимо наказан, за нарушенье данного им слова, ибо хотя и снискал милость Патриаршую и возведен был в сан Архиепископа, но уже никогда не мог достигнуть высшей степени, ему предназначенной как по личной его добродетели, так и по благословению Святителя Алексия.

Архимандрит Пимен восхитил сан Митрополита в Царьграде; воспользовавшись внезапною смертью Митяя, он надписал на свое имя грамоты великокняжеские; когда же, впоследствии, Донской изгнал Пимена, как недостойного, и, будучи недоволен тем, что другой Митрополит Киприан прислан против его желания, обратил взоры на Дионисия, иное нечаянное препятствие удержало его вступить на предназначенное ему поприще. Еще прежде, Архиепископ Суздальский, уже облеченный доверенностью В. Князя, приглашен был Новгородским Владыкою Алексием для рассеяния опасной ереси Стригольников, которая начинала распространяться в Новгороде и Пскове, и он успел обратить многих, пастырским словом. Исполненный признательности к столь великому подвигу, Донской витязь послал его, с грамотою своею, в Царьград к Патриарху Нилу, прося его возвести Дионисия на Митрополию Всероссийскую, и Патриарх исполнил его желание; но на обратном пути, княживший в Киеве Владимир Олгердович Литовский, остановил нового Владыку, потому что признавал архипастырем одного лишь Киприана: это было как бы некое наказание, за давнее нарушение данного им слова Преподобному Сергию, которое уже забыто было Великим Князем; Дионисий окончил в Киеве многострадальное свое поприще под стражею, которой избежал некогда в Москве. Казалось, Господь не хотел оставить неочищенным на земле и малейшего его проступка, чтобы полною славою облечь его в своем небесном царствии; он был погребен в пещерах, где долго спасался отшельником, но во свидетельство его оправдания пред горним судилищем, видящим тайные помышления сердца, нетлением просияли его мощи, и Церковь совершает память его 26 июля, как одного из великих Отцов своих.

Еще один подвижник, из учеников Святителя Дионисия, вышел из его обители, вместе с Преподобным Макарием Желтоводским: это святой Архимандрит Суздальский Евфимий, мощи коего почивают в прославленном им монастыре древнего Суздаля; здесь же, в бывшей его Печерской обители, церковь во имя его над вратами встречает входящих, а на противоположной оконечности монастыря другая, малая церковь, напоминает о соученике его, Макарии. Соборный храм Вознесения Господня, высокий, окруженный папертью, во вкусе зодчества первых времен Романовых, обновлялся усердием нынешнего Владыки; с малыми средствами решился он вызвать из запустения сию древнюю обитель, приписанную теперь к его архиерейскому дому, и радовалось сердце, видя тщание доброго пастыря о молитвенном убежище Дионисиев, Макариев и Евфимиев. Он полагал все свое упование на милость Божию, не предвидя много помощи; лучшая его надежда была на общую помощницу всех обителей своего отечества, но преждевременная ее кончина горько разрушила сию надежду; а между тем дело Божие растет, и мало помалу обновляется обитель, потому именно, что это есть дело Божие.

Мы взошли в теплую церковь Успения Богоматери, отчасти уже исправленную, которая сооружена была при Царе Михаиле Феодоровиче и Патриархе отце его, и поклонились там древним иконам Печерской Божией Матери и Вознесения Господня, современным началу обители. В соборной палатке еще не совсем разобрана была замечательная библиотека, которая могла бы совершенно истребиться, если бы возлюбивший место сие пастырь не обратил на нее особенного внимания. Многое можно будет извлечь для местной истории из ее актов и сборников; на одной из книг увидел я подпись Лжедимитрия, подарившего ее настоятелю, назначенному от него в обитель. Восстановлением Печерского монастыря, пришедшего в совершенный упадок, Преосвященный Иаков соорудит себе вечный памятник и окажет великую услугу Церкви и отечеству; он уже составляет подробное ее описание, вместе с житием святого основателя, которое не обретается в рукописях, хотя лицо его весьма известно по Истории.

Владыка пригласил меня отдохнуть немного в настоятельских кельях. С террасы их открывается очаровательный вид на Волгу и Заволжье: это местоположение напоминает Выдубицкий монастырь под Киевом, с той разницей, что там Днепр, а здесь Волга. Хотя более дикости в природе Киевской, нежели в окрестностях Нижегородских, но обе царственные реки одинаково близки сердцу Русскому: стольже сладко звучит ему плеск Днепровской волны, как и Волжской, когда разбиваются они о песчаные берега, и весьма понятно, что отшельнику Печерскому отрадно было такое напоминание, когда он избрал для себя мирное уединение в сей новой пустыни.

Я спросил у Владыки, не жалеет ли он о прежней своей епархии? И он отвечал мне: «Я привык к моей Саратовской пастве в продолжение многолетнего управления ею, и ко мне привыкла моя паства, так что нам весьма грустно было расставаться и доселе не расторглась наша духовная связь; но епархия была совершенно новая, вовсе не устроенная для архиерейского жительства и без воспоминаний священных. Здесь же, при самом вступлении в пределы Нижегородские, меня обвеяло чем-то родственным, стариною Русскою, и встретила древняя святыня, чрезвычайно сладкая для сердца; здесь я как бы напал на след прежних отшельников и святых Архипастырей. Хотя не сохранились у нас нетленные их мощи, потому что три Печерских подвижника почивают от нас далеко, однако память их благого подвига осталась нам, как благовоние мира в храмине мироварца. Вы видели как тихо и уединенно мое городское жилище, укрытое густым садом, от суеты житейской, и я очень доволен, что бывший архиерейский дом в Кремле уступлен под царские палаты, более свойственные тому открытому месту. Здесь же, в Печерской пустыне, наслаждаюсь я любимым уединением; оно особенно для меня сладко во дни постов, и тут провожу я часы свободные от дел по управлению епархией. Мы, Епископы, прежде всего монахи, и потому, сколько можно, должны исполнять наши монашеские обеты, во главе коих стоят пост и молитва».

И действительно молитва непрестанно бывает на устах сего строгого ревнителя жития иноческого, которым подаст он благой пример своей пастве, памятуя древних своих предместников и прочих великих светильников земли Русской. «Конечно, здесь думаете вы успокоиться однажды, от пастырских трудов великих», спросил я Владыку, и сквозь его безмолвную улыбку видно было, что я отгадал тайную любимую мысль; но прежде еще предстоит окончить начатое им обновление обители, ибо тогда только будет упрочена она для мирного уединения.

После краткого отдыха Владыка предложил мне посетить и другие монастыри Нижнего, и мы с большим трудом поднялись на гору, заслонившую от мира Печерскую пустынь. Следуя по окраине города, достигли мы, у бывшей Московской заставы, женского монастыря Крестовоздвиженского, который недавно перенесен туда, на городское кладбище, от берега Волги, потому что теснота и шум мимоходящих судов развлекали безмолвие инокинь. Одна благочестивая настоятельница, Дорофея, предприняла сие богоугодное дело, другая не менее ревностная, Вера, поныне управляющая обителью, довершила. Она встретила во вратах Владыку, со всеми сестрами, и показала ему новый придельным храм Честнаго Креста, готовящийся к освящению. Утешительно было видеть благолепие святилища устроенного малыми средствами, единственно по усердию Игуменьи и тех, коим она умела внушить свою ревность к святыне; благодарение Богу – не оскудевает назидательный пример сей в Православном отечестве нашем. Слышу, что предположенное освящение совершилось, и было весьма торжественно.

Посетив все монастырские церкви, мы направились к мужеской Благовещенской обители и должны были опять спуститься к реке, внутри самого города, но уже на сей раз более устроенным путем, по так называемому Похвалинскому съезду, который прорезан в сердце горы. Нельзя не подивиться исполинским работам, которые в недавнее время совершены были в Нижнем, после благодетельного для него посещения Государя Императора, в 1834 году: с тех пор он быстро поднялся и стал на степень лучших городов наших. Царские палаты и собор, три взъезда на недоступные дотоле горы, Волжский откос с его садом и водопроводы, о коих прежде и не смели помыслить, все внезапно явилось и оживило древнюю столицу Князей Суздальских, которою оканчивались с этой стороны пределы Руси; немного далее уже начинались враждебные Орды, столь долго тяготевшие на рубеже нашем.

Памятником сей грустной эпохи остался и монастырь Благовещенский, на берегу Оки. Он был основан Святителем Алексием при его возвращении из Орды, куда ходил исцелить супругу Ханскую Тайдулу; чудо им совершенное утвердило Христианство. Как знаменательно такое событие для отечества нашего, и потому особенного внимания достоин монастырь, сохранивший память спасительного для нас подвига. Не оттого ли и посвящен он Благовещению, что Святитель проповедал в Орде многим плененным отпущение и лето Господне благоприятно? Князь Борис Васильевич Суздальский и Нижегородский, славный в летописях своей области, содействовал угоднику Божию в сооружении обители, но уже не осталось и следов их первоначальной церкви. Можно однако предполагать, что малые пещеры, над коими есть церковь Святителя Алексия, сохранились от того времени, если еще ему не предшествовали, и вероятно были виною избрания места сего для обители. Замечательно пещерное начало двух монастырей Нижегородских, современных друг другу, потому что Святитель Алексий рукоположил Епископа Дионисия. Нынешний собор времен Царя Алексия Михайловича; но в нем есть сокровище, превосходящее древностью многие святыни на Руси: это есть чудотворная икона Корсунской Божьей Матери, писанная в Греции в 993 году, как явствует из подписи, и вероятно данная вкладом в новую обитель от ее основателя, посетившего Царьград. Письмо ее высокого Византийского стиля, и древность дороже украшений, а между тем едва ли многим она известна и в самом Нижнем. В числе замечательных предметов должно упомянуть о черновом собственноручном описании, Патриархом Гермогеном, явления иконы Казанской Божией Матери: неизвестно по какому случаю рукопись сия хранится в монастыре, но прилично было бы иметь с нее копию и в Казанском соборе Северной столицы.

С прибрежного холма, на коем стоит обитель, мы любовались живописным течением Оки и великолепною ярмаркою, которая вся, как на плане, видна была по ту сторону реки, и ее длинным мостом, оживленным народною струею, и тысячами столпившихся вокруг судов; потом спустились к часовне, принадлежащей монастырю, над тем источником, где трапезовал Святитель Алексий, на пути в Орду и обратно. Сколько заботливых дум должны были тесниться в душе благого пастыря, на этом месте, когда еще предстояли ему дальний опасный путь в столицу Ханскую, и сколько радостных чувств наполняли его душу, когда, возвращаясь, сретаем был здесь опять на родной земле! Теперь источник Алексиев проведен вовнутрь часовни и, наполняя в ней глубокую чашу, постоянно струится из сей купели, наподобие живоносного источника, как его изображают на иконах Цареградских: мысль весьма счастливая и ее исполнение соответствует изящной часовне в Византийском вкусе, недавно сооруженной над священным ключом. Когда Владыка вышел из часовни, его обступила толпа народная, потому что тут, по соседству моста, бывает наибольшее стечение. Все устремились просить благословения своего пастыря, и зрелище было весьма умилительное: казалось, опять Алексий отдыхал у своего источника, по возвращении из Орды, и опять встречали его, как благодетеля, радостные жители Нижнего. Так не изменяется взаимное духовное расположение пастырей и пасомых в нашем отечестве, и настоящее непрестанно отзывается у нас минувшим.

Мы поехали в Кремль по береговой великолепной улице, которая могла бы служить украшением для столицы: дома ее принадлежат отчасти знаменитым владельцам, Голицыным, Строгоновым и другим боярским участникам этого всемирного торжища, потому что здесь их конторы и складочные амбары. Но лучшим украшением улицы служит великолепная церковь Рождества Богоматери, построенная Строгоновыми подле бывшего их жилища в начале XVII века; она во вкусе Московской Успенской церкви, что на Покровке, и тех храмов, которыми славится Ярославль: красный цвет здания соответствует витиеватым его украшениям, полугреческим, полувенецианским, и весьма жаль, что теперь оставлен такой род зодчества; высокая терраса, на которой стоит церковь, много придает легкости ее восточной массе. Внутреннее убранство не уступает наружному: замечательны две местные иконы Спасителя и Богоматери, которые, как гласит предание, заказаны были придворному живописцу, Петром Великим, и во время отсутствия его за границу тайно куплены Строгоновыми: за что подверглись они царскому гневу.

«Знаете ли, что у нас, кроме Печерской обители, есть и своя Почайна», сказал мне Владыка, когда мы поравнялись с Казанскою церковью, против нового великолепного подъема на Кремлевскую гору. «Так назван был малый ручей, впадающий в Оку; теперь он почти незаметен в глубоком овраге, по гребню коего устроен Зеленинский взъезд. Князья наши не могли забыть родного их сердцу Киева; Долгорукий старался усвоить себе давно ожидаемую им область великокняжескую, повторением имен ее городов, и здесь Суздальские его потомки любили давать название священных урочищ матери городов Русских, сему крайнему тогда городу Русскому, за коим уже начиналась враждебная Орда. Почайна Владимира и Печерская Лавра Антония и Феодосия, сладко отозвались Нижнему и как бы освятили его дальние пределы».

Прежде нежели подняться в Кремль, у нижних Ивановских ворот его, мы посетили еще часовню, в которой чествуется древняя икона Нерукотворенного образа Спасова, участвующая во всех крестных ходах. Высоко над часовнею, на верху горы, возвышалась двойная Димитриевская башня, служившая цитаделью. Башня сия спасла однажды город, когда в последние годы княжения Иоанна III внезапно подступил мятежный Царь Казанский, Махмет-Амин, с Ордою Нагайскою, а в Нижнем, где не ожидали нападения, не было почти и войска. Славный воевода Хабар Симский засел в Кремле. Тогда Литовские пленники, сосланные в Нижний, предложили воеводе спасти город, если обещает им свободу; они направили единственную пушку, с ними вместе взятую в плен, с башни Димитриевой в стан неприятеля, за оврагом на противоположную гору, и так удачен был первый выстрел, что он поразил тестя Махмет-Амина, Хана Нагайского, который пировал в открытом шатре своем. Всеобщий ужас объял Татар, еще не знавших огнестрельного оружия: как громом пораженные, они бежали, и мгновенно рассеялось пятидесятитысячное полчище Ордынское. Воевода с гражданами соорудил, на мести удачного выстрела, где стоял шатер ханский, церковь во имя Пророка Илии громовержца, которая доселе существует.

«По этим зубчатым стенам Кремля», сказал мне Владыка, «которые еще основаны в XIV веке Вел. Князем Димитрием Константиновичем Суздальским, ежегодно совершаемо было в день Преполовения крестное шествие: но за несколько лет пред сим обрушилась малая часть нижней ограды вмести с церковью Св. Духа, от напора горных ключей, и, к сожалению, оставлен этот древний обычай; теперь мы только до половины обходим Кремль, уже не по стенам, а по бульвару. Весьма бы желательно было, однако восстановить прежний порядок шествия по верху стен, как более торжественный, и обнимавший все твердыни».

Замечательна судьба сей Духовской церкви, которая уже не существует и заменена домовою в новом дворце. Ее основал некто Порфирий, переселенный сюда Царем Иоанном Васильевичем, со многими выходцами Новгородскими, после страшной казни их родины. Он собрал малое братство и умел снискать доверенность самого Царя, который озаботился устройством малой его обители, и ей благодетельствовали впоследствии Цари Феодор, Борис и первые из Романовых. Потом она была приписана к архиерейскому дому, который стоял на месте нынешнего дворца, и знаменитый Епископ Питирим, обративший стольких раскольников, посылал их на увещание в сию обитель; с перенесением архиерейского дома на нынешнее место, при Епископе Феофане в 1762 году, утратилось благосостояние и значение приписной обители, и она пришла в совершенный упадок. Император Павел отдал ее для богослужения единоверцам, когда стали они обращаться к Церкви, и даже наименование Духовских сделалось однозначащим с единоверными. Когда же в нынешнее царствование возникли великолепные палаты Кремля, и церковь сия поступила в придворное ведомство, единоверцам отдана была внутри крепости, у Ивановских ворот, другая древняя церковь Симеона Столпника, в которой и доселе совершается их богослужение; а между тем, после перестройки старой Духовской церкви, ее постигло печальное падение. Чрез сколько разнообразных назначений переходила сия начальная обитель ссыльных Новгородцев!

Мы поднялись по крутому взъезду, вдоль внутренней ложбины Кремля, на верх его площади, где стоят дворец и оба собора, и поворотили к древнейшему из них, мимо памятника, воздвигнутого в честь избавителей России Минина и Пожарского. Девяностолетний старец, протоиерей Архангельского собора встретил в дверях Владыку, почтенными сединами соответствуя глубокой древности сего великокняжеского святилища. Здесь был дворец властителей Нижегородских, потомков старшей линии Мономаховой: первый Князь, основавшийся в Нижнем, Константин Васильевич, был внук Андрея Ярославича, старшего многомятежного брата святого витязя Невского. Собор Архангелов, служивший для них придворным, вновь построен в 1359 году сыном Константина, Князем Андреем Городецким, после страшного разорения Нижнего Новгорода Царевичем Ордынским Арапшей; но первоначальная церковь сооружена была на этом месте святым Великим Князем Владимирским, Георгием Всеволодовичем, который основал Нижний Новгород в последних годах XII столетия, для того чтобы городок, срубленный им на устье Оки, мог служить защитою крайних его пределов против Мордвы и Черемис. Память Св. Князя чествуется доныне в особом приделе внутри собора, сооруженном одним из позднейших его потомков, из рода Долгоруких. В течение времени, по причине бывших пожаров, изменилась несколько наружность храма, который был обновляем при Патриархе Иоасафе, и потом при Архиепископе Питириме, но нижняя часть вполне уцелела; шатровидный верх его, весьма оригинальный, доселе свидетельствует о глубокой древности, и бывшая подзорная башня Князей, как бы приросшая к собору и обращенная теперь в колокольню, гласит о давно минувшем.

Мрак и теснота внутри святилища проникают душу тайным благоговением; местный образ Архистратига небесных сил конечно старше собора, возобновленного Князем Городецким; можно предполагать, что святой Князь Георгий даровал и первую храмовую икону в сооружаемое им святилище. С обеих сторон алтаря приникли к стенам гробницы Князей и Княгинь, имена коих даже не все известны по летописи Нижегородской; это быть может потому, что они изменили мирские имена свои на схимнические, дабы совершенно замолкла о них молва человеческая на грани вечности: над гробами начертаны имена Князей Иоанна, Василия, еще Иоанна, и вместе с ними Князей-иноков Зосимы, Ионы-3иновия, Петра-Василия и Вел. Княгини Ирины. Кто были сии, некогда славные земли Нижегородской, ведает Господь, восприявший их в свои вечные жилища; Церковь же ежедневно в своих молитвах воспоминает забытых летописью родственников властителей сего места.

Солнце уже садилось, когда мы взошли в кафедральный собор Спасский, бывший окончательною целью нашего странствования по церквам и обителям. Замечательна судьба сего святилища вместе древнего и нового: основанное первоначально в 1225 году при Св. Георгии Владимирском, оно было вновь построено первым Вел. Князем Нижегородским Константином Васильевичем в 1352 году; потом по ветхости разобрано при Царе Алексее Михайловиче, в 1652 году, и новый собор, по образцу Успенского Московского, сооружен был на пятнадцать сажен к северу от прежнего; туда перенесли все гробы Князей, но казалось, они хотели почивать на месте прежнего своего покоя, освященном молитвою многих мужей праведных. Трещины, угрожавшие падением собору побудили Государя Императора воздвигнуть новое святилище, по древнему образцу, опять на том месте, где стоял первый собор Нижегородских Князей, и туда перенести обратно, в подземный склеп, кости своих предков: старшая династия Князей Суздальских была по женской линии родоначальницею Дома Романовых, потому что отец царицы Анастасии, боярин Никита Романович Захарьин, имел в супружестве дочь Князей Горбатых, Княжну Варвару Александровну, одну из последних отраслей славного рода Суздальского, который угас вместе с Шуйскими.

Уже темно было внутри храма, но в его заветном сумраке теплились одинокие лампады, пред местными иконами и другими древними залогами Нижнего Новгорода. Нерукотворенный образ Спасов, колоссального размера, на столпе пред архиерейским местом, перенесен из Суздаля Великим Князем Константином Васильевичем, и с тех пор, служит предметом благоговения народного. Современная ему малая икона Одигитрии списана с подлинника Цареградского, в 1380 году, святым Архиепископом Суздальским Дионисием. Между позднейшею святынею привлекают внимание чудотворная икона Филиппа Митрополита и вкладный крест, с частью животворящего древа и святых мощей, которые подарил собору Тихон Митрополит Казанский в минувшем столетии, как уроженец сего места, и харатейное Евангелие 1404 года, принадлежавшее владетелям Нижнего.

«Хотя не имеется в соборе и обителях Нижегородских», сказал мне Владыка, «цельных мощей угодников Божиих, какими славятся древние города Русские, но, тем не менее, утешается здесь сердце благодатным обилием святыни, при одном воззрении на чудотворные иконы, и ими может похвалиться Нижний, наравне с прочими городами. Мне особенно, пришедшему из новой епархии, невыразимо сладко это духовное общение с давно минувшим, которое еще так живо и свежо в уцелевшей для нас святыне. Весьма сожалею, что вы уже не застали здесь чудотворной иконы Оранской Божией Матери; она приносится каждое лето, с большим торжеством, из ее пустыни, на память избавления Нижнего от страшного морового поветрия, бывшего в XVII веке; и теперь, при двукратном посещении тяжкой болезни холеры, многие с усердием притекали к сей иконе, и благодатно было ее осенение для целого города».

Владыка показал мне внутри алтаря мраморный памятник последнего Католикоса Грузии, Антония II, сына великого Царя Ираклия, которому суждено было дополнить своим прахом царственным вместе и святительским, число державных и преосвященных, почиющих под сенью сего собора. «Могила его в погребальном склепе», сказал мне Преосвященный, «там, между славными земли, найдете вы и гроб простого гражданина, но одного из величайших сынов спасенного им отечества; здесь же в соборе только обозначено место его могилы поставленным под нею списком со знамени его сподвижника, Князя Пожарского; тут же и тринадцать знамен, которые прислал Александр Благословенный, чтобы почтить прах великого мужа, ибо и ему суждено было видеть повторение событий, ознаменовавших эпоху Минина и Пожарского, и пепел Москвы и возрождение Царства своего в новой славе».

Владыка остался в соборе и отпустил меня с протоиереем в погребальный склеп именитых земли Нижегородской. Несколько зажженных пуков свеч, вместо факелов, осветили нам сие жилище смерти, ознаменованное славными могилами. Мы начали с княжеских, как бы изучая над прахом сильных, мимотекущую славу их владычества. Ничего не может быть трогательнее такой замогильной летописи там, где смерть уравняла все кровавые вражды; самые ожесточенные недруги лежат вместе, по родственному порядку, а не по взаимному влечению или отвращению их сердца, ибо уже стряхнули с себя в могильный прах все честолюбивые замыслы, как и все нужды и печали житейские. Во главе всех первый Великий Князь Нижегородский, внук мятежного Андрея Ярославского, Константин Васильевич, который один только из всего своего рода мирно совершил княжение; он возвеличил младшее удельное княжество, достоинством великого, и сделал его чрез то предметом зависти старших в роде и даже Великих Князей Московских, которые в то время возгосподствовали над всею землею Русскою. С ним его супруга Анна, Грековна, как называет ее весьма поэтически летопись, ибо зная только, что она была рода царского Византийского, но, не упомнив имени ее родителей, летопись дала ей отчеством целый народ, вместо одного державного.

Три именитые сына следуют в погребальном порядке за могущественным отцом: это более других мирный и потому менее славный, Князь Андрей Константинович Городецкий, старший брат, княживший в соседнем Городце, и вероятно позже перенесенный в родственную усыпальницу, дабы не быть разлученным со своими родителями: с ним также его супруга Васса, после которой уже нет других женских могил в погребальном склепе.

Отселе уже начинаются воспоминания бурные. Вот славнейшее лицо из всего рода Нижегородского, если только можно называть лицами сущих в могиле: это соперник и тесть витязя Донского, Димитрий Константинович, уже не только Великий Князь Суздальский и Нижегородский, но и на краткое время Всероссийский, доколе однако благословение Святителя Алексия Митрополита не дало перевеса отроку Московскому над превознесенным, по ярлыку Ханов, Князем Суздальским. И какая превратность судеб человеческих! Этот самый отрок, возмужав и сделавшись зятем Димитрия, супругом его добродетельной дочери Евдокии, оградил тестя не только от нашествия орд Заволжских, но и от внутренних крамол. Отважный брат его Борис, наскучив уделом Городецким, вытеснил бывшего Великого Князя из Нижнего, процветавшего торговлею при стечении двух великих рек. Миротворцем между братьев-Князей является старец Радонежский Преподобный Сергий; но его увещательное слово не действует на честолюбца; он принужден употребить строгое слово запрещения, от имени Святителя всея Руси, и страхом отлучения смиряет непокорного. Борис возвратил столицу Димитрию, но еще горькая утрата предстояла испытываемому семейными бедствиями. Орда Заволжская внезапно взволновалась, с Мордвою и Черемисою; Князья Русские выступили в поход против Царевича Ордынского Арапши и потерпели страшное поражение за рекою Пьяною, от разгульной беспечности ратных. «За Пьяною люди пьяны», гласит с тех пор пословица Русская. Но горько отозвалась она Нижнему, ибо едва процветший город опустошен был Арапшею; еще горше отозвалась сердцу Димитрия, не только как Князю, но и как отцу, потому что в числе пораженных на реке Пьяне, был любимый сын его Иоанн. Прах его положен подле дедовского, в том же соборе, в ожидании отцовского, и отец сошел в родную усыпальницу, семь лет спустя, в 1384 году.

Очередь была за Князем Борисом, исчерпать ту чашу горести, которую подносил к устам братним; но еще прежде старался он опять похитить наследие отцовское у двух сыновей Димитрия, Василия Кирдяны и Симеона. Борис овладел Нижним, племянники бежали в Орду и там выпросили себе отчину у Хана, и опять выгнал их дядя. Казалось, уже твердо сидел Борис на престоле отчем и братнем; смерть Донского все изменила, и не только обрушился под ним шаткий престол, но и все княжение Суздальское слилось с Московским, которому становилось опасным на перепутье в Орду. Некогда отрок Димитрий опрокинул сильного соперника Димитрия Суздальского; теперь же юноша Василий, сын Донского, словом ханским, стер с лица земли Русской древнее независимое княжество: так превозмогла Москва силою первородства, хотя старейшинство было за поколением Суздальским; но кафедра Святителей Московских, украшенная Петром, Феогностом и Алексием, уже обратила к Москве внимание всей Руси. Василий еще шел из Орды; боярин его, с послом ханским, объявили в Нижнем Борису, что ни он уже, ни род его, не властвуют более в Низовой земле; Суздаль сделался ему из удела местом заточения; он скончался там, где не довольствовался княжить; но тело его перенесено было в Нижний, в родовую усыпальницу.

Василий и Симеон бежали из темниц своих; последний собрал дружины Монгольские и приступил к Нижнему; он даже овладел им, но не устоял против войск великокняжеских: супруга и дети его взяты были пленниками в Москву, из земли Мордовской, и он сам принужден был просить себе пощады и хлеба. Великий Князь простил его и сослал с семьею на Вятку, где окончил дни свои; а брат его Кирдяна, долго скитавшийся по чужбине, скончался неведомо где, испытав, по словам славного певца Ада и Рая: «как солон хлеб чужой и как крута дорога на чуждое крыльцо». Оба однако, удостоились погребения княжеского в родном соборе; не позавидовал им в сей почести дядя, лишивший их родовой области; они легли рядом с братом своим Иоанном, который погиб за 30 лет пред тем, в битве с Царевичем Арапшею. Как не прозорлива печаль человеческая! Сколько слез пролито было тогда о безвременной его кончине, и не гораздо ли завиднее была она, посреди полной славы родительского дома, нежели горькая участь его братьев скитальцев, которые пережили все, и достояние и славу! С ними вместе отдыхает от многих битв и подвигов ратных, сын Бориса Иоанн, прозванный Тугим Луком, по необычайной силе своей и ловкости напрягать сие оружие; это был лучший витязь тех воинственных времен, по свидетельству Курбского, опытности коего можно поверить. Тугой Лук успокоился с предками в 1448 году.

Старший сын труженика Кирдяны Иоанн уже служил в Москве Великому Князю и сопричтен к сонму державных усопших Архангельского собора, а сын Туго-Луков, Александр, прозванный брюхатым, вступил в родство с домом Московским, взяв за себя дочь Великого Князя, как будто Василий хотел загладить вину свою пред его родом. Не было от него отрасли, но многочисленное потомство возникло от племени Кирдяны: именитые роды Шуйских, Скопипых и Горбатых, которых отрасль соединилась впоследствии с домом Романовым: так перешло к ним старейшинство Суздальское, соединившись в лице Анастасии с домом Московским.

После гробов княжеских мы поклонились святительским, и прежде всех гробу Митрополита Филарета, которым начинается ряд Архиереев собственно Нижегородских. Патриарх Питирим, еще бывший тогда Владыкою Новгородским, рукополагал благоговейного Филарета, который был известен Восточным Патриархам, Паисию и Макарию, во время их проезда чрез Владимир, где служил Архимандритом. Он был, можно сказать, строителем второго Спасского собора, который при нем окончательно украшен, и сам Филарет, опасаясь падения старого, перенес из него гробы Князей; но Святитель не знал, что и ему суждено вместе с ними быть перенесенным, на их родное пепелище. Он присутствовал при венчании Царей Иоанна и Петра, и на соборе Московском против Пустосвята, и был другом Патриарха Иоакима, много потрудившегося о духовном образовании своего отечества; но утомленный делами правления, Филарет смиренно избрал себе место упокоения в обители Святого Макария Желтоводского, где и окончил дни свои в схиме, под именем Феодосия.

Ученик его и преемник, Митрополит Павел, перенес тело его в собор, в основание кафедры и сам ее прославил, своею благою жизнью; добродетели его просияли и при жизни и по смерти; благочестивые жители Нижнего продолжают петь панихиды над гробом своего Пастыря, от самого дня его смерти и поныне.

Еще одна гробница архиерейская между новейшими Иоанна, Вениамина и Моисея, и последнего Католикоса Антония, привлекла мое внимание: это гробница знаменитого мужа Церкви, Архиепископа Питирима, обратившего словом своим и писанием, во дни Петра Великого и после, до 80,000 раскольников вверенной ему паствы. Будучи сам в молодых летах ослеплен их заблуждениями, он тем сильнее мог действовать против раскола, и не боялся вступать в состязания, потому что легко опровергал нетвердое учение собственным их оружием; оттого и обращались они тысячами к свету истины, видя, как умолкали, пред опытным пастырем мнимознающие их старцы. Его Пращица Духовная и доселе может служить метким орудием для опровержения суетных толков мнимой старины, которая гораздо новее древней истины Православия.

Вот какими великими усопшими богат погребальный склеп Нижегородского собора, но тут есть еще одна гробница более других заметная по своему памятнику и едва ли не всех замечательнее по внутреннему сокровищу, которое в ней хранится: тут лежит Минин, простой гражданин между Князей и Святителей, но спасший всю землю Русскую. Из уст грубого, по-видимому, мясника исторглись высокие речи, записанные в современной летописи: «Буде нам похотеть помощи Московскому государству, и то нам не пожалети животов своих, да не только животов своих, и дворы свои продавати и жены и дети закладывати, и бити челом, чтобы кто мог вступился за Православную Веру и был бы у нас начальником». Такие чувства возбуждает пламенная любовь к Православию, и такие бессмертные деяния проистекают из этого священного чувства! И в какую роковую минуту совершилось спасение? Когда уже все казалось погибшим, и последние воеводы, ради неустройства, отступили от полоненной Москвы, и великий исповедник Патриарх Гермоген довершал в темнице свое страдальческое поприще. «Да будут благословенны те, которые идут на очищение Московского Государства, а вы, окаянные изменники, будете прокляти!», мужественно говорил он врагам, и оттоле, по словам летописи, начаша его морити гладом и умориша его голодною смертию, и преда праведную душу свою в руце Божии. Тогда, по гласу Минина и возбужденного им Князя Пожарского, поднялась земля Низовая и за нею устремилась вся Русь, ко спасению первопрестольной столицы.

Но не по одному лишь произволению человеческому совершилось великое дело. Правдивый летописец, Келарь Аврамий, не смел утаить дел промысла Божия, внезапно подвигшего все сие народное восстание: «Хощу вам поведати тайну сию, неведомо, от Бога, или от человек», говорит он, «а в забвение положити не смел, видя такую веру в Бога и пост, яко же древле Ниневитяне в велице граде, егда прорече им Пророк Иона: аще ли не покаетеся, то вси погибнете; такожде и в Московском Государстве, бывшу посту три дни и три нощи, не токмо что старые и юные, но и младенцы, кои у сосцов матерних; не даваху бо им ясти, яко же многие младенцы умираху с того поста». Пост же сей наложен был не произвольно, но по видению, о котором молва распространилась из Нижнего по всей России, как из него возникло и дело ее спасения. Весьма знаменательно было это видение, записанное в летописи: Некоему человеку, по имени Григорию, спящему в своей храмине, явился в полночь необычайный свет, как будто снялся верх его храмины и предстали два светлые мужа: один стал у главы его, другой же сел на ложе и сказал ему, по манию первого: «аще сии человецы, во всей Русской земле, покаются и станут поститися три дни и три нощи, не токмо старые и юные, но и младенцы, и Московское Государство очистится». Предстоящий спросил опять сидящего: «Господи, аще очистится, какое имя даси Царю?» и он отвечал: «Поставят храм новый у Троицы на рву и положат хартию на престоли, на той же хартии будет написано кому у них быти Царем» (так действительно и случилось, потому что на Троицком подворье, в Кремле над Неглинным оврагом, произошло избрание Михаила). Предстоящий опять спросил: «Господи, аще не покаются и не учнут поститися: что над ними будет?» и отвечал Господь: «аще ли не покаются и поститися не учнут, то все погибнут и Царство разорится».

Чудное явление, которому не видно иного примера, кроме как в Библии и в летописях Православного отечества нашего: всенародное покаяние предшествует всенародному спасению, и тогда воздвигаются свыше архистратиги победоносных войск, которыми предводительствует икона Богоматери. Какие враги могут устоять против такого горнего ополчения, подвигшегося за Веру Православную и за Святую Русь!

Тогда еще неведомо было новейшее наименование «отечества», едва ли не пришедшее к нам с Запада, ибо оно более выражает гражданственное, нежели духовное образование государства, и не могло произойти от слов «отчина» и «отчества» имеющих у нас совсем другое значение. Все шли радостно биться за Святую Русь, за престольную Москву, за дом Пресвятой Богородицы: ибо земная родина была, как бы только кивотом тех небесных сокровищ, которые ей были вверены свыше, и потому мученичеством отзывалась сия священная рать, не столько за свое, сколько за Божие на земле достояние. Такие воины, по словам Апостола «верою победиши царства, содеяша правду, возмогоша от немощи, быша крепцы во бранех, обратиша в бегство полки чуждых» (Евр. 11:33–34). И вот, один из предводителей сей рати почиет в соборе Нижнего Новгорода! Странное событие: из года в год, чрез два многознаменательные для России столетия, опять из Нижнего, как бы от гроба Минина, поднялось ополчение, долженствовавшее идти на освобождение древней столицы, от полчищ Западных. Казалось, великий муж и по смерти одушевлял ратных и сообщил жизненную силу, воздвигать всю землю Русскую, тому заветному ее участку, где была его родина и где доселе хранится драгоценный прах его.

На рассвете другого дня, я уже был на Казанской дороге. За 100 верст от Нижнего остановился я в богатом селе Лыскове, чтобы посетить его знаменитого владельца Князя Егора Александровича Грузинского. Он сын Царевича Александра и внук Царя Бакара, пришедшего в Россию, во дни Петра Великого, с отцом своим Царем Вахтангом-Законодателем: оба принесли с собою много святыни из бедствовавшего отечества, обуреваемого тогда оружием Персов и Турок. Еще с детства, знал я маститого старца, и мне любопытно было возобновить с ним знакомство, после моего путешествия в Грузию, где я изучил историю его славного рода Багратионов. Дом сей происходит от Царя Пророка Давида: и это не какая либо суетная похвальба, но свидетельство летописей Грузинских, Греческих и Армянских. Император Константин Багрянородный упоминает о том в X столетии, и то же говорит за пять веков до него Моисей Хорренский в своем красноречивом плаче об Армении. Конечно, ни одна из знаменитейших фамилий Европы не может похвалиться таким родословием, не только по отдаленной древности, но и по отчетливому преемству лиц, ибо почти все царствовали до Рождества Христова и после, начиная с IV века. Мне хотелось также поклониться и той древней святыне, которая хранится в доме Князя и в многочисленных церквах Лыскова, более похожего на городок, нежели на село.

Была и причина возвыситься Лыскову до такого цветущего состояния, потому что от самого начала Макарьевской ярмарки, в XVI веке, и до двадцатых годов нынешнего столетия, в течение трехсот лет, она постоянно здесь существовала, напротив обители Святого Макария Желтоводского, которая видна на другом берегу Волги; даже доселе, хотя и перенесена ярмарка в Нижний, в Лыскове совершается весь главный торг хлебом, и этому способствует счастливое местоположение, потому, что в полную воду барки могут прямо нагружаться хлебом из обширных хранилищ, посреди самого селения. Величественный собор и семь других церквей свидетельствуют, однако, что жители, разбогатевшие торговлею, не забыли воздать должной благодарности Господу, наградившему их обилием благ земных. Нет сомнения, что наследственное благочестие Князя Грузинского много поддерживает это доброе чувство, в его родовом поместье, потому что до сих пор восьмидесятилетий старец не опускает ни одной службы утренней и вечерней в круглый год, и с большим торжеством совершал все церковные праздники. Такой назидательный пример, постоянно в течение стольких лет, конечно, не может не подействовать на добродушных поселян. «Князь наш так делает, и мы обязаны тоже делать», говорят они. Вот необходимое следствие доброго примера; и какую тяжкую налагают на себя ответственность те, которые смущают совесть своих подчиненных, равнодушием к Церкви.

Когда существовала ярмарка в Лыскове, Князь был как бы природным ее распорядителем и посредником, в случаях несогласия между торгующими; он пользовался между ними большим влиянием, и по тому чувству невольного уважения, которое обыкновенно имеют у нас к большому барину. Иногда Князь обращался и довольно круто с людьми вовсе ему не подчиненными и с заезжими жителями Востока; но все пред ним благоговели как бы пред законным судьею, и по старой привычке обращались к его суду, зная его справедливость. Бывали случаи весьма замечательные, когда одним ласковым словом или угрозою мирил он давно враждовавших между собою, и обе стороны оставались довольны, по скорости и беспристрастию такой расправы.

Один весьма знатный помещик пожаловался Князю, что управляющий, которому он дал от себя полную доверенность, лукаво или необдуманно, запродал весь его хлеб, по несходной цене, в одни руки, а между тем цены чрезвычайно возвысились, и он терпит большой убыток, а купивший не соглашается ни на какие условия. Владелец Лыскова пригласил к себе обоих, на очную ставку, и сперва обратившись к именитому своему приятелю, объявил ему, что он кругом виноват и очень прост, доверив такое важное дело управителю. Купец уже торжествовал, но скоро смирилось его самодовольное чувство, когда в свою очередь обратился к нему Князь и в порыве сильного негодования сказал: «приятель мой только прост, а ты лукав, потому что чувствуешь свою неправду, основанную на его ошибке, и хочешь ею воспользоваться: итак, если ты сейчас же не помиришься, на предлагаемых тебе условиях, то я сгоню тебя с моей земли со всем твоим хлебом»; и тотчас помирился испуганный купец, зная силу воли Князя, а между тем, хотя по видимому и не в порядке, но в одну минуту устроилось это дело, справедливо и ни для кого не обидно.

Стольже оригинален был отзыв его, исполненный аристократического чувства и сознания летописной славы своего рода, когда потребовали от него документов о его происхождении. Князь послал только свое метрическое свидетельство с таким кратким отзывом: «что я сын Царевича Александра, сына Царя Бакара, внука Царя Вахтанга, видно из сей метрики: выше зри историю Грузии; еще выше зри Библию»; и он действительно мог так сказать, потому что весь род его предков до самого деда царствовал и записан в истории его родины, и вместе с тем связан с отраслью Царей Иуды, идущих от Давида, так что это единственная генеалогия, которая может назвать всех своих членов, начиная от Адама.

Я нашел восьмидесятилетнего старца еще в полной силе, как будто годы не имели на него никакого влияния; никто не поверит что ему столько лет, видя свежесть его лица и с какою бодростью он выстаивает долгие церковные службы. С любовью показал он мне все лучшие храмы Лыскова, украшенные его усердием, особенно изящный собор Вознесения, недавно им сооруженный, посреди села, и подле своего дома церковь Великомученика Георгия, его Ангела, одаренную великолепною ризницею. Из его зимнего жилища открылся мне знаменитый монастырь Св. Макария Желтоводского, и в зрительную трубу я мог ясно различить его церкви и башни. Теперь уже здания в нем приходят в ветхость и нечем их поддерживать, потому что обитель оскудела после перенесения ярмарки в Нижний, а между тем древние стены ежегодно подмываются весенним разлитием Волги.

Мы должны были слушать всенощную, накануне царского дня, в главном соборе села Лыскова, празднующем Преображению; он стоит на отдельном холме, где было прежнее жилье княжеское и даже малое укрепление, как бы городище. Служба совершалась соборно, в богатых облачениях и с домашними певчими Князя, так что и в Нижнем не видал я подобного служения. Все это занимало почтенного хозяина, который был как бы настоятелем всех церквей своего богатого села, строго наблюдая за их благочинием и неопустительною службою: утешительно видеть такую заботу о святыне. После всенощной, я просил Князя показать мне все его сокровища духовные, хранящиеся в ризнице соборной, и протоиерей с клиром открыл для меня в алтаре всю святыню, принесенную в Россию, царственными предками Князя. Весьма жаль, что при жизни Грузинского протоиерея, который долго находился при соборе, не были переведены надписи, с древнего церковного языка Грузинского, а теперь в Лыскове никто не умеет разобрать их и, таким образом, неизвестны названия многочисленных частиц мученических.

Их особенно много собрано в так называемом О-сонис-цхате, или драгоценном серебряном кивоте, осыпанном бирюзою, который, в виде нарамника Первосвященников Иудейских, носили на персях духовники царские в походах пред Царями Грузии; но вместо имен сынов Израилевых, вставлены частицы мощей.

Между драгоценною святынею еще хранится перст Святого Иоанна Предтечи, также в богатом кивоте, осыпанном бирюзою, и ручка Св. Анастасии Римляныни, и часть мощей мученика Стефана Нового. Но главное сокровище всегда носит на себе Князь: это две большие части животворящего древа, сложенные крестообразно, который прислал некогда великий Император Константин, чрез Патриарха Антиохийского Евстафия, первому Христианскому Царю Грузии Мириану, когда обратился он проповедью Св. Нины. Крест сей вложен в двойной кивотец, из коих внутренний великолепно осыпан крупными лалами, изумрудами, жемчугом и бирюзою, с Грузинскою надписью, которую также не могут разобрать; но вероятно это молитва Животворящему Кресту, с именем Царя, который его украсил. Не может быть ни малейшего сомнения в достоверности сего честного древа, потому что со времен Царя Мириана, т.е. с 325 года в течение XV столетий, он переходил преемственно от Царя к Царю, по праву первородства, будучи всегда носим на персях, и поэтому сохранился в старшей линии Карталинской, хотя после Вахтанга-Законодателя, удалившегося в Россию, младшая линия Кахетинская наследовала царство.

Опасаясь, чтобы такое, истинно царственное сокровище, не перешло в частные руки совершенно иного поколения, Князь намерен был завещать животворящий крест сей в собор Успенский, где хранится и священный гвоздь от сего креста, принесенный предком его, Царем Имеретинским Арчилом, так как он уже уступил одно подобное сокровище – крест Св. Нины, Тифлисскому собору.

Между тем смерклось, и наступившая непогода умножила ночной мрак. Гостеприимный владелец Лыскова предложил мне у себя ночлег, и мне отвели в верхнем жилье обычный приют для его посетителей. Три большие портрета поразили меня при входе: Шаха Аббаса, одного из величайших властителей Персии, горько памятного Грузии, последнего Католикоса Антония, сына великого Ираклия, и бывшего Имеретинского Царя Арчила, который пять раз возводим был на престоле в Кутаиси, и столько же раз терял свое шаткое достояние. Этот отрывок Грузинской истории в лицах, под кровом восьмидесятилетнего родного внука Царя Бакара, которым окончилась в Грузии старшая династия Карталинская, посреди внешних бурь своего царства, и притом еще бурная ночь, при раскатах грома и блеске молнии:– много было тут высоко-поэтического для меня, посетившего колыбель Багратионов, у подошвы Арарата и Казбека, и ознакомившегося с их народными преданиями. Долго не мог я заснуть, доколе, наконец, не усыпил меня однообразный шум ливня, бившего в окна, как убаюкивающий шепот природы над колыбелью детей своих.

От Васильсурска, который сторожит на крутой горе устье быстрой Суры, впадающей в Волгу, напоминая именем своим отца покорителя Казани, погрузился я, на сто верст, в вековые дубравы Черемисские, обозначающие пределы Казанской области. Долго служили они, по нагорной стороне Волги, заветным забралом враждебному Царству, от оружия возмужавшей России, доколе не обогнули их по водам ее ратные ладьи и не проникли их наконец воинские дружины. Тогда открылись победителям таинственные требища Черемисов, в сердце их заповедных лесов, и свет Христианства мало-помалу стал проникать во мрак языческих дебрей, где рассеяны были их древесные жилища. Но и доселе великолепны леса сии, освежающие путника тенью столетних дубов своих и лиственниц, как будто бы рука человеческая еще не коснулась их недоступного величия. Если и открываются кое где просветы в очищенные поляны, редко однако расступаются зеленые стены по сторонам столбовой дороги; гуще и гуще становятся леса, по мере приближения к Чебоксарам, первому уездному городу Казанскому, который был заложен Святителем Гурием, когда он плыл в свою новую епархию.

После роскошных селений Нижегородских, где в полном обилии кипит привольная жизнь Русская, странно было внезапно видеть себя как бы совсем в ином государстве, по резкому изменению быта народного, и слышать Финское наречие Черемисов, перемешанное с Русскими словами. Но так необъятна матушка Россия, что еще до Казани, по ту сторону Волги, мне предстояла опять одна разительная перемена народонаселения Татарского, которое заменило собою Черемисское. За Чебоксарами изменилась и природа; опять обнажились равнины, и я пожалел о роскошных дубравах Васильсурских. Не доезжая Волги, издали показался мне, на своем отдельном холме, живописный Свияжск. Бывают места, указываемые самою природою для известной цели, и таково положение Свияжска: он быль последнею ступенью, приблизившею нас к Казани, и уже не могла держаться долее твердыня Татарская, когда водрузилось здесь знамя Русское, возгосподствовав надо всею окрестностью при истечении Свияги и Волги. Сам Иоанн, в первый неудачный поход свой под Казань, избрал, на обратном пути, круглую гору Свияжскую для новой крепости, будучи поражен обширностью видов, которые открывались с лесистой вершины.

На следующую весну Князь Серебреный, приплыв Волгою к устью Свияги, привез с собою дубовые стены, срубленные в лесах Устюжских, и для более прочной основы новой твердыни, готовую церковь во имя Рождества Богоматери и Преподобного Сергия. Застучали секиры на горной вершине, оперенной лесом, и быстро обнажилось место для города, который возник в короткий промежуток одного месяца. Но почему же церковь во имя Рождества Богоматери? Это был памятный день битвы Мамаевой. Отчего же Радонежский Чудотворец осенил новую твердыню? Он первый указал для нее место, как некогда посылал схимников своих биться с богатырями Мамая. Еще прежде, нежели пришло на мысль Иоанну устроить тут крепость, окрестные Черемисы уже слышали таинственный звон в глуши заповедного леса на верху холма; проникавшим в его чащу являлся необычайный свет и некий чудный старец с кадилом в руках, обозначавший фимиамом место будущей обители. Они рассказали свое видение Царю, и Царь, припадавший к раке Чудотворца пред каждым из своих ратных подвигов, именем его хотел освятить храм, сооружаемый пред покорением Казани. Борис Годунов построил впоследствии каменную церковь во имя Преподобного; но и доселе женская обитель в Свияжске сохраняет в стенах своих первоначальную дубовую церковь Иоанна, еще совершенно крепкую как бы только что вырублена она в лесах Устюжских.

Другая, мужеская обитель, привлекла мое внимание в Свияжске; там почивают мощи Святителя Германа, который наследовал Чудотворцу Гурию, на кафедре Казанской, и был уже избран Иоанном на митрополию всея Руси, но за слово истины грозному Царю заключен в одной из обителей Московских. Мощи его перенесены, при благочестивом Царе Феодоре в Свияжскую обитель, основанную им в то время, когда Святитель Гурий открывал новую епархию в земле, погруженной во мрак язычества. Сей великий муж Церкви, происходивший от Князей Смоленских, с юных лет постригся в строгой и ученой тогда обители Святого Иосифа Волоколамского, под руководством Святого Гурия, бывшего еще игуменом, и там имел случай слышать Богословские уроки знаменитого узника, Максима Грека. Избранным в настоятели Старицкого монастыря, он скоро уступил его Иову, будущему Патриарху, а сам опять уединился в любимые леса Волоколамские, доколе царская воля Иоанна не вызвала его, вместе со святым наставником Гурием, для просвещения завоеванного Царства. Там, и в сане Архимандрита Свияжского и в сане Архиепископа, многоплодно было его служение Церкви, и может быть долго бы горел еще светильник сей на свещнике Казани, если бы Царь не пожелал видеть его в столице. Испуганный беседою Святителя, он не дерзнул, однако излить на него своей мести, хотя и не возвратил на кафедру, и два года спустя, еще раз принужден был слышать от него искреннее слово, в защиту другого исповедника Филиппа Митрополита, которого хотел осудить соборно, за его пастырское обличение. Когда безмолвствовали прочие судии, один Герман возвысил голос и сказал: «ни единыя вины не обретаю в сем праведнике», и опять удержался от гнева Иоанн, благоговея пред святостью мужа. Вскоре скончался Герман в столице, от морового поветрия, и был погребен при церкви Николы Мокрого, и только двадцать четыре года спустя, чтившие его память перенесли нетленные останки в созданную им обитель. Митрополит Гермоген, будущий Патриарх и страдалец за отечество, совершал торжественное перенесение мощей его. Сколько великих имен и событий связано с памятью великого мужа Церкви! Его фелонь, митра и пастырский посох, им самим выточенный из кости, еще хранятся при его раке.

С благоговением поклонился я Святителю Герману, во время литургии, в созданной им Успенской церкви, и был утешен ласковым приемом почтенного старца, бывшего одним из его преемников на кафедре Казанской, Архиепископа Владимира, который избрал себе обитель Св. Германа, для мирного успокоения от трудов пастырских.

Нигде не представлялась мне менее величественною Волга, как при перевозе недалеко от Свияжска. Русло ее стеснилось промежду песчаных, низменных берегов, поросших диким кустарником; горы отступили и однообразная равнина, с перелесками, потянулась на двадцать верст к Казани. Но восточная сия царица открылась вдали, в полном великолепии, со своим белым Кремлем и красною башнею Сумбеки, которая стала на краю бойниц, как призрак ее минувшей славы. Смешанное чувство гордости народной и утешения духовного о покорении нами сего остатка Золотой Орды, нас угнетавшей, исполнило мое сердце при виде многочисленных храмов, возвышавшихся из-за древних Магометанских бойниц; радостно предавался я сим впечатлениям, по мере приближения к городу, который окружен с этой стороны воспоминаниями славной осады. Влево открылся на высотах монастырь Зилантов, память страшного богатыря и баснословного дракона, вошедшего в герб Казани, и место первой осадной ставки Иоанна; далее, на берегу Казанки, могильная пирамида витязей Русских, избиенных во время осады, на том месте, где стояла вторая ставка победителя: оттоле услышал он гром падения стен Казанских, при Евангельском возгласе «да будет едино стадо и един Пастырь». Канал Булака, некогда соединял воды Казанки с подгородным озером Кабана, и доселе напоминает именем своим предместье Каира, столицы тысячи одной ночи. Под стенами Кремля поднялся я на гребень длинного холма, на коем стоит наш фантастический город преданий Восточных, облеченный также воображением в очарованные краски тысячи одной ночи.

Дружеский прием и отрадное уединение ожидали меня, по ту сторону города, в так называемой Русской Швейцарии, на даче Начальника губернии. Восточное лицо и происхождение прекрасной хозяйки соответствовало поэтической местности древней столицы Сумбеки, довершая приятность впечатлений, как будто она сама приветствовала пришельца в прежней своей области. Там, посреди искренних бесед и очаровательных прогулок, по рощам и оврагам Швейцарии, протекли для меня неприметно пять приятных дней, и это служило для меня отдохновением на крайней точке моего путешествия; все мне благоприятствовало: и красные Июльские дни, и теплые лунные ночи, как будто все соединилось для того, чтобы оставить во мне приятное воспоминание о Казани. Любил я на рассвете, посреди утреннего благоухания и тишины, выходить на крайний мыс оврагов, выдававшийся из рощи, и оттоле любоваться чудною картиною Казани и ее окрестностей. Царственный Кремль ее высился над обрывом реки, которая извивалась серебряною лентою по обширной равнине; Зилантов монастырь и Кизический уединенно стояли на своих высотах по другую сторону Казанки, и очаровательна была противоположность сельской окрестной тишины с громоносными некогда бойницами Кремля. Вечером приходил я опять, на тот же уединенный мыс, наслаждаться тою же очарованною картиною, которой яркие краски смягчены были серебристым светом луны: под тонким покрывалом туманов будто плавали все предметы, но еще величественнее восставал белый призрак Кремля и Сумбекиной башни, неразлучной с воспоминаниями минувшего. Казалось, весь олицетворенный Восток древних Болгарских Ханов, и Батыя с его Золотою Ордою, и Гиреев Крымских, овладевших престолом Казани, столпился на этой крайней грани своего владычества и их колоссальные тени сливались в ту безразличную белую громаду Кремля, которая будто еще грозилась с одинокого утеса Казанки, но уже готовая обрушиться и навсегда.

На другой день моего приезда, меня ожидало еще одно утешительное свидание с давно знакомым мне Архиепископом Казани, и я посетил его в отрадном уединении, живописном по виду, благозвучном по имени Иерусалима. Место сие подарено было Императрицею Екатериною Митрополиту Вениамину, пострадавшему во время Пугачевского бунта, в утешение за претерпенную клевету, и там упокоились последние дни старца. Действительно, оно создано для успокоения духовного: малый монастырь, прежде тут бывший, обращен в летний архиерейский дом, где проводит время в пастырских заботах, любитель уединения, Преосвященный Г., вдали от городского шума. Но постоянный предмет его отеческих забот – вся Казань, открывается пред ним в чудной панораме, по ту сторону роскошного озера Кабана. Ее кремлевская святыня издали утешает взоры Пастыря, исполненного благоговейной любви к основателю своей кафедры, Святителю Гурию, и другу его Варсонофию; близок ему сей последний и по тому чувству, что как бы по следам его перешел он, из родственной ему Твери на это новое духовное поприще. Трогательное с ним прощание Тверской его паствы послужит залогом того, чего может ожидать от него Казанская.

Странно, что летнее жилище Архиереев Казанских было во времена Царства усадьбою Магометанских муфтиев; должно полагать однако, что это самое послужило причиною основания тут малой обители, для пребывания духовных Владык покоренного города. Еще доселе благоговеет народ к гробницам своих имамов, коих большие камни, с куфическими надписями, видны близ внешних ворот и подле самой церкви. Иногда приходящие почтить память своих усопших, хотят посмотреть и на Христианского Пастыря Казани; он принимает их с духовною простотою, которая делает его доступным каждому, ибо сердце его лежит не только к Православным, но и к чуждым ему по Вере, и всех бы желал обнять он, как чад своих во Христе Иисусе, подражая в том великим своим предшественникам Гурию, Герману и Варсанофию. После долгой назидательной с ним беседы я поехал в город, вдоль живописного озера, чтобы там, в стенах Кремля, воздать должное поклоненье Первопрестольнику Гурию и Святителю Варсонофию, которые положили начало спасения Казани, и доселе ее соблюдают своими молитвами.

По главной Воскресенской улице, пролегающей вдоль гребня Казанского холма, въехал я в Спасские ворота Кремля, напоминающие собою Тайницкие, что в Москве, и освященные Церковью во имя Нерукотворенного образа Спаса. Везде на Святой Руси тот же неизменяемый образец ее священных преданий, не только в храмах, но и в самых твердынях: икона Спасова сторожит главный вход, надвратная церковь осеняет входящих; далее, на противоположном конце узкого Кремля, есть Водяные или Иорданские ворота для крестных выходов на реку, в торжественные дни Богоявления, Преполовения и Всемилостивого Спаса. Есть и обитель Спасская у главных ворот, чтобы молитва и благословение иноков встречали и провожали, в преддверие заветной твердыни, которая заключает в себе драгоценнейшую святыню города; кафедральный собор, как самый кивот, в коем она хранится, поставлен в безопаснейшем месте Кремля, подле жилища Царского, там, где уже оканчивается холм крутым обрывом над рекою. В стенах Казанского Кремля, как бы в заветной ограде Московского, тем же теплым чувством любви к отечеству согревается сердце, при повторении близких ему предметов.

Если новою, великолепною пристройкою трапезы, изменен наружный вид древнего Благовещенского собора, то по крайней мире сохранились стены самого храма, основанные Св. Гурием на иждивение Царя Иоанна, где сам Святитель приносил бескровную жертву о спасении своей паствы:– утешительно такое воспоминание! Сохранилась под собором и тесная келья, в которой любил он уединяться для молитвы, как бы в пещере. Самый праздник Благовещения, в кафедральном соборе вновь просвещенной земли, свидетельствует о той единственной цели, какую избрал себе благий Пастырь и передал преемникам своей кафедры, на последних развалинах Золотой Орды. Но когда сохранилась столь живо память великого Святителя, в самых его предначертаниях, и церковь им сооруженная, грустно помыслить, что по небрежности тех, коим вверена была сия священная стража, не уцелели только нетленные останки самого Святителя и пламя прикоснулось святому телу, которое невредимо возвратила земля чрез многие годы. Не на великого Святителя падает печальная тень сего события, но на беспечных хранителей святыни, если как злато искушаемое в горниле, подвергся он и после блаженной своей кончины, огненному испытанию, коего не избежали и останки мучеников первых веков Христианства.

Вся жизнь сего пламенного подвижника Православия была как одно всесожжение Господу, которого возлюбил он паче всего красного в мире, и ее начало есть как бы повторение библейских страниц о праведном Иосифе. И он, одаренный необычайною красою, происходя сам от благородных родителей, поступает в услужение к сильному Князю, и поставлен начальствовать над всем его домом; и он, сделавшись предметом страсти его нечестивой жены, мужественно преодолевает искушение; но ради целомудрия терпит клевету и, подобно Иосифу, ввергнут в темницу, и в течение двух лет, как бы уже умерший, забыт людьми, но не забыт Богом, видящим втайне его добродетель. Как же проводил время в темнице невинный узник? Он упросил одного из друзей своих, который его не оставил, приносить ему вместо пищи все нужное для письма и, свободное от молитвы время, писал азбуки для детей, а деньги, выручаемые за их продажу, велел раздавать нищим, не почитая себя в числе их. Что дивного, если благодать Божия видимо посетила, наконец, исполнителя заповедей Христовых, и раскрыла ему чудным образом двери темницы, как некогда Апостолу Петру? Они сами отверзлись по исполнении двух лет, когда уже все почитали его умершим, и никем невидимый вышел, чтобы заключиться в другую вольную темницу, в обитель иноков, строжайшую того времени, Иосифа Волоколамского. Еще жив был тогда святой основатель, и сам постриг достойного послушника Гурия, который вскоре заступил его место, но столь же скоро и отказался от настоятельства, потому что душа его жаждала только уединения и молитвы. Однако молва о его добродетелях, достигла до слуха царского; Иоанн, тогда еще ревнитель благочестия, вызвал строгого отшельника для управления монастырем Селижаровым в Тверской епархии, и, возлюбив его духовную беседу, никого иного не хотел избрать на открываемую им епархию Казанскую, близкую его сердцу, потому что сам покорил неверное Царство. Он избрал ему и двух благочестивых сподвижников, Архимандритов Германа и Варсонофия, которые должны были основать обители в Казани и Свияжске, и вместе с ним проповедовать слово истины.

Не менее их великий описатель жития сих трех подвижников, Гермоген Митрополит Казанский, и впоследствии Патриарх, и страдалец за Веру, говорит, что два раза по два жребия клали на престол Успенского собора, при избрании Гурия, и два раза падал на него жребий, так что Царь и Митрополит и весь собор вкупе воздали славу Богу «яко избра Бог мужа преподобна и свята новопросвещаемому граду Казани». В присутствии семидесяти шести духовных лиц совершилось рукоположение Гурия, и новому Владыке подчинено было Царство Казанское и окрестные его улусы, град Свияжск с нагорною его стороною, Васильгород и вся Вятская земля, с титлом Архиепископа, второго по степени иерархической. Ревностный Иоанн определил для содержания новой епархии десятину доходов покоренного Царства и повелел всем Архиереям сделать в пользу ее пожертвование деньгами и хлебом; впоследствии же писал еще к Святителю Гурию, чтобы обо всем к нему обращался, обещая удовлетворять, по прежнему все его просьбы.

Как благоразумно и назидательно наставленье, данное Архиепископу для управления новою паствою, которую еще надобно было приобрести из тьмы язычества! Царь внушал ему «ласкою приучать к себе неверных, приводить их к крещенью любовью, а не страхом или неволею, крестить только тех, которые изъявят добровольное желанье креститься, лучших из крестившихся держать и наставлять в Христианстве в своем доме; других отсылать для обученья в монастыри,– обращенных, научившихся почасту призывать к своей трапезе и угощать; если кто-нибудь из необращенных придет с просьбою, угощать у себя и таковых и убеждать к принятию Христианства кроткою и умиленною беседою «без жестости», не отсылать от купели крещения и тех, которые прибегнут к ней, подвергшись какой-нибудь вине гражданской, и по крещении, в случае невозможности держать их в Казани, отсылать к самому Царю; по просьбе, неверных брать на поруки, даже обреченных на казнь, и которых можно, держать в Казани, других отсылать к Царю с просьбою за осужденным. Наконец Царь повелевал Св. Гурию, даже самому, без всякой просьбы со стороны неверных, ходатайствовать пред гражданским судом за тех из них, которые подвергнутся легким винам, и всеми обычаи, как возможно, людей к себе приучать».

Умилительно читать, в житии Св. Гурия, каким образом, по устроению самого Царя, совершилось отправление в путь Святителя со всеми его сослужителями, для открытия новой епархии. 26 Мая 1555 года, Митрополит Макарий пел соборный молебен во храме Успения Богоматери, в присутствии Царя и двух его братьев, и со всем духовенством и множеством народа провожал из Кремля Св. Гурия. Пред Фроловскими вратами, что ныне Спасские, еще однажды совершено молебствие, и новый Владыка окропил основание Покровского собора, недавно заложенного в память покорения того Царства, куда он шел святительствовать. Тут принял от него последнее благословение Царь и простился Гурий с братией своею духовною, напутствованный благословениями Владыки Макария. Многочисленные ладьи приготовлены были на Москве реке, и все соборное шествие Казанское поплыло к Симоновой обители, где служил последнюю в Москве литургию Святитель Гурий, ибо оттоле собственно должно было начаться его странствование по водам. На другой день пустился он в дальнейший путь; во всех прибрежных селениях и городах, делаемы были ему торжественные встречи, по предписанию Царя, и в каждом говорил он поучительное слово. Вступив в пределы своей епархии, назнаменовал он место новому городу Чебоксарам, обойдя его со крестами, и в полотняной церкви совершил первую литургию там, где положено основание Введенскому собору. Также обошел он крестным ходом и стены Свияжска, и Кремль Казанский, прежде, нежели водвориться на своей кафедре, и в день прибытия, 18 июля, заложил для нее соборный храм:– столь духовно было начало Казанской епархии.

Первым делом Св. Гурия, при учреждении кафедры, было основание трех обителей: Спасской в Кремле, Зилантовой и Свияжской, ибо он знал, по опыту, что ничто столько не утверждает Веры Христианской в новопросвещаемой стране, как жизнь подвижническая иноков и образование духовное юношества при монастырях. Посему и обратился к Царю, прося его снабдить новые обители средствами к содержанию, «дабы старцам не было нужды собственными руками орать землю, сеять семяна снедаемыя и собирать их в житницы гниющия, но да орют сердца, сеют словеса Божии и собирают души в жилища вечные, для наследия Царства небеснаго и благ вечных». Уразумел христианское прошение Святителя уважавший его Царь и, исполнив все его желания, писал ему в ответ: «О как бы счастлива была Русская земля, если бы все Владыки были таковы, как Преосвященный Макарий, ты и Дионисий».

Еще при жизни Святителя Гурия училища монастырские принесли обильную жатву, просвещением многих тысяч Магометанских детей; он сам ежедневно подвизался в деле проповеди, не пропуская ни одной Литургии, без истолкования слова Божия; ему охотно внимали уважавшие и любившие его жители Казани, ибо в нем действительно видели Пастыря и отца нищих, утешителя в скорбях и заступника сирых против всякого насилия. Сам же он, проходя с такою заботливостью свое высокое поприще, не оставлял и прежних подвигов иноческих обители Волоколамской, и всегда памятовал скорбную темницу, где провел два тяжкие года своей юности; он устроил себе тесную келью, под сводами придельной церкви Бориса и Глеба, и там проводил ночи в молитве. Такое напряжение сил телесных и душевных расстроило, наконец, его крепкое сложение; трехлетняя болезнь была вестницею приближающейся кончины, но недуг телесный не ослабил мужественной души; на руках приносили старца в храм, и сидя продолжал он поучать народ. Предузнав час своей кончины, Святитель призвал друга своего, Архимандрита Варсонофия и, приняв от его руки схиму, скончался 4 Декабря 1564 года, после десятилетнего управления паствою Казанскою.

Он завещал погрести тело свое за алтарем Спасской обители, и друг его исполнил свято повеленное пастырем. Боярин Иоанн Застолбский устроил часовню над его гробом, и тут же похоронил сына своего Нектария, инока юного годами, но созревшего подвигами; сам он, отходя в вечность, уже под схимою, с именем Ионы, просил положить себя подле близких ему по сердцу усопших: «Верую», говорил старец, «молитвам Святого, ибо он обещал, что и о нас умолить Бога». Погребальная сия часовня приняла впоследствии и тело Святителя Варсонофия, когда возвратился он с Тверской своей кафедры в прежнюю обитель, и сделалась, таким образом, сокровищницею святых мощей; двадцать лет спустя, когда предположено было расширить соборный храм Преображения в монастыре Спасском, Митрополит Гермоген обрел в 1596 году нетленные телеса обоих Святителей. «Тогда», говорит в житии их будущий Патриарх, «сказано было о том моему смирению. Принесши, со всем освященным собором, бескровную жертву Господу Богу, мы пошли в монастырь и поклонились гробам Преподобных отец Гурия и Варсонофия. Вскрыв гробы, увидели то, чего не ожидали: рака Святого была полна благоуханного мира, мощи его как губа носились поверх; нетлением одарил Бог честное и многотрудное тело, как то все видят и ныне: только верхней губы немного коснулось тление; прочие же члены были целы».

«Я, недостойный, многогрешною рукою моею коснулся святого тела, осязал ризы, в которых он был погребен, и они были весьма крепки. Попытался с силою потянуть и мантию его и прочие погребальные одежды, но они были крепче новых. В главах у Пренодобного Гурия лежал греческий клобук вязаный, который, по сказанию учеников Св. Варсонофия, был делан Преподобным для Гурия и по смерти Святителя положен недоконченным в возглавие его гроба. Мы соборне осмотрели этот клобук и, взяв одну прядь из него, едва могли ее преторгнуть, потому что она была крепче новой. Мы перелили благоуханное честное миро в новый сосуд, и православные Христиане, пользуясь тем миром, непрестанно получали исцеление».

«Дивясь неизреченному человеколюбию Божию, продолжает Митрополит Гермоген, мы со слезами и радостно пропели надгробные песни над Преподобными отцами и поставили их поверх земли, дабы все приходящие видели их и, дивясь, славили Бога, прославляющего Святых своих, и целовали с верою святые и честные мощи их. Два же монаха, Иона и Нектарий, кои имели несомненную веру к Святому Гурию и, по своему желанию, были положены с ним в одной гробнице, и они также почтены были многим нетлением. Пропев и над ними надгробные песни, мы предали их земле. О всем же этом возвестили писанием Государю Царю Самодержцу, Великому Князю Феодору Иоанновичу и Святейшему Иову Патриарху Московскому и всея России с Арсением Архимандритом той же честной обители, и Святой Царь и Святой Патриарх и весь царский синклит и множество благочестивых воздали славу Богу».

По воле царской устроен был придел, по имя Святителей Гурия и Варсонофия, при соборной церкви Преображения, и там поставлены мощи обоих, связанных между собою узами духовной дружбы, как некогда святые иерархи Василий и Григорий Богослов. Митрополит Казанский Матвей перенес в 1620 году мощи Св. Гурия в собор Благовещенский, где была его кафедра, по благоговейному желанию, дабы сей жених церковный и преемник апостольского трона видим был там всею паствою; во время перенесения чудное благоухание сопутствовало шествию церковному. Службу Чудотворцу Гурию составил Святитель Димитрий Ростовский, подобно ему прославленный в ликах Святых, и написал для него похвальное олово, достойное обоих. Во время страшного пожара 1742 года святые мощи вынесены были не только из собора, но даже из Кремлевских стен; но в 1815 году, другой страшный пожар повредил их целость, ибо они оставлены были в пылающем храме и загорелась рака. Однако собраны их драгоценные останки для благоговейного чествования, и вместе с ними хранятся в соборе другие священные залоги Святителя: риза его и келейные святцы, и Евангелие, подаренное другом его Варсонофием, написанное в Твери еще в XV веке, и дубовый костыль и часть его гробовой доски. Но кроме того, каждое место в храме освящено его молитвенным потом и священная стопа его прикасалась к каждой плите соборного помоста. «Веруем, восклицает Св. Димитрий Ростовский, яко толико угодил Богу своим подвигом елико и святые мученики своими страданиями, ибо житие его было повседневное мученичество и каждая капля его пота была благоприятна Господеви, якоже и капли крови за Христа пролиянныя: равныя бо честности есть пот трудолюбца, любви ради Христовой плоть свою по вся дни умерщвляющего, и кровь мученика, единым часом умирающего, понеже равную от Бога приемлют благодать и целебную силу».

Из кафедрального собора перешел я в новый дворец Царский, великолепно воздвигаемый подле храма, во вкусе Византийском и соответственно красоте места. Как счастлива царственная мысль: украсить дворцами знаменитейшие города обширной Империи, подобно Нижнему и Казани, чтобы возвысить их достоинство. Чудный вид открывается из окон жилища Царского на быструю Казанку, которая в этом месте огибает дугою крутой холм Кремля, и на дальнее ее течение по широкой равнине, оживленной предместьями города. Вдали сверкает на солнце, как бы змеиною чешуей, царственная Волга и помавает мачтовый лес ее барок. Какова же должна быть весенняя картина, когда все это Казанское поле поемлется водою и обращается в море, покрытое судами, подплывающими к самому городу? Из влажной равнины восстают только, как оазисы в пустыне, погребальная пирамида Русских и несколько рассеянных зданий, а на краю весеннего моря многобашенная обитель Зилантова и Кизическая, под ее живописною рощею, красуются на высотах, недоступных стремлению волн, которыми поглощено течение Казанки у подошвы Кремля.

Старая двухъярусная церковь, вероятно первых времен завоевания, примыкает к дворцу; своды ее отчасти обрушились от покатости места, но зодчество носит отпечаток Византийский и вполне соответствует новым палатам царским, с которыми будет соединена. Неизвестно кому праздновало давно опустевшее святилище; можно предполагать, однако, что если в Москве основан был, в память взятия Казани, собор Покрова Богоматери, так как в этот день сделаны были все распоряжения к приступу, то конечно и в Казани соорудили при самом начале храм во имя Покрова, тем более, что кафедральный праздновал Благовещению. Желательно, чтобы обновляемая церковь получила и прежнее наименование. Некоторые предполагают, что на этом месте стояла главная мечеть Царей Казанских, и это весьма вероятно, по смежности бывшего их дворца; легко быть может, что и самая церковь вначале переделана из мечети, и от того так ветхи ее стены; можно думать, что и принадлежащая к ней красная колокольня переделана из Татарской башни, потому что и доселе она носит имя Сумбекиной, в память последней Царицы Казанской, хотя, однако, зодчество более отзывается вкусом Московским, нежели Татарским. Предание народное любит украшать старые памятники каким-нибудь славным именем и обыкновенно избирает его из последней эпохи своей славы, дабы оно ближе говорило сердцу и крепче связывало настоящее с минувшим. Сумбекина башня есть как бы палладиум Казани, драгоценный для ее жителей, равно Христианских и Магометанских, ибо время стерло на нем следы чуждой веры, ради общего воспоминания древней славы Царства.

Но отколе Царство сие, обломок Золотой Орды, распавшийся на три, Казанскую, Астраханскую и Крымскую? Это наследие славного некогда царства Болгарского, против которого издавна воевали Князья наши: Равноапостольный Владимир, и Андрей Боголюбский, и Всеволод Великий, доколе не стерлось оно под бурным стремлением Орд Монгольских. Еще видны к югу, на берегах Волги, за полтораста верст от Казани, обширные развалины некогда знаменитых Болгар или каменного града, где сосредоточивалась торговля Арабская и Славянская, и где также прославились наши Христианские мученики, Аврамий и Феодор, под мечом Магометан.

На обломках Царства Болгарского основалось Казанское, но не скоро возмужало, ибо и после Монголов держались еще, до времен Тамерлана, потомки древних Ханов племени Арабского, в обновленных стенах Болгар; но опустошительное нашествие завоевателя Самаркандского все истребило, и уже навсегда. Между тем, за сорок верст от нынешней Казани, возникла старая, которой начало облечено баснословными рассказами: тут и двуглавый дракон Зилант, пожирающий вместе злак полей и человеков, и мощный чародей, убивающий его своими чарами, и путевой котел Ордынского завоевателя, падающий в реку и дающий ей и новому городу свое название Казани; неизвестно только лицо основателя. Называют его Саин-Ханом, и одни хотят видеть в нем сына Батыева, другие самого страшного завоевателя, по титлу почетному Сагина, которое носил Батый.

Дотоле не было страшно России змеиное гнездо Зиланта, шипевшее только в своих пределах, и не раз нападала на него из Вятки вольница Новогородская, возбуждая его жало. Великий Князь Суздальский Димитрий, соперник Донского, и сам Донской витязь и сын его Василий, с успехом наступали на слабую Казань, и опустошали самый город, за грабежи беспокойных его жителей; поход Васильев положил как бы конец старой Казани, ибо с тех пор молчат о ней летописи, но горько отозвался поход сей сыну его Темному. При детях последнего Хана Болгарского, Амин- и Алтын-Беках, которые спаслись от Тимура, исчезает старое урочище Казани и возникает новое, прославленное воинским духом, их преемника Улу-Махмет-Хана. Беглец Ордынский, изгнанный своим братом, смиренно просил себе зимовья на берегах Оки у союзника, Великого Князя Московского, но Темный, опасаясь его усиления, стал теснить пришельца и возбудил его мщение; измена выдала Хану войско Московское, которое рассеялось пред горстью Ордынцев; не ослепился, однако своим успехом пришелец, и удалился вниз по Волге, ибо чувствовал, что не может утвердиться стопа его на земле Русской; он искал себе более прочной основы в пределах Болгарских, и укрепил новую Казань. Отовсюду стали стекаться к нему, трепетавшие дотоле имени Русского, Болгары, Монголы и Черемисы, и быстро возросла Казань, вскоре затмившая славу Сарая, ослабевшей столицы Золотой Орды: «И прейде», говорит красноречивая летопись наша, «царская слава и честь и величество Болышия Орды, престарыя матери Ордам всем, на преокаянную дщерь, младую Казань, и паки возрасте царство и оживе, яко древо умершее от зимы, и наставшей весне и возсиявшу солнцу и обогревшу, от злаго древа, от Златыя Орды, злая сия ветвь произыде Казань и от нея горький плод».

Над Василием Темным разразился первый удар могущества Казанского, которое потом в течение целого века тревожило Россию. Улу-Махмет, внезапно овладев Нижним, подступил к Суздалю; ночью напали Татары на беспечный стан Русский и сам Великий Князь сделался их добычею; но вскоре Царь отпустил царственного пленника за богатый выкуп, услышав о возмущении Казани; он погиб под мечом старшего сына Мамутека, который овладел его престолом. Братья убийцы, Якуб и Касим, бежали в Россию, и Темный дал им в удел городок Мещерский на Оке, который доселе известен под именем Касимова. Мамутек не был страшен России; отрок Иоанн, сын Темного, отразил его ватаги в пределах Муромских. Новый искатель Царства Казанского явился из улусов Волжских, Ибрагим Хан, пасынок обрусевшего Касима, и взаимное опустошение пограничных областей ознаменовали закоснелую вражду Русских и Татар, во все продолжение царствования Великого Иоанна; сам он двинулся однажды с войском против Казани, но возвратился, занятый более собранием воедино всей земли Русской; на Вятке продолжались частые стычки вольниц обоих народов. Однако если не лично Иоанн, то его дружина спустилась Волгою до Казани, ворвалась с огнем и мечом в предместье города и вызвала Татар на новое кровопролитие в наших пределах. Братья В. Князя явились опять под стенами, и вынудили Ибрагима заключить мир, к которому давно уже склоняла его мать, вдова Царя Касимовского. Все пленные Русские были освобождены и обширные пределы Пермские сделались достоянием Иоанна, который тяжело налег с Севера на Ордынское Царство, смиряя за Камские грабежи; Воевода Русский Образец был грозою Казани.

Смерть Ибрагима накликала новых врагов России, ибо престол его сделался наследием Гиреев Крымских. Орда Нагайская провозгласила Царем Алей-Хана, сына Ибрагимова, но соперником его был Махмет-Амин, которого честолюбивая мать, Нур-Султан, после смерти Царя Касимовского, вступила в брак с сильным Менгли-Гиреем Крымским. Вел. Князь, по дружбе к Хану, держал сторону его пасынка и дал ему в удел Каширу до воцарения в Казани. Сила Иоаннова превозмогла. Вскоре Алей-Хан впал в руки Князя Даниила Холмского, подступившего к его столице; она присягнула новому Государю Болгарскому, по титлу, принятому Великим Иоанном; Махмет-Амин уже царствовал как данник России, а его соперник послан в заточение на Бело-озеро, сделавшееся местом ссылки Ханов. Какой чрезвычайный оборот дел человеческих! Давно ли первый Иоанн Московский принужден был ходить в дальнюю Орду на поклонение Ханам, и отец нового Государя Болгарского не был ли еще сам поставлен на царство Мурзой Ордынским и потом пленником в Казани? И вот уже Россия дает ей от себя Царей и свергает непокорных! Но царствование Махмет-Аминя бурно было для его области, тревожно для России, и несколько раз падал он со своего шаткого трона, изменяя своему благодетелю Иоанну.

Мурзы Казанские не прощали ему подданства России; вызванный ими из Орды Мамук-Хан овладел Казанью, и столь же скоро был свергнут, но они уже не хотели иметь Царем бежавшего в Россию Махмет-Аминя, и просили себе у Иоанна брата царского, Абдул-Летифа, другого пасынка сильного Менгли-Гирея. Согласился Вел. Князь, но, послав Князя Холмского воцарить одного брата, утешил другого богатым уделом за утраченное царство. Недолго властвовал и Абдул-Летиф; возмечтавший о независимости, он был сослан в то же горькое заточение Белозерское; опять воцарился Махмет-Амин, и на сей раз изменил. Вдова Алей-Хана, овладевшая его сердцем, возбудила его против России; и внезапно ограбил он купцов Русских, на знаменитой ярмарке, которая каждое лето сзывала в Казань богатейших промышленников Сибири и Востока: многие погибли, другие проданы в неволю или рассажены по темницам; золото Русское блистало на пирах царских и богатило Казань. До 60,000 Татар и Нагайцев ринулись в пределы наши и осадили Нижний, где с горстью храбрых, засел славный Воевода Хабар Симский, но один счастливый выстрел с городской башни, поразив Хана Нагайского, рассеял все сие скопище.

Великий Иоанн скончался, не успев наказать Махмет-Аминя, и чувствительно стало отсутствие мощной руки, державшей кормило. Стотысячное войско Русское, с успехом подступившее к Казани, обращено было в бегство по неосторожности вождей; на поле Арском ликовал свою победу Махмет-Амин, когда внезапно на него опять нахлынули дружины Русские, под предводительством брата Великокняжеского, рассеяли безоружных и могли бы ворваться вместе с ними в Казань; но роскошная добыча обольстила победителей: развлеченные ею, они забыли, что ликуют в стане врагов; на рассвете толпы их со всех сторон напали на шумных от вина, гнали их до судов; погибли два именитые Воеводы, Палицкий и Курбский, и только на судах могли спастись остальные войска. Хитрый Махмет-Амин, предвидя висевшую над ним грозу, сам просил мира, освободил всех пленников Русских и присягнул Василию, как некогда великому его отцу. По влиянию Крымского двора, брату его Абдул-Летифу дан был удел, и их мать Нур-Салтан сама приезжала мирить сыновей своих с Вел. Князем; но уже смертная болезнь постигла обоих, и Царь Казанский, умирая, просил себе в преемники младшего брата Саиб-Гирея.

Опытный Василий не мог согласиться на воцарение питомца Крымского, которого поддерживали сильные Ханы, искавшие утвердить свое владычество над Казанью. Великий Князь избрал воспитанного в России Ших-Алея, из рода царевичей Астраханских, который владел уделом Касимовским, и народ вместе с новым Царем обязан был клятвою в верности Государю Московскому. Опять закипело негодование вельмож Татарских, за преданность властителя их России; происки Крымские возметали пламя бунта и внезапное появление Саиб-Гирея решило участь Ших-Алея. Заключенный сперва в темницу, в рубище был отпущен развенчанный Царь, и опять пострадали купцы Русские от непостоянства дел Казанских. Почетно встречен был на границе и в Москве бывший властитель; между тем, оба Гирея, из Казани и Крыма, явились с полчищами под Коломною, все предавая огню и мечу, и уже приближались к Москве, но, услышав об убиении Нагайцами старого Хана Менгли-Гирея, бежали обратно каждый в свои пределы. Напрасно новый Хан Крымский, Саид-Гирей, просил помилования у Великого Князя для своего родича Казанского; Василий послал бывшего Царя Ших-Алея с многочисленною дружиною к Казани и велел заложить на перепутье город Васильсурск. Испуганный Саиб прибегнул к покровительству Султана Турецкого: оно было отвергнуто Василием, и мятежник бежал, услышав о приближении законного Царя с многочисленным войском. Царственный беглец оставил в городе племянника, юного внука Менгли-Гиреева, Сафа-Гирея, который и был провозглашен Царем. Бездействие Русских и гибель судов наших на Волге, в засаде Черемисской, спасли на сей раз Казань, и утвердили юного Крымца на шатком престоле.

Мирное посольство явилось к Василию, прося о признании нового их Царя, с обещанием освободить всех пленников; но недолго продолжался мир. Между тем Вел. Князь, ограждая купцов своих от частого насилия, не велел им ездить для торга в Казань и учредил на Волге, близ обители Макарьевской, новую ярмарку, которая доселе процветает; скоро перешли к ней богатства Казани, ибо главные пушные товары были Русские и наиболее привлекали купцов Восточных; это нанесло тяжкий удар благосостоянию Татарского Царства. Возмужавший Сафа-Гирей стал укреплять Казань и оскорбил посла великокняжеского. Начались опять военные действия под самым городом; полки наши воспользовались нечаянным пожаром деревянных стен, чтобы воротиться в укрепления; но хотя и бежал Сафа-Гирей, они не взяли самого Кремля. Однако послы Татарские явились с повинною в стан Русский и, по их просьбе, брат прежнего Царя, Джен-Алей был возведен на царство, ибо Казанцы не хотели более повиноваться слабому Ших-Алею.

Недолго царствовали преданный России Джен-Алей; происки Сафа-Гирея, которого поддерживал брат его Саиб, уже властвовавший в Крыме были виною смерти юного Царя, изменнически убитого своим народом. Тяжко было для правительства Русского узнать, что и Ших-Алей, взысканный милостями Вел. Князя, входил также в тайные переговоры с Ордою, завидуя возвеличению брата; Царя Касимовского сослали на Бело-озеро, но вскоре испросил он прощение царственного отрока Иоанна, когда водворился опять в Казани Сафа-Гирей, женившись на прекрасной вдове убиенного им Царя, Сумбеке, дочери Мурзы Нагайского Юсуфа. Он приобрел чрез нее сильную помощь Орды Нагайской и Астраханской, и, пользуясь внутренними смутами малолетства Иоаннова, громил своими набегами пределы Русские. Слабо отражали его нападения, которым содействовала и Орда Крымская, доколе, наконец, разбитие Саиб-Гирея и мир, который он вынужден был просить у России, не поколебал доверенности Казанцев к своему Царю. Проведав, что подданные хотят выдать его Иоанну, Сафа-Гирей бежал, и вторично возведен был на его престол Ших-Алей. Уже на сей раз не льстил он себя сладкими надеждами о независимости и не радовался престолу, на который взошел только по воле Иоанна. Презираемый народом, бежал, как только услышал, что Сафа-Гирей со своими Нагайцами уже на Каме.

Предание говорит, что Царевна Горшанда, сестра Махмет-Аминя, славившаяся чародейством, явно предсказывала о скором падении Казани и о несчастной участи Сафа-Гирея, которому всегда была враждебна, но не хотел ей верить выходец Крымский, надеясь на силы союзников. Потоками крови думал он утвердиться на царстве; и почетные мурзы пали от руки его; большая часть их бежала в Россию. Сам Иоанн, уже возмужавший, подвигся в поход против Казани; но еще не ударил час его, и неудачен был поход Царский от ненастья; однако военные действия не прекращались зимою и летом, до самого падения враждебного Царства. Не пережил его Сафа-Гирей: нетрезвый убился до смерти, оставив после себя юную вдову и младенца Утремиш-Гирея правителями потрясенного Царства, которое не могла спасти и мужеская рука. Мурза Нагайский Юсуф сделался душою правления, возбуждая дочь свою искать помощи у Орды; но уже Иоанн подступил к Казани и осадил ее, несмотря на лютые морозы.

Тогда Юсуф предложил Царю выдать дочь свою за Ших-Алея и тем утвердить престол за сыном Сафа-Гирея; но уже Иоанн видел, что одно только совершенное покорение Казани может исцелить сию непрестанно растравляемую язву России. Однако и на сей раз ненастье и оттепели, прекращая подвозы съестных припасов, принудили Царя отложить до времени конечный приступ; но чтобы еще более стеснить враждебную твердыню, он основал, близ устья Свияги, крепость Свияжскую и тем показал, что уже не оставалось более никакой надежды для независимости Казани. Царь потребовал выдачи Сумбеки и ее сына, и принятия Ших-Алея, и не смели ему прекословить Казанцы. С плачем, посреди всенародного плача, спустилась из своего заветного Кремля развенчанная Царица на реку Казанку, и далее поплыла Волгою на чужбину, где ожидали ее почести Царские и просвещение Верою Христовой; сам Иоанн был восприемником царственной матери и ее младенца, окрещенного под именем Александра.

Третий и последний раз воцарился Ших-Алей, и 60,000 пленников Русских, уже состарившихся в Казани, возвратились на родину; однако, желая угодить своему народу, дерзнул он требовать нагорной стороны Волги, давно принадлежавшей России, и возбудил негодование Иоанна. Между тем, видя ненависть, какую питали к нему вельможи, злодейски умертвил 70 из самых почетных на торжественном пиршестве; ярость народная воспламенилась против него до высшей степени. Ему оставалось только отказаться от престола, и он готов был это исполнить в угождение Иоанну, но по тайному угрызению совести, не хотел предать ему из своих рук Царство, и тем помрачить свое имя пред народом Магометанским, уже довольно бесславное в Казани. Временное правительство Русское мирно вступило в город, и воеводы, Князь Микулинский и Адашев, уже готовились принять присягу от народа, когда внезапно распустили молву, будто Русские хотят умертвить всех Татар, и вспыхнул общий мятеж в стенах буйного города. Воеводы отступили в ожидании повеления Царского; Казанцы же, видя, что им предстоит конечная борьба, на жизнь и смерть, послали в Орду Нагайскую себе за помощью и призвали на престол царевича Астраханского Эдигера; ему было суждено быть последним Царем Казанским, а потом под Христианским именем Симеона быть попеременно Царем Тверским и чернецом Соловецким, и уже слепым пережить все смуты Самозванцев.

В третий раз двинулся со всею ратною силою Иоанн, и пала пред ним Казань!.. Давно уже такие силы не были предводительствуемы воеводами столь именитыми под начальством самого Царя. Черемисское посольство встретило его на пути с покорностью; радостно увидел он созданный им Свияжск, но после пиршества остался ночевать под шатрами, чтобы примером возбудить войско. Напрасно, до начала битв, бывший царь Казанский Ших-Алей думал склонить к миру родственного ему Эдигера: горький ответ был вестником неизбежного кровопролития: «Все готово, ждем вас на пир», и пиршество смерти началось под стенами Казани. Тридцать тысяч Татар и столько же Нагайцев составляли последнюю защиту Царства Казанского; наездник Князь Япанча беспрестанно тревожил, из соседних лесов и от Арского городка, царские дружины. Иоанн велел передовому отряду занять Арское поле, по ту сторону города, правому крылу берег Казанки, левому стать выше на устье Булака, Ших-Алею на кладбище, и это было приличное место Царю, пережившему свое Царство. 28 Августа 1551 года обложена Казань. Шатер Иоанна разбит на месте, где ныне Зилантова обитель; молебствием одушевил он воинов: торжественны были церковные гимны, под знаменем Креста в виду угасающей луны Ислама. Никакие препятствия уже не могли одолеть решимости Царя: буря разбила суда и разнесла припасы; он послал, за новыми, не только в Свияжск, но и в Москву, а также и за теплой одеждой, чтобы зимовать, если нужно. Начались кровавые стычки, стоившие жизни многим богатырям Татарским, но дух осажденных не упадал; подкатили страшные туры под их твердыни и со всех бойниц открылась пальба во внутрь города, где уже не было прикрытия; тогда по условленному знаку из крепости, наездник Япанча стал отвлекать осаждающих частыми нападениями, доколе однажды сам, завлеченный в засаду, не погиб со всею своею ватагой.

Еще раз предложил Иоанн помилование непокорным чрез пленников, которых выставил под стенами города: ожесточенные пустили в них вместо ответа стрелы. Тогда начались подкопы, чтобы пресечь осажденным тайный выход их на реку. Первый взрыв Муралеевой башни произвел ужас в городе; Русские уже ворвались в пролом, но отчаяние Казанцев на сей раз превозмогло мужество наших. Источник горькой воды внутри города заменил речную воду осажденным. Новый исполинский тур, против царских ворот, превышавший все твердыни, угрожал Кремлю; жажда и болезни томили осажденных: они хотели лучше умереть, нежели сдаться. Это была последняя борьба Исламизма с Христианством, в пределах наших. 30 Сентября еще один ужасный взрыв обрушил стены и террасы, и казалось уже пробил роковой час Казани, но ей еще оставалось два дня жизни. Только после Покрова Богоматери должна она была пасть к ногам Иоанна. В день сей, накануне приступа, исполнением Христианского долга вожди и дружины приготовились к последнему бою. На рассвете 2 Октября все воеводы уже стояли на местах, ожидая громового взрыва, вестником битвы, и вот как бы по гласу Евангельскому; «да будет едино стадо и един пастырь» обрушились стены Казани. Слышал и видел их падение Царь из своего молебного шатра, и, приобщившись тела и крови Господней, сам в доспехах ратных, под хоругвию Нерукотворенного образа Спасова, устремился одушевить воинов к победе.

Отчаянный бой на стенах: наши рвутся сквозь пролом и трупами устилают рвы. Уже победители внутри Кремля и обступили дворец царский, где отчаянно бьется Эдигер, последний властитель, окруженный всем двором своим и гаремом. Но вот внезапное смятение в рядах храбрых: они редеют и обращают тыл; уже Казанцы гонят и из ворот Кремлевских; но во вратах встречает их победоносный Царь с хоругвию в руках. Его явление решает все! Напрасно, в последнем порыве бешенства стремятся на Царскую дружину уже не простые воины, но Мурзы и Муллы, предводимые своим духовным главою: кинжалы их обращаются на них самих – престало их царство. Последний оплот его, дворец Царя, не в силах удержать его паденья. Как Сарданапал Вавилонский, во всем блеске своего царственного сана, со всеми своими женами, взошедший на костер, чтобы не предаться в руки Персов, так и здесь Царь Эдигер, окруженный всею восточною красою своего гарема, объятый пламенем горящего дворца, мужественно ожидает последнего часа; но собственные его подданные, потеряв за него всякую надежду, извлекают Царя своего из пылающих палат и предают его Русскому Царю; сами они хотят еще биться до последней капли крови и падают почти все в стенах города и его окрестностях.

Последнее явленье этой страшной картины – торжественный вход Царя в покоренный город, дымящийся пеплом развалин, усеянный трупами. Христианский победитель плачет над трупами врагов и молитвою освящает место; во вратах Арских водружает он хоругвь, воздает хвалу живым витязям, обещает поминовенье падшим; разрешенные узники к нему взывают: «ты нас избавил от ада!»; в один день сооружена и освящена обыденная церковь Спасова, и Крест Господень оттоле уже навсегда осенил бывшее царство Исламово.

Так вся летопись Царства Казанского, в кратких очерках, представилась моему воображению, когда с вершины Сумбекиной башни обозревал я обширное поле Казанское, где столько раз решалась судьба города, вдали виднелась Волга, наносившая страшную грозу из глубины России. От сей летописной башни пошел я на противоположную оконечность Кремля, в древнюю обитель Спасскую, которая также служит воспоминанием последней осады, своим историческим храмом, и доселе свидетельствует о благочестивом усердии победителей. Одна из церквей, Св. мучеников Киприана и Иустины, сооружена недавно на месте древней обыденной церкви, то есть в один день сложенной из дерева и освященной в присутствии Иоанпа, ибо их память совершалась 2 Октября в самый день покорения Казани; другой храм, во имя Св. Николая Ратного, построен был по воле Иоанна, четыре года спустя, когда Св. Архимандрит Варсонофий основал свою обитель и собор Спасский там, где впервые водружена была хоругвь Царская, с Нерукотворенным образом Спаса. С тех пор она постепенно украшалась в течение трех столетий; главный Преображенский собор ее, сооруженный при Царе Борисе Годунове, еще недавно обновлен, с большим вкусом и благолепием, нынешним настоятелем монастыря; но лучшее его сокровище и поныне нетленные останки мощей Святителя Варсонофия, которые собраны в серебряной раке после бедственного пожара 1815 года. Пламя в одно время прикоснулось к обоим великим просветителям Казани, неразлучным не только при жизни, но даже и в посмертных событиях.

И сему благому подвижнику, довершившему лицом своим тройственное число Святителей Казанских (по образцу трех Греческих великих иерархов и трех Московских), суждено было испытать много скорбей в жизни, дабы, по словам апостольским, сам он, быв искушен, мог и искушаемым помогать. Не происходя от именитых родителей, подобно Гурию и Герману, Святой Варсонофий освящен был саном отца своего, который был пресвитером в г. Серпухове; там получил юноша начальное образование духовное, но высшее образование сердца приобрел в таком месте, где многие могли бы его утратить,– в плену Татарском: он увлечен был в Орду Крымцами, в один из частых набегов на берега Оки. Река сия, прослывшая в народе поясом Богоматери, по ее природной защите Царству Московскому, не раз ограждала его пределы от вторжения Крымских; но пограничные жители часто подвергались опасности, и будущий Святитель испытал ту же участь. Василий (так назывался в мире благочестивый юноша) без ропота покорился воле Провидения, и моляся об освобождении, работал неверным со всею строгостью Христианина, не только за страх, но и за совесть, как учит Апостол, так что и сами неверные исполнились к нему глубокого уважения. Через три года пришел в Орду отец его, священник, и выкупил сына, а между тем действительно плен сей свыше был устроен не без особой цели; молодой пленник выучился языку Татарскому, который должен был впоследствии послужить ему для обращения неверных, в новой епархии Казанской.

По возвращении на родину, добрый воин Христов не хотел более пользоваться мирскою свободою, поспешил постричься в обители Андрониевской, под именем Варсонофия, приняв за образец сего великого подвижника Палестинского. Епископ Тверской Акакий, муж святой и прозорливый, провидя высокое призвание инока, приблизил его к себе, в сане иеродьякона, и предсказал, что будет однажды преемником его кафедры. Молва о добродетелях Варсонофия достигла Царя Иоанна, и он велел произвести его в настоятели строгой обители Николая Чудотворца, что на Песноше; оттоле же, при открытии новой епархии, ради благочестия мужа и знания им языка Татарского, послал его вместе со Святителем Гурием, чтобы ему быть в Казани Архимандритом вновь устрояемого Спасского монастыря. Шесть иноков Песношских сопутствовали настоятелю и принесли устав свой в новую обитель, где основали и церковь во имя Ангела Песноши, Николая Чудотворца, прозванного Ратным, по недавнему завоеванию Казани. Соборною служила им убогая деревянная церковь Преображения Господня, сооруженная обоими святыми мужами Гурием и Варсонофием, которых соединяла духовная дружба, как некогда Василия Великого и Григория Богослова, для общих подвигов Христианства. Никто как Варсонофий не был силен в состязании с Магометанами, коих вера, язык и обычаи были ему коротко знакомы; тысячи обращались по его красноречивому слову, а между тем ревнитель Веры Христовой был и строгим исполнителем всех заповедей иночества, смиряя плоть свою постом и бдением и тяжкими веригами.

Они и доселе хранятся, как неоцененное сокровище, над ракою мощей его, с его пресвитерскою фелонью и тем иноческим уставом, который принес с собою из Песноши, как о том свидетельствует подпись: «Писан многогрешным чернцем, Архимандритом Варсонофием, что был Игуменом на Песноши». Десять лет продолжался неусыпный подвиг его к назиданию паствы Казанской, вместе с его блаженным другом; когда же Господь воззвал к себе Святителя Гурия, и другой великий подвижник Герман, Архимандрит Свияжский, заступил на краткое время его место, Богу благоугодно было возвеличить саном Святительским и сего доброго делателя нивы Евангельской. По предсказанию Св. Епископа Тверского Акакия, Варсонофий вызван был, повелением Царским в столицу и там рукоположен во Епископа Тверского, но недолго оставался на своей кафедре. Продолжая подвизаться иночески в сане архиерейском, он употреблял время свободное от служения и молитвы на вязание клобуков Греческих, какие носили тогда Архиереи, и рассылал их братии своей, прося молитв о своем недостоинстве.

Равно искусный во врачевании недугов душевных и телесных, Святитель Варсонофий был действительным врачом своей паствы, назидаемой его словом. Однако сердце влекло его к тому месту, где обильнейшая предстояла жатва, в обращении язычников и Магометан; через четыре года он испросил себе увольнение от епархии и удалился на покой в прежнюю свою Казанскую обитель, где принял схиму, но не оставил спасительных трудов. Истощенный подвигами и годами, он был возим на тележке учениками своими в церковь, и проповедовал еще слово Божие с болезненного одра. Провидев день блаженной кончины, он приготовил себя к небесному отшествию принятием Св. тайн и предал чистую душу Богу 11 Апреля 1596 года. Тело его, по собственному завещанию погребено было подле Св. Гурия в часовне за алтарем обители Спасовой, Архиепископом Казанским Тихоном, и через двадцать лет обретено нетленным, вместе с мощами его друга. Митрополит Гермоген, бывший при открытии, свидетельствует, что и мощи Варсонофия найдены целыми, только ног преподобного коснулось тление, и погребальные ризы их были крепче новых. Такому искреннему свидетелю можно дать веру. Святые мощи поставлены были в соборной церкви монастыря и, хотя также подверглись пламенному искушению, в бедственный пожар 1815 года, однако части их собраны в серебряной раке и хранятся на том же месте.

Я приехал в Казань на другой день после возвращения иконы Одигитрии в Седмиезерную пустынь, и весьма жалел, что не мог быть участником сего умилительного торжества. Это одна из тех живых летописей нашего отечества, которою навеки вписывается, как бы на скрижали, всенародным действием, какое-либо чудное событие, близкое сердцу, и такой памятник прочнее всяких мраморов и металлов. Нет почти ни одного древнего города на Святой Руси, где бы не встречались подобные явления, ознаменованные крестными ходами. И здесь признательная Казань воспоминала чудное свое избавление от морового поветрия, которое трижды опустошало Россию в половине XVII века; орудием же спасения была икона Богоматери Смоленской, из Седмиезерной пустыни, тогда еще недавно основанной за семнадцать верст от города. Смиренный выходец Великого Устюга был основателем сей Вифсаиды на месте идольского требища Черемисов, из коих много обратил он к свету Христову.

Избегая молвы о своей святости и не желая первенствовать в кругу собравшейся около него брани, пустынник переселился из любимого уединения на подворье благочестивого Митрополита Казанского Матвея; он испросил у него позволенье послать от себя в обитель родовую икону свою Одигитрии, которая прославилась у него в семействе многими исцелениями; и в пустыни повторились благодетельные сии явления, так что множество народа начало в нее стекаться и вскоре она процвела, при Владыках Казанских Корнилии и Лаврентии. Когда же страшная зараза распространилась по всей России и окружное послание Никона Патриарха возбуждало всех к покаянной молитве, лучшим средством поставляя против заразы соблюдение постов и заповедей церковных: тогда и в дальнюю Казань потекли богомольцы для поклонения новоявленным иконам Смоленской и Казанской.

В отсутствии Митрополита Корнилия, который находился в походе при Царе Алексее Михайловиче, один из гостей Московских, Василий Шорин, советовал градоначальнику боярину Салтыкову, прибегнуть, посреди всеобщего смятения, к заступлению Богоматери и принести торжественно икону ее в бедствующую Казань. Благочестивая старица, жившая в девичьей обители Казанской, подкрепила речь бывшим ей видением: старец Евфимий явился ей и повелевал исполнить совет гостя. Наутро Игумен Предтечевой обители послан был за чудотворною иконою и, подняв ее благоговейно из Седмиезерной пустыни, остановился на обратном пути за две версты от города, там, где теперь монастырь Кизический. Воевода со всем духовенством вышел на встречу грядущей избавить их от напрасной смерти, и все пространство от Казани до Кремля наполнено было народом, падавшим ниц пред иконою: услышана была столь усердная молитва; и как только обнесли Одигитрию около стен Кремлевских, видимо стала ослабевать зараза и мгновенно рассеялись черные тучи, которые несколько недель висели над бедствующим городом. На другой день кругом всей Казани обнесена была чудотворная икона и зараза прекратилась. Неделю спустя хотели возвратить в обитель целебный образ, но опять показались зловещие тучи, и правители Казанские решились до времени оставить в городе залог его спасения.

Когда же чрез несколько месяцев Митрополит Корнилий велел, с подобающей честью, возвратить икону в пустынь, снова усилилось моровое поветрие и принуждены были опять принести чудотворную икону. С тех пор установлено ежегодно приносить ее в город около того времени, когда наиболее свирепствовала зараза, т. е. с половины июня и до половины июля, и совершать с нею крестные ходы кругом всей Казани, что и доныне соблюдается. Замечательно, что не только память минувшего бедствия, но даже древний очерк Казанских стен сохранился чрез сие торжественное шествие, потому что оно следует по прежнему направлению ограды и останавливается для литий на тех местах, где были ворота. Так много существенного и охранительного есть даже во внешних обрядах Православной Церкви, не говоря уже о внутренней спасительной ее силе для каждого верующего.

Памятником чудесного избавления остался еще монастырь Кизический, который так украшает окрестность Казани по ту сторону реки, под сенью своей живописной рощи. Митрополит Новгородский Корнилий, краткое время бывший на кафедре Казанской, и Адриан, возведенный с нее на Патриархию Всероссийскую, общим иждивением устроили сию обитель на том месте, где остановилась чудотворная икона, прежде внесения ее в город; а странствовавший по святым местам иеродьякон их Стефан принес в дар обители частицы мощей девяти мучеников, пострадавших в Кизике, что на берегу Мраморного моря; оттого и усвоилось монастырю название Кизического.

Еще одна обитель внутри самого города привлекает усердие не только жителей Казани, но и всей России, потому, что ее чудотворная икона прославилась в целой Империи и имела благодатное влияние на обе столицы: так знаменательна была судьба Казани, вскоре после обращения ее к свету Христову. Во дни Иоанна, двадцать семь лет спустя после покорения им царства, страшный пожар, опустошивший часть города около Кремля, был виною явления иконы Богоматери, которая доныне чествуется под именем Казанской: подобно Владимирской и Смоленской ознаменовалась она не в каких-либо частных случаях, относившихся до одного лица или города, но в событиях всенародных, и в самую тяжкую годину для государства. Конечно благословенная, хотя и неведомая рука, начертала лик Пречистой Девы, ознаменовавшийся столькими спасительными подвигами для нашего отечества; начало же прославления сей иконы весьма скромно, как и начало всего великого. Девятилетняя девица, дочь стрельца, имела видение, что на пепелище сгоревшего их дома таится чудный образ и должно обрести его прежде, нежели строить новое жилище. Явление повторилось и уже на сей раз, икона виделась ей испускающею из себя пламенные лучи, готовые опалить непослушную. Смутились родители отроковицы, но не скоро поверили ее словам, доколе, наконец, страшные видения побудили их возвестить о том Архиепископу Иеремии и воеводе; однако и им показались странными такие речи убогих горожан. Но не оскудела вера юной Матроны и ее матери; с помощью ближних они сами стали рыть родное пепелище, и к чрезвычайному утешению обрели желанный образ Богоматери. Быстро распространилась радостная молва по всему городу; пепелище стрельца Анучина наполнилось народом; Архиепископ и воевода, со всем духовенством, пришли поднять чудотворную икону и торжественно перенесли в соседнюю церковь Святителя Николая Тульского; теперь на месте ее сооружен теплый собор монастырский во имя того же Чудотворца. Будущий Патриарх Гермоген, тогда еще священник, при другой церкви Святителя Николая, что в гостиных рядах, один из первых благоговейно припал к честной иконе, которой знамения впоследствии описал уже в сане Митрополита Казанского.

Царь Иоанн исполнился радости духовной, при вести о столь благодатном явлении во вновь покоренном им Царстве; он велел снять для себя список с новой иконы Казанской, которая с тех пор сделалась семейною в Царском роде, и еще более усвоилась дому Романовых, когда с другим списком сей же иконы Князь Пожарский освободил Москву. Царь повелел соорудить соборную церковь во имя Пресвятой Богородицы Казанской, и при ней устроить женскую обитель, первую в Казани, день же обретения иконы праздновать 8 июля. Дочь стрельца была первою монахинею под именем Мавры, а впоследствии Игуменью сей обители, которая процвела во время управления Митрополита Гермогена. При нем еще более прославилась Казань явлением нетленных мощей трех первых ее Святителей.

Конечно, и собственная святость сего великого мужа Церкви привлекла ему свыше такую благодать, ибо он сам имел утешение перенести мощи Святителя Германа в Свияжск и обрести в Спасском монастыре, где одно время был Архимандритом, мощи двух своих предшественников, по кафедре и обители, Гурия и Варсонофия. Пламенная душа его, которая стремилась ко всему отечественному и заранее как бы уже приготовлялась ко всесожжению для спасения всея Руси, не удовольствовалась обретением стольких сокровищ духовных. Известясь, по давнему преданию народному, о трех мучениках, Иоанне, родом из Русских, и двух крестившихся Татарах, Стефане и Петре, которые пострадали, за исповедание имени Христова, еще до покорения Царства, он установил совершать память их ежегодно, как равно и всех воинов Русских, избиенных при взятии Казани. В продолжение восемнадцатилетнего святительства, ревностный Гермоген возрастил все посеянное первыми Святителями; когда же сам возведен был на высшую степень Патриаршества, он оставил вместо себя достойного преемника Митрополита Ефрема, который действовал в том же духе.

Ефрем возбуждал грамотами своими всю землю Русскую, ко спасению родной столицы, в стенах коей томился заключенный Гермоген. Он одушевил на подвиг и Князя Пожарского, послав ему список с чудотворной иконы Казанской. С нею двинулось к Москве ополчение Русское, ее помощью сокрушены враги отечества, и потому празднует Церковь 22 Октября иконе Казанской, в память освобождения Москвы от Литвы; соборный храм сооружен во имя ее Князем на площади Китай-города, и доселе бывает туда крестный ход из Кремля в день избавления столицы. Митрополит Ефрем не только был пастыреначальником, но вместе и гражданским правителем Казани, в эпоху смятений народных и никому не могли лучше доверить дальнюю область, как ревнителю спасения всея Руси. Он имел и великое утешение, как старший из всех иерархов Русских, в отсутствие Патриарха, возложить венец Царский на юную главу первого Романова:– вот каково было участие Святителей Казани в делах государственных. И чудотворная ее икона Богоматери еще более прославилась после освобождения первопрестольной столицы. Император Петр Великий перенес священный ее список в свою новую столицу, и там сделалась она общею святыней всего города, когда на месте прежней придворной церкви сооружен был нынешний великолепный собор Казанский. Тем более влекло меня сердце приложиться к первоначальной чудотворной иконе, которой освященные списки видел в обеих столицах, и я имел это утешение, после божественной литургии в великолепном храме девичьей обители, который вновь сооружен усердием Самодержцев наших, Павла и Александра; самая икона богато украшена их даяниями и ярко горит на ней драгоценная корона, которую возложила Великая Екатерина по время посещения Казани.

Монастырь Зилантов и пирамида витязей наших на поле Казанском, где совершились геройские подвиги славной осады, привлекали мое внимание с первой минуты приезда; я воспользовался свободным утром, чтобы посетить это поприще Русской славы. Ученый настоятель Зилантова, нечаянно встретившийся со мною во вратах своей обители, благосклонно вызвался показать мне летописную святыню, вверенную его хранению. Отрадное чувство исполнило сердце, когда, поднявшись на гору Зилантову, взошел я в ограду, и меня обвеяло свежестью вековых вязов, под сенью древней святыни, современной Христианским началам Казани: Архимандрит прояснил мне темное впечатление моего сердца, напомнив историческое значение сего места.

«Вы стоите», сказал он, «на том холме, где была разбита первая ставка Царя Иоанна с его походною церковью при знаменитой осаде Казани; и ставка оставалась здесь довольно долго, доколе не перенесли ее ближе к городу, туда, где теперь пирамида Русских витязей. Достойно внимания, что и самая обитель при своем основании имела как бы обратное шествие, по тем же воинским граням, где останавливался походный шатер Иоаннов. Сперва Царь указал ей место на так называемом Русском кладбище, где теперь пирамида, ибо там всегда совершались молитвы за усопших; но четыре года спустя, когда сильное наводнение Волги подмыло камни основания, он велел, по ходатайству первого Игумена Иоакима и Святителя Гурия, перенести монастырь на сию Зилантову гору, ознаменованную его первым становищем и вторым кладбищем Русских; место особенно благоприятствовало обители; древние вязы свободно разрослись над прахом воинов и первых Христиан Казанских, которые здесь искали вечного упокоения».

Архимандрит ввел меня в холодный собор Успения, соединенный переходами с теплым Всех Святых. «Обе сии церкви», сказал он, «построены в XVII веке, но их начало от Царя Иоанна: он пожертвовал на них до 400 рублей, а благоверная его Царица Анастасия устроила на собственное иждивение иконостас Успенский, и ее местные иконы у нас сохранились. Митрополит Казанский Матфей впервые освятил собор в 1625 году, а нынешний Владыка Киевский Филарет, будучи Архиепископом нашим, освятил его опять в 1835 году, на самый праздник Успения Богоматери, и нам утешительна сия память доброго нашего пастыря».

Я увидел в церкви гробницу, прислоненную к западной стене, и спросил, кто почивает под сенью храма? «Муж праведный, хотя и мало кому известный», отвечал настоятель: «это бывший Архиепископ Суздальский Иосиф, друг Никона Патриарха. Истощив силы свои на служение Церкви, он просил увольнения от епархии и здесь провел последние два года жизни на своем обещании, как постриженик сей обители, в подвигах молитвы к общему назиданию; память его и доселе в глубоком уважении у народа, и усердные служат панихиды над его гробницею».

Итак, вот еще одно неведомое светило новопросвещенной земли Казанской, которая столь быстро принесла обильный плод святости. Настоятель вывел меня из своих келий на ограду, которая устроена была с бойницами на случай осады, потому что обитель подвергалась частым нападениям окрестных еще не умиренных жителей. Высокие густые вязы осенили ее изнутри, снаружи открываются во все стороны живописные виды: ни откуда не представлялась Казань в таком великолепии, как с балкона настоятельских келий; вся она, начиная от Кремля и до крайней слободы Татарской на озере Кабане, рисуется на горизонте, восточным очерком своих разнообразных башен и колоколен, храмов и мечетей, и столь же своенравная река Казанка, излучистыми изгибами, оживляет пространное поле, которое разостлалось от Зилантова до Кремля. Мне любопытно было взглянуть на гнездо баснословного Зиланта, который взошел в герб Казани, и Архимандрит провел меня по ограде, мимо тесной надворотной церкви Святителя Алексия, в угловую башню; оттуда показал полуизсохшее озеро, каких много в окрестностях Казани, наполняемое только во время весеннего полноводия. «Здесь, в этой тесной долине», сказал он, «народное предание свило гнездо своему змею, которого память столь тесно связана с началом Казани, что даже дракон сделался знамением ее Царства: мифы часто переживают истину».

Осмотрев обитель, которая послужила первым рассадником Христианства покоренной области, ибо в ней существовало духовное училище до открытия Семинарии, и просил настоятеля довершить свой радушный прием и сопутствовать мне к памятнику. Никто лучше Архимандрита не мог объяснить мне все, что в нем достойно внимания, так как и самый памятник приписан к Зилантову. Он стоит на берегу Казанки, которая свивается дугою пред сею могильною пирамидою, как бы сам древний Зилант, исшедший из своего логовища; все поле смерти и славы широко расстилается вокруг гробового хранилища витязей Русских. Мы взошли во внутренность пирамиды, образ коей, взятый с древнейших гробниц Мемфиса, соответствовал ее могильному назначению; но вместо тесной храмины с пустым Саркофагом, которые таятся в сердце исполинского здания Египетского, мне утешительно было видеть себя внутри церкви, освящающей памятник надгробный. Я желал знать, что было прежде на этом месте и кому празднует церковь? Настоятель отвечал:

«После перенесения Успенской обители на урочище Зилантово, здесь, на старом кладбище Русском, существовала всегда часовня, для ежегодного поминовения падших на брани, и еще с самого начала установлен крестный ход, из Кремлевского собора, к сему месту, 2 октября, на память покорения Казани. Самая пирамида устроена недавно, после 1812 года, усердием Архимандрита нашей обители Амвросия, который не мог равнодушно видеть, что нет достойного вместилища костям стольких витязей, когда Господь прославил наше отечество новыми подвигами и подвижниками. Подписка началась с жителей Казани, и до ста тысяч рублей пожертвовано было на сооружение памятника. Нынешняя церковь освящена тем же благочестивым Архипастырем, как и наша, в 1832 году, в знаменательный для нас день взятия Казани: она празднует Нерукотворенному образу Спасову, потому что лик его был начертан на царственном знамени Иоанна, которое здесь развевалось над его последнею ставкою, и с коим торжественно вступил он в покоренный город».

Исполненный воспоминаниями минувшего, спустился я, вслед за Архимандритом, в подземелье,– мрачный склеп, где хранятся кости избиенных; тускло теплилась лампада пред распятием и освещала открытый саркофаг на высоком подножии, сквозь решетки коего виднелись кости человеческие; саркофаг был исполнен черепами храбрых. Настоятель посветил мне вовнутрь сего сокровища смерти и дал прочесть надписи, по обеим сторонам гробницы; прилично избраны обе из Священного Писания: одна ветхозаветная, из Книги Царств, надгробная песнь Царя Пророка падшим на горах Гелгуйских: «Возлюбленнии и прекраснии, неразлучнии, благолепнии в животе своем, и в смерти своей неразлучишася, паче орлов легци, паче львов крепни» (2 Царств 1:23). Другая новозаветная, из Евангелия Иоанна, о подвигах любви: «Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя» (Иоан. 15:13).

«Этот саркофаг», сказал мне Архимандрит, «есть только устье обширной могилы, которая отселе распространяется, из-под пирамиды, во все стороны и только прикрыта дощатым помостом. Здесь, в числе избиенных, собраны все громкие имена княжеские и боярские, как безразлично смешаны их кости; здесь и первые мученики за Веру Христову, пострадавшие до взятия Казани, Петр, Иоанн и Стефан. Усердие Патриарха Гермогена установило для всех их торжественную панихиду, как то при начале предназначено было самим Иоанном. Ему первому возглашается нами вечная память «как победителю Казанского Царствия и Христианския Веры насадителю»; и вслед за ним «на той же брани доблественне храбрствовавшим и усердно в подвизе пострадавшим и избиенным, Князю Димитрию Микулинскому, во иноцех Дионисию, и прочим, которых имена поминаются по родам их, Тверичи, Костромичи, Галичане…». До трехсот имен вписал Святитель в синодик свой, ибо он усердствовал, чтобы все Князья и Бояре и люди служилые, которые побиты были под стенами Казани, воспоминались молитвенно, и это совершается доныне.

Когда мы вышли из мрачного склепа, исполненного смертью, и стали с восточной стороны пирамиды, лицом к Казани, Архимандрит продолжал: «От сего места, где теперь могила храбрых воинов и где была некогда ставка Царя, начинался главный подкоп под башню Кремлевскую, и здесь, в самую минуту взрыва, возгласил Протодьякон вещие слова Евангельские: «да будет едино стадо и един пастырь». Речь Архимандрита живо напомнила мне самое событие, и я погрузился мыслью в созерцание минувшего. Я представлял себе пламенную молитву Царя, когда уже послал он свои дружины к роковому приступу, и вот, внезапно слышит он, по гласу Евангельскому, как бы по вещей трубе Священников Иудейских, падение стен сего второго Иерихона, отовсюду обойденного его дружинами; и новое Царство присоединяется к его многоплеменному стаду, над коим поставлен он царственным пастырем. Мысль за мыслью, картина за картиной сменялись в моем воображении, и все кровавое зрелище приступа и отпора и конечного торжества, как будто повторилось пред моими глазами, в виду сих роковых стен, пред коими давно замолкло оружие брани.

Краткость моего пребывания в Казани не позволила мне, с должным вниманием, осмотреть все достойное внимания в этом замечательном городе, который поставлен у нас как бы на грани Запада и Востока. В высшей степени занимательны его учебные заведения, светские и духовные, где встречаются Азия и Европа, в изучении их многообразных языков для последующей проповеди Христианства и археологических изысканий. Но Академия Духовная, недавно основанная в Казани, переносилась в бытность мою на Арское поле, в свое новое обширное здание, и это было также время вакации для Университетов. Однако и то, что я мог осмотреть в нем, по благосклонности его Попечителя, дало мне высокое понятие о его цветущем состоянии. Должно удивляться, до какой степени плодотворна почва Русская, не только в отношении вещественном, но и в нравственном, когда видишь, что учебное заведение, столь обширного размера, могло, как бы по волшебному манию, внезапно возникнуть и процвести в совершенной пустыне, вдали от обычных путей просвещения народного, и на все это достаточно было четверти века, тогда как знаменитые Университеты Италии, Франции и Германии считают целые века своего существования.

Обсерватория Казанская есть одна из самых благоустроенных в России, исключая столичной, по богатству ее астрономических орудий. Здесь однако, я не имел случая наблюдать ночью, с помощью ее колоссального телескопа, круг луны и перехождение планет на звездном небе; за то днем я вполне насладился, с ее вершины, очаровательною панорамою Казани, которая так живописна, издали и вблизи, с какой бы точки на нее ни взглянуть. Вся она разостлалась здесь, вокруг сей сторожевой башни вечернего неба, со своими Татарскими слободами, по ту сторону озера, и живописными обителями на окрестных полях: невольно отвлекались взоры от горнего созерцания, которое бы должно внушать самое место к сей земной картине, блиставшей полным сиянием полуденного солнца.

В Воскресный день, 1 Августа, который был вместе и праздником Всемилостивого Спаса, Архиепископ Казанский совершал торжественную литургию, в своем кафедральном соборе, и произнес умилительное слово о страстях Господних, весьма приличное дню, когда крест Господа должен был освятить воды. Величествен был и крестный ход из Кремля, чрез Тайницкие или Иорданские ворота, на мост реки Казанки, где совершалось освящение. Архиепископ, окруженный всем своим клиром, высоко нес над главою животворящий крест, который рассеял тьму язычества в стране Казанской. В толпе народной, самые Татары и Черемисы благоговейно, хотя и безотчетно, снимали шапки пред сим залогом спасения всех человеков. Стены и башни Кремлевские и оба берега Казанки унизаны были народом, но глубокая тишина царствовала посреди такого многолюдства: внятны были пение ликов и каждое слово освятительной молитвы. Радостным трепетом дрогнуло сердце, когда при погружении креста в речные воды возгласил хор:

«Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое; победы благоверному Императору нашему на сопротивныя даруяй и твое сохраняяй Крестом твоим жительство».

Я вспомнил, что и самое торжество 1 Августа, Происхождение честных древ, получило начало в пределах Казанских, ибо славный поход Князя Андрея Боголюбского против Волжских Болгар и современная победа Императора Греческого Мануила над Сарацинами внушили обоим благочестивую мысль, воспоминать крестным ходом сие двойное торжество, так как знамение Креста предносимо было в битве против неверных. Я вспомнил также, как после многолетнего владычества Исламизма в сих пределах, превозмогла наконец сила крестная, когда разгромил Иоанн твердыни Казанские!.. И вот уже башни сего Кремля, вместо враждебных воинов Татарских, обставлены были благоговейными богомольцами, которые, как неодолимым оружием, ограждали себя знамением Креста, в ту минуту, как этот залог победы Христианства погружаем был в освященные воды Казанки. Так все изменилось в течение немногих веков, и честное древо Креста, только прошедшее с Боголюбским по восточным пределами Руси, в предзнаменование будущего их просвещения, навеки водрузилось здесь мощною рукою Иоанна, и разрослось и процвело, при молитвенном дыхании трех Святителей, Гурия, Германа и Варсонофия.

Дивны, по истине, судьбы Православной Руси, которой свыше предназначено быть забралом Христианства на Востоке и крепкою своею мышцею сокращать постепенно исчезающее пред яркою ее денницею царство тьмы. Глас Божий глас народа! Это трепетное благоговение, с которым смотрят на исполинскую Русь все Магометанские народы, не ясно ли свидетельствует, что все они ждут от нее одной, рано или поздно, решения своей участи. Такое ожидание невольно облекается в тайные предсказания, которые ходят в народе доколе, наконец, отзовутся событиями. Спросите в Иерусалиме, от чего заключены Красные врата Соломоновы, которыми в смиренном торжестве въехал Спаситель, на жребяти ослем?– Русые победители должны взойти ими во Св. град!– Что это, миф или истина? не знаю, но предание существует. От чего двухглавый орел принял под сень свою исполинскую Империю, венчанными главами обращаясь к Западу и Востоку?– Это герб древней Империи Византийской, усвоенной новому Царству, чрез последнюю отрасль Палеологов.– От чего же в сердце сего орла, всадник на белом коне, попирающий змея? Это герб нашей первопрестольной столицы. Странно, однако, что на сего именно всадника уповает весь Восток, как на своего единственного избавителя, и везде имя Великомученика Георгия окрыляет дух ратных и подымает надежду угнетенных. Однако не без какой либо таинственной цели он сделался знамением Москвы, третьего Рима, как ее прозвали летописцы наши, и взошел в сердце Византийского орла. Как разгадать такие случайности, которые удачнее всякой предусмотрительности?

К кому из святых угодников Божьих наиболее имеет веры целая Россия? не к Чудотворцу ли Николаю, которого имя столь громко на Востоке, что и Магометане усердно ставят свечи пред его иконою, сами не разумея, какое чувство влечет их к сему победителю народов, по значению его имени. Не менее знаменательно для нас исполненное судеб своего народа, имя просветителя России, Равноапостольного Князя Владимира!– Оно при самом начале как бы уже обещало обладание миром просвещаемому от него Царству. Не исполнилось ли отчасти предзнаменование?– И сам Первозванный Апостол, осиявший светом Христианства кругом все поморье Понта и связавший с Византией, где основал первую кафедру, судьбу Славянских народов, между коими проповедал, не от мужества ли заимствовал свое имя, как поет ему Православная Церковь:

«Мужества тезоименитого Богоглагольника, и Церкве возследователя верховнаго, и Петрова сродника восхвалим, зане, яко же древле сему, и ныне нам воззва: приидите, обретохом желаемаго».

Так действительно и мы подражаем Первозванному! Обретши чрез него желаемого Христа и утвердившись Православием на незыблемом камени его Веры, мы взываем к Магометанским и языческим племенам Востока, и мало помалу внимают они нашему гласу, внутри и вне необъятных пределов наших, даже до отдаленных пустынь Америки, ибо такое Апостольство вверено Православной Руси.

Достоин внимания отголосок ее давноминувшего, в нынешних светлых судьбах ее! Мирно, без всякого насилия, распространилась Вера Христова, по зову Владимира, внутри его Государства; но с оружием в руках дважды ходила Русь завоевывать сию Веру, в Царьград и Херсон, и на кровавых полях Калки и Сити и на Донском побоище; до последней капли крови сражалась она за сохранение святой своей Веры, доколе, наконец совершенный упадок Орды не запечатлел торжества Христианства под стенами Казани. И доселе мирная проповедь Слова Божия оглашается внутри России; но оружием ратных огражден весь необъятный рубеж ее для защиты от неверных, и покоряющиеся племена, с течением времени, делаются братьями нам во Христе: так просветилась Сибирь, так просвещается Америка! Мнимо-небесная Империя Китая благоговейно взирает, из-за беспредельной стены своей, на исполинскую державу, которая так быстро возросла на вековом рубеже ее в одну меру с нею; Далай-Лама, из глубины Тибета, с изумлением видит, как его некогда верные последователи целыми племенами обращаются к Вере Христовой; кочующие поколенья степей Монгольских, от Восточного Океана и до Каспия, уважают заветную черту Империи и пропускают к ней богатые караваны Востока; обладатели Кокана, Бухары и Хивы посылают дары свои к мощному Владыке Севера, пред коим издали преклоняют главу, ибо и солнце Ирана закатилось пред блеском его державы и давно затмилась пред нею луна Оттоманская. Мнится видеть исполнение стихов псаломных древней славы Царства Соломонова, которое знаменовало Царство Мессии, ибо и теперь расширение державы Православия есть вместе и распространение света Христова:

«И обладает от моря до моря, и от рек до конец вселенныя; пред ним припадут Эфиопляне и врази его перст полижут, Царие Фарсистии и острови дары принесут, Царие Аравстии и Сава дары приведут, и поклонятся ему вси Царие земстии, вси язы́цы поработают ему» (Псал. 71:8–11).

Чего еще ожидать должно от непрестанно возрастающего величия Православной Руси, ибо конечно не без особенного промысла Божия поставлена она на такую высокую степень и проникнута живительною силою Православия? На Западе – умирения народов посредством племен Славянских, во главе коих она стоит и в спокойном величии повелевает мятущимися языками, которые, по словам псалма, от непрестанного поучения суете, восстали, наконец, на Господа и на Христа его; на Востоке же – обращения к истине Евангельской последователей Исламизма, который основан только на силе вещественной и при ее оскудении видимо падает, ибо не может устоять скопище его мрака против обилия света Христова! Но и не одной сей победы ожидает изнеможенный бедствиями Восток, от исполина, который, как выражается псалом, подобно солнцу восстал тещи путь, от края небеси и до края его. Нет, с истреблением тьмы чают от него и умножения света, ибо теперь светило Православия ярче горит в благоденствующей России, нежели в бедствовавшей Греции и Палестине и других давно обуреваемых странах. От сего чистого источника должен заимствовать потрясенный Восток утверждения в своих пределах, того Православия, которое некогда сам сообщил России, как священный залог Евангельских талантов благому делателю. Теперь, когда сии пять талантов принесли другие пять талантов, усердием трудившихся на ниве Господней, справедливо нам поделиться ими с старшею во Христе братиею, дабы все вместе, как верные рабы, взошли в радость Господа своего и Вера Православная просияла своим Кафоличеством во вселенной, чрез соборное единство Церкви многоплеменных народов под единым Главою – Христом.

После радостного торжества мне предстояла печальная разлука с многоуважаемым пастырем Казани, о котором конечно упомянул бы Царь Иоанн, исчисляя в письме своем добрых пастырей, ему современных, ежели бы и сей преемник Гурия жил в ту эпоху. Он благословил меня в своей кельи, образом присных ему Святителей Гурия и Варсонофия, о памяти коих столько заботится, чтобы обновлена была в сердце граждан Казанских; но ему хотелось еще дать мне напутственное благословение в обители Спасской при мощах Святителя Варсонофия. В соборной церкви монастыря встретил его Архимандрит со всем клиром и отслужил молебен Святителю. Приложившись к раке и веригам угодника Божия, я еще однажды мог любоваться благолепием храма, украшенного с чрезвычайным вкусом нынешним настоятелем. Кроме драгоценного убранства иконостаса и престола, замечательна в алтаре на горнем месте прозрачная икона Преображения Господня, поражающая взоры при открытии царских врат. С малыми средствами он сделал многое, по усердию, которое умел возбудить в гражданах.

Из соборной церкви мы пошли в заалтарную часовню, где обретено было столько сокровищ духовных и еще многие хранятся, ибо там рядом с великими Святителями, уже просиявшими нетлением, положены были схимники Иона и Нектарий, присные первому пастырю Казани, и один из величайших его преемников Митрополит Ефрем, венчавший на Царство Михаила, и два пришельца Греческие, здесь упокоившееся от многих странствий. С благоговением поклонились мы гробу великого мужа Церкви, возбуждавшего верных сынов России ко спасению отечества и заменившего ей Гермогена, на чью кафедру поступил в Казани. Он преставился в самый день Рождества Христова, и лето 7122 (1614) на его гробовой плите свидетельствует, что уже умиротворилась Россия, когда добрый пастырь отошел от временных трудов своих на вечный покой. Как назидательна такая гробница для потомства! Успокоительны для сердца, подле столь великого делателя, и скромные могилы двух простых иноков, каковы Иона и Нектарий, отец и сын, которые без всяких громких подвигов, неведомые миру, спаслись единственно глубиною своего смирения.

Мне любопытно было узнать, кто же были два Святителя Греческие, пришедшие на чужбину искать себе погребального покоя, близ первых великих пастырей Казани? Настоятель обители удовлетворил моему любопытству, поскольку сохранилась о них память в местных преданиях. Один из них, Епископ Греческих стран, Адрусской епархии Пелопонского острова, как гласит о нем надпись, и судьба его облечена тайною. Вероятно, тяжкие смуты в отечестве принудили его искать убежища в России, и он сперва поселился в Москве, а потом перешел в пустынь Макарьевскую близ Свияжска, где и скончался в 1706 году. Искренняя дружба соединяла его с благочестивым Тихоном, Митрополитом Казанским. Узнав от него, что по некоторому взаимному огорчению был он отлучен Патриархом Иерусалимским Досифеем, хотя и не состоял в его церковной области, Преосвященный Тихон озаботился доставить разрешенье уже усопшему, от настоящего его архипастыря, Патриарха Константинопольского, и получив разрешительную грамоту, подписанную Святейшим с одиннадцатью Архиереями, раскрыл гроб и положил ее в руки усопшему другу, а список с грамоты велел хранить в ризнице обители во свидетельство потомства. Как трогательно такое милосердное действие и дружеская заботливость даже за пределами гроба. Видно, до какой степени благочестивый пастырь понимал всю важность запрещения и разрешения Святительского, не только для сей жизни, но и для будущей. «Мы еще менее знаем о другом почившем здесь Святителе, сказал Архимандрит, потому что и самое лето его преставления не начертано на гробовом камне, хотя обозначен день смерти 19 Апреля, память Преподобного отца нашего Иоанна Ветхой Лавры, что в Палестине. По крайней мере, он скончался в день родственный ему по происхождению сего отшельника Святой земли, потому что погребенный здесь Епифаний принадлежал также к области Иерусалимской, будучи Архиепископом монастыря Святой Голгофы, что на Краниевом месте, как свидетельствует надпись на камне».

Это был, вероятно, монастырь Авраамов, извне прилегающей к Голгофе, которым теперь владеют Копты, потому что самая Голгофа находится внутри храма Воскресения и не почитается отдельным монастырем. Путнику Палестинскому знаменательно было обрести в дальней Казани неведомую гробницу Архиепископа Голгофы, как бы некий обломок Краниева места, с которого распятый Господь простер искупительные длани свои ко всему миру, всех призывая ко спасению. Между тем Владыка стоял в безмолвном созерцании, над упраздненными гробами столь близких его сердцу Святителей Гурия и Варсонофия, и спросил Архимандрита: «что за остаток деревянного гроба поставлен в углу часовни, из которого видно, что отделяют части?», но сколь радостно было его изумление, когда он услышал, что это остаток раки Святителя Варсонофия. Сам он, по недавности прибытия своего в Казань, не знал еще о существовании столь драгоценного сокровища, и чрезвычайною радостно утешилось его сердце при таком нечаянном открытии. Архиепископ велел настоятелю внести священную раку вовнутрь самого храма, где почивают мощи Святителя Варсонофия, дабы все могли ее видеть, как и раку Преподобного Сергия в Вифании. «Здесь мы расстанемся», сказал он: «нельзя было избрать для сего более священного места и утешительной минуты, когда обретено для меня неведомое дотоле сокровище. Благословение Святителей наших да сопутствует вам всегда на пути жизни».

Так мы расстались. Вечером оставил я гостеприимный кров, где провел несколько приятных дней. Солнце садилось, когда, на обратном пути, проехал я через Казань и его багровыми лучами окрашены были белые башни Кремля. Полная луна подымалась, когда переплывал я Волгу, и осеребрила широкие воды царственной реки: последние впечатления Казани и ее окрестностей, были столь же отрадны для сердца, как и первые!

На обратном пути из Казани изменила мне погода, дотоле благоприятная, и два дня, проведенные мною в Нижнем, были почти как потеряны от беспрестанных дождей. На сей раз я уже остановился посреди ярмарки, но мало было жизни вокруг, потому что, кроме ненастья, несколько случаев холеры, распространили невольное уныние; только вечером оживлялось общество в нижних галереях нашего жилища: там нынешний начальник губернии устроил в бывших пустых переходах все лучшие лавки Азиатских товаров и развлекал музыкой народное собрание. Мне еще предстояла довольно трудная поездка в Саровскую пустынь, по испорченной от дождей дороге, так, что в течение суток едва я мог достигнуть до Арзамаса, хотя он отстоит только на сто верст от Нижнего.

На рассвете представился мне этот замечательный город, исполненный благолепием своих храмов, которые остались свидетелями еще недавнего цветущего состояния его торговли и вместе с тем коренного благочестия его жителей. Многолюдная община, 35 церквей и собор, каким могла бы похвалиться даже столица, по обширности его и великолепию:– можно ли ожидать такого духовного богатства от уездного города, в котором нет и 9000 жителей? Хорошо если бы и новейшие города наши подражали сему благому примеру. С упадком кожевенной промышленности, которая составляла главный источник доходов Арзамаса, хотя и пустеет город, но не оскудевает однако усердие горожан к родной святыне: цветущее состояние женской Алексеевской общины свидетельствует о их духовном расположении.

Многое слышал я о сей знаменитой общине, где до пятисот вдов и девиц, посвятивших себя на молитвы и рукоделия, представляют удивительный пример благоустроенной обители; она держится только трудами и тем уважением, которое невольно внушает безукоризненная жизнь многочисленных сестер, иночествующих в полном смысле сего слова, хотя и без произнесения обета. Есть еще две такие общины в окрестностях Арзамаса: Ардатовская и Дивеевская, недавно устроенная с благословения старца Саровской пустыни Серафима. Как бы особенная благодать Божия почивает на сих пределах, где по соседству Саровской и Санаксарской пустынь, устроилось столько многолюдных общин, руководимых советами старцев! Арзамасская обязана своим началом благочестивому труженику, из дворянского рода Ушаковых, отцу Феодору, в мире Иоанну, который, находясь на службе царской, при Императрице Елисавете, оставил мир, будучи поражен внезапною смертью одного из своих товарищей. Он тайно ушел из столицы и долго скитался по отдаленным пустыням, доколе не был взят в Киеве, как не имевший при себе вида. Узнав о его прежней службе по гвардии, представили вольного инока Императрице; она же, по свойственному ей благочестию, только упрекнула его, зачем не открыл ей своего задушевного помысла, и разрешила ему постричься в обители Невской. Множество учеников и учениц стали стекаться к благоговейному иноку, возбуждая тем зависть братии, и для избежания оной удалился Феодор в Саровскую пустынь. За ним последовали многочисленные его ученики: посему иноки Саровские посоветовали ему испросить для своей общины приходившую тогда в упадок Санаксарскую пустынь того же уезда. Послушался их совета отец Феодор, и, будучи посвящен в иеромонахи, сделался настоятелем Санаксарским.

Но его заботила бесприютная участь многочисленных учениц, которые также все оставили, чтобы идти вслед за ним, и он испросил для них у духовного начальства недавно упраздненную в Арзамасе, женскую Алексеевскую обитель, где свободно могли они поместиться. Число их возросло до 150 еще при жизни отца духовного, который часто их навещал, чтобы пользовались его советами. Они не приняли на себя монашеских обетов, но правила данные им отцом Феодором были строже всякого обета, и доселе исполняются с чрезвычайною точностью.

Все у них должно быть общее и послушание настоятельнице безусловное; она же обязана с кротостью и благоразумием, наблюдать за нравом каждой сестры, для сохранения мира и удаления нерадивых. Не имея никаких окладов или угодий, община содержится единственно трудами рук своих и прославилась ими во всех краях России, особенно золотошвейным искусством; каждая сестра по своей способности шьет или прядет, или ткет холст, и это в теченье целого дня до глубокого вечера, а для того, чтобы не было между ними суетных бесед, одна грамотная читает вслух духовную книгу. После общей трапезы они вместе поют вечерню, повечерие и читают три канона Господу, Богоматери и Ангелу хранителю, с пятидесятью земными поклонами и молитвами на сон грядущих. Пополуночи опять собираются для чтения утренних молитв и псалтыри с помянником за усопших, и потом все расходятся к рукоделиям. В церковь к литургии все обязаны ходить по праздникам и стоять отдельно на хорах; в будни же ходят только престарелые и те, которые более свободны; крылосное пение не лежит на них, так как они не пострижены и служба церковная не составляет их главной обязанности.

Я еще застал раннюю обедню в летнем великолепном храме Арзамасской общины; дряхлый старец священник совершал ее и едва был слышен дрожащий его голос; только два причетника пели на крылосе и одна сестра прислуживала вместо пономаря; несколько стариц молились в стороне, а прочие были на работе. Я просил одну из сестер доложить обо мне настоятельнице, а между тем показать мне церковь, и был изумлен богатством ее украшений; но еще удивительнее было то, что все сие убранство, не говоря о ризах и златошвейных пеленах и плащаницах, даже самые иконы и их резные рамы и позолота,– все устроено женскими руками, потому что между ними есть искусные иконописцы и резчики. Все сии художества еще украшены строгою жизнью тех, которые занимаются ими, для благолепия храмов и на пользу ближних. Что сказать о такой общине, состоящей из пятисот благочестивых сестер, которые сами себе снискивают молитвенно пропитание, трудами рук своих. Вот истинно Христианское общежитие, основанное на послушании Богу и настоятельнице.

Она приняла меня с радушием, уже престарелая и болезненная, Марфа по имени, столь же заботливая, как и евангельская сестра Лазаря, но избравшая себе и благую часть подобно Марии; с трехлетнего возраста принесена она была в обитель и в ней получила духовное образование, которое в свою очередь передает другим, потому что умела приобрести общее уважение во всей окрестности по своим истинно Христианским добродетелям. Добрая настоятельница позволила мне осмотреть свои общественные заведения, трапезу и больничную церковь, и благословила в путь иконою Владимирскою, рукоделья общины, которая останется у меня памятью сего замечательного Христианского братства. Я поспешил далее в Саровскую пустынь за 60 верст от Арзамаса, уже в Тамбовской губернии

Густой лес, начинаясь от пределов Тамбовской губернии, представлялся все более и более дремучим, по мере приближения к Саровской пустыни. Узкая дорога поворотила круто влево, от большого Темниковского пути, в самую чащу бора, и там еще три версты пролегала, между вековых дерев, по глубокому песку. Должно было ожидать чего-либо необычайного в такой дикой глуши, созданной для жилища отшельников, и оно внезапно открылось сквозь редеющие ветви. С первым нечаянным звуком колокола, призывавшего к вечерне, столь же нечаянно прорезалась, между двух исполинских сосен, величавая колокольня, и вся белая обитель явилась изумленным взорам, посреди зеленой поляны, при устье двух малых речек, омывающих подножие ее пустынного холма. Зрелище было чудно; ярко облиты были все предметы вечерними лучами солнца. Я ждал убогой пустыни, и вот мне предстала великолепная лавра, на подобие Сергиевой, но лавра только по наружности, со всем внутренним убожеством общежительной пустыни, хотя и с благолепными храмами. Первый взгляд на нее уже удовлетворял сердце: потому ли, что давно жаждало оно насладиться уединенною святынею, отколе истекло столько великих светильников по всей земле Русской, или просто, по тайному безотчетному чувству, которое невольно располагает нас к одному предмету скорее и ближе, чем к другим?

Я перешел длинный мост, чрез быстрый Сатис, и, как бы по зову колокола, поднялся на живописный холм ко вратам обители.– «Не вас ли мы ожидаем?», приветливо спросил меня повстречавшийся со мною монах, и повел в прекрасную гостиницу у самой ограды; оттуда открылась мне очаровательная картина на всю поляну и на течение обеих соединяющихся рек, в объеме мрачной дубравы. Я забыл усталость трудного пути из Нижнего и поспешил в главный собор к малой вечерне. Новое изумление ожидало меня, при виде столь великолепного храма в таком диком уединении. Немногие города могут похвалиться подобными зданиями, и, однако, первым краеугольным камнем послужила ему пустынная молитва забытого отшельника, в непроходимой тогда дебри! Невольное умиление рождается в душе, при таком воспоминании начального убожества и нынешнего величия. Истинны слова черноризца Печерского о тех обителях, которые воздвигаются не златом и сребром, но молитвенным потом пустынножителей; начиная от Лавры Печерской, по всей России, исполняется его незабвенное слово, в течение многих веков, и еще конечно исполняться будет, доколе будет цвести благочестие и стоять на сем твердом основании Святая Русь!

Какая же обитель возникла внезапно, в дремучих лесах Темниковских, и что тут было прежде? Тут был Татарский город Сараклы, одного из подвластных Князей Золотой Орды; последний владетель Бекан жил тут во дни Великого Князя Донского, обладая многими окрестными городами и селениями, но и он принужден был удалиться за реку Мокшу в село Конгуш, от беспрестанных нападений на столь дикое место: род Князей Кугушевых ведет от него свое начало. На старом же городище остались земляной вал и глубокие рвы с четырьмя городцами на вершине холма, укрепленного самою природою, при слиянии двух рек. Кто же вступил во владение брошенной твердыни Князя Ордынского? – пустынножители, безвестные миру, но знаемые Богу, которых жизнь, по глубокому выражению Апостола Павла, сокрыта была со Христом в Боге (Колос. 3:3). Не вместе они жили, но один другому передавали молитвенное свое уединение; имя первого – Феодосий, сладостное в мире иноческом и как бы необходимое для положенья начала всякому общежитию, как в Палестине, так и в пределах нашего отечества. Герасим, достойный соименник Иорданского, наследовал Феодосию и освятил своими добродетелями место, которого будущая слава открыта была ему в светлых видениях. Иларион, юный годами, был преемником Герасиму и напомнил собою лицо первого пещерника Киевского, потому что и он стал рыть себе подземную келью в ребрах холма Татарского, как некогда тот не убоялся продолжать Варяжские пещеры: быть может, и здесь какие либо темные склепы Ордынцев навели на первую мысль о пещерах, которые обратились впоследствии в кельи иноков. Достойно внимания, что и сей древний Иларион, бывший Митрополитом Киевским, явился, в сонном видении, юному труженику и благословил его на подвиг.

Хотя отшельники сии не оставались до исхода дней своих в избранном ими жилище, по трудности жительства посреди столь диких лесов, однако они передавали друг другу таинственное преданье о будущей славе этого места: она им представлялась, в видении света неземного, на том месте, где потом сооружены храмы; она им слышалась в тайном звуке невидимого колокола, вестника грядущего благовеста; так почти всегда таинственно прорекались имеющие возникнуть обители, со времен самых отдаленных, и до нынешних. Нечаянное обретение медного креста одним поселянином, в разрытых им окопах, назнаменовало место сие для будущих святилищ. Настал заветный час прочного основания пустыни и явился муж, на то предназначенный, которого уже не устрашили страхования ночные и коварных человек озлобления; он принял благословение Илариона, сделавшись учеником его, и безвыходно поселился в его кельи, веруя, что уже подобает прославиться этому месту, потому что и его самого посещали откровения свыше. И в какое время помыслил он совершить это предприятие? когда упразднялись многие вековые обители, как бы отжившие свои годы, и самое монашество, казалось, умалялось. Тогда суждено было, вопреки помышлениям человеческим, прозябнуть этому новому семени иночества, глубоко пустить свои корни в почву Русскую и возрасти в великое древо, посреди дремучей дубравы; иноками, исшедшими из-под ее сени, должны были обновиться многие упраздненные обители и освежиться поблекшие пустыни, так что дремучий бор Саровский сделался рассадником иноков по всей Руси.

Иоанном звался в мире и в схиме этот первоначальник Саровский, Исаакием в пострижении иноческом, и происхождение его было самое убогое: он был сын причетника села Красного под Арзамасом, но уже с пятнадцатилетнего возраста посвятил себя на служение Богу, в Введенском монастыре своего родового города. Это было в 1689 году; отец его постригся также в монашество, под именем Феофана. Три года спустя, при последнем Патриархе Адриане, рукоположен был Исаакий, Митрополитом Сарским и Подонским, Евфимием, в иеромонаха Темниковского Санаксарского монастыря; но душа его стремилась к безмолвию пустынному. Он удалился в дремучие леса Саровские к отшельнику Илариону, получив от него пустынное наследство его пещер.

Не легко было принять на себя такой подвиг, который не перенесли многие прежде него любители сего дикого уединения: ибо, как говорит псалмопевец о искушениях духовных, наипаче страшных в одиночестве: «стрелы сильного изощрены со угльми пустынными» (Псал. 119). Но бодрый воин Христов не сказал, с прежде бывшими отшельниками сего места: «увы мне, яко пришельствие мое продолжися!», и хотя несколько раз оставлял оное, чтобы подкрепляться общением человеческим в окрестных обителях, однако опять и опять возвращался на избранное им поприще, твердо положив в душе своей: или одержать на нем совершенную победу над вражескими искушениями, или умереть на месте своего подвига; он знал, по словам Апостольским, «что брань его была не с кровью и плотью, но с мироправителями тьмы века сего, с духами злобы поднебесными» (Ефес. 6:12). Замечательно сказание сего подвижника о тех страхованиях ночных и томлениях духовных, которым он подвергался в своей тяжкой борьбе; но чрезвычайное его смирение не позволило ему назвать самого себя, и он приписал все с ним бывшее другому подвижнику, Илариону, которого называет юным монахом; нет сомнения, однако, что этот юный монах был сам Исаакий. Еще замечательно чрезвычайное сходство всех сих пустынных борений Саровского отшельника с теми, какие испытал, за двенадцать до него столетий, иной пустынник Палестинский, блаженный Иероним, хотя конечно Исаакий не имел случая прочесть его красноречивых писем к вельможам Римским. Такое сходство искушений и чрезвычайная трудность в их преодолении показывает, как много должно испытывать себя иноку и усовершенствоваться в братской обители, умиротворившись вполне с людьми и самим собою, прежде нежели выступить на состязание духовное с иными более опасными врагами, потому что тогда, при утончении плотских наших ощущений, из невидимых они делаются видимыми, а сочувствие иного мира не всякому бывает по силам!

Иногда представлялось ему целое полчище неприязненных, с воплями хотящих изгнать его из дебри, будто бы им принадлежащей; иногда казалось, что его мать и ближайшие родственники с плачем приступают к нему, умоляя оставить неудобоисполнимый помысел и возвратиться на жительство в обитель, где и они могли бы пользоваться его беседою. Но еще томительнее была внутренняя буря сердца, которое будто сжималось в груди от невыносимой тоски и убийственного уныния, поражавшего душу и тело каким-то мертвенным оцепенением, и самая молитва не всегда в силах была разогнать тоску сию: тогда наипаче представлялось опять воображению все красное мира и все облегчительное жизни общественной; келья пустынная делалась ненавистною, как смрадная темница, и даже чувствительный смрад наполнял ее внезапно, так что отшельник принужден был бежать из нее на свежий воздух; а если возвращался через силу, всякое рукоделие и чтение делались совсем невозможными от глубокого уныния. Напрасно иногда чаял он Бога спасающею, по словам псалма, от малодушия и от бури, когда удалялся бегая и водворялся в пустыни; бывали, однако и такие минуты, в которые возбудившаяся душа преодолевала искушения пламенною молитвою, но надобно было строго блюсти за собою, чтобы не поддаваться малодушию внутреннему и страхованиям внешним.

Однажды так сильно было волнение духа юного отшельника, что вся его пустынная келья, казалось, как бы колебалась вокруг него и сам он весь, от головы до ног, будто объят был пламенем и поражен лютою болезнью. В ужасе, схватив икону Пречистой Девы, устремился он в другую пустынную келью, далеко от него отстоявшую, на лесном городище, где обитал иной отшельник, по имени Герасим, и тот, оградив его знамением крестным, успокоил мало-помалу его душевное смятение. – Кто же был сей Герасим? – Вот опять разительный пример, как слаба природа наша, без всемогущей благодати Божией, и как посему недостаточно одного произволения для высшего состояния иноческого; но с другой стороны пример этого Герасима научает нас и не осуждать ближних наших, если не успевают они в своем благом намерении, когда оно им не по силам. Отшельник сей, которого не должно смешивать с первым того же имени, с молодых лет пожелал безмолвия, не победив своих страстей в общежитии. Он испросил у настоятеля обители, где пребывал, дозволения заключиться в затвор, потому что почитал уже себя совершенным старцем, но бежал в первую ночь заключения по страху привидений, и, стыдясь принести искреннее сознание в своем малодушии, стал скитаться по окрестным монастырям, доколе опять прежнее самонадеянное желание не повлекло его в пустыню. Он устроил себе келью в лесах Саровских на городище и там некоторое время ревностно подвизался; но и на него напала тоска одиночества со всеми ее ужасами, и не в силах будучи перенести стрелы сильного, изощряемые углями пустынными, он искал развлечения иногда в окрестных обителях, иногда в ближайших селениях; там совершенно возобладали им страсти. Однако прежнее доброе начало опять извлекало его из состояния чувственности; он на краткое время опять бежал в пустыню и ревностно принимался за молитвенные подвиги; но, уже не имея мира с самим собою, не имел его и с ближними. Завидуя совершенствам духовным Исаакия и пришедшего поселиться с ним другого инока Палладия, он наносил им много оскорблений, которые оба с благодушием терпели, помня завещание псаломное «с ненавидящими мира бех мирен». Неприязнь его особенно была для них чувствительна, когда внезапный пожар истребил собственную их келью и они принуждены были на время поместиться вместе с Герасимом; но уже не в силах будучи переносить его притязательного нрава, поселились в оставленной пещере Иларионовой и распространили ее собственными трудами. Наконец Герасим удалился совершенно из их пустыни и без вести исчез в мирской суете. Отшельники же продолжали свой подвиг, и когда Палладий перешел на жительство в обитель, Исаакий один подвизался в пустыне, победив совершенно постом и молитвою всякие искушения, потому что над ним исполнилось благодатное слово Евангельское, о победе над демоном: «сей же род ничим же может изыти токмо молитвою и постом» (Марк. 9:29).

Семь полных лет провел в уединении Исаакий, назидая словом и делом приходящих к нему и обращая иногда из раскола самых закоснелых. Таким образом один, приведенный им на путь истинный, поселянин, был им пострижен под именем Иринея, и ему оставил он свое пустынное наследие, когда братство Введенской обители в Арзамасе, где сам вначале постригся, убедило его принять над ними настоятельство. Но будучи игуменом, не преставал Исаакий радеть о своих духовных чадах пустыни, потому что к ревностному Иринею стали мало-помалу собираться иноки, а по смерти его, другой ученик Афиноген, со старцами Паисием и Иоасафом и некоторыми послушниками, продолжали образовать из себя пустынное семейство Саровское. Тогда Исаакий возымел мысль устроить для них церковь и обитель, хотя сам, богатый только нищетою Евангельскою, не располагал ни малейшими для того средствами. Может быть ему и не пришла бы на мысль возможность предпринять столь великое дело, если бы самая необходимость к тому не побудила: ибо тогда вышел строгий указ, чтобы все монашествующие жили в монастырях; живущих же в лесах, там, где нет церквей и ограды, велено было почитать за раскольников. Таким образом то, что, по-видимому, должно было подсечь до самого корня зарождавшееся братство, послужило к его утверждению.

Весьма трудно было приобрести землю для новой обители и согласить окрестных помещиков, уступить под нее свои участки, на которые многие имели притязание без всякого права. Исаакий вызвал из пустыни ученика своего Афиногена и, поручив ему Введенскую обитель, сам пошел умолять больших и малых владетелей, отступиться от своего лесного владения в пользу церкви. Он начал с Князей Кугушевых, которым, по преданию, принадлежало пустое городище, и по счастью нашел в них себе покровителей. Тогда поспешил в Москву, чтобы там испросить благословенную грамоту от Местоблюстителя Патриаршего престола Митрополита Стефана, и без труда получил оную на сооружение храма Живоносного Источника. Ему так пришло на мысль, по близости источника к пещере Иларионовой, и потому что хотел посвятить пустынь свою Матери Божией. Но не так легко было привести в исполнение благочестивое желание, ибо без указа Царского, об отводе ему земли под церковь, нельзя было приступить к строению, а чтобы получить указ, надобно было предварительно засвидетельствовать в Арзамасском суде добровольную уступку всех помещиков; но в течение нескольких лет все победило ревностное старание старца.

Успешное обращение Заволжских раскольников, которые пожелали иметь Исаакия своим пастырем, отвлекло его на время от устройства новой обители, потому что он, по чувству Христианского долга, не хотел оставить без руководства новообращенных; но Бог послал ему, на пути в Москву, опытного для них наставника, в строителе монастыря Переяславльского Питирима, который взялся быть их руководителем. Сей Питирим, сделавшись впоследствии Епископом Нижегородским, написал Пращицу Духовную и прославился обращением большей части раскольников своей епархии к свету Православия. Между тем Исаакий мог заняться исполнением давнего, многолетнего своего желания, и приступить к сооружению церкви близ того места, где прежде устроена была им самим часовня, в предзнаменование грядущей обители. В июне 1706 года имел он наконец утешение видеть храм Божий на давно забытом городище, посреди глухой дебри.

Замечательно было быстрое сооружение сей первой церкви; собственными его трудами и всего братства – в пятьдесят дней она уже была готова к освящению, и как скоро разнеслась о том весть по окрестности, отовсюду собрались многие тысячи боголюбивых людей, которые принесли с собою всю нужную утварь для храма, даже колокола, и самую пищу для столь многолюдного собрания. До такой степени пламенно усердие в сердце народа Русского, и стоит только возбудить в нем благочестивую искру, чтобы просияло сие духовное пламя. Страшный пожар, опустошивший вокруг необъятные леса Саровские, проникнул и в зачинавшуюся обитель, и к чрезвычайному огорченно братии истребил кельи и ограду, исключая одной только церкви Живоносного Источника. Не упал, однако, духом бодрствовавший настоятель; он немедленно приступил с тою же ревностью к обновлению утраченного и, руками иноков, воздвиглись опять из пепла прежние здания. В 1711 году довершил он начатые еще отшельником Иларионом пещеры в холме Саровском, с церковью во имя Преподобных Печерских Антония и Феодосия, и с помощью двух царственных благодетельниц, Великих Княгинь Марии и Феодосии Алексеевен, освятил подземный храм. Окрестные жители с неудовольствием смотрели на возникавшее братство среди лесов, где дотоле беспрепятственно занимались звериною ловлею и пчеловодством, истребляя вековые леса, и самый пожар, прикоснувшийся обители, едва ли не был делом зависти. Однако все умиряет кротость и терпение, и прежние враги сделались усердными помощниками старца.

Тогда стал он помышлять о духовном устройстве обители на будущие времена, утверждением в ней общежительного устава, и просил Местоблюстителя Патриаршего благословить его намерение. Проникнутый сам любовью к иночеству, Стефан укрепил, рукою властною, строгий устав Саровский и в грамоте своей изъяснил, столько же для нового братства, сколько и для нового мира, уже начинавшего чуждаться жизни иноческой, в чем состоят истинные ее обеты.

«Угождать Богу Всемогущему», пишет он, «благоразумные Христиане старались различными образами, испытывая, по глаголу Павлову, что есть воля Божия, дабы исполнять ее во всяком состоянии и звании, по мере сил своих. Сего ради, дабы открыть удобный путь к горней жизни, некоторые, горящие духом люди Господни, избрали себе житие целомудренное: одни в девственном состоянии, другие, после честного брака, удалялись в монастыри, оставив семейства и имущества, и уединялись в места пустынные, далеко от суеты мирской, дабы приближаться к Богу в непрестанной молитве, в посте и воздержании. Как бывало сие в древние годы, так и в нынешнее лето устроилась новая обитель старцем Исаакием, в пределах Арзамасских, на старом городище Сатиса и Сарова. С нашего благословения и по указу благоверного Государя, соорудил он там церковь, во имя Пресвятой Богородицы, и собравшиеся к нему братия, ради любви Божией, поста и молитв, восхотели уставить между собою житие общее, дабы ничего не иметь им в кельях своих, кроме необходимой одежды; никто не может назвать что-либо своим, но все у них должно быть общественное, начиная от трапезы. Лобызая пустынное безмолвие, они должны быть в совершенном послушании настоятеля, и без его благословения не выходить за ограду, даже для свидания с родственниками; пение церковное и правило келейное исправлять им вместе, во всяком благочинии, и никакого вклада и ни единой вещи не принимать на свое лицо, но все отдавать в казну монастырскую, дабы не было распри или превозношения: ибо все они должны быть равны между собою. Посему и аз, смиренный Стефан, дал им сию утвердительную грамоту, да работают Господу в страхе и радуются ему с трепетом, соделывая свое спасение по слову псаломскому и апостольскому, и как Святые Отцы в Церкви Святой утвердили, дабы чрез то сподобиться им вечной жизни во Христе Иисусе».

Положив, таким образом, прочное духовное основание своей пустыни, озаботился старец Исаакий о том, чтобы дать ей средства к существованию на будущие времена. Ласковым обращением и любовью приобрел он, от соседних помещиков, многочисленные вклады в обитель, не столько деньгами и вещами, сколько землями, лесами и рыбными ловлями, потому что все были проникнуты благоговением к подвижнической жизни настоятеля и братии, и многим послужила она назидательным примером ко спасению души; слава о том распространилась по всей России. Указом Императрицы Анны Иоанновны все эти земли утверждены были вечно за обителью в 1740 году, так как она не имела никаких других средств, к своему пропитанию, и этот богатый участок леса доселе сохранился монастырю, а чрез то сохранился и самый лес, потому что не смела коснуться его рука окрестных жителей, истребивших свои леса.

Исаакий положил при себе основание каменной соборной церкви, во имя Успения Богоматери, и чувствуя изнеможение сил своих, избрал в настоятели верного своего сподвижника Дорофея, который разделял с ним дикое его уединение; сам он пожелал провести остаток дней в безмолвной молитве. Прежнее имя Иоанна возвратилось ему с восприятием схимы. Это было в 1730 году; казалось, он сделал все, что только мог, для пустыни Саровской, упрочив не только настоящее, но и будущее ее благосостояние, и мог в мире закрыть глаза свои посреди благоговевшей к нему братии; но промысел Божий судил о нем иначе, и после семилетнего отдыха, восьмидесятилетнему старцу предстояло последнее искушение, лишившее его любимой им пустыни, а пустынь, драгоценного праха своего первоначальника. В последние годы царствования Анны Иоанновны, пришел в пустынь Саровскую один из придворных служителей в послушники, и принес с собою, без всякого умысла, в числе своих бумаг, копию с манифеста Петра Великого о престолонаследии, по которому должна была законно наследовать Императрица Елисавета, что вскоре и совершилось. Неосторожный послушник промолвился о том некоторым из братий и в числе их старцу Ефрему, одному из сподвижников строителя Иоанна. Оба они присоветовали новому пришельцу, не держать у себя столь опасной грамоты; но послушник, по своей преданности к будущей Императрице, не хотел истребить акта, и упросил простодушных старцев, позволить ему укрыть грамоту сию где-либо в церкви под великою тайной; однако тайна не укрылась от одного из недоброжелателей строителя, и когда дряхлый старец думал только о мирной кончине, внезапно против всякого чаяния, он был вытребован, вместе с Ефремом, в северную столицу. Пораженный столь тяжким изменением духовного своего мира, схимник Иоанн скончался вскоре по прибытии в Петербург, 4 июля 1737 года, и там безвестно был погребен при церкви Преображения, что в Колтовской. Испуганная братия его пустыни не озаботилась в первые годы испросить себе тело своего первоначальника; впоследствии же напрасно искали его могилу, в числе других безыменных около церкви.

Горькая участь постигла и верного ученика Иоаннова, Ефрема, который был лучшим его помощником по устроению пустыни и назидал братию благим примером, уделяя свободное время от богослужения на переписку церковных книг, доселе употребляемых в обители. Его лишили священства и сослали на жительство в город Оренбург, где он провел 16 лет в тяжком заточении, пономарем при крепостной церкви, безропотно перенося судьбу свою, хотя, с восшествием на престол Императрицы Елисаветы, одна его просьба могла бы возвратить ему утраченное! Но праведный муж, во глубине своего смиренья, находил более для себя духовной пользы, в безусловной покорности промыслу Божию, и на его волю предоставлял будущую участь. В свое время просияла его добродетель, необычайным образом. Однажды случилось убогому пономарю Ефрему, копая землю, открыть богатый клад, и он принес его военному начальству, не изъявляя ни малейшего желанья получить себе какую либо часть из приобретенного сокровища. Такое бескорыстье простого пономаря изумило начальство и невольно обратило на него внимание. Узнали, кто был Ефрем, и, подняв бывшее о нем дело, открыли совершенную его невинность, как бы тот клад, который сам ему нечаянно открылся для обличения правды. Указом Святейшего Синода освобожден был страдалец Ефрем из дальнего заточения, и сан священства, по его невинности, признан в нем неутраченным, а четыре года спустя, единодушное желанье всего братства Саровского возвело его на степень настоятеля, которую он сохранил до глубокой старости.

Но до тех пор несколько строителей, из ближайших учеников первоначальника, сменились один за другим в его пустыни, по кратком управлении, как бы в ожидании настоятельства сего мужа, испытуемого покамест огнем искушения. Дорофей, избранный самим Иоанном, управлял, всех долее, 17 лет, и довершил начатое им строение соборного храма Успения и каменную колокольню с церковью Архангелов и больничные кельи, с домовою при них церковью Соловецких Чудотворцев. Совершив, таким образом, и упрочив все предположения любимого своего наставника, и он подражал его примеру, облекшись в схиму под именем Димитрия, уже в 70-ти летнем возрасте. Схимник избрал на свое место скромного Филарета, родом из дворян Смоленских, человека опытного, который успел, в короткое время своего управления, отразить неправильные притязания соседних помещиков, когда они начали строить винокурни за версту от обители, на земле за нею утвержденной указом Царским. Тогда были определены и размежеваны ее лесные участки, и уже с тех пор, не подвергалась она подобной опасности, от неблагонамеренных людей. Памятью Филарета осталась каменная теплая церковь, во имя Живоносного Источника, на место первой деревянной. Преемник его Маркелл, им самим избранный, и другой строитель Прокопий, не оставались долго на местах своих, переводимые властью архиерейскою в иные обители, более почетные по сану Архимандрита, хотя и менее любезные их сердцу; но и они успели соорудить две церкви, Святителя Николая, над святыми вратами, и Иоанна Предтечи, у входа в пещеры Иларионовы, над источником. Тогда вступил, в давно предназначенное ему правленье обители, благочестивый старец Ефрем, в 1788 году.

Никто лучше Ефрема не мог управить обителью, ибо он почти присутствовал и при ее начале, опытным взором проникал все духовные ее нужды, и, будучи сам искушен страданьями, мог и искушаемым помогать, по словам Апостола. Частая перемена настоятелей, переводимых по воле, местных Архиереев на архимандрии в иные обители, была опасна для недавно учрежденного общежития; не чувствуя себя упроченными в пустыни, они не могли столь ревностно о ней заботиться, потому что смотрели на свою степень строительства как на переходное состояние. Ефрем, возвращенный опять своей духовной родине, посвятил себя исключительно устройству Саровского братства, полагал основанием собственный благой пример. «Любить Бога не половинно, а всем сердцем, терпеть на одном месте, куда призваны Богом, послушанье проходить усердно и со смиреньем, любить нищету и нестяжанье, как многоценное сокровище, прилежать неослабно к молитве, в келье упражняться чтением книг отеческих, быть молчаливу с братиею, но совесть иметь откровенну к духовному отцу и настоятелю, и блюсти крепко чистоту душевную и телесную»– таковы были опытные назиданья сего Ефрема, духом молитвы и умиленья напоминавшего лицо Сирского своего соименника.

Любовь к нищим восходила в сердце его до высшей степени, потому что он всегда памятовал, как сам был убогим и пресельником в дальней стране. Во время жестокого голода, опустошавшего Россию в 1775 году, когда народ питался желудями и древесною корою, старец велел открыть все монастырские запасы нуждающимся и, в течение семи месяцев, обитель прокармливала ежедневно от пятисот до тысячи человек; они стекались со всех сторон в сию сокровищницу христианского милосердия, где вместе с насущным хлебом преподавался и духовный. Услышав ропот некоторых из числа братии, о чрезмерном оскудении обители, настоятель созвал старейших, спросил о мнении каждого и потом, с глубоким вздохом, сказал: «Не знаю, как вы, но я расположился, доколе Богу угодно будет, за грехи наши, продолжить голод, лучше страдать со всем народом, нежели оставить его гибнуть от голода. Какая нам польза пережить подобных нам людей? а из них, быть может, некоторые, до сего бедственного времени, и сами нас питали своими даяниями».

Все прослезились, внимая столь трогательному слову, и положили единодушно, устоять в своем нищелюбивом подвиге. В том же году, по миновании голода, старец, чувствуя истощение сил своих, собрал опять братию и приказал избрать на свое место настоятеля, потому что сам хотел уже препроводить в безмолвии остаток дней, подобно блаженному отцу своему, первоначальнику Иоанну. Братия желала иметь строителем благочестивого старца Иосифа, который уже три года помогал Ефрему в управлении обителью и провел 48 лет в различных послушаниях; но Господь судил иначе, ибо тяжкая болезнь внезапно посетила избираемого, дабы не изменяем был подвиг его послушания. Тогда с общего согласия поставлен быль настоятелем муж крепкий и благоговейный, Пахомий, уже многие годы подвизавшийся в пустыни Саровской, и он действительно оправдал строгою жизнью доброе о нем мнение; при нем пустынь достигла высшей степени своего развития и сделалась для других рассадником иночества. Год спустя, после избрания Пахомия, старец Ефрем достигнув 86 лет, в глубоком мире предал Господу свою праведную душу.

Пахомий имел утешение довершить начатое Ефремом строение нового собора Успенского, гораздо в больших размерах, по подобию Печерской Лавры: ибо умножающееся число братии и богомольцев требовало помещения особенно в храмовые праздники. Нищелюбивый обычай кормить безмездно, без различия, всех приходящих, не только не разорял обители, но привлекал к ней более усердия со стороны окрестных жителей и давал средства настоятелям сооружать те величественные здания, которыми теперь она красуется. «Сеяй скудно, скудостию и пожнет», говорил блаженный отец Пахомий: и еще «царствие небесное силою берется и усильные искатели достают оное» (Матф. 11:12). И действительно, в его время, явились такие подвижники в пустыне Саровской, которым и другие пустыни обязаны своим благоустройством: Дорофеева Южская, в пределах Ярославских, и Коренная-Знаменская, близ Курска, и наипаче древний Валаам. Старец Назарий, один из величайших светильников Сарова, вызван был Митрополитом Петербургским Гавриилом, для восстановленья сей упадшей обители.

Настоятель и сам местный Епископ Феофил старались удержать у себя знаменитого отшельника и представили о нем Владыке, как о человеке малоумном, но опытный в духовной жизни Гавриил проник тайну смиренья Назарьева. «У меня много своих умников», отвечал Митрополит, «пришлите мне вашего глупца», и невольный пришлец воссоздал духовно сию забытую на Севере пустынь; когда же упрочил ее благосостояние, пожелал опять уединиться в место прежнего своего жительства, и скончался в пустыне. Не так удачно было вторичное требованье того же Владыки, для назначения начальника духовной миссии в Северную Америку. Послушник его Феофан, впоследствие знаменитый настоятель Новоозерский, бывший сам в Сарове, указал Гавриилу еще на одного подвижника сей пустыни, Иоакима; но испуганный зовом архиерейским, он несколько лет юродствовал, чтобы только избавиться от высшей почести. Таковы были великие деятели во дни Пахомия, которым не уступал он в подвигах до глубокой старости. Епископ Владимирский Феофил, известясь о его предсмертной болезни, писал к нему трогательное послание, как некогда писали к великому Амвросию Медиоланскому, убеждая его, повременить своим исходом, для душевной пользы братии, и молить о них Господа в иной лучшей жизни, если уже суждено ему оставить сей временный мир».

Пахомий, подражая предшественнику своему Ефрему в заботах о вверенной ему пастве, избрал уже на смертном одре себе преемником благочестивого Исайю, в 1794 году; выбор его пал на достойного мужа, ибо в течение 12-летнего управления он поддержал славу обители, следуя во всем по стопам блаженных своих предместников. Не удивительно, что при таком постоянном ряде опытных настоятелей и таких подвижников, каковы были Назарий и прочие, процветавшие в дремучих лесах Саровских, пустынь сия могла подняться на ту высокую степень духовного совершенства, на которой еще стоит доныне, строгостью своего устава и жизнью братии. Назначение преемников, еще при жизни настоятелей, много послужило к утверждению братства, потому что изменение было только в имени строителя, духом же все они действовали воедино, не отклоняясь от спасительной черты, проложенной для них первоначальником Иоанном. Так и Исайя, за год до своей кончины, назначил по себе настоятелем строгого старца Нифонта, который управлял 35 лет обителью и облек ее внешним благолепием, как бы некую древнюю Лавру, Сергиеву или Печерскую. Все каменные здания были окончены при нем и сооружены новые церкви: Иоанна Предтечи над родником, куда исходят на Иордань, и Всех Святых, за оградою, над усыпальницею братии; прежние храмы просияли новою красотою; все местные их иконы обложены были позлащенными окладами с драгоценными камнями. Но внешнему благолепию пустыни вполне соответствовало и внутреннее, ибо время правления Нифонта было цветущим временем самых знаменитых пустынников Саровских, Марка, Серафима, Дорофея, Илариона и Александра, подвизавшихся в дремучем лесу около обители; имя их прославилось во всей России.– Кто не слыхал о Марке и Серафиме? Старец Нифонт, умирая в глубокой старости, не успел назначить по себе преемника, но выбор братии удачно пал на казначея Исайю, который был келейником при первом настоятеле сего имени и усердно исполнял все должности монастырские, в долгое управление Нифонта.

Этот второй Исайя, десятый по списку настоятелей Саровских от первоначальника пустыни благоговейно стоял на своем месте, когда я взошел в собор во время малой вечерни. Убожество его деревянной кафедры, на которой, вероятно, становились все первые строители, невольно бросалось в глаза, посреди великолепия храма, горящего золотом своих икон и украшений. Я не смел приблизиться к Игумену и нарушить его благоговейной молитвы, в которой подает он пример всей братии, являясь всегда первым на службу Божию и уходя последним. Прежде однако, нежели познакомился я с живым братством пустыни, мне хотелось поклониться тем из усопших членов семейства Саровского, с которыми был уже знаком по славе о их добродетели, далеко распространившейся. Я просил указать мне гробницы пустынников Марка и Серафима, и Игумена Назария, известного мне еще по Валааму, который доселе исполнен его памятью. Немного спустя окончилась служба и благодушный Игумен Исайя приветствовал меня, с некоторыми из старшей братии, в гостиной кельи: отраден быль ласковый прием простодушных иноков.

«Теперь вам предстоит еще трудный подвиг правила пустынного и всенощной», сказал мне Игумен: «а вы еще утомлены от дороги; итак отложите до завтра осмотр обители, если есть у нас что либо для вас занимательное, в дремучих лесах наших»; но, по краткости моего посещения, я не имел времени для отдыха. Тогда настоятель предложил мне взглянуть покамест на их библиотеку, составленную из духовных книг, которая хранилась в нижнем ярусе колокольни. Потом взошел я в кельи самого настоятеля, весьма убогие по отношению к сану начальствующего столь великолепною обителью: прихожая, гостиная и спальня, вот все помещение Игумена Саровского. Он заметил мое безмолвное удивление и сказал: «здесь жил в продолжение тридцатипятилетнего своего настоятельства, предместник мой, отец Нифонт, и все прежде его бывшие строители; не подобает, и мне иметь другого жилища, да и этого слишком довольно для моего недостоинства; не по силам мне тяжкое бремя начальства».

Однако, не смотря на его скромное о себе мнение, с пользою проходит он свое звание; опытность монашеская есть как бы природная добродетель в его семействе, потому что два его брата столь же полезно для Церкви занимают места настоятельские: Моисей в многолюдной пустыни Оптиной, в пределах Калужских, и Антоний в монастыре Малоярославском. Родом они из купечества Московского, и должно отдать справедливость этому почтенному сословию, что из него выходят многие добрые иноки и настоятели обителей; даже большая часть монашествующих, по всей России, едва ли не из звания купеческого, потому что оно отличается своим усердием к святыне пред всеми, да и Господь благословляет оное земными благами, ради этой пламенной любви к святой Церкви.

Из своей кельи Игумен пригласил меня, посетить одного молодого еще затворника, которого я знавал в Лавре Троицкой и который, от чрезвычайного подвига в посте и молитве, впал в изнеможение сил. Я изумился происшедшей в нем перемене; смертная бледность уже покрывала лицо его, тяжкая одышка препятствовала говорить; он сидел за книгою Священного Писания и, по оскудению возможности беседовать с людьми, мысленно беседовал с Богом, разумеющим пламенное его стремление к лучшей жизни. Мы сказали друг другу несколько кратких слов, вспомнив прежнее знакомство, и расстались, конечно, навсегда в здешнем мире, до свидания в вечности. При нынешнем оскудении монашества разителен и такой пример ревности, переносящий мысленно в давно забытые столетия.

Я просил настоятеля показать мне самого старшего из всей братии Саровской, и он привел меня в келью отца Израиля, достигшего крайнего предела человеческой жизни. Почти столетний старец уже не выходил из своей кельи и не любил, чтобы нарушали его безмолвие; говорят, что в его усеченных речах таится иногда дух прозорливости. Мне хотелось только принять его благословение, и старец осенил меня знамением креста, при желании духовных благ. Таким образом я видел, одного за другим, юношу и старца, обоих довершающими свое житейское поприще в молитвенном подвиге; на расстоянии стольких лет юноша достиг старца на крыльях духа, и едва ли не опередит его на пороге вечности. Назидательно для души такое зрелище, и где обрести его, если не в обители?

Между тем стали ударять к вечернему правилу, которое в иных обителях каждый инок может совершать у себя келейно, но здесь, по строгости Саровского устава, вся братия обязана исполнять его вкупе, для более точного соблюдения. Оно состоит из обычных канонов Спасителю, Божией Матери, Ангелу Хранителю, и молитв на сон грядущим, с многочисленными поклонами: более двухсот кладут в промежутке так называемой умной или безмолвной молитвы; но на сей раз, как это был вечер субботний, поклоны земные заменены были поясными: для непривыкшего – немалое облегчение. Вся братия собралась в теплой, пространной церкви Живоносного Источника, где сияет в богатой ризе храмовая икона Богоматери, принесенная еще при первоначальнике, в основание его пустыни, и теперь лучшее ее сокровище. Все монашествующие были облечены в короткие мантии, для удобства земных поклонов. Игумен пригласил меня на праздное место одного из отсутствовавших братий, и в сумраке вечера началось тихое чтение канонов. Умилительна была для сердца сия вечерняя молитвенная тишина, прерываемая частым возгласом «Господи помилуй», сорок раз повторяемым сряду, но неспешно и с поклонами, так что действительно это был искренний вопль души к своему Искупителю: «из глубины воззвах к тебе, Господи».

Здесь только вполне можно было оценить все достоинство сей высокой молитвы, искажаемой в иных церквах, безотчетным скорым повторением, которое сливает слова в непонятный гул. Действительно, это было чистое воздеяние рук, как бы возношение фимиама кадильного, во время вечерней жертвы. Грешник взывает о помиловании к своему Господу: Господи помилуй! Что может быть выразительнее сих двух многознаменательных слов? Еще более торжественным представлялось глубокое молчание, следовавшее за ними: всякий брат творил в уме своем безмолвную молитву, и собирал в душе своей мысли, дабы не рассеивались они, даже и молитвенными звуками. Как глубоко постигали отцы святые душевное состояние человека, которому давали они свои духовные врачества, благим опытом примененные сперва к язвам собственной души! И как легко судят иногда о сих великих благодетелях рода человеческого, не разумея всей благодатной силы их целебного подвига! Если только проникнешься духом их молитвы, невольно почувствуешь себя лучшим, хотя на краткое время, и, при нашей постоянной немощи, это уже есть великое благо для души, когда она, хотя немного погрузится внутрь себя, отвлекая себя от мира и приближая к Богу.

Я вышел из церкви, утомленный телом, но бодрый духом, и мог еще выстоять воскресную всенощную в соборе Успения, которая продолжалась тихо и благоговейно до глубокой полночи. Особенное впечатление производят на сердце монастырские ночные службы, отзывающийся первыми веками Христианства, когда верные собирались на усыпальницу Мучеников, в тиши ночной, чтобы укрыться от своих гонителей, потому что наступавший день для многих также готовил венец мученический! В следующее воскресное утро, соборное служение совершал настоятель в храме Успения, с двумя старцами иеромонахами, которые едва передвигали ноги на выходах из алтаря, но бодро предстояли престолу, как бы обновленные юностью орлей. Умилительно было видеть их благоговейное служение, проникнутое духом искренней молитвы, и слушать назидательную проповедь одного из старших братий, возбуждавшую к покаянию. Жадно придвинулся к амвону народ, как только поставили налой, и это свидетельствует, какая жажда слова Божия таится в сердце этих простых рабов Божиих, часто обличающих усердием своим, наше невнимание к проповеди. Немного было богомольцев, по обширности храма, однако в другой меньшей церкви их показалось бы довольно.

По окончании литургии я взошел в ризницу и любовался благолепием ее утвари. Вся она заключается в бывшем алтаре, которого иконостас сохранился на горнем месте, взамен внешней восточной стены, а самая церковь, то есть та, которая была сооружена при втором настоятеле Димитрии, обратилась в алтарь и к ней пристроена новая; до такой степени обширны ее размеры.

«Не по нашему духовному убожеству великолепен храм сей», сказал мне вошедший для разоблачения Игумен Исайя, «и нам, быть может, следовало бы более простоты. Знаете ли, что когда строитель Ефрем возъимел желание соорудить обширный собор сей и обозначил его будущее пространство кольями, то старшие из братии с негодованием раскидали все колья, говоря: «не подобает пустыне такое великолепие». Однако Бог помог строителю Пахомию исполнить мысль старца Ефрема и не ко вреду братии. Напротив того, она вся трудилась при созидании храма, и зодчими его были два инока Саровские: Питирим, который по своему усердию и многим трудам получил звание ктитора, и Иоаким, составивший план церкви; как бы второй Веселеил, который устроил скинию при Моисее, и он был вдохновен Богом на всякое художество. Оба ктитора положены рядом близ собора, по смиренному завещанию отца Питирима».

Тогда Игумен пригласил меня идти вслед за братиею в трапезу, где все расположились кругообразно вдоль стены, потому что трапеза была круглая; один только стол настоятеля, со старшею братиею, поставлен был особо во главе всех против входа. Насыщение Спасителем пяти тысяч прилично изображено на сводах трапезы; густой лес представлялся из окон, окраиною малых огородов, прилегавших к монастырской стене; все напоминало о совершенном отлучении от мира, и внятно было каждое слово читавшего инока, посреди глубокого молчания всей братии. Весьма проста была трапеза, хотя и воскресная, достаточная для поддержания сил, но без роскоши, как подобает в пустыне и обители, и даже без рыбы, по причине Успенского поста. Самым лакомым блюдом я нашел липовый мед, белый и прозрачный, которым особенно славится пустынь Саровская; ее привольные леса служат роскошным пристанищем для пчел; Соломон, в книге Премудрости, посылает нас учиться трудолюбию к муравью и к пчеле, и я с удовольствием отведал от пчел сот, памятуя о той пище, какую вкусил воскресший Господь, для убеждения Апостолов в действительности своего воскресения; утешительно было созерцать и этот благословенный рой духовных пчел, молитвенно собравшийся в пустынные улья Саровские.

Когда исполнился, таким образом, предо мною весь служебный порядок пустыни, начиная от малой вечерни, правило, всенощная и обедня, с последовавшей за нею трапезою братскою, я просил настоятеля дать мне воспользоваться свободным временем для осмотра обители. Хотя это был полдень, время, определенное для отдыха после долгого бдения, однако он сам радушно вызвался показать мне все достойное внимания внутри ограды. «Пустынь наша новая», говорил он, «любопытного в ней мало: оба храма вы видели, когда молились с нами; что же мне остается показать вам?– разве гробы отцов наших, если вы уже знакомы с ними по имени», и он повел меня к преддверию Успенского собора.

«Горькая и невозвратная для нас потеря», сказал он с глубоким вздохом: «отсутствие из среды нашей – гроба нашего первоначальника; сперва не порадели о том, а теперь плачем, но уже поздно, потому, что никак не могли отыскать его могилу в столице. Вот отдельно стоит, посреди монастырского двора, где было место прежней деревянной церкви Живоносного Источника, надгробный памятник второго настоятеля, схимника Димитрия; а здесь, пред нами, у самого преддверия собора, гробницы блаженного старца Ефрема и моего предместника Нифонта. Оба много потрудились для обители, и старец Ефрем велел тут положить себя при входе, как бы на страже. Пахомий и Исайя, у которого я жил келейником, положены с северной стороны собора, а старец Назарий, о котором конечно вы много слышали в столице, по его долгому настоятельству в обители Валаамской, погребен у алтаря теплой церкви, и вы видите его памятник отсюда. Если хотите поклониться могилам наших отшельников, Марка и Серафима, то они здесь отдыхают, с южной стороны собора. Может быть, для вас утешительно будет», продолжал Исайя, «взглянуть и на портреты всех бывших настоятелей наших, чтобы таким образом, хотя заочно познакомиться с ними!», и он ввел меня в кельи архиерейские, светлые и просторные, где обыкновенно останавливаются Тамбовские Архиереи.

При самом входе встретил нас сонм подвижников настоятелей, начертанный довольно искусною кистью, исключая двух первых, которых изображенья менее хороши; но несмотря на грубость живописи, чрезвычайно замечательно постническое, строгое лицо первоначальника, схимника Иоанна; длинные черты заживо иссохшего облика выражают всю пустынную летопись его труженической жизни, проведенной в лесах и пещерах, и внушают невольное благоговение; обличительным взором смотрит он, как бы из другого мира, на суету здешнего.

С особенною любовью указал мне Игумен на портрет многострадального старца Ефрема, и действительно нечто особенно благодатное сияло в светлом лице его. Он казался согбенным от дряхлости, но сквозь глубокие морщины проявлялась его духовная, обновленная юность, и светлый взор соответствовал снисходительной улыбке уст, готовых открыться для приветливого слова. Не напрасно начертана была надпись на портрете:

Ефрем не Сирин ты, но Русский ты Ефрем,

Саровской пустыни броня еси и шлем.

Много радушия и старческой красоты видно также на лице строителя Исайи, и настоящий его соименник мог засвидетельствовать верность портрета, равно как и предместника своего Нифонта. Но черты Нифонта, как и черты Пахомия, носят выражение строгости, и таковыми действительно они были оба по своему характеру. Долго смотрел я на эти портреты и как бы повторял житие каждого по чертам лица его. Назидателен обычай сохранять изображения духовных предков, в основанных ими обителях, как сохранялись в древних замках лики их могущественных владельцев. Здесь нет чувства какой либо суетной кичливости, но простое благочестивое желание мысленно жить с отжившими.

Тот же лесистый пустынный вид, как из трапезы, открылся мне и из окон архиерейского дома, располагая душу к созерцанию молитвенному. «Теперь пойдем за ограду», сказал мне Игумен, «к первоначальной пещерной кельи отцов наших, и в церковь Предтечи, что над источником».

Мы спустились каменными ступенями, на тесную площадку, близ которой бьет из-под земли роскошный ключ живой воды, проведенной трубами во все здания пустыни. Новая каменная церковь возвышается над источником, благолепно украшенная внутри и снаружи; весьма прилично посвящена она Крестителю, над водами, на коих совершается освящение Иорданское, как бы в память Палестинской пещеры вопиявшего в пустыне о покаянии: устье подземелий Саровских находится прямо против южных дверей его церкви. С благоговением погрузился я, вслед за Игуменом, в эти тайные жилища первых отшельников, которых кельи еще видны по сторонам, как таинственные затворы в пещерах Киевских; память их основателей Антония и Феодосия, с памятью всех Преподобных Печерских, обновилась также во мраке этого вертепа, пещерным храмом, ископанным и освященным во имя сих начальников жизни иноческой в нашем отечестве.

«Вы все видели, что составляет собственно обитель Саровскую», сказал мне добродушный настоятель; «но если вам угодно еще побывать в наших дремучих лесах, чтобы видеть там места, ознаменованные жилищем наших отшельников, то я поручу одному из братий удовлетворить благочестивому любопытству вашему».

Наверху каменных ступеней, по которым мы сошли к пещерам, меня ожидала монастырская одноколка, и тот же приветливый инок С.., заботившийся о моем успокоении в гостинице, сопутствовал мне по лесам; все тропинки их были ему знакомы, по давнему пребыванию в пустыне. Мы въехали в густой лес, окружающий обитель, такою узкою песчаною дорогою, что едва могла пробираться по ней сильная и привычная лошадь, промежду огромных дерев, или обгоревших пней, при частых подъемах и спусках в малые овраги, покрытые вековою тенью глухого бора.

«Вот достойное жилище отшельников», сказал я своему спутнику, и он отвечал: «гнезда остались, но отлетели райские наши птицы; вы увидите сломанные их кельи, где уже никто более не живет. По грехам нашим, Господь лишил нас сих великих подвижников, к которым стекались отовсюду за духовным советом».

«Кто же был последний пустынник?», спросил я,– «иеродьякон Александр, скончавшийся весьма недавно», сказал мне в ответ С.., «и после него уже никто не получал благословения на пустынное житие, хотя были желающие. Вот и тот холмик, где стояла его келья, которой нет теперь и следа». – «Где же были кельи Марка и Серафима?», спросил я опять инока.– «Марк не имел нигде постоянной кельи», отвечал он, «памятуя слова Господни: лисы язвины имутъ и птицы небесныя гнезда, Сын же человеческий не имать где главы подклонити (Матф. 8:20). Он скитался до глубокой старости по всему лесу, беспрестанно изменяя свое жилище, доколе от дряхлости не укрылся в обитель; а у отца Серафима были две кельи в разных местах, одна за пять верст, другая за две от пустыни, потому, что он два раза уединялся, на расстоянии нескольких лет. Я укажу вам только место последней над источником, потому что самую келью взяли к себе, из уважения к памяти старца, сестры Дивеевской общины, основанной с его благословения. Вы, конечно, читали житие обоих старцев, составленное в Лавре Троицкой, одним из приближенных учеников отца Серафима; а о других отшельниках наших там же написал другой выходец Саровский, в своей духовной лествице».

Действительно Марк и Серафим привлекли к себе в последнее время внимание целой России, своими пустынными подвигами; прочие замечательные подвижники Саровские как будто остались в тени пред их славою, хотя и они достойны удивления. Сколько глубокой веры и самоотвержения в этом отшельнике, Марке, напомнившем собою первые века Христианства! Он принял имя сие в память великого отшельника Марка Фраческого, который совершенно умер миру и забыт был современниками на пустынной горе в Египте. Когда нечаянно обрел его иной отшельник, уже другого поколения человеческого, Марко спросил его: сохранилась ли еще во вселенной та вера, которою некогда передвигались горы, если только скажешь им евангельское слово: «двигнися и вергнися в море?» (Марк. 11:23). И что же?– столько силы было в слове отшельника, что от одного нечаянного повторения евангельского глагола, уже начала колебаться пред ним гора, готовая двигнуться к ужасу пришельца. Но Марко успокоил его и самую гору, другим повелительным словом: «что с тобою гора? не тебе говорю». Сему Фраческому Марку хотел подражать, в любви своей к одиночеству, Саровский, и часто терялся в лесах на многие месяцы; безмолвие ночи было его любимым часом молитвы, ибо сквозь тишину творения прислушивался он ко гласу Творца, и так провел около 10 лет, испросив на то благословенье строителя Пахомия; но прежде, еще при старце Ефреме, прошел усердно все должности монастырские, и, отслужив братии, посвятил себя исключительно Богу. Он принял юродство, Христа ради, и наложил на себя постоянное молчание, весьма изредка им прерываемое, и то для некоторых; но в большие праздники возвращался для приобщения Св. Таин, и будучи схимником, никогда ни дерзал принять священства. Однажды послушник, принесши ему скудную пищу в его лесную келью, застал его сидящим в глубокой думе, лицом к востоку. Долго не смел ее нарушить инок, и спросив наконец отшельника, услышал его назидательный ответ: «размышляю о изгнании Адама из рая сладости, как он сидя прямо рая, лицом к востоку, плакал и взывал к Господу: милостиве, помилуй мя падшего!». Марко скончался в обители почти 80 лет, в исходе 1817 года, будучи приведен братией из своей пустыни, уже в совершенном расслаблении, для напутствия к вечной жизни.

Иное поприще проходил блаженный старец Серафим, схимник также, но в сане Пресвитера, более общительный, нежели строгий отшельник Марко, и назидавший многих своим поучительным словом. Измлада коснулась его благодать Божия и назнаменовала своим избранником: сын богатых родителей, звания купеческого в Курске, он еще в семилетнем возрасте чудно сохранился, упав с вершины церкви, которую строил его отец, и, будучи десяти лет отрок, в тяжкой болезни, получил исцеление от иконы Знаменской, когда ее проносили чрез родительский двор. Это побудило его посвятить себя на служение Богу, и он удалился в пустынь Саровскую, при строителе Пахомии, где после 10-ти летнего строгого послушания, уже в сане иеромонаха, испросил себе позволения удалиться в пустыню. Там пламенная его молитва, при чтении Св. Отец, была сменяема упражнениями телесными, ибо он возделывал малый огород, который доставлял ему единственную пищу; накануне праздников и воскресных дней, отшельник приходил для литургии в обитель на всенощную и потом приобщившись Св. Таин, возвращался опять в свою пустынь, с запасом сухого хлеба, как это делывали первые отшельники в Египте и Палестине. Стараясь во всем подражать им, он не устрашился и великого подвига Св. Симеона Столпника, который стоял на столпе в течение многих лет, и назидал окрест себя все народы к нему стекавшиеся. Вместо столпа отец Серафим избрал себе два камня; один находился внутри его кельи, на котором стоял он обыкновенно от утра до вечера, повторяя мытареву молитву: «Боже, милостив буди мне грешному!». Он сходил с сего камня только для принятия пищи, дабы не заметили его подвига приходящее к нему из обители; а на другом камне вне кельи стоял всю ночь, с воздетыми к небу руками, доколе немощь телесная не одолевала его духовной бодрости, потому что мало давал себе отдыха; так простоял тысячу дней и столько же ночей. В первую эпоху своей подвижнической жизни старец Серафим старался по возможности соблюдать безмолвие, чтобы более углубляться в самого себя; иногда падал он ниц ее лежал как мертвый пред посетителями, доколе не удалялись от него; но, зная всю тяжесть жития пустынного, не советовал легко решаться на сей подвиг, ибо тогда брань наша бывает, по слову Апостольскому, уже не с плотью и кровью, но с духами злобы (Ефес. 6:12).

Однако и насилию от человеков подвергся он в своей пустынной кельи. Однажды, в десятый год его уединения, напали на него разбойники, подозревавшие, что у него хранится много денег от посетителей. Они связали его и, избив почти до смерти, оставили бездыханным, полагая, что уже мертв; однако страдалец, отдохнув от ударов, снял с себя узы и весь окровавленный привлекся в обитель; там оставался некоторое время для излечения от нанесенных ему ран. Между тем открыты были разбойники, но он умолил оставить их без наказания, и пожелал опять поселиться в пустынном приюте; напрасно уговаривал его строитель Исайя остаться в обители; старец хотел возвратиться на свой подвиг, и еще шесть лет продолжал жестокое житие свое в лесу, доколе, наконец, стали изменять ему телесные силы, так, что уже не мог более приходить на праздники в церковь. Тогда только, с благословения Игумена Нифонта, переселился в обитель. Но первые пять лет проведенные им в совершенном затворе и молчании, были нисколько не легче жития пустынного для его изможденной плоти. Св. Тайны приносили ему в келью в воскресные дни. После двенадцатилетнего уединения и пятилетнего затвора, он почувствовал побуждение отворить свою дверь приходящим для духовной беседы, и с тех пор, в течение восемнадцати лет, то есть до 1833 года, когда постигла его блаженная кончина, быль истинным светильником Саровской пустыни для всех окрестных стран; отовсюду стекались послушать прозорливого старца и принять от него благословенье с назидательным словом, часто пророческим. Самая пустынь во многом обязана ему своею последнею знаменитостью, ибо приходившие к старцу осыпали ее своими благодеяньями и созидали в ней храмы.

Но, допуская к себе посетителей, старец не оставлял однако своего затвора, еще в теченье одиннадцати лет, доколе совершенное изнеможение сил, от недостатка воздуха, не принудило его послушать совета врачей и выйти из кельи. Тогда опять погрузился он в любимые свои леса, но уже не поселился в них, а только ежедневно, кроме праздников, удалялся до вечера в другую келью, которую устроил себе невдалеке от обители, близ источника, на берегу речки Саровы: там занялся по прежнему возделыванием земли в поте лица, памятуя слова, сказанным Адаму, и уже совершенно согбенный под бременем лет, носил еще, кроме постоянных вериг, когда ходил по лесу, мешок с камнями: «томлю томящего меня», то есть плоть свою, отвечал он, словами Святого Ефрема Сирина, вопрошавшим его о такой ноше; но во время пути непрестанно пел антифоны; любимою духовною песнью его была сия: «Пустынным непрестанное божественное желание бывает, ибо они вне суетного мира», и еще другая: «Воскресенье твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити». До последней минуты сохранил он бодрость духа и свежесть ума, и как прежде, во время добровольного своего безмолвия, недоступен был каждому, так, напротив, со дня разрешения сего тяжкого искуса, никакая докучливая беседа его не утомляла, не смотря на бесчисленное множество притекавших к нему за советом и благословением. Особенным свойством его бесед были любовь и смиренномудрие: кто бы ни был приходившим к нему, какими бы ни был обременен грехами, всех он лобызал с любовью, всем кланялся до земли, и, благословляя сам, целовал у многих неосвященных людей руки; никого не поражал жестокими укоризнами или строгими выговорами, ни на кого не возлагал тяжкого бремени, сам же нес крест Христов со всеми скорбями. Для всех доставало живой воды, текшей из уст смиренного и убогого старца. За год до кончины, изможденный подвигами, реже стал ходить в лесную келью свою, и за несколько дней, уже предчувствуя близость последнего часа, сам избрал и вымерил для себя место, с южной стороны соборного алтаря против своей монастырской кельи. В первый день 1833 года приобщился он Святых Таин в церкви, а на другое утро предал Господу праведную душу, стоя на коленях и сложив крестообразно руки. Пришедший к нему келейник Иоанн, видя его в таком преклоненном положении пред святыми иконами, не смел сперва нарушить его богомыслия, но потом, приблизившись к мнимо молящемуся, осязал мертвый холод:– Серафим воспарил к Богу на крыльях серафимских.

Между тем мы спустились на берег речки, или лучше сказать лесного источника, где некогда стояла келья Серафима. Над родником поставлен навес, куда приходят черпать воду благочестивые почитатели его памяти, но уже не видать и следов пустынной хижины и возделываемого им огорода: так все понемногу стирается с земли с собственным следом человеческим!

«Здесь в первый раз увидел я отца Серафима», сказал мне мой спутник, «когда пришел на послушание в обитель; он взял меня за голову и поцеловал, потому что был чрезвычайно ласков к каждому приходящему, и сказал только: спасайся, будешь монах. Такая ангельская доброта была в его взгляде и речи, что невольно привязывалось к нему сердце, и никак нельзя было бы подумать, что сам он до такой степени строг, к себе, видя его снисхождение к другим, вовсе ему неизвестными».

Покамест мы стояли у источника, подошли еще несколько богомольцев, предводимых монахом в белой одежде и низкой камилавке, по тому подобию как носили их пустынники Саровские и сам отец Серафим: приятно было такое напоминовение о блаженном старце, на тех местах, где они спасался. «Если вы едете к камню отца нашего, то подождите нас там», сказал пришелец: «мы туда же придем кратчайшею стезею»; и действительно, едва только мы помолились на месте ночной молитвы Серафима, как уже показались в чаще леса идущие к нам. Увидев камень, на котором столько ночей провел, истинно в серафимской молитве, подвижник, я изумился и едва верил взору и слуху. «Также изумлялись и самые очевидцы», сказал мне мой спутник, «и спрашивали старца, как мог он совершать такой трудный подвиг?».– «С помощью укрепляющей благодати Божьей», отвечал старец, «иначе не стало бы сил человеческих», и помолчав присовокупил: «когда умиленье есть, то с нами Бог».

На обратном пути в обитель, я уже не хотел отделиться от пеших моих спутников и пошел с ними вместе, другою узкою тропою, к бывшей кельи Назария, Игумена Валаамского и его ученика Илариона, где временно обитал и Марко. Беседа наша текла о прежних подвижниках Саровских и о совершенном оскудении пустынножительства, ради боязни бывшей у настоятеля Нифонта; по некоторым случаям укрывательства беглых в лесу, он велел сломать все пустынные кельи, где некогда обитали отшельники, и неохотно дозволял уединяться новым подвижникам, хотя сам, по духу и жизни, был один из самых ревностных делателей вертограда Божия. Особенно тот, кто сопутствовал мне в одежде бывших пустынножителей, скорбел о такой житейской предосторожности в деле, выходящем из обыкновенных пределов житейского. Он жаждал уединиться на Афонскую гору, чтобы там вначале утолить душу любимым уединением, и спрашивал меня о путях на Восток и о подвигах тамошних старцев.

Отрадна была такая пустынная беседа, в глуши дремучего бора, под торжественный шум вековых дерев, свидетелей многих вздохов и песнопений отшельников. Истинны слова великого отца иночествующих, Василия, которые любил повторять и отшельник Игумен Назарий: «о уединенное житие, дом небесного учения и божественного разумения; училище, в нем же Бог есть вся, чему учимся! Пустыня – рай сладости, где благоуханные цветы любви, то пламенеют огненным цветом, то блистают снеговидною чистотою, с ними же мир и тишина, живя в низменных, пребывают недвижимы от ветра: там фимиам совершенного умерщвления не только плоти, но что славнее, и самой воли, и кадило всегдашней молитвы непрестанно разгорается в нем божественною любовью!».

Долго обновлял в обители память своего блаженного учителя Иларион, бывший и его преемником в пустыни и потом общим духовником всей братии; не более семи лет, как перешел он от времени в вечность, исполненный дней и деяний, и доселе незабвенный тем, которых наставлял на путь спасения. Это был также один из великих подвижников пустыни, убогий Сарович, как он сам себя называл; но мне и его не суждено было застать в живых, не только пламенного Серафима, который стольких окрылял к молитве. Утешительно однако, и после их исхода, видеть, до какой степени память великих отцов уважается братией, которая по слову Апостольскому, поминая наставников своих, и взирая на кончину их жизни, подражает вере их. (Евр. 13:7). Нигде, как в Сарове, не слыхал я так часто изречения отцов в устах учеников, как то бывало в древних пустынях Египта и Палестины; там новоначальному иноку, никогда не предлагали, никакого от себя поучения, знаменитые старцы, а только говорили: авва Антоний сказал то, авва Паисий учил сему, Памва и Пахомий рассказывали такой-то случай, великому Макарию было такое видение и проч. В обители Саровской соблюдается священное сие предание, и это есть твердейшая основа для обители, почему и лежит особенный отпечаток не только на всей братии, но даже на выходцах Сарова:– все они проникнуты духом пустыннолюбия.

Мы возвратились в обитель, по берегу речки Саровы, мимо шумных ключей, бьющих из-под навеса древних сосен в этом лесном оазисе, как бы нарочно созданном для пустынножительства. Добрый настоятель ожидал меня в своей кельи, и мы продолжали с ним беседу о подвижниках Саровских, которые были так близки его сердцу. «Справедлива ли молва», спросил я, «будто отец Игумен Нифонт не любил отца Серафима и не позволял ему ни жить в пустыне, ни принимать посетителей? Как объяснить такое странное чувство к мужу праведному, каков был Серафим, в душе благочестивого Нифонта?»– «Кто усомнится в праведности обоих?», простодушно отвечал Исайя, «Мне, бывшему свидетелем благой жизни и всего, что сделал для святой обители покойный отец настоятель, можно ли не восхвалять его добродетели? а слава о добродетели отца Серафима ходит по всей России; но бывают иногда, по тайному попущению Божию, некоторые недоумения и между людьми самыми святыми, как о том читаем в их житиях. И тут, однако, не без причины было неудовольствие отца Игумена. Строгий соблюдатель древнего чина Саровского, положенного первоначальником нашим, он не мог равнодушно видеть, как иногда нарушался этот устав, стечением людей обоего пола, хотя и благочестивых, в келью затворника, когда устав строго запрещал такие посещения. С другой стороны старец Серафим, испытанный долгим затвором и пустынножительством, конечно не без особого откровения, ему лишь ведомого, открыл двери своей кельи приходящим для духовного назидания, и хотя он казался нарушителем заповеди монастырской, был, однако, с крайним для себя истощением, исполнителем заповеди Христовой о любви; а я знаю, что предместник мой был исполнен к нему искреннего глубокого уважения».

«Прежде, нежели оставить обитель», сказал я настоятелю, «мне, знавшему только по слуху о великих отцах ваших, и уже опоздавшему видеть их, по моему недостоинству, хотелось бы войти хотя в молитвенное общение с ними; прошу вас велеть для меня отпеть панихиду в соборе, о душах, первоначальника Иоанна, Ефрема, Назария, знакомого мне по Валааму, предместника вашего Нифонта и пустынников Марка и Серафима.»– «Желание ваше будет исполнено», отвечал игумен, «и я пойду помолиться вместе с вами, над гробами блаженных отцов наших, да воспомянут и они поминающих их усердно, в своих молитвах».

Мы взошли опять в собор; тихая панихида совершена была о усопших, с литией над гробами Марка и Серафима; так я мысленно ознакомился и простился с ними. Уже время было оставить их обитель; в святых вратах настоятель предложил мне взойти еще в малую церковь Святителя Николая, что над вратами под колокольнею, и на самый верх ее, дабы оттоле окинуть взорами окрестность. Я изумился пустынному зрелищу: мне открылось лесное море, в полном смысле сего слова, потому что ничего, кроме зеленых вершин, волнуемых шумным ветром, наподобие волн морских, не представлялось с уединенного столпа колокольни, хотя и превосходила она высоту вековых сосен; кое-где, из сей лесистой пучины, подымалось тонкой струею облако дыма, как бы от пустынного кадила, обличая жилье человеческое в дремучей чаще, или быть может нечаянное и нежеланное пламя, там где чернее и шире становилось это облако. Дикая и по-видимому однообразная картина имела свою поэтическую красоту, и глас шумящей дубравы напомнил мне псаломный глас Господа, сокрушающего кедры Ливанские и сотрясающего пустыню Каддийскую (Псал. 28). В безмолвии человеческом многоглагольна природа!

Когда мы сошли с колокольни, уже все было готово к моему отъезду; настоятель со старшею братией, исполненные гостеприимного радушия и любви по истине христианской, хотели проводить меня, хотя несколько шагов за ограду, потому что уже наступало время вечерни; они спустились со мною с крутого холма на мост. «Увидимся ли еще с вами в сей жизни?», говорил мне смиренный Исайя: «пустынь наша вне обыкновенных путей человеческих!», и в эту минуту ударил вечерний колокол. «Он зовет нас обратно», сказал старец: «ровно сутки провели вы в нашей мирной обители, от одного вечернего благовеста до другого; Господь да направит стопы ваши, а мы воспомянем о вас в своих молитвах». Так мы расстались; Игумен с братиею тихо поднялись в свое мирное пристанище, а я, переехав мост, погрузился опять, в дремучий бор. Несколько шагов по рыхлому песку, посреди леса,– и скрылась от взоров обитель: такою непроницаемою оградою отделена она от мира. Я остановился и взглянул назад, чтобы еще раз с нею проститься взором, но кроме густой чащи ничего не видел позади и окрест себя. Казалось, все что я видел, в течение целого дня, было одною минутною мечтою воображения, и можно было бы поверить, что это мечта, если бы, от времени до времени, удаляющийся звук колокола не обличал мне действительного существования пустыни.

При посещении столь знаменитой и назидательной обители, оставляющей благодетельное впечатление в сердце, невольно приходит на мысль: как часто и несправедливо налагают общее осуждение, на все монашество, люди, большею частью неопытные, которых возмутил какой-либо печальный случай неблагочиния, совершившийся пред их глазами. Не стану оправдывать тех, которые подают повод к нареканию на все свое братство; гораздо тягчайшее осужденье, нежели человеческое, готовится им за то, что, по выражению Апостола, «их ради имя Божье хулится во языцех». Но признавая их истинно виновными и пред Богом и пред людьми, можно ли, однако быть равнодушными к несправедливо распространяемому нареканию на все их священное братство, достойное лучшей участи? Надобно заметить и то, что в числе осуждающих наиболее люди, редко бывающие в монастырях, подобно как обыкновенно случается, что и жалуются на продолжительность божественной службы те, которые реже других ходят в церковь; напротив, часто посещающие храмы Божии не утомляются долгою молитвою, и в них более снисхождения к монашествующим, потому что, посвятив себя жизни духовной, они глубже проникнуты чувством собственной немощи и любви к ближнему.

«Что есть монах?», спрашивает глубоко постигший житие иноческое Святой Ефрем Сирин, и блаженный авва сам себе отвечает: «Монах подобен человеку, который падает с высоты и, нашедши вервь, висящую высоко над землею, хватается за нее, висит на ней и непрестанно вопиет к Господу о помощи, зная, что если ослабеет и выпустить вервь из рук, то упадет и умрет».

По сему изречению Святого, монашество не есть какое-либо выспреннее состояние совершенства человеческого, а состояние покаяния, переход от зла к добру, стремление к совершенству, хотя бы и не близко еще было достижение оного; только чрезвычайная добродетель первых подвижников, изумив мир, усвоила название ангельского сему образу спасения. Мы видим в книге блаженного аввы Синайского Иоанна, называемой Духовною Лествицею, целые обители иноков, которые исполнены людьми, горько кающимися в своих преступлениях, но не отвергнутыми от общения с братиею; видим и примеры недостойных скитальцев или Сараваитов, с одною только личиною иноческою; и не смотря на то, не падало тогда общее нарекание на достойных: потому что во всякое время и во всяком звании были люди добрые и злые, и уже сам Апостол Павел жаловался первым Христианам, что он терпел от лжебратии (2Кор. 11:26).

Следственно, и мы не должны быть слишком взыскательны к иночествующим нашего времени, и как бы подавлять их слабое житие, тяжестью примера отшельников первых веков, которые казались исполинами духа и в свое время. Если же мы хотим быть справедливыми, то поставим и себя в ту же раму, и сравним собственный наш образ жизни с жизнью мирских Христиан того времени; тогда только картина будет написана верными красками и освещена настоящим светом, а мы невольно сделаемся снисходительнее к братии нашей, если бы даже некоторые из нее лица оказались лжебратиею. Это не должно, однако подавать слабым инокам повода упорствовать в своей слабости; но напротив того, как я уже сказал, должно возбуждать их страхом ответственности за общее нарекание, к собственному частному исправлению. Вникнем беспристрастно: в чем состоит разность между нами мирянами и иноками? потому что надобно сказать правду: мы кажется забыли, до какой степени сходны наши взаимные отношения и обязанности, и едва ли, по словам Спасителя, не возлагаем мы, фарисейски, бремена неудобоносимые на их плечи, под предлогом их отречения от мира, когда сами не хотим двигнуть сего бремени и перстом (Матф. 23:4).

Итак в чем состоит существенная разность?– они отреклись от мира! а мы разве не отреклись также, при святом крещении, от сатаны и всех дел его, и всех ангел его и всего служения его?– и разве нам не заповедует также Апостол «не любить мира и яже в нем» (1Иоан. 2:15). Разве слово возглашаемое постригаемому иноку, не относится и к нам: «несть наша брань к плоти и крови, но к началом и ко властем, и к миродержателем тьмы века сего, к духовом злобы поднебесным; сего ради приимите вся оружия Божия, да возможете противитися в день лют и вся содеявши стати» (Ефес. 6:12–13). «Ибо все, что в мире», говорит Евангелист Иоанн, «есть похоть плотская и похоть очес и гордость житейская» (1Иоан. 2:16). Неужели мы приведем себе в оправдание малодушное извинение, что инок, отрекающийся от мира, произносит свой обет в зрелом возрасте, когда мы младенцами выходим из купели, и другие за нас произносят сии обеты? Но разве мы сами, уже в возрасте, не воспринимаем других, и не произносим за них, как некогда произносили за нас, торжественный обет сей: «отрекаемся сатаны и всех дел его, и всех ангел его и всего служения его и всей гордыни его!». Или это только одна форма, одни праздные слова устаревшей присяги? Ей нет! «страшно впасть в руки Бога живаго!», восклицает Апостол Павел (Евр. 10:31).

По совести говоря, невелико различие в обязанностях православного Христианина и монаха. Если инок обязан безбрачием, то и мирянин, в браке ли он находится или вне брака, должен вести жизнь в своей степени целомудренную, свято соблюдая таинство супружества или девственность. Если постоянный пост лежит на иноке, то и мирянин не в праве разрешать себе несоблюдение правила церковного о постах, и вся разность состоит в том, что монашествующие не вкушают никогда мяса. Иноку надлежит ежедневно присутствовать на всех службах церковных; полезно и мирянину учащать по возможности хождение в храм Божий, и необходимый для него долг не опускать ни одного праздничного богослужения, как утреннего, то есть литургии, так и вечернего или всенощной. Что еще сказать о нестяжании и послушании, которые одинаково заповедал изрекший нам: «не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам о себе заботится; довлеет каждому дню своя забота; ищите же, во-первых, царствия Божия и правды его, и все сие приложится вам» (Мф. 6:33–34); или «повинуйтеся наставникам вашим, которые проповедовали вам слово истины, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их» (Евр. 13:7).

Будем ли за то строго нападать на монашествующих, что они, предприняв более трудный нашего путь, текут по нему столь же слабо, как и мы по своему пути?– узки врата для каждого в царствие небесное, и если мы полагаем, что все им запрещено, а все нам позволено, то горько ошибаемся, ибо широкий путь не ведет к спасению. Вот почему, повторяю опять, те, которые более занимаются предметами духовными, снисходительнее смотрят, по собственному опыту, на слабости человеческие.– «Но зачем богатство в монастырях», говорят некоторые: «для чего оно людям, давшим обет добровольной нищеты?»– Действительно, если иноки, как частные лица, собирают себе сокровища на земле, то они не в Бога богатеют, по притче Евангельской; не напрасно читаем мы в писании Святых Отец, как однажды настоятель обители, обретши у погребаемого им инока деньги под возглавием, велел удалить его тело из братского кладбища. Но совсем иное богатый инок, иное богатая обитель, которая, как общество и общество полезное, должна иметь средство к своему содержанию и пропитанью странных и убогих, и к благолепному украшению своих храмов.

Не скажут ли еще: «для чего украшать храмы и иконы?– лучше употребить деньги сии на добрые дела». Как иногда опрометчивы такие суждения! Часто приходят мне на память слова Господа бывшему ученику своему, о напрасной, по его мнению, трате драгоценного мира женою, помазавшею ноги божественного Учителя. Приведу подлинные слова Евангелиста Иоанна: (12:5–8). «Чесо ради миро сие не продано бысть на трехстах пенязь и дано нищим? Сия же рече, не яко о нищих печашеся, но яко тать бе и ковчежец имеяше и вметаемая носяще. Рече же Иисус: «не дейте ея, да в день погребения моего соблюдет е, нищия бо всегда имате с собою, мене же не всегда имате». Если столь драгоценное миро не отвергнуто самим Господом, для честных ног своих, то мы ли дерзнем осудить украшающих драгоценные сосуды, в коих преподается нам или соблюдается вся Его пречистое тело и честная кровь? или алтари, на коих приносится бескровная за нас жертва, или святое евангелие, заключающее в себе словеса Божии, или животворящий крест в память распятого, и священные лики Господа, пречистой его Матери и святых его угодников, одним словом, весь храм, в коем воспоминается тайна нашего спасения? Говорю сие для верующих, ибо для неверующих все сие тщетно и чуждо. Такое суждение особенно страшно, когда мы взглянем на роскошь собственных наших жилищ и на драгоценные украшения близких нам по сердцу, что едва ли не более прилично святыне. Что же касается до снабдения нищих, то, конечно, люди усердные, жертвующие святилищу Христа ради, не забывают и нищей братии Христовой; но поскольку они творят это втайне от мира, то и не может быть оно столь видимо, как явное для всех украшение ими святилищ.

Слышу еще громкий голос: «монашествующие праздны, тунеядцы, и даром живут на свете!»– Это мне напоминает вопль Египтян о народе Божием: «праздни, праздни есте, сего ради глаголете, да идем пожрем Богу нашему; ныне убо шедше делайте!» (Исход. 5:17). Как будто можно назвать праздным делом самое упражнение молитвенное! Хорошо, если бы наша праздность всегда протекала в молитве, хотя бы мы ничего иного не делали! Лики Ангельские на небесех непрестанно хвалят Бога. Положим опять руку на сердце и скажем мы, осуждающие праздность иноков: каковы собственные наши труды и подвиги, и многие ли из нас оставляют по себе след жизненный и благую память? Не протекает ли вся наша жизнь, большею частью, в праздных увеселениях и суетных беседах, где даже нет места для молитвы? Люди истинно деятельные меньше осуждают, ибо не имеют на то времени. Случалось мне еще слышать от некоторых: «по крайней мере, мы воздали долг природе, оставив по себе потомство»;– но воспитали ли они детей своих в страхе Божием и приготовили ли в них истинных сынов Церкви и отечеству? это еще вопрос; а без сей единственной цели, и данная ими преемственно жизнь едва ли принесет пользу обществу и будет спасительна как для собственной их души, так и для рожденных ими.

Да и почему обвиняют в такой чрезвычайной бездейственности монашествующих? Не говоря уже о том, что всякий монастырь, как общество, имеет свои необходимые занятия и должности, которые исправляются нарочно для того приставленными иноками, но самая служба церковная занимает уже много времени. В городских или подгородных монастырях, где братия должна соображаться с немощами и недостатком времени или усердия граждан,– служба сокращается по мере возможности, но и тут никогда утреня не бывает менее двух или трех часов; столько же продолжаются две литургии, ранняя и поздняя, одна за другой, а иногда бывают три и четыре, и даже до семи, как в некоторых Лаврах; на это все нужны особые люди; вечерня с правилом занимает также около двух часов и более. Таким образом, все в сложности составляет от семи до восьми часов, не считая молебнов и панихид, которых может быть бесчисленное множество. Если может быть некоторые скажут, что это все бесполезно, то, однако так не мыслят те, которые с живым усердием приходят участвовать на сих общественных службах и просят себе еще исключительно молитв. Следственно монашествующие служат обществу столько же, сколько и приходское духовенство, и поскольку служба их совершается с большим вниманием, то и гораздо охотнее идут в монастырь, нежели в приходскую церковь.

Разумеется, желательно, чтобы монашествующие совестливо употребляли все остальное время, для душеспасительных занятий себе и другим, исключая необходимого отдыха, и отнюдь бы не предавались праздности. Не в оправдание праздным, замечу однако, что многие из нас, употребив, до семи часов на службу, почитают себя в полном праве быть праздными все остальное время дня, хотя сами и жестоко осуждают иноков, а время, кажется должно быть дорого для всякого. Притом разочтем, сколько еще надобно употребить оного в монастыре, на ежедневное приготовление к службам, на прием и беседу посетителей, потому что это одна из обязанностей всякой обители, назидать не только благолепным служением, но и ласковым обращением. В отдаленных же пустынях, где меньше бывает развлечения, самая служба занимает до 12 часов в сутки, кроме общественных обязанностей и рукоделия. Много ли же времени останется на праздность? И если некоторые, недостойные своего звания монахи, употребляют свободные от Богослужения часы на чуждое их сану рассеяние то, сколько других посвящают остаток дня богомыслию, чтению, писанию, иконной живописи или резному изделию, для благословения приходящих, и можно ли распространять на всех частные отступления от строгих правил иночества? Господь, по ходатайству Авраама, обещал ему помиловать целый город, если в нем обретется хотя десять праведных (Быт. 18). Мы ли наоборот, за несколько дурных иноков, осудим целую обитель и даже все монашество, хотя бы и на половину было оно не в духе своего звания, тогда когда быть может несколько неведомых нам подвижников, в тиши келейной, отклоняют гнев Божий, не только от своего недостойного братства, но и от нас, дерзновенно их осуждающих, среди бездны собственных грехов наших!

Если, после всего, что сказано выше, снисходительнее будут смотреть на иночество вообще, не излишним почитаю представить и о той действительной пользе, какую всегда приносили и доселе приносят у нас монастыри. Таким образом, да отнимется от них мрачное облако нарекания, которое скрывает внутренний благодетельный свет их, от нежелающих его видеть. Я же не думаю сказать что либо лишнее или преувеличенное, если выражусь так: что, при недостатке у нас катехизического учения в приходах, обители наши служат огласительным училищем Веры, и без них может быть пространное отечество наше возвратилось бы, в некоторых отдаленных своих пределах, к прежнему духовному мраку невежества. По истине, обители рассеянные в сердце и во всех концах России, суть как бы спасительная катехизическая сеть, охватившая собою все православное царство; ее можно сравнить с тою Апостольскою мрежею, которая, по указанию самого Господа, извлекла столь обильную тоню на море Галилейском: ибо доселе совершается обильная таинственная ловля душ человеческих, в местах, освещенных призыванием имени Божия.

Не покажется ли странным мое сравнение? Я оправдаю его опытом: почти в каждой епархии есть заветное какое либо святилище, куда искони привыкли стекаться на богомолье все окрестные жители; старые и малые, все туда ходят по большим праздникам, и необходимо возвращаются с запасом духовным, который не могли они, или весьма редко могли, приобрести дома, в приходской церкви. Давнее предание и самый труд хождения, уже невольно располагают к благоговению богомольцев: они остаются в обители несколько дней, ходят ко всем службам, утренним и вечерним, просят молебнов пред чудотворными иконами и мощами православных угодников Божиих, которых житие им знакомо, и нередко получают исцеления в болезнях, по их живой вере к сим бессмертным благодетелям своей родины. Сверх того, они слушают с жадностью, поучения на литургии, посещают некоторых из знаменитых по благочестию старцев, каковы были: Марко и Серафим и прочие светильники Сарова, и с их благословением, приносят домой кресты и иконы, а иногда домашнюю посуду, выработанную руками отшельников. Можно ли, чтобы все это не произвело благодатного впечатления на душу? Святой Иоанн Златоуст не напрасно говорит: что тот, кто только побыл в храмине, где варится миро, невольно выйдет из нее облагоуханным.

На такого рода людей, простых и смиренных, не производит неприятного впечатления какой либо грустный пример нетрезвости или небрежности нерадивого из братии. «Бог с ними», говорят они, «мы пришли сюда помолиться: ведь и с нами грех случается». Не только на людей простых, необразованных, но даже и на высший круг богомольцев производит тоже впечатление обители, если только с истинным благочестием их посещают, хотя конечно более утонченное чувство легче может оскорбиться каким либо неблагочинием; но за то, общий взгляд на монашество и на ту пользу, которую оно принесло отечеству, примиряет такого рода посетителей с недостатками иноков, и потому, весьма несправедлива мысль, будто бы все сие полезно для одного народа; нет, по словам Апостола: «благочестие на все полезно» (1Тим. 4:8).

Люди образованные, в смысле светском, имеют еще много средств, для своего духовного образования, кроме обителей; где же могут, в другом месте, почерпнуть оное убогие дети природы, которые научаются догматам Веры из того только, что они видят и слышат, потому что не знают грамоты и не имеют у себя духовных наставников. Соседние монастыри восполняют сей духовный недостаток, ибо там служба Божия совершается без опущения, и самое благолепие обрядов объясняет для внимательных внутренний смысл их; а иногда какое-нибудь слово благоговейного старца западает глубоко в душу и производит спасительное изменение целой жизни. Посему, как больно слушать поверхностное и неприязненное суждение о монашестве, людей, вовсе незнакомых с жизнью духовною и видящих одну только худую сторону обителей, когда напротив того, многие тысячи народа стремятся в сии убежища молитвы и обретают в них душевную для себя пользу!

Я говорил вообще о пользе всех обителей безразлично, малых и великих, славных и неизвестных, рассеянных по лицу благословенной земли нашей. Что же если упомянуть о знаменитейших, каковы: святые Лавры Сергиева и Печерская, или Соловецкая, к которым искони стекается вся Россия, из отдаленнейших пределов, как некогда сходился весь Израиль, в урочные дни торжеств ветхозаветных, в единственный тогда храм Иеговы, пред лице Бога Иаковля. Это всенародное ежегодное собрание было залогом единодушия и братства в народе Божием, напоминая ему о единстве его происхождения и Веры. То же можно сказать и о благочестивом странствовании единоплеменного народа Русского, рассеянного по необъятному отечеству нашему, который встречается однажды в год, в лице своих богомольцев, у какой либо одной святыни, и передает друг другу взаимные мысли и чувства; даже некоторое образование проистекает от сего благочестивого странствования, потому что каждый поклонник возвращается с запасом новых сведений о России.

Скажу для примера: что весь Север, то есть губернии Архангельская, Олонецкая, Вологодская, Пермская и Вятская, почитают священною обязанностью, хотя однажды в жизнь, посетить дальнюю обитель Соловецкую, на море-океане, как простодушно говорят богомольцы, которые даже не дерзают вступать в брак, прежде, нежели поклонятся Савватию, Герману и Зосиме, Соловецким Чудотворцам. Как похвально такое чувство усердия, основанное на другом, не менее похвальном чувстве благодарности к сим великим заступникам: ибо даже, и не читая летописи, по одному давнему устному преданию, от отца к сыну, весь наш Север еще памятует, что он обязан своим образованием и даже населением обители Соловецкой.

Тогда только, пустынные места сии, как бы забытые людьми в полуночи, просияли миру, когда безвестные отшельники, Савватий и Герман, и за ними Зосима, вздумали там уединиться, и тайною своею молитвою оплодотворили пустыню, по весьма правильному изречению церковных песнопений, во славу отшельников: «слез твоих теченьми, пустыни неплодное возделал еси, и еже из глубины воздыханьми, во сто трудов оплодотворил еси, и был еси светильник вселенней, сияя чудесы, отче наш, моли Христа Бога, спастися душам нашим». Так действенна и доселе эта молитва, и может ли быть, чтобы стекающиеся из северных пределов, в обитель Соловецкую, не приносили с собою, хотя несколько просвещения духовного в свои семейства? Не лишнее быть может, для равнодушных к священной старине, напомнить еще, что Лавра Соловецкая, как она называлась в те дни, отразила, в грустную годину Самозванцев, неоднократные нападения Шведов и через то удержала весь Север Руси в повиновении законному Царю, точно также, как и Лавра Сергиева, в сердце нашего отечества, была единственным, его оплотом. Сперва население и просвещение всего Севера, потом защита его от врагов, и доселе постоянное возбуждение в нем чувства веры, – еще ли сего недовольно?

Подобно как Соловецкая обитель, на своем морском отоке, служит местом соединения для северных пределов России: так в средней ее полосе Лавра Сергиева. Не только все окрестные места, но из дальних притекают бесчисленные поклонники к великому заступнику своей родины, Преподобному Сергию. Они вместе с тем обретают в его гостеприимной обители и ежедневную трапезу для нищих, и больницу для болящих, и богадельню для увечных, и училище для сирот. Чего еще более требовать от дома молитвы? Так ли гостеприимны мирские общественные заведения?

Говорить ли о Воронеже, где в течение десяти лет перебывала, можно сказать, вся Россия, для поклонения мощам новоявленного Чудотворца, и новыми его чудесами утвердилась в старой своей Вере! А Киев и его чудная Печерская Лавра, эта мать всех обителей Русских, как и самый Киев был матерью всех городов наших! Сколько святыни заключается в этой единственной сокровищнице молитвы! Сколько нищих питается там милостынею всей земли Русской, и сколько богомольцев, от севера и юга, запада и востока, находят себе духовное утешение в пещерах Лавры, прославленных нетлением первых отшельников! Отнимите у нас этот природный наш Иерусалим, и какая пустота останется в сердце Руси, не восполняемая никаким иным сокровищем! Чтобы судить о том, как дорого что-либо нашему сердцу, надобно познакомиться с тем, что мы любим; иначе нельзя понять наших чувств. Мы часто слышим и довольно равнодушно, о утрате людей нам чуждых, но живо трогает нас только участь наших присных. Тоже скажу о иночестве в монастырях: одни те могут судить о них, которые сами глубоко проникнуты их духовною необходимостью и любят посещать их для молитвы. Чуждым они чужды, хотя тесно с ними связана судьба всего Православия.

Мирские священники, обязанные узами семенными, едва бывают в силах удовлетворять необходимым требам, когда напротив того иноки, более свободные духом, потому что не лежат на них узы брака, могут исключительно посвятить себя служению Церкви, в более полном значении этого слова. Немощь человеческая не позволяет каждому духовному лицу сделаться иноком: потому и насильственно состояние духовенства Латинского, над которым тяготеет закон безбрачия, вопреки постановлениям соборным; но Церковь Православная, соединяя, как сказано в правиле Шестого Вселенского Собора, строгость церковную с снисхождением апостольским, благоразумно постановила, чтобы архипастыри, управляющие церквами, были исключительно посвящены Богу, не связываясь узами житейскими, и разрешила подчиненным их сослужителям, вступать в благословенный брак, немощи ради человеческой. Для тех же, которые исключительно хотят работать Господу, открыты обители, дабы в свою чреду из среды их избирались предстоятели Церкви и их ближайшие помощники, необходимые для управления. Что же было бы, если бы только одни беспомощные старцы заключались в стенах монастырских? Не говоря уже о невозможности благолепного служения, кто бы восходил на кафедры епископские; кто бы содействовал Епископам в облегчении пастырского их бремени? Поистине, когда слышишь иногда у нас ропот о бесполезности и множестве монастырей и монашествующих, подумаешь будто говорится о Риме или о прежней Испании, где действительно десятый человек был иноком или клириком, а не о благословенном отечестве нашем, где все соразмерено, мерилом Православия, ко благу Церкви и Государства. Из официальных сведений можно достаточно убедиться, по числу иноков и обителей, как мало знают настоящее положение дел церковных те, которые наиболее вопиют, и страшно слышать такие строгие осуждения, при столь малом желании познать истину.

Не изумятся ли они сами, узнав, что во всей России находится только 409 обителей мужеских и 118 женских, в стенах которых заключено не более 5,150 постриженных иноков, в том числе и старцев, и 2,250 постриженных инокинь. Присоедините к этому еще 3,970 послушников и 7,400 послушниц, не постриженных и следственно свободных во всякое время оставить обитель, но трудящихся в ней, как трудились бы и во всяком другом мирском обществе; итого всех, всякого возраста, звания и пола, посвятивших себя на служение Богу, 15,540, а постриженных между ними только 7,340 лиц обоего пола. Неужели это число велико при 46 миллионах одного православного населения в России? Вот как то, что нам кажется огромным издали, теряет свои исполинские размеры по мере приближения и становится весьма обыкновенным, если только смотреть беспристрастными глазами!

Блаженны мы, имеющие еще духовное утешение видеть святые обители наши процветающими, под сенью Церкви Православной, а не расхищенными и сокрушенными, неистовым духом врагов Христовых, как на Западе, где свежие развалины стоят обличительными остовами минувшей славы нынешнему бесславию. У нас же древние наши Лавры и обители служат предметами любви народной: потому что теплое, святое чувство Православия привлекает к ним доселе и, если не прогневаем Бога, и впредь привлекать будет бесчисленных богомольцев, проникнутых искреннею верою и привязанности к родной святыне. Возблагодарим же Бога отцов наших, дающего нам созерцать их нетленные телеса, а не покланяться одним лишь упраздненным их ракам, как на печальном Востоке, где варвары расхитили древнюю святыню.

Великие пустынножители земли Русской! истинные отцы не только иночествующих, но и мирских ваших чад! Антоний и Феодосий, Сергий и Никон, Зосима и Савватий, и оба Кирилла и два Нила, Саввы, Дионисии, Александры и прочие, имена которых неизвестны, и весь сонм Святителей, изошедших из их смиренных рядов на высокие кафедры, чтобы светить миру!– продолжайте осенять отчизну вашу, столько раз спасаемую вами, кровом крил нынешней невещественной вашей славы, как новые Архистратиги небесных сил, образ которых носили вы на земле! В святых обителях ваших, созданных, по словам Преподобного Нестора, потом вашим и слезами, да обитает мир, и да подражают собранные вами духовные чада, вашему благому примеру, оставленному вами для нас и для них. Да дастся и нам, не только в уста, но и в сердце, эта смиренная молитва великого подвижника, аввы Ефрема, и не на одно лишь течение великого поста, но на все продолжение нашей жизни:

«Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь».

После мирного безмолвия Саровской пустыни, странно было на другой день очутиться опять посреди шума и суеты ярмарки Нижегородской. Хотя не столь многолюдная, как в предыдущие годы, по случаю холеры, она уже кипела, однако полною жизнью, когда я возвратился в Нижний. Очаровательно было ее зрелище, в летний роскошный вечер, окрасивший своим румянцем воды Оки, и мачты судов, и белые здания торжища. Приветливая встреча ожидала меня у заставы, и в приятном обществе въехал я в город, оживленный красными днями, но который я оставил под мрачными впечатлениями болезни и непогоды. Такой резкий переход, из глухих лесов, в треволнение житейское, был верным образом непостоянства жизни человеческой, где так часто важное сменяется легким, и мрачное светлым, если только можно назвать светлым суетное движение и разнообразие безотчетно кипящей жизни. Солнце уже садилось; мы уловили последние минуты дня, чтобы насладиться чудным видом, который открывается во все стороны, на обе реки и на Кремль и на ярмарку, с гребня горы, нависшей над Окою.

Протяжный гул пробежал по длинному мосту, от топота копыт и стука колес, и отрадно было для слуха глухое эхо по водам. Двойным рядом лавок кончался живописный мост, как бы Венецианский Риальто, или Понтевеккио чрез Арно во Флоренции, которые также обставлены с обеих сторон сими легкими приютами торговли. На полуострове ярмарки гремела музыка, и раздавались народные песни; во всех окнах, временных ее жилищ, горели огни; разноцветные фонари освещали вывески балаганов, куда стремился разноплеменной народ, для развлечения от торговых забот утомительного и часто неудачного дня. Это собственно квартал Татарский; здесь наиболее встречаешь их характеристические лица, в белых балахонах и шапках, как тени скользящие между рядов; но тут можно было встретить и все прочие племена, потому что к вечеру эта часть ярмарки, по своим балаганам и гостиницам, делается сходбищем всех ее посетителей и торговцев:– картина восточная, фантастическая!

Слишком быстро осмотрел я знаменитую ярмарку, чтобы предпринять ее описание; но и одного беглого взгляда достаточно, чтобы поразить изумлением каждого и оставить в сердце глубокое впечатление, о величии России, при зрелище всемирного торжища, которое сосредоточилось в ее пределах. С приветливым моим хозяином я обежал все гостиные ряды, правильно расположенные вокруг губернаторского дома, и едва верил глазам своим: целые магазины косметических предметов были наполнены драгоценностями, которые охотно раскупает Сибирь, наше золотое дно; напротив несколько лавок фарфоровых изделий, спорящих с Китайскими в прочности и красоте. Армяне и Грузины отчасти занимают собственно китайские ряды, около собора, так названные по старинным украшениям их крыши; но богатейшие Азиятцы теснятся в галереях губернаторского дома. Прекрасная Армянская церковь, выстроенная за каналом, недалеко от собора, привлекает сюда выходцев Востока, потому что они могут найти здесь и духовное утешение, вместе с мирскими выгодами; но и для Татарских торговцев оказано также большое снисхождение со стороны Правительства, устройством мечети, куда стекаются они толпами каждую пятницу.

Тройной ряд корпусов, правильно сооруженных, около присутственных мест, служит большею частью для помещения Русских и Европейских товаров, какие обыкновенно встречаешь в гостиных дворах столицы; но всего занимательнее то, что не вмещается в сих однообразных рядах, по природному влечению духа народного к привольной купле и продаже, без стеснительного для него порядка. Посмотрите на целый ряд выставленных по сторонам шоссе расписных сундуков, которыми так обильно снабжает Волга любящий пестроту Восток, или на громадную массу домашней посуды, необходимо расходящейся по всей России, или загляните в ветошный ряд, в полном смысле сего слова, где торгуют в полумраке всяким мелким товаром, под навесом парусины, пользуясь неверным освещением для удачного сбыта. Вот целые обозы телег и колес, которые однако, все раскупятся, звонкий ряд колоколов, в которые ударяют приставленные мальчики, чтобы звуком прельстить любителей благовеста, и полные лавки одних гвоздей и других мелких железных изделий.

Не буду исчислять всех разнородных предметов, которые привлекают до 200,000 народа, в сей внутренний порт России, как его назвал прозорливый Петр, и куда привозится товаров, из Европы, Азии и дальнего Китая, на 50,000,000 руб. серебром. Для невежественного посетителя, в делах торговых, всего поразительнее были два предмета, потому что более других бросались они в глаза своею громадностью, и действительно в них заключается главная торговля Нижегородской ярмарки. На одном ее краю, на острове, образуемом рукавом Оки, вся масса железа Сибирского, добываемого в рудниках Пермских: грудами лежит оно, как будто все тайные сокровища земли внезапно исторглись из ее недр; страшно подумать, что тут на тесном пространстве собрано до 4,000,000 пудов одного железа, не считая меди, Демидовых, Строгановых, Шереметевых и других колоссальных владельцев. Важно прохаживаются охранители сих железных сокровищ, между взгроможденными их рядами, и весьма скоро совершают свои миллионные сделки, потому что здесь и не заводят речь о каких либо мелочных продажах: все в исполинских размерах.

Совершенно на другой оконечности ярмарки, пройдя конские табуны, которые пасутся в поле около торжища, миновав груды шерсти и кож, навезенных Бухарцами для сбыта во всю Россию, вы достигаете до отдельного Китайского городка, на берегу Волги, составленного из одних цибиков чая. До 30,000 таких огромных цибиков, обитых рогожею, стоят в несколько рядов на деревянных накатах, и Московские купцы приходят скупать их, так как они стоят, целыми рядами, хотя это отзывается сотнями тысяч нашим столичным миллионщикам. Тут можно видеть все внутреннее благосостояние колоссальной державы, которой купцы, как было сказано в Библии о Тирских, являются яко сильные Князи земли. Такое зрелище утешительно по чувству народной славы, когда видишь, что со всех пределов знаемого мира и из внутренних пустынь Азии, стекаются в сердце России несметные караваны, с богатствами целой вселенной, благоговеющей пред именем Русским!

Поздно вечером оставил я Нижний, посреди шумных кликов народных, при звуках музыки, гремевшей в ярко освещенной галерее губернаторского дома, и долго фантастическое впечатление этого восточного мира, достойного тысячи одной ночи, наполняло мое воображение, когда я мчался во мраке по лесистой дороге к Владимиру.

Прекрасный шоссе, вместо прежней, часто непроходимой дороги, приятно облегчал путешествие, особенно после трудного пути в Казань и Саров; но с успехами образования неприятное впечатление производило на мое сердце, встречавшееся мне послабление церковного устава о постах. Хотя это время было самое деятельное для Нижегородской дороги, по случаю проезда купечества на ярмарку, однако почти нигде в гостиницах нельзя было добыть себе постной пищи, несмотря на важность Успенского поста, который почитался у отцов наших отрывком великого. «Редко спрашивают», было обыкновенным извинением содержателей гостиниц. Я понимаю это для негоциантов иностранных; но неужели благочестивое купечество Русское подражает их примеру, если не возит с собою домашние запасы, для трехдневного пути, в дилижансах. Между тем грустно видеть, такое отступление от порядка церковного, который заключает в себе гораздо более важности, нежели сколько предполагают пренебрегающие его наружными формами: потому что всякое стройное общество, равно церковное, как и гражданское, необходимо должно быть подчинено какому либо внешнему порядку, строго соблюдаемому для того чтобы оно не рушилось.

Возьмем для примера училище. Может ли быть, чтобы там не были определены, не только часы на занятия, на отдых и на пищу, но и самая пища, большею частью однообразная? Иначе нельзя было бы свести счета ни времени, ни деньгам. В строю воинском, не покажутся ли странными, для неопытного, все повороты и командные слова? И однако, если бы они все не исполнялись в точности, нельзя было бы сдвинуть с места полка, и если бы сверх того не соблюдалась строжайшая подчиненность, при всех малейших приказаниях начальства, все войско обратилось бы в нестройную массу, которая бы не в силах была выдержать напора неприятелей. Тоже можно сказать и о воинстве Христовом, которое необходимо должно быть в повиновении у своих Пастырей и строго исполнять все заповеди церковные, чтобы противостоять нападениям опасного врага душ наших, о котором непрестанно предостерегает нас Церковь. Если мы, будучи больны, слушаем с покорностью предписания врачей, советующих нам не только воздержание в пище, но даже самый ее род, для большего успеха их лекарств: будем ли непокорны опытному гласу врачей духовных, когда они вместе с постом заповедали и самый его образ?

Особенно больно видеть такое пренебрежение Устава церковного, когда люди даже не хотят сознаться в своем малодушии, а напротив стараются оправдать себя, мнимою суетностью таких постановлений, и даже словами Святого Писания. Однако во главе его, на первой странице Библии мы уже видим пост, заповеданный Адаму запрещением известного плода, и нарушение сей заповеди есть начало первородного греха, ради коего сам Господь, должен был сойти на землю, чтобы восстановить человека. Вот как важно, маловажное, по-видимому, невоздержание в пище! Потому что, по словам одного нашего красноречивого витии, когда дело касается до нарушения заповеди Божьей, одно и тоже – «сорвать яблоко с дерева, что и солнце с тверди небесной». Пост же не есть заповедь человеческая, хотя таким его домогаются представить те, которые не имеют довольно твердости чтобы соблюдать его; они думают стать выше его в собственных понятиях, а на самом деле становятся ниже: потому что преодоление чувственной своей природы выше произвольного послабления всем ее прихотям, а послушание заповедям еще выше поста и молитвы.

И можно ли назвать пост заповедью человеческою, когда примерами его исполнено все Священное Писание? Не говоря уже о Ветхом Завете, где два величайшие подвижника, Моисей и Илия, сорокадневным постом достигают даже до божественного созерцания, но и на грани Нового Завета, не стоит ли пред нами светлое лицо Предтечи, величайшего из рожденных женами, по словам самого Господа, и который, однако провел всю свою жизнь в пустыне, питаясь акридами и медом диким? Достаточно и одного такого примера, чтобы заградить уста всем. Но и сам Господь наш Иисус Христос, не удалялся ли в пустыню на сорок дней, проведенных им в совершенном воздержании от пищи? В это время победил он все искушения вражеские, и, зная по опыту силу поста над силою демона, говорил ученикам своим, когда не могли они изгнать нечистого духа из беснующегося отрока: «род же сей ничем не изгоняется, как только молитвою и постом». Не есть ли это ясная заповедь? Памятовали Апостолы и другие слова их Божественного Учителя о том, «что они будут поститься, когда отымется от них жених», и после вознесения Господня не предпринимали никакого действия без молитвенного поста: до такой степени они полагали его нужным для успеха своей проповеди! «Когда они пребывали в служении Господу и посте, Дух Святый сказал: отделите мне Варнаву и Павла на дело, к которому я их призвал; тогда они, совершив пост и молитву, возложили на них руки и отпустили их» (Деян. 13:2–3).

И так вот мы видим, что пост не разделен со служением Господу и делом проповеди, и это дважды здесь повторено, как бы для того, чтобы более назнаменовать достоинство поста. Но может быть нелюбители оного скажут, что пост времен апостольских различен был от нашего и состоял только в воздержании от пищи, а не в известном ее роде, как это определено у нас. Можно бы еще согласиться с ними, если бы и они согласились поститься по апостольски, то есть, воздерживаться от пищи до шестого и девятого часа дня, или пребывать вовсе без пищи по целым дням, как в первые времена; но так как они этого не исполняют, то могут ли по совести осуждать снисхождение, которое оказывает нам Церковь, в определении известного рода пищи на время поста, для однообразия и порядка, и дабы немощные могли следовать за более крепкими в исполнении заповедей? Не странно ли после сего слышать, как иномыслящие, нарушая на каждом шагу заповедь Святого Писания о постах, хвалятся еще особенно ясным разумением оного, или, лучше сказать, произвольным применением к своим житейским прихотям?

Примером тому может служить слово апостольское, которое так часто слышится в устах даже наших единоверцев, как извинение в несоблюдении ими правил церковных: «все предлагаемое вам ядите». Но если бы те, которые безотчетно употребляют это изречение, вникли в настоящий смысл его и прочли не усеченный, а полный текст Апостола Павла, они убедились бы, что строгое обличение против них самих заключается в сих кратких словах, по-видимому, им благоприятных. Что говорит Апостол?– «Ежели кто из неверующих позовет вас и вы к нему захотите пойти, то все предложенное вам ядите, без всякого исследования для спокойствия совести» (1Кор. 10:27). О каком же здесь говорится исследовании?– о том, что предлагаемое не есть ли жертва идольская, ибо это могло случиться в доме язычников, к которым, ради их спасения, входили Христиане. Слышите ли, что говорит Апостол: «Ежели кто из неверующих пригласит вас и вы захотите к нему пойти». Но вы нарушаете заповедь церковную о посте, в домах Христианских; неужели хотите подвергнуть себя и их тому же грустному наименованию? Есть на все свое время и снисхождение, но никогда не должно оно нарушать узаконенного правила, как гражданского, равно и церковного. Потому ли только первое будет тверже последнего, что за нарушением его следует тотчас наказание, а милость Божия долготерпит согрешениям нашим, хотя мы чрез то и соблазняем наших близких. Не ясно ли говорит нам Апостол: «пища не приближает нас к Богу, ибо едим ли, ничего не приобретаем от того, и не едим ли, ничего не теряем. Берегитесь однако, чтобы сия свобода ваша не послужила для слабых соблазном; согрешая против братии и уязвляя немощную совесть их, вы против Христа согрешаете, и потому если пища соблазняет брата моего, не стану есть мяса во веки, чтобы не соблазнить брата моего» (1Кор. 8:8–13).

Вот как милостиво судил Апостол Павел, «который для всех был все, чтобы всячески спасти кого-нибудь», а мы сколько раз подаем дурной пример меньшей братии нашей, чрез нарушение малых, по нашему мнению, заповедей, к нарушению ими больших? Напрасно также говорят поблажающие себе, что не в посте состоит спасение; как будто бы Церковь почитала пост единственным средством ко спасению. Нет, она очень ясно научает нас, в начале великого поста, песнями духовными, в чем состоит истинный пост.

«Постящеся, братие, телесно, постимся и духовно, расторгнем всякий союз неправды, всякое писание неправедное раздерем, дадим алчущим хлеб и нищих бескровных введем в домы, да приимем от Христа Бога велию милость».

Здесь, кажется, ясно видно, чего при посте требует от нас Церковь, учредившая оный по гласу Божию; полезно нам вспомнить при этом случае и обличение Христово против фарисеев: «Горе вам, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшая в законе, правосудие и милость и веру; сие надлежало творить и того не оставлять» (Матф. 23:23). Господь не повелевает оставлять меньшего для большего, но исполнять то и другое. Мы видим большею частью, что исполняющие совестливо малейшие заповеди, верны бывают и в больших; и никак не следует заключать, что, исполняя заповедь поста, они почитают себя в праве все прочее пренебрегать.

Многое бы еще можно было сказать по сему предмету, но достаточно и сего малого, если только кто положит руку на сердце и не с духом состязания будет вникать в слова Священного Писания; тогда, быть может, примет и это братское напоминовение, внушенное Христианскою любовью и сознанием собственной немощи.

Вступая в пределы Владимирские, я как бы входил в древний мир Великокняжеский, где еще все дышало первыми веками Руси и было исполнено имени Боголюбского, затмившего Византийскую славу древнего Киева. И вот на праге Владимира, за десять верст от бывшей столицы, встретила меня обитель Боголюбская, любимый приют святого Князя и место горькой его кончины, еще свежей в памяти народной, как бы недавнее событие. Солнце садилось, когда я подъехал к монастырю, так что едва успел осмотреть его главную святыню; древние вязы или отрасли тех, которые посажены были рукою Боголюбского, около своего загородного жилища, доселе осеняют здания монастырские и на дворе еще показывают каменную чашу, куда собирались усердные подаяния для построения обители.

Я взошел в соборную церковь Рождества Богоматери, сооруженную Князем Андреем на том месте, где остановилась чудотворная икона Владимирская, которая теперь в Москве; не было тут и другой знаменитой его иконы Боголюбской Божией Матери; она странствовала по окрестным селениям, по случаю свирепствовавшей болезни: ибо жители имеют чрезвычайную веру к сей заветной иконе, которая уже не раз избавляла их своим осенением от моровых поветрий. Мне хотелось видеть место мученической кончины Великого Князя, убиенного присными, и меня ввели, по круглой лестнице колокольни, в бывшую его ложницу, на хорах соборной церкви. Семь квадратных шагов, вот все ее пространство:– много ли менее нужно и для могильной усыпальницы? Здесь однако, под сенью храма, любил уединяться боголюбивый Князь, который силою своего гения создал новое Государство на Севере Руси и уже не жаждал старого Киева, как честолюбивый отец его Долгорукий. Дворец княжеский пристроен был к храму и новая колокольня поставлена на старых сенях; но благочестие Князя втеснило его в самый храм, для ночного покоя, прерываемого частыми молитвами: из узких окон его ложницы открывалась внутренность собора, и тут молился он, пред своею чудною иконою, никем незримый,– умилительное благочестие в державном! Тут постигла его и горькая измена присных. Украден был из-под его изголовья меч родственного ему страстотерпца Бориса, которому он должен был уподобиться, мученическою кончиной и замогильною славой; силою мышц боролся мужественный Князь с двадцатью вооруженными убийцами; израненного замертво оставили они в ложнице и, казалось, должна была спастись невинная их жертва, но Господу не угодно было лишить ее полного венца. Истекая кровью, повлекся Князь по крутой лестнице, чтобы искать помощи, и обрел себе смерть: по стонам почуяли злодеи, что он еще жив и, по следу крови, нашли его под лестницею; там довершили убийство. С честью перенесено было тело Великого Князя в собор Владимирский; брат Михаил отмстил его убийцам, и в деревянных коробах бросил их в озеро. Преданье народов гласит, будто доселе носятся они, в своих коробах поросших мохом, по беспокойным волнам, и Кучковичами слывут эти плавающие кочки.

Через низкую ограду Боголюбской обители, увидел я в поле еще одну церковь того же Князя, во имя Покрова Богоматери, на живописном стечении Клязьмы и Нерли. Там, говорят, была складка белого камня, который вывозил он из покоренной им Болгарии, для сооружения великолепного собора во Владимире, и там, чудным образом, остановились нагруженные ладьи, доколе Князь не дал обета воздвигнуть на этом месте храм Богоматери. Странный отголосок событий: во имя Покрова, строит Боголюбский церковь, из камней земли Болгарской, и чрез четыре века, в самый день Покрова, покоряет славный его потомок новую Болгарскую столицу, Казань. Если наблюдать в летописях все подобные случайности, много знаменательного откроется в этом созвучии минувшего с будущим!

Поздно вечером достиг я Владимира и уже на рассвете стоял в златоверхом соборе Боголюбского. Один только Архангельский, в Москве, может сравниться с кафедральным храмом Владимира, по княжеской усыпальнице, которая, в течение стольких веков, ненарушимо соблюдается под сенью обоих: там и здесь почиют Державные земли Русской! Но во Владимире – последний отблеск Византийской славы до горького плена Монгольского; ряд его гробниц есть как бы конец замогильной летописи Князей наших, которой начало истреблено варварами, в древнейших святилищах Киева; в Москве же это скромные сперва начатки малого Княжества, разросшегося в Царство, потом в Империю, и во вселенную. Кого не проникнет тайный ужас минувшего, внутри обоих вещих святилищ, где оживают их мертвые в душе каждого входящего? Чье Русское сердце не дрогнет, ступая на могильные неведомые плиты сильных земли Русской, припадая к ракам прославленных нетлением Князей, или еще чающих оного во славе будущего века? И вся эта полнота минувшего сосредоточилась в одном тесном храме! Веет веками из отверстых врат его, как от избытка сердца устами прорываются речи.

Станьте между столбов, посреди храма, и на время забудьте спящих в нем по сторонам, если только можно забыть их там, где все о них гласит. Прежде всего окиньте взором художника, эту чудную громаду Византийскую, достойную лучших времен юной России:– невольно поразит вас легкость и высота здания и стройность арок, перекинутых по восемнадцати столбам его, на которых лежат хоры, своды и купол. Не напрасно святой Князь Андрей вызывал лучших художников из родственной ему Византии; не напрасно созданный им храм почитался образцом зодчества церковного, для будущих веков, и прослыл златоверхим. Все в нем блистало золотом, мусией и разноцветным мрамором, по сказанию летописи; посреди медного помоста возвышался серебряный амвон и посреди серебряной крыши позлащенная глава; самые стены были изнутри обиты раззолоченными листами. Такой чудный кивот соорудил Боголюбский для священной иконы Богоматери, которую испросил себе у родителей, из древнего Вышгорода, и предназначал ее любимому им Ростову. Но чудотворный лик сей, писанный Евангелистом, имел другое обширнейшее назначение: быть залогом спасения всея Руси, в ее престольных столицах. Сею иконою прославился вначале Владимир, и как бы привлек к себе самую кафедру Святителей; когда же прошла его кратковременная слава, под страшными бурями Ордынскими, и новое на Руси зародилось сердце,– туда, в новопрестольную Москву, перенесли ее Святители и Князи, дабы из сего заветного сердца осеняла она, своими благословениями, всю землю Русскую.

Но не оскудел святынею Успенский собор Владимира, вверив свое сокровище Успенскому собору Москвы. Тот же великий Святитель Петр, который перенес кафедру в новую столицу, будучи еще Игуменом на Волыни, как бы в духе предведения, списал для Митрополита Максима чудотворную икону Владимирскую; когда же сам послан был для посвящения в Царьград, он обрел свою икону у Патриарха Афанасия, и Патриарх вручил ему вместе с нею пастырский посох, отобранный у его соперника Геронтия, неправильно искавшего кафедры. Семьдесят лет спустя, при страшном нашествии Тамерлана, священный подлинник взят был сыном Донского в Москву; но список Святителя Петра остался в соборе Владимирском, к утешению граждан. Икона сия, великолепно украшенная их усердием, прежде всего, привлекает благоговейное внимание по левую сторону царских врат. Если же, после стольких разгромов, новым представляется иконостас соборный, то, тем не менее, величественна стройная высота его, вполне соответствующая Византийской красоте храма. Расширено было и самое святилище Боголюбского, братом его, могущественным Всеволодом, после страшного пожара, опустошившего весь город, и таким образом прежний храм как бы вдвинут был вовнутрь высоких папертей, пристроенных к нему с трех сторон. Обновитель присоединил и два новых придела к алтарю Успенскому и поставил четыре главы вокруг златоверхой. Теперь уже исчезли, от частых разорений столицы, все сии богатства, внутренние и внешние, но сохранилась древняя красота зодчества, и на одной арке еще уцелело стенное писание пятнадцатого века, чудной кисти Рублева.

С чего начать посреди такого богатства святыни и воспоминаний?– Поклонимся гробам великих основателей. У северного входа, пред своим приделом, почиет в серебряной раке мученик Князь Андрей Боголюбский. Если бы и не причла его Церковь, за благочестивую жизнь и многострадальную кончину, к лику своих заступников, уже одно имя Боголюбского вполне бы выразило всю его святость. Кто другой, во всей нашей Истории, может похвалиться таким умилительным прозванием, которое невольно исторглось из уст современников?– И как близок сердцу этот Боголюбский Андрей, со своею чудотворною иконою, Боголюбивой Матери Божьей, пред коею он сам написан на коленях, в одежде княжеской, но без венца, замененного мученическим! Издавна прославляла Церковь сего великого мужа, который воссоздал мощною рукою на Севере Царство, рассыпавшееся от междоусобий Юга, и был светильником Веры в обширных своих пределах; но только при Петре Великом просияло нетление мощей его, вместе с сыновними, Благоверного Князя Глеба. Драгоценная рака сооружена еще позже, и на ней начертана краткая летопись его деяний: рождение в Суздале в 1110 году, имена всех его Княжеств, начиная от удельного Вышгорода до великих Киева и Владимира и дальнего Новгорода, и славное сооружение собора в 1161 году, и преждевременная кончина в 1175 на день памяти Верховных Апостол. В столь малых словах вся слава княжения мощного, как и в малой раке вместился сам великий обладатель земли Русской! Но Боголюбский, светлым лицом своим, как радушный хозяин, встречает и провожает каждого, посреди всех священных памятников своей столицы, с которыми так тесно связана его память.

Хотите ли видеть упраздненный гроб его, где обретено было сокровище мощей?– Он внутри алтаря, с левой стороны, и напротив почивает, в каменном гробе, великий брат его Всеволод. Тридцатишестилетнее его княжение было эпохою славы Владимира на Клязьме, и Ольговичи Черниговские трепетали пред сим мощным потомком Мономаха, который властно распоряжался судьбами Киева. Это одно из светлых лиц летописи Русской, и тем ярче блеск его, что уже вслед за ним все погружается во мрак Монгольский. Столица Боголюбского украсилась храмами Всеволода: он расширил собор братний, чтобы в нем возлечь на просторе, со всем своим мужеским поколением; он основал мужеский монастырь Рождества Богоматери, который имел старейшинство над всеми, после разорения Киевских, ибо в нем почивали мощи святого витязя Невского Александра; он соорудил и Успенскую обитель инокинь, где почиют две его супруги, Мария и Анна, дочери Князей Шварна Богемского и Витебского Василька, и обе супруги Невского витязя, Васса и Александра, со всею женскою отраслью дома Великокняжеского, ибо для всех приготовил державный безбурное пристанище; он же наконец воздвиг, во имя своего Ангела, великолепный собор Димитриевский, бывший придворным, по соседству княжеских палат, которому доселе все дивятся в обновленной его красе.

«Всякое дыханье да хвалит Господа», хотел выразить благоговейный ктитор, на камнях своего храма, дабы, по словам Писания, и камение возопили во славу Божью, если бы умолкли люди. На стенах, лепною работою, изящно изображены звери сельные и птицы небесные, с ликом Ангелов и Святых, как бы возвещающие хвалу Божью, пред горним престолом Господа Иисуса. Но что означает голубь, на кресте Димитриевского собора, украшенье невиданное на Руси, хотя бы можно было принять его за изображение Святого Духа?– Предание народное, которое не хочет поверять себя летописью, говорит, что другой такой же голубь посажен был, любимым братом Всеволода, на одном из храмов Киева, где будто бы княжил (хотя Всеволод один оставался в живых из всех своих братьев, когда водворился во Владимире), и два эти голубя, один обращенный к Северу, а другой к Югу, выражали взаимную любовь державных братьев. Такое предание драгоценно для сердца, если не для Истории.

На гробе Всеволода лежит каменная крыша, снятая с гроба сына его Георгия, когда переносили мощи сего многострадального витязя: таким образом, сыновний покров по смерти осенил родителя. Как умилительны все сии, по-видимому, мелкие случайности, если только внимательно наблюдать за ними! Сам Благоверный Великий Князь Георгий почивает посреди собора, между двух его столбов, под высокою сенью, в серебряной раке. Горько окончилось двадцатилетнее его княжение, ознаменованное вначале многими победами. Когда с торжеством переносил он на родину, из покоренной им Болгарии, мощи святого Мученика Аврамия, пострадавшего там Христа ради, думал ли Великий Князь, что и его, как мученика, перенесут с поля битвы в родовую усыпальницу, и что ее опустошат те же жестокие враги, от коих сам погибнет?– Но такова была судьба Георгия! От первых лет его княжения ходила черная туча Ордынская по горизонту Руси: сперва разразилась на Юге, кровопролитной битвой при реке Калке, где погибло все княжеское ополчение, а четырнадцать лет спустя на Севере, где пал сам Великий Князь, на берегах Сити, положивший душу свою за народ свой.

Умилительно повествует современная летопись, как благочестивый Епископ Ростовский Кирилл, возвращаясь с Бела-озера, пришел на поле битвы, и как, обретши тело Великого Князя, но без главы, ибо нельзя было отыскать ее во множестве трупов, принес обезглавленного в разоренный Ростов и с честью положил в соборном храме, а потом и самую главу, обретенную на побоище, приложил к многострадальному телу. Два года спустя, пришел из Новгорода брат убиенного Великий Князь Ярослав, наследовать опустошенную его отчину, и, послав в Ростов, за телом державного мученика, встретил его всенародно, с Епископом Кириллом, детьми своими и боярами, и положил в южном приделе собора Боголюбского; но посреди надгробных песней чудное утешение внезапно открылось плачущим!– не только тление не коснулось мертвенных останков, но как бы действием внутренней, духовной жизни, самая глава приросла к телу, так что и следов Монгольского меча не осталось на пораженной вые.

Все сие летописное сказание вычеканено на серебряной дске, повелением Святейшего Патриарха Иоасафа, который устроил великолепную раку в 1637 году: «Владимирскому Чудотворцу, убиенному от злочестивого и безбожного царя Батыя, лета 6745 (1237) Февраля 4 дня, за Волгою на реки Сити»; и устроил по некоему тайному видению, которое однако не объяснил. Быть может, сам Великий Князь явился ему, во время сна, в том воинственном образе, как представлен был на дске своего гроба, с мантией княжескою поверх ратного доспеха. Это замечательное изображение, по которому можно изучить древнее одеяние и вооружение Князей наших, поставлено теперь, вместо храмовой иконы, в теплом соборном приделе во имя Благоверного Князя Георгия. Там почивают, под сенью сего нового ангела церкви Владимирской, и древние Святители бывшей его области: Лука, постриженник Печерский, один из первых Епископов, тридцать пять лет мирно упасший свое стадо до 1489 года, и красноречивый Серапион, оставивший по себе назидательные беседы, и преемник его Феодор, и современные Великому Князю Симон и Митрофан, который бедственно сгорел в соборе Владимирском, вместе со всем семейством великокняжеским, во время нашествия Монголов.

Патриарх устроил раку Благоверному Князю, Державная жена написала в честь его похвальные стихи, которые начертаны на столпе у его изголовья:

«Желанье в варваре горело,

Людей моих, сжав как траву,

Мой жизни дух лишить и тело,

Затем мечом отъял главу;

Но Бог мой дух за веру праву

Жить вечно внес в небесну славу,

Главу ж прильпнувшу к телу здесь

Хранит чудесно и доднесь».

Если устарел от времени слог стихотворения, не утратилось однако его достоинство, потому что это написала Великая Екатерина, в честь Георгия, равно как и другие стихи в честь Боголюбского, когда посетила собор его. Она была обновительницею древнего святилища и, по ее воле, два Преосвященных Владимирских, Павел и Иероним, потрудились над сим благим делом; гробницы их под сенью собора. Тут же, в южном приделе, погребен старший брат Георгия, мирно совершивший свое краткое княжение, Великий Князь Константин Всеволодович, который украсил любимый им Ростов великолепным храмом и неохотно переселился во Владимир. Буря Ордынская миновала его по случаю ранней кончины, и ей позавидовали испытавшее ужасы нашествия Монголов; верная подруга его жизни, Великая Княгиня Агафья, немедленно постригшись над гробом мужа, мирно окончила дни свои в монастырском уединении Ростова.

Вот, в серебряной раке, нетленно почивает пред иконостасом южного придела, давший ему свое имя: Благоверный Князь Глеб, сын Боголюбского, по цвете лет преставившийся к невечерней жизни и только девятью днями предваривший родителя. С горьким плачем погребал его Князь Андрей, не предвидя, какие девятины готовит ему родственная рука Кучковичей, дядей блаженного отрока. Не только тление, но и самое окостенение смерти, чуждо усопшему, и руки его крестообразно сложенные на груди, готовы разогнуться для молитвы. Страшны были завоевателям Монгольским, эти юношеские останки, когда святотатная рука их дерзнула коснуться каменной его раки: исшедшее из нее пламя опалило варваров, которые задушили, в дыму и пламени того же собора, все присное ему семейство великокняжеское, и это чудо изображено, стенным писанием, в приделе Святого Глеба.

Внутри алтаря, извне огражденного его мощами, положены три жертвы ярости Монгольской, в бывшем гробе отца их Георгия: Всеволод, Владимир и Мстислав, все трое погибшие во время страшного разгрома столицы. Первый Владимир достался в плен варварам и был выставлен ими, целью стрел своих единокровных, пред златыми вратами Боголюбского, которые соорудил он, по подобию Киевских и Цареградских, не для горького вторжения врагов. «Узнаете ли княжича вашего?» насмешливо спросили Монголы ужаснувшихся жителей; уныл был лицом юный Князь, изнемогший от скорби и нужды. Всеволод и Мстислав, с вершины золотых ворот, узнали брата и горько восплакали с боярами и всеми гражданами,– видение достойное слез, по словам летописца. Но мужественные Князья, хотя и болели жалостью о плененном брате, однако воззвали к верной своей дружине: «Братия, лучше нам умереть пред златыми вратами, за Святую Богородицу и Православную Веру, нежели быть в неволе; все сие навел на нас Бог, грехов ради наших!» Крепко бились они на жизнь и смерть, сперва у Златых ворот, потом внутри Печерского старого города, около собора, и видя наконец, что враги одолевают, хотели, сквозь потоки пламени и крови, пробиться к отцу в Ростов, но за стенами города пали под мечем Ордынским.

Дядя их, Великий Князь Ярослав, первый собиратель земли Русской, после страшного ее разорения, собрал и останки своих присных в родовую усыпальницу, а сам вынужден был идти в Орду, просить себе разрешения ханского, чтобы властвовать над развалинами. Но благодетельны были для России его твердость и великодушие, не оскудевшие посреди всеобщего бедствия; не усомнился он в будущих судьбах страждущей тогда земли, и вера сия, которая, по словам Апостола, есть осуществление ожидаемого (Евр. 11:1), спасла Россию. Гроб Ярослава стоит в том же алтаре, напротив гроба несчастных его племянников, но с ним нет его потомства под сенью храма, который как будто хотел принять в себя только два поколения великокняжеские, Боголюбского и великого Всеволода, с их братьями и сынами. Сыновья Ярославовы, Андрей, Ярослав и Василий, скончались в своих уделах в Суздале, Твери и Костроме, и там погребены.

Лучший из них, близкий сердцу всея Руси, которой заступником был во дни жизни и после блаженной кончины, в ликах святых, витязь Невский Александр, восприял в час смертный схиму, на обратном пути из Орды, и положен был, как инок, уже не в родовой усыпальнице, но в Рождественской обители своей столицы. Там отдыхал он более ста лет, под спудом, доколе знакомый ему клич ратный не воздвиг его опять ко спасению обуреваемой земли Русской. Уже полчища Мамая грозились на Дону и Преподобный Сергий послал своих схимников биться с его богатырями, обещая горнюю помощь Великому Князю Димитрию, и вот, в самую ночь Куликовской битвы, как гласит местное предание, сами собою зажглись свечи в монастырской церкви, где покоилось тело блаженного схимника Алексия, некогда мощного Князя Александра. Два старца в мантиях вышли тихо из алтаря и, приблизившись к каменному гробу, сказали вслух усопшему: «Княже Александре! востани и спаси правнука твоего Димитрия, одолеваемого иноплеменниками». Встал схимник Алексий, как бы по зову схимников Осляби и Пересвета, витязь Невский подвигся на помощь витязю Донскому, и победою увенчалось оружие Христианское. Созерцавший это чудное видение, церковный служитель, поведал о том властям духовным и обретены были нетленные мощи Благоверного Князя; но ему суждено было, после четырехсотлетнего покоя в обители Владимирской, придти опять на место своего земного подвига, на берега Невы, чтобы там освятить своим присутствием новую столицу прославленной Державы Русской.

Чья смиренная гробница, в южной части собора, под сенью большой иконы Богоматери, приникла к столбу у двери в приделе Святого Князя Георгия?– Это гробница святительская, Максима Греченина, единственного Митрополита, который погребен был во Владимире; предместник его великий Кирилл, собиратель земли Русской, последний из Святителей завещал прах свой древнему Киеву, несмотря на его разорение, а преемник Максима, Петр Чудотворец Московский, завещал уже кости свои новой столице Русской, как залог будущего возвышения дома Калиты и Княжества Московского. Самая икона, украшенная чеканною ризою и жемчужным убрусом, имеет значение историческое. Митрополит представлен на ней, приемлющим на коленях омофор из рук Пречистой Девы, и это чудное событие объяснено подписью, которая слишком замечательна, чтобы не передать ее во всей полноте:

«Сей святой и чудотворный образ Пресвятыя Богородицы написан бысть в лето 6807 (1299), по видению Максима Митрополита Владимирского и всея Руси чудотворца, Греченина родом, егда ему пришедшу от Киева во Владимир и от путнаго шествия в келлии своей мало уснув, абие видит яко наяве свет велик и необычен, и в том свете явися ему Пречистая Дева Богородица, держащи на руку Предвечного Младенца, и глагола: рабе мой Максиме, добре пришел еси семо посетити град мой, и подаде ему омофор, глаголя: приими сей омофор и паси во граде моем словесныя овцы; он же прием, возбудися от сна и в келлии никого же виде, а омофор обретеся в руце его; он же страхом объят бысть на мног час, абие поведа Великому Князю Андрею и построиша ковчег злат и положиша в него той омофор, и прославися сие чудо во всей Русской земле и в Палестине, и повеле написати сей образ тем подобием, яко же виде Максим святый».

Долго хранился священный омофор сей, как лучшая святыня собора, но чрез сто лет исчез он с прочими сокровищами, при нашествии Царевича Ордынского Талыча, в 1411 году. Ревностный ключарь соборный, Патрикий, скрыл их в потаенном месте, внутри храма; напрасно жесточайшими мучениями враги хотели исторгнуть у него заветную тайну; с нею скончался мученик, достойный первых времен Христианства; неизвестно даже место собственной его могилы. Тщетны были с тех пор и покушения многих Архиереев Владимирских, для обретения утаенного им сокровища.

Вдоль северной стены собора, опять продолжаются гробы княжеские: в северо-западном углу, Изяслав сын Боголюбского, которого ратный шелом и стрелы лежат поверх гробовой плиты и даруют исцеление притекающим с верою. Усердные богомольцы надевают на себя шлем сей и, держа в руках стрелы Князя-воителя, внимают молебнам, пред чудотворною иконою Знамения Богоматери, которая поставлена на соседнем столбе; она перенесена в собор из предместья города, потому что ознаменовалась там многими исцелениями. Когда однажды подняли помост подле гробницы Изяславовой, там нашли древний каменный гроб и предполагают, что есть еще несколько других неведомых могил княжеских, потому что недостает некоторых, указанных по летописи. Но еще виден, поверх помоста, гроб Князя Бориса, сына Святого Даниила Московского, который скончался в Нижнем и положен тут, как бы союзом нового Княжества Московского с древним Владимирским. Несколько далее Мстислав сын Боголюбского, и брат его, Великий Князь Михаил, властвовавший не более года, но успевший наказать его убийц и восстановить тишину в смятенной области.

За гробом Михаила, в углублении стены, одна обширная могила приняла в себя целое семейство великокняжеское, несчастную супругу Георгия Агафью, дочь ее Княжну Феодору и три юные невестки, Марию, Христину и Феодору, супруги ее сыновей, со всеми внучатами, которые все задохлись от дыма на хорах соборных, во время страшного запаления Монгольского. Хоры сии еще существуют в неприкосновенной целости, и на них устроена ризничная палатка, там, где разыгралась самая страшная драма из летописей Владимирских. Уже одна, ей подобная, совершилась за шесть недель пред тем, в древней Рязани, опустошенной Батыем. Там невестка Великого Князя Рязанского, прекрасная Евпраксия, ожидавшая любимого супруга из стана Ордынского, бросилась из окна со своим младенцем, когда услышала о кончине мужа, убитого за то, что не хотел выдать Хану ее красоты. Тесть ее, Великий Князь Георгий, соименный Владимирскому, у которого напрасно просил помощи против общего врага, решился один предстать несметным полчищам, ибо уже не имел надежды на пощаду. В соборе Рязанском простился он с матерью своею и семейством, и пошел добывать себе венца мученического, с малою, но верною дружиною; по сто Монголов было против каждого ратника; Великий Князь пал со всеми удельными Князьями; один только из них, Олег-Красный, достался в плен врагам, и тот положил душу за исповедание Веры Христовой. Мать Георгия, Великая Княгиня Агриппина, со всеми снохами и внучатами, заключилась, вместе с Епископом Рязанским, в древнем Успенском соборе своей столицы, и там бедственно они погибли в пламени и от меча Монгольского.

Приближалось, как туча саранчи, полчище Ордынское к верховному Владимиру и наконец, облегло его; участь Рязанская готовилась другому семейству великокняжескому. Уже и соседний Суздаль истреблен был огнем, и его чудный собор Богоматери и двор княжеский со всеми обителями. В сырную неделю пробил роковой час и Владимиру. Оставшиеся для его защиты сыновья Великого Князя, вверив семейство свое святыне собора, сами восприяли в нем ангельский образ от руки Епископа, и схимниками пошли биться у Золотых ворот, которые не надеялись отстоять в доспехах княжеских, но буря Монгольская одолела. Каков долженствовал быть ужас в самом соборе, заключенном изнутри, когда кругом его обступили варвары и, сквозь жалобное пение церковное, слышались их дикие вопли? Пользуясь последними минутами, пока отбивали крепкие запоры и еще не проник в него дым, от зажженного кругом хвороста, все бывшие в храме облеклись в схиму, как в броню спасения, если не для сей временной, превратной жизни, то для вечной, чуждой всех житейских напастей.

Народ наполнял святилище, Княгиня со всеми детьми, женами боярскими и сонмом инокинь, как более слабые, заключились на хорах: Святитель с клиром церковным предстоял алтарю и в последних молитвах изливал душу свою пред Богом, попустившим сие горькое испытание земле Русской, за ее междоусобие. «Господи, Боже сил», взывал он, «седяй на Херувимех, научивый Иова и укрепивый Давида на Голиафа, воздвигнувый Лазаря четверодневного из мертвых, простри руку твою невидимую и приими с миром души раб твоих». Тогда с шумом разбились врата, и вторгся поток Ордынский в святилище, и все без изъятия в нем погибло. Но изверги не могли достигнуть до княжеского семейства на хорах, ибо закладена была изнутри потаенная лестница. Весь этот ужас всенародного избиения видели пред собою горькие узницы, сами обреченные на смерть, и ждали последней минуты. И вот поднявшееся к ним облако дыма, из зажженного храма, мало-помалу задушило недосягаемых мечом, и в этом облаке отлетели к Господу их чистые души.

«Когда же», говорит умильная современная повесть, «пришла весть Великому Князю Юрию, что Владимир взят и церковь соборная и Епископ и Княгиня с детьми, со снохами и со внучатами, огнем скончались, а старейшие сыны убиены в городе, гласом велиим возопил он, с плачем и слезами по правоверной Вере Христианской, паче же о Церкви и Епископа ради и людей, нежели о себе и о жене и детях, и воскликнул из глубины сердца сей новый Иов, по вере и терпению: «Господи, сие ли угодно было твоему милосердию? увы мне, Владыко! ныне же чего ради остался аз един!»

Выйдем из глубины собора, исполненного столькими событиями смерти; освежим душу от плачевных созерцаний минувшего, отрадным зрелищем настоящей неизменной красоты того места, на котором стоит собор. Живописно извивается голубая Клязьма под крутизною берегов, покрытых густыми садами; из их цветущей зелени возникают древние церкви и новые дома, рассеянные по глубоким оврагам. Просторно сердцу на этой высокой горе Боголюбского; понятно взору и мысли, почему выбрал он эту чудную точку для своего собора. Необозримая даль открывается к полудню, за светлым течением Клязьмы, и мрачные леса Муромские тянутся по небосклону, как бы таинственная стража недоведомых пределов. Они еще исполнены всеми ужасами народных преданий, которыми издетства напугано было воображение наше. Много поэзии в этом отголоске младенческих лет, когда уже в зрелом возрасте мы встречаемся опять с впечатлениями минувшего, и будто снова слышим давно забытые звуки, как то обманчивое эхо дремучих лесов, которое все дальше и дальше завлекает заблудившегося путника, мнимо близкими голосами, в заветную и неисходную чащу.

От давно минувшего возвратимся к минувшему недавно; оно еще свежо в нашей памяти, как свежая могила, на коей только что успели поставить крест, и крест действительно поставлен был женскою рукою над прахом сильных:– какая поэтическая противоположность!– Если мне, как бы сквозь сон, слышавшему в детстве о громах Бородинских, и отроком посетившему сие поле смерти, еще усеянное тогда костями, если мне отрадно было молиться в тихой обители Игуменьи Марии, на умиренном ее слезами поприще брани: что же тому, кто сам бился тут в бою исполинов?– Столкнулись Запад и Восток и пали тысячами к подножию ратных курганов, над коими поставила она свою убогую церковь! «Краса Израилева пала на высоких! как погибли сильные, и сокрушилось оружие ратных!» (2Цар. 1).

Осеннее солнце, в полном великолепии, после сильного ливня, спускалось к высотам, Бородинским, и осветило на них белую обитель инокинь, подле рощи, некогда смертоносной. Багровело поле от яркого заката, как некогда от потоков крови, упоивших его нивы; черные, разорванные тучи носились по небосклону, как бы только что отлетевший дым от адского жерла тысячи гремевших здесь орудий. Казалось, небо хотело повторить над этим роковым полем его страшные картины и увековечить на нем ужас ста тысяч избиенных,– и вот, одна горькая жена, все утратившая и все схоронившая на этом поле, прислушалась сердцем к его стону, отголоску собственного, и обратила весь этот необъятный стон смерти, в тихие воздыхания молящихся дев!– Это был канун Бородина; кроткий благовест, призывавший ко всенощной, возвещал в мирной обители сей заветный канун, сочельник смерти, тридцать шесть лет после великого события, и здесь, действительно, по выражению Державина: «металла звон был глаголом времен». Я вспомнил и трогательный стих Данте, о том звуке дальнего колокола, который слышится печальному труженику, в первый тяжкий для него день разлуки, дальний звук, который будто оплакивает замирающий день. Если какой-либо колокол мог оплакивать умирающий день, посреди смертного покоя стольких тысяч, сраженных от его восхода до его краткого заката, то это конечно Бородинский, и особенно в заветную память его битвы.

Едва успел я взойти в смиренные кельи Игуменьи Марии, как уже началась всенощная, в прилегавшей к ним малой церкви Праведного Филарета. Все в этом тихом приюте молитвы исполнено было изящного вкуса и вместе благоговейной внимательности: каждая икона напоминала что-либо близкое ее сердцу, самое посвящение сего домашнего храма Ангелу того, кто пастырски призрел убогую семью инокинь, на пустом поле Бородинском, выражало признательность и любовь. Стройное пение инокинь располагало к молитве, голоса мужеские здесь были бы менее трогательны: слишком много мужественного и жестокого огласило это поле битвы,– прилично было смягчить тяжкие воспоминания прошедшего более кротким настоящим. Я стал прислушиваться к стихирам вечерним, и поражен был их словами, как бы нарочно примененными за четыре века к событию, которое воспоминалось ныне. Церковь праздновала, в день годовщины Бородинской, память сретения иконы Владимирской Божией Матери и бегства Тамерланова, в самый тот день, когда была принесена чудотворная икона сея в Москву. Столь же страшное нашествие, но только с Запада, а не с Востока, угрожало России в эпоху 1812 года; с переменою имени завоевателя повторились те же события. Икона Смоленской Одигитрии одушевляла ратных, в решительный час битвы Бородинской, как и Владимирская икона возбудила надежду отчаянных во дни сына Донского. И Тамерлан и Наполеон стерлись с лица земли Русской; если же более губительно нашествие последнего, то может быть потому, что нужно было всесожжение первопрестольной столицы для искупления России.

Как знаменательно и отрадно звучали слуху и сердцу такие стихиры: «Богородице, Владычице, державная помощнице, укрепи славящего тя Императора на враги, да яко же древле спасла еси царствующий град от нахождения поганых, тако и ныне спаси страну Российскую от нахождения вражия, от междоусобной рати, от глада же и труса; сего ради тя славит страна Российская, человеком помощницу».

«Ныне страна Российская о тебе хвалится, имеющи тя заступницу непостыдную и стену нерушимую, граду нашему непоколебимое основание; стража неусыпная земли Российския, не престань ныне, твоими молитвами, избавлять твой град и люди от всех бед».

«Тебе припадают, Владычице, Святителей сословия и собори в совокуплении всех, Цари же и Князи и весь народ, умильно молящийся тебе, ныне кланяющеся и целующе твой образ, и глаголют: чтущий тя град спаси от всех бед».

Внимающему сим церковным песням могло казаться, будто они писаны не для давно минувшего, а для более близкого нам события, пророческими чертами обозначая современную, страшно памятную нам годину. Но сердце мое проникнулось особенным чувством умиления, когда вместо обычной третьей паремии, из книги Премудрости Соломоновой, во славу Пречистой Девы, прочтена была иная статья, из пророчеств Исайи, о превозношении и падении Царя Вавилонского; ее положено читать на торжественном молебне, в память изгнания Галлов. Ничего приличнее нельзя было применить к воспоминанию битвы Бородинской, и мощный глагол Пророка, вещим оглашался, под сводами убогой церкви, сооруженной на исполинском поле смерти: «Тако глаголет Господь на царя Вавилонска: ты рекл еси во уме твоем: на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, сяду на горе высоце, на горах высоких яже к северу, взыду выше облак, буду подобен Вышнему. Ныне же во ад снидеши, и во основания земли; видевшии тя, удивятся о тебе, и рекут: се человек раздражаяй землю, потрясаяй цари, положивый вселенную всю пусту, и грады ея разсыпа, плененных не разреши. Сия глаголет Господь Саваоф: яко же глаголах, тако будет, и яко же совещах, тако пребудет, еже погубити Ассириан на земли моей и на горах моих: и будут в попрание, и отымется от них ярем их, и слава их от рамен их отымется. Сей совет, его же совеща Господь на всю вселенную, и сия рука на вся языки вселенныя: яже бо Бог святый совеща, кто разорит? и руку его высокую кто отвратит?»

После всенощной, Игуменья Мария пригласила меня в свои кельи, пока приготовляли мне ночной приют в том малом домике, который долго стоял один на уединенном поле, близ одинокой церкви, сооруженной ею над прахом близких. Там провела она многие годы испытания духовного и сердечного, доколе не решилась на подвиг иночества; там посетил ее и Державный Посетитель, совершая славную свою годовщину Бородина. Тем драгоценнее были для меня воспоминания сего первоначального приюта и благоволение той, которая желала как бы духовно сроднить меня со всем, что только было близко ее собственному сердцу. Полный впечатлениями всенощной и памятью наступавшего дня, я переносился мыслью, из кельи на поле битвы и с поля опять в келью, столь противоположные друг другу; но их связывала, историческим лицом своим, основательница всего того, что было перед моими глазами, и к ней невольно устремлялось внимание, ибо она одна могла словом своим разрешить всякое недоумение.

Не случалось ли нам иногда, при посещении какой-либо древней обители, желать расспросить о некоторых подробностям ее основания, которые унесли с собою в могилу современники, оставив по себе одни безмолвные здания? А здесь я имел утешение беседовать с самой основательницею, я мог расспрашивать подробно: что побудило ее собственно избрать это место, а не другое? почему именно сооружена такая церковь? какие чувства и надежды одушевляли ее тогда, и какие слезы проливала она над гробами присных, посреди сего поля смерти? ибо и ее обитель основана, как выразился в летописи своей Преподобный Нестор, «не даянием бояр или князей, но потом и слезами». Он полагает такие обители прочнее других, приводя в пример Лавру Печерскую, орошенную слезами Антония и Феодосия. Мне пришло на мысль спросить Игуменью: почему церковь, основанная ею на Бородинском поле, не посвящена памяти того дня, в которых происходила битва, то есть сретению иконы Владимирской? И она мне отвечала:

«Все, что совершилось здесь со мною, имело для меня как бы некое тайное указание, которому я должна повиноваться, и теперь сама с изумлением вижу себя настоятельницею обители, которую никогда не предполагала созидать. Тоже случилось и с храмовым ее праздником Нерукотворного образа Спасова; икона сия была храмовою в Ревельском полку, которым командовал муж мой. Собираясь в поход, в последнюю минуту прощания, тот, кого мне уже не суждено было видеть в здешнем мире, вручил мне свою храмовую икону, с драгоценными сосудами, прося сохранить их до его возвращения. После его кончины, пламенно желала я удержать себе в память и благословение последний залог, вверенный мне в минуту разлуки, но не предвидела возможности сего исполнить. Провидению угодно было устроить все по моему желанию: однажды утром известили меня о приезде нового начальника Ревельского полка: я поняла, зачем он приехал, и вынесла ему заветную святыню, не без глубокой грусти о родной мне иконе; но сколь велико было мое изумление, когда он, посмотрев на нее, сам предложил мне оставить у себя образ, потому что уже не приходился по мере нового иконостаса полковой церкви. С тех пор икона Спасова всегда неразлучна была со мною, и я посвятила ей церковь, над прахом мужа, который вверил нас взаимно друг другу».

Я заметил Игуменье, что и самый храм, великолепно сооружаемый в столице, будет также праздновать Спасу, а не сретению Владимирской иконы, и что таким образом, как будто одна мысль действовала при созидании обоих.

«Если припоминать все обстоятельства и соображать минувшее с настоящим», продолжала мать Мария, «то много откроется необычайного, чему даже трудно поверить, если бы не существовали еще живые свидетели. Нечто особенное, можно сказать роковое, влекло меня к Бородину, и место сие было мне указано, когда еще никто не слыхал, что есть урочище Бородинское. Я была вполне счастлива мужем и сыном, когда однажды мне приснилось, за год до моей горькой потери, будто отец мой приносит ко мне в спальню одного моего младенца и говорит: «вот все что тебе осталось!» и в тоже время мне послышался тайный голос: «участь твоя решится в Бородине!» Помню, что, проснувшись в большом волнении, я рассказала мужу то, что виделось мне во сне, и он приписал это игре пылкого воображения. Нам любопытно было узнать: что это за урочище Бородинское, которым мне угрожал сон? и мы напрасно искали его в окрестностях нашего полка, который тогда был расположен недалеко от западной границы. Кому могло придти на мысль, искать Бородина на Смоленской дороге близ Москвы? Когда же совершилось страшное событие, я была при отце моем, и он действительно пришел мне объявить потерю мужа, с младенцем на руках, говоря: «вот все что тебе осталось!» Тогда опять повторилось мне роковое имя Бородина:– как объяснить такое горькое предчувствие?»

Видя пред собою ту, которая рассказывала мне о своем вещем сне, уже в рясе иноческой и на поле Бородинском, я глубоко был поражен ее рассказом, как будто кто либо, из другого мира, раскрывал мне тайну связи прошедшего с будущим. Я спросил еще Игуменью: что побудило ее основаться на этом месте обширного поля? и как она могла отыскать тело своего мужа, посреди стольких избиенных?– «Ах! я не отыскала его», отвечала мать Мария: «но здесь он был убит! Напрасно, несколько недель после сражения, обежала я, со старцем Можайского монастыря Иоасафом, все побоище, когда еще не зажигались на нем страшные костры для сожжения всех его трупов. Отчаяние мне придавало силы; быстро прошла я все пространство, от селения Бородина до Колоцкого монастыря, и даже не почувствовала усталости девятиверстного пути. Нельзя было без ужаса смотреть на курган Раевского и Семеновские батареи, где теперь стоит обитель: то были поистине горы человеческих тел, потому что здесь сильнее бились: место сие, из всего поля, казалось наиболее требовало молитвы за усопших,– и вот они совершаются!»

«Но кто же указал, вам самое место убиения вашего мужа?»– «Один из подвижников битвы, Генерал Коновницын, близкий мне и по узам семейным, сжалился над моим напрасным скитальчеством. Он прислал ко мне, с сыном своим, план Бородинского сражения, составленный им самим, еще по свежей памяти, указал на нем расположение наших и неприятельских войск, и означил батарею, близ деревни Семеновской, как то горькое для меня место, где был убит муж мой. Я перестала искать и основалась на этой батарее; вы увидите, что церковь наша стоит на валу. Вот и письмо, которым он убеждал меня не искать долее не находимого, и самый план, составленный им для меня».

С благоговением прочел я простое, добродушное письмо великого воина, исполненное нежного участия, и развернул план битвы Бородинской, его рукою начертанный. Один из витязей страшной битвы, сам того не ведая, указывал место будущей обители, для вдовы одного из положивших жизнь, за Веру и отечество, на этом поле:– и вот она, чрез столько лет, раскрывает план сей пришельцу, в тиши своей кельи, уже в сане Игуменьи, как бы межевые планы или писцовые книги на владение сим кровавым урочищем!– Такого землемера достойна была такая обитель! и сколько великого в этой первоначальной простоте! как драгоценна будет хартия сия для потомства!– По ней я мог распознать местность окрестных селений и боевых курганов, которую на другой день поверил сам с высоты уединенного памятника. Мне любопытно было знать: как могла женщина одна преодолеть весь ужас этого поля и мужественно поселиться близ своей одинокой церкви, доколе не устроилась еще обитель?

«Я никогда не думала о том, что со мною здесь будет, а только о том, что уже было, отвечала она. Бывшее же здесь слишком сроднилось со мною, чтобы не прикопать меня навсегда к сему месту. Сперва я очень занята была построением церкви, для себя же поставила малый домик, в виде сторожки, куда приезжала только на время, чтобы наблюдать за работами; он и теперь существует, и вы в нем проведете ночь. Со мною жила одна добрая старушка, которая хотя и была нам чужда, по Вере и племени, однако посвятила себя совершенно семейству нашему и здесь впоследствии при мне скончалась. Не было ограды около нашего домика и часто мы видали, по ночам, как бы огоньки светящиеся вдали: это сверкали глаза рыскавших около нас волков, которых вой обличал неприятное соседство. Не понимаю также, как во все то время мы не были ни разу ограблены, потому что при мне не было почти вовсе прислуги, а место открытое. Бог сохранял нас. Сын мой разделил со мною уединение над прахом отца своего: когда же Господу было угодно лишить меня и сего единственного утешения, я не хотела более возвращаться в мир и безотчетно предалась тому чувству, которое влекло меня к Бородину. Место сие сделалось для меня целым миром: здесь похоронила я сына, здесь был убит его отец; чего же оставалось мне искать в другом месте? Не знаю сама, как составилась около меня община: добрые люди стали приходить и селиться, а я не имела духа им отказывать; сестры занялись молитвою и рукоделием для своего пропитания, и я разделяла с ними то, что имела от щедрот Монарших, и то что приобрела от продажи моего малого имения. Когда община сделалась многолюднее, то показалось более приличным для Августейших ее Посетителей, чтобы тут была обитель, но когда здесь совершалась знаменитая годовщина Бородинская, еще не было ни монастыря, ни ограды: деревья, насажденные руками нашими, служили нам оградою, под сенью нашего малого храма, и вот теперь уже ограждена обитель, доброхотными даяниями усердствовавших, и сооружены еще церковь и кельи. Такова начальная история всякой обители! Господь видимо пособил нашей немощи и позволил мне устроить то, чего я никогда не надеялась видеть; никогда я не могла вообразить себе и того, что когда-либо буду Игуменьею Бородинскою; но в обители Святого Сергия, удостоилась я принять образ иноческий от руки нашего Владыки. Так благословение Преподобного, которому близко все отечественное, распространилось и на поле Бородинское».

В завлекательной для меня беседе, неприметно утекло время, и ударила полночь; мрачно было небо. Когда повели меня с фонарем в назначенный мне ночлег, я должен был подняться по тропинке на вал, и белая церковь мелькнула мне, как призрак; храм на бойнице, внутри женской обители,– все это было чрезвычайно торжественно в сумраке ночи. С благоговением вступил я в тихий приют, где прежде столько горького, а потом столько славного, посетило одинокую некогда жилицу сего убогого домика, разросшегося в обитель. Я был исполнен впечатлениями ее трогательного рассказа, которым для меня окончился сей замечательный день, канун Бородина, начатый мною столь же оригинально, в беседе с одним из героев битвы, которого я посетил в его сельском приюте. Утро, проведенное с деятельным подвижником Бородинского поля битвы, каких уже мало остается на поле жизни, а вечер с тою, которая одна, из стольких жен, все утративших на этом поле, осталась на нем оплакивать свою потерю:– много ли таких полных дней случается в жизни? Дума за думою сменялись в моем воображении и долго лишали сна; ранний колокол разбудил к ранней обедне, в ожидании крестного хода.

Скоро послышался издали звук колоколов Бородинских; он возвещал начало сего хода, на который собирается все Можайское духовенство, чтобы пройти молитвенно поле битвы, на самом страшном его протяжении, от села Бородина и до обители; я поспешил к памятнику, к которому должно было направиться церковное шествие. Одиноко стоял он на высоте, некогда бывшей укрепленным курганом и прослывшей батареею Раевского, от подвигов вождя, ее защищавшего. Нельзя было избрать приличнее места, для сего царственного столба, господствующего над всею окрестностью, места, которое наиболее было орошено кровью храбрых, так как и самая обитель стоит на другой столь же кровавой точке поля битвы. Как некая таинственная мета, о которую должно разбиваться мимотекущее время, стоит одиноко чугунный столб сей, грань вечности, увенчанный крестом, исписанный именами главных вождей наших и двадесяти языков, сразившихся здесь со Святою Русью; на нем начертано число воинов обоих исполинских полчищ и их громоносных орудий, с числом падших в их кровавой сече: какая страшная летопись смерти! С лицевой стороны образ Спаса осеняет памятник, близ которого совершаются молитвы, и сия икона соответствует той, которой посвятила свою обитель Игуменья Мария; позади памятника погребальная плита, одного из трех вождей, падшего в сей битве, Князя Багратиона, которого прах перенесен был сюда во время годовщины Бородинской. Это одна только известная могила на целом поле, где пало до ста тысяч!

Два гвардейских инвалида, приставленные для хранения памятника, как участники славной битвы, указывали мне главные ее точки, по мере того как я их спрашивал, и ознакомили меня с местностью. Я увидел влево высокий курган Шевардинский, где еще за день начался кровопролитный бой, и по ту сторону реки Колочи, отделявшей нашу армию от Французской, малое селение Валуево, где стоял Наполеон, и откуда двигались все массы Маршала Нея. На самом горизонте мелькала колокольня Колоцкого монастыря, с которой завоеватель, орлиным взором своим, обегал поля сражения и еще прежде боя наблюдал за движением наших войск. Место, где я стоял, служило центром для фронта армии: Бородино вправо и Семеновское влево, обозначали края этой железной стены, сквозь которую столько раз искал прорваться неприятель. Еще левее селения, обитель притаила в ограде своей кровавый окоп Семеновский, где пало столько храбрых; а вправо от кургана Раевского, позади Бородина, возвышалось на большой дороге Можайской, селение Горки, отколе управлял всею битвою наш великий соперник Наполеона. Таким образом все поле сражения, или лучше сказать самая историческая его часть, открывались моим взорам от памятника. Роковое место сие было, как бы предназначено к бою самыми названиями своих урочищ: Воина, Огник, Стонец, вот три ручья, которые стеклись в Колочу, на этом страшном поле, пророческими звуками имен своих обрекая его на битву. На высоте бывших батарей, вспомнил я живой рассказ поседевшего героя Бородинского, слышанный мною накануне: как вытеснил он неприятеля, овладевшего сим курганом.

«Это было дело случая», скромно говорил мне маститый воитель Кавказа, как бы чуждаясь отблеска своей Бородинской славы.– «В самом пылу сражения, когда Багратион бросился на штыки со всеми своими силами, чтобы оттеснить неприятеля, к Главнокомандующему прискакал зять его, Князь Кудашев, с известием, что Багратион тяжело ранен и замешательство в войсках очень велико.– «Голубчик», сказал мне Главнокомандующий (это было обычное его слово), посмотри, нельзя ли там что-нибудь сделать, чтобы ободрить войска».– Я поехал в большом раздумьи, потому что не предвидел возможности успеха в войсках, расстроенных потерею любимого их начальника, и мне совершенно незнакомых. Увидев храброго Полковника Никитина (ныне Графа и Инспектора всей кавалерии), я подозвал его и сказал: «теска, возьми с собою три конные роты, и не теряй меня из виду, чтобы нагнать в поле, а я поеду на левый фланг»;– чрез несколько минут прискакали орудия. Тут встретился мне Граф Кутайсов, бывший начальник артиллерии первой армии, и спросив: куда я еду? объявил свое желание следовать за мной; напрасно старался я его отклонить».

«Ты всегда бросаешься туда, где тебе ненужно быть, говорил я; давно ли тебе досталось от Главнокомандующего, за то, что не мог нигде тебя доискаться, а теперь опять ты просишься на неприятности. Я еду в армию, мне чужую, приказывать там именем Главнокомандующего, а ты что будешь там делать?» Но Кутайсов не хотел меня слушать и продолжал ехать со мною рядом, как будто бы его влекла судьба на определенную ему смерть.

«Покамест мы ехали полем, вдруг я вижу вправо большое смятение, вокруг батареи Раевского: наши бегут в беспорядке; верх батареи покрыт густым дымом, и уже неприятель ею овладел; вся масса бегущих стремилась прямо на нас. Я остановился и подумал: вместо того чтобы ехать во вторую армию, где еще не знаю что могу сделать с чужими войсками, не лучше ли будет восстановить тут сражение и выбить неприятеля из центра нашей позиции? Сейчас же велел я конной артиллерии поворотить вслед за мной вправо к батарее. Тут случился один батальон Уфимского полка, последний с края нашей первой армии; я скомандовал ему к атаке; он было хотел идти колонною, но я велел ему развернуться фронтом, чтобы линия наша казалась длиннее и в эти тенета захватить больше бегущих, которых я останавливал криком; вокруг меня собралась большая толпа; я бросил вперед несколько Георгиевских лент, которые имел с собою; тогда ударили мы на батарею Раевского и в четверть часа она опять уже была нашею, потому что Французы не успели даже оборотить на нас орудий наших, да и не было бы от них пользы, потому что истощились заряды; от того они и могли овладеть батареею. Мы сбросили наши пушки с валу вместе с неприятелем; не было ему пощады; солдаты в ожесточении никого не брали в плен; взяли одного только Генерала Бонами. Не было возможности удержать наших от погони, потому что вся масса не могла взойти на курган, остальные с обеих сторон устремились вслед за бегущими к глубокому оврагу, покрытому лесом, который был впереди нашей позиции и занят войсками Маршала Нея. Теперь уже не видать этого оврага, он выровнен, и срублен лес. Не будучи в силах остановить своих, я велел кавалерии заскакать вперед и гнать их обратно на батарею. В этой свалке исчез Граф Кутайсов; прискакала только одна его лошадь; он не попал на батарею, но был убит подле. Один из офицеров видел его падение, и принял его на руки, но не мог вынести тела из свалки; он снял только с него Георгиевский крест и взял его золотую саблю, чтобы не достались неприятелю. До вечера отстаивали мы батарею, я сам держался на ней три часа, пока боль от раны не заставила меня удалиться».

Я был еще исполнен живым рассказом сего славного подвига и припоминал себе все его подробности, на самом месте события, когда показались под горою, недалеко от моста через Колочу, хоругви крестного хода, выступившего из селения Бородинского. Медленно подвигался ход, немногочисленный на этот раз, потому что свирепствовавшая здесь холера скосила многих священнослужителей, и удержала от богомолья народ; но еще довольно было для торжественного воспоминания великого дня. Веяли хоругви, слышалось пение, священники шли в светлых ризах, как будто вестники иного мира, чуждые кровавому событию, о коем однако напоминали своим шествием, оглашая землю гимнами неземными. На месте, ознаменованном полным разгаром страстей человеческих и падением героев, являлся бесстрастный хор сей, в виде таинственного посланника, возвещавшего суд неба в слух земле! Таково было в сию минуту впечатление поля Бородинского, где разыгралась одна из самых страшных трагедий нашей эпохи. Медленно поднялся к памятнику крестный ход; священнослужители взошли на его ступени и поставили аналой пред иконою Спаса. Старший из них окропил святою водою кругом памятник и предстоявших, и одинокую могилу Багратиона, потом осенил крестом на все четыре стороны все обширное поле смерти:– какое торжественное осенение! и опять двинулся крестный ход, к обители, чрез селение Семеновское.

Как должно быть обязано потомство Игуменье Марии, за учреждение сего молитвенного шествия, ибо она первая начала приглашать к себе на панихиду окрестное духовенство, и таким образом мало помалу образовался и утвержден был крестный ход сей, заходящий теперь и к памятнику. Во вратах ее Спасской обители Архимандрит мужеского монастыря, из Можайска, встретил соборно крестный ход, с прочим духовенством и со всеми инокинями, и после краткой литии за оградою все взошли в церковь Спасову, где началась литургия. Она окончилась соборною панихидою, за всех избиенных в этот тяжко памятный для России день, и умилительно было слышать молитвы за них, на том самом поле, которое оросилось их мученическою кровью! Невольно текли слезы у предстоявших. Владельцы окрестных селений, которых имена сделались бессмертными битвою Бородинскою, собрались отовсюду в обитель, для сей панихиды, и таким образом ежегодно обновляется память битвы, дабы никогда не стерлась она из памяти грядущих поколений. При столь трогательном воспоминании о былом и о минувших, невольно разогревалось сердце теплым чувством любви к отечеству, и благодарности к той, которая частную свою печаль сделала общественною, и увековечила молитву на Бородинском побоище.

Какое торжество готовит древний Кремль? О чем гласит медный хор его колоколов? Высоко горят древние хоругви, двойным рядом златокованных щитов, подвигаясь от собора Успенского к Спасским воротам; попарно тянется за ним непрерывающаяся цепь священнослужителей, в светлых ризах, от всех сорока сороков первопрестольной столицы, и весь митроносный сонм настоятелей обителей Московских. Вот и священные иконы, ознаменованные неоднократным спасением земли Русской: Корсунская Божия Матерь, времен Равноапостольного Владимира, между двух ее кристалловидных крестов; икона Благовещения, Преподобного Прокопия, отстранившая некогда страшную каменную тучу от Великого Устюга, и Владимирская, кивот спасения всея Руси, удержавшая грозного воителя Тамерлана. Пресвитеры благоговейно несут сию заветную святыню, как некогда жрецы и левиты, во исходе Израилеве из Египта, дому Иаковля от людей варвар, когда по громкому выражению псалма (113) «море виде и побеже, Иордан возвратися вспять». Тихо и величаво шествует вслед за ближайшею сердцу Русскому святынею, близкий сердцу своей паствы, Первосвятитель столицы, со всеми знамениями своего духовного сана, а позади и вокруг него тысячи народа, унизавшего обе стороны стесненного крестного пути.

Что же знаменует торжественное шествие?– Это память судеб Божиих над нами бывших: ибо, хотя на сей раз не побежало море и не возвратился вспять Иордан, как во дни исхода Израилева из Египта; но и мы видели, видели шествия твои, Боже, при изгнании от нас, мышцею твоею, людей варвар и нового Фараона;– полчища его погрязли в снегах северных, как бы в пучине Чермной! Сорок дней тяготела рука его над градом святыни и гробов отцов наших, и вот совершается, как бы торжественный сорокоуст, от лица всей Церкви Московской, в память сорокадневного ее плача. Это и последний отголосок славной, но вместе горькой битвы Бородинской, здесь отозвавшейся в сердце всея Руси!

Куда же направляется крестный ход, с древнею своею святынею? Он идет кругом священного кивота, искони охраняющего, в заветных стенах своих, все сии сокровища, вокруг Кремля, который отстоял их и во дни сорокадневного плена, не подвигшись с вековой своей основы. Напрасно желал надменный завоеватель, чтобы взлетел он на воздух со всею его святынею, и чтобы пал вещий столп Ивана Великого, сзывающий к ней на молитву. Пал один только угол стены, с вершиною одной лишь башни, и то во свидетельство немощи человеческой и силы Божией: ибо уцелела на сокрушенной башне, икона Святителя Николая, давшего ей свое имя, и самое стекло пред иконою не повредилось. Как же не обойти, с глубоким благоговением, вокруг столь заветной святыни и не воздать на каждом шагу благодарной молитвы, Богу отцов наших, показавшему и на нас милости свои древние! «Обыдите людие и обымите Сиона!», восклицал Давид, исполненный любви к сей матери градов Израилевых; и мы с любовью обходим и как бы объемлем, всенародными объятиями, Сион Московский, основание коего также на горах Святых.

У Спасских ворот Кремля, весь сонм инокинь Вознесенских встретил и проводил пением мимоидущего Владыку. На Красной площади Китай-города, священнослужители Покровского и Казанского соборов, поднесли ему, для благоговейного целования, чудотворные иконы своих храмов, сооруженных в память взятия Казани и освобождения Москвы; и так вот еще два великих воспоминания присоединились к третьему, не менее славному. Мимо памятника Минину и Пожарскому, протянулся крестный ход, не прерываясь на пространстве всей площади, так что когда уже хоругви преклонялись под своды Иверские, Святитель только что выходил из-под Спасских. У часовни Иверской Богоматери остановился крестный ход, для всенародной литии, чтобы поднять из ее кельи чудотворную пришелицу Афонских гор, и украсить ее присутствием столь светлое торжество. Около ступеней стали прочие священные иконы, в ожидании небошественной спутницы; пред ними выстроились золотые хоругви, указывая блестящий путь. С возвышения часовни видны были только человеческие головы, покрывавшие живым помостом все пространство вокруг, и они благоговейно преклонились, когда взошедший на ступени Владыка, после чтения Евангелия в честь Пресвятой Девы, осенил их животворящим крестом. Тогда, из глубины ярко освещенной часовни, показалась, во всем блеске своих драгоценных камней, Иверская икона, и молитвенный шепот пробежал от края площади и до края: «Владычица идет с нами!»

Двинулся опять крестный ход, при пении ликов; уже не останавливаясь, обогнул он поэтический сад Кремля, зеленью холмов и дерев, своенравно прильнувший к вековым стенам, как те мшистые травы, что обвивают утесы, о которые с шумом разбиваются валы. Много бурных волн разбилось и о седую грудь старого Кремля, но не морских, а человеческих волн, воздвигаемых бурями Орды и Литвы, и над всеми ими посмеялся зубчатый старец. Вот и последний исполинский натиск целого Запада отхлынул от него с шумом, и с шумом погибла в волнах океана память завоевателя: «мимо идох – и се не бе»!

И вдоль живописного берега Москвы реки, под южным навесом Кремлевского холма, увенчанного здесь всею красою своих храмов и палат, идет церковное шествие, объемля таким образом с трех сторон, весь священный треугольник летописных стен и башен. Тогда опять подымается крестный ход от реки к Спасским вратам, мимо восточной громады Василия Блаженного; но прежде, нежели взойти в заветную святыню Кремля, останавливается у лобного места; золотой ряд хоругвей обозначает опять священный путь, от сей Русской Голгофы к царственным вратам Кремля: это второй торжественный отдых уже на конце шествия. Святитель восходит на ступени всенародного амвона, с которого провозгласилось столько летописных речей вслух всея Руси; вокруг Владыки стоит весь митроносный сонм и вся древняя святыня, исшедшая во свидетельство нового чудного спасения земли Русской. Митрополит подымается еще выше, на свое горнее место посреди лобного, и оттоле, при гуле колоколов, осеняет весь град и мир животворящим крестом, на все четыре страны света, дабы во все концы его паствы распространилось пастырское благословение, и во всю вселенную спасительная сила святого Креста, из самого сердца Православия. Вот истинное urbi et orbi, которому далеко уступает Римское!

Петербург, Ноября 4 дня 1849 года.