Анонимная «История египетских монахов» и сочинение пресвитера Руфина Аквилейского «История монахов, или О жизни святых отцов»

Эти два произведения принадлежат к тому мощному пласту церковной письменности, который с некоторой долей условности обозначается понятием «патерики» («отечники»). Ибо «именем патериков» в греческой литературе назывались сборники отеческих изречений и сказаний самого разнообразного состава, употреблявшиеся главным образом в монастырях как духовно-назидательное чтение»⁹³⁹. Возникнув почти одновременно с появлением монашества, этот жанр, разветвляясь на свои многочисленные отрасли, существует вплоть до настоящего времени, являя силу и жизненность духовной традиции Православия, которую он запечатлевает (естественно, далеко не полностью) в письменной форме. В древнейшем периоде церковной литературы намечаются две основные разновидности названного жанра: «геронтики» («апофтегмы») и «монашеские повествования»; хотя и отличаясь друг от друга рядом особенностей, они тем не менее представляются тесно взаимосвязанными. Первая разновидность представлена двумя сборниками изречений отцов-подвижников и сказаний о них: алфавитно-анонимном и систематическом⁹⁴⁰. Оба сборника представляют собой письменную фиксацию устного предания древних (преимущественно египетских) старцев, сложный и неоднозначный процесс которой проходил на протяжении IV и V веков, закончившись приблизительно к исходу V века⁹⁴¹. В целом «Апофтегмы» формировались преимущественно в Скиту, и некоторыми исследователями высказывается мнение, что окончательный этап становления этих сборников произошел в Палестине около середины V века, куда вынуждены были перебраться ряд скитских монахов в связи с разорением их обители варварами⁹⁴². Как бы «самосознание» данной монашеской общины отражается в этих изумительных памятниках древнецерковной духовности, исходным пунктом которых послужили вопросы новоначальных иноков к своим духовникам и ответы на них умудренных благодатью Божией старцев⁹⁴³; хранясь первоначально в памяти и передаваясь из уст в уста, они впоследствии были записаны, составив многочисленные сборники на различных языках⁹⁴⁴.

Вторая разновидность «патериков» – «монашеские повествования» – несколько отличается от первой по своей внешней форме, хотя тесно соприкасается с ней по духу: если «Апофтегмы» представляют собой сочетания отдельных небольших рассказов и изречений, часто не связанных друг с другом одной идеей, то «повествования» являются достаточно едиными по авторскому замыслу и исполнению сказаниями. В конце IV – начале V века возникли три произведения, представляющие эту разновидность «патериков»: анонимная «История египетских монахов» на греческом языке, «История монахов, или О жизни святых отцов» Руфина, написанная на латинском языке, и известный «Лавсаик» Палладия Еленопольского⁹⁴⁵. Все три сочинения тесно взаимосвязаны, и не случайно в позднейшей рукописной традиции греческий текст «Истории монахов» был включен в «Лавсаик», вследствие чего возникла пространная редакция, отличающаяся от краткой (подлинной) редакции⁹⁴⁶. Что же касается своеобразных черт данного памятника, то, по характеристике И. Троицкого, «Лавсаик вовсе – не путевые записки, а почти бессистемный (иногда, впрочем, но только в частных случаях... есть и система) сборник разнообразных нравственно-назидательных сказаний о мужах и женах, – сказаний, заимствованных из нескольких источников: устных и письменных источников и личных впечатлений автора. Или: это исторические мемуары, записки о прошлом, но они имеют своей целью не сфотографировать только действительные факты и явления и их историческую обстановку, а желают тем самым дать еще и назидательную картину, научить. Впрочем, допустим даже, что автор фотографирует, но – необходимо заметить – с весьма большим разбором, направляя свое внимание только на некоторые стороны жизни известного лица, давая доступ в свой труд только тому, что запечатлено характером поучительности»⁹⁴⁷. Значение «Лавсаика» для понимания истории и самого духа древнего иночества, бесспорно, очень велико: автор его «имел весьма широкое знакомство с ревнителями аскетизма в разных странах, и «Лавсаик» заслуживает внимания прежде всего даже с этой чисто внешней стороны, как исторический документ, имеющий не местное только, а большое общее значение, свидетельствующий о чрезвычайно быстром внешнем росте и, так сказать, географических успехах аскетизма: последний – как оказывается – к этому времени, широко раскинувшись, весьма процветал в Египте, у себя на родине – куда, как и естественно, Палладий обращает свое главное внимание, успел уже захватить в сферу своего влияния и несколько областей Азии, а затем проник и в Европу – в Рим, всюду быстро укореняясь и делая большие завоевания. Как оказывается, эфиопы и копты, греки, иудеи, сирийцы, римляне, испанцы – одним словом, люди различных национальностей, государственные сановники, купцы и земледельцы, богачи и нищие, то есть люди различных социальных положений, люди всех слоев общества, мирные граждане и разбойники, мужчины и женщины, – все, кому не хотелось жить только так, как живется, у кого сердце томилось желанием лучшего, все внесли свою долю в это новое дело. И довольно тщательная и беспристрастная регистрация этого движения в его целом составляет несомненную заслугу Палладия»⁹⁴⁸.

Если относительно значимости «Лавсаика», как и двух других «монашеских повествований», у исследователей не возникает никаких сомнений, то чисто литературные и текстологические проблемы, касающиеся этих памятников, породили довольно оживленную дискуссию. Она преимущественно разгорелась вокруг вопроса относительно взаимоотношения двух версий (греческой и латинской) «Истории монахов». Еще до публикации греческого текста «Истории египетских монахов» не раз высказывалось мнение, что именно это сочинение является первичным, а Руфин был лишь переводчиком его⁹⁴⁹. Но когда Э. Пройшен в 1897 году впервые издал данное произведение⁹⁵⁰, то он очень решительно высказался в пользу того предположения, что Руфин был создателем «Истории монахов»⁹⁵¹, а греческая версия является только переводом и переработкой латинского оригинала⁹⁵², причем эта переработка касалась как формы, так и содержания изначального текста⁹⁵³. Анонимный автор (или переводчик) греческой версии, по мнению ученого, тождественен тому диакону Марку, о котором писал Прокопий Газский, и создана данная версия в первой трети V века; сочинение же Руфина датируется приблизительно 402–404 годами⁹⁵⁴. Однако данная гипотеза Э. Пройшена (высказываемая и раньше другими учеными, правда не столь категорично) встретила достаточно серьезный и аргументированный отпор со стороны такого крупного знатока истории древнего иночества, как К. Батлера, издавшего подлинный текст «Лавсаика» и посвятившего этому памятнику скрупулезное исследование⁹⁵⁵. Он однозначно полагает, что греческая версия «Истории монахов» является изначальной, а латинская – вторичной⁹⁵⁶. Выводы английского ученого поддержали и другие исследователи, среди которых был И. Троицкий, считавший, что «гипотеза авторства Руфина в отношении Hm («Истории монахов». – А.С.) должна быть отвергнута⁹⁵⁷. В определенной степени черту под названной дискуссией подвел А. Фестюжьер⁹⁵⁸, издавший и критический текст «Истории египетских монахов»⁹⁵⁹. После его работ первичность греческой версии, описывающей путешествие палестинских монахов по Египту в 394–395 годах, представляется уже несомненным фактом⁹⁶⁰. Окончательную точку в научном обсуждении проблемы взаимоотношения текстов двух рассматриваемых памятников поставило вышедшее недавно критическое издание «Истории монахов» Руфина. В предисловии Е. Шульц-Флюгель, подготовившей данное издание, констатируется, что греческая версия, написанная в жанре «дневника путешествия», представляет собой компиляцию, опирающуюся на достаточно разнообразный материал предшествующих источников, как письменных, так и устных (из этого материала черпал сведения и Созомен для своей «Церковной истории»), среди которых действительно имелся и вариант неких «путевых заметок» палестинских иноков, посетивших Египет. Эта компиляция (причем отмечается наличие еще одной ветви рукописной традиции ее, не учтенной А. Фестюжьером) послужила основой для многих переводов на различные языки (сирийский, коптский, древнеславянский и пр.), в том числе и для анонимного латинского перевода, который был переработан и литературно оформлен Руфином. Таким образом, его «История монахов», имеющая своей целью распространение идеалов восточного иночества на латинском Западе, является одним из этапов длительной литературной эволюции памятника⁹⁶¹.

Что же касается содержания «Истории монахов», то почти все исследователи отмечают простоту и беспретенциозность его. Так, И. Троицкий, сравнивая этот памятник с «Лавсаиком», говорит: «В самих повествованиях о различных подвижниках личности самого автора совершенно не видно из-за описываемых событий: он скрывается от нас, прячется в толпу: “видели мы ” такого-то подвижника, видели и другого удивительного мужа с таким-то именем, пришли туда-то. И это постоянное и однообразное безлично-собирательное “видели мы” продолжается через всю книгу от начала до конца, являясь как бы спасительными ширмами для смиренно-боязливого автора. Он всецело и неизменно стоит на строго-исторической почве объективности и безличия. Он держится как будто в стороне от описываемого и только издали наблюдает и прислушивается. Сам лично он как будто бы и не говорил ни с кем из подвижников, которых он посетил вместе с другими, а только присутствовал при разговоре других. Итак, он не оставил здесь своих следов; и история совершенно не знает его или забыла его»⁹⁶². Вместе с тем именно подобное смирение, и даже самоуничижение, автора (а точнее компилятора) позволяет ему точно отобразить жизнь и внутренний настрой древних иноков, что делает «Историю монахов» ценнейшим памятником, освещающим начальный этап развития монашества и становления православной духовности. Однако вряд ли следует отождествлять подобное авторское смирение с безликостью, ибо личность создателя сочинения проявляется в подборе материала, компоновке его и в ясно выраженной мировоззренческой тенденции, определяющей данную подборку и компоновку. Эта тенденция находит свое концентрированное выражение в цели, имея в виду которую и создавалось произведение: назидательности, что опять роднит «Историю монахов» с «Лавсаиком». По характеристике того же И. Троицкого, в анонимном сочинении «должно видеть только ряд нравственно-назидательных повестей, а не какое-либо чисто историческое произведение, и даже не ряд биографий некоторых особо известных тогда лиц. Указанные нравственно-учительные стремления автора заставляли его идти совершенно самостоятельной дорогой – что называется, не уклоняясь ни на десно, ни налево в упомянутом смысле; то есть как из жизни какого-либо подвижника автор выбирает только то, что могло доставить какое-нибудь назидание или достоподражательный пример, так и история, не составляя для него предмета специальных забот, является в его произведении только в качестве неизбежной обстановки, внешней формы или некоторой рамки, в которую вставлены и смотрят на нас портреты и аскетические фигуры подвижников Египта»⁹⁶³. Но именно такое постоянное попечение о духовной пользе читателей, вкупе с безыскусственностью изложения, сделало на протяжении веков «Историю монахов» любимым чтивом для многих и многих тысяч христиан самых разнообразных национальностей и самого различного социального положения.