Христианство как труд и подвижничество⁸¹⁴

Поскольку у нас речь пойдет об аскетизме, то необходимо сразу подчеркнуть, что христианство с самого момента своего первоначального становления не принесло в мир нового языка, но использовало и преображало язык уже имеющийся. И таким языком преимущественно был греческий, обладавший к рубежу нашей эры огромным и многообразным арсеналом словесной культуры. Аскетическая терминология, как и богословская, возникла не сразу. Она выросла из опыта аскетической жизни, использовав при этом многие античные термины, в том числе военные и спортивные. Само слово «аскетизм» происходит от греческого глагола «аскéо» (ἀσκέω) – «упражняться», которое обозначало в классическом греческом языке помимо прочего и упражнение тела. В языке же церковной письменности оно стало обозначать прежде всего «упражнять (тренировать) душу», «осуществлять (или стяжать) добродетели» и «подвизаться». Акцент тем самым переносится с телесного делания на духовное. Этот приоритет духовного начала и определил всю христианскую письменность, в том числе и аскетическую. Хочу подчеркнуть, что аскетическая тематика занимает ведущее место не только в «узкоаскетической» или монашеской письменности, но и во всей церковной литературе.

В любом христианском аскетическом произведении ставятся два тесно взаимосвязанных вопроса: о смысле жизни и «как человеку спастись». Без этих вопросов, без сотериологии, то есть учения о спасении, христианский аскетизм останется лишь системой телесных упражнений.

Хотелось бы подчеркнуть, что аскетизм совсем не сводится к некоей «философии» или «умствованию» о природе страстей, о греховном естестве человека и т. д., иначе возникнет серьезная опасность интеллектуализации Православия, сведения Православия только к интеллектуальной культуре, в том числе и аскетической: классификации страстей, помыслов и т. п. Например, у нас одно время было модно «философствовать об исихазме», причем делали это люди, далекие не только от истинной «исихии» и монашества, но и практически не живущие церковной жизнью. А ведь только действенное стяжание «исихии» и христианских добродетелей и открывает путь к Богомыслию. Так, преподобный Антоний совсем не был «интеллектуалом», и при этом он ясно понимал, что в догматическом споре Ария и святителя Афанасия Великого, имевшем много богословских нюансов, – истина за св. Афанасием и Никейским символом веры. Он понимал это как сердцем, так и умом.

Что такое аскетизм? Аскетизм – это христианство в действии и размышлении. Это и жизнь, и мировоззрение, это единство теории и практики христианской жизни, основывающееся на том, что отцы Церкви называли греческим словом «пéйра» (πεῖρα) – опыт. Это некая целостность, которая трудно, мучительно, но и радостно достигается в единении человека с Богом.

Известно, что Православие понимается не только умом, но и сердцем, причем сердце, как правило, играет ведущую роль. Не случайно святые отцы иногда говорили о «погружении ума в сердце». Благодать как великий дар Божий людям воспринимается прежде всего сердцем. А без благодати, даруемой нам в Церкви, невозможно никакое богословие. Поэтому без «сердца» невозможна и православная аскетика.

Я в начале своей церковной жизни, это было в 1980–1981 годах, встретился с архимандритом Иоанном (Крестьянкиным). Тогда в Псково-Печерский монастырь я приехал еще, по сути, светским человеком. При этом уже «весьма научно» занимался, как я тогда не без гордости говорил, историей раннего христианства, преимущественно историей раннехристианских ересей, особенно гностицизмом и манихейством. Для меня, еще сравнительно молодого ученого, это было действительно увлекательной игрой, чем-то вроде «игры в бисер» Германа Гессе, которого я тоже в то время ценил и даже читал на немецком языке. В таком качестве молодого интеллектуала, разбиравшего раннехристианские тексты и занимавшегося греческой философией, я и приехал в Печерский монастырь. И увидел отца Иоанна. Он разговаривал с людьми, ему задавали разные вопросы. Беседуя, отец Иоанн обернулся ко мне, и меня как будто обожгло! Я почувствовал, что Истина, которую я так долго искал, – вот она! Передо мной живой свидетель этой Истины, подлинный стяжатель Ее. Глаза отца Иоанна, этого великого старца нашего времени, излучали свет Истины Христовой. Благодать ее почувствовал сердцем даже я, валявшийся словно свинья в кале собственных грехов. И для меня это навсегда стало тем самым опытом, свидетельством подлинного подвижничества.

Иногда у людей складывается мнение, что аскетизм предназначен только для узкого круга, для монахов или каких-то «избранных подвижников», но на самом деле аскетизм – это явление очень широкое и, позволю себе сказать, доступное для каждого православного христианина или, точнее, желающего стать истинным христианином. Преподобный Анастасий Синаит (VII век), как и многие отцы Церкви, говорит, что нет ни одного существа на земле, которое было бы «апронόитос» (ἀπρονόητος) – то есть лишено Божественного Промысла. Промысл же состоит в том, что Бог желает спасения всех. Путь же ко спасению один – труд и подвижничество. Поэтому аскетизм как путь к Богу предназначен для любого православного христианина.

Естественно, что монашество в своем идеальном выражении подразумевает высокую степень аскетизма, оно является сосредоточением всего восточно-христианского аскетизма, но аскетизм существовал и без монашества. Аскетизм древнее монашества, просто монашество как бы сконцентрировало в себе опыт предшествующих христианских подвижников. Аскетизм святых отцов, авторов сочинений, которые мы читаем сегодня, это тот же аскетизм, носителями которого были и апостолы, и первые христиане. Аскетизм практически современен Церкви. Пахомиевские иноки, последователи св. Пахомия Великого, египетского подвижника IV века и родоначальника общежительного или киновийного монашества, рассматривали свою общину как прямое продолжение первохристианской апостольской общины. Именно не возрождение, а продолжение! И эта глубинная связь монашества и древнего апостольского аскетизма несомненна. Об этом я писал в своей книге «Древнехристианский аскетизм и зарождение монашества».

Кто такой апостол Павел? Он же тоже подвижник! Подвигом добрым подвизался, говорит он про себя (2Тим. 4, 6–8). Известно, что св. Павел являлся одним из великих первых благовествователей или, как сейчас говорят, миссионеров. У нас сейчас на слуху такие слова, как «миссионерская деятельность», которая, конечно же, необходима. Но следует всегда помнить, что миссия без личного духовного делания (или аскетики) невозможна. Все первоначальное христианство было пронизано этим чувством. Мы представляем апостола Павла неким активным общественным деятелем, и это в какой-то степени верно, но он же был прежде всего подвижником, делателем непрестанной молитвы, усердно подвизавшимся также и в телесной аскезе. Поэтому его делание было связано не только с внешней проповедью, поскольку миссионер не может заниматься внешним деланием без внутреннего. Мировоззрение вырастает из конкретного живого опыта, миссионер проповедует не только словом, но и своим духовным деланием. Ведь общеизвестна фраза, выражающая суть и христианского подвига, и христианского миссионерства: «Спасешься сам – спасутся тысячи вокруг тебя». Единство христианской аскезы на протяжении многих веков несомненно. Я уверен, что опыт внутреннего делания, о котором мы читаем у святых отцов поздневизантийского времени, таких как преп. Григорий Синаит или святитель Григорий Палама, был известен и апостолу Павлу.

Нет аскетизма монашеского или мирского, аскетизм один. Но есть разные его формы и степени: одни у монаха-отшельника, другие у инока, живущего в киновии, третьи у мирянина. Что соединяет эти формы? Единая цель, то есть стремление к спасению.

Без подвижничества мы спастись не можем, то есть не можем спастись без молитвы, поста, целомудрия. В брачной жизни ведь тоже есть понятие целомудрия, и это самая настоящая аскеза. Тот же пост, когда женатые христиане добровольно и по взаимному согласию воздерживаются от супружеской жизни, хотя часто это бывает и нелегко. Таким образом, и монах, и мирянин воздерживаются, но каждый по-своему. Могу сказать, что путь монашества более прямой, а путь мирянина более извилистый: в миру труднее собраться, молиться, легче впасть в страсти, тебя болтают волны неспокойного житейского моря. Монах более защищен, он меньше уклоняется и поэтому идет более прямым путем, хотя искушений он преодолевает часто больше. Но путь в конечном итоге один. Потому что мы едины в цели нашего пути.

Конечно, про аскетический опыт в миру меньше писали, он менее отрефлексирован, поэтому мы о нем меньше знаем. Монахи же, имея опыт аналогичный, хотя и своеобычный, имели возможность более активно этот опыт осмысливать и описывать. Но принципиально данный «опыт мирянина» по своей сущности не отличается от опыта монашеского, требуется только воспользоваться этим опытом и как бы несколько адаптировать его к жизни в миру. Кроме того, следует помнить тот факт, что практически все отцы Церкви, запечатлевшие аскетический опыт в своих творениях, были монахами. Наше святоотеческое Предание – это по преимуществу монашеское Предание, и в этом состоит его непреходящая ценность. Правда, имеются некоторые исключения. Например, св. Николай Кавасила, написавший знаменитое сочинение «Жизнь во Христе», формально был мирянином, хотя по сути своей являлся монахом. Таковым же следует считать и св. прав. Иоанна Кронштадтского. Замечательный образец подвижника в миру являет и наш современник Николай Евграфович Пестов, сочинения которого лишь сравнительно недавно увидели свет.

Греческое слово «патос» (πάθος) – страсть, так же, как и «апатейя» (ἀπάθεια) – состояние отсутствия страсти, существовали и до христианства, и учение о страстях и преодолении их особенно активно разрабатывалось в стоицизме. Под страстью часто понималось воздействие на человека извне, некое состояние подверженности чему-либо. Например, известна любовная страсть, которая овладевает человеком, и он становится ей полностью подвластен, не имея сил преодолеть ее.

Что внесло христианство в это известное уже с древности понятие «страсти»? Прежде всего то, что страсть является результатом грехопадения. При грехопадении извратился весь состав человека, весь его физический и эмоциональный мир, так же, как и способность его познания. Для древних же греков страсть была неким естественным состоянием человека. С христианской точки зрения борьба со страстью должна иметь конечным результатом возвращение к тому состоянию, в котором человека создал Бог, то есть к жизни «по природе», но природе, созданной Богом; нынешнее же состояние человека является противоестественным.

Бесстрастие или «апатейя» – состояние, противоположное «страсти», у стоиков понимается как подавление страсти, лишение ее всякого движения, влияния, энергии, потенции. Таким образом, «апатейя» – величина лишь отрицательная. Логичным следствием этого состояния может быть только смерть. Как «лучшим лекарством от зубной боли является гильотина». Православное значение этого термина совершенно другое. «Апатейя» как христианское бесстрастие – это не просто уничтожение страстей, а преображение их в добродетели, стяжание добродетелей. Средством в борьбе со страстью может быть привлечение противоположной ей добродетели. Например, гнев – это следствие недостатка любви. В античной Греции было принято деление души на разумную и неразумную; последняя же включала в себя начало яростное («тимόс» – θυμὸς) и «эпитюмию» (ἐπιθυμία) – начало вожделеющее. «Тимос» – мужское начало, «эпитюмия» – женское. Эти «тимос» и «эпитиюмия» являются естественными свойствами души, они присущи человеку, но их действие извращено после грехопадения. У человека в нынешнем его греховном состоянии «тимос» перерастает в «оргé» (ὀργή) – в гнев, в злобу на ближнего; такая греховная страсть может преображаться лишь через любовь. Поэтому бороться с гневом нужно не только не делая ничего злого, сдерживая злость, раздражение, но и стараясь делать человеку, вызывающему гнев, что-то доброе.

Любая борьба со страстью связана в конечном итоге с ее преображением. Христианское бесстрастие – это не безразличие и равнодушие, но борьба с неправильными действиями естественных сил души и их выправление. Это стяжание «исихии» (ἡσυχία) – состояния внутреннего покоя, мира, выход из порочного круга вращения страстей – тот выход, который достигается в постоянной устремленности к единству с Богом.

Наиболее подробно эта тема была разработана в поздней монашеской письменности у так называемых исихастов, но практику и идеи исихии в каком-то смысле начинают разрабатывать уже ученики преп. Антония Великого, человека, с чьим именем ассоциируют вообще зарождение православного монашества в IV веке. О доступности этой исихии мирянину свидетельствует опыт отца святителя Григория Паламы, который, будучи сенатором, однажды даже на заседании сената погрузился в такую молитвенную исихию. Конечно, стяжание подобного молитвенного безмолвия требует великого подвига.

Мы живем в меняющемся мире, и формы церковной жизни тоже меняются, а соответственно меняются порой терминология и конкретные формы проявления аскетизма. Однако так как аскетика по своей сути и по своей конечной цели, которую мы понимаем не только умом, но и сердцем, остается неизменной, то обретение ею некоторых новых форм не влечет изменения сути православного подвижничества. Так, упоминаемый мной покойный отец Иоанн (Крестьянкин) подвизался тем же подвигом добрым, как и преп. Антоний. Естественно, что православное подвижничество никогда не существовало и не может существовать вне Церкви и ее Таинств. Иногда спрашивают, почему все восточные отцы-аскеты много пишут про различение помыслов, борьбу со страстями, Боговидение, но часто почти ничего не говорят об Евхаристии. Неужели аскетизм отцов был оторван от церковных Таинств? Безусловно, это не так.

Из свидетельств о ранних отцах-подвижниках мы знаем, что Евхаристия была одним из главных центров их аскетического опыта. Подвижники в египетской пустыне Келлий собирались раз в неделю из своих уединенных мест в храм, где все причащались, не говоря уже о киновийных монастырях. Евхаристия была наиважнейшим и необходимым элементом аскетизма всегда. Другое дело, что далеко не все отцы или подвижники могли участвовать в общем богослужении. Отшельники, живущие далеко в пустыне, часто имели с собою запасы Святых Даров и причащались келейно. Говорить о том, что практика монашеского аскетизма была когда-то независима от Евхаристии, – это неправильно и некорректно. Тогда отцы-подвижники мало об этом писали просто потому, что для них Евхаристия была естественной «средой обитания», воздухом, которым они дышали. А что писать про воздух? О нем начинаешь задумываться только тогда, когда начинаешь задыхаться, а у отцов вся жизнь была Евхаристией. Это мы сейчас иногда начинаем говорить о некоем «Евхаристическом возрождении». Но подобное словоупотребление вызывает предположение, что до нас был и некий «Евхаристический упадок», а этого никогда не было. Я стал воцерковляться еще в советский период, но подобного «упадка» как-то не заметил. И не думаю, что тот же отец Иоанн (Крестьянкин) или недавно скончавшийся отец Матфей (Мормыль) были свидетелями подобного рода «декаданса». Наоборот, они являются яркими носителями именно Евхаристического расцвета.