Указатель русской литературы, более или менее относящейся к истории разделения церквей в IX, X и XI веках

(I Муравьев. II Аноним. III Волков. IV Лебедев 1-ый. V Добротворский. VI Митрополит Герасим (Яред). VII Лебедев 2-ой. VIII Скабаланович. IX Лебедев 2-ой. Х Платонов. XI О. Преображенский. XII О. Иванцов. XIII Епископ Иоанн (Митропольский).

1841–1899 гг.

Разумеем сочинения, рассматривающие историю разделения церквей в полном или же неполном её виде, а также сочинения, посвященные изучению жизни константинопольских патриархов: Фотия (9-го в.), Михаила Керулария (11-го в.) и Николая Мистика (10-го в.), приходивших в столкновение с римскими папами.

Указатель вестись будет в порядке хронологическом.

I. – Следуя хронологическому порядку появления сочинений рассматриваемого рода, первое место надлежит отвести книге А. Н. Муравьева(†) под заглавием: «Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах» (Петербург, 1841 г.). Сочинение Муравьева заслуживает внимания, как первая известная нам попытка ориентироваться в трудном и сложном вопросе о Фотии и разделении церквей при нем и после него. Автор не обладал большими богословскими познаниями и потому в основу своих рассуждений о патриархе Фотии полагает церковную историю известного, но давнего французского богослова Флери и пользуется переводным с греческого сочинением Илии Минятия: «Камень соблазна». Разумеется, пользуясь таким ограниченным количеством пособий, трудно было сделать много серьезного для разъяснения личности Фотия и состояния церкви его времени. Флери⁴³⁵ дал автору почти всю фактическую сторону для этого его исследования. Что касается освещения и разъяснения истинного положения вещей фотианской эпохи, то в этом отношении французский историк мало был полезен для русского писателя. Флери смотрит на Фотия с папистической точки зрения и недовольно пригоден для русской православной науки. Мало того: папистическая или точнее – римско-католическая окраска истории Флери – по отношению к личности Фотия и его времени – должна была задавать русскому исследователю множество таких вопросов, с которыми совладать было очень нелегко. Действительно, если мы сличим труд Муравьева с Флери, то увидим такое явление: то, что сколько-нибудь подходят к задачам русского писателя, этим последним заимствуется у Флери, все же прочее проходится молчанием, смысл которого довольно-таки прозрачен. Для разъяснения некоторых трудных вопросов Муравьев привлекает греческого писателя Илию Минятия, но этот греческий автор не принадлежит к звёздам учености, и потому его помощь русскому писателю незначительна⁴³⁶. Критика источников, которые, нужно заметить, в большинстве случаев враждебны Фотию и рассказывают о нём много несообразных клевет – критика источников едва-едва предначата у русского автора. Впрочем, в похвалу Муравьева нужно сказать, что он в значительной мере уяснил то зерно, которое вырастили из себя две партии – Фотиан или приверженцев Фотия и Игнатиан или приверженцев патриарха Игнатия. Русский исследователь пишет: «положение обоих патриархов (Фотия и Игнатия) подает повод думать, что может быть, как это часто случается, пастырская простота Игнатия, воспитанного в заточении, чуждалась всякой внешней учености, и потому люди, приверженные к нему, ненавидели Фотия, главу и представителя всех ученых своего века, как весьма гибельного для церкви по причине глубоких познаний; это тем правдоподобнее, что по свидетельству летописцев, со времен Константина Копронима совершенно упало образование в Византии, и только кесарь Варда (современник Фотия) начал опять подымать науки из долгого их забвения, которое могло внушить людям, весьма впрочем благочестивым, совершенное к ним охлаждение и даже недоверие к сословию ученых, а наоборот людям, посвятившим себя наукам, недоброжелательство к пренебрегающим оными. В таком случае Игнатий и Фотий, не говоря уже о их различных отношениях к Риму, были в самом Константинополе представителями двух совершенно противных партий, и это объясняет взаимное ожесточение их последователей» (стр. 256–7). Эта мысль автора, нужно добавить, от него перешла к последующим нашим писателям о Фотии и Игнатии и сделалась очень обычною в науке.

При изложении исторических событий X-го века автор ничего не говорит относящегося к делу. Под заголовком: «десятый век», вместо того, чтобы сказать о борьбе патриарха Константинопольского Николая Мистика с папами по делу четвертого брака императора Льва VI-го, и о вмешательстве пап при этом случае в дела Константинопольской церкви, Муравьев рассуждает (291–294) о папской порнократии 10-го века. К чему это? Исторические события ХI-го века, вызвавшие окончательное разделение церквей при патриархе Михаиле Керуларии, автор передает обстоятельно, но при этом впадает в погрешности против истории: часть этих ошибок указана будет ниже (см. ниже отдел под №11). А потому во избежание повторений о них говорить здесь не будем. Общую причину разделения церквей Муравьев усматривает в том же, в чем и Минятий. Книга не потеряла некоторого значения и в наше время.

II. – Анонима. Михаил Керуларий, патриарх константинопольский. Киев, 1854.

Судя по всем признакам, сочинение это представляет магистерскую диссертацию старого дореформенного времени, обязанную своим происхождением, неизвестному по имени, студенту киевской духовной Академии. Как диссертация старого времени, она носит на себе своеобразные черты. К лицам, принадлежащим к православной церкви автор относится с безусловной похвалой, а лиц, не принадлежавших к этому вероисповеданию, когда ему приходится иметь дело с ними, он же сильно и неистощимо порицает. Вот например, какими словами открывается речь автора о М. Керуларии. «М. Керуларий есть одно из таких исторических лиц, которые невинно страждут в истории от пристрастия историков. Невинный и ревностный блюститель Православия Михаил прослыл у западных писателей человеком нестерпимого характера, ничего не знающим, ни в делах религии, ни в отношениях политических. Простое письмо Михаила, писанное к частному лицу по долгу пастырскому, назвали страшною клеветою Греков на римскую церковь» (стр. 1). Само собою понятно, что в настоящее время никто (как увидим ниже) не пишет в таком роде. А касательно сейчас упомянутого письма Керулария (к Иоанну, епископу Транийскому – в Италии) автор рассуждает так: «Сие-то письмо, очень простое по содержанию, благородное по цели, умеренное по тону, с одними легкими указаниями на современные заблуждения западных христиан, без всяких политических тонкостей, было принято на западе, как величайшая обида и оскорбление папского престола, получило название: calumnia Graecorum adversus sanctam Romanam sedem, и послужило поводом к распре. Основываясь преимущественно на сем письме, западные писатели доселе утверждают, будто бы Михаил безрассудно возобновил мятежный спор между востоком и западом и вслед затем был главным зачинщиком и виновником совершенного отделения восточной церкви от западной. Дабы дать беспристрастное суждение о поступке Михаила, и с основательностью отвечать на суждения западных, мы очевидно должны показать: а) имел ли Михаил права самые законные и побуждения самые настоятельные писать на запад? Если имел, то б) действовал ли в сем случае с мудрою осмотрительностью, с христианским смирением?» (стр. 8–9). Здесь, как видим, поставлены между прочим такие вопросы, какие в наше время ставить уже никто не возьмется, справедливо находя, что естественный и необходимый ответ на подобные вопросы может и должно давать беспристрастное изложение истории самой деятельности этого патриарха.

На тех же лиц, которые не за нас, а против нас, Аноним взирает сурово и неизменно осуждает за их действия. Посмотрим, как характеризует он письмо современного папы Льва IХ-го, написанное в ответ на вышеуказанное письмо Керулария. Вот слова автора: «Собственно говоря, это не письмо, а преобширный трактат, состоящий из 41 главы, и не ответ Михаилу, а разглагольствие о предметах посторонних, наполненное всякого рода неприличными ругательствами и обвинениями на восточную церковь вообще, на Константинопольскую в частности, и Михаила в особенности (стр. 12). При этом следует заметить, наш Аноним имеет не только недостаточные, но и не верные представления о той роли, какую играл папа в начинаниях латинской церкви того времени, направленных к исправлению внутренних недостатков этой церкви: он преувеличивал значение личности Льва IX-го в указанных начинаниях (стр. 93 примеч.).

Быть может, ни в чем так наглядно не выражается у автора стародавняя историческая манера обсуждать события под известным условным углом зрения, как в той оценке папских легатов, бывших в Константинополе, и параллельно с этим патриарха Керулария, какую находим в следующих словах его, автора: «Легаты неистовствуют в чужом городе, при чужой кафедре: Михаил, на собственном престоле патриаршем, действует хладнокровно и спокойно. «Легаты в своей нелепой хартии не обличают, а площадным образом поносят патриарха, называя его псевдо-патриархом, новокрещенным, очерненным какими-то весьма многими преступлениями и проч.: Михаил в своем определении соборном говорит о легатах ясно и отчетливо». (Sic!) стр. 27.)

Последние годы жизни Керулария изображены автором тенденциозно – вопреки ясным историческим указаниям, причем деятельность и поведение патриарха в Константинополе обеляются с излишнею старательностью (41–43).

Интересно отметить то, что наш Аноним, этот ревностный апологет Восточной церкви, в конце концов приходит к тому неожиданному выводу, что никакого разделения церквей при Керуларии вовсе и не происходило. «Где тот окончательный разрыв (между двумя церквами), о котором пишут историки»? спрашивает себя автор, и отвечает: «его не было во дни Керулария, не было я потом. Правда, было разногласие во мнениях, но тут патриарх решительно неповинен. Мнения отнюдь не новы, разногласие более сильное и более всеобщее возникло лет за 200-ти до Керулария (т.е., конечно, при Фотии). Вспыхнул было и раздор (при Керулария), но он с течением времени мог бы и погаснуть» (126–127).

Так писалась история во дни наших отцов.

Впрочем, тот ошибся бы, кто подумал бы, что мы не приписываем никакого значения труду Анонима. Несмотря на многие недостатки, сочинение все же очень почтенно. Оно изобилует документами, приводимыми in extenso в прекрасном переводе. Язык сочинения чист и точен. Каким пуристом своего отечественного языка был Аноним, это ясно открывается на следующем примере. При одном случае, он употребил два латинских слова: Constantinus constanter (87). и находит, что он уже погрешил против чистоты русской речи, почему и спешит оправдаться пред читателем в следующих словах: здесь «игра слов, которую невозможно в точности перевести на русский язык». Так охраняли чистоту речи писатели-богословы в недалекой старине, и хвала им за это. Когда сравниваешь теперешние диссертации, загромождённые иноязычными цитатами в оригинале и написанные, поэтому, языком тарабарским, с диссертацией Анонима, истинно позавидуешь этим, быть может, невозвратным временам с их порядками. Сочинение Анонима, по его изложению, отличается раздельностью мыслей и отчетливостью их, чему много помогала старая манера делить рассматриваемые материи и подразделять их и внешним образом посредством цифр и букв алфавита. Об источниках, какими пользовался автор, ничего особенного нельзя сказать. Кроме латинских книг и выше рассмотренного сочинения Муравьева, под руками у него не было ничего. Даже немногочисленные цитаты из греческих книг известны автору, кажется, лишь в латинском переводе. Любопытно узнать, что автор умудрился где-то раздобыться латинским же переводом известной церковной истории французского аббата Флери.

В заключение должны сказать, что новейшие писатели по Керулариевской эпохе, иногда не только не превосходят Анонима, но и значительно уступают ему. Аноним, например, очень рассудительно пользовался Муравьевым и ни одной из грубых ошибок его не перенес в свой труд; не так поступают современные борзописцы. Они, без разбора привносят в свои очень плохие сочинения всякий сор, ошибки, давно отмеченные, в том числе и Муравьевские, и таким образом служат научному регрессу и посрамляют церковно-историческую науку» Право, очень многому они научились бы из рассматриваемой старой книжки⁴³⁷.

III. – Магистра Моск. Дух. Академии, Н. С. Волкова. Николай Мистик, патриарх Константинопольский. «Прибавления к Творен, св. Отцов». Том XX, 1861 г. Сочинение составлено по письмам самого патриарха Николая, современных ему пап и по известиям византийских хронистов. Изображая деятельность патриарха, автор рассказывает о столкновении его с императором Львом Мудрым по поводу четвертого брака этого последнего, вследствие чего произошло незаконное вмешательство пап в дела Константинопольской церкви, о низвержении патриарха и возвращении его на кафедру, знакомит с перепиской его, какую он вел с папами и проч. Сочинение г. Волкова и до сих пор не утратило своего значения. Правда, не так давно изданная в греческом оригинале на Западе, «жизнь Евфимия», антипатриарха времен Николая Мистика, пролила не мало нового света на внутреннее положение церкви Константинопольской начала Х-го века, но это обогащение науки очень мало имеет значения при изучении вопроса о разделении церквей (см. также книгу Н. Г. Попова: «Император Лев Мудрый» и пр. М. 1892, – книгу, в которой можно находить много полезных сведений, уясняющих положение дел в восточной церкви во времена патриарха Николая).

IV. – Проф. А. С. Лебедева, Отпадение западной церкви от союза с восточной. «Душеполезное Чтение», 1864, кн. 4. Сочинение представляет собою лишь начало труда, который почему-то остался неоконченным, несмотря на то, что автор его до сих пор жив и состоит профессором церковной истории в одном провинциальном университете. Уж если начато сочинение, то, конечно, следовало бы его и кончить, не позволяя себе вводить в обман читателя. Впрочем, наука едва ли что теряет от того, что данное сочинение не увидело окончания. Автор описал лишь: положение папской власти на Западе до события неполного разделения церквей в IX-м веке; но его работа представляет собой незамысловатую компиляцию, теперь она почти совсем позабыта.

V. – Проф. Казанского университета по истории церкви И. М. Добротворского (†). Борьба (?) и разделение церквей в половине ХI-го века. «Христианское Чтение» 1868 г., т. III (две статьи). Прочитывая вышеназванное сочинение покойного профессора, трудно дать себе отчет: ради какой цели и в каких интересах напечатано оно. Это просто подробный рассказ о событии, причем много места уделяется полемике Греков и Латинян по разным церковным вопросам и главным образом «об опресноках», но как это уяснено в нашей науке профессором Н. А. Скабалановичем, указанная полемика при Керуларии весьма мало содействовала разделению церквей. Сущность дела составляли обострившиеся отношения между двумя иерархическими центрами церковной жизни – Римом и Константинополем. Читается сочинение г. Добротворского с малым интересом. Единственно что может быть отмечено в нем, сочинении. – это другой в сравнении с прежним временем взгляд на Керулария. Теперь, в 60-х годах, под влиянием многих существенных перемен в правящих сферах нашей церкви, уже не боялись вести следующих речей о патриархе М. Керуларии, которого еще недавно так превозносил Аноним. «Подчиниться римскому абсолютизму не мог Константинопольский патриарх и притом такой, как Михаил. Мог ли. он, далеко не чуждый честолюбия, добровольно сделаться папским подручником (?)? Если папа на основании (подложной) Константиновой (Конст. Вел.) грамоты усвоил, себе царские права, то и Михаил не чужд был стремления поравняться с властью императора. Он привык, чтобы государи исполняли его желания и когда Исаак Комнин отказывал патриарху в просьбах, то он не боялся угрожать ему потерей престола: «я тебя создал, я и уничтожу тебя», говаривал он императору. Но ото было – прибавляет автор – несвойственное духовной власти превозношение, за которое патриарх поплатился лишением престола и ссылкой» (898–899). Любопытно сравнивать эти рассуждения с рассуждениями по тем же поводам г. Анонима: не много прошло времени от 1854 г. (конец царствования Николая) до 1868 года (кульминационная точка освободительного царствования Александра II), но как много в эти года воды утекло! Следует впрочем сказать, что проф. Добротворский едва ли знал и читал сочинение Анонима. Решая лично для себя вопрос о том, что, вероятнее всего, побудило автора заняться столь мало интересным изложением «истории разделения церквей в половине XI-го века», мы остановилась на том предположении, что незадолго пред тем появившиеся в свет: «акты (Acta et scripta et с.), относящиеся к истории споров между греческой и латинской Церковью в ХI-м веке», изданные Виллем в оригиналах и притом в надлежащей полноте, расположили проф. Добротворского, не углубляясь много в изучение документов, ознакомить русскую богословскую публику с этим изданием. Само собой понятно, автор при этом несколько позаботился о том, чтобы придать своему делу, соответствующий журнальным целям, характер. Не считаем нужным умолчать, что прочитывая сочинение г. Добротворского, не выносишь определенного представления о том: кто больше всего виноват в изучаемом им явлении или какие обстоятельства привели к этому?

VI. – Высокопреосвященнейшего митрополита Герасима (Яреда): «Отзывы о св. Фотии, патриархе Константинопольском – его современников в связи с историей политических партий Византийской империи» (стр. 1–257). С. Петербург, 1874 г.⁴³⁸, Сочинение автора, написанное им в качестве магистерской диссертации, во многих отношениях обращает на себя большое внимание. Прежде всего о. Герасим иностранец, следовательно, писал не на отечественном языке. Во-вторых, его воззрения очень оригинальны и благодаря своей оригинальности не во всем встретили себе сочувствия в нашей отечественной литературе. Вообще же это одна из самых философских книг по церковной истории в нашей литературе.

В первых строках своего сочинения автор указывает на существование неодинаковых взглядов на Фотия – новейших писателей, восточных и западных. Западные возводят на него всевозможные обвинения, а восточные с настойчивостью защищают его (стр. 1). В виду таких отношений науки к патриарху автор рассуждает: «нам кажется, что разногласии писателей относительно Фотия, неправильные и неосновательные о нем суждения, зависят главным образом именно от того, что эти писатели, излагая события, относящиеся к жизни Фотия, вовсе не обращают или слишком мало обращают внимания на те современные события (особенно политические) и обстоятельства, с которыми первые (?) неразрывно связаны и которыми они главным образом объясняются. Идя таким путем, эти писатели или ничего не могут объяснить, или же, объясняя, должны впасть в грубое заблуждение. Так во всех почти исследованиях о Фотии мы напрасно старались бы отыскать истинную причину низложения Игнатия и возведения на его место Фотия. Большинство этих писателей ищет причины этих фактов в мелком самолюбии Варды и в капризах развращенного византийского двора – объяснение, по нашему мнению, в высшей степени несостоятельное, допускаемое только по невниманию к современным обстоятельствам, знание которых только и может ручаться за верное объяснение всей вообще истории Фотия» (стр. 5). Разъясняя же сущность собственного взгляда на разнообразные движения на востоке при Фотии, о. Герасим пишет: «смуты, так долго волновавшие в то время церковь и государство, вызваны были не случайными обстоятельствами. Обыкновенно думают, что смуты эти были лишь следствием незаконного низложения Игнатия и возведения на его место Фотия. На самом же деле нет ничего поверхностнее такого понимания; смуты начались гораздо раньше момента низложения, которое ими обусловливалось, так что низложение Игнатия было не причиною, а следствием этих смут. Борьба с византийским двором или точнее с царствующею в Византии династией, – борьба той константинопольской партии, которая после низложения Игнатия и возведения на его место Фотия, стала известна под именем игнатианской, эта борьба была вовсе не церковного характера; не церковные какие-либо разногласия давали пищу этой борьбе. Если некоторые из участвовавших в этой борьбе лиц громко кричали о ревности к православию и благочестью, то это не значит еще, чтобы они на самом деле имели в виду интересы церковные. Нельзя обольщаться такими возгласами и восклицаниями: не в первый раз личные страсти и разного рода расчёты скрываются под личиною забот о православии или церковном благочестии; не в первый раз исповедание веры, так или иначе понимаемое, является скорее политическим знаменем, чем глубоким религиозным убеждением. Это была в сущности политическая борьба двух враждебных и противоположных партий, и притом борьба не новая, не со времени низложения Игнатия и возведения Фотия получившая свое начало, а напротив борьба старая, которая началась задолго до этих патриархов и тянулась долго после них. Строго говоря, на все, относящиеся к Фотию и Игнатию события нужно смотреть, как на эпизод из истории этой борьбы политических и династических партий, которая непрерывно продолжалась почти во все время существования Византийской империи» (11–12). Затем автор подробно характеризует вышеуказанные партии, начиная со времени появления монофизитства и кончая эпохой Фотия и Игнатия. Не считая нужным входить в подробности сделанных автором разъяснений, ограничимся указанием на общие особенности партий, допускаемых о. Герасимом. Во все время – от монофизитства до Игнатиан и Фотиан включительно – партий было по две: одна из них была более прогрессивная, другая же консервативная, одна была склонна поддерживать ереси, другая охраняла интересы православия. Обеим партиям придавало очень характеристическую окраску то обстоятельство, что одна опиралась на приверженцев цирковой партии – зеленых, а другая на приверженцев цирковой же партии – голубых. По словам автора, цирк оттеняет обе партии только до времени иконоборства; со времен же иконоборства цирковая борьба замолкает, но за то: «император, войско, синклит и духовенство, прежде принимавшие такое участие в борьбе партий цирка, теперь стали непосредственно бороться между собой, каждый (?) отстаивая свои цели». Что же касается времен патриархов Игнатия и Фотия, то о них автор замечает: «с восстановлением почитания св. икон борьба (вышеупомянутых лиц, учреждений и сословий) продолжается с тою же силой, как и прежде, но уже не сопровождается религиозными разногласиями (стр. 13).

Рассуждения о. Герасима относительно отличительных особенностей византийских партий, их исторического значения вообще и в частности в делах и спорах церковных, не встретили в нашей науке принятия и сочувствия. Они найдены чересчур оригинальными, натянутыми и не имеющими под собой твёрдой исторической почвы. Автор сочинения: «Отношения между Церковью и гражданскою властью в Византийской империи», проф. Курганов, делая по местам в своем сочинение критические замечания касательно различных сторон вышеуказанной теории о. Герасима⁴³⁹ между прочим делает следующий справедливый отзыв о всей теории рассматриваемого исследователя: «Вопрос касательно отзывов о патриархе Фотие его современников, и тем более западных писателей от этого (т.е. ото всех рассуждений о. Герасима о партиях) нисколько не уяснился; потому что взгляд западных церковных историков на Фотия, не только католических, но и протестантских обусловливается исключительно их религиозною точкою зрения, отличною от восточных православных писателей, и не будь этой западной религиозной точки зрения, тогда католические и протестантские писатели сумели бы настоящим образом и, думается, несравненно лучше автора взглянуть на церковно-политические обстоятельства Византии, чтобы во всем блеске и нравственной мощи выдвинуть личность Фотия. Что касаемся отношения отзывов о патриархе Фотие его современников к описанным автором партиям – зеленых и голубых, то оно является очень механическим. Еретичествующие либералы – зеленые (монофизиты, монофелиты), превратившиеся, по мнению о. Герасима, Бог – весть какими судьбами в иконоборцев, после иконоборческих споров каким-то непонятным образом превратились в свободомыслящих прогрессистов – православных (Фотиан). И чем православные либералы времен Фотия (его приверженцы) отличаются от православных клерикалов, какими автор представляет Игнатиан? На эти вопросы нет ответа у автора. Если же сравнить построение его теории с действительностью, то она, эта теория, окажется очень натянутою и механической (стр160)⁴⁴⁰. К этому следует прибавить еще то, что о. Герасим до такой степени увлекается своими партиями, до такой степени преувеличивает их значение в истории борьбы Игнатиан и Фотиан, что решается высказать следующую парадоксальную мысль: «упорная борьба Игнатиан с Фотианами, составляющая собою продукт внутренней политической жизни Византийской империи, собственно говоря чужда истории папства» (257). Как? Неужели же папы должны совсем оставаться в стороне при решении вопроса о происхождении внутренней борьбы в церковных Византийских сферах времен Фотия и Игнатия? Неужели папы просто – одно из условий борьбы, причем борьба все-таки была бы даже и в том случае, если бы не было на свете и папы Николая I и папской притязательности?

В то время, когда о. Герасим писал свое исследовавшие, на свете уже существовало колоссальное по учености беспримерное даже на Западе по обстоятельности и глубине изучения предмета трехтомное сочинение о Фотии известного римско-католического писателя Гергенретера⁴⁴¹. Автор чувствовал, что с этим ученым необходимо свести много счетов. Поэтому на первых же страницах своего сочинения он старается критически отнестись к Гергенретеру, но критика его весьма мало подрывает авторитет немецкого ученого. Автор пишет (стр. 6): «сочинение Гергенретера по обширности исследовании и по обилию изложенных в нем данных заслуживает полного уважения. Но он, не смотря на свою богатую эрудицию, всё-таки остается ревностным папистом (но разве могло быть иначе?), так что он не может вполне (еще-бы!) отрешиться от папских предубеждений. Не говоря о его произвольном, исторически неверном взгляде на Фотия, как на виновника разделения церквей, не говоря об этом, он во первых при изложении современных и относящихся к Фотию событий смотрит не с той стороны, с какой следовало: события, имеющие чисто политический характер, он смешивает с церковными (о. Герасим, очевидно, желал, чтобы Гергенретер смотрел на движения во времена Фотия глазами нашего автора: вместо церковных мотивов искал бы мотивов политических. Нужно ли это?) и судит о них не с чисто-исторической, а с папистической (sic) точки зрения; таким образом дело в конце концов (как быстро!!) остается неразъяснённым, и историческая истина является в искаженном виде. Во-вторых, в своем изображении личности Фотия – продолжает о. Герасим – Гергенретер является не везде беспристрастным; так, например, при описании личности Фотия он почти исключительно руководствуется враждебными ему (Фотию) источниками (но спрашивается можно ли ставить Гергенретеру в вину пользование этими источниками, когда таких источников очень много, а благоприятных для Фотия почти нет, когда эти источники писаны не латинянами, а самими Греками, да еще современниками? Сам о. Герасим в своей книге имеет дело лишь с враждебными Фотию источниками, не стараясь дать объяснения от чего такого рода источники преобладают). «Нерасположение Гергенретера к Фотию – пишет о. Герасим – простирается до того, что он не удерживается от резких пристрастных суждений даже там, где факты говорят решительно в пользу Фотия» (правильно, но голословно).

Затем через страницу о. Герасим находит такой недостаток у Гергенретера и предъявляет к этому автору такие требования, какие нам представляются по меньшей мере непонятными. Он говорит: «уж если рассуждать о причинах того события, которое известно под именем разделения церквей, то нужно прежде всего, кроме конечно национальных особенностей, о которых суждения Гергенретера по большей части несостоятельны (где же доказательства?), проследить постепенное развитие той противной духу христианства системы, которая известна под именем папства – исторически показать, каким образом христианский Рим наследовал наклонности, недостатки и преимущества Рима языческого, стал стремиться к церковному преобладанию. Тогда, по нашему мнению, вопрос о разделении церквей был бы поставлен правильно» (стр. 8). Странная идея! Можно ли, говоря о римско-католическом писателе, ставить ему в упрек то, что им не развенчано папство? Неужели можно серьезно требовать от Гергенретера, чтобы он показал: «каким образом Рим христианский наследовал наклонности и недостатки Рима языческого»? Ведь это все равно, как если бы критик папистического лагеря стал бы ставить в вину о. Герасиму, что он не постарался показать: «каким образом Фотий сделался виновником разделения церквей»? Этими общими замечаниями и ограничим нашу речь по вопросу о критическом отношении автора к труду Гергенретера⁴⁴².

Чувствительных недостатком сочинения о. Герасима нужно признать – далее – но вполне удовлетворительное знание автором латинского языка, вследствие чего он, как эллинизированный сириец, должен был довольствоваться греческими источниками там, где следовало их отлагать в сторону, а на их место помещать источники латинские. – Между источниками истории Фотия весьма важное место занимают акты Константинопольского собора 869 года, признаваемого в латинской церкви восьмым вселенским – того собора, на котором патриарх Игнатий после вторичного восшествия на кафедру был утвержден в патриаршем сане, а Фотий объявлен лишенным кафедры и подвергнут анафеме. Акты эти не дошли до нас в оригинале; они сохранились в латинском переводе Анастасия Библиотекаря и греческой редакции, представляющей собой в некотором роде сокращенное изложение того, что содержится в выше упомянутом латинском переводе. Вопрос о том, какая вернее из этих двух редакций и точнее передает историю собора – оставался до времени автора еще у нас не решен. Муравьев отдавал предпочтение греческой редакции пред латинской. Он так рассуждал: «с чрезвычайною осторожностью должно разбирать деяния собора, признаваемого римлянами за восьмой вселенский, и нельзя верить тому списку, который привез с собой (из Константинополя) в Рим и перевел с греческого Анастасий Библиотекарь, написавший столь пристрастное к нему предисловие против Фотия; римская неправда ясно бросается в глаза, если только обратить должное внимание на все деяния собора. А относительно греческой редакции этот автор говорит: «едва ли греческий текст актов не есть настоящий текст деяний, ибо имеет довольно полноты, хотя и гораздо короче латинского текста Анастасия» (стр. 263. 265). Но эти взгляды Муравьева неправильны. Начинают склоняться к мысли, что латинская редакция есть довольно точный перевод греческого первоначального текста актов собора 869 года, а греческая редакция есть не совсем умелое сокращение первоначальных актов, сделанное в интересах Греков, по тому побуждению, что хотя собор 869 года и происходил в Константинополе, но все его определения запечатлены папистическим духом, враждебным церкви греческой. По сравнению с Муравьевым, о. Герасим становится на более научный путь, когда в своем сочинении он не отдает предпочтения греческой редакции пред латинской. Вот слова автора: «нет особенной надобности рассуждать здесь (да почему же?) о подлинности или не подлинности актов собора 869 года, равно как и о том, какая редакция предпочтительнее и вернее, потому что обе редакции если не вполне, то приблизительно верно передают дело (стр. 169). На основании этих слов исследователя можно было бы ожидать, что автор в своей книге стянет пользоваться и греческим и латинским текстом указанных актов, смотря по тому, какая из этих редакций в том или в другом случае более соответствует научным требованиям. Но на самом деле вышло не так. Автор больше опирается на греческую редакцию, чем на латинскую. От этого в его сочинении встречаем довольно неправильно стой, и неловкостей. Такое явление может объясняться только тем, что автор плохо звал латинский язык и искал убежища и поддержки для себя в греческих актах. Представим примеры. Излагая третье деяние собора 869 года, автор пишет: «на третье заседание были вызваны (?) два митрополита Феодул Анкирский и Никифор Никейский, стоявшие на стороне Фотия, но так как они отказались подписать формулу (т.е. ту формулу, в которой анафематствовался Фотий и возвеличивалось папство), то и были изгнаны (?) из собора» (стр. 174). Так рассказывает о. Герасим. Но в действительности дело происходило не так. Двое вышеназванные митрополиты – Феодул и Никифор на собор вовсе не являлись; они только дали ответ лицам, посланным к ним от собора, что не подпишут той формулы, принятие которой. открывало епископам вход на собор и делало их членами его. И, следовательно, эти митрополиты «изгнаны из собора» быть не могли. Если бы автор мог читать латинский текст деяний, сделанный Анастасием Библиотекарем, то для него ход дел на третьем заседании собора был бы вполне ясен. Но о. Герасим принужден был довольствоваться лишь греческим текстом актов, иногда слишком коротким и потому не совсем вразумительным. В греческом тексте передается, что Феодул и Никифор были опрошены чрез митрополитов – примут ли они формулу – и что на предложение они отвечали отрицательно. Затем, в том же тексте приведены сказанные по этому случаю какие-то не совсем ясные слова папских легатов, председательствовавших на соборе. Поэтому, читая греческие акты, о. Герасим вообразил, что Феодул и Никифор появлялись на соборе и были отсюда потом «изгнаны». Но латинский текст вразумил бы автора, если бы он мог читать его или переводить свободно. – Столь же крупные ошибки до пускает о. Герасим и при изложении шестого заседания того же собора 869 года, и опять под влиянием греческого текста актов; Автор в своей книге пишет: «по настоянию императора были вызваны (на шестое заседание) и епископы, остававшиеся на стороне Фотия. Некоторые из них уступили увещаниям императора и присоединились к Игнатию (т.е. значит, изменили патриарху Фотию) но большинство осталось верным Фотию» (стр. 177). Здесь автором совершенно ненамеренно допущена явная клевета на Фотиевых приверженцев, которые, нужно сказать, оставались верны своему вождю. Неумышленной клеветой этой автор обязан греческому тексту актов. Если бы автор читал и латинские акты собора, то он увидал бы, что такого постыдного дела, какое о. Герасим приписывает приверженцам Фотия, на самом деле не было. В этом случае между греческим и латинским текстом есть существенная разница. По греческому тексту, многие Фотиане в самом деле во время речи некоего Илии, представлявшего собою на соборе лице патриарха иерусалимского, перешли от патриарха Фотия на сторону его врагов, на сторону Игнатия и папистического собора, а по латинской, редакции Илия только упоминает о том, что еще прежде многие фотиане оставили Фотия и воссоединились с членами собора (Илия вероятно разумел второе соборное заседание, когда несколько епископов, бывших в общении с Фотием, но получивших посвящение не от него, а от его предшественников, действительно перешли на сторону рассматриваемого Игнатианского собора 869 года). Нет сомнения, греческий текст актов, составленный каким-либо врагом Фотия – игнатианином сообщает неверные известия. Неверность показаний греческого текста в данном случае прямо признает и Гергенретер (II, 99), хотя этому римско-католическому писателю было бы очень приятно отметить вероломство приверженцев Фотия, но указываемого греческим текстом факта не было. При рассмотрении седьмого заседания собора 869 года о. Герасим пишет следующую в высшей степени нескладную фразу, когда говорит об анафематстве, произнесенном здесь против Фотия: «хор проклинателей устами престарелого Игнатия назвал Фотия узурпатором, площадным» и т. д. (стр. 180). Каким же образом: «хор устами Игнатия назвал?» Непонятно и нескладно. Но и этой нескладицей автор обязан греческому тексту актов, изложенному каким-нибудь невежественным игнатианином. Дело вот в чем: в греческом тексте помещается сначала – речь Игнатия к членам собора и вслед затем безо всякого перерыва прописаны анафематства против Фотия. Читатель в самом деле может подумать, что проклятие произносил сам Игнатий от лица остального собора. Но стоило бы только заглянуть в латинскую редакцию актов, и дело разъяснилось бы как нельзя лучше. Латинская редакция ясно говорит, что анафематства на Фотия произносил диакон Стефан, а собор, вероятно, отвечал на них подтвердительным: анафема, Игнатий же тут ни причем. Путаница продолжается у автора и при изложении восьмого заседания собора 869 года. Так здесь мы читаем у автора следующую диатрибу: «до уничтожения актов собора 867 года⁴⁴³, сановник Ваанис утверждал, что все епископы, весь синклит и весь город подписали дела будто бы неправые⁴⁴⁴, вопреки своей воле, а после же сожжения этих актов тот же Ваанис уже говорил: «очевидно Фотий подделал и лица, и подписи». Следовательно – торжествующим тоном заявляет о. Герасим – пока акты (sic) существовали на лицо, до той поры и лица, подписавшие акты, и их подписи считались подлинными, а как скоро актов не стало, то они же оказались подложными!!! (Три восклицательных знака принадлежат перу о. Герасима. Стр. 183). Если бы – скажем мы с своей стороны – автор читал кроме греческой и латинскую редакцию актов, то он удержался бы от этой, возбуждающей невольную улыбку, критики. Греческий текст своею краткостью заставил автора перемешать две вещи, совершенно разные: подписи епископов, синклита и города (Константинополя) под какими-то документами, составленными в пользу Фотия, слит в одно с подписями членов собора 867 года. (И каким образом автор не догадался, что какие-то подписи епископов, синклита и города не одно и тоже с подписями членов собора 867 года под соборными актами; ибо никогда и нигде города, или их жители, не подписывались под соборными актами?)⁴⁴⁵.

Но довольно. Мы не вправе быть притязательными к сирийцу, писавшему по греческой истории для русской ученой публики. Напротив, мы должны быть очень благодарны автору. Несмотря на свои недостатки, книга должна быть признана весьма полезною. Она во многом содействовала развитию у вас литературы о Фотии. В самом деле, раньше появления этой книги, историк и не знал, как приступиться к изучению источников Фотиевой эпохи; все в них представляло какой-то хаос, путаницу, возбуждало недоумения. О. Герасим ревностно занялся этим делом, на что указывает и заглавие книги: «Отзывы современников», т.е. источники, современные Фотию и необходимые при изучении его истории. В умелой обработке этих источников – вся сила книги. На основаниях, утвержденных в этом отношении о. Герасимом, как на незыблемой скале, держится проф. протоиерей Иванцов, когда трактует об источниках в своем сочинении: «К исследованиям о Фотии», и если он сходит с этой скалы, то твердость научных его построений уже изменяет ему. Как человек талантливый и отлично знающий греческий язык, о. Герасим мог проникать в дух греческих источников, подмечать их оттенки; поэтому его работа долго не потеряет своей цены. Что касается вопроса о разделении церквей, то, как мы видели выше, заряженный своею теорией о партиях, он совсем не понимал этой истории. Любопытно, что о. Герасим написал лишь эту книгу – и больше ничего. Отчего так? Можно подумать, что он весь без малого остатка ушел на эту работу. Что же? Бывает и так, что человека хватит лишь на одну работу, но работу достойную имени автора, какою, например, остается книга о. Герасима.

VII. – Лебедева А. П. (мое). Римские папы в их отношении к церкви византийской в IX, X и XI веках (стр. 1–133). М. 1875. – В «Православном Обозрении» (1880 г., т. I, стр. 701) сделан следующий краткий отзыв об этом сочинении: «сочинение представляет замечательный опыт критического разбора документов, относящихся к истории разделения церквей; в нем не только много нового для нашей литературы, но найдется кое-что и для западной (слова профессора Иванцова)⁴⁴⁶.

VIII. – Профессора Петербургской Академии. Н.А. Скабалановича. Разделение церквей при патриархе Михаиле Керуларии. «Христианское Чтение'1884 г., т. II и 1885, т. I две статьи). Если не ошибаемся, сочинение представляет собою одну из последних глав докторской диссертации г. Скабалановича, по случайным причинам в свое время не вошедшую в состав этой диссертации (явившейся под заглавием: Византийское государство и церковь в ХI -м веке. Спб. 1884). Как один из отделов превосходной диссертации г. Скабалановича, сочинение: «Разделение церквей при Керуларии» носит ясные черты очень серьёзной ученой работы, которой мы с полным усердием рекомендуем читателям. Свой взгляд на причины разделения церквей автор высказывает на первых же строках своих статей, говоря: «разделение церквей может и должно быть рассматриваемо, как неизбежное последствие целой совокупности обстоятельств, слагавшихся веками. Оно было подготовлено на тройственной почве: народной, государственной и церковной. Этнографическое различие между востоком и западом Европы, различие народностей, давших главный контингент, своим языком, нравами и особенностями гения сообщивших неодинаковый колорит двум половинам Европы, имеет значение первичного момента в данном вопросе. Этнографическое начало легло в основу государственного, а различие национального типа, и послужило основанием для обособления политического и культурного. Принцип политического единства, носителем которого был императорский Рим, оказался несостоятельным и бессильным, чтобы примирить противоположности, а привнесение германского и славянского элементов должно было еще их усилить. Различие между востоком и западом в этнографическом и культурном отношениях отразилось на складе ума и обычаях; при чем, коснувшись всех сфер быта и жизни, не миновало и сферы религиозной, религиозное созерцание получило на востоке более спекулятивный характер, на западе более практический, выработались постепенно некоторые разности в догматических воззрениях, в церковных отрядах в дисциплине, обнаружилось соперничество в строе церковного управления⁴⁴⁷. )Из приведенных слов видно, как глубоко и всесторонне автор обнимает своею мыслью общий вопрос о разделении церквей. Из тех же слов видно, что религиозный момент раздоров он не ставит на самом первом месте. Но это лишь придает особенный интерес сочинению г. Скабалановича. Автор, по своей академической профессии, не богослов и не церковный историк, а историк всеобщей историй. Неудивительна, если он желает посмотреть на возрос с точки зрения общей истории, и не специально церковной. По крайней мере, автор так и поступает, когда обрабатывает свой сюжет: разделение церквей в XI-м веке. Напрасно мы стали бы искать здесь каких-либо подробностей о чисто-церковных сторонах, честное – церковных спорах того времени. И об этом говорит г. Скабаланович, но не ставит этого дела на видном месте. Для него интереснее всего такая церковная сторона этого события, которая в тоже время переплетается с политическими стремлениями времени. Автор интересуется этого рода стороной дела и – заинтересовывает читателя новостью постановки вопроса. Мало того: как мастер своего дела, он дает читателю множество таких объяснений, которые подводят этого последнего к скрытым источникам исторических движений эпохи. Читатель начинает отчетливо понимать много такого, что раньше представлялось для него какой-то загадкой, Во всяком случае, читатель усматривает, что дело происходило по так-то просто, как представлялось это прежде, на основании документов чисто церковного характера. Было бы не совсем уместно в нашем «Указателе» входить в подробное рассмотрение работы автора; да это и не представляется необходимым после того, как не малое число исторических объяснений, предложенных автором вошло в состав нашей книги: «История разделения церквей», в виде примечаний к изложению Керулариевской эпохи, нами сделанному. По этим, примечаниям читатель может составить себе ясное представление о высоких качествах работы г. Скабалановича. Теперь же лишь скажем, что такие исторические лица Керулариевской эпохи, как Константин Мономах, папа Лев IX, его легаты, в особенности Гумберт, – а к этому еще нужно прибавить руководителей политических партий в Византии – все являются под пером нашего историка исполненными жизненного значения... Само собою понятно, не оставлен в тени, и патриарх константинопольский, а также и его сподвижники в борьбе с папскими вожделениями. Окончательный вывод, получаемый автором из рассмотрения исторического процесса, составляющего то, что названо у него «разделением церквей», формулирован в сочинении так: «совершился прискорбный факт церковного разделения, подготовленный столетиями: Керуларий менее других повинен в этом факте, и если уж необходимо привлекать деятелей к историческому суду, то обвинительный приговор должен пасть на заправителей политики (Керулариевской эпохи) политики: папской и Византийской» (1885 г., I, 138). – Сочинение проф. Скабалановича очень поучительное⁴⁴⁸ и составляет в высшей степени отрадное явление в нашей скудной церковно-исторической литературе.

IX. – А. П. Лебедева (мое). История Константинопольских соборов IХ-го века (стр. 1–226). М. 1888. В Церковных (синодских) Ведомостях, в статье: «Тысячелетие со дня кончины константинопольского патриарха Фотия» (1891 г., № 6, стр. 184), эта книга названа «весьма интересною» и притом такою, «в которой выясняется значение Фотия, этого мужественного борца за свободу церкви и истину православия». А потом далее относительно той же книги здесь прибавлено следующее: «у профессора А. П. Лебедева прекрасно очерчены главные особенности двух церковных направлений, возникших и развивавшихся задолго до патриаршества Фотия и продолжавших свое существования и после него: так называемой партии ревнителей, к которой в критическую эпоху IX века принадлежали почитатели патриарха Игнатия, и партии умеренных, к которой принадлежали друзья и приверженцы Фотия»⁴⁴⁹.

X. – Профессора И. В. Платонова (†). Патриарх Фотий. М. 1891. В 4-ку. Об этой книге в свое время появился отзыв, составленный Н. Г. Поповым (теперь профессор богословия в Московском инженерном училище). Вот что говорил критик: Названная книга – предсмертный труд скончавшегося в 1890 году профессора Харьковского университета г. Платонова, изданный другом его Ив. У. Палимпсестовым. В ней кратко изображается положение дел, предшествовавшее патриаршеству Фотия (гл. I), сообщается переписка его с папою Николаем I, по поводу вступления его на Константинопольскую кафедру и относительно Болгарии, даются сведения о Константинопольском соборе 867 г. (гл. II), говорится о поводах к первому низложению Фотия и передается ход всех 10 заседаний и содержание правил собора 869 (гл. III). Затем, после суждений автора о каноническом значении этого собора, низложившего Фотия (гл. IV), рисуется картина нравственных и даже физических страданий патриарха в изгнании, приводятся резкие отзывы Фотия о соборе 869 г. и переписка его с некоторыми духовными лицами (гл. V), показывается, как подготовлялось и совершилось возвращение его на патриаршество, опровергаются баснословные объяснения этого события у Никиты Пафлогонского. Симеона Магистра, Стилиана Неокесарийского и др. (гл. VI – VII), рассказывается о вторичном, безвозвратном заточении Фотия в царствование его ученика, императора Льва Мудрого (гл. VIII) и проч. Уже из введения, предпосылаемого г. Платоновым своему сочинению, видно, что он не имел большой претензии быть здесь самостоятельным. Его книга составлена по разным произведениям – на русском и иностранных языках, – в которых более или менее говорятся о Фотии. Из таких сочинений у г. Платонова указываются: Илии Минятия (1679–1714) – Камень соблазна; Разговоры между испытующим и уверенным о православии восточной кафолической церкви (М. 1843), Муравьева – Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах, Гэттэ – статья в «L'union Chrétienne» о борьбе Фотия с папством (см. перевод в журн. «Вера и Разум» за 1888–1889 г.), епископ Иннокентия – Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII в., Pichler – Geschichte d. Kirchlichen Trennung zwichen Orient u. Occident (Munchen, 1864), Hergenröther – Photius. Patriarch v. Cpl. – Правда, наш автор заявляет, что он пользовался и творениями некоторых византийских писателей, но – скажем мы от себя – пользовался очень мало, почему его труд и имеет совершенно компилятивный характер, не заключает в себе ничего нового, ничего оригинального... Мало того, руководясь «Разговорами между испытующим и уверенным» или «Начертанием», г. Платонов, к нашему удивлению, упустил из виду столь важные для него пособия, как сочинения проф. Ал. П. Лебедева: «Римская и византийская церкви, «История Константинопольских соборов IX в.» и о. Герасима Яреда: «Отзывы о патриархе Фотии его современников» (Спб. 1874 г.); между тем, знакомство с этими сочинениями необходимо для всякого изучающего жизнь святителя, потому что они (сочинения) опередили не только прежнюю скудную и устаревшую русскую литературу о нем, но в некоторых отношениях дополняют и иностранную. Вследствие всех отмеченных упущений в рассматриваемой новой русской книге о патриархе Фотии и повторились ошибки или пробелы тех пособий, при которых она составлена.

Теперь видно, как составлена книга г. Платонова о патриархе Фотии. Её автор, находится в большой зависимости от своих пособий, и, когда отступает от них, естественно, впадает в ошибки. Вообще, г. Платонов вернее исполнил бы свою задачу, если бы мог внимательно изучить лучшие сочинения по своему предмету и проверить их по первоисточникам⁴⁵⁰.

XI. – Протоиерею В. Хр. Преображенскому (в Санкт-Петербурге) принадлежат два следующие сочинения.

А) «Фотий, патриарх Константинопольский». Петерб. Оттиск из журнала Странник, за 1891 г. В виду того, что об этом сочинении напечатан обстоятельный отзыв Ф. П. Преображенским (теперь священник в Москве), имевшим случай изучить русскую литературу последнего времени о Фотии, мы воспользуемся не которыми его заметками о книге. Критик пишет: Имея намерение дать сравнительно подробный очерк жизни и деятельности патриарха Фотия, автор воспользовался всей новейшей литературой. Он широко пользуется Гергенретером и трудами его предшественников, хорошо знает труды проф. А. П. Лебедева, о. Герасима Яреда, византолога Успенского, Гэттэ и др. Он заглядывает и в первоисточники, хотя, избавляя себя от труда разбираться в их противоречивых показаниях, по большей части пользуется теми историческими сведениями, какие в проверенном виде находятся или у Гергенретера⁴⁵¹ или у проф. Лебедева и других русских исследователей. Текст сопровождается множеством примечаний, в которых автор помещает всё, что не могло войти в текст, не нарушив связи: выдержки из первоисточников и пособий, выписки из писем Фотия, – разъяснения мелочных исторических фактов, которые автор спешит скорее поместить в примечаниях, когда чувствует некоторую неясность и необоснованность высказанной фразы. Это последнее обстоятельство придает всему очерку характер недостроенного здания, обставленного лесами и подпорами. Часто автор теряется в ненужных подробностях, лишних нехарактерных выдержках, а иногда, отмечая в примечании какой-либо исторический факт, не считает нужным подтверждать его ссылкой.

Не смотря на эти недостатки, составленный автором очерк производит лучшее впечатление с точки зрения ученых требований, чем монография г. Платонова. Вопреки последнему, непонятным молчанием проходящему жизнь Фотия до патриаршества, о. Преображенский подробно останавливается на этом периоде, особенно на вопросах об его образовании и преподавательской деятельности. Школьному образованию того времени он посвятил несколько страниц тем охотнее, что изучал этот вопрос подробно, как автор монографии⁴⁵² «О восточных и западных школах во времена Карла Великого». Происхождение партий – Игнатиан и Фотиан он возводит ко времени патриаршества Мефодия, согласно с другими русскими исследователями, и характеризует особенности и тенденции этих партий достаточно полно для очерка и в общем согласно с той их характеристикой, какая в более определенных выражениях дана проф. Лебедевым. О соборе 861 г. автор говорит очень мало, отсылая читателей за подробностями к тенденциозному изложению Гергенретера⁴⁵³. Последнее обстоятельство является непонятным: зачем автору понадобилось отсылать читателей к Гергенретеру, когда он тут же упоминает о сочинении проф. Лебедева «История Константинопольских соборов IX века», о котором говорит сам, что его автор, т.е. г. Лебедев, относится с достодолжным недоверием к источникам – откуда за отсутствием подлинных актов заимствуются сведения о названном соборе, – и во многом поправляет или решительно отвергает их сообщения? Отчего уже не отослать читателей прямо к этим тенденциозным писателям, друзьям Игнатия и врагам Фотия, поклонником которых является Гергенретер? Не входя в подробности о соборе 861 г., автор избавляет себя от труда восстановлять по второстепенным источникам историю этого собора т.е. просто обходит трудные и спорные вопросы, что не делает ему чести, иногда впадающему в излишние и более легкой ценой добываемые подробности. Говоря о низложении Фотия с узурпаторским вступлением на византийский престол Василия Македонянина, автор причиной низложения считает то обстоятельство, что возмущенный до глубины души злодеянием Василия Фотий отказался его вторично короновать. Утверждая это, автор слепо следует за своим руководителем Гэттэ, который именно в таком смысле толкует показания византийских историков о том, что «Фотий не допустил императора Василия до св. причащения, когда он пришел в Софийский храм по убиении Михаила. Но автору словно неизвестно, что этот рассказ новейшими исследованиями, основанными на точных данных, отнесен в область вымыслов, как думают именно Гефеле, Гергенретер, а за ними и проф. Лебедев. Вообще автор напрасно не обмолвился ни одним словом о том объяснении низложения Фотия, какое дано проф. Лебедевым» и не воспользовался им. И самый факт, требующий объяснения, был бы яснее и дальнейшие отношения Василия к Фотию были бы понятнее. О соборе 869 г., осудившем Фотия и прославленном на Западе, как восьмой вселенский, о. Преображенский говорит, словно мимоходом и от критики источников его истории какая необходима в виду отсутствия его подлинных актов, совершенно воздерживается, отсылая читателей за подробностями и критическими замечаниями к сочинению проф. Лебедева. Молчание нашего автора об этом соборе тем более странно, что последний представляет много характеристичного для обрисовки личности Фотия и его врагов, чем довольно удачно ради прославления Фотия воспользовался г. Платонов. События из последнего времени жизни и деятельности патриарха Фотия автор обозревает конспективно, как будто он устал писать и спешил закончить. – Волне признавая, что очерк о. Преображенского хорошо излагает положительные стороны истории Фотия, мы всё-таки должны сознаться, что его книжка не возвышается над уровнем добросовестной, хотя не очень обработанной компиляции⁴⁵⁴.

Б) «Разделение церкви (?!) на две половины – восточную и западную». М. 1891. Малого формата. Странно, в предыдущем сочинении автор весьма бегло обозревает деятельность патриарха Фотия, начиная с первого его низвержения и до смерти этого святителя. Напротив, в рассматриваемой книге та же часть жизни Фотия (стр. 80 и дал.) обозревается обстоятельно. Можно подумать, что автор написал сначала лишь одно сочинение о Фотии и разделении церквей, а потом для ускорения печатания (первоначально оба сочинения помещены в двух дух. журналах) разделил его на два, из которых одно и вышла как бы неоконченным, а другое появилось с наскоро приделанным началом. Думается, как будто так именно возникли два обозреваемые юбилейные (созданы по случаю 1000-летнего юбилея Фотия) произведения автора. А впрочем – кто ж его знает... Собственно по поводу изложения автором истории Фотия здесь, нам нет надобности распространяться: автор сочинял свои книги в одно время и потому изложил приблизительно одни и те же сведения о знаменитом патриархе. Но и здесь есть один пункт, который не может не приковывать нашего внимания. В прежде рассмотренной книге («Фотий» патр.) Преображенский так рассуждал об обстоятельствах первого низвержения Фотия с кафедры. «Кесарь Василий Македонянин убил императора Михаила II хотя он за год перед этим был коронован по желанию Михаила, однако пожелал короноваться вторично. Фотий до глубины души возмущен был злодеянием кесаря. Неудивительно, что он не только упрекнул последнего, но и отказался возложить на него вторично корону. Василий низверг патриарха» (стр. 94). А в книжице: «Разделение церкви» ученый автор приходит совершенно к другим выводам относительно того же самого события. Он вещает: «сообщение историка Зонары о том, что будто патриарх Фотий лишил приобщения святых тайн Василия (приобщения, составлявшего одну из частей коронационного обряда: Слич. Его же «Фотий», 94, примеч. 2), за убийство Михаила, к сожалению, не доказано, хотя бы было к вести патриарха. Не церковными интересами «уверяет автор – руководился император и не личными враждебными к Фотию, а политическими» (77) (не договорено у автора: «когда первый низвергал последнего»). Благосклонный читатель чему же нам верить теперь – тому сообщению или этому? Очевидно, Преображенский представляет из себя субъекта с раздвоенным сознанием своей личности (современная психология допускает и констатирует такие явления). Обращаясь с своею речью к Москве (вторая книга напечатана и издана здесь), и быть может, принимая во внимание её пристрастие к консерватизму и легендам, а потому желая хотя слегка ослабить эту московскую наклонность, автор объявляет, что рассказ о том, будто Фотий пострадал за свое святительское бесстрашие есть легенда; а обращаясь с своею речью к Петербургу, (первая книга напечатана и издана там) довольно таки либеральному и не питающему наклонности к легендаризму, автор захотел преподать ему урок по части веры в предания – и рассказал о том, как иногда великие люди страдают из-за приверженности к святому долгу. Но шутки в сторону! Автор не только ничего не проиграл от того, что в одной своей книге признаёт то, что отрицал в другой, а в другой своей книге отрицает то, что признавал в первой, – не только не проигрывает, но даже выигрывает. В свое время Преображенского долженствовало похвалить за то, что он не соглашается со мной (Иванцова. «К исследованиям о Фотии», 68), а в настоящее время похвалю я его за то, что он не соглашается с другими, а идет во след меня (см. «Ист. Конст. собор.», 54–55). Выгода не сомнительная! На что лучше! Да и то сказать: после двух, усвоенных Преображенским, мнений о мотивах первого низвержения Фотия с кафедры, выдумать третьего нельзя, а потому честь возвещения последнего слова в науке остается за нашим автором. – Но лучшие научные перлы не здесь (в изложении Преображенским истории Фотия), а в отделе его сочинения о разделении церквей при Керуларии. Этот отдел составлен автором по следующему рецепту: возьми водицы (из «Правды» Муравьева), прибавь опреснок (из книги Мих. Чельцова – «Об опресноках»), взболтай хорошенько, и давай пациентам – и последствии будут великолепнейшие. Преображенский так и поступил: взял.... прибавил.... взболтал.... и угостил своих пациентов: получался эликсир не на живот, а на смерть пациентам, т.е. читателям. Главная беда автора заключалась в том, что взятая вода оказалась не фильтрованною. Автор пишет: «папа Лев IX-й попал в плен к норманнам, где и скончался» (144). Это печальное известие, по смыслу которого папа лишен был утешения и умереть у себя дома, занято Преображенским у Муравьева (стр. 297). Но известие это – чистая ложь. Лев скончался не в плену, а у себя в Риме, о чем имел надлежавшие сведения наш выше упоминаемый Аноним, живший и писавший назад тому почти полустолетие (стр. 94 у Анонима). Или Преображенский пишет: «патриарх (Керуларий) довел до сведения императора (Константина Моном.) о желании вести переговоры с легатами и просил возвратить их с пути (т.е. обратного в Рим). Император не исполнил просьбы патриарха. Западные латинские историки предполагают в патриархе намерение убить легатов, если бы они возвратились. Патриарх тщетно ждал возвращения легатов» (152). Эти интересные сведения есть повторение задов из Муравьева (302, начало). Но в действительности все дело происходило не так, а вот как: «Керуларий обратился с просьбою к императору, чтобы легаты были возвращены (с дороги в Рим). Правительство поняло эту просьбу так, что патриарх готовь уступить требованиям легатов. Легаты, тоже введенные в заблуждение, полагая, что патриарх желает покориться, последовали приглашению императора (значит, Мономах исполнил просьбу патриарха), воротились назад (следовательно, никто не ждал их тщетно). Но Керуларий не думал просить прощения, а имел в виду потребовать их к ответу, чтобы смыть оскорбление, нанесенное ими греческой церкви значит об убийстве легатов никто не думал (Скабалановича. Христ. чт. (см. выше), 1885, I, 136–137). Рассматриваемый отдел книги Преображенский сочинял, руководясь лживой «Правдой» Муравьева, а потому выдавал ложь за правду. – Все вожжаясь с тем же авторитетным для нашего автора Муравьевым, он тщетно искал в этой сокровищнице мудрости разрешении весьма любопытного вопроса: почему Керуларий написал епископу Иоанну Транийскому не от себя лично, а поручил сделать это третьему лицу – Льву, архиепископу Болгарскому, но никакого ответа автор у Муравьева не отыскал; а потому с сокрушением докладывает читателю: «неизвестно, почему патриарх не прямо написал Иоанну, а поручил это Льву Болгарскому» (139). Как неизвестно? Очень известно. Т.е., точнее сказать неизвестно только тому, кому наиболее других ведать это надлежало, – автору, пишущему историю разделения церквей при Керуларии. Указанный вопрос, заметно тревоживший дух Преображенского, давно уже раскрыт ясно, убедительно и притом с полною обстоятельностью, бывшим его наставником по Академии, превосходным знатоком Керулариевской эпохи профессором Н. А. Скабалановичем (Христ . чт., 1884, т. II, 635; 1885 т. I, 109–110). Приводить это разъяснение не станем, ибо автора разбираемой книги учить не собираемся, а любопытствующие знать: почему вышло так странно и непонятно, что патриарх пишет Иоанну от имени какого-то Льва, без труда могут рассеять все свои недоумения, обратившись к сочинению г. Скабалановича. Но пора уже и кончить затянувшуюся речь о книжке Преображенского. На последних четырех страницах автор превращается в философствующего богослова-историка и знакомит читателя с своим взглядом на коренные причины разделения церквей. Как увидим, автор, подобно птице поднебесной, высоко летает… Внимайте вещим словам историка. Он говорит: «В то время не хотели слушать речей о мире, и не искали ничего для мирного соглашения. Так было и на востоке, и на западе. Не по одному ведь капризу заинтересованных сторон с такою охотою подбирали все, что могло оттенить разности между Востоком и Западом. Очевидно что-то кипело на сердце (?). Горячим ключом бранных слов (!) чувства пробивалось наружу. Хватались за ничтожную разность и носились с нею, как с чем-то угрожающим существованию церкви Христовой. Спокойного, беспристрастного, научного исследования о спорных вопросах не появляется ни на востоке, ни на западе. Ни там, ни тут, по-видимому, для этого не имели ни времени, ни охоты. В половине XI в. сознание единства затемнилось. Верх взяло сознание разности. Достаточно было одного неважного толчка, как нить, доселе связывавшая восточную и западную половину церкви, порвалась и к великому сожалению связать ее доселе не удалось, не смотря на многочисленные попытки. С 1054 года история уже знает не единую церковь (sic!), а две: восточную православную и западную латинскую. Се либеральное разглагольствование, ни на что не годное... Как ни ищите, таких мыслей не найдете не только у архаического Анонима, крайнего апологета восточной церкви, но ни у И. М. Добротворского, ни у проф. Н. А. Скабалановича. Пусть читатель рассудит сам: кто правее в данном вопросе, умудренные наукой, сейчас поименованные лица, или же Преображенский, выше науки поставляющий свои личные домыслы?

Каким дурным языком пишет автор, о том свидетельствует сейчас приведенная длинная тирада из его произведения. А еще лучшим образчиком недоброкачественности авторского стиля служит следующая редкостная фраза: «Под стеклом строгой иноческой жизни и монашеских взглядов на жизнь сложились убеждения (патриарха) Игнатия» (20). Что за штука такая – «под стеклом монашеских взглядов» ?!

Вообще, что это такое: литература или макулатура?

XII. – Профессора Московского университета протоиерея А. М. Иванцова (ум. 1894 г.). «К исследованиям о (св.) Фотии, патриархе Константинопольском». Петерб., 1892. Сочинение состоит из двух очень неравных частей: текста (стр. 1–31) и приложений или примечаний к тексту (стр. 1–190). Напечатаны они равным шрифтом, причем приложения набраны довольно мелким шрифтом, неприятным для глаз; каждая часть имеет свою особую пагинацию, что затрудняет цитирование этой книги (для отличия одной пагинации от другой мы станем при цитировании мест текста помещать пометку: из текста).

На указанное сочинение проф. казанской академия (и университета) Ф. А. Курганов написал очень обстоятельную и сильную критику, с содержанием которой в главных чертах и считаем нужным ознакомить читателя. Критика помещена в Христианском Чтении (1895 г., т. I) и представляет собой официальный отзыв о книге, представленной автором на премию. Критик прежде всего справедливо выражает неодобрение принятой автором форме изложения предмета: вместо того, чтобы написать сочинение о Фотии, он написал тезисы (текст) и к ним весьма неудобные для чтения и справок примечания. Иванцов, оправдывая усвоенную им форму изложения, заявлял: «форма изложения, избранная нами, обусловливалась и самым предметом исследования. Если бы все, что мы успели изложить здесь, представить в цельном последовательном и равномерно-обработанном изложении с надлежащим развитием частностей, это потребовало бы, если не таких больших размеров, как сочинение Гергенретера о Фотии (3 тома), то по крайней мере половины. Так по крайней мере нам представлялось. Мы старались по возможности беречь время для себя и для читателей (странно), а также и бумагу (?), и труды (!) и издержки печатания». (187. Нужно помнить, что сочинение напечатано в «Журн. Мин. Народ. Просвещ.» и что, следовательно, автор никаких издержек не имел). По поводу подобного самооправдания критик замечает: «что касается боязни автора, что при связном историческом изложении, его исследование приняло бы слишком обширные размеры, то этот страх совершенно напрасный: тот или иной объем сочинения, конечно, отчасти определяется предметом из-следования, но во многом он зависит от воли автора; а правильность суждения и верность взгляда не зависят от объема сочинения: мастер дела открывается и в малом по объему труде» (183). Нет надобности разъяснять, что Иванцов выбрал вышеуказанную форму изложения потому, что она делала написание книги о Фотии отчасти трудом сравнительно легким и избавляла автора от той тяжелой ответственности пред ученым миром, с какой всегда соединено составление связного церковно-исторического исследования. Книга Иванцова есть сборник заметок, набросок, эскизов, объединённый лишь общею темою. – Как исполнил свой труд Иванцов, т.е. с какой степенью совершенства? Автор много стараний прилагает к изучению и уяснению источников истории Фотия; но не достигает большего успеха в этом отношении. Так автор задается вопросом: отчего известия о Фотии дошли до нас главным образом от его врагов, а не от друзей и приверженцев? «и делает, по суждению проф. Курганова, ряд догадок по этому поводу, ни к чему, однако не обязывающих читателя (177), т. е., конечно, немного значащих. Кроме того, «при критическом обзоре древних авторов, касающихся истории Фотия (т. е. источников же) весьма нужно указать их отношение друг к другу, писали ли они независимо один от другого и пр. Автор же – по отзыву нашего критика, отстраняет от себя подобного рода исследование источников Фотиевой истории, между тем оно было бы весьма полезно"… (188). Притом же следует еще принять во внимание, что Иванцов не первый занялся изучением этих источников. Раньше его, все более существеннее в этой области сделано было на русском языке о. Герасимом Яредом, как об этом замечено было нами выше. – Книга Иванцова обременена противоречиями, притом по существенным вопросам Фотиевой истории. Критик отмечает, например, следующие противоречия в рассуждениях автора. Он, г. Курганов, пишет: «характеристика константинопольского собора 869 года не отличается ясностью, точностью и внутренним согласием отдельных частей её. С одной стороны собор 869 года есть не более (по выражению Иванцова) как только сколок с римского собора того же года, а с другой – между греческими (восточными) и – римскими (т.е. пришедшими с Запада, от папы) членами собора замечается (по мнению Иванцова же) постоянное разногласие о прерогативах папы, а потому – замечает критик – собор константинопольский никак нельзя назвать сколком с римского собора, на котором никакого подобного разногласия не было между его членам и по вопросу о прерогативах папы» (211–212). Что же представлял из себя знаменитый собор 869 года – это значит так и остается загадкой для нашего исследователя фотианской эпохи. «С особенным вниманием Иванцов, по словам г. Курганова, останавливается на константинопольском соборе 879 года». Но что же получается в результате? Вполне неясное понимание задачи и деятельности этого опять-таки знаменитого собора изучаемой автором эпохи. Иванцов, по разъяснению его критика, прежде всего и здесь впадает в свойственные этому автору противоречия. При одном случае он, автор, утверждение неизменности Никео-Цареградского (константинопольского) символа и соединённое с этим косвенное осуждение латинского: filioque на 6-м и 7-м заседании собора 879 года признает «центром тяжести этого собора и завершением всей его деятельности, а при другом случае (через 10 страниц) вышеуказанное утверждение символа и косвенное осуждение латинского filioque, по выражению Иванцова, «составляют едва ли (значит не совсем составляют, а может быт и прямо не составляют, во всяком случае изъявляется сомнение) не главный центр тяжести всего дела соборного». Так пишется история Фотия, назначенная по намерению автора служить коррективом к исследованиям о названном патриархе ученых всего света и сделаться руководством для всех будущих писателей по вопросам фотианской эпохи. С педантичностью, требующеюся самой задачей труда, проф. Курганов указывает на каких страницах и в каких словах заключаются открытые им, сейчас приведенные, противоречия Иванцова, исследующего собор 879 года, и затем говорит: «неопределенность и неточность терминов, употребленных автором для выражения своей мысли, возбуждают в читателе недоумения и сомнения в её справедливости, склоняют его на возражения автору». А обобщая свои замечания касательно рассуждений Иванцова о соборе 879 года, критик приходит к такому заключению: «историческая и каноническая необходимость константинопольского собора 879 года не показана (автором) ни с какой стороны» (см. стр. 214 у Курганова). Нисколько не похвально! Путаясь в нестерпимых противоречиях при разъяснении истории двух важнейших соборов фотианской эпохи (869 и 879 годов), тот же автор не имеет никакой удачи, когда берется сказать что-либо новое и научно ценное о более раннем соборе фотианской эпохи – соборе 861 года, правда менее важном, чем сейчас названные соборы. Относительно суждений Иванцова об этом соборе, проф. Курганов делится с читателем следующими своими мыслями. «О. прот. Иванцов полагает, что Фотий, вероятно уже имевший некоторые понятия о политике пап, например, о их стремлении мешаться не в свои дела, совсем не желал обращаться к папе с приглашением его легатов на собор 861 года, в целях утверждения своего на патриаршестве. Воспользоваться же папским авторитетом в борьбе с партией Игнатия (а эта борьба, как известно, именно и происходила на соборе 861 г.), по рассуждению Иванцова, желал преимущественно византийский император Михаил III отчасти по тщеславию неосторожной молодости, имевшей в виду придать более важности созываемому собору; а когда желал этого император, то Фотий, как думает Иванцов, конечно, не мог-де противодействовать этому». Формулировав так мысли Иванцова, выраженные почти его словами, по поводу собора 861 г., затем критик с своей стороны замечает: «бесспорно, Фотий не искал и не думал искать у папы своего утверждения на патриаршем троне в римско-куриальном смысле; но в остальном суждения автора (Иванцова) составляют ряд ни на чем не покоящихся предположений» (201). «Является вопрос, говорит несколько далее критик, имеются ли какие-либо основания предполагать, что Фотий не желал участия папы (в лице его легатов) на константинопольском соборе 861 г., в виду ставшей ему известною злокозненности политики пап? Я думаю, заявляет критик, что оснований для такого предположения не имеется и что положение Фотия по отношению к папе от его согласия на приглашение сего последнего к участью на соборе в Константинополе нисколько не ухудшалось, а даже еще сулило улучшиться. Вникнем в дело»... (но доводы почтенного критика ради краткости речи – пропустим). В конце концов проф. Курганов по занимающему нас вопросу решительно не соглашается с автором. «Фотий – слова критика – не имел основания не желать присутствия папских легатов на соборе 861 г. и присутствие их здесь не изменяло и не могло изменить к худшему положение дела; предположение же автора, выражаемое им при этом же случае, что будто борьба Фотия с папством началась ранее собора 861 года не имеет за себя – добавляет г. Курганов – никаких прочных исторических данных». (202–203). Таким образом, ясно открывается, что рассуждения Иванцова о соборе 861 года ведутся невпопад. – При разборе разных противоречивых и запутанных известий относительно первого низложения патриарха Фотия Михайловым преемником Василием Македонянином, Иванцов, неизвестно из каких побуждений, решается сделать попятный шаг в науке, возвратиться ко мнению, всеми теперь оставленному (хотя оно и опирается на известиях византийских хронистов – Георгия Монаха, Симеона Магистра), мнению, по которому Фотий низложен императором Василием, якобы за то, что он после убиения Михаила III Василием называл этого последнего разбойником и отцеубийцею и не допустил к причащению св. тайн. Как вам кажется, Иванцов с особенным старанием и с большими надеждами на успех аргументирует это свое мнение о причине низложения Фотия новым императором Василием, но к прискорбию автора, и на этот раз успеха не последовало. Критик Иванцова заявляет: «с его (Иванцова) аргументацией относительно указанного (указано и нами) главного мотива к низложению Фотия нельзя согласиться: возникают многие сомнения и недоумения» (204). Затем Ф. А. Курганов настолько блестяще опровергает это устарелое мнение, усвоенное Иванцовым, что после такого опровержения ни у одного русского писателя не хватит смелости поддержать воззрение покойного московского профессора церковной истории (стр. 204–209). – Встречаются случаи, когда наш критик с особенной силою ополчается против фальшивых критических приемов Иванцова и необинуясь обзывает их «бездоказательными, тенденциозными (в чем так любил уличать других писателей сам Иванцов, как открывается это и из рассматриваемой нами книги его) и вводящими в заблуждение». (См., например, стр. 218).

Очень любопытно наблюдать, что мирянин, светское лице, т.е. наш критик, по местам преподает уроки Закона Божия лицу духовному, протоиерею, т.е. нашему автору. Приведем пример. Иванцов ораторствует: «Гений Фотия и особенное стечение обстоятельств его жизни помогли ему в борьбе с партией патриарха Игнатия и притязаниями пап ясно вывести опасные стороны папистических тенденций на свет Божий, так что им (т.е. тенденциям) с этого времени нанесен был на христианском Востоке решительный удар, и остановить развитие этих стремлений в восточном христианском мире на все (?) будущие времена... Но профессор Курганов прерывает заораторствовавшегося писателя и напоминает ему следующее: «если – как это вытекает из приведенных слов о. протоиерея – без Фотия все церкви подчинились бы игу папства, то в таком случае выходит, что врата адовы, вопреки обетованию Спасителя (Мф.16:16) преодолели бы Его церковь (192 – 3). Странно, в самом деле, как это о. протоиерей, прослуживший св. алтарю более 30 лет – позабыл это весьма внушительное евангельское изречения?

Мы очень тщательно искали в рецензии г. Курганова ясного указания на какие-либо или какое-либо выдающееся достоинство книги Иванцова, но ничего такого не нашли, кроме следующей аттестации⁴⁵⁵ означенной книги: «сочинение свидетельствует – пишет критик – о непосредственном знакомстве автора с источниками для истории Фотия и разными исследованиями о его личности и деятельности (стр.182). Но сколько знаем, подобные же отзывы делаются академическими рецензентами о доброй половине студенческих сочинений, писанных для приобретения степени кандидата богословии. Конечно, от заслуженного университетского профессора церковной истории можно было бы ожидать большего...

Нужно помнить еще, что наш критик писал свою рецензию на книгу Иванцова при жизни автора, и без сомнения деликатничал с ним, не желая накликать на себя неприятностей со стороны последнего; мы уверены, что критик сдерживался в своих суждениях о «противоречивости» выводов исследователя, о «бездоказательности» и «тенденциозности» его построений; мы уверены, также, что критик о многом умолчал, например, о скудости и не оригинальности идей автора, о его самомнении и самонадеянности, о риторском характере его речи, неуместном многословии и т. д. Впрочем и того, что прямо и ясно выражено критиком по поводу разбираемой им книги, вполне достаточно было для того, чтоб автор крайне разобиделся бы на рецензента, если бы о. Иванцов дожил до дня, когда рецензия г. Курганова увидала свет Божий; но этого не случилось.

Дозде цроф. Ф. А. Курганов. А теперь очередь моя....

По-видимому, проф. о. Иванцов довольно высоко ставит мои работы касательно фотианской эпохи. Так в рассматриваемой его книге: «К исследованиям о (св.) Фотие», он говорит следующее: «исследования проф. Лебедева (здесь разумеются главным образом мои книги, указанные выше под номерами 7 и 9) в литературе о Фотии, по крайней мере русской, имеют большое значение; его имя между русскими исследователями Фотиевой истории до последнего времени⁴⁵⁶ по справедливости пользовались большим авторитетом (стр. 182)⁴⁵⁷. Это обстоятельство не помешало, однако, а может быть и побудило нашего автора подвергнуть эти наши исследовании – в особенности одно из них – строгой критике. Конечно, критика дело законное, она есть необходимый атрибут научного прогресса. Но не такова критика Иванцова: последний делает нам много упреков и укоризн, но все эти упреки и укоризны – должны мы наперед заметить – или лишены справедливости или в крайнем случае излишни. Автор не сделал ни одного, сколько ни будь серьезного замечания относительно высказанных нами воззрений.

Сам автор по-видимому сознавал, что он сделал без меры много критических замечаний по поводу наших работ о фотианской эпохи и объясняет это тем, что «имя» мое «пользовалось большим авторитетом» в указанной научной области. «Поэтому-то именно мы – говорит о себе наш автор – и сочли нужным подробнее остановиться на исследованиях г. Лебедева и надеемся (почтенный) профессор не обидится⁴⁵⁸ за (на?) то, что мы в общем обозрении литературы о Фотии уделяем ему места более, чем кому-либо из писавших о Фотие после Гергенретера» (ibid), как известно, величайшего римско-католического ученого ХIХ-го века. Но – скажем откровенно – мы не верим этому объяснению автора. Есть особая причина, которая заставила Иванцова обратить особенное внимание на наши вышеуказанные сочинения. Иванцов, нужно сказать, ничего не писал и кажется не мог писать по церковной истории, если какое-либо из существующих в литературе произведений не служило для него импульсом, возбудителем к работе, не наталкивало на эту последнюю. Для нашего автора всегда необходимо было, чтобы какой-нибудь другой писатель намекнул или даже указал ему: о чем ему писать. Церковно-исторических сочинений, имеющих значение (неодинаковое) в науке, у Иванцова только три, и все они возникли при тех условиях, о которых мы говорим. 1) Его докторская диссертация: «Обозрение источников для истории древнейших сект» (ересей) возникло и во всяком случае получило свой теперешний вид, благодаря тому, что существует на свете большая книга Деллингера: «Ипполит и Каллист» (1853 г.); 2) Его книга: «Религиозные движения на Востоке в IV и V веках», не была бы написана, если бы ранее не появилась моя докторская диссертация: «Вселенские соборы IV и V в.» (1879); 3) Последний его церковно-исторический труд: «К исследованиям» вызван к бытию моими трудами по части фотианской эпохи и главныv образом сочинением: «История константинопольских соборов IX-го века» (1888). От этого то так много внимания Иванцов и посвящает указанным нашим работам в своей книге.

Такая рабская зависимость Иванцова от чужих книг едва ли сознавалась им. Этот ключ (отнюдь не поддельный) нами найден не случайно, а благодаря многостороннему, но вынужденному обстоятельствами (что это значит – объясним несколько ниже) изучению трех вышепоименованных сочинений автора. Это-то явление, которое мы теперь уясняем, определило форму всех трех сочинений Иванцова и в том числе, конечно, и последнего его сочинения. Натолкнувшись на мою книгу (или книги), автор начал делать свои заметки на нее (них), справляться с другими книгами, делать из них выписки для памяти, сравнивать их между собою, и т. д. – и в результате получилась странная по форме книга, в которой 30 страниц текста и около 200 стр. примечаний. Напрасно в оправдание странной формы своей книги автор ссылался на свои «болезни» и «старость» (у г. Кург., 183), не боязнь обременит читателя большой книгой, на свое сострадание к бедным наборщикам, на свое опасение слитком большого расхода бумаги(!), на свое не желание подорвать материальные средства редакции Журн. Нар. Пр. (где печатана была книга Иванцова). Все это не то. И сущности дела не уясняет и есть, что называется, бабьи басни. Автор писал и написал не книгу о Фотии, а книгу о книгах; а так как книги, с которыми ему пришлось иметь дело, по своим воззрениям, тенденциям, выводам, направлению и вероисповедным стремлениям, как говорится, врозь лезут, то под данным отпечатком этих особенностей, усвоенных им, книг стало и самое сочинение Иванцова, одним словом вышел «Тришкин кафтан»

Но обратимся к тем замечаниям, которые позволяет себе сделать Иванцов по поводу наших сочинений. Больше всего достается от него нашей «книжке» (как он ласкательно называет эту книгу): «История Константинопольских Соборов». Свой праведный суд о книге в её целом Иванцов выражает в том, что усматривает в ней очень мало нового для себя (стр. 106, 148, 180 и др.). Нового! Да чего это нового-то? Если фактов, то откуда же я их возьму. Историю соборов излагают обыкновенно по актам соборным, я поступаю так же. Не иначе поступил бы и Иванцов, если бы хоть раз в своей жизни описал историю какого-либо собора, оставившего после себя акты. Поэтому, факты, на которых основывается наше описание важнейших константинопольских соборов IX-го века, восходят по своей древности к этому самому веку. Да, они, факты, не новы, а очень стары, но это придает им великое значение. Автор, быть может, желал бы найти у нас как можно больше новых соображений; но по этой части наша книга не бедна. Все что казалось нам не ясным, по мере нашего знания и усердия нами объяснено. Автор не указал в своей книге ни одного случая, из которого было бы видно, что нами что-либо существенное не сделано. Правда, у нас нет того, что можно было бы назвать философией истории соборов; но нужна ли она в настоящем случае? Вот сам критик наш, т.е. Иванцов, покусился было в своем «исследовании» дать некое новое освещение фактам, но, как мы видели, при изложении суждений проф. Курганова о книге, только запутался в своих разъяснениях. Такого сорта новых соображений мы всегда старательно избегали в своих церковно-исторических сочинениях. Мало того: мы думаем, что если бы Иванцов вместо того, чтобы гоняться за оригинальностью и новизной, занялся развитием наших мыслей, выраженных нами в указанной «Истории», и их комментированием, сочинение его от этого только выиграло бы. Откровенно говоря, лишь познакомившись с книгой Иванцова о Фотии, мы поняли, что наше сочинение о константинопольских соборов, написанное нами в часы досуга и без особых усилий, труд весьма нелишний в нашей богословской литературе. Впрочем, сетуя на то, что мы в своей книге даем мало но, автор главным образом разумеет (стр. 148) собор Фотиев 879 года. Ему представляется, что мы здесь немного сделали нового в сравнении, с Неандером, Гефеле и Гергенретером. Но нельзя умолчать, что из числа этих писателей автор процитировал Неандера наобум, не посмотрев хорошенько в книгу, ибо не может быть никакого сравнения между Неандером и мною: у Неандера (по изданию его «Истории» 1856 г.) отведено этому собору 2 страницы, а у меня 80. Да и Гефеле говорит о том же соборе вдвое менее, чем я. Собственно нужно сравнивать мое описание собора с Гергенретеровым (и отчасти с Гефеле); но моя заслуга в этом случае состоит в том, что в противоположное Гефеле и Гергенретеру, я дал православно-восточное объяснение деяний собора и постарался представить таковое толкование этих деяний на основании актов соборных, чтобы для читателя не оставалось каких-либо сомнений и недоумений. И сделал это я первый в православной церковно-исторической науке. Разве это не ново? Пусть наш автор сделал смелую попытку осветить историю собора 879 г. с каких-то новых сторон, но ведь это привело лишь к тому, что заставило проф. Бурганова шаг за шагом опровергать Иванцова и в заключение объявить читателям, как мы уже знаем, следующее; таким образом историческая и каноническая необходимость собора 879 г, не показана (т.е. неуясвена автором) ни, с какой стороны (у Курганова 214). Не все новое имеет цену: наука же не придерживается последней моды⁴⁵⁹.

Но не станем больше останавливаться на общих и неопределенных по нашему адресу упреках, со стороны Иванцова, а перейдем к частным его заметкам, направленным против нас: на этих частных заметках гораздо виднее притязательность и несправедливость критики Иванцова. Чтобы не растериваться и не повторяться, как делает Иванцов, поведем речь, придерживаясь хронологии константинопольских соборов Фотианской эпохи.

Прежде всего, автор упрекает меня за то, что я пропустил некоторые более ранние соборы этой эпохи, не изложил их истории. Виновен, но заслуживаю снисхождения! Так Иванцов пишет: «это сочинение (т.е. «Ист. Конст. Соборов») нельзя назвать историей соборов, бывших при Фотии или по делу Фотия, ибо о константинопольских соборах 858 и 866 годов здесь ничего не говорится». (181). Какое преступление! Автор соборов пропустил целых два собора! Винюсь: пропустил; но послушаем, что вещает об этих соборах наш критик. О соборе 858 г. он говорит: «никаких подлинных документов от этого собора до вас не дошло об этой утрате нельзя не пожалеть» (18, текста). И мы жалеем, но что же с этим сделаешь? А, о соборе 866 года, тот же Иванцов говорит: «о константинопольском соборе 866 года не сохранилось более (т.е. кроме известия, что собор был и притом многочисленный по составу его членов) никаких известий» (108). При этом автор сам же сомневается и в том, когда был искомый собор; собор этот «надо полагать, был в 866 году», замечает он. Спрашивается; что-ж могли мы написать о неведомых соборах? Неужели мы должны были поставить заголовки в книге: «соборы 858 г. и 866 г». – и затем заявить многотерпеливому читателю: «о сих соборах сведений не сохранилось». – Но пойдем далее. «Значение собора 861 года г. Лебедевым выясняется – объявляет наш критик – недостаточно и односторонне» (181). Не правда. Напротив, после вышеприведенных нами замечаний проф. Курганова по поводу разглагольствований нашего автора о соборе 861 года, оказывается, что вое недостатки со включением односторонности не нам присущи, а нашему развязному критику, Иванцову. Кроме того, сей последний не соглашается с моим пониманием названия этого собора «перво-вторым», представляет образчик лучшего понимания этого темноватого термина и заявляет, что собор назван так по той причине, что «совещания его разделялись на две части» (107). Объяснение неудовлетворительное. Иванцов, знать, забыл, что этот же собор с древних времен именуется у канонистов также «Двукратным». Каким же образом собор, делящийся на два отдела, можно называть двукратным, т.е. собиравшимся два раза? Напрасно мудрствует отец протоирей, было бы лучше, если бы он следовал за нами и Гергенретером. – Новый упрек мне со стороны Иванцова по поводу собора константинопольского 867 года. «Проф. Лебедев – витийствует Иванцов – совсем было пропустил (значит, не пропустил?) собор 867 г. и потом при изложении деяний собора 869 года вспомнил (какова психология чужой души) и о соборе 867 г. и под чертой высказал о нем несколько дельных замечаний» (стр. 111). Но право же, я не такой уж ротозей, как воображает Иванцов. Отнюдь не забывал я о соборе том и поместил известия о нем или кроткий очерк его в примечании к одной странице истории другого собора (869 г.) единственно потому, что не желал выделять особой главы в сочинении для такого Собора, о котором история почти ничего не ведает. Все сведения о сем малоизвестном соборе со всеми критическими замечаниями по поводу этих сведений укладывались у меня на двух страничках; а потому я ждал удобного случая, чтобы поместить этот этюд кстати, не рассеивая внимания читателя мелочами – и дождался: как только в моем описании большого собора 869 года я встретился с упоминанием (в актах), будто бы забытого мною, собора 867 года, сейчас же и пустил в дело собранные мною известия о нем. Нужно знать, что мое сочинение о константинопольских соборах первоначально напечатано было в одном из простеньких духовных журналов, с читателями которого нужно было обращаться очень осторожно, чтобы не запугать их «пущей ученостью», ученым педантизмом, – с читателями, требовавшими не твердой пищи, а млека духовного (как я об этом заявлял еще при жизни Иванцова, почему-то рассердившегося на меня за это невинное заявление, см. у него стр. 183). Я поступил очень хорошо, давая моему этюду о соборе 867 года место под строкой и пользуясь благоприятным для сего случаем, но Иванцев совсем не понял моего маневра. Да и сказать по правде; вопрос о том, где я поместил заметку, стоил ли того, чтобы трактовать о нем Иванцову в его серьезнейшем (каким считал свое сочинение Иванцов, и каким я отнюдь не считаю его) труде, в котором, по его пышному слововыражению, он «старался подвести итоги предшествовавшим работам и по возможности осветить путь для дальнейших работ» (186). Хорош светодатель! Но не в этом дело. Смеем уверить последующих читателей нашей «Истории соборов» и Иванцовского «исследования», что забывчивостью, приписываемою нам от Иванцова, не страдаем мы теперь, и еще меньше страдали ею назад тому 10 лет, в 1888 г., когда появилось наше названное сочинение. Если кону из нас двоих должно быть приписано подобное неприятное качество, так это конечно моему критику. Как оказывается во время написания своего исследования Иванцов уже жаловался на «оскудевающие его силы и удручающую его «старость» (у г. Курганова, стр. 183): но одним из главных обнаружений старости бывает появление забывчивости. Поэтому, мы нисколько не удивимся, если следы такой забывчивости найдутся и в его «исследовании». А найдутся ли в самом деле, об этом предоставляем судить читателю по следующим примерам, заимствуемым из «исследования» Иванцова. Уже проф. Курганов отметил бесконечную повторяемость автора, странные его противоречия – все признаки забывчивости. Далее, одного французского ученого автор в своей книге сначала именовал Яжером, а потом стал именовать его каким то Жаже, а в опечатках забыл сказать, какое из двух именований он считает более правильным; греческого митрополита Герасима (Яреда) на стр. 2 называет селевкийским, а потом забыв это, на стр. 178 уже именует его Захльским (?); сочинение некоего Стукова Иванцов на стр. 2 признает «довольно складно» написанным (значит относится к нему довольно благосклонно), а на стр. 183 он даже расхваливает это произведение, относя его к числу таких, которые обозначают собою переворот к лучшему в нашей посвященной Фотию литературе, таких, которые «отличаются твердостью православных воззрений и представляются ценными» в разных отношениях, но затем через страницу (185) наш критик рекомендует г. Стукову, «нераспроданные экземпляры того же сочинения его собрать и уничтожить» (Sic transit gloria mundit Не написано ли это в сонном состоянии? Нет, написано это, очевидно, в состоянии старческой забывчивости). – Обширным отделом рассматриваемой нашей книги, посвященным истории константинопольского собора 869 года (стр. 51–136), Иванцов, по-видимому, остался удовлетворен, но, однако не совсем. Указав на то, что описание собора 869 года составляет у нас в книге «самую видную (т.е. весьма значительную) часть биографии Фотия», критик потом замечает: «собор этот едва ли стоил того» (116), т.е. подробного описания. Беда, я не угодил! Да, впрочем, и угодить на критика я никак не мог. За описание собора 869 г., как видим, Иванцов меня укоряет принимая во внимание подробность моего описании; при оценке же сделанного мною краткого очерка собора 861 г., ставит мне в вину то, что я «мимоходом» говорю об этом соборе (111); собор 879 г. у меня, кажется, описан очень уж подробно (стр. 154–220), но наш критик находит, что мы могли бы описать, его еще подробнее: по крайней мере он говорит, что мы описали этот собор лишь «довольно подробно», т.е., по-видимому, не так подробно, как следовало бы (140). Беда, опять не угодил! Значит, пишешь ли подробно, или кратко – все равно получишь замечание от своенравного учителя.

Высокомерный автор холодно и полупренебрежительно относится и к тому, что сделано нами в видах изучения и понимания деятельности константинопольского собора 879 г, (148), но с этим уж ничего не сделаешь: приходится, мириться с подобным фактом. Но мы ни в каком случае не намерены соглашаться с теми напраслинами и неправдою, какие отваживается взводить на нас Иванцов при разборе сделанного нами описания указанного собора. Автор позволяет себе слишком много, когда приписывает нам какое-то раболепство пред западными инославными писателями. Он пишет: «в иных местах (т.е. нашего описания собора 879 г.) г. Лебедев делает западным писателям (Неандеру, Гефеле, Гергенретеру) не довольно осторожные уступки», затем перечисляются эти уступки (148). Но в действительности никаких «неосторожных» уступок названным иноверцам мы не делаем. – Первая мнимая уступка. При изложении истории собора 879 г. я пользовался обычным изданием актов этого собора, сделанным Манси, римско-католическим ученым; при этом я очень хорошо знал, что существует еще другое греке-восточное издание тех же актов, приготовленные для обнародования Досифеем, патриархом иерусалимским; но этого издания при составлении вашего сочинения под руками у нас не было. Поэтому, для того, чтобы составить понятие о греко-восточном издании актов, мы пересмотрели варианты из этого издания у Гергенретера и пришли в следующему заключению, высказанному в нашей книге: «существует еще греческое издание актов собора в сборнике Досифея; но этого издания нет в нашем распоряжении. Гергенретер указывает иногда варианты Досифеева издания, но судя по этим указаниям это издание не имеет важности». (Ист. Кон. Соб., 167). Вот в её целом та «неосторожная уступка, какая мной будто бы сделана, по суждению Иванцова, такому опасному врагу церкви, как ученый Гергенретер. Очень немного нужно иметь рассудительности, чтобы видеть, что никакой неосторожной уступки нами не соделано. Начать с того, что Иванцов в своих интересах (суетных и ложных) извратил сейчас приведенные наши слова. Он передает их так: «г. Лебедев говорит: «судя по указаниям Гергенретера издание это (Досифеево) не важно. (140). Но иное дело только указания, которыми мы пользовались, по уверению Иванцова, и иное дело греческие варианты, которые мы изучали и на основании которых составилось наше весьма правильное суждение о неважности актов Досифея. Указания, ведь, это тоже, что мнения и воззрения, а варианты тоже, что и документ, хотя и не в полном виде. К чему же перевирает наши слова Иванцов? Мы пользовались, значит, документом, приводимым у Гергенретера, а вовсе не его указаниями или воззрениями. Документы, сколько известно всем, за исключением может быть Иванцова, издаются и римско-католиками, и протестантами одинаково, если издатели не хотят заклеймить себя несмываемым позором. О какой же моей «неосторожной уступке» инсинуирует Иванцов? Мало этого: доказал ли Иванцов, что мое «небрежное отношение» к изданию Досифея повредило хоть сколько-нибудь моей работе о соборе 879 г.? Никак и никогда. Сам Иванцов, по его словам, получивший сведения об этом издании из двух академий, где оно имеется, и сам видевший его в библиотеке одной из этих академий и конечно ознакомившийся с его текстом, не извлек из этого знакомства никакого полезного результата для своих исследований о Фотии. (Мы не сказали еще, что издание Досифеево есть редкость, и потому не всякому ученому удается изучать его). Иванцов, говорим мы, не только не узнал ничего нового из названной книги; но и пришел – teneatis risum amici – к тому самому заключению о актах Досифея, к какому пришли и мы на основании лишь вариантов Гергенретера. Он возвещает: «общий смысл памятника (т.е. актов собора 879 г.) во всех его редакциях (значит и у Манси, и у Досифея) остается один и тот же» (29 текста)⁴⁶⁰. В чем же обвиняет нас автор – мы после этого и понять не в состоянии. Интересно знать, что и проф. Курганов, разбиравшие книгу Иванцова, так же, по его словам, не имел под руками издания Досифея – и не озаботился о том, чтобы выписать его для временного пользования из какой-либо из двух академий, где есть оно (у г. Курганова, 184). Упрекнул ли-бы его за это Иванцов или упрекнет ли его за тоже еще кто? Нет. У кого есть под руками Манен (как он был и у меня в свое время), для того Досифей излишен, или точнее – не нужная роскошь. Присоединю еще и следующее поучение по адресу моего критика: вместо того, чтобы упрекать меня в том, что я не видал редкой Досифеевой редакции актов, в которой я не имел ни малейшей нужды, Иванцов лучше бы сделал, если повнимательнее почитал бы другую греческую книгу, изданную тем же Досифеем, но не столь уж редкую, как изданные им – акты собора, именно: «Историю иерусалимских патриархов»; потому что, почитав эту книгу, он не допустил бы неосмотрительности, за которую справедливо казнит нашего автора проф. Курганов (у последн., стр. 193 – 4.).

Вторая мнимая «уступка». Дело в следующем. Папские легаты, отправляясь на собор константинопольский 879 года, имевший торжественно восстановить Фотия на патриаршей кафедре по смерти Игнатия, получили от папы Иоанна VIII-го инструкцию, которая должна была определять их образ действий на соборе константинопольском. В этой инструкции, как она читается в греческих актах рассматриваемого собора, находится очень резкое осуждение предшествующего константинопольского собора (869 г.), на котором Фотий, как известно, объявлен был низложенным и подвергнут анафеме. Именно: этот собор назван лишенным силы и отвергнутым (sine гоbore, rejecta). Нам лично казалось сомнительным, чтобы римский первосвященник поименовал так собор, составлявший лучшую драгоценность в папском ореоле. А потому встретившись с вышеуказанным выражением, находящимся в папской инструкции легатам, я замечал: «Чтение (т.е. текст) десятой главы инструкции представляется явно поврежденным, ибо папа ни в каком случае не мог выразиться так резко о соборе 869 г.» («Ист. Конст. соб., 188). Иванцов же, прочитав эту заметку, почел нужным сделать на основании её против меня вылазку и заявляет: «западные писатели (читай: иноверцы): Гефеле, Гергенретер основываясь на доказательствах старого (?) униата Ассемани, а за ними (?) г. Лебедев считают искаженным 10-й пункт папской инструкции, признавая такое наше согласие с названными писателями «неосторожною уступкой» протестантско-католическим тенденциям (130. 148). Но Иванцов и здесь неправ, как и всегда оказывается неправым, когда позволяет себя указывать слабые стороны в известном нашем труде. Странно предполагать, чтобы все означенные писатели утверждали поврежденность папской инструкции, принимая во внимание указание на это «старого униата». Все эти очень умные учёные могли безо всякой чужой указки приходить к одному и тому же заключению. Не обладая первоклассной эрудицией Неандера, Гергенретера, Гефеле и я весьма легко мог прийти к одинаковому с ними (католиками и протестантами, а следовательно взаимными недругами) заключению, имея у себя акты собора, читая их и руководясь чувством истины. Ну, скажите на милость, могу ли я представлять себе римского папу Иоанна VIII-го таким глупцом, каким считает его Иванцов, таким глупцом, который без малейшей в том надобности объявил бы ничтожным и лишенным значения собор 869 г., считающийся в западной церкви VIII-м вселенским? Да и в какое время объявил, когда легаты только что отправлялись из Рима и когда следовательно было совершенно неизвестно: понадобится ли еще подобная жертва? Итак, утверждаем, что ни Неандер и никто другой не заставляли меня отвергнуть подлинность существующего текста папской инструкции; в этом случае мы подчинялись голосу научной добросовестности, который – смело похвалимся этим, – в нашей душе громче говорит, чем у нашего критика. Уступая требованиям этого голоса, мы и решились напечатать, возмущающею дух нашего критика, выше приведённую заметку, не смотря на то, что она могла казаться неуместною и не гармонизующею с задачами того простенького журнала, где впервые появилась все та же заметка. Мы не желали ни пред кем раболепствовать – и печатно выразили нашу уверенность относительно искажения папской инструкции православными Греками IX-го века с полным сознанием лежащей на нас ответственности. Прибавим к этому, что и не было бы никакой беды, если бы мы не сами по себе пришли к этой истине, а лишь только согласились бы с много раз упомянутыми выше учеными; ибо если Иванцов думает, что в римско-католических и протестантских ученых православные богословы обязательно должны видеть врагов святой церкви, то мы держимся другой точки зрения: все богословы всех исповеданий ищут одинаково научной истины и находят ее (конечно по частим), и обращают ее в общее достояние. И это нужно признать делом похвальным, сглаживающим вероисповедные резкости, создающим новый вид общения людей, условливающим пользование членами одного вероисповедании тем, что выработано в науке членами других вероисповедании и т. д. Но не станем уклоняться в сторону. Не скроем, что Иванцов ни одними укорами донимает нас, когда обвиняет в «неосторожной уступке» по поводу вышеприведенного нашего воззрения; нет, он хочет сразить нас аргументами от имени науки. Аргументы эти не станем разбирать здесь в тексте: достаточно будет отвести для их разбора место более скромное – под строкой⁴⁶¹. Ведь, эти аргументы могут оказать свое действие разве на профанов по части науки, мы же останемся при своем, не с ветру взятом, воззрении на 10 главу инструкции папы Иоанна VIII-го; и не Иванцовской тощей эрудиции (Быт.41:20–21) убедить меня в противном, т.е. сбить меня с истинной научной дороги.

Третья мнимая «уступка». Дело касается все того же собора 879 года. Автор пишет: у (римско) католических, историков, имеющих на то особенные тенденции (?) и у русского историка константинопольских соборов признается, что «шестое и седьмое заседания указанного собора составляли какой-то отдельный добавочный к другим заседаниям его акт (деяние) полуофициального характера и что состоявшееся здесь утверждение неприкосновенности никео-константинопольского символа явилось как бы неожиданно и случайно в угоду лишь (?) императорскому желанию (133). А в другом месте подобное же наше мнение автор относит к числу «неосторожных уступок» с нашей стороны тенденциозным западным писателям Гефеле и Гергенретеру (148). Признаемся: в указанном случае уступочку мы действительно делаем, но не каким-либо иноверным и тенденциозным писателям, но здравому разуму. Уж не признает ли Иванцов и эту уступку незаконною? Вот что должен я поведать вам, читатель, по случаю сей новой укоризны со стороны Иванцова, по моему адресу. На первых пяти заседаниях число отцов рассматриваемого собора достигало до 380, на 6-м заседало, кроме руководителей делами собора, лишь 18 митрополитов, на 7-м присутствовали те же руководители и 18 митрополитов, причем в последнем случае, весьма вероятно, принимали участие и многие епископы, но на этот счет можно делать одни догадки; далее – первые 5 заседаний происходили в Софийском храме, а 6-е в зале дворца; наконец 7-ое заседание открылось спустя более месяца после предыдущего, которым, по-видимому, в начале и решено было закончить собор. Можно, конечно, думать, что члены собора в указанный длинный промежуток занимались какими-либо подготовительными работами для 6 и 7 заседания, но этого не было; ибо что следует из приведенных нами объяснений – ясно, как день. Да, 6 и 7 заседания носили «полуофициальный характер». К этому еще прибавим и то, что эти заседания носят черты «случайности». Нужно полагать, что по заключении соборной деятельности (5-м заседанием), кому-то в Византии, вероятнее всего патриарху Фотию, пришла в голову мысль, что хорошо было бы придать собору 879 г. авторитет и характер Вселенского собора (в противовес собору 869 года, в глазах латинской церкви имевшего значение Вселенского); а так как на вселенских восточных соборах всегда провозглашалось какое-либо определение, имевшее отношение к вероучению, то и надумано было, за отсутствием чего-либо другого, прочитать и утвердить на новых заседаниях (6 и 7) уже известный символ. А так как указанная мысль пришла Фотию на ум поздно, то запоздали и приведением её в исполнение: должно быт 6 и 7 деяния произошли, когда члены собора уже разъехались, а потому-то участников в этих заседаниях могло быть немного.

Мы исчислили и разобрали, не употребляя при этом ни больших усилий и ни малейших уверток, все «не осторожные» т.е. допущенные будто бы во вред и бесчестию православной науки, «уступки иноверным ученым» за который подвергает нас строгому, во безусловно несправедливому суду Иванцов. Как назвать продерзость нашего критика, дозволившего себе инсинуировать по нашему адресу, предоставляем решить это серьезному, действительно серьезному, читателю. При размышлении по поводу Иванцовских обвинений в разного рода мнимых, «уступках», нам остается, кажется, только сожалеть, что мы родились, живем и писательствуем не во время после «старого униата» Ассемани, Неандера, Гефеле и Гергенретера…

Принижая наше ученое достоинство, тот же автор и в той же книге – не весть почему – покушается запачкать и нашу нравственную физиономию. Он приписывает нам «высокомерно небрежное отношение к трудам русских писателей о Фотии», обвиняет нас в том, что мы делаем «неприличный отзыв об исследовании почтенного (правильнее было бы сказать: грошового) некоего византиниста»; осуждает нас и за то, что мы не только не приписываем себе похвал, а напротив указываем прямо и открыто общие недостатки нашего сочинения: «Истории Константинопольских соборов» (речь идет у Иванцова об одной нашей журнальной статье. См. в его книге стр. 182–3 примеч.). Наше поведение, обнаруженное в указанных случаях, он кратко характеризует, как «неприличие». В чем тут неприличие мы – признаемся – понять не в состоянии. Если мы подвергали строгой, но без сомнения справедливой критике (ошибок же в нашей критике Иванцов не мог указать) некоторые сочинения, то значит они заслужили такого строгого отношения к ним (при чем решение вопроса о тоне ваших отзывов – считаем делом личного субъективизма Иванцова); а если мы находили некоторые общие недостатки в нашем собственном сочинении, то подобная исповедь, как проявление своего рода героизма, должна бы вызвать со стороны нашего критика похвалу, а никак не порицание. Но не будем входить ни в какие другие объяснения по поводу этого, далекого от науки, инцидента. Допустим, что мы учинили неприличие, а разве сам Иванцов не грешит в этом же отношении, и притом в высшей степени. Пусть читатель вникнет в следующие слова Иванцова, заключающие наилучшую аттестацию ученой деятельности – не кого-то другого, а самого же автора аттестации. «Мы в своем исследования о Фотии главным образом старались по возможности осветить путь для дальнейших работ (но не всякому-то удается это!). В виду множества разноречивых суждений о Фотии, мы старались расчистить почву исследования и указать по возможности твердые приемы (какая притязательность!) для более правильных суждений. Если хотя половина (!!!) высказанных нами мнений и предположений, найдена будет заслуживающею внимания, изложение Фотиевой истории на будущее время во многом должно измениться (весьма неприлично!) сравнительно с тем, как она представлялась (всем ученым миром в совокупности?) прежде» (186–187). «Половина"…, но скромность и уважение к науке – должны мы сказать, – требовали бы предоставить решение такого деликатного вопроса относительно «мнений и предположений» нашего ученого компетентному суду других, то есть его современников... Целая «половина»! Как много, как много!! Впрочем, конечно, Иванцов, по московскому рыночному праву, безбожно запросил. Вопрос о том, сколькими «мнениями и предположениями» Иванцова воспользоваться нам самим в предлежащем сочинении. («Ист. раздел. церквей»), мы решили так: предложение нашего исследования касательно Фотия о принятии от него «половины», а если понадобится, то и более, высказанных им «мнений и предположений», целиком отклонить, по неимению побуждений и оснований к усвоению хотя бы одного из таковых⁴⁶². Пожелаем, чтобы другие русские писатели богословы оказались счастливее нас в данном отношении.

О другом вашем сочинении, имеющем близкое отношение к истории Фотия: Римские папы и пр. (см. выше №7) автор делает лишь краткий отзыв, ограничиваясь вообще глухими ссылками на него. Этот отзыв читается так в книге Иванцова: «в этом исследовании, после отчетливого изложения писем папы Николая к византийскому императору Михаилу до 865 г., на следующие затем, и также очень важные, письма 866 года обращается мало внимания; далее, совсем пропускается переписка между константинопольским и римским дворами, бывшая при императоре Льве после вторичного низложения Фотия» (180). Вот все, что сказал автор о другой нашей книге. Вступать в какие-либо объяснения по поводу этих замечаний Иванцова вам не представляется настоятельно необходимым⁴⁶³.

В разбираемой книге Иванцова встречаем немало заметок, из которых, по намерению автора, должна слагаться более или менее определенная характеристика нашей писательской физиономии. В общем эта характеристика не больно-то похвальна; но – никто сам себе не судья в таких вещах, а потому оценку нашей характеристики, как она сделана нашим критиком, мы предоставляем другим. Впрочем, в этой характеристике есть черты, которые я признаю верно подмеченными⁴⁶⁴.

Столь подробно рассматривая и оценивая книгу Иванцова: «К исследованиям» и др., мы имели в виду не только представить ясный отчет о достоинствах её, но и собрать и доставить материал для более целостной характеристики нашего автора, как писателя богослова (точнее: как писателя по церковной истории)⁴⁶⁵.

Кстати сделаем здесь краткое упоминание еще об одном малоизвестном сочинении прот. А.М. Иванцова, под заглавием: «О римском католицизме и его отношениях к православию». Части I и II. М. 1869–1870 г. Это сочинение настолько малоизвестно, что и я сам только на днях впервые увидал его. Между тем, оно как это отчасти видно из его заглавия, трактует о вопросах, имеющих соприкосновенность с темою: о разделении церквей. Впрочем, собственно речам о Фотии и Михаиле Керуларии в этом сочинении отведено лишь несколько страниц, содержащих самые элементарные сведения о значении этих патриархов в греческой и общей церковной истории. Все сочинение представляет собою слабую компиляцию из большого круга книг, точно обозначенных автором в предисловии. По плану автора, кроме двух частей должна была выйти в свет еще и третья часть того же сочинения; в предисловии автор замечает: «третья часть выйдет после». Но на самом деле 3-ей части не было напечатано. Почему? Конечно, потому, что сочинение встречено было полным равнодушием со стороны публики. Да и в самом деле, трудно понять: для какого рода читателей написано это сочинение? Для большой публики оно не интересно и даже прямо скучно; а для малой (ученой) публики оно совершенно не нужно. Сочинение составлено безо всяких признаков ученого аппарата, на который люди, занимающиеся наукой, обращают нередко больше внимания, чем на самый текст книги. Впрочем, сочинение не чуждо претензии открыть какие-то новые горизонты в научной сфере⁴⁶⁶.

Книгой Иванцова: «К исследованиям о Фотии» и заканчивается развитие русской литературы, посвященной истории этого знаменитого патриарха. В 1891 году, когда праздновался 1000-летний юбилей со дня кончины Фотия, появилась особого рода литература – юбилейная, касавшаяся разных сторон деятельности этого лица.

Весьма тщательное указание этой литературы находим у Иванцова (183–186). Названный автор придавал какие-то особенно-высокое значение этой литературе, имевшей-де упразднить ранее того написанное о Фотии на русском языке (мудрый да разумеет); юбилейные труды, по выражению нашего автора, «полагают начало (а значит уж ничего не было такого) серьёзной исторической работе» по вопросам Фотиевой истории (183). Но ожидания Иванцова не сбылись до сих пор. Юбилейные ораторы произнесли речи, юбилейные писатели написали статейки и книжки – тем дело и кончилось⁴⁶⁷.

Заглавие сочинения Иванцова в полном своем виде читается так: «К исследованиям о Фотие, патриархе константинопольском. Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Московского университета 12 января 1892 года профессором, протоиереем» и пр. (с приложениями). После того разбора, какому мы подвергли это сочинение, становится ясным: что автор сочинения вообще преисполнен самомнения и всякого рода претензий; что в его работе невольно усматривается недостаток серьезной научной школы, обнаруживающийся как в неуменье отличать лучший, добытый наукой, результат от противоположного, почему иногда автор усвояет этот последний вместо первого, так и в чрезмерном и неуместном стремлении к новизне и оригинальности выводов, приводящем его лишь ко многим ошибкам; что автор неуважительно и свысока относится к действительной науке, как своего рода рабыне, выражает к ней высокомерное недоверие и подозревает почти въезде присутствие худых намерений (такова, по взгляду его, западная наука, т.е. лучшая наука) и т.д.⁴⁶⁸ Вследствие этого, рассматриваемое сочинение⁴⁶⁹ не может служить к возвышению ученой репутации старейшего и знаменитого в ряду других рассадника истинного просвещения, в можно выражать сожаление, что оно вышло в свет с некоторого рода официальным значением...

XIII. – Преосвященного Иоанна, епископа Аксайского, викария Донской епархии: «Отпадение Западной церкви от Восточной». Новочеркасск. На внешней обертке поставлен: 1899 г., а на внутренней обложке: 1897 г. «Отдельный оттиск из Донских епархиальных Ведомостей». Входить в разбор этой книги не станем, по следующим соображениям: 1) Я, выше подписавшийся, был учеником преосвященного Иоанна в Московской духовной академии (1868–1870 г.), в бытность его профессором «Общей церковной истории» (остающейся любимою наукою до сего дня как для него, так и для меня), в названной Академии, причем я же был непосредственным преемником его в профессуре там же; 2) Преосвященного Иоанн, конечно, посвятил этому труду лишь время, остающееся у него от многосложных занятий по его должности в обширнейшей из наших епархий. О названной книге, посему, позволим себе сделать лишь следующие невинные заметки: книга не, имеет никакого предисловия, из которого можно было бы видеть, как обстоятельства происхождения книги, так и ближайшее её назначение. Относительно обстоятельства происхождения сочинения, решаемся высказать следующую догадку. В некоторых церковных газетах было помещаемо известие, что преосвященного Иоанн читал публичные лекции по церковной истории в Новочеркасске – с благотворительными целями. Не есть ли эта книга лишь печатное изложение (но без сомнения в распространенном виде) тех лекций, которые читаны были владыкою в вышеназванном городе? Догадку эту мы считаем очень вероятною. В книге нет никаких заглавий глав и отделов, нет даже никакого деления книги на части, – речь идёт безо всяких перерывов или остановок, необходимых для того, чтобы читатель мог ориентироваться в прочитанном и дать себе благовременный отдых. Она напечатана, значит, в таком виде, какой на университетском языке обозначается словами: «напечатано на правах рукописи», т.е. безо всяких претензий, как бы временно. В книге, ни в начале, ни в конце её, не находим и оглавления её содержания. Содержанием же её сложат церковные события, относящиеся к теме, из эпох Фотия и Керулария – с присоединением рассказа о двух т.н. униях, флорентийской и лионской. Эта прибавка напоминает, выше нами описанную, книгу греческого архиепископа Илии Минятия, но это сходство совершенно случайное: автор, кажется, Минятием не пользовался. Вообще в книге нет никаких указаний на источники и пособия автор (за исключением двух-трех случаев). Нас несколько удивило то, что автор в своей речи является слитком щедрым на употребление выражений иностранных, в роде: авантюрист, пертурбации, комбинации и проч. Вину разделения церквей автор всецело возлагает на «великих мастеров в мутной воде ловить рыбу», т.е. римских пап (стр. 209). Рекомендуем любознательному читателю приобрести книгу преосвященного Иоанна⁴⁷⁰ и сравнить ее с моим сочинением: «История разделения церквей» чтобы он сам мог дать себе ясный отчет о достоинствах и недостатках двух книг, написанных на одну и ту же тему.