Публичные зрелища и голос древнехристианской Церкви по поводу них

Характеристика древних зрелищ: гладиаторских игр, театральных представлений, конских ристалищ. – Связь их с языческим культом. – Популярность и великолепие зрелищ. – Замечания о зрелищах времен христианских императоров. – Увлечение христиан зрелищами.

Христианство явилось в мир как проповедь о высшей чистоте и святости человеческой жизни, как проповедь об истинной гуманности. Потому оно должно было произнести самый строгий суд над жизнью, нравами и привычками человечества в язычестве. В числе таких предметов, к которым первоначальное христианство отнеслось со всей строгостью, были и зрелища.

Какого рода были эти зрелища и насколько справедливо заслуживали они противодействия со стороны христианства, – это покажет краткий очерк древних зрелищ, которые сначала услаждали грубый и развращенный языческий народ, а потом с некоторыми изменениями стали развлекать, к сожалению, и народ христианский в больших городах Римской империи.

В Римской империи было три главных рода зрелищ: гладиаторские игры, самые возмутительные из всех зрелищ, состоявшие в убийственной борьбе одних борцов с другими; сценические представления в нашем смысле этого слова: трагические и комические спектакли, оперетки, фокусничество, шутки паяцев, кривляния акробатов; наконец, конские ристалища или попросту конские скачки.

Гладиаторские игры обязаны своим происхождением Риму. Римляне, всесветные завоеватели, были народом военным. Чтобы приучить римский народ к мужеству, хладнокровно смотреть на пролитие крови, римское правительство выдумало давать перед глазами своих граждан, так сказать, примерные сражения, но с пролитием действительной крови. Были введены гладиаторские игры. Для гладиаторских боев употреблялись пленники, преступники, рабы, убежавшие от своих господ, иногда просто лентяи, не желавшие работать и продававшие себя для кровавой сцены. Случалось даже, что господа, умирая, по духовному завещанию отказывали для игр амфитеатра не только рабов, но и рабынь²⁶⁴. Словом, недостатка в жертвах гладиаторских игр у римлян не было. Гладиаторские игры иногда состояли в борьбе людей с какими-нибудь животными: быками, львами и пр., иногда просто из травли зверей. Самым любимым зрелищем было, когда все это соединялось одновременно.

Вот картина гладиаторских игр с наиболее выдающимися их подробностями. Начало кровавого спектакля. Идут жертвы предстоящих игр. Шествие открывают трубачи, за ними следуют жрецы, ведущие жертвенного быка и несущие разного рода орудия. Заскрипела большая решетка арены. Приставник, вооруженный жезлом, идет впереди, открывая симметрично устроенную процессию из двадцати пяти пар гладиаторов, которые будут фигурировать в качестве одиночных бойцов, такого же числа самнитов, фракийцев и галлов, предназначенных для боя в массе; за ними следуют бойцы верхом на лошадях. Под звуки военного марша они с гордым видом обходят вокруг арены. Их медные шлемы, мечи, щиты, наколенники и кольца блестят и сверкают. Никакие стеснительные одежды не препятствуют свободному движению мускулов. Второе отделение составляют мирмиллоны, на шлемах которых виднеются рыбы, – бросатели сетей с трезубцем, секуторы с кривыми ножами, парматы²⁶⁵, вооруженные большими мечами. Наконец, третья и последняя группа внушает отвращение: нагие фигуры, вооруженные крючьями и легкими дротиками, неприкрытые ничем; от них сторонятся гордые гладиаторы, народ осыпает их поруганием. Это – бестиарии, т. е. преступники, приговоренные к смерти, но помилованные для травли. Им – убийцам, подделыцикам, разбойникам и ворам, предстоит теперь помериться своими силами с дикими зверями и таким образом служить забавой для публики²⁶⁶. Бой начинается. По знаку пристава заиграли трубы. Бойцы восклицают: «Да здравствует император! Идущие на смерть приветствуют тебя!» С проворством тигра и отвагой льва бойцы бросаются друг на друга с поднятыми мечами, прикрываясь выставленными вперед щитами, отыскивая промахи и слабые стороны противника и пользуясь ими. Раздается стук наносимых ударов, пыль поднимается столбом, взор едва в состоянии следить за быстротой движений гладиаторов. При виде первой крови рев и крики одобрения толпы превращаются в неистовство²⁶⁷. Но что значит даже сама битва в сравнении с тем торжественным моментом, когда победитель, сломив своего противника, обращается к зрителям с вопросом: щадить ли жизнь или убивать, – или когда разъяренная толпа, глядя на гладиатора, не совсем охотно вступающего в бой, неистово кричала распорядителю игр: бей, секи, жги его! Это ожесточение, это право распоряжаться жизнью и смертью невинного человека достаточно красноречиво говорят о том, каково было влияние игр на нравственность. Но чтобы лучше судить о них, припомним, что при подобных зрелищах кровь лилась рекой, что когда во время антрактов победители были осыпаемы венками, подарками и страстными взглядами дам²⁶⁸, и в один миг получали надежду на свободу и на богатство, в то же время мавританские невольники спешили прикрыть песком громадные лужи дымящейся крови, тогда как другие рабы, наряженные подземными богами, увозили с арены целые десятки мертвых тел. Но иногда все эти жестокости не удовлетворяли притупленных чувств толпы; тогда прибегали к необыкновенным битвам: или дрались между собой женщины, карлики, уроды или дрались люди с медведями, львами и другими хищниками, или устраивались звериные травли, в которых участвовало громадное количество животных²⁶⁹. Эти травли отличались не меньшим варварством, как и бои гладиаторов. Вот раздаются звуки охотничьих рогов: хрюкающие кабаны, сначала травимые и измученные охотниками на борзых лошадях, оканчивают жизнь под копьями и петлями арканов, лани с огромными рогами гибнут, загнанные насмерть. Помилованный убийца распарывает длинным ножом брюхо великолепного животного, вырывает у него, еще живого, печень и держа ее в окровавленной руке с торжеством показывает ревущей толпе. Собаки натравливаются на медведей и доводятся побоями до крайней ярости; олени, гонимые горящими смоляными венками, прикрепленными к их рогам, мчатся по арене и в невыносимом страдании разбивают себе голову о каменную стену. Кровожадная толпа, доведенная до исступления, требует все большего и большего²⁷⁰.

Все это так странно, противоестественно, дико, что один современник, выражая весь ужас и удивление при взгляде на эти кровавые игрища, восклицает: «Если обратишь свои взоры к городам, то найдешь шумное многолюдство, более жалкое, нежели всякая пустыня. Готовятся гладиаторские игры, дабы кровью доставить удовольствие прихоти кровожадных глаз. Убивают человека в удовольствие человеку; убийство сделалось обычаем, искусством, наукой: люди не только злодействуют, но и обучают злодействам. Что может быть бесчеловечнее, жесточе? Учат как убивать; и убийцы славны тем, что убивают! Что это такое, скажи мне? Отчего происходит, что отдают себя зверям те, которых никто не осуждал на это? Люди цветущих лет, в блестящих одеждах заживо украшают себя на добровольное погребение, и несчастные еще хвалятся своей гибелью! Вступают в сражение со зверями не за преступление, а по страсти. Отцы смотрят на погибель своих детей; брат с сестрой сидят в партере; сама мать, – что может быть достойнее сожаления? – сама мать покупает для себя место на зрелище, платит за будущие вопли и отчаяние»²⁷¹.

Другой род зрелищ составляли театральные представления в нашем смысле этого слова. Древность знала и драму, и трагедию, и комедию. Истинной отчизной театра был не Рим, а Греция. Одаренное живым нравом, племя эллинов чувствовало себя расположенным и способным к этим подражаниям, этим живым картинам жизни человеческой. Справедливость требует заметить, что первоначальная греческая сцена была далеко не та, какой она стала несколько веков позже. Это было представление, имевшее целью увековечение памяти чего-либо; здесь воспроизводили перед глазами граждан великие события истории, первобытные предания Греции, торжество или несчастья ее первых властелинов. Вращаясь в подобных границах, эти драмы представляли некоторую нравственную пользу, они могли иметь благотворное влияние на дух общества, внушая любовь к Отечеству; а совершенное отсутствие женщин на сцене удаляло самый важный источник опасностей для нравов. Но греческий театр с течением времени начал портиться. Под предлогом исправления недостатков и пороков мастерски рисуя их, комедия, а потом и трагедия, наконец, не останавливаются ни перед каким развратом; театр стал школой в мастерстве разврата. В таком испорченном виде греческий театр переходит в Рим и начинает портить нравы в римском народонаселении. Римская драма ничему хорошему не учила зрителей, высоких чувств в них не возбуждала. Вот как характеризуют римскую драму времен римских императоров, т. е. ту драму, которую застало первенствующее христианство: драма на римской почве упала более, чем другие роды поэзии. Эта драма стала мало-помалу пустым упражнением в декламации, внешняя обстановка брала верх над содержанием. При отсутствии истинных драматических талантов серьезная драма была вытеснена из театра, с одной стороны, сладострастными сценами и соблазнительными пантомимами, а с другой стороны, была обременена вошедшей в моду риторикой. Настоящим образцом этого ложного драматизма были дошедшие до нас трагедии Сенеки (не философа). В этих наводящих дрожь пьесах соединяется фантазия мясника со смешным пафосом паяца, и риторическая гладкость стиха не закрывает напыщенного ничтожества характеров; эти пьесы – жалкая сценическая трескотня²⁷². Таким образом, в тогдашней драме не было ничего эстетического. По меньшей мере, это была пустая забава, бесполезная трата времени. По единодушным свидетельствам древних писателей, содержанием сценических представлений была нечистая любовь и другие пороки. Нравственное чувство оскорблялось и попиралось в тогдашнем театре на каждом шагу. От времен Августа и во все время римских императоров в театре господствовала безнравственность. Театр был школой порока и нравственной испорченности как для актеров, так и для зрителей. В театре рассказывались истории об обманутых супругах, говорилось о прелюбодеянии, об интригах влюбленных, выводились сцены из жизни публичных домов. На сцене представлялись только нецеломудренные жены и изнеженные мужчины. Втаптывалось в грязь все то, что считалось достойным уважения; смеялись над добродетелью, глумились над богами²⁷³. Актер «являлся представителем суеверия, порицателем геройских подвигов, изобразителем убийств, наставником блуда и корыстолюбия, учителем разврата, и, однако же, все восхищались этим». Театры были «аудиториями, где рассказывались срамные ночные дела, где слушатели услаждались произношением гнусных речей»²⁷⁴. На сцене являлись голые купающиеся женщины, плясались сладострастные танцы. Несмотря на то, что актерством занимались лишь люди с самой низкой репутацией, люди потерянные, и те стыдились и краснели, исполняя свою роль перед толпой зрителей²⁷⁵. Оценивая вредное влияние римского театра на народную нравственность, один современник в таких чертах описывает театральные зрелища: «Омерзительные предания об убийствах и кровосмешениях повторяются в живом действии, как события настоящие, дабы учиненное некогда злодейство не вышло из памяти потомства. Преступлениям дают переживать века; всеистребляющему времени не позволяют истреблять память злодейства; пороку не попускают приходить в забвение; давно минувшие мерзости обращаются в живые примеры.

Присутствуя на комических представлениях, одни повторяют пороки, которые им известны из домашней их жизни; другие учатся, как можно быть порочными. Смотря на прелюбодейство, учатся прелюбодейству; открытое потворство злу располагает к порокам, и женщина, пришедшая на зрелище, может быть, целомудренной, выходит из него бесстыдной. Сколько соблазна в телодвижениях комедиантов! Сколько заразы для нравов! Сколько пищи для разврата! Какое противоестественное и непотребное искусство вырабатывается там! Мужчины превращаются в женщин, так что вся честь и крепость пола бесчестится видом изнеженности тела, и чем кто лучше сумеет преобразиться из мужчины в женщину, тем больше нравится; за большее преступление получает большую похвалу, и чем становится гнуснее, тем считается искуснее. Чему не научит подобный человек! Он возбуждает чувство, щекочет страсть, усыпляет самую трезвую совесть доброго сердца; ласкающий порок имеет столько силы, чтобы под внешней приятностью ввести пагубу в человека. Представляют бесстыдную Венеру, неистового Марса; представляют также Юпитера, этого верховного царя вселенной, или, лучше, всех пороков, как он вместе со своими молниями горит страстью земной любви. Может ли тот, кто на все это смотрит, быть человеком честным, целомудренным?! Несчастные! Они боготворят и сами страсти»²⁷⁶.

Третий род зрелищ представляли конские ристалища, лошадиные скачки. Они являли собой самое невинное из числа других языческих развлечений. Но и они с точки зрения высшей нравственности представлялись небезупречными. Они не только вселяли в душу рассеянность, приводили к пустословию и празднословию, но и часто вели к ссорам, раздорам, дракам и даже убийствам. Предводители конских ристалищ делились на партии, всячески домогались первенства над другими партиями, употребляли в дело интригу, старались всячески вредить противоположной партии, вносили в народ распри, убийства, смертоубийства, словом – и они нравственно растлевали общество, хотя и не в такой степени, как гладиаторские игры и театры, более косвенным путем.

Для вождей христианского общества все перечисленные зрелища в особенности потому казались возмутительными, что они были пропитаны языческим религиозным характером. «Театр опирался на храм, а зрелища составляли часть самой языческой религии». Язычники изобрели зрелища, язычники были страстными их любителями; содержание сценических пьес заимствовалось из языческой мифологии; обстановка зрелищ носила отпечаток идолослужения. Один современник, говоря о идолослужебном направлении тех зрелищ, всех вообще, пишет: «Какое зрелище без идола? Какое игрище без жертвоприношения? Какое состязание не посвящено кому-либо из умерших? Идолослужение есть мать всех игрищ. Таким образом, хитрец дьявол, зная, что идолослужение само по себе может показаться отвратительным, соединил его со зрелищами, чтобы заставить полюбить их ради наслаждения»²⁷⁷. В частности, каждое из рассмотренных нами выше родов зрелищ, по свидетельству современников, было связано с языческим поклонением тому или иному божеству. Цирк, где происходили гладиаторские игры, наполнен был языческими изображениями. Он посвящен был Солнцу как божеству. Посреди цирка устраивался алтарь, наверху которого утверждался лучезарный образ Солнца. Цирцею считали учредительницей этих зрелищ. Со всех сторон цирка виднелись образы различных языческих богов. Вот стоят овальные фигуры: это фигуры Кастора и Поллукса; этих близнецов, родившихся от Юпитера, когда он превращался в лебедя. Вот дельфины, посвященные Нептуну. Огромные колонны, поддерживающие статуи, заимствуют свое наименование тоже от языческих богов. Перед этими колоннами утверждены три жертвенника, посвященные трем римским божествам. Театральные зрелища также тесно связывались с языческими верованиями. Театр был посвящен богине Венере, – театральными представлениями хотели воздавать ей честь. «Театр есть собственно храм Венеры». Театр не только был посвящен богине любви Венере, но и богу вина Бахусу. Бахус считался учредителем этого рода зрелищ. Театр, таким образом, есть «чертог Венеры, а вместе и гостиница Бахуса». В театр, так же как и в цирк, язычник являлся не иначе, как по выходе из языческого храма, по изобильном употреблении там воскурений и по орошении жертвенников кровью множества жертв. Зрелища конских ристаний, наконец, также пропитаны были языческим суеверием. Они считались находящимися под покровительством Кастора и Поллукса, а также Нептуна. Колесницы, запряженные четырьмя конями, посвящены были Солнцу, а запряженные двумя – Луне. Возницы при колесницах одевались в накидки различных цветов: белого, зеленого, красного, голубого, которые были посвящены различным богам: Марсу и другим²⁷⁸.

Зрелища были очень популярны в римском народонаселении, толпа охотно посещала их. Они сделались такой же потребностью, как хлеб. Правительство поощряло их и покровительствовало им. В особенности это нужно сказать о гладиаторских играх. Во времена Империи эти увеселения стали неотъемлемым правом столичной черни. Государи обязывали высших сановников периодически давать игры и травли; сами они также были чрезвычайно щедры в этом отношении. Мало-помалу римское общество до того сроднилось с этими зрелищами, что даже гуманные языческие императоры не были в состоянии их ограничить. Так игры, данные императором Траяном после Дунайского похода, отличались беспримерным великолепием и продолжались четыре месяца, в течение которых сражалось до 10 000 человек. Из столицы мода на гладиаторские игры перешла и в провинции. Зрелища производили на толпу глубокое впечатление. Уже одно объявление о представлении приводило ее в чрезвычайное волнение. Громадные массы народа, для которых даже Колизей был тесен, спешили еще ночью к месту боя, происходившего обычно утром. Дурная погода и та не в силах была разогнать этих людей, наряжавшихся и веселившихся как в величайший праздник²⁷⁹. Подобно шумящим горным потокам, низвергающимся в море, отовсюду стремятся народные волны к месту боя: патриции на носилках, клиенты и женщины на особого рода седалищах, юноши верхом на лошадях. Господа, рабы, старики, дети, богатые, даже больные и калеки, забывая в этот день о своих немощах, наполняют улицы и смешиваются с шумящей толпой²⁸⁰. Потрясающим образом действовали на воображение колоссальность и великолепные арены, роскошное убранство богачей и пр. Изумленный взор прежде всего окидывает пространство внизу, где должно происходить побоище; затем поднимается выше по многочисленным уступам сидений, занятых многими тысячами зрителей, явившихся, чтобы присутствовать с необузданным любопытством при сценах беспримерного презрения к жизни и дикой отваги. Треножники, дымящиеся аравийскими благовониями, соединенные между собой гирляндами из роз, украшают колонны и столбы; порталы увенчаны блестящими арматурами из военных трофеев. Сиракузские ковры роскошными складками перекинуты через спинки сидений и рампы и опускаются своей бахромой в бассейны, в которые изливается вода из исполинских львиных голов. Пустых мест не видно²⁸¹. «Надобно сознаться, – говорит христианский писатель III в.²⁸², – что постановка игрищ цирка – действительно великолепнейшее зрелище: доказательством тому служит безмерное количество статуй, несметное число картин, блеск и пышность колесниц, носилок, венков и всяких других украшений. Сверх того, сколько церемоний, сколько жертвоприношений предшествует, сопровождает и оканчивает эти игрища! Сколько движется жрецов, приставов, воинов!» Все это привлекало, завлекало и увлекало толпу. Зрелища пленяли язычника.

Увлекались зрелищами язычники, а за ними, к прискорбию Церкви, и христиане. Живя среди общества язычников, до страсти любивших театр, и часто только что выйдя из этой среды, христиане соревновали язычникам в посещении зрелищ. То необычайное воодушевление, с которым Тертуллиан и св. Киприан писали против зрелищ, остерегая от них христиан, показывает, что для слабых из христиан с этой стороны грозила немалая опасность. Тертуллиан с сожалением заметил, что удовольствия театра имели такую притягательную силу, что ими увлекались не только глупцы, но и мудрейшие люди. Киприан, наблюдая нравы христиан середины III в., писал, что некоторые христиане постыдно, до самозабвения привязывались к зрелищам. Он свидетельствует, что некоторые так страстно любили зрелища, что по выходе из храма устремлялись на них с евхаристическими дарами, которые раздавались для домашнего причащения, но которые они забывали или даже не находили времени занести домой²⁸³.

Так было в III в., когда христиане заботливо избегали язычников и языческих учреждений, когда чистота христианской жизни сохранялась с особенной ревностью, когда, по свидетельству Тертуллиана, истинный христианин тем и отличается от христианина не истинного, что первый не посещал зрелищ. Но что же было позднее? Как стали относиться христиане к зрелищам в то время, когда язычество пало, когда язычество перестало быть для христиан страшным врагом, т.е. с IV века? Зрелища еще более стали интересовать и пленять христиан. По выражению одного новейшего историка, в IV в. «житель Константинополя и Антиохии, двух восточных столиц, оставаясь христианином во всем прочем, готовый на все для защиты христианства, являлся чистым язычником в тот день, когда назначались игры цирка; страсть к удовольствию заставляла его забывать в это время все обязательства религии»²⁸⁴.

Правда, во времена христианских императоров, с IV в., зрелища в некоторых отношениях теряют свой отталкивающий идолопоклоннический характер. Так, теперь запрещены были на зрелищах призывания богов, возлияния в их честь, жертвы в их умилостивление; исчезли в театрах алтари и идолы. Но во всем прочем театры и во времена христианских императоров продолжали удерживать языческую окраску, и очень густую. Трагедия и пантомима, сделавшаяся господствующей в театре, брали содержание для себя, как и прежде, так и в настоящее время из похождений языческих богов и героев. Какие роли на театральных подмостках разыгрывают актеры? Юпитера и Юноны, Марса и Венеры, Плутона и Прозерпины, Аполлона и Дафны, Язона и Медеи, Геркулеса и Тесея и пр. Хоры, сопровождавшие пантомимы и своим пением пояснявшие ход пьесы, что естественно, повторяли имена и сказания из языческой мифологии.

Театры описываемого времени, как почти всегда, были рассчитаны на то, чтобы воспламенять чувственность, будить и поддерживать низкие страсти в человеке; игры цирка по-прежнему ничего другого не внушали, кроме чувства жестокости и бесчеловечия²⁸⁵. Все это шло вразрез со святыми заповедями христианства.

С какой страстью христиане устремлялись на эти зрелища в эпоху Церкви с Константина Великого, об этом засвидетельствовал страстный обличитель христиан IV и V вв. за их приверженность к зрелищам, св. Иоанн Златоуст. По его уверению, христиане шумной, беспорядочной толпой спешили на зрелища, не разбирая дней недели, забывая дни поста; не довольствуясь тем, чтобы побывать в театре один день, туда же стремились и на другой день и увлекали с собой невинных детей. Вот слова Златоуста относительно этого предмета: христиане «побежали смотреть на состязания и впали в такое неистовство, что наполнили весь город непристойным шумом и криком, возбуждающим смех или, лучше, плач. Даже и самого дня вы не постыдились, – обличает он любителей театра, – дня, в который совершилось знамение спасения рода нашего; но в пятницу, когда Господь твой распят за вселенную, когда принесена такая жертва, и отверст рай, и клятва разрешена, и грех уничтожен, в тот день, когда следовало поститься, славословить и возносить благодарственные молитвы, тогда ты, оставив церковь, и жертву духовную, и собрание братьев, и забыв важность поста, отдался в плен дьяволу и повлекся на то зрелище. И недостаточно тебе было одного дня, но и на другой день, когда следовало бы немного отдохнуть от прежнего нечестия, ты опять пошел на зрелище, из дыма бросившись в пламя. Старцы посрамили свои седины, юноши подвергли опасности свою юность, отцы привели туда своих детей, ввергая их в самом начале невинного возраста в пропасть нечестия, так что не погрешил бы тот, кто назвал бы их не отцами, а детоубийцами. Потому в особенности и скорблю я, что ты, находясь в болезни, не чувствуешь, что ты болен и не ищешь врача»²⁸⁶.

После всего сказанного понятно, почему отцы и учители древней Церкви относились к зрелищам с такой неумолимой строгостью. Христианство и театр были вещами несоединимыми!

Различные возражения в пользу театра; разбор их христианскими писателями древней Церкви.

Отцы и учители Церкви первохристианских веков берут на себя священную задачу отклонить частью язычников, а главное самих христиан от всякого посещения и участия в зрелищах. Они хотели отучить человека от пустых развлечений, пораждаемых праздностью, когда всей жизни человеческой недостаточно для того, чтобы приготовить себя к достойному вступлению в Царство Христово. Но эта задача отцов и учителей на деле оказалась нелегкой. Языческий мир слишком сильно влиял на христианское общество, и пастыри Церкви встречали противодействие своим воззрениям там, где меньше всего можно было ожидать этого, – в самих христианах.

Между христианами нашлось немало пустых софистов, которые встретили учение своих пастырей о зрелищах многими возражениями, направленными в защиту зрелищ. Этих возражений не оставляли без ответа отцы и учители Церкви. Возражения эти остаются имеющими значение и для настоящего времени, потому что любители театров защищают себя в своем пристрастии к зрелищам такими же рассуждениями, как и древние христиане, случается – даже буквально схожими.

Некоторые из христиан III в. не только не находили в Св. Писании запрещения ходить на зрелища, но и усиливались отыскать в нем мысли, благоприятствующие их склонностям. «Где, – говорили они, – написано об этом (т.е. против театров)? Где запрещено? Ведь и Илия представляется возницей Израилевым, и сам Давид скакал перед ковчегом; также читаем о гуслях, трубах, тимпанах, свирелях, арфах и хорах. Да и апостол, ополчая нас на брань, предлагает против духов злобы орудия, обыкновенно употребляемые борцами; он же, когда берет примеры от ристалищ, между наградами помещает венцы, – и прибавляли, что само слово театр употребляется в Св. Писании, именно когда апостол говорит о позорище (1Кор. 9, 24). Почему же человеку верующему, христианину, – замечали совопросники, – нельзя смотреть на то, о чем позволительно было говорить в Св. Писании?»

Св. Киприан так отвечает на это возражение в пользу театра: «На это я сказал бы, что подобным людям гораздо лучше вовсе не знать Писание, чем понимать его таким образом, потому что выражения и примеры, которые представлены у апостола для поощрения в евангельской добродетели, обращаются ими к защите пороков, тогда как они изложены в Писании не для того, чтобы приохотить к зрелищам, но чтобы через них душа воспламенялась большим стремлением к предметам полезным, припоминая подобные стремления у язычников к предметам бесполезным. Выражения и предметы, указываемые апостолом, должны побуждать к добродетели, имея в виду божественные награды, потому что из-за тяжести трудов и болезней можно достигнуть вечных выгод. А что Илия представляется возницей Израилевым, в этом нет никакой опоры для посещения цирков, потому что он не ристал ни в каком цирке. И что Давид плясал перед лицом Божьим, это нисколько не оправдывает верных христиан, присутствующих в театре, потому что он не употреблял при этом бесстыдных телодвижений и его пляска не была страстным греческим танцем. Гусли, трубы, свирели и арфы у Давида воспевали Бога, а не идола». Неупоминание в Св. Писании запрещения зрелищ, пишет далее Киприан, не означает позволительности посещать зрелища. «Щадя стыдливость, – замечает св. отец, – Писание потому особенно и запрещает что-либо, что совсем умалчивает о нем. И о том, о чем умолчано, говорит вместо заповедей и разум, и строгий взгляд на дело»²⁸⁷.

Другие поклонники театральных удовольствий настойчиво и решительно требовали доказательств против театров, какие бы находились в Св. Писании, – требовали «точных слов Писания», запрещающих зрелища; без этого им казалось неосновательным отказываться от того, что не запрещено Богом. Это были привязчивые буквалисты, которые на место духа Писания ставили букву его. Они не столько сами хотели выйти из сомнения, сколько других хотели поставить в затруднение и в этом находить свое торжество. Отвечать убедительно таким лицам было невозможно, коль скоро Писание молчит о зрелищах. И учитель Церкви Тертуллиан, которому приходилось иметь дело с такими притязательными христианами, мог отвечать только косвенным указанием на непозволительность театра для христианина, по учению Писания. Тертуллиан пишет: «Правда, что мы не находим буквального запрещения не ходить в цирк, в театр, на ристалище, подобно тому как имеем повеление не убивать, не поклоняться идолам, не красть, не прелюбодействовать (Исх. 20). Но мы встречаем достаточное на этот счет запрещение в начале первого псалма Давида: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе»«. Хотя пророк Давид тут, по-видимому, говорит собственно о праведнике, не принимающем участия в нечестивом совете иудеев, беспрестанно возмущавшихся против Господа своего, но Св. Писание заключает в себе многие смыслы. Поэтому слова Давида могут прямо относиться к запрещению присутствовать на зрелищах. И в самом деле, наименование совет нечестивых разве не приличествует бесчисленному собранию язычников на зрелищах? Слово Давида, по Тертуллиану, имеет большое отношение к зрелищам. В амфитеатре устроены, по его толкованию, пути или проходы, чтобы смотреть на зрелища: путями называется множество ступеней, разделяющих народ от патрициев; а места, где роскошно лежат сенаторы, называются седалищами. Общую мысль пророка можно прилагать и к частному случаю, – нечестивому собранию на зрелищах»²⁸⁸.

Нужно сказать, что была особая причина, вследствие которой ни в Ветхом, ни в Новом Завете не встречается прямых заповедей относительно зрелищ. В Ветхом Завете нет упоминаний потому, что иудеи не знали театров. А в новозаветном Писании нет указаний на театры потому, что новозаветные писатели не имели поводов и достаточных побуждений говорить о них, обличая вообще свойственные язычникам пороки.

Новый вид защитников театра представляли те, кто, являя собой людей, отличавшихся широтой воззрений, хотели находить оправдание театральных зрелищ в идее о творческой благости Господа. Это были чистейшие софисты, которые едва ли чистосердечно верили тому, что они говорили. Они просто хотели злоупотреблять религиозными понятиями. Недаром Тертуллиан называет это возражение «пустым предлогом, хоть и приводимым очень многими». «Бог, – говорили подобные диалектики, – сотворил все вещи в мире и отдал их в дар человеку. А так как все вещи суть благо, потому что Создатель их существенно благ, то в число этих вещей надобно включить и все то, что относится к зрелищам; каковы суть: цирк, львы, сила телесная, приятность голоса. Нельзя почитать противным воле Божьей то, что Сам Он сотворил. Стало быть, служители Божьи не должны избегать того, чего Господь их не ненавидит. Таким образом, нельзя утверждать, чтобы Господь осуждал амфитеатры, потому что Им сотворены и камень, и цемент, и мрамор, и колонны». В ответ на эти возражения Тертуллиан раскрывает мысль, что все вещи, сотворенные Богом, могут быть и благом, но могут быть и злом, смотря по тому, во благо или во зло употребляет их человек. «Столько дурных дел, – говорит Тертуллиан, – строго запрещаемых самими язычниками, не производится ли посредством тех же вещей, которые создал Бог? Хотите ли совершить убийство, – вы можете избрать для того или меч, или яд, или волхвование. Но меч, равно как и ядовитые травы, и злые ангелы, не творения ли Божьи? Думаете ли вы, однако же, что Бог произвел эти твари на тот случай, чтобы умерщвлять людей? Равным образом, кто сотворил золото, серебро, медь, слоновую кость, дерево и все другие вещи, из которых делаются идолы, и кто произвел металлы, как не Тот, Кто создал землю? Но для того ли дал Он им существование, чтобы люди боготворили их вместо Него? Вещи, служащие к оскорблению Бога, созданы от Него же, но употребление, делаемое из них для оскорбления Бога, не есть уже дело Божие»²⁸⁹.

К разряду подобных же софистических возражателей в пользу театров относились и те из плотских христиан, которые строили ложный силлогизм: что не причиняет нечистоты Божеству, то не оскверняет и человека. Бог же с высоты небес смотрит на зрелища, следовательно, они позволительны людям. – Это были, очевидно, люди, у которых язык был остер, но христианских чувств было очень немного. «Недавно, – пишет Тертуллиан, – слышал я человека, рассуждающего следующим образом: не только солнце, но и Сам Бог смотрит комедию, на сражение гладиаторов, на прочие игры²⁹⁰ и от этого не получает никакой нечистоты». Это возражение церковный учитель очень искусно обращает против самих же совопросников. Он дает им знать, что тем хуже для тех, кто утверждает это, если Бог взирает на человеческие увеселения. «Если бы Бог не взирал на наши преступления и позорные дела, то, может быть, не подвергались бы мы тогда и строгости суда Его. Но увы! Он видит их. Он не может не видеть наших грабежей, наших обманов, наших прелюбодеяний, наших неправд, наших зрелищ; потому-то мы и не должны на этих последних присутствовать, чтобы не увидел нас Тот, Кто все видит».

Являлись еще возражатели в пользу своих склонностей к театру, но это были в сравнении с прежними возражателями люди скромные. Они не столько оспаривали мысль о запрещении театра для христианина, сколько просили разрешить и позволить им пользоваться подобными удовольствиями. Они не осмеливались доказывать, что театры по своему характеру вполне приличны для христиан, но они утверждали, что если присутствовать на зрелищах со страхом Божьим, то греховное не пристанет к человеку. Эти люди рассуждали так: «Нет ничего противного религии в том удовольствии, которое дается для глаз и слуха. Бог не может, – замечали они, – оскорбляться таким увеселением, среди которого человек сохраняет страх и должное почтение к Господу своему»²⁹¹. Тертуллиан называет подобное умствование «мечтой» и все сочинение свое «О зрелищах» направляет к тому, чтобы доказать, что нельзя служить двум господам: и Богу, и зрелищам. Один из самых сильных аргументов против театров он указывает в обетах, даваемых христианином на таинстве крещения. «Вступая в крестную купель, – пишет он, – мы исповедуем христианскую веру и вместе с тем торжественно обещаем отречься от сатаны и всех дел его. Где же дьявол более господствует со своими сообщниками, как не в идолопоклонстве? Не тут ли престол нечистого духа и седалище злочестия? А между тем, все устройство зрелищ основано на идолопоклонстве»²⁹². И для того времени, когда писал Тертуллиан, он был вполне прав в этих своих суждениях. Возражатели, при виде этого рассуждения, должны были оставаться безмолвными.

Другие доводы в защиту зрелищ опирались не на религиозных основаниях, как это мы видим у совопросников, с которыми христианские писатели имели дело доныне, но на основаниях и соображениях чисто человеческих, мирских. Они возражали с точки зрения, так сказать, общественного права. Эти развивали мысль, что нет ничего дурного смотреть на гладиаторские игры, – речь исключительно о них, – где подвергаются смерти люди преступные, заслуживающие законной казни. Ответ Тертуллиана прекрасен, он дышит всей полнотой христианской гуманности. «Что злодеи должны быть наказываемы, – говорит он, – кто станет о том спорить, исключая самих злодеев? Я согласен с этим; но согласитесь же и с тем, что доброму человеку нельзя любоваться казнью человека злого: он скорее должен скорбеть о том, что подобный ему человек имеет несчастье впасть в преступление, заслуживающее строгого наказания!» Кроме того, Тертуллиан не соглашается с общей мыслью, заключающейся в возражении, что для гладиаторских игр употребляются одни преступники. Он спрашивает: «Впрочем, можно ли ручаться за то, чтобы одни только виновные предавались на растерзание зверям? Не случается ли, что и невинные к тому приговариваются или по злобе судьи, или по небрежности адвоката, или по неправильности судопроизводства? Нет сомнения, что из числа гладиаторов есть и невинные люди, приносимые в жертву удовольствию публики». (Так случалось, например, с христианами во время гонений.) Были и еще иные защитники театров с мирской точки зрения, с которыми вступает в состязание Тертуллиан. Их позволительно называть светскими фатами. Они указывали на театр как на училище изящных манер; они утверждали, что театры существуют «для научения вежливости и науки жить в свете». Таким христианский писатель отвечает кратко, но умно. «Нам, христианам, надлежит презирать эту светскую науку, которая есть безумие перед Богом». «Разве ты можешь восхищаться наукой, выдуманной празднолюбивыми греками, подделывать или подкрашивать свое тело на манер чучел, как бы для того, чтобы изменить то тело, которое Бог нам даровал? Нет!» Тертуллиан стоит за естественность в манерах человека, в противность всякой театральной искусственности.

«Итак, – заключает Тертуллиан разбор возражений о театре, – не легковерна ли, не жалка ли отговорка людей, желающих под пустыми предлогами уверить себя, что подобные удовольствия им не запрещаются?»

Мнения языческих писателей о театре. – Общая черта в зрелищах, осуждаемая христианскими писателями. – Мысли св. отцов и учителей Церкви о гладиаторских играх. – Суждения их о разного рода театральных представлениях. – Взгляд их на конские ристалища. – Какие зрелища достойны христианина?

Приступаем к главной задаче нашего очерка – к изложению мыслей св. отцов и учителей Церкви о зрелищах. Их суждения относительно этого предмета сводятся к тому, чтобы побудить верных сынов христианского общества удаляться зрелищ. Мысли решительны и строги.

Тем не менее, воззрения их на это дело не следует считать излишне строгими, излишне требовательными. Потому что и лучшие из языческих писателей с неприязнью смотрели на театр, не верили в благодетельное действие его на общество. Знаменитый философ Платон, начертывая в своих сочинениях идеал образцового государства, не дает в этом государстве места ни комедии, ни трагедии, так как они представлялись ему опасными как для актеров, так и для зрителей. Само искусство комедианта, по его мнению, вводит в человеческую жизнь элемент пустоты, недостойной человека и прямо противоположной простоте нравов. Он боялся, чтобы желание представлять человеческие страсти не породило желания развивать в душе то, что на сцене стараются представить словами и действиями. Театр, по нему, возбуждает в трагедии слабую и чувствительную сторону нашего существа, льстит (в комедии) желаниям человека издеваться над другими. Он заключает поэтому, что зрелища могут только поддерживать и увеличивать то, что есть в нас самого дурного. Аристотель считает театр опасным, по крайней мере, для юношества. Римский писатель Цицерон тоже не очень одобрительно смотрел на театр. Он говорил: «Если бы мы не одобряли преступлений, то комедия не могла бы существовать». Несколько веков позже император Юлиан говорил о зрелищах с ужасом и презрением и запрещал языческим жрецам присутствовать на них. Римские поэты также считали действие театра вредным. Овидий, не будучи строго нравственным поэтом, однако, говорит: «Что другое видим здесь, – речь идет о комедии, – как не преступление, одетое в нарядную одежду? Отец и дети, мать и дочь, важные сенаторы услаждаются зрелищем, устремляют свои глаза на бесстыдную сцену, настраивают уши для слушания соблазнительных стихов. Чем более поэт способен портить нравы, тем лучше он награждается; правительство осыпает золотом преступления автора»²⁹³.

Следовательно, если христианские писатели осуждают театр, то они в этом случае идут рука об руку с лучшими людьми в язычестве, людьми беспристрастными, поскольку театр есть чисто языческое явление.

Воззрения св. отцов и учителей Церкви на зрелища отличаются многосторонностью, глубоким психологическим анализом, строгой верностью евангельскому духу, убедительностью для всех времен.

Общую мысль о несообразности с достоинством христианина посещать зрелища прекрасно раскрывает Тертуллиан, когда показывает, как много развлечение какими бы то ни было зрелищами вредит собранности духа, бдительности над собой, какие требуются от христианина. Вот его суждения: «Бог повелевает нам чтить Св. Духа со всяким смиренномудрием, кротостью и долготерпением, тщящеся блюсти единение духа в союзек мiра (Еф. 4, 2–3); напротив, строго воспрещает оскорблять того же Духа Св., говоря: всяка горесть, и гнев, и ярость, и клич, и хула, да возмется от вас со всякою злобою (Еф. 4, 31). Каким же образом согласить все это с зрелищами, тревожащими и так сильно возмущающими дух наш? Где удовольствие, там и страсть, без чего всякое удовольствие неприятно; а где страсть, там и соревнование. Соревнование же приносит с собой ссоры, споры, гнев, бешенство, огорчение и все другие подобные страсти, ничего общего не имеющие с обязанностями нашей религии. Положим, что кто-либо мог бы присутствовать на зрелище, соблюдая степенность и скромность, приличные его званию, летам, характеру; но и тут весьма трудно душе пребывать спокойной и не чувствовать смятения или тайного какого-либо волнения. Нельзя быть на этих увеселениях, не имея в себе какой-либо страсти, и нельзя иметь страсти, не почувствовав производимого ей на душу действия. С другой стороны, если нет страсти, то нет и удовольствия, и тогда человек остается в печальной беполезности, находясь там, где нечего ему делать. Вообще всякое суетное бесполезное деяние кажется неприлично для христиан. Человек сам себя осуждает, поступая заодно с людьми, которым не хочет быть подобен. Для нас не довольно того, чтобы не делать зла; нам не должно иметь общения с теми, кто его делает»²⁹⁴.

Теперь изложим, как смотрят христианские писатели в частности на тот и другой род зрелищ, наиболее распространенных в то время в Римской империи, – на гладиаторские игры, комические и трагические представления, конские ристалища, – какими доводами хотят они предостеречь и удержать христиан от посещения подобного рода зрелищ.

Как смотрят христианские писатели древней Церкви на гладиаторские игры? Несоответствие между христианским призванием и зрелищем этих игр ясно бросается в глаза. Прежде всего, по их воззрению, эти игры поселяли в душе христианина пустоту, рассеянность, давали повод к празднословию, шумным неприличным восторгам, а затем к ссорам и распрям. Тертуллиан пишет: «Когда нам запрещено предаваться ярости, то с тем вместе запрещены для нас и всякого рода зрелища, особенно цирк, где ярость главнейше господствует. Посмотрите на народ, спешащий вне себя к тому месту, где будет происходить зрелище; посмотрите на него, в каком он находится смятении, волнении, одурении, выжидая нетерпеливо, кто останется победителем. Что-то претор замешкался. Зрители как бы сами привлечены к жребию. Каждый рассказывает свои бредни. Судите о их безумии по их рассказам. Каждый пересказывает соседу своему то, что сам сосед уже видел. Это какое-то ослепление. Потом начинают горячиться, беситься, ссориться, творить все то, что строго запрещено ученикам Бога мира. Сколько они произносят проклятий, сколько делают обид ближнему без всякого оправдания, сколько воздают похвалы и одобрения недостойным! Но какой пользы зрители могут ожидать для себя, когда находятся вне себя? Они скорбят о несчастье других, радуются счастью других: все, чего они желают, все, что клянут – их не касается. Их пристрастие суетно, ненависть несправедлива. Если какой-либо из буйных поступков позволителен христианам, то он позволителен им и в цирке; если же всюду запрещен, то запрещен и там»²⁹⁵. Гладиаторские игры, далее, по тому же Тертуллиану, производят в человеке путаницу нравственных понятий; мысли о правосудии, человеколюбии извращаются, чувство сострадания получает ложное представление. Человек вовсе теряет себя. Что видел зритель в цирке? «Кто за долг себе поставляет укрощать буйных людей, тот одобряет атлетов, когда они на позорище друг другу наносят кровавые раны. Кто ужасается, глядя на труп человека, умершего обыкновенной смертью, тот в амфитеатре находит удовольствие пресыщать свои взоры, смотря на тело, члены которого, изорванные в куски, плавают в излившейся из него крови. Кто по обязанности своей (судьи) должен присутствовать в амфитеатре для наказания человекоубийцы, тот сам ведет туда на убой жалкого раба (невинного), погоняя его палочными ударами (т. е. таковой сам является человекоубийцей). Кто хочет и требует, чтобы каждый убийца был предан казни на растерзание льву, тот просит о даровании свободы гладиатору в награду за то, что он вышел из сражения победителем; в случае же его смерти, изъявляет о нем чувствительное сожаление и сострадание, хотя сам же был орудием его смерти и не оказал к нему с самого начала ни малейшего человеколюбия». Цирк, далее, неприличен христианину потому, что он воспитывает в душе грубые инстинкты, приучает к жестокости и свирепости. Св. Киприан, еп. Карфагенский, пишет: «Для казни человека выкармливается дикий зверь, чтобы он как можно свирепее неистовствовал перед глазами зрителей; искусник учит зверя, который, может быть, был бы гораздо смирнее, если бы хозяин не учил его свирепствовать. Таким образом, в числе удовольствий предлагается смерть некоторых, чтобы посредством кровавого зрелища научиться жестокости, как будто мало у человека своего собственного неистовства, чтобы не учиться тому публично»²⁹⁶. Цирки, по учению христианских писателей, внушают человеку чувство кровожадности, извращают совесть. Эти писатели, с точки зрения евангельского закона, прямо объявляют убийцами тех, кто с удовольствием и наслаждением смотрит на смерть себе подобных. Глубокой прочувствованностью отличаются слова Лактанция, писателя конца III и начала IV в., сказанные по этому поводу. «Кто с удовольствием смотрит, когда умерщвляется человек, тот оскверняет свою совесть, хотя бы этот человек был действительно достоин смерти и осужден на казнь по закону. Он почти столько же виновен, как если бы принимал участие в убийствах, тайно совершаемых. Подобного рода люди называют игрищами те упражнения, где проливается кровь. Одни до того лишены чувства человеколюбия, что думают играть и веселиться, умерщвляя других людей. Они, без сомнения, виновнее тех самых, пролитием крови которых наслаждаются. Желал бы я, чтобы мне кто сказал, имеют ли жалость и правосудие те, кто не только позволяют выводить на смерть людей, просящих у них пощады, но будучи недовольны ранами, им причиняемыми, и кровью, из их ран текущей, требуют, чтобы они были добиты насмерть; а чтобы кто не спасся, притворяясь мертвым, вопиют, чтобы были заколоты бедняги, лежащие на земле и покрытые язвами. Они сердятся, когда гладиаторы долго сражаются, не умерщвляя себя, и как бы томясь жаждой крови, кричат, чтобы были приведены другие, посильнее. Этот жестокий обычай отнимает всякие чувства человечности. Кто прилепится к нему, тот не щадит уже невинных и весьма рад видеть, чтобы со всем светом поступали бы таким же образом, как с преступниками. Желающие идти по пути правды должны всемерно остерегаться принимать участие в этих публичных убийствах»²⁹⁷. Представляя себе всю несоизмеримость обязанностей христианина и пристрастия к посещению цирков, воодушевленный Тертуллиан молит и Бога, умолял и христиан: Того, чтобы Он отнял у них желание бывать на подобных зрелищах, – этих, чтобы они помнили, что они слуги Господни, а театр – храм дьявола. Приведем внушительные слова Карфагенского учителя. Он спрашивает: «Смотря на двух атлетов, окровавливающих друг друга ударами, удобно ли вспоминать сделанное нам запрещение воздавать злом на зло? Можно ли научиться кротости и человеколюбию и услаждаться видом людей, терзаемых медведем, или видом двух гладиаторов, сцепившихся один с другим и обтирающих кровь? Боже милосердный! Избавь служителей Твоих от пожеланий участвовать в столь гибельных увеселениях! О, братья любезные! Вникните, что мы делаем, переходя из церкви Божьей в храм дьявола, из священного места в злочестивое место, из сияния небес, так сказать, в тину земную. Руки, поднимаемые к Господу, спустя минуту утомляем мы на одобрение шутов; устами, произносившими аминь при совершении богослужения, восхваляем мы гладиатора в амфитеатре». Таким образом, предписаниями христианских писателей вход в цирки на гладиаторские игры совершенно загражден последователям Христа.

Столь же сильные порицания и осуждения заслуживают со стороны св. отцов и учителей Церкви и театральные представления в истинном смысле этого слова, разыгрывание разных комедий, трагедий, опереток, а так же игры гимнастов, вычурная виртуозность музыкантов и танцы. Вход христианам на подобные зрелища древние христианские пастыри совершенно не допускают. Киприан Карфагенский своим пасомым прямо объявлял: «Говорю: непозволительно верным христианам, совершенно непозволительно ни присутствовать на зрелищах, ни быть вместе с теми, кого Греция посылает всюду для увеселения слуха, выучив их разным пустым искусствам»²⁹⁸. Борьба Церкви со сценическими представлениями шире и разнообразнее, чем с гладиаторскими играми. Почти каждый знаменитый писатель в древности не упускал случая сказать сильное слово против них. Много глубоких и прекрасных мыслей высказано ими по этому поводу. Такая упорность борьбы, вероятно, зависела от того, что этот род зрелищ наиболее соблазняет христиан; этим последним они казались, вероятно, невинными в сравнении с гладиаторскими играми, а потому на них ходили с меньшей разборчивостью. Мысли отцов и учителей Церкви по поводу сценических представлений замечательны в том отношении, что они с полной правдивостью могут быть повторены и по поводу современных театров.

Прежде всего, христианские писатели порицают театральные представления за то, что в них, кроме пустоты и суетности, ничего нельзя встретить. Критика театров св. Киприаном с этой стороны особенно разностороння и строга. Его описания не чужды справедливой иронии. «Вот один из них (комедиантов), – говорит Киприан, – подражает военному шуму трубы; другой, надувая флейту, извлекает из нее печальные звуки; а тот, схватив с усилием в легкие дыхание и состязаясь с хорошим и звучным человеческим голосом, перебирает отверстия флейты и, то сдерживая дыхание, то втягивая его внутрь и потом выпуская воздух через известные щели инструмента, и затем прерывая звук на известном колене, неблагодарный Художнику, который дал ему язык, силится говорить пальцами! А что сказать о комических бесполезных усилиях, о великих неистовствах трагической речи, о напряжении нервов во время крика? Хотя бы все это и не было посвящено идолам, и тогда верные христиане не должны бы ни посещать этих зрелищ, ни смотреть на них; потому что хотя бы во всем этом и не было бы прямого преступления, однако все же здесь есть величайшая и вовсе неприличная верным пустота. Не явное ли безумие тех, которые людям праздным доставляют занятие бить себя, и которых первая победа состоит в том, чтобы выказать несвойственную человеческому желудку алчбу? Несчастное лицо подставляется под удары. К вышесказанному бесстыдству принадлежат и другие, одинаковые по достоинству. Вот человек, у которого переломаны все члены; вот муж, изнеженный и расслабленный более, чем женщина, искусник объясняться жестами; и из-за одного этого, не то мужчины, не то женщины, приходит в движение весь город»²⁹⁹. Тертуллиан, со своей стороны, также находит много мелочного, тщеславного, суетного в обстановке театральных представлений. Зрители, мужчины и женщины, являются «в театр в блестящих и чрезвычайных украшениях; между ними ведутся разговоры, сообразно с местом, не отличающиеся скромностью. Прибавьте к этому, – замечает он, – что первая мысль при входе на зрелище состоит в том, чтобы других посмотреть и себя показать». «Благоговея к религии, – внушительно говорит Тертуллиан, – ты не станешь одобрять безумного бега и бешеных схваток, сопровождающих игру в диск, равно как и других телодвижений, одно сумасбродней другого».

Итак, по учению христианских писателей, посещение театров есть занятие пустое, суетное, несообразное с высотой человеческого призвания. Но этим указана лишь малая часть того вреда, который приносит театр христианину. Театр, по воззрению христианских учителей, пагубен потому, что он учит распутству, разжигает сладострастие, приводит к бесстыдству. Эту мысль, главным образом, и развивают христианские пастыри, обличавшие театральные представления.

Начнем с Тертуллиана. Этот древнейший порицатель театра исполнен решительного негодования на сценические представления. Он рисует перед нами театр, каким он был в его время (нач. III в.), не находя в нем ничего другого, кроме безнравственности, и оценивает его влияние на душу зрителя.

«Вероятно ли, чтобы христианин-беглец (он не хотел признать и христианином того, кто посещал театр) действительно помышлял о Боге в такое время и в таком месте, где ничто не напоминает ему присутствия Его?» – спрашивает он у любителя театра и отвечает отрицательно. «Нам велено отрекаться от всякого рода нечистоты, – пишет Тертуллиан, – стало быть, для нас должен быть заперт и театр, который составляет, так сказать, седалище бесстыдства, где ничему иному нельзя научиться, как только тому, что повсеместно не одобряется. Величайшая прелесть театра состоит обыкновенно в представлении всякого рода позора. Позор этот выводит на сцену тосканец своими нескромными телодвижениями, или комедиант, переодетый в женскую одежду, своими пантомимами, посредством гнусных непристойностей, которым приучил он свое тело с самого детства, дабы подавать другим пример бесчинства»³⁰⁰. «Два богомерзких божества, Венера и Бахус, покровительствуют как действиям театра, так и над театром, наблюдая и за гнусностью жестов, и за другими развратными телодвижениями, чем наиболее отличаются актеры в комедии. Эти последние в жалком своем ремесле вменяют себе как бы во славу жертвовать своей совестью Венере и Бахусу, представляя или ужасное распутство, или самое грубое сладострастие»³⁰¹. «Что же происходит отсюда? Вот что. Кто на улице посовестился бы приподнять одежду, чтобы справить свою нужду, тот в театре становится столь бесстыден, что без всякого зазрения перед всем светом обнажает такие части тела, которые наиболее должен был бы скрывать. Кто перед дочерью своей не смел бы произнести ни одного неблагопристойного слова, тот сам ведет ее на комедию, чтобы она слышала самые скверные речи и видела всякого рода неприличные коверканья». Вообще, по Тертуллиану, театр представлял так много дурного, что скромность не позволяла и высказывать всего. «Я лучше хочу ни о чем не говорить, нежели приводить иное на память». Не делает исключения Тертуллиан и для трагедии, когда говорит о вреде театральных представлений. «Комедия есть, так сказать, – пишет он, – школа нечистоты, а трагедия учит только жестокости, злочестию и варварству. Будьте уверены, что рассказ о постыдном деле столько же опасен, как и само дело». «Сверх того, – говорит Тертуллиан, описывая на этот раз театральную публику и нравы, – известные бесстыдницы, позорящие тело свое перед обществом, не бывают ли в театре тем несноснее, что показывая в других местах свою гнусность одним мужчинам, тут обнаруживают ее перед другими женщинами, от коих всегда стараются скрываться? Они тут являются перед всем светом, перед людьми всяких лет, звания и достоинства. Публичный глашатай провозглашает этих блудниц во всеуслышание тем, которые слишком хорошо их знают. Вот, говорит он, ложа такой-то: чтобы видеть ее, надобно всем пожертвовать, она имеет такие-то и такие-то качества... Но прейдем в молчании все подобные гнусности, которые должны бы быть погребены под непроницаемым мраком, дабы не осквернять и дневного света. Зачем смотреть на то, что запрещено нам делать? Почему вещи, оскверняющие человека языком, не могут осквернять его очами и ушами, тогда как очи и уши суть, можно сказать, преддверие души нашей? Таким образом, театр непременно должен быть возбранен»³⁰².

Будучи беспристрастным наблюдателем и описателем театра, Тертуллиан не умалчивает, что были и такие пьесы, которые отличались скромностью и не имели безнравственного характера; но и против подобных пьес он не мог не предостерегать простодушных. Вот его внушения: «Положим, что на зрелищах происходят иногда вещи в самом деле приятные, простые, скромные, не бесчестные; но вспомни, что обыкновенно яд смешивается не с желчью, а со сладкими и вкусными жидкостями. Так всегда поступает дьявол; он укрывает смертельный свой яд в яствах наиболее приятных и лакомых. Обращай внимание не столько на удовольствие, сколько на опасность, неминуемо сопряженную с этим удовольствием»³⁰³.

«Нужны ли еще доказательства, – заканчивает свою речь против театра Тертуллиан, – для убеждения истинных служителей Божьих, возгнушаться всем тем, что принадлежит к зрелищам, так как все это противно божественному их Учителю».

Другой писатель середины III в. св. Киприан, еп. Карфагенский, восстает против театра с неменьшей силой. Он оценивал по их нравственному влиянию не одни комедии и трагедии, но и все другие представления, какие давались на театральных подмостках. Все они, по Киприану, ведут к одному и тому же – нравственному растлению. Предостерегая христианина от удовольствий, доставляемых театром, Киприан пишет: «Когда я коснусь бесстыдных шуток сцены, то мне стыдно и передавать о том, что там говориться, стыдно и осуждать то, что там делается, осуждать строфы из басен, хитрости прелюбодеев, бесстыдство женщин, шутовские игры гнусных скоморохов, даже самих почтенных отцов семейств, то приходящих в оцепенение, то высказывающих любострастие, во всем оглупевших, во всем бесстыдных. И несмотря на то, что негодяи (комедианты), не обращая внимания ни на происхождение, ни на должность, никому не дают в своих словах пощады, – несмотря на это, все спешат на зрелище. Находят удовольствие в том, чтобы видеть общее безобразие. Сходятся в этот дом публичного бесстыдства, в это училище непотребства для того, чтобы и тайно совершать то, что изучается публично; среди самих законов учатся тому, что воспрещается законами. Какая срамота в самих состязаниях! Мужчина лежит под мужчиной, бесстыдно обнявшись и сцепившись друг с другом. Высматривают, кто победит, но, прежде всего, побежден уже стыд. Вот, один, нагой, скачет перед тобой; другой с напряженным усилием бросает вверх медный шар; не слава это, а безумие». «Даже те из женщин, которых несчастье довело до рабства непотребству, в публичном месте скрывают свое распутство и предаются наслаждению похотью только тайно; стыдятся показать себя открыто даже те, которые продали свой стыд! А между тем, такое же публичное позорище совершается перед очами всех, и совершающие это опережают непотребство бесчестных женщин. Допытались даже, как бы совершать любодеяние на глазах других!» «Потому-то верующие христиане, – внушает св. отец, – должны убегать от этих столь пустых, пагубных и нечестивых зрелищ: надо блюсти от них и зрение наше, и слух. Мы скоро привыкаем к тому, что слышим и видим. Ум человеческий сам по себе склонен к порокам. Что же он сделает сам с собой, если будет иметь скользкие образцы чувственной природы, которая охотно предается пороку? Да, нужно удалять душу от всего этого». «Что делает на этих зрелищах христианин, верующий, которому непозволительно и помышлять о пороках? Какое удовольствие находит в изображениях похоти, способных довести его до того, что и сам потеряв здесь стыд, сделается более отважным на преступления? Приучаясь смотреть, он приучается и делать»³⁰⁴.

Христианский писатель начала IV в. Лактанций, сравнивая гладиаторские игры и театр по их влиянию на нравственную природу человека, более вредным считает влияние театра. Этот талантливый писатель в немногих словах, в которых он выражает свой взгляд на театр, высказывает много тонких наблюдений и глубоких соображений. «Не знаю, – пишет он, – разврат театральный не преступнее ли разврата, происходящего от зрелища сражений. Комедия чаще всего представляет более распутных молодых девиц, подвергшихся соблазну, нежели женщин замужних, преданных любви. Чем с большим искусством и приятностью поэты описывают эти беспорядки, тем глубже их мнения укореняются в уме, и тем сильнее их заблуждения запечатлеваются в памяти. Трагедии не заключают в себе ничего иного, кроме отцеубийств и прелюбодейств злых государей. Бесстыдные телодвижения актеров внушают одно сладострастие. Представляя мнимые блудодеяния, они учат творить их действительно. Каких впечатлений не оставляют эти грязные представления в уме молодых людей, когда они видят, что весь свет присутствует там без зазрения совести! Вожделение, входящее скорее через глаза, нежели через другие чувства, зажигается в их сердце. Они одобряют мерзости, смеясь над ними; после чего как молодые люди, чью невинность не должно развращать, так и старики, которые не в состоянии уже грешить, возвращаются домой еще более развратными, нежели когда отправлялись в театр. Следовательно, – заключает христианский учитель, – надо избегать всякого рода зрелищ, дабы они не вселяли беспокойных волнений в души и дабы прелести сладострастия не отвлекали нас от служения Богу и от исполнения добрых дел»³⁰⁵. Таким образом, и по воззрению этого писателя театр служит одному развращению нравов.

Церковные писатели IV и V в. говорят о театре с таким же негодованием, как и писатели более ранние, и это совершенно естественно. Хотя с началом IV в. государственная власть переходит в руки христианских императоров, однако же театры, как мы заметили об этом в свое время, мало чем улучшились в сравнении со временами языческих императоров. А христиане со своей стороны не только избегали театров, но еще более пристрастились к ним. В этом отношении они ничем не отличались от язычников. Из писателей IV в. приведем воззрения на театр св. Василия Великого и св. Кирилла Иерусалимского. Их основная точка зрения на предмет остается той же, какой она была у прежних церковных учителей. По суждению св. Василия, театр есть «училище распутства». «Есть города, – говорит он, – в которых жители с раннего утра до глубокого вечера насыщают взоры всякого рода представлениями кудесников, и сколько ни слушают каких-нибудь нескромных и неблагочинных песен, от которых в душах зараждается много бесстыдства, однако, не могут их наслушаться. Многие даже почитают таких людей счастливыми, потому что они, оставив торговлю или занятие ремеслами, необходимыми в жизни, в праздности и забавах проводят определенное им время жизни, не зная, что позорище, обильное нескромными зрелищами для присутствующих в нем, служит общим и народным училищем распутства, и что самые стройные звуки свирелей и блудные песни, запечатлевшись в душах слушателей, не побуждают ни к чему иному, как только к бесчинству»³⁰⁶. Внушения св. Кирилла относительно театра кратки. Обращая речь к новообращенному христианину, он так убеждает его: «Не будь страстным любителем зрелищ, где увидишь непотребства лицедеев, производимые с оскорблением и всяким бесстыдством, и неистовые пляски женоподобных мужей. Страсть к зрелищам есть дьявольская гордыня»³⁰⁷.

Бурным потоком льются обличения у св. Иоанна Златоуста (конец IV и начало V в.), когда он говорит против зрелищ и именно театра. Он видел, как христиане все более и более соблазняются театром, и это побуждает его к сильному порицанию склонности к зрелищам. Златоуст не вдается в подробные описания характера сценических представлений, как это делали обличители театра III в. – он проницательно всматривается в душу любителя театров, разбирает впечатления, производимые им на нее, указывает вредный характер этих впечатлений и раскрывает все следствия их для семейной жизни. «Какое же, скажешь, здесь нечестие? Ты наполнен прелюбодеяния, – отвечает славный оратор, – и спрашиваешь: какое нечестие? Или ты не слышал слово Христа: иже воззрить на жену, ко еже вожделети ю, уже любодейсшвова с нею в сердце своем (Мф. 5,28)? А что если я, скажешь, буду смотреть не ко еже вожделети? Но как ты можешь убедить меня в этом? Кто не воздерживается от того, чтобы смотреть, но прилагает к этому такое усердие, как тот может после созерцания оставаться чистым? Разве тело твое – камень? Разве оно – железо? Ты облечен плотью человеческой, которая быстрее соломы воспламеняется от похоти. И что я говорю о зрелище? Часто и на площади, встретившись с женщиной, мы смущаемся, а ты, сидя вверху, где столько побуждений в нескромности, видя блудную женщину, входящую с обнаженной головой, с великим бесстыдством, одетую в золотые одежды, делающую нежные и обольстительные телодвижения, поющую блудные песни и развратные стихотворения, произносящую срамные слова и совершающую такие непристойности, какие ты, зритель, представляя в своем уме, потупляешь взор, – как смеешь говорить, что ты не испытываешь ничего человеческого? Разве тело твое – камень? Разве оно – железо? Разве ты любомудреннее тех великих доблестных мужей, которые пали от одного такого взгляда? Не слышал ли ты, что говорит Соломон? Или ходити кто будешь на углиях огненных, ног же не сожжешь ли? Ввяжешь ли кто огнь в недра, риз же не сожжешь ли? Тако вшедый к жене мужатей (Притч. 6,27–29). Ибо хотя ты и не имел совокупления с блудницей, но имел с ней связь пожеланием и сделал грех волей. И не только в то время, но и тогда, когда окончится зрелище, когда она уже уйдет, в душе твоей остается ее образ, слова, одежды, взгляды, походка, стройность, ловкость, прелюбодейные черты, и ты уходишь, получив множество ран. Не отсюда ли беспорядки в доме? Не отсюда ли погибель целомудрия? Не отсюда ли расторжение браков? Не отсюда ли брани и ссоры? Не отсюда ли бессмысленные неприятности? Ибо когда ты, запятнанный и плененный ею, приходишь домой, то и жена кажется тебе не такой приятной, и дети несносными, и слуги обременительными, и дом отвратительным, и обыкновенные заботы беспокойными, и всякий приходящий обременительным и несносным. Причина этого в том, что ты возвращаешься домой не один, а приводишь с собой блудницу, входящую не явно и открыто, что было бы сноснее, ибо жена тотчас выгнала бы ее, но сидящую в твоей душе и в сознании, и воспламеняющую внутри тебя вавилонский, и даже гораздо сильнейший, пламень; и все у тебя приходит в беспорядок. Как больные горячкой, не имея никакой причины обвинять прислуживающих им, по дурному влиянию болезни бывают недовольны всеми, отталкивают пищу, оскорбляют врачей, гневаются на домашних и обижают служащих: так точно и одержимые этой тяжкой болезнью беспокоятся и негодуют, постоянно представляя себе ту блудницу. О, тяжкие дела! Волк, лев и прочие звери, бывая ранены стрелой, убегают от охотника, а человек, одаренный разумом, получив рану, стремится к той, которая ранила его, чтобы получить еще жесточайшую рану, и находит удовольствие в этой ране; это прискорбнее всего и производит неизлечимую болезнь. Ибо кто не ненавидит свою рану и не хочет избавиться от нее, тот как станет искать врача? Потому-то я скорблю и терзаюсь, что вы приходите оттуда, получив такую заразу, и за малое удовольствие навлекаете на себя непрестанное мучение. Подлинно еще прежде геенны и тамошнего мучения, вы уже и здесь подвергаете себя крайнему наказанию. Не крайнее ли, скажи мне, мучение питать такую похоть, постоянно воспламеняться, везде носить с собой огонь непотребной любви и угрызения совести? Как ты приступишь к порогу этого святилища? Как прикоснешься к небесной трапезе?»³⁰⁸

Замечательное единство воззрений на театр господствует у христианских писателей древней Церкви!

Остается изложить еще мысли христианских писателей относительно конских ристалищ, одного из распространенных развлечений в древности. Суждения их об этом вообще снисходительны. Это и понятно. На скачках, если не научишься ничему хорошему, то и не выносишь вредных впечатлений. Отцы Церкви осуждают посетителей конских ристалищ за то, по преимуществу, что любовь к подобным зрелищам показывает в них пустоту души, желание убить время, которое могло бы быть употреблено на что-либо лучшее. Правда, эта мысль довольно общая, ее можно приложить и ко всяким другим зрелищам, но глубоко справедливая. Посещают с особенной охотой зрелища только лица, лишенные внутреннего содержания, чувствующие скуку, как скоро им приходится оставаться самим с собой.

Св. Киприан не может надивиться, каким образом такое ничтожное дело как конские скачки могут так интересовать разумного человека и в особенности христианина. «Сколько пустоты в этих состязаниях! – пишет он. – Спорить из-за цветов, препираться в беге на колесницах, домогаться почестей, радоваться, что конь был быстр, сокрушаться, когда был очень ленив, считать лета скотины по временам консулов, изучать ее возрасты, обозначать поколение, припоминать самых дедов и прадедов, – какое во всем этом пустое занятие! Или лучше скажу, как гнусно и бесчестно выслушивать перечисляющего на память все поколение лошадиной породы и без ошибки с великой скоростью пересказывающего все это! Но спроси его, – справедливо замечает св. отец, – о предках Христовых: он их не знает, и знать было бы для него большим бременем»³⁰⁹. Св. Василий Великий со своей стороны свидетельствует, что некоторые любители скачек до того увлекались ими, что и ночью бредили о рысаках и возничих. «Страстные охотники до конских ристалищ и во сне состязаются о конях, перепрягают колесницы, переменяют возничих, и вообще даже в сонных мечтаниях не покидают дневного безумия»³¹⁰. Этих любителей скачки доводили, значит, просто до сумасбродства. Св. Иоанн Златоуст также порицает недостойное христианина увлечение скачками, находя, что в этом случае христианин роняет свое звание в глазах иноверцев. «Некоторые из моих слушателей, – говорит он в одной церковной беседе в Антиохии, – забыв все, что слышали от меня, опять предались сатанинскому зрелищу конского бега, опять бегут на конское ристалище и еще больше рукоплещут возницам, с неудержимым неистовством и великой стремительностью стекаются, часто препираются между собой и говорят: эта лошадь нехорошо пробежала, а та споткнулась, упала; и один берет сторону того ездока, другой другого, и не подумают и не вспомнят о наших словах, ни о духовных и страшных таинствах, здесь совершаемых, но как бы захваченные в плен сетями дьявола, проводят там целые дни, предавшись сатанинскому зрелищу, и выставляют себя на позор и иудеям, и язычникам, и всем. Как теперь, скажи мне, можем заградить уста язычникам и иудеям? Как станем вразумлять и убеждать их обратиться к благочестию, когда они видят, что единомыслящие нам смешиваются с ними на этих всякой мерзости исполненных зрелищах?»³¹¹

Вместо зрелища цирка, театра и ристалищ, опасных для нравственности и, в крайнем случае, бесполезных, христианские пастыри древних времен внушают обращать внимание на зрелища великие и поучительные, какие доставляет нам Божий мир, природа. Чистое наслаждение зрелищем природы – вот театр для христианина, по учению св. Киприана. «Христианин, если только пожелает иметь гораздо лучшие зрелища, он имеет истинные и вполне полезные удовольствия. Не стану упоминать о том, что пока нельзя еще созерцать; но он имеет перед собой ту красу мира, какую можно видеть и удивляться ей. Пусть он смотрит на восход и заход солнца, которые попеременно возвращают дни и ночи; на круг луны, своим возрастанием и убыванием обозначающий течение времени; на сонмы сверкающих звезд, постоянно с высоты изливающих свет с необычайной удобоподвижностью; пусть созерцает уравновешенную толщу земли с ее горами и беспрерывно текущие реки с их источниками, обширные моря с их волнами и берегами, постоянный, с величайшей соразмерностью распростертый повсюду воздух, все оживляющий своим благорастворением; и во всех этих частях природы пусть созерцает обитателей, свойственных каждой части: в воздухе – птиц, в воде – рыб, и на земле – человека. Эти-то, говорю, и другие дела Божьи должны составлять зрелище для верных христиан. Какой театр, построенный руками человеческими, может сравниться с этими делами? Пусть он будет построен из великих груд камней, но гребни гор выше его; пусть потолки его сияют золотом, но блеск звезд совершенно затмевает их»³¹². Вот ответ св. отца тем, кто сказал бы, что нельзя же проводить жизнь без каких-либо удовольствий!

Канонические постановления о зрелищах; пояснение их. – Меры христианских императоров против зрелищ.

Подобно св. отцам и учителям Церкви, которые направляли свое письменное или устное слово против зрелищ, и вся Церковь в лице своих соборов употребляла постоянно строгие меры, призванные отклонить христиан от посещения зрелищ.

Соборные постановления касаются как исполнителей зрелищных представлений, так и участников их, зрителей.

Вот соборные определения относительно первых.

Древнейшее определение в этом отношении принадлежит западному собору Эльвирскому, бывшему в 306 г. В 62-м постановлении этого собора определено: «Если возница (т.е. исполнитель на конских ристалищах) или пантомим захотят обратиться к христианству, пусть таковые прежде откажутся от своих занятий, и потом нужно надзирать, чтобы и впоследствии они не возвращались к подобным занятиям. Если же кто поступит вопреки такому запрещению, тот отлучается от Церкви»³¹³. Другой западный собор, Арелатский, в 314 г., постановил (пр. 4-е): «Возницы, если они христиане, коль скоро они продолжают свои занятия, отлучаются от причащения». «Актеры (пр. 5-е), коль скоро они продолжают свои занятия, отлучаются от причащения»³¹⁴. В правилах соборов Карфагенских, принятых Православно-Восточной церковью, говорится (пр. 71-е): «Аще кто восхощет от некоего игралищнаго упражнения приступити к благодати христианства и пребывати свободным от оных нечистот, то да не будет позволено никому склоняти или принуждати такового паки к тем же занятиям». Пятьдесят первое правило Шестого Вселенского собора, направленное против зрелищ, по толкованию Аристина, отлучает от Церкви актеров и других лиц, принимающих прямое участие в исполнении зрелищ³¹⁵.

Запрещая христианам исполнение зрелищных увеселений, Церковь, чтобы не оставлять лиц, снискавших себе пропитание таким занятием, без средств к жизни, брала на себя содержание бывших комедиантов. С подобным примером встречаемся в писаниях св. Киприана. Св. отец пишет к некоему Евкратию: «Ты почел нужным узнать мое мнение о комедианте, который, находясь у вас, не оставляет своего постыдного ремесла и учит этому других не к назиданию юношества, а к разорению: должен ли быть таковой в общении с нами? Я думаю, что это несообразно ни со славой божественной, ни с евангельским благочинием. Чистота и достоинство Церкви не должны быть оскверняемы столь гнусной и нечистой язвой. Если закон воспрещает мужчинам надевать женскую одежду и поражает таковых проклятием, то не большего ли осуждения достоин тот, кто не только надевает женскую одежду, но и с помощью постыдного искусства старается выразить гнусные и нескромные жесты, свойственные женщинам? И пусть никто не извиняет себя тем, что сам отстал от театра, тогда как учит тому других: нельзя почитать отставшим того, кто оставляет после себя преемников и вместо себя одного готовит многих подставных. Если таковой ссылается на недостаток и нужду от бедности, то в этой нужде можно помочь ему в числе тех, которые питаются от Церкви, только бы он захотел довольствоваться хоть и умеренным, но зато невинным содержанием. Потому употреби все зависящие средства к тому, чтобы обратить его от занятия столь зазорным и бесславным ремеслом, убеди довольствоваться содержанием от Церкви, хотя и умеренным, но спасительным. Если бы у вас в Церкви не было достаточных средств для доставления содержания нуждающимся, то может перейти к нам» (т.е. в Карфагенскую церковь)³¹⁶.

Что касается церковных законов о зрителях, то запрещаются посещения зрелищ как лицам духовным, так и всем мирянам.

В 24-м правиле Шестого Вселенского собора читаем: «Никому из числящихся в св. клире, ни монаху, не позволяется ходити на конския ристалища, или присутствовати на позорищных играх... Аще же кто обличен будет в сем: или да престанет, или да будет извержен». В правилах соборов Африканских запрещается посещение зрелищ всем вообще христианам (пр. 18-е): «Детям священных лиц не представляти мирских позорищ и не зрети оных. Сие же и всем христианам всегда заповедуемо было, да не входят туда, где бывают хуления». Непослушные этому правилу подвергались отлучению от Церкви (VI Вселен, собора пр. 51-е).

Как не строги эти церковные правила, из церковной практики, однако же, видно, что наиболее ревностные пастыри Церкви не колебались отлучать от церковного общения неисправимых театралов. Пример можно видеть в св. Иоанне Златоусте. Этот святитель, когда его внушения оказались недейственными для любителей театра, с церковной кафедры объявил их лишенными церковного общения. «Предупреждаю и объявляю громким голосом, – говорил он в церковной беседе, – если кто после этого увещания пойдет на нечистые и гибельные зрелища, того я не пущу внутрь этой ограды (церкви), не сделаю причастником Таинств, не позволю ему прикоснуться к Священной Трапезе; но как пастухи отделяют шелудивых овец от здоровых, чтобы болезнь не распространилась на прочих, так точно поступлю и я. Итак, пусть не входит в церковь никто из предающихся этому прелюбодеянию (театру), но пусть будет отвержен и вами и станет общим врагом. Сделайте вот что (обращает речь свою Златоуст к слушателям): не разговаривайте с таким, не принимайте его в дом, не разделяйте с ним трапезы, не имейте с ним общения ни при входе, ни при выходе, ни на торжище. Таким образом, мы легко обратим его»³¹⁷. У таких пастырей, как Златоуст, у которых слово не расходилось с делом, подобные угрозы, конечно, не оставались пустым звуком.

Церковь в своих соборных постановлениях стремилась сначала ограничить зрелища, а потом и совсем запретить их в христианском обществе. Охраняя святость праздничных дней в христианстве, соборы Карфагенские запрещают игрища в дни воскресные и на Пасху. «Да воспретятся, – говорится в 70-м правиле этих соборов, – представления позорищных игр в день воскресный и в прочие светлые дни христианский веры: тем паче, что в продолжение восьми дней св. Пасхи народ более собирается на конористалища, нежели в церковь. Должно пременяти определенные для позорищ дни, когда они встречаются с праздничными». Собор Шестой Вселенский в своих постановлениях идет еще дальше: он безусловно запрещает всякие зрелища (пр. 51-е). «Св. Вселенский собор сей совершенно возбраняет быти смехотворцам и их зрелищам, такожде и зрелища звериныя творити и плясания на позорищи».

Смысл последнего правила ясен. Им вовсе запрещаются зрелища. Тем не менее многие из христиан и даже клириков, неравнодушные к некоторым видам зрелищ, напр. конским ристалищам, старались ослабить силу правила и давали ему свое толкование. Об этом находим свидетельство у знаменитого греческого толкователя церковных правил патриарха Антиохийского Вальсамона. По Вальсамону, некоторые следующим образом перетолковывали указанное правило: «Говорили, это правило запрещает конские ристалища, некогда бывшие, а не те, которые бывают с дозволения и в присутствии императора. Ибо в те времена, – развивали свое доказательство возражатели, – когда конские ристалища были во власти народа и когда народ устраивал ристания когда и как хотел, когда и царь был приглашаем и не имел в этом деле никакой власти, случалось, что во времена ристаний происходило много возмутительного и неприличного. В некоторые времена происходили даже междоусобные битвы между противниками. Притом не воспрещалось сторонам и биться об заклад, и они игрой в кости и судьбу призывали к себе победу, что совершенно возбраняется божественными правилами. Допускали также и бой зверей, и иное постыдное и неприличное. А ныне, – говорили возражатели, – когда конские ристания происходят в присутствии царя и не бывает на них ничего такого, чего должно отвращаться, не подозревается, чтобы выходило что-либо худое (из посещения ристалищ). Поэтому похвально, если кто-нибудь совсем не вкушает удовольствия ни от конских ристалищ, ни от другого чего услаждающего сердце; но не подлежит наказанию и то, если клирик (даже!) будет ходить на такие конские ристания. Ибо если всякое конское ристание, как то, которое совершалось в древности, так и бывающее ныне, по мнению многих, запрещается точно так же, как и все зрелища, то иной будет вынужден сказать, что никогда ничего такого не должны делать ни царь, ни другой кто. Итак, посему, – заключали ряд своих доказательств возражатели против правил, – ристалища и зрелища должны быть разделяемы на два вида: на совершенно недозволенные, на которые непозволительно ходить не только клирикам, но и мирянам под страхом отлучения, и на дозволенные, которые и совершаются ныне, на которые не только миряне, но и клирики могут ходить без рассуждения». Вальсамон, однако, не соглашается с таким либеральным воззрением, существовавшим в Церкви. Выражая свое мнение, он пишет: «Так говорили некоторые о конских ристалищах, не подводя, впрочем, под свои рассуждения прочих позорищных игр. Но большей части и особенно людям более благоговейным, с которыми соглашаюсь и я, не нравилось это, и потому они говорили, что правила должны быть изъясняемы в смысле душеполезнейшем, а не в том, какой ведет к распущенности и безнравию», т.е. в смысле буквальном. Но и сам Вальсамон признает некоторые из существовавших в его время игр позволенными. «Может быть, – замечает он, – по причине епитимий, налагаемых этими правилами (собора VI Вселенск.), придумали царские игры, которые не возбуждают в зрителях рассеяния и нескромного смеха». Затем он поименовывает эти игры³¹⁸.

В заключение нашего очерка следует сделать несколько замечаний о мерах, которые принимались гражданской властью, христианскими императорами древней Церкви против зрелищ. Ибо и императоры со своей стороны действовали в том же направлении относительно зрелищ, как и сама Церковь. Церковь и государство в этом вопросе шли рука об руку. Император Феодосий Великий (IV в.) запретил устраивать зрелища в дни воскресные и в главнейшие праздники христианской Церкви. Другими законами христианских императоров воспрещено было воздвигать статуи в честь комедиантов, распорядителей игр и возничих, употреблявшихся при конских ристалищах; также возбранено было как в цирке, так и в театре делать что-либо оскорбительное для христианской Церкви; возбранено было назначать для театральных игр детей и женщин хорошего поведения и исповедовавших христианскую веру. Теми же законами дозволено было комедиантам, если они в опасной болезни приняли христианские таинства и однако же снова выздоравливали, не возвращаться к своим прежним театральным занятиям. Об императоре Анастасии (кон. V и нач. VI в.) известно, что он запретил неприличные театральные представления, которые давались юношами, переодетыми в женское платье. Знаменитый греческий император Юстиниан I (VI в.) во время правления Империей своего дяди Юстина I сделал было попытку закрыть театры во всей Восточной империи, а именно запретил пантомиму, за исключением города Александрии, но безуспешно³¹⁹. С большей энергией и большим успехом велась христианскими императорами борьба против гладиаторских игр. Эту борьбу начал первый христианских император Константин Великий³²⁰. Его примеру последовал и император Гонорий (V в.). О нем церковный историк Феодорит рассказывает следующее: «Император Гонорий отменил издавна производившиеся в Риме поединки гладиаторов, и сделал это по такому поводу: был тогда некто Телемах, монах, человек подвижнической жизни. Однажды он направился с Востока и с определенным намерением пришел в Рим именно в то время, когда здесь происходило ненавистное зрелище гладиаторских побоищ; во время разгара борьбы двух гладиаторов он неожиданно бросился на арену и останавил борцов. Но зрители пришли в негодование от такого поступка, расстроившего зрелище, – в неистовстве на св. мужа они тут же побили его камнями. Когда об этом узнал Гонорий, он причислил Телемаха к победоносным мученикам и запретил гладиаторские бои»³²¹. Событие примечательное; к сожалению, оно не привело к цели; последовало, по-видимому, только временное запрещение этих ужасных игр. Борьбу с этим жалким увеселением продолжает император Анастасий I, но опять без большого успеха. Привести это дело к счастливому окончанию удалось только императору Юстиниану³²².

Что касается конских ристалищ, против них не видим мер, какие употреблялись бы императорами: сами императоры были страстными охотниками до них.