IV. Китай и Япония

В настоящее время в Китае не существует одной определенной государственной религии; теперь там исповедуются, как национальные религии, и конфуцианство, известное у китайцев под именем Ю, и таоизм (или даосизм), и буддизм, называемый китайцами Фо, причем каждая из этих религий не только допускается государственной властью, но и находит со стороны ее покровительство. Часто китайцы так мало полагают различия между этими тремя отдельными религиями, что и сами затрудняются сказать, какую собственно религию они исповедуют. Но так как о буддизме у нас речь будет впереди, то мы остановим свое внимание только на тех религиях Китая, которые выросли на туземной почве и, стало быть, являются в собственном смысле национальными религиями, т. е. конфуцианстве и таоизме.

Вопрос о первоначальном происхождении китайского народа, как и вопрос о происхождении других народностей древнего мира, нужно отнести к числу самых темных и мало разработанных. Некоторые из ученых думали поставить китайцев в генетическую связь с вавилонянами и ассириянами, причем в подтверждение этой связи указывали на сходство языка, письменности и бытовых обычаев у китайцев и вавилонян или аккадийцев. Но большинство ученых считает более вероятным то предположение, что китайцы являются потомками монгольских кочевников, которые в доисторическое время перекочевали из западной Азии на восток и после продолжительного странствования по Монгольской степи спустились на юг, причем мало по малу заняли значительную часть нынешнего Китая, преимущественно по берегам Желтой реки. Монгольским переселенцам приходилось отвоевывать места поселения у кочевавших здесь туземных племен. Это пришлое население еще до занятия Китая вышло из дикого состояния и обладало некоторыми приобретениями высшей культуры, например, письменными знаками, более или менее определенными политическими и социальными установлениями, религиозным культом и т. д.

Сами китайцы начало своей культурной жизни относят ко временам императора Фу-си, жившего в конце 4-го или в самом начале 3-го тысячелетия до Р. Х.; ему приписывается изобретение письменности, введение гражданских законов и установление официального религиозного культа. Но первые более или менее достоверные исторические сведения о Китае начинаются только с половины 3-го тысячелетия до Р. Х., хотя нужно сказать, что главный исторический памятник, так называемая книга истории (Шу-цзин), обнимающая время от 2536 до 770 года до Р. Х., не отличается полною объективностью, так как написан с тенденциозной целью доказать значение добродетели в жизни правителей для благосостояния и процветания государства. По рассказу этой книги, своим государственным благоустройством Китай был обязан главным образом древнему императору Яо, который объединил под своей властью мелкие княжества и положил конец происходившим между ними постоянным раздорам. Соправитель и затем преемник его Шун ввел уже прочные формы государственного строя, учредив должности министров и разделив всю империю на двенадцать провинций. Правильный ход государственной жизни настолько был упрочен мудрым управлением этих императоров, что и при их ближайших преемниках, уступавших им в энергии, в стране поддерживался должный порядок и внутреннее благоустройство. Но потом, начиная с 19-го столетия до Р. X., идет ряд недостойных царей, которые нисколько не заботились о благе народа, а напротив только разоряли его то постоянными войнами, то своею непомерной роскошью, то страстью к постройкам (дворцов, башен, плотин, прудов и т. д.). Этот печальный период в истории Китая продолжался с кратковременными переменами к лучшему, вплоть до 12-го века до Р. Х., когда Ву-Ванг, отняв силой оружия власть у «безнравственного, невоздержного и беспечного притеснителя Шоу», восстановил строгий порядок в государственной жизни и устранил всех недостойных чиновников. «Он придавал большое значение тому, чтобы народ твердо знал обязанности пяти общественных отношений, был сыт и правильно выполнял погребальные обряды и жертвоприношения. Он на деле показал свою праведность, почитал добродетель и награждал по заслугам. После того ему оставалось только сидеть сложа руки, управление уже шло своим порядком».

После смерти Ву Ванга империя разделена была на две части; управление одной из них досталось в руки младшего брата Ву Ванга князя Чоу; о мудрости и добродетели Чоу «Книга истории» говорит с особенною похвалою. Но после него империя стала клониться к упадку, чему способствовало, в значительной мере, разделение ее при царе Ву на мелкие княжества, которые были отданы в управление членам его семьи и потомкам древних царей; между отдельными уделами начались постоянные междоусобия, прекратить которые царь был не в состоянии, так как за ним остался почти только один титул. Смуты все более и более возрастали, и китайское царство к 770 году до Р. Х., до которого доведена «Книга истории», оказалось в полном расстройстве: «страна была истощена и разорена, земледелие заброшено, мирная семейная жизнь нарушена, и знамением времени стали сплошной грабеж и война» (Дуглас).

Восстановить религиозные верования китайцев за рассмотренный период времени едва ли возможно. Дело в том, что «Книга истории», составление которой приписывается Конфуцию, естественно должна была отразить на себе верования и взгляды составителя. Но нужно думать, что и древнейшая религия китайцев после образования империи была более или менее тождественна с позднейшим конфуцианством, так как мудрец Конфуций, старавшийся и вообще сохранить традиции старины, особенно заботился о неприкосновенности древних религиозных верований и обрядов. Поэтому нужно признать совершенно напрасной и бесцельной попытку некоторых ученых отделить древнейшую религию китайцев или сионизм от позднейшего конфуцианства. В своих речах Конфуций очень часто заявлял, что он не новатор, а только проповедник старинной мудрости: «мое учение, говорил он, есть то самое, которое завещали и которому учили наши предки; я не прибавляю к нему и не убавляю от него ничего, а передаю его в первоначальной чистоте; оно неизменно, как само небо, которое есть его творец».

При обзоре древних египетских памятников мы видели, что все эти памятники носят чисто религиозный характер и что даже в сочинениях медицинских и астрономических элемент религиозный является преобладающим. Совсем иное представляют собой памятники древней китайской письменности; здесь мы не имеем ни одной книги с чисто религиозным содержанием: это или исторические сочинения, или сборники народных песен, или изложение гражданских, социальных и домашних обязанностей, или трактаты философского и морального характера. Памятники конфуцианства – это вообще классические произведения китайской письменности, изучение которых обязательно для каждого образованного китайца. Однако для изучения китайской или собственно конфуцианской религии они имеют первостепенное значение, так как только на них зиждется все содержание китайской религии. Нужно заметить, что большая часть памятников китайской классической письменности дошла до нас не в подлинном первоначальном виде: в 213 году до Р. Х. император Чи-Хуань-ди издал распоряжение о сожжении всех книг, заключающих в себе учение Конфуция; хотя распоряжение и было приведено в исполнение, но некоторые книги случайно были спасены, а другие удалось восстановить, хотя конечно уже не без значительных изменений и переделок.

К числу таких классических произведений относится, прежде всего, китайское пятикнижие, т. е. пять книг Цзин или Кинг, из которых первые четыре были только собраны и редактированы мудрецом Конфуцием, а последняя составляет его собственное произведение. Первая из этих книг И-цзин, книга перемен, считается древнейшей и относится ко временам императора Фу си; по своему содержанию она представляет нечто чрезвычайно темное и малопонятное; здесь есть и космогонические указания, и нравственные сентенции, и общие наблюдения над законами природы; но понять все это отказываются даже и китайские мудрецы. Может быть благодаря этой своей таинственности И-цзин пользуется особенным уважением, как книга наиболее священная, не только в глазах последователей Конфуция, но и в глазах таоистов и буддистов. Вторая книга пятикнижия Шу-цзин, о которой мы уже упоминали, содержит древнейшую историю Китая и некоторых отдельных его провинций до 8 в. до Р. Х.; наряду с историческими фактами здесь постоянно встречаются указания на религиозные обряды и верования древних китайцев. Третья книга Ши-цзин, т. е. книга песней, содержит в себе более 300 народных песен самого разнообразного содержания; представляя собою богатый источник для изучения быта и обычаев не только народа, но и царей, эта книга дает много и для изучения народных религиозных верований, тем более, что одна часть ее содержит исключительно гимны при совершении жертвоприношения и в честь предков. Четвертая книга Ли-цзи (Ли-ки) посвящена описанию церемоний и возложению правил приличия соответственно положению каждого человека. Наконец, последняя книга пятикнижия Чун-цзю (весна и осень), написанная самим Конфуцием, содержит сухую летопись событий в удельном княжестве Лу с 722 до 494 года до Р. Х.; для изучения китайской религии она не имеет большого значения, да и вообще не отличается какими-либо достоинствами, хотя в глазах китайцев она пользуется высоким уважением.

Второе место в классической литературе китайцев занимают четыре книги Шу, посвященные исключительно изложению учения Конфуция. Составление первых трех книг Лунью, Чжун-юн и Тахио (Тасио, Да-сё) приписывается ближайшим последователям Конфуция и даже его внуку; содержание их составляют беседы Конфуция с его учениками, изложение его философских и моральных взглядов, а также некоторые факты из его жизни. Последняя книга четверокнижия приписывается знаменитому китайскому философу Мен-цзы (Менцию), последователю Конфуция, и содержит беседы этого философа с учениками по различным вопросам философии, морали и государственного права. Однако в составлении этой книги самим Мен-цзы можно сомневаться; вероятнее всего, его беседы были записаны учениками.

К этим, так сказать, каноническим произведениям китайской письменности можно причислить также Хиао-цзин (книгу благочестия), в которой изложены наставления Конфуция одному из его учеников; думают, что в основе этой книги лежит подлинное сочинение самого Конфуция, хотя китайские ученые смотрят на неё довольно скептически. Кроме того, для изучения китайской религии имеют весьма важное значение сочинения многих позднейших китайских философов, развивавших и выяснявших принципы великого учителя Конфуция.

Принципы конфуцианства настолько тесно связаны с личностью его основателя, что только путем ознакомления с его жизнью мы можем уяснить общее направление его учения. Кон-цзы или Кон-фу-цзы («уважаемый учитель Кон»), откуда произошло латинизированное имя Confucius, родился в 551 году до Р. Х. в княжестве Лу. Род Конфуция некогда считался очень знатным, но молодые годы он провел в тяжелых условиях; ради обеспечения себя, он после неудачной женитьбы должен был служить у областного князя сначала в должности смотрителя хлебных амбаров, а потом надзирателем княжеских земель. Скоро, однако, он покинул эту неблагодарную службу и занялся с одной стороны самообразованием, а с другой – обучением юношей, которых он принимал только по строгому выбору. К 30 годам он уже пользовался некоторой славой, так что даже знатные роды стали отдавать к нему своих детей для обучения. Нужно заметить, что это было время полной дезорганизации в области политической жизни; между отдельными княжествами происходили постоянные раздоры; даже на родине Конфуция в уделе Лу были значительные неурядицы. Может быть это обстоятельство в значительной мере определило направление мыслей Конфуция, который в течение всей своей жизни мучился вопросом о том, каким путем можно достигнуть внутреннего государственного благоустройства и обеспечить порядок в гражданской жизни.

В тридцатилетнем возрасте Конфуций посетил столицу своего княжества город Чоу (Чжау), где осмотрел все помещения царского дворца, приемные комнаты, храм, даже форму и расположение жертвенных сосудов, так как всем этим мелочам он придавал чрезвычайно важное значение. Между прочим, здесь, в столичном городе, он встретился с прославленным мудрецом Лао-цзы; но, по-видимому, встреча эта не была вполне дружелюбной, что вполне понятно при коренной разнице во взглядах двух великих мудрецов; впрочем, Конфуций, не смотря на резкие ответы Лао-цзы, держал себя согласно своим принципам чрезвычайно сдержанно. По возвращении на родину Конфуций продолжал занятия с учениками, число которых достигло 3000.

Но вскоре в Лу произошли печальные осложнения: против правителя области восстали князья соседних уделов и вынудили его бежать в соседнюю область Цзи; вместе с ним сюда переселился и Конфуций. Правитель области принял прославленного мудреца с честью и впоследствии часто беседовал с ним; уважение князя к мудрецу было так велико, что он будто бы предлагал ему город со всеми угодьями; но Конфуций отказался от подарка: «высший человек, говорил он своим ученикам, принимает награду только за оказанные услуги; правда, я давал советы князю, но он до сих пор не воспользовался ими; и вот он хочет сделать мне подарок: он совсем не понимает меня». Однако Конфуций и здесь не был привлечен к участию в государственных делах, чего он так страстно добивался в течение всей своей жизни; очевидно, не все верили в практичность его советов. «Эти ученые, говорил особенно влиятельный министр князю Цзи, непрактичны, и им нельзя подражать; у Конфуция тысяча странных предположений; нужны столетия, чтобы выполнить все известные ему церемонии; теперь не время разбираться в его правилах благопристойности».

Через год Конфуций возвратился в Лу и, по восстановлении здесь прежней власти, получил назначение на должность наместника города Чунг-ту. Применение на деле принципов его учения дало, по рассказам китайских памятников, самые плодотворные результаты: во время его управления «на сосудах не встречалось поддельной резьбы, гроба делались положенной толщины, на могилах не воздвигалось холмов и на рынках не существовало двух цен на один и тот же предмет; можно было оставить вещь на большой дороге, и она не пропадала». Вскоре князь назначил Конфуция помощником главного надзирателя за общественными работами, а потом и министром юстиции. Но такая широкая государственная деятельность продолжалась недолго: между князем и Конфуцием произошло охлаждение, и последний должен был не только отказаться от должности, но и покинуть родину.

С этого времени начинается скитальческая жизнь Конфуция. Сначала он пошел в княжество Вей, где князь встретил его с почетом и назначил ему содержание, хотя и не поручил ему никакой определенной должности. Но интриги завистников заставили его скоро удалиться и отсюда; впрочем, правитель княжества Вей всегда относился к нему с уважением и очень часто давал ему у себя приют, когда он опять возвращался к Вей. После этого он посетил несколько других провинций, но, не смотря на свою известность, ему нигде не удалось найти соответствующей должности и применения своих государственных принципов. Только через четырнадцать лет Конфуций возвратился на родину, куда, по рассказам китайских историков, он будто бы был приглашен самим князем, отправившим к нему посольство. Однако и теперь он не был призван к государственной деятельности, вследствие чего последние годы своей жизни он посвятил на окончание своих литературных трудов. Умер Конфуций 78-летним старцем в 478 году до Р. Х.

Изложенные внешние факты из жизни Конфуция показывают, что он при своей жизни не оказал особенного влияния на соотечественников; по выражению Макса Мюллера, это была только легкая царапина на гладкой поверхности религиозной и государственной жизни его страны. Собственно, религиозным реформатором и даже просто учителем он не был и не хотел быть; его учение представляет не религиозную, а скорее только политико-моральную систему. Все его думы были сосредоточены на вопросе о благоустроении государственной и общественной жизни; недаром он так настойчиво стремился к занятию государственных должностей, где бы он мог проверить свои принципы. От решения вопросов чисто религиозного характера он намеренно даже уклонялся. Когда его спрашивали о вере в духов или о загробной жизни человека, то он отвечал: «если мы не знаем людей, как можем познать духов? если не знаем жизни, как нам познать смерть?» Собственно, нам трудно даже понять, почему китайская религия получила свое имя от мудреца Конфуция, который почти совершенно не повинен в уяснении и утверждении чисто религиозных принципов.

Идеалы Конфуция были в прожитой истории Китая. Все его старания были направлены к тому, чтобы восстановить и укрепить в общественной и частной жизни те принципы, которые были выработаны предшествующими поколениями, особенно в период расцвета китайской империи. Как поклонник старины, он считал обязательными для исполнения все обычаи, даже мелочные, все правила приличия; ему казалось, что нарушение даже ничтожных мелочей в общественных приличиях колеблет старинные устои и расстраивает ход жизни. Поэтому он и сам в своей жизни старался показать пример точности и даже щепетильности в исполнении выработанных традицией приличий. Китайские памятники подробно говорят нам, как он держал себя при различных обстоятельствах и при сношении с людьми разных рангов: каждый его шаг был рассчитан, каждое слово заранее предусмотрено. «В присутствии князя он держал себя всегда с почтительным смирением. Когда он входил во дворец или проходил мимо трона, выражение лица его изменялось, колени под ним подкашивались, и говорил он, словно ему было трудно произносить слова. Если на него выпадала обязанность нести царский скипетр, то он сгибался так, как будто не мог выдержать его тяжесть. Если князь навещал его во время болезни, то он принимал его, лежа головой на восток и одетый в придворное платье с поясом. Если князь посылал за ним, чтобы присутствовать на приеме гостей из царской фамилии, то он совершенно преображался: он низко кланялся чиновникам, среди которых находился, и, если его посылали встретить гостя у ворот, то он спешил с руками, распростертыми как птица» (Дуглас).

Памятники китайской письменности рисуют перед нами личность Конфуция слишком уж уравновешенного, все поступки его слишком рассчитанными, индивидуальные свойства слишком подавленными постоянным подчинением правилам приличия и вежливости, чтобы можно было признать в нем великого мудреца и учителя нравственности. Но китайцы видят в нем действительно идеального человека, открывшего людям высшую правду жизни. Вот какими восторженными словами изображает Конфуция один из его ближайших учеников: «Всю жизнь я видел над своею головою небо, но не знаю его высоты, и под ногами видел землю, но не знаю ее толщины; служа Конфуцию, я был подобен человеку, который ходит со своим ковшом к реке и утоляет жажду, но не знает глубины этой реки... Он может быть сравнен с небом и землей, когда они поддерживают друг друга, когда они осеняют и охватывают все предметы; он может быть сравнен с четырьмя временами года в чередующемся ходе, с солнцем и луной в их последовательном сиянии. Скорый в понимании, ясный в суждениях, широкий ум с всеобъемлющими познаниями, он был создан управлять. Великодушный, щедрый, добрый и кроткий, он был создан подавать примеры. Деятельный, энергичный_, твердый, терпеливый, он был создан мощно властвовать. Строгий к себе, серьезный, не упускающий мелочей, корректный, он был способен внушать благоговение. Совершенный, сосредоточенный, выдающийся и все исследующий он был рожден для отличий. Всеобъемлющий и безграничный, он был подобен небу, глубокий и кипучий, как фонтан, он был похож на бездну... Поэтому его слава охватила Срединное Царство и распространилась на все варварские племена. Куда только проникает сила человека, где есть только свод небес и простирается земля, где сияют солнце и луна, где только трещит мороз и падает роса, все, что имеет кровь и дыхание, нелицемерно чтило и любило его. Поэтому он равен небу».

Это отзывы его современников; но чем дальше шло время, тем больше росла его слава; к нему стали прилагать самые почетные титулы, вроде: совершенный мудрец, святейший пророк или учитель, совершеннейший и проницательный царь, царь без трона и т.д. В конце концов, он стал почитаться, как божественное существо; в честь его устроены храмы во всех городах империи, и таких храмов насчитывается до 1560; сам император дважды в год отправляется в храм Конфуция, преклоняет здесь колена, делает шесть земных поклонов и обращается к божественному мудрецу со следующими словами: «Ты велик, о совершенный мудрец! Твоя Добродетель полна, твое учение несравненно. Среди смертных нет тебе равного. Все цари почитают тебя. Твои правила и законы прошли славный путь. Ты образец для этой императорской школы. Жертвенные сосуды были нами почтительно расставлены. Благоговейно мы ударяем в барабаны и колокола».

Впрочем, и в оценке европейских ученых Конфуций является не только сухим исполнителем старинных традиций, но и человеком с широкою мыслью и высоким нравственным сознанием. «Он принадлежал к людям, которые от природы наделены даром внушать другим любовь и уважение к себе. Его суждение о самом себе колеблется между смирением и самовозвеличением. Цель своей жизни он видит в мудрости и сознает, что ему многого не хватает» (Эдм. Буклей). Только высокие нравственные качества и обаяние личности Конфуция могли заставить прислушиваться к его голосу многих правителей китайских областей. Правда, при жизни около него не было многочисленных учеников, которые постоянно сопутствовали бы ему; но это объясняется тем, что его строгие требования были не под силу заурядным натурам.

Во всяком случае, то громадное влияние, какое оказал Конфуций на позднейшие поколения, выдвигает его личность в разряд самых знаменитых людей истории. Все, что было светлого и благородного в жизни Китая на протяжении двадцати трех веков, все это так или иначе обязано учению Конфуция. Многие его принципы для нас не представляют ни новизны, ни внутренней ценности; но значение его личности нужно оценивать с точки зрения его влияния на соотечественников. «Если принять во внимание, что Конфуций умер простым чиновником в провинциальном городке, то следует признать удивительным тот факт, что во втором уже поколении он был признан равным Небу, т. е. высшему божеству. Нет другого основателя религии или философской системы, который так тщательно скрывал бы свою личность и признавал бы общим правилом, что получаемое нами велико, а прибавляемое нами мало, бесконечно мало сравнительно с тем, что мы получаем. И каков же результат? Сотнями миллионов насчитываются теперь последователи Конфуция, в то время, как о Гегеле передают, что он на смертном одре сказал, что он оставляет всего одного ученика, да и тот его не понимает» (Макс Мюллер). Такое влияние Конфуция тем более изумительно, что он принес соотечественникам не новое слово, а только восстановил древнее учение и собрал священные предания, которые должны были сделаться основой религиозной нравственной жизни для последующих поколений.

Из всех основателей религии, никто так полно не отразил на себе гений своего народа, его характерные свойства, как Конфуций. «Китаец – это реалист и практик в дурном, одностороннем смысле этого слова. Его мысль и чувство всецело привязаны к непосредственности явлений, к видимому и осязаемому; все идеальное, все, что выходит за пределы действительности, ему, по-видимому, совершенно чуждо. Он руководится в своей жизни исключительно сухим рассудочным расчетом. У него незаметно стремления к сверхчувственному, и можно бы подумать, что у него нет для этого даже органа» (Хрисанф). Таков был и Конфуций, особенно в той части своего учения, которая непосредственно относится к области религиозного вероучения. Конфуцианская религия слишком уж «проста и груба, полна общих мест, чужда всякой поэзии, далека от всего сверхъестественного и чудесного, от всего, относящегося к происхождению человека, его сношениям с Богом, или жизни человека после его смерти» (Макс Мюллер). Только крайним реализмом китайца и можно объяснить тот необычайный факт, что в китайской религии совершенно не существует мифологии; довольствуясь туманным представлением о Боге, китаец как бы намеренно закрывает глаза на все, что выходит за пределы наличной действительности.

Сам Конфуций менее всего интересовался отвлеченными вопросами, не имеющими прямого отношения к практической жизни; поэтому его учение не представляет особенной ценности ни в философском, ни в религиозном отношении; оно излагает только правила китайской морали, не объединенные какой-нибудь высшей религиозной или философской идеей. Излагая традиционные верования, Конфуций как бы намеренно ограничивается только намеками на народную веру в высшее существо и нигде не раскрывает подробно сущности этой веры.

Высшим бытием, управляющим всею жизнью мира, является для китайца Тьянь или Небо. В своих речах Конфуций очень часто говорит о Небе, как верховном принципе всего существующего, и в нем ищет высшей санкции для своего учения; по его словам, проповедуемый им закон есть закон самого Неба, которое в его лице нашло достойного проповедника вечной истины. «Если бы, говорил Конфуций, Небо желало, чтобы истинное учение погибло, то оно не поставило бы меня в такие отношения с ним; но так как Небо не даст погибнуть истинному учению, то что же могут сделать мне мои враги?» Небо созидает все вещи и направляет их к назначенной цели; в его руках судьба всего мира и всех людей. Никакой мрак не укроется от его взора, никакая тайна не убежит от его всеведения, потому что оно решительно все видит и слышит, хотя не смотрит и не слушает. Оно посылает людям и радость, и горе, дает народу правителей, следит за их добродетелью и недостатками и т. д. Но вся эта характеристика носит такой общий и неопределенный характер, что составить ясное представление о Тьянь довольно трудно. Недаром китайские философы, последователи Конфуция, называют первооснову мира Тьянь именем Тхай-Сюй, т. е. великая пустота.

Очень часто китайцам приписывают чисто материалистическое воззрение на мир и поэтому утверждают, будто они под именем Тьянь почитают только чувственное небо. Может быть, действительно, народная масса стоит на точке зрения подобных верований; на это указывает общеупотребительная молитва китайцев: «синее Небо, широко простершееся над нами, дай мне дальше не терпеть скорби». Но сам Конфуций и более сознательные из его последователей словом Тьянь обозначают не только видимое небо, но и ту невидимую силу, которая проявляется в нем. Мало того: «слово Тьянь никогда не низводилось до того, чтобы обозначать многих богов или идолов; несмотря на все изменения, последовавшие в истории их религии, китайцы неизменно относили это слово к их монотеистической вере в Небо, и то только в вере в Бога на небесах, в Единого и Вышнего» (Legge, Макс Мюллер). Мысль о том, что китайская религия носит монотеистический характер, защищается очень многими учеными; но нужно сказать, что это не тот высокий монотеизм аналогичный христианству, который видит в Боге абсолютно духовное существо, а монотеизм натуралистический, основанный на обоготворении видимой природы. По-видимому, мысль о монотеистическом характере китайской религии стоит в противоречии с указаниями китайской письменности на обоготворение вместе с солнцем также и земли, в честь которой приносились жертвы. На основании этих указаний некоторые видят в китайской религии своеобразный дуализм. «Исходом, основой всякого бытия признается здесь, говорить епископ Хрисанф, мировая сила, проявляющаяся в двойственном обнаружении под формой неба и земли. Это дуализм, но не в смысле противоположности начал. Небо или то, чему символом служит небо, есть начало мужское, активное, совершенное; земля или то, чего служит она проявлением, есть начало женское, пассивное, покоющееся. Жизнь мира есть результат взаимодействия двух начал; все формы бытия представляют собою соединение Ян и Ин, т. е. неба и земли. Но этот дуализм является результатом отвлеченных выводов позднейших китайских философов и особенно Чжу-си, который рядом с указанными двумя началами поставляет еще третье начало – человека, так что у него небо, земля и человек составляют как бы божественную триаду. Но в народном веровании дуализм никогда не имел значения. «Имя неба и земли употреблялось не как имя двух божеств, но как имя одного, именно Тьянь, единого, верховного Бога. Чтобы избежать опасности иметь два высших божества вместо одного, Конфуций говорит определенно: церемонии жертвоприношений Небу и Земле суть такие же, какими мы служим Шань-ди, т. е. верховному Богу». (Макс Мюллер).

По-видимому, Конфуций признавал в Тьянь личное существо; по крайней мере он часто употребляет такие выражения, который имеют смысл только по отношению к личности: Небо избирает царей и свергает их с престола; оно «избрало, говорили последователи Конфуция, и нашего учителя, как набатный колокол». Когда царь Хиа, говорится в Шу-цзин, не мог сохранить добродетели и стал угнетать народ, «Небо лишило его своего покровительства и стало искать в бесчисленных странах, кому бы передать свою милость, где бы найти представителя чистой добродетели, которого можно было бы поставить владыкой над всеми духами». Но в тоже время в речах Конфуция очень часто сквозит мысль, что Небо в его глазах есть только провидение или тот неведомый рок, который управляет и жизнью мира и судьбою всех людей. Может быть, в силу этого в конфуцианстве совсем отсутствует понятие об откровении, как непосредственном выражении воли Бога человеку. Бог открывает свою волю людям только чрез явления природы – зной, голод, землетрясение. По словам Конфуция, «Небо не говорит; воля его обнаруживается в порядке событий, но не иначе». Голос Неба выражается также и в ходе событий в жизни человеческой. Обнаруживая в стройном порядке вселенной непреложные законы природы, оно направляет и человеческую жизнь так, чтобы и здесь все шло по тем же законам природы. Выразителем воли Тьянь в среде людей является царь, власть которого всегда пользовалась в Китае, можно сказать, религиозным почитанием; обязанности царя в том и заключаются, чтобы поддерживать в государственной и общественной жизни законы природы. Если же царь нарушал естественное течение мирового порядка, то он терял благоволение Неба, выражавшего в этом случае свой протестующий голос в недовольстве или возмущении народа. Когда Танг (в 1765 году до Р. Х.) призывал народ к восстанию против недостойного императора Киэ, то он говорил: «не мне, малому ребенку, браться за то, что может показаться бунтом; но само Небо повелело мне уничтожить правителя из династии Хиа за его многочисленные преступления».

Рядом с Тьянь в китайских писаниях поставляется Ди или Шань-ди (великий господин), который, по-видимому, иногда отличается от Неба и называется его правителем. Но большей частью Тьянь и Шань-ди смешиваются до полного слияния, так что это только два различных имени одного и того же божества; поэтому культ Шань-ди совершенно сливается с культом в честь Тьянь. Впрочем, с именем Шань-ди, безграничного владыки вселенной, связывается чаше всего представление о личном существе, поставленном к миру в те же отношения, как и император к своему царству.

Как народные верования, так и письменные памятники признают существование духов, между которыми различаются духи неба Шан, духи земли Ши и духи умерших людей Квей. По мнению Конфуция, духи в безграничном числе наполняют весь мир: «Мы их ищем, говорит он, и не видим, слушаем и не слышим; между тем они проникают всюду, и ничто не существует без них. Они заставляют жителей империи поститься, очищаться и наряжаться в богатые одежды, чтобы совершить им жертвоприношения. Тогда, подобно дождевой воде, они окутывают поклонника сверху, справа и слева». Однако Конфуций остерегался говорить о них и даже предупреждал своих последователей, чтобы и они поменьше останавливали на них свое внимание. «Духов нужно почитать, говорил он, но вместе с тем следует держаться от них в отдалении». В народной массе культ духов имел большое распространение, однако почитание их никогда не было равноценным с почитанием божества: духи только приближенные слуги Шан-ди, посредники между ним и людьми; их посредствующие ходатайства пред богом имеют большее значение, чем непосредственная просьба людей. Такое значение духов особенно ясно открывается из одной древней молитвы: «прежде всего мы прибегаем к вам, о духи небесные и земные, и просим помочь нам и оказать все влияние, передав наше слабое желание Шань-ди и умолив его, чтобы он обратил на нас свое милостивое внимание».

Широкое распространение имеет в Китае и культ предков, который в частной, домашней жизни занял первенствующее значение. По учению Конфуция, предки являются как бы отражением Неба, выразителями его велений и источником человеческой жизни. «Небо, говорил он, есть всемирное начало и животворный источник всякого бытия; а предки источник нашего бытия и последующих поколений. Благодарить Небо – первый долг человека, второй его долг – быть признательным к своим праотцам. Покланяясь Небу мы покланяемся и предкам». Однако Конфуций и относительно почитания предков не хотел говорить ничего определенного; он настаивал только на соблюдении обрядов, установленных в честь предков: «вы жалеете овец, говорил он ученикам на вопрос о значении принесения в жертву умершим овцы, а я желал бы сохранить обряд». Как относиться к предкам, нужно ли приписывать им божеское достоинство, нуждаются ли они в приношениях, – ото всех этих вопросов Конфуций довольно остроумно увертывался. Когда ученики спросили его, нуждаются ли предки в наших почестях, он ответил: “Если я скажу, что предки чувствительны к оказываемым им почестям, что они видят, слышат и знают, что совершается на земле, то я боюсь, как бы люди, исполненные сыновней любви, не стали бы пренебрегать заботами о своей собственной жизни и не предались бы единственно служению тем, от кого они получили эту жизнь, как будто их предки жили еще в этом мире. Если же, напротив, я сказал бы, что умершие не знают того, что делают живые, то пришлось бы беспокоиться о том, как бы живущие не пренебрегли обязанностью сыновней любви и не стали бы заботиться единственно только о самих себе, разорвав таким образом священный цепи, которые связывают одно поколение с другим. Итак, старайся оказывать предкам должные почести так, как если бы они были свидетелями всех твоих действий, и не стремись постигнуть то, чего мы не знаем». Все это указывает на то, что Конфуций придавал значение не догматам, не вероучительным положениям, а только культу, нарушение которого, по его мнению, грозит обществу всякими нестроениями: почитай Небо, Шань-ди, совершай положенные обряды в честь духов, оказывай почтение предкам, но не задавайся вопросами о таких вещах, которые выше твоего понимания. И сам Конфуций старался подавать пример обрядовой точности и внешней набожности: жертвы умершим предкам и духам он приносил так, «как будто они пред ним находились».

Основываясь на туманных выражениях китайской письменности, прежние ученые часто не придавали китайскому культу предков религиозного значения, а видели в нем только выражение детской любви и уважения. Но впоследствии такой взгляд был оставлен: на конференции в Шанхае в 1862 году учеными было установлено, что почитание предков до сих пор составляет самую распространенную и поэтому самую основную религию китайцев. И нужно думать, что это почитание предков сохранилось от самых древнейших времен, так как оно наблюдается и у других монгольских племен.

Признавал ли Конфуций бессмертие, сказать трудно; в китайском пятикнижии вопрос о загробной участи человека обходится полным молчанием; скорее здесь дается такого рода мысль, что со смертью для человека кончается все.

«Везде, где говорится о наградах за добродетель, перечисляются только блага временные: долгая жизнь, богатства, счастье или благой и спокойный конец, а мудрым обещается только историческое бессмертие» (Хрисанф). Из сохранившегося рассказа о смерти Конфуция видно, что он нимало не думал о загробном существовании и видел в смерти как бы полное уничтожение. «Увы! говорил он ученикам: единственным следом бытия человека остается его могила». Он ничем не выразил хотя бы даже туманного ожидания и смутной надежды на продолжение жизни за гробом. По-видимому, для него вопрос был окончательно решенным: смерть есть уничтожение. Такая мысль звучит в скорбном ответе ученикам на вопрос о судьбе умерших предков: «они исчезли с земли: размысли об этом, и ты познаешь, что такое скорбь».

Но в последующее время идея бессмертия становится почти общепринятой в Китае. «В 5 столетии по Р.Х. отрицание бессмертия признавалось вольномыслием, противным религии. Один ученый, утверждавший, что душа относится к телу, как цветок к дереву, и умирает вместе с ним, был преследуем, как противник религии. Еще позднее мыслители Китая утверждали даже, что бессмертие существенная принадлежность человека, что смерть есть только отрешение от тела того начала, которое его оживляло, и что тело есть только дом, в котором обитает дух: обитатель остается и по разрушении дома» (Хрисанф). В народной массе вера в бессмертие, по-видимому, поддерживалась постоянно. Некоторые думают, что это не есть вера в личное бессмертие: «скорее это мысль о продолжении рода, чем о продолжении жизни отдельной личности» (Мензис). Но народные представления были именно верой в личное бессмертие, но только они получили крайне грубый или наивный характер.

Китайцы верят, что души предков живут в другом мире в тех же условиях, в каких живет и земной человек, и что средствами для их существования являются те приношения, которыми их дарят живущие на земле родные. Потусторонний мир рисуется в представлении китайцев, как точное воспроизведение земного мира: там те же ранги и служебные ступени от царя до последнего полицейского, от мандарина до нищего, то же самолюбие, те же низменные стремления, как и на земле. Богатому человеку и за гробом живется хорошо, так как на посмертном суде он может освободиться от наказаний путем подкупа. Особенно тяжела участь «нищенствующих духов», т. е. тех несчастных бедняков, которым не от кого получать жертвенных приношений; к ним принадлежат также люди, умершие на море, в чужих странах, одним словом все, погребенные в неведомом месте. Такие нищенствующие духи могут причинять неприятности и живущим, насылая на них болезни и другого рода несчастия. Для удовлетворения и умилостивления их ежегодно празднуются три праздника. Интересно отметить тот факт, что китайцы, живущие в чужих городах, образуют так называемый вай-кван, т. е. союз, который заботится о перевозке умерших соотечественников на родину для погребения, чтобы они «приняли участие в благословениях почитания предков»; таким путем ежегодно доставляются на родину из чужих земель тысячи гробов с трупами китайцев.

Таким образом, в конфуцианстве нет ясного, определенного и достаточно развитого религиозного учения; но зато обрядовая сторона выработана традицией до мелочей, поскольку это касается официального культа; можно сказать, что вся китайская «религия превратилась в ряд обрядовых действий, которые должны быть совершаемы точным и надлежащим образом, и надлежащее лицо должно приносить жертвы надлежащему существу и притом надлежащим образом; ни в какой другой религии в мире мы не находим такого образцового порядка» (Мензис). Впрочем, Конфуций смотрел и на культ с точки зрения не столько религиозной, сколько государственной; в точном исполнении культовых предписаний он видел залог благосостояния государства. Когда его спрашивали: какой смысл имеет великое жертвоприношение, совершаемое сыном неба, т. е. государем? – он отвечал: «Я не знаю, что это значит. Кто захочет искать здесь смысла, тот найдет его в покое государства и в заботе о благосостоянии народа».

Однако и официальный культ китайцев не отличается сложностью. Он составляет главным образом государственное и общественное дело, исполнение которого лежит на обязанности чиновников. Китай едва ли не единственная культурная страна, где не существует особых жрецов; все богослужебные действия во время праздников и официальных торжеств совершаются мандарином или старшими из присутствующих на церемонии чиновников. Даже молитвы, произносимые при «великом жертвоприношении», сочиняются чиновниками и подписываются или государем, или министром.

Жертвенники и храмы устраиваются не только в честь божества Тьянь или Шань-ди, но и в память великих умерших предков; таковы, например, храмы в честь предков нынешней династии, изобретательницы шелководства царицы Сю лин-ши, великого учителя Конфуция, изобретателя медицины и т. д. Существуют затем жертвенники, посвященные солнцу и луне.

Жертвы, приносимые китайцами, не отличаются особенною щедростью, тем более, что они не зависят от степени усердия молящегося: все виды жертвенных приношений по каждому отдельному случаю строго определены правилами. Приношение в жертву животных практикуется очень редко, да и то большей частью только при официальных торжествах. Обычную жертву составляют, главным образом, различные пищевые продукты, чаще всего приносимые в честь предков, курительные вещества и разноцветные бумажки, которые бросаются в курильницу. По мнению некоторых ученых, в древнее время у китайцев практиковались и человеческие жертвоприношения, но затем они были строго запрещены (около 970 года по Р. Х.). В 14-м столетии один отец дал обет принести в жертву сына в случае выздоровления заболевшей жены и исполнил потом этот обет, но по повелению государя он был изгнан за это из отечества. Памятником существования в Китае человеческих жертвоприношений считают практикующееся и ныне сожжение бумажных и соломенных изображений человека во время похоронных процессий.

Домашний культ у китайцев посвящен исключительно предкам. В наиболее благочестивых семьях предкам каждодневно утром и вечером приносится свежий чай и совершается курение. Не считая важнейших событий в семье, им приносится жертва, по крайней мере, четыре раза в год. Такие жертвы носят характер пиршества, на котором вместе с живущими как бы присутствуют и умершие предки. Иногда на этих празднествах одевают кого-нибудь из младших членов семьи в платье умершего родственника, в честь которого устраивается праздник. Об этом обычае говорится уже в книге Ши-цзин.

С нами телесно умершим не быть;

Вид их являя, предстанут другие:

Надо почетней гостей усадить.

Пейте и кушайте всласть, дорогие!

И угостятся на славу они,

Наши владыки, и светлые дни

Нам ниспошлют, всеблагие.

(Перев. В. Щиглева).

Во многих китайских домах устраиваются около стен сиденья (дощечки) для умерших, на которые они могли бы сесть при посещении дома. В лучшей комнате обыкновенно вешаются таблицы предков по возможности с указанием времени их рождения и смерти; в богатых домах для этого устраиваются особые помещения; выгравированные или написанные имена умерших большей частью покрываются позолотой. Так как умершие имеют нужду в почитании со стороны живых родственников, то каждый китаец очень заинтересован в том, чтобы его род не угасал; иметь сына – это заветное желание каждого китайца. Может быть, этим объясняется существование в Китае многоженства, хотя, однако, оно встречается очень редко.

Всякого рода суеверия, не смотря на их преследование, очень широко распространены между китайцами. Особенно развита вера в приметы и разного рода предзнаменования; даже и до сих пор в Китае пользуются большой популярностью календари, указывающие тяжелые и легкие дни. В большом ходу у китайцев разного рода гадания, для которых чаще всего употребляется таинственная и малопонятная книга И-цзин. Но особенно известно гадание при посредстве черепахи (Пю) и растений Ши. Для гадания «стебель растения Ши сжигается, причем получается рисунок перекрестных линий, по которым и составляется прорицание. Есть еще другой способ гадания: разрезают Ши на мелкие куски, которые бросают с высоты; порядок их расположения дает нужное предсказание» (Дуглас). Для гадания по черепахе, ее нагревают на огне, отчего получаются на ней трещины; по расположению их и угадывают будущее. Это гадание по Ши и по Пю было в употреблении у китайцев еще до 12-го века до Р.Х. Вера в приметы и гадание у китайцев, может быть, основывается на вере в судьбу. В китайских книгах очень часто говорится, что для каждого человека, как и для целого народа, заранее предопределена судьба, причем эта судьба стоит в связи с общим ходом явлений в природе. Уметь угадать эту связь, значит уметь открыть и будущую судьбу. Вот почему «астрономы и предсказатели были издавна известны при дворе китайских государей: их всегда спрашивали при рождении детей и при введении новых гражданских мер и законов» (Хрисанф).

В религиозной области, как мы видели, Конфуций не дал ничего ни нового, ни высокого. В чем же сила его поразительного влияния на соотечественников? Скорее всего, в том, что он с редкой подробностью изложил нормы практической деятельности и указал путь к достижению идеала «высшего человека». На наш взгляд, идеалы Конфуция и здесь не высоки, и часто даже наивны, но они явились результатом многовековой истории Китая и потому нашли горячий отзвук в народе. В этом отношении «Конфуций есть цвет и плод всей предшествующей ему исторической жизни Китая. В нем собралось, сосредоточилось все, что было выработано Китаем, в нем нашло свое выражение и истолкование все, чем до него жили китайцы и чем руководились в своем умственном и нравственном быте. Это тип Китайского мудреца, это «князь мудрости» в китайском смысле, как не напрасно назвали его китайцы» (Хрисанф).

Конфуций высказал чрезвычайно высокий взгляд на человека, который, по его словам, равен небу и земле. Все люди по своей природе имеют склонность к добру; «подобно тому, как в природе золота лежит твердость, а в природе огня жар, так и в природе человека – милосердие, честность, благопристойность, мудрость и верность». Все дело только в направлении человеческой деятельности, в развитии и укреплении того добра, которое унаследовано от Неба. Человек, воспитанный в преданности велениям Неба, не только достигает личного счастья, но разливает свет и на окружающую его среду; мало того, – он преобразует даже саму природу, направляя ее к большему благоустроению. «Путем совершенной искренности человек можете дать полное развитие своей природе. Достигнув этого, он можете влиять на природу других людей. Доведя до полного развития природу других людей, он можете довести до полного развития природу животных и вещей. Доведя до полного развития природу животных и вещей, он можете содействовать преобразовательным и созидательным силам неба и земли. Принимая участие в преобразовательных и созидательных силах неба и земли, он с небом и землей составит троицу. Тогда он сделается равным небу и земле; и когда достигнете этого состояния, то во всем мире будет царить порядок, все будете поддерживаться и совершенствоваться» (Дуглас).

Высшее развитие делает человека или совершенным мудрецом, или высшим человеком. Мудрец по самой своей природе обладаете знанием, совершенной чистотой и непреодолимым стремлением к добру. «Он без усилия повинуется влечениям своей природы и благодаря этому поддерживает полное прямодушие и неуклонно идет по небесному пути». Возвышаясь над окружающей средой, он подчиняет своему влиянию всех, кто только соприкасается с ним, и не только людей, но и всю природу. «Подобно тому, как тучи следуют за драконом и ветры за тигром, так точно мириады вещей идут за мудрецом, когда он действует. Солнце и луна постоянно сияют и посылают свой свет с неба на землю; так же точно природа воспринимает отражение совершенного мудреца и изменяется по его подобию». Без слов, без наставлений, даже без действий мудрец рассеевает всюду свет знания и правды; «он поучает больше примером, чем словом; он еще ничего не делает, а народ сразу совершенствуется». Но такое величие мудреца есть удел только редких избранников: совершенными мудрецами у китайцев признаны только около 12 древних правителей Китая, к которым был присоединен Конфуций.

Второе место после мудреца занимаете высший человек, который от природы не наделен особенными преимуществами, а достигает высшего положения путем самостоятельного развития. Как и все люди, он подвержен ошибкам и заблуждениям, но благодаря постоянной борьбе с ними он настолько укрепляется в путях Неба, что освобождается от всяких слабостей. Указание пути к достижению совершенства высшего человека и составляет главное содержание учения Конфуция, по мнению которого мир и счастье в империи могут быть достигнуты только деятельностью высших людей. Чтобы сделаться высшим человеком, для этого нужно, прежде всего, знание, учение, без которого «милосердие переходит в безумие, мудрость в туманность, искренность в беспечность, прямота в грубость, смелость в распущенность, твердость в легкомыслие». Предметом изучения должно быть, главным образом, пятикнижие и особенно И-цзин, книга Перемен. «Если бы, говорил Конфуций, мне суждено было прожить еще некоторое время, то я отдал бы 50 лет на изучение книги Перемен и тогда мог бы считать себя освобожденным от великих заблуждений». Благодаря такому высокому взгляду на значение образования, нигде, по-видимому, наука так не уважается, как в Китае, где каждый претендующий на место чиновника должен сдать соответствующий экзамен. Но в силу крайней косности китайцев наука у них доведена до полной бесплодности и безжизненности.

Вместе с приобретением знания должно идти укрепление воли на пути к добродетели и исполнению долга, потому что только твердая воля дает человеку силу бороться со страстями, а всякая страсть ослабляет способность следить за правильностью поведения. Такое воспитание ума и воли только и может выработать те свойства развитого человека, которые обеспечивают его влияние на окружающих. Эти свойства заключаются, по учению Конфуция, в достоинстве, почтительности, преданности и верности; «достоинство отделяет высшего человека толпы, за почтительность его любят, за преданность ему подчиняются, за верность ему доверяют».

В китайском четверокнижии определяется каждый шаг, чуть не каждый жест высшего человека, причем образцом всюду выставляется сам Конфуций. Внешнему поведению приписывается едва ли не большее значение, чем внутренним достоинствам человека. Последователи Конфуция с благоговением говорят о его умении обращаться с людьми, соблюдать всегда должные приличия, быть воздержанным в слове и т. д. «В своей деревне он держался просто и искренно, как будто не умел говорить. В княжеской кумирне или при дворе он говорил обо всем подробно, но осмотрительно. Прислуживая при дворе и разговаривая с низшими чиновниками, он выражался мягко и точно».

Но рядом с подобными мелочными правилами общежития в китайских книгах встречаются и очень высокие моральные требования. Когда Конфуция спросили: «есть ли такое слово, которое могло бы служить правилом для всей жизни?» – то он ответил: «не взаимность ли это? чего вы не хотите себе, того не делайте другим». Поэтому милосердие считалось им одной из высших добродетелей, хотя и в проявлении милосердия он требовал сдержанности, умеренности и осмотрительности. «Если милосердый человек увидит, что кто-нибудь упал в колодезь, то разве он бросится на помощь? Высшего человека можно убедить, чтобы он пошел к колодцу, но нельзя принудить в глупости». Но и в учении о милосердии нет даже намека на христианскую любовь, которая слишком противоречит общему характеру китайской морали. Здесь всюду проявляется принцип равномерного возмездия око за око. На вопрос: «нужно ли платить за зло добром?» – Конфуций отвечал: «чем же вы тогда вознаградите за добро». Поэтому он родственную месть прямо вменял в обязанность; по его словам, сын, у которого убили отца или мать, должен спать на траве, подложив щит под голову; он должен отказаться от службы и не жить под одним небом с убийцей. Встретив его на рынке или во дворе, он должен держать оружие наготове, чтоб убить его.

Но главным правилом поведения для высшего человека является требование: ни в чем не должно быть крайностей, ничего излишнего ни в сторону добра, ни в сторону зла. Золотая середина – вот высший идеал человека. «Всякая добродетель лежит в середине. Держаться середины значить исполнять закон. Середина есть основание всего, а равновесие есть всеобщий закон. Если равновесие и середина на лицо, то небо и земля находятся в мире, и все вещи удаются. Мудрый всегда держится середины, а глупый пренебрегает ей».

Воспитание себя в правилах высшей мудрости обеспечивает человеку, прежде всего, земное благополучие, довольство и богатство. Только высший человек может наслаждаться полным благоустройством семьи от которого зависит благоустроение и государства. Семейные обязанности – это самая любимая тема всех бесед Конфуция. «Сыновняя любовь, говорит он, есть корень всякой добродетели и ствол, на котором произрастает все нравственное учение. Начало в семье и княжестве, а завершение в государстве». Обязанности детей определяются Конфуцием с чрезвычайною подробностью и точностью. Вот некоторые из правил, которыми должен руководиться сын в своих отношениях к родителям. «Сын должен вставать с петухами и затем, тщательно умывшись и одевшись, осведомиться у родителей, какие напитки и кушанья они желают иметь к обеду. Он не должен входить в комнату отца без его зова или выходить без его разрешения; не должен заговаривать первый. Из дому он не должен уходить без спросу и, возвращаясь, должен показаться родителям. Ребенок должен играть чинно, прислушиваться, не позовут ли его, быть твердым в речи и не упоминать о старости. Каждый мальчик должен руководиться примером Лао-Лаи-цзы, который из опасения, что его семидесятилетний возраст может напомнить родителям об их глубокой старости, постоянно носил детское платьице и забавлялся детскими играми. В случае болезни родителей сын не только должен удвоить к ним внимание, но и внешним образом выражать свое горе: не чесать своей косы, не выходить из дому, воздерживаться от вкусной еды и хорошего вина, от музыки и громкого смеха. После смерти родителей он должен похоронить их по чину и, так как «они вскармливают сына три года», то он должен столько же времени носить по ним траур. Из уважения к отцу за этот трехлетний период сыну следует соблюдать все его привычки». (Дуглас). Все это было не мертвым только правилом: в Китае действительно сыновнее почтение к родителям развито, как нигде; само законодательство старается об этом и назначает самую страшную кару за преступление против родителей. Такая же почтительность требуется от младших членов семьи по отношению к старшим, от жены по отношению к мужу и даже к сыновьям, если она вдова. Развод практикуется в Китае очень редко; главным основанием для развода считается бесплодие жены, но достаточным поводом к разводу признается также ревность и болтливость жены.

Для разумного управления государством, по учению Конфуция, требуется, чтобы во главе империи стоял «высший человек», потому что пример царя делает гораздо больше для блага народа, чем все его мудрые распоряжения. Если к этому присоединяется уменье выбирать соответствующих правителей и чиновников, то государство может достигнуть полного процветания. Но и при изложении государственных обязанностей Конфуций всегда стоял на почве древних традиций и настаивал на строгом соблюдении самых незначительных обычаев и приличий, заимствованных из примера древних мудрейших царей. «Держись, говорил он, времен года Хиа; разъезжай в государственной колеснице Иня; носи церемониальную шапочку Чоу; устраивай у себя пантомины и музыку Шао; изгоняй песни Чинга и держись в стороне от праздных болтунов». Соблюдению положенных церемоний Конфуций придавал особенное воспитательное значение для народа; ему казалось, что если сыновья будут выполнять сложные правила приличий по отношению к родителям, а чиновники – требования этикета, если каждый приучится выражать свое почтение к высшим поклонами и соответствующею вежливостью, то тогда всюду будут царить вместе с почтительностью воздержность и смирение.

В учении Конфуция о государстве есть очень много любопытных и оригинальных мыслей, хотя его правила часто носят довольно отвлеченный характер. Он особенно любит повторять мысль, что государственная жизнь пойдет вполне правильно только тогда, когда князь будет князем, министр министром, отец отцом и сын сыном, т. е. когда каждый в государстве будет соответствовать своему назначению, каждый будет не носить только титул, но и исполнять соответствующие обязанности. Чтобы обеспечить благо государства, нужно прежде всего обогатить народ, а потом научить его. Государственные взгляды Конфуция в значительной мере носят демократический характер: государь, получивший свою власть от неба, сохраняет ее лишь до тех пор, пока он следует велениям неба и заботится о народном благе; в противном случае небо лишает его власти, избирая своим орудием возмутившийся народ. По мнению ученых, укрепление в народе таких взглядов повело к тому, что «со времен Конфуция династии менялись уже больше 30 раз, и в каждом случае революция оправдывалась ссылками на учение мудреца и его великого последователя Менция, с полной откровенностью защищавшего право восстания народа против недостойных правителей. Народ совершенно равнодушно смотрел, как одна фамилия свергала другую и как престол доставался посторонним лицам, иногда даже чужеземцам. Народ считал императора сыном неба безразлично, будет ли он потомком целого ряда императоров, или выйдет из-за верстака, как основатель династии Минг» (Дуглас).

Вера Конфуция в свои принципы государственного управления была так велика, что он смело заявлял: «если бы кто-нибудь из князей призвал меня, то я в 12 месяцев произвел бы значительные перемены, а в три года усовершенствовал бы управление». Но история не оправдала его оптимизма: после него государственная жизнь строилась преимущественно на основах конфуцианской мудрости, но цветущего состояния Китай никогда не достигал. Все эти мелочные правила о приличиях и церемониях, это преклонение пред отжившей стариной, эта нетерпимость по отношению к иноземцам, прививавшаяся китайцам в течение тысячелетий, привели к тому, что Китай и теперь не может еще пробудиться от своей многовековой дремоты и оцепенения.

Наряду с конфуцианством в Китае существует другая религия, образовавшаяся на туземной почве, это именно таоизм или даосизм, основателем которого считается мудрец Лао-цзы. Некоторые высказывают сомнение в действительном существовании этого китайского философа и считают его легендарной личностью; но отсутствие более или менее точных сведений о его жизни едва ли может служить достаточным основанием к отрицанию исторического характера его личности. Лао-цзы родился около 604 года до Р. Х. и большую часть своей жизни провел в городе Чоу (Чжау), где он некоторое время занимал должность хранителя архивов. Здесь Лао-цзы, будучи уже в глубокой старости встретился с Конфуцием, к которому он отнесся не вполне дружелюбно, так как совершенно расходился с ним во взгляде на условные формы человеческого общежития. Вскоре после этого свидания Лао-цзы отказался от должности и удалился в уединение, где и занялся разработкой своего учения о Тао, а потом предпринял путешествие в какую-то отдаленную страну. Больше этого мы ничего не знаем о его жизни; правда, в народных преданиях существует немало сказаний о проявлениях его необычайной мудрости и чудесных событиях из его жизни; но легендарный характер этих сказаний слишком очевиден.

Учение Лао-цзы изложено в сочинении Тао-де-цзин (Дао-те-кинг), т. е. в книге о Тао и добродетели. Многие считают эту книгу выдающимся произведением философской мысли. «В авторе книги Тао-де-цзин, говорит ее французский переводчик Ремюза, я нашел истинного философа, последовательного моралиста, красноречивого богослова, тонкого метафизика. Он не уступает Платону в величественности, но вместе с тем и в неясности стиля; у него встречаются те же мысли и в тех же почти выражениях». Но, к сожалению, крайняя туманность этой книги делает ее малодоступной для понимания; не смотря на тщательное изучение ее, она и до сих пор, подобно И-цзин, остается во многих местах крайне загадочной не только для европейских, но даже и для китайских ученых. «Текст этой книги, говорит тот же ученый Ремюза, так темен, наши средства разобраться в нем так ничтожны, мы так мало знаем о событиях, на которые намекает автор, одним словом – мы во всех отношениях так далеки от впечатлений, под которыми он писал своё сочинение, что было бы слишком смело претендовать на точное воспроизведение его смысла, когда этот смысл нам недоступен».

Самое слово Тао, употребляемое иногда и Конфуцием, представляется очень загадочным; его переводили словами путь, метод, природа, разум, даже отожествляли со словом Логос; но первичное значение его есть «путь», что соответствует и содержанию книги Тао-де-цзин, указывающей путь к высшей мудрости и совершенству. Однако словом Та обозначается и высший принцип всего бытия, первичная основа всего существующего. Во многих отношениях Тао напоминает абсолютную идею Гегеля, которая реализируется или обнаруживается в видимом мире: оно в одно и тоже время и бытие и небытие, и абсолютная полнота, и совершенная пустота, и все и ничто. «Тао наполняет вселенную своим величием, хотя оно так утонченно, что вполне помещается на кончике паутинной нити». В скрытом своем состоянии Тао не ощутимо, не познаваемо и не определимо; оно как бы первобытный хаос, для которого нельзя подыскать ни имени, ни определения: «наверху оно не ярко, а внизу не мрачно; возвращаясь (из мира видимости), оно переходит в ничто; это я называю явлением неявления, формой ничтожности». Но переходя в мир явлений, оно проявляет себя во всем, что существует на небе и на земле; оно мать всех вещей. Иногда Тао приписываются как будто свойства личного существа. «Тао не только создает, но и печется о своем создании с нежностью отца. Оно возвышает смиренного и отнимает спесь у надменного. Оно уравнивает положение людей, отнимая у того, кто имеет избыток, и отдавая тому, кто терпит нужду. Оно благословляет тех, кто помогает другим в несчастии, и подает вдвойне тем, кто выручает нуждающихся». Но все это только образные выражения; Тао есть только безличный принцип, в котором Лао-цзы полагал основу всех вещей. Принимая во внимание то обстоятельство, что представление о Тао очень близко напоминает индийское учение о Браме, как отвлеченной основе всего существующего, можно считать довольно правдоподобным то предположение, что источник учения о Тао нужно искать в браманизме.

Но Лао-цзы не был только отвлеченным философом, задумывавшимся над онтологическими вопросами, т. е. над вопросами о сущности всего существующего. Его система, как и у Конфуция, носит главным образом политико-моральный характер. Мораль Лао-цзы безусловно возвышеннее конфуцианской; внешность не представляет для него никакой ценности; он настаивает на внутреннем совершенствовании. В некоторых случаях он приближается к высокой морали христианства: «кто возвышается, говорит он, тот будет унижен, и кто унижается, тот будете возвышен. Воздавай добром за добро; делай добро даже и тому, кто причинил тебе зло, и ты будешь блаженным». Враг богатства, гордости, честолюбия, роскоши, жестокости и в том числе войны, Лао-цзы был врагом и всякой показности, условных приличий и ненужных церемоний, на исполнении которых так настаивал Конфуций. Лао-цзы видел во всех формах жизни проявление природы или естественной, или искусственной и решительно восставал против последней.

В этом отношении он доходил до таких крайностей, что всякое изучение книг, все рассуждения о добродетели, все выработанные условностями жизни приличия считал признаком нравственного регресса. По его мнению, если бы все люди были добродетельными, то никто и не толковал бы о добродетели. Поэтому он проповедовал полную пассивность, как выражение нашего подчинения естественным законам природы, и самоотречение. Даже и правителям Лао-цзы внушал мысль, что нужно предоставить народ естественному течению событий: «мудрый правитель, говорит он, помнит, что народ растет, а не делается человеческими руками». Проповедуя мудрость, он понимал ее совсем иначе, чем Конфуций: излишняя книжная ученость, по его мнению, только отвлекает человека от Тао и приводит к тому, что человек утрачивает различие между добродетелью и злом; мудрость скорее приобретается через самоуглубление: «не надо выглядывать в окошко, чтобы видеть небесное Тао».

В позднейшее время на основании моральной философии Лао-цзы были составлены две книги, которые пользуются в Китае необыкновенно широкою распространенностью в среде не только таоистов, но и последователей Конфуция и даже буддистов; это именно Книга наград и наказаний и Книга тайных благословений. Раздача этих книг считается делом богоугодным, поэтому люди со средствами распространяют их в народе в бесчисленном количестве экземпляров, тем более, что они очень невелики по объему. Обе книги содержат краткие изречения морально-житейского характера, в большинстве случаев отличающиеся такою же высотою, как и изречения Лао-цзы. Вот образчик таких наставлений: «жалей сирот и сострадай вдовам; не губи ни насекомых, ни животных, ни деревьев; оказывай милость, не рассчитывая на награду; не поддавайся гневу, наказывая подчиненных; умей выбирать друзей; не добивайся прибыли на счет других; не скрывай чужих добродетелей и не указывай на чужие недостатки» и т. д. Но есть здесь и такие наставления, которые основаны на грубом суеверии: «не пой и не пляши в последний день месяца или года; не плачь и не плюй, обратившись на север; не приготовляй пищи на грязных дровах; не указывай на радугу» и т.д.

Трудно понять, каким образом на основе этих двух книг и возвышенной философии Лао-цзы могла образоваться такая грубая и суеверная религия, как таоизм, в котором «возвышенные идеи Лао-цзы совершенно потоплены в пучине предрассудков, фиглярства, бессмысленных обрядов и идолопоклонства» (Макс Мюллер). Наибольшим религиозным почитанием пользуется у таоистов сам великий мудрец Лао-цзы, который, подобно Будде, изображается в таоистских храмах с тремя лицами. Но рядом с ним почитается таоистами бесчисленный сонм натуралистических божеств, во главе которых поставляется высший управитель мира Ю-хуан-Шань-ди; как бы соправителями его являются обоготворенные планеты и звезды. Но так как, по верованию таоистов, земля представляет точную копию небесного мира, то в параллель с небесными божествами поставляются земные боги; так, пяти планетным богам соответствуют боги земных элементов, – земли, воды, огня, дерева и металлов. Обоготворяются таоистами и все отдельные явления природы; так, почитанием пользуются боги гор, долин, рек, грома, Мать молнии, Дух моря, Царь дракон и т.д.; даже некоторые животные и отдельные породы деревьев считаются священными, как например, змея, лягушка и заяц, олицетворяющие луну, акация, ива, сосна, персик и т. д. Существуют далее, так сказать, профессиональные божества, считающиеся покровителями различных отраслей человеческой культуры; так, учащиеся почитают Ван-чан-ди-Кюна, в честь которого в одном Кантоне построено до десяти храмов; военные считают своим патроном Дуан-ди, обоготворенного героя, прославившегося военными подвигами во 2 веке до Р. Х.; далее следуют бог богатства Цай-Шин, храмы которого особенно многочисленны, боги счастья, чинов, долгоденствия и т. д. В каждом доме таоистов можно встретить изображение бога очага и фамильные таблички, как остаток культа умерших предков. Кроме того, таоисты верят в существование бесчисленных духов, «которые бродят днем и ночью в виде привидений, наводя ужас на благочестивых китайцев» (Эдм. Буклей).

Учение о загробном существовании в таоизме совершенно не развито. Сам Лао-цзы ничего не сказал по этому вопросу; а выдающиеся толкователи его учения давали уклончивый ответ и говорили только предположительно. «Смерть, говорил знаменитый представитель таоизма Лиэ-цзы, есть общий для всех нас конец. Поэтому, к чему горевать о том, что мы должны спокойно осуществить свою судьбу и покончить с жизнью? Жить и умирать тоже самое, что приходить и уходить. Почем мы знаем, что, умирая здесь, мы не рождаемся в каком-либо другом месте? Быть может люди, столь жаждущие жизни, находятся под влиянием иллюзии. Как могу я знать, что умирая сегодня, я не начинаю существования лучшего, чем то, которое началось с минуты моего рождения. Люди знают только страшную сторону смерти, но не хотят понять, того спокойствия, которое она дарует. Умереть значит пойти домой: мертвые ушли домой, а мы, живущие, странствуем». Уже здесь дается отчасти мысль о метемпсихозисе, т. е. о переселении души умершего человека в другие существа. В народе эта мысль укрепилась довольно прочно главным образом под влиянием буддизма и его учения о бесконечных перевоплощениях. Существование культа предков бесспорно говорит за то, что таоисты верят в продолжение существования души за гробом. Может быть этою верою объясняется их особенная забота о достойном погребении своих умерших родственников. Любопытно отметить широкое развитие так называемого фынь-шуй (геомантии), т. е. уменья определять подходящие места для погребения умерших. Чтобы обеспечить умершему полный покой, нужно отыскать для могилы такое место, которое не только было бы сухо, удалено от муравейников и т. д., но и соответствовало бы некоторым таинственным приметам. К услугам знатоков фынь-шуя прибегают не только таоисты, но и последователи Конфуция и буддисты.

Ни одна из религий культурных народов не проникнута таким грубым суеверием, как таоизм; вера в чары, магию и талисманы развита здесь до такой степени, что таоист часто готов отказаться от всякого труда, если его обольстят надеждой на приобретение чудесного талисмана, дающего богатство и счастье. Чтобы избежать главных бедствий человеческой жизни – смерти и бедности, таоисты издавна трудились над легкомысленной задачей отыскать жизненный элексир и сделать искусственное золото, которые обеспечили бы долголетие и довольство. Китайская история сообщает нам поразительные факты наивного доверия таоистов к обману мнимых чародеев; дело доходило до того, что «весь народ, начиная от императора, искал чудесного избавления от болезни и бедности; все дела забрасывались, поля оставались необработанными, рынки пустели, и только таоистские жрецы наживались на счет легковерия и безумия своих соотечественников» (Дуглас). В 3 веке до Р. Х. император Чи-хуан-ди, издавший повеление сжечь все конфуцианские книги, настолько доверился рассказам о «золотых благословенных островах», где можно добыть напиток бессмертия, что снарядил морскую экспедицию для отыскания этих островов при участии знаменитого мага Сю-Ши; неудача этой первой затеи побудила его послать новую экспедицию, которая, конечно, опять возвратилась ни с чем. Пользуясь легковерием государя, ловкие обманщики приобретали большое влияние при дворе. При императоре Ву (в 1 веке до Р. Х.) высоким почетом пользовался один жрец только потому, что он сам приписывал себе магические знания, проявления которых никто не видел: «я умею, говорил он, сделать твердым снег и превратить его в белое серебро. Я умею превратить киноварь в желтое золото. Я могу управлять драконом и летать на край земли. Я могу сесть верхом на серого журавля и подняться над девятью небесами. В 5 веке после Р.Х. жрецы обогащались от торговли талисманами, обеспечивающими бессмертие. Около того же времени в среде таоистов утвердилось убеждение, что можно продлить свою жизнь, если удалиться в уединение и сидеть здесь прямо с поджатыми под себя ногами; с тех пор подобный вид аскетических подвигов широко распространился среди китайцев.

Во главе таоистских жрецов стоит великий жрец или «небесный учитель», играющий такую же роль, как и буддийский Далай-лама; он живет в провинции Кянг-Си, окруженный необыкновенною роскошью; народ приписывает ему обладание тайной бессмертия и полную власть над всеми духами и демонами. Как воплощение Ю-хуань-Шань-ди, великий жрец считается божественным существом; по верованию китайцев, он никогда не умирает, так как после смерти тела его душа переходит в преемника, который избирается по жребию из того же племени или рода. Главное занятие многочисленного класса таоистских жрецов, помимо совершения служб в храмах, «состоит в очищении улиц, домов и людей от злых духов с помощью различных магических средств и в изготовлении амулетов, которые в предохранение от этих духов вешаются при входе в дом» (Э. Буклей). Жизнь таоистских монахов в общем совершенно сходна с жизнью буддийских подвижников. Вообще нужно сказать, что таоизм, как в обрядовой стороне религии, так и в нравственных требованиях, очень многое заимствовал из буддизма; родство здесь доходит до того, что жрецы таоизма очень часто совершают обряды и церемонии совместно с буддийскими священниками.

Государственной религией японцев считается религия шинто или синто, которую сами японцы называют именем ками-но-мити, т. е. путь богов или духов. Современный шинтоизм, по-видимому, сохранил лишь незначительные следы древней народной религии, которая подверглась значительному влиянию с одной стороны конфуцианства, проникшего в Японию в 8 веке после Р. Х., а с другой – буддизма. Последний в 6 веке сделался даже национальной религией в Японии, но в 18 столетии ученые японцы Мотоори и затем Хиреша стали на защиту древней японской религии шинто; возникшее отсюда движение привело к тому, что в прошлом столетии (1858 г.) по эдикту микадо вместо буддизма государственной религией был провозглашен шинтоизм. Впрочем, народ и доселе остается в большинстве случаев верным буддизму. «Хотя, говорит миссионер Мунцингер, национальной религией в Японии считается шинтоизм, но если вы спросите японца, к какой религии он причисляет себя, то вы почти всегда услышите ответ: я буддист. Между шинтоизмом и буддизмом в течение предшествующей истории установилась такая тесная связь, и в народном сознании они настолько слились друг с другом, что в Японии буддийский бог Гокоте почитается так же, как и шинтоисское божество Ками, и народ так же охотно идет в буддийский храм, как и в шинтоисский». Можно сказать, что в настоящее время в Японии национальная религия составляет смесь буддизма и шинтоизма, т. е. именно то, что японцы называюсь именем рио-бу-шинто, двойной религиозной системой. Шинтоизм, как религиозная система, постепенно умирает⁶; пройдет еще какое-нибудь столетие, и он бесспорно уступит место или буддизму, или другой какой-нибудь высшей религии. Наиболее интеллигентные классы и теперь уже не придерживаются шинтоизма, а руководятся главным образом правилами Конфуция и Менция.

Священной письменности у японцев совсем нет. Источником для изучения шинтоизма является Кожики (или Коики), т. е. записки из древней истории, написание которых относят к 712 году после Р. Х.; это собственно сборник народных легенд, составленный с целью утвердить на основе древних преданий права императорской фамилии. Другим источником для изучения шинтоизма считается книга Нихонги, появившаяся вскоре после Кожики; национальные верования здесь выражены слабее, так как на содержании книги отразилось сильное влияние конфуцианства. По мифологическому сказанию Кожики, вначале существовали только небо и земля; потом постепенно появились сначала два, затем еще два, далее три и наконец пять парных божеств. Эти двенадцать богов служат, по-видимому, только олицетворением абстрактных понятий и поэтому они никогда не пользовались почитанием в Японии за исключением одной пары – Изанаги и Изанами. Далее миф передает, что Изанаги после смерти своей супруги вздумал омыться в реке от нечистоты смерти; когда он сложил свою одежду на берегу, то из всех частей его тела вышли божественные сыновья и дочери; так, из левого глаза вышла солнечная богиня Аматаразу, из правого – богиня луны Чукиноками, из носа – бог дождя и бури Сузано, из уст – Окуниуши и т. д. Когда земные боги умножились, между ними начались распри, которые не мог прекратить их владыка Окуниуши. Для водворения мира солнечная богиня Аматаразу решилась послать на землю своего внука ­­- Ниниги, причем дала ему шнур из драгоценных камней и чудодейственный меч небесного дракона. Ниниги спустился на вершину горы Такахио на острове Киу-Сиу и построил здесь дворец. Его внук Джимму-Тенно проник из Киу-Сиу на остров Хондо и основал японское государство. С его времени, и именно с 660 года до Р. Х., японцы считают существование своей царской династии, которая никогда не прекращалась, так как в случае вымирания царского рода она поддерживалась путем усыновления.

В этих мифологических сказаниях Кожики выражаются, не только космогонические, но и теологические верования японцев. Шинтоизм есть прежде всего натуралистическая религия, в которой обоготворяются различные явления природы, не только великие, но и мелкие вплоть до животных и растений. Таковы богиня солнца Аматаразу, бог грома Каминари, затем боги ветра, огня и т. д. Особенно распространен здесь культ солнца. «Если рано утром, говорит миссионер Мунцингер, выйти на улицу, то нередко можно увидеть, как тот или другой японец склоняется пред восходящим солнцем и радостно приветствует его рукоплесканиями». До сих пор поддерживается в Японии и культ животных; так, петух посвящен богине солнца Аматаразу, крыса богу богатства; лисица с давнего времени почиталась за приписываемую ей способность к разного рода превращениям, а нотом была посвящена богине питания Цзюнь. «У храмов и теперь часто можно видеть белую лошадь, которой богомольцы дают корм. В провивции Изумо засушивают змею и помещают в ящик, ожидая от нее избавления от огня и наводнения» (Эдм. Буклей). Есть у японцев и священные растения, например, вечно зеленое дерево Сакаки и рис.

Но наряду с почитанием явлений природы, в Японии существует и культ предков, который упрочился благодаря верованию в божественное происхождение людей и особенно царей. В глазах японцев микадо есть не только владыка земли, но и непосредственный потомок высшего божества; мало того, он сам есть божественное существо, поставленное над людьми и над богами, исключая своих собственных предков. Точно также и некоторые знатные фамилии, особенно жреческие, ведут свою родословную от того или иного божества древней мифологии. Наибольшим почитанием пользуются в Японии те из умерших лиц, которые прославили себя общественными заслугами, как например, государственные деятели, поэты и т. д. Но общенародного почитания удостаиваются только те умершие люди, которые причислены к сонму богов указом микадо; таковы: бог медицины Сакунаико, бог каллиграфии Тенжин-Зама, бывший министр и ученый (ум. в 905 г.), и др. Домашние алтари посвящены семейным предкам. Вообще «культ предков и героев в Японии был даже предпочтен первобытному культу природы, который поэтому в большинстве случаев в сознание японцев отошел на задний план» (Эдм. Буклей). Недаром некоторые ученые (например, Дагорса-Го) считают культ предков самым основным зерном шинтоизма.

Понятно после этого, как безгранично число японских богов; сами японцы насчитываюсь их до 800 миллионов, хотя только редкие из них известны по имени; общее имя для бога у японцев – Ками (высший). Сохранилась у японцев и вера в духов. Что касается будущей жизни, то шинтоизм, по-видимому, не знает ее, по крайней мере в смысле представления о рае и аде, хотя и признает вечное существование души.

Шинтоисские храмы в прежнее время отличались простотою, но в настоящее время вопреки преданиям и древним правилам они иногда отделываются довольно роскошно. Обыкновенно они занимают красивое положение: входные деревянные ворота ведут через парк в довольно просторный храм, выстроенный из натурального дерева. Он разделяется на две части: на хайдан, где жрецы воздают поклонение Ками (божеству), и на хонден, считающееся жилищем бога, почему здесь иногда кладется подушка; последнее отделение обыкновенно бывает заперто. Пол храма покрыт матами из рисовой соломы в деревянных рамках. Изображений богов в шинтоисских храмах совсем нет, так как японцы считают божество бесплотным духом. К числу священных эмблем, составляющих обычную принадлежность храмов, относятся торьи, гохеи, зеркало и веревка, хотя эти предметы встречаются помимо храма и в других местах, считающихся священными, и даже в частных домах. Торьи состоят из двух деревянных пней, врытых в землю, на которых утвержден третий пень; в прежнее время на эти пни сажали птиц, приносимых в дар богам; обыкновенно торьи устраивается при входе в ограду храма; в некоторых местах, например, в большом храме Лисицы в Фусиме, находятся целые аллеи подобных торьи в числе нескольких сотен. Гохеи это длинные зигзагообразные полосы бумаги, развешенные на длинном древке; они заменяют приносившиеся в древности богам льняные, пеньковые и шелковые ткани, который потом сделались предметом поклонения. Металлическое зеркало, составляющее необходимую принадлежность шинтоисского храма, служит символом наиболее чтимой богини солнца. Веревка из рисовой соломы, толщиной от каната до тонкой бечевки, получила начало в легендарных сказаниях; она вешается при входе в храм, около священных деревьев, на дверях храмов и т. д. В особом помещении позади храма хранится деревянный ящик (тамаши- хо), который предназначается для жилища духа или того божества, в честь которого выстроен храм.

Шинтоисские жрецы живут в браке; свое звание они передают по наследству сыновьям, хотя выход из жреческого сословия вполне свободен. В прежнее время они не получали содержания и жили главным образом приношеними верующих и земледельческим трудом; но ныне правительство ассигнует на содержание шинтоисских священников около полумиллиона рублей. Ревность верующих к жертвам чаще всего вызывается заботой об урожае; этим же главным образом обусловливается и значение жрецов, так как только они могут ударами барабана привлечь внимание богов к приносимым жертвам; отсюда образовался взгляд, что жрецы могут распоряжаться погодою и посылать на землю или дождь или засуху. Часто обращаются к жрецам и для различного рода заклинаний.

В шинтоизме нет вполне урегулированного богослужения; все обряды отличаются крайнею простотою; может быть этим объясняется то обстоятельство, что при погребении умерших, японцы чаще обращаются к буддийским монахам, чем к шинтоисским священникам. Особенное значение в шинтоизме приписывается внешним очищениям, которым дается большое место в японском ритуале. Два раза в год, в последние дни июня и декабря, совершается в присутствии начальника округа всенародное очищение (абарай) от всех видов осквернения, от нарушения правил возделывания риса и от других грехов, связанных с телесною нечистотою. Торжественные праздники у японцев носят не столько религиозный, сколько увеселительный характер: в храмах раздается музыка, происходят танцы, по городу разъезжают роскошно украшенные колесницы со священными эмблемами и т. д. Распространенное у японцев путешествие к святым местам также совершается больше для удовольствия: это веселый пикник, а не религиозный подвиг; в толпе паломников всюду раздаются песни, смех; молодежь устраивает танцы. Чаще всего путешествуют в город Иссе, который можно назвать японской Меккой. Раз в год совершается путешествие на вершину вулканической горы Фузи-Яма, куда молящиеся взбираются ночью с факелами в руках в белых одеждах.

Религиозная жизнь больше поддерживается у японцев в домашнем культе. В каждой благочестивой шинтоисской семье можно встретить полку богов (ками дама), на которой стоит маленький храмик с двумя таблицами: на одной написано имя бога, покровителя дома, а на другой имя предков. Предметами домашнего жертвоприношения служат цветы, вода, рисовое вино, листья дерева Сакаки и вареный рис.

Как и в Китае, сыновняя преданность считается в Японии высшей добродетелью; на почве этой преданности выросла верность императору и глубокая любовь к родине. О сохранении этих принципов заботится и государственная власть. Если в прежнее время японцы относились к чужим религиям очень недружелюбно, то теперь в Японии наблюдается новая веротерпимость; но она не простирается на те религии, которые влияют на ослабление сыновней почтительности к родителям и преданности императору.