Непрекращающийся спор

В мире не прекращается, по сути, лишь один спор: «Есть Бог!» – «Нет Бога!». Между этими утверждениями извечно колеблется человек, человеческая мысль, человеческая культура.

И смешно думать, как думают многие в наши дни, что этот спор может прекратиться, быть разрешен чем-то посторонним – наукой, философией, полетами в космическое пространство и т. д. Смешно читать, будто в наши дни наука доказала, что Бога нет, – ведь вот и в XIII веке та же наука доказывала, что Бог есть, и средневековым философам казалось, что споров на эту тему быть не может. Как бы далеко ни опускались мы в глубь веков, повсюду видим жертву Богу и слышим слова Псалмопевца: «Рече безумец в сердце своем: несть Бог» (Пс. 52:1). И одно, казалось бы, должно быть очевидно каждому: никогда не решался этот спор, да и не может решиться никакими доказательствами!

Но следует ли отсюда, что спор этот не нужен и что его нужно попросту прекратить? Нет, конечно. Ибо спор этот – самый насущный, самый человеческий из всех. Без него не был бы человек человеком, ибо это прежде всего спор его с самим собой, и ведется этот нескончаемый спор на самой последней глубине его сознания.

Мир делится не на верующих и неверующих, а на верующих, постоянно испытуемых неверием, и неверующих, постоянно испытуемых верой. Не доказательства сделали верующего верующим, нет! – он потому и ищет доказательств своей вере, что она постоянно размывается неверием. «Верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9:24), – со слезами восклицает в Евангелии человек, открывая всегдашнюю, неизбывную хрупкость веры, всегда как бы распростертой над неверием. Но и неверующий, когда он со страстью и фанатизмом, с каким-то отчаянием утверждает, что Бога нет, не может не чувствовать, не сознавать хотя бы иногда, что в самом этом отрицании, в самой этой страсти есть уже нечто странное, ибо зачем так отрицать то, чего нет?

Да, как только опускаешься на глубину этого извечного спора, сразу же понимаешь его сложность и парадоксальность, понимаешь, что это спор человека с самим собой. И что не вовне – не в философии, не в науке, не в ученых выкладках и доказательствах решается он, а всегда и только – в душе человеческой, и каждый раз по-новому. Нет двух одинаковых вер, как нет и двух одинаковых неверий. Но если не дано человеку «доказать» свою веру, то, быть может, он в состоянии рассказать о ней, явить ее другим? И ведь вся религия, в сущности, есть не что иное, как рассказ о вере, явление веры. Но и антирелигия, и атеизм есть тоже своего рода рассказ о неверии, явление его сущности. Об этом и говорится в Евангелии: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:16). А вот плоды как религии, так и антирелигии можно изучать объективно и даже научно.

И тогда у каждого, кто подходит к вере и неверию объективно, т. е. как к явлениям, требующим изучения, а не как к априорным утверждениям или отрицаниям, непременно возникнет вопрос: почему антирелигии, чтобы преуспевать, необходима ложь о религии, тогда как религии ложь об антирелигии не нужна?

Действительно, вся антирелигиозная пропаганда построена исключительно на фальсификации фактов. Она никогда не говорит: «Да, учение христианства прекрасно и возвышенно, оно дало примеры жизни бесконечной красоты и чистоты, вдохновило искусство и культуру, как ни одно другое явление мировой истории. Но, как ни грустно, учение это ложное по той простой причине, что Бога нет». Нет, эта пропаганда обязана обливать христианство грязью, отрицать самоочевидное, истолковывать в дурную сторону все положительное, но прежде всего – скрывать истинную сущность религии от тех, чью веру необходимо разрушить.

Вот факт, поистине достойный удивления и изучения. Ибо столь же объективно можно было бы доказать, что религия хотя бы в этом пункте действует иначе – по принципу, провозглашенному в Новом Завете: «Ищите, и найдете» (Мф. 7:7), «Все испытывайте, хорошего держитесь» (1Фес. 5:21). Иными словами, искание, проверка, испытание, глубокий спор человека с самим собой здесь не только допускаются, но признаются благом, и вера, не прошедшая через горнило сомнений, не считается подлинной и твердой верой.

Поэтому то, что на поверхности выглядит как спор о Боге, есть, в сущности, спор о плодах веры и неверия. А плоды эти – осмысление мира и человека. И вопрос, в сущности, прост: в каком свете являются они верующему и неверующему?

Может быть, настало время просто сравнить два эти мироощущения? Возможно, они ничего сами по себе не докажут. Но в мире, растерянном, мятущемся, наполненном страхом и ненавистью, это сравнение, этот спор о плодах, быть может, что-нибудь явит и прояснит. И только этот путь достоин человека, ибо всякая пропаганда есть всегда лишь обман и насилие.

Если не ограничиться поверхностными рассуждениями, а вдуматься поглубже, то удивляться, в сущности, нужно не вере, а неверию. Что значит «не верить»? Это значит отрицать не только существование Бога, но также реальность духа, всей духовной жизни человека.

Так и поступает последовательный, или, как он сам себя называет, «научный», материалист: «Реальна только материя, – говорит он, – реальна только борьба всего существующего за пропитание». Отсюда примат экономических, или «производственных», явлений в мире. И не только примат, ибо все остальное – все то, что так или иначе относится к духовной сфере, есть, как известно, «надстройка» над этой материей, всецело и до конца ею же определяемая.

На словах выходит как будто гладко. Но стоит только перейти к действительности, как слова и теории эти оказываются чудовищным абсурдом. Ибо немедленно встает вопрос – давний, но отнюдь не устаревший: как от материи, от борьбы за существование и, так сказать, «от брюха» добраться до Девятой симфонии Бетховена, до «Троицы» Рублева, до лермонтовского «По небу полуночи ангел летел»¹³? Каким образом из «производственных отношений» возникло и родилось учение, в центре которого слова: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13)? И вопрос этот не устарел, потому что ни один последовательный и убежденный материалист никогда на него не ответил. А пока вопрос остается без ответа, его нельзя сбрасывать со счетов.

В самом деле, как из «борьбы за существование», из «борьбы классов» и «диалектики экономического развития» родилось у человека понятие красоты, добра, нравственного совершенства, святости? Тут ничего не решить презрительными отписками о «буржуазной морали», «буржуазной эстетике» и т. п. Преподобный Серафим Саровский, например, не был ни с какой точки зрения «буржуем». Какая «буржуазия», какая «прибавочная стоимость» могли создать человека, который каждого приходящего к нему называл «Радость моя»?

И уж ничего решительно не объясняет пресловутое материалистическое учение о происхождении религии. Религия, по учению сначала Фейербаха, а потом Маркса, родилась вся целиком из эксплуатации. Но так и остается, в сущности, неясно, кто ее создал – эксплуататоры или эксплуатируемые? По Фейербаху, выходит, что эксплуатируемые. «Бедный человек, – говорит он, – верит в богатого Бога», т. е., иными словами, создает для себя идеальный образ того, чего лишен на земле. На земле ему плохо, на небе будет хорошо; буржуй, эксплуатирующий его, плох, зато Бог добр и т. д. С другой стороны, выходит, что религию выдумали какие-то сознательные обманщики, причем сами в нее тут же и поверили, ибо трудно предположить, что священники, богословы, святые все и всегда были сознательными обманщиками.

Итак, материализм не отвечает ни на один из обращенных к нему серьезных вопросов, и, зная это, он по приходе к власти вместо ответа действует грубым принуждением. А между тем все эти вопросы указывают на необъяснимость и противоречивость не веры, но неверия.

Верующие в своих объяснениях веры могут спорить о Боге, о том, как понимать Его, но исходят они из очевидного, неопровержимого факта – из наличия реальности, несводимой к материи и материальным процессам, из реальности в самом человеке опыта красоты, добра, совершенства, святости и, наконец, веры не как идеи, а как живого общения с областью высшего бытия. Повторяю, тут исходная точка ясна: есть материя со своими законами, и есть духовная реальность со своей динамикой. Это соответствует извечному опыту человека.

Но приходит материалист-атеист и говорит: «Никакой духовной реальности нет, есть только материя». Но с чего это он взял и откуда у человека в таком случае духовные нужды и запросы? Но материалист, не слушая возражений, продолжает бубнить: «Все в мире детерминировано причинно-следственной связью, у всего есть своя причина». Его робко спрашивают: «Но ведь тогда и у материи должна быть своя причина, свое начало? Откуда-то ведь она взялась?» – «Нет, – твердо и упрямо заявляет он, – материя вечна и начала не имеет».

В каком странном и необъяснимом мире живет неверующий материалист! Реальность невидимую, но столь для многих очевидную он попросту отвергает: «Ее нет, это призрак. Все выдумка: и красота, и добро, и совершенство, и „По небу полуночи ангел летел» – все это лишь надстройка!» А про реальность видимую он утверждает, что постиг ее законы. Но откуда взялось, к примеру, Марксово понимание истории? Ведь понимание тоже «надстройка». Каким же образом материальный процесс и диалектика производственных отношений создали Маркса, всю жизнь просидевшего за книгами и ни в каком производстве никогда не участвовавшего?

И приходит момент, когда говоришь себе: Боже мой, до чего же все это надуманно, глупо и неубедительно! И как могут миллионы людей видеть в этом не только истину, но еще и «освобождение»? Насколько же умнее, глубже, ближе к жизни и реальности вера, т. е. тот опыт реальности духа и духовного мира, которым всегда и всюду жили люди! Насколько же она выше, чище и, наконец, правдоподобнее! Как это естественно и человечно – верить в Источник и Цель жизни, верить в одухотворение материи, открывать в жизни и в самом себе вечный и светлый закон истины, добра, красоты! И каким жалко упрощенным выглядит в сравнении с этим мироощущение материалиста!

Поистине прав древний поэт-псалмопевец, воскликнувший: «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога» (Пс. 52:2).

Недавно перечитывая статью знаменитого русского философа Франка «Материализм как мировоззрение», я был поражен следующей фразой. «Если брать материализм как... научно-философскую теорию, – пишет Франк, – то он есть одно из немногих философских построений, о которых можно с полной достоверностью сказать, что ложность и несостоятельность его... неопровержимо доказаны. Доказаны с той достоверностью и отчетливостью, которые присущи, например, математическим истинам»¹⁴.

Поражен же я был этой фразой потому, что по прочтении ее непременно приходит в голову следующая мысль: если это столь достоверно и самоочевидно, то почему же так много людей достоверности и очевидности этой не видят и не принимают? Почему им, напротив, именно материализм, сведение всего сущего к материи кажется столь же достоверным и очевидным?

А это, в свою очередь, наводит на сомнения касательно того, что мы называем доказательством. «Доказано!» – бессчетно звучало в мире это торжественное и, так сказать, «окончательное» слово! У нас, например, просто нельзя найти книги, в которой на первой же странице не стояло бы что-нибудь вроде: «Как доказал Карл Маркс (или Энгельс, или Ленин)...» Но вот и в противоположном лагере тоже твердят: «Доказано!» А мы продолжаем жить в мире, где, с одной стороны, все как будто доказано, а с другой – доказательства эти не действуют или, лучше сказать, действуют на тех только, кому, в сущности, они не нужны, ибо в то, что доказано, они верят как в истину, без всяких доказательств.

Что же все это значит? И вот тут откуда-то из глубины приходят слова Христа: «Люди более возлюбили тьму, нежели свет» (Ин. 3:19). Возлюбили!.. Нет, не доказательства, не математические выкладки привели их к тому, что они потом начинают доказывать. Их привела к этому любовь, а значит – некий глубокий, целостный выбор, который совершается не в разуме, а где-то в тайниках человеческой души.

Нам кажется – нет, мы уверены: все то, что мы любим, на что направлена наша любовь, есть свет и добро. Но вот Христос говорит, что можно тьму возлюбить больше света. Какие страшные слова! Но как внезапно объясняют они, с какой неумолимостью высвечивают то, что казалось непонятным и необъяснимым! Как ясно становится вдруг, что мироощущение, известное под отвлеченно-научным именем «материализм», есть на деле страшная и загадочная любовь человека к тьме.

Ибо материализм – это вовсе не утверждение, а страстно-напряженное отрицание. Материализм прежде всего не хочет. Не хочет, чтобы за материей, над ней и в ней самой был дух, духовная реальность. Он не хочет, чтобы такие таинственные вещи, как красота, добро, истина были чем-нибудь, кроме как «надстройкой» над элементарным, безличным, низменным, т. е. материальным. И всюду, где материализм натыкается на дух, он отрицает и обличает. Какие тут доказательства? Только стихийная ненависть!

Но ненависть – всегда оборотная сторона любви: я ненавижу одно, потому что люблю другое и потому что ненавидимое мною мешает любимому. Так, материалист ненавидит религию, но совсем не потому, что она, по его словам, есть зло, обман и надувательство, а потому, что она попросту несовместима с его верой и с его любовью – с верой в тьму, с любовью к тьме. И тогда остается спросить: но почему же, почему возлюбили люди тьму более, нежели свет? Почему продолжают они выбирать тьму и служить ей, вкладывая в это служение столько страстной веры?

И вот здесь-то мы и подходим к последней глубине человеческой трагедии – к настоящей тайне человеческой свободы. «Сердце тайно хочет гибели»¹⁵, – сказал когда-то поэт. Почему? Да потому, что человек на глубине, подсознательно отказывается от того высокого, подлинно божественного призвания, которое находит в себе, не может не найти. О, этот восторг людей, наконец отделавшихся от Христа, отдавших Его на смерть! Как Он мешал, как беспокоил их, сводя все на свете к главному и конечному: «Ищите прежде Царства Божия» (Мф. 6:33), «Будьте совершенны» (Мф. 5:48), «Блаженны алчущие и жаждущие правды» (Мф. 5:6)! И как нарастала злоба и ненависть к Нему!

Но это и есть вечная беда человека – видя свет, выбирать тьму. Ибо тьма проще, понятнее, она не требует от человека внутренней свободы, напротив, как бы говорит: «Отдай свою ненужную свободу, прими объективно достоверную жизнь без души и конечного света! Стань головой в стаде, номером в шеренге, этапом в процессе! Тебя ведь не было раньше, не будет после, поэтому служи безличному и общему!» Ах, насколько все это спокойнее, чем тот нестерпимый свет, который врывается в мир, чем призыв к вечной и божественной свободе!

Вот почему никакие доказательства, в сущности, ничего не значат, а решается все на той глубине, где человек совершает последний свой выбор.

Одно из классических, вечно повторяемых обвинений против религии состоит в том, что она сковывает свободу человека, заключает его в железную клетку догматов и таким образом противится прогрессу, т. е. движению вперед, открытию все новых истин, развитию знания, науки и т. д. Атеизм же по этой теории, наоборот, освобождает человека, делает его хозяином собственной судьбы. Так ли это?

Обвинение это повторяют столь привычно, что даже сами верующие часто сдаются и даже как будто соглашаются с ним: конечно-де, моя вера противоречит свободе, но так как в ней истина, то можно и без свободы... Поэтому абсолютно необходимо показать, что на деле это обвинение чудовищно ложно и что нигде старое русское выражение «с больной головы на здоровую» не применимо более, чем здесь. На деле давно пора признать, что не вера, а тот атеизм, что провозглашается и навязывается как необходимая составная часть «всеобъемлющей идеологии», начисто отрицает свободу и давно уже выявил свою действительно антипрогрессивную сущность. Но начнем с веры.

Быть может, и сами верующие удивятся, до какой степени христианское понятие веры, т. е. та вера, о которой говорит Евангелие, неотделимо от свободы. Ключом к этой вере являются слова Христа: «Ищите, и обрящете» (Мф. 7:7), т. е. ищите, и найдете. Но Христос никогда не говорит, что нахождение прекращает искание, что, найдя то, что он искал, человек может успокоиться, остановиться и уже не искать. По Евангелию, искание, т. е. постоянное, никогда не прекращающееся движение человека вперед, есть неотъемлемая часть самой человеческой сущности. «Блаженны алчущие и жаждущие правды» (Мф. 5:6), т. е. блаженны те, кто стремятся к все большей правде, – вот евангельский образ человека, и ему чужда всякая успокоенность, всякое самодовольство, всякая окаменелость. «Дух дышит, где хочет...» (Ин. 3:8), – говорит Христос и призывает Своих учеников искать этого духа, вдохновения, движения. И именно так поняли учение Христа Его ученики и последователи. «Все испытывайте, хорошего держитесь» (1Фес. 5:21), – пишет апостол Павел, а в другом месте: «Стойте в свободе, которую даровал вам Христос» (Гал. 5:1). Он сравнивает верующего с атлетом, который никогда не удовлетворяется достигнутым результатом, но стремится к все большему: «Забывая все, что сзади, я стремлюсь вперед» (ср.: Флп. 3:13).

Все это с очевидностью показывает, что христианское понятие веры и религии – не статическое, а динамическое. «Я пришел, чтобы дать людям жизнь с избытком» (ср.: Ин. 10:10), – говорит Христос. И именно преизбыточествующая жизнь, этот вечный голод и жажда, это движение, усилие, искание и составляют исконное содержание религии. Ничто не бичует Христос с такой силой, как самодовольное фарисейство, всезнайство – все то, что угашает дух и сводит жизнь человека к формальным предписаниям. Между тем атеизм есть предельная форма статического понимания человека и его сущности, и потому именно он по-настоящему порабощает его. Атеизм говорит человеку: «Не ищи того, что ищешь, – его нет, это доказано, как дважды два четыре. Все уже сказано, определено, уже известно, что и как. Все твое искание – бред воображения, а на деле жизнь плоска и в конечном итоге не имеет никакого смысла». Ибо, по правде говоря, нельзя же признать смыслом жизни материальное благополучие каких-то «будущих поколений». Они-то, поколения эти, достигнув «рая на земле», что будут делать, чем жить? Атеизм – это отрицание искания во имя найденной догмы, но это ведь и есть самое чистое выражение рабства. По христианскому учению, искание, жажда, полет, восхождение составляют сущность человека и, следовательно, предполагают свободу как свое условие. По атеизму всего этого просто нет и быть не должно, прочти Маркса и все узнаешь, а узнав, успокоишься: вместо свободы – полная предопределенность.

Не случайно те, кто защищают и насаждают казенный атеизм, одновременно удушают искусство и творческую свободу человека. Ибо искусство сродни религии: оно тоже живет и движется исканием, оно тоже основано на принципе «дух дышит, где хочет». Если же заранее известно, как и где дышит дух, если искусство уже определено как «социалистический реализм», «служение индустриализации» или еще как-нибудь, творческое искание убито и подлинное искусство невозможно. Можно говорить что угодно, но остается абсолютно бесспорным факт, что великое искусство всегда так или иначе связано с религией, и даже атеисты вынуждены в конечном итоге показывать людям соборы и иконы, давать им слушать Баха, т. е. указывать на дух как источник творчества.

По христианскому учению вера есть освобождение от всякого ложного абсолютизма, или, говоря религиозным языком, от идолов. «Дети, – пишет апостол Иоанн, – берегите себя от идолов» (ср.: 1Ин. 5:21). Идол – это и есть ложный абсолют, но именно таким ложным абсолютом и живет атеизм. Отрицая Бога, т. е. Источник жизни, свободы и духа, он поневоле, неизбежно выдумывает и насаждает великое множество ложных богов. «Класс», «материя», «законы истории», «диамат» – вот самые настоящие идолы, которые требуется непрерывно защищать и превозносить, и отсюда еще яснее видно, что они идолы, т. е. ложные абсолюты.

Но защищать идолов можно только насилием, и потому атеизм живет исключительно насилием. Так, он разоблачает Евангелие как «наивную и бесполезную мифологию», но Боже упаси дать это самое Евангелие в руки читателю! Казалось бы, если все в этой книге так глупо и ненаучно, то чтение лучше всего разоблачит ее – но нет: Евангелия боятся как огня. Конституция обеспечивает «свободу культа» и «свободу антирелигиозной пропаганды», хотя совершенно ясно, что это понятия неоднородные и настоящая свобода означала бы и свободу религиозной пропаганды.

Таким образом, пора спросить: где свобода, а где рабство; где призыв к исканию, вдохновению, а где – к слепому принятию мертвой догмы; где образ человека, открытого к самому высокому о нем замыслу, а где низведение его в разряд природных явлений, до конца определенных «материей»? В конечном итоге все это поймут – но потому-то и ненавидит казенная идеология религию, ибо религиозная вера живет этим вечным: «Дух дышит, где хочет» (Ин. 3:8).

«Рождество Твое Христе, Боже наш, возсия мирови свет разума...» Так начинается тропарь праздника Рождества Христова – утверждением, что с Христом в мир вошел не только образ совершенного Человека, совершенного Добра, совершенной Святости, Красоты и Любви, но и высшее, всеобъемлющее откровение Смысла.

«Свет разума...» Именно тут, в плоскости разума, ведется извечный бой против христианства и против Самого Христа. И восстают против них все, кто думает, будто весь разум – у них, что во имя разума и разумности можно и должно сокрушить все связанное с двухтысячелетним Царством Младенца из вифлеемской пещеры. Да, почти две тысячи лет длится этот спор. Вот апостол Павел приходит в Афины и поднимается на ареопаг, где восседают все светила науки и философии того времени. Там, в самом сердце разума античного мира, проповедует он Христа, распятого и воскресшего. И эти ученые мудрецы со смехом говорят ему: «Об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. 17:32). А за ними – вся культура, вся мудрость античного мира и вся организация объединившей его великой Римской империи, для которой христиане были вне закона, как лишенцы и парии. На протяжении двухсот с лишним лет с христианами боролись, их преследовали и убивали, они подвергались клевете, их учение и обряды всячески высмеивались. Но сквозь эпоху мрака и гонений не переставали звучать слова все того же апостола Павла: «Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» (2Кор. 6:8–10).

Проходит время, и те же мудрецы и люди науки начинают задумываться над этим учением, которое казалось им поначалу столь неразумным. Вот перед нами живший в середине II века нашей эры философ по имени Иустин¹⁶. Он провел всю жизнь в искании истины, изучил все доступные в то время науки и наконец пришел к христианству. Что же привело его к этой гонимой вере? Свет разума, высшая разумность, всеобъемлющая мудрость христианства, утверждает он в своих дошедших до нас произведениях. Только христианство, говорит Иустин, способно ответить на все вопросы, до конца утолить пытливость нашего ума и жажду нашего сердца. И разве в Евангелии от Иоанна не сказано про Христа, что Он есть Логос (что по-гречески означает «смысл» и «разум»), Логос всего? «В начале был Логос» (ср.: Ин. 1:1) – так начинается это Евангелие. Еще несколько десятилетий – и перед нами другой представитель того же учено-философского Олимпа древнего мира – Климент Александрийский¹⁷. Также и по его словам христианство открылось миру как вершина разума, как предел и исполнение всех человеческих чаяний и исканий. И сколько было их, подобных Иустину и Клименту? Но вот наконец и сама империя склоняет свою гордую голову перед распятым Учителем, Которого она так долго гнала и презирала. Начинается христианская эра человеческой истории.

Неужели можно забыть корни, из которых выросло решительно все, чем мы живем и дышим? Христианством пронизаны плоть и кровь нашей жизни, без него нельзя ничего понять ни в великом искусстве, ни в философии, ни в самой науке, занятой поисками смысла и обращенной к разуму. Но снова восстает гордыня маленького человеческого ума против сокровищницы добра, разума и красоты. Вглядитесь в это восстание. Чем оно держится? Только грубой силой. Про Христа запрещено говорить, Евангелие нельзя печатать, христианские храмы в принудительном порядке закрываются. Это ли спор и убеждение? У врагов христианства в конечном счете не оказывается никаких других аргументов, кроме бессовестной лжи, оглупляющей пропаганды и полицейского принуждения. Хороша же истина, во имя которой борются такими методами с христианством! И верит ли такая истина в саму себя?

Нет, рано еще христианство сбрасывать со счетов и считать отмершим. С той же силой, с той же радостной убежденностью, что и многие века назад, несется из храмов торжествующая песнь: «Рождество Твое Христе, Боже наш, возсия мирови свет разума». Все так же твердо исповедуем мы, что честное искание, жажда истины и любовь к ней приводят рано или поздно к Христу, ибо, по слову евангелиста Иоанна, «в Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; и свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:4–5). В этом утверждении заключается для нас важнейший смысл праздника Рождества. Свет разума, который однажды вошел в мир и засиял в нем с Христом, – свет этот не ушел от нас, не погас. Как бы далеко ни зашли мы в изучении мира, лучшие умы человечества по-прежнему видят в нем отражение Божественной славы, свет Божественного разума. Звезда, что привела мудрецов с Востока к вифлеемской пещере, уже не кажется сказочным образом, и мы снова ощущаем предвечную правду слов псалма: «Небеса поведают славу Божию, творения же рук Его возвещает твердь» (ср.: Пс. 18:2).

Мир стремится к единству. Но где же он найдет его? В экономике? В бряцании оружием? В политическом соперничестве государств-гигантов? Все очевиднее нарастает в нем тоска по тому, что одно только и могло бы стать сердцем всей жизни, всеозаряющим ее светом. Ибо нет у человечества иного сердца, чем Христос, нет иной цели, чем возвещенное Им Царство Божие, нет иного пути к этому Царству, чем дарованная Им заповедь о любви и явленное в Нем Самом совершенство.

Вот этой космической любовью, космическим светом горит и сияет нам Рождество Христово. Духовным слухом слышим мы все ту же торжествующую хвалу: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» (Лк. 2:14). Духовным взором видим мы все тот же засиявший в мире свет разума и отзываемся на эту весть благодарной песнью: «Христос рождается – славьте, Христос на земле – встречайте, Христос с небес – возноситесь»¹⁸.

У одного современного русского писателя рассказывается, как умирает после тяжелой болезни пожилой человек. Он лежит в комнате с закрытыми ставнями и мучительно решает вопрос: есть ли там, после смерти, что-нибудь или нет, и наконец, устав от этих сомнений, со вздохом решает: конечно, ничего нет, это так же ясно, как то, что за окном идет дождь. «А между тем, – продолжает писатель, – за окном играло яркое весеннее солнышко, а этажом выше женщина поливала цветы на подоконнике, и вода шумными каплями падала на тротуар»¹⁹.

Это описание удивительным образом напоминает все доказательства, все рассуждения антирелигиозной пропаганды. Умирающему было ясно, что идет дождь: он слышал шум воды. У него не было никаких причин предполагать, что за окном – ликующий весенний день. Это-то и есть символ определенного типа доказательства, к которым, как к якобы научным, прибегают в наши дни для решения самого важного, самого глубокого, самого окончательного вопроса.

И многие, даже верующие, поддаются на эту удочку логики и «научности». Как часто при виде страданий, хаоса, разгула зла на земле они говорят: «Если бы был Бог, то разве Он допустил бы все это?» – или: «Если есть Бог, то почему Он хоть как-нибудь, но несомненно не явит Себя нам, не подтвердит, не докажет Своего существования?» От Бога ждут, чтобы он ответил на все эти отрицания, на всю эту пропаганду против Него, чтобы Он, иными словами, опустился до уровня этого ничтожного спора.

Отсюда и столь частые у верующих ссылки на чудо как решающий аргумент. Чудо – нарушение законов природы, прорыв в нашу жизнь сверхъестественного – и кажется им тем доказательством, тем окончательным аргументом, который наконец разрушит все доказательства врагов религии. Но пора понять, что чудо, если даже оно и стояло когда-то в центре религиозного сознания, не составляет доказательства для христианства. Больше того: чудо отвергается христианством как аргумент, как способ приведения к вере, как основа религии. «Сойди со креста, и мы поверим Тебе!» (Ср.: Мф. 27:42) – говорили Христу с насмешкой те, кто распинали Его. Но Он не сошел. А ведь если верить, как верят вот уже две тысячи лет христиане, что на кресте пригвожден был Сын Божий, то разве не стало бы такое сошествие с креста доказательством раз и навсегда? «Ты уповал на Бога, пусть поможет Тебе!» (Ср.: Мф. 27:43). Но вот и Бог не помог...

Я не знаю, чувствуют ли, сознают ли христиане, какую коренную перемену произвело Евангелие в самом подходе к религии, в самих глубинах религиозного сознания. Про Христа, например; сказано в Евангелии, что из-за неверия людей Он не смог совершить многих чудес (ср.: Мф. 13:58). И это значит, что для самого Христа чудо – а Он творил чудеса любви, сострадания, помощи – никогда не было самодовлеющим явлением, способом что-то о Себе доказать, кого-то к Себе обратить. Вот почему современным борцам с религией, всем тем, чьи доказательства построены на вот этом «совершенно ясно, что...», «доказано, что...» и т. д., не только бесполезно противопоставлять другие доказательства, другую пропаганду, но делать это – значило бы изменить чему-то самому главному, самому важному в самом христианстве.

«Слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете – и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих» (Мф. 13:14–15) – вот настоящий корень и источник неверия: окаменил, закрыл человек сердце свое, и уже не способен увидеть, не способен услышать или видит и слышит не то. А если бы не окаменил, не закрыл свое сердце, то, без сомнения, назвал бы чудом саму жизнь, сам мир, блаженную возможность видеть, слышать, дышать и за всем существующим в мире с такой очевидностью ощущать присутствие бесконечной любви, призыв к светоносному добру, свидетельство о вечности.

Стоит подумать, что живут среди нас люди, которые так же, как мы, встают по утрам, одеваются, идут на работу, но чья работа, чей хлеб насущный в том, чтобы доказывать, будто и Бога нет, и после смерти ничего нет, и, следовательно, вся эта жизнь – мимолетная вспышка бессмысленного бытия, а такое восприятие ее еще и «освобождает» человека, – ощущаешь в душе не злобу даже, не гнев, а какое-то скорбное удивление и настоящую жалость: как можно этим жить? И тогда так ясна, так физически ощутима становится эта окамененность сердец, которые не размягчить, не изменить «обратной пропагандой», не разбить другими камнями.

И, может быть, все дело в том, что не было тогда в комнате умирающего, о котором мы говорили, никого, кто в минуту его страшного, безнадежного вывода подошел бы к окну и молча раскрыл ставни на весенний ликующий день. И потому вывод, к которому пришел он в своей темной комнате, показался ему несомненным и самым последним, а был он на деле ошибкой.

И так для миллионов людей, которым от нас, верующих, нужны не доказательства и пропаганда, а свидетельства, нужен свет, нужна любовь, нужно добро. Нужно, чтобы они в нас, верующих, увидели не идеи наши, не аргументы и доказательства, а ту новую жизнь, какую дает встреча с божественной реальностью, с божественной жизнью. Только тогда свидетельство христиан, свидетельство верующих в этом темном мире, где все ставни закрыты, снова начнет побеждать.

Недавно на страницах «Литературной России» произошел обмен открытыми письмами между Ильей Сельвинским и Львом Озеровым²⁰. Поводом к этому обмену послужила новая теория личного бессмертия, созданная Сельвинским и изложенная им в стихотворениях и поэмах, особенно в поэме «Арктика». Исходя из электронной физики, Сельвинский устами одного из своих героев предлагает гипотезу:

Отчего же

не допустить,

что тот рецепт сложенья электронов,

который породил мое дыханье,

через десятки миллионов лет

ошибкою

не повторится снова?²¹

За эту гипотезу Сельвинский ухватился и предлагает ее как надежду. В ответном письме, теплом и даже ласковом, Лев Озеров выражает свой скептицизм: гипотеза кажется ему недоказуемой, а потому и бесполезной. К этому, в сущности, и сводится содержание переписки. Но многое в ней заслуживает внимания и прежде всего, конечно, сама ее тема.

Вот на пятидесятом году торжества «самой научной» и «всеобъемлющей» идеологии, будто бы освобождающей человека от всех обманов прошлого, от всякого дурмана и «ненужных» вопросов, два писателя признаются в том, что оба они бесконечно боятся и не хотят смерти и что эта мысль о смерти превращает жизнь в черную бессмыслицу. Один из них, Озеров, не находит ничего лучше и умнее, как признать в страхе смерти полезный стимул для творчества. «Дума о смерти, – пишет он, – о ее ежеминутной возможности, ее неминуемости – это грозное напоминание: memento mori, спеши, не забывай! Без этих молчаливых напоминаний не было бы великого искусства Шекспира, Данте, Байрона и Пушкина». Вот и все. И с этим, конечно, не может примириться Сельвинский – для него смерть, как он говорит, есть нечто «до тошноты омерзительное», и с нею не должен, не может мириться человек, ибо ему неестественно отрицать самого себя.

Так вот, повторяю, достойно и удивления, и особого внимания само появление этой темы, и еще более достойна удивления та беспомощность, с которой она трактуется, словно не было многовековых философских раздумий о смерти, словно не было дано пускай не окончательных, но гораздо более обоснованных и убедительных ответов на этот вечный мучительный вопрос. Стимул к творчеству с одной стороны и какая-то очень маловероятная случайность, которая, конечно, никакой настоящей надежды дать не способна, – с другой... Как страшно удручает философский и культурный уровень, делающий возможным подобный обмен мнениями, – обмен, участники которого искренне убеждены, что говорят нечто очень умное и очень новое! И это после Платона, после Федорова с его «Философией общего дела»²², после богословия смерти Булгакова²³, после Иоанна Креста²⁴, да и попросту после всей мировой культуры.

Но еще показательнее отношение обоих мыслителей к религии, которую они, как бы похлопывая по плечу, просто сбрасывают со счетов. «Неукротимый натиск науки, победа материализма в мировоззрении человека решительно опрокидывают наивные сказки о бородатом Боге, об ангелах и архангелах, о рае и аде» – так пишет Сельвинский, так же приблизительно и Озеров. И вот хочется взять Сельвинского за плечи, посмотреть ему прямо в глаза и спросить: «Зачем ты это пишешь? И прежде всего, что это за „неукротимый натиск науки», в чем эта „победа материализма в мировоззрении», если собственное свое мировоззрение ты выражаешь воплем „Я обожаю жизнь и ненавижу смерть!», если вся твоя никчемная теория насквозь пропитана страхом? Где же тут победа? Но важнее вот что: ты поэт, ты не можешь не знать, не чувствовать, не помнить, что религия – это не „наивные сказки о бородатом Боге, об ангелах и архангелах», а нечто совсем другое. „Животе, како умираеши?» или „Жизнь, как ты умираешь?» – неужели ты не слышал этого потрясающего начала самой прекрасной из всех церковных служб – утрени Великой Субботы, когда в темноте и тишине предпасхальной ночи мы задаем последний вопрос и получаем всё наполняющий светом ответ: „Смерти царство разрушаеши»²⁵? Неужели ты не слышал радостного возгласа апостола Павла: «Последний же враг истребится – смерть» (1Кор. 15:26) и не понимаешь, что речь здесь не о „загробном мире», а о победе человека над смертью, – победе, одержанной всей силой жизни, любви и веры? Вы с Озеровым только сейчас открыли, что „неукротимый натиск науки» и „победа материалистического мировоззрения» на деле „опустошили душу» – это ваши слова, а не мои! Отняв у человека надежду на посмертную жизнь, наука ничего не дала ему взамен. И опять хочется спросить: да что же это за наука, что за мировоззрение, когда все в любом случае оказывается бессмысленным, ненужным и ты, как утопающий, хватающийся за соломинку, принимаешь невероятную случайность – будто бы повторяющееся через десять миллионов лет „сложенье электронов»?» Какой тоской, какой действительно опустошенностью веет от этой надежды и от всего этого обмена мнений! И уж тогда надо прямо признать: любой религиозный ответ и глубже, и умнее, и философски более обоснован.

Но в конечном итоге вопрос о смерти и бессмертии решается не доказательствами. И Озеров и Сельвинский согласны: это вопрос веры. Сельвинский верит в свою недоказуемую теорию, Озеров в нее не верит – это их право. Но тогда признаем право и тех, кто верят не в «бородатого Бога», а в подлинное бессмертие человека, зависящее не от случайного сцепления электронов, а от божественности духа человеческого. Признаем право и тех, кто всей душой, всем сердцем, всем разумением знают правду пасхальной радости – радости победы над смертью. «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав»²⁶. По-человечески рассуждая, эта «гипотеза» ничуть не хуже вашей, и она, во всяком случае, породила миллионы святых и наполнила радостью миллионы сердец. «Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение» (Флп. 1:21) – нет, это не «утешение», как говорите вы, но вера и радость, показывающие, что здесь не гипотеза, а факт, о который разбиваются все волны материалистического мировоззрения. Тут ничего нельзя «доказать», но как хотелось услышать от поэта не устарелые усмешечки по поводу религии, а правду! Как хотелось бы, чтобы этот спор, сам собою доказывающий неистребимость темы бессмертия в человеческом сознании, пришел бы к тому, с чего начинается христианская вера!

Обмен мнениями на страницах «Литературной России» между Ильей Сельвинским и Львом Озеровым – явление крайне симптоматическое. Он доказывает ту самую опустошенность души, о которой оба пишут; он доказывает, что те вечные вопросы религии, над которыми столько смеялись, сохраняют все свое значение и для человека, живущего пресловутым «научным мировоззрением». Ни просто снять, ни разрешить их нельзя без углубления в религиозные источники бессмертия.

Если есть темы, на которые верующие и неверующие могли бы беседовать особенно плодотворно (при условии, конечно, что такая беседа ведется свободно, от сердца к сердцу, а не под давлением партийных и иных идеологий), то это темы морали.

Мораль отвечает или, может быть, только хочет ответить на вопрос, как жить, как правильно строить свою жизнь. Каждый человек, верующий и неверующий, ощущает в себе это стремление жить хорошо, т. е. правильно, в согласии с каким-то положительным идеалом жизни. Все так или иначе тянутся к добру, к доброму. Но в чем состоит этот положительный жизненный идеал, откуда он берется, как приложить его к моей жизни? Вот вопросы, которые извечно ставит себе и на которые не устает искать ответа человек. Каждое философское учение, каждая религия рано или поздно предлагают ему свою мораль, свою этическую систему. И, быть может, справедливо было бы к каждой из этих систем обратиться с вопросом: «Скажи мне, чего ты хочешь от человека, и я скажу тебе, какова ты».

Мы часто слышим разговоры о «коммунистической морали», о гуманизме коммунистов. Значит, и эта система пришла к той же извечной проблеме, к тому же неумирающему вопросу: как жить? Тут нужно прибавить, что и борьба с религией ведется, как правило, тоже во имя морали. Христианство или, вернее, христианская мораль обвиняется в аморальности, в том, что она проповедует на деле эгоизм, самодостаточность, равнодушие к человеческой судьбе, к страданиям человека, к социальной несправедливости, к эксплуатации и т. д. Христианство, со своей стороны, предъявляет ряд обвинений, тоже морального порядка, идеологиям материалистическим: в разжигании ненависти, в сведении всего человеческого к «материальным ценностям», в отсутствии любви и т. д. Иногда эти взаимные обвинения кажутся разговором глухонемых. Каждый имеет свою, четко определенную позицию, свое понимание позиции противника и ничего больше слышать не желает. Очень часто встречаются неверующие, которые говорят: «Возьмите ваше монашество. Разве это моральное явление? Человек уходит от всего, чтобы заботиться исключительно о своей душе. Разве это не эгоизм, не бегство с поля сражения, не равнодушие к участи страдающих людей? А между тем ваша Церковь предлагает монашество как высший идеал жизни, т. е. фактически насаждает религиозный эгоизм. И как вы согласуете это с заповедью, на которую так часто ссылаетесь, – на слова Христа, что нет большей любви, чем отдать свою душу за ближнего?»

Признаем сразу, что ответить на этот вопрос ясно и просто в двух словах действительно нелегко. По видимости прав неверующий. Но, быть может, только по видимости и его пониманию монашества не хватает чего-то самого главного? Но если так, то нужно не спорить, а постараться объяснить. А для этого нужна готовность слушать, готовность пересмотреть те расхожие определения, которых так много расплодилось в мире, те упрощенные доводы, что делают невозможным понимание действительности во всей ее сложности и глубине.

«Атеизм неизбежно ведет к отрицанию морали, к аморализму и преступности. Если Бога нет, то все дозволено» – таково убеждение подавляющего большинства верующих. Но возьмем недавно трагически погибшего французского писателя Альбера Камю²⁷. Он был неверующим, а между тем все его творчество – страстные поиски ответа на вопрос: «Как жить?». Один из героев замечательного романа Камю «Чума» спрашивает: «Как быть святым без Бога?» Это вопрос самого автора, и надо признать, что за последние десятилетия мало было в нашем темном, разделенном, полном ненависти мире таких светлых и светящихся добром людей, как неверующий Альбер Камю.

Но можно пойти еще дальше. Критики религии часто говорят: «Все ваше добро, вся ваша мораль неразрывно связаны с учением о вознаграждении. Даже если вы делаете добро, то делаете его из желания получить награду и из страха быть наказанными, попасть в ад. Но разве такое корыстное добро – добро? Разве этот страх наказания достоин человека?» И опять-таки просто отмахнуться от этого обвинения не так-то легко. Все это означает одно: разговор о морали – стоящий разговор. Если доказать бытие Божие так же нельзя, как и его небытие, то можно честно, свободно и открыто обсудить те идеалы жизни и человека, которые на своих высотах и глубинах предлагает каждое учение, – постараться понять, иными словами, его мораль. И тогда мы убедимся, что моральное учение, выработанное конкретной религией или конкретной философией, как правило, очень отличается от расхожего представления о нем. Мы убедимся далее, что в основе всякой подлинной морали – не просто свод правил и предписаний, но целостная и глубокая интуиция, охватывающая и отдельную человеческую жизнь, и жизнь всего человечества. Мы убедимся, наконец, что о морали, то есть об этой интуиции, следует судить не только по текстам, но по тому, как воплотилась она в жизни людей, принявших ее всерьез и до конца. Ибо тут поистине применимы слова Евангелия: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:16). Да и все в мире познается в конечном итоге по плодам – по той реальности, какую формируют идеи и идеологии.

Повторяю: спор или попросту разговор о морали – дело важное и давно назревшее. И именно с него и ни с чего другого нужно начинать разговор о религии. Действительно, пока мы говорим о монашестве как об абстрактной теории – картина одна, когда же заменяем эту абстракцию реальностью преподобным Сергием Радонежским или Серафимом Саровским – совсем другая. В том-то и дело, что мораль, в отличие от всякой теории, не имеет особого смысла на бумаге. Мораль стоит или падает, оправдывает или обличает себя как правда или неправда только в жизни.

Может быть, забегая вперед, следовало бы сказать: вся суть христианства – не в его учении, а в том, и только в том, что учение это явлено было в образе реального человека, реальной жизни – в Христе. Но об этом мы еще будем говорить. Сейчас же согласимся в том, что глубокое и свободное обсуждение вечно актуальной, вечно мучительной проблемы «Как жить и в чем состоит хорошая жизнь?» возможно и необходимо.