Глава II. Источники воззрений Эригены и его отношение к ним
Характерной чертой для Эригены, мыслителя, жившего на латинском западе, является высокое уважение его к греческому востоку и стремление усвоить и перенести на западную почву результаты восточной спекуляции. Эта именно черта и сделала его и его систему аномалией в среде тех условий места и времени, в которых он жил, – сделала его, чужеземца для окружавшей его среды по происхождению (кельта), чуждым в известном смысле и по духу для современной ему богословской учености в лице франкских ее представителей, и создала для него и его системы совершенно исключительное положение в общей истории умственного развития западного мира.
Западный мыслитель с беспримерно высоким для его времени уважением смотрит на восточную греческую мудрость, распространяя свое уважение на все вообще греческое. В произведениях его можно встречать весьма выразительные замечания о высоком достоинстве этой мудрости и о необходимости и для западных ученых обращаться к грекам, к их литературе и языку. Он хвалит короля, повелевшего ему сделать перевод сочинений Дионисия, за то, что он не дозволяет, чтобы его ученые пребывали в праздности и как бы спали сном бездействия, не находя в себе самих сил обращаться к – «чистейшим и обильнейшим греческим источникам» и почерпать оттуда, а все внимание сосредотачивая исключительно только на произведениях запада251. Переводами с греческого он занимается сколько по повелению короля, столько же по собственному убеждению в высоком достоинстве переводимых произведений и желанию сделать их доступными на западе. Одно уже происхождение их из «светлейших (славнейших) источников греков» служит как бы «лишенным ручательством их достоинства252. Блестящему и велерешюму цицероновскому красноречию (Tullia castra) он не придает цены в сравнении с тем, что может давать читателю в своих произведениях гений греческого ума, хотя бы в непривлекательной на вид форме253.
Мудрость, по его мнению, вообще свойственна грекам как бы от Природы. Она нашла выражение не только в великих произведениях богословской мысли восточных отцов в христианстве и еще в дохристианском мире – в произведениях греческих философов, но она ясно проявляется уже в самом языке греков, именно если сравнивать его с латинским. Греки, как это обычно им, в самом языке своем обнаруживают более проницательный взгляд на вещи и называют их более выразительными именами, чем латиняне254. В латинских сочинениях весьма редко встречаются особые слова для выражения некоторых понятий, тогда как соответствующие им в греческом часто употребляются; и это бывает иногда потому, что самое понятие является слишком высоким, непостижимым и даже невероятным для немогущих возвыситься над уровнем обычных плотских представлений и вследствие этого его даже и нельзя было ввести на западе в общее употребление255. Греческий язык вообще имеет более точную терминологию для выражения богословских и философских понятий, нежели латинский, на котором они не всегда могут быть переданы по крайней мере с той же точностью256. Знать греческий необходимо уже для того, чтобы иметь возможность понимать Правильно Св. Писание, так как определить истинный смысл того или другого места в книгах Нового Завета часто возможно бывает только обратившись к подлинному греческому тексту. Имея в виду своих специальных экзегетических трудах всегда греческий текст, Эригена нередко отмечает большую выразительность его в сравнении с латинским переводом257. Заблуждения и происходят, иногда, по мнению Эригены, именно от незнания истинного смысла некоторых слов, употребленных в Св. Писании, вследствие незнакомства с греческим языком258.
Питая столь высокое уважение к произведениям греческой литературы и к самому греческому языку, Эригена распространяет это уважение и свои симпатии на все вообще греческое. Греческий восток ему представляется в идеальном виде в сравнении с западом. В одном из стихотворений, бросая взгляд на прошлое Рима и на современное его состояние, он произносит самое невыгодное суждение о нем, прямо противопоставляя его новому Риму – Константинополю259.
Мы не можем сказать, когда и под чьим влиянием возникло впервые в Эригене столь высокое представление о греках и их мудрости и с какими греческими произведениями он прежде всего познакомился. В монастырях Ирландии, из которой он вышел, были в IX веке лица, знавшие греческий язык260 там же могли найтись и некоторые произведения на этом языке. Из Ирландии принес с собою знание греческого языка во Францию и Эригена.
Но во всяком случае, ближайшее ознакомление его с греческой литературой и в частности с теми произведениями, которые имели для него, по известным доныне данным, наибольшее значение и окончательно утвердили его в высоком мнении о мудрости греков, нужно относить уже ко времени пребывания его во Франции, и это были собственно произведения богословской мудрости востока, главным образом – творения, известные с именем св. Дионисия Ареопагита, некоторые произведения св. Максима Исповедника и одно из сочинений св. Григория Нисского.
Творения провозвестника таинств ангельского мира, или небесной иерархии, и руководителя на пути к мистическому созерцанию самого Бога, предполагаемого ученика ап. Павла и первого Афинского епископа261, еще ранее пользовались самым высоким уважением на западе и именно во Франции, где автора их, признанного ранее на востоке за св. Дионисия Ареопагита, отождествили с Дионисием Парижским, патроном Сен-Дениского монастыря близ Парижа. Уже одно это последнее обстоятельство придавало им высокую цену. Еще в предшествующем столетии, в 757 г., они были присланы папой Павлом I вместе с другими книгами Пипину Короткому и затем папой Адрианом I (772–795) аббату Фульраду. В 827 году Людовик Благочестивый получает их в дар от византийского императора Михаила I. Какое употребление нашли эти присланные из Рима и Византии экземпляры ареопагитских сочинений во Франции, где они считались весьма ценным подарком262, трудно сказать. Нужно думать, что крайняя отвлеченность содержания и своеобразный трудный язык, благодаря которым эти сочинения являлись неудобопонятными для самих греков, так что потребовались особые комментарии в самом начале их известности и распространения на востоке, делали их почти совсем недоступными даже для тех из представителей западной учености в пределах франкской империи, которые имели более или менее значительные познания в греческом языке. Непонятность содержания, при эмфатическом высоком тоне речи, однако, вероятно, способствовала лишь возвышению уважения к ним. Известно, по крайней мере, что еще Гильдуин, Сен-Дениский аббат († 840), написавший по поручению Людовика Благочестивого (836) «ареопагитики», сделал попытку перевести их на латинский язык. Но этот первый опыт не получил распространения и остался в совершенной почти неизвестности, нужно думать, потому, что оказался не по силам переводчику и вышел неудачным263.
Эригена, когда ему поручено было Карлом Лысым дело перевода давно уже ожидавших переводчика творений, оказался достаточно подготовленным и имевшим достаточно энергии, чтобы взяться за это дело и с успехом исполнить его. В конце, вероятно, 50-х годов IX в. он преподнес королю свой перевод, «чашу, наполненную священным греческим нектаром»264. Со своей стороны, познакомившись с содержанием этих творений, может быть, еще до поручения короля, он не ограничился механическим, так сказать, переложением греческого текста их на латинский язык и одним лишь уважением к сокрытой в них непонятной мудрости, но употребил все усилия, чтобы проникнуть в самое содержание их и усвоить себе их мудрость, пытаясь во что бы то ни стало вложить определенный смысл в созданные греческим умом абстракции. Признавая, согласно с господствовавшим тогда убеждением, автора ареопагитских творений за ученика ап. Павла (Деян. 17,34)265 и характеризуя самые творения как произведение, на его взгляд, весьма трудное, и именно для читателей новейшего времени, для большинства недоступное, ясное лишь для немногих, причиною чего является не только древность их, но и высота излагаемых в них небесных таинств, также своеобразный способ изложения мыслей266 при обозрении содержания их, в предисловии к переводу, он останавливается частию на тех самых мыслях, которые потом у него самого получили раскрытие в сочинении “О разделении природы»267. В последнем сочинении, именуя Дионисия «великим», «верховным богословом, преславным епископом афинским», «тщательным исследователем божественного промышления»268, Эригена и ссылается на него в подтверждение главнейших положений своей системы269. Дионисий продолжает привлекать внимание Эригены и в последующее время, как это видно из факта написания комментария на небесную иерархию уже после написания означенного сочинения. Ссылки на него встречаются в гомилии и в отрывках комментария на Евангелие от Иоанна.
Другим восточным писателем, знакомство с произведениями которого в особенности должно было утвердить в западном философе уважение к мудрости греков и вообще имело для него весьма важное значение, был св. Максим Исповедник270. Творения Дионисия, изучением которых занимался Эригена, оказались на первых порах слишком темными и неудобопонятными для него. Но каким‑то образом в его руки попались некоторые произведения Максима, прежде всего «Объяснение трудных мест в словах св. Григория Богослова» (Aπορα είς Гρηγόριον), у Эригены называемое просто Ambigua, или De Ашbiguis (также Expositio sermonum Gregorii Theologi). To, что ранее казалось для философа непонятным в творениях Дионисия, теперь выяснилось благодаря Максиму. Вероятно похвалы Максиму со стороны самого же Эригены и указание на особое значение творений Максима для понимания Дионисия и побудили короля поручить ему перевод названного сочинения на латинский язык. В предисловии к переводу, как бы в оправдание себя, почему он решился взяться за это дело, Эригена заявляет, что он не вступил бы в трудно проницаемый мрак мудрости Максима, если бы не видел, что Максим весьма часто вводит в свой труд в высшей степени темные идеи Дионисия, только что недавно переведенного, и удивительным образом разъясняет их. И для него нет никакого сомнения, что само божественное милосердие, которое просвещает сокрытое во мраке, неизреченным своим промыслом расположило обстоятельства таким образом, чтобы казавшееся ему весьма трудным в творениях Дионисия, или едва доступным, почти непонятным, было открыто в высшей степени ясным изложением Максима. Для примера он указывает затем некоторые из мыслей, выяснившихся для него после ознакомления с произведениями Максима271. Известно было Эригене и другое, подобного же характера, произведение Максима: «Объяснение различных трудных мест в Св. Писании», в ответ на вопросы Фалассия (Περί διαφόρων Απόρων της θείας Γραφής, έρωτήσεις καί αποκρίσεις), у Эригены цитируемое под названием Scholia, самое обширное по объему и одно из самых важных по своей многосодержательности произведений Максима.
Произведения Максима, «удивительным образом» разъяснившие для Эригены «темнейшие» мысли Дионисия, сами, однако, представляли в своем содержании, по его же выражению, «трудно проницаемый мрак» и были далеко не легкими для понимания. Самими греками они относимы были к числу труднейших по языку и содержанию произведений патриотической литературы (Фотий, Анна Комнен); с этим отзывом согласны и новейшие издатели и читатели их272. Усвоение содержания их и перевод на латинский язык должны были требовать, поэтому, также весьма немалых усилий со стороны западного ученого273. Но стремление его почерпать мудрость из «светлейших и чистейших греческих источников» заставляло его преодолевать все препятствия. Как высоко стоял в его глазах «Максим, урожденец Греции» (Maximus Grajugena), и с какой серьезностью он относился к изучению его творений, об этом лучше всего свидетельствуют его стихи «к читателю Ambiguorum св. Максима»274. Особенное уважение Эригены к Максиму находит выражение и в тех эпитетах, какими сопровождается имя этого писателя, преимущественно пред другими, когда на него делаются ссылки в De divisione naturaë «божественный философ»275, «премудрый», «отличный», «изящнейший» истолкователь Григория Богослова (и Дионисия Ареопагита)276, «достопочтенный», «знаменитейший» учитель277 или просто «достопочтенный» Максим278. Самое «разделение природы», основную мысль своего труда, Эригена сопоставляет с «разделением», встречаемым у Максима279. У него он заимствует данные как для учения о Боге, так и для учения о человеке280. Мысли Максима он воспроизводит по местам и в комментарии на Евангелие от Иоанна, иногда без упоминания его имени.
После автора ареопагитских творений и св. Максима, на третьем месте по своему значению для Эригены из восточных писателей должен быть поставлен св. Григорий Нисский с его произведением «О создании человека» (Περί κατασκευής ίτνθρώπου), у Эригены обыкновенно называемым Sermo de imagine, слово об образе Божием в человеке, или просто De imagine281. Познакомился философ с этим произведением во всяком случае сравнительно в позднее время282. В трактате Григория он мог найти цельное, если и не в собственном смысле систематическое изложение богословской антропологии востока, принимаемой и Максимом, которому хорошо были известны воззрения Григория Нисского. По своему языку это произведение являлось гораздо более доступным, нежели творения Дионисия и Максима. Какое значение имел для Эригены труд «великого» Григория, «святейшего и мудрейшего учителя»283, об этом можно судить уже по тому, что он находит нужным и полезным, вполне согласным со своими целями, ввести в сочинение «О разделении природы» в буквальном переводе все существенное из названного трактата, заимствуя из него многие главы в целом или почти целом виде (XI, XIV, XV, XVI, XVII, XIX, XX, XXI, XXIV), несмотря даже на свой общий принцип приводить цитаты из отцов только среди тех, которые не могут постигнуть силы доводов, представляемых разумом, и нуждаются для успокоения в ссылке на какой‑либо авторитет. Усвояя себе учение Григория о человеке, к тексту его сочинения он хочет привязать свои собственные рассуждения284. Лишь однажды Эригена высказывает свое несогласие с мнением Григория (и вместе Василия Великого), предполагая, впрочем, в то же время, что это мнение относится лишь к экзотерическому учению и высказано с особой целью285.
Таким образом, из поименованных представителей восточного спекулятивного богословия, одного, автора ареопагитских творений, Эригена не только знал и изучал в подлиннике, но и перевел в целом виде на латинский язык и частью комментировал в особом труде; с другим, св. Максимом Исповедником, имел возможность познакомиться по двум наиболее обширным и содержательным его произведениям и через перевод одного из них желал познакомить и других на западе; с третьим, св. Григорием Нисским, был знаком хоть по единственному и необширному, но весьма важному и характерному сочинению в подлиннике.
Что касается других представителей восточного богословия, которые были известны Эригене, то большее или меньшее значение для западного философа мог иметь Ориген, уже задолго до него известный на западе. Но последнего и он читал только в переводах Руфина. Руфин же, как известно, дал латинским читателям не настоящего Оригена, и цитируемые философом произведения его, Περί ίχρχων и комментарий на послание к Римлянам, и представляют именно не столько перевод, сколько тенденциозную переделку подлинника, за которой часто невозможно узнать подлинные воззрения автора в их существенных пунктах286. Неизвестно, насколько вообще Эригена был знаком с позднейшими суждениями о неправославном характере оригенизма. Он не соглашается в одном месте с Епифанием, который не одобряет Оригена за понимание рая в духовном смысле и за аллегорическое толкование кожаных риз, данных от Бога согрешившим людям, – ибо Оригену следуют в последнем случае почти все греческие и латинские писатели ’, относительно же рая мнение Оригена подтверждают, например, Григорий Нисский287 и Амвросий, прямо, как догадывается Эригена, следующий Оригену288. Сам он «великого Оригена, тщательнейшего исследователя вещей», «верховнейшего истолкователя Св. Писания»289 называет «блаженным» и усвояет ссылке на него доказательность, какая принадлежит только ссылкам на авторитет «священных отцов»290. Может быть, общая концепция оптимистической системы оригенизма не осталась без влияния на него, равно и некоторые частные мысли. Но в то же время не видно, как относится философ к специфическим особенностям этой системы. Они как бы проходят бесследно для него, частию, конечно, благодаря свойствам перевода Руфина, частию же вследствие того, что главное внимание его было обращено на позднейшие произведения богословской спекулятивной мысли, представлявшие в известном отношении отрицание и как бы замену оригенизма (ареопагитская система и августинизм)291.
Известны были Эригене ко времени написания сочинения «О разделении природы» и некоторые другие представители восточного богословия с произведениями их частью на греческом языке: св. Василий Великий, св. Епифаний Кипрский, св. Иоанн Златоуст. Но при отсутствии у них спекулятивного элемента, они не представляли для философа особенной важности и интереса. Вообще, находя и у греческих отцов иногда мнения, которые не выдерживают с его философской точки зрения критики, Эригена объясняет их желанием св. отцов примениться к простому смыслу верующих, к которым они обращали свою речь, или вообще какими‑либо особыми целями.
К Шестодневу Василия292 он обращается, когда ему самому приходится истолковывать библейское сказание о творении. Он не принимает предлагаемого здесь буквального толкования этого сказания, отдавая в этом случае предпочтение пониманию бл. Августина293. Но обойти совершенно молчанием мнения столь славного толкователя Св. Писания он не находит возможным, чтобы не подвергнуться упреку за пренебрежение к ним: к ним нужно относиться с уважением уже потому, что они принадлежат св. Василию294.
С некоторой резкостью выражается Эригена по поводу одного мненея св. Епифания (о рае), имея при этом в виду порицательные отзывы самого Епифания об Оригене по этому вопросу295. Но он сам же указывает и на довольно важное значение в одном случае своего знакомства с «Анкоратом» Епифания296.
Творения Златоуста, имя которого упоминается в De divisione naturae два-три раза, нужно думать, не имели для философа важного значения при своем практически назидательном характере; ссылки на него делаются как на толкователя Св. Писания297.
Св. Григория Богослова (Назианзина) Эригена знает, по-видимому, только по De Ambiguis Максима и не отличает его, как уже было сказано, от Григория Нисского.
Уважаемая Эригеной греческая мудрость находила для него выражение, судя по тем данным, какие представляют собственные его произведения, прежде всего в богословских произведениях восточных отцов. Но, будучи философом по призванию, Эригена не мог не относиться с интересом и уважением и к светской мудрости греков, к их философии. Он знает Аристотеля, отсылая в сочинении «О разделении природы» в одном случае читателя к трактату его «Об истолковании», несколько раз ссылается на диалог Платона «Тимей», упоминает о последователях того и другого философа; одно неоплатоническое сочинение – философа Присциана, было даже переведено им, как это можно утверждать почти с достоверностью, на латинский язык.
При всем том, едва ли было бы справедливым признавать знакомство его с греческой философией слишком широким и придавать особенное значение прямому влиянию на него каких‑либо философских произведений, как это иногда делается. Непосредственное знакомство его с произведениями корифеев греческой философии не переступало, по имеющимся данным, за пределы того, что вообще известно было в то время на латинском языке из принадлежавшего им. Известны же были на западе в IX в., по заявлению Наигёаи, из всех сочинений Аристотеля – только часть Органона – «Об истолковании» в переводе Боэция (трактат «О категориях» до конца X в. был известен только в сокращении, приписываемом бл. Августину) и из всех сочинений Платона только «Тимей» в переводе Халцидия298. По-видимому, эти только произведения известны были и Эригене299.
Встречающиеся у него упоминания о последователях Аристотеля, о школе Платона300 и вообще о философах, к которым причисляется Эратосфен и даже Плиний с его «Естественной историей»301, сами по себе, очевидно, еще ничего не говорят в пользу непосредственного и широкого знакомства его с философской литературой. Сочинение неоплатоника Присциана, неизвестно каким образом попавшее на запад и неизвестно когда и при каких обстоятельствах переведенное Эригеной на латинский язык, представляет, кажется, своего рода исключение302.
Но греческая мудрость, в чем бы она ни находила для Эригены выражение, была еще для него лишь, так сказать, конечным пунктом, целью его стремлений. Исходным же пунктом для него в его стремлении к усвоению этой мудрости и вместе как бы почвой, на которой совершалось ее усвоение, были данные западной науки и спекуляции.
Для ученого и мыслителя, жившего на западе и получившего образование в западной школе, естественно, должна была быть известна прежде всего и гораздо ближе литература западная, – то, что имелось на западе на латинском языке, нежели то, что могло быть доступно на языке греческом. Читая и изучая греческие произведения, западный ученый должен был еще вместе с тем совершенствоваться в знании самого языка этих произведений. Язык латинский между тем был вторым после родного для западных ученых того времени и мог вполне заменять для них последний; некоторые из них успевали сами достигнуть высокой степени совершенства в качестве латинских писателей, например, Серват Луп и сам Эригена.
Правда, Эригена, принесший с собой в Галлию знание греческого языка из Ирландии, высоко стоял в данном случае, по своим познаниям в греческом языке, над прочими франкскими учеными, своими современниками, так что даже его одного только и находят возможным признать эллинистом в собственном смысле из всех ученых, окружавших Карла Лысого303. Но и Эригена, не бывший сам на востоке, в Греции, ограничивавшийся, вероятно, более книжными занятиями, хотя и обращавшийся, без сомнения, при случае за указаниями к встречавшимся ему на западе грекам304, сам называл себя, когда приходилось ему браться за перевод греческих произведений, «весьма еще неопытным новичком в эллинистических занятиях», «весьма слабым в области греческой учености и литературы», жалуясь на крайнюю трудность для него порученного королем дела305.
Основание для этих жалоб заключалось частью в особенностях самих произведений авторов, которых Эригена переводил на латинский язык и уважал и изучал более, чем других. И Дионисий и Максим, как сказано было выше, при отвлеченности содержания и своеобразности языка своих произведений, принадлежали к труднейшим для понимания писателям в греческой патристической литературе. Но западный ученый IX века встречал кроме того особого рода затруднения при своих занятиях греческими писателями. Ему приходилось преодолевать еще прежде всего трудности чужого языка и испытывать в то же время недостаток в научных средствах, которые так облегчают в настоящее время для ученого доступ к писанным на чужом языке произведениям древности и которые для природного грека в свое время частью не были и нужны306.
Что Эригена и на самом деле весьма далек был от идеального совершенства в своих «эллинистических занятиях», свидетельством могут служить сами переводы греческих произведений на латинский язык, оставшиеся после него. Ошибки и недоразумения встречаются в них почти на каждом шагу307. И хотя нетрудно заметить, что неправильности в его переводах происходили часто не столько от незнания переводчика, сколько от неисправности или просто неразборчивости текста бывших в его распоряжении рукописей308, но это нисколько не ослабляет убеждения, получаемого при ближайшем ознакомлении с делом, что и познания самого Эригены в греческом языке далеко не были идеальными.
Таким образом, проникнуть более или менее в содержание произведений греческой мудрости западный мыслитель, при научных средствах того времени и тех знаниях в греческом языке, какими он обладал, мог лишь с трудом и не сразу и с важнейшими из них, как видно из сказанного, он познакомился не ранее, как во время пребывания своего во Франции. Произведения запада, напротив, являлись вполне доступными для него по языку, и знакомство с ними во всяком случае должно было предшествовать ближайшему ознакомлению философа с восточной мудростью. Последнее обстоятельство не могло не иметь такого или иного значения при развитии воззрений самого Эригены.
На западе в каролингскую эпоху в области науки и литературы царил авторитет бл. Августина, который имел вообще величайшее значение для духовного развития христианского запада и в последующее время. В каролингскую же эпоху по преимуществу его влияние отражалось и на литературных произведениях и в школьном преподавании.
Воззрения Августина и Эригеною могли быть усвоены еще со школьной скамьи. Во всяком случае, произведения его не могли быть неизвестными для западного ученого того времени. Но если Эригена, подобно всем западным ученым того времени, был воспитан под влиянием бл. Августина и усвоил первоначально его воззрения и если эти воззрения отличались от воззрений восточных, то, при стремлении его в позднейшее время усвоить восточные идеи, для него возникала необходимость попытаться так или иначе примирить и объединить те и другие. И если это примирение оказывалось в некоторых пунктах невозможным, оставалось только пожертвовать одними ради других, отвергнуть одни, чтобы принять вместо них другие. Но, в общем, усвоенные им ранее воззрения должны были иметь для него большее или меньшее значение и в позднейшее время, определяя самый способ понимания вновь воспринятых идей.
Таков и был на самом деле ход развития философии Эригены, тот процесс, в котором выработались убеждения философа, и ясные доказательства этого можно найти в собственных его произведениях, именно если обратить внимание на последовательность появления их.
Одним из самых ранних произведений философа было сочинение «О предопределении», единственное из более важных, дата происхождения которого известна с точностью (851). Не придавая даже особенного значения тому факту, что в нем не цитируется ни один греческий писатель, нужно признать, что оно, во всяком случае, написано прежде ближайшего знакомства автора его с греческой литературой, прежде, вероятно, переводов Дионисия и Максима.
Сравнение данных, находимых в этом сочинении по вопросу об отношениях Эригены к Августину, с тем, что представляют произведения позднейшего времени, обнаруживающие уже близкое знакомство с греческими писателями, и именно сочинение «О разделении природы», и открывает путь к заключениям о ходе развития воззрений философа.
В споре о предопределении, которым и вызвано было сочинение Эригены, авторитет Августина имел особенное значение. Виновник спора, опровергаемый Эригеною, Готтшалк, хотел быть лишь восстановителем истинного смысла августиновского учения. Уже это обстоятельство обязывало и Эригену обращаться в названном произведении именно к Августину. И он обращается к нему почти в каждой главе и на каждой странице своего сочинения, цитируя до 16–17 его произведений, заявляя неоднократно о самом высоком уважении к «тщательнейшему и проницательнейшему исследователю истины», «славнейшей и яснейшей трубе христианского ополчения», «благочестивейшему отцу учения»309. Правда эти заявления, постоянные ссылки на Августина при отсутствии ссылок на греческие авторитеты, могут еще быть объясняемы так или иначе теми обстоятельствами, при каких суждено было явиться этому сочинению, хотя отмеченные факты и не теряют от того значения свидетельств о важности для Эригены авторитета Августина и его произведений. Но важно то, в каких отношениях к Августину стоит философ в рассматриваемом сочинении по самым воззрениям, излагаемым в нем, и как смотрит он сам на эти отношения.
Несомненно, что в этом сочинении Эригена становится уже на ту точку зрения, которая составляет характерную особенность позднейшего и самого важного произведения его и в решении главного вопроса идет гораздо далее Августина, являясь в сущности несогласным с ним310. Но расходясь с Августином в решении поставленного вопроса, он в этом произведении в то же время оказывается согласным с западным учителем во взглядах, которые касаются самой сущности системы его, развитой позднее, и которые между тем со всею решительностью отвергаются им в сочинении «De divisione naturae», где излагается эта система311. Характерно же в особенности то, что сам он здесь вообще не хочет видеть никакого различия между собой и Августином. Ссылаясь на Августина и желая стоять на одной почве со своим противником Готтшалком, он хочет уверить и себя и других в полном согласии своего учения с учением Августина и все усилия направляет к тому, чтобы найти у него свое собственное учение312. Очевидно, к авторитету его он относится на первых порах с безусловным доверием, подобно всем западным богословам.
Иные отношения к Августину и вместе с тем – иную стадию в развитии воззрений философа представляет дальнейшее сочинение «О разделении природы». Авторитет «святого отца Августина», «святейшего и божественнейшего богослова», «великого и тщательнейшего божественных и человеческих вещей исследователя и обстоятельнейшего изъяснителя», авторитетнее которого в отношении к истолкованию Св. Писания не было никого у римлян, подобно тому как у греков никого не было после апостолов выше Григория Богослова, и теперь высоко стоит в глазах Эригены. Имя его встречается и в этом произведении несравненно чаще, нежели имя какого‑либо другого – восточного – писателя, чаще даже, нежели имена Дионисия и Максима, взятых вместе, цитируется до 17 его творений313. Но отношения к Августину теперь уже несколько иные: он уже не относится к нему с прежним доверием во всем.
Благодаря более близкому ознакомлению с произведениями восточных богословов, ко времени написания этого сочинения философ успел убедиться, что и наиболее уважаемым церковным авторитетам нельзя доверять безусловно во всем. Он узнал тот факт – и до некоторой степени примирился с ним, – что авторитеты сами становятся иногда в такие противоречия между собой, которых никаким образом не возможно примирить. Подобные противоречия оказались в некоторых пунктах между Августином и восточными богословами. Необходимо было делать выбор между различными мнениями. Его выбор прямо склоняется на сторону восточных авторитетов, а не на сторону Августина. Некоторые из самых основных пунктов своей системы он развивает в прямую и частью ясно выраженную противоположность взглядам Августина, следуя восточным богословам314. Он прямо заявляет об изменении своих взглядов в одном случае и прежние свои воззрения, которых он держался некогда, утверждаясь именно на авторитете Августина, осмеливается назвать заблуждениями, притом вредными для спасения души, так что необходимо, по нему, молиться, чтобы Господь избавил от них и других и спас от смерти неведения, которая одна есть истинная смерть315. Мнения Августина по разным вопросам иногда являются для него лишь препятствием на пути к развитию собственных воззрений, которое так или иначе нужно обойти316.
Обращаться к мнениям Августина Эригену заставляет теперь отчасти, как он сам говорит, то, что его обвиняют в неуважении к авторитетному учителю западной церкви и ему приходится так или иначе защищаться от этих обвинений или предупреждать их. При этом он и сам вовсе не потерял уважения и к бл. Августину. Отвергая некоторые из его мнений, он хотел бы объяснить и их появление аккомодацией к простому смыслу верующих, если бы только это было возможно317. Но вообще ему теперь не хотелось бы собственно совсем поднимать вопрос о своем отношении к Августину, так как он предвидит, что решение его будет не в пользу последнего. Он желал бы уклониться от гласного суда и всякого решительного приговора по отношению к церковным авторитетам, когда они оказываются противоречащими друг другу, и ограничиться только простым, так сказать, констатированием факта различия, какое существует между восточными и западными воззрениями: пусть затем уже каждый сам про себя взвешивает основания в пользу тех и других и избирает то, что покажется ему более разумным318. Однако, несмотря на желание уклониться от приговора над западными воззрениями или по крайней мере смягчить его резкость, философ все‑таки произносит в конце концов этот приговор в сочинении De divisione naturae и явно склоняется на сторону восточных авторитетов319.
Таким образом, в позднейшую стадию развития спекуляции Эригены, представляемую сочинением «О разделении природы», философ оказывается уже несогласным с западным авторитетом в том, в чем следовал ему ранее, и признает частию сам это несогласие, хотя желал бы лучше не поднимать вопроса о нем320. Причиной такой перемены в его воззрениях является ближайшее ознакомление его к тому времени с восточной спекуляцией. Западная августиновская спекуляция с ее результатами в процессе развития воззрений философа, нашедших выражение в названном сочинении, была для него таким образом как бы исходным пунктом. Стремясь усвоить восточные воззрения, он оставляет с течением времени некоторые из взглядов Августина и заменяет новыми.
Но в то же время эта спекуляция с своим материальным содержанием и формальными принципами должна была явиться для Эригены и той основой, как бы почвой, на которой совершалось усвоение им чуждых для запада воззрений. Отступление его от Августина в некоторых, хотя бы весьма важных пунктах системы, развитой уже после ближайшего ознакомления с произведениями востока, не говорит еще о том, что воззрения Августина не отразились и с положительной стороны на этой системе. Ссылки на Августина и заимствования из него в сочинении «О разделении природы» можно встречать при раскрытии главнейших положений системы, не говоря о приведении его мнений по разным частным вопросам321. Тем более отречение в некоторых пунктах от содержания или материальной стороны западного богословия не означало еще само по себе отречения и от формальных принципов, лежавших в основе западной спекуляции. Они могли сохранить более или менее значение для западного философа и по оставлении им западных воззрений и замене их восточными, определив самый характер усвоения им последних.
Какое применение принципы и вообще данные августиновской спекуляции в отличии ее от восточной получили на деле в системе Эригены и какое значение должно быть придано им при объяснении самого факта ее происхождения, это может быть показано после рассмотрения особенностей той и другой спекуляции. В данном случае достаточно ограничиться лишь констатированием вообще особого, промежуточного, так сказать, положения философа между востоком и западом, – стремления его к усвоению греческой мудрости и факта ближайших отношений его к богословию западному.
Касаясь, в заключение, вопроса об отношении Эригены к произведениям других представителей западной литературы вообще и богословской в частности, с которой он, можно думать, имел гораздо более широкое знакомство, чем сколько можно судить по цитатам в его сочинениях, – нужно вообще предположить, что они, за исключением лишь немногих, по самому своему характеру не имели особого значения при развитии его собственно философских воззрений.
Чаще других он цитирует св. Амвросия (Шестоднев, О рае, толкование на Евангелие от Луки). Но последний был для него собственно только посредником при передаче аллегорического экзегеса александрийской школы, – так смотрит на него и сам Эригена. Мог иметь некоторое значение для него также св. Иларий, на сочинение которого «О Троице» он однажды ссылается322. Из Иеронима он заимствует объяснение значения некоторых еврейских слов и приводит два места из его комментария на пророка Иезекииля. С именем Боэция он цитирует сочинение «О Троице».
Из произведений небогословского характера он упоминает или цитирует, кроме принадлежащих Августину (о музыке, с его же именем о категориях) и «великолепному» Боэцию, «верховному философу обоих языков» (об арифметике), речь Цицерона за Лигария, Георгики и Энеиду Виргилия, Естественную историю Плиния, Сатирикон Марциана Капеллы. Довольно трудный для понимания Сатирикон Капеллы, употреблявшийся в то время в качестве учебника в школах, был для Эригены даже предметом особого комментария323.
Из всего сказанного можно сделать вывод, что если Эригена в своей научно-богословской и философской деятельности и стремится усвоить восточные воззрения, то почвой и исходным пунктом для него при этом усвоении, естественно, должны являться принципы и воззрения богословия западного. Хотя он со своей системой представляет своего рода аномалию для условий места и времени, в которых жил, однако не должно совершенно отрывать его от той почвы, на которой он воспитался и вырос. Чуждым для среды, в которой он вращался, делает его, как сказано, стремление к греческому востоку. Но влияние этой среды должно было так или иначе отразиться на нем, как предшествовавшее даже влиянию на него востока. И если он высоко стоит над своими западными современниками по своим спекулятивным воззрениям, далеко опережая свою эпоху, это еще не значит, что сам он ничем не был обязан западу.
Имея в виду, что Эригена принадлежит собственно западу, несмотря на свое стремление к востоку, и необходимо прежде всего обратиться к рассмотрению того, что могла дать спекулятивному мыслителю непосредственно окружавшая его сфера западной науки в области спекуляции, чтобы перейти затем к характеристике и изложению важнейших данных восточной спекуляции, с которыми он имел возможность познакомиться, и затем уже, зная те результаты, какие достигнуты были мыслью востока и запада в предшествовавшее Эригене время и были известны ему, приступить к изложению собственной его системы.
* * *
Praef. ad vers. Dionysii, с. 1031C:…nec nos velut otiosos inertiaeque somno sopitos perpessi estis dormire, ne, dum hesperiis solummodo apicibus Studium impendimus, ad purissimos copiosissimosque Graium latices recurrere, haustumque inde sumere non valeremus.
Praef. ad vers. Maximi, с. 1196В: Εύσεβέστατε igitur Regum, opus, quod ad catholicae fidei illuminationem jussistis fieri, altissimae auctoritatis Vestrae non respuatis roborari, et inter similia sanae doctrinae instrumenta recipi, ex praedarissimis Graecorum fontibus non dubitetis derivari.
Venus de Ambiguis S. Maximi, Sect. Ill, 2, c. 1235–1236.
De div. nat. V, 35, c.955A, по поводу греческого &δης, латинского infernum: Омеи autem solito more res acutius considerantes expressiusque significantes, ϋδην, atdtximus, hoc est tristitiam appellaverunt infernum.
V, 38, С. 1015C, по поводу θέωσις, deificatio.
II 23, C.567E, по поводу δμοούσιος, όμοάγαθος, 6μόθεος.
Homil. in prol. s. Evang. sec. Ioannem. C.286D, I, 2: hoc erat, ούτος – significan Graecorum exemplaribus potest intelligi; 287D, I, 3: sine ipso, χωρίς αυτοί)ipeum‑facilius in Graeco datur intelligi; 292B, I, 15: ante me, £μπροσθ£ν μου-coram me, ante conspectum meum – evidentius in Graeco legitur (295A, J 13: in antiquis Graecorum exemplaribus solummodo scribitun Qui non ex sanguinibus, sed ex Deo nati sunt). Comment, in S. Evang. sec. Ioann. C.298B, I, 15: quem dixi, vel, sicut in Graeco habetun quem dicebam, quod multo significantius est; 299A, I, 15: qui venturus est, qui venit, έρχόμενος; 299B, I, 15: ante me, Εμπροσθεν μου-coram me, quia prior me erat, seu ut significantius in Graeco, quia primus mei erat; 301D, I, 18: nemo, oWiebg‑nullus; 302C, I, 18: in sinu Patris, vel ut in Graeco scribitun qui est in sinu (sinum) Patris, vel in sinibus Patris; 309D, I, 29: altera die, vel, ut in Graeco significantius scribitur, alia die; 315A, III, 3: denuo, in codicibus Graecorum, άνωθεν-desursum, quod facilius intelligitur; 318D, III, 12: dixi, in Graeco dicebam; 319B, III, 13: ascendit, in Graeco non est ambiguum: praeteriti temporis est; 321A, III, 16: κόσμος – graece ornatus proprie interpretatur, non mundus; 325A, III, 27: datum de coelo, in quibusdam codicibus Graecorum: desursum de coelo. Трудно решить, был ли известен Эригене и перевод LXX. В De divis. nat. он неоднократно отмечает отличия текста LXX от латинского перевода (И, 16, 20, с. 548, 555 – Быт. 1,2; 4,25, с. 856 – Быт. 3,16; 5,1, с. 861 – Быт. 3,22), но в Exposit. in cael. hier. (с. 243) говорит: septuaginta – prae manibus non habemus. Штауденмайер доказывает, что с чтением LXX Эригена мог быть знаком через перевод Itala. Staudenmaier, 207–208.
De praed. XVIII, I‑IV, с. 430–432: Рим. 1,4, Еф. 1,4–5, 11 – praedestino, βρίζω – bpat. Эригена сам в этом случае делает неправильное сближение слов.
Floss, с. 1194 p. XXIII; Huber, 106–107; Christlieb, 28. «Знаменитыми мужами (nobilibus patronis) некогда был ты построен, Рим, – обращается поэт к Риму, – а ныне, увы! злая судьба ведет тебя к разрушению, подчинившегося рабам. Давным давно оставили тебя цари и к грекам перешли твое имя и твоя слава. Цветущий Константинополь называется новым Римом; а в тебе, древнем Риме, падают и нравы и стены (moribus et muris Roma vetusta cadis). Прошло твое влыдычество, лишь гордость твоя осталась с тобою; культ корыстолюбия (avaritiae) совершенно овладел тобою. Сброд с разных концов света (vulgus ad extremis distractum partibus orbis), рабы рабов – вот твои нынешние повелители. Никто не остался в тебе из [рода] знаменитых правителей, благородные твои урожденцы переселились на пеласгическую (-греческую) почву (ingenuique tui rura pelasga colunt). Ты [некогда] без пощады истязал святых, а ныне торгуешь их мертвыми членами, отнятыми у них при жизни. Если бы не заслуги Петра и Павла, твоих заступников, давно бы уж ты пришел в самое жалкое состояние (Roma misella fores)». Под «рабами рабов» нужно, по Флоссу, разуметь норманнов, которые около того временги часто тревожили Рим своими нападениями. Заслуживает внимания, что стихотворение, в котором Эригена дает характеристику современного Рима и его нравов, является как бы заключением к его переводу Дионисия, «наполнившего небесным светом Афины», центр древнего эллинского мира, как говорится в другом стихотворении, предшествующем переводу (с. 1037). Неудивительно ввиду подобных стихов Эригены, приложенных именно к переводу Дионисия, что папа Николай обратил на него внимание, даже помимо каких‑либо заблуждений его, о которых папа говорил в письме к королю (с. 1025–1026).
Бенедикт Анианский сообщает, например, о том, как в его время Скоты, знакомые с этим языком, приводили в смущение несведущих посредством так называемого syllogismus delusionis, пользуясь невозможностью передать точно на латинский язык греческое ύπόστασις. Huber, 41.
Migne. s. g. t.3.
Migne, s. g. t.4, с. 978. Hilduinus ad Ludovicum Puim: donum<…>ac si caelitus allatum; получение его, по Гильдуину, сопровождалось проявлением действий благодати, так что в течение одной ночи получили исцеление от различных недугов до 19 лиц.
Из этого, конечно, перевода приводятся отрывки у Гинкмара (из сочиненийо небесной и церковной иерархии и из письма к Демофилу). Чтобы дать возможность составить понятие об этом переводе, самый факт существования которого иногда упускается из виду, равно и о переводе Эригены, не излишне привести несколько соответствующих мест из того и другого вместе с греческим подлинником.
Praefatio, versus, с. 1029: Hanc libam sacro Graecorum nectare fartam Advena Ioannes σπένδω meo Carolo.
К принятому и распространенному Гильдуином мнению о тождестве Дионисия Ареопагита с Дионисием Парижским Эригена относится, по-видимому, с сомнением, замечая, что об этом говорят только новейшие писатели, хотя на основании предания. Praef. с. 1032А: Hunc eundem quoque non praefati viri (Lucas, Dionys. corinth., Polycarpus, Eusebius, Gregorius papa), sed alii modemi temporis asserunt, quantum vita ejus a fidelibus viris tradita testatur<…>Romam venisse etc. (quoque<…>temporis om. F.). Под θέα του ζωαρχικοϋ καί θεοδόχου σώματος De div. nomin. Ill, 2 он разумеет созерцание воскресшего Христа по телу (Christum post resurrectionem corporaliter est contemplatus, с. 1033A), в отличие от обычного, установившегося на востоке понимания этого выражения в смысле созерцания тела Богоматери по успении Ее (схолии Максима, Migne, s. g. t. 4, с. 236) и в отличие от того чтения и понимания, какие встречаются у Гильдуина (вместо σώμα –σήμα, sepulchurum Iesu vitae principis. Areopagitica, cap. XI. Migne, s. l. t. 106, c. 30).
Praef. с. 1031–1032: opus valde, ut opinamur, anfractuosum († tenebrosum), longeque a modernis sensibus remotum, multis invium, paucis apertum, non solum propter antiquitatem, verum etiam caelestium altitudinem mysteriorum. De divis. rat. c. 509: more suo perplexe hyperbaticeque disputat, ideoque valde abstrusus, difficilisque ad intelliigendum multis videtur.
Praef. c. 1033–1036. De caelesti hierarchia- учение о мире ангельском; о выразительности символов, взятых для обозначении духовных существ от предметов, несходных и ними, о заимствовании отовсюду наименований для обозначения Божества. De ecclesiastica heirarchia – о единстве искупленной кровью Спасителя человеческой природы, которая отражает в себе, со своей иерархией, то, что совершается в ангельском мире. De divinis nominibus – о значении различных наименований Божества; об именах, усвояемых Божеству, как Троице и как Единице, об именах воплотившегося Сына Божия; об исхождении (processio) единой Причины всего в первоначальные причины (идеи) и далее, до отдельных предметов; о том, что «несущее» (ло превосходству природы) ближе к Богу, нежели «сущее»; о том, какое различие между причиной и произведенным ею; о том, что зло есть ничто; о том, что отрицательные выражения по отношению к Богу (quae per privatinem de Deo dicuntur) означают лишь превосходную степень. De mystica theologia – о восхождении к безусловной Причине всего через отрицание всего именуемого и постигаемого.
De div. nat. с. 644: summus theologus, praeclarissimus Athenarum episcopus; c.622: divinae providentiae solers investigator. Выражение: magnus et divinus manifestator, c.641, принадлежит собственно св. Максиму Исповеднику и находится в приводимых Эригеною словах последнего.
В учении о Боге: с. 443 516, 644, 903, 456, 519, 522–524; об идеях: с. 554, 617– 618, 622, 627; о мире и отношениях к нему Божества: с. 633, 640–641, 644, 645, 650, 682; о сущности зла: с. 931–933, 966, 967,976.
Migne, s. g. t. 90–91.
Praefat. ad vers. Maximi, с. 1195–1196: Fortassis autem qualicunque apologia de‑fensus, non Cam densas subierim caligines, nisi viderem, praefatum beatissimum Maximum saepissime in processu sui opens obscurissimas sanctissimi theologi Dionysii Areopagitae sententias, cujus symbolicos theologicosque sensus nuper Vobis similiter jubentibus transtuli, introduxisse, mirabilique modo dilucidasse, in tantum, ut nullo modo dubitarem, divinam clementiam, quae illuminat abscondita tenebra‑rum, sua ineffabili providentia hoc disposuisse, ut ea quidem, quae nobis maxime obstrusa in praedictis beati Dionysii libris, aut vix pervia sensusque nostros fugere videbantur, aperiret, sapientissimo praefato Maximo lucidissime explanante. (Cf. Versus, Sect. Ill, I, c. 1235). Далее указываются следующие мысли: о простоте и вместе сложности единой Причины всего; об исхождении божественной благости во все сущее и о возвращении к первоначальному единству, которое есть в Боге и есть Сам Бог, причем первое называется ίιναλυτική, второе – θέωσις; о том, что последовательное деление единого на многое сопровождается ослаблением силы по отношению к результату деления; о катафатическом и апофати-ческом богословии и их согласии между собою и о применении того и другого даже к сотворенным существам; о понятии движения в приложении к Богу; о характере божественного познания; о единстве и троичности Божества; «et multa alia, quae studiosus praesentis operis lector inveniet».
Herzog u. Plitt, RE2 IX, 435.
Praef. C.1195Ä difficillimus labor; Versus de Ambig. Sect. Ill, I c. 1235: cursim transtulimus, quae multo tempore quaerunt et doctos sensus, et purae mentis acumen.
Sect. Ill, III, c. 1236.<Кто любит и почитает красоту мудрости, пусть тот прилежно читает тебя, Максим, урожденец Греции. Но пусть он прежде всего, в своем стремлении к высокому миру идей (motus rerum rationibus altis), оставит и отвергнет чувственный мир и даже самые чувства, которые часто лишь замедляют мысль, стремящуюся подняться по ступеням знания в высшую область. Кто не привязан к удовольствиям тленной жизни и к скоропреходящему миру и не связан попечениями о плоти, пусть их читает. Но пусть и не приступает к ним предавшийся мирским занятиям, или отличающийся косностью и леностию (tardusque pigerque); для того нет сюда доступа. Равным образом, пусть к ним не приближается и тот, кто не хочет знать ничего, кроме своего собственного смысла, надут и гордится им (sensibus inflatus propriis, tumidusque, superbus); он сам закрывает себе вход сюда. Проникнутый духом науки, составляющей достояние высокоразвитого ума (artibus imbutus, quas novit mentis acumen), пусть идет с уверенностию: здесь он найдет для себя родную область».
De divis. nat. с. 449: divinus philosophus.
с. 471, 481, 613: sapientissimus, egregius, elegantissimuss expositor.
c.542, 568, 812, 842, 995: venerabilis, nobilissimus magister.
c.514, 520, 529: venerabilis Maximus.
С. 529–542 893.
О Боге: с. 514–515, 520, 613, 641, 671, 673; о человеке: с.529–542, 808, 812–813, 842, 835, 857–858, 893, 895.
De hominis opificio. Migne, s. g. t.44, c. 125–256. На латинский язык сочинение переведено было в VI веке Дионисием Малым. Migne, s. l. t.67, с.345–408 (De conditione hominis). Приводя места из этого сочинения в De divis. naturae, Эригена не пользуется переводом Дионисия, а дает свой собственный перевод. Ср., например, cap. XÏ Migne, s. l. 1.122, с.788”t.67, с.361; cap. XXV: с.502 с.388.
Cf. De div. nat. c.899: postquam sancti Epiphanii, episcopi Constantiae Cypri, Ancoratum (CF accuratum) [seu] (Floss, add. ex conj.) sermonem de Fide legi, magnique Gregorii Theologi de Imagine disputationem, mutavi sententiam. Григория Нисского Эригена смешивает с Григорием Назианзином, или Богословом. De div. nat. с. 735: Gregorius item Nyssaeus, qui etiam Nazianzenus vocatur, praedicti Basilii germanus frater, in sermone de Imagine etc.; c.812: Maximus, praefati Theologi (“автора de Imagine) expositor, sermonem ejus de baptismo (“Григория Богослова) exponens etc.; c.879: exponens namque magnum Gregorium Nyssaeum in Sermone de Grandine (Григория Богослова); с. 880: magnus siquidem Gregorius Nyssaeus ait etc. (слова Григория Богослова); cf. с. 800, 804, 831, 899, 917, 922, 967: Gregorius Theologus (“Григорий Нисский); с.586: ne videamur Nazianzeno Gregorio Theologo Nyssaeoque praedicto (Nyssaeoque praedicto С om.) impudenter refragari, qui unanimiter certis approbant (C approbat) rationibus есть, вероятно, неправильное чтение. Это смешение встречается еще у Алкуина. Alcuinus. De processione Spiritus Sancti. Migne, s. l. 1.101, C.66D: Gregorius Nazianzenus, vel Nyssenus episcopus.
c.477,479, 732, 787, 819: magnus Gregorius Nyssaeus; c.799, 922: magnus Theologus; c. 793: sanctissimus et sapientissimus magister.
«И ты не удивляйся, что мы часто повторяем одни и те же мысли одного и того же [отца], говорит в одном месте учитель ученику после длинных выписок из Григория; ибо мы это делаем не для того, чтобы сделать свою речь более Длинною, но ради уяснения вопроса». IV, 12, C.797D.
III, 39, с. 736–739, о том, что душа животных перестает существовать вместе с телом.
Эригена приводит из Περί αρχών место, где должно излагаться учение об апокатастасисе (III, cap. VI, Migne, s. g. 1.11, c.335–338-De div. nat. V, 27, c.929930); но в этом месте переводчик заставляет автора, по предположению Huet, опровергать себя самого.
IV, 18, c.822.
IV, 16, c.815: omnino ut aestimo Origenem (Floss: Originem) sequens, quamvis eum aperte non nominavit. Ait enim: Ante nos fuit, qui etc.
De div. nat. c.929: magnus Origenes, diligentissimus rerum inquisitor; c.818: summus S. Scripturae expositor.
c.922: At si quis humanitatis simplicitatem et impartibilitatem me dixisse nulla praerogativa (om. A.) sacrorum Patrum auctoritate adjutum (A; CF. adjutus) existimet, audiat beatum Origenem in libro tertio in Epistolam ad Romanos etc.
Сопоставление Оригена с Ареопагитом, по значению их для Эригены, во всяком случае должно признать по меньшей мере неточным, если не иметь в виду посредственного влияния Оригена. Ср. К. Hase. Kirchengeschichte. 11 Aufl. Leipzig. 1886. S. 247:1. S. Erigena,<.„>durch Origenes und den Areopagiten angeregt.
Homiliae IX m Hexaemeron. Migne, s. g. t.29, c.3–208. Перевод на латинский язык сделан был Евстафием африканским (Afer) около 440г. Migne, s. g. t.30, с. 869–968. Эригена этим переводом не пользовался, как показывает сравнение Migne, s. l. 1.122, c.707B s. g. t.30, c.906C, 709B-959B, 735C-938C.
De div. nat. Ill, 27, c. 698–699: Haec opinio (Василия Великого о собрании вод в третий день) consulta veritate, multis rationibus videtur titubare, et inconsequens omnino, falsisque imaginationibus resultans. Non enim credimus, S. Augustinum credentes etc. Cf. c. 548, 694.
De div. nat. Ill, 29–30, c.707, 708; II, 16, c.548. Богоносный Василий, просвещенный превышнею благодатию, божественное светило, глашатай (ргаесо) мудрости, преисполненный добродетели, рассуждал в своем толковании, применяясь к простому смыслу слушателей, по мнению Эригены, более просто, чем сам понимал, как это весьма часто делали св. отцы; в том же произведении его можно, по Эригене, найти места, свидетельствующие о более высоком понимании «блаженнейшего» отца (с. 708–709).
De div. nat. IV, 18, с. 833. Епифаний, по нему, слишком уж просто мыслит о рае, как некотором земном месте, с земными деревьями и источниками, доступными для чувств, что кажется смешным для истинного разума (quod vera deridet ratio). Cf. 818.
Ancoratus, Aγκυρωτός (в рукописях сочинения De divis. nat.: «accuratus» sermo de fide c. 741 (ACF), 899 (CF.), sermo de fide c. 745, liber de fide c. 595, 601). Migne, s. gr. t.43, c. 17–236. Вследствие чтения прежде всего именно этого произведения и затем трактата Григория De imagine, философ пришел к убеждению, что общее воскресение будет делом не только благодати, но и стремящейся к тому же природы (V, 23, с. 899–900). Авторитет Епифания, «великого мужа», приводится, кроме того, при разъяснении свойств одухотворенного тела Христа после Его воскресения (с. 901). У Епифания же Эригена находит «изящнейшее и остроумнейшее» решение трудного вопроса о неведении Сыном времени будущего суда (II, 28, с. 595: caliginem hujus quaestionis S. Epiphanius, Constantiae Cypri episcopus<…>elegantissime acutissimeque aperuit), изложение учения о Троице (IV, 1, с. 741–742), и некоторые мысли, на которые он хочет обратить внимание читателей, хотя они и не имеют прямого отношения к предмету его рассуждения, – о том, что бесстрастное Божество Слова сострадало (compassam esse) человечеству Его, что дух, о котором Господь говорил: «дух бодр, плоть же немощна» (Мк. 14,38), Ютче, в руце Твои предаю дух Мой» (Лк. 23,46), есть Дух Святой (IV, 3, с. 745–746). В одном месте делается ссылка на сочинение Le hebraicis nominibus с именем Епифания (? V, 2, с. 863).
с. 979–980, 1005.
Haureau. Histoire de la philosophie scolastique. I. 1872. Paris, c. 90–99.
Аристотель называется у Эригены проницательнейшим у греков исследователем различия предметов природы, но с характерной прибавкой: «как говорят» (De div. nat. I, 14, с. 462: acutissimus, ut ajunt, apud Graecos naturalium rerum discretionis repertor). Несколько раз имя его встречается, когда заходит речь об учении его о категориях (с. 462–463, 469, 478, 507); затем, в одном месте читатель отсылается к трактату его «Об истолковании», как содержащему рассуждение о «возможном и невозможном» (с. 597), и в другом – упоминается о мнении его и его последователей о том, что правила речи (vocis) относятся не к природе вещей, а к привычке говорящих (с. 869–870); этим ограничиваются все ссылки на него. Платон называется «величайшим из философствовавших о мире» (с. 476) и вообще «высшим из философов» (с. 728), который один только из представителей светской мудрости (mundanae sapientiae periti) стремился чрез познание твари достигнуть познания Творца, но в последнем случае опять встречается выражение; «как это можно читать» (с. 721; quod solus Plato legitur fecisse). Ссылки на Платона, именно с указанием на «Тимея», делаются в учении о душе мира и одушевленности всего (с. 476–477, 728, 735), о движении планет вокруг солнца (с. 698) и о материи (с. 500–501); упоминается, кроме того, даваемое Платоном определение природы ангела (animal rationale et im-mortale), которое сам Эригена не осмеливается принять, чтобы не показаться последователем его школы, тем более, что оно не подтверждается авторитетом Св. Писания и отцов церкви (с. 732, 762–763). Трудно решить, имел ли Эригена перед собой греческий текст «Тимея» или же пользовался только переводом Халцидия и вместе комментарием последнего; буквальных выписок из Платона он не приводит. Cf. F. Mullachius. Fragmenta philosophorum graecorum. Vol. II. Paris. 1881. Timaeus, §10, p. 159“Migne, s. l. 1.122, c.476; §24, p. 179“c. 500.
c. 869; c. 728, 732.
c. 716, 735.
Ниоткуда не видно, будто парижские или другие какие‑либо библиотеки «в изобилии» могли доставлять Эригене неоплатднические сочинения, как это предполагает Флосс (Floss, XXVII, также Christlieb, 11), будто «изучением греческой философии, которая чрез него собственно и была введена в западный мир, он занимался далеко не поверхностно», так как и при недостатке пособий «для него довольно было лишь читать греков на их языке», как думает Штауденмайер (Staudenmaier, 208–209). По крайней мере, доселе не указано, что же именно знал и читал, или мог знать и читать Эригена из области философской и вообще светской литературы на греческом языке, кроме сочинения Присциана. Имена Эратосфена, Птолемея, Пифагора могли быть заимствованы им и из латинских источников, и он сам частию указывает на это (с. 719: Plinius secundus et Ptolemaeus, in Geographico suo, ut Martianus scribit etc.). В частности, имена греческих философов и некоторые мнения их он мог знать чрез посредство, например, бл. Августина (упоминание о стоиках, Exposit. super Ier. cael. с. 266, 201). Ср. Huber, 428.
Hauriau, у Schrörs'a, 467.
Cf. Versus, Sect. V, 17, с. 1239: Ελλήνων"Ελλην λάμπει νυν Λιύδδο σεβαστός.
«Не желая, да не имея и возможности противиться повелениям Вашим, -говорит он в предисловии к переводу творений Дионисия, обращаясь к королю, – мы, будучи весьма еще неопытными новичками в эллинистических занятиях (rüdes admodum tirones adhuc helladicorum studiorum), – признаемся в том, ибо зачем нам стыдиться признаться в том пред Вашей ясностью? – сверх сил наших, при помощи, однако, Того, Кто есть умственный свет (lux mentium) и просвещает сокрытое во мраке, перевели с греческого языка на латинский четыре книги св. отца Дионисия Ареопагита, Афинского епископа, написанные к Тимофею, Ефесскому епископу, и десять писем его же». Praef. ad vers. Dionysii, с. 1031–1032. «Труднейшее дело (difficillimum laborem), говорит он в предисловии и к переводу De Ambiguis Максима, поручили Вы, православнейший из царей, рабу вашему, весьма слабому даже в области латинской [учености и литературы], тем более греческой (imbecilli valde etiam in Latinis, quanto magis in Graecis); сверх того, повелели даже поспешить, как будто опытному в том и другом языке (veluti erudito utriusque linguae), и скорее привести (труд) к концу». Praef. ad vers. Maximi, с. 1195.
Можно иногда встретить крайне преувеличенные мнения о состоянии эллинистических знаний на западе в IX веке, в эпоху каролингской учености, и в частности, соответственно высоте общего уровня этих знаний, о знаниях, какими обладал в этом отношении именно Эригена. Высказывается предположение, будто греческий язык играл гораздо более значительную роль при французском дворе во времена Карла Лысого, чем обыкновенно думают, так что без знания этого языка образование не признавалось тогда полным, будто главное произведение Эригены, первого эллиниста того времени, могло быть даже первоначально написано на греческом языке (Атрёге, Cramer, Gidel). Признавая эллинистом всякого писателя, который употребляет два-три греческих слова и умеет истолковать их, насчитывают до пятидесяти таких эллинистов от времени Карла Великого до конца девятого века (Tougard). Но действительность далеко не соответствовала такой идеализации. На самом деле, кроме монастырей Ирландии, лишь в немногих школах во Франции и Германии, в виде исключения, преподавался иногда греческий язык и немногие лишь занимались им и достигали более или менее значительных успехов. Есть известие об учреждении Карлом Великим специальных греческих школ в Зальцбурге и Регенсбурге, куда им назначены были преподавателями греческого языка Виргилий, Доль-Дан и Аполлоний; но известие о таковой школе в Оснабрюке основывается на неподлинном документе (В. Преображенский. Восточные и западные школы во времена Карла Великого. СПб. 1881. 103–106). Относительно позднейшего времени указываются, например, монастыри: Сен-Галленский, Рейхенау, Корвей-ский, как такие, в которых занимались греческим языком. Знанием греческого языка обладали, кроме ирландцев (Седулия Скота, Эригены), например, Вала-Фрид Страбон, Христиан Stavelot, ранее их – Гильдуин; Алкуин и Рабан Мавр были лишь немного знакомы с ним; Серват Луп и Гинкмар совсем не знали. DOmmler, III2, 1888. S.660. Specht. Geschichte des Unterrichtswesens in Deutschland bis zur Mitte des 13 Iahrh. Stuttgart. 1885. S. 104–110. Schrörs. Hinkmar Erzbischof von Reims. Freib. im Brisgau. 1884. S. 467. Достигнуть хоть относительного совершенства в знании греческого языка, пользуясь теми грамматическими и лексическими пособиями, которые были известны в то время на западе, можно было лишь при особо благоприятных условиях. Валафрид Страбон, учившийся в школе монастыря Рейхенау (816–825), рассказывает, что все товарищи его, выразившие было желание изучать вместе с ним под руководством учителя Ветина греческий язык, вскоре же упали духом и отказались от своего намерения, и только один он при помощи разного рода средств, облегчавших учение, имел мужество и терпение пройти грамматику Досифея, после чего приступил к чтению Гомера (Преображенский, 117–118). Образцом пособий для изучения греческого языка, существовавших в то время, может служить изданный Миллером греко-латинский глоссарий лаонской библиотеки. Notices et extraits de manuscrits de la Bibliothfcque nationale et autres bibliothfeques. Т. XXIX, 2 partie. 1880. p. 1–230. Glossaire grec-Iatin de la Bibliothfeque de Laon par M. E. Miller. Cf. Floss, c. 1237. Как говорится в предисловии, глоссарий и издан с целью дать правильное понятие о состоянии эллинистических знаний при дворе Карла Лысого к концу IX века и показать, какого рода пособия мог иметь тогда всякий ученый, стремившийся к греческому образованию. (Здесь именно, в предисловии, и приводятся преувеличенные мнения об этих знаниях из книги Gidel, Nouvelles itudes sur la litterature greque moderne. Paris, 1878. Подобные же мнения высказывались ранее Cramer, De graecis medii aevi studiis. Sundiae, 1849–1853. У Schrörs'a, I. e., указывается еще Tougard, De l'hellinismc dans des icrivains du moyen äge. Les lettres chritiennes, revue de l'enseignement, de Philologie et de critique. Т. V, 1882, p. 213–224.).
Gale, имея в виду изданный им отрывок перевода сочинения Максима De Ambiguis, готов даже считать и Эригену знавшим немного более греческой азбуки (Praef. edit. De divis. nat. ap. Floss, c.97C: Haec versio, absque iis, quae in libris de divisione Naturae facile observantur, satis ostendit, Erigenam fuisse in Graecis plane alphabetarium). В одном месте издатель замечает, что переводчик все почти извращает в переводимом тексте на протяжении целой главы, так что излишне и отмечать эти извращения каждое в отдельности (Versio Ambig. Maximi. с. 1199, notab: Omnino hic nihil vidit J. Scotus. Et paene omnia in hoc capite per-vertit). Ряд ошибок и недоразумений, не отмеченных у Gale, представляет уже начало перевода, с. 1195–1197. В первой главе обращает на себя внимание странный перевод ταΐς πέδαις – pueris, вместо compedibus, vinculis, с. 1197D (с. 1198D: pueris, id est curis). He меньшее число случаев совершенно неправильной передачи подлинника представляет и перевод творений Дионисия. Для примера можно привести некоторые qui pro quo из перевода трактата De mystica theologia. Cap. I, § 2, с. U73Ä вместо άλλ’ οΐομένους – sed his quidem hi, quos (ο!ς μ£ν ούς), 1173B: θέμενον – oportet, περί τών μάλλον άμύστών – de aliis ardentibus; I, 3, 1174Ä καί τότε – et quod, ίχπομυεΓ (al. μυεί) – docet, καί tv τψ πάμπαν άναφεΓ – in qua omne relucet etc. (все это место искажено); II, 1174В: τό ϋπέρ θέαν -ipsum super Deum, γνωστών – ignorantibus; III, 1174C: ή τοΰ πνεύματος θεολογία – in Spiritu theologia, xä έγκάρδια – in corde (germinata sunt); (χπομεμ^νηκεν ίτνεκφοίτητα – servaverunt reditum, 1175Ä έχρήν – habere, τής καθόδου – ejus, quae est universaliter, 1175B: ob κραιπαλφ, оЪ μηνφ – поп crapulae, non maniae; IV, 1175C: δγκος – tumor (вм. pondus); V, 1176Ä ώς – ών, 1176Β: ούσία – hostia, f) αΐπή έστιν – an ipsa sit. De cael. hier, в особенности ср. XIII, 3, с. 1062В (с. 239C): таС δωρουμένου καί εις πάσας (χναλόγως διαφοιτώντος θείου φωτός – ipsa aqua nonne et in omnes proportionaliter pervenit (-τό ΰδωρ oil μέν oi) καί εις πάσας ίτναλόγως διαφοίτών). В сочинении De div. nat. III, 40, с. 742 ср. неправильное замечание о склонении κήτος, множ. κητέα, κητή (вм. κήτη), также опыты словопроизводства – III, 16, С.668С: ίτγγελοι, quasi eggigi (έγγυγοί), juxta ipsum Deum constituti; III, 18,680C: φοετόν (солнце), hoc est revertens (conj.: φωτών), Ill, 26, 697Ä ουρανός, quasi δρος &vo>, hoc est visio desuper, III, 32, 714AB: πΰρ, quasi per poros penetrat, ΰδωρ, quasi είδος όρώμενον, hoc est species visa; V, 31,941D: ίτνθρωπία – άνωτροπία, sursum versus conversio, vel &νω τηρούσα imiav, sursum servans visum; V, 38, 995C: anima ένδελέχεεας (sic) filia, hoc est perfectae aetatis in virtutibus, veluti fvöov ήλικίας, id est intus aetatis. Expos, super Ier. cael. c. 130D: πατήρ – πάντα τηρών, id est omnia servans; 145C: Αρχιστράτηγός, quasi αρχών ταΰ στρατού ήγεμων, quod est principum exercitus dux; 171B: βιγαλμα – δγαν άλμα, hoc est valde excelsum. В комментарии на Капеллу elleboron, чемерица, превращено в философа Эллебора. Notices et extraits etc. t. XX, p. 2. 1862. p. 12: Capella. Carneadesque (принявший перед спором с Хризиппом напиток из эллебора) parem vim gerat elleboro. Comment. I. Scoti. Parem vim. Id est Carneades et Elleboron dividunt, Crisippus autem cumulat. Comment. RendgiL In dialectica principatum obtinuerunt Aristoteles, Crysippus, Carneades, Elleboron. Далеко не в пользу преувеличенного мнения об эллинизме Эригены свидетельствуют и собственные его греческие «стихи». Versus, Sect. V, с. 1237–1240; cfc с. 1237, nota. Хоть несколько знакомый с греческим языком легко может почувствовать крайнюю нескладность странного набора слов, представляемого этими стихами, несогласного ни с правилами греческой просодии, ни вообще со строем греческой речи, и признать всю несообразность предположения, будто произведение De divisione naturae могло быть написано первоначально по-гречески.
Приведенный выше отзыв Gale о знаниях Эригены во всяком случае, несмотря на все сказанное в предыдущем примечании, должно признать слишком резким и несправедливым даже более, нежели противоположное преувеличенное мнение о его учености, если даже производить оценку трудов ученого IX века в качестве переводчика с точки зрения новейшего времени. Сам Эригена вполне сознательно и со всем вниманием относился к обязанности переводчика, как это видно из предисловия к переводу Дионисия и из комментария на его «небесную иерархию». В предисловии Эригена, между прочим, отсылает к греческому кодексу того, кто стал бы подозревать в переводе какие-либо прибавки или сокращения, и, несколько ранее, предупреждая возможные упреки По поводу темноты и неясности своего перевода (вследствие буквальности), замечает, что выше всего для него точность перевода: Sin vero [quis] obscuram minusque apertam praedictae interpretationis seriem judicaverit, videat, me Interpretern hujus opens esse, non expositorem. Ubi valde pertimesco, ne forte culpam infidi interprets incurram (Praef. ad vers. S. Dionysii, с. 1032C). В комментарии в особенности он старается точнее передать для латинских читателей Дионисия смысл различных греческих выражений, не отступая однако в общем от сделанного ранее перевода (cf. Exposit. Super Ier. cael. с. 144В, 146В, 148С, 148D, 149D, 156С, 157В, 162 С, 168С, 170С, 176С, 177В, 178А, 178С, 179С, 180А, 180В, 181В, 183В, 183 С, 183 С, 185CD, 186А, 187В, 188А, 188В, 189А, 189С, 191В, 192А, 192 С, 194А, 194 С, 195А, 197С, 198А, 199В, 200С, 201А etc.; обыкновенно употребляются выражения: «иеи ut ргоргие, expresse, expressius, sigmficantius, planius, congruentius huic loco, commodius, quamvis inusitatius, – transfertur, transferri potest). На трудность вообще передачи на латинском языке содержания произведений спекулятивной мысли востока, вследствие недостатка в этом языке слов для выражения философских понятий, жаловались еще Цицерон и Сенека (Wetzer und Welte. Киг-chenlexicon 2. В. VII. Artik. «Kirchensprache», v. S. Bfiumer. S. 653). Произведения же Дионисия и Максима, переведенные Эригеной, принадлежали, как замечено, к числу труднейших в этом роде в области греческой христианской литературы. В своем переводе Дионисия, при всех его несовершенствах, он дал западным по крайней мере нечто такое, что можно было читать и при помощи чего западные богословы могли более или менее познакомиться с содержанием этих крайне трудных для понимания произведений, тогда как, например, ранее сделанный перевод Гильдуина оказался, по-видимому, совершенно неудобочитаемым, как можно заключать о том и по приведенным у Гинкмара отрывкам. В свое время труд Эригены мог возбуждать только удивление ввиду трудности дела и тех условий, при каких оно было исполнено. «Удивляться должно, писал Карлу Лысому после ознакомления с переводом Эригены Анастасий Библиотекарь, сам хорошо знавший греческий язык и занимавшийся переводами с него, – каким образом этот муж чужестранец (vir ille barbarus), который, живя на краю света, насколько удален был от обращения с людьми, настолько должен был, по-видимому, быть далеким от знания иноземного языка, оказался в состоянии уразуметь такие [трудные и глубокие творения], и перевести на другой язык: разумею Иоанна Скотигену, мужа, как слышал я, святого во всех отношениях. Но это, продолжает Анастасий, совершил зиждитель Дух [Святой]: Он вместе и воспламенил его и дал ему дар языков; ибо если бы он (Эригена) не пылал огнем любви по благодати Его, без сомнения, никогда не получил бы и дара языков; научающая (благому) любовь, конечно, наставила его в том, чт<5 произвел он для научения и назидания многих. Тем не менее, если и дан был ему в меру Дух, он и сам, проникшись отеческими учениями, сделал [со своей стороны], сколько мог, и [даже] сверх сил [своих] постарался принести ближним пользу». Указывая далее, как на причину малопонятности перевода, на то, что переводчик слишком близко держался подлинника (tanto studio verbum е verbo elicere procuravxt), тогда как, по его словам, известные славные переводчики (illustres interpretes) избегают такого способа перевода, хотя и сам он следует ему большей частию, – Анастасий не хочет ставить это в особую вину переводчику, согласно с заявлением последнего в предисловии к переводу. «Полагаю, говорит он, что он поступил так не по иной причине, как потому, что отличаясь смиренным духом, не решился отступать от собственного значения слов, дабы не уклониться как-либо от истинного смысла [переводимого текста]». Anastasii bibliothecani ad Carolum Calvum literae. Floss, c. 1027–1028.
De praedest. XI, 4, с. 399: Sanctus pater Aurelius Augustinus, eloquentiae christia-nae copiosissimus auctor, sollertissimus veritatis inquisitor, propriae translataeque locutionis, ad exercitium eorum, qui eum lecturi essent, nobilissimus doctor; XI, 7, C.401: clarissima tuba atque apertissima christianorum castrorum; XV, 3, c.413: acutissimus quidem veritatis et inquisitor et assertor; XVIII, 6, c. 433: piissimus doc-trinae pater, pulcherrimum exemplar eloquentiae, acutissimus veritatis inquisitor, studiosissimus liberalium artium magister, providentissimus animorum exercitator, humii/imus persuasor. Приводятся места из следующих произведений Августина: Confessiones, Contra epistolam Fundament!, De civitate Dei, De correptione et gratia (ad Prosperum et Hilarium), De dono perseverantiae, De genesi ad literam (Exemeron), De libero arbitrio, De peccatorum mentis, De perfectione justitiae, De praedestinatione sanctorum (ad Prosperum et Hilarium), De quantitate animae, De vera religione, Enchiridion, In Evangelium sec. Ioannem tractatus, In psalmum VII; в качестве принадлежащего Августину цитируется в одном месте (XIV, 4) подложное Hypognosticon (Hypomnesticon). Не упоминается имя Августина лишь в IX гл. и XIX (но IX, 7 и XIX, 4 из Августина); иногда почти вся глава составляется из буквальных выписок из Августина (VII, 2–5) или посвящается изложению заимствованных у него свидетельств (XIV) или выводов из взятого у него основания (XIII). Что касается других западных писателей, то можно встретить (если не иметь в виду упоминания Цицерона, XV, 7) имена лишь Исидора (111,4), по поводу ссылки на него Готтшалка, и «святейшего и правдивейшего папы Григория» (XVI, 9: sanctissimus veracissimusque papa Gregorius, XVII, 8). Из последнего приводятся в одном случае два места, в подтверждение сказанного Августином, в другом приводится мнение, которое не совсем, по-видимому, согласно с мнением Августина, но которое Эригена хочет все-таки согласить с последним. Из восточных писателей не упоминается ни один.
Учение о совершенном тождестве божественного предопределения и предведения (XV, 4). Предлагаемое здесь учение о зле и наказании не отличается в общем по смыслу от соответствующих рассуждений в сочинении «О разделении природы» (XV, XVI, XVIÏ грех есть ничто (nihil) и наказание – ничто; Наказанием для грешных являются сами грехи их; cf. De divis. nat. V, 27–36).
Мнение о материальности будущего мира и тела человеческого по воскресении; при обосновании его Эригена пользуется заимствованными у Августина примерами и пытается примирить с ним несогласное, по-видимому, мнение Григория (XIX; cf. XVII, 8).
XI‑XIV и далее.
De divis. nat. IV, 14, с.803: sanctissimus divinissimusque theologus; V, 37, c.991–992: acutissimae intelligentiae homo, magnus divinarum humanarumque rerum et solertissimus inquisitor et copiosissimus expositor; с. 804. Из цитированных в De praedestinatione упоминаются: Confessiones, De civitate Dei, De genesi ad litteram, De libero arbitrio, De vera religione, De baptismo parvulorum, Decades; затем: De categoriis, De cura defunctorum, De musica, De Trinitate, Epistola ad Dardanum, цитируются еще: De ordine, De quant. an., De utilit jejunii(?), Sermones ad popu-lum, Tract, in Ev. loan.
Учение о творении примордиальных причин и чрез них мира, в противоположность учению Августина о сотворении сначала бесформенной материи и потом уж об образовании из нее мира (De div. nat. II, 15–20, с. 545–556, толкование Быт. 1,1–2); учение о природе первозданного человека (IV, 14–18); учение о конце мира и будущей загробной жизни (111,9–10, V, 37–38).
с. 649–650.
1,7, с. 446 – о том, что ангелы созерцают идеи, тогда как, по Эригене, нужно прибавить – в теофаниях; 1,8–10, с. 448, 450 – о том, что святые будут созерцать Бога, тогда как, по Эригене, Бог не может быть созерцаем Сам в Себе; IV, 7, с. 762 -мнение о телах ангелов, которое, впрочем, Эригена принимает, понимая его в особом смысле; IV, 8, с. 772–773 – о том, что и ангелы имеют нечто вроде внешних чувств; Ѵ40;,3, с. 866–867 (cf. Ѵ40;,38, с.993) – выражение: «преходит образ мира сего, а не природа» (figura, non natura), тогда как, по Эригене, преходит природа; Ѵ40;,8, с. 876 – о превращении тела в дух; Ѵ40;,38, с. 994 – мнение о 30-летнем возрасте людей по воскресении, которое Эригена резко критикует, объясняя происхождение его незнанием истинного смысла греческого выражения εις μέτρον ήλικίας, Еф. 4,13, и к которому склонялся бл. Августин; V, 17, с.889, Ѵ40;,38, с. 1001 – о том, что формы пространственного и временного существования не соединены между собою неразрывно.
Для Эригены казалось бы более вероятным и по отношению к Августину, когда встречаются у него неправильные на взгляд философа мнения о будущем состоянии мира и человека, «полагать о великом и тщательнейшем божественных и человеческих вещей исследователе и обстоятельнейшем изъяснителе, что он написал так лишь применяясь к степени понимания тех лиц, для которых писал, нежели полагать, что он не согласен со св. отцами предшествующего времени, именно Амвросием и Григорием Богословом, с авторитетом которых он не расходится в других местах», и он хотел бы найти у него же основания и для противоположного учения. Таким образом, если держащиеся чувственных представлений о будущем состоянии мира и человека ссылаются на Августина, то это их собственная вина, что они не хотят понять истинного значения его слов (V,37–38, с. 992–993). Однако, эта попытка Эригены примирить с собою в пом пункте Августина в рассматриваемом сочинении должна быть объясняема лишь необходимостью ответить что-либо возражателям, которые противопоставляют ему Августина, «как будто они желают заявить большее со своей стороны уважение к учению его», нежели сам Эригена и «как будто они чаще и прилежнее читали суждения его об этих предметах». Несколько далее он называет совершенно ложными бреднями (falsissima deliramenta) мнение о 30-лет-нем возрасте всех людей по воскресении, как основанное на неправильном толковании слов апостола о «мере возраста исполнения Христова» (Еф.4,13); между тем он знает, как относился к этому мнению бл. Августин, который по его же словам «прямо утверждает (incunctanter affirmat) в книгах о граде Божи-ем, что при воскресении тел человеческих каждый воскреснет с тем ростом и размерами, каких он достиг при совершенном развитии своего тела в цвеиущем возрасте (juvenili aetate), или достиг бы, если бы не был похищен смертью, или какие уже оставил, подвергшись немощам старческого возраста» (V, 38, с.994–995), понимая его в особом смысле; IV, 8, с. 772–773 – о том, что и ангелы имеют нечто вроде внешних чувств; Ѵ40;,3, с. 866–867 (cf. Ѵ40;,38, с.993) – выражение: «преходит образ мира сего, а не природа» (figura, non natura), тогда как, по Эригене, преходит природа; Ѵ40;,8, с. 876 – о превращении тела в дух; Ѵ40;,38, с. 994 – мнение о 30-летнем возрасте людей по воскресении, которое Эригена резко критикует, объясняя происхождение его незнанием истинного смысла греческого выражения εις μέτρον ήλικίας, Еф. 4,13, и к которому склонялся бл. Августин; V, 17, с.889, Ѵ40;,38, с. 1001 – о том, что формы пространственного и временного существования не соединены между собою неразрывно.
«Итак, что же нам ответить святейшему и божественнейшему богослову, т. е. Августину, который, по-видимому, противоречит (refragatur) выше приведенным рассуждениям?» – спрашивает ученик в одном месте у своего учителя, выслушав речь его о природе первозданного человека с ссылкою на Григория Нисского. «Кто хочет и может, тот пусть и отвечает, – говорит на это учитель, – а мне и тебе, если угодно, пусть будет достаточно, читая мнения св. отцов о состоянии (constitutio) человека до грехопадения, исследовать [лишь] осторожно и тщательно, чт0 каждый из них хотел сказать. Вводить же их в спор между собою (lites inter eos constituere) не наше дело, или одного подтверждать, а другого отвергать, когда известно, что после св. апостолов никого не было у греков с ббльшим авторитетом в деле толкования божественного Писания в сравнении с Григорием Богословом [с ним отождествляется здесь Григорий Нисский], у римлян – никого в сравнении с Аврелием Августином». «Какого из этих мнений лучше держаться, говорит учитель по поводу различных мнений Августина и Максима о пространстве и времени, решать это не наше дело; каждый из рассуждающих о таковых [предметах] пусть сам про себя (intra se ipsum) взвешивает, чему он должен следовать, как более разумному». «Осторожно и предусмотрительно (caute ас vigilanter), – ободрительно замечает на это ученик. – Ибо мы не должны судить слишком смело (temere) о мнениях великих и достопочтенных мужей. Потому что если скажем, что один из них мыслил правильнее, то покажется, что мы отвергаем другого; а это обыкновенно и бывает главнейшим образом и скорее всего причиною споров» (V, 17, с. 889AB). «Спорить об авторах того и другого языка не наше дело; пусть следует кто кому хочет, никого не порицая (nulli derogans)» (Ѵ40;,38, с. 1001 А). «Мы, говорится также в другом случае по поводу различного понимания одного места у западного отца, св. Амвросия, только сравниваем мнения святых отцов между нами (inter nos); а каким из них должно более следовать, судить о том не наше дело; каждый пусть довольствуется собственным пониманием (unusquisque suo sensu abundet) и пусть выбирает, кому следовать, не вдаваясь в споры» (111,16, C.816D).
Никакие старания примирить, например, как‑либо противоречие между великими мужами востока и запада Григорием и Августином по вопросу о первобытном состоянии человека (in hac veluti controversia magnorum virorum quendam consensum machinari), по признанию Эригены, ни к чему не повели бы, так как ясный для всех смысл учения Августина в этом случае не может подлежать какому‑либо перетолкованию. Остается, поэтому, только удивляться, каким образом западный авторитет допустил маловероятное или прямо неправильное, по Эригене, мнение и принять противоположное ему, что Эригена и делает, замечая, что он следует в данном случае восточным авторитетам, но и не отвергает и «других святых отцов духовного учения (non autem alios sanctos patres spiritualis doctrinae refellens)» (IV, 14, c. 804–805,808A). «Мы высказываем это, – говорит он также по поводу своего учения о возвращении всего в духовное состояние и в Бога, – не в опровержение мнения тех, которые говорят, что никакое тело не может обратиться в жизнь, и жизнь обратиться в тело, в особенности, когда учит этому, по-видимому, са отец Августин, но потому, что мы следуем в этом рассуждении о возвращении природы Григорию Богослову и истолкователю его Максиму, также св. Амвросию в изъяснении Евангелия от Луки». Мнения западных писателей, говорит он ниже, мы не только не порицаем, но даже с охотою (libenter) приемлем; «знаем однако, что богословы греческие мыслили иначе (theologos autem, qui graece locuti sunt, aliter sensisse non ignoramus)» (V.8, c.876C, 877C). Но когда имя Августина прямо не упоминается, Эригена, как сказано выше, открыто называет заблуждениями прежние свои взгляды, которых держался, следуя, между прочим, именно Августину (III, 10, с. 649–650), употребляет даже более резкие выражения по отношению к авгус-Тиновским мнениям (falsissima deliramenta, Ѵ40;,38, с. 994).
Что касается прочих сохранившихся трудов Эригены – экзегетического характера, – толкований на Дионисия и на Евангелие от Иоанна, то в первом из Них, примыкая всюду к тексту комментируемого автора, он не имел особенной нужды и поводов считаться с западными воззрениями и вообще обращаться к Августину. Приближение к восточным воззрениям можно усматривать в гомилии на пролог Евангелия от Иоанна и в особенности в комментарии на это Евангелие (следы влияния в особенности Максима). В последнем труде, ввиду Того, что истолкованием того же самого Евангелия занимался и Августин, он Довольно часто обращается к мнениям его, иногда сопоставляя эти мнения с мнениями восточных писателей (с. 314, 315, 324, 336–337).
От Августина философ заимствует, например, мысль о рассмотрении аристотелевских категорий с точки зрения приложимости их к их Абсолютному, – к чему сводится главным образом его «апофатическое» богословие, хотя само понятие об этом богословии взято им у восточных авторов (De div. nat. 1,15, с.463). У Августина он находит данные и для учения о «примордиальных причинах», или идеях, хотя при раскрытии этого учения следует Дионисию (III, 23, с.688; ссылка на Амвросия: III, 29, с. 705). На него же Эригена ссылается при обосновании положений о вечном существовании всего в божественном Слове (II, 20, с.558–559; III, 8, с.640; III, 16, с.666–667; IV, 7, с. 770; V, 20, с.908) и о мгновенности акта творения (III, 9, с. 647; III, 27, с. 699), при решении вопроса о зле (V, 36, С.976) и наказании его (V, 27, с.927–928; V, 31 с.945; V, 35, с.953; ссылки на Амвросия: V, 27, с.928,930; V, 29, с.936–937; V, 36, с.971).
У Амвросия и частью у Илария Эригена находит или пытается найти места для подтверждения и тех положений, в которых он расходится с Августином. Но он делает это с очевидной целью прикрыть свое исключительное положение на западе, и внимание на эти места он обратил, очевидно, лишь после того, как познакомился уже с восточными воззрениями. При этом Эригена прямо предполагает, что западный отец, Амвросий, следовал лишь за авторитетнейшими (summi) греческими богословами, как это весьма часто можно встречать в его толкованиях (ut saepissime in ipsius expositionibus invenimus), именно за Григорием (Нисским) и Оригеном (III, 16, С.817А, с.815С). Для философа важно собственно иметь на своей стороне какой-либо западный авторитет в оправдание, так сказать, несогласия своего с Августином, чтобы не показалось, что он следует мнениям лишь греческих писателей, авторитет же латинских совсем пренебрег, или же не мог найти у них предлагаемого им учения (о рае) и что, таким образом, он слишком смело (temere) утверждает то, чего не мог найти у учителей и того и другого языка; мнениям же великого и мудрейшего мужа (Амвросия) дерзнет противиться разве лишь неразумный (IV, 17, с. 830С). И по вопросу о будущем состоянии мира и человека, когда все будет духовно и объединится в Боге, он находит нужным привести места об этом из Амвросия, «возвышеннейшего учителя» (excelsissimus magister), именно с той целью, чтобы не подумал кто-либо, что для него невозможно было найти ни одного латинского писателя, благоприятствующего заимствованному у греков учению (V, 8, с. 878А). Авторитетом Илария Эригена пользуется также для того, чтобы заградить уста противникам, ссылавшимся на Августина в вопросе о плоти Христа по воскресении (V, 37, с. 992В).
В общем, у Эригены упоминаются имена, или приводятся мнения и места из самих произведений следующих восточных и западных писателей:.