Памяти наставника нашего В. Д. Кудрявцева–Платонова. Речи, слова и стих при погребении

Наше житие на небесех есть, отонудуже и Спасителя ждем Господа нашею Иисуса Христа, Иже преобразит тело смирения нашего, яко быти сему сообразну телу славы Его. Филип.3:20–21.

Настал, братие, час, волею Божией определенный, час разлуки нашей с долговременно подвизавшимся незабвенным учителем, сослуживцем и – не обинуяся скажу – другом. Его уже не узреть нам в доме его! Вот среди нас новый гроб, в котором почил на веки непробудным для близких и друзей своих сном сей неутомимый труженик. Угас светильник веры и знания; угас светоч правды; и привременный источник милостыни, елея скорбных и нуждающихся уже заявляет печаль о своем истощании. Сумрак приближающейся холодной ночи освещается и согревается любовью сопровождающих сей новый гроб. О да не иссякнет любы от святого храма сего, храма Божией любви и света истины!

Никто не дерзнет сказать, что рано почил от трудов своих сей муж непрерывного труда, потому что все мы знаем, что труд, и скорбь, и болезни его были многи, и в тоже время все мы ощущаем грусть, печаль безвременной утраты.

Разум и чувство борются и не уступают один другому прав своих на преобладание.

Но в храме сем не место для борьбы, смущения, душевных смятений. Здесь – место горних созерцаний; здесь скорбь земная вытесняется небесной радостью; здесь самое тление смерти напоминает о безконечной жизни.

Крестом упразднися смерть и кто идет сим крестным путем и по немощи плоти падает под тяжестью креста даже до смерти, тот проходит от смерти в жизнь вечную.

В новом гробе, руками нашими внесенном во всечестной храм сей, покоятся драгоценные останки, тело смирения – сказал бы Апостол, – орган великой души, ею истощавшийся и истощенный даже до смерти – неустанным служением долгу, высоким духовным деланием, братолюбным служением братии меньшей, – орган, истаявший от слез, омывавших на всяку нощь ложе одинокого, убитого незримой нами скорбью сердца. Сей новый гроб да напоминает взорам нашим о том новом гробе, в коем никто-же бы положен, доколе не возлег на нем сшедый с небеси преобразить тело смирения нашего, яко быти сему сообразну телу славы Его. Сшедый с небеси на землю, Творец, Господь и Судья, видети дела наши, узрев скорбь нашу, прослезися (Ин.11:35).

Пострадавый за нас и сострадавый нам Господи помилуй нас!

Не для неутешной печали внесен сюда гроб сей новый. Да исполнится в любви нашей к усопшему смотрение о нем и Воля глубиной премудрости вся Содеявшего. Да славна будет отныне память его посреди живых! Да славится отныне смирение его! Беспримерная кротость, участие, сострадание, нелицемерная любовь, даже сам свет очей его – увы уже угасший – да подвигнут нас к пламенной молитве о его упокоении. Да будет уготованный и украшенный сей новый гроб стезей на небеса ныне оплакиваемому нами усопшему, последовавшему Господу крестным путем неустанного делания, оросившему последнюю годину свою слезами горькими! Да будет стезей на небеса, отонудуже ждем Господа нашего Иисуса Христа, иже преобразит тело смирения раба своего, яко быти сообразну сему телу славы Его!

Господу нашему Иисусу Христу, пострадавшему за нас и сострадавшему нам, Тому слава в церкви во веки веков. Аминь.

«Блажени мертвии, умирающий о Господе отныне; ей, глаголем Дух, да почиют от трудов своих: дела бо их ходят в след с ними» (Апок.14:13)

Блажен ты, усопший учитель наш, учитель Академии, предлежащий бездыханно среди нас! Блажен ты, ибо дела твои таковы, что пойдут вслед за тобой, в мир загробный. Действительно, чему и умирать в тебе? – Есть смерть для горделивого самопревозношения и искания суетной славы. Но совершенно чужд был ты того и другого греха и не гордость, но смирение предшествовало твоей «славе» (Притч.18:12). – Есть смерть для чувственных страстей, для служения чреву; есть тяжкая смерть и грозный суд для ненависти, зависти и обид, но чист был твой дух и твоя жизнь от подобных падений. Посвятив твою жизнь служению премудрости Божией, ты мог бы по всей справедливости определить сущность твоего жизненного содержания словами Писания: «премудрость и знание есть страх пред Господом, и благоугождение Ему – вера и кротость» (Сир.1:27). Твоя благочестивая премудрость была «древо жизни для тех, которые приобретают её» (Пр.3:18), потому-что она всегда возносилась к Богу и могла сказать Ему вместе с Соломоном: «знать Тебя есть полная праведность и признавать власть Твою – корень бессмертия» (Прем.15:3); а так как «на пути правды жизнь и на стезе ее нет смерти» (Пр.12:28): то мы уповаем, что твое «желание премудрости возводит к царству» (Прем.6:20), что, иначе говоря, для тебя смерти нет, праведный старец, что, умирая о Господе, ты блажен.

Блажен ты! Но почему же мы грустим и плачем? Блажен ты, но почему мы все говорим: жаль Виктора Дмитриевича? Неужели, потому что не можем отрешиться от взгляда на твое преставление лишь как на телесную муку и разрушение плоти? Неужели, потому что мы знали тебя лишь по телесной жизни? Конечно нет! Напротив, ты будучи во плоти, настолько жил не плотью, а духом, что все встречавшиеся с тобой, читавшие в твоем ясном любвеобильном взоре содержание души твоей, – как бы не замечали на тебе твоей плоти. И конечно эта плоть, предлежащая нам во гробе и присужденная ныне к истлению, всего меньше должна удручать нас скорбью и жалостью. Нет, не о тебе жалеем мы, чистый, христианский дух, отлетающий от нас; жалеем мы о себе самих, о том, что остаемся вдали от твоего воспитывающего, очищающего и умудряющего влияния и примера. Жалеем еще более о том, что применяя к себе ту участь, которая ныне тебя постигла, мы, увы, не находим в себе того богатства дел, идущих вслед за умирающими о Господе, и потому страшимся, чтобы день нашего посещения не оказался для нас днем казни. – Тихо жил ты между нами и разливал свой тихий свет любви и веры; тихо и неожиданно покинул ты нас, как бы выйдя от нас в другую комнату и спокойно предлежа ныне во гробе, заставляешь нас еще раз вглядеться в собственную душу. Являя нам на смертном ложе свой внутренний и внешний облик, исполненный мира и покоя, ты как бы повторяешь нам слова Спасителя: «не плачьте обо мне, но плачьте о себе самих.., Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет» (Лук.23:28–31). Итак, да не возмутят твоего желанного покоя наши скорбные слезы! Скорбь наша – о себе самих, тебя же мы с надеждой называем блаженным, ибо взирая на дела твои и на твое учение, составлявшее содержание твоего духа, дерзаем думать, что это учение было именно то «учение мудрого», которое есть, «источник жизни, удаляющий от сетей смерти» (Прит.13:15).

Всмотримся же, братие, в смысл этой вечной мудрости, которая сроднившись с духом, вложенным в смертное тело, еще на земле приобщаем этот дух к вечности и с таким миром отпускает тело в объятия смерти!.. Поистине, усопший учитель наш, сей смиреннейший христианин-мудрец, еще на земле жил в вечности, а не во времени. Ярче всего такое парение его в пределах вечности проявлялось в отношениях усопшего к своим ученым трудам и к их оценке обществом. – Когда я занимался философией, то случалось не раз, что тщетно проискав точного и ясного определения какой-либо истины умозрения у современных и прежних знаменитостей западного мира, я совершенно неожиданно находил вполне удовлетворяющий ответ в творениях усопшего наставника; – ответ твердый, величественный в своей скромности и простоте, но с такой неотразимой ясностью раскрывающий читателю свойства человеческого духа и законы его познания и жизни, что автор его мог бы с полным правом говорить: «всяк, иже есть от истины, послушает гласа моего» (Ио.18:37). Тогда-то, бывало, я изумлялся, почему же так мало известны людям эти ответы, эти разрешения философских споров, из коих некоторым был бы положен конец, если б творения Виктора Дмитриевича были распространены шире. Как, бывало, я негодовал на равнодушие к ним наших соотечественников! С какой горечью говорил всем, что они достойнее известности, чем знакомые всей Европе труды современных германских мыслителей, и что та-же Германия, увидев их на своём наречии конечно поспешила бы их прославить на своём наречии, конечно поспешила бы их прославить по достоянию, а все образованные страны Европы перевели бы их на свои наречия, после чего и Русское общество уделило бы трудам почившего несравненно более внимания, чем ныне, когда они почти не идут далее сферы духовной. Как возмущало меня продолжавшееся и после обнародования трудов усопшего слепое самопревозношение совершенно разбитых им систем позитивизма и полуматериализма в русской печати, нагло провозглашавших себя последними словами науки! Тогда мне казалось, что наш усопший наставник, при виде такого неодолимого упорства лжи, должен бы постоянно носить в себе чувство непримиримого негодования на людей, на мир, на жизнь. Но вот чрез несколько лет я увидел тебя, философ-христианин! Увидел спокойного, мирного, любящего, снисходящего. Ни тени ожесточения, ни звука жалобы на превозношение слепого невежества под личиной науки! Впрочем далек ты остался и от равнодушия к раскрытию истины. Твое перо продолжало до самой смерти начертывать новые и новые ее обоснования и разъяснения: тобой руководило убеждение, что истина сама собой побеждает. В этом-то жизненном убеждении ты показал, что дух твой живет не временным, но вечным. Потому-то и встречал ты спокойно общественное влияние твоих философских противников, сильных одним упорством в невежестве, – что ты смотрел на дело истолкования истины, как на дело в себе самом заключающее жизнь и победу. Так понимать свое жизненное призвание могут только истинно верующие христиане, знающие, что истинное учение подобно зерну горчичному, «которое хотя меньше всех семян, но когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так-что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (Мф.13:32).

О братие, да будут-же наши умы, наши души этим деревом, вырастающим над умершим по телу и полагающимся ныне в землю зерном истинной философии! Как завидна участь того ума, того духа, которому почти нечего терять при смерти телесной, которого духовная жизнь, причастившаяся познанию и раскрытию вечной истины, – даже на земле приобщается вечности, даже на земле-же имеет прочную продолжаемость после смерти чрез влияние на других! Конечно не многим из нас суждено быть самостоятельными мыслителями-философами: но все мы, учившиеся по творениям усопшего наставника, имеем возможность ясно, сознательно и неотразимо-убедительно усвоить истину, истинную мудрость и распространять между людьми сознательную убежденность в бытии и свойствах главного предмета ее изучения – Господа Бога. Если не будем поступать так, то будем виновны пред Господом и пред почившим почти так-же, как те писатели отрицательного направления, которые не хотели знать его трудов. Последние виноваты в намеренном коснении в неверии, но предосудительна была-бы в учениках философа-христианина, призванных к делу христианского просвещения, предосудительна была-бы в них и косность в вере слепой, содержимой лишь по обычаю, по привычке, когда пред ними все средства, чтобы обосновать веру сознательно и затем передавать сознанию ближних.

Но да не будет так! Не нам конечно, усопший друг и учитель, не нам, свидетелям твоего славного исхода, отрекаться от приобщения к познанию вечной истины чрез твои творения! Мы будем изучать их, будем сознательно проникаться истиной Божией и, проникаясь ею, будем еще на земле по твоим стезям вступать в вечную жизнь, дабы не со скорбью и не со страхом взирать на отходящих в вечный покой, но с надеждой, с молитвой и с воспоминанием слов Христовых, столь справедливо применимых к тебе усопший наставник и друг, – тех слов, которые сказал Господь при подобной-же разлуке с близким сердцу человеком: «Аз есмь воскрешение и живот: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет; и всяк живый и веруяй в Мя, не умрет во веки» (Ио.11:26). Аминь.

Блажен муж бояйся Господа, в заповедех Его восхощет зело (Пс.111:1).

Глубоко знаменателен сохраняющийся в православной Церкви обычай чтения Псалмов, вместе с заупокойными молитвами, совершаемого как при останках почивших братий наших, так и после их погребения. Сколько умиряет скорбящую душу соединенное с чтением Псалтири поминовение усопших, – это опытно знают люди, прибегавшие к сему средству утешения.

Внезапная кончина дорогого наставника и сослуживца нашего и, можно сказать, образца мудрости, Виктора Дмитриевича Кудрявцева поразила нас тяжкой горестью. В слове Божием, особенно в Псалмах, поищем для себя утешения.

Сорок три года прошло с тех пор, как прибыл в нашу Академию Виктор Дмитриевич. Можно было замечать, что с ранних лет своей деятельности он уразумел и прилагал к жизни ту великую истину, что начало премудрости страх Господень (Прит.9:10).

Когда человек усердно старается о том, чтобы правильно определить лежащие на нем обязанности, а потом напрягает все силы к добросовестному их исполнению, то в этом заключается великая добродетель, и притом такая, которую люди не всегда замечают и оценивают. Постоянная покорность воле Божией в исполнении обязанностей, какие в то или другое время Провидением были возлагаемы на Виктора Дмитриевича, являлась как его отличительное качество от времени поступления в Академию до самой кончины. Поистине о нем можно повторить слова Псалма: блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его.

Поступив в Академию в 1848 году, Виктор Дмитриевич необыкновенными дарованиями своими, трудолюбием и скромностью обратил на себя общее внимание наставников, которые и в то время усматривали в нем великого мыслителя. Его прилежание заслуживало особенного уважения и, потому что он не отличался крепким здоровьем, а иногда подвергался болезням.

По окончании курса он определен был на должность преподавателя в Академии Ветхозаветной Библейской Истории и Греческого языка.

Должно заметить, что в те времена господствовало какое-то особенное увлечение мнениями Германских философов, которое отчасти проникало и в стены Академии. Некоторые из нас предполагали, что новый преподаватель будет пользоваться философскими взглядами при объяснении значения событий Ветхозаветной Истории. Но таковые предположения оказались напрасными.

31 октября 1852 года мы собрались в первый раз слушать лекции нового наставника нашего. Тогда же он прямо заявил нам, что характер его лекций будет строго исторический, что он будет стараться раскрывать именно то значение событий Ветхозаветной Истории, какое дает сама Библия. Три следующие лекции Виктора Дмитриевича были особенно занимательны для нас, потому что, обладая сведениями по естественным наукам, он основательно и вместе весьма ясно излагал и опровергал мнения неверующих ученых по вопросам о сотворении человека и о всемерном потопе. Далее он переходит к вопросу о призвании Авраама и к последующим событиям. Лекции нашего наставника были для нас увлекательны по живости рассказа, по основательности и ясности выводов и даже по самому произношению. Исторический характер их был строго выдержан до конца. Но не долго Виктору Дмитриевичу пришлось потрудиться на этом поприще. Промыслом Божиим он вскоре призван был к трудам другого рода.

Блаженной памяти родитель мой, Протоиерей Федор Александрович Голубинский, тридцать шесть лет преподававший философские науки в нашей Академии, чувствуя большой упадок сил, нашел необходимым для себя летом 1854 года просить увольнения от должности. А самым достойным преемником себе он считал Виктора Дмитриевича. Ибо знал его с самых лучших сторон не только как студента и сослуживца, но и как домашнего

учителя своего младшего сына, которого преждевременной кончиной были надломлены силы любящего Родителя. С его мнением согласны были и академическое Начальство и приснопамятный почивший Архипастырь наш митрополит Филарет, который еще при окончании Виктором Дмитриевичем курса в Академии обратил на него особенное внимание¹. Живо припоминаю, как летом 1854 года к Родителю моему приходил его преемник, который тогда надеялся начать новые труды под руководством своего предшественника. Но эта надежда не исполнилась. В августе того же года скончался Протоиерей Федор Александрович. Его преемник должен был трудиться самостоятельно.

В продолжение тридцати семи лет Виктор Дмитриевич преподавал философские науки. Оценку философских его трудов я должен предоставить людям более меня опытным в этом деле. С своей стороны могу сказать немногое.

В слове Божием мы находим такие изречения: услышите премудрость, и умудритеся, и не отменяйте. Блажен муж, иже послушает мене, и человек, иже пути моя сохранит (Прит.8:33–34). Внимание к глаголам Божественной премудрости, старание руководствоваться учением Откровения было правилом ученой деятельности Виктора Дмитриевича.

Громадный требовался от него труд для изучения и правильной оценки произведений человеческой мудрости. Но сколь благотворен может быть таковый труд, – это объясняет Григорий Богослов, говоря так в надгробном слове Василию Великому:

«Полагаю же, что всякий имеющий ум признает первым для нас благом ученость, и не только сию благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, емлется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которой многие из Христиан, по худому разумению, гнушаются, как злохудожной, опасной и удаляющей от Бога... В науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что́ ведет... к заблуждению. Мы извлекали из них полезное даже для самого благочестия, чрез худшее научившись лучшему, и немощь их обратив в твердость нашего учения².

Эти светлые воззрения вселенского Учителя постоянно осуществлял в своей ученой деятельности приснопамятный наставник.

Справедливо находить указание на труды благонамеренных ученых в таком изречении Господа нашего Иисуса Христа: всяк книжник научився царствию небесному, подобен есть человеку домовиту, иже износит от сокровища своего новая и ветхая (Мф.13:52). Образец этого хозяина, обогащенного сокровищами знания, изучением трудов и новых, и древних искателей истины, мы видели в Викторе Дмитриевиче. Но особенно дорого в его уроках было то, что они научным путем приводили к разумному убеждению в истинах Христианской Религии. Да, над его предшественником и над ним сбывается изречение Псалма, взятого в основание этого слова: сильно на земли будет семя его: род правых благословится (Псал.111:2). Многочислен сонм их учеников. Лучшие из воспитанников Академии своей основательностью много обязаны философским урокам.

Время уже перейти и к другим заслугам почившего. Обратимся к тому же Псалму. Благ муж щедря и дая, устроит словеса своя на суде: яко в век не подвижится. В память вечную будет праведник (ст. 5 и 6). Велика, но вместе разумна и целесообразна была благотворительность Виктора Дмитриевича. Достаточно указать на одно дело особенно близкое к нам.

21 октября 1877 года мы праздновали двадцатипятилетие его ученой службы. В этот самый день Отец Ректор Михаил высказал в его доме мысль о нужде открыть общество для пособия нуждающимся студентам под именем Братства Преподобного Сергия. В сентябре 1880 года оно было открыто. С самого начала его до конца своей жизни Виктор Дмитриевич принимал самое дорогое участие в делах Братства. Заслуга эта во веки незабвенна.

Много скорбей он перенес в настоящем году. В начале года скончалась его супруга, за сим последовали кончины и других близких родных. Но и при скорбях он продолжал усердно трудиться на пользу ближним. Удивительным терпением своим он как бы вызвал ко Господу Богу: Твой есмь аз, спаси мя: яко оправданий Твоих взысках (Пс.118:94).

Как истинный Христианин, почивший наставник и сослуживец наш отличался обилием любви ко всем, миролюбием и глубоким смирением. Он твердо содержал в душе те истины, что человек не может получить оправдания и спасения своими заслугами, но токмо верой Иисус Христовой (Гал.2:16), и что только кровь Иисуса Христа Сына Божия очищает нас от всякого греха (1Ин.1:7). Для нас Виктор Дмитриевич был примером усердия к Церкви: мы живые свидетели его глубокого благоговения особенно при Литургии. И долго нам будет памятен образ благоговейного старца, усердно молившегося на своем обычном месте за клиросом сего святого храма.

Уповаем, что и над ним исполнилось слово Божие: блажени мертвии умирающии о Господе от ныне. Ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих (Апок.14:13). Аминь.

«У кого, возлюбленные мои, достанет сил составить плачевную песнь?.. Великое горе, потому что рушилась наша ограда. Пал столп, который держал на себе тяжесть всего служения; угас ныне светильник, который во всякое время изливал на нас свет свой. Спала с нас лучшая диадема – превосходнейшее украшение нашего венца» (Твор. Ефр. Сир. ч. VI, стр. 15). Так скорбел великий подвижник, оплакивая кончину своего духовного вождя, и не то же ли скажет каждый из нас, стоя при этом беспощадном гробе?! Пал наш столп! Угас наш светильник! Нет больше нашего превосходнейшего украшения! Осиротела, возлюбленные мои, осиротела наша академия; – осиротела так, что едва ли удастся ей скоро оправиться от ужасной потери. Как во время былое имя Московской академии неразрывно связано было с славным именем Александра Васильевича, так в последние десятки лет оно тесно сроднилось с не менее славным именем Виктора Дмитриевича, и всякий, кто знает и помнит доселе Московскую академию, знает и помнит ее не иначе, как вместе с дорогим именем профессора Кудрявцева. Не потому он так дорог нам, что почти сорок лет, – всю трудовую жизнь свою, посвятил на служение академии, не потому что стоял все эти годы во главе той области знаний, которая, вместе с богословием, искони составляла основу духовного, академического образования, а потому что он был именно тем, чем он был, что он являл собой драгоценный и редкий пример истинного философа-христианина. В нем, можно сказать, «премудрость созда себе дом» (Прит.9:1). Не мудрость века сего, а «премудрость яже свыше» (Иак.3:17), – та премудрость, которая по словам Апостола, чиста, мирна, скромна и беспристрастна. И в науке и в жизни, во всем своем умственном и нравственном облике, с удивительной целостностью и полнотой, он был истинным христианским мудрецом.

«Созда себе дом» в нем «премудрость чиста»! Глубоко философски-образованный, тщательно следивший, до последних дней своей жизни, за всеми бесконечно- разнообразными обнаружениями свободной философской мысли, он твердо устоял против всяких соблазнов и увлечений, так обычных и естественных в его науке. Началом его премудрости был страх Господень (Прит.9:10) и он не только до конца свято сохранил чистоту своей религиозной философии, но даже чем дальше, тем тверже стояла она в его убеждении, тем более широко развитой и всестороннее обоснованной являлась она в его творениях. Философствующая мысль не подрывала, как это часто бывает, а напротив, питала и поддерживала в нем живое религиозное чувство. Взгляните на этот, всем нам хорошо знакомый уголок нашего академического храма, – взгляните и припомните, как редко случалось, чтобы в часы богослужений не виднелся здесь наш дорогой философ, служивший всегда для всех нас образцом строго-сосредоточенного, молитвенного настроения. Увы, опустел теперь этот уголок, но светлый образ философа-христианина никогда не изгладится в нашей памяти. – Доброе древо приносит лишь добрый плод; чистая, христианская мудрость почившего, руководившая им в жизни, отображалась и в безукоризненной чистоте его поступков. Многие годы стоял он так или иначе во главе нашей академии, принимая самое близкое участие во всех делах ее управления. Большое значение имел всегда его авторитетный голос и не мало разных практических вопросов, сомнений и недоразумений приходилось разрешать ему. Конечно, как человек, он не чужд был ошибок, но такова была высота его нравственного авторитета, так сильна была всеобщая вера в благородство его характера, что никому из нас и на мысль не приходило когда-либо заподозрить чистоту его намерений. Всякие низменные побуждения самолюбия или честолюбия для него как-бы не существовали; он был выше всяких подозрений, и такие подозрения не смели его коснуться.

Чистая, христианская мудрость его была и «мирна» и «скромна». Бесконечная доброта и деликатность переполняла все его существо, сквозила в каждом слове и движении, ярко светила и во взгляде его чудных очей. Закрылись теперь эти чудныя очи; но, испытав хоть раз, никогда не забудешь чарующую силу их милого, беспредельно-кроткого взгляда. Трудно даже представить себе, чтобы почивший кому-либо мог причинить обиду не только делом, но даже хотя-бы единым словом. Кроткое, любящее сердце его не терпело разъединения и неприязни; ради мира он очень многое был способен простить и многим готов был пожертвовать. Прости-же и нас теперь, незабвенный наставник, прости что иногда мы не способны были возвыситься до твоего незлобия. В обычных житейских столкновениях с разного рода неправдой нам иногда хотелось видеть в тебе передового энергичного борца и, увлекаясь, подчас мы склонны были назвать слабостью твою всепрощающую христианскую кротость. Прости же нас и поверь, что, даже и сетуя, мы высоко ценили твою доброту, невольно преклонялись пред силой твоего незлобия.

Всегда готовый простить ошибки и недостатки других, почивший как-будто совсем и видеть не хотел своих собственных высоких достоинств; так «скромна» была его христианская мудрость. Щедро наградил его Господь своими духовными дарами, пять талантов Он дал ему, а ревностным трудом целой жизни он еще приумножил их и приобрел другие пять. С первых-же лет своего общественного служения он без устали работал над своей наукой и только смертная болезнь положила предел его непрерывному труду. Он пал как воин на поле брани, с оружием в руках. Лишь за пять дней до смерти юные питомцы еще назидались его мудрым словом, которое ни для кого нежданно-негаданно, оказалось прощальным; лишь на смертном одре перо выпало из руки его, а последние труды его даже и не успели еще появиться в печати. Длинный ряд ученых произведений был плодом его многолетней, неустанной работы и стяжал он себе почетное имя. Высокий талант и ученость почившего встретили всеобщее, единодушное признание. Почтил его с высоты монаршего престола Сам Царь-Освободитель, избрав наставником Своего державного первенца. Почтен он был по своим заслугам многими высокими знаками царской милости. Чтила его наука, ибо не было и нет такого русского философа и богослова, который не знал-бы трудов Кудрявцева и не относился бы к ним с должным уважением. Гордились духовные журналы, когда на их страницах появлялись его труды. Высоко, признательно чтили и чтят своего дорогого наставника многочисленные питомцы нашей академии, рассеянные по всем концам земли русской, на всех поприщах общественного служения. Как-бы ни был кто из них высоко поставлен судьбой: но, посещая посад, всегда считал своим священным долгом побывать у Виктора Дмитриевича, выразить ему свое глубокое почтение и признательную память. Никогда мы не забудем, наконец, тех отрадных часов, какие пришлось нам пережить в знаменательный день 25-летнего юбилея нашего дорогого философа³. Это было великое торжество ученой и нравственной силы, многочисленные вещественные памятники которого доселе сохраняются и навсегда сохранятся на память потомству. Вот какой облак свидетелей превозносил и превозносит имя почившего, но его мудрость была «скромна». Все преклонялись пред его талантом, но сам он как-будто не хотел и видеть его в себе. Все им гордились и только сам он собой не гордился ни мало. Ни всеобщее уважение и почет, ни высота общественного положения не в силах были смутить его истинно-христианскую скромность. Ни единым словом он не обмолвился о своих заслугах, никогда и ничем не дал кому-либо почувствовать своего превосходства. Одна лишь чарующая беспредельная кротость и ласка светила во всем его существе.

И не для избранных только, не для угодных и приятных ему эта ласка была уделом; нет, – его христианская мудрость не знала пристрастия; стоял он выше всяких личных счетов и пререканий. С полным уважением относясь ко всякому чужому мнению, он повиновался лишь тому, что внушала ему его собственная совесть, но никакое разномыслие и разногласие не способно было заставить его уклониться от обычного, неизменного радушия ко всем и каждому. И согласный с ним во мнениях и несогласный, и высший и низший, и старый и юный одинаково спешили к нему за советом и руководством, и всем он готов был помочь, всех встречал с одинаковой обаятельной лаской. Не было и нет у нас другого такого дома, где всем бы дышалось так легко, где все бы сходились так мирно и дружно, как это постоянно бывало в радушном доме дорогого Виктора Дмитриевича. Не случайно все мы привыкли проводить вечер нашего академического праздника именно в этом гостеприимном доме; в светлой личности его хозяина мы видели центр всех примиряющий, все связующий, объединяющий и ободряющий великой силой своей чистой, мирной, скромной и беспристрастной христианской мудрости, яже «свыше».

И вот, возлюбленные мои, осиротели мы! Пал ты, наш столп; угас ты, наш светильник; не светят больше твои чудные очи!

– Нет у меня таких слов, которыми можно было-бы хотя в слабой мере изобразить твой высокий умственный и нравственный образ! Нет во всем мире таких цветов и венков, которые в состоянии были-бы выразить переполняющие нас чувства! Да не в словах и не в венках тут дело! Пусть дела наши покажут, что семя чистой христианской мудрости, тобой посеянное, пало в нас не на каменистую почву! Пусть дела наши покажут, что добрый пример твоей жизни не всуе стоял пред нашим взором. Да будет тебе это лучшим монументом, и не уста только наши, а дела пусть неумолчно гласят тебе «вечную память»!

При жизни своей ты, наш незабвенный руководитель и соработник в ученой богословско-философской деятельности, не любил похвал, не искал почестей и боязливо убегал от славы человеческой. Вспоминая тишину твоей жизни, внемля настоящему твоему гробовому молчанию, приличнее было бы почтить твои дарования и познания, добродетели и труды не красноречием, а самоуглубленным размышлением и благоговейным безмолвием молитвы. Но чувства уважения и любви к тебе, а еще и сознание тяжкой утраты, понесенной в твоей смерти нами, Академией и русской наукой, невольно вызывают слово. Ставши обитателем иного, высшего мира, ты теперь еще меньше нуждаешься в прославлениях, чем сколько дорожил ими при жизни; но воздать тебе заслуженные тобой похвалы обязывает нас нравственный долг. Тебе твои добродетели и заслуги нужны для оправдания пред нелицеприятным судом Божиим, а нам речь о них полезна для нашего назидания.

Знаменитые древние философы, и в особенности славнейший из них Платон, идеал умственного и нравственного совершенства человека полагали в четырех философских добродетелях: мудрости, умеренности, справедливости и мужестве. Бывши в своих академических чтениях и в своих сочинениях превосходным истолкователем и строгим судьей философских учений, почивший наш наставник и собрат в своей жизни осуществил, по мере данных ему от Бога сил и способностей, философские добродетели. Бывши настоящим философом в своей долголетней ученой деятельности, он был истинным философом и в своей жизни, в добродетели.

Прежде всего он стяжал главную философскую добродетель – мудрость, этот чрезвычайно редкий и бесценный дар Божий и вместе плод неустанного бодрствования, духовного и телесного, самого человека. Мудрость есть господство разума, как высшей способности человека, над всеми прочими силами и способностями души и тела. Кто же другой в такой мере и с таким неослабным постоянством подчинял разуму свои мысли и желания, впечатления и настроения, отношения и действия, как не почивший наш наставник? С юношеских лет и до самой смерти ум его занимали возвышенные философские идеи. В своих академических чтениях и в своих многочисленных и разнообразных по содержанию сочинениях он раскрывал учение о бытии, существе и свойствах Божиих, о происхождении и гармоническом устройстве мира, о происхождении и единстве человеческого рода, о промысле Божием и о бессмертии души, о происхождении, сущности и разнообразных видах и формах религии, о философии и способах познания – умозрительном и опытном. Кроме положительного раскрытия философских и религиозных истин он дал истинно-философский разбор атеизма, материализма, скептицизма, пантеизма, теизма, позитивизма и дарвинизма. Строгость и выдержанность плана, необычайная последовательность течения мыслей, твердость доказательств и логичность выводов, прозрачная ясность мысли, простота и изящество ее выражения – эти отличительные достоинства чтений и сочинений его сами собой говорят о возвышенности и силе его разума. Погружаясь в философские размышления, увлекаемый созерцанием высших истин и идей, разум его еще при жизни далеко возвышался над мелочными интересами будничной жизни, и душе его были чужды дрязги и злоба дня. И эта философская возвышенность разума отображалась в его светлых взорах, в его серьезном лице и во всей его осанке невозмутимым спокойствием, каким-то созерцательным безмятежием и тишиной величия серьезной, самоуглублений мысли.

Философская мудрость рождает умеренность, а умеренность служит признаком мудрости. Так это и было в жизни почившего. Очень трудно соблюсти меру во всем и притом в течении целой жизни. Тем не менее не легко найти явное излишество в какой-либо склонности, привычке или желаниях покойного собрата нашего. Его умеренность обнаруживалась в патриархальной простоте образа жизни, в пище и питье, в равнодушии к отличиям и почестям, и вообще в отсутствии неумеренных желаний и несбыточных притязаний. Чуждый угрюмой суровости, он в то же время был свободен от увлечений. Не коснулось его уныние модного теперь пессимизма, не ослепил его ученый блеск дарвинизма, были чужды ему ограниченность, низменность и формальная сухость позитивизма. Широкая распространенность этих учений на Западе и в России не увлекла его спокойного и рассудительного ума. Не надломила его бодрого характера, не удручала его цельной души бесплодная мировая скорбь; но он не относился равнодушно к горю и радостям, к заботам и потребностям окружающих. Это был ученый без педантизма, самоуглубленный мыслитель без нелюдимой замкнутости, философ и человек.

Мудрому не трудно быть справедливым, потому что царственная сила разума гармонически и в возвышенном тонн настраивает все способности человека, как музыкант лиру; а философская справедливость именно и есть равновесие всех сил духа и тела, воздаяние каждой из них должного. Цельность природы и равномерность в развитии природных дарований были отличительными свойствами почившего. Прежде всего равновесие обнаруживалось в самих свойствах его ума. Бесспорно, главная сила его ума заключалась в способности анализа, критики. Но острота его анализа уравновешивалась широтой его кругозора, ученым тактом, мягкостью чувства и бесстрастием христианского созерцания. От того его критика не раздражительна, не задирчива, а возвышенно-спокойна; от того его анализ никогда не был ни жестким, ни резким; это анализ не разъедающий и разрушающий, а созидающий; его критика, ниспровергая ложные философские и естественно-научные воззрения, всегда приводит к уяснению и утверждению положительной истины. Холод отвлеченного мышления не угасил его душевной теплоты. Его стихией был умственный труд; однако он не чуждался разделять беседу в кругу родных, друзей и знакомых. По вкусам, по характеру дарований и по служебному призванию он был кабинетным ученым; но, по мере сил, он не уклонялся и от практической общественной деятельности. Так, он состоял сначала Товарищем Председателя, а потом Председателем Братства Преподобного Сергия для вспомоществования нуждающимся студентам Московской Духовной Академии с самого основания этого Братства до смерти своей. Не было заметного разлада ни между способностями его духа, ни между его словом и делом, между мыслью и жизнью. Жизнь была отражением его мысли, мысль – зеркалом его жизни. Особенно наглядно справедливость проявлялась в нем в самооценке и в оценке других людей. О своих дарованиях и добродетелях, о трудах и заслугах он был самого скромного мнения. Об умственных и нравственных достоинствах и недостатках других людей он отзывался с боязливой осторожностью и почти только по требованию служебного долга. В отзывах о диссертациях молодых ученых он всегда исполнял главное правило критики и ученой справедливости, что сначала и преимущественно следует указывать достоинства сочинения, а потом недостатки; в указании и оценке достоинств сочинений он был великодушен и щедр, а в критике недостатков не придирчив, не притязателен, снисходителен; в его критике никогда не проскальзывало суетное желание обнаружить свое умственное превосходство. Недоброжелательство и зависть были совершенно чужды его доброму сердцу, в своих суждениях об ученых трудах он никогда не руководствовался своекорыстными и низменными видами. Впрочем, необычайная мягкость характера побуждала его ограничивать строгость справедливости великодушной снисходительностью и уступчивостью.

Мудрому свойственно быть мужественным. Мужество есть благоразумная твердость духа. Геройское мужество воина обнаруживается в сражении; благоразумное мужество мыслителя проявляется в твердости и стойкости убеждений, в смелом исповедании и безбоязненной защите истины, в дерзновенной борьбе против извращающих и попирающих истину; терпеливое мужество человека испытывается в болезнях, несчастьях, гонениях и других невзгодах жизни. Не бывши воином, усопший имел случаи проявить мужество мыслителя и человека. Как мыслитель, он и с академической кафедры, и в своих сочинениях, с неуклонной последовательностью раскрывал свои философские воззрения и, не боясь прослыть во мнении света человеком отсталым, опровергал модные и общераспространенные, но не основательные философские и естественно-научные гипотезы. Как человек, он проводил жизнь в достатке, мирно, окруженный любовью и почетом, без тяжких испытаний; но за то последний год его жизни обрушился на него тяжким бременем семейных несчастий. Беда одна не приходит: горе усилило издавна гнездившуюся в нем и проявлявшуюся и раньше грудную болезнь. Под давлением горя и болезни тень тихой грусти пала на его лицо: ведь он был человек и человек сердца. Движение сердца человека сокрыты от посторонних взоров и мы не можем знать их, и говорить о них. Но по крайней мере не срывался ропот с его уст; не покидали его детская кротость и тихость нрава, деликатность и благородство в обращении; по прежнему он спокойно, а иногда и оживленно беседовал с нами; по прежнему, хотя и чрез силу, исполнял свои профессорские обязанности и продолжал приготовлять для печати свои сочинения. И во время этих-то, к сожалению далеко не оконченных трудов обработки и издания сочинений внезапу найде на него страшный час той.

Мудрость есть венец философских добродетелей. Но в христианстве она сама и все прочие добродетели увенчиваются высшими, так называемыми богословскими, добродетелями. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь (1Кор.13:13).

Христианская вера, как преданность Богу всех сил души, без колебания принимает (Евр.11:1) и бестрепетно исповедует (Пс.115:1; 2Кор.4:13; Евр.11:27) непостижимые Божественные истины, между тем как для естественной мудрости они кажутся безумием (1Кор.1:22–23); на самом же деле они – Божия сила и Божия премудрость (1:24), а мудрость мира сего есть безумие пред Богом (3:19). Христианская вера, как благодатная сила, творит чудеса (Мф.17:20; 21:22; Иоан.14:12; Деян.3:16; Евр. 11 гл. и др.), чего естественная мудрость сделать не может. В мудром она совершает то малозаметное, но зато непрестанное чудо, что он ни во что вменяет свою собственную мудрость, покорно преклоняется пред неисповедимыми судьбами промысла Божия (Быт. 22 гл.), смиренно исповедует немощность человеческой мудрости для постижения тайн Божественной премудрости (Исх. 3 и 4 гл.; Евр.11:23–29) и, вопреки своему закону – достигать истины испытанием, принимает непостижимые божественные догматы и обетования с детской доверчивостью (Быт.18:10–14; Рим.4:16–25). Мудрость могли приобретать и языческие философы, хотя действительно достигали ее только величайшие из них. Но смиренную мудрость может стяжать только философ-христианин. И наш незабвенный философ обладал христианским смиренномудрием в высокой степени.

Христианская любовь, совмещая все совершенства (Кол.3:14), заключает в себе и любовь к мудрости: она сорадуется истине (Кор.13:6). Но этого мало. Как путь превосходнейший, как большая из всех добродетелей (1Кор.12:31 и 13:13), любовь, устремляя все существо человека к первоисточнику мудрости – Богу, возвышает и освящает мудрость, возводит ее на степень истинного Боговедения, на недосягаемую для нелюбящих высоту жизненного общения человека с Богом. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь; и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (1Иоан.4:8–16). С другой стороны, направляя слова и дела мудрости на пользу людям, любовь оплодотворяет ее и ведет не к разрушению, а к созиданию общего блага. – Усопший поистине достиг высокого Богосозерцания и много послужил людям своим разумом, просветленным верой и согретым любовью.

И среди язычников бывали люди, столь мудрые или мужественные, что они без стона переносили жестокие муки, бесстрашно шли на встречу смерти и покидали жизнь с невозмутимым хладнокровием. Это люди, одаренные необыкновенной силой духа, очень редкие; это – герои. Но христианская надежда – это такая могущественная добродетель, что воодушевляемые ею, – будь они – даже слабые жены, – с светлым лицом и ясной улыбкой встречают ужас подступающей смерти. И мы с утешением видели, что лицо нашего незабвенного наставника по смерти было так же спокойно и безмятежно, каким мы привыкли видеть его при жизни.

Да просияет-же немерцающим светом во царствии небесном лицо новопреставленного раба Божия Виктора, сего младенца на злое, совершеннолетнего по уму (1Кор.14:20), мужа совершенного в добродетели, пришедшего в меру полного возраста Христова (Ефес.4:13).

В последний раз Московская академия видит в своих стенах своего славного профессора, в продолжение многих лет бывшего ее дорогим украшением, составлявшего гордость и славу ее. В последний раз ученики с прежней любовью, но и с горечью в сердце столпились вокруг своего великого учителя, бывшего для них «апостолом правды и науки». Не тот он теперь, каким издавна знает его родная академия и круг его слушателей! Умолк неустанный глашатай истины, возвещавший ее и устно, и печатно всем жаждавшим ее. Недвижен лежит пред нами тот, кто много лет был мощным двигателем русской философской мысли. Отшел из жизни тот, кто и словом, и примером учил нас истинной жизни, кто возвещал нам истину бессмертия и кто более всех заслужил его своими великими научными подвигами. Непробудным сном спит тот, кто умел пробуждать в нас лучшие стремления и запросы нашего духа. Угас ясный светильник правды, светивший нам своим тихим и чистым светом и зажигавший искру Божью в сердцах наших. Оставил свою академию тот, кто не хотел оставить ее, не смотря на неоднократные призывы к иному, более блестящему поприщу деятельности... Чье сердце не переполнено скорбью о невознаградимой потере, понесенной нами? Какое слово достаточно, чтобы выразить всю тяжесть ее? «Отче мой, отче мой! Колесница израилева и конница!» – в скорби души своей восклицал некогда ученик великого пророка Божия, видя возносимого от земли учителя своего и думая, что вместе с ним навсегда отнимается духовная крепость Израиля; на утешение в великой скорби своей скорбевший получил сугубую благодать, бывшую на учителе... Отче наш, мудрый руководитель наш, великий учитель наш! Не о сугубой силе мудрости и веры, пребывавшей в тебе, просим мы, ибо это было бы слишком много; но да пребудет дух твой всегда между нами! Оставленные тобой бессмертные труды твои да будут постоянным жизненным руководством и наставлением, светлым маяком, указывающим путь к тихой пристани, которой ты уже достиг. Да будет вечно памятен всем знавшим тебя чистый образ твой, – образ идеального человека и великого деятеля великой «науки наук»; да будет он всегда свято храним в сердцах учеников твоих, и да пребудешь ты всегда для нас примером и руководителем в жизни и в честном служении истине.

Братья товарищи!

Пред нами гроб, заключающий в себе бренные останки дорогого наставника нашего, оставившего этот мир печали, слез и никогда не удовлетворяемых исканий. Собрались мы сюда, чтобы отдать последнее целование нашему дорогому и приснопамятному почившему, чтобы христианским погребением проводить в загробную, вечную и бессмертную жизнь этого истинно-верующего христианина. Замерли вещавшие истинную мудрость уста его, онемел язык, источавший потоки духовной мудрости, закрылись глубокие, полные жизненного смысла глаза его.

Скорбь при виде смерти мужа мудрого и доблестного поборника истины весьма естественна. Благо человечества зиждется на этих великих духом людях. Муж совета и крепости, муж нравственной силы и устойчивости влагает в жизнь нравственную мощь, дает ей толчек по направлению к истинной цели жизни. Человеческое благо созидается не столько словом и проповедью, сколько деятельным осуществлением истины в нашей жизни. Для блага человечества нужны люди дела, а не одного только слова. Таким-то мужем совета, таким деятельным проводником в жизнь нравственных начал был среди нас наш приснопамятный почивший.

Для нас с вами, возлюбленные братья, смерть Виктора Дмитриевича есть чрезвычайно тяжелая утрата, потому что мы потеряли философа христианина, надежного руководителя наших мыслей. Он был нравственно-религиозным вождем нашим, спасшим, может быть, не одну юную душу от нравственных падений. Не только в своих философских воззрениях, но и в самой жизни своей, деятельным выражением и осуществлением своих убеждений, приснопамятный Вик. Дмитр. учил нас, наглядно показывал нам, что религиозные стремления в человеке столько же законны, как и научные. Мало того, своим примером он показал, что те и другие стремления соединены между собой тесно и неразрывно. Покойный завещал нам, что знание без веры невозможно, как растение без корня, что религия и наука родственны друг другу и должны быть в тесном взаимном союзе. Понятия: философ-христианин, на языке объюродившей мудрости непримиримые, объединяются в великой личности нашего дорогого усопшаго. Религия и наука – едино, неразрывное целое, вот основная идея философии незабвенного В. Д. Вера и знание, образованность и религиозность не должны существовать отдельно, а вместе в одном деятельном проведении в жизнь, должны объединяться в каждом значительном жизненном факте, вот какой вывод давала нам жизнь усопшего наставника нашего.

Возлюбленные братья! В те трудные минуты нашей жизни, когда может быть, ложный научный скептицизм будет подтачивать наши религиозные убеждения, в те моменты, когда тяжело будет жить на свете, когда душа наша будет объята смущением, когда темно будет нам в мире от действующего в нем зла, тогда дорогие товарищи, обратимся мысленно к светлой личности нашего незабвенного профессора и отца. В духовном нравственном образе великого и мудрого мужа будем находить опору для своей мятущейся мысли, у него научимся согласовать веру и знание, в его личности будем почерпать живое молитвенное вдохновение. К его великому духу будем обращаться при постигающих нас жизненных скорбях и поучимся христианскому перенесению несчастий. Да будет же для нас всегда и везде примером этот великий и идеально редкий в наше время человек. Да будет он для нас примером честного исполнения долга и своего земного назначения, примером христианско-человечного отношения к людям и строго-смиренного отношения к самому себе.

Дорогой и незабвенный наставник, глубокочтимый всеми нами Виктор Дмитриевич! Почивай мирно, телом на месте последнего упокоения, а бессмертный великий дух твой да вселит Господь в горние обители свои, и да даст Он тебе упокоение от трудов твоих, полное удовлетворение твоих пытливых исканий истины в общении с Ним, высочайшей и абсолютной истиной. Твои благодарные ученики сохранят память о тебе на веки. Почивай мирно, Господь с тобою, великий муж!

Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. (Mф.5:8).

Не в аудиторию, столько лет бывшую безмолвной свидетельницей тех уроков христианской мудрости, которые преподавал нам почивший философ, собрал он нас теперь; не с кафедры, которую столько лет украшал он, вещает он нам теперь свои жизненные заветы. Но христианство и храм Божий превращает в благолепную аудиторию, где раздается всегда проповедь глаголов живота вечного и гроб христианина делает кафедрой, с которой предлагается для всех глубоко назидательная проповедь тайны жизни христианской и сама жизнь почившего представляется самым лучшим, самым поучительным уроком из всего сокровища его мудрости. Какие же уроки предлагаются почившим с этой траурной кафедры и какие заветы вещаются от его лица в этой божественной аудитории?

Поразмыслим и поучимся, ибо для нас, с тяжелой скорбью окружающих гроб нашего дорогого покойника, что может теперь быть утешительнее, как не воспоминание об его прекрасной жизни, в которой, в благородном сочетании нравственной красоты и величавого истинно-христианского духа, так прекрасно, так неподражаемо воплотился идеально-чистый образ истинного христианского философа!

Почивший наставник наш был истинным христианским философом. Это значит, что он не изучал только и не преподавал только философию с кафедры, – нет, это был философ и в жизни, человек с глубокими религиозными и философскими убеждениями соединявший привлекательное благородство истинного христианина и философа в жизни. Это значит, что он не работал только в области чистой отвлеченной мысли, стремящейся разрешить весь мир в систему логических понятий и для немногих доступной, – нет, всю жизнь он трудился над созданием христианской теодицей и уяснением тех высших вопросов, которые неотразимо представляются человеку на всех ступенях его развития и составляют ту почву, на которой соприкасаются религия и философия. Это был религиозный философ. Но этот религиозный элемент его философии не был уступкой той высшей духовной школе, которой он служил всю жизнь, – уступкой, которая в наше время падения ученых и литературных нравов почти не считается грехом. Нет, религиозный элемент был душой его философского мировоззрения, которой нельзя было отнять, не разрушив всего стройного здания его философской системы. Свет религиозной идеи положил на все, вышедшее из под пера почившего, печать глубочайшей искренности и замечательной ясности, и потому его система столь далека от искусственного строя систем, построенных или на каком-либо логическом начале рационализма, или на безотчетно-смутном чувстве мистицизма. Религиозная идея была руководящим началом его философии. «Как растение без корня, так и знание без веры невозможно», – вот его философский девиз, так кстати начертанный его слушателями на ленте возложенного ими венка. Руководимый религиозной идеей, почивший сумел создать цельное христианско-идеалистическое мировоззрение, в котором с удивительной глубиной мысли и архитектонической законченностью предлагается всем необычайно ясная, неотразимо действующая система христианского теизма. Здесь не время и не место излагать глубокорелигиозные и философские воззрения почившего, которые он с мужеством глубоко убежденного человека и с верой в всепобеждающую силу истины защищал в то время, когда общество религией было занято менее, чем чем-либо другим, и когда метафизика была почти бранным словом. Будущий историк оценит философское значение выработанной почившим системы, для нас же достаточно теперь напомнить одну существенную заслугу почившего. В наше время, когда так много говорят о вере и знании, и их взаимных отношениях и когда схоластическое обособление этих двух элементов внесло много путаницы в общественное сознание, философские сочинения почившего представляют ясный ответ на этот запутанный вопрос. Когда, признавая силу нападений критики на так называемые доказательства бытия Божия, почивший соглашался с их слабой логической доказательностью, то это не значило, что бытие Божие он считал предметом только веры и исключал его из области знания, противополагая знанию веру; нет, соглашаясь с противниками в признании недостаточной силы в доказательствах бытия Божия, он начинает изучать логический процесс доказательства и с неотразимостью доказывает, что столь же недостаточно логически сильно доказывается и все другое в науке, что вообще степень доказательности истин религиозных и научных одинакова. Основные истины теизма по глубокому убеждению почившего могут быть столько же доказаны, как и всякая другая научная истина, и если они в действительности оказываются слабо обоснованными, то такова судьба и истин научных.

Но глубокий философ именно по глубине мысли, по целостности миросозерцания, по силе анализа, по величайшей искренности и убежденности, – почивший был истинный философ и по тому духу благородной критики, каким проникнуты полемические отделы его сочинений, и по тому спокойно-смиренному изложению своей системы, в котором еще по мнению приснопамятного святителя Филарета не было ни тени самомнения и самодовольства многих иностранных философов. В почившем никогда не замечалось духа нетерпимости, этого совсем не философского качества многих философов и писателей, которые с задором поносят всех, несогласных с их воззрениями, намеренно ослабляют силу противопоставляемых им возражений и торжествуя легкую победу над извращенными ими воззрениями, предлагают за последнее слово человеческой мудрости свое воззрение, которое их гордостью и самомнением выдается за несомненную истину. О как далек, как неизмеримо далек был от этого не философского духа наш благородный наставник-философ! От его сочинений и лекций веет дух спокойного мудреца, с глубоким интересом выслушивающего возражения противника, – отдающего все значение воззрениям, им неразделяемым, и спокойно, без всякого самомнения, самодовольства и полемического задора отмечающего в них то, с чем не может согласиться ни здоровая логика, ни внутренний опыт. Эта критика так спокойна, этот анализ так ровно последователен, эта полемика так благородна, что вполне чувствуется, что не интересы уязвленного себялюбия, желающего во что бы то ни стало отстоять свои воззрения, – что не наслаждение полемикой, которая сбрасывает мнимую одежду основательности с чужих воззрений, – что не эти недостойные философа побуждения руководили пером почившего, когда он выступал с критикой антифилософских и антирелигиозных направлений, а любовь к истине и глубокое убеждение, что благородный и спокойный спор есть один из путей приобретения философской истины. Высказывая свои воззрения, почивший был далек от того сознания непогрешимости, каким грешат многие почтенные мыслители. Скромно и с смирением христианина выставляя на суд читателей глубоко продуманное им положение, он никогда не утверждал более, чем следовало, и там, где наличные доказательства не давали права на достоверное заключение, он прямо и откровенно обрисовывал положение вопроса. Это замечательная черта образа почившего, как ученого и писателя, высоко поднимающая его над многими современными писателями, для которых слабость доказательств еще не считается достаточной причиной, чтоб не высказывать с самомнением и самодовольством своих скороспелых утверждений.

Философ и христианин по духу и направлению своей критики, почивший наставник наш писал и говорил истинно-философским языком. Может-быть никто из русских писателей не умел говорить так ясно и так просто о самых отвлеченных вопросах философской мысли. В этом отношении почивший неизмеримо высоко стоит над современными софистами, которым часто, может быть и бессознательно, слабость и темноту своих воззрений приходится прикрывать трескучей шумихой туманного стиля и слогом, в котором темнота слова и языка должна служить показателем мнимой глубины содержания. Почивший умел писать и говорить так, что все излагаемое им целиком вносилось в ум читающего или слушающего, делалось достоянием мысли этого последнего. Ничего лишнего, никакого ненужного балласта не было в его сочинениях. Мысль сразу захватывала сущность вопроса и давала ясныя определения, которые передавались читателю и слушателю не только с легкостью, но и с силой убеждения. Эта столь удивительная ясность и простота – лучшее свидетельство ясности его ума и воззрений – соединяются в сочинениях почившего с поразительном художественностью языка, которую справедливо оценила даже и светская критика и которая соединяет все частные воззрения в стройное гармоническое целое. Почивший не говорил языком известной специальной школы, что так затрудняет и запутывает понимание других философов, заставляя сперва долго изучать их специальную терминологию; он говорил языком души, понятным для всех и потому так легко было усваивать его воззрения и процесс доказательства даже там, где почившему приходилось спускаться в глубины отвлеченной мысли и разбирать самые запутанные тонкости диалектики. Его доказательства основывались не на внешней логической сцепляемости понятий, не на софистических построениях гибкой и тонкой диалектики, а черпались из глубины души, из сокровищ внутреннего опыта, просветленного христианством, из яснаго и глубоко развитого сознания. Отсюда неотразимость его доводов; чувствуется всегда, что именно так зарождается и развивается в уме известное понятие или положение, как излагалось у почившего, и даже тогда, когда дальнейший анализ заставлял не согласиться с частными его воззрениями, первое и неотразимое впечатление с трудом теряло силу и обаяние. Если по сочинениям многих приходится учиться, как не надо писать, то сочинения почившего представляют блестящий пример, как надо писать и излагать мысли, чтобы простота языка соединялась с его чистотой, а его безыскусственность с его художественностью и логической определенностью.

Все это, вместе взятое, дает объяснение тому влиянию, какое почивший имел на слушателей и делает вполне понятной популярность его философских воззрений⁴. Правда, ни недостаточно развитый вкус нашего общества к религиозно-метафизической философии, ни легкомысленное невнимание его к духовной науке и журналистике не благоприятствовали известности нашего почившего философа в нашем светском интеллигентном обществе. Но за то его влияние в среде духовного юношества не ограничивалось стенами родной Академии. Мы были учениками почившего раньше, чем сделались его непосредственными слушателями. Наше философское мышление воспитывалось на сочинениях почившего; в умы многих именно его многочисленные статьи забросили искру сознательной философской мысли еще в то время, когда они были семинаристами, и конечно они именно почившего должны считать крестным отцом своего духовнаго развития. А сколько учеников почившего, рассеянных по всей России, которые считают за честь и счастье считаться его учениками и которые, преподавая философские науки, следуют духу и направлению своего незабвенного учителя! И это не только в прошлом и настоящем, но и в будущем, ибо составленный почившим учебник, к которому со вниманием и уважением отнеслась на этот раз и светская критика, еще долго и долго будет разливать свет его философских воззрений!

Обращаясь к почившему, как нравственной личности, невольно чувствуешь, сколько доброго и прекрасного уносит этот гроб! Это была душа, ясная как Божий день, чистая, благородная, кроткая и смиренная, участливая и любящая. При всем величии его духа, пред которым останавливаешься с благоговением, это была воплощенная простота, в которой и познается истинное величие, – простота незлобивая и изящная, привлекавшая и очаровывавшая своей нравственной красотой. Он жил любовью. Как любил он родную Академию! Ради нее он забывал интересы честолюбия и выгоды положения и лучше желал до конца послужить ей, чем блистать на кафедрах университетов, куда его не один раз приглашали! Как любил он учащееся юношество, для которого являлся всегда любящим заступником! Когда случалась беда, куда обращался студент? К почившему, – и у него всегда было готово слово если не помощи, то утешения. Если можно было сделать что-либо, почивший всегда с охотой старался, чтобы вывести неудачника из беды. Если нельзя было, если не в его власти было облегчить чью-либо участь или исполнить какую-либо просьбу, то он по крайней мере не вселял ложных надежд, говорил откровенно и прямо, и всегда старался утешить просителя, делая это с замечательной задушевностью и теплотой. А его благородное, чарующее обращение со всеми, его ласковая улыбка, которой он неизменно встречал привходившего к нему студента... их никогда не забыть, и до самого гроба одним из лучших воспоминаний в жизни будет воспоминание о мудром и добром почившем старце... И, надо правду сказать, что студенты, все до единого, на пространстве стольких лет и стольких курсов, все преклонялись пред почившим, любили и всегда боялись огорчить его каким-либо неуместным поступком. А что скажет об этом Виктор Дмитриевич? – говорили студенты, и шли к почившему спросить его мнения и совета. И если почивший, бывало скажет, что не следует делать этого или другого, то все соглашались. Мнение почившего для студентов было законом. Спокойный, участливый, незлобивый даже тогда, когда студент не стоил этого, почивший всех привлекал и очаровывал, и можно сказать, что многих, более близко знавших покойного, в тяжелые минуты окружающего гнета, когда в бессилии бороться с ним человек готов бывает войти в сделки с совестью, светлый образ почившего, возобновленный в сознании, многих удержит от соблазна греха, осветит колеблющуюся душу, вызовет в сознании те идеалы, которым почивший служил... и сделка с совестью не состоится.

Многое было и будет сказано в похвалу почившему и в наше назидание и утешение, ибо прежде чем расставаться с этим дорогим покойником, хочется наглядеться на его благородные черты, которых и смерть не посмела обезобразить, хочется глубже напечатлеть в своей душе образ этого увы, в наше время редкого типа, хочется унести от этого гроба самые светлые и глубокие воспоминания об этой прекрасной жизни, унести и лелеять в сердце как заветную святыню и сокровище.... О почившем хочется сказать многое, но можно бояться, что не скажешь ничего или скажешь мало и не то, что следовало. Так величав, так богат умственными и нравственными качествами наш почивший старец! Так благородна, так прекрасна была его жизнь!

И вот не стало его, этого милого старца и как пусто, как уныло на душе! Светило и грело солнышко и вот померкло оно, – и тревожно спрашиваешь и теряешься в думах: кто же замерит его, этого мудрого, доброго и приветливого Виктора Дмитриевича?

Но, скорбя о почившем, не будем казаться неимущими христианского упования. Когда скорбь теснит сердце, будем искать утешение в молитве, там где его искал и находил и наш почивший наставник. Помянем то неложное обетование Спасителя, что чистии сердцем Бога узрят. В этой чистоте сердца, облагодатствованного христианством, может быть лежит ключ к объяснению той ясности ума и воззрений, того нравственного благородства, каким полна была жизнь почившего. Но чистии сердцем Бога узрят и мы веруем, что эта прекрасная жизнь, так неожиданно пресекшаяся, была создана для вечной жизни и блаженства, и что то лицезрение Бога, которое отразилось в сочинениях почившего, есть для него лишь ступень к полному и совершенному лицезрению Бога там, где присещает свет лица Божия, у самого Источника всякой истины.

Теперь же помолимся, – помолимся прежде всего о нашем почившем наставнике, ибо в этом он теперь более всего нуждается, – но помолимся и о том, чтобы не иссякал в нашей родной Академии этот благородный дух истинной христианской философии и философского творчества, дух самоотверженной любви к истине и науке, дух истинной простоты и истинного величия в жизни. Этому учит нас наш незабвенный старец-наставник из своего гроба и эти заветы оставляет он всем нам.

Во имя любви к почившему потщимся осуществить их. Аминь.

Дорогой и любезный наш наставник!

Позволь мне, меньшему из сих, сказать несколько слов на прощание с тобой. Не изображение твоего духовного образа, твоего внутреннего облика будет целью моей речи, – это сделают витии, искуснейшие меня в слове, не оценка твоей светлой и богато одаренной личности, – это дело истории. Задача моя скромнее – передать и живописать ряд тех впечатлений, которые западали нам в нашу душу от тебя, тех чувств, которые возбуждали в нас твои отношения к нам – твоим ученикам и почитателям. – Отрадны эти впечатления, с удовольствием и любовью остановится каждый из нас даже чрез длинный, длинный ряд лет на сложной нити чувств, связанных с именем дорогого покойного. Какой теплотой, задушевностью и сердечностью веяло от них, и как прочно укоренились они в нашем сердце!.. Еще в семинариях было знакомо нам имя почившего. О нем мы чаще и преимущественно пред другими слышали от своих преподавателей. Всегда оно произносилось с чувством глубокого почтения. Образ покойного еще тогда окружался в нашей душе светлым ореолом. Имя его становилось близким не только устам нашим, но и сердцу. Так зарождались наши симпатии к почившему, западали первые семена глубокого уважения к нему…

Близились для нас последние дни семинарской жизни. Пробуждались мечты об Академии. Быстрой вереницей мелькали они в наших головах. Мысль о Московской академии почему-то связывалась с именем Виктора Дмитриевича. Расхватывались брошюры его, с горячностью и вниманием читались и перечитывались статьи его. Без знакомства с ними не решались ехать в М. академию. Они рассматривались, как один из тех талисманов, пред которыми гостеприимно открываются двери академии. Живо помню то время, когда мы, не уверенные, смущенные, подъезжали впервые к Академии. Тревожно билось сердце. С трепетом, не преувеличу, если скажу с благоговением, вступали мы под кров Академии. Она казалась нам храмом, святилищем. С нами случилось так, что на пороге Академии нам встретился маститый патриарх ее – Викт. Дмитриевич⁵. Да, именно впечатление «патриарха» он произвел на нас, при первой встрече с нами, своим высоким умным челом, типичными чертами лица, трогательной добротой, которая привлекала к нему и покоряла сердца. Какой ласковой простотой, радушной приветливостью, любезной предупредительностью дышал его прием! Одно из первых академических впечатлений было самое светлое и оно связано неразрывно с личностью нашего дорогого почившего…

Наша благословенная alma mater широко, радушно раскрыла пред нами свои объятия, приняла и нас в число питомцев своих. Хороши были эти первые чудные минуты поступления в академию... едва ли подобныя им когда-нибудь наступят для нас опять и ими мы много обязаны почившему. Его же лекции нам пришлось выслушать первыми. Неотразимо могучее впечатление произвел на нас лектор, теперь во гробе лежащий. Умилительную и высоко поучительную картину представляли лекции В. Д. Старец, убеленный сединами, ослабленный годами, трудом и болезнями, с удивительной стройностью и ясностью раскрывал пред нашим взором вопрос о вечных метафизических и религиозных началах всякого бытия и жизни. Он, казалось, читал в наших сердцах и отвечал на то, что волновало нас и требовало неотложного решения. Последние силы оставляли нашего славного лектора, немощи возраста в конец подрывали его здоровье. Казалось, вместе с тем должен был угасать и дух его, иссякать творчество его. Но наш доблестный профессор до конца жизни сохранил полную ясность ума, живость мысли и чувства. Неосязаемы плоды воспитательного воздействия В. Д. на многочисленных слушателей его, как не осязаема и сама нива, на которой он сеял – души его учеников. Но невольно тут вспоминается свидетельство ученика его и нашего учителя, обращенное им к самому В. Д., что «все мы – и наставники и студенты – воспитались на идеях В. Д.», т. е. усвоили их и прониклись ими. Да, чистый и светлый образ почившего и высокие идеи, проповедуемые им с профессорской кафедры, могли оказать только благодетельное влияние на окружающих. Это мы и испытывали особенно сильно в первый год своего пребывания в Академии, когда почивший был поставлен не только нашим учителем, но и ближайшим воспитателем. Не властную руку начальника чувствовали мы над собой, а видели в нем заботливого покровителя и доброго нашего оберегателя.

Тесные связи, устанавливавшиеся между новыми студентами и покойным, с течением времени еще более закреплялись. Все традиции нашей родной академии связывались в нашем сознании с почившим. Он был в нашем представлении носителем их. Чем более сживались мы с Академией, усваивали ее дух и направление, ее высокие традиции, тем с большей любовью останавливался наш взор на дорогом нашему сердцу почившем, с тем большей тревогой мы следили за постепенно угасавшей в нем жизнью. И она угасла и угасла неожиданно для всех, мгновенно, не смотря на всю, казалось, подготовку к такому концу. Эта смерть – тяжелый удар для Академии; грустным эхом отзовется он в сердцах всех, искренно любящих академию и преданных ей. Вместе со смертью В. Дм. закрывается одна из блестящих страниц академической истории, уходит в область воспоминаний одна из тех высоких личностей нашей alma mater, которые составляют «душу живу» академии, наполняют ее своим великим неумирающим духом.

Студенческая любовь с тем большей силой сосредоточивалась на незабвенном В. Дм., что он сам горячо любил академию, любил ее студентов, «своих» студентов. Они делались для него своими, он был наш, а мы – его. К кому мы чаще всех обращались с своими нуждами и печалями, и у кого мы скорее всего находили не только сочувствие, но и деятельное утешение? Многим и многим памятен небольшой кабинет, добрая, мягкая улыбка, – увы, теперь неподвижного холодного лица, – располагающая к откровенности. Не мало тайн, тяготевших на совести студентов, раскрыто в этой маленькой комнате и, быть может, нигде не была так искренна исповедь, как под ласкающим взором дорогого покойного. И ни звука осуждения, ни слова бездушной морали не слыхал студент из уст почившего мудреца. Он умел врачевать язвы иным лучшим способом – деятельной помощью. Сколько нужно было терпения, какой богатый запас снисхождения, любви к студентам, чтобы выслушивать и выполнять нужды и запросы их, которые предъявлялись подчас с всем эгоизмом юношеской требовательности. Прости же, любезный наш попечитель, те неприятности, которые мы по юношеской ветрености, а иной раз и строптивости, причиняли тебе…

А как велики, симпатичны и неоцененны для нас и все для нас, труды и заботы его в качестве председателя братства! И это благодетельное и гуманнейшее учреждение связано с именем умершего. Тут обнаружились воочию высшие проявления духа, жившего в новопреставленном профессоре. Неужели мы, друзья, заплатим любившему нас почившему за эти труды его и заботы скорым забвением, неужели допустим светлому образу его изгладиться из нашего сердца? О, нет, нет. Да напечатлеется образ его, милый, дорогой, прекрасный, симпатичный, ласковый, благородный образ, который мы видим теперь в последний раз, в нашем сердце неизгладимыми чертами, да сияет он там мягким согревающим светом!..

О, возлюбленный и дорогой наш наставник, прости меня, что я так много даю места моему слабому слову! Прими его, как последнюю дань любви и благоговения, которыми сопровождают тебя в вечный покой мои сотоварищи. Ты заслужил этот покой, посвятив все свои силы – физические и нравственныя – на служение нашей общей матери, ее многочисленным питомцам. Твердо веруем, что спокоен будет твой сон, ибо ты оказался верным делателем вверенного тебе таланта. Спокоен будет твой сон, ибо ты свято исполнил свой долг и самоотверженно трудился на пользу и славу св. церкви и родной академии. Да упокоит же Господь Бог тебя, наш незабвенный и любимый профессор, в месте светле, в месте злачне, отнюдуже отбеже всякая болезнь и печаль, которые ты так обильно понес здесь во время твоего духовнаго делания. Память о тебе, как носителе традиций и духа академии, будет долго и долго жить в сердцах признательных и благодарных тебе учеников и передаваться между студентами из поколения в поколение. И не раз еще твой высокий нравственный образ, твой великий дух возбудит в сердцах их святой энтузиазм ко всему доброму и прекрасному. Ты сам при жизни своей видел, как в Академии живуча память тех, кто был выразителем ее духа, с каким благоговением произносятся эти имена и как сильно и благотворно влияют они на подъем самосознания и благородных стремлений духа студентов. Поклон тебе от лица Академии и вечная память...

Незабвенный учитель и друг!

Мы собрались, чтобы отдать тебе наш последний земной долг, – долг печали и слез, и проститься с тобой навсегда. В эту безконечно-грустную минуту мы стоим пред тобой и пред вечностью, в которую ты удалился из нашего мира, и в нашей душе умолкает все, кроме чувства безысходной, гнетущей скорби. В эту минуту трудно найти слова, чтобы достойным образом оценить твою деятельность и твою благородную личность. Пусть-же лучше и достойнее оценит тебя история, которой ты отныне принадлежишь, а мои слова, – пусть будут они только слабым выражением моей и нашей общей печали, таким-же выражением, как наши слезы…

Ты принадлежал к тем немногим, редким людям, смерть которых есть не только личная потеря немногих отдельных людей, а общественная и общечеловеческая потеря. Не только мы, твои друзья, твои ученики, твои родственники, оплакиваем тебя в эту минуту: вместе с нами оплакивает тебя твоя академия, которой ты отдал свои лучшие силы; вместе с нами тебя оплакивает русская наука, которой ты с такой честью служил; вместе с нами тебя оплакивает говорящее нашими устами человечество, которого ты был благороднейшим представителем.

Почти 40 лет ты служил своей академии и в течение этих многих лет ты был одним из главнейших руководителей ее жизни. С твоей деятельностью в той или другой мере связано почти все важнейшее и лучшее, что академия пережила в эти годы, и историк поставит твое имя наряду с именами Голубинского и Горского, дух которых до сих пор живет среди нас. Почти 40 поколений воспитал ты в духе твоего философско-христианского миросозерцания и эти поколения не забудут ни твоих идей, ни твоей личности. Те семена, которые ты сеял, возрастут и принесут обильную жатву, а твое имя навсегда останется одним из самых крупных имен в истории русской философии.

Достойный преемник знаменитого Голубинского, ты занял философскую кафедру в то тяжелое время, когда начинался известный исторический перелом в русской жизни. Рушилась старая, дореформенная Россия и на ее развалинах создавался новый строй жизни, новое общество, новые миросозерцания. Много великого сделано было в эту эпоху во имя человечества, братства и справедливости, и потомство никогда не забудет этого времени русского возрождения. Но и много грехов омрачает эту эпоху, потому что это было не только время реформ, но и время грустных и часто позорных увлечений. Начавшееся общественное движение было подобно реке, прорвавшей долго сдерживавшую ее плотину: разлившись, она вынесла на поверхность много мути и грязи, – умственной мути и нравственной грязи. Бедное русское общество было как-бы в чаду: вместе с старыми неправдами выбрасывались за борт все лучшие верования и идеалы прошлого; попиралось искусство, попиралась философия, попиралась религия. Религия рассматривалась как собрание сказок, в которую наука уже не позволяет более верить; метафизическая философия считалась шарлатанством, а занимающиеся ею обманщиками и тунеядцами; искусство объявлялось праздной забавой, которая более не нужна практическому веку. На место всего этого была поставлена «наука», под которой разумелись плохо понятые и дурно усвоенные крохи с научного стола Запада, «позитивная философия» Конта, да книга Бюхнера «Сила и материя». И вот, согласно с этой «наукой», идея Бога была объявлена отжившим свой век суеверием; мир рассматривался как механический, чуждый разума и цели круговорот явлений, а человек как снабженный двумя руками и ногами автомат, случайно возникающий из лона природы и бесследно в ней исчезающий. Материализм и позитивизм разлились широкой волной и овладели умами легкомысленного общества. Представителями старых традиций оставались почти одни славянофилы, соединявшие с искренней преданностью религии и с мечтой о национальной русской философии романическое преклонение пред допетровской Русью и сентиментальную идеализацию всеславянского братства. Вот в это-то время ты вступил на философское поприще. Ты не примкнул к славянофилам, которые хотели видеть в тебе свою опору, и не был увлечен волной материализма. Ты поднял знамя старых, вечных, общечеловеческих идеалов и с силой убеждения и таланта выступил в их защиту. Ты был убежден, что то, во что искони верила лучшая часть человечества, не может быть ни иллюзией, ни заблуждением; ты был убежден, что вера есть знание, непосредственное знание сверхчувственной действительности; ты был убежден, что те ответы, которые дало христианство на мировые вопросы, суть истина, открытая самим Богом, пришедшим в мир на помощь страждущему и заблуждающемуся человечеству. И в то-же время ты верил в силу человеческого разума: ты верил, что этот разум, следуя своими собственными путями, может и должен придти к тем-же самым результатам, к которым ведет нас религия. И ты на самом деле доказал, что это так, что это не может и не должно быть иначе. Ты доказал, что идея личного Бога есть такая-же неопровержимая истина для мыслящего разума, как и для верующего сердца. Ты доказал, что мир не есть механический продукт случайности, а стройный космос, созданный разумной всемогущей Волей и ведомый этой Волей к вечным разумным целям, которые отражаются в нем и в малом и в великом. Ты доказал, что человек не есть бездушный автомат, а разумная и свободная личность, предназначенная к бессмертию в том трансцендентном мире действительности, который существует за этим миром явлений. Развивая и защищая это идеальное теистическое миросозерцание в кругу своих учеников и в своих сочинениях, ты не вступал в личную борьбу с неистовствовавшими в то время представителями материалистического отрицания. Ты не был и не хотел быть человеком такой личной борьбы. Как истинный мыслитель, ты знал, что такая борьба всегда сводится к полемике оскорбленных самолюбий, которая не устраняет, а только обостряет разногласие мнений. Как тонко чувствующий человек, ты понимал, что выносить свои святые убеждения на площадь и биться за них с людским недомыслием значит оскорблять их. Как истинный идеалист, ты верил, что истина в конце концов сама восторжествует над заблуждением. И ты не ошибался, веря в это. Уже проходит тот умственный сумбур, который так долго господствовал в умах русского общества; уже быть может недалеко то будущее, когда у нас восторжествуют твои философские идеалы. Но ты не дожил до этого времени…

Два дня тому назад я говорил о тебе, незабвенный философ-христианин, моим и твоим слушателям, которые так глубоко тебя уважали. Я им сказал, что ты занимал в нашей русской философии то-же место, какое Поль Жане занимает в французской. И действительно, трудно найти на Западе мыслителя, более близкого тебе по значению и более родственного по духу, чем Жане. Оба – представители старых философских традиций, вы сходны и по своим философским идеалам, и по своему литературному таланту. У обоих вас мы видим то-же благородное стремление примирить человеческую мысль с лучшими человеческими верованиями; у обоих вас мы находим тот-же тонкий критицизм, ту-же ясность и самостоятельность мысли, ту-же необыкновенную логическую правильность изложения и тот-же блестящий философский стиль. Итак, если сравнение может что-нибудь прибавить к твоей характеристике, ты был Поль Жане русской философии.

Спокойный и осторожный мыслитель, ты не хотел увлекать своих читателей и слушателей ни смелыми философскими построениями, ни блестящими парадоксами, ни эффектами остроумия. Но ты умел будить их мысль, очаровывать своей ясностью и подчинять своей спокойной логикой, – такой же спокойной, как был ты сам. Глубокое религиозное чувство, которым ты был проникнут, налагало идеальный отпечаток на все, что ты писал, и этом религиозный отпечаток не омрачался никакой фальшью, никаким нравственным диссонансом. Потому что религиозное чувство у тебя не было подделкой и лицемерием, а было истинным и основным мотивом твоей душевной жизни. Оно сообщало твоим словам и мыслям ту неопровержимую моральную правду, которую создает только искреннее чувство и глубокое убеждение.

Ты оставил нам в наследство богатый литературный дар: в течение своей долгой научной жизни ты написал более 30 философских работ, рассеянных в разных журналах. По своей необыкновенной скромности ты не издавал эти работы отдельно. Пусть-же будет наш долг сделать то, чего ты сам не сделал: пусть будет наш долг издать полное собрание твоих сочинений и позаботиться об их широком распространении. Твои идеи не должны лежать в старых и труднодоступных журнальных книжках; твоими идеями и трудами ты «памятник себе создал нерукотворный», и мы не можем создать тебе лучшего памятника, как собрав и вновь издав твои труды.

Ты оказывал неотразимое, чарующее влияние на всех, кто приходил в соприкосновение с тобой. В чем заключалась тайна этого влияния? Сказывалась ли в этом только сила твоего разума и впечатление твоих заслуг? Нет, в тебе было еще нечто высшее, чем человеческий разум, и нечто большее, чем все научные заслуги: ты был одной из тех прекрасных и благородных личностей, которые изредка украшают собой наш грязный белый свет. Есть личности, одно существование которых является счастьем для окружающих. При встрече с такими личностями мы забываем ту нравственную грязь, которая так часто возмущает нас в безотрадной действительности и примиряемся с человечеством; при встрече с ними мы сами делаемся лучше и благороднее. Такие личности согревают нас лучами своей душевной чистоты и заставляют любить мир и людей. К таким-то редким личностям принадлежал ты, дорогой, милый друг всех, кого ты знал. Я встречал немало людей – и дурных, и хороших, и очень хороших; но я никогда не встречал такого почти идеального воплощения добра, каким ты казался, и – не надеюсь более встретить. Нужно было сколько-нибудь знать тебя, чтобы видеть, как чиста была твоя бесхитростная, незлобивая душа, как был отзывчив на все прекрасное и благородное твой ум, какое проникнутое любовью ко всему доброму сердце билось в твоей груди. Я никогда не забуду тех, к сожалению редких минут, которые мне приходилось проводить в обществе твоем и твоей незабвенной супруги; я никогда не забуду твоих речей о серьезных и простых вещах, твоей милой, добродушной шутки, изредка разнообразившей разговор, ваших общих воспоминаний о старых делах и людях. Как много душевной чистоты светилось в эти минуты в ваших ясных глазах! Как много любви и снисхождения к людям было в каждом вашем слове! Выдающийся мыслитель, знаменитый, заслуженный и чиновный человек, ты был прост и скромен как дитя. Два раза приглашали тебя в университеты и ты не пошел на открывавшееся тебе поприще широкой, шумной известности: ты предпочел остаться в своей скромной деревенской академии. Люди всех общественных ступеней имели с тобой дело и ты был со всеми одинаково прост, мил и добр; ни малейшим намеком ты не давал понять того расстояния, которое их по обычным понятиям от тебя отделяло. Скромность твоего мнения о себе самом была просто трогательна. Ты не принадлежал к тем людям, которые под старость делаются фанатиками своих взглядов и черствеют сердцем: ты до старости сохранил юношеское сердце и беспристрастный, благородный, на все отзывчивый ум. И все, кто знал тебя, невольно преклонялись пред твоей прекрасной личностью. Редко кто-нибудь имел счастье пользоваться таким полным и всеобщим уважением, каким ты пользовался, и еще реже кто-нибудь так истинно заслужил это всеобщее уважение, как ты.

Есть что-то невыразимо трагическое в смерти такого человека, как ты, незабвенный Виктор Дмитриевич. Оплакивая тебя, приходится оплакивать не только смерть отдельной человеческой единицы, мыслившей и действовавшей: приходится оплакивать гибель добра, которое в тебе воплощалось, гибель идеалов, которым служила твоя личная жизнь и которые для нас так высоки и дороги, – гибель конечно для нас, а не для вечности, которой принадлежит теперь твой бессмертный дух. Стоя у твоего гроба, невольно спрашиваешь: зачем-же мы живем, если умер этот несравненный человек? Но есть в твоей смерти, – даже в самой твоей смерти, – и нечто примиряющее. Оплакивая смерть такого человека, как ты, мы невольно благодарим Провидение за то, что ты жил и мог жить на земле, – жил для того, чтобы делать нас лучше, – и в благодарном сознании этого почерпаем убеждение, что стоит жить в этом мире, где могут встречаться такие люди…

Да будет твоя память так-же бессмертна здесь на земле, как твой дух бессмертен на небе. Ты был выдающийся русский мыслитель и великий человек: такие люди живут не затем, чтобы умирать. Мы, твои ученики, тебе земно кланяемся.

Скоро совсем сокроешься ты от нас, дорогой наставник! Последний раз мы смотрим на священный прах твой. Не станет тебя, незабвенного Виктора Дмитриевича! Кому из нас, твоих учеников и почитателей, не было дорого это имя?.. В тебе мы погребаем того, кто был славой и красой нашей академии. Твое имя прославлялось и было едва ли не у всех на устах в духовно-учебном мире. Кто знал и любил дорогую нашу академию, тот знал – любил и тебя, уважаемого наставника. Как-то даже трудно помириться с мыслью, что уже не стало тебя среди нас. И не мы одни ее питомцы и твои почитатели, будем скорбеть о твоей смерти: будут скорбеть и все те, кому дороги интересы духовной науки и веры.

Ты был глубочайший и редкий философско-богословский ум. Ты был неутомимый искатель, искренний друг и самоотверженный служитель истины. Ты остался таковым до конца своей жизни, и сама смерть застала тебя среди этих тяжелых забот, которые ты, не щадя сил, нес на себе ради служения истине и духовному просвещению. До последних дней ты, неутомимый труженик науки, не покладал своих рук. Но ангел смерти незаметно коснулся тебя и как-бы молвил: «довольно, любитель истины и труда! Ты много поработал: успокойся же теперь и усни мирно вечным сном. Твоя жизненная задача исполнена.

Твоя философская речь отличалась жизненной простотой и непосредственной очевидностью. В ней каждый усматривал как-бы отголосок лучших задатков своей собственной души, выражение ее высших идеальных стремлений. Ты, великий философ, проникал в сокровенные тайники человеческой души и выносил оттуда и показывал всем драгоценные перлы ее неисчерпаемого сокровища. Потому-то ты говорил не только языком строго логического рассудка, но и языком живого и чувствующего сердца.

Средоточие и душу твоих научно-философских и жизненных трудов составляет религиозно-христианская идея. Ты был великий философ, но вместе и глубоко верующий христианин, посвятивший всего себя, всю свою жизнь для служения этой идее, принесший ей в жертву всю силу своего таланта. Среди широкого разлива враждебных вере направлений мысли и знания, когда многие наши соотечественники открыто восставали против основных христианских воззрений, твой ум всецело сохранил воспринятые в детстве религиозно-христианские понятия. Ты изучал ложные направления, но никогда не разделял их. Ты твердо верил в религиозно-христианскую истину, и не хотел ничего уступить из нее ради идей своего времени. Ты верил, что не смотря на все ухищрения лжеименного человеческого знания, истина останется навсегда непобедимой. Ты верил, что свет ее, откуда к нему не зайди, всегда будет гореть ярким и светлым пламенем и никогда не потухнет. Свет и во тьме светит, и тьма не объемлет его (Ин.1:5). Ты, великий философ, не только твердо верил в христианскую истину, но старался вместе и защитить ее от нападений неверия и ложного знания, и утвердить на прочной почве здравых понятий и выводов точной науки. Ты сам некогда писал, что превратные, отрывочные, с ветра схваченные религиозные мнения настолько могут быть опаснее для религиозной жизни, насколько легкомысленное увлечение, основанное на одном доверии к авторитету, без собственной проверки, вреднее строго продуманного⁶, пережитого мыслью, хотя и одностороннего убеждения.

Глубокое философское развитие и искренность христианских убеждений создали в тебе и возвышенный нравственный характер. Кротость, доступность, отсутствие всякого превозношения и горделивого сознания собственных заслуг и преимуществ, – таковы были качества, которые всегда украшали твою личность. Кто из нас, учеников твоих, не пользовался плодами твоей любви и снисходительности? Среди разных тяжелых невзгод мы всегда находили в тебе своего неизменного покровителя, ходатая и заступника.

И вот ты, краса академии, неутомимый труженик науки, великая общественная сила, любимый наш наставник и покровитель – ты сходишь теперь в могилу... Что делать нам? Проливать слезы и скорбеть? Теперь нужны тебе от нас не слезы и соболезнования, а пламенная молитва, дабы милосердый Господь упокоил душу твою, «идеже вси праведнии пребывают». И мы всегда будем горячо молить Всевышнего Владыку о твоем вечном упокоении.

"Буди верен до смерти, и дам ти венец живота«, сказал И. Христос. И мы будем утешаться в настоящей скорби надеждой, что Человеколюбивый Господь поселит и тебя в обители праведных, ибо и ты до смерти остался верен своему высокому призванию, свято и ревностно исполнил свой жизненный долг, не скрыл своего таланта, до конца жизни соблюл веру Христову в сердце своем и служил ей. Твое имя неизгладимыми буквами начертано будет в летописи нашей дорогой академии. Оно приобщится к числу тех достославных имен, которые так дороги и незабвенны для ее питомцев.

Прими теперь от нас этот последний привет и прости, незабвенный наш наставник и покровитель! Прости, прости!...

Дорогой наш наставник!

Так недавно, всего тому неделю назад, мы видели тебя в стенах родной и глубоко любимой тобой Академии. Идя в этот день на последнюю лекцию, ты был такой тихий, спокойный, с ясным взором, как и всегда. Ты не знал, что это последний день твоего пребывания в стенах Академии, что это последняя из тех твоих дорогих лекций, которые ты читал юношам в течении целых 40 лет. Еще так недавно мы видели тебя в своем св. храме, который ты так любил посещать. Кто думал, что нам скоро придется говорить надгробное по тебе слово и последнее «прости»? Посмотри, какая горячая любовь к тебе и горькая скорбь начертаны на каждом лице из этой родной семьи. Посмотри, как эта семья сделала все для тебя: она, как сердобольная мать с самой минуты твоей смерти не оставляла тебя, она горячо молилась о тебе, она проливала по тебе обильные слезы, она не давала никому из чужих оказать тебе последние услуги: читала над тобой священные псалмы, несла тебя в наш св. храм, украсила тебя дорогими венками. Посмотри, в каком горе эта семья! Увы, мы уже никогда, никогда не услышим от тебя ни единого звука! Отошел от нас проповедник истины, муж правды и любвеобильный наш отец. Он теперь уже не с нами учениками, а с великими наставниками своими, приснопамятными Горским и Голубинским. Свершил он свое течение и вот теперь совсем скроются от наших очей и бренные останки его. Останки скроются: но сам он никогда не сокроется ни от нас, ни от тех, что будут после нас. Он всегда живым останется в нашем сердце; всегда живым он останется для нас и для других в том наследии, которое он оставил на земле. Его печатными трудами, духом его трудов, будут многие поддерживать свою духовную жизнь, а быть может многие и оживут. Прости, но в нас живи!

На могиле В. Д. Кудрявцева.

Жестокая смерть беспощадной рукой

Жизнь косит на лево и право, –

Взмахнула... свершился удар роковой,

И нет у нас больше тебя, дорогой,

Тебя, наша гордость и слава!

В холодном гробу одинок ты лежишь,

Не видишь печали и муки;

Взываем к тебе, – но ты нем, ты молчишь,

Не слышишь рыданий и слезы не зришь

Родных и питомцев науки.

Нежданно угас ты... Утрата горька!

При звуках надгробного пения

Тяжелая сердце сжимает тоска!

Ужасна потеря, печаль велика!

Но все же и есть утешенье:

Нет, мы не вполне, расставаясь с тобой,

Осталися здесь сиротами:

Лишь прах твой – наследие тьмы гробовой,

Но светлой и чистой жив ты душой,

Жив в памяти вечной меж нами.

И нам ли забыть, если в жизни твоей

Явил ты нам столько благого?!

Ты жил, озаряя нас светом идей,

Ты жил, поучая нас жизнью своей

И силой горячего слова...

И вот ты замолк и посыпан землей

В могиле сырой и холодной:

Но образ твой, вечной сияя красой,

Средь тьмы заблуждений в юдоли земной

Нам будет звездой путеводной.

Н. Успенский.

В скорбные дни Академии получены были выражения скорби в телеграммах: из Чернигова от Епископа Сергия, из семинарий Рязанской, Орловской, Тульской, Тамбовской, Вологодской, из Задонского училища, от профессора Харьковского Университета М. А. Остроумова, из Астрахани от преподавателей семинарии и училища, от студентов Киевской Академии; в письмах: от Почетного Блюстителя Н. М. Федюкина, от профессора Казанской Академии А. Ф. Гусева, от доцента Московской Академии (из Берлина) А. И. Введенского, от двоих воспитанников XLVI курса С. Соколова и Ф. Делекторского, из Казани от А. Рождествина.