В интервью «Азбуке веры» социолог Леонид Блехер рассказал о своей жизни и пути к Богу.
Леонид Блехер родился в 1949 году в Кировограде. Вскоре семья переехала в Жданов (ныне Мариуполь). В 1966 году окончил школу, в 1971 году – мехмат Ростовского государственного университета. Полтора года работал программистом в Краснодаре. С осени 1972 года в Москве. Работал в Вычислительном центре Мосгорплодоовощпрома. В Москве познакомился с диссидентами, в качестве технического работника участвовал в издании правозащитного самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий», а затем в работе Фонда помощи политзаключенным. Крещение принял в 1979 году. С 1988 года до выхода на пенсию работал в социологических организациях: сначала во ВЦИОМе, потом в Фонде «Общественное мнение».
– Леонид Иосифович, Вы родились при Сталине, а в школу пошли сразу после XX съезда КПСС, поэтому с большой вероятностью можно предположить, что росли Вы в ассимилированной советской семье, где не соблюдались никакие еврейские традиции, не отмечались иудейские праздники.
– Именно так. Больше вам скажу: хотя и у отца, и у матери родным языком был идиш, с нами – со мной и моей сестрой – они говорили только по-русски. Да, они были советскими людьми. Отец военный, связист, на фронте был политруком и после войны продолжил службу. Мама родом из Польши, но с 17 лет жила в СССР (и это спасло ей жизнь), была комсомолкой, студенткой, молодым врачом, потом стала женой офицера… Уже позже, когда я, живя и работая в Москве, приезжал в гости сначала к обоим родителям, а потом к маме, и говорил то, что мне рассказывали мои друзья-диссиденты, мама чуть в обморок не падала – категорически не хотела она этого слушать. В детстве я, конечно, никаких антисоветских разговоров не слышал ни в школе, ни дома, и сам был и пионером, и комсомольцем, причем всегда в активе: сначала в совете пионерского отряда, потом – в старших классах и университете – в комитете комсомола. Правда, занимался не идеологической работой, а всегда культурно-массовой.
Только в последние годы жизни, когда мама уже переехала ко мне в Москву, она рассказала, что ей, молодому врачу, довелось пережить во время дела врачей. Нет, она тогда никак не пострадала, но вся эта история так ее потрясла, что она была категорически против того, чтобы я поступал в медицинский.
– А у Вас было такое желание?
– Было. Но мама сказала: «Через мой труп». Надо понимать, какой у нее был опыт. В военные годы – учеба в Москве, в медицинском институте. В первые послевоенные годы – работа по распределению на Сахалине, откуда ее увез мой отец. А что такое семья военного при Сталине и Хрущеве? Это мотание по гарнизонам. И еще в то время… Не знаю, как в больших городах, но в Жданове, где мы жили, на рабочей окраине города, родители очень часто отказывались отдавать детей в больницу. Врач объясняет, что нельзя ребенку с воспалением легких дома оставаться, он может умереть, а родители отвечают: он и так умрет. Это приводило маму в отчаяние. Я помню, что часто она приходила с работы, садилась и плакала. В общем, из своего опыта она сделала вывод, что работа у врача каторжная, и сказала, что я поступлю в медицинский только через ее труп. И я не пошел во врачи, а пошел в математики. Учился я в ЗМШ, заочной математической школе, филиале Колмогоровской, математика мне давалась легко и нравилась, и я поехал к родственникам в Москву, подал документы на мехмат МГУ.
Но как раз тогда, в 1966 году, переходили от одиннадцатилетки к десятилетке, одновременно кончили школу десятые и одиннадцатые классы, в результате и конкурс в вузы был вдвое больше, чем обычно. Да и московские родственники меня накрутили, сказали, что всех заваливают, и я не поступлю. Письменный экзамен я сдал, но почувствовал, что устный не сдам, забрал документы и еще успел подать их в МИФИ, на третий поток. Но и туда не поступил, вернулся домой, стали с родителями обзванивать ближайшие университеты: Донецкий, Киевский, Ростовский, Харьковский. Всюду я еще успевал на экзамены и решил поступать в Ростовский университет. Школу я окончил с золотой медалью, поэтому мне для поступления достаточно было сдать на пятерки первые два экзамена – письменную и устную математику. Сдал и поступил.
– Я давно заметил, что не все, но очень многие физики и математики имеют и широкие гуманитарные интересы. Вы, как я понимаю, были из их числа?
– Я всегда любил читать, а в университете это приняло характер… чего-то среднего между увлечением и помешательством. Меня прозвали «Философ», и с этой кличкой я проходил все пять лет. В университете была роскошная библиотека, я там дневал и ночевал, читал в основном философские и литературоведческие книжки. Больше всего меня тогда такая литература интересовала.
– Верующих людей в студенческие годы не встречали?
– Нет. Если они в университете и были, то тщательно это скрывали. Кроме того, надо понимать особенность шестидесятых годов. Одно дело – столица, другое дело – провинция, даже большие города. Всё новое, что появляется в столице, доходило до больших городов, но с некоторым опозданием. У нас тогда был культ естественнонаучного знания, свободного от всяких догм, предрассудков. В Москве это было лет на пять раньше. Фильм «Девять дней одного года» …
– И стихотворение Бориса Слуцкого «Физики и лирики». «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне…»
– Да.
– В Ваши студенческие годы лирики были в загоне?
– Какой-то поворот в гуманитарную сторону уже наметился. У нас на ростовском мехмате бонтоном ранее считалось знание не только первых двухсот знаков числа «Пи», но и «Евгения Онегина» наизусть. Также в среде физиков и математиков считалось правильным, если ты слушаешь Шнитке и Хиндемита, достаешь альбомы Моне и Пикассо и что-то в этом понимаешь. Но не помню, чтобы тогда кого-то на нашем факультете интересовала философия, не говоря уж о религии.
– И Вас, преимущественного читавшего философские книги, считали чудаком?
– Так кличка «Философ» была ироническая. Все знали, что вечно, когда люди о чем-то говорят, я скажу что-нибудь философское или кого-то процитирую. Наверное, вышел бы из меня провинциальный философ, болтун и маргинал, если бы не события моей жизни, которые осенью 1972 года забросили меня в Москву. Там я познакомился с теми, кого позже принято стало называть диссидентами. Я к тому времени уже кое-что из самиздата читал. Сначала в Ростове мне дали почитать «Раковый корпус» Солженицына и статью Григория Померанца «О нравственном облике исторической личности». Она произвела на меня такое сильное впечатление, что я ее выучил наизусть.
А в 1970 году тоже в результате личных обстоятельств (не могу сказать «случайно», потому что в случайности не верю) я попал на преддипломную практику в подмосковное Пущино. Там много научных институтов, а самый крупный из них – биологический научный центр. Вот в этом центре я и писал диплом по математическому моделированию то ли окислительного фосфорилирования, то ли цикла Кребса… В общем, что-то с биохимией клетки было связано. Но я не о своем дипломе хочу рассказать, а о том, что тогда было такое удивительное время, когда некоторый самиздат в академических институтах просто валялся на столах. И я прочитал «Меморандум» Сахарова. Просто увидел на столе, взял и прочитал.
У меня есть концепция того, что происходило в нашем социуме после смерти Сталина. Начался очень длинный период освобождения от идеологического главенства. В стране становилось всё больше и больше людей, которые в своей частной жизни не были контролируемы идеологией. Основная масса таких людей – цеховики, спекулянты, то есть простые люди, которые как-то обустраивали свою жизнь, не слушая, что там пропагандирует партия, что идеологическое звучит по радио. И была небольшая, но значительно более влиятельная, чем остальные, группа людей, которые проходили этот же процесс освобождения более сознательно. Это интеллигенты, точнее – люди нефизического труда. Они тоже уходили в частную жизнь, но одновременно объединялись в какие-то группы. Кстати, то, что этот строй с правящей верхушкой и коммунистической идеологией будет всегда, казалось всем настолько очевидным, что даже не обсуждалось. Никто не думал, что они – несколько сот человек по всей стране – что-то с этим сделают. Такая задача не только не ставилась, но и не мыслилась, а тех, кто об этом говорил, считали либо полусумасшедшими, либо шутниками, либо провокаторами.
У диссидентов был большой опыт сопротивления социуму. Не только правящей власти, но и социуму. Уже во время перестройки, а особенно в девяностые, в первое десятилетие нашего капитализма, этот опыт оказался абсолютно ненужным. О каком сопротивлении социуму может идти речь? Да делай что хочешь – никому до тебя нет никакого дела. Исповедуй любые взгляды, молись любым богам. А тогда приходилось быть осторожным даже с близкими людьми, и это формировало особый диссидентский характер. Можно было бы назвать это индивидуализмом, если бы они не были очень хорошими друзьями своих друзей. Они так держались друг за друга, так переживали, так помогали, когда кто-то из них попадал в беду. Я это видел и больше никогда ничего подобного не видел.
– А как Вы, молодой специалист, только приехавший в Москву, попали в эту компанию?
– Как всегда это бывает в России: меня представили. Еще в студенческие годы я познакомился с одним ростовчанином, который учился на мехмате МГУ, а приезжая в Ростов, привозил из Москвы самиздат. Меня с ним познакомили, и, очевидно, я ему пришелся по душе. Как раз тогда он мне дал почитать «Раковый корпус», а, когда я попал в Москву, связался с ним, и он познакомил меня со своими друзьями.
– У Вас не было из-за этого неприятностей в социуме?
– Особых не было. Я приехал в Москву, прописки не было, но меня взяли на работу в Вычислительный центр Мосгорплодоовощпрома, потому что там поставили ЭВМ «Минск-32», на ней тогда мало кто из программистов умел работать, а я перед этим поработал полтора года в Краснодаре как раз на «Минск-32» и досконально ее изучил. Неожиданно для самого себя оказался ценным специалистом, и директор Вычислительного центра Мосгорплодоовощпрома сказал мне: «Тебя милиция повяжет – из Москвы в течение 48 часов, а мне объявят еще один выговор. Знаешь, сколько их у меня? А пока работай».
И я работал, снимал комнату, где на пишущей машинке Optima печатал «Хронику текущих событий». Мне давали нулевую закладку – которая распечатывается с черновиков, – и я печатал, одновременно успевая прочитать текст и что-то понять. Угол я снимал у ныне покойной Феодосьи Аввакумовны Богаченковой, староверки. Мне она тогда казалась глубочайшей старухой, а было ей лет 60, но мне-то было 23. Она была малограмотная, еле-еле умела читать, но мудрая, и мы с ней вели долгие разговоры. Я всегда людей расспрашиваю, потому что они мне интересны, и она мне рассказывала о своей жизни: как ушла от мужа, как работала. В общем, всё рассказывала.
– О вере не говорила?
– Я не смог бы поддержать такой разговор, и она это понимала. Только один раз сказала: «Вот что, Лёша, – так она меня называла, – креститься тебе надо».
До этого в моей жизни было еще одно событие – странное, но для меня значимое. Я только приехал в Москву, и друзья позвали меня на новый год в Ленинград. Так получилось, что уже 1 января утром мне пришлось от них уехать. Поехал на вокзал, взял билет на вечерний поезд и – делать нечего – пошел шататься по городу. Город я не знал, так как был там первый раз, шатался бесцельно и вдруг часов в пять вечера оказался у какого-то собора. Смотрю, и просто дрожь берет. Никогда я такого не видел ни в Москве, ни тем более на юге. Вокруг пустынно, сумерки – всё это усиливает впечатление. Подошел к собору – он закрыт, а возле него стоят двое, мужчина и женщина, и о чем-то переговариваются. Я подошел, извинился, объяснил, что первый раз в городе, и спросил, что это за собор. Они ответили, что это храм Спаса на Крови, построенный на месте убийства Александра II.
Оказались верующие муж и жена. Тогда шли слухи: первый – что храм этот собираются сносить, а второй – что его собираются открыть. И они это обсуждали, наверное, молились. В какой-то момент мужчина спросил, верующий ли я, я ответил, что нет. «Извините, пожалуйста, Вы еврей?» – спросил он. Это понятно было и по внешности моей, и по выговору. «Еврей», – говорю. И тогда жена его сказала мне: «Я не понимаю, как еврей может быть неверующим, когда всё, что с вашим народом происходит, показывает, как Бог ведет».
Проговорил я с ними часа два, чуть не опоздал на поезд. У меня с 1970 года «Глухая пора листопада» Юрия Владимировича Давыдова любимая книга, я ее наизусть знаю, и тут попадаю в это место, рядом Михайловский замок, храм, эта незнакомая верующая пара… Поговорили, попрощались и разошлись. Мы не обменялись координатами, я даже не узнал, как их зовут, но запомнил, что они мне сказали.
Ну а потом, как я уже говорил, Феодосья Аввакумовна сказала, что надо мне креститься. И когда через пять лет после нашего с ней разговора я крестился, в первый же день позвонил ей (я уже жил в другом месте), и она сказала: «Приезжай». Я помчался к ней, говорю: «Феодосья Аввакумовна, вот Вы мне сказали, и я крестился». – «А ну-ка перекрестись». Я перекрестился, она вздохнула горько: «Вот ничего ты правильно не можешь сделать». Увидела она, что я никонианин. Но всё равно была рада меня видеть.
– А что было в течение пяти лет, прошедших с того момента, когда она сказала, что Вам надо креститься, до вашего крещения? Поиски, сомнения?
– Много чего было. Было общение с диссидентами. Было общение с Валентиной Федоровной Чесноковой, наши с ней долгие прогулки по Москве, разговоры об истории России, о ее смысле. Валентина Федоровна тогда как раз писала свою первую и, я думаю, главную книгу – «О русском национальном характере», а я рассчитывал для книги кривые, групповые. Это единственная книга о национальном характере, написанная на основе конкретных научных измерений – тысячи людей, прошедших тест MMPI. Она отдала книгу в тамиздат, но ее отказались печатать. О политике они что-то понимают, об истории тоже, а такую тему не поняли. Тогда Валентина Федоровна сказала: «Напечатаем в самиздате». Мы переплели книгу у своего переплетчика и пустили в самиздат. Уже в капиталистическое время она ещё дважды издавалась.
Так вот, беседы с Валей меня сильно сдвинули, что-то я стал по-другому понимать. Тут надо сказать о еще одной особенности Москвы. Вы москвич?
– Да.
– Тогда поверьте на слово. Вряд ли Вы это ощущаете, потому что для Вас, как и для всех моих знакомых коренных москвичей, это как воздух, которым Вы дышите. А мне, приехавшему в Москву в 23 года, была очень заметна исключительная напряженность интеллектуальной жизни Москвы. Ты начинаешь разговаривать с людьми, и тебя переполняют идеи. По крайней мере, тогда было так, и это меня поразило.
Ведь чем отличается столица от другого города, даже большого? В столице ты никогда не бываешь один. Что бы ты ни придумал, всегда найдешь человека, который тебя поддержит, поймет и дополнит, и другого человека тоже всегда найдешь – который скажет тебе, что придумал ты полную чушь, а на самом деле всё не так, а вот так. И в окружении множества думающих, ищущих смысл жизни людей ты находишься постоянно. Поэтому, если ты адекватен, не можешь особенно возноситься. Достаточно просто поговорить, допустим, с Юлием Анатольевичем Шрейдером, чтобы больше никогда не думать, будто ты такой умный. Ты не такой умный. И когда прочитаешь еще сотни книг, много часов проведешь и в беседах с умными людьми, и в размышлениях о смысле жизни, всё равно всегда будет куда пойти, и чтобы тебя щелкнули по носу, и чтобы тебя поддержали.
А провинция, то есть практически вся Россия времен поздней советской власти, это такое место, где человек, который что-то придумывает, всегда один. Ну, максимум у него есть один-два друга. Именно потому, что ты там один, провинция отличное место для того, чтобы увидеть и понять Бога.
В Москве ты одиночества не почувствуешь, потому что здесь такая плотная атмосфера, что ты всегда можешь посмотреть в другого человека, как в зеркало, и увидеть себя через другого. А вот в провинции ты всегда остаешься один, и тебя считают либо гением, либо городским сумасшедшим. Причём правда и то, и другое. В Москве это невозможно. Во-первых, городских сумасшедших там много, во-вторых, какой ты «сумасшедший»? Вот он – «сумасшедший», а ты-то кто? И уж тем более всем и тебе самому понятно, что никакой ты не гений.
Поэтому только тут я начал что-то понимать о Боге и сначала из вежливости ходить с Валей Чесноковой в храм святителя Николая в Кузнецах. Кроме того, мой добрый знакомый, с которым мы вместе занимались самиздатом, стал дьяконом, мы его тогда так и называли: дьякон Саша. Это отец Александр Борисов, сейчас известный священник, настоятель храма Космы и Дамиана в центре Москвы. Через него я познакомился с отцом Александром Менем, бывал на квартирных лекциях отца Александра.
– Может я что-то недопонял, но вижу противоречие: сначала Вы сказали, что именно в провинции можно увидеть и понять Бога, а потом – что только в Москве стали что-то на эту тему понимать.
– Бога ты в провинции почувствовать можешь, но ты один. На весь город один храм, где только старушки. Старушки добрые, и к тебе хорошо относятся, но всё равно в своих попытках понять Бога ты один, отзвука не услышишь. Я ни в коем случае не настаиваю, что это общее правило, говорю лишь о своем опыте, о своих ощущениях, и описываю ситуацию семидесятых годов. Мои ощущения таковы, что в провинции ты со своими поисками оказываешься один. Поэтому многие из тех, кто начинали свои духовные поиски в провинции, потом ехали в Москву. Ехали не за куском хлеба, а за общением, за пониманием, в надежде встретить людей, близких по духу.
Но есть такая тонкость: ты приезжаешь и через какое-то время начинаешь захлебываться, Москва начинает рвать твою человеческую сущность на части, травить тебя этим сверхплотным потоком человеческих связей. Я вам это говорю, как провинциал москвичу. Мы, приезжая в Москву, становимся как бы разночинцами, нам нужно сознательно освоить многое из того, что для москвичей так же естественно, как вода для рыбы. Потом я понял, как же мне повезло, что я могу смотреть на многое как бы со стороны. Могу задать вопрос, сказать, что не понимаю, и мне это простительно, потому что вроде как положено. Один мой знакомый точно сказал об этом, что под лозунгом «научите меня, дурака» до горизонта дойти можно. Мне мой провинциализм сильно помогал. Для меня середина семидесятых годов была временем, когда я учился жить с этими идеями. Главным, что формировало эти идеи, были не книги, а люди. Одно дело, когда ты читаешь «Сына Человеческого», и совсем другое, когда ты на квартирном семинаре слушаешь отца Александра Меня. Я не просто слушаю, что он говорит, но и смотрю, что у него внутри, и как его слушают другие, и что у них внутри.
Многое помогло мне определиться: и встреча у храма Спаса на Крови, и беседы с хозяйкой Феодосьей Аввакумовной, и знакомство с Валей Чесноковой, и семинары отца Александра, и книги. Но главное было, когда я в 1977 или 1978 году узнал, что мой коллега по работе Сергей Ходорович, племянник Татьяны Сергеевны Ходорович, стал директором-распорядителем Фонда помощи политзаключенным и их семьям. Вот он сидит за соседним столом, мы пишем программу, а я знаю, что он еще и этим занимается. Через какое-то время решился и прямо спросил него: «Могу я тебе чем-нибудь помочь?» И вскоре стал одним из его помощников. Держал часть склада – продуктов, которые посылали заключенным в лагеря и тюрьмы: тушенку, сгущенку, копченые колбасы… То, что можно было посылать. Также был одним из казначеев фонда и вел списки наших подопечных, то есть тех, кто сидели за «антисоветскую» деятельность. Не только я занимался этой работой: и продукты хранили у себя другие люди, и за казну отвечало несколько человек, и списки вели многие. Видел людей, которые, как и я, участвовали в работе фонда, только работали еще больше. И у меня не осталось никаких причин не креститься. Я увидел людей, которые живут по-христиански, помогая другим – тем, кто в темнице, и их близким. Через них я увидел Бога. К тому же так получилось, что я работал в той группе, которая помогала именно верующим политзаключенным. Главным там был Игорь Моисеевич Чапковский (сегодня он известный специалист по семейному образованию), человек верующий, и я попросил его быть моим крестным. А крестной стала Валентина Федоровна Чеснокова.
– Тогда многие во избежание неприятностей крестились на дому. Вы тоже?
– Нет, я крестился в подмосковной церкви, причем со второй попытки. Сначала Валентина Федоровна привезла меня к своему духовнику отцу Аркадию Шатову (ныне он епископ Орехово-Зуевский Пантелеимон), я у него исповедовался, и он меня не стал крестить. Видимо, решил, что я еще не готов. Он мне не объяснил, почему не крестит, просто сказал, чтобы я еще погулял, а я не спрашивал. Он священник, ему виднее. В 30 лет было мне в чем исповедоваться за свою жизнь. Сколько мне еще «гулять», отец Аркадий не уточнил, но я почему-то назначил себе срок полгода, и через полгода поехал уже в другую подмосковную церковь. В Отрадном. Не в московском Отрадном, а до железнодорожной станции мы ехали.
– Это, наверное, в селе Акулово, где служит отец Валериан Кречетов?
– Да, именно в этой церкви, но крестил меня не отец Валериан, а другой священник. По-моему, отец Николай его звали, но не ручаюсь, потому что больше сорока лет прошло, и память у меня стала хуже.
Игорь Моисеевич не смог тогда поехать, потому что болел, но всё равно я его считаю своим крестным. Поехали с Валей. Идем от станции, о чем-то переговариваемся, просто чтобы скоротать дорогу – мне особо говорить неохота, думаю, что ей тоже. Прошли перелесок, вышли на поле, где идет дорога к церкви, и вдруг меня как в лоб – что-то останавливает. И в тот же момент Валя, которая идет сзади, мягко, но сильно толкает меня в спину, и я как прорываюсь и иду дальше. Больше мы до церкви не произнесли ни слова. Что это было, до сих пор не могу объяснить, но тогда у меня уже не осталось никаких сомнений в том, что крещение – это очень серьезно. Особенно для нас, евреев. Пришли в храм, меня крестили, и с той поры я, какой ни есть, православный христианин.
– А как отнеслись к этому ваши родители?
– Отца уже не было в живых, а маме я не сказал, но потом она приезжала посмотреть на внука, видела крестик и на нем, и на мне. Вздохнула и сказала: «Вечно ты что-то выдумаешь».
– Не раз слышал и читал, что тогда многие верующие ездили в сельские храмы, подальше от Москвы.
– Я всю жизнь был частным человеком. Кому я нужен, чтобы за мной следить? Ходил в разные храмы, чаще, конечно, в московские, потому что живу в Москве. Особенно это не афишировал, но и не прятался. У меня был хороший знакомый, которого я уже упоминал – Юлий Анатольевич Шрейдер. Он мне как-то сказал: «Если тебя спросят, веришь ли ты в Бога, ты должен исповедовать свою веру, а пока не спрашивают, сам не лезь». И он сам вскоре оказался перед таким выбором. Он работал в ВИНИТИ (институте научной и технической информации), и они с коллегами по отделу издали какой-то сборник, где была и одна не полагающаяся религиозная работа. Как им это удалось, не знаю, но потом был скандал, их отдел ругали, партийных вызвали на партсобрание, а Юлий Анатольевич был партийный. И на этом собрании разъяренный парторг накинулся на Шрейдера и в запале спросил его: «Может, Вы сами верующий?» Шрейдер вздохнул: спросили – придется отвечать. Встал и исповедовал католический Символ веры – он был католик. Наступила тишина. Парторг схватился за голову – понял, что он, дурак, наделал.
Конечно, Шрейдера исключили из партии, в должности понизили, но иначе он поступить не мог. Но Шрейдер был крупный ученый, а я простой человек, беспартийный, мне на работе таких вопросов никогда не задавали. Не было у меня таких сложных ситуаций и неприятностей в общем-то не было. Неплохо я жил.
Считаю, что десять лет до перестройки были прекрасным временем. Для меня это прекрасное время: ясное, прозрачное. Ничего не надо выбирать, понятно, что вот эти – твои друзья, а вот этих людей лучше избегать. Что нужно делать, тоже понятно, только бы силы были. С тех пор прошло 35 лет, почти половина жизни (мне 71 год). Не очень хорошие годы. В эту вторую половину моей жизни мне всё время приходится выбирать, а выбирать-то по сути не из чего: все говорят и говорят вроде правильно, но начинаешь вникать и видишь, что всё это какая-то муть, прикрываемая красивыми словами. но при всех минусах, при всей неустроенности нашей жизни, особенно в социальном плане, есть у нас много замечательных людей: и покойный Лёня Бородин, и Лена Альшанская, и Рома Дименштейн… Долго могу вам рассказывать о людях, с которыми встречался. Понимаю, почему мне встречались такие люди. Потому что, хотя я всегда много читал и не представляю своей жизни без книг, понять, что Бог есть, я мог только благодаря людям, а не книгам.
– И ведь не все эти люди были верующими?
– Конечно, нет, хотя, когда я работал в Фонде помощи политзаключенным, многие там крестились. Но есть еще социально-психологический феномен, о котором много и подробно писала Валентина Федоровна Чеснокова: человек на сознательном уровне как бы атеист, а посмотришь на его жизнь, поступки, принимаемые им решения – он ведет себя, как христианин. С чем это связано, я не знаю. Советский период не причина этого феномена, а следствие, потому что и в дореволюционной России это было – люди не религиозны, но ведут себя, как христиане. Не по идейным соображениям, а потому что для них это так же естественно, как дышать.
– Уже тридцать лет за веру не преследуют, и молодым даже трудно представить, что совсем недавно многие скрывали, что крестили своих детей, тем более – что ходят в храм. И сегодня нередко люди, активно воцерковлявшиеся в конце восьмидесятых и начале девяностых, говорят: тридцать лет назад мы пришли в другую Церковь. Конечно, изменение социально-экономических условий и отношения государства к Церкви приводит и к каким-то изменениям в церковной жизни, потому что Церковь часть общества. Вы замечаете эти изменения и, если да, согласны ли с теми, кто считает, что они произошли не в лучшую сторону?
– Нет, не согласен. Изменилась жизнь, а мы какие есть, такие и есть. Раньше перед нами ставились одни задачи, теперь другие, они сложнее, потому что время более сложное. Я не могу сказать, какое решение правильное, это можно сказать, только оглянувшись назад. Думаю, что дело идет к концу. Согласен со своими добрыми знакомыми Сергеем Владимировичем Волковым и Алексеем Ильичом Миллером, с другими хорошими исследователями – мы уже прошли высшую точку. У всего мира дело идет к… Не хочу говорить «к катастрофе», потому что катастрофа – это «Последний день Помпеи»: лава, дым. А сейчас грядет что-то более серьезное. До недавнего времени надеялся, что ничего этого не увижу, но после истории с коронавирусом я, грешный человек, уже не очень верю, что помру раньше этой катастрофы (всё-таки другое слово не могу придумать). Но не паникую. С нас там в любом случае спросят. И какая разница, уйдем мы в вечность из благоденствующей страны или из страны на грани катастрофы.
– Замечательный педагог и миссионер отец Борис Ничипоров говорил: православный человек – современный человек. Я понимаю его слова так: у каждого времени свои вызовы, и христиане должны не паниковать, а адекватно отвечать на эти вызовы.
– Полностью с вами согласен! Я тоже так считаю.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать