архимандрит Антонин (Капустин)
Проповеднический круг подвижных праздников Церкви. Слова, беседы и поучения

Слова и беседы на воскресные, праздничные и другие, особенно чествуемые дни Постной и Цветной Триоди

Слова, беседы и поучения на дни Постной Триоди

Беседа на евангельскую притчу о мытаре и фарисее

Лк.18:10-14

Не помолимся фарисейски, братие!…

Фарисей молился следующим образом: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю… Сколько надо иметь самонадеяния, чтобы отозваться о себе подобным образом! И как можно забыться до такой степени! — думаем мы, особенно когда слышим выражение: или как этот мытарь. Нам хотелось бы от лица всего человечества выразить негодование на фарисея, который в христианском Мире издревле считался образцом гордости, был предметом всеобщего укора и посмеяния. Но нельзя не подумать иногда, что, может быть, в этом деле не всякий, слушающий притчу, имеет право быть судьей фарисея, что, может быть, фарисей был только откровеннее и искреннее других и по детскому тщеславию высказал то, что мы — его судьи — таим в глубине души; что, вероятно, он был не пустоименным ревнителем благочестия и сознавал, что трудом и подвигом стал выше той ступени, на которой стоят хищники, неправедники, прелюбодеи и на которой, может быть, и сам стоял прежде; и наконец, несомненно, что он был возвышен духом по крайней мере настолько, что занимался своим нравственным совершенством и за то, что имел, благодарил Бога.

Как не пожелать иногда, чтобы многие из обличителей его в этом случае походили на него! Чтобы вполне и по достоинству оценить всю незаконность фарисеева поступка, надобно понять дух притчи. Притча фарисея и мытаря относится к кругу жизни высшей, духовной, молитвенной. Фарисей и мытарь — это не гордость и смирение в обыкновенном их смысле, а два молитвенных расположения души — ложное и истинное. Св. Церковь, вводя нас в дух поста и сострадания Господу нашему, хочет, чтобы неточное начало его — молитва — не была нам во грех, а низвела в сердце наше глубокое покаянное чувство и оправдала нас. Не помолимся фарисейски, братие, — вот первые слова богослужебной книги Великого поста.

В духе Евангелия, по намерению Церкви и по указанию современных потребностей жизни последуем за ходом притчи.

Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Время, в которое жил на земле Господь наш, во многих отношениях было не похоже на наше время. Тогда все в Иудее ожидали Христа и все были на страже своего спасения. Вера, богослужение и жизнь богоугодная делались нераздельными предметами всеобщего и самого живого внимания. Слова грешник и праведник не были тогда принимаемы только к сведению, как теперь. И для правды, и для греха было внешнее свидетельство, не всегда верное, но потому именно и вызывающее против себя строгий приговор Иисуса Христа. Фарисеи были учители народные, указатели праведности и греховности поступков людских, и по возможности сами представляли в себе образец праведников. Мытари по условиям жизни своей казались менее всех других подходившими под мерило праведности. Таково было положение дела, вызвавшее притчу Господню. Возвратимся к ней. Вот оба — и мнимый праведник, и мнимый грешник — вошли, говорит Господь, в храм помолиться. Остановимся пока на этом. Еще оба молитвенника для нас хороши, равно достойны уважения. Их обоих привлекло в церковь желание помолиться. Один переполнен был сознанием своей добродетели и спешил поблагодарить за то Бога, другой подавлен был чувством своей греховности и спешил испросить себе милости у Бога. Блаженное и боголюбезное дело все крайности жизни сводить к одной середине — молитве!

Фарисей, став, молился сам в себе так… Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил. Пока еще нет повода осудить фарисея и оправдать мытаря, займемся выводом уроков из того, что говорит Евангелие.

Приятно видеть, как храм Божий служит общим местом соединения всех верующих в единого Бога и принадлежащих к единому богоустроенному братству. В этом отношении наше время не разнится от времени Христова. Наш храм, как и храм ветхозаветный, устройством своим подает повод стать молящимся в нем одним на главном месте, другим издалеча. В этом мы опять сходимся с древними временами. Но в христианском храме, где с одной стороны должна быть воссылаема вечная и всем общая хвала Богу за тайну искупления нашего, вследствие которого все мы не таковы, как прочие люди: неверующие, лжеверующие, суеверные и т. п.; а с другой, от всех уст должно слышаться покаянное слово мытаря, оправданного и поставленного нам в пример Господом нашим; в таком храме должно бы, по-видимому, исчезать различие мест ближнего и далекого, фарисейского и мытарского… Между тем, различие это заметно. Христианский алтарь окружается обыкновенно именитостью, сановитостью, убранством и пышностью, а издалече стоит бедность, дряхлость, худородность…

Другое обстоятельство. Фарисей и мытарь вместе входят помолиться, становятся и стоят потом каждый на своем месте. В наших храмах можно бывает заметить другое: сначала все становятся впереди, потом, более нежели за половину службы, продолжающийся приток новых молитвенников оттесняет прежних, пока те, по необходимости, станут вдали.

Третье обстоятельство: ставший вблизи приточный молитвенник в себе молится (может быть, для того, чтобы не мешать богослужению), а издалеча стоящий позволяет себе бить в перси и говорить ко Господу. Мы часто бываем свидетелями противоположного. Ближайшее к священнодействию место, к сожалению, у нас нередко оглашается очень резким и иногда очень продолжительным говором, не направленным ни к Богу, ни к священнодействию, не истекающим ни из нужды, ни из веры. Еще одно обстоятельство: когда Господь замечает, что издалеча стоявший не смел очей возвести на небо, то дает этим знать, что вблизи ставший смотрел на небо И, конечно, лицом обращен был к святилищу Бога, с Которым беседовал. Опять разница с нами. У нас очами не для чего искать Бога — несмотря на это, зачем-то они разбегаются по всему храму; может быть, затем, чтобы договорить то, чего не может высказать язык, разделяемый пространством и заглушаемый пением.

Братия мои! Что же это за молитвенники, о которых мы говорим теперь? Мы негодуем на фарисеев, осуждая их неразумную молитву, следовательно, не хотим иметь с ними ничего общего; но особенное исключительное место, особенное право приходить и выходить, передвигать и отталкивать, особенная вольность слова, взгляда, движения, отделяющая резкой чертой вблизи ставших от стоящих издалеча, — не говорят ли о каком-то своего рода фарисействе, хотящем управлять в церкви правилами приличия и обращения, также говорящем внутренне: Не таков, как прочие люди, или как этот мытарь… только, может быть, забывающем поблагодарить за то Бога? И не обидно ли видеть, что древнее фарисейство если и казалось мелочным, то всё же занималось предметами высокой важности, а новое наше занято мелочами и мелочами самыми пустыми! Не помолимся фарисейски, братие!

После того, как осмотрены нами внешние случайности молитвы, войдем в ее внутреннее. Боже! благодарю Тебя, — начинает один молитвенник. Боже! — просто говорит другой. Оба начинают одним и тем же словом молитвоносным и благодатным, но вслед за этим расходятся и молятся каждым своим образом. Чем менее сказано о фарисее, тем более он сам говорит о себе. Напротив, чем подробнее описано положение мытаря, тем сокращеннее его собственное слово. Замечательное для молящихся обстоятельство! Господь очень мало занимается тем, кто сам собой занят, и с особенным участием описывает того, кто весь исчезает в чувстве своего недостоинства и ничтожества перед Богом.

Фарисей, по-видимому, определил мытаря не только местом, но и молитвенным чувством. Он начал воздавать хвалу Богу, тогда как мытарь, кажется, вовсе не думал прославлять Его, занятый одним сознанием греховности. Не заслуга фарисея в том, и не укор мытарю! Всё зависело от того, что один хотел благодарить, другой — просить Бога. Оба эти вида молитвы равно благословлены Богом и угодны Ему (1Тим.2:1 — 3. Кол.4:2). И тебе, будущий постник, исповедник и причастник Христов, призываемый на молитву, Церковь предоставляет на выбор какую угодно — благодарственную или просительную. Состояние духа твоего само должно указать тебе, которая для тебя нужнее, и приличнее, и благоплоднее. Если же тебе всё равно, как начать молиться, если ты затрудняешься, что избрать и на что решиться, то мудрость и опытная духовность советуют прилежать более в прошении, чем в благодарении.

Молитва благодарения есть молитва окрыленная, быстрая, легкая, восторженная. Она вдруг делает то, до чего с трудом и усилием доходит молитва прошения — глубокая, тяжелая, медленная; но зато весьма часто вдруг и теряет то, что дает; тогда как совершенно напротив, молитва прошения чем медленнее дарует, тем крепче и стойче даруется. Молитва прошения должна быть у грешника занятием постоянным, всегдашним; молитва благодарения — отдыхом от труда, праздником сердца; последняя должна только завлекать и собирать душу для первой. Но есть нечто, что прямо опасной делает молитву благодарения и заставляет еще более не советовать ее молитвеннику, особенно неопытному. Это сейчас выскажет нам фарисей.

Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь. Вот какой быстрый поворот от света Божия в неисходный мрак! Не таков, как прочие люди! Как не пожалеть бедного фарисея, упавшего с такой высоты в такую бездну и, по-видимому, так нечаянно и непредвиденно! Как ему не хотелось явиться пред Богом нечистым и неправедным! С каким светлым лицом и смелым взором стал он на молитву! Христианин, призванный к бесстрастному, но вместе и сострадательному, высокому, но нераздельно с тем и снисходительному взгляду на дела человеческие! Удержимся пока от суда над молитвенником, не оправдавшим ни Божественного изволения, ни собственных сердечных чаяний, ни нашего прекрасного, но для фарисейского времени, может быть, уж слишком высокого требования. А чтобы не выйти из границ умеренности, обратим взор на нашу собственную молитву.

Не таков, как прочие люди… пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. В наш век, век приличий, лукавой вежливости и холодного чувствования, нестерпимо сказать подобным образом. Но чем менее говорит язык, против воли связанный, тем более закваска фарисейская (от которой столь заботливо предостерегал Спаситель: Мф.16:11) ищет обнаружить себя другими путями. Если бы он вышел языком, он явился бы пустым тщеславием — смешным и только, но негибельным. Но чем опытнее и искуснее в путях и оборотах жизни наше время против века мытарей и фарисеев, тем глубже внедренной и повсеместнее разлитой в существе нашем представляется закваска фарисейская. Нехорошо, по-нашему, сказать: Не таков, как прочие люди, — но можно дать заметить это… Стыдно хвалиться добродетелями, но не зазорно слушать от других льстивую похвалу им… Законно не считать себя иным, нежели прочие, но тяжело видеть себя подошедшим под одну меру со всеми… О лукавство сердца неуловимое и неистощимое!

Однако же, если бы только этим извитием и видоизменением одного и того же древнего самообольщения ограничивалось не подозреваемое фарисейство сердца нашего, еще бы можно было следить за ним с любовью врача и пестуна. К сожалению, последний обман и в этом случае хуже первого. Фарисейство древнее, простое, тщеславное к нашему времени возросло до фарисейства глубокого, враждебно-презрительного и нестерпимого в обществе учеников кроткого и смиренного сердцем Господа Иисуса Христа. Обличенный Им дух фарисейский по справедливости подпал всеобщему порицанию; дух мытаря, наоборот, сделался родным Христовой Церкви. Но и фарисейский, и мытарский дух получает себе достойную оценку только в истинных фарисеях и мытарях. Дух мытаря без сердца и без убеждения, без смирения и без сокрушения мытарева есть посмеяние слову и делу Христову, равно как и фарисейство, понимаемое только как теплое упражнение боголюбивого чувства, есть прямая обида благочестию и уничижению Церкви. Чтобы как можно более не походить на фарисея, мы с большой охотой прикрываем себя мытарским духом и полагаем достаточным сказать подчас то же, что и мытарь: Боже! будь милостив ко мне грешнику, забывая, что не только простое возглашение чужих слов, но иногда и истинная, горькая, вопиющая молитва пророков и чудотворцев о имени Христовом отвергается Богом (Мф.7:22-23).

Чтобы не казаться фарисеями, иные полагают нужным уже мало того, чтобы только не стоять вблизи алтаря Господня, но и совсем не входить в церковь, позволяют себе уничижительно смотреть на церковные действия и постановления, на мнимо фарисейское поведение, обращение и занятия лиц, которых христианское приличие и обыкновение называют отцами и учителями… и на многое другое. Когда истинно верующий и боящийся Бога христианин сочувствует во всю меру сил и средств делу Божию и церковному, с истинно мытарским смирением ищет себе у святыни оправдательной милости Божией, — гордый лжемытарь и его также оглашает именем фарисея. Набожность, таким образом, выдается им за ханжество, вера — за суеверие, любовь — за лицемерие… Чего же хочет от молитвы обличитель мнимого фарисейства? Духа сокрушенного и смиренного, — отвечает последний обман. Если бы мы и поверили, что ему действительно этого хочется, то разве мы не знаем из печальных опытов христианской истории, в какую пустоту и бессердечность завлекает людей несправедливое ревнование по одному внутреннему богопочитанию? Но лжемытарь лжет на самого себя. Он имеет в виду только унизить и осмеять простоту и чистоту Христовой веры, обесславить тяжелое и трудное для его лени и рассеянности, а потому как бы недостойное его благочестие. Мытаря нашего нельзя увидеть издалеча, не смеющим очей возвести на небо и только бьющим себя в перси… Всё это, на его взгляд, фарисейство. Что он ни говори, всякому понятно, что он имеет в виду только одно: не быть, как прочие люди. Что может быть позорнее и гибельнее этого, также в своем роде фарисейского, духа молитвенного, уничижающего всех истинных молитвенников и стремящегося уже не только опозорить честь ближнего, но и у самого Господа отнять славу Его внешнего богопочитания? Особенно теперь, когда наступает постническое говение, самое безропотное и послушное велению Церкви, истинный молитвенник должен гнать от себя ложный дух молитвы и не позволять лености или суемудрию брать над собой верх…

Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот. Худо рассчитанной молитвы неожиданный конец! Тот, кто считал себя праведным, осужден. А, напротив, кто сам себя осудил, того Бог оправдал. Что за тайна нравственной жизни! То ли осудило фарисея, что он воздавал хвалу за совершенства, которых не имел, и следовательно, лгал пред Богом? Нет, притча не говорит ничего в укор ему. То ли, что он слишком много ценил то, что имел, и слишком мало понимал, что ценил? Отчасти это. Многократные обличения фарисейского взгляда на добродетель, сделанные в разные времена Иисусом Христом, подтверждают это предположение. Но оправдание осужденного фарисеем мытаря, поставленное в связи с осуждением фарисея, заставляет нас искать причины осуждения этого последнего в чем-то другом, далее и глубже… Ужели и мытарь не нашел бы в себе ничего, за что бы мог ублажить себя и восхвалять Бога? Когда фарисей отличил его от хищников, неправедников и прелюбодеев, то значит и мытарь мог воздавать хвалу Богу, — хотя бы уже за то самое, что он не хищник, не неправедник… Однако же, мы слышим на устах его одну только покаянную молитву. Именно потому он пошел оправданным в дом свой более, нежели тот, что не думал видеть в себе ничего хорошего, было ли оно в нем действительно или нет — всё равно. Как понять эту тайну нравственного Божьего мироправления? Между людьми бывает по-видимому иначе: отец любит видеть сына постоянно правым, начальник ценит и уважает подчиненного, ревнующего о правоте своей; друг скорбит, когда постоянно слышит в устах друга одно только мытарево слово…

И Отец Небесный желает оправдать всех; с тем Он сотворил человека правым (Еккл.7:29), и благоволил к Иову, стоявшему за правоту свою, и Святым Духом Своим скорбит воздыханиями неизреченными (Рим.8:26) над грешным человеком… Но разница между Божиим определением и человеческим образом мысли в том, что Бог смотрит не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце (1Цар.16:7). Перед человеческим близоруким взором нетрудно человеку показаться правым; а пристрастное сердце может довольствоваться и самой поверхностной правотой. Бог, зрящий на сердце, и смотрит иначе, и видит иное. Он не находит желанной правоты ни в одном из зачинаемых в беззаконии и рождаемых во грехе (Пс.50:7). И как человеку быть правым пред Богом, и как быть чистым рожденному женщиной? — свидетельствует Ему в этом Его праведник (Иов.25:4). Не оправдается пред Тобой ни один из живущих (Пс.142:2), — взывает к Нему другой праведник. Вся праведность наша — как запачканная одежда (Ис.64:6), — говорит очищенный огнем Божественным (ср. Ис.59:3- 15). Делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть (Рим.3:20), — подтверждает апостол…

Видя наше всецелое о неправдование и совершенное бессилие, Господь на Себя взял дело нашего исправления, и с тех пор собственные усилия человека явить себя правым пред Богом и собственная оценка правоты своей суть сколько, с одной стороны, безумие, столько, с другой, оскорбление Бога. Кто действительно виноват, и при всём том желал видеть себя оправданным, для того остается одно средство поправить дело — глубочайшим сознанием вины преклонять судью на милость. Перед этим средством не может устоять природа человеческая, перед ним не устояло и небесное Правосудие; покаяние преклонило небо и низвело на землю Сына Божия. Понятно теперь, почему так высоко оценено слово мытаря. Оно единственное умилостивительное слово грешного и бедного человека, им стоит мир! Понятно, далее, почему фарисеева молитва не имела успеха. Кто оправдал сам себя, тот взял на себя дело Божие, предварил Бога и отстранил таким образом от себя Его вспомоществующую благодать и восполняющую милость. На суде Божием поэтому он и останется только с тем, что себе дал.

Но, злополучный фарисей! Сознание собственной праведности увлекло тебя к суждению о чужой греховности… В какую бездну ты себя низвергнул! Чем ты можешь возвратить свое необдуманное слово, обесчестившее пред лицом Божиим твоего ближнего? Один гордый порыв — и ты стал клеветником братии своей (Откр.12:10)!

О, не помолимся фарисейски, братие! Аминь.

Беседа на евангельскую притчу о блудном сыне

У сына лукавого ничего нет доброго

Притч.13:14

Какой быстрый переход от высоты духовного совершенства к крайнему уничижению человеческого достоинства! Сличите нынешнюю притчу с притчей прошлой недели. Не таков, как прочие люди, — говорил самомечтательный праведник. Не знаю, что думал блудный сын, когда начал приходить в себя. Может быть, и он из глубины падшей души своей также восклицал: Не таков, как прочие люди! И действительно, уже немного человеческого оставалось в нем, когда он искал наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи. Бедный сын! До какого унижения дошел он! А был некогда любимым членом семейства, наследником богатого имущества и, без сомнения, уважаемым человеком в обществе!

Нет нужды, братия, разбирать великое, всемирное значение притчи о блудном сыне. Оно известно всякому, кто только богомысленным взором всматривался в судьбы человеческой истории. Святая Церковь, огласившая нас ныне этой притчей, смотрела на блудного сына только как на образец покаяния, как на пример падения и восстания. Блудный сын да послужит нам поводом взглянуть на свое положение в великом семействе Божием, на свое отчество и на свое сыновство и позаботиться не быть ни сынами блудными, ни отцами развратных сынов.

Приточный блудный сын жил давно, в далекой от нас стране, в чуждом нам народе… Не был ли он поэтому явлением единократным? Есть ли в наше время такого рода сыны?.. Как ни ясно предложенная притча начертывает перед нами образ блудного сына, как ни подробно описывает его внешний и внутренний вид, так что по-видимому стоило бы только поднять глаза, чтобы увидеть такого несчастливца, — несмотря на это, мы должны сознаться, что в век лицемерия не совсем легко отыскать блудного сына. Кто не скажет, что все мы — дети благовоспитанные, родители благо-воспитывающие? В виду поста и покаяния решимся однако быть искренними и общими силами поищем притаившегося между добрыми детьми нашими, опозорившими человечество, блудного сына.

У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. Не знаком ли кому-нибудь этот холодный, оскорбительный для сердца родительского тон: Дай мне следующую мне часть имения. Дай Бог, чтобы он не был никому из нас известен. Он свидетельствовал бы о крайнем расстройстве семейных отношений наших. Конечно, это еще не решительное зло, когда дети ищут того, что закон и обыкновение сделали не только позволительным, но даже должным. Но надо бы вглядеться в чувство таких детей, в их сокровенное побуждение; спросить их, для чего им та часть имения, которой они домогаются? Если вопросом своим мы поставим их в затруднение, и они, стыдясь отвечать прямо, дадут нам несколько отзывов уклончивых, из которых ни один не успокоит нашего встревоженного сердца, то да возьмем мужество подумать, что, может быть, в наших детях и кроется этот, не радостный для родителей блудный сын. Дай мне следующую мне часть имения. Чтобы мы ни говорили такому сыну, всё будет напрасно. Если у него хватило решимости раз явиться к родителям с этим требованием, то уже никакое убеждение, никакое увещание, никакие угрозы и просьбы не сильны будут остановить и отклонить его от запавшего в душу желания… Может быть, он не раз уже слышал подобного рода родительские речи и привык их оставлять без внимания… Может быть, сами родители вели его к тому лествицей любви, нежности, ласки, снисходительности, поблажки, невнимательности, преждевременного радования его преждевременной возмужалости и т. д. Каких же плодов ждать от такого посева? Дай мне, — нагло и настойчиво скажет он, и не привыкшие отказывать, испуганные и опечаленные, мы должны будем разделить имение, дать ему собственность, которая при его неопытности и самонадеянности должна повлечь его ко всему, отважить на всё!… У сына лукавого ничего нет доброго!…

Дай мне следующую мне часть имения… Сколько раз этот грубый вопль земного самолюбия и неразумия восходит на небо! Дай мне! Дай мне! Отовсюду несется один и тот же голос к Престолу Отца Небесного! Несчастный сын! Почему ты знаешь, что есть у тебя какая-то следующая тебе часты? Кто дал тебе право требовать ее? Чьим духом и внушением научен ты стать пред Отцом всей твари и заговорить о бедной собственности своего ничтожества?.. Дай мне следующую мне часть имения, — говорит неразумный. Для чего тебе, пригретый любовью и милостью отеческой, окруженный благами земли и неба, защищаемый Провидением, благословляемый во Христе всяким духовным благословением в небесах (Еф.1:3), искупленный и унаследованный Богу сын, — для чего тебе желаемая тобой и столь мало известная тебе часть имения? Знаешь ли ты, что имение влечет за собой заботу, столь несродную твоей немощи, выводит тебя из круга мирного и безопасного послушания, поставляет необходимость собственной головой поработать над судьбой своей и подвергает тебя страшной ответственности перед Богом, над имением Которого ты самовольно вызываешься быть приставником?..

Дай мне следующую мне часть, — продолжает упорный. Часть твоя — всегда с тобой. Она несомненно твоя, и ты ее получишь, когда отеческая мудрость признает это нужным. Не делай того, чтобы даруемое любовью доставалось хищением и насилием. Подожди! Может быть, еще нельзя решить, какая именно часть достойна тебя. Может быть, обстоятельства жизни твоей потребуют большей и лучшей… Увы! У сына лукавого ничего нет доброго… Дай мне, — прерывает блудный. Величайшее несчастье человека, если на его безумное неотступное слово Отец Небесный наконец ответит: возьми свое и пойди (Мф.20:14)! Куда? Сперва туда, куда пошел блудный сын притчи, а потом, может быть, и туда, куда отойдут от Раздаятеля последних судеб человеческих принявшие талант и не делавшие купли (Мф.25:24-30), всем наделенные и ничем не делившиеся (Мф.25:41-46), не на добро просившие (Иак.4:3) и злой смертью (Мф.21:41) погибающие.

И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону… И вот что последовало за преждевременным разделом имения. Теперь видно, чего хотел настойчивый искатель достойной части. Ему хотелось поскорее сбросить тяжелую опеку отеческой любви и мудрости и дать простор своей несозревшей, неокрепшей воле. Чего хотел, то и получил. Став господином, обладателем и независимым распорядителем собственности, чуждой уже родному кругу, он поспешил на страну далече. Где же эта страна далекая? Где бы ни была, всё равно, только бы далече — далече от отца, от семейства, от места рождения и воспитания, от всего, что может напомнить ему его прежнее счастливое время.

Отошел на страну далече! Какое скорбное представление для любящего сердца родительского! Что там будет с ним? Как он станет жить среди людей незнакомых, часто не благонамеренных, без собственной опытности, без стороннего руководства? Справедливое сожаление!

Чтобы жалеть не напрасно, от притчи обратимся к действительности. Прекраснейшее и отраднейшее из всех зрелищ нашего мира есть зрелище детства, и привлекательнейшее из творений Божиих на земле есть малое дитя, в котором так ясно отражается образ существ высшего Мира, наших чистейших и светлейших братьев и споспешников во спасение. Но еще прекраснее это зрелище представляется родителям и воспитателям. Они имеют случай, можно сказать, руками осязать эту ангелоподобную жизнь. Искренность, доброта, восприимчивость ко всему, ласка, доверчивость, преданность, чистота и непорочность ребенка — как всё это должно радовать и восхищать их дух, отвыкший от таких зрелищ среди греха и житейской суеты! Но где доброе зерно, там и плевелы. Такова греховная почва сердца нашего! Смотри, но не засматривайся на прекрасные качества ребенка, иначе сейчас же в прекрасном плоде заведется презренный червь.

Отцы и воспитатели. Лишь только вы заметите, что светлый взор ребенка вашего начинает тускнеть, примите все предосторожности против вражьего нападения — над вашим питомцем начинает веять тлетворное дыхание блудного сына. Вы никогда не узнаете, где, как, когда и откуда в чистое сердце запало первое семя зла (это тайна недоброго сеятеля и растлителя нашей богоподобной природы!), но если вы тщательно следите за нравственной жизнью своего питомца, вам немного нужно будет употребить труда и времени, чтобы заметить первый росток злого семени.

Всегда искавшее вас, стремившееся к вам и радовавшееся привету вашему дитя вдруг, например, стало избегать вашего взора, не отвечать на ваши ласки, молчать на ваши слова — без видимой на то причины… Сохрани вас Бог оставить это без внимания! Это значит, что ребенку вашему запала мысль о следующей ему части — о собственности… Доселе искренний, простой и откровенный, вдруг он солгал… Было бы достойно величайшего сожаления не заняться этим решительным шагом его на страшный путь отца лжи и человекоубийцы. Несчастный думает уже о дальней стороне — о себе самом! Прежде кроткий и тихий, сын ваш вдруг стал выказывать в себе черту строптивую, не к месту гневаться, без причины сетовать, обижаться, упорствовать и прочее. Можно бы подумать, что это следствие либо его раздражительного характера, начинающего раскрываться с годами, либо досадных обстоятельств… Нет, тут обыкновенно есть нечто большее. Сын ваш начинает быть недовольным тем, что дано ему Богом и вашим воспитанием: он решился уйти от вас на страну далече.

Вы радовались, видя, как усердно и как счастливо он воспринимал ваши внушения и советы… Увы! Слова ваши на него уже не действуют, над советами вашими он уже задумывается (а по правде сказать: смеется внутренне!)… Вы думаете, что с ним случилось какое-то несчастье или что он, мужая, начинает действовать рассудком. Не верьте и не обманывайте своего сердца. Дело простое: ваш сын весь в своих мыслях, затворил и внимание и сердце для всего, что им чуждо, следовательно, и для всего, что ваше, а не его; проще говоря, он собрался отойти от вас на страну далече.

Без вашего ведома и без вашего благословения он вне вас взыскал себе предметы привязанности и по мере возрастающего пристрастия к ним всё далее и далее становится от вас… Быть может, зоркое сердце родителей прежде всех заметит горькую перемену в детях, но бывает и наоборот. По чувству ли слишком пламенной, а потому слепой любви к детям, или по непростительной уверенности в своей неизменной важности и ценности для них, или по нежеланию видеть противность и неприятность — родители не замечают этой перемены и продолжают уверять себя, что сын любит их, привязан к ним, не может жить без них… В то самое время блудный оставляет их и идет себе на страну далече!

Удается иногда возвратить или, по крайней мере, остановить несчастного, но чаще бывает наоборот. Приточного блудного сына не могли остановить родители. Блудный сын не всегда бывает сыном глупым, он скоро поймет, что его задумали удержать, и, не надеясь на успех открытой силы, прибегнет к силе тайной и, следовательно, более могущественной — к притворству и лицемерию. Он видит, что родители требуют искренности, чистосердечия, послушания, любви… Всё это у него заготовлено, и всё он выдает им с самым коварным расчетом. Радуясь своему успеху, родители уже не испытывают, какого достоинства то, что предлагает им мнимая любовь, и таким образом невольно дают благословение на нежеланный путь своему злополучному любимцу, — сами ведут и провожают его на страну далече!

Лишь только блудный заметит, что хитрость его удается, уже ничто не удержит его от всевозможного, всестороннего лицемерия, пока не уйдет невозвратно туда, куда задумал. Впрочем, и для чего ему вся обширная наука притворства? Обмануть можно очень просто: невинным видом, раскаяньем, ласкательством, лестью… Очень много помогает преступному успеху невинный вид. Он обыкновенно отстраняет от себя всякое подозрение, а любовь так верит невинности! Еще более может сделать лесть и подделка под любимые наклонности и привычки родителей — это погибельная сеть, уловляющая всякую правду людскую. Вполне естественно, что при этом родителям будет казаться, что они возвратили и удержали при себе своего сына, что он при них и с ними… тогда как он уже давно, и если не в первый раз, то навсегда ушел от них сердцем и живет на стране далече.

Родители и воспитатели! Далеко ли искать нам такого блудного сына? Может, он около нас… Может быть, ближе, нежели мы ожидаем… Обозначив его приметы, мы призываем вас постараться со всем усердием родительского чувства и христианского долга не пускать юных и неопытных друзей наших на погибельную страну далече, где их ожидает несчастье, а вас — бесчестье. Не всякий блудный сын приходит наконец в себя. Много было примеров, что несчастный, раз попавший в общество бессловесных, никогда уже не возвышался над ними духом и погибал.

И там расточил имение свое, живя распутно… Вот чем окончилось безрассудное желание преждевременной свободы и преждевременной собственности! И там расточил, живя распутно… Слово малое к вам, братья — сыны и дщери! — не устыдитесь, если покров притчи нынешнего Евангелия прострется и на вас. Блудный сын сначала, подобно вам, был сыном добрым, а когда и блудным сделался, всё же многими не считался таковым… И там расточил имение свое. И в наше время (как во всякое другое было) нередко отец собирает, а сын расточает. Позорное дело! Евангельская притча ясно говорит, что ожидает беспутного расточителя отцовского имения.

Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему… Есть имущество другого рода — духовное, нетленное — богатство жизни нравственной, которой обладает каждый родитель, каждый воспитатель; это имущество составляют правила и уроки жизни. Многолетними трудами и подвигами приобретается это неоцененное имущество, бережливо и заботливо передается наследникам — и что же? Случается, за несколько дней непотребной жизни, в несколько уроков нечестия и разврата — всё превращается ими в прах, предается позору и поруганию! Особенно эта трата родительского заветного достояния имеет место в наше время, время раннего умственного созревания и скорого перехода от юности к безвременной старости. Отеческие правила, наставления и увещевания заметным образом всё более и более слабеют и теряют обязательную силу при неудержимом стремлении юного поколения не отстать от века, как будто совсем не для него сказаны слова Писания: не сообразуйтесь с веком сим (Рим.12:2), потому что только мертвые по преступлениям ходят по обычаю мира сего, по воле князя, господствующего в воздухе, духа, действующего ныне в сынах противления (Еф.2:1-2). Благочестие родителей, таким образом, позорится именем невежества; их резкие выходки против современных злоупотреблений приписываются запоздалому пристрастию к старине; правила их жизни признаются годными только для них самих; святая глубокая вера выдается за суеверие, ревность по благочестию — за старческую кропотливость… На всё это извращение истины и правды существует особенная наука, наука модного тона и ловкого обращения — одна, может быть, из самых немногих наук, которым научаются охотно и успешно. Под ее-то обманчиво-приятным покровом и вырастают нынешние блудные сыны, для которых всё отеческое и родное чуждо, дико, нестерпимо и которые неудержимо стремятся от него всё далее и далее, а куда? — и сами того не знают, просто: куда бы ни было — на страну далече! Достигнув же этой страны неизвестной, расточают там всё имение свое — все заветные давние верования и убеждения сердечные.

Настает великий голод в той стране, и блудные сыны начинают нуждаться… Переменчивый дух века скоро перестает питать их. Кощунство, вольнодумство, леность, чувственность надоедают и противеют, наслаждения предстают им без покрова прелести и ужасают своим омерзительным видом; возникают болезни и влекут за собой скуку, тоску, досаду, злобу, ярость, бешенство… Князь тьмы возлагает на них свою ужасную руку и влечет их — страшно подумать — куда… Удивительно ли, что несчастные пожелают тогда быть бессловесными и есть рожцы, чтобы заглушить вопль алчущего духа? Но кто же даст им и этой пищи? И никто не давал ему…

Юные братья наши! Кто видел (о, если бы никогда вам не видеть!) таких блудных сынов и присматривался к ним, тот всегда замечал, что’ по мере приближения к старости / они мало-помалу начинают приходить в себя и понемногу возвращаться к духу отцов своих. Да будет же это обстоятельство, между прочим, вам свидетельством, залогом и уроком того, что увлекающий нас дух века есть дух отца лжи и сам есть ложь, лукавство, нечистота и беззаконие и что он нравится только молодости, то есть неопытности. Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие (Пс.36:1).

Отчасти мы уже познакомились с блудным сыном, которого искали; видели, как он зарождается, как возрастает, как, где и чему учится. Но наше ознакомление есть только слабый намек на полное изучение его. Мы искали его по преимуществу в детях, но там ли он только? Боже мой! Где его нет? В каком возрасте, состоянии, звании, поле? Кто с малых лет привык жить блудно, тому трудно впоследствии расстаться с упоительно-гибельным образом жизни. Что-то неведомое постоянно, насильно влечет его на страну далече… От того иногда случается видеть горькую и жалкую противоположность — старца-юношу, человека, у которого впереди зрится только гроб и суд и который, между тем, сердечно предан тому же духу, которым дышит безрассудная молодость. Но старость сама себе наставница, а потому не будем тревожить ее словом упрека.

К тебе, наконец, последнее обращение наше, несвоевременная, перешедшая за пределы своего возраста, запоздалая юность, не дающая созреть человеку в мужа совершенного (Еф.4:13), отнимающая у человечества его славу и честь; юность, мужественный порыв воли разрешающая робостью и немощью, — к тебе еще одно слово наше! Где ты, там, несомненно, блудный сын! Преполовение дней жизни нашей не в силах отогнать тебя. Высокое призвание мужа — явить в себе облик Творца и Зиждителя, вообразить в себе Христа — ты заставляешь забыть и презреть… Вместо подвига советуешь ему игру, вместо свободы — страсть, вместо славы — стыд, вместо неба — землю, вместо Бога — чрево. Господина ты делаешь рабом, отца-попечителя — блудным сыном… Тяжкая ответственность лежит на тебе. Скажи: зачем мы, носящие тебя, так безумно и так нещадно расточаем и истребляем бесценные дары Божественного призвания? Зачем попираем ногами то, что достойно украшать ангелов света? Зачем явно и бестрепетно, сознательно и намеренно оскорбляем вечную Любовь и зовем на свою голову грозный суд Божий?.. На все эти вопросы у нас нет ответа! Но ты готова и мысль об ответственности превратить в мечту… Ах, братия! Теперь пока не страшно быть безответными. Кроме обличения Церкви и укора совести, безответственность наша пока не влечет за собой решительных последствий. Но бедет время, время страшное, когда все бледные сыны – юные, зрелые и престарелые, теперь веселые и беспечные, тогда скорбные и отчаянные — соберутся в один несчетный лик и станут перед Престолом Божиим. Их спросят, почему они, быв детьми Божиими, непорочными и любимыми, своевольно превратили себя в сынов блудных? Ответа по-прежнему не будет… А что будет, о том слово Божие расскажет нам в следующую неделю. Аминь.

Слово в субботу мясопустную

Что гордится земля и пепел?

Сир.10:9

Кто есть человек, иже поживет и не узрит смерти? (Пс.88:49.) Род проходит, и род приходит (Еккл.1:4). Неизменный чин природы влечет за собой ее властелина. Один ряд земноводных уступает место другому, другой – третьему и т.д. Видел я, — говорит Екклесиаст, — всех живущих, которые ходят под солнцем, с этим другим юношей, который займет место того. Не было числа всему народу. Нет конца смене живых мертвыми, мертвых живыми! Одни нисходят в могилу, другие на их место являются в мир, чтобы также в свое время почить в землю. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. И те, и другие, и третьи, и десятые – все наследят одно и то же, все будут в земной утробе рано или поздно, превратятся в пыль и прах: прах ты и в прах возвратишься (Быт.3:19); рано или поздно все в свою очередь будут забыты, затеряны в суете оставшихся в живых; память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем (Еккл.9:5-6). Так было, так есть, так и будет, все неизбежно и неизменно. Настоящее ручается за будущее, а голос прошедшего громче погребального звона возвещает истину непреложного превращения всех живых в тление и прах.

Из самой глубокой древности возникают перед нами грозные лица великих людей мира – завоевателей и притеснителей человечества, дерзновенно попиравших права себе подобных, восставших на силу Божию. Не знаю Господа,- говорит один из них. Взойду на небо, — мечтает другой, — выше звезд Божиих вознесу престол мой. Третий землю судоходной, а море сухопутным чает сделать в превозношении сердца. Неразумные мечтатели! Где они теперь и что они теперь? Давно стопа путника или зверя попирает безвестный прах их. Они – земля!.. Где и те малые мира, которые не были замечены ни современниками, ни потомками и, не прогремев ни словом, ни делом, жили в безвестной тиши?.. И они в земле! Все, все в земле — истлели или еще тлеют. Любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем!

Над гробами этих-то великих и малых, гроздных и кротких, глупых и умных – над гробами всех, от века почивших поставляет ныне нас со словом молитвы Святая Церковь. И что же приходит нам на мысль при взгляде на этот необозримый ряд гробов и могил? Горькое, безотрадное слово мудрости: что гордится земля и пепел?

Земля и пепел! Кто сказал тебе, древний мудрец, что человек – земля и пепел? Человек, который создан по образу Божию и по подобию, который увенчан славой и честью, который малым чим умален от ангел, — он?.. земля и пепел!.. Мудрецу сказала мудрость, которую он искал, будучи еще юношей, и искал в молитве, о которой радовалось сердце его, за которой следил он от юности своей и в которой был ему успех (Сир.51:18-22). В день памяти всех от века почивших да будет память и сему давно почившему благопросвещенному наставнику нашему! Пусть его глубокомысленное слово займет наше внимание на малое время.

Земля и пепел… Может ли быть что-нибудь тягостнее для мысли человеческой представления, что она сопряжена с прахом, развивается и действует среди тления? Может ли быть что горестнее для сердца уверенности, что оно привязано к горсти пыли, которая со временем должна разлететься под веяньем хлада смертного? Увы! Как ни тяжко, как ни горько… но истины непреложной нельзя устранить никакими убеждениями и разубеждениями ума, никакими ощущениями и предощущениями сердца. Земля и земля! Пепел и пепел!

Земля… Кому неизвестно, что такое земля? Потому мы никогда бы не поверили, что мы — земля, если бы, с одной стороны, слово Божие не сказало нам: создал Господь Бог человека из праха земного (Быт.2:7), с другой — общий, последний удел наш не показывал ясно, что мы состоим из праха земного, на который и разрешаемся «Бога повелением». Итак, человек — земля. Правда, хочется сказать движимому самолюбием языку нашему: человек — земля, но земля неизменная, претворенная, земля, получившая образ духа, созданного по образу Божию, земля — можно сказать — духовная, бессмертная; ибо таково будет некогда тело наше прославленное. Но будущее не наше; притом же будущее — не настоящее.

Не мы — земля (снова ищет возразить любовь наша самим себе), земля — тело наше, мы — дух невещественный. Что сказать ей на это? Господь прямо и просто, определенно и ясно сказал: Прах ты и в прах возвратишься (Быт.3:19)… Не будем допытываться, как это в очах Божиих может весь человек представляться землей? Что такое в существе своем его дух бессмертный? И в какой мере связь его со смертным телом важна для его бессмертной жизни? И не может ли нетленное по существу сделаться силой творческой, тленным через жизнь?.. И мудрец, слово которого ввело нас в этот ряд вопросов, не имел в виду исследовать глубину человеческого существа, а только хотел указать на коренной характер земной жизни человека.

Человек — земля и тогда, когда мы посмотрим на судьбу его, которую он испытывает, пока живет в этом мире. Ибо что такое земля? Подножие ног наших, которое мы попираем по привычке, без внимания, без размышления. Посмотрите и на человека: не такое же ли подножие и он? Не попирает ли его всё, что только имеет силу и возможность попирать? И во-первых, не попирают ли его люди — собратья по суете и сонаследники по жребию смертному?.. Бывают случаи, когда посмотришь на отношения людей и увидишь, с одной стороны, гордое и презрительное самовозношение, для которого нет различия между людьми и предметами бездушными, а с другой — презренное раболепство и унижение в прах; и невольно подумаешь: нет, это червь, а человек — это земля, а не дух бессмертный. Во-вторых, не попирает ли он сам себя? Ибо скажите, что означают все те безумные желания, все те бессмысленные страсти, которые гнетут и порабощают дух наш наперекор всем убеждениям рассудка и внушениям совести?.. Нет, грех точно так же беспрепятственно и безжалостно попирает нас, как мы — землю. Не попирает ли наконец человека и всё его окружающее — от стихий неба до последнего насекомого? Ибо что другое свидетельствуют его бесчисленные болезни, его преждевременная старость, его скоропостижная смерть и множество других бед и напастей?..

Что такое земля? Это легкая пыль, которую взметает и носит самое малое дыхание ветра. Не так ли волнуют и человека многоразличные обстоятельства его жизни? Ныне он лежит спокойно и попирается; завтра веяние неведомой силы поднимает его и несет против его воли, куда хочет, заставляя попирать других! И вот он сталкивается с лицами и вещами, которых никогда не видел, несется там, где никогда не был, падает на места, о которых никогда не слышал. И эта ли одна неведомая сила волнует его? Нет, он движется и по манию самых ничтожных побуждений. Ложное опасение, мнимое наслаждение, темное предчувствие, прихоть, новость, мода… Всё играет им. Неужели это человек? Нет, это вертящийся прах, это пыль, это земля!

Что такое земля? Грубая масса, безжизненная, бесчувственная, безобразная! Не дайте ей влаги, на ней не прорастет ни одно былие, не появится ни одно животное, она будет песок, камень. Не дайте ей теплоты, она превратится в мерзлую глыбу. А человек? Не дайте ему воспитания, образования, он будет хуже льда и камня, он будет эгоист, зверь, дух зла. Но пусть прольется на него живительная струя благодати, он скорее, чем песок пустынный, орошенный благодатным дождем, зазеленеет растениями, зацветет и принесет плод. Так! Но сам в себе — без людей и Бога — он земля!

Пепел… Что такое пепел? Это остаток сотлевшего вещества… Вот чем представляется мудрецу человек, в котором самолюбивый ум открывает так много великого и прекрасного! Что это было за тление! И какой это огонь, испепеливший природу нашу, и когда он пылал? Огонь этот — зло, брошенное в человека тем, кому первому предназначался огонь вечный… Сотление наше было мгновенное, но полное. От прекрасной богоподобной природы нашей осталась одна только эта тленная развалина, один только пепел, развеваемый и разметаемый ветром…

Что такое пепел? Это земля, в которой истреблены все семена и зародыши жизни. Пусть его орошает дождь, пусть

Слова, беседы и поучения па дни постной триоди греет солнце во благовремении — из него ничего не выйдет до тех пор, пока сторонняя сила не занесет на него семян растительных. Не живое ли это изображение человека грешного, нравственно бесплодного, к которому нельзя привиться и самой благодати Божией, орошающей и согревающей? Сколько на самом деле жалоб у пророков, сколько обличений и прещений на народ жестоковыйный, с необрезанным сердцем и ушами (Деян.7:51)! Он — смоковница иссохшая, он — кость сухая, он — гроб, он — земля и пепел!

Что такое пепел? То, что мы выгребаем, и выметаем, и выносим за пределы жилищ наших как лишнее, как сор, как нечистоту. Пепел есть то, чем посыпают себе головы (Плач Иер.2:10), на чем садятся во вретище (Ион.3:6) и что кладут во уста (Пс.101:10) кающиеся, свидетельствуя тем последнюю степень самоуничижения. Пепел есть то, чего не может истребить и сам огонь. Пепел — не пройдем молчанием — есть, наконец, то, что мы употребляем на очистку скверн… Как не припомнить при этом, что и нас некогда вымели, и выбросили, и рассыпали на попрание всему за пределы блаженного жилища эдемского? Как не заключить, что ни к чему другому мы и не призываемся, кроме сетования, сокрушения, самоукорения, горя и страдания. А что же то, чего никакой огонь не истребляет? Что-нибудь, верно, неправильное, неестественное, упорствующее перед действием самых властных сил мира… И что за скверна та, которую призываемся омывать мы — сами нечистота, порок и язва? Скверна того великого и безмерного греха, который предварил собой наше появление на земле и заразил целый лик духов, разносящих нечистоту свою по всему Царствию Божию. Мы предназначены очищать и истреблять мерзость гордыни и богоборства своим крайним смирением и безответным послушанием воле Творческой, как ветхозаветный пепел телицы, сам бывший нечистотой, предназначен был очищать некогда скверну людскую. Таковы мы — пепел ни на что не пригодный, кроме уничтожения нечистот!.

Земля и пепел!… Что ж гордится земля и пепел?

Но прежде всего, не напрасно ли спрашиваешь ты, глубокомысленный мудрец, что гордится? Может быть, гордиться так же свойственно природе человеческой, как питаться, как дышать? Гордость происходит вследствие сознания наших достоинств, — это говорит и наука, и опыт, а можно ли не сознавать достоинств, о. которых часто, прежде сознания собственного, разглашает уже молва посторонняя? И грешно ли сознание того, что я хорош, что я лучше других?

«Можно ли не сознавать своих достоинств?» А какой мерой измеряешь ты свои достоинства? Всегда уменьшенной, которая по необходимости должна если не быть, то казаться меньшей твоих достоинств. Кто же дал тебе право избрать эту ложную меру? Не такую меру указал нам для измерения наших достоинств единственный верный Ценитель людей — Иисус Христос. Он не говорил: будьте лучше других, а будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф.5:48). Когда ты приложишь к этой необъятной мере свое ничтожество, то уже не спросишь, можно ли не сознавать наших бедных и суетных достоинств.?

«Грешно ли знать, что я хорош, что я лучше других?» Знать об этом, может быть, и не грешно, но грешно думать о том, а еще грешнее сочувствовать тому. Подумай сам: какая польза из того для твоего совершенства, если ты перечтешь всех, кого ты лучше и совершеннее (если бы даже имел возможность перечесть безошибочно)? Это может, скажешь ты, побудить тебя к дальнейшему преуспеянию.

Увы! Брат мой! Яне таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь, — говорил недавно упомянутый Церковью мнимый праведник и воздавал за свои совершенства хвалу Богу; значит, был человек, думавший истинно стоять на страже своего нравственного преуспеяния, — и что же? Бог осудил его неразумное и неправедное дело! Нет, смотри не на те ступени, которые ты уже прошел, а на те, которые еще остается пройти. Если ты часто будешь озираться назад, то можешь впасть в нравственный обморок, а когда будешь смотреть только вверх, то невольно и неоднократно повторишь смиренное слово мытаря.

Вот взгляд Евангелия на гордость. Таков должен быть и наш. Может быть, гордиться действительно в природе человека, только в природе падшей и растленной, в которую влил свой яд первый гордец и первый возмутитель Царства Божия; для природы же чистой, обновленной, равно как и для первобытной, это чуждо и неестественно. Впрочем, у нас с тобой есть другое, ближайшее и очевиднейшее, свидетельство того, что гордость не свойственна нам, жалка, смешна и богопротивна. Это свидетельство неоспоримое и неопровержимое есть смерть, уравнивающая всех высоких и низких, великих и малых; есть гроб, в котором должно сокрыться всякое различие званий, возрастов, пород и отличий… Заглянем в это страшное свидетельство.

Есть в жизни человека время странное и неопределенное, время надежд и желаний, время мечтаний и предположений. Человек еще не встретился с сухим и искаженным обликом суеты, для него везде еще рисуются прекрасные картины жизни, радости и беспрепятственной деятельности. Ему всё льстит, всё обещает… Это время — юность. Юноша ощущает в себе избыток крепости и свежести телесной, по его мнению, достаточных для выполнения самых безумных замыслов; свойственная его возрасту живость ручается за это выполнение, а неопытность заставляет верить и той, и другой лжи… И вот, в юном мечтателе является самоуверенность — первая ступень гордости.

Преждевременное сокрушение, приобретенное ранним прозрением в жизни; малодушие, родившееся от неудач и обманутых надежд, сама старость — всё это только увеличивает сомнительность юноши, и хорошо, если всё кончится благовременным разубеждением, живым и опытным уроком смирения. Лучший учитель юности в этом случае есть гроб, в котором обрекается тлению та же самая юность, такая же мечтательная, такая же самонадеянная… Там, может быть, в первый раз узнаёт юноша, что он напрасно надеется на свою молодость, что он не крепость и сила, не жизнь и живость, а мертвый прах — земля и пепел!

Спутница юности — красота — один из самых общих и самых жалких предметов надмения. Это гордость, неразумная даже и по человеческому суду, и между тем, гордость самая повсеместная. Вместо того, чтобы напоминать собой человеку о красоте его души, о красоте неба и его обитателей, о первообразе всякой красоты, Боге, — красота телесная приковывает всё его внимание к себе самой, ей он часто жертвует всем своим состоянием вещественным и невещественным, всеми выгодами и наслаждениями, законом и совестью, жизнью и спасением… Что говорить против такого рода гордости? Не говорить должно, а указать только на гроб, в котором всякая красота превращается в ужасающее безобразие, тлеет и исчезает, — остаются земля и пепел.

Есть красота другого рода — красота души. И этот драгоценный камень духовной природы человека становится для него камнем преткновения! Как бы кто ни был предан чувственности и жизни по духу суеты, всё же он не может заглушить в себе потребностей духовных и выражает их невольным уважением к людям, одаренным большими и лучшими способностями души. Отсюда еще широчайший открывается путь к надмению для ума, нежели каким идет красота. И для этой болезни врачевство то же самое. Надменный своим гневом! Приди и приникни ко гробу… Ты увидишь там, какое жалкое наследство остается после того, кто носил в себе богатство духа, по-видимому неоскудеваемое и неистощимое, обладал способностями, которые, казалось, могли обессмертить его… Куда всё скрылось? Где ум всепроникающий, где сила духа необоримая, где воля непреклонная, где сердце пламенное? Ничего нет! На месте всего этого лежит брение и тление — земля и пепел!

Есть третьего рода красота, незаметная ни для глаз, ни для ума и между тем весьма сильная и пленительная, — это родовое достоинство человека. Сильнее всего надмевает нас эта губительная красота, потому что надмевает с малых лет — с колыбели. Не понимая еще ничего, мы уже замечаем, что с нами обращаются с некоторым уважением и самоунижением, и отсюда привыкаем смотреть на себя выше нежели на других. Чтобы не надмеваться своим благородством, пусть имеющие его чаще приходят на места вечного упокоения нашего, пусть смотрят на могилы, скрывающие равно как благородных, так и худородных. Там явственно и разительнее нашего немощного слова услышит он разуверяющий голос всех от века ушедших и из безмолвной беседы узнает, что хотя условия общественные и полагают различие между родами высокими и низкими, но в существе своем человек всегда и везде один и тот же, от кого бы он ни родился; всё он — земля и пепел!

Недостаток дарований мы вознаграждаем приобретениями — усилиями собственной деятельности. Низкий и худородный ищет себе высшее значение службы, не одаренный особыми талантами заменяет их ученостью и т. д. И это еще более надмевает того, и другого, и третьего. То, что мы получаем в дар, всегда ставит нас в некоторую зависимость от дарующего, — по крайней мере, благодарностью связывает гордый дух наш; но что приобретается нашим собственным усилием, — это чистая жертва нашему самолюбию. Всё это самым дерзким образом увеличивает нашу самомнительность; тем более, что тут кроме сердца подает льстивый голос и рассудок, отчего наша гордость получает некоторую законность. И ты, многолетний труженик и совершитель своей именитости, приди ко гробу, как зеркалу суеты человеческой, раскрой могилы давно умершего племени и укажи, где тут лежит великий и знатный, где мудрый и ученый? Может быть, уцелела какая-нибудь полуистлевшая блестка золота от одежды именитого и знатного, а от ученого и того не осталось! Смерть уничтожила все их преимущества, а время истребило сами следы бытия. Не смотри, не ищи там ничего великого! Ты найдешь одни сухие кости. Где почили честь и слава, там теперь — земля и пепел!

Есть способ заменить недостаток как природных, так и приобретенных достоинств; этот способ — богатство, которое, вступив в право именитости, также делается предметом надмения, и еще самого упорного. Бедность сама (и охотно) преклоняется перед ним, а бедность бывает и прекрасная, и благородная, и именитая, и ученая. Для богатого открывается невозбранный путь к суетному возношению. Он приучается смотреть на себя как на повелителя других, а на имение свое как на верную и сильную защиту свою от всех превратностей жизни, вверяется ему и беспечно дремлет умом и совестью… Но увы! Избранный хранитель не может нередко защитить и от самых ничтожных врагов нашего довольства и благосостояния. Как же он защитит от страшного врага и разрушителя нашего — смерти? Враг приходит, — страж бежит… И на месте богатого, высившегося и надмевавшегося остаются земля и пепел!

Проходит молодость, проходит время силы и крепости. Страсти исчезают. Долговременная опытность разоблачает мнимую прелесть наслаждений… Утихает мало-помалу и гордость. Близится старость, и человек ищет покоя. Уже красота его не пленяет, достоинство не занимает, богатство не услаждает, знание тяготит; он уже понимает суету всего этого и осуждает надмение их, но увы! Не может освободиться от своей суеты, — как дитя играет и услаждается своей старостью и опытностью. И разум, и опыт говорят ему, что часто молодые бывают и умнее, и опытнее старых; но ослепленный старец продолжает летами жизни измерять лета опытности до тех пор, пока смерть не положит его в гроб и не докажет неоспоримо, что и малые и старые равно — земля и пепел!

Есть другого рода старость — старость духовная. И эта лучшая из доблестей человеческих не только не может удержать человека от искушения гордости, но иногда сама еще подает к тому повод. Из нее выделяется самый тонкий и самый увлекательный род гордости — гордость духовная, надмение добродетельной жизнью. Она есть прямое, вопиющее оскорбление любви и милости Божией. Ибо только Божественной вседейственной Десницей, спасающей и наставляющей, нравственная жизнь наша растет и укрепляется. Оставленный самому себе, человек всегда может упасть с самой высокой степени святости в бездну греха, куда неудержимо влечет его несчастная природа… Подвижник благочестия! Приди и стань у гроба, в котором кроется великая и страшная тайна твоей земной жизни и деятельности. Посмотри внимательнее на этого недвижного путника Божия и спроси совесть твою: какой суд она произнесет над твоей святостью. Что в тебе доброго, — скажет она, — это не твое, а Божие. Не ты, а Бог в тебе велик и праведен. Ты же — смотри что такое — земля и пепел.

Всё — Божие, брат мой! И юность, и красота, и благородство, и праведность. И мы сами Божии. Чем же нам с тобой гордиться? Но нет, в нас есть нечто и свое, не Божие, это свое есть грех, родивший смерть, превратившую нас в прах и пепел. Этим своим, если угодно, мы беспрепятственно можем гордиться. Но… гордиться грехом – гордиться тем, что мы земля и пепел?! Это неразумно и неестественно. Так думал и мудрец израильский. Потому-то он и спрашивает: что гордится земля и пепел?

Земля и пепел! Мы не начинаем, а продолжаем давно начатый ряд людей, которых гордость житейская заставляла забывать, что они земля и пепел. Задолго прежде нас жили и гордились тысячи тысяч таких же неразумных мечтателей, как мы. Задолго прежде нашего времени повторялась наша история: красота искала первенства, внимания и даже нечестивого поклонения; знатность рода посягала на права, принадлежащие заслугам и доблестям; богатство подавляло ум и совесть; честь и слава лили кровь рекой; сан и достоинство выходили за пределы требований человеческих; мудрость не находила себе цены и в безумии призывала на суд свой Премудрость Божественную… Всё это было и повторялось тысячекратно. Чем же всё кончилось? Смерть всех и всё превращала в прах и пепел. Брат христианин! То были наши деды и прадеды. Гордое наше время хвалится тем, что новое поколение бывает умнее старого… Чего же ожидать от нас — поколения нового? Ужели повторения старых грехов и заблуждений?

Ах, что гордится земля и пепел! Аминь.

Слово в Неделю мясопустную

Идите, проклятые… Приидите, благословенные…

Мф.25:31-34, 41

Будет время необыкновенное, время беспрерывных величайших чудес. День этот будет единственный, ведомый только Господу: ни день, ни ночь; лишь в вечернее время явится свет (Зах.14:7). Может быть, также радостно и светло взойдет над сынами человеческими последнее утреннее солнце, также спокойно покатится к западу, но одно мгновение — и небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся (2Петр.3:10), и всё повергнется в ужасающий беспорядок! Солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба (Мк.13:24-25), а на земле будет уныние народов и недоумение; и море воет шумит и возмутится (Лк.21:25).

Будет великая скорбь, какой не было от начала мьра доныне, и не будет (Мф.24:21). Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются (Лк.21:27). И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего (Дан.12:1).

Тогда явится знамение Сына человеческого на небе (Мф.24:30). Сам Господь при гласе Архангела и трубе Божией сойдет с неба (1Сол.4:16). И тогда восплачутся все колена земная, и узрят Сына человеческого грядущего на облаках небесных с силой и славой многой (Мф.24:30). И тогда Он пошлет Ангелов Своих и соберет избранных Своих от четырех ветров, от края земли до края неба (Мк.13:27).

Так будет в последний день! Соберет избранных Своих!… Где же будут не избранные? Ужели они избегут грядущих ужасов? Или сгорят вместе со стихиями? Нет, явятся и они, несчастные, — туда, куда устремится всё: всем нам должно явиться пред судилище Христово (2Кор.5:10). Пошлет Сын Человеческий ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их (Мф.13:41-42)… О, лучше бы им не являться! Между тем, как это происходит на земле, в земле в то же время совершается величайшее таинство. При последней трубе… все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия и изыдут (1Кор.15:52. Ин. 5; 28-29). Вместе с этим все живые изменятся в тот же нетленный образ, и все соберутся в один несметный и несчетный лик… Откроется суд!

Чье сердце, самое закоснелое в беспечности и в бесстрашии, не затрепещет, чей дух не возмутится при неслыханном, невиданном и невообразимом зрелище всего человечества, представшего на суд Божий? По обычному порядку чувств и дел человеческих, может быть, свои станут со своими, ближние с ближними. Может быть, радостно встретят живые воскресших, умершие не умиравших. Вдруг неведомая сила исторгнет их друг у друга и разлучит навеки… И отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую (Мф.25:32-33). Явятся две половины человечества, два ряда подсудимых, и два суда Божиих: суд страшный и суд радостный.

Страшный суд… Страшный суд! Так привыкли мы отзываться о суде Божием. Христианин, что же страшного для тебя на суде Божьем? Суд Божий — не суд человеческий. Тебя там не обидят напрасно по неразумению дела, по голосу пристрастия, по влиянию стороннего могущества. Суд Божий должен не страшить, а радовать тебя. Но где же этот бестрепетный подсудимый, к которому можно было бы говорить подобным образом? На месте христианина везде виден только грешник. О, нет, не напрасно суд Божий мы называем страшным. Он действительно для грешного человека есть суд страшный, потому что он суд обличения, суд бесстрастия, суд неизменного решения, потому, наконец, что он — суд осуждения.

Страшный суд… Если бы слово Божие и не сказало нам, что грех… от диавола (1Ин.3:8), то, зная, как он действует в мире, мы сами могли бы прийти к этому заключению, всматриваясь в обнаружение его в нас, преимущественные условия которого суть мрак и тайна — область сокровенного князя тьмы. Служа Богу и работая втайне греху, человек, доколе живет на земле, дотоле постоянно находится в некотором нравственном раздвоении, внешность отдавая Богу, а внутренность греху. Отсюда характер жизни его — лицемерие. Под этим-то нечистым покровом человек, как бы ни был далек от Христа, всё же может казаться христианином — чаще для других, нередко для самого себя. Под этим-то покровом он не боится никакого суда земного, кроме слабого суда совести, который, к несчастью, не всегда страшит его. Но вот открывается суд Божий… Судья осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения (1Кор.4:5). Что за стыд, что за позор — необъяснимые языком человеческим! Все бесплодные дела тьмы, которые делаются тайно и о которых стыдно и говорить (Еф.5:11-12), все душетленные мечтания, все жгущие кровь и душу ощущения, сокровеннейшие помыслы и замыслы, клеветы и пересуды, обманы и татьбы — всё, всё будет выставлено, выложено на всеобщий смотр… Куда скрыть лицо? Чем заградить себя от ослепительного света истины? Как закрыться от множества миллионов устремленных на тебя очей? Грешника обнимет несказанно тягостное, невыносимое чувство, когда он увидит себя одиноким, без покрова, без защиты, нагим телом и душой. Поздно уже будет тогда ему искать спасения во лжи, принимать личину невинности, прибегать к клятве, искать соумышленных свидетелей. От лица всеведущей правды Божией с трепетом отбежит всякое лукавство. Таково положение бедного грешника, привыкшего здесь притворствовать и лицемерить.

Страшный суд… С тех пор, как первый судья был вместе и первый подсудимый, то есть со времени первого преступления и первого оправдания человеческого, грозный голос правды постоянно умолкал на суде человеческом. Хорошо сознавая всю немощь природы своей, каждый судья охотно преклонялся на сторону снисхождения и помилования. Под этот дух снисходительности более или менее написаны все законы человеческие, и таким образом, суда бесстрастного между людьми быть не может. Но не только бесстрастия нет на суде человеческом — на нем часто недостает и беспристрастия. Нередко правосудие закрывает глаза перед знаменитостью, силой, властью и другими могущественными движителями воли нашей. И вот грешник, приученный к таким судам, является на суд Божий, где нет лицеприятия. Куда не обратит несчастный подсудимый умоляющий взор свой, нигде не видит лица состраждущего, руки помогающей! Вся тварь погружена в трепетное безмолвие перед судом Творца и Зиждителя и Бога нашего, и никто не может заступиться за несчастливца — ни друг, ни брат, ни отец, ни начальство, ни царь, ни ангел Божий! Всё смолкнет и преклонится перед Вечной Правдой…

Страшный суд… И человеческий суд принимает иногда вид страшного суда Божия. Также строги и неподкупны бывают судьи и законы. Также никто не хочет или не смеет подать голоса в защиту обвиняемого. Но случается, что избавление приходит со стороны — совершенно нечаянно. Какое-нибудь внешнее событие или обстоятельство, непредвиденное и нисколько не зависящее ни от судей, ни от подсудимого, может остановить приговор судный. По крайней мере, на суде человеческом до последней минуты у осуждаемого всё еще остается на душе утешительная надежда. Увы, братья мои! На суде Страшном нет места никакой надежде. Никакие силы земные и небесные, никакое стечение обстоятельств не остановит последнего приговора. С первого появления грешника на суде им овладевает горе и отчаяние, и ничем, ничем не усладится горькая чаша его смертного уныния!…

Страшный суд… Но что всего страшнее на Страшном суде — это приговор Судии, которым окончательно решится участь грешников: Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный (Мф.25:41)… Твой ли это голос, сладчайший Иисусе? Тот ли это звук тихий и кроткий, которым Ты некогда призывал к Себе всех труждающихся и обремененных? Тот ли это голос отца и друга, который мы слышали от Тебя в Сионской горнице и на горе Масличной? Итак, и у Долготерпеливого есть мера терпению! И у Кроткого и Смиренного сердцем нашлось грозное слово строгого наказания! Мы не можем сделать и малейшего намека на то, какую величайшую печаль содержат в себе эти простые слова: Идите от Меня. Может быть, не одному из нас приходилось испытывать состояние человека, на руках которого умирает другой человек, связанный с ним всеми узами земной привязанности… В несчетное множество раз горестнее будет расставание грешника с Богом навеки!

Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие (Мф.7:22-23)!… Мы ели и пили пред Тобой, — заговорят другие, — и на улицах наших учил Ты. Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели неправды (Лк.13:26-27)! идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его (Мф.25:41). Решение безвозвратное! И пойдут сии в муку вечную (ст. 46)…

Братья! Мы прислушались к словам этим и не разумеем их истинного, ужасного смысла. И пойдут в муку вечную… Рассудок отказывается от уразумения плачевной вечности, воображение теряет образы для представления ее мучений. Есть болезни, при которых секунды считаются часами, минуты — днями, так они мучительны и страшны! Но подобного той, адской, болезни мы ничего здесь не испытали и испытать не можем. Господь описал ее под образом вечного горения. Довольно и этого. Дух трепетно мятется, язык сохнет и гортань пламенеет при живом представлении беспредельного огненного моря, в котором глубоко-глубоко… отовсюду палимые, отовсюду заглушаемые… в мраке, в шуме, в страхе, в тоске, в замирании, в беспрестанном ужасе, изнывая и истаивая… с воем, стоном, с воплем, со скрежетом будут страдать. Боже мой! Кто же?.. И не будет смены часов, дней, лет и тысячелетий! Одна страшная, неослабная, безнадежная, бесконечная, вечная мука!… Страшный суд! Страшный суд!

Но что же вы трепещете, любящие Бога и верующие в Иисуса? Восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше (Лк.21:28). Христиане! Сам Господь утешает и ободряет нас. Восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше (Лк.21:28), — сказал Он смущенным ученикам после того, как возвестил о грядущем суде Своем. Не для всех последний суд будет судом страшным. Найдутся люди (дай Бог, чтоб их было как можно больше!), для которых последний суд будет судом вожделенно-радостным. Тайновидец говорил, что он зрел духов, которые просили у Бога откровения суда Его. То были души мучеников, убиенных за слово Божие (Откр.6:9), которым суд Божий нес вечное, нескончаемое блаженство. Но что такое и каждый истинный христианин, как не мученик за слово Христово? Для последователя. Иисуса везде гонения, везде мучители! И день пришествия Христова должен казаться ему днем радостнейшего избавления от врагов его.

Первый гонитель есть его собственная падшая, растленная природа. Она постоянно, неутомимо преследует его. Нет минуты, в которую бы доблестный ратник мог спокойно отдохнуть от труда и изнурительного бдения. Подвижники благочестия не знали, что делать с собой, падали духом и плакали кровавыми слезами над своим бессилием. От юности многие борют нас страсти; и не та, так другая, не другая, так третья постоянно возносят в нас свою преступную голову и посмеиваются всем усилиям добродетельной воли. Ты хочешь смирить свою буйную, строптивую природу, и лишь только начнешь достигать своего желания, является злоторжествующая гордость духа. Лишь только победишь гордость духа его нищетой, смотришь — закрадывается в сердце похоть; и нет здесь отрадной минуты для последователя Иисуса! Но вот настает последний суд. Восклонитесь и поднимите головы ваши — вы, утомленные трудники Христа ради! Блаженны вы, плачущие, кроткие, милостивые, миротворцы! Блаженны вы, нищие духом! Блаженны вы, чистые сердцем! потому что приближается избавление ваше (Лк.21:28)… Последний суд положит конец вашей мучительной борьбе с самими собой и увенчает вас венцом победы. Вожделенный, радостный суд!

Другой гонитель благочестия есть повсеместное царство лжи и неправды. Не хватит слез для достойного оплакивания несчастного извращения самых первых и святых оснований жизни — извращения, столь давно терзающего род человеческий. Вспомните, где и как началась нынешняя наша неправедная деятельность. Не умрете (Быт.3:4), — говорил родоначальник лжи, и ложь его, к несчастью всего человечества, сделалась самым многоплодным семенем. Мы трепещем, когда бестрепетный братоубийца говорит Богу: Не знаю; разве я сторож брату моему! (Быт.4:9.) Как скоро и как сильно возросло проклятое семя! Земля наполнилась злодеяниями от людей (Быт.6:13), — говорил Господь и водами потопа смыл ложь и неправду с лица земли. Но что же? Проходит несколько веков, и опять хвалится злодейством сильный; милость Божия всегда со мной; гибель вымышляет язык твой; как изощренная бритва, он у тебя, коварный! Ты любишь больше зло, нежели добро, больше ложь, нежели говорить правду; ты любишь всякие гибельные речи, язык коварный (Пс.51:3-6); зачал неправду, был чреват злобой и родил себе ложь (Пс.7:15); пишет жестокие решения (Ис.10:1), строит дом свой неправдой (Иер.22:13), сеет на бороздах неправды (Сир.7:3)..

Видя повсюду разливающийся поток неправды, ревнители Божией истины — пророки — скорбели и раздирались сердцем. И в наше время ревнитель Божий, алчущий и жаждущий правды, поищет ее и, может быть, с отчаянием воскликнет: Довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих (3Цар.19:4). Царство неправды со всех сторон окружает и гнетет бедного правдолюбца, мучит, терзает его, не оставляет ему минуты утешительные, на каждом шагу его оказывает ему новые и новые оскорбления. Но самое большее, самое худшее оскорбление — то, когда неправда преодолеет мужество праведника и увлечет за собой поборника истины… Плачевнейшее зло!

Но восклонитесь и поднимите головы ваши, вы, алчущие и жаждущие правды! Блаженны вы, ибо насытитесь. Блаженны вы! Вы не будете более видеть отвратительного лика посмеявшейся вам неправды, не будете слышать злорадного, язвительного шума ее, не будете терпеть ее наглых, безумных нападений; потому что приближается избавление ваше! Откроется последний суд, и вы увидите во всём боголепном торжестве и величии вечную правду, о которой ревновали, о которой болели здесь сердцем. Она вас утешит, увенчает, воцарит с собой, просветит вас, яко солнце. Вожделенный, радостный суд!

Есть еще один гонитель и вместе мучитель христиан, о котором нельзя не упомянуть в виду раскрывающейся судом Божиим вечности. Это дух века — века нашего, временного. Подражая своему князю, он также ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить (1Петр.5:8), злобно и яростно нападает на христолюбцев, хитро и лукаво стережет их… У него повсюду раскинута невидимая погибельная сеть соблазнов и искушений. Много нужно крепости и силы духа, чтобы противостоять и противодействовать этому врагу. В мире будете иметь скорбь (Ин.16:33), — говорил Спаситель, — будете ненавидимы всеми за имя Мое (Мф.10:22); изгонят вас из синагог (Ин.16:2), сочтут вас лицемерами, святошами, полоумными, с которыми стыдно иметь дело… Но мужайтесь: Я победил мир (Ин.16:33).

Господи! Как же мужаться, когда мир уже и того, и того победил? Победит и нас! Может быть, с Твоей поспешествующей помощью мы бы и выдержали его нападения, если бы духовный взор наш был силен прозревать в глубины сатанинские (Откр.2:24). Но где взять столько осмотрительности, чтобы не принять иногда врага за друга, злодея за доброделателя, изверга за брата! Дух века ослепляет, оглушает нас, преследует нас всячески, всюду и всегда, от первых дней жизни нашей до последнего дыхания. Мы в нем живем, им дышим; мы — невольники, рабы неискупимые; видим пропасть и не можем не бежать в нее.

Бедные страдальцы! Восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше. Блаженны вы, изгнанные за правду! Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына Человеческого! (Лк.6:22.) Будет время лучшее — настанет суд Божий. Перед очами всех миролюбцев мир окончательно обличен будет о грехе и о правде и о суде (Ин.16:8). Небо примет вас, ревновавших о нем на земле, и будет Царство Небесное! (Мф.5:10.) Что блаженнее радости царствовать — и царствовать на небе, и царствовать вечно?.. Стократно вожделенный и радостный суд!

Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, все явные и потаенные мученики за слово Христово! Ибо велика вам награда на небесах (Лк.6:23).

Велика награда… Малое слово, но бесконечно велика мысль, прикрытая им. Господь не любил говорить много о том, какую радость готовит Он своим избранным. Ваше есть Царствие Божие… насытитесь, воссмеетесь (Лк.6:20-21)… Ибо те утешатся, наследуют землю, помилованы будут, Бога узрят, будут наречены сынами Божиими (Мф. 5; 4-5,7-9), получат во сто крат и наследуют жизнь вечную (Мф.19:29), будут есть и пить на трапезе Господней (Лк.22:30), возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом (Мф.8:11), будут со Христом, почтены будут Отцом Небесным (Ин.12:26), воссияют, как солнце (Мф.13:43) и т. п. Новеем этим далеко не высказывается величие мзды небесной. Думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славой, которая откроется в нас (Рим.8:18), — говорил предвкусивший сладость вечных благ апостол, но что это за слава? Также оставил необъясненным, без сомнения, потому, что и об этом человеку нельзя пересказать (2Кор.12:4). Еще не открылось, что будем, — говорит Тайновидец. — Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему (1Ин.3:2). Всякий ли способен понять, что за высочайшее блаженство заключается в этом обетовании: будем подобны Ему…

Восторгнись духом, христианин! Иногда ты ревновал о человеческой именитости, чести, силе, славе, искал подражать уму, слову, делу себе подобного смертного и земнородного, домогался видеть то, чем славится суета человеческая… Отряси тину очесе умнаго Мы увидим Сущего и будем подобны Ему! Ты желал раскрыть беспрепятственно силы бессмертного духа твоего, всё узнать, всё сделать, возвратить себе истинно человеческое достоинство, явиться пред лицом Божиим достойным образа Божия, тобой носимого… Радуйся и веселись! Знаем, что, когда откроется, будем подобны Ему — станем выше всего, о чем теперь едва помыслить, можем. Послушай, как весело и приветливо раздается давно знакомый нам тихий и кроткий глас Сладчайшего Спасителя нашего: Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира (Мф.25:34)… Каким языком высказать ту радость, которая должна осветить лица благословенных Отцом Небесным?.. И пойдут… праведники в жизнь вечную (Мф… 25, 46)… Ей, да будет таковое благоволение Твое над всеми нами, Авва Отче (Мф.11:26. Лк.10:21)!

Что же, братья? Как нам назвать последний суд Божий? Что он для нас: страшный или вожделенно-радостный?.. Вот предмет, о котором стоит подумать среди праздничного шума следующих дней. Аминь.

Слово в Неделю сыропустную

Помилуй мя падшаго!

Прииде проповедник покаяния, добрейший пост, всечестный, преподобный, святый. Так отзывается о посте сама Святая Церковь, его установившая. И всякое другое время для грешника должно быть временем покаяния, тем более то время, в которое Церковь высылает к нам проповедника — хотя и безмолвного, но тем едва ли не еще более назидательного… Проповедь эта началась давно, и мы уже три седмицы слушаем ее. Как бы по некой лествице вела нас Церковь к посту. Истинный пост, по ее словам, есть злых отчуждение, а именно: воздержание языка, ярости отложение, похотей отлучение, оглаголания, лжи и клятвопреступления. Сих оскудение пост истинный есть и благоприятный (на стиховне самогласен понедельника 1-й недели поста). Согласно с этим пример фарисея учил нас воздержанию языка, пример мытаря — ярости отлучению, пример блудного сына — похотей отлучению, все от века почившие — оглаголания, лжи и клятвопреступления (самых общих и обыкновенных проявлений душевного невоздержания) отлучению, Страшный суд — всех этих оскудению. После этого нам оставалось только начать поститься. Но мы не поняли бы ни причины, ни следствий, ни духа, ни цели поста, если бы не восполнили постнических уроков своих еще одним уроком — о незабвенном для всего человечества начале поста. В настоящий день Церковь взяла на себя преподать нам и этот урок. Для этого она призывает нас к воспоминанию одного из самых трогательных событий своей истории. На ее голос перед мысленным нашим взором отверзаются врата глубочайшей древности, и мы видим сад прекрасный и восхитительный, какой только может представить мысль. Вокруг сада — пустыня, и в ней — два изгнанных человека… Слышится скорбный голос: Увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу, и окрадену, и славы удалену! О, Раю! Ктому твоея сладости не наслаждуся! Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя! В землю бо пойду, от нее же и взят бык. Милостиве, Щедрый! Вопию ти: помилуй мя падшаго! (Стихира на вечерни Сыропустной Недели.) Это голос несчастного прародителя нашего. Мы узнаём его, и наше сердце исполняется горчайшим чувством… Так вот, где начались те болезненные стенания и рыдания, под звуками которых проходит теперь вся жизнь наша! Так здесь-то в первый раз человек узнал то лишение, испытал то недовольство, которое теперь, встречая нас на лоне матернем, сопровождает через всю жизнь — в лоно земли!… Так здесь-то началась вся эта суетная жизнь наша со всеми ее скорбями и нуждами, невоздержанием и постом, грехом и покаянием, верой и молитвой!… Событие для невоздержанного человечества в высшей степени поучительное!

О, Раю! Увы мне! Ктому твоея сладости не наслаждуся! Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя! В землю бо пойду… Если на этот всему роду человеческому родной вопль растерзанного сердца не отзовется грешник, обличенный уже при устах мытаря и фарисея, отысканный уже в стране далече и поставленный среди овец и козлищ, — для Церкви останется в следующую Неделю огласить его язычником и мытарем… Всё, что для человечества может быть самого умилительного и поразительного в его прошедшем, всё это заключается в воспоминании первого греха, первого покаяния человеческого!

Так или иначе плакал наш праотец, но несомненно, что несчастного должны были занимать два предмета: настоящее бедствие и прошедшее блаженство. Первое должно было производить в душе его постоянное сокрушение, последнее — постоянное обращение к Раю. Эти-то два состояния его печального духа, как два неустранимые стража, должны были сопутствовать раскаянию падшего в течение всей его жизни. Они же должны быть общими и постоянными и для всех грешников, желающих путем покаяния достичь спасения, следовательно, и для нас с тобой, наследник праотеческого падения!

1. Итак, первый урок изгнанного из Рая сладости праотца, завещанный им потомству, есть сокрушение. Что такое сокрушение? Сокрушить значит сломать, разбить. Итак, когда говорится о сокрушении души, то через это разумеется такое состояние ее, в котором она не чувствует полноты бытия своего, не находит в себе целости, а всё как будто чего-то недостает ей, как будто что-то отнято от нее. Нет в ней поэтому ни полной радости, ни полного наслаждения, ни полного и свободного употребления сил. А если так, то прежде всего рождается вопрос: правильно ли и хорошо ли такое состояние души? И не будет ли несправедливостью против собственной природы нашей и против Бога, давшего ее, искать состояния сокрушенного? Было бы, но только не в нас, а в человеке невинном, поселенном в Раю сладости и окруженном всякими и одними только благами. Когда же Господь восхотел наказать падшего лишением и недовольством, то всякая попытка человека приискать себе на земле наслаждение полное, благо высшее есть нарушение и оскорбление правды Божией. Не услаждать должен человек жизнь свою, а оплакивать, стремясь к жизни лучшей, блаженнейшей, и сокрушение потому должно быть необходимостью его жизни.

Но найдутся люди, которые в недоумении будут спрашивать: «Да о чем кручиниться? Слава Богу, у нас всё есть, мы живем, как следует, и Бог нас любит, люди к нам добры, Мир Божий прекрасен…» Конечно, слава Богу, благодеющему и милующему! Но случается же иногда и во сне увидеть, что у нас всего много, что нас все любят, что мы находимся в Раю и прочее. И если бы тогда нам пришло на мысль спросить себя: каково нам? Мы не затруднились бы отвечать самым благоприятным для себя образом. Увы, братья! Давно нам говорит Церковь, что жизнь наша — сон, что предметы мира видимого — тень, образ, что всё, принимаемое нами за неизменную и непреложную действительность, — мечта и обман. Стоит только проснуться, прозреть в жизнь вечную, и вполне откроется вся теперешняя суета сует…

У нас есть всё. Что же у нас есть? Прежде всего, у нас есть жизнь… Нет, у нас нет жизни. У нас — только смерть. Жизнь находится в Высшем распоряжении и дается нам только на время. Итак, первое и драгоценнейшее наше благо находится в чужом распоряжении, и мы можем лишиться его ежедневно, ежеминутно! Не должно ли это сокрушать нас?

У нас есть блага мира… Но если нет жизни — самого высшего блага, то что и говорить о других благах. Мысль, что я могу в эту минуту лишиться жизни, не должна ли отравлять все мои наслаждения? Но неужели блага мира сами по себе могут удовлетворить наш дух, жаждущий блаженства неизменного, вечного? Какое благо земное постоянно? Кая житейская сладость пребывает печали непреложна? Что может ручаться, что и завтра я так же буду доволен и счастлив, как сегодня? Не было ли примеров, что люди ныне были в славе и величии, а завтра, поруганные и изувеченные, испрашивали себе кусок хлеба? Не одна изменчивость наслаждений должна сокрушать нас… Нет, наслаждения и блага земные в самом своем существе суть предметы жалкие и ничтожные. Отчего учащаемое наслаждение делается скучным и даже противным? От того, что через повторение мы получаем возможность рассмотреть его ближе и вернее, увидеть в нем самую жалкую суету. Что значат эти так часто слышанные восклицания? Ничего более, как то, что теперь у нас нет блага истинного, совершенного! Как же после этого не сокрушиться, ощущая в себе неистребимую потребность истинного наслаждения, не находя его нигде?

Но наше благо, — скажут иные, — что мы живем, как следует!… Какая же это совесть, братья, говорить таким образом? Верно, усыпленная привычкой и поблажкой, которая сонные предметы принимает за предметы действительные?.. Верно, упоенная самолюбием и страстью, которые ничего не видят ни ясно, ни определенно?.. Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие (Лк.17:10) — вот какое правило дает нам Спаситель. Почему мы должны так смотреть на себя? Потому что дело добродетели есть предмет, о котором всего менее можно говорить с уверенностью. Нам представляется, что мы живем как следует… Напротив! У нас не может быть ни одной минуты, которую мы провели бы как должно. Если не злое дело, то злая мысль, если не мысль прямо худая, то рассеянность и отсутствие мысли доброй, если не рассеянность, то наше внешнее положение, обличающее суету и пристрастие к временному и преходящему порядку вещей, — что-нибудь, верно, есть недостойное нашего высокого назначения. Если не собственным желанием, то увлечением мы ежеминутно сходим с пути добра, и нет сил противиться потоку зла, влекущего нас в погибель! Ужели это не должно сокрушать нас — нас, которые должны будем дать ответ за всякое слово, за всякую мысль на суде Божием (Мф.12:36)?

Нас Бог любит… Тем более мы должны сокрушаться, сознавая, каким злом мы платим ему. Притом же, из чего ты заключил, что Бог тебя любит? Может быть, Он только терпит тебя? Он не лишает тебя Своих даров природных и благодатных. Но и отверженные духи не лишены некоторых даров Божиих… Скажи, может ли Господь любить оскорбителя Своей премудрости, правды и любви? Нет, сокрушение, и одно сокрушение должно быть у грешника.

Люди к нам добры. Во-первых, зачем это: к нам? Тут еще немного утешения. Ты спроси: добры ли люди вообще один к другому? И уже не спрашивай: добры ли люди, как люди сами в себе? Несмотря на то, что любовь Божия так явственно, так увлекательно и достоподражательно указала им в себе самой образец чувствований, мыслей и нравов, поведения и обращения со своими братьями по естеству и благодати, истощив себя в полнейшей и совершеннейшей преданности на служение человеку, — враждебное смирению и миролюбию семя злого сеятеля разрастается доднесь по всему существу человека и по всему семейству человечества самолюбием, завистью, враждой и т. п. Самое чистое, какое только слышалось в устах человеческих, сознание принуждено было говорить: Никто не благ, как только один Бог (Лк.18:19). Не должно ли такое представление сокрушать нас даже и тогда, когда бы люди действительно были добры к нам? Но кто поручится и за это? Может быть, они только ласковы; может быть, только вежливы; может быть, только расчетливы? Может быть, добры на время, до случая, добры поневоле? Добры не к нам, а к тому, что около нас?.. Неутешительно, а надобно сознаться, что истинная любовь есть достояние неба, а не земли. Как же не сокрушаться теперь, когда в душе всегда будет оставаться подозрение к добродушию других?

Мир Божий прекрасен. Конечно, это величайшее и последнее утешение для грешника, желающего избыть суету и зло. Но и мир перестанет быть прекрасным для того, кто в своей душе носит греховное безобразие. И мало ли мы слышим жалоб на невинную природу? Холод, жар, сырость, ветер, дождь, огонь, земля, воздух — всё как бы нарочно, по чьему-то повелению вооружается против нас. Таков для падшего человека прекрасный мир Божий! И красота его не освобождает грешника от сокрушения.

Что же? Неужели для нас в этом мире нет ничего радостного?

Действительно, нет — из всего, что дает мир собственного. Но в мире есть нечто чуждое ему (Ин.18:36), чего он не мог ни произвести, ни дать человеку. Это чуждое миру — Святая Церковь. Только она может радовать душу. Но и Церковь не избавит грешника от сокрушения; напротив, она более всех заставит его сокрушаться. Итак, куда бы ни обратился падший человек, везде его ожидает сокрушение.

Векую совета горького слушала еси и Божественного повеления была еси преслушна — увы мне! — смиренная душе, Бога оскорбившая? Сладок вкус плод разума во Эдеме яви ми ся насыщенному снеди, в желчь же бысть конец его! Гряди, душе моя страстная, плачи твоя деяния днесь, поминающе первое обнажение в Эдеме, им же изгнана еси от сладости и непрестанные радости… Луже блаженный! Садове богосаждения! Рая красото! Ныне о мне слезы проливаете от листов, якоже от очию, обнажением и страннем славы Божия (канон Сырной Недели). Милостиве, Щедрый! Вопию ти: помилуй мя падшаго!.

2. Другой урок, преподаваемый падшим праотцем нашим, есть постоянное мысленное обращение наше к Раю — новому, небесному, вечному, который приобретен для нас Иисусом Христом (Лк.23:44. Откр.11:7). Нужен ли нам этот урок? И без него не всякий ли о том только и думает, и молится, как бы получить Царство Небесное, быть в Раю? Но, братья!… Если бы мы могли недоумевать, о чем нам сокрушаться, то явно, что в нас нет живого и пламенного желания будущего блаженства. Отчего это странное и непостижимое несогласие наше с самими собой? От простой причины. Мы живем настоящим, рай еще впереди — в будущем, — представляется как-то неясно, неопределенно, слабо действует на нас, а потому и мало занимает нас. В этом случае мы гораздо далее уходим от него, чем ушел наш праотец. Он поселился и жил прямо рая сладости (Быт.3:24); и, без сомнения, сколько жил, столько плакал о нем. Мы, уже не умея составить живого о нем понятия, склонны бываем более ревновать о изобретательности потомков Каина; чувствуя потребность заглушить вопиющую жажду духа, оставляем источник воды, текущей в жизнь вечную (Ин.4:14), и обращаемся к студенцам истления, в которых вода и мутная, и гнилая, и горькая, но всё же вода… Что же, если эта вода — яд? А она действительно яд с тех пор, как стал человек повинен греху и смерти, как все земные источники блаженства отравились смертным ядом. Заметнее или скрытнее действует он, скорее или медленнее, — всё это уже мало значит; главное дело, что он яд и что, упившись им, мы уже не будем пить воды живой. Одно такое представление должно уже ослаблять в нас жажду земного наслаждения и возбуждать желание блаженства вечного. Но не обленимся повнимательнее и побеспристрастнее вглядеться в нетленные студенцы земного наслаждения, чтобы уже никогда не верить их преувеличенной чистоте и глубине, сладости и питательности! Две стороны нашего существа трудятся над их ископанием — телесная и духовная природы. У той и другой есть свои источники наслаждения, стяжанные часто неимоверным усилием и пожертвованием, — свои мнимые рай наслаждения, которые заставляют человека забывать о благах истинного Рая небесного.

У тела нашего есть следующие студенцы мимолетного счастья: здоровье, насыщение, успокоение, услаждение чувств.

Здоровье есть необходимое условие всех земных наслаждений, и, конечно, само потому есть благо великое; можно бы при этом указать на людей, которые считают его целью всего, что они ни делают. Но скажете: что за благо то, которого нельзя ни сознать, ни ощутить и которое более всего занимает нас тогда, когда его у нас нет? А таково именно здоровье. Притом же, не соедините с ним никаких других удовольствий, — оно вам наскучит. Итак, это не Рай.

Насыщение тогда только благо, когда предваряется голодом, и до тех пор продолжается, пока человек не насытится; это более дело необходимости, рай самый жалкий! Покой, подобный насыщению, приятен особенно только после усталости и продолженный более, нежели сколько нужно для отдыха, производит тяжесть и неприятность, рай мгновенный и очень опасный! Но если здоровье, насыщение и покой не доставляют полного наслаждения, то всё же (особенно в совокупности) несомненно суть великое благо; и есть много людей, которые ничего более не желают, как только одного: быть здоровыми, сытыми и покойными. Между тем, стоит только услышать хоть раз неизреченно-радостный голос Духа сыноположения, даже гораздо менее — стоит только прислушаться к поведанию небес о Славе Божией, и еще менее — к одному богохвалебному пению бессловесной жизни, чтобы забыть и пищу, и сон и идти вслед влекущего неба!

Сами те люди, которые по-видимому блаженствуют у своих студенцов, не чувствуют ли иногда недостаточности своего постоянного довольства? Сегодня здоров, сыт и покоен, завтра — еще здоровее, сытее, покойнее, послезавтра — то же самое… Наконец, это становится тяжелым, а может стать и совсем несносным. Сердце выражает внутреннее недовольство духа скукой, от которой не свободны самые грубые люди. Что же это за наслаждение, в котором скрывается тайное терзание? Не таков Рай. Там несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание; там сладость бесконечная и веселие вечное! Не находя наслаждения полного ни в сытости, ни в спокойствии, человек роется в своей чувственной природе и отыскивает новый источник наслаждения, новый копает студенец нетления; он занимается наслаждением чувств и в этом заманчивом занятии на время как будто забывает требования блаженства вечного — время малое, и то искупаемое большей частью лишениями и страданиями!

Не нужно говорить о том, как грубо и недостойно человека богоподобного и как бедственно услаждение низших чувств его: телесного ощущения, обоняния и вкуса. Услаждение зрения и слуха гораздо выше и досточтимее — это лучшие блага природы телесной. Но и в нем нет для человека полного довольства; напротив, оно еще более и явственнее всех других чувств и наслаждений сопряжено со скорбью. Мы смотрим на небо, на море, на прекрасный луг, на шумный лес и ощущаем в себе не столько радость, сколько томление. Душа чего-то ищет, куда-то стремится, облекается в думы и воспоминания, скорбит и изнемогает, Мы слушаем вой ветра, гром тучи, звон колокола, пение, музыку и испытываем то же самое — и радость, и печаль. Мало ли примеров, что люди плачут от самого прекрасного, усладительного пения?.. Что же всё это значит? Это значит, братия, что бессмертный дух наш прикован к страстной плоти и тленному миру; заключенный в грех и суету, беспорядок и безобразие, он слышит тогда стройный голос своей горней отчизны, видит, хотя неясно и неполно, ее неописанную красоту, вспоминает свой мимолетно прошедший и вечно будущий Рай, а потому и наслаждается, и скорбит одновременно.

Итак, самые лучшие и высшие наслаждения наших чувств суть явное указание на небесное наслаждение, чьим бедным подобием они являются. Так должно смотреть и на все прочие чувственные наслаждения — это подобия блаженства вечного, прямые или косвенные напоминания о нем и призывания нас к нашему вожделенному отечеству. А потому да будет оно этим и для всех нас! Пусть каждый поставит за необходимость при всяком земном наслаждении припоминать наслаждения неба, уготованные для него; пусть при самом высшем удовольствии всегда имеет в мыслях свое падение, свое изгнание из Рая сладости и вместе с праотцем взывает к Подателю благ небесных: помилуй мя падшаго!

У духа нашего есть также свои особенные, высшие духовные наслаждения, но и они обличают в себе такую же суету и недостаточность, как и наслаждения чувственные. Дух человека, не находя желанного удовлетворения в удовольствиях плоти и даже тяготясь ими, ищет студенцов наслаждения глубочайших, совершенных. В нем есть неискоренимая потребность привязанности к чему-нибудь, в которой он и думает находить родное себе благо и счастье. Отсюда-то являются в нем все те бесчисленные страсти, в которых разлито по малой капле мнимое блаженство наше. Первый предмет привязанности человека здесь, без сомнения, сам человек; и первая страсть его есть потому самолюбие, из которого рождаются наслаждения гордости, тщеславия, праздности, скупости, учености…

Студенцы истления! Им ли утолить жажду бессмертного духа? Самое лучшее из них — наслаждения знания — скоро, очень скоро делается скучным и неудовлетворительным; ум и все изобретения его вскоре кажутся слишком обыкновенными и перестают занимать нас; душа стремится далее — к таинственному созерцанию… И здесь-то, по-видимому, настает для нее полное блаженство, но… Порыв проходит, и мы по-прежнему бедные искатели блаженства! Человек сам сознаёт скудость наслаждений самолюбия и потому обыкновенно ищет привязанности других — любви, столь известной всем и каждому! Это последний источник земного счастья. В нем преимущественно мечтается человеку и рай, и ангелы… Увы! Какой это рай? Нет, это скрытый ад — место бесконечного мучения и беспокойства! В нем есть и свой огонь палящий и иссушающий, и свой червь, неумолимо грызущий, и своя тьма кромешная, в которой блаженствующий часто не видит ни себя, ни Бога! Какие это ангелы? Нет, это те же грешные люди, такие же бедные, такие же страстные! Не таков Рай небесный! Не таковы небожители! Но утешительно, по крайней мере, что и здесь — в высшем наслаждении духовной природы нашей — опять есть явный намек на блаженство небесное. А это снова говорит о той непреложной истине, что все земные наслаждения суть только грустные напоминания о вечных наслаждениях райских, которых мы должны желать всем сердцем и которых не можем заменить никакими наслаждениями суеты. Да будет же, братья, этот взгляд на мирские наслаждения нашим постоянным и неизменным убеждением! Он учит нас наслаждению чистому и святому, делает нас способными и понять, и принять высокое и блаженное радование о Христе; всегда нас утешит и успокоит, весело проведет нас посреде сени смертные и вожделенное отечество подаст нам, Рая паки жителей нас сотворяя.

Таковы два урока падшего прародителя нашего. В день прощания нашего с грехом и суетой, в день, когда нередко суетное веселие людей напрягается до последней возможности, является перед нами он, первенец земнородных, за минутное веселие плоти и невоздержанное услаждение чувства, за горестное увлечение красотой и самомечтательностью (словом, за преступное покушение создать самому себе свой рай в Раю Божием) изгнанный из него и заплативший слезами целой (почти тысячелетней) жизни! Живой урок для всего, рожденного им по подобию своему и по образу своему (Быт.5:3) человечества, первый грешник и первый кающийся, грехом призвавший кару, покаянием — милость Божию на весь род наш, он стал у самого входа нашего в храм со своими незабвенными уроками… Заплатим за любовь признательностью.

Братья! Не будем учениками рассеянными и ленивыми! Урок задан… Будем же учить. Аминь.

Слово в первую Неделю Великого поста

Стойте в вере… Верой вы тверды

1Кор.16:13. 2Кор.1:24

Едва ли где-нибудь в христианском мире слово православие находит себе столько сочувствия, пользуется таким всенародным значением, как в благословенном, и богоизбранном, и богохранимом отечестве нашем. Узами совершеннейшего неразрывного единства связано оно с православием — сильным и всегда бодрым зиждителем и хранителем его целости, благоденствия и славы. Церковь Православная, Царь Православный, Русь Православная — всё это слова, при которых радостно трепещет сердце русское, от которых не отказывалась никогда и за которые будет ратовать во всю высоту, глубину и широту русской силы, русской мысли, русской жизни. История со своей стороны связала их навсегда цепью событий, разрешающихся доселе своими многоплодными последствиями и сочетающих таким образом глубокую древность с отдаленнейшим потомством в единое Тело Христово. Неделя Православия поэтому должна быть близкой каждому сыну Церкви и Отечества. Не считаем нужным призывать верующих к сочувствию с Церковью в настоящий торжественный день, когда и без того для очень многих, если не для всех, участие в церковном торжестве составляет предмет усиленного желания. Церковь, однако же, не перестает по обыкновению заботиться о своем учительном служении. Восхитительно для нее хвалить и ублажать православие наше, но отяготительно носить на матернем лоне своем и одного не знающего или не ревнующего о своем православии.

Православие, или правильное верование в Бога и Его Царство, современно первому обнаружению в человеке разумной жизни. Бог сотворил человека правым, — говорит слово Божие (Еккл.7:29); следовательно, в начале бытия своего человек не иное мог иметь и верование в Бога, как только правое, или православное. Но прежде, нежели Бог положил око Свое на сердца людей, вечный завет поставил с ними, и показал им суды Свои… и сказал Он им: «Остерегайтесь всякой неправды» (Сир. 17; 7, 10, 12), — уже известна была в Царстве Божием неправда; и прежде, нежели Бог создал человека для нетления (Пр. Сол.2:23), уже был его растлитель.

Отцу лжи, не устоявшему в истине (Ин.8:44), тяжело было видеть правоту человеческую. Человекоубийца искони начал убийство свое затемнением в человеке здравого смысла и извращением чистых и светлых его понятий о Боге, о нем самом и о мире. Главнейшее из дел диавола, для разрушения которых явился Сын Божий (1Ин.3:8), родоначальное в их ряду, есть искажение в людях боговедения и богопочитания. Со словом лжи и клеветы вступил он в историю человечества и до тех пор наполнял ее своим тлетворным лукавством, пока совершенно не уничижил, не обессилил и не обесславил лучшего и драгоценнейшего состояния человека на земле — веры в Бога. Ко времени пришествия Сына Божия на землю на ней почти совсем исчезла правая вера. Лжеверие и безверие в мире языческом, суеверие в народе иудейском заступали место Божественного, откровенного верования. Отец лжи воздвигал одно на другом погибельные дела свои и хотел по ним взойти на небо, быть подобным Вышнему… Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию (Лк.10:18), — свидетельствовал Насадитель нового, правого вероучения.

Истина скоро восторжествовала над неправдой. Малейшее всех семян, Царство Христово, вскоре возросло больше всех злаков и стало деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его (Мф.13:32). Не мог древний змий (Откр.12:9) быть равнодушным к новому насаждению Божию и, как змий хитростью своей прельстил Еву, так искал повредить умы верующих, уклонив их от простоты во Христе (2Кор.11:3). Когда же дракон увидел, что низвержен на землю… рассвирепел на жену (то есть на Церковь Христову, родившую младенца мужеского пола) и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божий и имеющими свидетельство Иисуса Христа (Откр. 12; 13, 17). Этот выход его на погибельное дело уже был известен апостолам. Они сеяли повсюду доброе семя, а между тем, неведомо откуда, по предсказанию Господа (Мф. 13; 25, 39), на ниве Божией вырастали плевелы.

Они вышли от нас, но не были наши (1Ин.2:19), — свидетельствовал апостол о сынах противления своего времени. Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами (1Кор.11:19). Из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собой (Деян.20:30), — предсказано было другим апостолом о будущем времени. Эта как бы необходимая при свете Божественной Истины тень заблуждения в последующие времена стала известной под общим именем ереси и неправославия. По неизбежному ходу лжи одна ересь разрушалась и сменялась другой, и несколько раз неправославие угрожало совершенно подавить и истребить правую веру, восставая на нее и словом, и оружием. Последние и сильнейшие покушения его в Греческой Церкви были под видом иконоборчества.

Когда клеветник братий наших (Откр.12:10) увидел, что все прямые средства к повреждению православия оказываются бездейственными, клевета его не пристает и врата адовы не одолевают Церкви (Мф.16:18), — тогда он из своих глубин (Откр.2:24) изнес коварства нового рода. Он знал, что вера скоро перестанет быть правой, если перестанет быть живой и наглядной для человека, а потому изыскал средства охладить в христианах теплую веру в их Искупителя, обратив ее в предмет или холодного размышления, или мечтательного вымысла и разорвав живую связь минувшего с настоящим, чувственного с духовным. Неправославие этого рода оказалось самым чувствительным для Святой Церкви. Оно уничижало святыню ее, попирало бесценный лик Богочеловека, восстало на семивековое верование и постановление христианское; но этого мало — оно грозило уничтожить всё внешнее богопочитание и богослужение и предать дело веры Христовой на произвол всех и каждого. Ревность двух благочестивых Цариц остановила разрушительный поток зла. Чудо подало руку помощи христолюбивому усердию, и в тот самый день ко всеобщей радости христианского мира после многолетних смут церковных было восстановлено богомудрое почитание святых икон, и древнеотеческое и апостольское православие утвердилось навсегда в Церкви Греческой.

Веком позже этого приснопамятного события православная вера озарила наше Отечество. Мысль о православии была тогда еще самым живым убеждением в Церкви, и мы призваны были наследовать и сохранять ее. Во всём боголепном величии это призвание высказалось тогда, когда Церковь Греческая принуждена была одну за другой пить чашу земного неблагополучия. Дух лжи уже давно нес на нее тучу нового лжеверия и вскоре заставил вместо внешнего могущества и блеска сосредоточиться в скромной внутренней силе единения, терпения и самоотвержения. В это время наше Отечество призвано было уничижаемую православную веру прославить и вознести на возможную высоту земного почитания и стать крепким оплотом всего христианского мира против разливавшегося магометанства. Благословенное Отечество! Что славнее и вожделеннее твоего высокого призвания?

Когда виды человеческие отторгли от единства со Вселенской Церковью целую половину христиан, захотевших из Царства Божия сделать царство человеческое, отрицая независимость древнеапостольского церковного управления и посягая на саму чистоту вероучения, православие также оперлось на нас, и Церковь Русская заменила Римскую, оказавшуюся неспособной к вселенскому единению. Опять на нас печать видимого избрания Божия!

Бедствия за бедствиями возникали потом между неправославными христианами. Злоупотребление привлекло на себя обличение, обличение вызвало раздражение, раздражение произвело отступление… Кровь христианская полилась за мнимое дело Божие по обоюдостороннему заблуждению между усобствовавших. Обе стороны ревновали о православии, но ни та, ни другая не имели его; обе разошлись потом, дав друг другу волю думать и верить, жить и действовать, как кому угодно. Горестное зрелище!

Церковь Русская призвана была в это время указывать заблуждающимся истинное православие во всём его величии и чистоте апостольской. Обе неправославные стороны имели ее в виду, но уже так увлечены были своим делом, что не могли ни понять, ни оценить ее. Враг Царства Божия не остался доволен и тем злом, в какое поверг западных братьев наших. Ему хотелось довести беззаконное дело свое до последней лести, горше всех прежних. Отрекшаяся от древнего апостольско-отеческого духа и законоположения, новая человекоименная церковь (протестантская) в самом своем начале раздробилась на секты, одна другой враждебнее, и, не управляемая никаким законом, для всех общим и обязательным, начала подрывать и разрушать веру Христову. Уже два века исторгается из нее дух совершенного отступления от Христа. Много печального и плачевного заключает в себе и настоящее…

Православие, как и всё Царствие Божие, не ищет себе человеческого превозношения; оттого и само не представляется в ослепительном блеске, и исповедникам своим не позволяет блестеть пустым и холодным светом. Но всех поэтому оно может занимать в полную меру своего достоинства. Для одних может представляться не таким близким, для других не столь занимательным, для третьих не столь важным, для четвертых не таким приятным и т. п.

Что сказать? Сам Господь наш Иисус Христос, вечная Истина, Премудрость, Любовь и Жизнь, не всех желания и надежды мог удовлетворить. Царство Мое не от мира сего (Ин.18:36); не знаете, чего просите (Мк.10:38), — говорил Он, и подобными отзывами разрушал все неосновательные надежды и предположения насчет Лица Его и служения, и многих совершенно отдалил от Себя. Однако же, Его учение, Его служение, Его лицо для всех, даже и для отвергавших Его, было необходимо и спасительно.

Православие находится в такой связи со всем, чему научил и что совершил Господь, что одного без другого представлять не должно. Если кому близко дело Христово, то несомненно, так же близко и православие. Не православия вина, что оно не кажется нам близким. Солнце, которое нас живит, воздух, которым мы дышим, также можно счесть предметами не близкими тому, кто не думает о них. Мы приблизили к себе много такого, чего бы надобно стыдиться и ужасаться, и без сожаления оставляем самое драгоценное сокровище ума и сердца… Кто виноват?

Главным образом потому, что не близко, — православие представляется и не занимательным для нас. Не занимательно учение о Боге, об Искупителе, о нашей жизни, о нашей смерти — судьбе временной и вечной — словом: не занимательно то, вне чего для бессмертного и богоподобного духа нашего нет и быть не может ничего занимательного! Не унижаем ли мы в себе этим своего человеческого достоинства и не уподобляемся ли тем, перед которыми Господь запрещал апостолам метать жемчуг Своего Божественного учения (Мф.7:6)? Екклесиаст, испытавший всё занимательное в мире, всему придавал одно и то же поучительное имя — суета сует. Если в его время — образного и прикровенного видения предметов Божественных — такими пустыми казались все дела человеческие, то христианину ли, которого жительство на небесах (Флп.3:20), который знает небо едва ли не так же, как свою землю, и призывается к соцарствованию с Богом, — ему ли ревновать о суете и пустоте более, чем о вечной жизни и ее ходатаице — православной вере? Мудрецу древнему казалось, что только род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки (Еккл.1:4). Не только земля — небеса с шумом прейдут; земля и все дела на ней сгорят (2Петр.3:10); ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона (Мф.5:18), то есть от учения Христова. Вот какое отношение между тем, что должно занимать и что действительно занимает нас. Если при всём том православная вера не кажется занимательным делом и мысли о православии не трогают сердце, — кто виноват?

От того, что у нас слишком много занимательных предметов, поглощающих наше внимание и отстраняющих от нас всё прочее, нам кажется, что православие не достаточно важно для того, чтобы приковать к себе мысль и сердце христианина. Но Господь Сам заботился о том, чтобы Его учение было понято и сохранено именно в том виде, в каком преподано, обличал лжемудрование и перетолковывание, завещал хранить слово Свое, повелевал учить, блюсти всё, что Он заповедал; обещал послать (и послал) Духа Святаго, чтобы Он воспомянул всё сказанное Им. Не видно ли, что мысли заповеди Христовой не всё равно, правильно или нет сохраняется учение Его? Апостолы с величайшей заботливостью и опасливостью различали правое или здравое учение от суемыслия и заблуждения, ясно давая этим разуметь, что правое учение, или православие, должно быть предметом первой важности для верующих. Все века христианские свидетельствуют, что православие всегда было душой и жизнью Христовой Церкви. Пастыри и учителя ее первым долгом своего служения почитали распространять, укоренять, прояснять и защищать православие. Пасомые и учимые сочувствовали им от всего сердца и помогали всем, чем могли. Мученики и исповедники лили кровь, полагали душу свою за него. Подвижники благочестия подкрепляли им себя на подвиг. Церковь соглашалась лучше пожертвовать своим благоденствием и своей свободой, нежели согласиться на неправославие. В чем же причина такой привязанности Церкви к православию? В том, что и Церковь, и православие суть одно и то же. Вера, православие, Церковь, Христос — одно без другого быть не могут. Кто верит, что есть Бог Единый и открывший Себя людям, должен верить, что одно только может быть и учение Его, просвещающее и спасающее нас. Если так, то, без всякого сомнения, православие должно быть почитаемо и блюдомо нами как важнейшая из человеческих драгоценностей, как памятник искупления нашего в прошедшем и залог блаженства в будущем.

Едва ли не главная причина того, что православие иногда не пользуется достойной себя чести, заключается в его мнимой тяжести и неприятности. Прежде всего, оно не нравится тем, что имеет тон решительный и настойчивый, а потому стеснительный, делает вовсе неуместными и незаконными обыкновенные выражения нашего слабомыслия — «может быть, кажется, вероятно» и т. д. Можно ли им, — говорит недовольный, — столько брать на себя и столько требовать от другого? Недовольный забывает, что имеет дело с Богом и Его решительной, неизменной волей; не знает, по-видимому, что так же настойчиво (с тем только различием, что редко законно) требует себе веры и всякое ведение человеческое.

Потом — православие отталкивает от себя тяжестью своих предписаний и строгостью взысканий. Частое и продолжительное богослужение, еще более продолжительные посты, исповедь, церковные епитимьи ограничения семейных и общественных отношений, дух вообще самопожертвовательный и подвижнический и тому подобное; само нынешнее Торжество Православия, возглашающее одним из христиан вечную память и многие лета, а другим анафему, — всё это заставляет слабых духом и сильных плотью и кровью чуждаться, если не прямо бояться православия. Но здесь отчасти имеется в виду уже не православие, а вообще учение Христово. В таком случае достаточно привести на память слова апостола: Изделие скажет ли сделавшему его: «Зачем ты меня так сделал?» (Рим.9:20.) Разве христианин может с неудовольствием говорить о том, что установил Иисус Христос? Отчасти необдуманное недовольство выходит здесь с клеветой на дух Православной Церкви, кроткий и снисходительный, — иногда до того, что недовольные ее строгостью сами укоряют ее в слабости и излишней уступчивости… Чего же, впрочем, хотел бы недовольный православием от Церкви? Поддержки ли того, чему он сам не рад и от чего его заставляют отказаться ум и совесть? Подчинения ли его редко когда хорошо соображенному и верно направленному, а чаще детски-прихотливому желанию, понятию, взгляду? Беспечной ли невнимательности к его поведению и образу жизни и оставления его на собственный произвол? Церковь не была бы Церковью, если бы согласилась на это, и не была бы православной, если бы не охраняла святости и нерушимости своих древних апостольских постановлений; не была бы Матерью чадолюбивой, если бы позволила своим чадам сойти со спасительного узкого пути жизни и стать на широкий, ведущий в пагубу; не была бы Невестой Христовой, если бы не заботилась о своей чистоте и непорочности; словом, потеряла бы всякое значение и уважение в человечестве, что и сбылось, к сожалению всего христианского Мира, над лжеименной преобразованной церковью (протестантской).

Что бы ни изобрели и не сказали вопреки православию лень, чувственность, самолюбие, самообольщение, гордость, ожесточение, легкомыслие и празднословие, — православная вера всегда останется светлой и боголепной победительницей. Сия вера отеческая! Сия вера кафолическая! Сия вера вселенную утверди! Отзовемся, православные чада Церкви, на этот восторженный возглас полным и совершенным сочувствием!

Вера православная — наша; наша по рождению, по воспитанию, по благодатному действию на нас, по напутствованию нас и сопутствованию нам в жизнь вечную. Она приняла нас от утробы матери, она проведет и в утробу земную. Она хранила нас от бед жизни, она станет защищать и от мук смерти. Она стояла за нас на суде людском — заступится и на суде Божием. Ее возлюбим, ее прославим, ею освятим все дела свои и на нее возложим последние упования.

Веруяй в Мя, рекл еси, о Христе мой, жив будет и не узрит смерти вовеки. Аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянным, се верую — спаси мя, яко Бог мой еси и Создатель.

Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой! Не взыщещи бо дел отнюд оправдающих мя. Но та вера моя да довлеет вместо всех, та да отвещает, та да оправдит мя, та да покажет мя причастника Славы Твоея вечныя! Аминь.

Поучение во вторую Неделю Великого поста

Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобой Иисуса Христа

Ин.17:3

Двукратно уже в течение постнического говения нашего мы призывались Церковью к воспоминанию событий царственного города древнего христианского мира: идолопоклонство вызвало там чудесное заступничество святого великомученика Феодора Тирона. Иконоборчество доставило Церкви Торжество Православия. В настоящий день воспоминается третье — не менее замечательное — событие в истории Греческой Церкви, также главным образом происходившее в Царьграде. Пять столетий прошло после того, как утверждено было Православие, и Церковь Греческая, несмотря на свое бедственное положение внешне, внутри наслаждалась благами мира и единомыслия. Трудно было найти повод к возобновлению или изобретению вновь какой-нибудь ереси. Однако же, дух лжи в самом чистом источнике нашел мутную струю. Исказив превратным толкованием сокровеннейшие тайны христианского боговидения, он устремился на искажение и глубочайших тайн христианской жизни. Путем необыкновенного самоотвержения ревнители благочестивого подвига достигали состояния невозмутимого покоя, служившего им как бы приготовлением и преддверием покоя вечного. В этом особенном состоянии они чувствовали себя отрешающимися от шра видимого, и достойнейшие из них сподоблялись зреть свет Божественного присутствия. Тайна духа, призванная возбуждать благоговейные умиления в каждом ревнителе духовной жизни и человеческого достоинства! Между тем, она подвергнута была сомнениям и спору. Свет боговидения перевел потом богословствующую мысль к свету, явившемуся и виденному на Фаворе в преображенном Господе, а от Господа к Пресвятой Троице. Заблуждение стало отличать в Боге нечто не Божественное… Церковь вспомнила времена Ария и Нестория, неоднократными соборными рассуждениями и определениями признала еретическим мнение о тварном свете Божества. Это было последнее соборное низложение ереси благоденствующей Церкви Греческой. Оружием ее низложения послужило то же самое, что уже столько раз помогало православию против заблуждения, то есть богословие.

Главным деятелем на стороне Церкви был глубокий подвижник, опытно познавший богопросвещение и богоявление, и высокий или, как говорит песнь церковная, премудрый богослов, прозревавший глубину и широту домостроительного Промышления Божия о человеке, — святой Григорий Палама: богословов поборник непреборимый, богословский язык, богословия светлая труба, божественный орган богословия, как ублажают его песни церковные. Православие, благодарное к памяти своего защитника, после собственного торжества почтило торжеством и его приснопамятное имя и дело.

Для нас, постников, также ревнующих и о жизни духовной, и о свете Божием, и о покое вечном и также призванных зреть дела Божий, то есть богословствовать, — воспоминаемое ныне Торжество богословия (как по справедливости можно назвать настоящее церковное празднество) да будет призывным знаком к собеседованию о богословии, в течение восемнадцати веков мужественно подвизавшемся за честь веры и славы Церкви Христовой и сохранившем до нашего времени наше древнее, апостольское, вселенское православие. Немного мы знаем лиц в христианской Церкви, с которыми сочетается высокое имя богослова: знаем рыбарей-богословцев и между ними преимущественно Иоанна Богослова; знаем Григория Богослова и еще только одного нового Богослова — Симеона. Что ж? Не есть ли поэтому богословие доля весьма немногих, избраннейших из христиан? Не говорит ли оно о занятии каком-нибудь необыкновенном, сверхъестественном? Не требует ли со стороны человека каких-нибудь чрезвычайных приготовлений, усилий, пожертвований? Иначе, что такое богословие? О чем можно богословствовать? Кому можно и как должно богословствовать? И тому подобное.

Богословие есть слово о Боге, мысль о Нем, учение, проповедь, всякое занятие ума, направленное к Богу. Многоразличным образом высказывает себя это глубочайшее требование человеческой природы. При первом пробуждении в человеке разума перед ним повсюду является одна великая тайна бытия. Множество предметов, существующих один как бы независимо от другого и, между тем, один для другого, действующих и действуемых, явных и скрытных, обыкновенных и чрезвычайных, производит в человеке множество вопросов, к решению которых влечет его что-то непреодолимое, ему самому неизвестное. Решая одни, он встречается с новым множеством других — непредвиденных, ведущих его всё далее и далее, от видимого к невидимому, от простого к таинственному, от раздельного и раздробленного к общему и единому…

Пока мысль размышляющего юна и малоопытна, она не может совладать с непрестанно вновь и вновь рождающимися вопросами; и это неведомое, зовущее ее от земного и вещественного вдаль, вглубь, вверх, всегда от него самого и от мира, доводит ее только до признания великого, сильного и вседеятельного Существа… Первый зачаток богословия! Внутренний голос, свидетельство природы, уроки истории и внимание к собственной жизни говорят незрелому разуму о Зиждителе, о Хранителе, о действующем в мире Промыслителе всего, управляющим человеком, но не стесняющим его сил. Богословие возрастающее, приготовительное!

Это неясное гадание созревший разум проясняет, пополняет и подкрепляет Откровением Божиим. Бог является ему Господом, Отцом, Другом людей; Его Промышление выказывается делом искупления, мироправление представляется царствованием. Вся раздробленная история человечества сводится к судьбам Церкви Божией, мир превращается в место духовного воспитания человека, жизнь — в поприще благочестия, смерть — в начало новой жизни. Всё, таким образом, объединяется и проясняется, утешает и совершенствует человека. Богословие полное, достигшее в меру человеческих способностей и потребностей!

Остающееся для пытливости ума и стремлений сердца при всём том еще как бы незаконченным доскажет в другом мире другое богословие, преподаваемое не верой, а видением и принимаемое не соображением, а совершенным разумением. Таков вообще ход истинного богословия в человечестве.

Братия христиане! Нам выпала блаженная доля быть богословами полными, совершенными. То, до чего языческая мудрость доходила веками и неимоверными усилиями и борениями разума, мы знаем с детства, приобрели легко и беспрепятственно. Но богословие наше содержит в себе, кроме того, много такого, чего и представить не мог богослов, не просвещенный Откровением Божественным. Возблагодарим Господа, из тьмы нас призвавшего в чудный Свой свет (1Петр.2:9).

Окончательный и, следовательно, для христианина собственный и единственный предмет богословствования есть, таким образом, судьба Царства Божия на земле. Бог есть Царь, вся тварь — Его царство. Как, следовательно, тварь относится к Творцу? Вот первый вопрос богословия. Что значит в ней различие родов и видов бытия, явления жизни и смерти, чередование времен, разнообразие мест, постепенность творения? Как каждая вещь отобразила на себе мысль Господа Бога, свидетельствует о Нем, поведает Славу Его? Как выполняет свое назначение и к чему ведется?.. Всё это вопросы одного разряда — первоначального христианского богословия.

Троичность Лиц Божества, мир духов добрых и злых, человек с грехом и покаянием, откровение, Искупитель, Церковь, богоправление, слово Божие, история, вера, закон, Иисус Христос, Евангелие, таинства, иерархия, Соборы, мученичество, подвижничество, Церковь святых, Воскресение, Царство Славы — всё это, от чего изумевает ум, сам собой вразумляемый и управляемый, должно составлять самый обыкновенный и общий предмет богословского размышления у христианина.

Что делает в настоящее время владеющий народами и царствами и правящий Церковью Дух Христов? Что означает то или другое движение народов, из чего выходит, чем держится и к чему направляется? Это также законный и весьма поучительный предмет богословского исследования. Наконец, ближайший к нам и многоплоднейший в своих последствиях вопрос: что, в частности, с каждым из нас сделал и делает премудрый и милостивый Промысел Божий? Это самый легкий и привлекательный способ богословствования. Нет сомнения, что при самом рассеянном и холодном внимании нашем к судьбам своей жизни каждый из нас заметил, что есть невидимая сила, движущая обстоятельствами нашими, часто сверх всякого ожидания, часто против всякого желания. Хочешь или не хочешь, а идешь и действуешь, как Бог велит. Как же Он велит, куда ведет, что имеет в виду, почему действует не по-нашему? Сколько долготерпит нам, предотвращает, поправляет, удерживает или побуждает нас? Что дал, чего не дал, чего лишил? И множество других богомысленных вопросов над своей жизнью — всё это также принадлежит к богословию.

Стань, боголюбец, посреди всех этих и им подобных предметов богомыслия и богословствуй в назидание себе и утешение Церкви! Жатва многа откроется духу твоему. Пожинай где хочешь и что хочешь и собирай нетленные сокровища в житницу небесную, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут (Мф.6:20).

Как Бог есть общий всем Отец и Его любовь и Промышление простираются на всех, так и все люди носят в себе черты образа Божия, то есть без исключения могут и должны богословствовать. Но уже сама неодинаковость естественных дарований в людях, средств и поводов боговедения и т. п. указывает на призвание их к неодинаковому богословствованию. Грех и сопутствующее ему помрачение ума еще более заставляют делать различие между богословами. Бога способен разуметь и, уразумев, проповедать только тот, кто чист сердцем, высок мыслью, силен духом, любит Бога и предан Церкви. По блаженному обетованию Господа, чистые сердцем Бога узрят (Мф.5:8), и, следовательно, только им доступно и прилично быть богословами. Бог есть чистейшее и духовнейшее Существо, а этого ни представить, ни почесть за богоприличное совершенство не может ум нечистый, движимый нечистым сердцем! Ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога; о горнем помышляйте, а не о земном (Кол.3:1-2), — говорил апостол. Везде, конечно, Бог, и всякое место исполнено владычества Его, но не везде для страстной души равноудобно находить Его. Только тогда Он начинает быть чувствуемым и понимаемым, когда никакое тревожное чувство не занимает нас, когда в совести царствует глубокий мир, когда ум повсюду ищет только первой причины, последней цели и всеобщей связи вещей; воображение и память занимаются самым лучшим, духовнейшим из всего, что имеют; взор не приковывается к пустому и мелкому; тело не отзывается радостным трепетом на услаждение чувства. Только тогда высокий и Святой Бог становится близким человеку и может действовать на него Своим духовным, благодатным просвещением. Люди, которые забывают, что Бог есть дух (Ин.4:24), и мыслят о земном, доходят до того, что им бывает Бог чрево (Флп.3:19). Такие люди, очевидно, не могут и не должны быть богословами.

Истинный богослов, далее, должен быть всегда верен одному образу и правилу мысли, веры и жизни, иметь ровный и степенный характер, крепкую волю, собранный дух, не привязываться к случайному, преходящему образу мира, не ревновать о пустоцветной остроте, новости, занимательности, позорной и погибельной угодливости, беспристрастности и беспредрассудочности взгляда и т. п. Самый опасный богослов — богослов неустойчивый и на всё сговорчивый, волнуемый то тем, то другим направлением века. Ему весьма легко вместо Бога истинного, просвещающего всякого человека (Ин.1:9), поревновать о боге века сего, ослепляющем умы (2Кор.4:4). По-видимому, в самом имени богослова заключается мысль о человеке, преданном Богу и делу Божиему. Но в душе нашей бывает странное явление. Чем ближе к нам предмет занятия, тем менее мы уважаем, а затем и любим его. В этом отношении богослов нередко достоин бывает глубокого сожаления. Холодность и жесткость сердца в нем — вольная или невольная — есть несчастье для него и для его занятия, она может уничижить богословие и обесславить Бога.

Бог есть любовь, и кто не любит, тот не познал Бога (1Ин.4:8), — говорил первый христианский богослов, истаивавший от любви к Господу и постигший тайну Триединого Божества совершеннее всех людей. Его слова – урок для всего человечества; с любовью необходимо должна сочетаться у богослова ревность по Боге, которая бы одушевила его и ободрила встать на открытый подвиг против неверия и лжеверия, суесловия и буесловия, не убоялась бы ни угрозы, ни силы, ни стыда, ни позора и не склонилась бы ни на какую приманку. Всего нужнее, наконец, полезнее и благоплоднее для богослова тесный союз с Церковью и неизменная верность православию.

По связи, в какой находятся Церковь и православие, православие и вера, вера и богословие, богослов, не преданный Церкви, будет строить свое здание на песке (Мф.7:26), а не преданный православию — на воде. Божьего никто не знает, кроме Духа Божия (1Кор.2:11). А сей Дух все проницает, и глубины Божий (1Кор.2:10), наставляющий на всякую истину (Ин.16:13), по обетованию Господа (Ин.14:16) пребывает в Церкви и устами ее представителей (Деян.15:28) научает ее богословию, подобно тому, как некогда Он рыбари богословцы показа (стихира на малой вечерне Пятидесятницы). Только Дух Божий может отличить (1Кор.12:10) учение от Бога от учения духа заблуждения; и только носительница Его — Святая Церковь Православная — дает поэтому богослову богословие чистое, истинное и спасительное.

Итак, повторим сказанное: мы все можем богословствовать, каждый в своем кругу и в своем роде, в свою меру сил, средств, нужд; мы все призваны к этому своим человечеством и своим христианством! Но еще Господь сказал, что много званых, а мало избранных (Мф.22:14). Кто не сознает себя способным к высокому и святому делу богословствования, тот уклонись от превышающего силы, а потому весьма опасного занятия! Кто не захочет уклониться, того могут вывести с богословской вечери во тьму внешнюю (Мф.22:13).

Остается предложить вниманию ревнителей богословия еще один вопрос, требующий решения в высшей степени осмотрительного и совершенно обдуманного: как богословствовать? Невнимание к нему или ложное решение его были (и бывают) причиной всех заблуждений, ересей и расколов в Церкви. Откровение Божие, как и все дела Божественного творения и Промышления, входя в порядок дел человеческих, становится предметом обыкновенного человеческого (неполного, неопределенного, одностороннего) понимания, и Господь Бог — вечный, единый, вечно одна и та же святая Истина — может представляться столь же различным образом, сколько есть способов представить Его.

Се, лежит Сей на падение и на восстание многих… и в предмет пререканий (Лк.2:34), — пророчественно произнесено было над Богомладенцем Иисусом. История Церкви долго свидетельствовала о беспрерывном падении и восстании разума, сокрушающегося о камень (1Петр.2:7-8) христианской веры. Ереси и расколы сопровождали до позднейшего времени православное учение. Как же богословствовать? Человек создан для истины, и, когда занимается ей, нудится дойти в своем занятии до последней степени, видеть истину в совершенной ясности. Привыкнув к такому требованию ума, богослов может пожелать, чтобы и Божественные истины поняты и представлены были им в такой же ясности. Необдуманное, невыполнимое, а потому и незаконное желание! Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор.13:12). Мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем (1Кор.13:9). Увидим Его, как Он есть (1Ин.3:2), тогда (1Кор.13:12), то есть в другом мире. Так должен думать истинный богослов.

Следовательно, усиленные попытки раскрыть и довести догматы веры до всестороннего, всерешающего разумения можно почитать нападением на Божественную истину. Они обыкновенно ведут к праздной игре ума, к натяжкам и несообразностям, к упорству и крайностям, к пустому и бесплодному словопрению, но могут повести далее — к неуважению богооткровенного учения, к сомнению в нем, а затем и к явному отступлению от апостольской веры.

Ученость, хотя и мало сознающая свои силы и средства по обыкновенной самомнительности человеческой, часто берет на себя более, нежели сколько может взять, не уронив своего дела или не повредив себе. Ученое богословское занятие очень не редко следует по тому же преступному пути. Что есть чистый дар Божий, то ложный богослов считает собственным достоянием и как бы произведением и позволяет себе обращаться с ним, как вздумает. Учение о Боге истинное, богооткровенное и Богом уясненное он произвольно изменяет, дополняет или убавляет по личным соображениям, в намерении усовершить его или «очистить» от кажущихся ему заблуждений; или же, огласив его сомнительным и недоверчивым, остается при одном неопределенном языческом богомыслии без живой веры, а может остаться и без Бога, если только не обуздает гордого разума и позволит ему восстать на разум Божий.

Есть еще один недуг богословский, столь легко навлекаемый и столь трудно врачуемый. Учение о Боге в том виде, как оно существует и преподается в истинном училище боговедения — в Церкви, — кажется слишком живому чувству и ленивому рассудку сухим, безжизненным и бесплодным. На месте того, что открыто Богом и засвидетельствовано тысячелетним верованием, не призванный богослов выдумывает свое, более, по его мнению, уважительное и богоприличное. Догматы, таким образом, заменяются у него мечтами, заповеди — тайным, незасвидетельствованным внушением, действительно бывшее кажется ему только образом, простое и очевидное — загадкой, всему дает он свой суемудренный смысл и толк. Это враждебное вере Христовой богословствование, довольно нередкое в неправославном мире, к сожалению, известно и нашему отечеству. Есть люди и у нас, ревнующие о духовном боговедении и о духовном богослужении, для которых церковное богословие кажется недостаточным и неверным, у которых есть «духовная» церковь, «духовная» молитва, «духовный», особенный Христос — всё «духовное», кроме жизни и души. Это ропотники и ругатели, поступающие по своим нечестивым похотям. Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа (Иуд. 1; 16, 18-19). Горький для богослова приговор!

Сколько опасностей для лучшего из занятий человеческих и сколько предосторожностей нужно богослову! Святая Церковь наша премудро ведет своего постника сперва к училищу православия, а потом — богословия. Богословие, идущее за православием, есть единственно истинное и законное. Ревнующие о богословии братия! Хранимые своим православием, мы избегнем всех, указанных нами, камней богословского претыкания… Руководимые апостольским духом и отеческим духом богословствования, мы удовлетворяем всем требованиям истинных богословов. Управляемые и вразумляемые Христовым Духом, действующим через Своих представителей в Церкви и государстве и в судьбах жизни нашей полагающим печать Своего определения, мы поймем каждый свое призвание и будем богословствовать только в его меру и в его границах.

Всё, что может споспешествовать истинному богословствованию, — на нашей стороне и в наших руках! Не угасим же Духа, возженного в нас таинствами Церкви! Не будем холодными и бесчувственными зрителями дел Божиих! Суетливое время наше исключает из ряда обыкновенных, всем общих и необходимых занятий человеческих богословствование, устремившись к целям большей частью совершенно житейским. Польза, удовольствие, удобство жизни и много, много почести — вот всё, что обыкновенно занимает нас; живем, ядуще и пиюще, женящеся и посягаю-ще (Мф.24:38), а если и ревнуем о высшем упражнении своих бессмертных сил, то по большей части ни в чем охотнее не проводим время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое (Деян.17:21). Удивительно ли, что простолюдин, который захотел богословствовать в кругу ученых, вызвал бы у них насмешку, или улыбку, или, по крайней мере, молчание, большей частью говорящее: что хочет сказать этот суеслов? (Деян.17:18.)

Братия! Станем выше века положительного. Десять ли талантов поучили мы, пять ли, два ли или только один, не согрешим против Подателя всяческих, будем всеми ими делать Божественную куплю — богословствовать неуклонно и неутомимо, дабы, когда придет Господь наш и потребует отчета в употреблении даров Своих, нам не найти себя вынужденными клеветать на Него, будто Он жесток есть: жнет, где не сеял, собирает, где не расточил. Семенем слова Божия засеян весь мир. Дары Духа Святаго расточены во всякую верующую душу. Оправдания, следовательно, быть не может. Горе, если и один талант будет закопан в землю. Что ж сказать, если все десять? Не только закопаны, но — хуже того — расточены безумно? Плач и скрежет зубов — вот мзда ленивому и лукавому делателю! Аминь.

Слово в третью Неделю Великого поста

Явися великий Господень Кресте!
Покажи ми зрак Божественной красоты твоея ныне!

Кто хочет идти за Мной, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мной (Мк.8:34), — говорит Господь в слышанном ныне Евангелии. Святая Церковь, отвечая на это, взимает Его Крест в память Его неизреченного самоотвержения и износит оный для поклонения верующим, приглашая очищенных воздержанием приступить, тепле облобызающе во хвалении древо всесвятое (канон Недели Крестопоклонной, песнь 5). В самое благоприятное нашему спасению время слышится спасительный призыв Господа нашего Иисуса Христа, и самым благопотребным образом зрится перед очами нашими Крест Его! Уже три седмицы идем мы вослед Господа, приготовляя себя сорокадневным, по Его примеру, постом и молением сочувствовать Ему в дни искупительного служения Его. Но кто может с упованием положиться на скудную заслугу своего крестоношения? Наш крест тогда только и может быть истинен и действенен, когда находится в неразрывном союзе с Крестом Христовым, им благословляется, им освящается, утверждается, поддерживается и уже после этого делается для нас — в своей мере и степени — источником спасения. В устах песнословствующей Церкви на этот день — одни только хвалебные возглашения Кресту Господнему, нашему воззванию, пристанищу спасения, мира утверждению, дарований источнику, как бы единственному нашему оправданию и помощи. Еще решительнее она ответит на слова сегодняшнего Евангелия перед самым вступлением нашим в крестоносный путь за Господом. Днесь благодать Святаго Духа нас собра, и вси, вземше Крест Твой, глаголем, — воспоет она Сыну Давидову, грядущему во имя Господне. И здесь, и там — всё не наш, а Господень Крест пред очами Церкви. И может ли быть иначе, когда по неизреченному человеколюбию Божию крестной смертью Сына Божия дело спасения нашего до того облегчено, что теперь стоит только взяться крепкой мыслью и теплым чувством за Крест Господень, чтобы ощутить благость ига и легкость бремени нашего самоотвержения? Горький и тяжелый крест очистительной земной жизни любовь Божия через посредство любвеподательной Церкви Христовой раздробила, так сказать, и разложила на множество малых, легких и радостных крестов, которые и возлагает на верующих в различные времена по различным обстоятельствам в течение их жизни.

Можно ли не войти после этого благодарной мыслью в живое соотношение с делом Божиим? Человеколюбец не только заменил нас Собой, сделавшись за нас клятвой {Тал. 3, 13); и истребив… бывшее о нас рукописание (Кол.2:14), не только начал дело нашего спасения, но восхотел до конца провести его, спасти нас так, чтобы вся слава принадлежала Ему, нам же одно вечное блаженство в сопричастии Его славе. Как все дела Божий, и это облегчение нашего крестоношения совершается тайным, незаметным для нас образом. Крест (уже не наш — Господень) входит в жизнь нашу всеми ее путями, соприсутствует всем ее явлениям, управляет всеми ее отношениями. Вся жизнь христианина теперь пригвождена к животворящему Древу! Крест сопутствует нам всю нашу жизнь, осеняет и наше первое, и наше последнее дыхание на земле. В детстве он нам пестун, в юношестве друг, в мужестве сотрудник, в старости путеводитель и успокоитель. При вступлении нашем в мир встречает нас как светильник, освещающий тайну и разгоняющий мрак земной жизни. По выходе из мира становится для нас жезлом и палицей, с которыми мы спокойно и бестрепетно пойдем по среде сени смертной. Пройдем благоговейной мыслью через всю христианскую жизнь и посмотрим на тайнодейственное служение Креста Господня нашему кресту.

Прежде всего является нашему вниманию чета людей, идущих в союз супружеский. Они предстают пред лицом Всемогущего для принятия от Него себе всеплодного и вседетельного благословения на совокупную жизнь и жизнепроизводительность. В залог взаимной любви и верности представшие приносят по обручальному перстню и меной этого залога полагают начало всей дальнейшей мене чувств и мыслей, забот и трудов. Минута важная, здесь начало супружеской жизни. Ивзем священник перстни, дает первее мужу, тоже жене и глаголет… И егда речет на едином коемждо, трижды творит крест на главах их и полагает их на десных их персех. Вот осенение крестное самих начал семейной жизни христиан!

Потом обрученные уневещиваются друг другу. В духе христианской любви и чистоты они венчаются венцом по подобию земных владык и повелителей. Здесь начало прав рождения и воспитания христианина, следовательно, минута из важнейших; и опять поэтому животворящее знамение крестное является в помощь благословению священнослужителя. Ибо не прежде главы сочетавающихся украшаются венцом благоволения Божия, как благословляющая рука иерея вместе с венцом изобразит над ними видимое, но неосязаемое чудодейственное знамение. Таким образом, новобрачные выходят из храма уже с хоругвью креста, под которой и сами будут идти потом, и поведут с собой всё имеющее произойти от них потомство.

Рождается дитя, и служитель Божий по обычной молитве нарекает ему христианское имя. Дав новорожденному этот первый дар, Церковь немедленно скрепляет его всесильным и всеспасительным знамением. Господи, Боже наш, — говорит священник, — да знаменуется крест Единородного Сына Твоего в сердце и помышлениях его, во еже бегати суеты мира и от всякого лукавого навета вражия, последовати же повелением Твоим; и в это время знаменует его чело, уста и перси, насаждая животворящее Древо в уме, сердце и устах — исходище жизни телесной и духовной. Затем в знамение матерней любви Церкви к будущему чаду ее приемлет младенца в свои объятия и распростирает на нем великое знамение крестное, под которым отныне должна совершаться вся жизнь и деятельность будущего христианина.

Но не тотчас Церковь украшает этим священным именем. Прежде она еще огласит его словом истины, откроет ему Евангелие правды. А чтобы оглашение имело всю силу и действительность, она прежде всего отгоняет от оглашаемого дух лжи и противления. Священник трижды дует в лицо оглашаемого и знаменует крестом его чело и перси, повелевая Богом, показавшим Древо живота, победившим на Древе сопротивные силы, отступить дьяволу от создания Божия. С этих пор нечистый не касается готовящегося к очищению.

Настает время сопричесть оглашенного Христову стаду, соединить его святей соборней и апостольстей Церкви через святое Таинство Крещения. В начале священнодействия освящаются вода и елей. То и другое действие совершаются через дуновение, сопровождаемое троекратным знамением креста. Освященные порознь, вода и елей соединяются вместе, и это соединение снова производится через крестное знамение. Священник, поя трижды аллилуйя с людьми, творит три креста елеем на воде. Потом приносится крещаемый. Священник вземлет от елея двумя перстами и в третий раз творит образ креста на готовящемся к просвещению, знаменуя порознь различные части его тела, причем, кроме чела и персей, знаменуются междурамия, уши, руки и ноги. По совершении крещения новый христианин облекается светлой одеждой в знак благодатного просвещения его души, причем благочестивое обыкновение налагает на него вместе с одеждой крест для всегдашнего ношения на персех. Это победное знамя, под которым будущий воин Христов отныне будет ратовать с грехом и побеждать начальника зла.

Но спасет ли воина одно знамя, если он сам не будет иметь силы и искусства? Напротив, оно еще скорее может погубить его, потому что на него преимущественно устремляются враги. И вот Церковь в новом таинстве сообщает крещенному всё потребное к жизни и благочестию, дает ему всё духовное вооружение, низводит на него дары Святого Духа в то время, как священник помазует его святым миром, творя образ креста на челе, очах, ноздрях, устах, ушах, персях и ногах, и глаголя: Печать дара Духа Святаго.

После этого запечатствования благодатию рожденному Духом остается только возрастать и крепиться духом, переходить от возраста в возраст, пока не достигнет меры возраста исполнения Христова. Где же будет укреплять дух свой христианин? В обществе христиан — в Церкви. И вот в сороковой день снова приносится отроча ко храму во еже вцерковлятися, си есть: начало прияти вводитися в Церковь; преклоньши же ей (матери) главу вкупе со младенцем, творит священник креста знамение над ним и, касаясь главы его, молит Господа благословить, возрастить, вразумить, уцеломудрить, удобромудрствить рожденное отроча; и снова знаменуя, снова молится, чтобы Господь, храняй младенцы, отгнал от принесенного всякую супротивную силу знамением воображения креста Своего. Та же прием отроча, начертывает крест им пред враты храма, глаголя: воцерковляется раб Божий… — действие, над которым благочестивому зрителю нельзя не остановиться восторженным чувством и не задуматься.

Остановимся на время мыслью и мы, благочестивый чтитель Креста. Великий Крест Господень уже достаточно показал нам зрак своей божественной красоты. Мы проследили не многие дни из жизни христианина, но дни первые, начальные, а следовательно, самые важные. И здесь, как и во всяком другом случае, хорошее начало составляет половину дела. Воцерковив христианина, Церковь действительно сделала половину своего спасительного дела. Не греши он — при этих дарах Церкви он может получить вечное блаженство. Мы видели, что Крест Господень, предварив своей благодатной силой наше зачатие в утробе матери, по явлении нашем на свет пятикратно осеняет нас своим покровом при пяти священнодействиях Церкви: наречении имени, оглашении, крещении, миропомазании и воцерковлении, то ограждая собой исходища жизни нашей, то распростираясь по всему составу нашему в знамение заветного, непостижимого сочетания нашего с Распятым, то укрепляя собой главнейшие органы нашей телесной и душевной деятельности, то заключая нас в себя, как мать заключает в свои объятия младенца, то припадая к нашему сердцу как друг, как брат наш, верный и неизменный.

Что же мы с тобой, душа благочестивая, будем делать в уплату такой заботливости о нас животворящего знамения? Первое дело наше — понять всё, что делает для нас здесь Крест Господень, второе — не забывать понятого, третье — из памяти переводить в жизнь. Надеюсь, что понять нам не будет трудно. Сама Церковь помогает нам в этом деле. Не забывать тоже не трудно для того, кто любит не только веровать, но и размышлять о вере. Остается стараться изводить крест из сознания в жизнь. Дело нелегкое, но для христианина, где труд там и помощь.

Предусмотрительность Церкви с тем именно намерением и возлагает на нас крест при крещении, чтобы мы не могли забыть о нем, а не забывая, обретали в нем утешение и подкрепление. И действительно, кто из христиан, посмотрев на свой крест, не вспомнит всего, что сделал для нас Искупитель, распятый на нем? Святой Крест с давних времен Церкви называли сокращенным Символом веры. Первая мысль при взгляде на него у христианина — мысль о Христе Сыне Божием, вочеловечившимся нас ради человек и нашего ради спасения, страдавшем, умершем, воскресшем, вознесшемся, седящим одесную Отца со Святым Духом и во веки веков правящим Церковью через Свои святые таинства в залог нашего воскресения и жизни вечной. А с этой мыслью сколько сопрягается других мыслей высоких, спасительных!

На Кресте всего яснее видится и красота нашей святолепной Церкви, и неизреченная сладость благ вечных, и тщетность земных наслаждений, и крестный путь к Царствию Небесному. Один взгляд на Крест может утешить несчастного, остановить злодея, вразумить забывшегося, умирить ожесточенного, обличить лицемерного, наставить неразумного, — всем и каждому подать свет и жизнь. Не забывай же, возлюбленный, как можно чаще смотреть на чудодейственное знамение. Не забывай думать, что тебе всюду сопутствует, что у тебя на персях лежит Богом данный тебе твой страж, твой хранитель, твой освятитель, друг верный и неизменный, помощник скорый и сильный во всякое время твоей жизни. Постигают ли тебя какие несчастья и беды, припомни Крест, на котором был распят, страдал и умер за тебя твой Спаситель и тебе оставил образ жизни тесной и скорбной. Искушают ли тебя нечистые желания и преступные мысли — опять обратись ко Кресту, на котором принесена была за тебя чистейшая и непорочнейшая Жертва. Обуревает ли тебя множество забот и попечений житейских, отвлекающих тебя от Церкви и Бога, — скорее возьми свой крест и смотри на него долее и внимательнее, он сладко и отрадно поговорит о Том, Кто не имел, где главы подклонить, жил и всю жизнь посвятил на дело Божие; он скажет тебе, что и твое жительство должно быть не здесь, а на небесах. Возгордишься ли какими-нибудь успехами жизни — довольством, знанием, почестями, всегда заманчивыми и обольстительными, хотя всегда ничтожными и жалкими? Опять смотри на твой нательный крест — много поучительного скажет он тебе о Том, Кто, будучи образом. Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп.2:6-8).

Лишь только крещенное и запечатствованное дарами Духа Святаго дитя начнет приходить в возраст, родители или воспитатели прежде всего научают его творить крестное знамение. Так их научила Церковь, так, в свою очередь, они научают других. Что же значит это таинственное употребление в нашей жизни животворящего Знамения? Глубокая мысль кроется в нем. Вникнем: берется правая рука — деятельнейший и могущественнейший из членов тела нашего. Из ее перстов поемлются три первые — по-видимому обыкновенные, но, между тем, самые необходимые участники во всём, что делает человек. Итак, самое благородное из служебной части тела взимается и освящается великим именем Пресвятой Троицы. Это первая чувственная жертва христианина своему Богу. Низведя благословение Пресвятой Троицы на орудие деятельности, христианин возносит его на чело — в освящение ума, низводит на перси — в освящение сердца, полагает на плечи — в освящение деятельности; и таким образом освящается весь человек с его познанием, чувствованием и действованием. Что же выходит из этого освятительного действия руки? Крест. Сколько здесь высокого, знаменательного, поучительного!

И, во-первых, ум — под Крестом! Какой урок для тех, которые всё испытывают и ничего не оставляют вере! Сердце — под Крестом! Сколько тут утешения для страждущего человека! Под Крестом вся деятельность! Здесь целая наука жизни христианской. Во-вторых, замечаешь ли, что еще выходит из крестного знамения? Оно утверждается в сердце — средоточии жизни, возвышается в голове — вместилище всех орудий познания и чувствования — и распространяется на руки в двух противоположных направлениях. Такова должна быть деятельность истинного христианина! Освятительный Крест веры и жизни евангельской непременно должен утверждаться в сердце, начинаясь, впрочем, распятием ума с его познаниями, и уже после утверждения в сердце должен проявляться в деятельности как внешней, так и внутренней.

Углубление и благочестивое чувство могут открыть много и других значений крестного знамения, так что чем более будешь размышлять о нем, тем более и более он будет показывать тебе зрак божественной красоты своея. Но главное, всегда имей в виду, благочестивый христианин, что, изображая на себе знамение крестное, ты этим свидетельствуешь пред Господом, что готов во всякое время распять жизнь свою во славу Его всесвятого имени, подобно тому, как Он был распят за славу твоего, попранного и опозоренного грехом и смертью имени. Другой совет: не забывая высокой важности знаменательного действия руки твоей, изображающей Крест Господень, не забывай совершать его со всем приличествующим ему благоговением, чтобы из знамения спасения не сделать тебе знамение своего осуждения!

Как победное знамя Победителя смерти, как орудие нашего спасения, как утверждение и украшение Церкви, Животворящий Крест употребляется везде и всегда — во всех сношениях со своими чадами. Недолго омытый водами крещения христианин остается чистым и свободным от скверн греха. Падшая природа неудержимо влечет его к новым и новым падениям, и вскоре наследнику Царствия угрожает участь раба неключимого. Прежде всех на помощь несчастному спешит Святая Церковь, снимая с него тяжелое бремя греха и разрешая его именем Господа нашего Человеколюбца: конец же разрешения его глаголя, иерей знаменует крестообразно десницей кающегося… Постигают ли падшего болезни другого рода — телесные, привлеченные, впрочем, той же болезнью духа, — снова Церковь идет к нему с благодатным таинством, и по молитве вземлет иерей стручец и, омочив его во святый елей, помазует болящего крестообразно на челе, на ноздрях, на ланитах, на устах, на персях, на руках, на обе стране. Случится ли христианину оскверниться чем-нибудь нечистым, недостойным соприкосновения с его освященной и облагодатствованной природой, опять Церковь силой Креста Господня подает успокоение и мир его возмущенному духу. Придет ли время сеяния и жатвы, благословение плодов, разрешение яств и прочее, всегда и везде является Церковь с освятительным знамением Креста Господня.

Но если где преимущественно видится всё царственное великолепие крестного знамения, то наиболее в храме Божием, где всё запечатлено и украшено им. Сам храм нередко имеет вид креста и всегда венчается животворящим Древом, светозарным и превознесенным над всеми обиталищами человека. Под его осенением, как бы посредствующим между небом и землей, совершаются в храме Божием все священнодействия Церкви, низводящие на землю благословения небесные. Входя в храм, со всех сторон окружен бываешь спасительным знамением: видишь его изображенным на иконах, на церковных утварях, на церковных одеждах и проч. Служитель алтаря знаменует тебя рукой, помазует елеем, кропит водой, благословляет Евангелием, и всё — крестообразно! Немного нужно времени, чтобы заметить, что крестное знамение участвует необходимо во всех церковных священнодействиях. Сколько опять пищи для благоговейного размышления! Отчего столь частое, столь обширное употребление Креста в Церкви? Оттого, что, по учению Церкви, в нем скрывается непобедимая и непостижимая сила Господня, животворящая и освящающая всех, благоговейно подвергающих себя его осенению и прикосновению. Именно эту преестественную силу стократно ублажает Церковь в своих песнопениях: ты наше воззвание, Кресте всечестный, древо богоблаженное, саде небесный, благочестия непобедимая победа, дверь райская, верных утверждение, Церкве ограждение, имже тля разрушися и упразднися, и попрася смертная держава, и вознесохомся от земли к небесным, оружие непобедимое, бесов сопротивоборче…

Особенно Церковь ублажает Крест Христов за это последнее действие. Сколько для нашей природы страшно и притрепетно приближение духа злобы, столько для его омраченной и нечистой природы страшно и нестерпимо освящающее действие Креста Господня. Зная это, верующий в Иисуса Христа смело отражает всякое покушение нечистого духа одним простым изображением чудодейственного знамения. За такую его божественную важность и силу Церковь превознесла его более всякого неодушевленного создания Божия и обращается к нему как к лицу, как существу, имеющему не только разум и волю, но и могущество — высшее могущество людей и ангелов. Таков взгляд Церкви на Крест.

Душа благочестивая! Знай это высокое, уже не значение только, а и действие честного Знамения, воздавая ему всю достойную почесть, где ты его ни увидишь; чти его, как величайшую земную святыню. Памятуй, что только три священных предмета почивают в христианском ковчеге Завета, на престоле алтарей Христовых — Чаша Завета, Евангелие и Крест. Вспоминай, какая страшная сила заключалась в преобразовательном Кивоте Славы Господней! Одно прикосновение к нему поражало смертью, одно пребывание его в земле нечестивых низводило на нее опустошения и язвы!

В наше время любви и благодати Божественная сила не обнаруживает себя явлениями страха и погубления; тем более мы должны благоговеть перед ней, зная, что ради нас, ради нашего спасения Божественная сила, так сказать, смиряется, не являет себя вполне, щадя наше бессилие. Подобно тому, как Спаситель произвольно смирил Себя, скрывая Божество Свое до тех пор, пока не приспело время прославиться Сыну Человеческому, — и Крест Его теперь редко обнаруживает свою страшную силу видимо и ощутительно; но настает время торжества Церкви, когда она — чистая и святая — освободится от всех плевел, растущих на ее благодатной ниве. Для прославления ее силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе, и тогда восплачутся все племена земные (Мф.24:29-30). О чем восплачутся? Весьма о многом, но преимущественно о том, что явившееся царственное знамение спасения мира — по их преступному небрежению — не послужило им во спасение.

Время поедает временное — это всеобщий необходимый закон бытия земного, которому подчинен и христианин. Воле Отца Небесного угодно было, чтобы человек, совершив назначение свое на земле, возвращался к Нему путем смерти и тления. И вот тайна смерти совершается. Христианин идет в страну новую, неведомую, и в мертвенных руках его мы опять видим Древо крестное! Церковь напутствует усопшего молитвами и песнопениями, причем неоднократно призывает на помощь себе спасающее Знамение. Наконец земля приемлет землю, и священник, взем персть лопатой, крестовидно мещет вверху могилы… И уже нет между нами того, кто жил и действовал на земле! Небольшой холм покрывает прах его! Живые оставляют отжившего. Но неотступно стоит над ним и охраняет его могилу день и ночь, как страж безмолвный и неподвижный, Крест Господень! Животворящее Древо над прахом умершего! Как многознаменательно, утешительно и отрадно это сближение смерти с жизнью!

Но не всем и не всегда, может быть, оно так кажется… Краткая и горькая жизнь наша всё еще носит в себе остаток благословения Божия, много имеет в себе заманчивого и обольстительного. Мы невольно привязываемся к ней и более всего страшимся смерти — своей или своих любимых. В этом случае могильный крест, живой указатель и напоминатель грозного будущего или печального прошедшего, очень часто не только не радует нас, но гонит от себя, как страшный, зловещий призрак, как бы уже переставая тут быть нашим освятителем, животворителем и утешителем… Здесь-то особенно уместно нам вместе со священным певцом воскликнуть: Явися великий Господень Кресте! Покажи ми зрак божественной красоты твоея няне — ныне, когда страх смертный представляет мне тебя безобразным и ужасным. Неужели ты, насажденный посреди земли, как Древо жизни посреди Рая, в радость и счастье, — на могиле перестаешь быть тем же? Братья, не то должен возбуждать в душе нашей этот последний Крест. Церковь знает сердце наше и хочет могильным крестом, с одной стороны, утешить, а с другой — предохранить нас. Ибо если на могиле стоит крест, то это значит, что погребенный под ним находится под защитой и покровом Жизнодавца, на Кресте поправшего смерть и Воскресением Своим уверившего всех в будущем всеобщем воскресении. Обращая же мысль нашу от Креста на самих себя, Церковь желает сказать нам только кроткое свое: Помни последнее и перестань враждовать; помни истление и смерть и соблюдай заповеди (Сир.28:6). Если где более всего выступает из-за искупительного и оправдательного Креста Господня наш собственный довершительный крест, то это перед могилой, в виду нашей смерти, где чувство близкого суда Господня заставляет нас строже и взыскательнее смотреть на истекшую жизнь нашу и где совесть наша невольно мятется страхом за свое свидетельство перед нами о Боге, пред Богом о нас…

Спасительный крест могильный! Сколько погибающих душ спасет он этим своим служением! Он ограничит незаконный излишек упования нашего и умерит преувеличенное сознание нашей безнадежности, соединит оба креста воедино, заставит христианина идти во след Христу, распнет его со страстьми и похотьми его, умертвит греху и оживит Богу. Аминь.

Слово в четвертую Неделю Великого поста

С терпением будем проходить предлежащее нам поприще

Евр.12:1

Осенив и освятив нас животворящим Древом, Церковь переходит с нами на другую половину великопостного пути. Две первые недели поста служили для нас училищем боговедения, две последние недели намеренно избраны Церковью для научения нас богоутождению — другой, дополнительной половине христианского благочестия, обыкновенно рассматриваемого с двух сторон: как созерцание и как деяние. Первые говорили нам о Боге, вторые возводят нас к Богу; те преподавали урок, эти переводят урок в жизнь. Крест Господень самым благопотребным образом поставлен на границе этого духовного прехождения. И той, и другой стороне он подает благодатную помощь: одной — просвещение, другой — подкрепление.

Труднее, но ближе к сердцу и потому как бы привлекательнее для нас эта вторая половина постнического пути нашего. Она была бы источником полного блаженства и невозмутимой радости, если бы человек сберег все силы своего естества в их первобытном совершенстве. Вся жизнь его была бы одним незаметным легким восхождением от совершенства к совершенству, одним восторженным парением всё в новую и новую область духовного веселья. Не так бывает теперь с ревнителем благочестия. Каждый шаг его к совершенству достается ему трудом и усилием, скорбями и болезнями. И без того тесный путь его восхождения к Богу подвержен еще нескончаемым препятствиям и обставлен всесторонними опасностями. Он не иначе может идти, как беспрерывно трудясь и борясь, напрягаясь и озираясь, нападая и отражая, в непрестанной заботе, в немощах, в лишениях, в печали, без утехи и нередко без отрады. Всё это одним словом называется подвигом.

После того, как человек не только затруднил путь своего восхождения к Богу, но, можно сказать, совершенно потерял его, делом первой важности в подвижничестве считается указать, с чего подвиголюбец должен начинать свой подвиг и в каком порядке должен проходить добродетели христианского богоугождения. Всеобщего определенного правила на это указать нельзя. Естественная предрасположенность человека, обстоятельства его жизни, виды и намерения Промысла, время и место подвига — всё это может давать благочестивому стремлению подвижника различное направление и производить различные подвиги.

Однако же, заботливая Церковь не хочет дело такой важности отдать на произвол каждого. Она указывает нам совершеннейший образец духовного восхождения, выработанный величайшими и долговременными подвигами отшельников благодатной горы Синайской. Этот образец изложен преподобным отцом нашим Иоанном Лествичником в его книге, названной «Лествица, возводящая на небо». Преполовившим говение постникам Церковь не нашла ничего приличнее и благопотребнее дать в руководство добродетельного восхождения, как «Лествицу» этого святого мужа, которому ради этого и память положила совершать в настоящий день. В благодарном доверии Церкви и благоговейном почитании святого списателя пройдем — пока мысленно — по его блаженной «Лествице».

«Лествица» состоит из 30 ступеней. Восхождение подвижника начинается отвержением мирского жития, по подобию того, как и всякий путник начинает тем, что оставляет место своего жительства. Но, оставив словом и делом мирскую жизнь, можно следить за ней мыслью и, таким образом, с первого раза впасть в рассеянность и небрежность о начатом деле. Оттого на второй ступени ожидает подвижника отложение житейских попечений. Легко и весело должен он пойти после сего в путь свой, свободный от всего, не привязанный ни к чему… Ему остается только избегать всякого случая вновь сблизиться с миром; почему, как дополнение к первым ступеням, на третьей ступени ему дается в правило уклонение от мира, чем и оканчивается его, так сказать, введение в подвиг.

Встав и укрепившись над поверхностью суеты, уже совершенно отрешенный от правила и образа прежней жизни, подвижник первым делом должен войти в дух новой жизни, подчиниться новому правилу. Это правило есть «блаженное и приснопамятное послушание — начало, условие и первое средство самоисправления». Четвертая ступень.

Послушание скоро сокрушит гордый дух и своенравный характер — эту закваску зла для всей жизни человека; уничтожит и самообольщение, и рассеянность, и леность; словом, раскроет и разоблачит душу перед самоиспытующим взором; подвижник беспрепятственно увидит всю греховную нечистоту свою и стяжет «попечительное и действительное» покаяние. Пятая ступень.

Покаяние есть ничто иное, как только раздробленное и разложенное на различные участки времени чувство и сознание человека, предстающего суду Божию, то есть умирающего или умершего, угнетаемого всей тяжестью истекшей греховной жизни; оттого у покаяния есть живая, прямая родственная связь с памятью смертной — шестой ступенью пути. «Восшедщий на шестую ступень, — говорит Лествичник, — никогда не согрешит». Величайшее приобретение! Но чего стоит подвижнику дойти до этого! Вторая троица ступеней духовного восхождения полагает основание духовной жизни, а потому требует усиленного и напряженного подвита. Нет тут для подвижника никакого успокоения, никакого утешения, может быть, даже никакого вспоможения и ободрения. Труд горький, безотрадный и по-видимому безнадежный.

Но за величайшим терпением начинается величайшее воздаяние! Не плакать над смертью значит не иметь природы человеческой. Посему следующая за памятью смертной ступень «Лествицы» естественно должна оглашаться плачем, но плачем радостотворным, потому что смерть разрешает все многоразлично сплетенные и перепутанные отношения бедной жизни земной, вдруг всему полагает предел, разрешает, по словам погребальной песни церковной, лукавое торжество суеты, освобождает дух из плоти, и всё это не может не производить в нем тихой, сокровенной радости. Радостотворный плач, сделавшийся постоянным достоянием человека, становится умилением, с которого начинается решительный переворот в жизни подвижника.

«Умиление есть всегдашнее самого себя томление», но томление отрадное и сладостное. Здесь-то и заключается тайна начинающегося воздаяния подвигу — пришествие помогающей благодати Божией. Умиление необходимо влечет за собой безгневие, непамятозлобие, неосуждение, малоглаголание, правдолюбие, бодрость духа. И вдруг, таким образом, возводит подвижника на 13-ю ступень. Он имеет счастье опытно познать легкость ига Христова. Блаженное умиление! Как скоро и как много дает оно человеку! Оно готово бы, кажется, насильно восхитить и унести его к самым высшим ступеням человеческого одухотворения, в область боговидения, приведшего к глубочайшему сознанию человеческого недостоинства восхищенного Исайю; но для этого потребовалось бы пророческое и служение, и дарование Исайи! Подвижник, умиленный памятью смертной и возвышенный до бодренного и неленостного стояния на Лествице между небом и землей, прежде всего, чувствует в себе окаянство чрева, тленную и тлящую потребность питания и насыщения, связывающую его неразрывными узами с землей. 14-я ступень потому говорит подвижнику о подавлении «прелестного для всех, но злого мучителя — чревообъядения» воздержанием. Воздержание непосредственно ведет за собой целомудрие, или чистоту сердца, отнимая от враждебной ему похоти пламень, быстроту и силу… 15-я ступень.

Вторая седмица ступеней и вместе с тем половина всей «Лествицы» украшается благоуханнейшим цветом духовной жизни. «Некоторые отцы, — говорит Лествичник, — осмелились назвать чистоту совершенной святостью». Сам он называет ее «сверхъестественным отвержением самого естества, удивительным спором смертного и бренного тела с бесплотными ангелами». Чистота сердца, сделав человека победителем самого искусительного для него предмета — собственной плоти, — легко и вдруг ведет его потом по следующим ступеням, делает нестяжателем, мягкосердым, несонливым, а вслед за тем постоянно бдящим, через бдение мужественным и небоязливым…

Блаженная чистота! Подобно умилению, она вдруг неудержимо и непреткновенно переносит своего ревнителя на 6 ступеней вверх и ставит на 21-ю ступень. Чистота, казалось, могла бы немедленно поставить подвижника на небо и открыть его очи для богозрения, по блаженному обетованию Господа, чистые сердцем Бога узрят (Мф.5:8); но человек и на этой высоте — всё еще человек! Прежде его останавливало чрево, связывавшее его с землей. Теперь препятствует ему посвятить себя в совершенное служение Богу самолюбие — другое, духовное чрево, претворяющее в себя все его внешние и внутренние приобретения душевные в его собственный образ, услаждающее его, питающее и для питания требующее всё новой и новой пищи, таким образом, связывающее его опять неразрывными узами с образом его земного бытия, как чрево телесное связывало его с предметами земли..

Поравнявшись мысленным взором с местом, на котором стоит, и осознав важность совершенного подвига, подвижник неизбежно впадет в нравственный обморок и низвергнется на землю, если не поддержит его рука подвигозрителя Господа. Лествица, возводящая на небо, только мимоходом показывает Своему путнику на ступени преодолеваемого тщеславия и побеждаемой гордости и спешит поставить его на 24-ю ступень самоукрощения, естественным следствием которого должно быть «высочайшее смиренномудрие, все пороки истребляющее и непостигаемое чувствами», — 25-я ступень.

«Кто на эту ступень востек, — говорит Лествичник о смирении, — тот смело да течет». И подлинно, когда истребятся из души все пороки, настанет воистину блаженное уже не восхождение, а как бы возношение подвижника по оставшимся пяти ступеням. Еще на следующей ступени он имеет какой-то повод заниматься рассуждением помыслов, пороков и добродетелей, выше которых он уже утвердился навсегда. Но на дальнейшей ступени он уже погружается в «священное безмолвие тела и души». Тогда-то воцаряется в нем «священная и блаженная матерь всех добродетелей — молитва». Это уже 28-я ступень.

Молитва отверзает подвижнику «земное небо», то есть дает ему «богоподражательное человеческое бесстрастие и совершенство, воскрешает его душу прежде общего воскресения»… 29-я ступень.

Не принадлежащий более миру становится на последнюю ступень блаженной Лествицы, облекается в союз веры, надежды и любви и через них видит Бога, слышит Бога и ходит с Богом, вкушая бесконечное, неизреченное языком человеческим блаженство.

Совершеннейший путь! Блаженнейшее восхождение! Богосозданная лествица! Чей дух не попытается хотя бы на самое малое время окрылиться подвигом, взирая на возносящихся от земли на небо чудо действователей? И тот, кто дорожит честью и славой человеческой природы, и тот, кто никогда не думал о своем вышемирном назначении, и кто ежедневно полагал в сердце своем восхождения (Пс.83:6), и кто вовсе не думал о начале благом (утренняя молитва), — все, привлекаемые блаженным концом духовного восхождения, готовы приступить к незримой Лествице, забывая и неизбежный труд, и вероятный неуспех непривычного восхода. Благословенное и достохвальное стремление!

Но никто столько не должен ревновать о восхождении на земное небо, как постник, говением и воздержанием, так сказать, уже поставленный на одну из ее ступеней. Святая Церковь именно его имела в виду, воздвигая перед нами святую Лествицу. Время пощения ныне преполовивше, — говорит она в своей песне, — начало божественного жития яве покажем. Ив конец добродетельного жительства достигнути тепле потщимся, яко да поймем сладость нестареемую (стихира на вечерне 4-й Недели Поста). Несмотря на то, что время пощения уже преполовлено, она требует показать начало божественного жития. Почтим матернюю заботливость Церкви — и приступим к Лествице.

Для немощи нашей — на первой ступени остановка. Начало божественного жития, по указанию «Лествицы», есть отвержение мирского жития. Итак, прежде всего, заботливый сын Церкви спрашивает: для всех ли поставлена ею эта Лествица? Можно ли всем вообще отвергнуться мирского жития, живя в Мире? Вопрос этот всегда был вопросом чрезвычайной важности, и ответить на него часто затруднялась наука христианской жизни. Между тем, ответ на него может быть простой. Я вам сказываю, братия: время уже коротко, — говорит апостол, — так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся (1Кор.7:29). Короче это высказал — задолго до времен христианских — Царь песнопевец, рассуждая о богатстве. Когда богатство умножается, — говорил он, — не прилагайте к нему сердца (Пс.61:11). Так можно сказать и о всём прочем. Но возможно ли, — говорит мудрость житейская, — «быть в огне и не сгореть»?

«Слышал я неких, — отвечает на это богомудрый Лествичник, — в Мире нерадиво живущих, вопросивших меня так: как мы, имея жен и обязавшись общественными попечениями, можем возложить на себя иго жития иноческого? Им изрек я в ответ следующее: вся елика можете творити благая, творите. Удержите язык свой от злословия и лжи, руки от хищения и татьбы, ум — от превозношения и презорства. Изжените из своих сердец всякую ненависть, не устраняйтесь от церковного сонма. К нуждающимся будьте сострадательны, никого’ не соблазняйте. Аще тако сотворите, не далече будете отстояти от Царствия Небесного. Почему так? Потому что подобная жизнь есть уже жизнь не по духу мира суетного, есть уже отвержение (хотя и не явное) мирского жития. Что же поэтому — мирское житие? Образ жизни, по которому имеется в виду один здешний мир, как если бы вовсе не было ни Бога, ни души, ни будущей жизни.

Следовательно, тот отвергся мирского жития, кто при всех делах своих помнит и непрестанно представляет Бога Всевидца, Промыслителя и Судию, высокое назначение души своей, будущую жизнь, тленность всех вещей земных… Такой человек, живя в мире, подобно Господу нашему, не от мира (Ин.17:14). «Божий слуга, — по словам Лествичника, — телом предстоит перед людьми, но умом в небеса молитвой ударяет». Мир для него — место временного пришельствия, всё предметы — чужая собственность, все люди — странники и пришельцы, как и он сам. Ни к чему он не привяжется до самопорабощения, ничего не пожелает до забвения будущего блаженства, ни о чем не поревнует, как о последней цели бытия своего. Это будет «во плоти ангел», истаивающий от любви к Богу. Трудно и высоко, — думает немощь или леность наша. Но что ж такое всё христианство, как не это самое отвержение морского жития? Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк.14:26). Или по другому выражению: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня (Мф.10:37). До того самоотвержение и возненавидение морского жития свойственно христианину, что Господь прямо говорил об учениках Своих, что они не от шра (Ин.17:14)…

Итак, что же, убоявшаяся первой ступени душа подвиголюбивая?…-Трудный вопрос этот может быть решен так: или должно отвергнуться мирского жития, или не носить на себе имени Христова. Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп.4:13), — утверждал подвигоносный апостол. Почему бы и нам не говорить то же? Кто Мне служит, Мне да последует (Ин.12:26), — сказал Господь, а Он на небе! Пойдем же за Ним и твердой ногой ступим на небовводную Лествицу.

Если только мы искренно и вседушевно предали себя Господу и Его святому делу, которое всегда есть вместе и дело нашего спасения, и, живя в мире, заняты небом, то мы скоро станем на четвертой ступени — святом и ангелоподобном послушании. И снова встретится вопрос: кого слушаться? В иночестве есть для того настоятели и отцы духовные, налагающие послушание и блюдущие послушника. Но настоятель и отец духовный есть только представитель Отца Небесного, нашего Господа Иисуса Христа. Его слушайте (Лк.9:35), — сказано было людям. Слушающий вас Меня слушает (Лк.10:6), — говорил Иисус Христос апостолам и право налагать послушание передал Церкви. Там, следовательно, для всякого христианского подвижника настоятель и отец духовный, где есть закон евангельский и устав церковный. Поревнуй же быть их беспрекословным и неленостным послушником. Праздник, пост, всякий обряд, обычай церковный — вот неизменные предметы твоего послушания! Богослужение, слово Божие, церковное собеседование, пастырское увещание — вот твои отцы духовные! При всяком напоре напастей и искушений, при всяком смущении ума и колебаниях совести иди в общую для всех обитель отшельническую — Церковь Божию, ищи в ней указаний и определений пекущейся о тебе воли Божией. Как и в чем искать? Лучше не спрашивать, чтобы не предварить самовольно и необдуманно Промысла Божия, единственно премудрым и благопотребным образом отвечающего своему послушнику.

Лишь только мы возымеем мужественную решимость отречься от своей воли и подчиниться общей нашей настоятельнице и матери духовной — святой Церкви, — мы несомненно стяжем покаяние, потому что нет в Церкви ни одного священнодействия, ни одного священного предмета, которыми грешник не призывался к покаянию. Став действительным, покаяние непременно приведет нас к памяти смертной, а она поведет к чрезвычайно важным последствиям. Она есть перелом греховной болезни, после нее начнется желаемое Господом Богом и радостное для всего неба (Лк.15:10) выздоровление наше.

На этом, так сказать, погребении нашего ветхого человека уместно опять остановиться мыслью подвижнику. Трудно, — скажет он, — представить себя умирающим! Не труднее, чем воображать себя в мечтах достигающим или уже достигшим какого-нибудь несбыточного благополучия. Нет — гораздо легче! Умирание у нас ежедневно перед глазами, а кроме того, рано или поздно мы сами неизбежно умрем; мечтательного же благополучия часто мы нигде не видели и, вернее всего, никогда не достигнем. Трудно привыкнуть! — скажет он. Труднее умереть, не привыкнув. Трудно удержать память смертную надолго? На то ему подвиг, на то он христианин, на то с ним благодать Божия!

Память смертная введет в душу умиление, которое при живейшем чувстве может высказывать себя плачем радостотворным. Умиление — состояние и скорбное, и радостное; точно наше душевное выздоровление, восстание в жизнь новую, вход на небо. Блажен послушник Христов, которого послушание доведет до умиления! Вкусив сладкого, с тех пор он уже не захочет горького. Обессиливая по-видимому телом и душой, умиленный человек в то же время носит в себе скрытно непреодолимую силу духа, сокрушающую всякое восстание греха. Тайна любви Божией, посылаемой в первое утешение подвижнику! Душа наша начинает тогда предчувствовать, что Бог есть любовь (1Ин.4:16). Вся совокупность творения кажется ей тогда одним домом Божиим, люди — одним семейством; исчезает различие добрых и злых, близких и чужих; сердце расширяется и хочет досказать подвижнику, что пребывающий в любви в Боге пребывает.

Но чтобы иметь законное право и дерзновение считать себя в таком высоком союзе, нужно идти со ступени умиления далее, выше. Отсюда начнутся для нас опасности и искушения высшего рода, неизвестные нам дотоле. И вот первая из опасностей. Часто люди не понимали, что умиление — только одна из низших ступеней духовной лестницы, и хотели с нее переступить на последнюю ступень — пребывания в Боге. Не дай Бог христолюбцу впасть в подобную ошибку. Она делает из христианина неразумного мечтателя, поклонника страстей и всех преходящих ощущений сердца, ловимых и принимаемых за внушения Божий.

Вот и несколько искушений. «Нередко к божественному этому рыданию примешивается богопротивная слеза, — говорит преподобный Лествичник, — проистекающая от тщеславия, а ее мы тщательно и благочестно познать можем в то время, как приметим, что мы не отстаем от пороков». Другое искушение. «Если мы с прилежанием вникнем, — говорит тот же святой подвижник, — то приметим, что дьяволы весьма часто над нами смеются в то время, когда нам, пресыщенным пищей, напоминают об умилении, а когда постимся, тогда нас ожесточенными делают; да предадим себя, мнимыми этими слезами прельстившись, роскоши — матери всех пороков». Будем же, боголюбивые небошественники, блюсти себя, а более всего просить у Бога освобождения от таких тонких и неприметных напастей.

Умиление совершенно преображает нравственную природу нашу, попаляя огнем божественного сочувствия плевельные посевы гневливости, памятозлобия, клеветни-чества, болтливости, лживости, лености, чревоненасытнос-ти, и произращает в ней цвет ангелоподобного жительства — чистоту сердца, или целомудрие. С любовью мы останавливались на этой ступени, когда созерцали мысленно духовную лествицу. Еще с большей любовью возвращаемся к ней теперь. Все подвижники благочестия в благоговейном и радостном волнении духа говорят о чистоте, не находят — с чем достойно сравнить ее. Она представляется им девой, невестой, раем, светом, цветом — всем, что есть прекрасного на земле. Душа христоименная! Ты самим званием своим введена в светлый мир чистоты. Ты принадлежишь Христу, яко агнцу непорочному и пречистому. О как опасливо и многозаботливо надобно тебе беречь чистоту свою! Юность боголюбезная! Чистота есть твоя природная доля! В тебе мы более всего желаем и думаем видеть ангелоподобие. Не обманывай так редко сбывающееся чаяние доброго и святого на земле! Не обмани всего более сама себя.

«Не забывай себя самого, о юноша!» — восклицает Лествичник. Чистота твоя есть только тогда чистота, когда она чистота совершенная. Малейшее греховное пятно есть великое безобразие для юноши и великое несчастье для его будущего мужества. Семя греха возрастет потом в древо, а самый обильный источник чистоты может иссякнуть до последней капли. То, что юность имеет в таком изобилии, и что так легко досталось ей, и что так еще легко сохранить ей, — в зрелом возрасте уже достается тяжелым подвигом, и то в скудной мере! Не забудем этого!

Кто удостоился быть вместилищем и жилищем чистоты, тот стал уже на середине чудодейственной лествицы. Быстрее прежнего пойдет он вперед, укрепляясь всё более и более и препобеждая искушения — уже не такие страстные, какие были прежде, но зато более глубокие и сильные. Сильнейшее искушение — мы видели — ждет нас там, где мы увидим и осознаем себя мужественными и безбоязненными. Это высокое нравственное совершенство подтачивает презренный червь — самолюбие, обнаруживающееся то тщеславием, то гордостью. Нельзя не поскорбеть о бедственной доле человека, неотступно преследуемого искушениями до самых высоких ступеней его добродетельного жительства! И чем выше восход, тем злее прилог вражий. Замечая близость предела своему владычеству, искуситель, перебравший уже все глубины коварства, насылает наконец на подвижника свой собственный дух, разрушительнейший и могущественнейший, и хочет потрясти им всю Лествицу… Без содействия Божия весь труд наш обратится в ничто — в позор или прямо в погибель нам.

Блажен возложивший руку свою на плуг и не озирающийся назад (Лк.9:62)! Он будет помышлять не о том, сколько прошел ступеней, а сколько еще идти, и, сознавая притом всегда присущую ему помощь Божию, весь проникнется христоподражательным смиренномудрием. Став на эту блаженную ступень духовной жизни, мы будем уже в безопасности от всякого земного искушения, потому что вообразим в себе Христа, кроткого и смиренного сердцем, умалившего Себя до образа раба (Флп.2:7). Высочайшее это совершенство человеческое есть предмет непостижимый для того, кто не имеет его в себе. Оно есть «сокровище, в бренных сосудах или, лучше, в телесах человеческих заключенное, но сокровище такое, качества которого никаким словом изобразить невозможно», — говорит святой списатель «Лествицы». Итак, можно бы спросить при этом: его ли мы имеем ввиду, когда тому или другому из среды своей (а чаще всего самим себе) приписываем смирение? «Смиренномудрие есть божественное покрывало, не позволяющее нам смотреть на свои добродетели. Следовательно, то смирение, которое мы имеем возможность заметить в себе, уже не есть это самое высочайшее и непостижимое чувствами смиренномудрие».

Братия подвиголюбцы! Чтобы нам не обманываться, послушаем, как описывается эта все пороки истребляющая добродетель: «Жилы и стези этой добродетели суть: нестяжание, потаенное от мира уклонение, сокрытие своей премудрости, нехитрая беседа, прошение милостыни, необъявление своего благородства, истребление в себе всякой дерзости, убегание многословия. Тогда мы являем себя прямыми философами и боголюбцами, когда и можем выситься, но всякой высоты невозвратно убегаем».

Что станет с нами, если бы мы не преступили за ступень смиренномудрия? Об этом не будем беседовать, чтобы своим словом не уронить дела Божия. «Кто одной беседой об этих и подобных добродетелях просветить и научить думает тех, которые вовсе чувства сего не вкушали, тот делает не иначе, как бы кто хотел одними словами и доказательствами внушить понятие о сладости меда тем, которые никогда оного не вкушали», — говорит Лествичник. Что же сказать о том, кто сам не знает, чему учит других? Он, по умеренному и снисходительному выражению Того же блаженного Спасителя, и поруган наконец бывает.

«Восходите, восходите, братие, — слышится на высоте лествицы тот же глас преподобного учителя, — усердно в сердце своем восхождения полагающе (Пс.83:6) и внимая словам: Придите и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева (Ис.2:3); Он делает ноги мои, как оленьи, и на высотах моих поставляет меня (Пс.17:34). Тецыте, молю с Оным глаголющим: потщимся, дондеже достигнем вси в единство веры и познания Божия, в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф.4:13)». Аминь.

Слово в субботу пятой седмицы Великого поста

Се, Раба Господня… Призрел Он на смирение Рабы Своей…

Лк.1:38, 48

Вот смиренные слова Той, Которая возвеличилась паче Серафимов и Херувимов и возвеличила Собой смиренное естество наше! Этими словами началась божественная слава Избранной от всех родов, а с Ней и всех нас.

Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему, — это были последние слова Пресвятой Девы. Призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды, — это были первые слова Присноблаженной Матери. И там, и здесь одно, вечнопамятное и вечноублажаемое слово Раба.

Чтитель и подражатель Преблагословенной Девы Матери! Высокая тайна богоугодной жизни призывает нас ныне к себе. Посвятим ей наше внимание.

Раба Господня… Какая бесконечно великая пучина, дел Божественного Промышления излилась из такого малого и незаметного по-видимому источника! Раба смиренным исповеданием Своего рабства дарует миру вечную свободу, вводя в него Свободителя душ наших… Блаженное рабство! Незаконная и неразумная жажда свободы поработила человека греху; преданность рабская, безответное и свободное отречение от свободы освободили его от греха! Невинность неопытная утратила царство и всыновление. Невинность, воспитанная опытами молитвы и богомыслия, стяжала роду человеческому Царя вселенной и Сына Божия. Матерь людей связала землю узами проклятия и вражды против человека. Матерь Богочеловека разрешает землю от клятвы Божией и заставляет ее от человека чаять себе свободы, вместе с его свободой! Всё возвращается в прежний богоустановленный порядок!

Един при этом всеобщем освобождении стенет тьмы предстатель, возревновавший некогда о свободе и связываемый теперь еще большими пленщами мрака… Но не затемним праздника светоносного рабства памятью о мрачной участи безумно и несчастно взысканной свободы. Ублажим святое христоприемное и христодательное рабство, да будем рабы Господни и сбудется некогда на нас слово Господне: Где Я, там и слуга Мой будет. И кто Мне служит, того почтит Отец Мой (Ин.12:26).

Раба Господня… Работать и служить часто значит одно и то же. Служение есть первая принадлежность рабства и первое свойство раба. Оно было первым свойством и присноблаженной Рабы Господней. От детства Она посвящена была на служение при храме Божием и служила, по преданию церковному, до самого совершеннолетия; следовательно, всё то время, в которое воспитывается и обогащается навыками и склонностями дух человека, Она провела в служении — училась служить роду человеческому. Очень мало известна нам последующая жизнь Пресвятой Девы. Она служила в доме Иосифа, несмотря на всё, что слышала в Благовещении и Рождестве Христовом, с таким усердием и самоотвержением, что для посторонних казалась Женой святого старца. Мы знаем, что Она искала услужить на браке в Кане; более ничего не говорит нам о Ней Евангелие.

Зато предание и история церковная представляют нам бесконечную повесть служения Ее роду христианскому. Нет надобности говорить об этом подробно. Как раба Господня, Она искала и ищет служить преимущественно рабам же Господним, споспешествуя освобождению их от греха и порабощению воле Господней. Нет здесь для Нее и быть не может ни в чем препятствия для оказания нуждающемуся Своей услуги. Всякое время миробытия, жизни, года, дня и часа, всякое место владычества Господня, всякий возраст, пол, чин и степень образования, всякий возглас, вздох и молитвенный помысел — всё имеет право и счастье привлечь услугу Заступницы и Ходатаицы рода нашего.

Рабы Господни! Переведем внимательную мысль от Рабы и Матери Господа нашего к самим себе. Большая часть из нас также всю жизнь проводит на службе. Служба есть неизбежная потребность всякого благоустроенного общества. Она берет у человека труд и силы и дает ему звание, значение, образ жизни, честь и насущный хлеб. На нее потому преимущественно обращается наше внимание… Святое дело службы само по себе! И благословен Бог, призвавший того или другого из нас к тому или другому роду службы! Но из чего человек, вдавшийся в суету и пустоту мирскую, не может сделать злоупотребления? Чем не может поработить парящего ко Господу духа своего? Служба очень часто перестает у него считаться служением и превращается в должность, из должности нередко переходит в наемничество, из наемничества может перейти в тунеядство. Нет сомнения, что последнего рода служба не есть служба Господу, Который заповедал служить, а не жить только на счет службы.

Служба наемническая не дает человеку права на заслугу. Тогда как слуга верный, то есть истинный раб Господень, готов душу свою положить на вверенное ему дело, наемник при первом удобном случае бежит от дела, яко наемник есть… Зато, когда настанет время мздовоздания, он получит только свой условный пенязь. Наемничество обличит и укорит тогда само себя. Наемник возропщет, на что и за что? И сам не узнает. Друг! — скажет ему Господь. — Я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со Мной? Возьми свое и пойди (Мф.20:13). Лучше наемничества по-видимому тот вид службы, который представляет нам ее должностью. Так большей частью мы и понимаем свою службу. Не скроем от себя, что должность говорит о долге, а долг — о займе. Таким образом, различие между наемничеством и должностью (так сказать: заемничеством) очень незначительное. Кто имеет в виду только долг, тот спешит расплатиться, чем и ограничиваются его цели. А тем, следовательно, ограничатся и последствия его службы.

Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие (Лк.17:10). Почему? Потому что сделали, что должны были сделать. Станет ли господин благодарить раба своего, — прибавляет Господь, — за то, чтоон исполнил приказание? Не думаю (Лк.17:9- 10). Если Господь, наш будущий Судья и Мздовоздаятель, так не думает, то всуе упование наше на должностную службу нашу. Надо нам гораздо далее ее границ простираться своим служением.

Есть служба особенного рода, не свидетельствуемая списком дел и служебных перемен, но вносимая ангелом жизни нашей в сокровенную книгу жизни, — служба усердия, а не долга. Этой службой приходил послужить Сам Сын Божий. Этой службой служила и служит Присноблаженная Матерь Его. Ею служат миру и роду нашему ангелы и святые Божий — негласно, незаметно, с участием и любовью неотступной и предупредительной, всюду приникая, на всё призирая, всячески стараясь изыскать случай и способ сделать добро. Высота и особенное могущество этих небесных служителей да не внушают тебе извинения и отговорки, раб Божий! И у нас у всякого есть свой небольшой круг жизни, на котором мы возвышаемся и стоим могущественно. Исполни же этот малый круг своей христоподражательной службой, не воздремли и не усни, когда все к тебе чают; дай, пособи, укажи, отведи, награди, приласкай… И если хочешь, чтобы цвет дел твоих был не только прекрасен, но и благоуханен, при всяком добром деле старайся закрыться от пытливости, молвы и даже собственного к себе внимания, отдавая себя в совершенное рабство Господу. И тебя, верного в малом, Он поставит над многим. Незаметно для себя самого ты войдешь в радость господина твоего (Мф.25:23). Кто хоть когда-нибудь на малое время не сознавал в себе блаженнейшей потребности благотворить втайне?.. Кто сознавал, — не угашай духа. Это дух наш богоподобный высказывает Себя свойственным ему духовным, утаенным образом. Пусть же он дышит, где хочет, а никто не ведает, откуда приходит и куда уходит (Ин.3:8).

Раба Господня! Раб не знает, что делает господин его (Ин.15:15); слышит иди — и идет, приходи — и приходит (Мф.8:9), — послушно и безропотно несет свое иногда нелегкое служение. Таково точно было благоплодное рабство и Пресвятой Девы! Ответ Ее благовестнику воплощения Бога Слова превышает всё, что мы можем сказать в честь послушания. Да не покажется кому-нибудь неудивительным послушание глаголам Благовещения, столь вожделенно-радостным и столь очевидно верным…

Имейте веру Божию, — сказал Господь. — Истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет (Мк.11:23). И вожделенно для всякого и несомненно верно обетование Спасителя. Но у кого достанет мужества оказать послушание словам Его? Послушание присноблаженной Рабы Господней в этом случае предупредило благодатные и чудотворные времена Нового Завета — тем Она выше и достославнее. Пророческий дух Елисаветы назвал Ее блаженной за то, что Она поверила, потому что совершится сказанное Ей от Господа (Лк.1:45).

Глубокая тайна смирения Рабы Господней не дала нам радости увидеть и ублажить послушливую жизнь Ее. Но что вся Она была живым послушанием, об этом свидетельствует уже и то обстоятельство, что Матерь Господа до последних дней жизни Его привитала у Своих родных и, конечно, трудами послушания снискивала пропитание насущное.

Приведенный нами пример духовного нашего бессилия может испытателя судеб веры и Церкви Христовой смутить недоумением: отчего наше время так разительно не похоже на древнейшее время христианства? Отчего оно представляет в людях так мало сердечной простоты, чудодейственной веры и подвижнической жизни? От того, что истлело в них семя духовного плодоношения — святое послушание, рабски-покорное и безответное. В наше время, когда все более надлежащего заняты собой и доверчиво слушать не всякий расположен, слушаться (а еще менее — быть послушным) надо заставлять силой!

Рабство воли кажется почему-то противным человеческому достоинству, не согласным с естественным правом его… Но и естественное право не может восставать против рабства; оно само всё основано на рабстве — перед совестью и законом, то есть перед Богом и людьми. Самолюбие опасается, как бы послушание не сделало человека бесхарактерным, мелким, пустым и неспособным к самодеятельности и рассудительности, как бы рабство не умертвило в нем духа и не сделало его бессловесным. Самолюбие как бы и не знает, что человек давно уже потерял право на свободу… Рабство и послушание — неизбежная доля человека после того, как он потерял владычество свое, поддавшись увлекавшей его похоти. Теперь вопрос жизни уже не в том, рабом ли быть или свободным, но — кому или чему лучше работать. Закону ли Божиему и установлению человеческому, вековыми опытами утвержденному и оправданному, или беззаконию, волнующему человека во имя его свободы и обещающему всякого самого для себя сделать законодателем? Раб Господень разрешает этот многотревожный вопрос очень просто. Он не берет на себя судьбы своей и просит Бога дать ему пестуна — живой образ и голос Его Самого, в уверенности, что по мере большей преданности воле другого, он более и более освобождается от рабства своей воле и восходит к бесстрастию (совершеннейшему на земле образцу божественной свободы).

Рабы Господни! Мы — свидетели трудной, кровавой, грозно-поучительной борьбы усиленно вызываемой свободы с насильственно подавляемым рабством. По человечеству ходит новая язва — разрушительных начал, потрясающих народы и царства (говорено в 1849 г.). Именем самого человека хотят восставить его на самого себя. Ревнуя по свободе, настойчиво требуют рабского послушания воплям страсти и безумия, как будто человечество может забыть, какими неоценимыми и незаменимыми благами оно обязано христолюбезному рабству и христоносному послушанию, как будто может когда-нибудь выйти у него из вида Христос, Который, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти (Флп.2:6 -7). Да не поработит нас с тобой, раб Божий, ненужная и безрадостная свобода!

Раба Господня!… Как мало слов слышим мы из уст Богоматери! На привет архангела Она отвечала одним смущением, на обетование — самым кратким и немного пытливым замечанием.

Согласие Ее, как видим, еще короче. Новое достоублажаемое свойство Рабы Господней! Смиренная молчаливость — по преимуществу свойство Богоматери. Как нельзя более Святая Дева этим свойством соответствовала намерениям Божественного Совета, утаивавшего до времени преестественное дело вочеловечения Божия! Она никому (даже самому праведному Иосифу) ничего не сказала о преславной тайне Благовещения. Она сохраняла все слова ангелов и человеков о Сыне Своем, слагая слова эти в сердце Своем (Лк.2:19), молчаливо ожидая, пока само собой настанет время откровения тайны Божией. Как бы не зная ничего и не помня слов архангела, через 12 лет терпеливого внимания к совершающемуся таинству Она дивилась, найдя Иисуса, сидящего посреди учителей; и после слов Его: или вы не знали, что Мне должно быть в том; что принадлежит Отцу Моему? — вместе с Иосифом казалась не разумеющей сказанных Им слов (Лк.2:49-50).

Со времени вступления Спасителя в дело служения роду человеческому смиреннолюбивая душа Ее еще более утаилась от мира. О Матери великого Пророка и Чудотворца никто, по-видимому, не знал и не имел нужды знать. Ходила ли Она вослед Его, как ходили многие, имевшие гораздо меньше причин быть при Нем, или нет, — неизвестно. Если и ходила, то так прикровенно и безмолвно, что сами ученики Христовы не имели повода упомянуть о Ней. С тем же безмолвием явилась Она ко Кресту и с тем же безмолвием отведена была от Креста, как бы всё еще слагая тайну Божию в сердце Своем, хотя уже и земля и небо возвещали ее.

И потом, по вознесении Господа нашего на небо, когда Она имела величайшую славу и честь считаться Матерью Бога, Раба Господня не изменила обыкновенной кротости и молчаливости духа Своего; жила, как бы Ее не было, и почила, как бы вовсе не думая, что Ее Успение славят Власти и Престоли, Начала и Господства, Силы и Херувими, и страшнии Серафими, что радуются земнороднии о Божественной славе Ее красящейся, припадают царие со Архангелы и Ангелы…

Достойная Кроткого и Смиренного сердцем Матерь. Как Он, Господь и Бог наш, вечная мудрость, благость и сила, Сам совершенный, умалил Себя до того, что должен был пострадать… и войти в славу Свою (Лк.24:26), за претерпение смерти увенчан славой и честью (Евр.2:9), — подобно этому и Матерь Его Преблагословенная как бы вовсе не считала славой славу Матери Божией, но подвигом глубочайшего смирения искала еще заслужить славу. Эта самовзысканная внутренняя слава Ее привлекла к Ней благодать Божию, почтившую Ее славой «Царицы небесе и земли». Как во всяком другом случае, и здесь земным привлеклось небесное, всегда готовое послушаться и послужить призывающему его сердцу. Сколько уроков опять для раба Господня! Что же после этого значит обыкновенное превозношение наше заслугами рода, звания, общества, времени и места нашего — почивание на чужой славе? Что значат не менее обыкновенные провозглашения многоразличных добродетелей наших, в которых лучшее есть дело Божие, посредственное — плод обстоятельств, худшее — бесспорно наше? Что значит похваление совершенствами духа и тела — иногда столь сомнительными, что остается недоумевать, не хотим ли мы посмеяться над чужим терпением? Что значит наше пересчитывание при всяком удобном случае заслуг своих, принесших пользу, может быть, только самому служившему; пожертвований, часто ничего не стоивших; трудов, по лукавому выражению, посильных; пересчитывание преждевременное, когда еще не раскрыта книга Божия и неизвестен счет опущений наших по службе, корыстных видов при пожертвованиях и малодушных роптаний в труде? Что значат домогательства наград и жалобы на невнимание к нам высших; нетерпеливое вмешательство в дело Божественного суда и мздовоздаяния; при успехе завидливое соревнование и соперничество, а в неудаче уныние и презрительное бездействие? Как если бы сын Царствия вовсе и не знал, что у него есть другая и великая награда на небесах (Мф.5:12)!

Всё это значит одно, а именно, что рабство Господу, глубокое и молчаливое, неизвестно и недоступно суетливому духу нашему, что мы находим более приятным самих себя оценить, наградить и ублажить, как бы не доверяя мудрости, или благости, или правде, или могуществу Господа. Это уже не свойство рабов Господних, и с рабами Господними нет блаженной доли такому рабству. Кто работал себе, тот сам себя и награждай, а кто наградил себя, тому уже нечего ждать от Бога.

Рабы Господни, стоящие в доме Господнем (Пс.133:1) и припадающие к Матери Божией! Не забудем, что Она — Раба Господня, а у Рабы Господа нельзя искать сочувствия ни тому, кто не научился сам служить другим, ни тому, кто не умеет пленить воли своей в послушание Христово, ни тому, кто не привык рабски-терпеливо и молчаливо встречать и провожать всякое обстоятельство жизни. Она не требует ни высшего тона, ни хитрого слова, ни изысканного положения, ни холодной вежливости от своего молитвенника. Ей нужна простота, прямота, теплота и чистота! Кто стяжал эту четверицу любезных Ей свойств, тот может надеяться, что Раба Господня послужит и ему во спасение. Аминь.

Слово в пятую Неделю Великого поста

Приснопамятная «Лествица», возводящая на небо, сказала нам, что на ее последней ступени восходящий обретает Бога, «видит лицо Верховного Владыки, невидимо в чистую душу приходящего». Как благовременно это ее свидетельство для постника, готовящегося также зреть Бога в образном воспоминании Его искупительного служения роду человеческому! Соединить то и другое богозрение — вот спасительное намерение Церкви. Имея это в виду, она при самом нашем вступлении в пост уже говорила о богозрении, некогда общей доле человечества, напоминая нам то отдаленное время, в которое первый богозритель первый же и лишен был радости видеть Бога; когда изгнанный из рая сладости, он в горести духа говорил: к тому не узрю Господа и Бога моего. По окончании говения нашего — Бог даст — она пригласит всех нас очистить чувствия и зреть неприступным светом Воскресения Христа блистающася в начало и залог будущего полного, совершенного видения Его, когда мы будем истее причащатися Его в невечернем дни Царствия Небесного. Как связь первого боговидения с последним, выставляется Церковью на вид то преестественное боговидение, к которому ведет и приводит лествица христианских подвигов. Что в прошлую неделю мы видели как правило и образец, то в настоящий день имеем радость видеть как живое, олицетворенное выполнение. Совершеннейшим образом прошла блаженную лествицу ублажаемая ныне величайшая подвижница христианского мира преподобная Мария Египетская. Стоя на высоте ее, она не раз входила в столь тесное общение с Богом, что удостаивалась видеть Его, сколько это можно бренному естеству человеческому. Егда же довольно плакахся и в перси усердно биях, тогда свет видех всюду облистающ мя, тишина велика в бури место бываше ми. Так высказывала преподобная подвижница свое преестественное состояние. Не сказала смиренномудрая, видела ли она еще что, кроме света; но когда она говорит, что «ее, никогда и книгам не учившуюся и не слыхавшую никогда ни поющего, ни читающего, Само Слово Божие живущее» учило в пустыне, то мы не сомневаемся, что свет тот был только спутником другого света — истинного, просвещающего всякого человека, а преимущественно того, кто сам заботится о просветлении очей сердца своего.

Но и боговидение первого человека, и боговидение будущей жизни, и боговидение подвижническое есть боговидение преестественное — собственно удел неба, а не земли. На земле мы видим Бога только как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор.13:12), через посредство свидетельствующей о Нем твари. Между тем и земное, и небесное боговидение есть одно и то же видение Божественной славы; естественное — в мире земного, изменчивого, образного естества, и преестественное — в премирном, вечном, первообразном Царстве бытия. Простираясь через всю совокупность дел творения и Промышления Божия, оно может составлять также особенную лествицу богозрительного восхождения, дополнение к блаженной лествице нравственно-деятельного восхождения. Та — лествица труда, эта — отдыха. Ослабевающий в той может укрепиться на этой. Та возводит, эта возносит к Богу. На той последняя ступень позволяет видеть Бога через союз веры, надежды и любви; на этой — через союз правды, мира и радости в Духе Святом, последних свидетелей и указателей на земле присутствия Божия.

Ревнители подвига воли и подвига мысли! Время постнического приготовления нашего заканчивается. Через неделю мы призовемся к тому, к чему готовились — к живому созерцанию величайшей тайны искупления нашего, к зрению Бога во плоти — в болезни, в муке, в смерти, в славе Воскресения… Ослепительный блеск солнца требует, чтобы взор, долженствующий к нему устремиться, приготовлен был к тому постепенно большим и большим видением света. Блеск совершеннейшего христианского богозрения заставляет нас идти к нему лествицей естественного богозрения. Посвятим этому святому делу минуты настоящего собеседования.

Бога не видел никто никогда (Ин.1:18), — говоритбоговидец. Таким образом, как бы с первого раза отнимается всякая надежда на богозрение и делается напрасным исследование о нем. Бог есть дух (Ин.4:24), — говорит Господь. Он наполняет Собой небо и землю (Иерем.23:24), живет во век (Втор.32:40), невидим (1Тим.1:17), не подобен никакому подобию (Ис. 40; 18, 25), непостижим (Рим.11:33) и т. п. Бога, как Он есть, без образа и подобия, действительно никто никогда не видел (1Ин.4:12). Нет для этого в бесконечно малом существе человека способности и возможности, как нет возможности исчерпать горстью море. Но, не видя Бога видением земным, человеческим, самым, по нашему мнению, полным и совершенным, мы имеем возможность видеть Его видением другого рода, не менее истинным. Человеческое видение останавливается обыкновенно на поверхности; не углубляясь во внутрь, спешит составить заключение, большей частью выводимое из предположений. Господа Бога надобно зреть не поверхностным, наглядным образом. Бесконечная полнота Его совершенств требует внимательнейшего, подробнейшего рассмотрения их. Совершенно таким образом Он и открыл Себя проницательному взору богомыслителя. Он начертал Божественный Свой образ на всём, что вышло из творческих и выходит из промыслительных рук Его. Во всех делах Его и может, следовательно, видеть Его человек.

Не по самолюбию, а по предчувствию истинного значения и положения вещей человек привык делить всё, окружающее его, на себя и не-себя. Последнее он называет то миром (видимым), то светом, то природой… Первое понимает и принимает, как собственное лицо и бытие..

1. Мир видимый есть первый отпечаток Божества. Его неизмеримые пределы говорят о беспредельности Создателя. Его неизменный чин явлений и перемен указывает на вечность Бога. Его изумительный порядок свидетельствует об одном и том же, всегда себе верном законе Божественного действования. Его единство, с бесчисленным разнообразием частей, говорит о едином, но бесконечно свободном Деятеле. Премудрое сочетание и соподчинение и направление тварей в один, везде себя поддерживающий и охраняющий круг бытия и жизни проповедуют о премудрости Верховной Причины всего сущего. Неудержимо влекущая красота мира ведет мысль к невообразимой красоте Божией. Видимое довольство жизнью чувствующих тварей, знающих и понимающих наслаждение и радость, говорит о любви и блаженстве Жизнодавца. Каждая область великого Царства Божия, каждый предмет, входящий в общий состав мира, своим образом показывает в себе Бога. Небеса проповедуют славу Божию (Пс.18:2), правду Его (Пс.96:6), чудеса Его (Пс.88:6). Земля исповедует милости Его (Пс.32:5).

Стоит только не закрывать очей души, и Бог явится повсюду. В минуты всеобщего покоя природы, когда вызывающее и обличающее шумную суету жизни светило закроется от нас, выйди, боголюбец, из тесной храмины тесного жития земного в великий храм Божий и посмотри на свод небесный. Кажется, каждая звезда несет к тебе особенную черту Божества, и вся изумляющая необъятность неба хочет начертать перед тобой один лик высокого, неизменного, бесстрастного, беспредельного, вечного, повсеместного Зрителя дел твоих, окружающего и объемлющего тебя со всех сторон, безмолвно о чем-то с тобой беседующего и медленно, таинственно проходящего перед тобой. Мы привыкли, думая о Боге, обращаться к небу. Мы знаем, что много раз мир духовный, действуя на землю, приходил с неба. Знаем, что на небо вознесся наш Господь — слава и радость всего человечества. Не знаем только, насколько небо видимое может свидетельствовать о небе невидимом, но имеем несомненно-верное убеждение, что там — в необъятности и бесконечности небесной — живет бесконечный Бог. Не знаем, в какой степени земля с ее человеком принимает участие в общей жизни неба, но знаем, что там наш зиждущий, управляющий, судящий и милующий Промысл. Небо для нас, таким образом, неизбежный и неустранимый, а потому, надо думать, верный указатель и учитель о Божестве!

С неба низведи взор на нашу всё еще слишком великую, но в сравнении с небом ничтожно-малую землю и пронесись испытующим взором по всем царствам бытия ее. Какая отрада разольется в душе твоей при первой мысли, что бесконечно высокий и удаленный Бог небесный есть и Бог нашей земли, что Он наложил Свой отпечаток на каждую подручную нам вещь, некогда останавливался творческой мыслью на каждом роде бытия. Грех осуетил всё, окружающее нас. Мы присмотрелись к делам Божиим до того, что часто вовсе не считаем их Божиими, заменяя Бога безотчетно (чтоб не сказать прямо: безумно) употребляемым словом природа. Но так как природа не может ни творить, ни мыслить, ни отобразить себя, то мы и не думаем видеть в предметах земных что-нибудь высшее, свидетельствующее о Боге. Неразумие и ослепление, достойное всегдашнего оплакивания!

Дивный величием в небе Господь дивен разнообразием силы, жизни, красоты на земле. Смотри на него в обыденных явлениях стихий земных: водой Он всё произраща-ет, питает, очищает, огнем всё согревает, освещает и претворяет, воздухом живительно почивает над всей землей, теплотой вызывает жизнь и плодоношение; хладом укрепляет живущее и плодоносящее, дождем дает силу, крепость и свежесть всякому возрастанию, ветром разносит милующую или карающую долю суда Своего по лицу земли. Он, милостивый и грозный, присутствует в тучах и посылает молнию и гром для возбуждения сил и для уравновешения стихий земли. Везде — от поверхности земной до высоты небесной — начертывается Его промыслительный Лик. Посмотри и на каждое животное земли, на дерево, на цвет сельный, на былие травное. Не видишь ли и тут опять Его же премудрого, преблагого, облеченного в красоту и велелепоту, благоуханного, сладчайшего, пречистого, всесовершенного? Если бы ты углубился внутрь земли, и там увидел бы Его же зиждительную руку, воздвигающую вещество и связующую тело земли водными жилами.

Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, — и там рука Твоя (Пс.138:7-10). Везде Ты единый, всё животворящий, всем правящий, всех радующий! К Адаму Ты приходишь во время прохлады дня (Быт.3:8), Аврааму знаменуешь Себя мраком (Быт.15:12), с Моисеем беседуешь в облаке (Исх.24:18), с народом Израильским — в гласе трубном, огне и дыме (Исх.19:18-19), Илии являешься в веянии тихого ветра (3Цар.19:12), на апостолов сходишь в сильном ветре и огне (Деян.2:2-3), Павла облиставаешь светом (Деян.9:3), всех нас возрождаешь водой, запечатлеваешь елеем святым, питаешь хлебом жизни, освящаешь Древом Крестным. Везде виден Ты светлому и чистому взору богомыслителя! Не отвращай же никогда Лица Твоего от отроков Твоих! Пусть мы видим Тебя, Вездесущего, повсюду! Пусть неблагодарное мудрование, отнимающее у Тебя славу ближайшего и непосредственного мироправления и предпочитающее Тебе дело рук Твоих, отрокам Твоим кажется и неправдой, и безумием, и хулой на Тебя, на мир и на собственное их достоинство!

2. Человек сам есть не только печать, но и образ Бога. Отсюда второй путь к богозрению есть взгляд наш на самих себя. До тех пор, пока грех не обезобразил естества нашего, человек был яснейшим отображением высочайших совершенств Божиих. Но и в растленном состоянии своем, он всё еще стоит существенно выше всех других тварей земли, а потому непререкаемо указывает в себе на образ Божий. Его трехчастная деятельность давно вела богомуд-ренную мысль к заключению о троичности Лиц Божества — при едином существе. Его стремления ко всему истинному, доброму и прекрасному суть неистребимо наложенный на него отпечаток неизменности, святости и совершенства Творца его. Его совесть, неумолимая и незаглушимая, говорит о вечном законодательстве и правосудии Божием. Сердце, истаивающее от любви и связующее все отношения жизни, говорит о Боге, Который есть любовь. Ум, во всё проникающий и всё обозревающий и соображающий, дает гадать по себе о Всевидящем, Всеведущем и Всесодер-жащем. Воля свободная есть прямое свидетельство о Независимом, Который творит все, что хочет (Пс.113:11), и всем, как хочет (1Кор.15:38), управляющем. Наша беспрестанная душевная деятельность есть черта Того, Кто от вечности делал и доныне делает (Ин.5:17), не дремлет и не спит (Пс.120:4). Наша способность созидать из малого многое, задумывать и выполнять, делать и разрушать указывает на Божественное творчество.

Даже и не только в глубине нашего существа может быть зрим его Создатель, но и во внешнем нашем составе, который есть образ образа Божия. Наше зрение, простирающееся до изумительной отдаленности, укажет в себе черту Бога Всевидца. Наш слух, открывающий в простом законе чуждого ему вещества бесстрастное и самое глубокое наслаждение, дает намек на чистейшее, полнейшее, блаженнейшее вседовольство Божие. Устройство тела нашего также указывало некоторым богомудрым мужам в себе образ Божий. Словом, на какую бы сторону нашего существа мы ни обратили богомысленное внимание, везде мы увидим Бога; человек с тем и создан по образу Божию.

Насколько разумное и свободное существо выше всей неразумной природы, настолько ближе и точнее человек дает видеть в себе Господа Бога, нежели мир. Мир говорил о бытии и свойствах Бога, человек может высказывать собой тайну жизни Божией. Он соединен с Богом началом жизни своей, живет Его дуновением, носит в себе Его силы, обнаруживает Его в своей деятельности. Глубочайшая сторона его жизни — нравственная — есть седалище вечного и неизменного закона воли Божией, переходящей уже как бы в нашу волю и составляющей зачаток нашего обожения. Владычество человека над природой, сохранившееся отчасти еще и теперь, для неразумной твари делало его видимым образом Бога.

Враг рода нашего чувствовал в нас присутствие Божественных сил и нехотя высказал это, когда лукаво уверял, что мы будем, как боги (Быт.3:5). Так ясно и гласно мы поведаем собой Бога видимо и невидимо окружающему нас миру! Но чтобы совершеннее прозирать в человеке Бога, надобно искать человека высокой духовной жизни. Непобедимое могущество духа часто при слабом и немощном теле неутомимая деятельность мысли и сердца большей частью при безмятежном состоянии тела невозмутимый мир совести; бесстрастное, но переполненное любовью ко всем и всему сердце; взор, проницающий до глубины души и судящий помышления сердечные; голос, или неудержимо влекущий к себе, или поражающий страхом, и многое другое — вот черты истинно божественные, перед которыми с благоговейным почтением преклоняется сам человек, волей или неволей, ведением или неведением свидетельствуя этим, что он видит Бога, хотя и в скудельном сосуде человеческой природы.

О, какими слезами можно оплакать то, что не все мы говорим собой о Боге! Лучший бы и блаженнейший был способ нам видеть Бога — в самих себе, в своей чистоте, правоте, силе, власти, славе..

3. Книга дел творения Божия неполна без книги дел Божественного искупления; говорит много и подробно, но всё на древнем, не для всех равно понятном языке и представляет Бога более бывшим, нежели пребывающим с нами. Развернем, боголюбцы, другую божественную книгу — книгу христианского богоявления. Здесь мы увидим Господа Бога нашего лицом к лицу.

К сожалению всего человечества, в первый раз человек сам не захотел видеть Бога, убежал от Его присутствия. Когда только насаждалась в мире жизнь нравственная, каждое, самое малое по-видимому движение воли имело чрезвычайную важность, давало направление характеру всего человечества. Нежелание видеть Бога говорило уже о начинающейся неспособности боговидения. Чем далее человек жил, тем менее становился способным к тому. Лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых (Исх.33:20), — говорил Господь лучшему из людей, хотя всё еще говорил с ним так, как бы говорил кто с другом своим (Исх.33:11). Для всей остальной избранной части рода человеческого Он закрыл себя Скинией и Ковчегом Завета и долгое время был видим под этим преобразовательным покровом. Наконец идолопоклонство и нечестие совершенно скрыли Его от взора человеческого, исчез и таинственный Ковчег.

Еще менее видела Бога другая часть человечества. Томимая неискоренимым желанием боговидения, она пыталась идти по обоим указанным нами путям к Нему и всегда бедственно заблуждалась, воображая, что или мир — Бог, или человек — Бог. Первый путь приводил ее к поклонению небу и тайным силам естества, второй — к обожествлению всего, что казалось лучшим и достоуважительнейшим в человеке. И в том, и в другом случае желание ближайшего богозрения вело к позорному идолопоклонству. Человеколюбец жалел о человеке, зная, что в основании его заблуждения лежало похвальное стремление к Богу, желание возвратить первобытное состояние боговидения, и приготовлял мало-помалу людей к совершеннейшему богоявлению.

В народе Божием давно стали появляться носители Духа Божия, говорившие и действовавшие от имени и лица Божия, — предвестники воплощения Бога-Слова. Наконец блаженные очи увидели то, что многие пророки и цари желали видеть (Лк.10:24), утешение Израилево (Лк.2:25) — Примиритель, и Ему покорность народов (Быт.49:10). Бог явился во плоти (1Тим.3:16), и по виду став как человек (Флп.2:7), будучи сияние славы и образ ипостаси Божией (Евр.1:3). С тех пор очи всех обратились к Богочеловеку, сердца устремились к сладчайшему Иисусу, мысли направились ко Христу — всеобщему средоточию человеческой истории, соединившему оба Завета в одно неразрывное Царство Божие. Но Божественного Лица, всеми искомого, на земле уже не было! Остались только Его утешительные слова: Се, Я с вами во все дни до скончания века (Мф.28:20).

Душа христолюбивая! Что яснее и совершеннее того образа Христова, который начертали перед нами евангелисты? Смотри на него и восторгайся! Вот Он, кроткий и смиренный сердцем, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой, Которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд; не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит (Ис.42:1 —3. Мф.12:19-20)… Вот Он милосердует о людях, воздыхает, обнимает и благословляет детей, плачет над умершими, скорбит до смерти, предателя называет другом, молится за распинателей. Умалив Себя до образа раба, всем служит, всем благодетельствует, не ищет Своей славы, душу полагает за овец, ищет ищущих Его, приемлет мытарей и грешников, послушлив бывает до смерти. Восстанавливая истинное богопочитание, учит всех и повсюду, переходя с места на место и не имея, где главы подклонить; обличает злоупотребления, негодует, с гневом взирает на злоупотребителей, с ревностью очищает дом Божий от купли, с угрозой пророчествует, видя сопротивление Его Божественной истине. И можно ли перечислить все черты Божественного образа Христова?

Присоединим ко всему сказанному голос предания, утверждающего, что никто и никогда не видел Господа смеющимся, а плачущим видели часто. Не говорим уже о том, что вид Его был паче сынов человеческих (Ис.52:14). Это как бы уже несущественная божественная черта Лика Спасителева. Между тем, если что более, так именно облик Господа составляет для многих вожделеннейшее в христианском боговидении. И этому желанию уступила любовь и заботливая снисходительность Божия. В Церкви Христовой долго сохранялся нерукотворенный образ Лица Иисуса Христа. Очень рано также стали по преданию изображать Господа в том виде, в каком видели Его во время Его земной жизни. Заботливость православной Церкви и благочестивая ревность христолюбцев сохранили в общих чертах образ Господа до нашего времени. Дополняя этот образ евангельским, мы с достаточной ясностью зрим и этим третьим способом Бога.

Христианин! Бесценный образ Господа нашего также может быть затемняем и искажаем и в наше время, как Он был перетолковываем и обезображиваем при жизни Господа Его недоброжелателями. Поревнуем, сколько у нас достанет сил и законных средств, о том, чтобы ни евангельский лик Спасителя не искажался суемудрием или суеверием, ни живописный не был плодом неискусной руки или нечистого воображения. Взирая же на пречистый образ Христов, будем постоянно памятовать слова неседальной песни Спасителю: Странно Бога вочеловечшася видяще, устранимся суетного мира, и ум на божественные возложим: сего бо ради Бог на землю спиде, да нас на небеса возведет (Кондак 8).. Блаженное обетование Господа пребывать в Церкви до скончания века даровало верующим новую возможность новым способом зреть Бога. Господь благоволил соединить нас с Собой, как соединены ветви с лозой (Ин.15:5), сделался нашим, всегда и повсюду нам присущим, так что где вера, там и Он, верой вселяющийся в сердца наши (Еф.3:17); где молитва, там и Он, давший слово сотворить всё, если чего попросите во имя Его (Ин.14:13), и, следовательно, быть при молитве нашей; где любовь, там и Он, обещавший вместе с Отцом придти к возлюбившему Его и обитель у него сотворить (Ин.14:23). Где двое или трое собраны во имя Его, там и Он — посреди них (Мф.18:20)…

Но таинственное соприсутствие Его много дает сердцу, мало — зрению… Господь благословил нам видеть Себя и чувственно — в таинстве пречистого Тела и честной Крови Его. Здесь вся искупительная Жертва перед очами нашими точно в том виде, в каком видели ее апостолы, в первый раз воззванные к таинствам Нового Завета и познавшие в своем Учителе Бога Законоположника. Чего недостает здесь для полноты нашего боговидения, того недоставало и апостолам. Успокоимся и заключим из этого, что для чувственных очей наших, наверно, и нет возможности видеть прославленное и вознесенное на небо пречистое Тело Господа нашего в Его человеческом образе. Вкушая Хлеб небесный и пия из Чаши жизни, мы вселяем в себя Христа и вселяемся в Него, бываем один дух с Господом (1Кор.6:17).

Что же? Соединивший Себя с нами останется ли для нас навсегда сокровенным? Может остаться, если в нас не будет к Нему любви непрестанной, неумолчно вопиющей, неотступной и непреодолимой. Где же есть теплейшее устремление души к своему сладчайшему Жениху, там не заставит ждать Себя стоявший при дверях и толкущий, внидет к ней и будет вечерять с ней до невечернего дня Царствия Своего (Откр.3:20). Как блаженная душа узрит при этом Бога — нельзя сказать тому, кто не зрел Его. Мы знаем, что часто это таинственнейшее богоявление обнаруживало себя особенным, не похожим ни на какой земной светом. Об этом свете говорила и ублажаемая ныне богозрительница — преп. Мария Египетская. Но то, что являлось глазу боговидицы, считали за ничто в сравнении с тем, что видела их душа, по выражению «Лествицы», погружающаяся в Бога. Незримый для постороннего взора свет богоявления часто отражался видимо на лице богозрителя. Первый и разительнейший пример тому Моисей (Исх.34:29-30). Многие из боголюбивых подвижников, лежа на одре смертном, сотрясались всем существом от незримого богоявления и также просветлялись лицом. Но что видели они?.. О, если бы Человеколюбец удостоил видеть когда-нибудь наше нечистое и омраченное око душевное если не в здешнем мире, то, по крайней мере, когда достойные Бога будут зреть Его, как Он есть… Узрит Его всякое око (Откр.1:7), — говорит тайнови-дец. Следовательно, и наше должно узреть. Но как и с чем узрит? С тем ли, чтобы просветить лицо наше, как солнце, или чтобы облечь его в мрак вечного стыда?..

Братья! И увидеть Бога можно не на радость себе. Как это горько для грешного человека! Чтобы не встретить Его на небе неприготовленно, неожиданно и нежеланно карателем и мстителем своим, постараемся заранее, уже теперь восходить к Нему по лествице нашего земного богозрения, к чему благоприятнейшее время есть время настоящее, время оканчивающегося оплакивания страстной жизни нашей и начинающегося радостотворного плача над страстями Христовыми — особенного способа боговидения, о котором мы намеренно умалчиваем, потому что он сам за себя будет громко и поучительно говорить любящему сердцу и благоговеющему уму. Но восходя на лествицу, не забудем напомнить себе печальную истину, что высокая и сладостная доля видеть Бога не есть доля, общая всем без исключения. Делающий зло, — говорит апостол, — не видел Бога (3 Ин. 11). Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа (Евр.12:14), — говорит другой апостол. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф.5:8), — говорит Сам Господь. Почему так? Потому что кто зло-творит, тот не может спокойно воззреть на Всеблагого. А кто сам в себе не имеет мира и не установил святых отношений со всеми, тот повсюду увидит только беспорядок и расстройство; а Бог не есть Бог неустройства, но мира (Рим.16:20). Кто нечист сердцем, тому и всё представляется в греховном безобразии. А потому всякий, имеющий надежду на Бога, да очищает себя, как Он чист (1Ин.3:3). Аминь.

Слово в субботу шестой седмицы Великого поста

Четыредесятницу душеполезную совершаете, и святую седмицу страсти Твоея просим видети, Человеколюбие

Стихира субботы Ваий,

Как всё преходящее, прошла и св. Четыредесятница, казавшаяся нам в начале своем столь длинной, такой тяжелой!… С тех пор как человек суете уподобился своим суетливым взглядом на ход и порядок вещей, он само время вводит в ряд обыкновенных предметов своего занятия — любимых или нелюбимых, вожделенных или неприятных. Но время, несмотря на его любовь и на его нелюбовь, влечет его за собой со всеми радостями и скорбями, страстями и пороками, надеждами и воспоминаниями, не давая ему ни на минуту остановиться среди беспрерывно движущегося и волнующегося потока обстоятельств, мало-помалу уравнивая и умиряя собой всякое новое, необыкновенное состояние его души.

Так, привыкшую к обыкновенному чину жизни душу занимало (но более тяготило) и наступление Четыредесятницы. Она грозила нам новым родом пищи, новым образом жизни домашней и общественной, новым церковным чинопоследованием — не столь веселым и радостным, новым состоянием совести — довольно нелегким для души грехолюбивой. Блажен, кто действительно с началом Четыредесятницы видел вокруг себя всё новое и потом, свыкшись с ним, заставил его постареть для себя! Он не видал, как прошла Четыредесятница, увлеченный духом Церкви, став едино с ее духом. Но также не видал, может быть, и тот, кто с началом Четыредесятницы не сопрягал никакого начала благого, жил, как жил прежде, и о перемене церковного времени знал только по слуху… Есть разность между тем и другим, и весьма значительная.

Первый поистине душеполезную совершил Четыредесятницу, последний прожил только 40 дней года. Первый, идя Четыредесятницей, знал, что он идет вперед по пути жизни, второй стоял на одном месте и не думал, что жизнь есть путь… Первый искал пользы душе, второй не замечал, что у него есть душа… Первый поэтому ждет теперь праздника Воскресения Христова, последний не имеет понятия о празднике и радуется одному рабству тления (Рим.8:21)…

Само то, что нынешнее наше собеседование имеет слушателей, уже служит свидетельством того, что мы с вами, братия, душеполезную совершили Четыредесятницу. Кто не следил с участием и любовью за ходом великопостного богослужения, для того и нынешний день не есть день праздничный и он не сознаёт в себе призвания быть в церкви. Радуясь радости вашей, мы настоящей беседой напомним вам только в совокупности то, что разновременно и почастям видела и находила полезного в св. Четыредесятнице христолюбивая ваша душа, и то, что еще найдет впереди.. Четыредесятница установлена с тем, чтобы приготовить христианина к надлежащему препровождению дней страдания и прославления Христова. Вся польза, которую она поэтому может принести, должна быть определяема главным образом по отношению к этой цели. Ведя христианина ко Христу, Церковь прежде всего в Четыредесятнице видит пост — время, в которое требуется воздержание от всякого влечения к предметам мира. Они не от мира, — сказал Господь об учениках Своих, — как и Яне от мира (Ин.17:14). И действительно, апостолы не принадлежали миру. Они завещали и нам не любить мира (1Ин.2:15), чтобы вместо него полюбить Царство Христово, которое не от мира сего (Ин.18:36).

Воздержание от всех житейских попечений очищает и укрощает душу, делает ее свободной и способной к принятию высших внушений неба. Земное и небесное после несчастного раздвоения в человеке закона ума от иного закона, противоборствующего (Рим.7:23) первому, пришли в противоположность, взаимно исключая друг друга и взаимно стремясь заменить друг друга. Ослабевает одно, усиливается другое; перестает земля, начинается небо; мф проходит и похоть его (1Ин.2:17), приходит Христос и Царство Его… Таков теперь закон духовной жизни!

Как пост, Четыредесятница именно заставляет своего постника хладеть к миру и обращаться сердцем ко Христу. Это первая, начальная польза Четыредесятницы! Четыредесятница, во-вторых, есть говение, т.е. устремление души к Богу. Говение слагается из двух состояний добродетельной воли: разъединения с грехом и соединения с Богом, венчаемых двумя таинствами Церкви, Покаянием и Причащением. Покаяние есть сколь, с одной стороны, горестная и тягостная, столько с другой — отрадная и спасительная необходимость христианской жизни. Благодать Духа Святаго, введенного таинством св. Миропомазания в душу, есть семя истинной, богоугодной жизни. Оно вверено земле, исполненной зачатками плевельными, вырастающими часто скорее его…

Терния и волчцы проклятой в делах рук человеческих земли (Быт.3:17-18) были только внешним выражением душевных волчцов и терний, сеемых беспрестанно врагом человека в засыпающую душу… Их беспрестанно нужно истреблять и выбрасывать из души. Это и есть покаяние. Кто покаялся в грехе, тот исторг его из души своей и очистил в ней место для благодати. При этом чем ранее исторгается плевел, тем менее терпит ущерба жизнь благодатная, и чем решительнее и совершеннее исторгается, тем невозбраннее и беспрепятственнее растет семя святое.

Но терния и волчцы — это только одна сторона зла! Бывает в душе, как и в природе, безветрие и бездождье, губящие зачаток христоподражательного жительства. И чудное, пренебесное благорастворение посылается в помощь собственным силам и усилиям человека! Это таинство Причащения. Тот, из Которого все Тело (Церкви) составляемое и совокупляемое… получает приращение для созидания самого себя (Еф.4:16), Сам приходит к душе, орошает ее источником жизни и бессмертия, согревает светом Божества, вводит ее в единение с Собой, после чего она, как розга плодоноснейшей Лозы, уже не может не плодоносить и, плодонося, ждет дней страдания и Воскресения Христова как дней блаженного собрания плодов в житницу — дней успокоения и радования. Окончание Четыредесятницы несет ей венец славы. В страждущем Господе она узнает Того, именем и заслугами Которого ей отпускало грехи св. таинство Покаяния, — Искупителя, взявшего на Себя грех человечества…

В воскресшем Господе она уразумеет Родоначальника нового человечества, смертию поправшего смерть и сообщением нетленного, божественного естества Своего вводящего в смертное естество человеческое новую, совершеннейшую жизнь, соединяющего Своим прославленным Богочеловеческим существом все царства бытия в единое Царство Божие. И страждущий, и воскресший Господь в такой близости находится к говеющей душе, что дело Господне с ее собственным делом становится для нее нераздельным. Сострадая Господу, она страждет о достоплачевном собственном положении в жизни настоящей. Сорадуясь Господу, она радуется за радость жизни будущей. От Христа и от себя ее страдание и радость переходят потом и на всю обширность земли и неба. Она страждет за всё человечество и за всю тварь, суете покорившейся не добровольно (Рим.8:20); она радуется за всё небо, торжествующее примирение Бога с человеком! Вот к чему ведет душу говение душеполезной Четыредесятницы!

Наконец, в-третьих, само название святая Четыреде-сятница заставляет искать в ней еще особенной душепо-лезности. Слово святая показывает, что она есть время освящения, то есть время, посвященное Богу, а через это и освящающее человека. Всего неестественнее роду избранному, царственному священству, народу святому, людям, взятым в удел (1Петр.2:9), освященным таинством Крещения, приметаться к сквернам греха; еще более неестественно быть оскверненным в то время, когда призываешься на величайший праздник земли и неба и должен занять место между ангелами…

Душеполезная Четыредесятница приносит душе и эту окончательную пользу. Она освящает человека. Она есть десятина Богу из всего года христианского, есть жертва хвалы Ему и благодарения. Принося ее Богу, мы привлекаем тем на себя Его оправдывающую милость, покрывающую все недостатки и нашего поста, и нашего говения, делаемся непорочными и святыми; мало того — мы освящаем собой всю землю, и еще более — несем освящение в преисподняя земли, в обители усопших братий наших. Святое семя будет корнем земли (Ис.6:13), — сказал Господь. Чего еще более? Семя же святое, как мы видели, растет в святую пору. Освятив, святая Четыредесятница передает нас потом святой седмице страстей Христовых. Будем переходить от одной святыни к другой. Святый да освящается еще (Откр.22:11)!. Душеполезную совершивше Четыредесятницу, и святую седмицу страсти Твоея просим видети, Человеколюбце! То, к чему вела и приготовляла нас святая Четыредесятница, уже наступает, братия! Близится конец, долженствующий увенчать дело. Всякий порыв богомудрия, всякий подвиг богоутождения теперь должны получить свое завершение. Святую Четыредесятницу сменяет доверши-тельная седмица постнического говения, называемая великой и страстной. Христос, о Котором столько сказано было уму и сердцу в истекшее время, явится пред очами всех страждущим и входящим в славу Свою так живо, ясно и поразительно, как если бы очи наши были те самые блаженные очи, которые некогда видели Господа нашего и рабом умаленным и смирившимся, и Богом неба и земли. Для чего Он явится? Конечно, для того, чтобы Его увидели.

И святую седмицу страсти Твоея просим видети. Так говорит песнь церковная. Прежде всего, конечно, надобно молить Бога, чтобы Он не лишил нас радости дожить до святой седмицы и прожить ее. Лучшего для христианина времени на земле и быть не может, как эта седмица. Не знаем, так же ли хороша святая седмица за пределами земной жизни, как здесь! Богохвальный певец говорил: В смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя (Пс.6:6)? Что бы ни было там, лучше желать провести дни страдания Иисуса Христа здесь — на той земле, где Он страдал, в той плоти, какую Он носил. Потом, надобно молить Господа, чтобы Он сберег нам не только жизнь, но и здоровье. Болезнь есть зло, часто неблагоприятное столько же душе, сколько и телу. Невольно ее оковами связывается воспаряющий в небо дух, болящее тело сосредоточивает на себе всё внимание и попечение человека, и дело Церкви может быть отложено им в сторону. Православный и благочестивый христианин тогда только надлежащим образом проводит святую седмицу, когда проводит ее в Церкви, участвуя во всех богослужениях, содержащих в себе столько живых напоминаний и наставлений христолюбивому сердцу. Как поэтому нерадостной должна казаться нам необходимость оставаться на одре болезни в то время, когда всё движется к храму, все дышат общим сочувствием с Господом!

Но лучше совсем не иметь возможности видеть святую седмицу, нежели иметь — и не видеть! Святая седмица, как всё святое, есть исключение из общего правила суетливой жизни, по которому только то считается делом, что видимо доставляет человеку выгоду, хотя бы самую ничтожную и жалкую. Для кого жизнь есть только смена одного дня другим, переход от одного дела к другому, труд и отдых, сон и бдение, насыщение, прогулка, работа, предприятие, расчет, сделка, пустословие, игра, — для того не существует различие седмиц, его не занимают ход и чин церковного богослужения, ему некогда видеть святой седмицы страстей Христовых! Надо особенно молить Господа, чтобы не остаться в этом преступном ослеплении, которому часто и помочь нельзя! Думаешь или нет о святой седмице, знаешь ее или нет, а видеть ее непременно нужно тому, кто должен будет некогда увидеть Господа Иисуса грядущим на облаках небесных с силой и славой великой (Мф.24:30) и восплакать-ся от неизреченного видения. Есть плач любви и радости, и есть плач страха и отчаяния. Восплачутся все племена земные (Мф.24:30); одни — тем, другие — другим плачем.

Брат-христианин! Если хочешь тогда плакать от радости, плачь теперь от горести перед страждущим Искупителем, старайся спострадать Ему в седмицу страстей Его, проси о том Бога, употреби всё, чтобы видеть ее, и видеть надлежащим образом! Церковное празднование Христу обыкновенно не есть простое воспоминание события из жизни Христовой, а введение в празднующую душу Христа, обещавшего прийти и обитель сотворить у того, кто Его возлюбит и призовет Его устами состраждущего Ему сердца. Какая же потеря для христианина, если суета возьмет его от Христа и вместо седмицы страстей Христовых заставит видеть всё ту же нескончаемую седмицу его собственных, погибельных страстей!

Братия! Кто поистине душеполезную совершил Четыредесятницу, тот тем самым уже предочистил душевное око свое для видения святой и великой седмицы страстей Христовых. У кого же Четыредесятница, к несчастью, служила на пользу более телу, нежели душе, тот, по крайней мере, в этот единонадесятый час покаяния пусть обратится лицом к Господу и просветится. Дивное, преславное и всерадостное событие, празднуемое ныне, — воскресение мертвеца четверодневного — пусть воздвигнет и наш дух из гроба суеты и оживит для новой, богозрительной жизни! Восторженные восклицания завтрашнего праздника пусть увлекут и нас вослед Христу! Пойдем и мы (Ин.11:16) вместе с апостолами! Приидите, очищенными смыслы сшествуим Ему.

Вот, жених идет. Души благочестивые, выходите навстречу ему (Мф.25:6)! Аминь.

Слово в шестую Неделю Великого поста (Ваий)

Кто Сей?

Мф.21:10

Нельзя не подивиться, что спрашивает таким образом об Иисусе Христе тот самый город, в котором Он столько сотворил знамений и чудес, особенно, если припомним, что перед самым прибытием Его в Иерусалим там уже искали Иисуса и, стоя в храме, говорили друг другу: Как вы думаете? Не придет ли Он на праздник? (Ин.11:56.) Уже покрывало ослепления упадало на очи христоубийственного народа. Скоро Иерусалим совершенно откажется от Помазанника Божия!

Неуместной пытливости ответом были слова народа, предшествовавшего и последовавшего Господу: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского (Мф.21:11). Ответ, стоивший вопроса! Он обличал самый общий взгляд на Иисуса Христа. Пророком мог называться всякий, действующий от имени и во имя Бога. Иное говорил народ, когда говорил не по требованию стороннему, а по собственному, свободному влечению сердца. Благословен Грядущий во имя Господне (Мф. Мк.), — восклицал он. Благословен Царь, грядущий во имя Господне! (Лк.) Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев! (Ин.) Благословенно грядущее во имя Господа царство отца нашего Давида! (Мк.) Мир на небеси и слава в вышних! (Лк.) Осанна! (Мк. Ин.) Осанна Сыну Давидову! (Мф.) Осанна в вышних! (Мф. Мк.) Столько приветствий послано было навстречу и вослед Христу! Они точно были хвалой уст младенческих (Мф.41:16) — хвалой безотчетного восторга, неясно сознаваемого, богодвижимого чувства. Кто Сей! — также не знали в точности восклицавшие Христу осанна, как не знали те, которым тяжело было это неуместное, по их мнению, приветствие.

Кто Сей? — спросим и мы святое Евангелие. Руководимые Церковью, мы теперь стоим у самого входа в искупительный подвиг Господа нашего. Днесь благодать Святого Духа нас собра, и вси, вземше Крест Твой, глаголем, — от лица нашего воспевает она ныне Господу. Чтобы этот крест не был для нас предметом одного холодного, скользящего пробега мыслей и не сделался, таким образом, только тяжестью для рук, его вземших, посмотрим богословствующим взором: кто Сей, освятивший его Своей смертью, праведный и спасающий, кроткий (Зах.9:9), означенный у бо-говидца пророка одним таинственным именем Сына (Ис.9:6) — неизвестно чьего и неизвестно какого? По достоуважительному обыкновению древних народов спросить кто Он значило спросить чей Он, т.е. чей Он Сын.

Итак: Кто Сей? И дивился весь народ и говорил: Не это ли Христос, Сын Давидов? (Мф.12:23)? Когда водружена была на земле Церковь Божия в образе таинственной Скинии Свидения, освящена богослужением, скреплена законными постановлениями, упорядочена иерархическим устройством, — потребовалось оградить ее благосостояние с внешней стороны, дать ей опору и защиту в могущественной власти гражданской. Долго избранный народ приготовляем был к этому. Сам он многократно ходом обстоятельств своих приводим был к необходимости избрать из среды себя Единовластителя — с правом судить всего Израиля. Но ни в одном из судей Господь не нашел Себе мужа по сердцу (1Цар.13:14. Деян.13:22), достойного представителя Себя Самого и верховного покровителя Своей Церкви.

А вот на кого Я призрю, — глаголет Он, — на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим (Ис.66:3). И этого кроткого узрел Он в сыне Иессея (1Цар.16:1). То был Давид. Только он мог быть истинным царем народа Божия, сочетать и Церковь и государство в одно Царство Божие. (Предшественник его был поставлен Промыслом на царство только для воспитания этого Царя.) Давид был царь в богонамеренном смысле этого слова. Он был посредник между Богом и народом, правитель во имя и от имени Бога. Он был образ не зримого, но вездесущего Царя Небесного, собравшего и совокупившего все судьбы человеческие в одно домостроительство спасения человеческого; он был живой и поразительный образ грядущего Искупителя, отобразил на себе почти всю земную судьбу Его; и малое царство его было не только прообразом, но и началом величайшего Царства Христова. Род Давида должен был царствовать вечно на престоле Израильском, царство — продолжаться до века (2Цар.7:16). Мы не поняли бы обетовании Господа, если бы на царство Давидово стали смотреть как на государство и на дом Давида как на род царей иудейских. Уже внуку Давида из всего его государства досталась только шестая часть. Потом не стало и самого царства Иудейского.

Между тем, на богодухновенном языке пророков всё было одно и то же имя Давида. Один говорит, что таинственный Сын… дан нам… Умножению владычества Его и мира нет предела на престоле Давида и в царстве его, чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдой отныне и до века (Ис.9:6-7). Дам вам завет вечный, — говорит Господь через того же пророка, — неизменные милости, обещанные Давиду. Вот, Я дал Его свидетелем для народов, вождем и наставником народам (Ис.55:3-4). Вот, наступают дни, — глаголет Господь другому пророку, — и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро… И вот имя Его, которым будут назьшать Его: «Господь оправдание наше!» (Иер.23:5-6). Так говорит Господь: если можете разрушить завет Мой о дне и завет Мой о ночи, чтобы день и ночь не приходили в свое время, то может быть разрушен и завет Мой с рабом Моим Давидом, так что не будет у него сына, царствующего на престоле его, и также с левитами-священниками, служителями Моими (Иер.33:20-22)…

С какой ясностью открывается, что Давид в очах Господа есть не Давид-лицо, царствовавший некогда в Иудее, а Давид — царь и помазанник Царства Божия; что семя его, многое как звезды и песок, не есть плотское потомство Давидово, но Христос, корень и потомок Давида (Откр.22:16) со Своим семенем; что левиты и священники суть служители Нового Завета, новой Церкви Божией.

Еще разительнее Господь описывает будущее царство Давида раба Своего пророку Иезекиилю (37, 21 -28; ср. Ос.3:5). Таким образом, ко временам Спасителя в народе иудейском было всеобщее чаяние восстановления царства Давидова. Все ждали восстановителя — потомка Давида, или, по выражению иудеев, Сына Давидова, хотя очень немногие понимали, что это за царство должно быть и что за царь, с которыми так тесно связывалось имя Давида. Хрис-тоси Сьш Давидов — уже тогда это были для народа однозначащие слова и понятия (Мф.12:23; 22, 42. Ин.7:42).

Архангел-благовестник первый сказал, что этим восстановителем престола Давидова будет благовествуемый им Иисус. Но эту весть приняла и сложила в сердце Своем (Лк.2:19) одна кроткая и молчаливая Матерь Иисусова. Дела великого Пророка (Лк.7:16), вскоре огласившего Своим именем всю землю Израильскую, невольно заставили придать Ему драгоценное и для всех вожделенное имя Сына Давидова. И Сам Господь не отрицался этого имени, только хотел возвести мысль иудейских учителей к высшему и ис-тиннейшему разумению его (Мф.22:43-45). Но и это Он делал уже тогда, когда, утаенное от мудрых и разумных, оно было благоволением Божиим открыто младенцам (Мф.11:25. Лк.10:21); когда народ, увлеченный пророческим духом, восклицал: Осанна Сыну Давидову (Мф. 21; 9, 15) и также, может быть, не ведал, что творит, как вскоре после этого, не ведая, что творит, будет распинать Сына Давидова.

Осанна Сыну Давидову!… Мы, восклицающие подобным образом, имеем неоценимую выгоду не только знать Сына Давидова и Его Царство, но и быть ценителями иудейских восклицателей. Из знания нашего извлечем для себя следующие необходимые христианскому благоверию и благочестию уроки:

1) Христианство есть одно и то же с благословенным Царством Давидовым, в день входа Христова в Иерусалим еще грядущим (Мк.11:10), а вскоре потом и пришедшим в силе, по обетованию Господа (Мк.9:1). Его первая половина была прообразовательная, вторая совершительная (Ин.19:30). Там царство состояло из Израиля по плоти (1Кор.10:18), здесь — нового, духовного, Божия (Гал.6:16). Там Христом был богоугодный человек, здесь — Богочеловек… Это тождество двух царств да приучит нашу богословствующую мысль к одному общему взгляду на Церковь Божию и да воспламенит нас любовью к древним временам богоуправляемого человечества, столь мало изучаемым и столь многому поучающим.

2) Христианское царство тогда только в должном отношении находится к Царству Божию, когда представляет в себе сходство с царством Давидовым, когда царь есть избранник и Помазанник Божий, действующий во имя и от имени Царя Небесного, когда подданный свято чтит особу и сан царя как представителя Бога для него и в делах государственного управления имеет голос только подчинительный, как прилично рабу Господню; когда и царь, и подданный, составляя царство земное, не столько думают о земном, сколько о Небесном Царстве, и, повелевая и повинуясь, несут одно служение, одно послушание Богу, одно спасающее иго Христово.

3) Христианское братство, верно и точно соответствующее намерениям и ожиданиям Сына Давидова, своего божественного Брата (Евр.2:11) и Господа, должно быть одушевлено, подобно Ему, любовью ко всему человеческому братству, а преимущественно к Ветхому Израилю, о котором Он столько скорбел и болел духом во дни плоти Своей. Оно должно стараться всеми силами расширять пределы царства нашего кроткого и возлюбленного Давида – Иисуса — и молиться о заблуждающих братиях, дабы и они обратились в Царство Истины и вместе с нами восклицали: Осанна Сыну Давидову!

2. Кто Сей?.. И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий (Ин.1:24), — говорил Христов Предтеча. В древнейшей истории рода человеческого есть упоминание о сынах Божиих (Быт.6:2). Это были первенцы возрождающей человечество благодати Божией. Но глубоко уязвленные жалом праотеческого греха, сыны недолго ревновали о своем сыновстве и. вскоре прильнули сердцем к земле. Отец Небесный торжественно отрекся от них, сказав: Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками [сими!, потому что они плоть (Быт.6:3), а только все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божий (Рим.8:14.). Отселе надолго сыновние отношения людей к Богу уступили место рабским. Господь потом снова призывал людей к сыновству, но уже не находил в них сочувствия Себе. Наконец Он избрал из всего человечества одно малое племя, чтобы сделать его Своим, и Моисей, человек Божий (Втор.33:1), ближайший зритель намерений и определений Божиих касательно своих соотчичей, не усомнился в восторженной песни прямо назвать Бога Отцом их (Втор.32:6), а их — Его сынами (Втор.32:43).

С Заветом образов и сеней действительно стало мало-помалу показываться (хотя еще очень неясно) утраченное сыновство. Давид-псалмопевец, увлекаемый Духом Божиим в область неведомых для его времени истин грядущего царства своего, не раз в служителях Божиих видел сынов Божиих (Пс.28:1; 88, 7). Богонаставленная премудрость Соломонова обличала людей, смеявшихся над праведником, именовавшим себя сыном Божиим (Прем.2:13, 18), и высказала при этом убеждение своего времени, что Сын Божий должен иметь познание о Боге (Прем.2:13), что Он должен быть защищен Богом и избавлен от руки врагов (Прем.2:18). Тень говорила о теле, образ намекал на подлинник. Сыновство ветхозаветное скрывало под собой начинавшую выступать в истории человечества тайну явления на земле Сына Божия, Первовиновника человеческого богоусыновления и Родоначальника новых сынов Божиих в духе и вере. Преобразовательный Царь Сиона — святой Божией горы (Пс.2:6) — слышал таинственный голос: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя (Пс.2:7). Исайя уже видел Его Младенцем, рожденным и данным нам (Ис.9:6)… Довольно ясно, таким образом, Сын и Сыноположник давал видеть Себя еще в сеннописанном мраке гаданий!

Настало время совершеннейшего откровения величайшей тайны. И вот, зачнешь во чреве, — говорил благодатной Деве Архангел, — и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего. Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим (Лк.1:31-32, 35). По не изнемогающему у Господа глаголу, тогда же Слово стало плотию и обитало с нами (Ин.1:14). Бог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни сии говорил нам в Сыне (Евр.1:1). Общее внимание устремилось на Иисуса.

Но больше всех было Им занято существо не нашего мира. Если Ты Сын Божий (Мф.4:3), — с пытливым лукавством говорило оно и много раз потом эту неприятную для него истину высказывало, ведомое неизвестной силой. Гораздо с большей решительностью, хотя, может быть, с меньшей отчетливостью, признавали в Иисусе Сына Божия ученики Его. Он Сам прямо и определенно выдавал Себя за Того. И еще вчера — при воскресении Лазаря — Он прямо говорил: Да прославится через нее Сын Божий, то есть ради смерти Лазаревой (Ин.11:4). И тотчас прославился — столько, сколько мир мог почтить Его.

Встреча с ваиами и неумолкаемые восклицания Благословенному, грядущему во имя Господне, были явным знаком проразумения в Божественное достоинство Иисусово. Но дух лукавого сомнения, встретивший Господа при первом вступлении Его в дело нашего искупления, не оставит преследовать Его и при Его исходе из мира. На суде он будет говорить Иисусу Христу: Итак, Ты Сын Божий? (Лк.22:70.) Даже на Голгофе он еще скажет: Если Ты Сын Божий, сойди с креста (Мф.27:40). Ответом лукавству будет простой, вызванный неопровержимой и вопиющей истиной возглас богоумудренного язычника: Истинно Человек Сей был Сын Божий (Мк.15:39).

Осанна в вышних! Мир на небесах и слава в вышних! — будем восклицать и мы Сыну Божию, грядущему Кровию Креста Своего умиротворить и земное, и небесное (Кол.1:20). И вышние, и дольние великого Царства Божия некогда составляли одно неразрывное братство. Ангелы и люди были равно сыны Божий. Клеветник братий наших (Откр.12:10) расстроил это царство. Ни на земле, ни на небе не стало мира. На земле, потому что человек расторг завет свой с Богом и навлек тем на себя нескончаемые бедствия. На небе, потому что погибающая земля возбуждала в небожителях непрестанную жалость и скорбь. Оттого, когда Бог благоволил восстановить завет Свой с людьми и на земле родился Искупитель, ангелы восклицали: Слава в вышних Богу, и на земле мир (Лк.2:14)!

Когда же наступала седмина, долженствовавшая утвердить этот завет (Дан.9:27), и Царство Божие приготовлялось принять в себя Победителя смерти и Воскресителя рода нашего, — Дух Божий, спослушествующий делу нашего спасения, заставлял восклицать: Мир на небесах и слава в вышних! (Лк.19:38) — обратное дополнение ангельскому славословию! Отныне небо совокупляется с землей. Исполняется всеобщее чаяние. Средостение ограды между людьми и Богом разрушается (Еф.2:14); рукописание, которое было против нас, пригвожденное ко Кресту, вземлется от среды (Кол.2:14); Сын и Наследник Божий вводит к Богу Своих сонаследников (Рим.8:17), приемлющих в себя Его Духа — Духа сыноположения, вопиющего в сердцах их: Авва Отче (Рим.8:15. Гал.4:6.)

Братия, всыновленные Богу Сыном Божиим! В качестве сынов Божиих послушаем, что говорит сынам Божиим апостол. Все вы, — говорит он, — сыны Божий по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал.3:26-27). Все вы — сыны света и сыны дня (1Сол.5:5), а потому поступайте, как чада света (Еф.5:8), испьипывайте, что благоугодно Богу (ст. 10), как послушные дети, не сообразуйтесь с прежними похотями, бьшшими в неведении вашем (1Петр.1:14), в них же и мы все жили некогда по нашим плотским похотям, исполняя желания плоти и помыслов, и были по природе чадами гнева (Еф.2:3). Все делайте без ропота и сомнения, чтобы вам быть неукоризненными и чистыми, чадами Божиими непорочными среди строптивого и развращенного рода (Флп.2:14-15). От Божественной силы Его даровано нам все потребное для жизни и благочестия (2 Петр 1,3). Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божий (Рим.8:16). Вся тварь совокупно стенает и мучится доньше и с надеждой ожидает откровения сынов Божиих… Сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих (Рим. 8; 19, 21-22). Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими (1Ин.3:1). Мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыпов-ления, искупления тела нашего (Рим.8:23). Возлюбленные! мы теперь дети Божий; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (1Ин.3:2).

На какую недосягаемую для мысли высоту ведет и возведет нас Сын Божий! Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядущий во имя Господне! Осанна в вышних! (Мф.21:9.).

3. Кто сей? Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий (Мф.13:37), — отвечает Господь! На проклятой земле (Быт.3:17), в изгнании, в труде и болезнях, в грехе и страсти первый человек родил сына по подобию своему и по образу своему (Быт.5:3). Так начался преемственный ряд «сынов человеческих», или человеческий род. Разрастаясь потомством, человек разрастался и худыми наклонностями сердца и, раз удалившись от Бога, стремился потом всё далее и далее. Каждый новый сын человеческий привносил новое приращение злу, так что когда, по словам пророка-псалмопевца, Господь с небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий, ищущий Бога, — то нашел, что все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного (Пс.13:2-3).

Люди знали и видели свое глубокое падение, но не имели сил и не находили средств поправить зло. Напрасно они обращались за этим к Богу, потому что по большей части вместо Бога истинного попадали на то, что не только не имело силы, но еще и обессиливало их… Напрасно уповали, что придет новое поколение сынов человеческих и принесет с собой лучшее время… Всегда отец рождал сына по подобию своему и по образу своему, у человека всегда рождался человек с общими всему человечеству слабостями. Оттого пред взором Бога и богопросвещенного ума всякий человек — безотносительно к его личным особенностям — был известен вообще, как сын человеческий.

Несмотря на крайнее повреждение сынов человеческих Отец отцов их не оставлял их без Своего спасительного Промышления. Многоразличным образом Он являлся в среду их и действовал им во благо. Признательное к благо: деяниям Божиим сердце заставило воскликнуть одного из возлюбленных Богом: что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? (Пс.8:5.) И действительно, тайна любви Божией к человеку осталась бы необъяснимой, если бы не предшествовала ей тайна преднамеренного вочеловечения Божия, привлеченная третьей тайной премудрости Божией — тайной побеждения зла добром (Рим.12:21). Судя по нашему сердцу, столь склонному к снисходительности и самопожертвованию при виде бедности и немощи, раскаяния и покорности, мы отчасти можем понимать, как Господь Бог — вечная правда и строжайшая мздовоздаятельность — стал бесконечной милостью, благостью и любовью и Сам взял на Себя дело человека. Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного (Ин.3:16).

Между тем, искупительная за наш род Жертва долженствовала быть принесена кем-нибудь из сынов человеческих. Ибо не ангелов восприемлет Он, но восприемлет семя Авраамово (Евр.2:16), потому что кто начал покаяние, тот должен и окончить его. Но где же сын человеческий, который бы не был в беззакониях зачат и во грехах рожден, чистый, неповинный, в совершенной полноте богоподобный, который мог бы быть вторым Адамом, подателем и проводником новой жизни, ходатаем всыновляющей благодати Духа Святаго? От времен первоначальной древности шло в человечестве предание об обетованном семени жены. Не напрасно указано на семя жены. Не сыном человека, а Сыном человечества долженствовал быть Обетованный. В этом отношении Исаак, Самуил и Иоанн суть первоначатки этого семени жены, предтечи бессеменно зачатого и преестественно рожденного, для Которого братом, сестрой и матерью был всякий, кто творит волю Отца Небесного (Мф.12:50).

Потаенно проводилась в людях линия очищенного человечества; и чем чище и бесстрастнее являлась она, тем ближе подходила к Прекраснейшему сынов человеческих (Пс.44:3). Сами слова Сын человеческий получали мало-помалу особенное значение. Когда мы слышим, как многократно Господь говорит пророку (Иезекиилю) сьш человеческий, то невольно предполагаем при этом у Господа особенную некоторую мысль. Тайнозритель Даниил видел эту так долго утаиваемую и прикрываемую мысль в живом и ясном облике. Видел я, — говорит он, — в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится (Дан.7:13-14). В другой раз муж желаний видел желанного всем человечеством Сына человеческого и наяву (Дан.10:16), в великом видении (Дан.10:8).

Долго после этого знаменательнейшего откровения Божия не слышно было имени Сына человеческого. Необыкновенно было потому услышать его от Лица, Которое Само Себя называет Сыном Человеческим; и когда стали слышать, то многим показалось уместным спросить: кто сей Сын человеческий? (Ин.12:34.) Несмысленным вопрошателям дан был ответ, который заставлял их наперед просветить свое мысленное око.

Сын Человеческий был Человек — истинный и совершенный, безгрешный и вземлющий грехи мира (Ин.1:29), а потому Ходатай Бога и человеков, примиривший нас с Богом в Своем Теле, посредством Креста убив вражду на нем (Еф.2:16), и в этом самом Теле открывший нам источник жизни и бессмертия. Он должен был во всем уподобиться братиям, чтобы быть милостивым и верным первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа (Евр.2:17); должен был стать примирительной Жертвой за нас — Агнцем человечества непорочным и пречистым, закланным за грехи людей, пострадавшим, и искушенным, и могущим помогать искушаемым (Евр.2:18), приемлющим книгу судеб человеческих, написанную внутри и извне, запечатанную семью печатями, и разверзающим их одну за другой (Откр.5:1) до скончания времен.

Под звуки торжественных приветствий вступал Он некогда в этот день в Иерусалим обреченной на заклание Жертвой и плакал над несчастным городом, убившим уже столько пророков — Его слуг, друзей и собратий по человечеству. Вскоре и Сам Сын Человеческий будет отвержен людьми, предан, поруган и осужден, испиет чашу бедствий человеческих всю до последней капли. Должно вознесену быть Сыну Человеческому (Ин.12:34), — говорил Он в этот же самый день.

Но вместе с бесчестием начиналась и слава Сына Человеческого. В тот же день Он говорил: Пришел час прославиться Сыну Человеческому (Ин. 12, 23). Лишь только предатель выйдет с Тайной вечери приготовить Ему величайший и последний позор, первые слова Его будут: Ныне прославился Сын Человеческий (Ин.13:31)… Среди позора заплеваний и заушений Он скажет нечто еще — самое высшее, что только может быть сказано в похвалу и славу Сына Человеческого: Отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных (Мф.26:64). Эти слова в то время слепоты и оглушения произвели всеобщее неудовольствие и ускорили смертный приговор Ему.

Не то будет, когда в самом деле люди увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силой и славой великой… Тогда восплачутся все племена земные (Мф.24:30. Откр.1:7). Тогда все поймут, какое значение имеет для всего рода человеческого некогда уничиженный и обесславленный Сын Человеческий. Предстатель и Представитель всего человечества, Он с явлением Своей славы приведет еще многих сынов в славу (Евр.2:10) и скажет Своему и нашему Отцу те же приснопамятные слова, которыми прощался с нами, готовясь пострадать и войти в славу Свою: Отче Святый! Тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил… Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино (Ин. 17; 11-12, 21 -22).

Осанна! Благословен грядый во ими Господне — и Царем кротким, спасающим, сидящим на ослице и молодом осле, сыпеподъяремной (Мф.21:5), и Царем судящим и карающим, седящим на облаках одесную силы Божией (Лк.22:69)!

Сын Человеческий! До тех пор, пока не было на земле Сына Человеческого, наше имя часто было предметом укоров и нареканий. Теперь нет ничего славнее и вожделеннее, как быть сыном человеческим. Через Ходатая нашего мы теперь — сыны Божий, наследники Богу, спосаждены с Сыном Его на Престоле славы Его (Еф.2:6), имеем судить ангелов (1Кор.6:3).

Гряди, Жертва живая, Агнче Божий, вземлющий грехи Мира! Гряди — куда влечет Тебя безмерное Твое благоутробие! Гряди и влеки за Собой мысль нашу, возьми Себе сердце наше, отыми нас от нас самих, да, погубляя душу, спасем ее!

Братия христолюбцы! Человеколюбец возлюбил нас до конца. Мы ли возлюбим Его на время? Не поревнуем тем, кто сегодня возглашает Ему: Благословен грядый Царь Израилев, — а через несколько дней будут говорить: Не Его, но Варавву… Нет у нас царя (Ин.18:40; 19, 15); сегодня подстилают ему свои ризы, а вскоре совлекут с Него Его последнюю одежду; сегодня встречают Его с вайями, а через три дня выйдут на Него с оружием. Аминь.

Слово в Великий Четверток

Во оставление грехов и в жизнь вечную

Слова причастной молитвы

Как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков (Рим.5:12).

Грех и смерть!… Что за печальные явления в жизни человеческой! Как не ублажить тех, кому они вовсе неизвестны Блаженны и приснорадостны вы, премирные области Царства Божия! Вы знаете одно только вечное совершенство и одну только вечную жизнь, тогда как мы, земнородные, неисходно волнуемся в постоянно изменчивой и всегда равно гибельной суете греховной и безутешно смотрим впереди еще на муку смертную!… По безграничной любви, связующей всё Царство Божие неразрывным единством, чем бы не пожертвовали блаженные обитатели света, чтобы просветить тьму и сень смертную, окружающую и подавляющую их бедное земное братство? Не без радости поэтому смотрели они, как из мрака земли пробился некогда таинственный свет, привлекший их к нам и заставивший возгласить славословие Богу Вышнему за нашу землю (Лк.2:9-14). По слову их, с тех пор на ней водворился мир, потому что явился Примиритель (Быт.49:10). Они нашли обыкновенного человека, но знали, что это Спас наш; видели, как Он разделял с людьми всю долю человеческих бедствий, но служили Ему, как рабы Господу; желали приникнуть в Его чрезвычайное значение, но удерживаемы были заветной тайной, пока не настало Ему время показать Себя ангелам (1Тим.3:16).

В нынешний приснопамятный для земли и неба день их должно было поразить новое явление в Его жизни, доселе незамеченное. Властвовавший всеми силами естества земного, разрешавший узы болезни и смерти, теперь Он Сам скорбит, изнемогает, падает, плачет, вопиет, может, но не хочет защитить Себя от угрожающей беды двенадцатью легионами их воинства и утешается одним из ангелов. Что за непостижимая для них тайна! Но для нас она понятна. Мы имеем ключ от нее. Сей ключ есть грех, и дверь, которую отверзает он, есть смерть — общая, последняя доля земнородных. В священную ночь нынешнего дня Искупитель мира всей тяжестью немощной нашей природы осознал на Себе грехи всего человечества и, подобно всем грешникам, убоялся смерти, чтобы Своим страданием уже навсегда притупить жало греха и смертию попрать смерть.

Грех… Малое слово… неясное понятие… незаметное действие! Что такое грех? Неужели грех имел силу потрясти землей и небом? В минуту легким движением руки всё разрушить и требовать целых веков для поправления зла? Нельзя в том усомниться и страшно убедиться!

Что такое грех? Грех есть беззаконие (1Ин.3:4), — отвечает апостол. По-видимому, ответ не кажется нам вседовольным к успокоению пытливости, справедливее же — заботливости нашей. Каждый раз, как мы слышим или читаем покаянный псалом Давидов, много раз по слуху нашему проходит это слово и занимает нас далеко не в меру той чрезвычайной важности, какая приписывает ее греху. Беззаконие есть жизнь не по закону. Что ж такое закон?

Закон, по человеческому представлению, есть правило, с которым должны согласоваться все свободные действия человеческие. Закон есть также такое правило, которое составляет одно и то же с существом человека и одно и то же с волей Божией, раз и навсегда неизменной и непреложной. Вследствие определения этой святой воли и создан человек таким, а не иным; она послужила образцом при устроении существа человеческого, положила себя в основание его, и потому только при условии полнейшего соответствия человека Божественной воле и возможно единение его с всеобщим Царством Божиим, с Царством одного и того же вечного Закона, утвержденного в существе Божием. Нарушение этого ⁴ закона, или беззаконие (то есть грех), где бы оно ни оказалось, производит всеобщее расстройство и должно быть или совершенно устранено из общего порядка, или исправлено. Устранено — если оно обнаружило себя сознательно, намеренно, упорно и невозвратно; исправлено — если обличило и осудило само себя и стремится прийти в прежний порядок, снова подчиниться общему Божественному Закону.

Первого рода беззаконие сделалось долей преступного духа, второго — долей преступного человека. Резкая черта, таким образом, прошла между судьбой двух грешников. На Тайной вечере беззаконие первого дерзко и нагло просило сеять учеников Господа, как пшеницу (Лк.22:31), между тем как беззаконие второго устыдилось и не вынесло самого кроткого намека Господнего на преступный замысел (Ин.13:26-30)…

Грех человеческий всегда сопровождался раскаянием, хотя и бессильным, и потому требовал Божественного исправления — введения человека в прежний богоустанов-ленный порядок жизни. Для этого, прежде всего, надобно было возвратить человеку силу Божию, снова сделать его доступным для вседейственного соприсутствия с ним Все-святаго Духа, Который перестал пребывать в человеках с, тех пор, как они стали плоть (Быт.6:3). Но прежде этого надобно было прославить естество человеческое, ибо еще не было на них Духа Святаго, потому что Иисус еще не был прославлен (Ин.7:39). Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Яне пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам (Ин.16:7). Как же прославить?

Во-первых, оправдать человечество перед Богом, доказав общему клеветнику Бога и людей, что человек не общник диавола, что всеянное им семя зла нам чуждо, что мы свободно отрекаемся от него и от всех его дел, только не имеем сил побороть его, насильно увлекаемые его лукавством к беззаконию, и делаем то, чего не хотим (Рим, 7, 20).

Человек Христос Иисус, предавший Себя для искупления всех (1Тим.2:5-6), укрепляемый Божеством, побеждает всю силу вражию, преодолевает все искушения и возвращает нашей природе ее первобытное достоинство, становится вторым Адамом — родоначальником нового возрождаемого человечества. Первый Адам перед лицом всего разумного и неразумного мира взыскал себя паче Бога, второй отрекается от Себя ради Бога. Первый возревновал об удовольствиях чувственных, второй обрекает себя на все возможные горести и мучения до самой последней горчайшей муки — насильственной смерти. Первый, возгордившись, преслушал заповедь Божию, второй смирил Себя, быв послушным заповеди Отца Своего (Ин.10:18) даже до смерти, и смерти крестной (Флп.2:8). Преступлением первого одного всем человекам осуждение; правдой Последнего всем человекам оправдание к жизни (Рим.5:18), так что как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие (Рим.5:19).

Во-вторых, искупить человечество, понести его наказание. После чего вечная правда уже не могла бы препятствовать вечной любви видеть в человеке по-прежнему сына Божия, созданного по образу Божию, властителя земного естества и наследника Небесного Царствия. После чего и мы все, участвующие в смертной казни Иисуса Христа, могли бы участвовать также в славе Его Воскресения и сидения одесную Отца. Мы погреблись с Ним, — говорит апостол, — дабы, как Христос воскрес из мертвых славой Отца, так и нам ходить в обновленной жизни (Рим.6:4). Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения (Рим.6:5). Пострадав и умерев за нас и совоскресив нас с Собой, Искупитель ввел бы и нас всех в общее Царство славы Божией, снял бы древний позор с рода нашего, исходатайствовал бы прощение грехам нашим, помощь немощам, милость слабостям, одним словом: представил бы нас неповинными перед величием славы Божией.

В-третьих, исправить человечество — самое трудное в Божественном смотрении дело, требовавшее как бы пересоздания человеческой природы. Для этого так давно и разнообразно приготовляемого переворота в человеческой жизни Иисус Христос всё время Своего служения людям употреблял на научение их пути Божию, постоянно в Себе Самом показывал пример того, чему учил, даровал власть и силу о имени Своем творить чудеса и Сам творил их бесчисленное множество, вразумляя тем неверных и ожесточенных. Для этого Он образовал из учеников Своих общество святых — зачаток и рассадник будущей всемирной, всечеловеческой Церкви, просветил их мысль, очистил сердце, утвердил волю, связал их между собой любовью и самопожертвенным служением друг другу; словом, сделал из них малый образец великого Царства Божия. Для этого наконец — в залог Своего неизменного и вечно продолжающегося исправительного действования на человечество — в последний день Своей земной проповеди установил дивное, страшное и преславное Таинство преестественного общения Своего с людьми, давая им возможность постоянно очищать себя от грехов через участие в Его святейшей и всеосвящающей жизни, в Его богопримирительном существе. Всё таким образом сделал, чтобы прославить человека славой богоподобного совершенства, сделать его храмом Духа Святаго, истребив обесславивший его грех.

Но Христу надлежало не только прославить человека, но и спасти его. Здесь мы переходим к другой половине бедственной доли падшего человечества — к смерти.

Смерть!… Грехом смерть вошла в мир (Рим.5:12). Жало же смерти — грех (1Кор.15:56). Возмездие за грех — смерть (Рим.6:23). Сделанный грех рождает смерть (Иак.1:15). Грех царствовал к смерти (Рим.5:21). Как разительно и ощутительно становится теперь грозное и страшное значение греха! При виде тлеющего естества нашего мы ужасаемся самих себя и проклинаем грех, начинаем пони-‘ мать, что он есть ужасное зло и величайшее бедствие. Смерть поставляет нас в неразрешимое недоумение! Что за связь между грехом и ею? Как нравственное решение переходит в телесное разрушение? Что такое смерть, что тление?

Землелюбивый взор наш, направляемый страстным сердцем, тогда только видит смерть, когда видит разрушение; как кто-нибудь тогда бы только заключал об огне, когда увидел уже целый пожар. Смерть, которую родил грех, есть смерть внутренняя, душевная, остановка высших жизненных сил, взаимное их расстройство и противодействие друг другу. Нарушить закон или согрешить значило, прежде всего, пойти против воли Божией, устранить себя от благодатной помощи Божией, пресечь приток духовных сил, вообще: отказаться от участия во всеобщей жизни Царства Божия, а это и значило умереть, остаться при самом себе на вечное невидение славы Божией, на вечное мучение собственными неисправимыми и неуничтожимыми несовершенствами, на вечно продолжающееся возрастание во зле. Согрешить значило пойти против своего существа, а при этом прежде всего стать в прямое противодействие себе самому, расстроить силы души, заставив их действовать одну во вред другой; мало-помалу разрушать весь богоустроенный закон своего существования. Затем душевное расстройство должно перейти на тело, невидимое сделаться видимым, должны показаться признаки сокровенного разрушения — телесные немощи и болезни. Расторгая общий союз между различными сторонами существа человеческого, расстройство душевное должно убивать одну за другой части тела, делая их неспособными к совокупному бытию, пока не выведет из них всех дух жизни и не оставит душу при самой себе на дальнейшее бесконечное терзание. Мы увидим смерть…

Итак, смерть телесная есть только случайное, наружное выражение истинной, внутренней смерти. Она страшна не тем, что разрушает состав наш, а тем, что свидетельствует о нашем бедственнейшем падении из Царства вечной, блаженной жизни в область своей скудной, тягостной, вечно недовольной, безутешной и безотрадной жизни. После раскаяния первого грешника во грехе и после Божественного определения о его спасении смерть телесная уже должна быть почитаема только памятником смерти душевной; она говорит только о том, что всё человечество обречено или, лучше, обрекло себя на смерть. Если бы оно и не умирало телесно, всё над ним царствовала бы та вечная смерть, которая едва ли сколько-нибудь приблизительно может быть описана под образом вечного огня, уготованного диаволу и ангелам его (Мф.25:41). Эта-то смерть и есть возмездие за грех, прямое и неизбежное его порождение. И от этой-то ужасной смерти спасти человечество пришел на землю Сын Божий. Как грех царствовал к смерти, так и благодать воцарилась через праведность к жизни вечной (Рим.5:21).

Как же он спас? Смертию смерть поправ, — отвечает Церковь. Какой смертью — какую смерть? Телесной — духовную, временной — вечную. Он должен был уничтожить смерть, то есть извести род человеческий из состояния отчуждения от Бога и общения с диаволом, иначе: из ада. Для этого Он должен был умереть телом и сойти во ад душой, не оставляя Престола Божественной славы. Это было окончательное средство Божеству войти в отчуждившееся от Него человечество, столько веков вопиявшее всеми сторонами своей жизни к Богу о помощи, но всегда встречавшее в своем бессилии между Ним и собой средостение.

С явлением Бога в живом человечестве положено было только начало делу спасения нашего. Истинная жизнь человека после грехопадения — уже не на земле, не во времени; она только начинается смертью телесной, обращенной человеколюбием Божиим в непреложный закон человеческого бытия. В тот мир — Мир бесконечного существования — отложена надежда истинной жизни; и туда должен был повести дело искупления нашего Искупитель, туда направлять главным образом весь ход Своего служения и весь дух Своего учения. И Он умер с тем, чтобы, проповеданное живым, благовестив спасения проповедать и духам усопшего человечества (1Петр.3:19), сблизить его с Богом, как оно уже получило начаток этого сближения в Его собственном существе, возвести человека в прежнее его достояние, явиться во ад Человеком, выйти оттуда Богом — со всякой властью на небе и на земле (Мф.28:18), то есть совокупив отчуждившуюся землю с Царством Небесным снова в единое Царство Божие, «всё исполнив светом — и небо, и землю, и преисподнюю».

Что же? Упразднение вечной смерти не долженствовало ли необходимо повлечь за собой и упразднение смерти временной? Верующий в Меня не умрет (Ин.11:26), — говорил Господь; следовательно, долженствовало, но только под условием веры; вера же без дел мертва (Иак.2:20), дела без любви — ничто (1Кор.13:2), а любовь есть совокупность совершенства (Кол.3:14), то есть при условии жизни совершеннейшей, богоподобной. Смерти временной действительно бы не было, если бы человек весь всецело предал себя спасающему влечению Духа Христова; если бы согласно было с премудростью Божией — не приготовленного и не способного человека насильно поместить в Царство непреходящей жизни. Последнее невозможно, первое — едва возможно (нетленные останки святых Божиих суть несомненный залог сей возможности). Со стороны Божией сделано для этого всё. Осуждение с нас снято; средостение вражды разорено; клеветник и наветник наш связан; образ здравых словес мы имеем; Ходатай, всегда ходатайствующий о нас, — Сам Бог; благодатная помощь Духа Святаго всегда с нами; даровано нам все потребное для жизни и благочестия (2Петр.1:3). Следовательно, от нас зависит веровать так, чтобы не умереть вовек.

Но нет надежды, чтобы вовлекаемая в течение многих тысячелетий в грех наша природа оказалась способной к совершеннейшему послушанию Божественному призванию. Господь знал и предвидел это, а потому говорил больше о бессмертии Воскресения, нежели о бессмертии неумирания: Если и умрет, оживет (Ин.11:25), будет иметь жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день (Ин.6:40) и т. п. Но тем или другим путем, человек всё приходит к одному и тому же; чего не может достичь естественным ходом жизни, то получает сверхъестественным делом Воскресения. Воскресение в этом случае есть необходимое следствие оправдания, как смерть была необходимым следствием осуждения, или вечной душевной смерти. Как Сам Господь умер и воскрес, так и все искупленные Им и верующие в Него отдадут необходимую дань заразившему их греху — умрут, но потом оживут для вечно-блаженной жизни со Христом и во Христе.

Как наш Искупитель и Оправдатель, Господь Иисус Христос есть поэтому умилостивительная Жертва за всё человечество. Под этим образом знал, и видел Его, и верил в Него весь Ветхий Завет. Как Спаситель, Он есть наша ходатайственная Жертва — главная цель, дух, сила, существо Нового Завета. Ею мы живем, ею служим Богу, молимся, питаемся, укрепляемся, освящаемся, одухотворяемся в залог Воскресения и в зачаток жизни вечной. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мной. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес (Ин.6:57-58). Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек (ст. 51).

Ты приготовил предо мной трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость [Твоя! да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни (Пс.22:5-6). И точно: мы видели, как эта милость, уготовавшая нам Божественную трапезу Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа — нашего Искупителя и Спасителя, — гналась за человеком в течение всей его жизни, как она от дней детства нашего доныне преследует нас, останавливает, влечет к себе званных и незванных, готовых и неготовых, собирает с распутий, ищет всех всегда и повсюду, чтобы привести на брачный пир Сына Царева и напитать Хлебом жизни и Чашей бессмертия. Приимите, ядите… во оставление грехов! Пиите от нея… во оставление грехов! Так говорит Милость.

Приидите же, души грешные, и приимите оставление грехов! Если какая душа согрешит по ошибке против каких-либо заповедей Господних и сделает что-нибудь, чего не должно делать; если священник помазанный (Лев.4:2-3), если же все общество Израилево (ст. 13), если согрешит начальник (22), если же кто из народа земли согрешит (27)… И ты, душа согрешившая, и услышавшая глас клятвы, и несмотря на это не объявившая о грехе, забывающая и припоминающая его, душа беззаконная, клянущаяся безрассудно устами своими сделать что-нибудь худое или доброе и отрекающаяся от своего обета (Лев.5:1-4)… И ты, душа согрешившая и презревшая заповеди Господни, душа, солгавшая другу, обидевшая ближнего, завладевшая чужим, поклявшаяся ложно (Лев.6:1-3)… Все души грешные, приступите с жертвой очищения к Алтарю Господнему. Нам не нужно приводить с собой ни тельца, ни козля, ни ягня. Милость Божия давно привела и поставила пред Господом непорочного и чистого Агнца Христа (1Петр.1:19), Который берет на Себя грех мира (Ин.1:29).

Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, — говорит Божественная Милость, — и Я воскрешу его в последний день (Ин.6:54). Души бренноносные и трепетно-боязливые! Приступи к Источнику бессмертия и укрепись против страха смертного и ты, душа скорбная, униженная до праха и ропщущая на Бога за то, что тебя покрыла тень смертная (Пс. 43; 26, 20)… И ты, душа, считающая себя отчужденной от Господа, исполненная зол и приближенная аду, изнывающая от терзаний смертных (Пс. 87)… Душа спящая, когда конец приближается; душа, разлучающаяся от тела и слезящая… Все души земнородных, которым горька чаша смертная, придите и примите чашу спасения, упоявающую нас надеждой вечной, нетленной жизни!

Грех и смерть, страшные не искупленному, не оправданному человечеству, не страшны причастникам Божественного естества. Грех бессилен, смерть беспечальна для них. Над грехом, крайне грешным, царствует преизбыточествующая благодать Божия. Смерть ведет нас в бесконечную, невообразимо прекрасную и вседовольную жизнь…

Идущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Ив нем (Ин.6:56). Это говорит Бог. Аминь.

Плач на память Страстей Христовых (в Великий Пяток)

Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его

Плч.1:2

Всячески усиливались уловить меня, как птичку, враги мои, без всякой причины; повергли жизнь мою в яму и закидали меня камнями (Плач Иерем.3:52-53), услышали все враги мои о бедствии моем и обрадовались (Плач Иерем.1:21). И стал посмешищем для всего народа моего, вседневной песнью их (Плач Иерем.3:14), все замыслы их против меня, речи восстающих на меня и их ухищрения против меня всякий день (Плач Иерем.3:61 -62).

Тяжки стоны мои, и сердце мое изнемогает (Плач Иерем.1:22), волнуется во мне внутренность, сердце мое перевернулось во мне (Плач Иерем.1:20), ибо далеко от меня утешитель (Плач Иерем.1:16)!

Кто может исцелить тебя? (Плач Иерем.2:13.)

Как близко совпадают с настоящим настроением наших чувств эти плачевные звуки, исторгшиеся из сердца скорбящего пророка! Кто может исцелить тебя? Как бы в ответ на это пророческое вопрошение возлюбленный Сын Божий воскликнул, предузрев близкий исход: Отче! избавь Меня от часа сего! — и Сам же присовокупил: Но на сей час Я и пришел (Ин.12:27). И так как Сам Он предъизбрал решение положить душу Свою (1Ин.3:16) за люди Своя, то уже никто не мог спасти Его.

А потому тщетно один из уверовавших в Него князей, более других мужественный, защищает Его (Ин.7:50-51) перед первосвященниками и фарисеями. Напрасно Ему советуют не ходить в Иудею (Ин.11:8) к празднику последней Пасхи. Напрасно народ иерусалимский делает Ему царскую встречу и приветствует Его словом спасения. Тщетно Петр пытается мечом спасти Учителя. Тщетно Ироду представляется случай избавить Его, как Галилеянина, из рук иудеев. Тщетно жена Пилата просит мужа не делать зла Праведнику (Мф.27:19). Тщетно сам Пилат хочет, наказав, отпустить Его (Лк. 23; 16, 22) и троекратно всенародно исповедует, что не находит в Нем вины (Ин.18:38; 19, 4 и 6). Всё, что по-видимому могло служить к сохранению Его жизни, оказывается напрасным.

Никто не утешит! Пришел к Своим, и Свои Его не приняли (Ин.1:11). В этих кратких словах выражена вся печальная сторона искупительного служения Господа Иисуса. Всё оно преисполнено было внутренних и внешних огорчений, возросших в последние дни до последней степени. Се восходим во Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет архиереем, и книжникам… и языком (Мф. Мк.), и поругаются Ему, и укорят Его, и уязвят Его, и оплюют Его, осудят Его на смерть и, бивше, убъют Его (Мф. Мк. Лк.). Так Он Сам говорил на последнем пути в Иерусалим. Какая глубина скорби заключается в каждом слове этих изречений и в соответствующей им действительности!

Но еще прежде предания в руки грешников (Мк.14:41) печаль за печалью поражала сердце Искупителя. Смерть друга вызвала у него слезы. Будущая участь Иерусалима — также слезы. Бесчиние в доме Божием подвигло Его на гнев. Бесплодная смоковница — на слово клятвы; бесплодная синагога — на гласную речь обличения и поношения. Затем следуют: предательство Иуды, сон и бегство учеников, отречение Петра, заушение от одного из слуг и издевательства от всей прислуги первосвященника, надмение и легкомыслие Пилата, вопли неблагодарной черни, посмеяние от Ирода, посмеяние от воинов, сопоставление с разбойником, неправедное осуждение, крестоношение, стыд обнажения, насилие распинания, злорадование врагов, хуление сораспятых злодеев — горечь и преогорчение до последнего вздоха!

Правда, плакали сострадательные дщери Иерусалимские, правда, стояли при Кресте Матерь и любимый Ученик, но какое утешение могло доставить это беспомощное участие? Самого действительного и единственно потребного утешения от Отца Небесного не было. И возлюбленный Сын Божий, Утеха Израиля был оставлен без утешения, взывая к Отцу Своему: Боже Мой! Боже Мой! Аля чего Ты оставил Меня? (Пс.21:2.)

Никто и не исцелит! Господь возложил на Него грехи всех нас (Ис.53:6). Довольно сказать, чтобы не ожидать ниоткуда и ни от кого исцеления. Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем (Ис.53:5). Вот почему язва Его, и мука Его, и наказание Его долженствовали длиться без облегчения до последней минуты жизни. Если бы они прекратились ранее, то наши грехи остались бы неочищенными, и вместо Него, преданного и мучимого, продолжало бы болеть неисцелимо всё человечество. Но раной Его надлежало нам исцелиться (Ис.53:5); оттого наша рана оставалась для Него неисцелен-ной, смертельной. Он страдал, Муж скорбей и изведавший болезни (Ис.53:3), и вопиял сильным воплем и со слезами (Евр.5:7), ибо видел, что не пострадать невозможно.

боль заушения, терноношения, бичевания и распинания ничто в сравнении с невыносимой мыслью, что она не прекратится и что страдание перейдет в лютую муку насильственной смерти. Сознание увеличивающейся безнадежности долженствовало быть тяжелее и болезненнее всех язв телесных. Им-то неисцелимо болела Божественная душа Пострадавшего с самого утра прегорестного дня до той минуты, когда предала себя в руки Отца. Мы не можем ни уразуметь, ни оценить по достоянию страданий Богочеловека. Наше ничтожество, выражаемое всем нашим ограниченным бытием, делает для нас менее ужасным неотразимый миг смерти. Но Чудотворцу, возвращавшему других к жизни, Самому Виновнику жизни, быть обреченным на смерть и умирать — это превосходит все наши понятия о страдании и муке. Только мука вечная дала бы, может быть, привыкшему к временному бытию уразуметь по противоположности неисцелимую болезнь Христа распятого…

О, Целителю сокрушенных сердцем (Лк.4:18)! Да скажем с пророком: Кто может исцелить тебя? Никто. Что же Тебе засвидетельствуем, Господи и Владыко живота, в горестный день смерти Твоей, в томительный час воображаемого стояния нашего при Кресте Твоем? Каким выражением сочувствия почтим беспредельные страдания Твои, Слове Божий, как не такими же чувствами, как не такими же слезами, какими выражали беспомощную скорбь свою при Кресте Твоем любящие Тебя и возлюбленные Тог бой! Придите же, сынове человеческие, преклоним колени пред лицем Господа (Пс.94:6), как одно осиротевшее семейство Его, как плоть от плоти Его и кость от костей Его!

Ты ли, Господи, на Древе осуждения судишь концы земли (1Цар.2:10), судишь… праведно (Пс.66:5), судишь силой (Пс.53:3) и чист в суде Твоем (50, 6)? Ты ли, пронареченный Вестник, Совершитель и Податель оправдания человеческому роду, перед нами являешься поверженным, уничиженным и всемирно обесславленным в укоризну Своим и в отчаяние народам? Ты ли это, Солнце правды, воссиявшее миру, чтобы разогнать глубокую мглу развращенных дел и всем явить правду Божию, Само заходишь в непроницаемый мрак клеветы с укором в богохульстве? Ты ли это, Отрок Божий возлюбленный, не пререкший, не возопивший, трости сокрушенной не преломивший и льна курящегося не угасивший, вместе с разбойниками причтен к душегубцам и умираешь казнью злодеев? Твои ли это зиждительные руки, благословлявшие, благотворившие, чудодействовавшие, натянуты и пригвождены к Древу казни как бы для того, чтобы не простирались к хищению, к насилию, к беззаконию? Твои ли это поклоняемые стопы, вносившие во грады, и веси, и жилища человеческий мир, и отраду, и спасение вечное, истерзаны и прибиты к Древу позора? Твой ли это от века желанный и во век незабвенный началобытный образ, в подобие которого созданы все мы, сквозь необычный мрак единственного дня страшно и жалостно зрится на Древе проклятия — не имеющий ни вида, ни величия, презрен и умален пред людьми? (Ис.53:2-3.)

Судие и Ведче! Приими скорбь мою по Тебе, мене ради осужденном, и не дай мне ни словом, ни мыслью, ни ведением, ни неведением дерзнуть когда-либо судить совершенное Тобой дело моего оправдания! Ты праведен в приговоре Твоем (Пс.50:6), я же… да сохраню слово Твое (Пс, 118, 101)!

Не имел Ты где голову приклонить (Мф.8:20. Лк.9:58), и где же, наконец, преклонил ее? На Кресте! Ты не сделал никакого греха, и не было лести в устах Твоих (1Петр.2:22). Но вот Ты предаешься смерти, как тягчайший грешник. Но вот целый синедрион обзывает Тебя лжецом, обманывавшим народ именем Христа и Сына Божия! Тебя снет дала ревность по доме Отца Твоего (Ин.2:17), и, ревнуя о нем, Ты очищал его от осквернителей. Но вот осквернители являются паче Тебя ревнителями Церкви Божией и, покивая главами, говорят Тебе: Э! разрушающий храм, и в три дня созидающий (Мк.15:29)!

Ты рождаешься для воцарения над домом Иакова на престоле Давида отца Своего (Лк.1:32-33) и умираешь с поруганным именем притязателя на царство! При Твоем явлении на землю для Тебя светит новое светило небесное. При Твоем отшествии с земли от Тебя скрываются и древле вчиненные светила неба! Ты алчешь, начиная дело спасения нашего, и Тебе искусительно предлагают в пищу камни. Ты жаждешь, оканчивая Свое искупительное служение, и Тебе последовательно дают в питие оцет и желчь! В пещере подземной встречаешь Ты первую ночь бытия земного, в пещере плотию возлежишь и в последнюю!

Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин.1:29), приемлющий как человек с болезнью позор крайнего уничижения, — вонми воплю скорби моей при виде нищеты Твоей вольной и не дай мне хвалиться ни о чем ином, но только Крестом Твоим (Гал.6:14).

Не видно более лица Твоего пресветлого и пресиянного, блиставшего, как солнце (Мф.17:2), в час предваряющей славы! Не слышно гласа Твоего, усмирявшего стихии и проницавшего в последние исходища жизни! Не ходишь Ты более по земле, «певаемый от Серафим»! Не творишь и не учишь, из величайших Великий… в Царствии Небесном (Мф.5:19)! Не зовешь Своих овец по имени и не выводишь их перед Собой (Ин.10:3-4), Сам закланный, яко овча! Не зовешь более к Себе труждающихся и обремененных, упокоившийся в безмерном труде под тягчайшим бременем! Время, желанное пророками и царями (Лк.10:24), небывалое прежде и неповторимое после, пришло, миновало и сокрылось невозвратно! Кто теперь исцелит прикосновением болящего, очистит взором прокаженного, брением уврачует слепого, воскресит словом умершего? Силы, каких ни в ком от века не могло обнаружить естество человеческое; знамения, о каких не мог помыслить ум человеческий, и чудеса, каких могло чаять сердце человеческое только как возможности иного бытия, — иссякли и более невидимы! Такой отрадой, таким несравненным довольством и беспредельным счастьем повеявшая на изнемогший под тяжестью вещества, плоти и суеты дух наш струя вечной жизни уносится назад из Мира нашего! И опять пойдут вопросы и недоумения, сомнения и отрицания, заносчивость ума и лжемудрствование рассудка, ложь, хула, клевета и празднословие без конца и меры! И опять начнется царство чувственности, самопрельщения, самообожения и страстного поклонения всему не-божественному от невинно-чистого до постыдно-преступного!

Учителю благий! На кого оставляешь Ты нас, бедных и боязливых учеников Твоих, среди мглы и хаоса сомнений, воздвигаемых неверием века, выдающим призраки за истину и принимающим истину за призраки.

Пастырь добрый! Кто упасет Твое сирое ибеззащитное стадо, привыкшее ходить за Тобой и от Тебя ожидать всего? Ему предлежат непроходимые дебри опасностей, искушений и заблуждений. Его духовное пастбище окружает безводная и бесприютная пустыня мира, в которой свирепствуют лютые волки (Деян.20:29), хулениями раздирающие и терзающие Твое святое стадо; в которой и сам князь, господствующий в воздухе (Еф.2:2), ходит, как рыкающийлев, ища, кого поглотить (1Петр.5:8). С Тобой всё это не страшно, без Тебя — ужасно!

Врач душ! К Тебе повергаюсь моей болезнующей душой: исцели ее, стенающую у подножия Твоего Креста. Приклонись ко многим воздыханиям сердечным и мою каплю слезную, даже капли часть некую, пролитую о разлучении с Тобой, приносимую Тебе, ничего не хотящему от меня, прими — не как дар, Тебя достойный, но как скудный и убогий плод моей дерзновенной, хотя и несовершенной и слабой любви к Тебе.

Но, братья! Уместны ли слезы скорби при виде Господа, пострадавшего и погребению давшегося? Не слышим ли мы в священной песни слов Его: Восстану и прославлюся?

Лучше для вас, чтобы Я пошел, — читаем в Евангелии (Ин.16:7). Лучше для вас Его смерть, нежели вечное пребывание Его с вами во плоти. Для верующей любви больше утешения в видимом разлучении с Ним, нежели в видимом соприсутствии Его. Если бы вы любили Меня, то возрадовались бы, что Я сказал: иду к Отцу (Ин.14:28). Покажем, братия, что мы Его любим, и над этим вместообразным гробом прольем иные слезы — теплого благодарения, хваления и поклонения.

Крест и гроб, знамение клятвы и осуждения и вместе с тем источник оправдания и благословения! Для чего они? Нас ради человек и нашего ради спасения. Так исповедуем все мы, верующие, от времен пророческих до наших дней. Итак, кто в силах понять и оценить всё дело искупления своего, усвой любящим сердцем ту прерадостную весть, что между Крестом и гробом совершено величайшее благодеяние для тебя, и собери всю теплоту души своей, чтобы возблагодарить Благодетеля за счастье, которому нет имени на земле.

Крест и гроб, смерть и жизнь, нетление и Воскресение. Братия! Как сказать это, не вострепетав радостно всем существом своим? У Креста и гроба дело шло не о человеке, а о человечестве. Христу сораспялись, Христу спогреблись и со Христом воскресли предначинательно все мы. Не довольно ли этого, чтобы песнь богохваления не сходила с уст наших в роды родов и во веки веков?

Крест и гроб, Древо казни и знамение победы, пещера мрака и чертог света! Когда стекалось воедино столько неожиданных превратностей, столько разительных противоположностей? Где еще видано столько странных, и чудных, и непостижимых вещей? Когда и где таинственное являло себя таким обилием знамений несомненных и непреложных и вместе недоступных никакому исследованию? Умирает повешенный на Древе Человек, всенародно признанный невинным и по какой-то необъяснимой случайности названный Царем Иудейским. И что же? Вместе с тем меркнет солнце, раздирается надвое церковная завеса, потрясается земля, отверзаются гробы и восстают усопшие. После этого кто с богомудрым сотником не воскликнет: Воистину Он был Сын Божий (Мф.27:54), или с апостолом не скажет: Бог во Христе примирил с Собой мир (2Кор.5:19), или не преклонит колени пред Отцем Господа нашего Иисуса Христа (Еф.3:14)?

Покланяемся страстем Твоим, Христе!

Покланяемся страстем Твоим, Христе!

Покланяемся страстем Твоим, Христе!

Покажи нам и славное Твое Воскресение! Аминь.

Слово в Великую Субботу

Восстань, Боже, суди землю

Пс.81:8

Уста, изрекавшие глаголы жизни, сомкнуты. Глас, привлекавший всех и отовсюду, заставлявший забывать пищу и сон, дом и мир, умолк. Взор, проницавший в сокровеннейшие глубины сердца, приводивший в трепет и плач, погас. Руки, подававшие всем всё благопотребное, сотворившие столько знамений и чудес, связаны узами нерешимыми, Светоносное лицо одето мраком, запечатлено страданием и мукой. Пречистое Тело, изъязвленное, истерзанное, лежит хладно, недвижимо, беспомощно, беззащитно…

Еже прежде солнца Солнце зашло во гроб. Свет миру померк и помрачил собой светило дня. Путь жизни стерт с лица земли, прошел в ее утробу и вывел оттуда многих усопших святых. Истина открылась в совершенной наготе и разорвала завесу сеней и гаданий. Жизнь во гробе полагается, и ангельская воинства ужасаются.

Что делают люди в это чрезвычайное, многотревожное время? Бьют в перси, плачут и рыдают, приготовляют ароматы и миро, в страхе скрываются, пораженные неожиданным концом беспримерного дела; собираются у игемона, прося охранять гроб, и охраняют, приложив к камню печать и поставив у гроба стражу, стерегут богоприемную пещеру; дожидаются печального утра, когда снова должны будут увидеть Господа — мертвого и бездыханного, по-видимому обреченного на вечный покой и на нетление. Делают каждый свое и каждый то, что ему внушал делать его взгляд на Мертвеца.

Что — в день памяти почивающего во гробе Господа — из всего этого приличнее делать нам, верующим в Его Бого-человечество, в Его всеобщее для рода нашего значение, истекшее служение и грядущее господствование?.. Нам надо стоять выше самых возвышеннейших из них, беседовавших о всех приключившихся. Ежедневно мы слышали живую, вразумительную и наставительную беседу о всём, что совершилось с Господом нашим Иисусом Христом и со всем человечеством. Много раз и сами беседовали о том же, увлекаемые духом и примером Церкви.

Та суббота — день великий (Ин.19:31), заставивший умолчать усердие и любовь святых жен-мироносиц, и несравненно более великий для нас, — связывает молчанием и нашу мысль, стремящуюся в сердце земли за Воскресителем рода нашего. Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом… — как бы именно с этим намерением поет ныне (единственный раз в году), в необычное для всякой новой песни время, Святая Церковь, чтобы не вызывать христолюбцев из глубины их божественного созерцания над гробом безмолвствующего Слова и дать полное, беспрепятственное течение их чувству, спогребающемуся Христу.

Но не сама ли Церковь первая подала верующим призывный знак к восклицаниям их предпразднетвующего духа? Многократно повторенная ею песнь Воскресни, Боже, суди земли, и соединенное с ней переоблачение ее служителей в светлые одежды наступающего радования не могли не вызвать из каждого сердца радостного приветствия, исходящу Христу из гроба, яко Жениху. Движимые сокровенным восторгом, мы все тогда не просветились ли лицом, не готовы ли были уже испраздновать любопразднетвенными чинми Пасху Божию спасительную! Отголосок той трепетно-радостной минуты теперь движет слово и язык наш.

Восстань, Боже, суди землю!… Земля сперва была безвидна и пуста (Быт.1:2), но когда рука Зиждителя привела ее в надлежащее устройство, она была вся добра зело. Грех человека навлек на нее проклятие и за проклятием все беды. Проклята земля за тебя (Быт.3:17), — сказал Господь человеку в начале бытия его. Чем долее человек жил потом, тем более надобно было терпеть земле. И воззрел Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли (Быт.6:12- 13). И воды потопа пришли на землю (Быт.7:10). Земля принесла за людей очистительную жертву и успокоилась, но ненадолго.

Вскоре жупел и огонь Содомский (Быт.19:24) возвестили о новом мучении земли за грехи людские. И надолго печальный долг страдать за человека сделался постоянной долей земли. За грех братоненавистного извета (Быт. гл. 37) она потребляется гладом (Быт. гл. 41 -45), на ропот недовольных «человеком Божиим» отверзает свою внутренность (Числ.26:10), за идолопоклонство и нечестие сохнет (ЗЦар.18:2).

Пророк предсказывал в будущем еще большее зло земле: Земля опустошена вконец и совершенно разграблена, ибо Господь изрек слово сие. Сетует, уныла земля; поникла, уныла вселенная; поникли возвышавшиеся над народом земли. И земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет. За то проклятие поедает землю, и несут наказание живущие на ней; за то сожжены обитатели земли, и немного осталось людей (Ис.24:3-6). Земля и все дела на ней сгорят (2Петр.3:10), — прибавляет апостол. Земля будет тлеть и гореть, потому что должны истлеть и сгореть дела.

Итак всё бедствует земля, и всё бедствует за человека! И теперь своим грехом он беспрестанно нарушает ее богоустановленный чин и порядок, жестокостью и невнимательностью мучит ее жизнь, беспрестанно клевещет на нее, позорит ее, поносит, все свои вины слагает на нее, беззащитную. Восстань, Боже, суди землю! Рассуди между ней и человеком! Некогда она возопила кровию убитого праведника и привлекла отомстительный суд на братоубийцу (Быт.4:10). Кровь кропления, лучше глаголющая, нежели Авелева, вопиет теперь от земли к Престолу Божию. Но о чем глаголет эта бесценная Кровь? Об отмщении ли человеку, пролившему ее в недро земное? Дивное таинство домостроения Божия! Она говорит — совсем напротив — об избавлении человека (Еф.1:1. Кол.1:14), об оставлении его прегрешений (Рим.3:25. Еф.1:7. Евр.9:15), об очищении его (Ин.1:7. Рим 3, 35. Евр.9:14), о показании правды Божией в нынешнее время, да явится Он (то есть Бог) праведным и оправдывающим верующего в Иисуса (Рим.3:26), о его оправдании и спасении от гнева (Рим.5:9), о преумножении в нем благодати (Еф.1:7, 8), о приближении его к Богу (Еф.2:13), о примирении земного с небесным (Кол.1:20)… Таков вопль Божественной Крови! Можно предугадывать, какой суд изречет над землей, принявшей эту ходатаицу человека, Человеколюбец.

Вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет… вложу закон Мой во внутренность их и на сердцах их напишу его, и > буду им Богом, а они будут Моим народом… Я прощу беззакония их и грехов их уже не воспомяну более… Если небо может быть измерено вверху, и основания земли исследованы внизу, то и Я отвергну все племя Израилево за все то, что они делали, говорит Господь (Иерем. 31; 31, 33-34, 37). Вот какой суд Бог произносит на жалобу земли.

Восстань, Боже, суди землю! И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душой живой (Быт.2:7), по образу Божию (1, 27). Земля, таким образом, получила высокую честь носить на себе живой образ неописанного Бога, в человеке из неразумного бытия возвысилась до богоподобия. Человек создан обладать землей, господствовать над ней. Он ее царь, ее пророк, ее первосвященник, ходатай перед Богом, представитель в Царстве Божием, ее слава, честь, сила, жизнь. Земля связана с ним узами вечными, нерешимыми. Она должна была потому войти в необходимое участие во всей его судьбе временной и вечной…

Что же вопиешь ты, матерь земнородных? Наша участь — твоя участь. Рад ли сын твой своему несчастью и твоему терзанию? Не видишь ли ты, как он, забывая часто небо и Отца своего, обращен всей заботой сердца к тебе, старается, сколько может и как знает, поправить твое зло и загладить свое преступление, изобретает все способы тебя украсить, защитить, обогатить? Но ты, раз потрясенная в основаниях своего и нашего благосостояния, доныне мстишь ему, платишь за любовь и усердие недоброжелательством, за попечение — противоборством. Со всех сторон ты несешь на него болезни, беды, скорби, лишения, на каждом шагу помаваешь ему косой смерти и, будь с его стороны малейшая неосторожность, спешишь разрешить состав его и смешать с собой, как бы невыносимым считая присутствие его на лице своем в высшем, совершеннейшем образе, как бы тяготясь его богоподобием.

Но мало того, ты хотела бы и дух его сделать землей. С первых дней его жизни ты завлекаешь его к себе, приучаешь к своему образу бытия, заставляешь любить исключительно себя, с ревностью преследуешь всякий порыв его в совершеннейшую область бытия, льстишь ему мимолетными тлетворными наслаждениями, обманываешь заблуждениями, употребляешь всё, только чтобы не отдать его во власть духовного, сверхъестественного, откровенного, Божественного…

Восстань, Боже, суди землю! Рассуди долговременную прю ее с человеком! Некогда возопил к Богу человек, глубоко пораженный и огорченный землелюбивым характером лучшей части рода человеческого, и ниспал огонь Господень и пожрал всесожжение, и дрова, и камни, и прах, и поглотил воду, которая во рве (3Цар.18:38). Ив благодатные времена Нового Завета приходил Господь огонь воврещи на землю (Лук 12, 49), но — дивное таинство домостроения Божия! — этот огонь, уготованный на суд земли (Ис.66:16), ввергнут был не на землю, а на человека, но и в нем он горел невидимо и неощутительно, часто неведомо для, него самого; его одухотворенной и обоженной природой попаляет теперь землю, пока не настанет время изменить ее вместе с человеком в совершеннейший образ бытия, потому что сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих (Рим.8:21). Дух сыноположения, усыновив людей Богу, и землю сделает наследием, жилищем, престолом Божиим. Человек, навлекший на нее проклятие своим осуждением, привлечет и полнейшее благословение Божие своим оправданием; вместе с ним она претворится, очистится, обновится. Таков суд Божий земле, обвиняемой человеком!77

Восстань, Боже, суди землю! Суди вместе и человека, и землю. Всякая жалоба их друг на друга несправедлива. Земнородному ли жаловаться на землю, и земле ли на свое порождение? Их сочетала воля общего всей твари Отца Небесного в один неразлучный союз жизни. И стыд их общий, и слава их общая. Несчастная их судьба привлекла на них обоих милость Божию, которую Премудрость облекла в неизреченно-дивное событие — воплощение Бога-Слова. Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного (Ин.3:16). А как дети причастны плоти и крови, то и Он также воспринял оные… чтобы во всем уподобиться братиям (Евр. 2; 14, 17); у человечества взял душу, у земли тело и тем связал их между собой еще теснейшими узами. Когда приблизилось к окончанию дело искупления нашего, Господь отдал жизнь Свою, чтобы опять принять ее (Ин.10:18), умер и сошел в преисподняя земли.

Таинственное трепетание земли возвестило земнородным, что Господь нисходит в сердце ее. Там Он рассмотрит и исследует всё великое и многозапутанное дело человека с землей; помилует первого и благословит последнюю, возведя в Лице Своем того и другую на высоту, долженствующую изумить всю тварь, одухотворив их и посадив на Престоле Божества!… Как Жених от Чертога, изыдет Он из земной утробы со всякой властью на небеси и на земли (Мф.28:18) и будет судить землю судом праведным, милующим и спасающим.

Восстань, Боже, суди землю!… Долго на ней не было ни суда, ни правосудия, ни правды, ни оправдания, ни помилования, ни отмщения. Всё было извращено, перемешано, перепутано грехом. К собственному нестроению земли неотлучно приплеталась клевета врага нашего, защитить же нас было некому. Закон осуждал нас неумолимо на вечное наказание; все свидетели были против нас; истцом нашим была сама совесть наша — неотступный спутник, наблюдатель и участник во всех делах наших. Судия наш по путям нашим судил нас (Иезек. 7; 3, 8; 33, 20). Всё было против нас с землей — на общую беду нашу!

Отныне мы имеем у себя Ходатая (Евр.8:6; 9, 15; 12, 24) — великого Священника (Евр.10:21), прошедшего небеса,., могущего сострадать нам в немощах наших (Евр.4:14- 15), милостивого и верного (Евр.2:17), не пришедшего судитьмир, но спасти шр (Ин.12:47), смертью Своей лишившего силы имеющего державу смерти (Евр.2:14), дарующего нам от Божественной силы Своей все потребное для жизни и благочестия (2Петр.1:3), спослушествующего нам Духом Своим во спасение, уже наперед оправдавшего нас! Отныне мы имеем Судью своего, родного нам, Чей суд будет прежде всего состоять в том, что князь мира сего изгнан будет вон (Ин.12:31), и Чей судящий Дух будет обличать мир о грехе и о правде и о суде. Но о грехе только том, что не веруют в Него; о правде, что… к Отцу идет; о суде же, что князь мира сего осужден (Ин.16:8-11). В собственное же осуждение наше Судья не скажет ничего. О, вожделенное и приснорадостное время!

Восстань, что спишь, Господи! пробудись, не отринь навсегда! Восстань на помощь нам и избавь нас ради милости Твоей! (Пс. 43; 24, 27.) Восстань, Боже, суди землю, ибо Ты наследуешь все народы! (Пс.81:8.) Аминь.

Слова, беседы и поучения на дни Цветной Триоди

Беседа в день Святой Пасхи (на литургии)

Христос Воскресе!

Спешно исторгающийся из уст ваших ответ — Воистину Воскресе! — говорит нам, что в этот день, в этом месте, в эти минуты ничто так не прилично говорить нам, как только: Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Ученикам Господа нужны были свидетельства целого дня для того, чтобы они могли наконец сказать: Господь истинно воскрес (Лк.24:34). А нам достаточно начать слово Христос… — как навстречу ему в тысяче звуков со всех сторон несется Воистину Воскресе! Но что же содержится в этом кратком переговоре нашем? Призыв ли к радости, приветствие ли любви, пожелание ли мира или вопрошение и ответ?

Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Вот всё немногоречивое содержание нашей удивительной беседы. Откуда взялись эти дивные своей таинственной простотой восклицания? Произнося их, чувствуешь, что они были когда-то излиянием блаженных душ, от безутешной скорби вдруг перешедших к нескончаемой радости. Слушая их, как бы своими очами видишь блаженных учеников Христовых: как они после всепразднственной и спасительной ночи встречаются друг с другом, смотрят друг на друга умиленным, глубоко проницающим взором и в радостном трепете говорят друг другу: Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Единство мыслей и чувств, воспоминаний и надежд, страданий и утешений влечет их друг к другу в объятия, и минута святого неизреченного восторга венчается лобзанием братской всепрощающей любви. Не видим ли мы и теперь всего этого посреди себя?

Но было время, радующиеся братия, когда ничто по-видимому не предвещало величайшего события. День, который следует за пятницей (Мф.27:62), проходил как и всякий другой. События минувшего дня, взволновавшего весь Иерусалим, — как бы не бывало! Иисус Христос лежал во гробе. Тайна лица Его и служения по-видимому погребена была вместе с Ним. Люди, которым всего более она была открыта, всего менее обращались к ней за подкреплением своей глубоко потрясенной веры. Отдавая последний долг немощи своей природы, они плакали и рыдали, когда должны были думать только об одном величайшем утешении наступающего «Царства Христова», о котором столько раз прежде и слышали, и рассуждали.

Третий день, к которому неоднократно отсылал их мысль Божественный Учитель, непонятно как исчез из их памяти. Но памятливее друзей Господа были враги его. Несмотря на то, что называли Его льстецом, нудимые необоримым сознанием Его сверхъестественной силы, они заботились о том, как бы не сбылось Его предсказание о третьем дне, и вследствие этого в другой день, который следует за пятницей, собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: после трех дней воскресну; итак прикажи охранять гроб до третьего дня (Мф.27:62-64)! День, в который они собрались к Пилату, был великий день (Ин.19:31). Надобно было чтить его более, чем обыкновенный день субботний, но злоба и страх заставили блюстителей закона презреть закон, и велик день обратился у них в простой день. Это было началом падения еврейской субботы и изменения ветхозаветной седмицы в седмицу новозаветную, во главе которой стал день Господень, день Воскресения.

Еще не так давно невольно пророчествовал Каиафа. Теперь, продолжая не ведать, что творят, оба архиерея, а с ними и все представители обветшавшей церкви иудейской, торжественным актом своего появления перед Пилатом в великий день пасхальной субботы сами запечатлевают предсказанное Господом разрушение Его таинственного Храма, узаконивающее и как бы освящающее таким образом новый порядок вещей. Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя, — глаголет Господь (Ис.1:14).

Пилат, накануне так много занимавшийся делом «Царя Иудейского», теперь весьма мало думал о Нем. Имеете стражу, — сказал он без всякого участия, — пойдите, охраняйте, как знаете (Мф.27:65). И хранящие «суетная и ложная» пошли и поставили у гроба стражу, и приложили к камню печать (Мф.27:66). Безутешное малодушие, злорадостное криводушие и холодное равнодушие, таким образом, содействуют тому, чтобы в течение целого дня не был нарушен покой Жизнодавца. И день проходит невозмутимо. И «воистину священная, всепразднственная и спасительная» ночь близится, не давая угадывать в себе «провозвестницу светоносного дне» восстания. Солнце, потаившее вчера лучи свои перед страшным зрелищем Креста, сегодня обычным образом посылает последний луч на гроб, скрывший его Зиждителя; мрак, скрывающий столько тайн бытия земного, приемлет на последнее хранение у погасающего света величайшее и неповторимое таинство земли. И был вечер (Быт.).

Стань на страже твоей, ветхозаветный мир! Взыди на камень и посмотри еже видети (Авв.2:1). Еще немного, и земля наполнится познанием славы Господа (Авв.2:14)! Глагол, переданный вчерашним днем нынешнему, глубоко проник в слух земли. Отозвавшись на него вчера трепетом, она в таком же трепете передаст его завтрашнему дню. Небывалый, особенный разум передан наступившей ночи от ночи предыдущей. «Светозарная провозвестница» в свою очередь ждет только минуты, чтобы передать его во всю необъятную последовательность грядущих ночей. Над новым Иерусалимом готова воссиять новая слава Господня, слава возвращения человечества к Божеству. Небеса, поведающие древнюю, вечную славу вседержительства Божия, поведают ее и в ночь Воскресения, когда смиренное человечество — в соединении с Божеством в лице Воскресшего — приемлет в них всякую власть. Нет на них теперь той таинственной, чудодейственной звезды, которая озаряла собой ночь вифлеемскую и призывала мудрость человеческую на поклонение Премудрости Божией. Но небо, высшее неба звездного, и теперь, без сомнения, приникает на землю. Ангелы незримо носятся над «рая краснейшим» вертоградом и ждут, когда земля в свою очередь поведает небесам славу Божию.

Наконец великий трепет, исходящий из глубины земной утробы, возвестил миру видимому и невидимому о рождении Первенца из мертвых (Откр.1:5). Вместо стражей-пастырей первыми свидетелями Перворожденного в пакибытие готовятся быть стражи-воины. И они действительно увидели, что ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба (Мф.28:2). Не благовествовал небоявленный недостойным стражам радости, как благовествовал вифлеемским пастырям, но слава Господня осиявала и их, как и пастырей; вид его (ангела) был, как Молния, и одежда его бела, как снег (Мф.28:3). Воины ужаснулись от страшного видения и стали, как мертвые (Мф.28:4). Боголюбивые стражи вифлеемские, оставив стражу, спешили некогда узреть дивное таинство, возвещенное ангелам. Миролюбивые стражи иерусалимские спешат смежить очи в виду таинства и ангела и бежать от гроба возвестить, кому считали нужным, вся бывшая (Мф.28:8).

И еще раз собираются на совет архиереи со старейшинами. Но совет длится немного времени. Те же погибельные сребреники, которые из ученика сделали предателя, теперь свидетелей Божественной истины превращают в богоборцев. И слово лжи проносится, предупреждая собой всерадостную истину.

Таковы были первые события преславного дня! Еще мы не слышим ни от ангелов, ни от людей радостного слова воскресения; видим только богоприемную пещеру отверстой и на страже ее вместо воинов «светоносна ангела, на камени йедяща». Но что внутри пещеры, остается до времени неизвестным. Стражи унесли с собой тайну виденного ими, и только измышленное нечестивым советом похищение Тела Господня учениками позволяет нам заключать, что в пещере уже тогда не было ничего, кроме погребальных пелен. Где же Христос?

Христос Воскресе! Подобно волхвам персидским, влекомые любовью пошли от Сиона к повитому пеленами гробными Царю царствующих рано, когда было еще темно (Ин.), святые жены. Они не знали, что при гробе была поставлена стража, знали только, что вход в пещеру был загражден весьма большим камнем. Они шли и думали между собой: Кто отвалит нам камень от двери гроба? (Мк.16:3.) Когда же по причине отдаленности пещеры и обычно быстрого рассвета в Иерусалиме они достигли священной скалы уже при свете воссиявшего солнца, то увидели, что камень отвален (Мк.16:4). Неожиданность такого случая поразила их. Предварившая других своей заботливой пытливостью Магдалина немедленно пришла к мысли, что Тело Господа кем-нибудь похищено. Пораженная такой догадкой, она тотчас же возвратилась в город возвестить апостолам, что Учителя нет во гробе. Преждевременно-поспешное заключение наказало само себя. Оставшиеся христолюбицы вошли во гроб и, не найдя там Тела Господа Иисуса, как предполагала и Магдалина, в недоумении стояли и размышляли о случившемся.

Вдруг они заметили, что находятся лицом к лицу с двумя ангелами (Лк.), жены ужаснулись (Мк.) и склонили лица на землю (Лк.). Тогда сидевший по правую сторону (Мк.) ангел сказал им: Не бойтесь (Мф. Мк.). Иисуса ищете Назарянина, распятого (Мф. Мк.)? Что вы ищете живого между мертвыми? (Лк.) Его нет здесь (Мф. Мк. Лк.); Он воскрес, как сказал. Подойдите, посмотрите (Мф.): вот место, где Он был положен (Мф. Мк.). Вспомните, как Он говорил вам, когда был еще в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешников, и быть распяту, и в третий день воскреснуть (Лк.). И пойдите скорее, скажите ученикам Его (Мф. Мк.) и Петру (Мк.), что Он воскрес из мертвых (Мф.) и предваряет вас в Галилее (Мф. Мк.). Там Его увидите. Вот, я сказал вам (Мф.). И вспомнили… слова Его (Лк.) притрепетные мироносицы и, выйдя поспешно из гроба, побежали (Мф. Мк.) со страхом и радостью великою (Мф.). Их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись (Мк.).

Между тем, двое из учеников — на весть Магдалины уже спешили ко гробу поверить самим делом ее слова. Они нашли гроб действительно пустым и в нем пелены лежащие и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте (Ин.20:6-7). Не найдя искомого, ученики пошли обратно, дивясь сами в себе происшедшему (Лк.24:12). Удивление их и всех прочих апостолов превратилось в неверие, когда святые жены, возвратившись,., возвестили (Лк.24:9) всё виденное и слышанное ими одиннадцати и всем прочим… И показались им слова их пустыми, и не поверили им (Лк. 24; 9, 11).

Вот чем закончилась первая весть о Воскресении Христовом. Жены-благовестницы заподозрены были во лжи. То самое, чего всем сердцем желал каждый, каждым было отвергаемо как предмет несбыточный! И мертв, и жив, и нет, и есть, — думали смущенные ученики. «Отчего же и не так? Но нет, этого быть не может!» Не так же ли и теперь привязанные к образу мира сего рассуждают о явлениях мира оного? Им, желающим всё видеть и осязать, не кажутся ли также пустыми слова Божественного Писания, слова Священного Предания, слова всякой добросовестно засвидетельствованной истины, расходящейся с их убеждением, слова их собственной совести, не согласные с направлением века? Урок весьма важный преподали нам ученики Христовы. Но и некоторые женщины из наших изумили нас: они были рано у гроба и не нашли тела Его и, придя, сказывали, что они видели и явление ангелов, которые говорят, что Он жив (Лк.24:22-23). Так рассказывали они — медлительные сердцем, чтобы веровать (Лк.24:25). Оставалось досказать: но кто знает, так ли было, как говорили жены. Точно ли Он жив? Воистину ли воскрес?

Воистину Воскресе! Воскреснув рано в первый день недели, Иисус явился сперва Марии Магдалине (Мк.16:9). Полагать надобно, что святая мироносица, может быть, одна, может быть, опять с другими (Мф.) возвратилась ко гробу. Для ее веры, желавшей осязательно удостовериться в истине Воскресения, недостаточно казалось заверения ангела о случившемся величайшем чуде. Она как бы даже не давала веры самому явлению ангелов, ее преследовала одна и та же мысль, что Тело Господа взято кем-нибудь. Она плакала у гробной пещеры, и когда плакала, наклонилась во гроб (Ин.20:11). Новые стражи гроба, виденные ученицами и не виденные учениками, по-прежнему сидели там — один у главы и другой у ног, где лежало тело Иисуса (Ин.20:12).

Мария увидела их и не смутилась, занятая одним и единственным чувством безутешной скорби. И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его (Ин.20:13), — отвечала она поспешно и не настолько внимательно, сколько требовали того поразительные обстоятельства. Сказав сие, обратилась назад (Ин.20:14). Начинало ли в ней чувство безмерной горести уступать неотразимой действительности, и присутствие ангелов стало тяготить ее, или уже в слух всего существа ее заговорило близкое присутствие Существа, неодолимо влекущая сила Которого ей так была известна: и се Иисус встретил ее (Мф.28:9), удалявшуюся в скорби от скалы к выходу из вертограда. И увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус (Ин.20:14). Дивиться ли этому неведению после того равнодушия, с каким она отнеслась к беседовавшим из пещеры ангелам? Она сочла Господа за вертоградаря. Жена, — спрашивает ее мнимый Вертоградарь, — что плачешь? Кого ищешь?

Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его (Ин.20:15). Так мало занята была удрученная печалью святая душа окружавшим ее, что, думая отвечать, сама требовала ответа и, спрашивая у Вертоградаря о Нем, не думала, что вертоградарь мог вовсе не знать, о Ком она говорит. Но Вертоградарь знал Его и отвечал: Мария! Достаточно было этого Божественного, любезного, сладчайшего гласа, чтобы туман безнадежного уныния рассеялся вокруг блаженной ученицы.

Даже слушая евангельское повествование, исчезаешь в трепетно-радостном чувстве. Что же сказать о преисполненной умилением душе мироносицы? Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! что значит: Учитель! (Ин.20:16.) И приступив к Нему вместе с прочими мироносицами, ухватилась за ноги Его и поклонилась Ему (Мф.28:9). Всё существо «жены богомудрой» сказало ей, что это был Христос. И воистину то был Христос, смертию смерть поправый и сущим во гробех живот даровавый.

Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему (Ин.20:17). Мария смутилась: поняла, что иное был Учитель ее во дни плоти Своей (Евр.5:7) и иное стал, совершившись (Евр.5:9), облекшись в первообраз небесного (1Кор.15:49), восприяв всякую власть на небе и на земле (Мф.28:18). Может быть, то же самое сказало ей и ее прикосновение к стопам Воскресшего. Иисус говорит ей: Не бойся! Иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему (Ин.20:17); возвести братьям Моим, чтобы шли в Галилею, и там они увидят Меня (Мф.28:10). Этим окончилось первое явление воскресшего Спасителя мира. Мироносица пошла и поведала плачущим и рыдающим (Мк.16:10) ученикам, что видела Господа и что Он это сказал ей (Ин.20:18). Но мучение скорби столь глубокое и столь тревожное не могло уступить места радости и спокойствию, не перейдя через многократное недоверие и сомнение. Ученики, услышав, что Он жив и она видела Его, не поверили (Мк.16:11).

По прошествии же субботы утро первого дня недели (Мф.28:1) — дня Воскресения Христова — заключилось этими событиями. Заключим ими и мы, «утреннююще утреннюю глубоку» великого дня, воспоминательную беседу нашу.

Христос Воскресе! Вы все это слышали. Воистину Воскресе! Вы все это видели. Между нами, позднейшими учениками Христовыми, нет ни одного плачущего и рыдающего. Ангелы и воины, мироносицы и апостолы, гроб и землетрясения, пелены и камень — все говорят нам: Христос Воскресе! И всему отвечаем мы: Воистину Воскресе! Трепет и ужас, обдержавшие благовестниц Воскресения Христова, нам неизвестны, заменены у нас миром и восторгом. Мы не знаем, и не чувствуем, и не говорим, и сказать не умеем ничего, кроме одного: Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Мы не боимся, разглашать предивную и прерадостную весть Воскресения, благовествуем ее всему миру многократно, тысячекратно повторяем ее, песнословим, проповедуем, и чем больше ее слышим, тем больше даем ей живой вседушевной веры.

Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Она, эта весть, через столькозеков пронеслась в этих самых звуках из уст в уста, от слуха в слух, из рода в род, столько душ радовала и ублажала, столько верующих окрыляла сладостнейшей надеждой Воскресения и вечной жизни, столько необоримых и несокрушимых свидетелей Божественной истины воздвигала, столько благодатных утешений пролила на всё человечество; она и до нашей души донесла ту же самую чистейшую и совершеннейшую радость, печать которой теперь у всех на лице и луч которой у всех во взоре. Не время теперь спрашивать: кто, и как, и почему, и все ли равно и одинаково радуются? Нет, не омрачить всесветлого праздника темным подозрением. Все мы радостны, все торжествуем, все ликовствуем. Довольно этого. Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Аминь.

Беседа в день Святой Пасхи (на вечерне)

Христос Воскресе!

Так! Воистину Воскресе! Под звуки этих приветствий преполовился и уже близится к окончанию всерадостный, всепразднственный, спасительный день. Я увижу вас опять, — говорил Господь апостолам, — и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин.16:22). Точно. Сердце и плоть наши в сей нареченный и святый день восторгаются к Богу живому (Пс. 83, 3) такой полной и совершенной радостью, которой трудно противопоставить какую бы то ни было печаль. Понимал ли кто во всей полноте, высоте и красоте величие и славу Христова дня или знал о нем только по слуху, по шуму, по блеску, по яствам, по платью, — всякий находил причину радоваться ему. Пусть он и не знал, или не думал, или позабыл совсем, что с Воскресением Иисуса Христа воскресло его собственное человечество, воскрес он сам, что Воскресение Иисуса Христа убедило его в его бессмертии, в его бытии бесконечном и осветило перед ним все темные стороны привременной жизни.

Пусть он в этот день не был ни богословом, ни мудролюбцем. Сколько еще поводов было ему порадоваться празднику. Если он убогий нищий, то его убожество менее тяжело было ему сегодня от удвоенных подаваний христолюбцев. Терзаемый горем, насильно влечен был Праздником от земли к небу и не имел времени остаться один со своим несчастьем. Мучимый совестью, чувствовал неизъяснимую отраду в душе от восторженных песней Примирителю рода нашего с Творцом и Зиждителем. Гнетомый болезнью, находил отрадное побуждение отдать себя в полный промысл Тому, Кто, поправ смерть, разрешил болезни ада.

Так! Радости нашей никто не смог взять и от нас, преемников апостольской радости. Поняли мы неоднократное приглашение пророчеств возрадоваться и возвеселиться в сей день, который сотворил Господь (Пс. 117, 24); помнили и радовались. Но день прошел. Тишина вечерняя говорит нам, что всему есть время, что есть время смеяться, и есть время молчать (Еккл. 3; 4, 7). Мы опять собрались в храм, чтобы богорадованное ликование закончить богомысленным молчанием.

Не так радостно, как мы, провели Христов день ученики Христовы. Мы видели, что поутру они еще плакали и рыдали. Надо было в точности исполниться слову Господа: Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин.16:22). А Он еще не зрел их или всё равно не был узрен ими. И это, может быть, более всего располагало их к столь упорному отрицанию вожделенной истины наперекор свидетельству мироносиц и собственным припоминаниям пророческих слов Учителя.

Не прискорбно ли было в самом деле апостолам думать, что когда жены ходили на гроб, то видели и слышали там ангелов, а когда двое из них пошли туда же, то нашли только погребальные пелены? Наконец им говорят, что они уже Самого Господа видели, и слышали, и осязали, а они — Его други и наперсники — до сих пор не утешены! Дерзаем ли подумать, что в начинающемся Царстве Царя и Господа с первого дня Его началось уже и строгое мздовоздаяние любви? Кто долее не хотел расстаться с Ним, тот ранее и удостоен Его лицезрения. Любвеобильные и мужественные девы до тех пор не хотели оставлять своего Учителя, доколе к пещере гроба не привален был камень и они уже не могли видеть Его. Может быть, они и после того еще бы долго сидели против гроба (Мф.27:61), если бы забота о том же Учителе, оставшемся без помазания ради наступившего субботнего вечера, не повлекла их от Него приготовить ароматы и миро. Целый день потом их пламенеющее усердие боролось с заповедью закона. И после минувшей субботы, когда еще все спали, любовь уже звала их ко гробу Господа. И она была немедленно вознаграждена. Но и апостолы спали, а сердце их бдело (Песн. Песн.5:2).

Особенно бдели на страже событий двое из них — Петр и Иоанн. Подобно мироносицам, они уже ходили на гроб, но не получили там утешения. Опустевший для них, но не пустой для святых жен гроб этот, может быть, напомнил им ту минуту робости, когда они, оставив своего Учителя, все бежали (Мф. Мк.)… Надлежало теперь наградить их и за минуты мужества, когда они оба шли увидеть кончину (Мф. Ин.), и один, разделяя муки пренепорочной Девы-Матери, проводил Ее даже до Голгофы. Не знаем, утешен ли был каким-нибудь особенным образом этот последний? Может быть, вместе с Богоматерью он был свидетелем особенного, умолчанного в Евангелии, явления Иисуса Христа в день Воскресения. Боголюбезная скромность возлюбленного ученика сокрыла от нас много тайн его сердца. Но о Петре стало известно в обществе апостолов, что ему явился Господь (Лк.). В какой час этого необыкновенного дня и при каких обстоятельствах произошло явление, мы остаемся в неизвестности.

Между тем, как в Иерусалиме искали Господа и не находили, Он открылся не искавшим Его (Ис.65:1). Двое из учеников его, не принадлежащие к числу двенадцати, возвращались в день тот из Иерусалима домой в селение Эммаус. Они вышли из города, когда уже стало известно, что Тела Господа не оказалось во гробе, но что явившиеся мироносицам ангелы называли Его живым. Это было после возвращения от гроба Петра и Иоанна и прежде прибытия Магдалины. Можно ли, кажется, было оставить ученикам дело такой важности и такой близости в столь неопределенном положении? Но и удалившись телом от Учителя, они не отдалились от него духом; идя, разговаривали между собой о всех сих событиях (Лк.24:14) и друг друга совопрошали. Беседа их привлекла к ним третьего Путника. О чем это вы, — сказал им новый Спутник, — идя, рассуждаете между собою, и отчего вы печальны? (Лк.24:17) Собеседникам странно показалось, что есть человек, который не знает того, о чем все говорили. Неужели Ты один из пришедших в Иерусалим, — заметил один из них по имени Клеопа, — не знаешь о происшедшем в нем в эти дни? (Лк.24:18.)

О чем? — спросил третий Путник. Видевший рассказал о Иисусе Назарянине и обо всем, что случилось с Ним до самого утра текущего дня. Тогда в свою очередь начал говорить Расспрашивавший о событиях иерусалимских. Первое слово Его показало, что Он не только знал обо всем совершившемся, но и умел объяснить его истинное значение. О несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! (Лк.24:25) — начал Он говорить смущенным смертью Учителя ученикам и раскрыл им всё, что пророчески сказано было в Писании о Христе, что должно было исполниться и что действительно исполнилось в Лице Иисуса Назарянина. Спутники слушали, и сердце горело в них. Так они дошли до места, в которое направлялись. Между тем, время приближалось к вечеру. Ученики просили Собеседника зайти к ним и вечерять у них. Он не отказался. В доме приготовлена была вечерняя трапеза, в которой принял участие и Гость. И когда Он возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им (Лк.24:30).

Что случилось вслед за этим, нельзя передать словами. Ничего подобного в жизни своей и в окружающем нас порядке вещей мы не видели, не знавали, ни испытать, ни представить не можем. Самовидец случившегося повествует просто, что открылись у них глаза, и они узнали Его. Вдруг они поняли, узнали, увидели, что их Спутник и Собеседник есть Сам Иисус. Этого мало. Вместе с прозрением Он стал невидим для них (Лк.24:31)! Как совершилось это дивное и таинственное отверзение очей, которые не были сомкнуты, видели и не узнавали, узнали и перестали видеть, — обо всем этом в преисполненный чудес день не рассуждали. Не будем рассуждать и мы. Нас ожидает еще одно — и последнее на нынешний день — чудо. Самовидцы Воскресшего тотчас отправились в Иерусалим, чтобы сообщить к сведению всех, близких ко Господу, случившееся с ними. Уже было поздно, когда они достигли города. Нашли апостолов и других с ними, собранных всех вместе из опасения от иудеев (Ин.20:19) и заключивших дверь дома. Может быть, здесь в первый раз воскликнули приспевшие ученики так часто слышимое и повторяемое теперь нами: Христос Воскресе! Апостолы отвечали: Господь истинно воскрес (Лк.24:34).

Сердца всех конечно также горели, когда повествуемо было эммаусское событие. Но чем более являлось подкрепления для веры, тем сильнее теснилось в опасливые души сомнение. Явления одиночные, явления в местах отдаленных тем менее удовлетворяли истомленное ожиданием общество, чем более оно само предъявляло прав на подобное внимание восходящего ко Отцу Своему Божественного Учителя. И не поверили им, — заключает евангелист если не о всех, то о некоторых из апостолов, также медлительных сердцем, чтобы веровать, к удивлению, но вместе и к великому назиданию всех верующих.

Еще продолжалась в заключенной храмине беседа о рассказанном событии, как вдруг собеседники заметили, что посреди них Некто стоит, Кого доселе не было. Легко представить, какой страх и вместе восторг овладели присутствовавшими! Мир вам, — произнес столь знакомый голос. Все молчали, испугавшись (Лк.24:36-37). Ждали и желали этого явления и, конечно, готовились к нему, но, встретив его лицом к лицу, ужаснулись. Подумали, что видят духа, — присовокупляет самовидец. Но Он сказал им: Что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня. И, сказав это, показал им руки и ноги (Лк.24:37-40) и ребра Свои (Ин.20:20).

Не осталось более места страху. Ученики обрадовались, увидев Господа. (Ин.20:20). И радость их была так сильна, что они стали не доверять самим себе, сомневаясь в действительности того, что видели. Когда же они от радости еще не верили и дивились, Он сказал им: Есть ли у вас здесь какая пища? Они подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда. И, взяв, ел пред ними (Лк.24:41-43). Не верить более было невозможно. И упрекал их за неверие и жестокосердие, что видевшим Его воскресшего не поверили (Мк.16:14). И сказал им: Вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах. Тогда отверз им ум к уразумению Писаний (Лк.24:44-45).

Когда всё, таким образом, было приготовлено к сообщению людям великого дарования, полагаемого в основание Новому Завету благодати и истины (Ин. 1; 14, 17), Иисус сказал им вторично: Мир вам! Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Сказав это, дунул, и говорит им: Примите Духа Святого (Ин.20:21-23). Этим оканчиваются евангельские повествования о событиях настоящего дня. Как долго был с учениками Господь, в каком образе явился им, как вышел от них? Что продолжали делать оставшиеся опять одни ученики? Где мог быть в то или в другое время дня Воскресший? И прочее, и прочее. На все эти пытливые вопросы мы не получим ответа. Самое лучшее, к чему бы могло послужить решение их, было бы подтверждение истины Воскресения Христова. Но к величайшему утешению человечества истина эта засвидетельствована так, что, кроме крайней недобросовестности, на нее не может восстать ничто, вопреки богоборственной лжи, искавшей уничтожить ее прежде, чем она получила известность. Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Достаточно и этого одного на нынешний всепразднственный день. В тот день, — говорил пророчески Господь апостолам, — вы не спросите Меня ни о чем (Ин.16:23), и мы видели, что действительно ни один из них не сказал ни слова Воскресшему. Они только слушали Его и смотрели на Него. Будем подражать им: не вопрошая, слушать Его и, не испытывая, смотреть на Него.

Слушать Его… Какое блаженство несут слова Его душе нашей! Что плачешь? — говорит Он. — Не бойтесь! Радуйтесь! Мир вам! О, сколько любви, милости, отрады, утешения заключается в подобных выражениях! Мы уже привыкли к такой дружеской речи. Евангелие так сблизило нас с Существом, Которому нет имени, достойного Его величия, что нас не удивляет кроткая речь Богочеловека. Утешения, ей доставляемые, мы считаем принадлежащими нам как бы уже по некоему праву, и в этом, конечно, и состоит особенная заслуга христианства! При всем том слабую мысль не может не поражать, когда слышишь от Победителя смерти, всякую власть приявшего на небеси и земли, ту же самую тихую и полную любви речь, с которой Он обращался к людям во дни Своея плоти (Евр.5:7). В этой речи слышишь верное ручательство своего непостыдного упования на всю жизнь и на всю вечность. О, если бы Он так же стал говорить к нам за пределами дней плоти нашей, когда мы будем с Ним, то есть перед Ним на Страшном суде воздаяния! Ибо воскреснем некогда и мы, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое (2Кор.5:10). Судие и Ведче! Приди тогда к душе трепетной, отчаивающейся и скажи ей Свое тихое и милостивое слово: Что плачешь? Приступи ко всем, которые хоть когда-нибудь хоть какую-нибудь каплю мира сердечного принесли ко гробу Твоему, и скажи им: Радуйтесь! Не бойтесь! Явись посреди собиравшихся некогда во имя Твое на славословие Тебе, на радование о Тебе, на молитву к Тебе учеников Твоих; стань в их кругу и скажи им: Мир вам!

О Божественного, о любезного, о сладчайшего Твоего гласа!

Слушать Его… Какое глубокое чувство благодарности проникает в душу! Иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему (Ин.20:17). Итак, Восстание от мертвых в славе Божества и принятие всякой власти на земле и на небе не изменило отношений Господа Иисуса Христа к человечеству! Его первые слова по Воскресении гласят о братии — о малом обществе людей, Им избранных и Ему преданных, зародыше великого и всемирного общества христианского, о роде человеческом, о всех и каждом, а следовательно, и о нас с тобой, возлюбленный брат!

Как понять эту новую тайну Богочеловечества Христова? У нас один с Ним — Отцом нашим — Отец, и Богом нашим — Бог! Где же предел между Его братством и отчеством, между Его человечеством и Божеством? Но мы обещали не спрашивать, а только слушать. Так, нареченные братия Христовы! Ради братства нашего Сын Божий сошел на землю, не устыдившись называть нас братиями (Евр.2:11); разделял с нами всю долю многоплачевной жизни человеческой, во всем уподобился братиям (Евр.2:17), страдал и умер. С памятью о братиях Он воскрес; благословляя их, вознесся; утешая и усовершая, послал в их сердца Духа сыноположения; их храня и освящая, устроил на земле Свою Святую Церковь; взращая и одухотворяя братий, призывает всех нас в Свое общение… О братия! Дано нам более, нежели мы можем понять. Сделаем, по крайней мере, то, что понимаем: просветимся торжеством и друг друга обымем, рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся Воскресением!

Слушать Его… Какое величие объемлет душу! Примите Духа Святаго. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся (Ин.20:22-23). Вот последние тайносовершительные слова Господа на нынешний день. Кто знает, что такое грех, тот не может не сказать с еврейскими законовидцами: Кто может прощать грехи, кроме одного Бога? (Мк.2:7.) Так. Но этот единый Бог отселе соединился с людьми уже не одним только общением человечества, но и пребыванием в них Духом Своим; живет в них и действует через них.

Ах, братия, нет! Несмотря на торжество Воскресения, на честь братства, на славу единства с Богом, душа наша мала для того, чтобы оценить и ублажить свое величие и возвеселиться о нем. Это подтвердит, между прочим, и всякий, кто не сумел ныне — в «день Христов» — возвеселиться Христовым весельем, а искал радости в суете плоти… Так. Однако же и самая неясная мысль о том, что Искупитель грешного человечества вместе с обручением Святаго Духа даровал людям и власть, приличествующую одному Богу, говорит нам, что мы возвеличены теперь паче всякого земного величия; что благодатию Божиею мы посрамили диавола и — по его ненамеренному проречению — действительно стали, как Боги (Быт.3:5); яко Бог крепкий совознесе нас и обожи. Темже воспеваем Его во веки!

Смотреть на Него. На кого же и смотреть сегодня очами сердца, как не на Него, Господа и Бога, к Которому Церковь постоянно направляла взор наш и Чей погребальный царский чертог она посреди глубокой ночи осветила тысячами огней, огласила тысячами восклицаний, как бы нарочно с тем, чтобы все мы напрягали зрение и смотрели, как Он будет исходить из мрачных врат смерти, яко Жених, во свете нетления и в торжестве вечной жизни. Не видели мы этого таинственного восхождения, как не видел его никто из земнородных, но знаем, что Он исшел действительно, в сиянии творческой славы, чей, конечно, только слабый отблеск осиявал светоносна ангела. В этом невыносимом для человеческого взора свете не привыкли мы видеть своего Господа. Более доступен слабой мысли и близок грешному сердцу тот смиренный образ обнищания Его, который неприступную славу Божества прикрывал в подобии плоти греховной (Рим.8:3).

Но, братия мои! От слабости мысли незаметен и очень легок переход к лености, от близости к неуважению, от надежды к беспечности и от дерзновения к дерзости. «Света от света, Бога истинна от Бога истинна» не управляемая богомыслием вера может наконец изменить в слишком малый образ человеческий и всё поклонение Ему ограничить одними человеколепными движениями и знаками, при оскудении чувства благоговения мертвыми и бесцельными. Если когда, то в минуты святого восторга души, возбуждаемого церковными празднествами, надобно учиться смотреть на Христа как на Бога и под голос песнопений церковных приучать себя молиться Ему духом. Очистим чувствия и узрим неприступным светом Воскресения Христа блистающася… поюще Его, яко Бога, вовеки!

Смотреть на Него. Смотрела на Него мироносица и сочла Его вертоградарем. Смотрели долго на Него два ученика и не могли узнать Его. Посмотрели на Него и ужаснулись Его ближние, други и наперсники, подумав, что видят духа (Лк.24:37). Дивное таинство! Что же после этого наше зрение? что тело наше? что вещество? Что мир этот? что бытие наше, знаменуемое то жизнью, то смертью? Тайна за тайной! Повсюду, братия, тайна — и чем ближе наблюдаемая, тем менее зримая! Между тем, проходит образ мира сего (1Кор.7:31), и рано или поздно надобно будет встретить иной образ иных вещей, чудный и по непривычке страшный, непреходящий, бестелесный, бессмертный. Это образ духа. В этом поразительном для чувственного зрения образе являлся и воскресший Господь — пребывающий и невидимый, видимый и непознаваемый, познаваемый и снова незримый, проходящий сквозь затворенные двери, говорящий, приемлющий пищу. Можно ли христолюбцу не пожелать увидеть своего Искупителя — и в этом прославленном Его образе — в Теле духовном, по выражению апостола (1Кор.15:44)?

Но, братия, поставим себя на место апостолов в те минуты, когда Господь, беседовавший с ними, вдруг стал невидим. Что должны были они чувствовать? Как думать об окончившемся видении? Точно ли не стало между ними Господа или Он только перестал быть виден? В этом самом состоянии находимся все мы, особенно когда собираемся двое или трое во имя Его (Мф.18:20), и всегда, как участвуем в божественной литургии. И в эту минуту, и в этом храме, и в этом обществе верных Его учеников разве нет Его? Можно ли при вере в Его Божество усомниться в этом? И что нас смущает? То ли, что мы не можем долго удержаться на этой мысли и, не держась, теряем убеждение в ней? Но мы — люди, заключенные в темницу плоти с первой минуты бытия нашего и выглядывающие из нее в родной нам мир только сквозь тесное отверстие наших опытных, земных познаний, выводящее опять на тот же самый двор темничный. Какой же силы и широты взгляда ожидать от этого?

Вспомним самовидцев Воскресшего. Лишь только перестали видеть Его в блаженной храмине эммаусской, как уже говорили о Нем, как бы вовсе не пребывающем с ними! То ли может смутить нас, что для нас немыслимо современное пребывание Господа Иисуса Христа и с нами, и со многим множеством других верующих, рассеянных по всему лицу земли? Но земля перед лицом Бога Вседержителя менее, чем пылинка перед взором нашим; какая же трудность присещать ее Божеству? Да не смущается нарастаемым недоумением дух твой, христолюбец, хотя бы ни взор, ни мысль не сильны были поддержать в нем веры. Пусть смотрит он на Иисуса, как на всюду сущего и всё содержащего, Который во гробе плотски, во аде же с душою яко Бог, в рай же с разбойником, и на Престоле был со Отцем и Духом, вся исполняя, неописанный.

Смотреть на Него. Смотреть и видеть Человека! Как ни унижен человек вследствие грехопадения, как ни сделался он нечистым, немощным, малым, кратковременным, тленным, при всем том он есть высшее существо видимого мира, красота и венец телесных тварей, властитель и распорядитель мира, его окружающего. Но краснейший паче всех сынов человеческих Человек Христос Иисус (1Тим.2:5) вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр.13:8), Он сидит одесную Бога, пред именем Иисуса преклонится всякое колено небесных, земных и преисподних (Флп.2:10). И мы видели этого Человека, этого Сына Человеческого, последнего Адама (1Кор.15:45), причастного нашей плоти и крови (Евр.2:14), во всей истине Его человечества, с плотью и костями, с язвами на руках и на ногах, стоящим, говорящим и действующим, памятующим и любящим. Можно ли отвести взор от этого желаннейшего сердцу человеческому образа Христова? Человек и Бог! Бог и человек! Что может устоять против этого неизреченного союза милости и истины, правды и мира? Что же сказать на это? Если Бог за нас, кто против нас? Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего? Кто будет обвинять избранных Божиих? Бог оправдывает их. Кто осуждает? Христос Иисус умер, но и воскрес: Он и одесную Бога, Он и ходатайствует за нас (Рим.8:31-34). Вчера спогребохся Тебе, Христе, совостаю днесь, воскресшу Тебе. Сраспинахся Тебе вчера, Сам мя спрослави, Спасе, во Царствии Твоем!

Но, братия, веселящиеся о Христовом Воскресении! Нельзя довольно ни наслушаться Христа, ни насмотреться на Христа. Да сопровождает Он Сам вас повсюду и Своим словом, и Своим образом! Да скажет вам тайну лучшей, совершеннейшей радости и да покажет вам неприступное величие вечной Своей славы! Да явит над всеми нами безмерное Свое благоутробие, да и мы, узники греха, к свету идем веселыми ногами, Пасху хваляще вечную! Аминь.

Беседа в понедельник Пасхи

Приидите, пиво паем новое, не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник, из гроба одождивша Христа, в Нем же утверждаемся

Ирмос 3-й песни канона Пасхи

От величайшего события мы ожидаем величайших последствий. Ныне вся исполнишася света, небо же и земля и преисподняя, — возглашает песнь церковная. И мы ищем этого дивного света, но вместо него видим только обыкновенное сияние солнца. Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав, — множество раз пели мы вчера, поем и сегодня, но в то же время видим, что смерть ежедневно из среды нас берет себе новые и новые жертвы, а сущие во гробех не восстают к новой жизни. Днесь всяка тварь веселится и радуется, яко Христос Воскресе, — уверяем мы друг друга, но тварь, сколько мы ее знаем и видим на земле и с земли, не принимает участия в нашем празднике. Что же это значит? Что особенного принес с собой нареченный и святой день Воскресения Христова, «един суббот Царь и Господь, праздников праздник и торжество торжеств»?

Праздник Воскресения Христова, правда, не окружен у нас чудесными явлениями, какими сопровождалось некогда само Воскресение. Но и год спустя после великого события христианская Пасха уже почти не разнилась от нашего празднования. Чудес воскресения мертвых не было уже и тогда, было только воспоминание о них. Однако же в сам день Воскресения Христа из гроба и смерть была попрана, и сущим во гробех живот был дарован, и свет разливался по земле, и тварь давала знать, что она не нечувствительна к совершавшемуся таинству. Следовательно, и ожидания наши правы, и слова Церкви верны, и песни ее поются недаром. Так. Но событие такой важности, как Воскресение Христово, не должно ли было оставить по себе постоянных, вечных последствий? Без сомнения, оно их оставило. Где и какие? Существенно принадлежа к явлениям мира духовного и составляя, по выражению песнописца, иного жития, вечного начало, оно и последствиями своими простирается также главным образом на дух человека, на его иную, посмертную жизнь, на его обновление, сооживле-ние, совоскресение и вечное соцарствование Христу.

Приидите, пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое.

Священнопевец, чьими восторженными словами украшен, услажден и оживлен настоящий праздник, по близости пребывания своего к Иерусалиму, можно думать, ежегодно проводил его у живоносного Гроба Господня. Проливая там потоки радостных слез и преисполненный умилением, перед которым всякая отрада земная терпка и жестка, он от скалы гроба переносился мыслью к другой скале, таинственно источившей некогда — под ударом руки чудотворца — обильную воду. Но то ветхое питие, утолив жажду пивших, пресеклось, и камень остался опять неплодным, каким был до внезапного извержения струи.

Глубокий богословствующий взор певца, открывший дивные подробности соотношения между Заветами Ветхим и Новым, не мог не заметить сходства двух утесов, равно таинственных, равно свидетельствовавших о непосредственно проявленной некогда силе Божией и равно безмолвствовавших в его время. Упомянув о камени неплодном, он явно припомнил образы, упомянутые апостолом и изъясненные Христом. А именно: все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос (1Кор.10:3-4). Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру… Плоть Моя Истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие (Ин. 6; 32-33, 55). Плоть’ Богочеловека, данная Им в Жертву за жизнь мира, некогда покоилась во глубине той скалы, там совершилось над ней преестественное таинство одухотворения и прославления, необходимым следствием которого долженствовал быть и тот непрестающий ток жизни, или воды живой (Ин.7:38), которую Господь предлагал жаждущим спасения. Этой водой жизни упоен был священнопевец.

Питие новое проникало весь состав его, выдвигало дух его к неудержимым излияниям восторга поистине божественного. Приидите же, — воскликнем и мы друг к другу, — пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое.

И пусть «склонный к самомнению рассудок наш при виде гробного камня Иисусова удержится от совопросничества — где тут источник, где питие? Где таинство, где чудо? — как мудрствовали непокорные люди в пустыне.

Но Израиль в пустыне был поставлен в иные отношения к чудесам. То было время дивное, не похожее на последующие времена. Народ жестоковыйный и каменносердечный (Иез.11:19) много лет и веков ходил среди бесчисленных и беспрерывных чудес Божиих и не видел их, не знал их, не понимал их, не думал о них; не видел, что одно чудо говорит столько же, сколько и другое; не знал, что где чудо, там и чудотворец; не понимал, что по миновании чуда не миновалась чудодеющая сила; не думал, что чудо есть чудо, а не удовлетворение праздному любопытству или обыденным потребностям жизни. Оттого лишь только слух его переставал внимать гласу Господа своего: Я Господь, Бог твой… Да не будет у тебя других богов (Исх.20:2-3), он уже говорил Аарону: Сделай нам бога, который бы шел передними (Исх. 32, 1). Оттого лишь только чудная манна сделалась явлением обыкновенным, он уничижил ее и искал заменить мясом! Оттого непрестающее чудо Скинии Сви-дения, знаменуемое огнем и облаком, откровениями и силами, он пренебрегал и поклонялся кумирам! Оттого и напоенный в жажду в пустыне водой, чудесно изведенной из камня (Числ.20:11), спустя малое время вознес ропот, что здесь нет ни хлеба, ни воды (Числ.21:5), как бы требуя, чтобы чудо стало ежедневным порядком его жизни.

Не так ли мудрствуют и те, которые желали бы, чтобы Воскресение Христово было началом постоянных, непрестающих чудес, подобно тому, как изведение евреев из Египта — их Пасха — было на долгое время сопровождаемо чудесами? Но все это происходило с ними, как образы; а описано в наставление нам (1Кор.10:11). Как для тех скала, источившая воду, осталась безжизненным камнем, так и для пытливости современных совопросников века сего камень гроба Иисусова нем, хладен, мертв…

Будем же справедливо и благоговейно признательны к делам Божественного Промысла. Изучим завещанный Ветхим Заветом урок. Мы могли убедиться, что Господу Богу не трудно сделать чудо. Уступая слабости нашей мысли, мы могли бы сказать, что его сделать легче, чем поддержать в непременном и неизменном порядке всю безграничную, неисследимую целостность тварей — это вечно дивное, непрестанное чудо, перед которым изумеваешь тысячекратно более чём перед водой, истекшей из бесплодного камня. Но трудно человеку, мыслящему о земном (Флп.3:19), удержаться в должном отношении к чуду, трудно не свести чудесное на обыкновенное, таинственное на простое, Божеское на человеческое.

Да будет для вас вечно памятна еврейская манна! Христианское человечество, воспитанное благодатью и многовековым опытом Божественного Промышления, стоит много выше тех людей, которые требовали ежедневных чудес, чтобы верить Богу, и, несмотря на чудеса, не верили. Не станем искушать Христа, как некоторые из них искушали и погибли от змей (1Кор.10:9). Не забудем, что и нас всегда стережет змий древний (Откр.20:2), всегда готовый смущать нас сомнениями и лукавыми советами и дерзко клеветать на Самого Бога.

Так, христолюбивые братия! Мертвенное ложе Богочеловека теперь может пребывать немым, темным, холодным. Но Воскресение Господа Иисуса Христа не есть ли событие, принадлежащее всем временам и векам? Глаголы ангела: Его нет здесь, Он воскрес (Лк.24:6), огласившие погребальную пещеру, и явление Самого Воскресшего — принадлежат ли одному определенному времени? Нет, они имеют величайшую важность и для нас; камень гроба для нас преисполнен жизни, возвышенных надежд и неизреченных утешений. Мы находим в нем нетления источник, из гроба одождивша Христа.

Нетления источник! Не игра ли слов это прекрасное и чудное выражение вдохновенного певца? Где он видел на земле нетление — на земле, где всё, что живет, рождается от тленного семени (1Петр.1:23), упражняет силы свои в рабство тлению (Рим.8:21), и все, рожденные на уловление и истребление, злословя то, чего не понимают, в растлении своем истребятся (2Петр.2:12); на земле, где жизнь невообразима без смерти? Бог — живой и пребывающий вовек (1Петр.1:23), единый имеющий бессмертие (1Тим.6:16), нетленный (Рим. Г, 23) и неизменный (Мал.3:6). Бог не сотворил смерти (Прем.1:13), — говорит один древний богопросвещенный мудрец. Стихийным своим составом введенный в общий чин живых существ земли и подверженный необходимости разрешаться на стихии, человек в то же время предназначен был продолжать бытие свое без поражающего явления смерти. Путь к этому бессмертию указан был ему в питании плодами древа жизни, долженствовавшими предотвращать тление, может быть, постепенным утончением тела приготовляя его к мгновенному преображению в тело духовное (1Кор.15:44).

Всем известно плачевное обстоятельство, отстранившее человека от древа жизни. Питаясь теперь тем же, чем питаются и все животные земли, род человеческий и общую с ними разделяет участь нетления. Но более 2000 лет потомство первозданного еще обнаруживало в себе следы первоначального питания человека от древа жизни. Люди жили по несколько веков. Тление как бы еще не смело ка-, саться их предназначенного для бессмертия состава. Но если утрата пищи нетления грозила человеку поминутно смертью, то возможное уклонение от тлетворной пищи высвобождало его от закона ее. В то всё еще чрезвычайное время был пример, что человек, угодивший Богу, после 365 лет жизни преложился. Тление не нашло себе места в человеке, жившем для Бога. В высшей степени замечательно это соотношение богоугождения с нетлением. Сравнительно в более близкие к нам времена другой угодник Божий — Моисей — жил еще 120 лет. Но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась, — замечено о нем (Втор.34:7). И еще ближе к нам просиял на всё человечество великий угодник Божий Илия. От того, кто имел силу воскресить умершего, можно сказать, бежало тление. Счастлив гнетомый землей род наш, что может хвалиться такими победами над тлением! Наука чувств и опыта говорит, что и одно явление природы, не согласное с принятым законом, уничтожает силу закона. Возрадуемся же, братия: закон тления не есть, значит, непреложный закон нашего бытия.

Итак, видно, что было некогда и может еще быть на земле нетление. Но вместе с тем видно и то, что источник этого чрезвычайного явления давно иссяк. Укажет ли нам его певец Воскресения? Приидите, — говорит он, — пием новое питие — Христа, одождившего из гроба источник нетления. Мы возвращаемся, таким образом, опять к боговместимой пещере Воскресения. В ней, то есть в совершившемся в ней событии, и заключается новый источник нетления. В ней Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец… для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком (Ин. 10; 11, 10)

Жизнь, которая начинается и оканчивается дыханием человека, носится то возрастающим, то умаляющимся телом, слагается вся из противоположностей, беспрерывно одна другую сменяющих и одна с другой враждующих, очевидно, не есть истинная жизнь души человеческой. Эта жизнь, существующая во времени и на время, называется временной. Живя ею, душа постоянно трудится для другой, истинной жизни — вечной, которой та составляет только малую долю, начало, наглядное Выражение, частный и случайный образ. Эту вечную жизнь, выходящую за пределы земной жизни и — после падения человека — не управляемую более ее собственными слабыми силами, пришел на землю даровать человечеству Сын Божий. К этому потоку жизни, льющемуся из живоносного гроба, приглашает нас и священнопевец.

Пророчески говорил о ней многократно Господь наш Иисус Христос. Но здесь, братия, готово повториться то же, что было в Капернауме. Многие из учеников Его, слыша то, говорили: Какие странные слова! кто может это слушать? (Ин.6:60.) Где же жизнь вечная»? Как же не умрет во веки? Спрашивает и теперь робкая мысль ученика Христова. Напротив, никто из веровавших в Него, соблюдающих слово Его, ядших Плоть и Кровь Его не остался жив, все померли, помирают и помрут несомненно.

Поспешим пресечь тягостное недоумение Господним словом: Это ли соблазняет вас? Что ж, если увидите Сына Человеческого восходящего туда, где был прежде? (Ин.6:61-62.) Что тогда? Остается досказать. Тогда, — отвечает колеблющаяся между опытом и словом Божиим мысль, — Сына Человеческого надобно будет признать Сыном Божиим и Богом, Которого слово не может быть ложно. Что же далее? Не видели ли мы Его в самом деле восходящим туда, где был прежде? Отчего же и после вознесения Его на небо продолжается прежний порядок тления и смерти между людьми как верующими, так и не верующими?

Дух животворит; плоть не пользует нимало (Ин.6:63). Вот чем отвечает Господь на совопрошение разума. Богоповеданное родословие человечества свидетельствует, что мы состоим из персти земной и дыхания божественного. Земная персть подлежит всем законам земной изменяемости; дух жизни должен оставаться неизменен, как неизменен Бог. Уже само выражение дыхание жизни показывает, что живет в нас дух, а не плоть. Плоть мертва и тогда, когда жизнь находится в полном развитии телесных сил. Она ежедневно и видимо тлеет, еще до смерти день за днем умирает. Не в ней и не на ней совершается тайна вечной жизни. Не ее союз с духом пришел продлить или укрепить Сын Божий, а союз живущего духа с живым Богом. Плоть, таким образом, яе пользует нимало. Оживляемая духом, она усиленно стремится к своему родному уделу — смерти — и достигает его ранее или позже.

Дух животворит. К духу относятся все обетования жизни вечной, возвещенные Господом, Но имеем ли мы право говорить таким образом? Есть ли вечная жизнь нечто условное для человека — такое, что может быть, а может не быть? Или она принадлежит ему необходимо, по свойству его духовной природы? Имея в виду изречения Господни, в которых жизнь противопоставляется не смерти, а суду или осуждению на муку (Ин. 5; 24, 29), надобно думать, что жизнь вечная, по Божественному разуму, есть не одно вечное событие и, следовательно, не одно бессмертие, а бытие вечно-блаженное, короче: вечное блаженство. Одно просто нескончаемое бытие, по мысли Господа, есть дело до того естественное, ясное и общеизвестное, что о нем в Евангелии и не рассуждается. Дело не в бытии, а в наслаждении бытием, или жизнью. Равным образом и выражения евангельские — не увидит смерти… не умрет во веки… — также надобно относить к духу, а не к телу человека; к избавлению от вечного осуждения, а не от телесного нетления. Одним словом: дело здесь опять не в прекращении бытия, а в мучительном бытии, или смерти. Человек может жить и в то же время не иметь жизни вечной, в нем пребывающей (1Ин.3:15); пребывать в смерти (1Ин.3:14), быть отчужденным от жизни Божией (Еф.4:18), заживо умершим (1Тим.5:6).

Слышится мне заботливый голос верующего сердца: не производится ли посредством такого изъяснения жизни и смерти непозволительной подмены понятий, в высшей степени важных и дорогих душе нашей? Что это за новая жизнь и новая смерть, о которых редко кто слыхал? И почему известные жизнь и смерть не суть то, чем признаются всеми? Пусть не смущается опасливый страж истины! Иное дело — наши понятия о вещах, иное — суждение о них Божие. Достаточно прочесть с вниманием одну главу Евангелия, содержащую в себе выражения о вечной жизни, и сличить ее хотя бы с первыми главами книги Бытия, где в первый раз высказывается Божественная мысль о смерти, чтобы увериться, что по мысли этой жизнь человеческая есть именно блаженное, а смерть — несчастное (но в обоих случаях — вечное) бытие и что наши привычные понятия о жизни и смерти должны быть исправлены.

Но, братия мои! Ужели всерадостный праздник Воскресения не имеет более близкого отношения к судьбе нашей, чем блаженство другого мира? Ужели горестное явление разрушения нашего телесного состава должно оставаться так, как было и после Восстания от мертвых Искупителя нашего? Ужели в день Воскресения Христова мы не радуемся и за победу над своей смертью? Ужели смерть телесная есть один напрасно смущающий призрак, на который в деле спасения нашего и внимания не было обращено? Мы Даем себе право ожидать от нашей Пасхи нетления действительного умерщвления смерти, как и воспевает умиленная Церковь. С мыслью об этом попрании смерти смертию мы свыклись, сроднились, сжились. И если бы кто сказал нам теперь, что не о ней идет дело, не о ней поется и возглашается в светлые дни Пасхи, у нас была бы отнята немалая доля утешения. От смерти бо к жизни… Христос Бог нас преведе. Радующие речи! Кто не подумает, слушая их, что дело идет о его собственной смерти, упраздняемой силой Христова Восстания, и кто не согласится ублажить себя мыслью, что отныне приведенных Христом от смерти к жизни ожидает только жизнь и жизнь?

Не одно вечно-блаженное бытие одождил нам из Своего гроба Господь. Совместно с ним течет оттуда и светлая струя нашего телесного нетления, нашей неразрушимости, чудодейственной мощи и, наконец, воскресения, или мгновенного изменения (1Кор.15:52). Даровано нам и это предивное прибавление к жизни вечной, то есть вечное сожитие тела с духом — то, к чему призван был первозданный.

Если плоть теперь не пользует нимало, то потому, что дух, оживляющий ее, слаб. При его бессилии она берет перевес и направляет его деятельность не к его вечным целям, а к минутным увлечениям, то тем, то другим тлетворным удовольствиям. Чем более человек живет, тем более поставляется в зависимость от своего прошедшего: до того, что может, наконец, утратить всякую самодеятельность и стать одним как бы невольным продолжением того, что уже началось. Предположим теперь, что жизнь человека перешла на сторону плоти и что чем более он живет, тем более подчиняется общему закону земли. Чего ожидать ему впереди? Ничего, кроме преждевременного нетления.

К сожалению, такое положение человека по причине своей общности стало считаться естественным, непреложным и неизбежным, так что у духа отнят был последний повод вступить в борьбу с подавлявшей его плотью. Он, животворящий, утратил оживляющую силу и, можно бы сказать, последовательностью рождений, одно другого плотянейших, выродился до того, что однажды Господь Бог прямо изрек о людях, что они суть плоть (Быт.6:3). Века прошли с тех пор, а плоть порождала всё плоть по своему образу и подобию, ускоряя и умножая тление и сокращая жизнь людей. Надлежало в самой плоти открыть помогающую духу силу, обновить плоть, освятить плоть.

И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца (Ин.1:14). Мир призван был увидеть необычайный союз Божественного духа с плотью. Глубоко павшее человечество восстановлено было в лице Человека Христа Иисуса на принадлежащую ему высоту торжества духа над плотью. Не только Сам Господь свидетельствовал о том перед целым светом в Своем Лице, но и окружавшие Его, увлеченные Его словом и примером, обнаруживают в себе силу духа, увлекавшую за собой всецело послушную плоть.

Вспомним Петра, ходящего по водам; прокаженных мужей, верующих и очищающихся от проказы; кровоточивую жену, размышляющую: если хотя к одежде Его прикоснусь, то выздоровею (Мк. 5. 28), касающуюся и исцелевающую. Но то, что было только как бы частной попыткой при жизни Богочеловека, с Его Воскресением долженствовало стать общим уделом верующих. Верующий в Меня, — говорил Господь, — дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит (Ин.14:12). Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам (Ин.16:7).

Когда Утешитель пришел, то все, введенные общением с Ним в живой союз со Христом, получили от Божественной силы все потребное для жизни и благочестия и, став причастниками Божеского естества, удалились от господствующего в мире растления похотью (2Петр.1:3-4). Началось нетление. Как Он, единый имеющий бессмертие (1Тим.6:16), нетленный Бог, носил в Теле Своем, воспринятом от естества земли, начало преестественного бытия, столь разительно проявленного на горе Фаворской, — так и мы, причастники Его жизни, носим в своем теле залоги иного бытия, не стихийного, не временного, неразрушимого. В ком дары Святаго Духа постоянно возгреваются усилиями собственной духовной деятельности, тот еще в этом мире изменяется в образ будущего духовного бытия: не зря, видит; не внимая, слышит; не касаясь, движет; не ходя, переносится; творит силы и чудеса, исцеляется мгновенно от смертельных язв, не чувствует мучений, препобеждает благодатью Божией законы телесной жизни, потребности сна и питания; просветляется телом, в течение столетий почиет нетленно, является заживо духом и, наконец, по смерти не истлевает, источает миро и творит силы, свидетельствующие о непрестающей посмертной жизни его в неразрывном союзе со Христом. Что всё это, как не благодатные прозябения, вырастающие от на-поения этого приснотекущего источника нетления?

Мы, более иных христолюбцев счастливые обитатели этого града (говорено в Киеве), не видим ли воочию совершающегося этого нетления? Мы знаем более. В один из праздников Пасхи нетленные насельники пещер глашали, как живые. Чего еще более? Какое свидетельство еще нужно того, что Христос действительно смертию смерть попра и сущим во гробех живот дарова, что Он есть Пасха нетления и что древле держимое смертию и тлением возведеся поистине к нетленной и присносущной жизни?

Но отчего так мало нетленных и так много истлевающих? — продолжает совопрошение. Конечно, не от бессилия самого источника. Если он и одного сделал нетленным, заставив существовать неразрушимо по смерти, то, значит, он действительно есть и источает нетление, а от того весьма простого и ясного обстоятельства, что источник есть источник, а не само питие, и что кто хочет напиться, тот должен прийти и пить.

Но как утренняя заря предваряет, предвещает и предъизображает собой восходящее солнце, так слабые проблески неразрушимой жизни, возникающие кое-где и кое-когда из глубокого мрака вещественного бытия благодатными лучами нетления, суть только предвестники настоящего дня пакибытия — только отсветы восходящего светила жизни вечной. Так как плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия и тление не наследует нетления (1Кор.15:50), то за обветшанием телесного состава должно последовать его обновление, претворение, воссоздание, предивное чудо всемогущества Божия, которому мы ничего подобного не видим в окружающем нас мире. Когда Начаток, Первенец из мертвых (Кол.1:18) восхочет привести к Отцу всю братию, настанет последний день.

Царски рьшая, яко от Иуды лев, издаст творческий глас оживления Иисус Христос и возбудит мертвые от века. Все, находящиеся в гробах, услышат глас Сьша Божия и, услышав, оживут (Ин. 5; 28, 25) и воскреснут нетленными (1Кор.15:52). Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие (1Кор.15:53); какмы носили образ перстного, будем носить и образ небесного (1Кор.15:49). Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения (Рим.6:5). Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда… последний же враг истребится — смерть (1 Кор. 15; 54, 26), тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа? (1Кор.15:54-55.) Итак, смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития, вечного начало, и играюще поем Виновного, единого Благословенного, Отцев Бога и Препрославленнаго.

Но увлекаясь святым восторгом, забудем ли мы, что в неизреченно радостный день всеобщего Воскресения, яко тает воск от лица огня, так погибнут грешники от лица Божия; что делавшие зло изыдут в воскресение осуждения (Ин. 5, 29) и каждый получит соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое (2Кор.5:10)? О печальное Воскресение! О плачевная жизнь бесконечная! Веруем, Господи, и молимся, да не постыдится вера наша, что всех, которых даст Тебе Отец Твой, Ты не погубишь (Ин.17:12), но где будешь Ты, там и слуга Твой будет (Ин.12:26).

Приидите, пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник, из гроба одождивша Христа, в Немже утверждаемся.

Если почему мы особенно веруем и дерзаем верить в милость Божию, так это потому, что в Нем — во Христе — утверждаемся. Без Него, без Его явления на земле, учения, чудотворений, страданий, смерти и Воскресения — что такое человек здесь и что такое жизнь его на земле? Начало без продолжения, конец прежде совершения, призрак, сонный образ, мечта, ничто! Рожденные от тленного семени — что такое люди одни, сами по себе? Земля и пепел коротка и прискорбна наша жизнь… Она — прохождение тени (Прем. 2; 1,5). Ибо всякая плоть — как трава, и всякая слава человеческая — как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал (1Петр.1:24)! Суета сует (Еккл.1:1), плоть и кровь (1Кор.15:50), рабство тлению (Рим.8:21), нечистота и беззаконие (Рим.6:19)! Без Христа, без спасительного служения Сына Божия роду нашему нам не на чем было бы стать твердо ни мыслью, ни сердцем, ни волей. У нас не было бы тогда ни отрады в прошедшем, ни успокоения в настоящем, ни надежды в будущем. Мы не знали бы ни что жизнь, ни что Мир, ни что Бог; не могли бы ни решиться на что, ни чему ввериться, ни за что взяться, ни от чего отказаться. Одним словом: человек был бы наиболее жалкое существо земли, а мы верующие — несчастнее всех человеков (1Кор.15:19).

Не преувеличиваем ли мы? Не много ли сказали, придав такое безмерное значение событию, без которого обходилось человечество столько веков и без которого обходятся еще сотни миллионов людей, живущих при иных понятиях о Боге и человеке, отрицающих наше учение о грехопадении, искуплении, спасении человеческого рода. С другой стороны, точно ли христианство доставляет духу человеческому такую твердость, что ему более не остается ничего пожелать, успокаиваясь вполне и совершенно на догматах, на правилах, на постановлениях и на обетованиях Евангелия? Предмет этот, христоименитые братия, и был, и есть, и, может быть, до конца веков пребудет настолько пререкаемым, насколько ум наш может заноситься и восставать на разум Божий, а сердце — упорствовать в своих привязанностях к тому, что раз принято им по страсти ли, по привычке ли, по выгоде или по ложно истолкованному голосу совести. Требуется собеседование нескольких дней, чтобы ответить на немногословные вопросы сомнения, выставленные нами сейчас. Встреча с ними да не смущает, впрочем, нас.

Первое появление Господа Иисуса Христа во храме вызвало следующие пророческие слова о Нем: Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий (Лк.2:34). При последнем посещении храма Он сам говорил: Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла. Всякий, кто упадет на тот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит (Лк.20:17- 18).

О, сколько уже пало, но сколько и восстало людей, преткнувшись о камень этот! Еще раз: да не смущаемся этим! Что явилось в нашем изменчивом образе и что огласилось в нашем извивчивом слове, того неизбежная доля быть пререкаемым. И чем дивнее в очах наших, таинственнее и непостижимее являющееся, тем сильнее нападает на него разум. 18 веков он упражнялся в этой тщетной и непосильной работе и всегда сокрушался о камень, положенный в Сионе, камень преткновения и соблазна. Теперь ли ему ожидать успеха от своей борьбы с Чудным (Быт.32:29)? О имени Господа Иисуса Христа надеемся, что и в жестокой брани века нашего с Евангелием дело кончится тем же сокрушением нападающего. Ибо тяжело нам помыслить, что, наконец, сам камень падет на человеческий разум. Тогда он неизбежно раздавит лучшее, чем отличается и украшается род наш.

Допустим однако на минуту, что то, на чем мы утверждаемся усилиями всех наук о земле и небе, поколебалось, распалось и исчезло под ногами нашими. Что дадут нам вместо него разрушители вековечного здания? На чем утвердят нашу мысль и нашу волю и какой надеждой успокоят вечно тревожное перед образом смерти сердце наше? Наука — истина, отвечают нам, и ей нет дела до того или другого состояния или расположения человека, до его веры, до его надежды, до его души, наконец. В таком случае есть ли человеку дело до науки? — можно бы спросить. Напротив, тем-то и дорога, тем-то и желанна, тем-то и тверда в свою очередь святая вера наша, что она дает нам именно то, чего мы ищем, как основы и опоры себе среди вечно колеблющего нас своими неразрешимыми загадками мира. О, как нужна нам эта опора, не от человека приемлющая свидетельство (Ин.5:34), но от вышних (Ин.8:23) посланная, богооткровенная! Там, где всё разверзает перед смущенным нашим духом ужасающую пропасть тления, разрушения, исчезновения, где отовсюду грозят ему пустотой, случайностью (или — вместо нее — слепой необходимостью, бесцельностью и безличностью), где оставляют его одного среди неисходного мрака, в страхе и в смертном унынии, — в каком лучезарном сиянии присно-радующего света, с каким сладчайшим утешением не только неразрушимой, но и вечно блаженной жизни является ему образ Христа, поправшего смертию смерть, пленившего ад, воскресшаго и с Собою вся воскресившаго! Что подобное может отыскать и дать человеку мир со всеми открытиями и изобретениями смертной науки? В Нем — и ни в ком другом — утверждаемся мы, бедные и жалкие земнородные, от персти созданные и в персть обращаемые Бога повелением! Но легко понять, что не в этом одном утверждает нас Своим Воскресением Христос Бог. Это только самое великое, чем напоевает нас питие новое, не от камене неплодна чудодеемое. Но его хватит и на все мелкие обстоятельства жизни. Оно пригодно ко всему. На всякий зов души, несомненно, отзовется христианину богоносный и живоносный гроб Господень, утверждая в нем всё, что ослаблено болезнью, грехом, заблуждением, невниманием, неведением. Да одождится его источник нетления и на наш гроб в день общего Воскресения! И да утвердится тогда воскресающее сердце наше в Господе вовеки! Аминь.

Слово во вторник Пасхи

Приидите, нового винограда рождения, Божественного веселия… Царствия Христова приобщимся, поюще Его яко Бога вовеки

Песнь 8-я канона Пасхи

Воспою Возлюбленному моему песнь Возлюбленного моего о винограднике Его. У Возлюбленного моего был виноградник на вершине утучненной горы, и Он обнес его оградою, и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы, и построил башню посреди его, и выкопал в нем точило, и ожидал, что он принесет добрые грозды, а он принес дикие ягоды (Ис.5:1-2). Злополучный виноград!

Божественное насаждение досталось в руки злых виноградарей. Троекратно Господин виноградника посылал рабов Своих, чтобы они дали Ему плодов из виноградника, но злые виноградари каждого посланного, прибив, отослали ни с чем. Наконец послал Он Сына Своего возлюбленного, думая: может быть, увидев Его, постыдятся. Тогда-то бедственный виноград сотворил то последнее свое терние, за которое Господин его погубил виноградарей и отдал виноградник другим (Лк.20:9-16)!

Таинственный виноград этот был Ветхозаветная Церковь Божия, предуготовительная, прообразовательная — народ избранный, иудеи. Отниму у него ограду, и будет он опустошаем; разрушу стены его, и будет попираем, и оставлю его в запустении: не будут ни обрезывать, ни вскапьтать его, и зарастет он тернами и волчцами, и повелю облакам не проливать на него дождя (Ис.5:5-6)… И запустел ветхий виноградник. Вместо него проповедью Христовой был насажден, Древом Крестным осенен, Кровию Нового Завета напоен, Воскресением Господа взращен и новым ношением Духа Божия оплодотворен новый Виноград, новый Иерусалим, новый Израиль, Церковь Бога Живаго, язык свят, род царей и иереев, христиане — мы.

В нарочитый день Воскресения как не пожелать христианину и нарочитой какой-нибудь радости от Христа? Простое, детски искреннее и детски преданное чувство соединяет обыкновенно с праздником время необычных радостей, удвоенной ласки, усиленного внимания, наград, различных даров и всякого рода утешений. Святая Церковь не забывает, что у нее есть дети, и приглашает всех разделить дар Иисуса Христа, который уже по этому самому вполне стоит нашей радости Празднику праздников. Приидите, Царствия Христова приобщимся, — говорит она, и мы радостно следуем ее призыву, детски веруем, что нам даровано благодатию Спасителя нашего Царство, и не дерзаем этого отрицать. Божественное веселие до того упоевает душу, что никакое величие не кажется ей несообразным.

Вчера, братия, мы простерли и мысли, и сердца навстречу радостной вести об избавлении от смерти. Вместо этого узнали, что попрание смерти смертию не означает конечного устранения явлений смерти. Пришедший не разорить, но исполнить закон не отменил древнего определения: смертью умрете (Быт.2:17), хотя показал всем до очевидности, что за смертью следует новая вечная жизнь. Легко подумать нам, что и другое приглашение песнословствующей Церкви — приобщиться Царствия Христова — также имеет в виду не прямо Царство, а нечто другое, может быть, похожее на него, а, может быть, и отличное от него. Что это так должно быть, нетрудно увериться, припомнив поразительный ответ Господа нашего на слова Пилата: Итак, Ты Царь? (Ин.18:37.) Кому он неизвестен? И кому не внушал мыслей совершенно новых о царстве и царствовании?

Итак, что такое то Царство Христово, воссиявшее вместе со светом Воскресения из гроба Христова, к общению которого мы приглашаемся?.

1. Я завещаваю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем (Лк.22:29-30). Вот что изрек Господь апостолам после того, как напитал их от трапезы Своего пречистого Тела и Своей честной Крови. Под изображением почести, счастья и довольства, какие может ощущать удостоенный царской трапезы, Господь хотел показать им славу и вседовольство грядущего Царствия Своего, участниками которого желал их сделать; как и в других случаях, Царство Божие Он изображает под этим же образом царской вечери, или трапезы. Трапеза в тех местах, где просияло Евангелие и возникло христианство, по преимуществу устраивалась вечером, и притом, если была возможность, в верхней, господствующей части дома, и обставлялась всем, что было наиболее приятного. Посему-то Господь и избрал вечерю, как земное подобие наслаждения вечными благами, которые будут даны подвизающимся войти в Царствие Божие. Но где же эта Трапеза Царствия?

Как Царство Божие (которое есть Церковь Христова) отчасти пребывает на земле и будет пребывать до скончания века, так и Трапеза Царствия отчасти есть видимая. Это Божественная Трапеза причащения, и кто из нас не знает эту Трапезу Господню? Это та самая Тайная Вечеря, которая хотя и была предложена прежде спасительной смерти Господа, но не могла быть без Воскресения Господа, без Его прославления, без открывающегося Царствия Христова, — это божественная литургия, преславная и прерадостная Трапеза Царская!

Как восхвалить ее по достоянию? Преизбыточественно наполнена она всем, чего может пожелать алчущая и жаждущая правды (Мф.5:6) душа человеческая. К этой Трапезе Царя царствующих стремись всякий, кому дорого Царство и тягостно рабство! Здесь ты найдешь всё, что есть лучшего, желаннейшего, совершеннейшего на земле, найдешь Царя Великого (Тов. Пс), услышишь глагол Его тихий и властный (Лк.4:32), живой и действенный (Евр.4:12), отеческий, дружеский; войдешь в соучастие с Ним, будешь один дух с Господом (1Кор.6:17), член Тела Его, от плоти Его и от костей Его (Еф.5:30); отложишь ветхого и облечешься в нового человека (4, 22-24); освободишься от ига рабства (Гал.5:1); не почувствуешь тесноты закона (Рим.7:6), и бремени долга (Мф.11:30), и страха власти и поистине сделаешься участником Царствия. Всё на этой священнейшей Трапезе устроено так, что одним восполняется другое — так, чтобы вкушающий ее не лишен был ни одного истинного блага. Свет слова Божия освящает и просвещает его там; совершаемое таинство исполняет его глубочайшим благоговением и вместе радованием о высоком достоинстве; молитва греет, движет и одушевляет. Богохваление восторгает дух, благолепие храма, утвари и всего богослужения веселит и восхищает, совокупное предстояние множества верующих умиляет и вносит в сердце любовь ко всему человечеству, вышемирный характер богослужения разрешает узы его многосторонних и многотревожных привязанностей земных, делает его невозмутимо-спокойным и превознесенным над суетой и печалью житейской.

Здесь, вступая в неразрывный союз с Творцом вселенной, становишься и сам как бы превыше вселенной, входишь в недомыслимую область присносущной жизни, делаешься причастным Царству всеблаженному, Владычеству высочайшему! Приходи, приступай, христолюбец, к этой Божественной Трапезе как можно чаще, не отказывайся от Царской Вечери ни для какой другой радости жизни! А когда Господь сподобляет тебя Своей Трапезы, умей вести себя как должно. Памятуй, что одному общнику царской трапезы, пришедшему на брачное торжество без одежды брачной, указана была в пример прочим вместо светлой вечери тьма кромешная!

Не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего (Мф.26:29), — так говорил Господь в тот священный вечер. Итак, есть еще другая Трапеза Христова, новая, за пределами этой жизни — в Царствии Отца Небесного. Именно эта Божественная, небесная Трапеза и есть по преимуществу Трапеза Царствия Христова, искони для нас уготованная, нескончаемая, неизреченно-радостная и сладостная в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, идеже присещает свет лица Божия, просвещающего, яко солнце, блаженных собеседников. При ней не будет ничего смущающего мысль, ничего томящего сердце. То будет Трапеза вечного, невозмутимого веселья и вечного покоя, вечного довольства и вечного торжества! Там, как сказал Господь, вино новое (Мф.26:29) испиет Он со всеми Своими и вечное аллилуйя будет оглашать собой те многие обители беспредельного Дома Отца Небесного, в которые введет Своих сонаследников Сын. Не одно вино и не одно брашно будут новыми на трапезе той, но будут и неб»о новое и новая земля (Ис.66:22).

Но почему же это обновленное состояние человека и твари именуется Царством? Не потому ли, что по Нашим, не в меру ограниченным понятиям самое высокое состояние человека на земле есть состояние царское и что, не находя, чему бы уподобить славу и радость будущего бытия, воображаем и его также царствованием?

Но не мы назвали его Царством, в этом и состоит его неоспоримое глубокое значение и вместе с тем наше великое утешение. Надобно думать, что потому на земле есть царское достоинство и потому оно есть высшее, что есть вне земли, в общем составе и порядке тварного бытия Царство, не подходящее под меру мысли нашей, но несомненно существующее и во всем себя отражающее, в котором закон жизни есть вместе и закон действия, где долг есть вместе и свобода и где бытие есть вместе и счастье. Земные царства должны быть представляемы только малейшим подобием нового великого Царства Божия. Если подобие не доходит до сходства, а тем менее тождества, этому не следует дивиться.

Грех сделал людей рабами, невольниками злых влечений злого сердца. Чтобы возвратить человеку утраченную свободу, земное царство в отличие от небесного должно действовать принудительно, связывать своих членов положительным законом, налагать долг, устанавливать права, держать порядок, вводить суд, утверждать власть, требовать, направлять и останавливать, одним словом: всех вести к истинно-свободному, царственному жительству, в подобие Царства Небесного. Оттого в человеческом царстве неизбежны подчинение многих и начальство единого. Но в обществе учеников Христовых, этом предначинательном Царстве Божием, и подчинение, и начальствование уравниваются на всех равно лежащим благим игом Христовым, под которым начальствующий мыслит: не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить (Мк.10:45); а подчиненный, будучи свободен от всех, свободно всем себя порабощает (1Кор.9:19). В полном же откровении для нас Царства Божия, или в Царстве Небесном, не будет и этого различения свободы от рабства, а будет одно всеобщее царствование, всесвободное, вседовольное и всеблаженное; не столько действование, сколько покой, не труд мысли и не подвиг воли, а наслаждение сердца, упоевающая трапеза общения всеблаженного Бога, полная и преисполненная благ, которых не видел глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку (1Кор.2:9).) Я завещаваю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство… и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых (Лк.22:29-30). Вот второй ответ Господа на вопрос наш о Его Царствии. Ясти и пити на Трапезе Царской значит пользоваться благами царственного звания, но не значит еще пользоваться его правами и преимуществами. Господь, завещая нам Свое Царство, возводит нас и на эту безмерную высоту. И сядете на престолах судить двенадцать колен Изра-илевых, — говорит Он. И слишком высоко, и слишком чудно новое обетование. Зачем нам судить Израиля, у которого есть Судия Истинный и Праведный, Которому дан весь суд (Ин.5:22)? И как нам судить Израиля? И в чем нам судить его? И какое наше отношение к нему? Не к одним ли апостолам надобно поэтому относить слова царственного завещания? Нет, братия, нет! Несомненно, что вместе с апостолами разумеется и вся Церковь Христова. Ибо если бы слова Христовы относились к апостолам лично, то следовало бы, что и Иуда-предатель сядет на престоле и будет судить одному из колен Израилевых… И что дивного, что Церковь святых будет судить Израиля? Святые судят его уже и теперь своей верой и своей жизнью. И что странного, что святые будут судить Израиля? Израиль — не только народ израильский, Израиль есть совокупность всех людей богоотступных.

Братия! Если бы сын Царствия не забывал того, что он призван к участию в славе царствования и торжеству суда Христова над миром, тогда он приложил бы все усилия ума и сердца, чтобы не угасить в себе Духа (1Сол.5:19) и вместе с тем не свергнуть себя с престола славы в бездну вечного стыда. Увы! Наследник Божий и сонаследник Христу (Рим.8:17) весьма часто вовсе не знает о том, что вслед за своим Господом и он на суд приходит в мир сей (Ин.9:39). В наш век нередко слышим проповедующих как бы в согласие, на самом же деле в укорение Евангелию, что не следует судить никому и никого, что вступать в вероисповедные прения неприлично, невежливо или и просто невежественно, что вера есть дело совести и что только Бог один может рассудить, где правда и где неправда; что разница между Израилем и не-Израилем несущественна и что исследование о ней не входит естественно в круг жизни ит.д. Требуется, по-видимому, чтобы христиане не только не занимались исследованием правого и неправого, законного и незаконного, спасительного и погибельного, но и не имели повода прийти к заключению о необходимости такого исследования. Знаем мы слово Господа нашего — не судите, да не судимы будете (Мф.7:1). Знаем и слово ученика Его: Кто ты, осуждающий чужого раба? (Рим.14:4.) Но для того, чтобы не быть судимым, следует ли отказывать себе в праве знать, кто и за что нас судить может? Но чтобы знать, где и кто этот чужой раб, работающий чужому господину, надобно же обсудить, что есть мое и что чужое.

Святая вера наша потому и принимается, потому и исповедуется нами, что она есть истина, а всякая истина есть необходимое отрицание лжи, для которого требуется суд мысли и суд совести. Христианину ли, исповеднику Божественной истины, отрицать свое право суда над всем, что могут выдавать за истинную веру? Нет, к суду над миром он влечется уже тем одним, что он в мире, а звание его не от мира. Судить Израиля (кто бы он ни был) он не только имеет право и преимущество, но и неотменимый долг, иначе он будет предателем своего Царя и Господа, противником Христова дела.

Подобно рабу лукавому и ленивому, легко зарыть свое множество талантов в землю и облениться, и заснуть. Но это, конечно, уже не Царство и даже не рабство, а скотоподобие. Здешний суд святых членов Церкви Христовой над Израилем, косвенный и предначинательный, сделается прямым и решительным, когда Сын Человеческий приидет на землю со славою судити живым и мертвым. Тогда последовавшие Ему в пакибытии сядут на престолах (Мф.19:28) вместе с Ним. Вся истинная, святая Церковь соберется в один царствующий лик и будет судить всякому царству неправды и беззакония. Где взять слова для описания этого непостижимого и невообразимого суда? Как, с кого и с чего он начнется и где и чем окончится? На всё это не может быть дано теперь никакого ответа.

Сядете… на престолах судить двенадцать колен Из-раилевых! Но это, конечно, не всё. Недолго произнести суд над коленами, чья жизнь известна всякому христианину и еще известнее будет тогда, когда Судия обнаружит перед всеми нами все советы сердечные (1Кор.4:5) подсудимых. Думать можно, что это будет только началом царствования святых и суда, которое перейдет потом в вечное созерцание судов, мздовоздаяния и путей Божественного мироправления, в нескончаемое уразумение неисследимых судеб Божиих в творении и промышлении, в непрестанную мысль о Боге, всехвалебную и преблаженную…

О Царство несказанное! О суд несравненный! О радость, о слава, о честь невообразимая! Как бы хотелось и на этот раз сказать вместе с песнопевцем: Приидите, нового винограда рождения, божественного веселия… Царствия Христова приобщимся! Но еще рано, еще не время приглашать к этому. Еще не настало для нас это Царствие. Еще плоть и кровь гнетут наш дух тяжестью земного бытия. Еще вместо престолов многие друзья Христовы сидят на гноищах….. И много лет и веков пройдет еще, может быть, прежде чем настанет тот великий день, последний день, в который поставятся где-то, в не угадываемом месте престолы, раскроются не нашей рукой писанные книги, возгласит труба, воскреснут мертвые (1Кор.15:52), и все жившие когда-либо явятся перед судищём Христовым. И соберут ангелы избранных Его от четырех ветров, от края небес до края их (Мф.24:31), и услышат глас Господа: Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира (Мф.25:34). Не воскресение осуждения (Ин.5:29) ожидает их, ибо на суд они не придут, яо перейдут от смерти в жизнь (Ин.5:24). Придут с тем, чтобы судить; сядут на престолах, будут судить лир (1Кор.6:2), будут судить самих ангелов согрешивших (1Кор.6:3). Такова почесть, ожидающая избранных в Царствии Небесном.

Братья мои! В виду такой высоты, такой славы, столь безмерного преимущества можно ли найти достаточно оправдательное слово нашей охоте, скажем более, нашей страсти судить-рядить обо всем и повсюду, где только мы являемся, званные и незванные, к месту и не к месту? Упомянутое уже нами стремление современного нам века отклонять всякий суд о вере и богословской истине осталось бы нами непонятым, если бы мы не знали, что вместо одного суда, законного, оно проповедует другой суд, суд дел человеческих, уже в самой основе своей противный духу Евангелия, но еще более несогласный с ним тем, что, по мысли века, он должен быть судом всех и над всем. Но нам ли спорить с веком? Он и Божественному Писанию готов сказать: «Сужу, да судим буду, ибо из взаимных осуждений истекает истина мысли и правда жизни». Увы! Если уж сознаётся необходимость повсеместной обиды для прекращения обиды, то чем же хвалится кичащийся перед Евангелием век? И где же свидетельство того, что современная общественная жизнь стоит выше тех понятий, до которых может довести ее учение Христа Спасителя? И звери не тем ли отстаивают свой горький порядок жизни, что постоянно высказывают готовность пожрать друг друга? Нет, не по превосходству над Евангелием, а по страху перед Евангелием лукавый дух времени движет нас ко всеобщему и всенародному суду всех и обо всем, считая это одним из главных, царственных прав человека, за которое готов бывает потрясти всю землю… Теперь действительно уместно сказать: не следует судить никому и никого, ибо всякий суд нынешний есть суд прежде времени (1Кор.4:5), ибо еще не наступило время обнаружения всех сердечных намерений, ибо неизвинителен… всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя (Рим.2:1). Пытаться же всем быть судиями всех или, играя истиной христианской, хотеть над всем царствовать если не делом, то словом так же неразумно, как неразумно всем воображать себя умершими, воскресшими и уже спосажденными на небесах во Христе Иисусе (Еф.2:6).

Светися, светися, новый Иерусалиме! Слава бо Господня на тебе возсия.

Восстань, восстань, облекись в силу твою, Сион! Облекись в одежды величия твоего, Иерусалим (Ис.52:1-2)! Вот, тьма покроет землю, и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою. И придут народы к свету твоему, и цари — к восходящему над тобою сиянию (Ис.60:2-3)! Аминь.

Слово в пяток Пасхи

Радуйся, Марие, Госпоже всех нас!

Акафист Богородицы. Песнь 9-я

Среди светлых дней празднования Господу — Победителю ада и смерти — утешительно встретить праздник Госпоже, победившей естества уставы и в Своем преславном Рождении, и в Своем всечестном Успении, а всего более славно и честно в неискусобрачном, нетленном, неизреченном таинстве зачатия и рождения Сына Божия. Между множеством названий, которыми издревле ублажается в христианском мире присноблаженная и преблагословенная Матерь Божия, одно из употребительнейших есть слово Госпожа. В Христовой Церкви уже в самом начале ее была известна тайна человечества, прославленного Воскресением Христовым, тайна царствования с Богом во славе, могуществе и силе всех истинных чад Божиих вослед Господу, своему Первенцу (1Кор.15:20), также попирающих смертию смерть и от рабства тлению (Рим.8:21) переходящих к вечному господству и новой, нетленной жизни. Первым Лицом в этом лике господствующих с Христом издревле признавалась в обществе верующих Его Пречистая Матерь, Госпожа, Царица и Владычица, надежда, предстательство, прибежище, покров и спасение рода христианского. Но первое Лицо Царства Божия Своим первенством говорит нам о других его лицах, другие о третьих, и наконец все вместе о последних. Эти последние, братия, — мы. Но и последние призваны быть подобными первым — господами.

Господами… Да не такими, каких знает и чтит мир. В Царстве Христовом последние нередко бывают первыми, а первые последними, немудрое мира, немощное, незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избираются, чтобы посрамить мудрых и сильных и чтобы упразднить значащее (1Кор.1:27-28); раб занимает место господина и господин служит слуге. Христианство много предметов, считавшихся важными и желаемыми в человеческой жизни, показало пустыми и не стоящими заботы. Таким образом, и господство, под разными именами и в многоразличных видах столь всем известное и столь любезное человеческому чувству, при свете Христовой веры должно утратить свой искусственный блеск, показать себя несостоятельным и уступить место другому господству, единственно приличному людям обновления, — господству духа над плотью, лишения над довольством, самопожертвования над преобладанием. Христианин! Если ты ученик Господа и чтитель Госпожи, то тебе неизбежно идти путем, который ведет к этому троякому господству.

Благословенна Ты между женами! Благословленна Ты и во всех людях, во всем роде человеческом, от всех родов избранная Госпоже и Владычице! Благословен плод чрева Твоего (Лк.1:42). Блаженно чрево, носившее Того, Кто говорил о Себе: Я от вышних (Ин.8:23), вы судите по плоти; Я не сужу никого (Ин.8:15). Дух животворит; плоть не пользует нимало. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь (Ин.6:63). Подобно Божественному Сыну, и Она, преблагословенная Матерь Его, была от вышних: пребывая на земле, была небом и храмом Божества; живя по плоти, водилась Духом. Издетства находясь при храме, Она рано привыкла не принадлежать многопопечительному миру с его тлящей суетой, среди молитвословий и жертвоприношений преобразовательной скинии Божества приготовлялась Сама быть одушевленным Божиим кивотом и, ежечасно упражняясь в подвиге благочестия, научилась быть победительницей Своего естества, Госпожой и Царицей. И Ее Царство также не было от мира сего. Пока Она жила на земле, оно неисходно пребывало внутри Нее, оттого Она и глаголов, слышанных Ею в Назарете, Вифлееме и Иерусалиме, не отдавала на жертву льстивой и пересудливой молве, но слагала их внутри Своего потаенного Царства — в сердце. Но и в эту таинницу духа еще мог проникать голос нимало не пользующей плоти самольстивым ублажением и превозношением. Мы знаем, что для Ее высокого самовладычества духовного недоступен был и этот лживый, раболепный голос. Дух, Ее оживлявший, умерщвлял в Ней всё земное. Так протекла вся жизнь Ее.

Последнее время пребывания Ее на земле посвящено было Ею, согласно с христианским преданием, лишь молитве. Она жила сладчайшей надеждой близкого отшествия к Сыну и почила, наконец, Госпожой естества видимого и невидимого. Но то, что земная жизнь Богоматери содержала только в зачатках и в сокровенности, раскрылось во всей полноте по Ее Успении. Ревнуя на земле о небе, Она ревностно занялась земным миром на небе. Получив власть и силу Госпожи всей твари, Преблагословенная Владычица взяла на Себя дело Помощницы и Споручницы грешников во спасение. И к чему Сама более всего стремилась во время земной жизни, к тому стала влечь, и располагать, и направлять жительствующих на земле — к стяжанию господства духа над плотью.

Господство духа над плотью. Странные для положительного века слова! Во-первых, что такое духи плоть? По его мнению, это отвлеченные понятия, не близкие уму, не нужные сердцу, бесплодные в науке и бесполезные в жизни. Во-вторых, для чего противопоставлять одно другому? Зачем борьба, вражда, насилие? Должны быть равновесие, равноправность, мир и любовь между всем, что сочетано в единство жизни… Таковы изветы века, забывающего, что за ним следует вечность! Языческая мудрость, блуждавшая в сумраке гаданий, долго и усиленно старалась понять, что такое человек, но влекомая при этом всегда к земле, не могла уразуметь тайны существа человеческого, созданного по образу Божию, но обезобразившегося до подобия бессловесной твари. Для этого надобно было иметь отвлеченный от земли взор.

Господь наш, не сущий от земли (Ин.3:31), сказал, что человек есть дух и плоть (Ин.3:6). Что такое плоть, это мы еще более или менее понимаем, имея беспрестанное и неотступное свидетельство о ней в своем теле, но что такое дух, этого почти вовсе не знаем. Не знаем потому, что не думаем о духе; а не думаем потому, что не сознаём надобности в том, предавшись плоти и ее угодиям, возлюбив легкое и привычное рабство более трудного и многозаботного господства над собой. Но если бы человек более занимался тем, что век уничижает как непригодное к жизни «отвлечение»! Он не только узнал бы тогда свою жизнь с лучших и существеннейших сторон, но и научился бы понимать весь мир Божий, прозрел бы в нем другой, таящийся от чувств мир духовный, познал бы Самого Бога ближайшим уму и сердцу образом; не говорим уже, что через это он достойно приготовил бы себя к тому чудному и грозному перелому жизни, когда настанет время отвлечься ему не только от земли, но и от собственной плоти и остаться одним духом. Теперешнее действительное окажется некогда перед изумленным взором нашим призрачным и мнимым, положительное — не сущим, а духовное, встречаемое теперь нередко улыбкой недоверия или сожаления, во всей поразительное™ действительно (и существенно, и единственно) сущим к вечному стыду и посрамлению плотолюбивого века.

Пусть так, скажут. Пусть дух и плоть будут для нас тем, за что выдаются богопроповеданной мудростью, всё же нет надобности восстанавливать их друг против друга, вносить расстройство и в без того нестройную жизнь. К чему усилие, к чему мучение, зачем подвиг? О, вот этого всего более и не любит, и отвращается, и страшится мужественный во всем другом век наш! Подвиг, нестерпимый подвиг. К чему он? Бог есть любовь, — говорит век; жизнь есть радость, дух и плоть — братья. Точно как бы человек всё еще находился в раю сладости, был в нравственном согласии с самим собой и не носил в себе со дня рождения зачатков смерти!

Но желанного равновесия между духом и плотью — при настоящем порядке вещей — быть не может и искать его не должно; дух всегда несет с собой свободу, плоть — рабство; плоть должна быть в постоянном подчинении закону, или (что то же) духу, и следовательно, неизбежна сильная и упорная борьба духа с плотью, победа первого над последней, господство одного и порабощение другой, ослабление, умерщвление ее. Что бы ни говорило плотолюбие в защиту якобы уничижаемой плоти, ничем оно не пересилит слов Писания, подтверждаемых повсеместным и непрестающим опытом. Христианин непременно должен распять плоть свою, то есть заставить умереть в себе страсти и похоти. Только после этого богоподобный дух его получит свою царственную власть, и он будет господином истинным и действительным, властным и могущественным, как бы видимым представителем на земле Господа Сил, внушающим страх всей бессловесной твари. Если мы не видим примеров такого господства и поэтому не можем наглядно, хотя бы на других испытать его божественное величие, причиной этому всё то же: плоть наша, осуетившая нас, связавшая, убившая своими страстьми и похотьми. Но стоит только заглянуть в историю святых Божиих, и взор наш встретится там с бесчисленным множеством примеров людей, через господство духа стяжавших себе владычество над всем, над чем хотелось иметь его.. Подчинение духа плоти не есть, братия, единственно возможное рабство человека. Во всякой болезни знатоки многострадального тела нашего находят несколько различных болезней. То же бывает и с душой, когда она не-мощствует. Поработиться можно всему на свете. Христианство предлагает христианину как средство и пособие к духовному господству человека еще другое, сродное первому: господство его над страстью всякого рода мирских приобретений, освобождение его от незримых, но весьма крепких и многосплетенных уз мира.

Разительным примером предшествует нам на этом спасительном пути Госпожа и Владычица мира, богоизбранная Мария. От детства Она возлюбила нищету и крайнюю нестя-жательность, приучила Себя к довольствованию малым, к благодушному перенесению ежедневных недостатков и лишений. Когда Ей надлежало сделаться Матерью Господа (Лк.1:43), Она была уже вполне Госпожой и Владычицей. Из глубокого сознания Своего она вынесла чудные слова: Низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем (Лк.1:52-53)! Смиренная и неимущая, Она сознавала Себя богатой, исполненной благ и вознесенной на престол, отвечая на духодвижимый привет Елисаветы, и это самое сознание сопутствовало Ей потом везде: в убогом вертепе, среди бегства в Египет, в трудной жизни назаретской, в скорбном следовании за Сыном, не имевшим, где приклонить голову (Лк.9:58), и у Креста, и в сионской хижине. Ни к чему не привязанная, ничем Себя не поработившая, Она господствовала над всем; исполненная благ, Ею одной ведомых и ценимых, презирала богатство; возвеличенная паче всякой твари, не думала ни о каком земном величии; нося в Себе неотступно внутреннее, сокровенное Царство, находила Себя вседовольной во всякой доле жизни. Предел земного бытия Ее должен был служить пределом и этого скромного, немногими понимаемого господства Ее над миром. Восшествие к Сыну должно было показать Ее честнейшей и славнейшей горних воинств, Госпожой всего видимого и невидимого. Но блаженное, безвестное господство земного жительства не оставило Ее и на небе, и там, можно бы сказать, вся слава дщери Царевой опять внутри (Пс.44:14) — слава Ходатаицы, Заступницы, Молитвенцицы, Избавительницы, Спасительницы рода христианского. История Христовой Церкви свидетельствует, что Богоматерь во все века, постоянно и непрерывно являла Себя присутствующей между нами и действующей во спасение наше, точно слава небесного господства Ее, полного и совершенного, казалась Ей недостаточной и получала завершение только Ее участием в бедных и многоплачевных делах земли.

С высоты такого недосягаемого господства низойдем к своему, без труда приобретаемому и более или менее для всех доступному господству общественного положения, столь известному всем и каждому. Человекоугодничество, искательство и простое приличие называют у нас «господином» чуть не всякого. Ублажительный титул этот не занимает потому уже никого. Само понятие, им выражаемое, также считается ничем, зато с усиленным пристрастием человек влечется вместо имен и понятий к самому существу дела, к действительному господствованию над текущим порядком жизни, к устранению всего, что стесняет и тяготит ее. Отсюда все ухищрения ума, всё напряжение воли, все извороты совести, чтобы стяжать достаток средств, обеспечивающий земное существование, и притом не одно существование, а и преизбыток. Перечислять ли то, чем знаменует себя в мире это «господство от довольства»? В большей или меньшей резкости оно заявляет себя везде, где есть 5-6 жилищ человеческих. Большой дом, многолюдный двор, роскошный стол, богатая одежда, громкое имя, речь, взор, поступь, всё особенное, отвага, надмение, небрежность, прихотливость — кто не видел всего этого и не знаком с ним? Что же высказывается им? Одна коренная, средоточная мысль — человек должен быть доволен на земле.

Так, — но о Христе Иисусе, брат и господин! Человек должен быть доволен на земле! На то он и создан, на то поставлен обладать землей. Вседовольный Отец Небесный желал лучшему из Своих земных созданий сообщить всякое довольство и окружил его для этого всякими благами. Но ведь известно же, что тот блаженный господин земли, на котором почило благословение Творца, не существует более на ней. Один первый взгляд на человека теперешнего заставляет видеть в нем слабое, жалкое, многобедственное, самому себе неверное, самому себе враждебное, всем миром озлобляемое и боримое, как бы отверженное существо. Ему ли теперь искать господства над всем, его окружающим? У него ежедневно перед глазами уроки, обличающие тщету его попыток. Не странно ли в самом деле? Чем человек богаче, тем он недовольнее; чем он сытее, тем ему тяжелее; чем он выше, тем ему опаснее. Думая владеть, он овладевается, господствуя — порабощается, приобретая — теряет… Почему так? Потому что мир сильнее его, потому что мир — господин его до тех пор, пока он ищет мира.

Премудрость века сего, недовольная буйством проповеди Крестной, без сомнения, не замедлит спросить: что же, христианин должен отказаться от всех услуг, добровольно или принудительно оказываемых ему миром, которые со дня на день совершенствуют домашний и общественный быт наш, внося повсюду в нашу жизнь всем желанное удобство, которого не может не благословить и Евангелие? Что же — в самом деле — можно ли еще отрицать, что путем неутомимого сближения с миром, как бы страстного искания его человек достиг поистине господства над ним и что, напротив, продолжая чуждаться и отрекаться его, он доселе был бы рабом его, как был за тысячи лет перед этим? Премудрость века следует в этом случае непохвальному правилу навязывать другим крайний взгляд, а себя по-видимому, ставить на «золотую» средину. Но если бы мы не знали, что такое эта — мнимая — «середина»! В конце ее она есть безразличие мыслей и дел, холодность, распущенность, леность, животность, вещественность. Не с большей ли справедливостью назвал бы кто-нибудь такое направление мысли и жизни истинной и действительной крайностью, которой отвращается время наше как недостатка или заблуждения времен минувших? Хорошо удобство жизни, когда оно есть вместе с тем и удобство жизни духовной. Нам не воспрещено творить друзей и от богатства неправды — таких, которые при оскудении нашем могли бы ввести нас в вечные обители (Лк.16:9). Но нам заботливо поставлена на вид вся опасность нашего обращения к миру, переходящего большей частью в пристрастие к нему и в равнодушие к себе. Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26.) Самодельное господство человека над миром, несомненно, возрастает день ото дня, но куда ведет оно? Довольно сказать, что оно не ведет нас от смерти к жизни и от земли к небеси.

Братия! Краткий ответ на многосплетенные возражения. Есть истинное господство над миром, то есть полное довольство жизни, которое не нуждается в мире, не оскорбляется никаким его Отказом, не тревожится ни одним земным лишением, всякое приобретение вменяет в тщету и сор (Флп.3:8), на всё готово, ничего не боится; это истинное совершенство жизни, которое все пособия, доставляемые Миром, приспособляет и направляет к душе человеческой, падшей, искупленной, облагодатствованной, свободной, подсудной, которой предстоит вечно блаженствовать или погибнуть; наконец, тот воистину есть господин мира, кто в самом стремлении к нему, беспрестанно отрекаясь его как чужого и несродного сумеет достичь жизни вечной. И много, и мало имея, и более и менее встречая удобства жизни, истинный господин своих наклонностей отнесется ко всему, не прилагая сердца, или, лучше, прилагая его только к тому, чтобы доставить возможность другим жить безбедно, само умножение удобств, предлагаемых миром, обращая в повод к упражнению себя в лишениях и самопожертвованиях. Такова была, есть и пребудет вовеки преблагословенная Госпожа всех нас.. Внимания и слова нашего достойно еще одно господство в самом тесном и самом известном смысле этого слова — господство одних людей над другими, в течение многовековой жизни человечества прошедшее через разные образы и степени, мнения и уложения. Нельзя не заметить, что дух Евангелия, отвлекающий человека от внешнего к внутреннему, преобразил мало-помалу древнее господство силы, страха, шума и блеска в господство права, мысли, слов и взаимного уважения, менее заметное, но более действительное и гораздо более приличное тому, кто украшен образом Божиим и должен действовать по подобию Промысла Божественного. Но может ли эфиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои? (Иер.13:23.) Чем более мы отказываемся от одного вида самолюбия, тем более впадаем в Другой. Перестав быть показным и глупо-тщеславным, господство делается утонченно-гордым, из отечески-снисходительного переходит в неумолимо- взыскательное, из прямодушного и попечительного преображается в своекорыстное и недобросовестное, холодное и неблагодарное. Если господство нашего времени еще не таково, то оно стоит на пути к такому.

Сугубо светлый праздник нынешнего дня указывает всем господам и госпожам земли на совершеннейшие образцы господства, на Господа нашего Иисуса Христа и на Госпожу нашу Пресвятую Богородицу. Кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий — как служащий (Лк.22:26); больший из вас да будет вам слуга (Мф.23:11). Это правило земного господства вернее всех соблюдал Сам Господь. Такой же точно служащей Госпожой была и Его преблагословенная Матерь. Евангелие мало передало нам известий о жизни Марии, но что вся жизнь Ее была живым и непрерывным служением, в этом нельзя сомневаться, зная Ее глубочайшее смирение и высокое человеколюбие. Предание гласит, что Она и по вознесении Господнем продолжала работать Своими пречистыми, богоносными руками, служа слугам Своего Сына. Таким же служением свидетельствуется доселе у нас на земле и вся небесная жизнь Ее, преславная и превознесенная — до того, что можно бы сказать, что возвеличение господства Ее на небесах послужило Ей только поводом к увеличению Своего служения на земле. Одни чудеса Ее при Живоносном Источнике, в память которых и установлен нынешний праздник, довольны были бы к тому, чтобы и увериться в том, и себе взять незабываемый урок с них. А таких чудес, таких живоносных источников милости и помощи Божией Матери полна земля! Отечеству нашему так знакомы они, что излишне было бы приводить их на память.

Лишь только мысль, слишком ограниченная и рабски привязанная к земле, перенесется в будущее, в другую жизнь, в небо, она теряется от безмерного величия, ожидающего там спасаемых. И если бы не Ты, Матерь Света, живоносными источниками Своих чудес поддерживала объемлемую тьмой недоверия к богодарованному величию душу нашу, мы — бедные и слабые, боязливые и неразумные — никогда бы, может быть, не возвысились от рабства к господству и скоро забыли бы, что носим в себе Духа Святого, Господа, животворящего.

Станем благоговейно в дому Бога нашего и возопиим: радуйся, миру Владычице! Радуйся, Марие, Госпоже всех нас! Радуйся, едина непорочная в женах и добрая! Радуйся, огненный столпе, вводяй в вышнюю жизнь человечество! Аминь.

Слово в субботу Пасхи

Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего

Кол.3:1

Вот общее правило жизни для воскресшего со Христом христианина. Кто восстал, тот стал выше; а кто выше, тому естественно и иметь в виду уже всё высшее. Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего. Где же это вышнее и что оно такое? Вышнее везде, где есть человек с его многосторонней и разнообразной, таинственной жизнью духа. Вышнее есть всё, что возводит человека к Богу, в Его Царство во Христе и со Христом. Кто воскрес по причастию Воскресению Христову, тот перестал быть от нижних (Ин.8:23), умер для греха и ожил Богу (Рим.1:11), а потому всё, что делает, должен делать с одним и тем же непреложным и неослабевающим убеждением, что он есть свой Богу (Еф.2:19), сожитель святым и сам свят (1Кор.7:14 и др.), как и называемы были в апостольское время все верующие, что его дух, и душа, и тело должны непорочными соблюстись в пришествие Господа нашего Иисуса Христа (1Сол.5:23) и что, следовательно, всякое его душевное и телесное занятие должно направляться по одному и тому же высокому образу христианскому, по образу жизни Господа нашего (Ин.13:15), от вышних Сущего (Ин.8:23); и прежде всего должны направляться те дела, которые составляют первую необходимость земного бытия человеческого. Главнейшее и существеннейшее в ряду этих дел, без всякого сомнения, питание.

Воле Творческой благоугодно было, чтобы жизнь человека протекала и достигала своего назначения через возрастание, благосостояние и разнообразное действование его телесного состава, а для этого бесконечная Премудрость определила, чтобы человек принимал в себя различные вещества стихийного мира и претворял их в свое тело, что и составляет питание. Это важнейшее в порядке жизни человеческой дело — питание — у омраченного смыслом и развращённого сердцем человека часто обращается в повод ко греху. Христианин, призванный искать вышнего, должен внимательно смотреть за собой, чтобы не злоупотребить этим высоким делом Творческой мысли и не навлечь на себя грозной карающей руки Божией. Святая Церковь, заботясь о том, чтобы сделать нас сообразными подобию Воскресения Христова и заставить ходить в обновленной жизни (Рим.6:4-5), прежде всего обратила взор свой на первую и существенную потребность нашей земной жизни. Еще в светлый день Пасхи она освятила нам трапезу. В нынешний день из собственных рук дает нам хлеб, посвященный памяти Господа Иисуса, научая нас тем и другим, что наша трапеза должна быть всегда христианской.

С двух ошибочных сторон можно смотреть на питание, и к двум погибельным крайностям может здесь прийти христианин.. Питание, понимаемое как утоление голода, или насыщение, можно признать делом до такой степени телесным, животным, физическим, как мы привыкли его называть, что можно счесть его вовсе недостойным христианского внимания. Заблуждение отчасти одностороннего взгляда на жизнь и на значение человека, отчасти утонченно-развращенного состояния сердца! Важнейшее условие бытия нашего, по взгляду христианскому, должно занимать и важнейшее место между предметами нашей разумной заботы. На питание, как дело премудрости и благости Божией, питающийся должен взирать с особенным уважением. Наука, занимающаяся исследованием законов жизни телесной, изумевает перед премудрым устройством питания. Христианин, для которого Господь есть Податель и Охранитель его жизни, несравненно более должен думать о том, что он делает во исполнение Творческой мысли, ставшей законом его жизни, и потому, во-первых, должен смотреть на свое питание как на закон, установленный и заповеданный Богом для земного счастья человека и для прославления благости и премудрости Божией. Посему каждое действие питания он должен сопровождать хвалой и благодарением своему Питателю, подражая Господу Иисусу Христу и святым апостолам. Итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте во славу Божию (1Кор.10:31). Так нам заповедано поступать. И это, конечно, самое естественное дело в том, кто не только верует в живого Бога, но и любит Отца Небесного. Болезни нередко научают человека, не хотящего учиться по доброй воле богословию, смотреть на свое питание истинным, достойным нашего разума образом и часто обращаться со словом молитвы или хвалы к Тому, Кто один ведает исход жизни. Ужели христианин согласится лучше, чтобы его учила необходимость, нежели собственная христолюбивая решимость?

Во-вторых, вследствие того же возвышенного взгляда на питание христианин должен понимать его как одно из самых важных условий жизни, не уничижая и не стыдясь его, а напротив, усматривая в нем образ другого питания, высшего, сокровенного, вносящего в тело наше зачаток будущего, вечного, духовного тела. У христианина высший взгляд на свое питание облегчается и как бы узаконивается еще тем преимущественным обстоятельством, что путем питания он вводится в таинственное, преестественное общение с Божеством. Ест он или пьет, он не может забыть, что у него есть другие, особенные пища и питие (Ин.6:55), пребывающие в жизнь вечную (Ин.6:27), споспешествующие «исцелению души и тела», служащие «во оставление грехов и в жизнь вечную». Если, приникая оком богомыслия в святейшее таинство Причащения, невольно возвышаешься духом и возвышаешь с собой свое бренное и многострастное тело, то нечто, ублажающее сердце и уцеломудривающее мысль, видится и вообще в питании, слагающем, развивающем и поддерживающем собой жизнь, предназначенную для бессмертия. Небезызвестны нам примеры того, как люди, очистившие от страстей душу, не могли принять пищи, не оросив ее слезами.

Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего. Если мы припомним, что Сам воскресший Господь не счел для Своего прославленного естества унижением вкушать нашу тленную пищу (Лк.24:43), то как можно нам смотреть на питание как на одно животное, грубое и низкое дело и не вводить его в круг занятий, требующих особенной заботливости? Ищите горнего… Низко не то в мире, что поставлено ниже другого, а то, что сводит человека с его высокой степени богоподобия и уравнивает с бессловесной тварью. В Царстве Божием нет непреходимой черты между вышним и нижним. Господь Бог во всем сущем оставил следы Своей Творческой Премудрости, повсюду и на всем запечатлел Свою вечную, Божественную мысль и, следовательно, везде оставил Свое вышнее. Есть оно потому и в пище. Его не видит и не разумеет тварь бессловесная, но именно поэтому необходимо требуется, чтобы его понимала и ценила тварь разумная.

Возвратимся к предложенному ныне Церковью хлебу. Возвышеннее священнодействий церковных мы ничего не знаем в мире, и вот мы видим, что среди таинств, жертвоприношений и молитвословий от имени Церкви с ее благословением и с ее молитвой нам раздается хлеб! К чему и почему делается это необычное раздаяние. Ответ на это не иначе может быть сделан и во всей силе осознан, как только в обществе любящих Господа Иисуса Христа, в обществе во имя Его тесно соединенных между собой учеников Христовых. Ежедневно по славном Воскресении Господа ученики его собирались вместе на общую трапезу и, наученные внезапным таинственным появлением Его и ядением перед ними в первый день, оставляли незанятым Его обычное на трапезе место, полагая перед ним хлеб. Можно представить, что это была за трапеза, преисполненная благоговения, умиления, богомыслия, веры, надежды и любви! Этот хлеб, остававшийся неприкосновенным, освящаемый и благословляемый невидимым присутствием Христа, был, есть и пребудет вовеки тот самый хлеб, или артос (как звали его на своем языке христиане первых времен), который мы получаем сегодня из рук служителей алтаря Господня. В нем нет ничего, вещественно преизбыточествующего перед обыкновенным хлебом, но он по преимуществу есть хлеб Христов: этого достаточно, чтобы мы приняли его с живым чувством радости, благодарности, любви и бесконечной приверженности ко Господу. Приходящего ко Мне не изгоню вон (Ин.6:37), — говорил Господь. А что же мы делаем, простирая руки к Его хлебу, как не к Нему грядем, Подателю жизни и всяких благ? Приими Христов хлеб, христолюбец, раздели радость апостолов, освяти им свою трапезу, сделай ее вечерей любви, а дом свой — сионской горницей и не сомневайся, что твой хлеб насущный обратится для тебя в пищу, пребьимающую в жизнь вечную (Ин.6:27).. Нужно ли часто и настоятельно напоминать человеку о его питании? К сожалению, до того редки примеры пренебрежения людей к своему столу, что это оказывается излишним. Кто, в самом деле, не был свидетелем того, какой незаслуженно важный вид большей частью придают на свете питанию, как если бы оно служило не средством только, а исключительной целью жизни? Что сказать о таком близоруком взгляде на человеческое назначение среди окружающего нас мира? Постыдно для владыки и повелителя неразумной жизни нисходить в круг ее и быть одно с ней, постыдно это для него и оскорбительно для Господа, поставившего человека владеть землей, а не быть обладаемым. Для христианина еще позорнее сделаться рабом пищи и пития. Его жительство — на небесах (Флп.3:20), где ни пьют, ни едят.

Как смотрел на питание Господь наш Иисус Христос, многократно освящавший Своим присутствуем трапезу человеческую, так должны смотреть и все, носящие имя христиан. Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих, — повторил Он однажды слова пророка Моисея в ответ искусителю (Мф.4:4. Втор.8:3). Ибо Царствие Божие не пища и питие (Рим.14:17);пи-ща не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем (1Кор.8:8), — возвещал языческому миру проповедник христианства.

Во-первых, излишество в пище, или объядение, которое само по себе есть уже насилие над человеческой природой, требующей насыщения, а не пресыщения. Трудное дело, конечно, указать меру насыщения. Однако же ее поймет всякий, кто в насыщении будет видеть одно утоление голода. Весьма опасно в этом случае руководствоваться слышимым иногда правилом житейским: «душа — мера». Душа действительно может и должна быть мерой, но только душа чистая, возвышенная над похотью. Душу можно приучить ко всякой мере, и даже к неумеренности. К стыду человечества, бывали в мире люди, которые считали честью для себя есть и пить как можно более и имели бесславное мужество приневоливать себя к тому, чтобы потом хвалиться своим невоздержанием. Может быть, существуют примеры похвальбы этим позорным делом и в наше время. И если сличить с ней Давидово лохваление о Боге (Пс.33:3), апостольское — о Христе и Крестом Господа нашего Иисуса Христа (Гал.6:14), то действительно о таких людях можно сказать, что для них Бог- чрево, а оттого и слава их в сраме, а потому и конец их должен быть погибель (Флп.3:19).

Во-вторых, пристрастие к услаждающему вкусу пи-Щи, или лакомство. В некотором отношении оно даже хуже позорного объядения. Ибо в том всё же видится потребность естества, хотя и грубо понимаемая, а в этом не видно ничего осмысленного и нравственного. Но можно подумать: для чего же Отец жизни и сообщил пище сладость, а человеку способность наслаждения, если лакомство недостойно человека? Для того, конечно, чтобы украшенному образом Творческим творению дать возможно большую полноту благ для возможно меньшего страдания на земле, а, верно, не для того, чтобы дать ему этим повод прилепиться к подаваемому и позабыть Дающего. Сам Бог, оказавший столько милостей Израилю, поразил смертью сластолюбцев, променявших манну на перепелов (Числ.11:33). Что же касается христианина, то для него всякая житейская сладость должна казаться жалкой и ничтожной перед бесконечной сладостью небесной пищи, ожидающей его во всеблаженном Царствии Иисуса Сладчайшего; должна казаться терпкой и горькой при мысли о страданиях и крестной смерти Сына Божия, принявшего ради нашего спасения горечь последнего уничижения и озлобления; должна казаться бесцельной и бесплодной в виду ожидающего наш состав неминуемого стихийного разрушения, чем уже окончательно обесславится и уничижится лакомство, неестественное для наследника жизни вечной. Пища для чрева, и чрево для пищи, — говорит апостол, — но Бог уничтожит и то и другое (1Кор.6:13).

Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего… Ищите же прежде Царства Божия (Мф.6:33). Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе (Рим.14:17); ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога (Кол.3:1). Невелик и не льстит вкусу тот укрух священного хлеба, который мы получаем сегодня из рук Церкви, но в нем есть внутреннее сокровенное обилие — благословение Божие и внутренняя, не ощутимая языком сладость — имя Господа Иисуса Христа, одесную Бога седящего, в честь, славу и память Которого предложен и освящен хлеб Пасхальный. Такого рода обилия и такого рода сладости свойственно христианину искать и во всякой другой пище. Через это он стяжает блаженную возможность насытиться немногим и удовольствоваться невкусной пищей, приобретет себе крепость тела и силу духа и найдет чем умерить и усладить всякую горечь жизни. Так. Но не надобно забывать, что мы имеем здесь дело с предметом самого страстного и ревнивого внимания некоторых людей — с тем, что в простоте своей они называют иногда жизнью. Привязанные к нему упорно своими попечениями, они нередко отказываются ради любимых привычек питания от самых настоятельных советов врачей в виду близкой и очевидной опасности. Склонят ли слух свой такие жизнелюбцы к тихим вещаниям Евангелия, указывающего им на отдаленную опасность в иной жизни? И в самом деле, не слышатся ли с разных сторон возносимые к Церкви жалобы детского малодушия на ее стеснительные постановления, на ее скучные и тяжелые и в то же время напрасные и будто бы вредные посты?

Пост именно к тому и направлен, чтобы не дать места в обществе христианском, с одной стороны, объядению, с другой — лакомству. Естественно поэтому, что он встречает себе в плоти и плотских помышлениях (Рим.8:7) заклятого врага, вооруженного и грубыми воплями нужды, и тонкими софизмами роскоши, и односторонними выводами науки. Если для последней всё равно, что вышнее, что нижнее, то есть и то и другое ей равно не нужны, для нее не существуют, то лучше христианину отказаться от такой науки. Но когда утонченная распущенность жизни ищет на месте уставов Церкви утвердить свой законоправильник понятий и взглядов, то ревнителю евангельского вышнего предстоит немало труда усовестить лукавнующий разум, иногда именем самого Евангелия попрекающий Церковь. Наконец, нужно ли что-нибудь говорить в ответ настойчивым требованиям нужды, неспособной внимать никакому внушению? Истинная нужда идет об руку с постом. Ей нет причины и повода быть недовольной им, ибо пост есть та же нужда, только по желанию, по избранию, по самоотвержению. Нет, не нужда восстает против спасительного воздержания, а то, чему наше воскресение со Христом и не нужно, и противно, что есть самое нижнее в человеке, что посмеивается одной мысли о вышнем, — похоть.. Бывает, что питание не представляют себе крайностью, а считают делом совершенно безразличным, подобно дыханию, будет ли оно совершаемо в том или другом количестве, качестве, роде и виде. Этот холодный взгляд на питание также большей частью не есть мысль духа, возвышенного над миром, как бы можно было подумать, а скорее есть уловка лукавого сердца, желающего отречься от всякого самопринуждения и остаться при животной беспечности. Питание как потребность природы, как телесное отправление жизни есть, конечно, дело безразличное для носимого телом духа, но как выбор той или другой пищи, есть дело разумного произвола, а как удовлетворение свободного желания, почти неизбежно становится причиной того или другого нравственного состояния. Оттого на принятие пищи всегда и везде смотрели выше, нежели как на простое, неразумное и не ответственное выполнение естественной потребности. Везде, где человек сознавал себя существом нравственным, было различие пищи, и, конечно, основанием тому не служило одно только естественное свойство пищи, а вместе с тем и действие ее на душу. Христианство умеряет и эту, также своего рода крайность. По своему существенному характеру — свободе — оно, конечно, позволяет вкушение всякого рода снедей.

Господу Спасителю дорого в нас не то, кто чем питается, но то, кто и что соединяет в своей совести с принятием пищи. В устах наших Он ищет видеть, без сомнения, не столько брашно, сколько слово хвалы. Неважен род пищи, однако же закон христианский по своему тесному отношению к жизни внешней в то же время приспособляется к совести людей, к их телесным и духовным условиям бытия, к их высокому назначению жить по смерти и, таким образом, даруемую им свободу включает в пределы христианской осторожности и осмотрительности. Так выражен он в отношении к внешнему устами апостола.

Во-первых, все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает (1Кор.10:23), следовательно, уже не всё, а за исключением того, что может быть не на пользу, что может послужить не к назиданию, а к разрушению человеческого благосостояния. Не полезное же это и не назидательное может быть то, что вредит здоровью или, по крайней мере, не способствует ему; или то, что препятствует раскрытию духа в самом человеке и в других. Закон христианский, предоставляя нам самим заботиться о первом, обращается со своей заповедью только ко второму предмету и здесь бережет душу нашу от звероупо-добления, запрещая употребление в пищу крови (Лев.17:10- 14) и удавленины (Деян.15:20), и предотвращает всякое сближение нас с язычеством, не позволяя вкушать идоложертвенные яства (1Кор.8:1). Что же касается до других, в обществе которых происходит вкушение, то закон христианский повелевает щадить немощную совесть: ради пищи не разрушай дела Божия. Все чисто, — говорит апостол, — но худо человеку, который ест на соблазн (Рим.14:20); следовательно, уже не всё добро, но из чистого — иное добро, иное зло, смотря по тому, как чистая сама по себе пища может быть принимаема совестью других. Если пища соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовек (1Кор.8:13). Так заключает свое наставление о христианском столе апостол, который, будучи свободен от всех, умел поработить себя всем,., чтобы спасти по крайней мере некоторых (9; 19, 22).

Во-вторых, все мне позволительно, но не все полезно,., но ничто не должно обладать мною (1Кор.6:12). Вот другая предосторожность для свободного употребления брашен. Чем же человек может быть обладаем? Весьма многим, чтобы не сказать всем, что только составляет предмет его питания; и самое здравое, хотя, может быть, не всегда ясное сознание человечества понимало во все времена опасность этой, так сказать, вседозволенности, высказанную апостолом. Оттого с древнейших времен существуют у людей нарочитые дни воздержания как установления общественные и священные. Редко (и даже едва ли) можно усматривать в них простые цели поддержания или восстановления здоровья. Напротив, обыкновенно связывается с ними мысль богоугождения и богоумилостивления. Каким же образом воздержание человека может умилостивлять Божество? Вот здесь-то и открывается глубина апостольского изречения: но ничто не должно обладать мною.

Единственный способ преклонить на милость Праведного Карателя и Отмстителя неправд наших — молитва. А какая молитва у человека, не владеющего собой? Итак, да не обладай будет от чего он постится, не будучи обладаем — молится, молясь — умилостивляет. Таков ход дела. Что он есть ход естественный и правильный, в этом не может быть сомнения после бесчисленных примеров жизни христианских воздержников, постом возвысивших душу свою до беспрерывного общения с Богом. Воздержание, таким образом, отверзает, можно сказать, врата неба. Мы знаем, что нам укажут вопреки сказанному на некоторые опыты воздержания, которые не только не приводили к самообладанию, но доводили человека до расслабления, уныния, раздражения, одним словом — до невозможности владеть собой. Но пост на один день или час, невольный, насильный, упорно отрицаемый можно ли избирать мерой для оценки плодов, даруемых намеренным, постоянным богоугодным воздержанием? Только любителя подвига неядение или малоядение освобождает от преобладания тела.

Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего. Не оставайтесь равнодушны к духовным вопросам жизни, нет — ищите горнего, где Христос, Законодатель, Правитель и Судия человечества. Христос же — в Церкви. Итак, в Церкви, в ее вере, в ее учении, в ее уставах будем искать поддержки, защиты и утешения своему духу, угнетаемому отовсюду, беспрестанно и ожесточенно веществом. Обратимся к ней с детским доверием. Не нас одних, а роды родов воспитала она уже для вечной жизни. Не в меру недоверчивый, а потому и ревнующий за права свои человек нашего века ничего так не отвращается, как порабощения себе подобному. Отдадим ему должную справедливость. Один какой-нибудь или чей-нибудь личный взгляд и образ мыслей, получающий вдруг силу и значение правила, обязательного для всех, в деле веры, конечно, неуместен. Но в Святой, Православной, Соборной, Апостольской Церкви и не было места ничьему произволу. На то она есть Церковь, то есть совокупность верующих, на то она — Апостольская, то есть хранящая учение и предание апостолов, наставленных Христом!

С другой стороны, кто же однако не согласится с тем, что христианство, просуществовавшее столько веков, должно было неминуемо передать от поколений к поколениям память своего бытия? И кто будет отрицать, что вся совокупность верующих известного времени имела право высказывать себя особенным образом тем или другим церковным постановлением, без сомнения, находясь всё на том же единственном и незыблемом основании апостолов и пророков, имея Самого Иисуса Христа краеугольным камнем (Еф.2:20)? Так. Кто знает, что Церковь есть живое (1Петр.2:5) Тело, и вместе — Тело Христово (1Кор.12:27), тот не может признать нужным для нее никакого другого законодательства, кроме того, которое в ней есть и было действительно, и для извинения своей слабости никогда не решится обвинять установления Церкви Бога Живаго, которая есть столп и утверждение истины (1Тим.3:15). Оставим, таким образом, плотоугодию доказывать с помощью всех известных ему и чтимых им наук земного благополучия, что всякая пища равна, что жизнь дороже пищи и проч. Всё это могло бы иметь значение только тогда, когда бы благосостояние тела нашего было главной целью всей нашей жизни. Питомец Хлеба жизни (Ин.6:35), насыщающего пищей, пребывающей в жизнь вечную (Ин.6:27)! Питаясь земным, не забывай небесного, и Господь напитает тебя со временем плодами древа жизни в Иерусалиме Небесном (Откр.22:2)! Аминь.

Беседа в Неделю вторую по Пасхе (на литургии)

Немногоречиво излагается в святом Евангелии событие, сделавшее столь известным, а иногда даже незаслуженно упрекаемым досточтимое имя апостола Фомы. Не многообстоятельно, вероятно, было и само событие. Несмотря на это, святая Церковь вполне поняла его великую важность и почтила его особым празднеством. Мы не слышим сегодня в храме Божием ни привычных песнопений воскресной службы; ни даже тех Пасхальных песней, которым будем вникать в следующие за этим воскресные дни, не слышим ныне в их полноте. Собственно и исключительно вспоминается сегодня одно доброе неверие Фомино, которое верных сердца в познание приведе, по выражению священной песни. Подобно Неделе Ваий, Пасхе и Пятидесятнице, день этот выходит из ряда воскресных дней и имеет значение одного из великих Господских праздников. На языке церковном вся минувшая седмица называется обновительной, или — не совсем точно — новой, а заканчивающий ее настоящий день — Антипасхой. По древнему обычаю еще иудейской Церкви ежегодное воспоминание какого-нибудь важного события называлось в народе обновлением его и праздновалось 8 дней, из которых последний был как бы повторением первого. Благочестивый этот обычай перешел и в Церковь христианскую. Великие события Нового Завета также сделались у христиан ежегодными восьмидневными праздниками, хотя древнее имя обновлений осталось только за величайшим из этих праздников. Естественно, что и последний день этих обновлений по древнему обычаю составлял как бы сам собой отдельный праздник, отражение, противообраз Пасхи — Анти-Пасху. Не без намеренного Промышления Божественного, конечно, в этот самый последний день совершилось и второе явление воскресшего Господа Иисуса ученикам, так что Антипасха получила вдвойне празднственный смысл.

По примеру светоносного дня Пасхи прострем в том же духе слово собеседования и в светлый день Антипасхи.

Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: Мы видели Господа. Но он сказал им: Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю (Ин.20:24-25).

Того, кто имел, по-видимому, самую большую надобность видеть Воскресшего из мертвых, не было во время первого явления Его между апостолами. Будущему просветителю отдаленного юга, этой предполагаемой родины и первоначальной школы человечества, двукратно выпадал особенный жребий быть невольным провозвестником глубоких, непроницаемых тайн посмертного бытия. Что тут явно видится перст Божий, в этом нельзя сомневаться. Итак, мы видели Господа, — говорили не видевшему другие ученики. Как ни уместно было при этом известии возникнуть различным вопросам в душе апостола, он оказался чужд их всех. По крайней мере, так надобно заключить, читая святое повествование евангельское. Апостол не спрашивал других о подробностях рассказанного ими явления Господа, как если бы он вовсе не имел сродной человеку пытливости; он не искал знать, что и как происходило. Он имел дело прежде всего с самим собой: видимо, был из тех твердых умов, которые в деле веры и ведения нелегко подчиняются другим и убеждаются только своим и, как говорят, непосредственным опытом. Оттого вслед за вестью, что ученики видели Господа, он вдруг всё столь дивное дело Воскресения Христова подверг суду собственного опыта, дерзнув свое личное мнение или душевное настроение противопоставить всему Божественному смотрению, столько чудных и поразительных свидетельств которого он видел в течение трех лет, может быть, ежедневно. Апостол дерзнул вступить как бы в некое состязание с Богом, требуя убедительных доказательств согласно со своим желанием и потому подвергаясь опасности погибнуть в неверии: Если не увижу на руках Его ран от гвоздей… Мало того — и не вложу перста моего в раны от гвоздей… И этого мало — и не вложу руки моей в ребра Его, то есть одним словом: если не испытаю дела, как хочу, — не поверю. Так говорил он, медлительный сердцем, чтобы веровать (Лк.24:25).

Тугая и тяжелая, но благодетельная вера! Не будь ее, сколько бы верующих, подобно апостолу, пожелали осязать руками Воскресшего из мертвых! И сколько близоруких исследователей христианства в исторической его отдаленности не увидели бы ничего, кроме произвольных образов, построенных людьми легковерными и недальновидными! Сколько врагов святой веры стали бы относить ее к преднамеренному измышлению и соглашению нескольких сговорившихся между собой лиц?.. Но истинно слово священнопевца: Неверие веру известну роди!

Прежде чем увидим, как Божественный Промысл благоволил ответить на дерзновенное требование человека, обратим внимание на этот страшный характер, упорно ставший перед общим и решительным свидетельством и требовавший, чтобы истина не только была, но и виделась всем истиной, и вера была ясным и полным знанием. В том училище боговедения, куда вводит нас ныне своим повествованием Евангелие, весьма уместно взять несколько уроков об истине и вере. На всякую истину жизни в душе человеческой есть тайный отголосок — вера. Но слышится этот отголосок только там, где душа чиста и свободна, не предзанята, как говорится, ничем чуждым той и другой. В противном случае между истиной и верой неизбежно прекращается прямой союз, и для того, чтобы поверить первой, требуются тогда уже многие и разнородные свидетельства.

Если, к несчастью, человек получил неправильное образование ума, или привык измерять всё (даже и не подходящее под меру его понятий) одним собственным мнимо-непогрешимым опытом, или обстоятельствами жизни доведен до сомнения во всем, — то часто требованиям этих свидетельств не видится конца до тех пор, пока истина не явится действительно такой, какой хотят ее видеть. При этом не поверить чужому рассказу, чужому слуху и взору считается делом самым естественным и как бы законным. Упорство переходит нередко за эту грань сомнения. Не доверяя своему собственному слуху и зрению, желают, так сказать, взять в руки истину, и не только взять, но и удержать ее при себе навсегда, еще более — поверять ее, когда она уже в руках у них.

Что это, как не болезненное состояние духа? К утешению нашему можно сказать, что общество верующих во Христа слагается наибольшей частью из людей, охотно предающих себя вполне святой истине Евангелия и не требующих для убеждения своего, да кто взойдет на небо, то есть Христа свести (Рим.10:6); из людей, для которых достаточно было бы, например, одного повествования о воспоминаемом ныне событии, чтобы признать несомненной истину Воскресения Христова. Но надобно предполагать между верующими наличие так называемых холодных исследователей истины (конечно, немногих), которые как бы считают своим долгом не доверять ничему, что требует их согласия. Для таких-то немногих предживописался в Евангелии этот поразительный пример апостольского неверия.

Апостол, говорят лукаво, не верил наперекор всеобщему свидетельству и тем открыл путь нашему неверию. Христос, добавляют злонамеренно, уважил его неверие до того, что показал ему желанную истину в том самом виде, в каком тот хотел ее видеть. Но ни апостол не был для нас примером подражания в этом случае (напротив, был примером предостережения), ни Христос, поносивший неверие и жестокосердие апостолов, что видевшим Его воскресшего не поверили (Мк.16:14), не ублажил, как увидим, поступка мнительного ученика.

После восьми дней… пришел Иисус… и сказал Фоме: Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим (Ин.20:26-27). Нет сомнения, что в течение минувших семи дней много новых помышлений открылось в сердцах учеников Иисуса Христа. Может быть, уже не только Фома, но и все другие желали, чтобы повторилось то, чему они были свидетелями в незабвенный вечер. Привыкшему к обыкновенным законам земного, чувственного бытия естественно было думать, что существующее действительным образом долженствовало являться не раз, а многократно, если не постоянно. Между тем, виденный ими и беседовавший с ними в тот всерадостный день Учитель не являлся им более. Так прошло восемь дней. Если то не был призрак, то где же Он был всё это время?

Но незримый Учитель был с ними, Он видел их, Он слышал их разговор о Себе. Он ждал, может быть, благоприятного случая найти их всех, по-прежнему совокупленных воедино, чтобы стать посреди них снова в том же таинственном, недомыслимом образе, в каком видели Его прежде, и показать им, что этот образ есть столь же истинный и действительный, сколько и тот, в котором они видели и знали Его до смерти. Нет сомнения, что и одного вторичного явления Господа апостолам достаточно было для того, чтобы не сомневался более в приснорадостной истине доселе косневший в неверии ученик. Но поскольку дело здесь выходило за пределы одного лица и становилось достоянием всей Церкви, в которой требования апостола Фомы могли повторяться много раз; поскольку неверие одного долженствовало утвердить веру многих, то Господь и восхотел словам ученика дать вес больший, нежели они имели, и пригласил его выполнить на самом деле то, к чему апостол обязал себя опрометчивым словом.

Подай руку твою, — сказал ему Воскресший, — ты, который подумал, что Я мог или хотел оставить в заблуждении других, когда показывал им руки и ноги и ребра Свои (Ин.20:20); посмотри руки Мои, если ты полагаешь, что твое зрение вернее и безошибочнее зрения твоих собратий; принеси руку твою, долженствующую подтвердить или обличить во лжи само зрение; да будут и здесь два свидетеля истины, требуемые законом; и вложи в ребра Мои, своей язвой всего разительнее гласившие о Моей полной смерти: Посмотри… подай… вложи… и не будь неверующим, но верующим!

Довольно и одного краткого изложения евангельского, чтобы видеть, к каким несообразностям приводит нас желание верить только самим себе — притязание на то, чтобы в одном только собственном наблюдении или исследовании видеть и полагать непогрешимое ручательство истины. Не будь неверующим, но верующим. В этих двух словах заключается приговор всему, что думал и делал апостол. Желание, следовательно, подвести всё под собственный опыт есть неверие, а неверию не должно быть места в ученике Христовом.

В истории человечества, равно как и в частной жизни одного человека, встречаются нередко обстоятельства, располагающие нас не верить обещанному Евангелием присутствию с верующими Господа Иисуса Христа во все дни до скончания века (Мф.28:20). Первые времена христианства представляются умственному взору маловерующего испытателя тем, чем для апостолов был первый день Воскресения Христова. Тогда видимо запечатлелось в судьбах Церкви вседетельное присутствие Христово.

Много потом прошло веков, царство зла ширилось и возрастало. Церковь страдала, вера слабела, чудес не было видно. Ереси и расколы рассекали Тело Христово, меч нечестия и изуверства пленял страны христианские… И современное человечество не представляет ли тех же явлений? Где же Христос, — могли бы спросить нынешние ученики Иисусовы? Если Он действительно есть и пребывает в Церкви, пусть Он явится миру, пусть разрушит и разорит царство нечестия, пусть покажет нам руки Свои, которыми в давние времена сотворил столько знамений и чудес и на которые принял язвы гвоздинные — во спасение наше! Пусть мы увидим Его, пусть осяжем Его…

Но, братия, не многого ли мы желаем и не бесполезного ли требуем? Не будем Льстить себя напрасное Мы так непостоянны, что если бы и явился Он, мы вскоре бы о том забыли; не мы, так дети наши; не забыли бы, то как-нибудь иначе перетолковали бы явление Его! Если бы Он стал говорить с нами тем же языком Евангелия об Отце, небе, будущем Царствии, многие ли из нас перестали бы думать о доме, о чреве, о пище, о чести? Если бы Он стал снова совершать знамения и чудеса, разве многие из нас не отвратили бы взоров от дел Его к привычной и любимой пустоте привременного бытия? Сомнительно, чтобы что-нибудь на свете могло вдруг изменить суетный порядок суетной жизни нашей, хотя бы это было явление Самого Христа.

Брат мой! Если только от явлений Христа зависит вера твоя, не будь неверен, но верен! Господь наш, во веки обещавшийся быть с нами, множество раз являлся в Мире после Своего явления апостолам. Ты можешь встретить Его в бесчисленных повествованиях о жизни страстотерпцев и подвижников святой Церкви не только в Его богочеловеческом образе, но и с Его милующим и радующим словом, во всех пределах земли, во всех убежищах вопиющей к нему веры — от мрака отшельнической кельи до великолепия царских чертогов. Приди к этим бытописаниям, этим позднейшим памятникам и как бы зерцалам евангельской истины Воскресения и присносущие Христова, приникни умом и сердцем — и не будь неверующим, но верующим!

Знаем мы, что когда напасти одна за другой преследуют христианина, вопреки всем его теплейшим чаяниям, вопреки его вере и молитве, в подрыв всякой надежде, то вслед за тем в душу несчастливца западает сомнение в действительности того, что проповедуется и священнодействуется в Церкви. Если Христос действительно с нами и помогает нам, — говорит малодушный, — пусть Он избавит меня от беды, пусть явит мне Себя, Свою силу, Свою любовь, Свою помощь непререкаемым свидетельством Своего присутствия! В противном случае, что бы мне ни говорили, не поверю. Знаем, что, наконец, он сам не в состоянии бывает совладать с собой, удержаться против напора отчаяния. С другой стороны, знаем, что тяжкая душевная борьба происходит от его же веры в неложное обетование Христово, и тем паче побуждаемся отослать его к словам Христовым — не будь неверующим, но верующим, своим ничтожным несчастьем не измеряй величия Божия и от своей беспомощности не заключай к небытию Помощника.

Отчаяние скорби ставит христианина в то же положение неверия, до какого довело апостола отчаяние мысли. И тот, и другой не дают веры тому, чего не видят перед собой. Но апостол с тем и показал нам пример своего упорного неверия, чтобы после него никто уже не становился на его место. Не забудем, что тот же Господь, Который Своим явлением ответил на угрожающий как бы вызов апостола: Не поверю, не отвечал ничего на вызов первосвященников и книжников, старцев и, фарисеев: Пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него (Мф.27:42). Не всё, значит, в равной мере привлекает к себе внимание Человеколюбца, хотя бы и произносилось во имя веры в Него. И что говорить? Вспомним сильный вопль (Евр.5:7) Самого Господа Иисуса Христа, со слезами молившегося Отцу о миновании смертной чаши. Не пример ли это всякому нашему молитвенному воззванию к Подателю судьбы нашей. Вместо того, чтобы ставить ожидаемую свыше помощь вопросом веры в Бога, не следует ли вопиющему о ней говорить вместе с Сыном, Который страданиями навык послушанию (Евр.5:8): Впрочем не моя воля, но Твоя да будет (Лк.22:42)?

Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! (Ин.20:28.) Теперь мы видим апостола во всем величии его божественного призвания. Чем дольше отгонял от сердца утешительную веру сомневавшийся ученик, тем скорее она явилась в нем во всей зрелости и полноте. Урок тому, кто, потеряв надежду побороть свои сомнения, в отчаянии говорит: «Что же мне делать? Я погибший человек, я не могу верить!» Что делать? Иметь терпение и ждать поворота к лучшему состоянию души. Гонитель Савл сделался ревностнейшим проповедником Христа. Многие мучители христиан сами пострадали за Христа. Лицедеи, кощунствуя над христианскими таинствами, вдруг обращались в христиан. Не один, таким образом, апостол Фома стоит утешительным явлением на глухом и мрачном пути неверия в подкрепление случайно попавшему на него страннику. Что делать? Думать чаще о том, что было, и ставить его в связь со всем, что бывает. Самому себя доводить до веры, убеждая ум не только в возможности, но и в необходимости бытия того, что один раз было и засвидетельствовало себя. Что делать? Смиренно молить Бога, чтобы Он приложил нам веры (Лк.11:5). Ибо не Ему, а нам нужна вера наша. Путем веры нашей Он открыл нам возможность участвовать в Его вечно-блаженной жизни. Итак, нам остается просить у Него этой веры как великого дара Его милости.

Господь мой и Бог мой! Никто еще из учеников Господа не высказал дотоле перед Ним всего, что содержало в себе самого тайного и существенного Его явление между людьми в образе Пророка. Крайнему торжеству веры суждено было явиться вслед за крайним неверием. Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев (Ин.1:49), — говорила некогда пламенная, но не искушенная вера, смешивавшая поэтому славу Божества с достоинством Израильского царства. Ты Христос, Сын Бога Живаго (Мф.16:16), — говорила другая вера, столь же пламенная, но уже проведенная через наблюдение великих и чудесных знамений Божественного по-сланничества Христова и потому в лице Сына Божия видевшая всеми чаемого Спасителя мира. Господь мой и Бог мой! — возгласила, наконец, вера, узревшая в Царе Израилевом и во Христе Существо, не принадлежащее к порядку мира сего, являющееся в боголепной славе вечного бытия, приписывающее Себе всякую власть на небе и на земле (Мф.28:18). Это первое прямое богопроповедание Иисуса Христа есть важнейшая часть настоящего праздника, так как во всем событии этого священного вечера исповедание его Богом было, без сомнения, важнейшим обстоятельством.

Каким образом приведен был к нему апостол? Какие были у него посредствующие мысли между признанием Божества Иисуса Христа и Его явлением в полноте человечества? Трудно угадать их тому, кто не был в положении апостола. Для нас он оставил поучительный пример того, как холодно, по-земному можно думать и рассуждать о Христе, не видя Его, и как вдруг можно как бы схватиться чувством присутствия Божества, узрев Его. Не холодное умозаключение сказало апостолу, что Учитель его есть Господь и Бог его. Скорее верить должно, что это ему сказало мгновенно объявшее его ощущение присутствия Бога, поразившее его дух благоговейным страхом с первых слов, с которыми обратился к нему Господь; с той легкостью, с какой язычники города Листр (Деян. гл. 14) сочли богами Павла и Варнаву, увидав совершенное ими чудо. Не мог ученик великого Чудотворца, постоянно приписывавшего все Свои необычайные дела Богу, счесть Его Самого Богом, если бы не был к этому призван вопиющим внутри себя голосом неудержимой веры. Апостол Фома был не только испытующий любитель мудрости, но и ревностный слушатель богословия, ежедневно обращавшийся в кругу вероучителей народных; наконец, он был строгий иудей, вполне разумевший всё безмерное величие Божества. И однако же, его первое исповедание воскресшему Учителю было: Господь мой и Бог мой] Тем ценнее для человечества эта невольная проповедь, положившая начало новому богословию, предназначенному создать новый мир мысли и жизни на земле.

Слово Божие не говорит, осязал ли апостол действительно, согласно прежней решимости, своей рукой язвы Господни. Пишется только, что на приглашение Учителя сделать это отвечал: Господь мой и Бог мой! Весьма может быть, что пристыженное словами Господа самомнение не оставило в нем места прежнему дерзновению. Достаточно было ему просто узнать, что Господь слышал слова его, хотя и не был с ним, чтобы больше не требовать осязательного испытания Его действительности, Его истинного и полного бытия. Если же для пользы и нужд Церкви допущено было неверию апостола дойти и до такой степени, мы можем считать апостольское осязание одним предостерегающим уроком верующему, а ничуть не примером для него. Думая таким образом, мы всякого ученика Христова приглашаем учиться у апостола его исповеданию, а не вместе с тем и дерзновению; послушанию, а не притязанию; страху веры, а не мужеству упорства.

Когда, таким образом, в тебе, верный последователь Христов, придет на сердце желание осязательно, так сказать, видеть Бога, чтобы проверить то, в чем уверяют другие, при первом явлении Его уму твоему — в чине ли природы или в судьбах твоей жизни — поспеши преклониться перед Ним всей полнотой благоговейной веры и не настаивай на том, что скорее может привести к помрачению, а не к просветлению ума. Осяжи Бога взором, а не рукой, тем менее рукой бесстрашной. Для того Он, по слову Писания, от одной крови произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем (Деян.17:26-28). Поэтому при первом случае, когда и где только заметишь или ощутишь Его, не боясь смешать Творца с тварью, а напротив, смело повсюду открывая в твари Творца, с глубочайшим благоговением ума и с восторженным чувством сердца спеши исповедать Его перед всеми, вопия ему гласом умиленным: Господь мой и Бог мой!

Иисус говорит ему: Ты поверил, потому что увидел Меня, блаженны невидевшие и уверовавшие. Этим оканчивается евангельское повествование о вторичном явлении воскресшего Спасителя собранным вкупе апостолам. Несмотря на то, что ученик исповедовал Учителя Богом, Богочеловек не ублажил его, как ублажил некогда Симона Петра (Мф.16:17) за подобный отзыв. Вся честь и вся радость этого ублажения досталась другим, и эти другие — мы. Ты поверил, потому что увидел Меня (Ин.20:29), то есть уверовал тогда, когда вере уже не было места, когда она из свободного согласия на истину переходила уже в необходимость принять ее, в невозможность не признать ее. Что же, следовательно, особенно похвального ты сделал? Искупил недостаток веры торжественным исповеданием? Но не придал ей того исключительного свойства, по которому она должна предварять очевидность и необходимость истины. Господь как бы так говорил уверовавшему ученику: блажен не тот, кто, увидев Меня, уверовал, блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин.20:29). Нельзя пожелать более утешительного и успокоительного для верующих окончания Христовой беседы. Точно как бы нарочно всё это второе явление ученикам Иисуса Христа направлено к нам, Его отдаленным по времени, но также близким по духу ученикам. Для нас апостол Фома искал осязать Восставшего из мертвых. Для нас Восставший снисшел на дерзновенное желание пытливости. Для нас устрашенный и восторженный испытатель превратился вдруг в богопроповедника. Для нас проповеданный им Бог изрек эти приснопамятные и приснорадостные слова, ублажающие всю полноту Церкви до ее последних пределов, до ее окончательных времен. Блаженны невидевшие и уверовавшие.

Братия! У какого христолюбца не рождалось несбыточное желание возвратиться ко временам евангельским, примкнуть к обществу блаженных апостолов и вместе с ними видеть и слушать Христа Спасителя? Блаженны очи, видящие то, что вы видите! — говорил Господь Своим современникам (Лк.10:23). И поистине блаженнее этого ничего не может представить себе христианин. Всегда поэтому с некоторым прискорбием думаем мы о своем времени как времени лишения и сиротства. Даже одни церковные праздничные воспоминания о Христе на время делают насблаженными и печалят своим окончанием. Мы испытали это вчера, прощаясь с воистину святой и светлой седмицей.

Сердце наше и в деле святой веры то же самое, которое в обыкновенном быту беспрестанно тревожит нас радостями приобретения и горестями лишения. Сердцеведец знал нашу немощь и прежде отшествия Своего от нас заботился о нас. В утешение и успокоение наше Он сказал перед учениками Своими ту великую и чудную истину, что они, Его очевидцы, не имеют блаженного преимущества, какое имеем мы, не видевшие и не слышавшие Его, — преимущества чистой, совершенной, самопожертвовательной веры.

Поймем же и ублажим, христолюбивые братия, это преимущество наше и при этом постараемся, во-первых, сделать веру нашу достойной ее имени, так чтобы ею и через нее мы, и не видя, видели, и, не слыша, слышали, и, не осязая, чувствовали Христа, с нами живущего; во-вторых, сделать жизнь нашу согласной с нашей верой, чтобы, говоря языком «верю», не говорить делом «и не думаю о вере»! Постараемся, в третьих, чтобы и вера, и жизнь направлялись по тому единственно верному, чистому и совершенному образцу, который содержит и указывает своим чадам Православная Церковь.

Верный ученик Господа Иисуса Христа! Что бы тебе ни говорили помыслы многие насчет святой веры и святой Церкви, не склоняй умственного слуха своего к навету неверия, не будь неверующим, но верующим] Верный последователь Господа Иисуса Христа! Что бы ни говорили тебе различные искушения жизни насчет путей Божественного Промысла, не склоняй сердца своего к совету нечестия, а в благоговейном смирении всегда и на всё говори: Господь мой и Бог мой! Тогда и на тебе вполне оправдается не столько в настоящей, но и в будущей жизни слово Господне, сказанное ко всем, но приличествующее немногим: блаженны невидевшие и уверовавшие. Аминь.

Слово в Неделю вторую по Пасхе (на вечерне)

Не будь неверующим, но верующим

(Ин.20:27)

Итак, в обществе самих учеников Христовых, самовидцев, и собеседников, и соучастников воплотившегося Бога Слова было уже место неверию! Горькая и безотрадная мысль! Чего же ждать от учеников Его, отдаленнейших и по времени, и по месту? Как слабому семени святой веры взойти и возрасти в древо, долженствующее осенить собой всю землю? Как устоять и удержаться тому, что по-видимому готово было пасть и разрушиться при самом построении? Не от Самого ли Господа слышится тяжкое для христианского слуха слово: Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле? (Лк.18:8.)

Когда пройдешь мысленно историю Христовой веры, то сколько раз печально задумаешься над судьбой ее! Когда посмотришь на современный христианский мир, то не только задумаешься, но и упадешь духом от горестного зрелища. Вера Божия, святая, спасительная, чудодейственная — где ты? Где вера наша? — можем и мы вслед Господу (Лк.8:25) спросить самих себя. Но из уст верующего, в обществе верующих, притом на месте тайносовершительных действий веры — уместно ли слышать жалобу на отсутствие веры? Ах, братия! Если только надлежащим образом понять, что такое вера, то легко не поверить и собственному заверению о вере. Что же такое вера?. Вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых (вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом; Евр.11:1). Так определяет нам ее святой апостол Павел. С первого раза видно, что ту веру, которая у всякого на языке, надобно нам значительно пополнить. На что мы уповаем и чего не видим! Многого и премногого не видим и еще большего уповаем. То, что мы видим, говорят, есть только малейшая часть в сравнении с невидимым, а то, что имеем, как нас учат, есть совершенное ничтожество в сравнении с уповаемым. Вера, таким образом, заключает в себе предметы величайшие, несчетные и недомыслимые. Это одно ставит ее превыше всего, что входит в круг нашего мышления. Но с верой, кроме того, соединяется столько обетовании жизни настоящей и будущей (1Тим.4:8), что она становится не высочайшим только, но и ближайшим к нам предметом.

Что же она такое? Кратко можно сказать, что она есть согласие на то, чему учит Церковь. Но и Церковь учит тому, во что научалась верить; следовательно, начало веры надобно искать далее самой Церкви. Она передает нам только учение Христово. Но и Господь Иисус Христос говорил, что учение Его — не Его, но Пославшего Его (Ин.7:16), что Он возвещал только то, что слышал от Отца (8, 26).

Вера, братия, о которой столько слышится и говорится, есть нечто весьма важное, нужное и трудное в ряду всего, чем должен быть занят ум человеческий. Не обинуясь скажем: вера наша есть мысль Божия. Вера начинается в человеке вместе с началом его лично-сознательной жизни. Вера во что? — спросите вы. Вера во всё — в свое бытие, в бытие мира, в связь одного бытия с другим, в определенный образ мира, в его порядок, целесообразность, причинность. Всё это одна и та же вера, она же и разумная жизнь.

Человек, говорим мы, есть существо разумное, потому что он есть образ Бога — перводетельного и началоисточного Ума. Быть же разумным значило для него быть созданным с тем, чтобы разуметь всё, его окружающее, и, побуждаясь разумением, решиться так или иначе действовать, то есть жить. Но то, что первообраз его — Бог — ведает во всей пространственной и временной совокупности, всесвободно и всесовершенно, человек не иначе познаёт, как только по частям, одно за другим, неполно, как бы невольно, неточно, неясно, одним словом: недостаточно. С первых минут своего бытия он должен видеть себя посреди бесконечного множества предметов, которые ему предстоит узнать.

Но как узнать? У души его есть к тому несколько внешних путей. Она, например, видит, слышит и т. п., вследствие чего и находит вещи с определенными свойствами, в определенных отношениях одна к другой и к ней самой. Затем полагает, что признанное ею точно таково, как ей кажется, и наконец на основании этого положения составляет обо всем свои понятия, с помощью которых и уразумевает мир. Какой нескорый, непрямой, небезопасный путь ведения! Хорошо ли душа видит, слышит и т. п.? Те ли свойства находит, какие существенно принадлежат вещам? А всего важнее: точно ли можно ей положиться на истину своих заключений? Кто ей поручится, что внутренний закон ее мыслей находится в полном соответствии с законами бытия вещей? Несмотря на всё это, человек, лишь только увидит вещь, тотчас составляет заключение о ней. Откуда же оно? От веры. Человек верит, что его заключения согласны с самим делом. Кто уверяет его в этом? Вера — от слышания. Он слышит в себе голос истины, заставляющий его думать так, а не иначе. Этот голос доносит до него дух его — первоначальная черта сходства нашего с Богом, обращенная всегда к Богу, частью однажды и навсегда изглаголавшему Себя в нем, частью доныне глаголющему в святилище существа нашего — в совести. Слышание от слова Божия (Рим.10:17). Итак, Бог глаголет в совести. Совесть изводит слух, слух внушает веру, вера дает ведение, ведение решает дело.

Вера, таким образом, предваряет в человеке всякое познание ума, всякое определение воли. Она есть первое и существенное последствие его тварного и — еще более — его духовно-телесного бытия. Она есть посредница для него между Богом и миром. Где она, там несомненное свидетельство о Боге едином, неизменном, всегда Себе верном, положившем на всяком бытии Свой единый вечный закон и через него открывающем Себя всему разумному миру. Она предназначена к тому, чтобы при всех переменах познания и действования хранить в глубине духа человеческого одно и то же вечное признание Бога. Ибо прежде всего и паче всего она есть свидетельство о Боге, осуществившем Свою творческую мысль во всем, к чему суждено человеку обращаться со своей разумной и неразумной жизнью. Все соделавший Господь ради Себя (Притч.16:4) не мог дать другого значения всей чудной целесообразности мира, кроме проявления повсюду Себя Самого. Оттого, стремясь к Миру, человек волей-неволей стремится к Богу и, веруя во что бы то ни было в Мире, исповедует тем свою веру в премирное бытие, дающее смысл явлениям мира.

Первый взгляд на беспредельное разнообразие всего существующего и на неудержимое влечение ко всему нашего духа убеждает всякого, что человек создан не с тем, чтобы прилепиться исключительно к чему-нибудь одному или иметь что-нибудь одно в виду, вне связи его со всем прочим; нет, напротив — с тем, чтобы от всего идти к одному, в бесконечном разнообразии искать неизменного прообраза всего и, думая о том, что приходит и проходит, додумываться постоянно до того, что остается непреходящим вовеки. Это-то единое, первообразное и вечное и составляет существенный предмет всякой веры человеческой. Как бы ни ограниченно, ни односторонне раскрывал человек свои познавательные силы, всегда он действует по указанию и руководству одной и той же прирожденной ему веры. Вера, таким образом, есть самобытная школа боговедения для человека, из которой₇он не может выйти до тех пор, пока владеет разумом.

В древние времена к вере обыкновенно примыкало и всякое любомудрие человеческое, так что хранитель и учитель веры был тогда в то же время и наиболее ученый человек, и песнописец, и оратор, и даже врач. Под покровом веры развивалась тогда вся частная и общественная жизнь людей, первое слово которой было слово веры. И сколько человек ни разномыслил, ни заблуждался, ни развращался на земле, посланница Божия — вера — всегда неуклонно ходила за ним пестуном. Что бы ни говорили человеку его боязливые и погрешительные помыслы, к какому животному бесчувствию и безмыслию ни влекли бы его страсти и похоти, она, и в самом невольном обезображении своем свято чтимая и превозносимая, неумолкаемо говорила ему о Боге, заставляла его тяготиться удовольствиями, отрешаться от суеты, торжествовать над страстями; обращала его к его совести, говорила ему о невидимом, бессмертном, духовном; учила богомыслию, богопочитанию.

Сколь мало удовлетворял этому внутреннему влечению человека внешний, суетливый, чувственный характер жизни, это известно. Вместо действительности он давал душе мечту, вместо истины — ложь, вместо богопочитания — бессмысленный обряд, вместо Бога — дерево и камень. Сколь много терзалась от этого душа, призываемая, конечно, верой к лучшему и совершеннейшему богопоклонению, это также известно. Она то отвергала одно за другим ложные верования и мечтательные предположения, то пыталась совместить их каким-нибудь образом в одно вероучение, то думала выбрать из них наилучшее, очистить их, объяснить сколько-нибудь богоприлично. Но ничто не помогало.

Наконец, вера внутренняя (идея Божества) уже слишком разошлась с верой внешней (религией). Первая всегда учила человека идти от себя и от мира на пути боговедения, последняя страстно устремлялась на всякий земной образ, отыскивая в нем утраченные черты Божества; представляла Бога в ложном виде, обезображивала, уничижала., славу нетленного Бога изменила в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмьшающимся (Рим.1:23). Когда учение Господа нашего Иисуса Христа огласило мир, вера узнала это учение как собственное достояние и всюду, где его ни встречала, спешила присоединиться к нему, покорить ему разум как спасительной, Божественной истине.

К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин.6:68). Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание? (Лк.24:32.) Эти и другие, подобные им свидетельства полного согласия внутренней веры людей с евангельским учением говорили, что отныне оно одно должно быть общим верованием человечества. И действительно, вскоре истины христианства привлекли к себе веру человечества как совершеннейший ее первообраз. Всякий, на кого падал положенный в Сионе для непостыдной веры Камень (Рим.9:33), сокрушался Им, и всякий, кто падал на этот Камень, сокрушался об Него (Лк.20:18). Странная (Деян.17:20) и юродствующая (1Кор.1:21), по выражению апостола, проповедь побеждала мир (1Ин.5:4). В настоящее время под именем веры главным образом разумеется уже вера в учение Христово, от которой резко отделяется всякая другая вера, понимаемая как неверие или и прямо 6ез6ожие.

Братия! Судя по тому, что сказано нами о вере, как легко, по-видимому, верить! К вере влечет человека его природа. Вера есть самое желанное явление в человечестве. Вера имеет на своей сторон всевозможные свидетельства своей истинности. Вера столько дает и еще более обещает дать человеку. Что же значит, что вера святая не везде есть, где есть сердце человеческое, где есть дух богоподобный?

Во-первых, значит то же, что значило столько раз встречающееся в Евангелии неверие учеников Господа. Не во всей ли полноте и ясности говорила им за себя святая вера и словом, и делом их Учителя? Не достаточно ли было, по-видимому, и одного из бесчисленных чудес Его, чтобы довериться Ему совершенно? Но только в редкие минуты восторженного порыва ума и сердца они высказывали свою веру в Него. А прямо и единогласно исповедали это уже только в последний вечер своего блаженного общения с Ним.

Теперь видим, что Ты знаешь все и не имеешь нужды, чтобы кто спрашивал Тебя. Посему веруем, что Ты от Бога исшел (Ин.16:30). Но и тогда они еще обманывали себя. Учитель сказал им: Теперь веруете? Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного (Ин.16:31).

Так и случилось. Сколько раз прежде Своей смерти Он говорил им, что Его убьют и что Он воскреснет в третий день. И что же? Не только никто не ждал этого, но никто и верить не хотел тому, что Он действительно воскрес в третий день. Что же это за ослепление было очей чувственных и умственных? Это была крайняя немощь природы человеческой, до того оземленившейся, осуетившейся, уничижившейся, что ей уже как бы невозможно стало возвышаться до крепкой, полной и живодейственной веры в самое решительное и непререкаемое откровение Бога.

Той же немощью одержимы и все мы. Не пойдем далеко за примером. Представим себя на месте апостолов, собранных вкупе на горе Галилейской, или представим, что Галилея эта здесь, в этом собрании верующих. Господь предстает перед нами и показывает нам руки и ноги и ребра Свои… Мы не затруднимся сказать, что подобное явление перед нами Иисуса Христа вызвало бы в нас и глубочайшее благоговение, и теплейшее умиление, всесвятое, благое и совершенное. Но надолго ли? Едва бы окончилось предивное видение, у нас немедленно открылось бы место переговорам и совопрошениям о нем, прениям, мнениям и сомнениям. Чуть бы мы вышли из храма, охвативший нас поток обыденной жизни вдруг ослабил бы в нас потрясающее впечатление только что совершившегося знамения. Почти можно быть уверенным, что к концу того же самого дня мы бы уже думали о нем так же, как о многом другом, а к концу следующего дня – как думаем обо всем другом! Месяц, а тем паче год, достаточны, чтобы если не совсем изгладить, то вполне ослабить память события. Время, обычный ход природы, привычная суета жизни, страсти духа и пристрастия плоти подавляют и погашают в человеке всё, что не от мира сего. Неудивительно потому что святая вера от беспрестанных волнений и приражений мира колеблется в человеке во все дни его земной жизни и что ее нужно беречь и поддерживать, взращать, а иногда и вновь насаждать. Господи! Умножь в нас веру (Лк. 17, 5), — говорили в вечное поучение верующих апостолы.

Во-вторых, значит то же, что значило преследовавшее Господа Иисуса Христа в течение всего служения Его роду человеческому подозрение к Его лицу, слову и делу книжников и фарисеев, переходившее нередко в открытую вражду, в ожесточение, в гонение против Него. Он сам говорил: Не вливают также вина молодого в мехи ветхие (Мф.9:17), а большая часть Его слушателей были именно мехи ветхие, изветшавшие от древней лжи, привыкшие к ней, всосавшие в себя ее богопротивный дух, для которых тяжело и невыносимо было новое учение. Оттого они употребляли все усилия, чтобы перетолковать, исказить и уничижить дело Христово; называли Его льстецом (Ин.7:12), грешником (Ин.9:24), бесноватым (Ин.8:52), сообщником диавола (Мф.12:24), богохульником (Ин.10:33) и т. п.; гнали и теснили Его до тех пор, пока не предали последнему поруганию и не стерли, по их мнению, враждебного учения с лица земли. То же было и с первыми проповедниками христианства. Их называли суесловами (Деян.17:18), пьяными (Деян.2:13), сумасшедшими (Деян.26:24), хульника-ми (Деян.6:13), представителями ереси (Деян.24:5), всесветными возмутителими (Деян.17:6), осквернителями святыни (Деян.21:28), язвой общества (Деян.24:5) и т. п.; гнали, мучили и убивали, большей частью думая что они тем служат Богу (Ин.16:2)!

Обстоятельства времени нашего, конечно, иные. Но не встречает ли и ныне проповедника святой веры некое тайное озлобление, тайное противодействие успеху, тайное злорадование неуспеху, многое тайное… И тайное ли только? Не видит ли и ныне заботливый взор христолюбца кругом себя, в среде христианской вместо новой твари (Гал.6:15) всё те же пропитанные запахом иудейства и язычества мехи ветхие, хотя, может быть, и другого вида, и иного качества?

В-третьих, значит то же, что значит холодная и бесплодная вера бесов, которые не могут не верить, веруют до того, что трепещут (Иак.2:19), но принимают веру не как свободное убеждение, а как насильственную, тягостную и ненавистную необходимость. Случается, конечно, и не в бесах находить эту христоненавистную веру, при которой верующий рад бы совсем отказаться от веры, если бы только мог заменить ее чем-нибудь другим или если бы мог сделать это без укора своему имени и без ущерба своему благополучию. Нет ничего дивного, что так мало проявляет себя вера Христова в таком верующем, так слабо держится в нем, так скудно плодоносит, так робко выступает против нападок неверия, так безуспешно борется с грехом!

Братия, хоть малый упрек в такой бездушной вере не падает ли и на нас? Верим ли мы тому, чему верим, с такой же теплотой, живостью, несомненностью и решительностью, как верим всему окружающему нас ходу и порядку вещей? Не забудем, что в душе нашей — возможно, не замечаемое, не ощутимое лицемерие. Убежден бываешь, что веришь, а в то же время и мысли не имеешь о вере. До трепета боишься Бога и в то же время забываешь о Нем совершенно. Не хромаем ли и мы на оба колена (3Цар.18:21) наши в этом случае, по выражению пророческому?

Может быть, суета и многопопечительность житейская доселе не давали нам времени и повода всмотреться в свою веру. Может быть, привычка искать и находить в себе только одно хорошее скрывала от нас до сих пор состояние веры нашей. Займемся ей теперь. Теперь время благоприятное (2Кор.6:3). Воскресение Христово есть венец, сила, слава и держава нашей веры. Им прежде всего апостолы стали насаждать и утверждать в людях святую веру. Оно так связано с верой, что, по слову апостола, если Христос не воскрес… тщетна и вера наша (1 Кор. 15; 14). Если же Христос восстал, то вера наша не встречает ничего, что каким бы то ни было образом останавливало бы ее успех. И вся вина ее оскудения вполне, неотразимо и неизвинимо падет на нас.. Допытываясь существа веры, мы не усомнились назвать ее Божией мыслью. Такое выражение употребили мы только применительно к человеку — образу и подобию Бога. Но что в нас является ограниченным, сложным и колеблющимся помышлением, то в Боге надобно представлять бесконечной полнотой определения, или судьбой. При всем том, сходство между тем и другим есть, и мы, исходя из него, нудимся сделать следующее соображение: за мыслью у человека следует дело. Мы это видим в себе всякую минуту; не знаем, однако же, каким образом из одного вытекает другое, кто, как и чем посредствует между мыслящей душой и действующим телом. Видно только, что у мысли есть некая таинственная сила, совершающая вдруг то или другое по ее мановению. У Божией ли мысли нет этой силы? Есть она — живая, властная, присносущная и всемогущая, тайносовершительная сила веры, известная всем и каждому из святого Евангелия. Все возможно верующему (Мк.9:23), — провозгласил вслух всего мира наш Божественный Учитель.

Вера, таким образом, во-вторых, есть «уверенность в том, что человек может делать всё». Господи! Кто поверил слышанному от нас (Ис.53:1)? Так вопиял некогда пророк, возвещая великое таинство искупления рода человеческого. Не возопиим ли и мы к Провозвестнику великого таинства веры: кто и когда имел дерзновение согласиться с тем, что для верующего нет ничего невозможного? Кто сам на себе испытал действие такой всемогущей веры? Однако же, братия, слово Господне не подлежит пререканию, и надобно признать несомненным, что действительно и возможна, и есть на самом деле эта чудная, непостижимая и как бы противоестественная вера. Откуда она? Повторим и здесь опять то же апостольское слово: вера от слышания, а слышание от слова Божия (Рим.10:17). Источник, основание и утверждение всякой веры есть глагол Божий, кроме которого разум человеческий не склоняется ни перед чем. Послушаем этот предвечный глагол.

Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, — сказано было о нас, когда мы были еще только в мысли Зиждителя, — и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею (Быт.1:26). Не мог внимать, конечно, этому глаголу тот, кто имел обладать землей, как еще не существовавший, но дыхание Божественное, положенное в основу его жизни, могло впоследствии с большей или меньшей ясностью раскрыть ему тайну господственного влияния его на природу. Этого недостаточно. Господь в слух уха первых людей повторил Свое благословение и Свое определение владычествовать над всею землею (Быт.1:28). Внимая этому двоякому внушению, человек не мог забыть, что он обладатель природы земной, находил себя действительно таким и верил в свою великую власть над миром.

То блаженное время давно и очень рано для человечества окончилось. Первый повелитель стал первым рабом в своем расстроенном царстве; и чем более он погашал в себе вседетельный Дух, тем менее оставалось в нем царственного величия. Мир отовсюду восставал на него, теснил его, томил, уничижал. Вместе с тем погасала и вера обладателя в свое владычество. Он не только перестал думать о своем высоком значении для земли, но сам добровольно возвысил над собой землю от великого до малого из ее явлений и произведений. Величайший муж Ветхого Завета, обновитель рода человеческого Ной, принимая от Бога новое благословение на новое обладание землей, имел уже нужду в посторонней поддержке своего пререкаемого достоинства. Да страшатся и да трепещут вас. все звери земные, — говорил ему Бог, — в ваши руки отданы они (Быт.9:2). Другой великий муж, явивший в себе беспримерную силу духа и заслуживший имя отца всех верующих (Рим.4:11), прямо и торжественно исповедал перед Богом, что он прах и пепел (Быт.18:27). Ибо дары и призвание Божие непреложны (Рим.11:29).

Несмотря на всю глубину своего падения, человек остался в завете с Богом и Его силой восполнял немощь духа своего. При первом возвышении бывшего державца земли над грехом и суетой, при первом взыскании им утраченной власти Господь, как Отец чадолюбивый, спешил возвратить ему его первобытное достоинство; и сколько длился, завет Божий с человеком, столько являлись по временам в истории человеческой плоды чудодейственной веры. Вспомним Иисуса Навина, Самсона, Илию, Елисея, Исайю, Азарию.

Но то, что долженствовало быть постоянным уделом человека, сделалось теперь даром чрезвычайным, редким, сверхъестественным. На исходе Ветхого Завета человечество совершенно отреклось от своего царственного владычества над силами естества, свободно и охотно порабощало себя всему, признавало ход и порядок вещей как неизменную необходимость земного бытия и мало-помалу дошло до убеждения, что чудотворение есть дело или Божеское, или бесовское, но ни в коем случае не человеческое. В это-то время Пророк великий восстал между людьми (Лк.7:16), Которому повиновались суша и воды, люди и животные, ангелы и демоны. Во всеуслышание Он возвестил тайну Своих чудотворений. Мир узнал предивную новость: что все возможно верующему. Вера твоя спасла тебя (Мк.5:34), по вере вашей будет вам (Мф.9:29), — говорил Чудотворец. — Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет (Мк.11:23). Неслыханное учение! Неудобоприятное обетование!

Много сокровенных сил вызывал Господь из немощного естества человеческого, но нигде слабая воля человеческая не выказывала себя столь мало способной к выполнению Божественных требований, как в решимости верить в свое необыкновенное могущество. Ближайшие слушатели внушений и обетовании Христовых — апостолы — много раз не находили в себе мужественной смелости верить своей силе. Малейшее же сомнение и колебание упраздняло всю веру, по крайней мере, прекращало ее действенность. Припомним Петрово хождение по водам… Что же касается до других слушателей, то они с трудом могли и понимать, что такое вера, о которой говорил Иисус Христос. Один из них оставил нам разительный пример своей неустойчивости на высоте веры. Верую, Господи, — возопил он, — помоги моему неверию (Мк.9:24). Как и всё восстанавливаемое в человеке из поврежденного в первоначальное состояние, вера требовала себе особенной непосредственной поддержки свыше и только при этом пособии становилась верой чудодейственной.

Имейте веру Божию, — говорил Господь, то есть веру в Бога, в Его слово, силу, помощь, — веру, благодаря которой человек делается всемогущим от общения с Божеством, как сказано: все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп.4:13). Как же стяжать эту чудодейственную веру? Для совершения величайшего дела — победы над законами естества — требуется и величайшее напряжение всех духовных сил человека, требуется христианская жизнь во всей полноте, то есть христоподражательная, требуется непрестанный и неослабный подвиг боголюбия, мироотречения и самоотвержения — трех условий, из которых ни одно немыслимо при плоти, страсти, грехе, суете и постыдном равнодушии к вере. Иначе, братия, и быть не может., История великих подвижников благочестия сохранила нам пречудный и преславный пример того, как в подтверждение обетовании евангельских один верующий, а именно святой Марк Фраческий, одним простым повторением слов Христовых о силе веры заставил двинуться гору… Не сомневайтесь и не дивитесь. В минуту смерти чудотворца был слышен Божественный голос, назвавший его «совершенным христианином». От христианства совершенного следовало ожидать и плодов совершенных, то есть тех самых, которые обещал Христос верующим.

Братия-христиане, если не совершенные, то усовершающиеся, если и не усовершающиеся, то, несомненно, помышляющие о совершенстве, по крайней мере — ведущие совершенство, наконец — хотя бы слыхавшие о совершенстве! В виду стольких обетовании и таких действий веры, отличавших собой жизнь древних пустынножителей и не замечаемых в нашей современной жизни, излишне ли будет спросить нам: есть ли у нас вера и где она?

Вера, во-первых, там, где сердце (Рим.10:10), а сердце — где сокровище его (Мф.6:21); сокровище же это у нас, к величайшему сожалению, не в Боге, Господе Сил, а в корне и источнике бессилия — самолюбии. Но к кому — любовь, на того, естественно, и надежда, к тому и мольба, от того и помощь. Кто же поможет после этого вере нашей? Кто даст духу нашему могущество восстать из-под гнета плоти и земли, проявить в себе истинно и действенно богоподобие и посредством него властно распоряжаться всем окружающим нас бытием? Никто. Ибо никого самолюбец не признаёт своим пособником, руководителем, высшим и лучшим себя, от всех загородит себя своим неприступным самомнением. Он и Евангелию скажет: «Довольно с тебя; ты дало мне всё, что могло дать; дальнейшее предоставь мне». Что же предоставить ему? Свое обо всем мнение и заключение, свое правило жизни, свои наклонности, привычки, страсти… Всё свое. Это ли споспешники веры Божией? Напротив, это самые жестокие гонители ее. Не удивляйся потому, ревнитель божественного, премирного и сверхъестественного, своему бессилию!

Когда являлась чудодейственная вера, она всегда проистекала не из самомнения, а из самоуничижения, не из мудрования, но из крайнего простосердечия; не по преднамеренной пытливости к совершаемому, а как бы даже без мысли о нем. Чудотворец обыкновенно не признавал в себе никаких особенных сил, всего менее мог думать о них и счел бы безумием похвалиться ими. Ему известно, что для совершения великих дел веры требуется великое дерзновение к Богу и, следовательно, отречение от самомалейшего дерзания в свое имя. Нам также известно, братия, что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (1Петр.5:5).

Во-вторых, вера там, где — вера… Мы не играем словами, говоря это. Человек имеет сколь прекрасную, столь и опасную способность привыкать ко всему и, привыкнув, относиться уже к нему как бы бессознательно, машинально и может, таким образом, потерять то, что имел, но всё еще думать, что имеет; может вместо действительного иметь воображаемое; может, наконец, не иметь ничего и всё же думать, что нечто имеет. Дивиться ли, что он и при вере может оставаться без веры? Сила учения Христова о вере в том и состоит, что вера не есть холодное ведение чего-нибудь, еще менее одна мысль о чем-нибудь, а живое и деятельное чувство души, непосредственное, неотразимое и незаглушимое убеждение, восторг души, внимающей вопиющему в сердце нашем Духу сыноположения (Гал.4:6), своего рода видение и слышание! Возможна ли такая вера? Человекам это невозможно, Богу же все возможно (Мф.19:26). Будем на первый раз утешать себя этим. Возможность, значит, всё же есть. Правда, что возможность при условиях Божией помощи — Богу же все возможно.

Но кто же верующий не есть Божий человек (2Тим.3:17)? Кто одним своим христианством не введен уже в завет непрестающего общения с Богом? Кто может сказать, что и ему вместе со всеми верующими не дано все потребное для жизни и благочестия (2Петр.1:3)? Итак, остается возможность обратить в действительность. Великое дело, требующее крайних нравственных усилий, полнейшего раскрытия духовной природы, но — не невозможное. Этому научает нас всякий труд, венчаемый успехом. Сколько терпения, внимания, напряжения, мужества, самопожертвования требуется от труженика для совершения задуманного им, даже не важного дела! Поучимся у всякой науки, в которой достигает совершенства только тот, кто все силы ума употребляет в дело. Всюду требуется неослабное и беспрерывное напряжение действующей силы. Того же самого требует от человека и чудодейственная вера. Вера как только лишь запас, только орудие, предначертание, правило не произведет ничего! Чудотворцы были не слушателями забывчивыми, но исполнителями дела (Иак.1:25), учившие и вместе творившие (Мф.5:19), искавшие, а от того и находившие (Мф.7:7), жившие со Христом, а потому и творившие дела Христовы.

В-третьих, вера — там, где благодать Божия, спасающая человека (Еф.2:8). Ибо вера есть дар Божий, плод Духа Святаго (Гал.5:22). Вот где в крайнем случае надобно искать решения того томительного недоумения, в которое впадает человек, после всех усилий самого высокого подвига не обретающий в себе обещанных Евангелием плодов веры. На дарование никто не имеет права. Кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею (Исх.33:19. Рим.9:15). Таково определение Творческое относительно всей твари. Но Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего? (Рим.8:32.)

Говорю вам: все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам (Мк.11:24), — сказал, утешая и ободряя человечество, Господь. Тем более и уместно просить, и позволительно надеяться получить от Христа необходимый нам дух веры (2Кор.4:13) живой и действенной.

Ученики Господни знали, что нужно о том просить, и просили Учителя. И сказали апостолы Господу: Умножь в нас веру (Лк.17:5). Да просим и мы, ученики учеников Христовых, общего Учителя и Господа о том же. Он знает крайнее бессилие и нашей мысли, и нашей воли. В этот же день решительного утверждения веры апостольской Он Своим Божественным взором обымал и всех нас и назвал нас даже блаженными за то, что мы не видим — и веруем. О, веруем, Господи, помоги нашему неверию! Аминь.

Слово в Неделю третью по Пасхе

Приидите, Иосифа чудного восхвалим купно с Никодимом и мироносицами верными

Канон, песнь 9

От имени святой Церкви так взывает к нам ныне священнопевец. Не имеем нужды разбирать, какие особенные цели имеет матерь верующих, совершая ныне честную память лиц, сослуживших Господу Иисусу Христу во время Его последнего, смертного истощания. Для нас довольно знать, что мы приглашены к делу, которое и без того желанно нам как случай и повод поучиться у блаженных самовидцев Господа их любви к Нему. Если в минувшее воскресение мы имели утешение быть, так сказать, в обществе апостолов, явных последователей Иисуса Христа, то на этот раз не меньшим утешением будет для нас встретиться с другой частью учеников Божественного Учителя, таившихся при Его жизни из страха от иудеев, как говорится в Евангелии (Ин.19:38), но равно преданных Ему, сочувствовавших Его учению и, без сомнения, распространявших его каждый в своем кругу по мере сил и средств. Итак.. Приидите, восхвалим Иосифа чудного купно с Никодимом. Чудный Иосиф купно с Никодимом являются в евангельской истории тогда, когда с захождением Солнца правды во гроб всё радующее боголюбивую душу скрылось, гонимое частью страхом, частью горем. Стоявшие во время распятия Иисуса Христа издалеча знавшие Его (Лк.23:49) после Его смерти, конечно, ушли еще далее. Сердобольные зрители печального события, 6ия себя в грудь, возвращались (Лк.23:48). Наконец и горестная Матерь Распятого отведена была учеником, которого любил Иисус, к себе (Ин.19:26-27). Распятый, казалось, был оставлен всеми, и тьма вечерняя начала покрывать Одевающегося светом яко ризою. В это время Иосиф чудный идет к Пилату и просит у него Тела Иисусова для погребения. Пилат соглашается, и Иосиф приходит исполнить свое намерение. Здесь является в блаженное сотрудничество ему и Никодим, нося состав из смирны и алоя, литр около ста (Ин.19:39), чтобы, по обычаю иудеев, погребсти усопшего с благоуханиями. Сняв с Древа Тело Господа, они обвивают его купленной Иосифом плащаницей, осыпают принесенными Никодимом благовониями и, положив в углубление гроба, закрывают вход в пещеру камнем.

Здесь оканчиваются евангельские повествования о погребении Спасителя, и о благосердных погребателях Его более уже не упоминается. Здесь остановиться следовало бы и нам. Мы видели благочестивых Иосифа и Никодима в самые торжественные минуты их жизни, когда характер их обнаружился вполне. Но неуместным не будет, если мы присоединим к этому еще несколько известных нам — или из писаний евангелистов, или из церковного предания — обстоятельств их богоугодной жизни, чтобы светлый образ друзей Господних представился нам в наибольшей ясности.

До самой смерти Господа история евангельская как бы вовсе не знает Иосифа. Хотя он принадлежал к числу учеников Христовых, но был тайный из страха от иудеев (Ин.19:38), оттого и не обнаружил себя в качестве ученика никаким гласным делом. Но для нас довольно знать, что он был ученик Христов, любил Христа, вниманием и мыслью следовал за Ним, противодействовал, конечно, преступному замыслу синедриона и, не преуспев в том, болел душой об участи Учителя, чтобы воздать Ему честь и хвалу как избранному сосуду силы Божией, как Пророку, сильному в деле и слове пред Богом и всем народом (Лк.24:19); искал ходить пред Богом непорочно, ревновал о законе Господнем и о благе ближнего, был добрый и правдивый (Лк.23:50), как пишется в Евангелии. Мы знаем, что он принадлежал к высшему сословию евреев, был богат и знатен, был советником, по слову Евангелия, то есть членом верховного совета иудейского, или синедриона. В таком случае ему, конечно, трудно было действовать, подобно рыбарям галилейским, ходя открыто вслед Пророка от Галилеи, и дух премудрости и разума внушил ему быть тайным последователем Его, что не менее полезно было для успехов Евангелия при том положении, в какое озлобленность учителей народных ставила правительство по отношению к новому учению. Дух совета также не оставлял того, кто самим своим званием имел в нем нужду. Не напрасно Евангелие называет Иосифа знаменитым членом совета (Мк.15:43), то есть благоприличным, благонравным, благоразумным, творящим всё благое и ничего злого. Это самое благообразие осмотрительности, рассудительности, добросовестности заставило его, конечно, уклониться и от безрассудного умысла синедриона: не участвовавший в совете и в деле их (Лк.23:51), — сказано о нем.

Когда для его боголюбивой души наступила решительная минута подвига, он из потаенного ученика Распятого вдруг делается явным приверженцем Его, дерзновенно идет к игемону и открыто просит позволения погребсти руками его — советника, члена правительства — Тело Того, Кто умер по приговору синедриона как преступник между разбойниками. Открылось, таким образом, что в святом муже обитал и дух крепости, всю силу которого поймет тот, кто сообразит, что Иосиф высказал свою приверженность к Человеку, не только судебно обесславленному, но и всенародно опозоренному именем лжеца, Который не мог спасти Себя (Лк.23:35).

Крепость воли в дерзновенном ученике Иисусовом поддерживал дух ведения, говоривший ему, что позорный Крест не есть простое древо казни, а нечто предуставленное к совершению величайших дел и что беспомощность Распростертого на нем не знаменует Его действительного бессилия, а является предвестием необычайного события. В самом деле, кто, как не этот дух ведения, внушил ему — в то время, как не знавшие, что творят (Лк.23:34), думали видеть конец всему делу Иисусову, — прозревать вместе с разбойником благоразумным в уничижении смерти своего Учителя начало славного Царствия Его, которого ожидал (Мк.15:43)?

Когда получено было согласие игемона, в Иосифе во всей полноте и силе раскрылся дух благочестия. Он спешит положить конец бесчестию Господа славы (1Кор.2:8), снимает с Креста и погребает пречистое Тело Его в новом своем гробе (Мф.27:60), который был высечен в скале (Мк.15:46) и в котором еще никто не был положен (Ин.19:41), спеша окончить святое дело милосердия прежде наступления субботы, чтобы не явиться преступником закона. Для такого высокого благочестия могли ли быть когда-нибудь какие-нибудь пределы? И предание церковное свидетельствует, что чудный Иосиф действительно погребением Господа не окончил своего служения Ему. Напротив, здесь-то, можно сказать, и началась его апостольская, проповедническая жизнь.

Синедрион, вероятно, не подозревал, что между его членами есть ученики Иисуса, и потому, узнав о деле Иосифа, до того озлобился на него, что немедленно приказал его схватить и заключить в темницу с тем, чтобы по миновании субботы произвести над ним следствие. Но сила Божия внезапно восхитила праведного и перенесла его в отечественный город его Аримафею. Впрочем, он и здесь не избавился от уз, наложенных на него крепкой рукой злобы и мести, но крепчайшая рука Божия освободила его и еще раз. Узнику явился Сам Спаситель, после чего святой Иосиф, подобно апостолам, стал уже гласным и всенародным проповедником Евангелия. Иудеи изгнали его из своих пределов, но через это сделали только гражданином всего мира. С благовестием Христовым он прошел, как передается памятью признательной Церкви, в самый отдаленный конец известной тогда земли и пламенной любовью к делу Божию ни во что поставил суровость страны и дикость жителей, к которым влекли его слава имени Христова и спасение ближнего. Апостольски провождал и в мире окончил он там свою многотрудную жизнь, и память его до наших дней была и пребудет благословенна (Притч.10:7).

Усердным споспешником Иосифа в незабвенный для мира вечер был другой благочестивый муж — Никодим. Он принадлежал к числу высших членов иудейского общества, был начальник (Ин.3:1), как называет его Евангелие. Принадлежа в то же время к обществу фарисеев, то есть учителей народных, он измлада имел случай изучить богоустрояемые судьбы своего отечества и своей Церкви, с которой жил одной, нераздельной жизнью. Время Христово было временем общего в Иудее ожидания чего-то чрезвычайного, а потому каждое событие, пусть даже мало выходившее из ряда обыденных дел, должно было обращать на себя общее внимание народа, в особенности же его вождей, по крайней мере, тех, которые недаром носили имя учителя.

Когда в первый раз пронеслась весть о прибытии в Иерусалим на праздник Пасхи дивного Пророка Галилейского, все стали усердно стекаться к нему, чтобы послушать глаголы жизни вечной, столь близкие сердцу человеческому, и в течение одного этого праздника уже многие, говорится, уверовали во имя Его (Ин.2:23). В числе первых слушателей нового Учителя был и Никодим. Неотразимое свидетельство чудес Иисусовых убеждало его, что от Бога пришел Совершитель их и что Бог с Ним (Ин.3:2). Но сам учитель народа, Никодим не хотел оставлять дела невыясненным и передаваемое молвой народной новое учение хотел сам услышать от Провозвестника его, передаваемое как бы исключительно для него, учителя, его, учительским, языком в уровень с его, учительским, кругом зрения. Для этого он хотел беседовать с Тем, в Ком видели Мессию. Лучшим для этого временем он избрал часы ночи.

Со слов самого Никодима, конечно, св. евангелист передал к сведению всего мира его беседу с Иисусом Христом. Поведавший о Нем мало сообщил о своих собственных речах, но с любовью распространился об ответах Господних. Из отрывочных вещаний Божественного Учителя видно, что Он в течение одной этой ночи преподал Никодиму вкратце всю сущность Евангелия, даже предрек ему Свою собственную крестную смерть. Много, конечно, тяжкого и странного (Ин.6:60), как выражались иудеи, услышал при этом учитель Израилев из уст Того, с Кем, по его убеждению, несомненно был Бог. Всего сказанного он, без сомнения, не мог понять, а из понятого — многого принять. Тем не менее, слова Христовы запали в сердце его глубоко. Он в терпении или, может быть, напротив, с крайним нетерпением ожидал исхода судьбы нового Пророка, объявившего ему Себя единородным Сыном Божиим и возвестившего ему новое учение о Царстве Божием, об искуплении, о вечной жизни, о спасении и осуждении (Ин.3:16-18).

для ревнителя отеческих преданий наступили трудные дни искушения веры (1Петр.1:6). Чудеса Христовы между тем ежедневно умножались. Вместе с ними всё в большей и большей загадочной определенности раскрывалось и учение необыкновенного Учителя. В обществе фарисеев, главой которого стоял первосвященник, уже решено было схватить мнимого богохульника и предать предержащей власти на осуждение смерти. Когда посланные для того слуги отозвались, что не бывало еще человека, который бы так говорил, как говорил Иисус, то в укор им сказано было: Неужели и вы прельстились? Уверовал ли в Него кто из начальников или из фарисеев? (Ин.7:47-48.) Озлобление присовокупило к этому, что только простой народ, невежда в законе, пристал к Иисусу и что за это он проклят (Ин.7:49). Никодим был начальник и фарисей. Его должно было затронуть укорительное и клятвенное слово его собратий по званию. Ясно было, что он сознавал себя в то время уже верующим в Сына Божия, ибо не усомнился тотчас же замкнуть хвалившиеся о законе уста этим самым законом, потребовав, чтобы прежде обвинения выслушаны были слова Обвиняемого и поняты дела Его. Последнее требование имеет великую важность. Никодим, очевидно, искал убедить других, как убедился сам, что таинственное учение не может быть рассматриваемо отдельно, вне связи с делами Учителя, и делами не просто свидетельствуемыми, а разумеваемыми.

Защищаемого Никодимом Чудотворца объявили богохульником и возмутителем — два обвинения, равно влекшие за собой смертную казнь. Не видим мы Никодима нигде во время исполнения этой казни. Судя просто, можно подумать, что она должна была поколебать веру его в Божественность своего Учителя, утверждавшуюся на разумении творимых Им знамений. Знамения эти прекратились тогда, когда, по-видимому, были всего нужнее для дела Христова. Если Он действительно был единородный Сын Божий, то как же Отцу оставить Сына на позор людям, мог думать смущаемый ученик. С другой стороны, то множество минувших чудес, которых никто не может творить, если не будет с ним Бог (Ин.3:2), по-прежнему оставалось перед ним во всей доказательной силе…

Трудные минуты души богомудрой! Можно не сомневаться, что потаенный ученик проводил своего Учителя до Голгофы. А стоя в виду Креста, мог ли он не вспомнить сказанных ему в ту ночь слов: Как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому (Ин.3:14)? С яркостью молнии должно было пронестись перед ним это воспоминание, осветив и уяснив ему всё неразгаданное в Лице и учении Того, Кто называл Себя таинственно то Сыном Божиим, то Сыном Человеческим. И рождение Духом, и спасение, и суд, и жизнь вечная — всё входило в естественную связь с Сущим на небеси и Данным на земле на спасение мира. А померкший свет солнца, а землетрясение, а раздравшаяся завеса святилища? Не бия себя в грудь, отошел, конечно, от тайносовершительного Креста Никодим; но лишь только Иосиф испросил у Пилата позволение погребсти Распятого, он опять был уже там с обильным приношением своей умиленной души. Вместе с советником теперь уже дерзновенно показал себя последователем Иисуса и он — начальник и фарисей.

Когда совершилось преславное Воскресение Господа Иисуса Христа, Никодим явился ревностным провозвестником его, за что и был отлучен от общества своих собратий и соучителей, как чистый агнец от зараженного стада. Предание об этом занесено в древнюю книгу, долго носившую имя самого Никодима как ее писателя. Четыре века спустя после блаженной кончины святого мужа из откровения, бывшего одному палестинскому священнику, стало известно, что святой Никодим был родственником славного Гамалиила, учителя в иудействе св. апостола Павла (Деян.22:3); что он был крещен свв. апостолами Петром и Иоанном и, вслед за тем лишенный первосвященниками своего звания, был ими обречен на смерть, от которой спасся только предстательством Гамалиила; что был изгнан из города, ограблен и избит до полусмерти; наконец, что не долго после этого жил в имении своего родственника и был погребен у ног св. первомученика Стефана невдалеке от Иерусалима. Место покоя обоих исповедников Христовых открыто было вследствие того же указания при благочестивых императорах Аркадии и Гонории.

Братия! Так жили и действовали, сколько известно, святые мужи, которых восхваляем мы ныне. Страх Божий был исходным началом их жизни. Из него раскрылся весь их благочестивый характер. В нем заключались у них и повод, и побуждение, и цель, и средство их, и равнодушие к миру, и внимание к самим себе, и ревнование о законе, и любовь к правде, и мужество, и милосердие, и многие другие добродетели. Почтим память друзей Господних, усвоим себе многоплодное семя их богоугодной жизни, их страх перед Богом, это начало мудрости (Притч.1:7)! Пусть он будет началом всякого нашего действия. В среде нашей есть много людей, которым как нельзя более идет на пользу пример Иосифа чудного купно с Никодимом. Если в наибольшей части нынешнее христианское общество призывается брать уроки жизни у святых апостолов, этого первообразного общества верующих, то для некоторых его членов не только весьма пригодны, но и необходимы примеры учеников Христовых, составлявших потаенный круг христиан, не могших или не смевших объявить себя гласно исповедниками преследуемого, отвергаемого или, по крайней мере, не разделяемого учения.

О, как часто приходится и в наше время явному последователю Иисуса Христа прибегать к тайному исповеданию Его или в малом кругу единомысленных лиц, или даже в одних тесных пределах собственного сердца! То звание и служение, в которые был поставлен Иосиф, остается до сих пор одним из существенных учреждений благоустроенного общества и, что замечательно, продолжает представлять человеку те же трудности и опасности благочестивой жизни, какие испытывал и Иосиф, вынуждаемый своим положением не признавать или прямо осуждать то, что принимал и хранил сердцем как драгоценную и неприкосновенную святыню.

Нынешний Иосиф, которому под давлением среды нельзя бывает исповедовать свое христианство как и где захочется, укрой в тайне сердца свое пламенеющее боголюбие, памятуя заповедь Христа Спасителя (Мф.7:6: не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас); уклонись от зла, отврати слух, положи хранение устам; не продавай своей святыни ни потворной улыбкой, ни взором, ни помаванием заискивающему твоего согласия нечестию, ни за хвалу, ни за почесть, ни за выгоду, ни за какую бы то ни было радость жизни! Не унывай и не смущайся! Придет и для тебя благоприятная минута открыто и смело послужить Христу и получить блаженную награду за неизменную преданность Ему. Помни, что члены синедриона, восстававшие против дела Христова, исчезли из памяти людской, а давний сослуживец твой и советник, благообразный Иосиф, был и будет в вечной памяти (Пс.111:6), по слову Писания.. Приидите, восхвалим и другую половину христолюбивого общества, отдавшего последний долг Сыну Человеческому, — мироносиц верных. Евангелисты, повествуя о смерти Господа Иисуса, упоминают при этом и о нескольких благочестивых женах, подобно апостолам, ходивших вослед Божественного Учителя и слушавших Его спасающее слово. Нам сохранены имена пяти из них: Магдалина Мария, и Мария, мать Иакова и Иосиева (Мк.15:47), то есть мать Иакова по прозванию меньшего и Иосии (Мк.15:40), Саломия (она же и мать сыновей Зеведеевых: Мф.27:56, по общему свидетельству древней Церкви), Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанна (Лк.8:3).

Когда меркло солнце и колебалась земля, святые жены стояли в виду Голгофы. Когда Иосиф благочестно предавал Тело Господне земле, они, как пишется, сидели против гроба (Мф.27:61) и смотрели, где Его полагали (Мк.15:47). Когда всё было кончено, боголюбивые жены пошли купить мира, чтобы по обычаю страны умастить Усопшего по миновании праздника. В первый же день недели, очень рано, неся приготовленные ароматы, пришли они ко гробу (Лк.24:1), чтобы… помазать Иисуса (Мк. 16 1). Не пришлось благочестивым душам еще раз послужить от своего усердия Учителю, обретшему, наконец, место, где преклонить Свою Пречистую главу. Несмотря на свой очень ранний путь, они пришли поздно. Солнце Правды взошло прежде, чем воссияло солнце природы.

Что вы ищете живого между мертвыми? — услышали они, когда проникли во гроб (Лк.24:5). Этот необычайный, неожиданный голос торжества жизни, раздавшийся в пещере смерти, потряс всё существо учениц; они склонили лица свои на землю перед опустелым мертвенным ложем Учителя (первые поклонницы живоносного Гроба Христова!) и, если бы не услышали от того же гласа прямого повеления идти скоро к апостолам, вероятно, не знали бы, что им делать. Со страхом и радостью великою (Мф.28:8) бежали со своим не нужным более миром вестницы Восстания Христова от гроба и на пути удостоились поклониться Самому Восставшему.

Преславная и прерадостная весть Воскресения Христова быстро распространилась через святых жен по всему Иерусалиму, Не поспев со своим вещественным приношением ко гробу Жизнодавца, они другое, нетленное, облагоухаемое миро своего свидетельства излили на новое таинственное Тело Христово — святую Церковь, всё верующее человечество. Да будет хвала их памяти с благословениями от всякого, чающего воскресения мертвых и жизни будущего века!

После событий, которыми завершается евангельская история, только однажды слово Божие упоминает о мироносицах верных, говоря, что по вознесении Господнем на небо они вместе с апостолами единодушно пребывали в молитве и молении, с некоторыми женами и Мариею, Материю Иисуса, и с братьями Его (Деян.1:14), не отлучаясь — по заповеди Господней — от Иерусалима, ожидая исполнения последнего обетования своего Учителя и Бога. Других же, кроме слова Божия, достоверных свидетельств о жизни и делах святых жен мы не имеем. Удовольствуемся поэтому тем немногим, что знаем о них из Евангелия. Не напрасно ублажаются они в церковных песнопениях именем верных. Вера у них была одно с мыслью и жизнью. Семя Божественного учения Христова нигде не обретало себе такой доброй и плодоносной земли, как в непорочных и благих сердцах этих истинных дщерей Авраамских. Подобно апостолам, они также были из Галилеи (Мф.27:55), так мало значившей в глазах ослепленного Иерусалима, не разумевшего, что служит к миру его (Лк.19:42)! Некоторые из них были в родстве с Господом. Все они сделались Его последовательницами благодаря Его дивному учению, так много и так близко говорившему простому сердцу, и благодаря Его преславным делам, носившим на себе печать не только власти и силы Божественной (что так поражает), но и великого человеколюбия (что так привлекает к себе богобоязненную душу). Может быть, кроме того, их привязывало к Учителю и чувство благодарности за Его к ним благодеяния. По крайней мере, о Марии Магдалине известно, что Иисус Христос исцелил ее от тяжкого недуга.

К высокой их похвале надобно сказать, что им также предстояло искушение веры, о котором упомянул однажды Сам Господь. К кому, как не к ним, Его единоземицам и сродницам, всего более теперь шли слова: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем (Мк.6:4)? Но души боголюбивые и свободные от предрассудков не затруднились признать в Сыне плотниковом Христа Господня, внимали Ему как Пророку и вверились слову Его всей полнотой сердца. С доверчивостью естественно соединилась преданность, за преданностью следовала усердная готовность служить Ему: чем могли, как говорит Писание, служили Ему имением своим (Лк.8:3) — кто богатым, кто скудным и, конечно, более скудным; служили без всякой надежды на мзду от Того, Кто не имел, где приклонить голову (Мф.8:20).

Их действиями управляла святая и совершенная любовь к Совершеннейшему из сынов человеческих. Она, освящающая и преобразующая, положила свою печать и на их духовную жизнь. Как женщины, принадлежавшие большей частью к простому званию и мало знакомые с предметами высшего образования, они, может быть, блуждали во мраке неведения, подобно их соотечественникам, прежде чем услышали глаголы Того, Кто назвал Себя путем, истиною и жизнью (Ин.14:6), но потом мы видим в них ревностных слушательниц бесед Его. По мере того, как увеличивалось их внимание к своей судьбе, в них являлась и жажда лучшей жизни, с которой необходимо соединяется отвращение от суеты земной. Мало-помалу исчезала и слабость женского характера, на место которой внедрялось безбоязненное мужество, державшее их против гроба (Мф.27:61) в то время, когда крепчайшие духом бежали и скрывались, где кто мог. А когда благодать Святаго Духа излилась в их сердце, любовь верных учениц, подобно апостольской, проявилась и в дерзновенной проповеди об Учителе перед всем миром. Признательная Церковь не забыла их подвигов, и одна из мироносиц от древних времен носит название равноапостольной.

Благочестивые дщери возродившей нас для новой жизни Святой Матери Церкви! Настоящий день известен более как «Неделя мироносиц». Простота же обычая прямо называет его женским праздником. Тому, на что намекает простота, дадим разумный толк.

Пусть святые жены-мироносицы в этот общий праздник жен составят один лик со всеми христоименитыми женами, то есть пусть каждая христианка поревнует сегодня о том, чтобы также в своей мере и в своем роде быть мироносицей-ученицей Господа Иисуса Христа, глубоко и совершенно преданной своему Учителю до полного подчинения своих земных привязанностей сладчайшей любви Господней, до самоотвержения, до самопожертвования. И естественно сердцу женскому понимать тайну неизреченной любви Божией. Кому, как не ему, естественно усвоить и воспринять в себя то отраднейшее убеждение, что Бог есть любовь (1Ин.14:6)? Во всех возрастах, состояниях и званиях преданная ученица и последовательница Христова самым благопотребным и благотворным образом проводит и распространяет вокруг себя владеющее ей святое чувство любви ко Господу Иисусу. Поистине отрадное, поистине прекрасное и умилительное зрелище!

Пусть же и рано утром, когда еще темно (Ин.20:1), благонастроенная христианка, мироносицы вземши чин, влечется любовью Господней в храм Божий навстречу воскресшему Учителю и поздно вечером садится мысленно против гроба Его и размышляет о том, что было и что будет с нами и со всем миром. Пусть с наступлением дня, посвященного Господу Богу, умолкает по заповеди от всех дел житейских, тем более тех дел, которые житию человеческому не приносят ничего, кроме скрытого разрушения, хотя бы они и прикрывались именем невинных удовольствий. Пусть приходит пред лице Господне не так, как являются перед лицом мира, а так, как бы шла она ко гробу Христову: смиренно, сокрушенно, заботливо, спешно, с ароматами молитв и чистоты, с миром сочувствия и сострадания всему страждущему, в украшениях не внешнего, а внутреннего, сокровенного сердца человека (1Петр.3:4), с лепотой души, единой достойной украшенного чертога Спасова, с верой всеустрояющей, с надеждой всеутверждающей и с любовью всё покрывающей и всё переносящей (1Кор.13:7). Жены с миры богомудрые вслед Тебе течаху, Егоже, яко мертва, со слезами искаху, поклонишася радующиеся живому Богу и Пасху тайную Твоим, Христе, учеником благове-тиша. Поклоняемся и мы, радующиеся, Тебе, живому Богу, и Твою Пасху тайную благовествуем в род и род. Аминь.

Поучение в Неделю четвертую по Пасхе

Надежда не постыжает

Рим.5:5

Как отрадно принимать уроки жизни христианской от людей, которые были самовидцами Господа нашего Иисуса Христа! От одного этого и доверчиво слушаешь, и охотно изучаешь урок. В две предшествовавшие недели святая Церковь приводила нас к такого рода блаженным учителям и заставляла нас учиться у них христианской вере и любви. И третий дополнительный урок о христианской надежде мы можем выслушать также от одного из самовидцев нашего благого Учителя.

Мы слышали из евангельского чтения (Ин.5:1-15), что тридцать восемь лет несчастный расслабленный поддерживал в себе беспрерывно угасающий луч надежды, пока увидел, наконец, перед собой свет к просвещению язычников и славу… Израиля (Лк.2:32), а с ней и конец своим страданиям. Какая высокая надежда! Несчастному всего легче было ослабеть духом, дойти до отчаяния! Столько раз напрасно ждал он человека, который бы, когда возмутится вода, вверг его в купальню. Его как бы нарочно милосердие Божие обходило, забывало, не видело. И всё он жил надеждой! Помнил, что в прошлое лето ангел сходил в купальню; думал, что сойдет и в следующее лето. Между этими двумя помышлениями страдальца 38 лет вращалась его неослабная, искушенная терпением надежда, которая, наконец, и не постыдила его. Надежда есть душа христианской жизни. Ее завещал человечеству Господь Иисус, возносясь на небо (Мф.28:20. Мк.16:17-18. Лк.24:49. Ин. Глл. 15 и 16). К ней отсылали верующих слова первых утешителей осиротевшей Церкви — ангелов: Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо (Деян.1:11). Вся первенствующая Церковь жила этой надеждой и завещала ее всему дальнейшему христианству. Что она для нас и что мы для нее?

А. Что говорит человеку его надежда? Главное и существенное то, что жизнь его всегда с Богом, где бы, когда бы и как бы он ни жил. Откуда может происходить эта преблаженная уверенность? От двух известных нам величайших дел Божиих: творения и искупления.. Тайна человеческой надежды — одна и та же с тайной бытия земного. Земля есть жилище человека, его владение, собственность, со всем, что на ней существует. Для человека она предназначена, создана, устроена, приспособлена; ему дана и подчинена, перед ним старается выказать свою готовность служить ему своими силами, сама предлагает ему всё нескончаемое богатство своих произведений, даже заставляет его принимать, свои дары. Со своей стороны человек ищет земли, беспрестанно обращается к ней всеми силами существа своего, требует от нее всего ему нужного, пользуется ей. Таким образом, между ним и землей всегда есть некоторый неразрывный союз даяния и принятия, желания и удовлетворения, предположения и исполнения. Вот начало надежды человеческой! Человек и земля равно суть твари — произведение одной Мысли, одной Воли и одной Силы, благоустроившей их друг для друга.

В этой первоначальной школе своих неизменных отношений к природе человек научается надежде прежде, чем уразумеет закон, дающий ему право надеяться, подобно тому, как младенец прежде научается понимать свою мать, чем узнает язык ее. Уразумев этот закон, свидетельствуемый строгим порядком мира, он, с одной стороны, укрепляется в своей надежде там, где видит себя чем-то общим, как бы тождественным с землей, а с другой стороны, слабеет в надежде везде, где она относится к предметам, не подходящим под усвоенный закон. Вот начало человеческого ненадеяния! Весьма скоро замечает человек, что земля не всегда показывает себя послушной ему, и увидит, что она даже и там, где он как бы имеет право ожидать себе того или другого от нее, действует наперекор ему. Еще более несоответствия своим чаяниям человек встречает в своих отношениях к подобным ему, к людям, менее, чем земля, подчиненных какому-нибудь одному закону жизни и нелегко дающих угадывать их образ мыслей или проникать в их таинственные цели.

Наконец, независимо от земли и людей дает себя разуметь в мире еще некая особенная, таинственная, незримая, непостижимая Сила, всесвободная, всемогущая и вездесущая, которая еще менее может быть понята и предугадана и потому еще более может не соответствовать ожиданиям нашим. В дополнение всего сам человек до того бывает неверен себе, что весьма редко может положиться на себя вполне… При таком неустойчивом и нерешительном положении своем среди мира, беспрестанно волнуемый то тем, то другим желанием своей изменчивой воли, то здесь, то там встречающим отпор и неудачу, — на чем может успокоиться человек? На источнике бытия своего — на Творце. Это единственно возможный ответ. Всемогущий, всё вперед усмотревший и всё предуставивший Виновник всего, Которому известны цель миробытия, значение всякого существа в мире и взаимодействие всего сущего, создал человека по Своему образу, вдохнул в него Свой дух жизни, сделал его по преимуществу Своим в бесконечном ряду существ, вызванных вместе с человеком к бытию.

Это свойство человека с Богом, это как бы сыновство его и есть то, что непрестанно сообщает нашему духу ублажающее и подкрепляющее чувство надежды, что удерживает его от отчаяния в виду самых страшных и неотвратимых опасностей. Надежда, как и вера, имеют в себе также чудодеющую силу, тайна которой (как и тайна первой) заключается в нашем богоподобии. Чем менее кто размышлял, надеясь, тем сильнее надеется и — присовокупим — тем реже обманывается в надеемом. Как сила духа, надежда вместе со всем, что человек теряет, а Бог возвращает, есть дарование Божие (Рим.15:13), а как упражнение духовное, она есть вместе с тем и добродетель. Такова надежда в смысле богословского исследования. Ею-то — богонасажденной и богодвижимой — человек укрепляется против грозных сил стихий, ратует против бед и напастей, утешается в скорбях и болезнях, ею побеждает уныние, малодушие, тоску и всякий прилог порабощающей страсти, в ней находит побуждение и средство отрешиться от изменчивого и обманчивого века и прилепиться к Царю веков, нетленному, невидимому Богу (1Тим.1:17); ею, так сказать, носится поверх этой недоведомой бездны, которая называется телесной, или физической, жизнью, и ею перелетает тот ужасающий рубеж, который известен под именем смерти…

Так бы надлежало быть, но так ли бывает? А что же значит тот глухой ропот, то страстное ожесточение, то ничему не внемлющее отчаяние, чьи горестные явления доводится видеть или слышать то здесь, то там и в наше утвержденное верой время, и в нашем просвещенном обществе? Не будем говорить здесь о всех путях, которыми доходит человек до безнадежности. Остановимся на одном, самом общем. Человека как бы гонит на этот путь несчастье. Достаточно к тому, если раз оно случится неожиданно и против всякого расчета. С избытком и преизбытком, если повторится, и притом вскоре и вопреки мольбам. Тогда уже прямо возносится безутешный вопль: судьба преследует! А когда преследует, и притом судьба, — где и какое место надежде?

Братия! Как много надо учиться человеку, чтобы научиться понимать самые простые вещи! Меня преследует судьба, следовательно, мне не остается ничего, кроме отчаяния. Есть ли смысл в этом? Тогда только у человека могло быть истинное и поистине ужасное отчаяние, если бы он не заметил над собой никакой судьбы, если бы, по несчастью, пришел к убеждению, что всё в этом мире и в его собственной жизни есть один случай, одно неразумное течение или сцепление обстоятельств.

Что такое судьба? Судьба есть Промысел Божий. А где Промысел, там безнадежности нет места. Где Промысел, там неизбежное убеждение, что не я сам, один, своим умом или неразумием, еще менее — мир, всего менее — слепой случай, или что то же — никто, причина моего несчастья. Как ни странно, ни тяжко слышать, а христианину от имени Христова надобно говорить: если ты заметил, что у тебя есть судьба и особенно судьба преследующая, радуйся, благодари и надейся! Это значит, что ты чем-нибудь привлек к себе особенное внимание Божие, которое немыслимо без любви Божией. Нам ли, своим для Господа Иисуса Христа, до конца Им возлюбленным (Ин.13:1), нам ли, любовью Его порожденным и воспитываемым для вечной жизни и на любви устрояющим наилучшие и самые дорогие отношения свои друг к другу, не разуметь тайн любви Божией? Разве опытами своей собственной жизни, ежедневными состояниями своего собственного сердца мы не могли убедиться, что любовь, хотя всегда есть внимание, но не всегда угождение; хотя всегда — милость и жалость, но не всегда ласка, и особенно не всегда потачка?

Устраним и остаток недоразумения. В людях иногда внимание может быть и недоброжелательным, но в Источнике и Подателе благ — Боге — никогда. Следовательно, верно, свято и непреложно то, что если внимание Божие видимо в жизни нашей, то единственно для нашего счастья, хотя бы оно и не вскоре оказалось достоянием нашим. Есть у любочестивого духа нашего всем сродное стремление быть известным, а если можно, и близким лицу высокому. Для чего? Большей частью и сам не знаешь, для чего. Для какой-то сокровенной надежды на какое-то неведомое благо.

Возвеселись же духом, всякий — истинный и мнимый — несчастливец! То Лицо, Которое обратило на тебя Свое превысочайшее внимание, есть Бог. Какое же несравненное счастье быть не только известным, но и близким Богу. Здесь-то и может, и должна раскрыться во всей широте не-престающая надежда на бесконечное благо. Твоя бедная и тяжкая доля есть борьба с Богом, укрепляющая и спасающая тебя. Так ты и смотри на нее, но возымей мужество сделать больше. Возьмись крепко за судьбу свою, как бы жестока и неприятна она ни была, и говори ей вместе с праотцем: Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня (Быт. 32; 26). Она объявит потом и тебе свое чудное имя, после чего на всяком месте, где случится с тобой благодарованное искушение несчастья, ты призовешь Бога и скажешь: Я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя (Быт.32:30)!. Любимец Божий христианин, кроме общего основания человеческой надежды, носит в себе залог еще другого, особенного, крепчайшего и блаженнейшего упования — упования о Господе Иисусе, утверждающегося на Богоче-ловечестве Христовом. В лице сшедшего с небес нас ради человек и нашего ради спасения, воплотившегося и вочеловечившегося Единородного Сына Божия человеколюбие Божие открылось таким поразительным образом, что недостоинство человеческое отказывалось нередко верить своему высочайшему возвеличиванию. Неудивительно. Столько веков люди жили Богом, не зная Бога, не видя и не разумея дел Его, отвращаясь от Него. Столько веков, по слову апостола, безбожники в мире (Еф.2:12), не имущие надежды (1Сол.4:13) верили и разуверялись, заблуждались и обманывались, что могли уже и не поверить столь великому откровению любви Божией, несущему с собой такое обилие упования, такое множество щедрот, утешений и благословений… Неудивительно, ибо и теперь благодатное единение человека с Богом во Святом Духе грехолюбивому и загрубевшему в делах суеты христианину кажется также невероятным, превращается у него больше в предмет ведения, нежели сердечного убеждения. Неудивительно потому, далее, что вместе с верой и надежда на Христа у нас превращается также в одно холодное ведение.

Но несмотря на всё, что думает, чувствует и делает человек, носящий нередко только одно имя христианина, христианская надежда всегда неизменно остается одна и та же, потому что Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр.13:8). Кто захочет отдаться ей вполне и совершенно, тот не постыдится никогда в своем уповании. Се Я с вами во все дни до скончания века (Мф.28:20), — сказал Господь, а где Он есть, там есть всем Своим вниманием, попечением, всеведением, всемогуществом. Следовательно, остается Ему только благоизволить сделать то, на что надеется христианин, и оно будет, по Его неложному обетованию — все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, и будет вам (Мк.11:24), и если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю (Ин.14:14). Это Его верные, непреходящие слова. Можно ли после этого подумать, что христианин когда-нибудь будет обманут в своей надежде, оставлен Богом?

Так! Но тысячи затаенных вздохов готовы явиться возражением против отраднейшего из убеждений человеческих. Может быть, жизнь многих из нас преисполнена примерами разрушенных предположений, несбывшихся желаний, неуслышанных молений, обманутых надежд, напрасных ожиданий. Как удержать себя против напора невольного сомнения в том, на чем бы рад был успокоиться духом? Христианин, побуждаемый верой возлагать надежду свою постоянно на Бога, всякий раз, как видит ее несбывшейся, получает повод сомневаться в действительности евангельских обетовании, а затем и во всем, чему научает святая вера. Как удержать его от этого погибельного пути? После стольких ясных и определенных заверений Самого Иисуса Христа о законности, непреложности и действенности христианской надежды, удовольствуется ли обезнадеженный верующий указанием на слова пророчества: Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои, говорит Господь. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших (Ис.55:8-9), — слова, приводимые в объяснение разительного несходства действия Божественного Промысла с видами человеческими? Или на слова апостола, отказывающие человеку во всяком праве перед Богом: кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает. А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: «Зачем ты меня так сделал?» Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? (Рим. 9; 18, 20-21.) Напротив, не найдет ли он, что подобные отзывы Божественного Писания могут совершенно упразднить христианскую надежду?

Братия! У Премудрости Божией найдется достаточно способов приблизить пути Божественных советов к путям человеческой надежды. Об этом менее всего следует заботиться христианину. Что верховный Раздаятель судеб действует независимо ни от чего, по одному собственному изволению, это так естественно думать, зная, что Промыслитель есть вместе и Творец всего. Но и в том, что Он призирает на человека и внемлет его мольбам, не напрасно убеждено сердце наше. В коренных и общих стремлениях сердца человеческого надобно видеть всегда мысль Самого Бога, Его неизменное определение, ставшее законом жизни нашей. Если Господь наш Иисус Христос заповедал нам обращаться к Богу, как к Отцу (Мф.6:9), то этим самым Он уже не только показал, что определения воли Божией не отнимают у человека его надежды на Бога, но и обозначил, что и почему движет Божественную волю на снисхождение к человеку.

Отец на то и отец, чтобы пещись о детях, которым через него дарована жизнь и в которых он видит свой собственный образ. Этот образ с воплощением Сына Божия Отец Небесный видит в нас уже не в тусклом подобии Себе инородного бытия, а в явственнейших чертах Своего собственного существа. Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин.17:21). Так взывал Единородный Сын, приводя нас, Своих братьев, к Своему Родителю.

Итак, с одной стороны, сладкой надежды нашей на Бога о имени Христовом нет возможности вырвать из сердца нашего. С другой, безмерное величие Божие в сравнении с нашим крайним ничтожеством грозит как бы совершенно отнять ее у нас, делая невообразимой и просто несообразной с понятиями о Боге ежеминутную, так сказать, помощь Его нам, и кому — нам? Если для человека непонятным и немыслимым кажется одновременное помышление Его о многих предметах, то из этого следует только то, что для него, по его ничтожеству, действительно невозможно такое дело, а затем остается думать, что для Бога, вследствие Его безмерного величия, оно возможно. Человекам это невозможно, Богу же все возможно (Мф.19:26. Мк.10:27), — сказал по одному случаю Господь Иисус Христос, давший самые решительные уверения в том, что промыслительная воля Божия относится ко всем людям и ко всем обстоятельствам их жизни и что Он Сам пребудет с людьми во все дни до скончания века (Мф.28:20), так что где будут двое или трое собраны во имя Его, там и Он будет посреди них (Мф.18:20), внимая их мольбе о всякой вещи к вечному удивлению не постигающего ума и радованию надеющегося сердца.

Б. Один отец привел однажды к Господу нашему своего недужного сына и обратился к Врачу душ и телес со следующими словами: Если что можешь, сжалься над нами и помоги нам. Не что иное, как надежда, привлекла несчастного просителя к Чудотворцу. Что же сказал ему Христос? Иисус же сказал ему: Если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему (Мк.9:22-23).

Великое значение для нас имеет ответ этот. Не всего, значит, человек должен ожидать прямо и непосредственно от Бога; весьма многое (чтобы не сказать всё, ибо сказано: всё возможно) он может дать сам себе. Не усомнимся это самое сказать и о всех видах христианской надежды. И то, и другое из указанных нами ее оснований не послужат ни к чему, если мы не сумеем воспользоваться ими.

Положим, что у нас заложено основание дома. Что пользы в том, если мы выстроим на нем легкую кущу, которая разлетится при первом порыве ветра, или еще иначе: если вместо того, чтобы строить дом, мы будем только думать о постройке? Разумеется, дома не будет. То же самое произойдет с надеждой нашей, если мы будем думать только о ней или станем созидать ее, так сказать, из ничего. Благоразумно не ожидать всего единственно и исключительно от умалившейся до служения нам любви Божией. Невозможно, конечно, не помнить утешительнейших слов Писания: так возлюбил Бог Мир, что отдал Сына Своего Единородного (Ин.3:16). Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего? (Рим.8:32.)

Но можно ли забыть при этом, что любовь есть оружие обоюдоострое, что Бог наш есть огнь поядающий (Евр.12:29), а человек — прах и пепел (Быт.18:27)? И от своей — ничтожной — любви мы научаемся, что чем сильнее любовь, тем она взыскательнее. Можно ли подумать, что это же самое правило не применяется строжайшим образом к совершеннейшей и всесвободной любви Божией?

Если мы, — говорит Писание, — получив познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников (Евр.10:26-27). К кому относятся эти грозные слова? К нам, — говорит апостол, следовательно, к христианам. Следовательно, любовь Божия не препятствует совершаться над нами правде Божией или, лучше, побуждает ее к тому, достигая, наконец, страшной ярости огня.

Чтобы надежда наша на Бога и на Христа не была простым звуком, недостаточно христианину только быть любимым и затем не помышлять уже ни о чем, а надобно еще, во-первых, просить Иисуса Христа о том, чего желает душа наша. Просите, и дано будет вам (Мф.7:7), просите, и получите (Ин.16:24). Просить надобно не потому, что без этого Он как бы не знает нужд наших: знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него (Мф.6:8), а потому, что без этого Он не перестанет знать более, чем нужно для успеха просьбы нашей, а именно — наши ежеминутные оскорбления бесконечной любви Его, наше самонадеяние, самодовольство, самохвальство, наше как бы самопоклонение, которое в нас самих возбуждает такое необоримое отвращение! Просить же не всякий может, но только тот, у кого есть желание получить. Нужно знать, как просить, когда, кому, что и для чего просить, чтобы не оскорбить Подателя благих какой-нибудь грубой, или безвременной, или недоброжелательной, или бессмысленной, или, наконец, прямо несбыточной просьбой. Не знаете, чего просите (Мф.20:22), — раз и навсегда ответил Он всем, кто не на добро просит Его. Желаете и не имеете, — говорит ученик Христов, оставивший нам превосходные образцы объяснения Евангелия, — просите, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений (Иак.4:2-3). Это один из примеров злого, а потому и безнадежного прошения. А их тысячи.

Во-вторых, предаться Христу вполне и совершенно, возлюбив Его действительно всем сердцем, и всею душею и всеми силами (Втор.6:5), всею мыслию, всею крепостью и всем разумением (Мф.22:37. Мк.12:33. Лк.10:27), потому что Создавший все ради Себя (Притч.16:4), конечно, хочет, чтобы созданное, а тем более еще и искупленное Им, жило Им и для Него; потому что Даровавший человеку всю полноту благ имеет право на полноту человеческой признательности; наконец, потому что Положивший душу Свою за друзей Своих имеет всякую власть говорить друзьям Своим: Пребудете в любви Моей… Кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет (Ин. 15; 13, 10, 5-6). Это самое «засыхание» и есть большей частью то, чем должно объяснять несбывающиеся надежды наши; ибо имя Его — ревнитель; Он Бог ревнитель (Исх.34:14). Кто не с Ним, тот против Него (Лк.11:23). До ревности любит дух, живущий в нас (Иак.4:5). Между тем, не холодный и не горячий христианин, не думая об этом, обыкновенно Думает служить Богу и мамоне (Мф.6:24. Лк.16:13): в довольстве кланяется миру, в беде обращается к Богу; и напрасно потому воздыхает, унывает и ропщет, если надежда его обманывает.

Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет (Гал.6:7). Посеял рассеянность, получишь невнимание. Нет. Приблизьтесь, сказано, к Богу, и приблизится к вам; очистите руки, грешники, исправьте сердца, двоедушные (Иак.4:8). Христос страдал, скорбел, болезновал, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его (1Петр.2:21). Итак, кто действительно предан Христу, да покажет, что он приобщается Христовым страстям. Сокрушайтесь, — говорит апостол, — плачьте и рыдайте; смех ваш да обратится в плач, и радость в печаль (Иак.4:9). Пусть будет вся жизнь наша единой жертвой Христу во славу Божию. Тогда можно нам быть уверенными, что если чего попросим у Отца во имя Христово, то сделает, да прославится Отец в Сыне (Ин.14:13).

В-третьих, терпеть, не упадая духом, и не колеблясь мыслью, и не ожесточаясь сердцем. Такое мужество души велико и потому, что вытекает из преданности Богу, но оно может иметь и свою особенную цену. Страдание и плач действительно легко преклоняют нас на жалость, но, кажется, более потому, что мы и сами часто подпадаем тем же страданиям, так что в других мы, некоторым образом состраждем самим себе. Иное можно думать о человеколюбии Божием. Лучший перед взором Вышнего и более угодный Ему — тот, кто наиболее проявляет в себе богоподобие. Не малодушием, конечно, не безутешным горем, не отчаянием знаменует в нас себя образ Всемогущего Бога, а силой духа, крепкой волей, равнодушием к изменяющемуся порядку жизни, высотой мыслей и невозмутимым спокойствием. Поэтому мужественный терпеливец, без сомнения, скорее малодушного несчастливца привлечет к себе внимание Долготерпеливого.

Мы слышали из уст Господних дивный закон Божественного мироправления: кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет (Мф.13:12). То же можно сказать и о надежде христианской. У кого ее много, тому и само надеемое дано

будет и преизбудет, а у кого вместо терпеливого ожидания одно безуспешное уныние, у того может быть отнято и остальное благо как не ценимое им и бесполезное для него. Итак, братия, — говорит апостол, — долготерпите и вы, укрепите, сердца ваши… В пример злострадания и долготерпения возьмите, братия мои, пророков, которые говорили именем Господним. Вот, мы ублажаем тех, которые терпели. Вы слышали о терпении Иова и видели конец оного от Господа (Иак. 5; 7-8, 10- 11).

Кроме Иова, мы припомним и своего учителя на нынешний день — несчастного расслабленного. 38 лет терпел он, ожидая помощи себе, и не отчаивался, пока упование не спасло его. Послушаем, как говорит мужественный страдалец: Так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня (Ин.5:7). Если бы это были мы, то, наверно, к простому рассказу о неудаче присовокупили бы хоть одну жалобу на свою несчастную долю, а может быть, и не одну. Зато, в течение целых десятков лет человека не имея, он вдруг приобрел себе помощника — Бога.

Братия! Обыкновенно чем более нам дают, тем большего желаем. Это житейское правило или неправильное мерило житейских удовольствий слабый христианин нередко вносит и в жизнь духовную. Зная, что верующим дана полная возможность соделываться чадами Божиими, он уже считает себя достигшим этого преимущества, и что дается ему по милости, на то он не стесняется предъявлять права. Итак, чтобы надежде нашей на Бога не дать повода перейти в дерзновенное требование, а затем — при ее несбыточности — в ожесточение или отчаяние, полезно внушать христианину заниматься более своими собственными, нежели Божиими, трудно усматриваемыми и еще труднее разумеваемыми делами. Предоставим Господу Иисусу Христу знать, как не посрамить надежды нашей на Него, в чем Он благоволит призреть на нас, в чем отвратит от нас Свое пречистое лицо (Пс.50:11). То время, в которое можно было говорить и слышать — человека не имею, — прошло. Теперь мы все имеем у себя Богочеловека, ходатайствующего за нас (Евр.7:25) Своим человечеством и милующего нас Своим Божеством.

Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый. Чего же еще более?

Троице Святая, слава Тебе! Аминь.

Поучение в среду четвертой седмицы по Пасхе

Жаждущую душу мою благочестия напой водами!

Тропарь Преполовения

Есть жажда души, подобно тому, как есть жажда телесная. Кто сознает ее, кто — нет, но все ее имеют. Когда получишь одно и желаешь другого, за другим — третьего, то что это означает, как не жажду душевную? Когда прежнее, известное, привычное становится скучным и незанимательным и ищешь всё нового и нового, то что это опять, как не жажда? Когда в детстве желают сделаться большими, когда и взрослые, не довольствуясь тем, что имеют, постоянно стремятся к большему, то не жажда ли и это? От первого дня осмысленной жизни нашей до последнего всё жаждет чего-то ненасытимая наша душа. Жажду тела скоро можно утолить. Для этого повсюду в неисчерпаемом множестве Господь Бог дал воду, которая утоляет жажду человека и всех животных земли, и утоляет лучше всяких искусственных напитков. Где же найти воду, которая бы в таком же обилии текла и также благопотребно служила нам к утолению жажды душевной? Источник жизни нашей Христос Бог возгласил некогда всем людям: Кто жаждет, иди ко Мне и пей (Ин.7:37). В другое время, рассуждая о воде с женой самарийской, сказал Он: Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную (Ин.4:13- 14). Эта вода, как видно из выражения Церкви, есть на всё полезное благочестие (1Тим.4:8). Жаждущую душу мою благочестия напой водами, — молитвенно песнословим мы сегодня.

Что такое благочестие, это, по-видимому, всем известно. Благочестивого человека мы можем, кажется, тотчас узнать. Большей частью мы можем отличить благочестие не только от нечестия, но и от похожего на него лицемерия, но, несмотря на это, мы затруднимся дать прямой и ясный ответ на то, что такое благочестие. Не есть оно, конечно, помышление или ревнование о благой чести, не есть и одна благая честность, не есть и исключительно — благое чествование Бога. Оно есть вместе и благоговение, и благоверие, и благонастроение, и благопомышление, и благопожелание, и благоизволение, словом: всё благое в душе; но и это еще не все, всё — христианское благое, или святое. Благочестие есть жизнь истинно христианская. И вот мы приходим к великому вопросу: что такое христианская жизнь? Христианская жизнь есть жизнь со Христом (Кол.3:3). Господь Иисус Христос не одно только имя дал христианину. Он дал нам всего Себя, соединил Себя с каждым верующим. Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал.3:27). Так пелось над всяким из нас после того, как вода крещения омыла нас, оправдала, освятила, умертвила греху и оживила Христу. Дух Господень запечатлел нас тогда Собой, соединился с нами и живет в нас. Всё это такие непреложные, всеобщие и всем близкие истины, от которых нельзя отказаться, не отказавшись от христианства.

Иисус Христос живет духом Своим с каждым христианином, следовательно, и наоборот: каждый христианин живет с Иисусом Христом духом своим. Жизнь христианская, прежде всего, есть жизнь со Христом, благочестие — прямое и необходимое свидетельство этого сожительства нашего со Христом. Как всё начинающее и возрастающее, благочестие достигает своей полноты тогда, когда, по выражению апостола, в человеке изображается Христос (Гал.4:19). Соберем в единый образ черты достоподражательного благочестия.. Благочестивый человек не может быть представляем иначе, как постоянно сосредоточенным, устремленным своим благоговейным вниманием к тому предмету, который один достоин занимать его бессмертный дух. Предстоящие Господу славы ангельские чины немолчно славословят Его, как было открыто пророку (Ис.6:2), следовательно, всегда заняты Им и непрерывно устремлены к Нему. Так и наш дух, предстоящий Господу Иисусу Христу, непрестанно должен быть занят Им, собран весь во всякое время, сосредоточен сам в себе, всегда бодр, постоянно готов к неусыпному мысленному деланию. Только при этом, конечно, и может жить с нами Христос, и только при этом и мы бываем действительными и живыми членами Тела Христова, принимая непрерывное и деятельное участие в жизни Главы своей. Всякое рассеяние мыслей есть уже временное онемение или омертвение христианина, отчуждение его от жизни Божией (Еф.4:18). Эта сосредоточенность духа особенно нужна потому, что завистник блаженства и ненавистник нашего совершенства никогда не дремлет и пользуется каждым, даже самым кратковременным случаем нашей рассеянности, чтобы привязать к душе, не владеющей собой, нить его погибельных помышлений или набросить на сердце его темное и нечистое чувство, от которого мы нё скоро освободимся. Будучи учащаема, рассеянность может обратиться в постоянную привычку, а затем, лишив дух благодатного общения с Господом и Богом, может, как говорит Писание, его угасить (1Сол.5:19) и существо бессмертное, немного умаленное пред ангелами (Пс.8:6) обратить в скота несмысленного (Пс.48:13).

Сосредоточенность духа знаменует себя во всех действиях человека строгой внимательностью, в частности же, относясь к предметам настоящего, обнаруживается зоркостью, будущего — предусмотрительностью, к явлениям мира внешнего — сообразительностью, к составу, ходу и порядку внутренней жизни — неизменной правильностью; в исследованиях выказывается глубокомыслием, в суждениях — точностью, в определениях — стойкостью, в убеждении — непреклонностью, в деле — силой, в слове — властью. Самососредоточенный дух есть поистине и по всей справедливости слова дух — дыхание Божие, олицетворенное и вочеловеченное, видимый и разумеемый образ невидимого и непостижимого Бога.

Благочестивые братья! Таковы ли мы? Нельзя именоваться благочестивым и не хотеть поверить жизнь свою правилом благочестия. Поверка, однако же, едва ли доставит нам какой-нибудь утешительный вывод. Так надобно думать, зная свое чрезмерно страстное и преданное миру сердце.

Христос с нами, а мы с Ним, — сказали мы. Как ни непреложно это, всё же душа наша скоро забывает эту святую и превожделенную истину. Мы можем сейчас же поставить ее на очный, так сказать, с собой допрос. Вот в настоящие тайнодейственные минуты Господь наш Иисус Христос несомненно и как бы осязаемо присутствует с нами. Что же мысль наша? Собрана ли, сосредоточена ли она вся около одного и единственного предмета? Занята ли неотступно и беспрерывно пришедшим на зов молитвы веры (Иак.5:15) Спасителем? Не будем допрашивать. Ответ и без того ясен. Подумаем, однако же, что с тем же самым ответом или безответным самообвинением мы можем предстать пред Господа и тогда, когда узрим Его лицом к лицу. Что тогда будет с нами? Продолжим ли и там, смотря на Христа, думать о всём, кроме Христа? Слово краткое в подкрепление благочестию нашему: кто рассеян, тот не внидет в Царство Небесное, ибо, по слову Спасителя, никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк.9:62).. Сосредоточенность духа необходимо должна наложить на христианина печать важности. Подобно тому, как присутствие высокого гостя исполняет весь дом, где он находится, некоторым особенно строгим и важным строением умов его обитателей, и наш дух от общения со Христом должен получить священно-важный характер. Христианина, проникнутого верой в соприсутствие Христово, не в силах отнять у Бога никакая приманка суеты. Он не уступит никакому пустому и безнравственному делу своего посвященного Богу духа, не отдаст сердца своего даже и так называемому «невинному» развлечению. Его слово всегда есть слово веры, правды и святыни, его взор — глубокий и бесстрастный — всегда есть взор молитвы, сокрушения о грехах и радования о Господе; выражение лица его строгое и благоговейное; обращение с другими, в лучшем смысле слова, благородное, всегда себе равное и искреннее. Печать неотступной заботы душевной и тайной скорби по лучшей жизни должна лежать на всем существе и отражаться во всех делах истинно благочестивого человека. Одним словом: не себя он должен выказывать, а Христа, Которого, по отзыву святого предания, никто не видел смеющимся, а плачущим видели часто. Важность, выражаемая твердостью убеждений и нравственных правил, называется у нас степенностью; направленная к обузданию беспорядочных порывов плоти и духа является строгостью; ревнующая о правде жизни и достоинстве человека — честностью; заботящаяся о христианском приличии — скромностью; отвращающаяся и попечительное™, и расчетливости житейской — возвышенностью духа, а борющаяся с собственным самолюбием человека — величием души!

Братия благочестивые! Рассеянный и легкомысленный языческий мир не любил первохристиан за их строго-благочестивый образ жизни. Дело понятное. Если бы вы были от мира, — говорил Христос ученикам Своим, — то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин.15:19); потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы (Ин.7:7). Была, значит, тогда причина неудовольствия мира на Христа и на христиан. Как же понять теперь, что в христианском обществе христиане за христианство подвергаются от христиан также всевозможным нападкам, что у нас считают тяжелыми, противными или прямо невыносимыми некоторых людей только за то, что рабы Христовы не могут забыть в своей богоносной совести, что они христиане, и иногда — по ревности о чести Божией — не могут скрыть своего живого убеждения; и еще более: считают святым долгом своего христианского звания действовать по слову Христову? Ужели печальное предсказание апостола — все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы (2Тим.3:12) — должно относить и к нашим, цветущим благочестием временам? Именно к вам, ревностные христолюбцы, тяжелым и скучным для легкомысленного мира, не в меру важным, не в пору печальным и для утех его жизни непригодным, относится апостольское слово: если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо Дух Славы, Дух Божий почивает на вас. Теми Он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь. Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с нас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию? (1Петр.4:14-17.)

Братия! Христианину благочестивому, конечно, не свойственно злорадование… Однако же, тот, кто так или иначе противится Божию Евангелию, должен крепко подумать, что его ждет кончина, и какая кончина!. Благочестивому христианину не грозит опасность быть чрезмерно строгим, или ригористом, как привыкли называть настойчивых проповедников учения о доброй жизни. Он по своей природе христианской (возрожденный в святой купели крещения) необходимо есть благ. Третий этот поток источника благочестия указывает на свойство нашей души, по преимуществу внутреннее и закрытое, более чувствуемое, нежели выражаемое языком. Когда Господа нашего Иисуса Христа называли благим, то Он сказал: Никто не благ, как только один Бог (Лк.18:19), чем явно показал, что на земле нельзя найти истинной и полной благости. Мы можем только по частям встречать в людях это божественное свойство. Оно может явиться нам под именем доброты или мягкосердия, то есть такого расположения духа, в котором человек всем желает добра и благополучия, дружески и как бы родственно относясь ко всему (а особенно к разумному) созданию Божию, сочувствуя и сострадая всему, что вышло из рук общего Отца твари, сотворившего и его доброе сердце; оно может явиться под именем благодушия, или неизменно тихого, или, как говорят, ясного состояния души, всем довольного и всё приемлющего с любовью, радостью и благодарностью; может явиться под именем просторечия, когда человек, не подозревая ни в ком зла, доверчиво высказывает себя другим, как он есть, и доверчиво принимает слова других. Но более понятной становится благость тогда, когда обнаруживается в обращении с другими. Здесь она проявляет себя любовью, милостью, кротостью, ласковостью, приветливостью, снисходительностью, предупредительностью и т. под. Одним словом: здесь нельзя указать предела ее многостороннему раскрытию в многоразличных обстоятельствах жизни. Благость христианина есть вместе с тем его собственное высокое благо, и тем важнее ее значение в области христианского благочестия. Кто благ, тот, можно сказать, уже и блажен.

Благочестивые братия! По тому самому, что никто не благ, как только один Бог, никому столь не свойственно быть благим, сколько христианину, общнику Божества в Иисусе Христе. Но прежде чем ублажим себя мыслью, что общество наше есть общество благих людей, посмотрим на те признаки благого человека, которые указаны в Евангелии. Добрый человек, — говорит Иисус Христос, — из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, а злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое (Лк.6:45). Это последнее Господь перечислил подробно. Из сердца, — говорил Он, — исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления (Мф.15:19), лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство (Мк.7:22), из которых каждое надобно понимать во многих степенях грубости или утонченности. У кого из нас сердце отрыгает хоть одно из этих злых помышлений, тот будь уверен, что он не благ. Вот первый признак.

Второй: Хорошо, добрый и верный раб! В малом ты был верен, над многим тебя поставлю (Мф. 25; 21, 23). Вот слова всем известной притчи Господней. В чем же показал себя добрый и ублажаемый раб? В том, что исполнил волю господина, верен был ему. Куплю дейте (Лк.19:13), — сказал тот рабам своим, отходя на страну далече. И добрый и верный раб делал куплю с лихвой. Итак, не верен тот раб своей Церкви, своего отечества, своего звания, своей должности, своего слова, который показывает себя неверным своему долгу; не благ тот, который по лености или злонамеренности выходит из послушания Божественному Промыслу, господствующему над его судьбой, а особенно не благ тогда, когда при первом случае готов бывает причину своей неисправности сложить на своего господина, укорить его в жестокости и несправедливости.

Третий признак. Или глаз твой завистлив оттого, что я добр? — говорит господин в другой притче (Мф.20:15), защищая себя перед ропщущим слугой; он же был благ и работнику, пришедшему на работу в последний час дня, дал такую же плату, какую по условию должен был дать работавшему целый день. Не благ, значит, тот господин, который живет только расчетом, который труд ближнего ценит только по одному количеству и качеству его, а не по состоянию или усердию трудящегося и в работнике видит лицо разумное и свободное, а не одну лишь меру и степень своих выгод. Благ ли тот господин, который не дает и условленной платы, не дает и тому, кто трудится до пота и крови целый день, а иногда и целый век, об этом пусть судит всякий. Ах, сколько же и между христианами должно быть неблагих людей! На Вечерю Царствия Христова собрали теперь всех нас, кого только нашли, и злых и добрых (Мф.22:10); и доколе Отец Небесный… повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми (Мф.5:45), дотоле благочестие как бы не имеет существенного отличия от нечестия и быть благим как бы не значит иметь какие-нибудь преимущества на земле. Но, братия! На земле и Сам всеблагий Господь наш умер посреди злодеев. Что же нам думать о земле?. Не будем скрывать, что есть люди, по общему отзыву, истинно благие или добрые, которые, однако же, вовсе не притекают к водам благочестия и не выказывают жажды к ним, или лучше, выказывают жажду в совершенно противном роде. Скажем более. Философия многострастной плоти готова утверждать, что благие-то люди и суть люди, по преимуществу склонные к разным удовольствиям невоздержания, отмеченным на языке благочестия общим именем скверны, или нечистоты. Для этой философии христианский подвижник не различается от человека жестокого и даже дикого, по меньшей мере — эгоиста, следовательно, во всяком случае человека злого, а плотоугодник у нее всегда есть «добряк». Что это не голос благочестия, о том и говорить нечего. Но что также и не благость то, что самому человеку первому не приносит блага, это также разумеется само собой.

Нет, благочестивый христианин, прежде всего, есть враг всякого невоздержания плоти и строгий ревнитель чистоты сердечной. Всякая скверна для него равна его отречению от своего звания. Евангелие и невообразимо без учения о чистоте. Блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым, — говорит апостол, — ибо знайте, что никакой блудник, или нечистый, или любостяжатель, который есть идолослужитель, не имеет наследия в Царстве Христа и Бога (Еф. 5; 3, 5). Чистота нравов в первенствующее время Церкви была всеобщим отличительным признаком христиан. Ревность в этом отношении доходила у верующих до того, что долго целые общества христианские не хотели вступать в общение с христианами, обличенными в преступлении, или, как тогда говорили, падшими, основываясь на понятиях евангельской чистоты и на прямой заповеди апостола не сообщаться с тем, кто, назьшаясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе (1Кор.5:11). Кому неизвестно, что Господь наш Иисус Христос чистоту христианскую распространил от внешних действий до тончайших и духовнейших проявлений чувства и мысли? Раскрывая в многоразличных приложениях к жизни заповедь Господню о чистоте, великие поборники благочестия, христианские подвижники, передали нам в назидание бесчисленные уроки ангелоподобного жительства. И не напрасно трудились над ним. Награда его безмерно велика. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф.5:8), — сказал Господь.

Дерзновенно было бы, благочестивые братия, со словом внушения о чистоте обратиться к целому собранию христианскому. Есть в душе нашей такие стороны, доступ к которым считается позволительным для одной только совести. Кто чист и кто нечист перед Богом, кому о том ведать? Так. Но нельзя не сказать, что ведать о том кому-нибудь необходимо нужно. Если хотя бы одному из нас совесть скажет, что он нечист, то вместе с тем скажет, что он не получит достояния в Царствии Христа и Бога, а это не только для него, но и для всего общества христианского есть дело величайшей важности, ибо Царствие Христа и Бога здесь на земле есть ничто иное, как сама Церковь Христова. Чтобы не напрасно украшаться именем благочестивых, почему бы и в наше время, как это было во времена апостольские, побыть нам несколько более строгими к тем, с кем заповедано не сообщаться¹? Позволить ли всякому спасать душу свою, как и когда он хочет? Думать ли, что христианин вообще в состоянии управить свою жизнь одним кротким и тихим словом Евангелия, сам, без участия и содействия других? Нет, для того мы и составляем Церковь, то есть общество верующих, чтобы помогать друг другу словом и делом. Итак, чистый помоги очиститься нечистому, указав ему то, что он есть и чем быть должен. Но вот является благовидное возражение: кто чист? Христианское смирение не учит ли осуждать себя, а не судить других?

Братия! Доколе учит этому истинное смирение, сказать против него нечего. Но когда будет учить этому антихристианское равнодушие к добродетели или прямее — потворство своей и чужой греховности, то против такого учителя надобно единодушно восстать всей полноте верующих и в посмеяние древнему лукавству показать себя с полнейшим христианским смирением ревностными учениками Христовыми, для которых не одно и то же благочестие и нечестие, чистота и скверна, свет и тьма, Христос и Велиар. Не выставим себя образцом чистоты, но безбоязненно, во имя святой веры укажем на образец нечистоты. Извертите развращенного из среды вас, — сказал апостол (1Кор.5:13).. Чем выше и действеннее в человеке чистота, тем более она приближается к детской непорочности. Как непорочный и чистый Агнец (1Петр.1:19), Христос приближал к Себе детей и говорил, что таковых есть Царствие Божие (Мк.10:14) и что кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Мк.10:15). Действительно, что желательнее для обществ христианских, как детская непорочность сердца и мысли, открытая для всех благих внушений святой веры? Но с другой стороны, что же и опаснее для христианства, как та же детская доверчивость и покорность всякому учению? Апостол в свое время боялся, чтобы умы верующих не повредились, уклонившись от простоты во Христе (2Кор.11:3). Боязни этой всегда было и есть место. Поэтому христианское благочестие требует, чтобы христианин был не только цел, но и мудр или целомудр. Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби (Мф.10:16), — заповедал Господь ученикам Своим, посылая их на проповедь Евангелия. Главные свойства змеи, поставляемой в пример христианам, суть, конечно, осторожность, быстрая изворотливость и умение скрыться от беды. То же самое требуется и от верующего, особенно когда он имеет дело с неверными. Но, без сомнения, мудрость человеческая должна далеко превосходить мудрость змия, преимущественно же прямотой и благонамеренностью действия. Там, где может угрожать опасность его жизни во Христе, он должен употреблять все средства, доставляемые умом и опытом, чтобы спасти свое нетленное и неоцененное сокровище.

Где премудрость Божия тайная, сокровенная (1Кор.2:7), чистая, мирная, кроткая, благопокорливая, исполненная милости и плодов благих, несомненная и нелицемерная (Иак.3:17) встретит упорное сопротивление от безумной мудрости мира сего (1Кор.1:20), не нисходящей свыше, но земной, душевной, бесовской, исполненной зависти, сварливости, неустройства и всего худого (Иак.3:15- 16), — там верующий должен решиться на одно из двух: или победить врага, или избыть его. Другими словами: христианская мудрость должна внушить человеку, во-первых, терпеливую настойчивость там, где есть вопиющая надобность и законное право обличить антихристианское направление мыслей в людях, именующихся христианами, в особенности же действующих или представляющих себя действующими во благо общее; во-вторых, благоразумную уклончивость в тех случаях, когда от его глубоко христианского настроения может выйти вместо пользы вред (например, большой соблазн); в-третьих, самое трудное и требующее великого ума и долговременного упражнения дело — спасительную применительность к месту, времени, лицу, случаю, своему значению и положению и прочее, да и он, по примеру апостола, приобретет Христу подзаконных и чуждых закона, немощных и сильных, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1Кор.9:20-22).

Братия благочестивые! Памятны вам слова Господни: Сыны века сего догадливее сынов света в своем роде (Лк.16:8). А из этого следует, что благочестивому человеку столько надобно быть мудрым, чтобы пересилить мудрость века сего, пути которой бесчисленны и многосложны. Вот простейший, так сказать, ученический из них: если вам случалось когда-нибудь делать выговор человеку виноватому и если при этом он считал себя вправе защищаться перед вами, то, наверно, сын века сего старался или ваше требование долга представить в виде крайности, чтобы показать его тем как можно более несправедливым, или свой проступок выставить крайностью, чтобы сделать его через это как можно менее значительным.

Если вы говорили ему, например, зачем ты поносил брата своего, он отвечал вам: убил, что ли, я его? Если посоветовали ему быть, например, воздержным, услышали, конечно: разве я ангел? и прочее в этом роде. Бесовская мудрость ваше обличение вам же бросает в лицо, обвиняя вас в крайних взглядах! Затем вас обвинят в противоречии самим себе, в глупости, упрямстве, недобросовестности; попытаются забросать вас словами, смешать, запутать, раздражить насмешками, завлечь уступчивостью, перетолковать ваши слова, навязать чужие мысли и проч., и проч. Если эта злостная или зловещая мудрость хочет показать вид, что одобряет внушения христианской мудрости, то вместо благоразумной уклончивости советует христианину полное равнодушие к делу веры, вместо мужественного стояния за истину устремляет его к обидам, вместо человеколюбивой применительности выдает его за человеколюбивое потворство! Если же предпочтет прямо восстать против христианской мудрости, то, приняв вид защитницы Евангелия, уклончивость называет изменой Христу и христианскому долгу, настойчивость — посягательством на свободу человеческую, провозглашенную христианством, нарушением прав, гражданских постановлений личности, обычая, приличия; применительность выдает за предательскую слабость и неустойчивость самой истины. Мудрому и премудрому надобно быть христианину, чтобы под наветами лукавства не истлеть от простоты о Христе.. Часто случается видеть людей добрых, умных, прекрасных, в достатке, в почете, в любви у всех. Всё хорошо у них, но одного им не достает, а это одно и есть самое важное и дорогое для них — они нездоровы; недостает того, что всему прочему дает силу и основу. То же можно сказать и о христианском благочестии, которому недостает скрепляющей его силы — душевного мира человека.

Возлюбленные, — говорит апостол, — ожидая сего (то есть нового неба и новой земли), потщитесь явиться пред Ним неоскверненными и непорочными в лире (2Петр.3:14). Та премудрость, о которой мы только что рассуждали, во-первых, чиста, по словам другого апостола, потом мирна (Иак.3:17). В ней — мир Божий, как называет его слово Божие, к ней призваны мы, все верующие (Кол.3:15), которым и в необходимость поставлено водворять его в сердцах своих. Нельзя определить двумя-тремя словами, что такое мир душевный. Как здоровье есть следствие правильного состояния и хода всех сторон телесной жизни, так мир души есть плод согласного действия всех неповрежденных сил души. Когда человек делает, например, не то, чего хочет, он уже не мирен. Когда сердце хочет того, что отрицает ум, он опять не мирен. Когда ум принимает решение, отвергаемое совестью, он еще раз не мирен и т. д.

Зная странное и не объяснимое без слова Божия расстройство душевных сил человека, можно сомневаться в возможности душевного мира. Но христианское благочестие так настраивает верующую душу, что этот мир водворяется как бы сам собой в сердцах наших. Ибо каждое из отличительных свойств благочестивого человека порознь необходимо вводит в его душу желанный мир, потому что каждое отводит ее от увлечений, в которых и кроется существенная, если не единственная причина душевного разлада человека. И все вместе не иначе обнаруживаются в человеке, как одно подкрепляя другое. Чему научит его, например, сосредоточенность ума, тому не разучит нравственная строгость, с тем совершенно согласятся сердечная чистота, благость сердца и мудрость жизни. При всем том, сходя с высоты христианского правила на невысокий уровень действительности, должен бываешь признаться, что нелегко стяжать полный мир человеку, поставленному среди нужд и забот, приманок и устрашений, недоумений и столкновений, болезней, несчастий, случайностей всякого рода и вида. Но по благодати Сына Божия друг Христов пусть не забывает, что над ним почивают благоволение и неотступное Промышление Божие, с одной стороны, направляющее все обстоятельства его жизни всегда к лучшему, с другой — не попускающее ему быть искушаемым сверх сил (1Кор.10:13).

Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам (Ин.14:27). Это завещание Господне должно успокоить волнующийся дух наш. По мере того, как человек сам перестает гоняться за призрачным миром, который мир дает, уклоняется от суеты и многопопечительности и ищет только единого на потребу (Лк.10:42), Бог мира дает ему Свой мир, который превыше всякого ума (Флп.4:7). Это понимают те, которые отреклись ради Христа от многотревожного мира, но не неведают и те труженики Божий, которые среди моря житейского силятся огребаться от волн его. И у них бывают минуты посещения Божия, в которые среди самых жестоких скорбей и искушений они находят в душе своей неведомо откуда зашедший мир. Человека, носящего в сердце своем мир Божий, узнать можно по его невозмутимо спокойному виду. Во всех обстоятельствах жизни своей он постоянно себе равен, в опасностях бесстрашен, в лишениях беспечален, в довольстве незаносчив, во всем и всегда умирен, в своем обращении с другими кроток, молчалив, терпелив, смирен, благопокорлив. Блажен он вместе с миротворцами, ибо и он сын Божий наречется (Мф.5:9).

А сколько раз святая Церковь от начала до конца богослужения взывает к нам о мире, так усиленно заботится она о мирном настроении души нашей! Кроме так часто слышимого из уст служителя таинств миром Господу помолимся, многократно еще преподает тайносовершителем мир всем. Нас приглашают, кроме того, внимать — святое возношение в мире приносити, равно и по совершении возношения с миром исходить из храма. Нас учат молиться Господу о мире всего мира, о временах мирных, просить у Господа дне мирна, ангела мирна, кончины мирны… Не напрасно, конечно, всё это. Мир есть вожделеннейшее из благ жизни. Без мира человека поистине можно назвать самым несчастным существом земли. Его высокое преимущество разумно-свободной деятельности с исчезновением мира устремляет его на разрушение всякого порядка как в нем самом, так и во всем, к чему он прикасается, поставляет его во вражду со всем и (что всего горестнее и ужаснее) по действию врага восставляет его даже на Самого Бога!

Но, братия благочестивые, если так важен вообще для человека мир душевный, то что сказать о том христианине, который куда ни пойдет, чем ни займется, повсюду носит в душе своей расстройство, недовольство, готовое при первом случае излиться из сердца его потоком жалоб, злословия, клеветы, брани и полагающее на лице и на всем существе его безобразную печать муки, раздражения, вражды, зависти, скуки. Именуется он христианином, но можно решительно сказать, что Христос неведом сердцу его. Кажется он благочестивым, но можно поручиться, что он никогда не приступал к водам благочестия, даже не жаждал их, даже не знал о них.. Скажем, наконец, что и мир с самим собой, и мир с ближними окажутся для христианина пустым словом, несбыточной мечтой и тщетой бесплодных усилий души без мира с Богом, который должен быть первым желанием и последним чаянием всякого верующего, но грешнику — столь слабому, страстному и неразумному существу — можно ли надеяться иметь когда-нибудь мир с Богом? Мир этот предполагает в человеке неотступное следование Божественному велению, совершенное подчинение всех сил своей души учению евангельскому. Дело, конечно, естественное и неизбежное для всякого, кто украшает себя именем Христовым, но при всем том в полноте своей весьма трудное.

Путь к этому, так сказать, венцу христианской жизни есть набожность. Это самое решительное, чем должно заявлять себя христианское благочестие перед глазами всего мира. Набожность так свойственна ему, что большей частью считается тем же самым, и благочестивым человеком обыкновенно называют того, кто отличается набожностью. Что же такое набожность? Любовь ко всему Божественному и преданность всему богозаповеданному. А так как всё Божественное и богозаповеданное заключается для верующей души в святых таинствах, в богослужении, в церкви, то и набожность проявляет себя соответственно этому, главным образом, глубочайшим благоговением перед церковными таинствами, привязанностью к церковному богослужению, частым посещением храма Божия, а затем и многими другими упражнениями боголюбивого чувства по духу святой Церкви, как-то: беседой о духовных предметах, чтением книг духовных писателей, общением с духовными лицами, соблюдением церковных уставов и проч. Путем этой набожности человек сам собой, незаметно и как бы невольно вводится в само святилище христианской жизни, делаясь глубоко благочестивым нередко без особенного приготовления и даже без предварительного призвания к тому.

О, блажен тот, кого благочестие родителей приучило укрываться в сени дома Божия с малых лет! Он не будет потом иметь нужды проходить одну за другой все ступени трудной лествицы христианского благочестия. Первая и последняя из них для него есть одна и та же — ежедневно переступаемая им ступень храма Божия.

Братия благочестивые! Кто не упражнялся в добродетели, тот по большей части первый ей не верит. Когда неверие этого рода слышит о набожности, то с лукавством и бесстыдством подставляет к ней слово ханжество и затем позволяет себе издеваться над всем, что говорится о первой. Оставим любителю напрасного труда упражняться в нем и не будем защищать скалы от ударов руки. Почтим лучше словом признательной хвалы чудную, ангеложительную набожность. Она есть непрестающее свидетельство духовного союза нашего с Богом, во времени — начало вечной жизни; духовное всеоружие; сокровищница дарований вышеестественных, обретаемая без труда, сообщаемая без заслуг. Она есть училище взаимного обучения добродетели, где одна сила души учит другую; она есть всем доступный, простой и легкий самоучитель языков ангельских (1Кор.13:1); ключ к разумному пению пред Богом, всеобщая азбука благочестия, изучая внешние знаки которой, неведомо для самого себя начинаешь через них доходить до скрытой под ними мысли и, наконец, видишь себя посреди нового, совершенного мира, становишься ведцем тайн Слова. Набожность, братия, самим своим именем показывает, что ближе ее к Богу нет ничего, а следовательно, и ценнее ее для нас также нет ничего.

Стань, возлюбленный, и стой перед Господом семисвечным светильником благочестия! Тебе нужно гореть и светить. На твой свет, яркий или потухающий, чистый или дымный, смотрят с томлением души друзья и со злорадованием враги Христа. Аминь.

Поучения в Неделю пятую по Пасхе

Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине

Ин.4:24

Часто мы обращаемся с укором к нашему времени, по многим причинам вполне заслуживающему того. Мы не хотим этим сказать, будто наше время есть уже худшее всякого другого, бывшего или имеющего быть, а по большей части жалеем только, что оно хуже того блаженного времени, в которое святая вера наша только начинала освещать и освящать собой Мир.

Посмотрите для примера, как было в то время. Вот поблизости одного города приходит на колодезь за водой женщина. Встретив там незнакомого человека из другого края земли своей, она вступает с ним в разговор и о чем же? О Молитве! Ей показалось, что незнакомец этот был Пророк, и она воспользовалась встречей с Ним как случаем рассуждать об истинах веры. Скажите, кто теперь при подобных обстоятельствах заговорит о молитве? Даже если бы кто имел беседовать о ней, того могли бы остановить, вежливо напомнив ему, что он у колодца, а не в церкви. Для всякого духовного собеседования теперь как бы считается отведенным определенное место — церковная кафедра, за пределами которой считается неуместным вести собеседования о вере, о Боге, о душе.

Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин.4:23-24). Так сказал Господь наш Иисус Христос, беседуя с самарянской женой. Леность, суемудрие и недоброжелательство нашего времени спешат заметить при этом, что истинная христианская молитва должна поэтому состоять не в словах и телодвижениях, не в собраниях и священнодействиях, а в душе: например, в развитии ума. О, наслышались мы этого «развития», ставимого на место устаревших будто бы понятий о спасении души и благочестивой жизни!

Давно упавший с высоты подвига и самоотвержения современный человек не думает, однако же, отказаться от притязаний на свою духовность и воображает достаточным для этого возможно большее образование ума, ошибочно полагая, что духовное и разумное есть одно и то же. Таким образом, и молитву в духе и истине в крайнем случае он сведет на одно размышление о Боге или и того менее — на одно ведение Бога. Как во всем другом, так и здесь неправда, прежде всего, лжет себе самой. Принимая вымышленное за действительное и не находя в своем ленивом занятии духа ничего похожего на молитву, человек приходит, наконец, к той мысли, что духовной молитвы вовсе нет, что она есть мечта, изобретение праздного воображения или чрезмерно живого чувства, а затем, что и всякая молитва есть только пустая трата времени: потому что Бог не требует ее, потому что без нее знает нужду и желание каждого, потому что судьба всякого человека предопределена и т. д., и т. д.

Братия! Что же, в самом деле? Есть ли основание молиться, и нужна ли молитва? В чем она состоит и как обнаруживается? Какова она должна быть и когда бывает?

Есть ли основание для молитвы, и нужно ли молиться? Того, кто предлагает подобный вопрос, можно в свою очередь спросить: есть ли основание хотеть человеку или чувствовать, нужно ли ему скорбеть и радоваться, любить, бояться, думать, смотреть и т. д.?. От избытка сердца говорят уста, — сказано (Мф.12:34). Здесь не может быть речи о нужде или надобности молитвы, а можно рассуждать только о ее необходимости как о необходимости всего, что нам прирождено. И скорбь, и радость, и молитва суть потребности души, возникающие сами собой. Но скорби и радости никто не учит человека, а к молитве приучают его с детства. Так. Но приучая младенца есть, ходить, говорить, одеваться, не то же ли самое делают, что он сам начал бы делать, только позже? Есть разница, скажут нам, в вере и молитве и укажут на примеры того, как человек, не научившись ни от кого молитве, не молится потом всю жизнь; и даже худшие примеры, когда и наученный молитве потом оставляет ее, осознав, что она будто бы была ему навязана насильно.

Из подобных вопрошений надо убедиться, что молитву понимают обыкновенно в весьма тесном смысле. Конечно, встать и поклониться, сопровождая притом свой поклон крестным знамением, это не всякому молящемуся может прийти на мысль; тем не менее, побуждающее его вставать и кланяться чувство независимо ни от кого и ни от чего будет возникать в нем всякий раз, как ему станет трудно, или страшно, или скучно и проч., одним словом, когда он вполне и глубоко осознает всю невозможность помочь себе. Но это не всё, а лучше сказать, самое малое из всего, что движет человека к молитве. Молитва не есть только моление или прошение о чем-нибудь, она столько же и благодарение за помощь, ниспосылаемую отчаивающейся беспомощности.

И только ли этим, так сказать, корыстным кругом ограничивается молитва человека? А когда мать в преизбытке любви смотрит на дитя свое и шлет ему мысленно тысячи благих пожеланий, что это такое? А когда слышишь где-нибудь вопль человеческий и весь объемлешься томительной тревогой за избавление от беды себе подобного, что это опять? А когда мятешься духом, и тужишь, и сокрушаешься, помышляя свою краткую жизнь и неминуемую смерть, что означает и этот глубокий стон внутренний? Всё это мольба души, братия, — молитва, изводимая сердцем и воссылаемая в ту чаемую область бытия, где сокрыты причины бывающих здесь с нами явлений. Но и этим далеко не исчерпывается источник молитвенных расположений души. Только половина их падает на долю сердца.. Стану молиться духом, стану молиться и умом, — говорит апостол (1Кор.14:15). Молитва принадлежит сколько сердцу, столько же и уму. Если первая живее, последняя отчетливее. Сердце молящееся только чего-то или кого-то ищет, а ум это искомое находит, и если не видит его лицом к лицу, то беседует с ним уста к устам. О сладкая, о крепкая, о радостная молитва мысли! Куда бы ни обратился взором или слухом мыслящий человек, повсюду встречает он необъятную, беспредельную мысль, встающую перед ним несчетными миллионами образов, один другого совершеннейших, один другого привлекательнейших! Выйди в поле и посмотри на бесконечность растительного царства — поистине царства Божия. Что должен говорить тебе, то есть твоему уму, первый попавшийся цветок? «Без причины ничего не бывает. И моего бытия есть причина. Всему, что приходит в явление жизни, предшествует его идея, то есть образец, план, модель. И моему бытию предшествовало предначертание меня в уме творческом; я есмь облик, отпечаток, отражение мысли Божией. Я — сама воплощенная мысль Божия»! И можно ли истинно мыслящему существу остаться равнодушным при подобной встрече с Тем, Кто — Незримый и Неисследимый — составляет первый и последний предмет его помышлений? Его изумление, его благоговение, его умиленность — самое естественное дело при этом, оно уже и есть молитва! И еще какая молитва? Самая чистая, бесстрастная, безрасчетная, истинно ангельская!. Отцы наши поклонялись на этой горе, — говорили во время Христово самаряне. А иудеи, напротив, утверждали, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме (Ин.4:20).

Истинных поклонников Бога, конечно, недостойно такое привязанное к веществу поклонение, и потому Господь Иисус Христос сказал беседовавшей с Ним жене: Поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу… когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе (Ин. 4; 21, 23). Вот где получила начало или, так сказать, освящение наша молитва христианская — молитва истинная, духовная! Между молитвой самарян и иудеев и молитвой христиан положено, таким образом, существенное различие. Молитва тех была привязана к веществу, к месту, к посредствующему образу жилища Божия, была потому и сама только образом и подобием истинной молитвы. А молитва наша есть молитва духа, для которого Бог везде, и, следовательно, во всякое время молитва — истинная, какая единственно прилична человеку. Однако рождается вопрос: молитва духовная неужели есть та самая, которую мы совершаем ежедневно и в которой иногда так мало можно заметить присутствие или обнаружение духа?

Братия! Когда говорится о духе, обыкновенно и в большей части случаев не понимают того, о чем идет дело. Соображая духовное с духовным (1Кор.2:13), — сказано в Божественном Писании, а человек плотолюбивый и долеревностный, как выражается церковное песнопение, так редко живет духом! Всегда, впрочем, при этом мысль наша переносится на небо в мир ангелов, духов, о которых довольно говорят вам и слово Божие, и церковное бытописание. Молитва духовная для нас прежде всего поэтому есть молитва ангельская. Ангелы, по свидетельству Самого Господа, всегда видятлице Отца Небесного (Мф.18:10), а следовательно, они и постоянно заняты Богом. Иного порядка дел на небе представить нельзя.

Первое, таким образом, что с определенностью можно сказать о молитве духовной как молитве духов, есть постоянное богомыслие. Тайновидец Исайя также зрел окрест Господа стоящих Серафимов, которые взывали друг ко другу и говорили: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! (Ис.6:3.) При рождении Богочеловека также оглашало землю ангельское славословие. Заключаем из этих и им подобных свидетельств, что молитва духов небесных состоит в богохвалении. Довольно для нас и этого. Такова, следовательно, должна быть и на земле молитва духовная, то есть она должна состоять в постоянном богохвалении. Но человек не ангел. Вб-первых, он есть дух, облеченный плотью и ей связанный с вещественным, во всех отношениях ограниченным, многочастным и изменчивым бытием. Во-вторых, он есть дух грешный, от множества грехов своих не имеющий часто дерзновения на ангельское богохваление. Что же делать? Ради плотяности и греховности человека не представлять же молитвы христианской в ложном виде. Образец есть и находится у всех перед глазами. Примеряй к нему себя, кто насколько может!

Но не смущай себя напрасным страхом, ревнитель духа и всего духовного! Иго Мое благо, и бремя Мое легко, — сказал Господь (Мф.11:30). Молитва духовная не есть занятие одного духа, но вместе и всего существа человеческого; не потому Христос назвал молитву христианскую молитвой духом и истиной, что она должна быть совершенно отрешенным от тела упражнением человека, а потому, что имел в виду пристрастие иудейской Церкви к одной молитвенной внешности, за которой как бы не оставалось места упражнению духовных сил молящегося и которая молитву превращала в бездушный обряд. Но как было во времена древние, так и во всякое время может быть, что одна часть людей привяжется к внешности в молитве, а другая будет исчерпывать до глубины ее внутренние сокровищами в духовной молитве уместно различать молитву внешнюю и внутреннюю. Различие это, впрочем, не такое, по которому бы одна из них уничтожала другую. Сам Господь наш Иисус Христос, первый из истинных поклонников Отца Небесного, молясь душой, молился и телом, следовательно, Своим примером навсегда сочетал и внутреннюю, и внешнюю молитву в одну истинную христианскую молитву, которую, конечно, никто не усомнился назвать духовной. Скажем несколько слов и о внутренней, и о внешней молитве..

1. Чем влечется жаждущая лань на потоки воды? Телесной потребностью, вещественными условиями своей жизни — тем, что мы в себе назвали бы внешней стороной нашего быта. Но совсем иное влечет нашу душу к Богу — не зависящее от нашей телесной жизни и принадлежащее к другому кругу или роду ощущений, который за неимением более точного слова мы называем внутренним миром. Это внутреннее и есть, так сказать, седалище молитвы. Без него и вне его она невозможна и немыслима. Совершаясь внутри существа нашего, она по тому самому есть молитва внутренняя, тайная, мысленная, умственная, или умная, как называют ее люди, по преимуществу упражнявшиеся в ней.

Она есть занятие, творимое в уме, или «умное делание» человека, как называют ее те же святые мужи; это невидимая, нечувственная, безмолвная, безвидная беседа человека с Богом, т.е. помыслы, или божественные движения, чистого сердца и мысли, которые, по выражению подвижников, суть «гласи кротцы, имиже благочестивые души Тайному тайно поют» (Добротолюбие. Часть 2, гл. 38). Она есть непрестающее возведение, или возношение, всех сил души к Богу, как бы постоянное мысленное «хождение пред Богом», пред стояние Ему, созерцание Его, величание Его, поклонение Ему, равноангельное видение лица Его… Начинаясь в уме, она проникает во все душевные силы человека и объемлет собой всё его существо.

Братия! Та ли это молитва, которой мы молимся? Не другая ли она — предоставленная одним отшельникам, одним великим подвижникам, молящимся за весь мир? Нет. Двух молитв нет, как нет у человека двух душ. Но что же недоумеваем перед высотой своей молитвы и как бы страшимся ее мы, призванные к общению с Богом? Для нас не может быть уже ничего высокого и недоступного после того, как Сам Бог запечатлел нас Своим Духом, непрестанными за нас ходатайствующими воздыханиями неизреченными (Рим.8:26). Ах, если бы только услышать эти божественные воздыхания! Тогда никто не убоялся бы никакой высоты, а напротив, взыскал бы ее; и чем она выше, тем охотнее устремился бы к ней. Господи! Воздвигни силу Твою, и приди спасти нас (Пс.79:3)..

2. Когда такое почти исключительное значение в жизни христианина имеет молитва внутренняя, что сказать о так называемой внешней, которую в противоположность молитве умной называют еще устной, потому что главным образом она совершается при участии уст? С одной стороны, она есть конец или завершение молитвы внутренней. От избытка сердца говорят уста, — сказал Господь (Мф.12:34), от полноты внутреннего хваления и чествования происходит славословие уст и поклонение тела; с другой стороны — в свою очередь — ее начало, потому что она есть первое и побудительнейшее средство расположить душу к молитве внутренней. Мысль человеческую занимавшиеся самоиспытанием люди уподобляют птице, постоянно перелетающей с места на место. Как ни сильно была бы возбуждена чем-нибудь душа, но если, думая о возбудившем предмете, она постоянно уносится от него, то и само возбуждение слабеет до того, что, наконец, совсем исчезает. Ее удерживает при нем слово. Слово собирает ум, движет, останавливает, привлекает, направляет, руководит им; кратко: подчиняет себе душу. Так робеющий человек иногда придает себе мужество своим собственным голосом. Стих церковной песни, пропетый по привычке, ненамеренно, вдруг дает иногда богомысленное настроение человеку в так называемые «самые веселые» минуты. И одно ли слово так действует? Нет, но и многие из движений тела, которые также называют языком души. Подними к небу руки твои, — говорят учителя молитвы, — и ты поднимешь свои мысли. Склони чело твое к персти земной, и ты упадешь с высоты превозношения. Приложи к сердцу руку твою, и оно изнесет вздох сокрушения. Теплота сердца отверзает уста, как бы стремясь выйти ими вон, когда есть избыток ее в душе. Уста, в свою очередь, своим словом стучат в дверь сердца и вносят в него теплоту, когда ее недостает душе. Такой круговорот есть самое обыкновенное явление в нашей духовной жизни.

Братия! Великое приобретение или великое лишение несет нам с собой молитва устная. Обыкновенно она бывает не наша собственная, не нами сложенная, а чужая, готовая, заимствованная у Церкви. Таким образом, то, что излилось из одной души, очищенной и освященной великим и трудным подвигом, достается другой душе даром, вводит ее в чужой труд или, лучше, в воздаяние за чужой труд. Высокая и блаженная доля! Бывают действительно чудные перемены в сердце — иногда от одного слова молитвы, проникнутой духом великого боголюбца. Но бывает и совсем напротив.

Чужое слово, не находя себе никакого созвучия в душе, пролетает сквозь нее, не оставляя по себе никакого следа, бывает, как медь звенящая или кимвал звучащий (1Кор.13:1). Между тем, человек думает, что он молится и привыкает, таким образом, в молитве видеть одно упражнение языка, один обряд, часто тяжелый и неприятный, обыкновенно бесполезный, а иногда и прямо вредный для его духовной жизни. Говорить ли о том, как редко молитва внешняя приводит нас к внутренней и как часто, напротив, и внутренняя в самом начале своем спешит у нас перейти во внешнюю и, перейдя, немедленно рассеяться?

Но говорить и ничего не делать — не есть ли и это также одно напрасное упражнение языка?.

3. Собравшимся в этом святом и всечестном храме на общую молитву верующим может показаться странным вопрос: что нам думать об этой общей, или общественной, молитве? Но за стенами молитвенных собраний слышится подобный вопрос. Не обойдем его и мы. Молитвы умной и молитвы устной разве недостаточно для того, чтобы из них составилась полная и вседостаточная молитва христианская? К чему еще существует и заповедуется молитва общественная? Для чего воздвигаются всенародные молельни или храмы? Зачем установлены особенные дни и часы для общих собраний на молитву? На что придуманы чтение и пение, и притом в одном определенном виде, одного содержания, одного выражения? Много важных вопросов! Ответим на них по возможности проще.

Признавая, что молитвы внутренняя и внешняя необходимы человеку, представим себе, что один из членов многочисленного семейства желает помолиться Богу, а другие члены семьи занимаются в то же время каждый своим делом или бездельем. Молящийся как человек легко развлекается всяким посторонним впечатлением. Удержится ли он в молитвенном расположении духа, когда не только ни в ком не находит сочувствия своему занятию, а напротив, еще отовсюду встречает ему препятствие? Конечно, нет. Итак, самый простой порядок дел внушает целому семейству отделить для молитвенных упражнений особенное место в доме и назначить определенное для этого время, в которое бы все, настраиваясь на один и тот же молитвенный дух, совершали общую молитву в таком месте, от которого устранено всё, что может мешать ей, вызывая память обыденной суеты. А нужно ли говорить, что общество есть сложное семейство? Общественная молитва не является случайно и не составляется искусственно, а устанавливается необходимо вследствие незаглушимых требований человеческого сердца и самых простых внушений благоразумия.

Человека нечто тайное постоянно движет идти и поделиться с другими своими чувствами. То же самое нечто заставляет его и молиться с другими. Он безотчетно верит не только в вещественную, но и в духовную силу общения с другими. Христианство как во многих других случаях, так и здесь раскрыло требования природы человеческой во всей ясности их оснований. Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них, — сказал Господь (Мф.18:20). После этих Божественных слов оказалось не только уместным, но и весьма законным сходиться людям на молитву. Но христианство ведет своих верующих еще далее. Христианская литургия не есть только молитвословие, которое может совершать кто угодно и где угодно. Она есть тайнодействие, умилостивительное жертвоприношение, истинное предстояние Богу, действительная, прямая и непосредственная беседа детей к Отцу Небесному, действительное и существенное общение с Богом через посредство Богочеловечества Христова, действительное, несомненное и непременное очищение, освящение, прощение и благословение. Вот почему христиане спешат в свои церкви на богослужение так охотно, так неудержимо, можно сказать! Где литургия, там Христос. От этого, если бы кто и хотел, не может отказаться.

Но собрание множества народа, теснота, духота, шум, передвижка, переговор взоров и языков, столкновение характеров, привычек, предрассудков, самолюбий и прочее, что как бы неизбежно при общественной молитве, не способствуют ли скорее ослаблению, чем усилению молитвенного настроения верующих? А худые примеры худых молитвенников? А неизбежное стеснение чувства добрых молитвенников? А столь удобная школа лицемерия, самообольщения, самонадеяния и духовной гордости?

Братия! Если всё это мы знаем и обо всем имеем дерзновение говорить всенародно, то не стоит ли дело того, чтобы общими усилиями взяться за него и устранить от Церкви Божией позорное для нее зло? Не все ли мы сходимся для молитвы и единственно для молитвы? Зачем же вносить с собой целый дом и весь мир? Нет, не общественное богослужение виновато в том, что мы выходим из церкви с тем же, с чем вошли в нее. Не оно излишне, а мы оказываемся лишними в Царстве Христовом. Не оно непригодно для света, а так называемый свет, видно, является негодным при Божественном освещении. Вот что надобно говорить и думать. Мы собираемся в храм Божий не с тем, чтобы учиться недостаткам друг у друга, а чтобы взаимно одушевляться чувством общего благоговения и умиления. Нам известно, что и один плачущий может тысячи других подвигнуть на слезы. Молитва есть плач души боголюбивой. Голос молящегося предстоятеля Церкви, проникнутого до глубины сердца сознанием своего блаженного общения со Христом и Богом, разве не силен увлечь за собой к Престолу Вседержителя всю полноту верных?. Для совершения важного дела требуются и соразмерно важные средства. Чтобы молитва действительно была, и была успешна, надо молящемуся поставить себя в самые благоприятные для этого условия. Не подумаем, что самое естественное и приличное человеку есть вместе с тем и самое легкое для него, самое обыкновенное у него. Что свойственнее, например, чем принятие пищи? А бывает же время, когда пропадает всякий позыв на нее. Или другой пример: выше, дороже, увлекательнее чтения и размышления мы, читающие и размышляющие, ничего представить себе не можем; а между тем, сколько есть людей, не разумеющих этого занятия и отвращающихся его! Ясно, что как ко многому другому, так и к молитве человека надобно располагать и побуждать.

Укажем на те условия молитвенного делания, которые находятся в наших руках..

1. Первое, чем заявили себя миру ревностные искатели Царства Божия, ставшие для нас образцами совершеннейшей молитвы человеческой, была их «созерцательная жизнь».

Созерцание, как видно отчасти из самого слова, есть или совокупное зрение вещей, составляющих зримый мир, или зрение их, сопровождаемое размышлением. Созерцать значит не просто смотреть на мир, но думать или мудрствовать о нем. Созерцатель и мудролюбец есть одно и то же. Христианский созерцатель должен отрешать свое зрение и внимание от всего частного, изменяемого, преходящего и занимать дух свой единым, вечным, неизменным или настоящую, преходящую действительность считать печатью, образом, отражением истинной, вечной действительности Творческой; в самой беспрерывно меняющейся суете всего окружающего усматривать таящуюся вечность, а в себе самом — существо высшее и честнейшее самых великих явлений мира, наместника Божия на земле, носителя Святаго Духа. Такой взгляд созерцателя на всю совокупность видимого и познаваемого бытия легко отрешит его от гнета уз, связывающих бессмертный дух с брением и тлением, облечет его как доблестного подвижника несокрушимым всеоружием богоприличного отвлечения и направит, как обуреваемого мореплавателя, к той единственной точке, где для него — пристанище спасения. Для созерцателя молитва есть не только легкое и естественное, но и прямо неизбежное дело. Она есть то же самое созерцание, перешедшее от ума в сердце.

Поучительный пример этого представляет нам древний и святой миросозерцатель, о котором нельзя умолчать, когда речь идет о молитве. Небеса проповедуют славу Божию, — размышлял он, — и о делах рук Его вещает твердь… Он поставил в них жилище солнцу,., и ничто не укрыто от теплоты его… И вдруг после спокойного размышления в восторге духа воскликнул: Закон Господа совершен, укрепляет душу откровение Господа верно, умудряет простых. Повеления Господа праведны, веселят сердце; заповедь Господа светла, просвещает очи. Страх Господень чист, пребывает вовек. Суды Господни истина, все праведны; они вожделеннее золота] Концом же всего размышления была теплейшая покаянная молитва (Пс. 18; 2, 5, 7-11) — урок всем нам, по его богодухновенной книге наставляемым Церковью молитве!

Но само собой разумеется, братия, что ничто так не враждебно молитве и ничто так не должно быть избегаемо молящимися, как противоположное созерцанию и отвлечению развлечение, занятие всем и ничем вместе, устремление мысли вслед всякого предмета и немедленный отбег ее от всякого предмета, собственно говоря — не занятие, а покой или сон ума и сердца. Учителя молитвы дают полезный совет — при молитве не смотреть никуда, кроме святой иконы, и стараться не иметь надобности даже в помощи священных изображений. Молитву умную они называют «безвидной и невоображенной». Наиболее благоприятным временем для нее полагают ночь с ее непроницаемым мраком, который их созерцанию придает беспримерную чистоту, а их молитвенному упражнению — необходимую теплоту..

2. Бывают минуты в жизни, когда у человека, как говорится, бывает душа не на месте. До созерцания ли ему тогда? Как предаться ему размышлениям о Творце и твари, о следствиях и причинах, о явлении и сущности бытия, всеобщей связи, последней цели — ему, всё внимание которого поглощено ежеминутными столкновениями с людьми, неустройством своего домашнего или общественного быта, неудавшимися расчетами на дары природы, обманутыми надеждами на свои силы и проч., и проч. И какой, следовательно, ожидать ему или от него молитвы?

Второе, что необходимо требуется от молящегося, есть невозмутимое спокойствие, стяжеваемое мужеством, терпением, умеренностью, рассудительностью и всего более — преданностью воле Божией. Умную молитву уподобляют поверхности воды, налитой в сосуд. Когда сосуд стоит спокойно, мы можем видеть в нем, как в зеркале, чистый и ясный образ окружающих предметов, но пусть произойдет и самое малое сотрясение сосуда или дуновение на него извне, — видение немедленно исчезает. При этом учители молитвы советуют иметь и телесный покой, столь благоприятный «деланию ума», советуют упразднение по временам орудий чувствования, одним словом, внушают как можно менее давать простора телесной жизни, чтобы вызывать взамен ее деятельность духовную. Но и этого недостаточно. Смирив и утишив тело, мы еще не освобождаемся от живости чувств — живости, услужливой часто во вред духовной жизни. Ибо что пользы в том, если кто-нибудь, избегая, например, света, затворит двери и окна комнаты и зажжет в ней свечу или целый костер дров? Пусть и глаз не смотрит, и ухо не слышит, и нос не обоняет, но за них всё то же сделает воображение. Эту неутомимую способность души преимущественно и должен умирять молящийся.

Всякое возмущение телесное или душевное, не поддерживаемое воображением, скоро перестает, но разженное им и потом раздраженное поздним сопротивлением может произвести вместо «умной» молитвы безумное исступление. В истории подвижничества небезызвестны плачевные примеры того, как великие угодники Божий, стоявшие, на высоте непрестанной (1Сол.5:17), или серафимской, молитвы, увлекшись воображением, до того удалялись от Бога, что теряли саму способность молиться, отрицали саму нужду молитвы. Не для нас, ленивых и рассеянных, примеры такие, но что у великих является в виде редких и тяжких искушений, то у нас, малых, обнаруживается ежеминутным, смешным и жалким похотствованием плоти на дух. Горестно то, горько и это.

3. Чем же обуздать живость чувств и удержать беспокойную деятельность воображения? Непрерывным и напряженным вниманием. Это третье условие успешной молитвы. Его требует от молящегося, с одной Стороны, чрезвычайная как бы тонкость, или духовность, его занятия, при которой не может быть резко отличающейся постепенности в ходе одних предметов за другими, какая бывает в обыкновенных делах человеческих, а потому требуется особенная сообразительность и сметливость, чтобы видеть взаимную связь всего, что происходит в душе, и понимать всё, иногда весьма важное, значение самых мелких летучих ощущений. С другой стороны, крепкая и напряженная молитва естественным образом вводит человека в ближайшее сношение с миром духовным, делает его «собеседником ангелов», как воспевает Святая Церковь, и по мере того, как молящийся более и более приближается к лику ангельскому, ему всё чаще грозит опасность встретить духа заблуждения (1Ин.4:6), преображающегося также иногда в ангела света (2Кор.11:14); и потому снова нужно ему строжайшее внимание ко всему, что соприкасается с его молитвой. При таком неусыпном самонаблюдении ему не трудно будет открыть таящиеся между различными видоизменениями его молитвенного состояния глубины сатанинские (Откр.2:24). Но и здесь нужно хорошенько смотреть, чтобы нечистая сила не прикоснулась к самому этому наблюдению и не употребила его как орудие своего наваждения. Преследование минувших чувств, желаний и мыслей может отвлечь дух человека от молитвы к пустому и праздному обзору всей прошедшей жизни, вызвав к нескончаемой работе еще более опасную для молитвы, чем воображение, силу души — память.

Исследователи естества нашего не находят слов, чтобы довольно выразить свое удивление перед этим поистине дивным и предивным деятелем духа нашего, так гласно свидетельствующим о его бессмертии. Но когда испорчена машина, братия, то самые лучшие и важнейшие части ее оказываются и наиболее препятствующими ее ходу и действию. Как вредно относится к молитвенному занятию часто совершенно ненужная, незванная и нежданная пособница мысли, память, об этом опять надо спросить тех же великих подвижников, которым и в однообразии пустыни, и во мраке пещеры виделись во всей подробности и наглядности действительного бытия всё те же давно минувшие обстоятельства их жизни, вызываемые вопреки их воле всякой окружавшей их вещью, а за отсутствием ее — всяким движением и ощущением их собственного тела, всяким звуком, всяким словом их собственной молитвы, наконец! И хорошо, если бы припоминалось при этом то, что содействует их молитвенному настроению. Нет, к великой скорби подвижник замечает, что как-то и почему-то припоминается ему только такое, что разом рассеивает и убивает его молитву. Для внимательных понятно, чьим участием и ухищрением это совершается.

4. Укажем еще на одно пособие делу, о котором стоит непрестанно думать и заботиться всякому христианину. Когда говоришь о молитве, то чувствуешь, что как бы чего-то недоговариваешь, если умалчиваешь о посте. После того, как Господь наш Иисус Христос сочетал молитву с постом в одно чудодействующее средство против важнейшего из недугов человеческих, непозволительно, коснувшись одной его половины, оставить в стороне другую. Итак, за несомненное надо полагать, что как для поста нужна молитва, так для молитвы нужен пост. Во дни великих праздников мы не будем простирать нарочитого слова о посте. Упомянем лишь, насколько он относится к молитве.

Верные учению своего Учителя ученики Христовы, как видно из книги Деяний, предваряли молитву постом: совершив пост и молитву и возложив на них руки, — сказано о них (Деян.13:3). Для возложения рук потребовалась молитва, а для молитвы оказался нужным пост. Почему бы это? Тайну этого союза молитвы с постом поведал нам великий боголюбец и наш ежедневный наставник в молитве — царь и пророк Давид. Изнурял постом душу мою, — говорил он о себе, вследствие чего молитва его в недро его возвращалась (Пс.34:13). Видно, таким образом, что пост содействует смирению души, а смирение уже открывает доступ и молитве.

Что гордость и молитва несовместны, об этом и говорить не нужно. Остается решить, точно ли пост смиряет душу. Что есть пост? По первому понятию — малоядение, ху-доядение, ядение так и настолько, чтобы поддержать телесную жизнь. Пост есть произвольный отказ, наказание и вразумление себе, исправительная мера, самоосуждение, самоосмеяние. Постящийся человек не может забыть, что он сознал себя недостойным даров природы и милостей Божиих, которые ищет возвратить себе покаянием. Постящийся человек есть человек молящийся не сердцем только и не языком, а всем существом своим. Пост есть молитва глубоко сознанного, паче нежели мытарево недостоинства человека перед Богом. Очевидна поэтому связь его с молитвой и великая вспомогательная сила его молитве. Но не пройдем молчанием того нарекания на пост, будто он делает людей раздражительными, сварливыми, ничем не довольными, а, следовательно, и неспособными к молитве.

Брат! Пост ли это делает? Нет, это делает голод, у которого нет ничего общего с какой бы то ни было молитвой, или необузданное своеволие, для которого место за пределами Христовой Церкви, или наконец — рабское подчинение привычке, сводящее человека на степень бессловесного животного. Взамен того нам указывают на пример сытого и всем довольного человека, который будто бы в преизбытке благополучия разблажается сердцем и становится сколь, с одной стороны, добрым и снисходительным к другим, столько же с другой — смиренным и благодарным перед Подателем благ.

После всего, что мы слышали о молитве христианской, ее существе, разных видах и споспешествующих условиях, можно спросить себя: к чему послужит нам, что мы знаем о ней то или другое? Разве хватит у нас, у кого-нибудь, сил взойти на высоту ее? А стоять и смотреть только на высоту, достойно ли христианина? Но хорошо уже и то, братия, если знание послужит к смирению гордости нашей и к возвеличению славы святой веры нашей, вводящей человека в лик ангелов. Между тем, кто с простотой и теплотой сердечной предан Церкви, тот, без сомнения, не мог не заметить, что даже подвижническая «умная» молитва, несмотря на трудность ее, знакома душе его.

Святая Церковь между прочими тайнами спасения нашего содержит в себе и ту великую и утешительную тайну, что незримым и неощутимым образом одухотворяет и совершенствует нас. Так и самого немощного, но послушного сына своего она может восставить и утвердить на подвиг неустанного молитвословия. Стоит только полюбить церковное богослужение, и молитва, так сказать, сама пристанет к человеку и не отстанет от него до самой смерти. Итак, вне святой Церкви молитва и высока, и далека, и тяжела, и даже страшна, а в Церкви она при нас и наша. Кто не испытывал в самом деле, как слова и даже целые песни церковные иногда до того западают в душу, что как бы навсегда остаются там? Кто не повторял дома среди занятий совершенно житейских, среди помышлений, совершенно чуждых молитвенному упражнению, как бы нудимый чем слов: Господи помилуй! Боже мой! Мати Божия! и проч. Что всё это значит? Это она — духовная, умная, непрестанная, христианская молитва! Она, братия, только не полная, не созревшая, даже, может быть, не сеянная, занесенная в ум без его ведома и содействия, подобно тому, как заносятся хлебные семена на ниву, которая не была приготовлена для посева, а только находилась близ места жатвы. Что же будет, если эту ниву благую засеять всю зерном? Господи, научи нас молиться! Аминь.

Беседа в Неделю шестую по Пасхе

Бывает время, когда спрашиваешь себя, как могло статься, что иудеи не уверовали в Иисуса Христа после всех несчетных и безмерных чудес, совершенных посреди них и над ними, и допустили распять на Кресте с разбойниками своего необычайного Учителя и величайшего Благодетеля. Не надивишься также и тому, каким образом мучители христиан первых веков могли оставаться холодными и бесчувственными ко всем непререкаемым и вопиющим свидетельствам Божественности веры Христовой в каждом новом мученичестве каждого нового исповедника Христова. Не менее странным находишь и то, отчего в наше время при первой вести о каком-нибудь необыкновенном событии все наперерыв один перед другим спешат изъяснить его просто или прямо отвергнуть. Ответ на всё это тот же у человечества, как и у одного человека: по временам бывают страсти, порабощающие его, влекущие ум к нелепостям, волю к упорству, совесть к бесстыдству. Краткий, но разительный, пример того, как ослепление и ожесточение могут коснеть в одном и том же, несмотря ни на какие свидетельства истины, представляет слышанное нами ныне повествование евангельское о слепорожденном, которому Господь отверз очи.

Что редко бывает в другое время и в другом месте, во время Господа нашего Иисуса Христа в Иудее было общим и обыкновенным: все люди заняты были тем, чтобы учиться всем без различия — и старым и малым, и простым и знатным, и мужчинам и женщинам. Поэтому они охотно делили себя на два разряда: учителей и учеников, проповедников и слушателей Божественной истины. Чем сильнее было стремление к истине, тем осторожнее, конечно, требовалось сообщение ее, чтобы не выдать каким-нибудь образом за Божеское человеческого и двум слепцам не упасть в одну яму (Мф.15:14)…

Учителя, известные тогда под именем фарисеев, вместо того, чтобы смотреть за собой, за своим сердцем и языком, смотрели (как большей частью бывает между людьми) только друг за другом, подозревая каждый в другом то, чего не думал видеть в себе, то есть ложь, — и по мере того, как другой отражал и обличал в свою очередь первого, тот платил ему раздражением, враждой и т. д. Составились, таким образом, в народе стороны, неприязненные одна другой, и дело большей частью оканчивалось тем, что вместо истины учителя ратовали каждый за свою ложь. Среди таких страстных учителей явился и единый истинный Учитель человеков — Христос. Никто столько не обличал лжеучение, как этот Учитель, и никто с такой непреодолимой силой и властью не преподавал Своего учения, как Он. Всё множество этих учителей восстало поэтому на сего Единого и, несмотря на свою разрозненность, сумело согласиться на одном и том же заключении, что Он обольщает народ (Ин.7:12), богохульствует (Лк.5:21), развращает народ (Лк.23:2) и — конец всего — за Свое учение повинен смерти (Мф.26:66)!

Но нелегко было одним голословным утверждением уничтожить всё дело возненавиденного ими Учителя, в Котором народ видел великого пророка (Лк.7:16). Сверх учительства, Он был еще и Чудотворец. Что оставалось сказать и сделать против этого Его поносителям? Для примера посмотрим, как они вели себя в том обстоятельстве, о котором мы слышали сегодня евангельскую повесть. Будем внимательны. Слышанное нами может повториться и в наши дни.

Господь Иисус Христос отверз очи человеку, слепому от рождения, и сделал это в день субботний. Вот сущность всего события. Когда весть об этом дошла до слуха фарисеев, их злое сердце, вопреки всякому ожиданию, изрекло следующий приговор Чудотворцу: не от Бога Этот Человек (Ин.9:16). Ачудо? Этот вопрос былу всякого на языке и на устах. Как же чудо согласить с подобным приговором? Возможно ли, чтобы Чудотворец не был от Бога? По-видимому, возможно. Потому что не хранит субботы, — говорят учителя. Одним из предметов нового, пререкаемого учения было то, что заповедь Божия о субботе должна быть понимаема по духу, а не по букве. Учителя утверждали противное. Следовательно, прежде чем произнести приговор над делом Христовым, им надлежало еще решить, чье же утверждение истинно. Между тем, они спешат вывести заключение, что не от Бога Этот Человек. Почему же? Потому что не хранит субботы. Следовательно, единственно потому, что они не допускают возможности другой мысли, кроме той, в которую вверились. Так ли следует поступать учителям?

Прискорбно видеть вообще в учителе исключительность и нетерпимость ученого взгляда. Но не менее прискорбным представляется и разногласие учителей, призванных учить одному и тому же. В евангельском событии мы имеем случай встретиться с тем и другим вместе. Если бы, однако же, тут дело шло об истинном учении, то подобное разногласие действительно мог бы оплакивать ревнитель истины. Но где ложь обличается ложью хотя бы и во имя правды, там он с утешением может видеть грядущее начало истины. Малое это утешение доставляет нам последовательность рассматриваемого события. Вопиющая очевидность заставляет учителей спросить друг друга: Как может человек грешный творить такие чудеса? Неизбежный вопрос ведет к необходимому исследованию, а исследование — при упорстве и страсти — также необходимо привело к спору. И была между ними распря. Если бы это были добросовестные исследователи и беспристрастные состязатели, то они не оставили бы распри неоконченной и так или иначе дошли бы до истины, но истины-то им и не хотелось! Что же делают лживые?

Опять говорят слепому: Ты что скажешь о Нем, потому что Он отверз тебе очи? (Ин.9:17.) Что им внушило этот вопрос, не знаем; вернее всего, что не знали и они сами. Хотели положиться на отзыв слепорожденного, чтобы им окончить свою распрю? Увидим, что не положились. Надеялись ли, что допрашиваемый скажет в ответ то самое, что они думали? Но для чего им его подтвердительное слово? Им — учителям, его — менее чем ученика! Нет, неправда видимо не знала, что делать, куда укрыться от нежелаемой истины. И вдруг встретилась с ней лицом к лицу.

Он сказал: Это пророк. Просто и ясно, прямо и верно слово беспристрастное! Кто имел силу отверзть очи слепорожденному, Тот, по крайней мере, — Пророк. Ответить иначе было невозможно. С какой бы целью ни спрашивали бывшего слепца лукавые истязатели, их должен был поразить его ответ. Самое глубокое, затаенное внушение своей совести, так усиленно подавляемое ими, неприятным образом вдруг слышат они открыто и решительно высказанным, и что всего неприятнее — на их собственный вызов, так что после этого исповедания им, по-видимому, не оставалось уже ничего более делать. Нашлись, однако же, что сделать.

Тогда иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел (Ин.9:18)… Куда нашел нужным устремиться поток лжи! А пока надеялись, что вопрошаемый ответит согласно их желанию, дотоле не сомневались, что он точно был слеп и прозрел! Что подвигло учителей к такой жалкой и постыдной увертке? Опять не знаем. А что, если слепорожденный точно докажет, что это именно он сам был слеп и прозрел. Тогда останется исповедать и им то же, что исповедал он? Ложь или не думала о последствиях, или — что вернее — надеялась, затянув дело, выдумать какой-нибудь благовидный предлог уклониться в сторону и избежать неизбежного вывода из допросов. И точно, таких предлогов могло открыться много, судя по ходу, какой дан был делу.

Призвали родителей сего прозревшего. Если бы мы не знали дальнейших обстоятельств дела, можно бы было похвалить исследователей за то, что они вступают на законный путь исследования, вызывая и выслушивая свидетелей. Конечно, было бы прямее им позвать свидетелей самого события. Но так как чудо прозрения распадается на два отдельных действия — помазание очей брением и умовение в Силоаме, — свидетелями которых могли не быть одни и те же лица, то проще и надежнее представлялось спросить о слепорожденном у того, кто знал его издетства и кому он, если точно был слеп и прозрел, конечно, передал о совершившемся чуде во всех подробностях, то есть у его родителей, показанием которых можно было проверить слова его и дойти наконец до истины. Ах, если бы было так! Но из самого евангельского повествования видно, что учителя действовали на народ страхом власти, и весьма легко предположить при этом, что, вызывая на свидетельство родителей прозревшего, они надеялись, что те по страху заговорят одно с ними и солгут на сына или даже отрекутся от него. Но как бы то ни было, только приглашенные свидетели, не обинуясь, сказали, что прозревший — их сын и что он слепым родился, а как теперь он видит, они того не знают. Для цели допрашивавших довольно было и этого, пусть сдержанного, но вполне ясного и определенного показания. Но лукавство стоило того, чтобы получить не только ответ, но и урок.

Мы не знаем, — говорили родители. — Сам в совершенных летах; самого спросите; пусть сам о себе скажет (Ин.9:21)… Явление нередкое, что от страха человек иногда становится дерзновенным. Настаивая так сильно на слове сам, родители, видимо, старались только отклонить от себя расспросы, но вместе с тем, сами того не замечая, укорили следователей. Разве вам неизвестен закон, по которому взрослый человек сам за себя отвечает? — как бы так говорили они законникам. Конечно, в словах их была неискренность, на что прямо указывает и святой евангелист, но она была весьма к месту перед лицом лжеучителей, уча их самой простой вещи, что ложь поражает ложь и что, заставляя другого лгать, научишь его обманывать тебя самого. Следователи, конечно, поняли изворот свидетелей и увидели, что им остается иметь дело с одним прозревшим. Итак, на малое время отсроченное признание неприятной для них истины стояло у них перед глазами — неотразимое и неумолимое! Согласится ли неправда высказать его? Едва ли. Всего вероятнее, что она постарается всячески его избыть. Посмотрите, что делают непоследовательные следователи.

Итак, вторично призвали человека, который был слеп, и сказали ему: Воздай славу Богу (Ин.9:24). Не вдруг можно догадаться, отчего и для чего так неожиданно изменяется тон совопрошения из обследовательного в проповеднический; и без этого призыва прозревший мог прославлять и, без сомнения, прославлял Бога за неслыханное, и притом над ним самим явленное, чудо. И кто же возбуждает его к богохвалению? Люди, которые беспримерное действие всемогущества Божия измеряют и оценивают только по отношению его к дню субботнему! Но не слава Божия имелась в виду у тех, о ком Господь прямо сказал, что они возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию (Ин.12:43); им нужно было только унизить Совершившего чудо. Для этого они прибегают к обыкновенному своему средству — клевете — и, чтобы сильнее было действие ее на исцелевшего, присоединяют к ней бесстыдство. Благоговению, невольно внушаемому делами Чудотворца, они противопоставляют как достоверно известную им истину, что Он — грешник, то есть человек порочной жизни, хотя на вопрос Спасителя: Кто из вас обличит Меня в неправде? (Ин.8:46) ничего не отвечают. Между тем, дав понять исцелевшему, что приписывать совершение чуда человеку порочному значит прямо бесславить Бога, представляют ему ложь (то есть отрицание совершенного над ним чуда) не только делом добрым, но и долгом и обязанностью для чести и славы Божества. В то же время своей речью они думают расположить к себе и посторонних слушателей, являясь перед ними ревнителями славы Божией. Но ни клевета, ни лицемерие их не имели успеха; исцелевший ответствовал: Грешник ли Он, не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу (Ин.9:25). Говоря таким образом, он видимо избегал случая в чем бы то ни было согласиться с наветниками своего Благодетеля и даже подать им повод к каким-либо новым расспросам. Ложь, таким образом, не достигла своего желаемого и наглостью. Слова я был слеп, а теперь вожу по-прежнему оставались перед допрашивающими несокрушимым свидетельством истины и нудили их или признать ее, или найти против нее другие, более сильные возражения, чем одно нехранение субботы. Но таких возражений не было. Что же оставалось делать? Во что бы то ни стало затянуть допросы и показания, хотя бы для этого нужно было прибегнуть к последней уловке слабости — тождесловно.

Снова спросили его: Что сделал Он с тобою? Как отверз твои очи? (Ин.9:26.) Такая неблаговидная до смешного придирчивость вывела из терпения бывшего слепца. Я уже сказал вам, — начал уже он говорить им с увлечением и приметным негодованием, — и вы не слушали; что еще хотите слышать? Или и вы хотите сделаться Его учениками? (Ин.9:27.) Неправда неожиданно попала в собственные сети. Может быть, вызывая прозревшего на новые показания, фарисеи надеялись найти разноречие между ними и прежними и тем запутать допрашиваемого. Однако вышло совсем иное. Показаний они не получили, а между тем, всенародно своим неотступным и нескончаемым разведыванием о случившемся вызвали его на вопрос, уязвивший их гордость. Увидев этот неожиданный исход допроса, лжеучители совершенно растерялись и не знали, что противопоставить высказанному замечанию, в котором так и слышалось их торжествующее посмевание. У безумия в таком случае остается еще одно средство: брань, которым они и воспользовались.

Они же укорили его и сказали: Ты ученик Его, а мы Моисеевы ученики (Ин.9:28). Бывший слепец хотя и назвал Человека, глаголемого Иисуса, Пророком, но ни одним словом не обнаружил того, что он принимает или хотя бы даже знает Его учение. Следовательно, назвать его учеником Иисусовым собеседники могли, только понося его или, как сказано в Евангелии, укоряя. Но они поспешили дополнить хуление ближнего своего похвалой самим себе, как Моисеевым ученикам. Видимо, всё слабее делается притязание гордых учителей на свое учительство. Уже они не стыдятся ставить себя в один ряд с тем, кому только что сочли нужным преподать урок богопочитания, и назвать себя тоже учениками, хотя и другого учителя. Но они сойдут и еще ниже — до защиты себя перед мнимым учеником Иисуса.

Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; Сего же не знаем, откуда Он (Ин.9:29). Они усомнились, точно ли сказанное ими прежде так сильно, как им представлялось, и поспешили на всякий случай досказать, что между Моисеем и Иисусом есть разница, ибо с тем говорил Бог, а Сего же не знаем, откуда Он. Услышав признание в неведении, слепорожденный не мог скрыть своего удивления. Ведомое так ясно и полно ему, не учившему и даже едва ли чему-нибудь учившемуся по несчастным обстоятельствам своей от рождения слепоты, он вдруг находит неведомым… И кому же — учителям по званию, по образованию и по ежедневному занятию!

Это и удивительно, — отвечал он, — что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи (Ин.9:30). Преисполненные силы и правды слова! Можно бы подумать, что их произнес человек, долговременно упражнявшийся в богомыслии. Видно, во тьме иногда лучше можно уразуметь свет, чем при самом свете, и, не учившись, иногда лучше можно понять истину, чем научившись ей в училище. Утаиваемое от премудрых и разумных открывается младенцам, по слову Господнему (Мф.11:25). Слепыми однажды назвал (Мф.23:26) фарисеев Иисус Христос, и ясно, почему так Укоризненно говорил. Фарисейство смежало очи свои, да не видит дел Божиих, совершавшихся во очию его, и не только само слепотствовало, но и других держало в слепоте. Так, оно хотело и прозревшего телесно ослепить душевно, но не только не преуспело в этом, но еще и получило от ^него наставление, как должно смотреть, чтобы видеть.

Но мы знаем, — говорил новый наставник, — что грешников Бог не слушает; но кто чтит Бога и творит волю Его, того слушает (Ин.9:31). Неожиданное это богословствование должно было открыть глаза учителям не на сами истины, провозглашаемые им, а на их отселе изменяющееся положение в свете, отрицающем их исключительное право на учительство. Истины те они ведали, конечно, не менее, чем новый их провозвестник, но ведения-то этого им и хотелось избежать или, по крайней мере, не приложить к делу; ибо с ним вместе надобно было и преславного Чудотворца признать Пророком, и не только Пророком, но и Христом, как Он Сам признавал Себя. Но что боялись уяснить себе до совершенной очевидности учителя, то делал за них ученик Божий.

От века не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному (Ин.9:32), — с возрастающей силой продолжал поражать противников истины ее победоносный защитник. И это они знали очень хорошо, но также не могли взять за основание к дальнейшим заключениям, ибо страх, приняв одно, вместе с тем согласиться на весьма многое постоянно связывал их. Прежде всего и тверже всего решено было, что Человек Этот грешник и, таким образом, всё, что не подходит к этому решению, заранее должно быть отвергнуто. Само нарушение субботы надо считать только предлогом к обвинению. Дело в том, что Пророк Галилейский был противен и невыносим фарисейскому духу, а так как для фарисеев дело Божие и их собственное было одно и то же, то и выходило, что хотя Он сотворил от века неслыханное чудо, но — не от Бога.

Если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего (Ин.9:33), — продолжает неумолимый обличитель, мало заботясь о том, нравится или нет его слово убежденным учителям. На их взгляд, однако же, это было уже чересчур. Нетерпение их возросло до такой степени, что они увидели необходимость каким-нибудь решительным ответом покончить эту раздраженную беседу. Иначе, еще несколько слов слепорожденного, и собеседники могли — по обычаю — взять камни в руки. И точно, они бросили в него камень, только не тот, которым убивается тело.

Сказали ему в ответ: Во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь? (Ин.9:34.) Как ни неприятно слышать такой постыдный способ состязания, однако же удержимся от негодования и отдадим должную справедливость тому, что в устах лжеучителей было истинно.

Грешнику не следует учить. Злой человек из злого сокровища выноситезлое (Мф.12:35). Но зло, выдаваемое как учение, есть вдвойне зло. Справедливо поэтому учителя Израилевы не хотели, чтобы учил тот, кто и родился весь во грехах. Но почему же они думали, что говоривший с ними был действительно таков, во грехах родился весь? Конечно, оправдать их в этом нельзя. Но в то время пытливого и заносчивого истолкования путей Божиих многие могли впасть в подобную несправедливость. Достаточно нам вспомнить, что и ученики Господа, встретив слепорожденного, спрашивали Учителя: Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? (Ин.9:2.)

Другая особенность примечается в ответе лжеучителей. И ты ли нас учишь? — говорят они. Но откуда видно, что слепорожденный думал учить их? Он в другом только виде повторил их же собственное суждение: Как может человек грешный творить такие чудеса? Нет, слова их были свидетельством бессильной злобы найти какой-нибудь предлог к уничижению и обвинению противника. Тот, кто Дерзнул учить, не будучи учителем, естественно подвергался порицанию и одной незаконностью своего поступка ронял достоинство всего, что бы он ни говорил и ни делал. Так это должно было казаться особенно в глазах народа, строго различавшего права учительства от долга ученичества. Лживые учителя знали это, но не постыдились воспользоваться им для спасения себя от позора. Но они сделали при этом нечто, поистине превосходящее и сам позор.

Если паче чаяния, — думали недобросовестные состязатели, следователи и другие, — слепорожденный станет уверять, что он вовсе и не думал посягать на их учительские права, то дело снова затянется (и уже не в их пользу) и кончится неминуемым посрамлением их, и только ли посрамлением? Народ приучен поднимать камни на всякого, павшего в богословском состязании, как на богохульника; между тем, есть еще время предотвратить беду. Благовидный предлог оскорбления учительского достоинства подоспел совершенно кстати. Свои не выдадут. Народ не угадает тайны. Слепорожденный… но мало ли их на свете? Притом же мы ему не делаем никакого зла. Так могли они рассуждать. И выгнали его вон.

Окончилось достопамятное исследование. Исследователи открыли истину. Оказалось, что Сотворивший чудо над слепорожденным есть человек грешный. Повторим, как составилось это необыкновенное заключение. Человек, нари-цаемый Иисус, дал прозрение слепорожденному, чего от века не было: следовало заключить, что Человек этот послан от Бога. «Неправда, — говорят следователи, — человек этот не от Бога, ибо Он не хранит субботы». Но Он сделал чудо? «Неправда. Он не мог сделать чуда, ибо Он грешник». Но грешника Бог не послушает, а Его послушал? «Неправда. Наше дело знать, кого слушает и кого не слушает Бог; ваше — идти вон».

Люди более или менее похожи одни на других, где бы и когда бы они ни жили. Слушая евангельское повествование, предложенное нам ныне Святой Церковью, может быть, каждый из нас невольно припоминал себе какое-нибудь подобное обстоятельство, виденное, слышанное или на себе испытанное им. Странно, но совершенно справедливо, что когда не хочется видеть истины, не увидишь ее, несмотря ни на что. По крайней мере, есть возможность довести себя до этого.

1. Всего чаще и теперь эту достоплачевную возможность приходится испытывать тем, кто берет на себя дело учительства. Не Напрасно говорит Писание: не многие делайтесь учителями (Иак.3:1). Учителя, а тем более самонадеянного, подобного тем, о которых ныне говорит Евангелие, всегда ждет опасность тяжко погрешить, приняв опрометчиво одно что-нибудь за истинное или отвергнув другое как ложное и держась уже потом, несмотря ни на что, однажды избранного и решенного. Отсюда-то и выходят всем известные ученые распри, ссоры, взаимные обвинения, жалобы, нападки, гонения, от учителей переходящие на учеников и через них распространяющиеся по дальнейшим кругам общества. Если истина по внешности представляется малозначительной и бесправной, то ее гонят вон. Но бывает и наоборот. Если упорствующая ложь ниоткуда не имеет себе поддержки, то печальный жребий бежать вон достается и ей. Но всякий учитель, если бежит вон, то бежит не один: за ним бегут его приверженцы. Достоплачевная история отпадения сперва нескольких учителей с учениками, потом значительных обществ, наконец целых народов — от Церкви, повторявшаяся уже неоднократно, показывает ясно, что если истина остается совместно с ложью, то самое малое и частное ученое упорство может разродиться величайшими и горестнейшими последствиями.
2. Но не в одной школе есть учение и не одни учителя те, которые там учат. За порогом малой школы есть великая школа — мир. Господь наш Иисус Христос смотрел на мир как на область, враждебную Царствию Божию, в которой есть свой князь, свои стихии, свой дух, своп любовь и ненависть, своя премудрость и невежество, свой образ. В мире Дух лживый, или обманчивый, каждому веку человечества сообщает свой особенный, хотя всегда равно лживый, но всегда несколько отличный образ понятий — так называемый дух века. Незримый и неощутимый, ласкательный и разрушительный, дух этот преимущественно веет на высотах человеческих обществ: по крайней мере, там сильнее, постояннее и продолжительнее действует. Стремительными порывами исторгается он иногда оттуда и в низшие слои, но если не выдает себя за веру Божию, редко успевает поколебать мирное, простосердечное, благодушное доверие к откровенной свыше истине Божией; когда же успеет, начинается всеобщее расстройство жизни, неверие, неуважение к порядку, самоуправство, обиды, зло за злом до последнего зла, истребление людей людьми. Благодарение Господу, братия, такое повсеместное разлитие духа лжи случается редко и, уповаем, не страшно нам, учителям и ревнителям святой православной, вселенской истины Христовой, доселе никого не учившей ни отстаивать ложь наперекор очевидности, ни скрывать истину ради сторонних внушений.

Так, верующие ученики Господа, утешительно думать, что мы лучше недобросовестных учителей, о которых довольно говорено сегодня. Но если дух лжи принимает вид и ангела света (2Кор.11:14), то легко предположить, что он не упускает случая действовать прямо в образе человека и тех или других его потребностей, и во всякое время где-нибудь кроется темный мироправитель тьмы нашего века (Еф.6:12), незримо и неведомо опутывая нас сетью своих козней. Спросите для примера у века, что он делает с той великой христианской истиной, что наше жительство — на небесах (Флп.3:20), то есть что христианин должен жить по преимуществу духом, презирать временное и готовиться к будущей жизни? Кто заговорит теперь в подобном роде, тот покажется достойным по меньшей мере снисхождения, если не прямо сожаления. Его слушают, думая о другом и в сомнении качая головой. Он станет доказывать, ему будут улыбаться. Он заговорит обличительно, его изгонят вон. Отчего это так? Оттого, что век наш есть век земных стремлений, пользы, удобства, спокойствия, наслаждения, и хотя не говорит прямо, но думает несомненно: Коротка и прискорбна наша жизнь… Будем. же наслаждаться настоящими благами (Прем. 2; 1,6).

Вера святая в нелестное самопознание также говорит человеку, что он пал духом, что он худ, зол, несмыслен, раб страстей и пороков. Век сторонится таких, по его мнению, запоздалых и отживших мнений. Он убежден, что человек совершен и потому имеет право на всякую честь, власть и свободу. Ему возражают очевидностью дел человеческих — беспорядочных, бесславных, безотрадных. Он говорит: «Неправда. Совершенный не делает несовершенного». Ему указывают на вопиющее несовершенство. «Неправда, — повторяет он. — Мне предоставьте знать, что совершенно и что нет». Ему хотят объяснить, что он не единственный из веков. Он гонит объяснителя вон. Подобного рода состязаний у лживого духа времени с вечной истиной может быть немало. Отчего и блаженных, изгнанных за Правду (Мф.5:10), также немало знает летопись человеческих дел, пишемая частью на земле, более того — на небе. Тот же приговор, который предшествовал изгнанию слепорожденного, преследует и теперь правдолюбцев, хотя и иначе несколько произносится. В предрассудках ты весь и родился, и воспитался, — говорится теперь свидетелю и провозвестнику истины, — и ты ли нас учишь?

О, век гордый и лживый! Почему ты не подумаешь, что и мнимым твоим предрассудком может иногда выражаться только один вечный и непреложный закон Того, Кто предрассудил бытность всех веков по Своему неподсудному человеческой мысли, всесвободному хотению?

3. Стоять за истину Божию перед веком как ни трудно, ни опасно, но небезотрадно и небезнадежно. Но что делать, когда сам не будешь иметь ни возможности, ни желания видеть истину, когда в душе составится свое особенное убеждение, перед которым сам век потеряет силу?

О, братия! Случается иногда слышать страшные признания, свидетельствующие, что в душе человеческой может быть чувствуем «целый ад». Конечно, отчаяние часто преувеличивает положение дела, но всё же надобно думать, что в душе, сознающей себя таким образом, верно, есть величайшее нестроение. И оно действительно бывает. Трудные обстоятельства жизни иногда так потрясают душу, что она становится в разлад и в противоречие со всем миром и приобретает убеждение, не сообразное ни с чем, но крепкое и неизменное. Всего чаще в таком случае является в душе недоверие к Божественному Промыслу, а затем и ко всему делу искупления. Если же Господу угодно будет оставить несчастного одного на неравную борьбу с его несчастьем и укрыть Себя от ума неверующего, в нем является ожесточение, и тогда свет истины вовсе делается недоступным тому, кому он всего более нужен. Сомнение во всем, недовольство всем, ненависть ко всему, восстание сперва на других, потом на самого себя — вот лествица, по которой нисходит в бездну человек, отвративший лицо свое от света Божия. Что ни говори, что ни делай перед ним свидетель истины, на всё у него один ответ — горькая улыбка презрения, говорящая: не трудись напрасно, оставь в покое, иди вон! Оставим Врачу душ и телес врачевать неизлечимого.. Редко не может — чаще не хочет — человек видеть истины. Истина святая, непорочная, строгая, неподкупная всегда верна себе самой; человек же, беспрерывно развлекаемый и увлекаемый миром, беспрерывно меняется в своих нуждах, чувствованиях, убеждениях и решениях, вследствие чего свидетельство истины часто бывает уже не по его желанию и он всячески старается избыть его, заменяя действительность любимыми мечтами воображения. Это великое зло постигает человека в страсти. Кто не повторял, хотя бы из одного подражания, всем известного выражения — «страсти ослепляют человека». Подлинно, они ослепляют и часто совершенно неизлечимо. При здравом рассудке делают человека умалишенным, в горе и муке заставляют видеть блаженство, тленное и бренное принимать за вечное, об аде ревновать, о небе не думать, духу тьмы поклоняться перед лицом Отца светов! Не только совопрошения и состязания о истине, малейшего намека на нее издалека бежит человек, плененный страстью, боится ее, получает зловещее предчувствие ее и решается на всякое пожертвование лишь бы только не допустить ее до себя. Следовательно, при первой встрече с таким человеком свидетель истины изгнан будет вон. Но это не всё.

Страсть решится совсем истребить его, ибо в увлечении и ослеплении легко вообразить, что свидетель истины и сама истина суть одно и то же. И что говорить? Самого Господа нашего Иисуса Христа — вечную, свыше свидетельствованную Истину — страстное ослепление до тех пор преследовало, пока не вознесло на Крест! Господь и говорил, как не говорил никто от века, и делал дела, которым не было другого имени, как дела Божий, но всё было напрасно! Голос страсти вопиял сильнее чудес и знамений. Но неужели христолюбец свободно решится когда-нибудь на то же, к чему безумно стремились враги Христа? Никогда. Однако же, братия, страсти не то же ли делают, что делали люди, в виду преславного чуда оглашавшие грешником Чудотворца?

На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы, — сказал Господь после того, как дело о слепорожденном все считали уже конченным. Бывшие при этом фарисеи не опустили случая заметить ему последовательно: Неужели и мы слепы? Господь сказал им: Если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас (Ин.9:39-41). Братия, таких фарисеев — ни слепых, ни зрячих — много и теперь. Аминь.

Беседа в среду шестой седмицы по Пасхе

О Пасха!

Стихира Пасхи на утрени

Кто с любовью встречал всерадостный праздник Воскресения Христова, тот не может не чувствовать некоторой печали, расставаясь с ним. Подобно тому, как прощаясь с лицом любимым, живее и полнее представляешь себе его достоинства, многократно переводишь их в мысли и нудишься от избытка сердца ублажить их признательным словом, так и, расставаясь с Христовой Пасхой, чувствуешь особенное желание восхвалить и воспеть ее, воздать ей хоть чем-нибудь за ту бесценную радость, которой она восхваляла сердце наше. Мыслишь и одновременно поешь вместе с Церковью: «Пасха священная нам днесь показася! Пасха нова святая! Пасха таинственная! Пасха всечестная Пасха Христос избавитель! Пасха непорочная! Пасха великая! Пасха верных! Пасха, двери райские нам отверзающая! Пасха, всех освящающая верных!».

1. Пасха священная была известна задолго до нас. Начало ее выходит далеко за христианские времена, и чудным представляется то, что передает нам слово Божие о ее начале. Поводом к установлению Пасхи было освобождение еврейского народа от долговременного рабства. После многих поразительных чудес, потрясших всю землю Египетскую, ноне поколебавших жестокого сердца фараона, Господь Бог объявляет последнее и решительное к тому средство, незначительное само по себе, но состоявшее в связи с чрезвычайно важными обстоятельствами. В десятый день первого (по иудейскому счислению) месяца повелевается каждому еврейскому семейству отобрать едино-летного непорочного агнца и освятить его Господу. На четвертый после этого день агнца должно было заклать и в течение одной ночи съесть, так чтобы к утру не осталось ничего. Множество знаменательных обстоятельств долженствовало сопровождать само ядение. Но самое важное и чудодейственное заключалось не в них. Повелено было кровью закланного агнца сделать знаки на дверях каждого еврейского дома. Это потому, что Пасха есть Господня, то есть переход, или прохождение, Господа, ибо Господь пройдет ночью по земле Египетской и поразит всякого первенца… от человека до скота (Исх.12:12), исключая те дома, на которых виден будет знак агнчей крови.

В малом чертеже еврейской истории изображалась судьба всего человечества, потому что так хотел Бог и потому что так шел человек. От рабства греху не могли освободить его бесчисленные знамения Божественного Промыш-ления. Напротив, чем больше их было, тем более ожесточался мысленный фараон. Наконец, сказал Господь Моисею: еще одну казнь Я наведу на фараона и на египтян (Исх.11:1); Еще раз, и это будет скоро, Я потрясу небо и землю, море и сушу (Агг.2:6). В определенный премудростью Божией год, месяц и день является Агнец Божий, Который берет на Себя грехмираЩи. 1, 29) и освящается в Жертву нашего избавления. На четвертом году Его освящения (Ин.17:19) Он закалается всем множеством сынов Израилевых, и последняя язва несется на темный Египет. Причастников Агнца, запечатлевших храмину Его искупительной кровью, она не касается, но все первенцы зла, представители язычества, нечестия и заблуждения, обрекаются на погибель временную и вечную. Это избавление людей от гнева Божия и вечной смерти, столь ясно зримое в мире духовном и отчасти свидетельствуемое в нашем телесном, и есть, прежде всего, та Пасха, которая нам показася в лице пострадавшего, умершего и воскресшего Господа нашего Иисуса Христа — Пасха священная, за безмерное Свое человеколюбие посвятившая Себя в жертву за всех.

И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною (Ин.17:19). Так говорил наш Агнец непорочный и избранный в ночь Своего заклания. Слышите, братия, слово нашей Пасхи священной! Для того Господь посвятил Себя, дабы мы были освящены истиною. Что же значит быть освященным? Значит быть посвященным Богу, стать и признать себя жертвой Богу. А что значит быть жертвой, это понятно всякому. Жертва есть то, что не принадлежит жертвующему. Посему и от нас наша Пасха священная требует, чтобы мы не принадлежали себе, но были истинно и действительно посвящены Богу, то радуясь о Господе, то благодаря Господа, то молясь и исповедуясь Господу, то помышляя о Господе день и ночь, хвалясь и ревнуя о Нем, благотворя Его ради, подвизаясь Его ради; словом, живя Им и для Него. Ах, братья, если бы мы воистину сделались настолько освященными, то для нас не могло бы быть и отдания Пасхи — наша Пасха всегда была бы с нами. Ибо кто возлюбит Ее и отдаст Ей себя, с тем Она пребудет во все дни до скончания века (Мф.28:20), у того сотворит Свою обитель (Ин.14:23). Такое неложное и нерушимое обетование наследовали все мы от нашей Пасхи священной].

2. Та Пасха, которая до мельчайших подробностей требовала строгого выполнения законных предписаний, Пасха, известная в свое время народу более под именем «праздника опресноков» и неумеренным ревнителям убивающей дух буквы (2Кор.3:6) подавшая повод всю празднственную заботливость сводить на одно блюдение бесквасия, — та ветхая, прообразовательная Пасха с минованием Ветхого Завета минула. Пасха новая нам днесь показася. Наша новая Пасха, сохраняя одно свое ветхое имя, всё прочее имеет новое. Вместо агнца бессловесного заклан в ней Агнец — Слово животное. Вместо единовременного съедения наш Агнец дается в снедь верным постоянно до скончания времен. Вместо горьких трав и дорожных жезлов в руках Пасхой новой предлагается горечь христианского самоотвержения и всегдашняя готовность к переселению из страны рабства в вожделенное отечество. Вместо седмицы воздержания от всего квасного заповедуется Ею пожизненное воздержание от закваски фарисейской (Мф.16:11), прибавим — и саддукейской, и иудейской, и языческой, и наконец, лжехристианской.

Братия! Пасха наша, Христос, заклан за нас… Итак очистите старую закваску, — так говорит апостол, — чтобы быть вам новым тестом… Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины (1Кор.5:7 -8). Как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни (Рим.6:4). Вот с чем должны были мы являться пред лицом новой Пасхи. И можно ли было иначе вести себя в виду Того, Кто был заклан, яко незлобивый агнец, за людскую злобу, Кто в совершенной, беспримесной, чистейшей истине, простоте и искренности учил, и творил дело Божие, и положил за него душу Свою? Итак, ни порока, ни лукавства не видела в людях обновления Пасха новая! Итак, чистота и истина запечатлели собой и мысль, и жизнь, и слово, и дело наше во всё продолжение минувшего праздника! Итак, по всему были мы новым тестом. О братия! Так ли было? Не одни ли грехи были у нас новые?.

3. Видели шествие Твое, Боже, шествие Бога моего, Царя моего во святьше (Пс.67:25), — так возглашал псалмопевец, воспоминая чудеса Божий над своими единоплеменниками. Всё было свято, в чем являл Себя Святый Израилев (Пс.70:22), праведный во всех путях Своих, и благой во всех делах Своих (Пс.144:17), и Пасха Господня могла быть потому только Пасхой святой. Благотворное для одного и губительное для другого народа прохождение Божие гласило, что святая (по совершителю) Пасха эта была свята и по совершавшемуся действию — действию суда и мздовоздаяния людским правдам и неправдам. Будучи сугубо свята, она требовала и участников святых; потому к съедению агнца пасхального допускаемы были только носившие на себе печать принадлежности народу святому (Исх.19:6), то есть одни обрезанные, да и те, конечно, должны были приготовить себя к тому очищением, ибо в первый день, сказано, да будет у вас священное собрание, и в седьмой день священное собрание (Исх.12:16). Так свята была Пасха иудейская, преобразовательная!

Как же свята должна быть наша Пасха! Кажется, само слово святая недостаточно, чтобы выразить им пребожественное совершенство нашей всесвятейшей Пасхи. В нашей Пасхе сочетана сугубая святость — святость божественного существа, превознесенная, неприступная даже для мысли, самоисточная, постоянно и как бы необходимо присущая Ей по Божеству, и святость свободной воли человеческой, стяжеваемая, взращаемая, деемая, сознаваемая как долг, ценимая как заслуга; святость, вечным стыдом покрывшая древнюю клевету, дерзнувшую некогда в лицо Самому Богу сказать, что праведник потому праведен, что нет ему повода к греху (Иов 1, 9-11).

В обыкновенной речи мы называем праздник Пасхи святой седмицей и хорошо делаем. Что святее дней, в которые празднуется и почитается память преславного события — воскрешения человечества? Но, братия, что сказали бы мы о человеке, который в течение целого года насчитывает у себя только семь дней здоровья? По меньшей мере, то, что ему нужно лечиться. И семидневная святая Пасха наша не говорит ли нам чего-нибудь в подобном же роде? Когда мы слышим во время божественной литургии из уст тайносовершительных слова святая святым, то считаем их относящимися более к священнодействию, нежели к нам самим. А между тем, тут дело идет о нас. Нас называют святыми. По смирению ли христианскому или по нерадению языческому мы обыкновенно отклоняем от себя всякую мысль о святости и всё святое отсылаем от себя в Церковь, как будто мы и Церковь не одно и то же! Таким образом, и Пасха святая, по-нашему, есть только Пасха церковная — пасхальный чин богослужения. За стенами церкви у нас бывает другая, своя Пасха — грешный праздник чрева и иных угодий плоти. Но, братия, церковь не будет святее того, что есть, сколько и как ни служи, ни читай, ни пой в ней во славу Воскресшего из мертвых. Мы также не будем святее от того, что в церкви идет праздничная служба. Что же требуется? Чтобы «святая» была поистине святая, надобно, чтобы жили свято, ибо и здесь приличествуют те же самые слова: святая святым. О, Пасха святая! Кто из нас не пожалеет, расставаясь с тобой, о том, что слишком мало святил тебя!

4. Что означал агнец совершенный, непорочный, единолетный, мужеского пола? Что значило особенное приготовление и необыкновенное ядение его, несокрушение костей, сожжение остатков, неоставление до утра? Что означала кровь его, стерегшая входы жилищ? Что такое было незримое прохождение погубляющего и как происходило истребление первенцев? Любители мудрости божественной в народе Израильском, без сомнения, каждый в свою очередь, задумывались над этими вопросами. Они видели, что Пасха их была Пасха таинственная, но разгадать тайны были не в силах. Тайну их Пасхи знаем мы. Но кто скажет нам всю тайну нашей, за нас закланной (1Кор.5:7) Пасхи? Сосуд Божьей премудрости, апостол Павел, знал ее и проповедовал, но — думать надобно — не более того, сколько может принять и понять человек на земле, или, как он же сам сказал, отчасти (1 Кор. 13; 9- 10, 12). Узрев ее сокровеннейшую сторону на небе, он возвестил, что о ней человеку нельзя пересказать (2Кор.12:4). Двух слов довольно для того, чтобы видеть, как непостижима наша таинственная Пасха. Наша Пасха — Бог. Если мы прибавим к этому, что не только Бог, но вместе и человек, и не только Богочеловек, но Жертва человеков перед Богом, Глава человечества, состраждущий нам и вносящий в нас Свою силу бессмертия и Воскресения, то этим уже скажем нечто такое, во что желают проникнуть ангелы (1Петр.1:12) как в общую тайну земли и неба.

И перед этой-то Пасхой, показавшейся нам в образе праздника Воскресения Христова, мы призывались стоять, не смежая очей ума, не сдерживая восторженных порывов сердца! Где тайна, там невольно располагаешься к благоговению. Но тайна вочеловечения Божества и обожения человечества — тайна, так велелепно и приснорадостно воссиявшая нам из живоносного гроба, — должна была увлечь всё существо наше за собой к нашей Пасхе таинственной, и теперь с престола Божества тайно возглашающей Своему почитателю: Се Я с вами во все дни до скончания века (Мф.28:20).

Братия! Не оскорбим своего христолюбивого сердца подозрением и признаем, что такое празднственное увлечение действительно было у нас если не постоянно, то много или множество раз, если не до высоты апостольского восхищения, то всё же выше всякой временной сладости греха. Блажен тот, кого посещало при его богомысленном занятии и Божественное умиление, у кого от превожделенного созерцания Пасхи тайной исторгалась радостная капля слезная или хотя бы «капли часть некая»!

5. Но и одна малая, видимая сторона бесконечной Пасхи таинственной представляет нам ее в такой чести, что ничего подобного ей не находим мы на своей земле. Пасха всечестная, — величаем мы ее, но, без сомнения, один лишь несовершенный намек делаем этим на те славу и честь, которыми увенчано смирившееся Божество за претерпение смерти (Евр.2:9) в образе человечества. Но наша Пасха всечестная не казалась некогда таковой. Пророк, прозревший ее издалеча, восклицал как бы в изумлении: Не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его (Ис.53:2-3). Так, для снятия с нас бесчестия надлежало Самому Избавителю нашему быть без чести и умереть среди крайнего позора и поношения. Но лишь только Он был отторгнут от земли живых (Ис.53:8), вдруг Пасха всечестная нам возсия и совершилась кара над Египтом преисподним. Среди мрака и стыда вечного прошел Спасающий, первенцы зла пали пораженные, а содержимые адовыми узами к свету пошли веселыми ногами, Пасху хваляще вечную!

Братия! Да не подумает кто-либо, что когда слышится слово всечестная, то дело идет о той чести, которая так известна в суетной жизни нашей, и известна, к сожалению, не столько делами доброхвальными, сколько, на христианский взгляд, предосудительными. Нет, Пасха иная, всечестная, нам возсия. Ибо если возсия, то, конечно, не тем, что затмевает славу Божества и достоинство человечества; если возсия, то, конечно, только с тем, чтобы при свете ее все увидели, в чем именно состоит честь христианская. И точно, по указанию нашей Пасхи все увидели, что истинная, славная, высокая, вполне божественная честь заключается в том, чтобы претерпеть бесчестие ради чести ближнего. Но при сиянии такой всечестной Пасхи что значило, братия, наше усилие возжигать по временам светильник своей ничтожной чести — тусклый и дымный? Неведение ли Пасхи? Невнимание ли к ней? Пренебрежение ли ее? Думаем, нечто отличное от всего этого, а именно, желание, чтобы Пасха шла своим путем, а наша жизнь — своим. Но вот Пасха шла и прошла. Пройдет рано или поздно и жизнь. Разделяемые теперь насильно грехом, пути их неизбежно встретятся за гробом, и Пасха всечестная, нами обесчествованная, обличит и осудит нашу жизнь.

6. Братия! Времена Нового Завета показывают, что как будто чем более греха у людей, тем более милости у Бога (Рим.5:20). Мы бы не поняли этой тайны Божией, если бы не знали, что наша Пасха, Христос, есть Пасха непорочная, В ветхое время благодати кровь непорочного агнца имела силу отвратить карающую руку Божию от дома, на которой была видима; хотя, конечно, не все избавляемые равно заслуживали это помилование, и, может быть, в числе их были такие, которые не превышали своим благочестием египтян. Сердцу нашему известно, что иногда одно неповинное страдание может преклонить его на помилование тысячи виновных. Досточтимейшая эта черта души нашей что есть, как не отображение божественного, достопоклоняемого свойства, по которому Бог есть любовь (1Ин.4:16), благость, милосердие, жаление. Вследствие этой, так сказать, жалости к нам Отца нашего Небесного неповинное страдание Христа как непорочного и чистого Агнца (1Петр.1:19) покрыло собой всех нас, виновных, порочных и нечистых перед очами правды Божией. Перед Богом вместо всего множества людей стал виден один человек, и Человек этот есть Христос Иисус, Который изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем… Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению; когда же душа Его принесет жертву умилостивления, Он узрит потомство долговечное (Ис. 53; 5, 10). Он — наша Пасха непорочная, чистительная, разрушившая стоявшую посреди преграду (Еф.2:14), бывшее о нас рукописание истребившая (Кол.11:14) и представившая нас Своею смертью… святыми и непорочными и неповинными пред Собою (Кол.1:22).

Что сказать, братия? Человек весьма забывчив. Надежду на Христа он легко может превратить в беспечную самонадеянность: полагая, что Христос сделал для него и за него всё, он может счесть ничем свою порочность. К счастью нашему, отчасти наше христианское воспитание, отчасти неотразимое свидетельство нашей внутренней нечистоты (но более того и другого — милующий Промысл Божий) не попускают нам, чада Божия (Флп.2:15), впасть в такую богопротивную забывчивость. Если бы, однако, паче чаяния, смутил кого помысел возложить всё дело своего спасения на одну нашу Пасху непорочную, тот пусть не забывает, что она есть Пасха, то есть переход, или минование, Божественной кары и что, следовательно, кто не представит на себе знаков крови Агнчей, тот спасен не будет.

Какие же это знаки? Вера, надежда, любовь, крещение, миропомазание, причащение, молитва, пост, самоотвержение, всякого вида подвиг и всякого рода добродетель. Вижу, что исчисление заходит далеко и боюсь, как бы не пришлось исповедать весьма печальную истину, что при всей отраде, какую дарует сердцу наша Пасха непорочная, многим из нас она, быть может, вовсе не поможет.

7. После всего, что мы говорили о Пасхе, сказать, что она — Пасха великая, значит только свести в итог всё прежде сказанное. Но и здесь уместно присовокупить слово объяснительного назидания. Всё великое и величайшее, войдя в малые размеры земли и в тесные пределы мысли, перестает поражать своим величием. И поэтому действия Божий часто нам кажутся подобными нашим малым делам, особенно же, когда душа настроена так, что всё желает видеть в своем образе и боится утомить себя непривычным богомыслием. Нередко, таким образом, мы довольствуемся и тем, что под Пасхой разумеем одно восстание Христа из гроба, отчего и видим только одну часть величайшего дела Божия. Руководительница и наставница наша — святая Церковь — и здесь, как везде, смотрит в самую глубину совершившегося, во всепразднственную и спасительную ночь события. В ее священнопениях прославляется Христос Жизнодавец, не только смертию смерть поправший, но и сущим во гробех живот даровавший; не только во ад сошедший, но и с Собою вся воскресивший. При этом Пасха наша представляется нам уже столь великой, что для обозрения ее потребен взор и далеко проницающий, и высоко поставленный над пространственным и временным бытием, ясный, чистый, благоговейный и строго внимательный к судьбам Церкви Божьей: от первоначальной Пасхи Господней, когда был слышан голос Господа Бога, ходящего в раю и изводящего первых грешников от жизни к смерти, до Пасхи, когда Его же глас слышан был и во ад сходящего, и тех же грешников со всем их потомством преводящего от смерти к жизни, — до последней Пасхи, когда в последний раз пройдет Он посреди человечества, разведет овец от козлищ и одних отошлет в огонь, а других призовет к вечному Царствию Своему. Без сомнения, только тогда во всей полноте откроется нам всё величие нашей Пасхи.

Братия! Сделавшись причастниками Пасхи великой, мы сами стали как бы великими. Как ни странно кажется признать себя великим, но более странным должно казаться совершенное неведение своего истинного достоинства. Грехолюбие наше, прикрываясь предлогом смирения, не позволяет нам разглядеть самих себя. Разоблачим лукавство плоти. Не того боимся мы обыкновенно, как бы не счесть себя большими надлежащего, а того, как бы не принудить себя к делам великим и важным, как бы, увлекшись мыслью о своем достоинстве, не презреть мелких, пустых и постыдных занятий суеты. Если это правда, то как не пожалеть, отдавая ныне Пасху великую, о том, что в то время, как она призывала нас к величию, мы упорно ревновали о своей малости и низости? О Пасха великая! Презри неразумие малых и самое малое радование их о Тебе сотвори благо-угодным пред очами Твоими!

8. По заповеди Божией, вкушать от агнца Пасхи иудейской могли только одни верные, или, по установлениям ветхозаветным, обрезанные. Никакой необрезанный не должен есть ее (то есть Пасху); никакой иноплеменник не должен есть ее… Поселенец и наемник не должен есть ее… Если же поселится у тебя пришлец и захочет совершить Пасху Господу, то обрежь у него всех мужеского пола, и тогда пусть он приступит к совершению ее… А всякий раб, купленный за серебро, когда обрежешь его, может есть ее (Исх. 12; 48, 43, 45, 44). Не нужно говорить о том, что обрезание было печатью веры ветхозаветной. Итак, и во времена исключительного избрания Божия видно было, что Господу Богу угодны не плоть и кровь, не род и племя, а дух, сердце, убеждение, вера. Знамение веры вдруг уравнивало язычника с потомком Авраама. Что было, так сказать, только рассветом в те времена, то сделалось светлым полуднем в наше благодатное время. Наша Пасха есть Пасха верных — всех без исключения. Верный же есть всякий, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти (1Ин.4:2), кто бы он ни был по роду, по языку, по месту жительства, по званию, по состоянию.

Но если вера, братия, уравнивая всех, не делает различия между верными, то сама она есть ли одна и та же во всех? Ветхозаветных соединяло всех единое знамение веры — обрезание. Для единства веры нашей у нас есть всем известный Символ веры, обязательно исповедуемый верующими, и, следовательно, вера у всех верных должна быть та же и такова же. Но будем ли мы отрицать великую разницу в проявлениях веры и вслед за тем действительную разницу между самими верными? У нас известны, с одной стороны, вера живая, теплая, горячая, пламенная безотчетная, слепая, простая, сердечная, детская и проч., а с другой стороны — вера холодная, разумная, мертвая, философская и даже бесовская. Соответственно этому и верных тоже можно разделить на несколько (или и много) разрядов или степеней — от верных-живых до верных-мертвых. Которых же из них — наша присновоспеваемая Пасха верных? Всех, братия, всех без исключения.

Как один и тот же многолучный свет солнечный, отражаясь на множестве предметов, рассеянных по лицу земли, производит неодинаковые изображения солнца, так и вера в Бога, переданная нам Откровением Божественным, упадая на сердца людей, по различию их различно на них действует и разнообразно в них себя обнаруживает. Радоваться ли нам или скорбеть об этом? Но если бы представлялось более желательным, чтобы все верные равно верили от всего сердца и от всего разума с равной живостью и равной твердостью, то утешение это изобильно доставляет нам наша Пасха верных. Если когда, то по преимуществу в несравненный и прерадостный праздник Воскресения Христова наиболее единодушной является у верующих вера их. Мы не усомнимся в том, когда припомним наш общий поистине божественный восторг, с которым мы встречали Христа в священную и блаженную светозарную ночь.

9. Чем ближе к концу наша прощальная похвала Святой Пасхе, тем сердечнее воззвания наши к ней, тем возвышеннее и величественнее представления благодетельных ее для нас последствий. Для общества верующих что вожделеннее Царства Небесного, то есть бесконечно-блаженной жизни за гробом? Вожделеннейшее это не дает ли нам также наша Пасха красная, Пасха — избавление скорби, Пасха, радости исполняющая? В ответ на это из умирающих уст Агнца Божия слышатся живоносные слова: Ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43), сказанные тому, кто едва имел минуту времени собрать дух для веры и веру перевести в молитву. О Пасха, двери райские нам отверзающая! Кто из нас в минуты покаянного сокрушения не плакал у Креста Твоего и не повторял перед Тобой слово разбойника? И всегда на теплую молитву веры ответом служили приснопамятные и преисполненные высокого утешения Твои слова: Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много… Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною (Ин.14:1 -2; 17, 24). Пасха иудейская не только отверзла Израилю дверь свободы и вывела его из Египта, но, когда нужным оказалось, разверзла перед ним и пучину моря, чтобы провести его в землю обетования. Чего не сделает наша Пасха для своего Израиля, если восхощет сделать!

Да! Будет время и нашего отшествия из этой страны в другую — обетованную! Ах, погонится и за нами фараон, которому мы столько лет работали. Кто нам отверзет тогда вход в землю отцов наших, проведет нас через озеро огненное, избавит от аморреев, амаликитян, моавитян, мадианитян и других многих, мытарствующих на грозном пути нашем, защитит нас, ублажит, благословит и «рая паки жители сотворит?» Никто другой, как Он — Пасха наша, двери райские нам отверзающая! Он — Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, Который отворяет — и никто не затворит, затворяет — и никто не отворит (Откр.3:7). Его смертью и Воскресением двери райские снова отверзлись для рода Адамова, и уже никто их не затворит!

10. Такими точно врата Рая и видел пророческим взором святой Иоанн Богослов. И ворота его, т.е. великого града, Иерусалима Небесного, не будут запираться (Откр.21:25), — говорил он, по откровению от Иисуса Христа (Откр.1:1), Свидетеля верного (Откр.1:5). Но то, что вслед за этим говорит Тайновидец, может повергнуть в глубокую печаль всякого, кому дорого Царство Небесное, Несмотря на то, что ворота эти отверсты и не будут запираться, в них не войдет, — говорит он, — ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи (Откр.21:27). Здесь-то мы и встречаемся с тем, что заставляет каждого из нас порознь заботливо подумать о своем личном отношении к Пасхе, вольно за всех закланной. Что, если перед теми вратами придется нам остановиться и навек остаться за ними? Мерзость и ложь не суть ли обыденные явления нашей грешной и оскверненной жизни? Чем же поможет тут грешнику двери райские отверзающая Пасха? Двери он найдет отверстыми, да войти скверному во святое место не позволят. Он будет предъявлять свое право на вход — богодарованное право верного — и обратится с ним к Пасхе верных. Но тут-то и откроется во всей непререкаемой ясности, что чем более кто назывался верным, тем менее на нем должно быть нечистоты греховной, короче, тем святее должен быть он, по известному закону Божественного правосудия: кому много вверено, с того больше взыщут (Лк.12:48). Сама вера его послужит ему в осуждение!

Успокойся, смущающийся призванник Рая! Как недостойно христианина излишнее дерзновение, так еще более недостойно малодушие. На всякую болезнь греха мы имеем у себя готового врача, и на всякую скверну порока у нас есть неиссякаемый очистительный поток Крови Иисуса Христа (1Ин.1:7). У нас есть Пасха, всех освящающая верных] Уже освящены мы единократным принесением тела Иисуса Христа… Ибо Он одним приношением навсегда сделал совершенными освящаемых (Евр. 10; 10, 14), быв верным первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа. Ибо, как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь (Евр.2:17- 18). И верен Призывающий нас, Который и сотворит сие — освятит нас во всей полноте (1 Сол. 5; 24, 23). Но само собой разумеется, что не с тем содержатся в слове Божием подобные утешительные выражения и не к тому они направляются с этой кафедры, чтобы нечистый еще сквернился. О нет! А напротив, единственно с тем и к тому, чтобы святый святился еще (Откр.22:11). Братия! И отдавая «святую», удержим при себе ее святость навеки.

О Пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте и Слове Божий и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего! Аминь.

В четверток шестой седмицы по Пасхе

Что вы стоите и смотрите на небо?

Деян.1:11

Знаменательные четыредесять дней, предшествовавшие вступлению Господа нашего Иисуса Христа в служение людям, предшествовали и Его исходу от людей. Великая тайна земной жизни Богочеловека скрывается и в той, и в другой Четыредесятнице. Но мы не смеем коснуться ее после того, как Слово Божие покрыло ее молчанием. Скажем о том, что не есть тайна.

В течение 40 дней внимая проповеди о Царстве Божием, ученики Господа имели довольно времени усвоить ее и зрением, и слухом. Один способ помогал другому. Небесно-земное, духовное Царство это начало делаться им понятным после того, как несколько раз их Учитель то вдруг являлся им, то делался невидим. Они должны были заранее приучить себя не видеть Господа и думать, что Он с ними; разлучиться с Ним и не скорбеть о разлуке. Мы видим, что они приучили себя довольно. В самые первые минуты своего лишения они уже радовались. Без сомнения, и благословение возносящегося Господа вносило в их сердца начатки того мира, который Он обещался оставить им (Ин.14:27). Без сомнения, и само обетование Утешителя уже служило им утешением. Но, как сейчас увидим, и того и другого было мало для их полного успокоения. Они нуждались в особенной, чрезвычайной помощи, которая могла бы в первые же минуты сиротства уверить их, что они продолжают оставаться под тем же особенным вниманием и попечением Божиим, каким они пользовались и при Учителе, Который видимо оставлял их навсегда.

С неизъяснимым чувством должны были они смотреть на последнее совершавшееся перед ними чудо Его — видеть, как всё далее и далее скрывался Он от них в высоте небесной, и, конечно, не могли отвести очей своих от сладчайшего зрелища. Может быть, Его уже и не было видно, но взор их еще стремился за Ним, еще искал Его. В этом общем напряженном внимании к совершавшемуся неизглаголанному и неизъяснимому последнему таинству Евангелия вдруг их поражает голос: Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Как? На небо? — могли бы возразить они, если бы способны были беседовать в то время. Никто из них и не думал видеть неба. Все смотрели на Господа, восходившего где был прежде (Ин.6:62). Однако ангельское слово не бывает напрасно, а голос тот был голос двух ангелов, неведомо как и когда очутившихся между апостолами. Видно, что Возносившийся не был один, когда благословлял учеников и отступал от них, и что неболествичная гора была наполнена множеством иных зрителей, приникавших в завершавшееся таинство Евангелия. Только после этого нежданного вопроса ученики, может быть, действительно заметили, что они смотрят на небо. После этого, если бы они и пожелали еще посмотреть на Господа, перед ними было бы уже одно небо.

Это самое небо с тех пор для всякого ученика Христова стало, с одной стороны, стеной между ним и Учителем, а с другой — дверью к нему и сделалось, таким образом, вдвойне достопримечательным для христианина-мыслителя.

1. Земля и небо в слове Божием и в обыкновенной речи человеческой очень часто принимаются как две составные и как бы равномерные части одного целого для показания всеобщности бытия и делят, таким образом, весь видимый Мир на две половины — верхнюю и нижнюю, земную и небесную. При таком взгляде на вселенную — чем кажется человеку небо? Отдаленным сводом, со всех сторон объемлющим землю; сводом, по эту сторону которого — наш мир, или «сей мир», с землей, воздухом, облаками; по ту сторону другой мир, или «тот свет», жилище Бога, ангелов и праведных душ. Сам свод небесный, таким образом, представляется уже не небом, а только границей неба, его началом, за которым предполагается несколько высших степеней — до самой высшей, где живет Бог. Этот простой взгляд на небо и землю, несмотря на то, что вводит их как смежные и совокупные части одного великого целого в общий союз, полагает между ними не переходимую черту. Как граница мира духовного, небо не может принимать в себя ничего телесного, а с другой стороны, как граница мира телесного, всё, идущее из того в этот мир, заставляет принимать чувственный образ.

Если бы, остановившись на одном этом понятии неба, мы, подобно апостолам, устремились взором вслед возносящегося в небесную высь Господа нашего Иисуса Христа и не имели их утешения, с каким нетерпеливым чувством смотрели бы мы на небо, ставшее стеной между нами и нашим Господом, закрывающее, от нас Бога и вообще не дающее нам составить никакого понятия о многотаинственном будущем Мире! Но зато как просто, ясно и отчетливо отвечало бы это распростертое над нами покровом небо на многие другие вопросы сердца! Недоступное телесному и умственному зрению, как близко и доступно оно было бы взору веры! Как бы всё живило и утверждало, сводило к порядку и единству! Седяй одесную Отца, Господь с небес призирал бы на сынов человеческих (Пс.13:2) милостью, и правдой, и всякой благодатной помощью. Человек восходил бы от земли к Богу любовью, размышлением, говением, молитвой, чистотой, святостью — в ожидании часа, когда наступит его полное вознесение на небо. Чем разделеннее, таким образом, представлялось бы небо от земли, тем ближе был бы к христолюбивой душе Христос. Вера святая была бы живее, любовь теплее, надежда вернее, чувство благоговейнее, мысль сосредоточеннее, характер крепче, настоящее спокойнее, будущее отраднее. Всё было бы хорошо, потому что всё было бы определенно и твердо в душе христианина. Но…

Точно ли земля и небо делят собой на две половины вселенную? Долговременное и тщательное изучение видимого мира показало, что земля не только половины, но и малейшей части его, сколько-нибудь заметной, не составляет в цепи всего творения Божия. Свидетельство нашего зрения получило другое изъяснение. Вместо «свода небесного» представилось одно беспредельное пространство, в котором совершают свое течение великие светила, гораздо большие нашей земли. Ни начала их сонму, ни конца нельзя ни видеть, ни знать, ни даже, может быть, предполагать. Земля наша в их ряду оказалась столь ничтожной, что если бы мы не были земнородными, могли бы вовсе не знать о ней. Вместо половины всего она стала почти ничем. Вместо середины мира ее место оказалось в стороне, и даже в своем, так сказать, углу ее место не представляется ни первым, ни последним, ни средним, наконец!

При таком понятии о мире, нами обитаемом, что должно сказать о небе? Может быть, покажется странным, но остается признать, что или неба нет, или и мы — со своей землей — на небе. Ибо если небо есть только пространство от поверхности земной всюду, вверх, в беспредельность, то и сама земля, конечно, должна быть представляема на небе. Нет никакой ни между чем границы. То вещество, которое мы видим на земле, могли бы увидеть и повсюду, сколько бы ни уносились в высоту и даль воображаемого неба. При таком всеобъединяющем понятии о Мире, по-видимому, должно бы исчезнуть всякое средостение между нами и Богом и мы ближе должны, так сказать, подойти ко Христу, — но выходит иначе. Заменившая свод небесный безграничная пустота влечет нас неизбежно к вопросу: где же то веруемое небо, жилище Божие, куда вознесся Господь наш Иисус Христос и где восседает Он одесную Бога? В той пустоте, которую простое зрение принимает за распростертый над землей покров, должна рассеяться всякая мысль о небе. С ней рассеивается более или менее и наша живая и оживляющая вера во всё небесное, на место которой также является в душе безграничная, безвидная, бескачественная, беспредметная пустота. В этом случае видимое нами небо становится действительным средостением между нами и Иисусом Христом. Не говорим более. Кто привык раздроблять небо частными наблюдениями и верит более в свой рассудок, нежели в Божию непостижимость, тот знает, какая бездна отделяет благую, светлую, теплую, утешительную веру в Богочеловечество Христово от страшного своей пустотой и темнотой, холодного, бесчувственного неба звездочетцев.

Братия! Что вы стоите и смотрите мысленно на небо? Небо так много говорит сердцу в то время, как мы его не знаем, и отказывается вовсе говорить, когда мы начинаем понимать его! Небо, взявшее от очей апостолов Господа Иисуса, ищет как бы взять Его и от нашего ума! Небо, предназначенное поведать славу Божию, вводится в необходимость утаить славнейшее для нас дело Божие — восстановление нашего богоподобия. Небо, к которому мы так часто возводим молитвенный взор и возносим молитвенный вздох, на теплейшее устремление души отзывается бездушной и бесчувственной пустотой! Чего нам ждать от него? Чего искать, в самом деле, от такого неба? Должно ли, несмотря на свидетельство науки, представлять его в соответствии с простым взглядом другим миром, Царством Небесным, чтобы не охладить веры, или, несмотря на чаяние сердца и на призыв веры, признавать его пустотой, чтобы не уничижить науку? Искать, братия, чтобы чем вернее мы будем узнавать его, тем ближе оно сходилось с верой, чтобы оно не было ни в каком случае ни мнимым, ни действительным средостением между нами и Христом, как оно не было таковым в преславную минуту вознесения Христова. Как же это сделать?

Во-первых, той границы миров видимого и невидимого, которой не напрасно так упорно ищет глаз и так томительно чает сердце человека, не отрицать, а искать всё далее и далее — далее всего, что доступно вооруженному всяческим искусством опытному познанию.

Во-вторых, не держаться рабски той мысли, что малое есть вместе и маловажное, не главное есть вместе и несущественное, ибо и то и другое суть равно дело Творческой воли, неизвестно где и в чем положившей свою окончательную цель.

В-третьих, величия Божия не измерять по человеческим, и притом односторонним, понятиям; изумевая перед непостижимыми делами творения, не менее того благоговеть и перед неисследимыми путями Промышления Божия.

В-четвертых, не гаданием и соображением поверять действительно бывшее, а на суд действительного призывать только достоверные и несомненные выводы здравого разума.

В-пятых, наконец, иметь всегда некоторую степень недоверия и к выводам разума, как и вообще к тому, что человек думает и как бы неизбежно нудится думать о вселенной, зная только малую часть ее, и ту — внешним образом.

При таком смиренном и осмотрительном воззрении на небо оно не перестанет быть для нас всё тем же небом, и носящаяся в нем мысль наблюдателя не возвратится в ковчег свой, не найдя ничего. Господь Бог не только будет на небе, но всё небо явится в соответствии со словами Его одним Его престолом (Ис.66:1), и ограниченная мысль устыдится спрашивать; где же именно, в какой части неба пребывает Господь? Здесь задача науки — оправдать веру. Отнимая у зрения свод небесный, она в то же время открывает уму невозбранный доступ в неисходные области небесные и заставляет лучше и очевиднее понять безмерное величие Божества, всюду присущего в Своей твари и всюду имеющего при Себе небо. Таким образом, эта высокая пограничная черта, которая отдаляла бы Бога от земли настолько, насколько способно к тому воображение, при лучшем уразумении неба приближается к земле до того, что не кажется удивительным, как святые люди в восторге духа, не отрешаясь от тела, досягают до третьего неба (2Кор.12:2), как с земли видят Самого Господа Иисуса, стоящего одесную Бога (Деян.7:55), и почему всем христианам заповедано на всяком месте земли призывать в молитве Отца, сущего на небесах (Мф.9:6).

Сведение неба на землю воплощением Бога Слова и возведение земнородных на небо доступнее разумению человека, не признающего никакого средостения между всем, что он видит, и не принуждаемого думать, что вещество земное недостойно неба и противно ему. Самая томительная и невместимая для ума мысль о пребывании Бога в одно и то же время на земле в образе Человека и на небе в неописанности Божества делается для него более легкой и удобоприемлемой. Наконец, вознесение Иисуса Христа на небо и вечное пребывание Его с нами на земле до такой степени уясняется, что наполнявшая апостолов радость не кажется неестественной. И снова всё приходит в порядок и стройность, но уже с большей полнотой и отчетливостью. Земля и небо суть уже не только одна, но и одна и та же обитель Божества. Человек оказывается живущим с Богом и перед Богом, и само жительство его указывается на небесах (Флп.3:20). Евангелие после этого не отделяется от жизни, жизнь от науки, наука от богопочитания и т. д. Обыденный ход жизни делается важным, возвышенным и как бы торжественным. Последняя участь людей менее страшит боязливую и страстную плоть, а любознательному духу и прямо кажется вожделенной. Так, чем более созерцаешь небо, тем менее видится само небо, и чем далее отодвигается предел земного, тем ближе он становится к нам. Восшедый превыше всех небес, дабы наполнить все (Еф.4:10).

3. С тех пор, как ученики Иисуса Христа в первый раз искали Его взором в небе, для всех людей, для всех времен и мест еще более стало законным и без того всем общее убеждение, что Бог живет на небе, где и следует искать Его. Повсеместный опыт согласно свидетельствует, что человек, обращаясь сердцем к Богу, вместе с тем обыкновенно обращается взором к небу. Небо для нас есть первый и как бы необходимый представитель и глашатай Божества. И человек по непонятному некоему побуждению придает ему это самое значение, и само небо как бы также в свою очередь выдает себя с первого раза за то же самое. Между человеком и небом, кроме стихийной, есть еще другая, более глубокая связь; это связь молитвенного обращения, с одной, и благоволительного внимания, с другой стороны. По небу, как по лествице, восходит мысленно человек всякий раз, как пожелает быть услышанным от Бога.

Бога как Существо всевысочайшее естественно не искать нигде, как только наверху и, следовательно, не на земле. Земля, родившая, носящая, питающая нас, непреодолимо влекущая к себе, печатлеющая своим образом, опутывающая дух наш неразрешимыми сетями наших телесных потребностей, часто не производит в душе нашей ничего, кроме тяжести и томления; и сердце отдыхает только тогда, когда взираешь на небо, читаешь его древние письмена, слушаешь его чудное исповедание, исчезаешь в его необъятности и забываешь свою ограниченность, слабость и бренность. Всё, всё в нем восторгает нас и заставляет с сожалением думать: почему мы не там? Как должно быть хорошо там! Но где — там, об этом мы всего менее думаем, ибо совершенно уверены, что там значит на небе, а на небе значит у Бога. Но…

Здесь-то нас и останавливает холодный и не увлекающийся рассудок. Он находит, что если бы мы и получили возможность воспарить туда, куда с такой охотой стремится взор и вздох молитвенный, сомнительно, чтобы мы были там, то есть на небе, у Бога, ибо видимое нами там есть один только призрак. Столь великолепный вид неба есть не более как обман зрения, говорят нам от имени науки: на самом деле нет там ни свода, ни лазури, ни даже радующего дневного света, а только одна повсюдная, беспредельная, глубочайшая тьма, кое-где освещаемая неугасимыми искрами, то есть весьма отдаленными светилами, подобными солнцу. Но если и видимый круг, и цвет, и сам свет небесный есть обман, то не обман, по крайней мере, тьма. Довольно и этого. Значит, выше или, точнее, далее земли есть область бесконечно-великая, недоступная человеческому взору; назовем ли ее мраком или светом — всё равно. От имени истины мы утверждаем, что эта самая премирная область и есть небо. И чем оно повсеместнее, беспредельнее и безвиднее в наших представлениях, тем более подходит к христианскому понятию неба — жилища Бога неописанного, невместимого, никакому подобию не подобного (Ис.40:18). Что же такое эта глубокая лазурь дня, этот мрак ночи, эти изумляющие миллионы солнц, никакого отношения не имеющие ни к нашему дню, ни к нашей ночи? Слабые и неясные черты Божества, тусклый для взора, но светлый для ума облик Вседержителя, для нас начертанный, нас вразумляющий, нас зовущий, влекущий от тесноты в пространство, от частностей — к целому, от преходящего — к вечному бытию. Потому влечет к себе нас небо, что им свидетельствуется высочайший, чистейший, совершеннейший, нетленный и неизменный, единый преблаженный Бог, Которого присно чает и ищет наш дух, потому, что Ему приписывается, в Нем ищется и Им объясняется тайна жизни обитаемого нами мира и нас самих; потому, наконец, что Он есть видимый источник множества естественных явлений, в которых усматривается перст милующего или карающего Промысла Божия; одним словом, потому что в наших понятиях Бог наш есть Бог небесный.

На земле, слишком грубой, дробной, изменчивой, близкой и как бы уже до конца известной нам, труднее видеть совершенства Божий в богоприличных очертаниях; по крайней мере, нелегко видеть их тому, в чьих мыслях земное и смертное, земное и грешное, земное и человеческое привыкли сочетаться в одно представление. Теперь, чем далее мы идем от земли, тем ближе думаем приходить к Богу, потому что чем менее видим перед собой частное и многообразное, тем более способны созерцать Единое. Сущий повсюду, следовательно, и на земле Господь Бог пребывает, или живет, то есть в наибольшей полноте боголепия является действующим, не в пределах той или другой части земли, а во всеобщности Своего творения, которую по преимуществу выражает для нас небо. Когда благоугодно Ему бывало и у нас на земле явить Себя живущим, Он обыкновенно облекался в наш земной образ и из беспредельности небесной вступал к нам в виде, доступном земным существам. Совершив дело Своего благоволения, снова явился удаляющимся в небо и исчезающим в нем. Не одни апостолы стояли в изумлении или томлении, смотря на небо. Весь Ветхий Завет смотрел на небо, ища в нем живого Бога, потому что многократно видел Его приходящим с неба и восходящим на небо. И тогда оно как жилище Божие влекло к себе людей — еще закрытое, еще заключенное; с тех же пор, как стало отверсто над Сыном Человеческим (Ин.1:51) и приняло Его в себя, оно непрестанно и неумолкаемо всех нас зовет вслед Его, в себя, как в нашу область, нашу собственность — в наследие всех сынов человеческих. Куда в себя, оно опять не говорит прямо, но ясно дает разуметь, что «в себя» для нас значит от земли, от всего нашего, здешнего, теперешнего. И действительно, кто, живя телом на земле, духом постоянно стремится от земли, для того есть возможность быть увлеченным в небо. Свидетельством этому служат Энох, Илия, Павел и множество других тайновидцев, более или менее возносившихся от земли в безвестное нам небо.

Братия! Что стоите и смотрите очами мысли вместе с самовидцами вознесения Господня на небо, которого нельзя ни узнать, ни найти, ни достигнуть? Что это за небо, которое видится нам только под образом непроницаемой и нескончаемой тьмы? Что это за рай, в котором ничего не предполагается, кроме несчетного множества таких же миров, как обитаемый нами? И какая это лествица к Богу, которая поставлена только как бы для вида, для показа и действительным образом не возводит никого? Однако, христиане, не ложно слово Христово: где Я, там и слуга Мой будет (Ин.12:26). Христос вознесся на небо; следовательно, вознесемся и мы туда же. Если не бывает этого вознесения нашего при жизни, то, значит, оно будет после жизни. И точно, для него иного пути и иного способа не может и быть, как указанный в Самом Себе Господом нашим, глашающим вслед Себя Своих слуг, — Господом умершим, воскресшим и вознесшимся. Итак, со смертью должно открыться нам, что такое небо, что — земля и что — мы сами со своим таинственным телом и еще более таинственным духом. Только смерть в состоянии разрешить томящую загадку вечного бытия в бытии конечном и только ее поражающее явление может несколько сблизить нашу мысль с тем, на что никакого, по-видимому, примера не представляет свидетельство жизни, а именно, с представлением безграничности небесной, объединяемой, оживляемой, носимой и движимой Вечным Духом, немыслимым без ограниченных представлений ума, воли, силы. Ощупью ходящий рассудок готрв бывает иногда спросить, какое понятие выше: понятие ли о беспредельном мире (то есть небе) или о Боге, в определимости представляемом и действующем? Смерть научает, что вещество в некотором отношении более духа, как протяженное, но в то же время менее его настолько, что без него оно — ничто.

Но не смерть как прекращение бытия, а смерть как начало иного бытия собственно учит нас о небе. Ибо к чему мы готовимся, — ожидая разрешения телесного состава? Что разумеем под бессмертием и чем представляем себе вечную жизнь? Не бытием ли без границ пространства и времени? Не преобразованием ли существа своего в дух, не подходящий ни под один образ чувственного представления? Не совокупным ли блаженным созерцанием всего, что есть Божие? Припомним слова Господа, предварившие Его вознесение на небо: Дана Мне всякая власть на небе и на земле (Мф.28:18); восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, икБогу Моему и Богу вашему (Ин.20:17). Он говорил это как Человек, ибо как Бог всякую власть имел на небе от века или, лучше, прежде век, и Сам никогда не отлучался от неба. Припомним, что и о нас сказано: Знаем, что… будем подобны Ему (1Ин.3:2).

Да! Смерть есть великая и всеоткрывающая тайна. Стоя на границе временного и вечного, призрачного и действительного, вещества и духа, она служит теперь нам дверью в небо. Разрешая нас от покровов плоти, держащих душу нашу в неизбежном ослеплении насчет всего или, по крайней мере, весьма иного, что подлежит нашему ведению, она дает нам мгновенное прозрение, в самом естестве нашем открывает таящуюся беспредельность. Один миг, и то же самое место земли превращается для нас в небо. Высокое и далекое, различаемое и отделяемое теперь, оно — по смерти нашей — должно нам показаться совсем иным. И мнимая предельность и предполагаемая беспредельность, и частность и общность его должны исчезнуть. С минутой последнего дыхания нашего мы выйдем из области земли и окружающего ее призрачного неба, и вступим в истинное, теперь немыслимое небо, и неудержимо повлечемся по его неведомым степеням туда, где всё умершее человечество и где Глава его — Иисус Христос, Первенец из мертвых (Кол.1:18).

Много чудного и страшного встретит на этом пути трепетная душа. На тех ступенях нас ожидает особенная власть, которую небошественник апостол обозначил под именем воздушной, действующей и ныне на земле в сынах противления (Еф.2:2), — власти злой и враждебной нам, одержимой особым князем с сонмом едино-мысленных ему духов злобы поднебесной (Еф.6:12). Эта власть будет истязать возносящуюся на небо душу, привязываясь к ней, как к своей собственности — своему, по праву владеемому достоянию; будет возбранять ей вход на небо или на ту ступень дома Отца (Ин.14:2) Небесного, на которой находятся уготованные нам обители многие (Ин.14:2). Более об этом нерадостном поднебесий мы не знаем ничего. Равно нам неведома и та лринебесная область, в которой умершие в надежде воскресения и жизни вечной будут ожидать Второго Пришествия Господня на землю. Чтобы быть и слуге там, где Господь его (Ин.12:26), надобно, чтобы и слуга не только умер, но и воскрес, как воскрес Господь. Для этого обещано человечеству в неизвестном будущем Второе Сошествие Сына Божия на землю — таким же образом, каким оно видело Его восходящим на небо (Деян.1:11). Приближение грядущего Судии живых и мертвых при гласе Архангела и трубе Божией (1Сол.4:16) потрясет и разрешит составы земли. Последует всеобщее освобождение, возвращение и преобразование жизни. Все сущие во гробах услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут (Ин.5:25) и воскреснут нетленными (1Кор.15:52). Все живые того последнего дня в то же время изменятся, и все вместе восхищены будем на облаках в сретение Его на воздухе (1Сол.4:17). Все вознесемся, преображенные и прославленные, подобно Ему, в самое небо (Евр.9:24), небо новое, и так всегда с Господом будем (1Сол.4:17)! Аминь.

Слово в Неделю седьмую по Пасхе

И на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее

Мф.16:18

В навечерие дня спасительного страдания Своего Господь наш Иисус Христос, молясь к Богу Отцу об избранных Им от мира во всемирное свидетельство Нового Завета, так взывал: Отче Святый! соблюди их во имя Твое… Когда Я был с ними в мире, Я соблюдал их во имя Твое. Ньше же к Тебе иду… М/р возненавидел их, потому что они не от мира… Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла (Ин. 17; 11-15). Итак, еще при жизни Самого Началосовершителя веры нашей представлялась горестной участь верующих! В таком печальном виде изображается нам в нынешнем евангельском чтении первое общество христианское, названное Великим Пастырем малым стадом (Лк.12:32).

Другое чтение (Апостольских Деяний) представило нам этих верующих уже не малым, зачинающимся обществом, а Церковью, распространенной далеко по языческому миру, но также и показало, что предреченная Господом участь шла за ними. Внимайте себе, — говорил апостол Павел пресвитерам Ефесской Церкви, — и всему стаду… Ибо я знаю, что, по отшествии моем, войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; и из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою… И ныне предаю вас, братия, Богу (Деян.20:28-32).

Еще одно утреннее чтение (Синаксарь) нынешнего дня, объясняющее значение его, изобразило перед нами в новом виде состояние тех же верующих во Христа, когда они составляли собой уже не только Церковь, но и союз множества Церквей, входивших, как совокупные части, в единое безмерное и несчетное целое — Царство Божие, распространившееся во все концы вселенной. Созвание Императором всемирной державы первостоятелей церковных в один лик говорило, что это малое зерно горчичное возросло уже в древо великое (Мф.13:31 -32). Но повод к этому собранию продолжал свидетельствовать, что ненависть мира не оставляет в покое верующих, что среди доброго семени, всеянного на ниве Божьей, возросли и вражьи плевелы (Мф.13:24-25) и что неприязнь эта, предреченная Спасителем, действительно привлекла, по проречению апостольскому, к стаду Христову лютых волков. Много уже из недр самой Церкви возникло врагов ее жестоких и упорных, но лютее их всех был тот человекообразный волк, для отгнания которого от смущенного стада равноапостольный попечитель Церкви вынужденным нашелся созвать Первый Вселенский Собор.

Кто к дневным церковным чтениям присовокупит чтение повествований о судьбе Церкви Христовой в течение всех веков бытия ее и сверит их с тем, что видит сам в свое время, тот не может не пожелать разрешить себе три существенных в деле веры вопроса: что такое Церковь Божия? кто такой враг ее? и как у Церкви может быть враг, когда Глава ее — Господь?

1. Сотворивший одной крови… весь род человеческий (Деян.17:26) благоволил, чтобы единокровные были и единодушны. Спасатель человеков всё дело Своего служения пре-дустроил к тому, да будет одно стадо и один Пастырь (Ин.10:16), да будут все едино (Ин.17:21). В начаток этого единения в Нем и во имя Его (Мф.18:20) Он избрал сперва 12, а потом 70 учеников и последователей Своих, которые должны были своей проповедью привести всех людей в познание единого истинного Бога и Им посланного Иисуса Христа (Ин.17:3), сделать всех земнородных единомысленными братьями одного семейства, Отец которого Бог. Это первоначальное христианское общество Сам Господь уподобительно назвал стадом, чем и обозначил навсегда характер Своей Церкви, характер полного единодушия и совершенного послушания Пастырю. Малое при жизни Иисуса Христа, это стадо по вознесении Его на небо стало размножаться день ото дня с такой быстротой, что вскоре на самых отдаленных пределах известной в то время земли появились христиане. Стадо росло и увеличивалось, а единого этого Пастыря на земле уже не было. Совершив спасительное дело примирения нашего с Богом и положив основания Царству Божию, Он скрыл Себя от взоров наших, даровав нам вместо Себя в Руководителя Своего Духа, единого во всех, с тем, чтобы наставляемые этим невидимым Учителем, мы не имели причины жалеть об отсутствии видимого и, свободно, без внешних побуждений влекомые к Богу, приготовляли себя в единый и всеобщий одушевленный храм Божий (1Кор.3:16- 17. 2Кор.6:16).

Вместо внешнего, ограниченного, видимого правителя Церковь Христова получила, таким образом, Наставника и Учителя невидимого, повсеместного, постоянного, внутреннего, в нас самих пребывающего, всё подающего, всё совершающего, спослушествутощего нам, вопиющего в сердцах наших (Гал.4:6), живущего в теле нашем (1Кор.6:19), говорящего в нас (1Кор.12:3), воздыхающего снами (Рим.8:26). От этого живодательного Пастыря все пасомые принимают каждый благопотребные ему дары, или силы, для жизни и благочестия (2Петр.1:3), на которых и зиждется всё благоустройство христианского общества. Но как принимают? Где? Когда? И через кого? Вопрос этот имеет чрезвычайную важность. Он значит следующее: когда в Церкви нет видимого пастыря и когда невидимый действует невидимо, а между тем Церковь видимая требует и пасения видимого, то где же искать для нее видимого пастырства?

Было время, когда в ответ на это можно было указать на апостолов, которым были вверены от Самого Пастыря-Учредителя судьбы Церкви. Они были видимыми преемниками Его и, следовательно, пастырями в искомом смысле. Когда же не стало и апостолов, кто долженствовал быть их преемником? Естественно отвечать: тот, кому они передали право своего пасения. А они передали его епископам. Внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святый поставил епископов пасти Церковь Господа и Бога, которую Он приобрел Себе Кровию Своею (Деян.20:28). Для того я оставил тебя в Крите, чтобы ты довершил недоконченное и поставил по всем городам пресвитеров, как я тебе приказьизал (Тит.1:5). Вот что говорил и писал апостол языков, имевший ум Господень (1Кор.2:16) и получивший руку общения других апостолов (Гал.2:9). Епископы, избранные и поставленные апостолами, в свою очередь передали долг и право пастырства другим епископам, те — третьим и т. д. В Церкви Христовой, таким образом, всегда и навсегда существуют пастыри; и навсегда она будет иметь, по мысли и воле Господней, образ пасомого стада, постоянно и беспрерывно удовлетворяемого во всех своих духовных потребностях пасущими. Но единая Церковь может ли быть единична при многих пастырях? Мы имеем полное право сказать на это, что единый Дух Святый может открывать Себя только одинаково во всех движимых Им пастырях. Впрочем, пример самих апостолов заставляет нас дополнить наш ответ несколькими пояснениями.

Мы видим, что самовидцы и самослышатели, наперсники Единого Пастыря, с такой славой, в таком обилии принявшие Духа Святаго, расходились в мнениях своих относительно некоторых предметов (Гал. Гл. 2. Деян. Гл. 15). Что же это значит? То, что Дух Святый не действует стеснительно на дух человеческий (Я уже не назяваю вас рабами (Ин.15:15), — говорил Господь ученикам Своим) и то, что посланный Им Дух Святый не есть дух рабства (Рим.8:15), но, где Дух Господень, там свобода (2Кор.3:17), — говорит духоносный ученик Христов. А свобода предполагает собственную, самоначальную деятельность духа человеческого, для того искупленного и облагодатствованного, чтобы как можно более уподобиться Тому, по Чьему образу мы созданы. Итак, где усиленнее влечется к Богу дух человеческий, там сильнее и, можно сказать, непосредственнее действует Дух Божий; и естественно, что этого влечения больше в двух или трех, собранных во имя Христово (Мф.18:20), нежели в одном христианине.

Понятно поэтому, отчего в самые преисполненные благодати времена апостольские дело всей Церкви требовало — по признанию самих апостолов — их совокупного, или соборного, обсуждения. Этим совершеннейшим способом дознания Божественной истины, и Господу Богу вполне приличным, и для человека вполне благонадежным, достигается возможность для всей Церкви слышать голос ее единого Пастыря (Ин, 10, 16). Боговнушенный способ этот доставил Церкви и то великое торжество ее, воспоминание которого мы ныне празднуем, то есть торжество Первого Вселенского Собора церковных пастырей.

Итак, Церковь есть общество верующих во Христа, управляемое собором пастырей, поставленных и поставляемых Пастыреначальником и Главой Церкви Иисусом Христом. Нам, православные братья, воспитанным при источниках Божественной истины, по благоволению Божию выпала блаженная доля и видеть, и знать, и составлять Церковь Христову именно так, как это могло и долженствовало быть по установлению Господнему. Оттого нам и не кажется почему-нибудь особенно замечательным то, что требовалось сказать о Церкви. Между тем, за пределами благословенного отечества нашего, в наибольшей части христианского мира, заговорить так, как мы говорили о Церкви и церковном пастырстве, значило бы вызвать слушателя на самое живое и жаркое состязание. Там, закрыв Святое Евангелие, будут настаивать, что Церковью назначен и уполномочен управлять один только из верующих и что он есть именно этот, а не кто другой. Там, закрыв священную летопись христианства, будут уверять, что богопоставленного преемства пастырского вовсе нет и быть не должно в Церкви, а что всякий может быть пастырем, кто умеет или будет признан способным пасти. Там, закрыв, наконец, совесть, будут утверждать, что все верующие суть вместе и пророки, и учители и что кто лучше или чаще учит, тот и пастырь. Сказать ли, что там же, закрыв уже глаза, пожалуй, будут пустословить, что Церковь теперь можно и не считать стадом и что настало время, в которое можно обойтись без всяких пастырей? Ах, чего не наскажет ложь, когда она вообразит, что истины нет на свете.

2. Кто же осмеливается примешивать к делу Божию дело страсти, ослепления, неразумия, зложелательства? Враг Церкви. Кто этот враг, столь дерзкий, что осмеливается бороться с Богом, и столь сильный, что по-видимому успевает в борьбе? По слову Господа, этот враг… есть дьявол (Мф.13:39). Дьяволом мы называем то духовное существо, которое, увлекшись гордым самомнением, создало, раскрыло и утвердило в себе источник зла и стало в необъяснимое для нашего ума вечное противление Богу. Какое дело дьяволу до Церкви? Такое же, какое в нашем малом кругу жизни у злодея до людей добрых, — дело зложелательного вовлечения другого в погибель, злорадостного посмевания простоте и слабости жертвы. Злой естественно сочувствует злому, а доброго отвращается и потому или преследует его, или совращает. Дьявол желал бы видеть всех такими, каков он сам: не только ниспадшими из Царства Божия, но и восставшими на Бога. С этими мыслями он устремился на Церковь Божию в самом начале ее бытия. Его первые слова людям были: будете, как боги (Быт.3:5). Помраченный смыслом воображал, что и для всех может показаться также вожделенным стать богами, как это казалось ему. Но человек, только что вкусивший вседостаточное благо жизни разумной, свободной, беспечальной, только что начавший сознавать всю неисчерпаемую глубину любви и щедрот Отца, воззвавшего его к бытию, не в состоянии был понять предлагаемое ему дьяволом мнимое блаженство противления Богу, однако же на минуту забыл о Боге. Внешность грехопадения человеческого обманула отца лжи (Ин.8:44). Он счел забвение за презрение, увлечение за намерение и назвал человека своим союзником. Без сомнения, очень скоро враг увидел, что он ошибся в человеке, но доволен был и тем злом, которое посеял. Убедившись, что новый грешник, если по слабости и не способен стать против Бога, дьявол всё же думал, что тот может сделать это по неразумию.

Не час и не день нужны для того, чтобы проследить и исследовать все извороты глубин сатанинских (Откр.2:24), обстоявших Церковь Святую в течение стольких веков ее бытия. Довольно сказать, что не только переиспытано было над людьми всё, что казалось нужным и возможным помраченному и злокозненному духу, но и многократно повторено одно и то же. Минута плачевного забытья Адамова пала семенем глубоко в сердце его потомства, и люди вскоре дошли до того, что оставили Бога, осуетившись делами плоти. Но дьявол должен был увидеть, что сердце человеческое глубже глубин его. Вышло иное, нежели чего он ожидал.

Оставить Бога значило не думать о Нем, а восстать на Бога значит постоянно носить в себе тяготящую мысль о Нем. Не думавшего стоило только навести на мысль, чтобы он опять обратился лицом к истине. И Бог навел. После потопа, столь поучительного и для человека, и, конечно, для дьявола, последнему естественно было изменить погибельный план своей лжи. И он это сделал. Люди слишком ревностно и слишком близко стали искать Бога. Дьявол указал его еще ближе. А именно во всем, что окружает человека, от величайшего до малейшего, предполагая, конечно, что, научив людей такому бессмысленному поклонению Богу, он уничтожит в их глазах само поклонение и, восставив их против богопочитания, восставит против Бога. Но человек, и обоготворив природу, всё же думал о Боге, а не о природе; почитая дерево и камень, не забывал, что чтит Бога, своего Создателя и Промыслителя. И опять вышло противное тому, чего мог ожидать глубокий кознодеец!

Чем ближе люди думали видеть Бога, тем набожнее и смиреннее становились. О противлении Богу не могло быть потому и мысли. В отце лжи зародился новый погибельный план совращения людей. У слабой и робкой мысли человеческой надобно отнять, думал он, слишком таинственную и многостороннюю природу и дать ей для поклонения вместо великого творения Божия малейшее дело собственных рук человеческих, чтобы заставить ее волей или неволей уничижить свое богопочитание и потерять страх перед Богом как делом его собственных рук. И мир наполнился идолами. С самым коварным расчетом всё человеческое — самое низкое и постыдное — было обоготворено и представлено ваянием перед взорами всех в наиболее привлекательном виде, чтобы человек насильно, так сказать, пришел к мысли, что в нем нет ничего худого и что между Богом и им нет существенной разницы. Выдуманы были боги и полубоги. Божество веруемое уничижено и осмеяно, а взамен того люди — за самые ничтожные отличия — получали права на почести Божеские. Дело приходило к концу. Сильные земли в безумном ослеплении стали выдавать себя за богов. Коварные слова — будете, как боги — не могли уже никому казаться странными. Августу еще при жизни его созидали храмы и приносили жертвы. И вдруг воздвигнутый всеми усилиями преисподнего царства колосс сокрушается о камень нерукосечный. В то время, как всё было сведено и приготовлено к тому, чтобы человек объявил себя богом, Бог явился Человеком!

Ужасное поражение испытывает враг. Церковь уходит из рук его, и он изгоняется вон. В человека вселяется Дух Божий, и обещанное дьяволом как ложь богоподобие становится истинным достоянием учеников, общников и сонаследников Богочеловека! Однако же, по мере того, как распространялось Царство Христово в мире, и зло становилось упорнее, открытее и враждебнее. Изгнанный вон стал, как рыкающий лев, ходить по околицам церковным, ища, кого поглотить (1Петр.5:8). Для его коварства довольно было и того уже, что человеку стало известно свое высокое значение во вселенной, чтобы найти повод снова посеять на ниве Божией свои вытесняющие посев евангельский плевелы. Эта высота восстановленного человечества представлена была человеку сперва невероятной, и таинство воплощения Бога-Слова проведено было через тысячи суемудренных состязаний и предположений, смутивших мир церковный столькими ересями, то есть противными евангельской истине учениями. В помощь им воздвигнуты были врагом жестокие внешние гонения на исповедников веры Христовой, но чем упорнее она была теснима, тем более расширялась, и врата адовы не одолели утвержденного на камне] Потом высота эта была истолкована, как высота земного величия, могущества и власти, и мысль церковного пастырства сменена мыслью церковного преобладания и господства, и измышлен был — в уничижение Христова дела — Христов наместник на земле, подвергший в лице своем укору и позору достопоклоняемое имя Господне. Церкви нанесена была действительная рана, стоящая многих ересей. Глубоким потаенным путем лизался к ней последний обман, который был хуже всех первых (Мф.27:64). Под предлогом ревнования о небесном проводя земные виды самолюбия и плотоугодия, значительная часть верующих, восстав против самозванного «наместника Божия на земле», дерзнула воссоздать Церковь, не доверяя той, которая воздвигнута Самим Иисусом Христом. Раздув пламень своеволия и суемыслия, враг рыкающий представил людям высоту эту, возвещенную святой верой и действительную только при этой вере как их естественное достояние и преимущество, и, проникнув глубже, чем сколько это удавалось доселе, в мысль и в жизнь христианскую, столько наговорил человеку о его мнимом — не христианском — величии, что тот не убоялся и не устыдился наконец гласно и притязательно проповедать свое тождество с Божеством! Не устоит, конечно, на этой столь шаткой ступени льстимый древним змием (Откр.20:2) потомок Адама. Предвидится глубокое падение паче всякой меры занесшейся слабой мысли человеческой. Но и затем успокоится ли она от нападений врага?

Много и другого зла, кроме того, о котором мы говорили, сделал и делает Святой Церкви Христовой наш заклятый и жестокий враг. Ни один человек, конечно, не избежал его нападений; и кто внимателен к ходу своей духовной жизни, тот при всем опасении, как бы не навязать своих дел деятелю постороннему, знает хорошо, что враг неотступно следит за нами и употребляет все средства, чтобы уподобить нас себе. На слабого злодей нападает слабостями, на сильного — страстями, на умного — заблуждением, на глупого — упорством, на праздного — постыдными мечтами, на занятого — бездушием, на ученого — неверием, на неученого — суеверием, на всякого в частности — его самолюбием, первым источником всех неустройств жизни нашей, на целые общества — страстью к новизнам, к неподчинению, своекорыстием, недружелюбием, неправосудием, раздором и мятежами, на всё человечество — отвращением от подвига, от благочестия, от богослужения, от вероучения, одним словом: пристрастием к миру и охлаждением к Богу. Не это ли самое видим мы все и в свое время обстоящим Святую Церковь Христову?

Братия! Кто имел случай рассуждать о всем человечестве, тому известно господствующее в наше время утверждение, что человечество идет «вперед». Надобно, конечно, согласиться с этим; но куда, к чему, зачем и с чем приходит или идет оно, это вопросы, на которые можно отвечать неодинаково. И всякое ли поступание вперед хорошо и желательно, это также вопрос, причем весьма сложный. Господь наш Иисус Христос в пророчестве о последних временах сказал: Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле? (Лк.18:8.) Тайновидцу было открыто, что люди последнего времени, наказуемые Богом, будут хулить имя Божие (Откр.13:6; 16, 9). Другой тайновидец уверяет, что в последнее время откроется человек греха, сьш погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, назьтаемого Богом или святьшею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога (2Сол.2:3-4). Значит, враг доведет некогда свое дело до конца, найдет в людях Божиих достойных себя сообщников и восставит суеумный род наш против Бога. Что сказать? Не к этому ли и идет уже идущее вперед человечество?

3. Страшно помыслить. Нет, этого быть не может. Человек не дойдет до этого, Бог не попустит того. Такими отзывами обыкновенно человек заглушает слух свой и ищет уклониться от свидетельства обличающей истины. Нас подобные отзывы наводят на самое трудное и томительное размышление о судьбах Церкви. «Бог не попустит», — говорим мы. Если о чем, то всего более о Церкви имели бы мы право отозваться подобным образом. Церковь есть видимое и прямо свидетельствованное на земле дело Божие, Богом она установлена. Если по учению слова Божия Христос возлюбил Церковь настолько, что предал Себя за нее (Еф.5:25), то возможно ли, чтобы Он оставил ее когда-нибудь? Невозможно. И действительно, Сам Он говорил Своей Церкви в лице апостолов: Се Я с вами во все дни до скончания века (Мф.28:20) и предсказал, что врата ада не одолеют ее (Мф.16:18). Но если так, то что же значат все неисчислимые тесноты и напасти, через которые прошла и доселе идет Христова Церковь? Как объяснить ту победу, которую некогда с таким торжеством и самохвалением праздновало над христианством и которой доселе не перестает попрекать его изуверство магометанское? И как возможно, чтобы некогда вера богонасажденная потерпела такой ущерб, а ложь богопротивная приобрела столько силы и т. д. В ответ на это прежде всего надобно спросить себя: совершенно ли верное понятие мы имеем о Боге — мы, приученные святой верой видеть в Нем только лицо Сына, уничиженное (Флп.2:7) вочеловечением, и в полной ли мере разумеем дела Божественного творения и промышления?

Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (Мф.11:27), — так говорил Сам Сын Божий, Которого также, по Его собственному признанию, никто не знает, кроме Отца. Соответственно этому, и ученик Христов, которому, проницающим всё, и глубины Божий, Духом открыта была премудрость Божия, тайная, сокровенная (1Кор.2:10, 7), говорит: Кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? (1Кор.2:16.) И несмотря на то, что этот духоносный муж находил в себе ум Христов, он говорил: Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор.13:12), следовательно, еще не в полной мере, не в полной особенно потому, что мы не приобретаем навыка отвлекать свою судительную способность от проходящего образа мфа сего (1Кор.7:31), да и сам этот образ проходящий изучаем только извне, бегло и пристрастно. Погрешаем потому, например, всегда, когда думаем, что Бог есть только Бог Церкви, то есть христианского общества, а не всего человечества; что человек имеет какие-то права перед Богом, а Бог перед человеком — обязанности, вследствие чего человек как бы может уклоняться от положительного закона Божия (и его собственной природы), а Бог как бы должен сообразоваться с волей человеческой.

Погрешаем, — когда думаем, что добро и зло равносильны, что дьявол есть соперник Бога и мир весь делится на Две враждебные половины, что Бог не позволяет зарождаться, и распространяться, и действовать злу, принимает его как обиду Себе, и многое другое, что по ограниченным и сверх меры человекообразным понятиям нашим мы приписываем Богу как необходимость существа Его и что всё большей частью есть только необходимость мысли нашей, и притом мысли, мало обученной в делах Божественных, и не всегда даже мысли, и не всегда необходимость, а часто один произвол воображения или прихоть сердца!

Бог есть Творец всего, превысший твари, неизменный, бесстрастный, всесовершенный, вседовольный и вселюбящий. Все отношения Его к разумным тварям суть отношения разума, свободы и любви, так что сколько кто познает Его, изберет и возлюбит, столько познан, избран и возлюблен будет; и насколько кто разумно и свободно оставит Его, настолько оставлен будет. Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его (Ин.14:23). Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф.10:32-33). Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет (Мк.16:16). И если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится (Мф.10:13). Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло (Втор.30:15). Пред человеком жизнь и смерть, и чего он пожелает, то и дастся ему (Сир.15:17). Что посеет человек, то и пожнет (Гал.6:7). Таков закон нравственного мироправления Божия. Ибо Он от начала сотворил человека и оставил его в руке произволения его….. Никому не заповедал Он поступать нечестиво и никому не дал позволения грешить (Сир. 15; 14, 20). Так мудрствует проповедник-богослов Ветхого Завета. Понятно становится, таким образом, не только то, почему в Царстве Божием терпим враг Божий, но и почему он имеет свободу и как бы власть действовать на людей и, в частности, на Церковь Христову. Свободного и разумного Бог предоставляет его разуму и его свободе и с Божеским долготерпением ожидает, куда он сам себя направит. Кто презрит отца и друга и послушается врага, того часть со врагом, тот не может и обвинять никого, кроме себя, в своей решимости и ее последствиях.

Может показаться такое определение в рассуждении окончательного жребия человека строгим до несправедливости и жестокости. Человек ограничен, страстен, забывчив, переменчив, рассеян, недальновиден, слаб духом и телом, естественно расположен к лености, невольно прилеплен к земле. Можно ли же ставить его в такой союз свободы и любви, о котором он часто и понятия иметь не может? Хотя и нельзя назвать несправедливостью того, когда воздает- ₍ся честь лицу, потерявшему всякое право на нее, в уважение его честного рода, имени, звания, и хотя, с другой стороны, созданный по образу и по подобию Божию человек во все времена и роды неотъемлемо носит в себе мысль о Божестве, присно наблюдающем за ним и судящим его, в чем он не только не видит стеснения, но, напротив, находит себе прямое утешение и успокоение, но мы не остановимся на этом, а скажем решительнее, что ради этого-то несчастного состояния человека, по которому он даже не может понимать Бога, Бог совершил перед ним столько дел любви и милосердия, и не милосердия только, а, так сказать, самоотвержения Божественного, что человеку невозможно стало не видеть и не разуметь Бога и своего нерушимого союза с Ним.

Если же и при всем, что видел и что знает человек, он смежит очи свои или отвратит лицо свое от света истины, то, конечно, всему, что постигнет его, сам один он будет виной. Бог не будет ни ненавидеть его, ни сожалеть о нем, ни снисходить ему, ни мстить ему. Бог будет только судить его. И как судить? Во-первых, Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну (Ин.5:22). Так сказано об Отце. Во-вторых, не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него (Ин.3:17). И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его (Ин.12:47), — так говорит Сын. Кто же будет судить? Всем будет судить слово Его. Слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день (Ин.12:48). Иначе: судить нас будут¹ собственные наши дела, сообразные или несообразные со словом Господним; еще иначе: судить будет каждого его совесть.

Нельзя, конечно, отрицать того, что иногда Господь Бог и прямо кладет Свою милующую или карающую руку на дела и судьбы человеческие, побуждаясь к тому или Своим предведением, или ходатайством святых, или воплем покаянной молитвы, но по Своей свободе и премудрости не дает через это никому ни права, ни повода ожидать и при всяком другом подобном случае такого же явления Его силы.

Несправедливо поэтому и напрасно ожидали бы мы, что Бог непременно иди сделает то или другое, или не попустит того или другого, немедленно наградит или немедленно покарает за то или другое, ревнуя о Своей Церкви. Вспомним блаженных апостолов, которые, по-человечески ревнуя о Боге, желали огонь свести на землю и попалить не принявшее Господа селение. Сын Божий заметил им: Не знаете, какого вы духа (Лк.9:55). Всем хотяй спастися и в разум истины прийти Господь в то же время не отнимает ни у кого свободы воли и позволяет как святому освящаться еще, так и нечистому еще скверниться (Откр.22:11), оставляя вместе расти и Свою пшеницу, и вражий плевелы до определенного времени, до некоего последнего дня, прежде которого нам сказано не судить никак и в который обнаружатся сердечные намерения (1Кор.4:5) всех людей, в который каждый получит соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое (2Кор.5:10). Этот день Суда можно бы назвать единственным действием Божиим, не зависящим от хода жизни разумной твари, невольным для нее, всецело сущим во власти Божией (Деян.1:7). В беспримерный этот день первым предстанет Суду Божию и суду всех людей (1Кор.6:3) общий враг Бога и людей, дьявол, и отдаст ответ за всё, что он делал против любви Божией, против рода нашего и против Церкви Христовой. После того, как получит уготованное себе возмездие злоначальный враг, предстанут на Суд и вовлеченные во вражду против Бога (Иак.4:4) люди. Долготерпеливая Правда найдет в то судительное время всякого, кого покрывает теперь долготерпеливая Любовь.

Но тот отказал бы Господу Богу в премудрости, кто подумал бы, что и в настоящее время исконный враг Церкви Божией успевает столько, что имеет возможность как бы торжествовать над Самим Богом. Сколько раз он посрамляем был так, что если бы не владела им беспредельная гордость, он должен был бы навсегда отказаться от надежды одолеть Церковь. Не крайнее ли бессилие, когда и немотствующие младенцы торжествуют над тем, кто вообразил себя равным Всемогущему! Каких невыносимых страданий не претерпели мученики! Каких неодолимых искушений не вынесли подвижники благочестия! Каких нескончаемых скорбей и злоключений не выдержали пастыри Церкви! Усилия злокозненного врага входили во всевозможные дела человеческие, а всего более в дела веры, и подкапывались под само основание Церкви, но основание это — Христос. Этого довольно, чтобы врата ада не одолели ее (Мф.16:18).

Христолюбцы братия! Оставим скорбеть о тех тягостных для христианства событиях, в которых неверие по-видимому торжествует над верой. Они приходят и проходят, как было и прошло некогда и над христолюбивым отечеством нашим иноверное иго. Пред Господом Богом тысяча лет, как один день (2Петр.3:8). Над чем воздыхаем мы, о том, может быть, будут радоваться наши потомки. Более этого: смущаешься и до глубины души оскорбляешься, когда видишь в самом христианстве успех нечестия, бесславящий и расслабляющий Христову Церковь. Смущаешься, потому что невольно задаешь себе вопрос: почему путь нечестивых благоуспешен (Иерем.12:1)? И не знаешь, что ответить на это. Оскорбляешься, потому что ищешь; и не знаешь, где взять средств остановить зло. В прежние времена событие, подобное тому, которого память мы ныне празднуем, имело силу положить конец разливу нечестия. Теперь уже сомнительно, чтобы подобная мера церковного управления оказалась действенной и решительной.

Козни врага рассекли союз Церквей и отняли силу у церковных определений. Нечестие нашего времени дело Божие объявляет делом человеческим и вместо Христа поднимает из мрака мечтаний для поклонения человеческого один идол, один образ зверя, имя которого еще не хорошо известно. Во времена дедов наших его однажды назвали богиней разума. Более и чаще в действиях Божиих видят случай, реже судьбу. Одни вместо Бога чтут природу, другие веруют только в материю. Но утешимся. Идол, как идол, недолго будет стоять на месте Божием. Когда прочтут все имена его, его свергнут. Чтобы сказать бесстыдную клевету на Бога, разумное существо нашло некогда приличным принять на себя образ гада. В таком же духовно-отвращающем виде и теперь нередко проповедники древней лжи являются перед лицом человечества, проведенного через столько искушений. И ужели можно подумать, что оно, забыв Христа, поверит гаду? Нет! Христос во все времена христианства сокрушает в лице Своих верных главу древнего змия, и Святая Церковь Христова, вселенская, апостольская пребудет до скончания века, и врата ада не одолеют ее. Аминь.

Слово в субботу седьмой седмицы по Пасхе

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть

Самогласен погребения

Плачу и рыдаю… Но ужели и у христианского гроба должен слышаться этот вопль, раздирающий сердце?

Плачу и рыдаю, егда помышляю… Но само это помышление как прямое свидетельство бессмертного духа не должно ли удержать слезы, остановить рыдания?

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть… Но отчего священнопевец-проповедник не сказал лучше: веселюсь и торжествую, помышляя этот решительный предел земного злострадания?

1. 1. Плачу и рыдаю, егда вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную, нашу красоту безобразну, безславну, не имущую вида. Так вот отчего он плачет, вот о чем скорбит и вот над чем рыдает! Нет слов на устах наших против этой высокой, поразительной жалобы. Повторяем ее и мы вместе с печальным песнописцем. Нам приходит на мысль, что и наша по мере и степени красота неминуемо также превратится в ужасающее безобразие, нестерпимое для взора, отчаявающее для ума. О, что за жребий грозный и жалостный, неотвратимый и неумолимый тяготеет над тобой, бедный и всебедственный состав телесный! Как не плакать и как не рыдать воплем смертным над этим последним уничижением человеческой природы? Посмотрите на чей угодно гроб и отыщите там его, мнимого царя земли, перед волей которого смиренно преклоняются великие и страшные стихии мира. Загляните в чью угодно могилу, в эту малую, но без дна зияющую, поглощающую так чудно составленную жизнь, и скажите, это ли совершеннейшее из созданий Божиих, украшающих землю, отличенное, как нам чается, печатью несозданной красоты? Где тут всё, чем мы так дорожим, хвалимся и пленяемся нередко до потери разума? Где доброта телесная? Где юность? Где очеса и зрак плотский»? Вся увядоша, яко трава, вся потребишася!

И нудишься возопить, подобно пророку, в горести души: кто даст голове моей воду и глазам моим — источник слез! Я плакал бы день и ночь (Иерем.9:1) над этим страшным обезображением по образу Божию созданной нашей красоты? Как, в самом деле, наследнику бессмертия и обручнику вечной жизни смотреть на такое крайнее унижение себя, под которым преустрашенной плоти видится уже прямое уничтожение? Что же? — спрашивает он. Для чего и дается нам этот недоведомый, сокровенный, зиждущий деятель, внутри нас живущий и живоносящий мертвенное вещество? Для того ли, чтобы вдруг — часто среди расцвета жизни — бросить свое дело и оставить бездыханную храмину свою на ужасающее разрушение? О чудесе! что сие, еже о нас бысть, таинство?

Истинно — таинство, глубочайшее и величайшее! Кто по руководству слова Божия изучил начало смерти человеческой, тот может несколько гадать о существе, силе и цели этого страшного, на взгляд естественный, таинства. Яснейшее разумение его стало доступно нам с тех пор, как пострадал, умер и воскрес Господь наш Иисус Христос. Таинство смерти Богочеловека, послужившее средоточием таинств Ветхого и Нового Заветов и раскрывшее перед нами великую тайну человеческой жизни вообще, показало нам, что и наша смерть есть также таинство благодати Божией, такое же свидетельство любви Божией к человеку, как и всё Божественное Промышление, воззвавшее нас к бытию и благоволительно определившее нам этот, как говорят, перелом жизни.

Да не смущается бессмертный дух смертного, видя, что мы предаемся тлению, сопрягаемся смерти. Воистину делается всё это Бога повелением, подающего преставльшимся упокоение. Кого не умиляло слово Господне: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф.11:28)! Вот он, покой вечный, ненарушимый, блаженный, хотя и устрашающий суетливую деятельность нашу своим безвозвратным отречением ее и своим поражающим несходством с ней! Блажен путь, вонеже идеши, всякая христианская душе, яко уготовася тебе место упокоения. Блаженны вы все, мертвые, умирающие о Господе!

Ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих (Откр.14:13). Простите слепому, так сказать, отелесненному взору души нашей, когда мы, живые, смотря на разрушающийся образ ваш, плачем и рыдаем. Нам не дано зреть и разуметь того дивного, нового состояния вашего, в которое живодательный Первенец из умерших (1Кор.15:20) ввел теперь вас, верных слуг своих (Ин.12:26). Мы плачем и тужим о вашем прежнем образе, потому что не можем не любить его, не I заниматься им, не жалеть о нем. Ибо его единственно мы знаем, его сами на себе носим, его считаем вещественным изображением невещественной мысли Творца, им и через него учимся тайнам своего собственного бытия и бытия всего мира, перед ним изумеваем, как перед нерукотворенной храминой нетленного духа, и перед ним благоговеем, как перед храмом Духа Святаго. Но вы, скинувшие с очей своих повязку телесного зрения, ясно видите теперь, сколько в вашем прежнем образе было некоего непонятного, ничем не устранимого расстройства и всестороннего несовершенства.

Дух ваш тайно или явно, но неизменно жаждал жизни полной, свободной, мирной и вседовольной, а в теле скрывались скудость, худость, тревога и немощь. Дух порывался в небо, тело влекло и клонило к земле. Дух горел, и тело тлело! Может быть, большая часть вас не видела конца своему душевному терзанию. Повелением Бога на помощь вам поспешило, наконец, таинство смерти. Дух воспарил в горняя, в отчизну верную и вечно радостную.

Братия! Оставим беседу с мертвыми и поговорим с самими собой: все мы некогда умрем, умрем неминуемо. Знаем, — говорит апостол, — что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище. Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью (2 Кор. 5; 1-2, 4). Чьи это — столь отрадные — речи? Какой неложный христианин, исполнитель слова Христова, а не слышатель только (Иак.1:22), говорит подобным образом? И что располагает его иметь такой светлый, радостный взгляд на смерть? Ничто, как любовь Божия, его объемлющая (2Кор.5:14), перед которой ничего не значат ни настоящее, ни будущее (Рим.8:38). О, если бы всякий христианин был и христолюбец, подобный апостолу; тогда этот успокоительный взгляд на смерть был бы всеобщим, полным и живым убеждением верующих во Христа, всех и, следовательно, нас с вами, оплакивающих в этот печальный день памяти от века почивших отцов и братий наших свое тление и исчезновение из среды живых как величайшее несчастье, как конечное зло! Тогда каждый воздыхал бы о смерти, отягчаемый в теле сем, и, приближаясь к ней, веселился бы и торжествовал, предвидя в ней начало совлечения образа перстного и облечения в образ небесного (1Кор.15:49), Христа, восставшего от мертвых!

Тогда всякий по примеру апостола плакал бы более над жизнью, нежели над смертью, и вместе с ним восклицал бы: Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим.7:24.)

2. Близорукий взор нашего сердца редко поднимается на ту высоту, откуда можно смотреть на смерть, как на несчастье всего рода человеческого. Ближе к нам скорбь лишения, скорбь разлуки, скорбь сиротства нашего. Плачем мы и рыдаем, когда видим во гробе лежащего, по образу нашему созданного, по сердцу нашему бывшего, своего присного, часто единственного и незаменимого. Нет человека, конечно, который бы не имел причины отозваться самым глубоким сочувствием на подобный плач. Кто из нас в течение своей жизни не склонялся к кому-нибудь сердцем? От минуты первого дыхания нашего в этом мире, можно сказать, мы влечемся к окружающим нас, и пока достигнем преполовения дней наших, много испытаем привязанностей и много перенесем потерь, часто ничем не вознаградимых.

Иногда слишком рано из-за несчетных радостей беспечального детства выступает для человека грозный облик смерти в лице тех, кто составляет первую радость его на земле, и заставляет плакать и рыдать в то время, как всё влечет расцветающую жизнь к веселью и наслаждениям. По счастью, обыкновенно эта безвременная скорбь скоро проходит, но много раз возвращается в жизни. Каждый гроб говорит сироте: плачь и рыдай, ты не знаешь сладчайшей отрады жизни — любви родительской. И непорочных безмятежных радостей любви братской также не щадит рука смерти. Голос крови и голос привычки, совокупившись воедино, надолго вызывают душу, понесшую горестную утрату, на плач и рыдание.

То, что плоть и кровь делают невольно, дух человеческий ищет сделать свободно, и радости родства дополняются обыкновенно у нас утешениями дружества, часто до того глубокими и сладостными, что люди вовлекаются ими в величайшее самопожертвование любви земной, полагают душу свою за друзей своих (Ин.15:13). Ах! Дружеский плач над могилой есть явление, преисполненное жалости. Говорить ли далее о том, что значит смерть для людей, сочетанных не только в один дух, но и во едину плоть? Какой отчаянной тоски супружеской не бывает свидетелем храм христианский — этот проповедник бессмертия? И каким смертным унынием не наполняют сердце, пораженное безмерным горем, радующие и утешающие песнопения церковные? Видно, что человек весь может превращаться в страдание, недоступное никакому исцелению. И что говорить? Всякая смерть есть смерть, то есть самое последнее зло и самое жестокое зрелище.

Слезами не поможешь — это известно всякому. Святая Церковь, не желая, чтобы любимые чада ее напрасно томили себя, как прочие, не имеющие надежды (1Сол.4:13), отвлекает их от бесполезного плача и употребляет многоразличные средства утешить их и успокоить. То, что в настоящий день делает она, также может быть отнесено к числу этих душеврачебных средств. Подобно мудрому врачу, она хочет сосредоточенную боль пораженной части тела уврачевать повсеместной; частную, но сильную — общей, но слабой. Она поставляет сегодня всех нас, у кого смерть похитила какую-нибудь радость или опору жизни, над гробами всех от века почивших. Если посещение одного малого кладбища вызывает в нашей душе столько тихих, миротворящих ощущений, то что должна почувствовать она в то время, как, по манию Церкви, ее ставят среди кладбища всего рода человеческого, простирающегося во всю широту земли? Сколько слез, вздохов, жалоб, стенаний, молений, клятв и упреков судьбе слышало над собой в течение множества веков это беспредельное кладбище! А смерть, а судьба, то есть воля Божия, всё делали свое дело, пожинали славы человечества и спелое и неспелое, и великое и малое, и сильное и немощное, и благопотребное и бесполезное — так, как если бы наши земные соображения, желания и ожидания ничего не значили перед взором Подателя жизни!

Самолюбие наше, мелкое, слепое и непризнательное, причиной тому, что мы как бы вовсе забываем, что Господь все сделал… ради Себя (Притч.16:4). В Его воле дать человеку жизнь, когда захочет; отчего же не в Его воле взять ее — тоже, когда захочет? «Но Он отнимаетее безвременно?» То есть — судя по нашему; ибо кто же эту благовременность или безвременность знает лучше Того, у Кого во власти времена и сроки (Деян.1:7)? «Но Он поступает как бы несправедливо?» Ах, скажем лучше: поступает бесстрастно, не увлекаясь ни склонностью, ни расчетом, ни каким бы то ни было побуждением самолюбия; поступает премудро, то отделяя честное от недостойного, то исторгая плевелы из пшеницы, то одним спасая многих и т. д. «Но Он действует неумолимо? Он как бы вовсе не обращает внимания на человека?» Удержись, ропщущее сердце! Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного (Ин.3:16). Сын же, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их (Ин.13:1). Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим.8:26). И может ли быть после этого, чтобы Господь Бог не обращал внимания на Своего раба, и притом страждущего, и притом молящегося к Нему?

Однако, братия, что же значит в самом деле, что Бог как бы не видит мучения нашего, как бы не слышит воплей и стенаний наших, как бы не знает, что лишение наше доводит нас до ропота на Него же Самого? Чтобы понять, что всё это значит, надо только встать среди всеобщего кладбища человеческого. Рассудок наш устыдится при этом невообразимом зрелище вступать в какое бы то ни было состязание и совопрошение с Богом. Все жили и все умерли! Умрем и мы все, теперь живущие. О чем же столько печалиться и сокрушаться, видя, что один умирает прежде другого? Так. Но что же делать, когда так трудно, горько и невыносимо расставание с умирающим? Зато, печальный отец, друг, брат, супруг, тебе самому легче будет расстаться потом с миром, когда ты будешь некоторым образом уже приготовлен к этому и твое сердце будет иметь своего присного там, где всё нам представляется теперь чуждым и страшным. И еще одна жалоба неможения нашего на нас самих. Почему бы не вести нам жизни так, чтобы лишения не застигали нас столь безвременно и не были так невыносимо тяжки? Как было бы для нас полезно вести жизнь таким образом!

Но мы пришли к тому, что надлежало сказать с первого раза и решительно на все наши жалобы. Бог ли, создавший нас для счастья, виновен в том, что умирают наши ближние в то или другое время, так или иначе, здесь или там, те или другие? Виноваты — или они сами, или мы сами. А и того вернее: ни мы, ни они; виновна в том общая доля рода человеческого, предавшегося тлению и сопрягшегося смерти; причем и малейшего повода стало достаточно, чтобы расстраивалась жизнь и наступала смерть, после чего вся привременная жизнь наша превратилась в один труд и болезнь (Пс.89:10), в плач, и стон, и горе (Иезек.2:10) и посещения смертные сделались призываниями нас к другой, вечной жизни, напоминаниями забывчивому сердцу о возврате странников и пришельцев в блаженную отчизну!

Если уж неизбежно плакать, помышляя смерть, то нужно плакать и рыдать не о потере того, что рано или поздно будет с нами, а о своей паче меры и паче разума привязанности к потерянному. Но если бы вместо плача и рыдания всякий, помышляющий смерть свою или чужую, припоминал чаще слово Христово — предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф.8:22) — и имел дух говорить по-апостольски: имею желание разрешиться и быть со Христом (Флп.1:23)!

3. Третий призыв к плачу и рыданию слышится нам уже из другого мира. Восплачите о мне, — говорит устами Церкви почивший, — братие и друзи, сродницы и знаемии. К Судии бо отхожду, идеже несть лицеприятия: раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий, в равнем достоинстве: кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится (стихира целования). Поистине достойное плача и рыдания положение души, не только устрашенной новым, незнакомым бытием, но еще и ведомой на суд. И какой суд! О, смерть! как горько воспоминание о тебе для человека, который спокойно живет в своих владениях, для человека, который ничем не озабочен и во всем счастлив (Сир.41:1-2)!

Для того, кто не знает или, зная, не думает, что одно только нужно (Лк.10:42), мир здешний представляется не только достаточным к удовлетворению многоразличных его потребностей, но и единственно пригодным к тому. В таком самоуспокоении и самоублажении как неприятно услышать голос Божественной истины: человекам положено однажды умереть, а потом суд (Евр.9:27)! Какой суд, — спрашивает спокойно в своих владениях живущий, — за что, на что, почему? Суд Божий, — отвечают ему. Суд за всякое дело жизни, за всякое слово, намерение, желание, помышление. Суд потому, что человек есть разумно-свободное существо, а не животное бессловесное.

Да, смерть! Горька должна быть ты человеку, который ничем не озабочен, то есть всякому, кто живет и не думает о тебе; век живет, век учится, и всё замышляет тщетное (Пс.2:1), и всё не научится одному, самому главному и существенному — как встретить тебя, как пройти через тебя, как сказать тебе: О, смерть! отраден твой приговор (Сир.41:3)! Не будем обольщать себя. Недобрый суд несет с собой смерть всякому миролюбцу, хотя бы он не только считался, но и думал быть добрым христианином. Тоска безмерная гнетет сердце, когда возымеешь силу представить себе этот грозный, истязательный суд, ожидающий всякого человека, грядущего в тот мир. Другой встретит он там порядок вещей, другие лица, другие речи. Другие вопросы предложатся на решение его изнемогшему от уныния уму. Разогнутся перед ним книги, другими письменами писанные, и другие истины откроются трепетному взору, часто невыносимо-ясные и грозные. Новые испытания, весьма отличные от всех, нам здесь известных, ждут готовящегося перейти в высшее отделение жизни, и стыд, какого вообразить теперь нельзя, встретит неисправного слушателя Божественных уроков (говорено в стенах учебного заведения). Где узриши окрест, человече, кто бы подсказал тебе там слово оправдания или дал тебе хоть один малый намек вразумления?

Там обличители страшат… Кто они? Увы! Мы сами, наша неумолимая совесть, наши неустранимые дела, наши бывшие друзья и недруги, наш искуситель, наш ангел-хранитель, Бог-Всеведец! О, восплачьте, братия и друзья! То, что ожидает нас за гробом, достойно плача нескончаемого. Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть.

Как ни естествен, ни справедлив этот последний плач наш над смертью — вестницей или прямо началом Страшного Суда Божия, — но и его, без сомнения, не желала бы слышать постоянно из уст верных чад своих присная утешительница наша, Святая Церковь. При каждом погребении усыпающих в надежде воскресения и жизни вечной она дает слышать живущим о той же надежде, одно и то же утешительное слово апостольское: Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды (1Сол.4:13). Она знает, что где христианство, там и. упование. И в самом деле, ее постоянная умилостивительная Жертва бескровная, ее бесчисленные и, можно сказать, беспрерывные молитвы об усопших, ее завтрашнее коленопреклоненное торжественное моление о упокоении «прежде усопших отец и братий наших и прочих сродник по плоти и всех своих в вере», наконец все ее освятительные таинства, — не служит ли всё это прямым залогом блаженной будущности всех, кто имеет счастье принадлежать и оставаться ей верным? Та самая, всем столько памятная песнь ее о упокоении со святыми всякого раба Христова, от которой сильнее прежнего оглашается у нас храм Божий воплями нехристианского отчаяния, что другое содержит в себе, как не величайшее утешение? «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Что можно вообразить лучше и блаженнее состояния, в котором неизвестны ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание… Но одна жизнь, и жизнь… (Господи! Веруем слову Твоему и молим, да не постыдится вера наша!)

Жизнь бесконечная! И это-то невообразимо радостное состояние ждет всякого истинного христианина. Ибо, если мы веруем, — продолжает слово апостольское, — что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним… мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем (1 Сол. 4; 14, 16- 17). Но что яснее и решительнее этого свидетельства, заверенного для большего успокоения словом Господним (1Сол.4:15). Итак утешайте друг друга сими словами (1Сол.4:18), — присовокупляет апостол, — потому что Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения через Господа нашего Иисуса Христа (1Сол.5:9). Так. Но грехи, но суд, но ад? Как с этим быть? — говорит трепетная совесть. Грехов нет там, где было таинство покаяния. Суд не страшен тому, кто на судне приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин.5:24). Ад ничего не значит для того, кому Победитель ада говорит: Ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43)!

Итак, еще раз: ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная — вот что ожидает нас за таинственными вратами смерти! Кроме того, порадуйтесь, братия: там ждут нас все близкие нам по вере и духу, все известные нам из истории Церкви Божией ревнители благочестия — преподобные, мученики, апостолы, пророки, ангелы, словом, вся Церковь, светлая и пресиянная, готова принять нас в свои вечные обители (Лк.16:9). Но что самое высшее и ни с чем не сравнимое, так это Сам Господь Иисус Христос, о Котором столько теперь мы все думаем, к Которому так стремимся сердцем! Он Сам будет там присным утешением нашим, примет нас как Своих учеников, общников, друзей и братий, введет нас в неведомые нам теперь и неугадываемые многие обители Отца Небесного и в бесконечность веков будет показывать нам в бесконечную радость нашу Свое бесконечное Царство по Своей бесконечной благости…

О, смерть! отраден твой приговор человеку христианину.

Стань же, наследник праотеческой смертности, над гробами отцов своих, и ублажи, и благослови смерть христианскую! Невольно исторгающийся из сердца плач раствори Упованием и рыданию положи предел в богомыслии. Не бойся суда смерти: вспомни о предках твоих и потомках (Сир. 4^ 5). Помни, что ты не был, а будешь существовать вечно; что ты взят от персти и будешь царствовать с Богом. Итак для чего ты отвращаешься от того, что благоугодно Всевышнему? Десять ли, сто ли, или тысяча лет будет жизни твоей или твоих любимых! Это приговор от Господа над всякою плотью (Сир. 41; 6, 5). Верь, что мы, христиане, живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, — всегда Господни (Рим.14:8). Аминь.

Слово в Неделю Пятидесятницы

И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек

Ин.14:16

Небо отверзлось. Праздник настал. Чертог украшен. Светильники возжены. Фимиам воскурен. Празднующие готовы… И слышится песнь песней: Кто это идет от Едома, в червленых ризах от Восора, столь величественный в Своей одежде, выступающий в полноте силы Своей? (Ис.63:1.) Кто это восходит от пустьши, опираясь на своего возлюбленного? (Песн.8:5); как бы столбы дьила, окуриваемая миррою и фимиамом (Песн.3:6); блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце (Песн.6:10)?

Этот Пришедший — Спаситель и Судия, Царь и Жених — есть не ходатай, ни ангел, но Сам Господь, Богочеловек Иисус Христос. Эта восходящая от пустыни (Песн. Песн.3:6), голубица чистая и непорочная, совершенная Его невеста и сестра — есть Святая Церковь, искупленное человечество, освященная душа.

Хвалите Бога нашего, все рабы Его и боящиеся Его, малые и великие… Ибо наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя,., и дано было ей облечься в виссон чистый и светлый (Откр. 19; 5, 7-8)! Наступило это столь давно желанное время.

Род человеческий вводится вновь в союз с Богом; к которому столько времени был призываем, но оказывался неготовым. От земли в залог этого союза дано было человечество Сына Божия, от небес — взамен того — ниспослано Божество Духом Святым, и совершилось, таким образом, таинственное обручение наше с Богом. В этот преславный и преблагословенный день утверждающий нас с вами во Христе и помазавший нас… Бог запечатлел нас и дал залог Духа в сердца наши (2Кор.1:21-22); излиял от Духа Своего на рабов Своих и на рабынь Своих, на сынов и дочерей, юношей и старцев и на всякую плоть (Иоил. 2; 29, 28). От этого времени всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Иоил.2:32). Отселе мы представляем собой перед взором Божиим как бы одно лицо, возлюбленное, украшенное добротой и лепотой, невесту Христову, сопряженную со своим Женихом союзом вечной любви, Им живимую, Им хранимую, Им освящаемую и ублажаемую, носящую в себе Его присносущий всесовершительный Дух. Отселе мы составляем живую, целокупную и нераздельную часть великого Царства Божия, общницу и наследницу всех благ бытия вечного и присноблаженного, ибо отселе всегда с нами, при нас и в нас Царь Небесный, Утешитель, Дух истины, везде сый и вся исполняли, сокровище благих и жизни Податель]

Единый, создавший всю видимую и невидимую’ тварь по единому хотению и единому представлению для единого совокупного бытия, на всем напечатлел единый закон Своей началодетельной воли и всему сообщил единый образец Своего началомыслительного разума, так что всё, исшедшее в бытие, стало (по крайней мере, для нас, мыслящих существ) как бы одним внешним отображением Его внутреннего существа, Его проявляло собой, само Им объяснялось, Ему служило и в Нем действовало!

Та зиждительная, образовательная и вседержительная Сила, Которая всё связала Собой, во всё вдохнула жизнь, всему приурочила определенный, неизменный и вечно возрождающийся образ, всему указала круг и чин, предел и время, над всем простерлась единым всеобъемлющим и всецарствующим Промыслом, нам известна под поклоняемым и вовеки благословенным именем Духа Святаго. Ежедневно, стократно молитвенно возглашаемое нами имя это — что содержит в себе, братия? Весьма немного дает она для пытливости ума нашего. Святой — слишком мало для определения Бога, Дух — безмерно много для понятий человека. На помощь мыслительной скудости человеческой приходит Сам Дух Святый.

Многократно в течение жизни человечества то глаголом, то действием духоносных мужей, но всего более свидетельством Единородного, сущего в недре Отчем (Ин.1:18) и открывшего нам тайну Божества, явило Себя Третье Лицо живоначальной Троицы, запечатлевшее, наконец, и свидетельство Христово Своим преславным сошествием на апостолов. После этого и ограниченному уму нашему открылась возможность придать непостижимому некоторые определенные, тесные и близкие к мысли нашей свойства, соответственно которым мы и ублажаем Его разными пояснительными и описательными именами в удовлетворение жажды своего духа к Богу крепкому, живому (Пс.41:3).

1. Первое, что принес с Собой на землю в день Пятидесятницы Дух Святый, было Царство Небесное, обещанное возносившимся на небеса Царем и Господом. Начнем и мы с этого Царства свою беседу. Словом Господа сотворены небеса, и духом уст Его — все воинство их (Пс.32:6), — читаем мы в Священном Писании и заключаем из этого, что Дух Святый есть Царь Небесный. Ибо у кого вся сила, у того и власть, и держава, и правление, и всякое распоряжение, чем в понятиях наших знаменуется царствование. Итак, Он — Царь Небесный, и никто не будет спорить против этого церковного наименования Духа Святаго.

Понятия царства и царствования, конечно, суть такие же земные и временные, как и мы сами, и выносить их за пределы земли можно не более, как насколько мы сами восходим началом бытия своего на небо. Но верно то, что хотя мы и от земли взяты, и облеклись в образ перстного, однако же, вместе с тем носим на себе и образ небесного (1Кор.15:49), образ Божий, и от земного не без основания поэтому заключаем к небесному. Когда один невольный глашатай истины назвал Господа Иисуса Христа Учителем благим, то воистину благой Учитель сказал: Никто не благ, как только один Бог (Лк.18:19). Подобно этому, когда мы возглашаем на земле царей земных, смиренные венценосцы исповедуют над собой единого вседержавного Царя Небесного. Земное, как видно, служит образом небесного, и Дух Святый, Первообраз царствующих на земле, есть поистине и по самой сущности Царь Небесный, владеющий и управляющий всем сотворенным бытием — от невообразимо величайшего до немыслимо малейшего…

О, Царю Небесный! Вонми и прости худому немотствованию о Тебе и перед Тобой Твоей твари.

Братия! Никто к нам не близок настолько, как Дух Святый. Спешим исповедать эту сладчайшую истину. Да не смутит кого-нибудь мысль, что этот близкий наш есть Царь Небесный. Так, Он -Царь, во-первых, и какой Царь? Не говорим: премудрый, всемогущий, правосудный и проч. Всё это и разумеется, и приемлется само собой, но всё это как предмет, далее отстоящий от мысленного взора, закрывается ближайшим, всерадостным и преблаженным убеждением, что Он есть Царь, промышляющий о каждом из нас, Его бесконечно многих подданных. Изумевает поистине ум всяк и это таинство Божественного смотрения разумети. Помышляя всю ужасающую беспредельность неба и даже одну подавляющую необъятность земли и сравнивая с ней себя — неразличимую песчинку в океане живущих на ней, — невольно и вопреки голосу сердца отгоняешь от себя мысль О неотступном, непрестанном, неизменном, отеческом, дружеском, большем, чем наше собственное к себе, одним словом, Божеском внимании к нам Царя Небесного. И однако же, есть, и бдит над нами, и пребывает с нами во все дни жизни нашей неусыпно назирающее нас Царское око! В этом убеждено было, есть и пребудет всё человечество. В этом уверяет нас слово Господне, в этом не позволяет усомниться и собственный опыт каждого.

Дух Святый есть Царь Небесный Не спрашиваем: какого неба, в каком значении или смысле? Нет, для нас всего дороже, всего радостнее и вожделеннее то, что Он — Царь Царства Небесного, столько известного нам из евангельского учения, Царь духовного мира, будущей жизни. Куда, как не в это христианское небо, устремляются все наши мысли, отлагаются все наши надежды — небо, уготованное в вечное жилище наше, перед которым земля наша и наше земное обитание должны казаться мимолетным сновидением? Где, как не в этом истинно христианском Царстве, будет полное удовлетворение человеческого духа? Земные царства обыкновенно суть царства власти, права, долга, требования, воздаяния, а Небесное должно быть Царством свободы, любви, благодати, всеобщего довольства и нерушимого единства. Там закон царский есть собственный закон воли каждой твари, и нет потому там никого, кто бы требовал выполнения его; нет ни основания к тому, ни повода, ни побуждения, ни расположения в ком бы то ни было. В это-то чудное Царство призваны все мы, верующие, вступающие в него еще здесь на земле с самой минуты запечатления нас даром Святаго Духа. Бог во Христе примирил с Собою мир (2Кор.5:19), — сказано нам. Итак, с явлением Христа небесное соединилось с земным, и наша Церковь должна составлять часть Небесного Царства.

Но, братия! Едва годные для жительства в земном царстве, что должны подумать мы о Небесном Царстве, в которое, так сказать, влечемся (и часто как бы невольно) Святым Духом и для которого столь мало, по-видимому, мы приготовлены? Горькая участь изверженного с брачной вечери за свою небрачную одежду не грозит ли и нашему недостоинству исключением из Царства Божия — извержением с брачного торжества Агнца? Кто сумеет повести себя надлежащим образом в таком Царстве, которого законов, обычаев, духа и силы и понять не всегда возможно? Справедливое опасение. Но успокойся верный — подданный Царя Небесного! Укрепляя подобного рода малодушное недоверие к Себе апостолов, Господь наш сказал им: Не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас (Мф.10:20), Тот научит вас всему (Ин.14:26). Этот же Самый говорящий в нас Учитель восполнит и то, чего недостает нам для высшего и совершеннейшего жительства, да будем и мы семя доброе, сыны Божий,., водимые Духом Божиим (Рим.8:14).

2. После того, как Спаситель обещал Божественным ученикам Своим ниспослать от Отца Духа Святаго, имевшего принести с Собой земнородным дары благодати и благословения неба, и наименовал Его Утешителем, неизреченное величие Небесного Царя перестало быть преградой между Ним и человеками и как бы вдруг усилилось до того, что возрожденные в благодатную жизнь без страха и с дерзновением стали взывать к нему: Авва, Отче, Учителю] Как отрадно, живительно и успокоительно это божественное слово для обремененного всякой земной тяготой сердца! Кому и чего не говорило оно и не говорит благопотребным на всякое земное обстояние образом? Если Бог — наш Утешитель, то не может быть ни одной скорби, которая бы не растворилась для нас утешением. И кто верит этому, тот должен верить, что и сама эта утешительная вера есть уже действие Утешителя, Который призирает на всякое боголюбивое сердце и не попустит ему быть искушаемым сверх сил, но при искушении даст и облегчение (1Кор.10:13).

Слово, которое мы передаем на языке нашем именем Утешителя, имеет гораздо обширнейший смысл. Утешать может всякий, и утешить иногда могут многие. Но не из числа многих, тем менее всяких утешителей, есть утешительный Дух. Он есть единый и единственный Призванник (Параклит) людей — Тот, Кого можно и должно призывать нам во всякой трудности в жизни. Он есть Заступник, или Ходатай, или Посредник наш, выводящий, как свет, правду нашу и справедливость нашу, как полдень (Пс.36:6), обличающий ммр (Ин.16:8), благовествующий нищим, исцеляющий сокрушенных сердцем, проповедующий пленным освобождение, утешающий всех сетующих (Ис.61:1-2). Он есть Советник, внушающий нам мысли благие, желания чистые, намерения святые, подкрепляющий нас в немощах наших (Рим.8:26) и в нас самих открывающий источник благих советов на пользу Церкви, как мы это видим на примере апостола Павла (1Кор.7:40). Он есть Руководитель, учащий нас, вразумляющий, обличающий и, если нужно, наказывающий, открывающий нам глубины Божий (1Кор.2:10), дающий нам слово знания и слово мудрости (1Кор.12:8), которой не возмогут противоречить ни противостоять все противящиеся (Лк.21:15). Во множестве этих званий Своих призываемый нами Дух Божий, начиная от всех видимых церковных тайнодействий до сокровеннейших, исповеданных духоносным апостолом воздыханий духу нашему (Рим.8:26), через всю нашу жизнь проводит ряд Своих промыслительных утешений.

О, если бы ум наш был так внимателен, а взор сердечный так ясен, чтобы не пропускать не замеченным ни одного утешения духовного]

Когда среди тягчайшей скорби ты, брат во Христе, приявший помазание от Святаго (1Ин.2:20), вдруг испытывал хоть на малое время мир и успокоение или даже и одно безболезненное забытье, как бы отдых от величайшего изнурения телесного или душевного, — чье было это благотворное посещение? Когда в затруднительных обстоятельствах жизни ты вдруг неожиданно получил благополучный исход, в беде — избавление, в недоразумении — совет, в отчаянии — надежду, в ожесточении — умиление, в страхе — мужество, во гневе — сострадание, в забывчивости — предостережение, в обиде — великодушие, в борьбе — крепость, в болезни исцеление и т. п., чье все это было дело? Когда на пути к греху ты встретился с совестью, после греха — с покаянием, перед неудержимым искушением остановлен был благодетельным препятствием, в превозношении сердца смирился, среди расчетов душевредной (Мф.16:26) прибыли обнищал, или, идолопоклонствуя перед любимым лицом, похоронил его своими руками, или, восставая на порядок жизни, почувствовал себя изъятым из круга живых… Чьей мнимой немилости припишешь ты все эти мнимые напасти? Обстоятельства, природа, время, случай и, за недостатком всего этого, не разумеемое и прямо неразумное слово судьба, — так вот что нередко ставит человек на место Промысла Божия и чем хочет объяснить спасительные утешения Святаго Духа гнетомому грехом и суетой духу нашему!

Утешить значит сделать приятность, — думает близорукое самолюбие и, истинные утешения считая потому напастями судьбы, гонится за ложными утешениями плоти и мира в чаянии видеть в них залог себе милости и любви Божией. Да не подумает когда-либо христолюбец, что и они происходят также от Духа Утешителя. Надобно учиться понимать и отличать Его чистые, духовные утешения от постыдных и бессмысленных утех «страстных сладостей родителя», как называет отца лжи (Ин.8:44) молящаяся Церковь.

3. Когда дело коснется отца лжи, то невольно нудишься взойти к Источнику истины. История человечества, не руководствуемая Божественным Откровением, с удивлением встречает на самых первых порах жизни человека истину и ложь, равно как и вообще добро и зло, совместно существующими и беспрестанно борющимися. Древнейшие вероучения человеческие в объяснение непонятного явления зла и лжи на земле придумывали бытие двух совечных и совластных божеств, истекших из некоего первобытного и родоначального существа, непричастного ни той, ни другой из враждебных сторон, о котором, следовательно, нельзя сказать ни того, что оно стоит за истину, ни того, что любит ложь. Достойное уважения усилие, но и достойное сожаления бессилие человека уяснить томящую его тайну своей расстроенной жизни. Сожаления, конечно, но никак не уважения достойно стремление последних времен рассечь запутанный узел отрицанием существенной разницы между истиной и ложью.

Бог наш, Господь един есть (Втор.6:4). И закон Божий поэтому для всех и повсюду должен быть один и тот же. Но наш Бог не может быть Богом истины и вместе лжи. Царь неба и Утешитель земных есть Дух истины. Так назвал Его Сын Божий, давая обетование о Нем Своей Церкви. Умолю Отца, — говорил Он, — и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять (Ин.14:16-17). Не приемлющий ни этого, ни всякого иного Утешителя нехристианский мир может спросить: что же особенного содержится в этом новом наименовании Божества? Увеличиваются ли наши сведения о Боге тем, что Он есть Дух истины? Ибо и что такое дух неизвестно, и что такое истина неясно.

Так! И языческий игемон, услышав от Господа Иисуса Христа слово об истине, сказал равнодушно: Что есть истина (Ин.18:38). И несмотря на то, что должен был слово Христово принимать, как судебное показание, не обратил на него внимания. Занятому делами плоти странно и малозначительно и, может быть, даже несмысленно казалось Божественное слово об истине. И однако же, Господь наш весьма часто говорил об истине, Сам называл Себя истиной (Ин.14:6), в свидетельствовании истины поставлял цель Своего пришествия на землю (18, 37), в ней указывал совершенство богопочитания (4, 23-24), ей приписывал силу освобождать от греха (8, 32), ею просил Отца Своего освятить учеников Своих (17, 17) и проч. В соответствие этому, по неоднократному выражению Спасителя, и Дух Святый есть Дух истины. Истина поэтому не есть нечто постороннее для христианства. Она есть основа и венец, сила, дух его.

Возлюбленный ученик Господень весь Новый Завет назвал истиной (Ин.1:17). И дух истины знаменует весьма многое. Прежде всего, знаменует, что Бог есть Бог истины, верен, праведен, свят и благ во всех делах Своих; что и человек, который есть образ Божий, и христианин, который есть храм Духа Святаго (1Кор.6:19), должны также иметь в себе дух истинный, или правый (Пс.50:12); что Иисус Христос, прославленный (Ин.16:14) Духом Святым, также истинен, и нет неправды в Нем (Ин.7:18); что и евангельское учение истинно и неложно (1Ин.2:27), всё есть Слово истины, по вере в которое мы и знаменуемся обетованным Святым Духом (Еф.1:13); что Церковь Святая, устрояемая Духом (Еф.2:22), также содержит в себе и будет содержать вовеки непреложную истину, и сама есть столп и утверждение истины (1Тим.3:15).

Вот что (и многое другое) означает собой наименование Дух истины. А какое значение имеет то свойство, которого выражением служит наименование, кто пожелает, может узнать из книги Деяний Апостольских, где говорится, что два человека, солгавшие Духу Святому (Деян.5:3), один вослед другому были вынесены мертвые из собрания верующих. Из множества свидетельств о Духе истины позднейшей истории христианства приведем на память чудный пример лицедеев, пересмеивавших на языческом зрелище христианское таинство Крещения и мгновенно исповедавших себя христианами, лишь только произнесли поклоняемое имя Святыя Троицы. Таков был, есть ныне и пребудет вовеки Дух истины!

Братия! Мы знаем, что со лжи началось зло в мире. В бесконечно различных видах лжи преследовало зло дела Божии, или истину, на земле, усиливаясь сделать недействительными действия Духа истины на Церковь Божию основать на земле другую, как бы тоже церковь… лукавнующих (Пс.25:5) — сборище сынов противления (Еф.2:2), рабов греха (Ин.8:34), творящих волю диавола (2Тим.2:26). По-видимому, как ясно должно казаться даже для помраченного ума, суетна надежда твари на успех против Творца. Но отец заблуждения доселе не приходит к столь естественному убеждению и борется неутомимо с силой Божией.

Кроме его безмерной гордости, не держит ли его в безумном и преступном упорстве отчасти и наше, братия, хромающее на оба колена (3 Цар, 18, 21) поведение? Ему, конечно, известно, что все верующие введены в общение с Духом Святым. Он, без сомнения, видит, что мы вооружены против него оружием необоримым, и, однако же, почти во всякое время находит нас готовыми с радостью бежать навстречу его погибельному зову. Как не подумать врагу нашему, что или Дух обетования, сошедший некогда в чудесах и знамениях на апостолов, не имеет более над нами Своей прежней силы, или что мы отгоняем Его от себя или, по крайней мере, забываем о Нем. Сколько поводов даем мы древнему клеветнику сплетать новые и новые лжи на Духа истины!

Братия! Праздник Утешителя заставляет нас говорить об утешении, но истина, соприсущая Ему, призывает нас припомнить также одну несомненную и весьма безотрадную истину: Если отвергшийся закона Моисеева, при двух или трех свидетелях, без милосердия наказывается смертью, — говорит апостол, — то сколь тягчайшему, думаете, наказанию повинен будет тот, кто попирает Сьша Божия… и Духа благодати оскорбляет? (Евр.10:28-29.) А не укор ли это Духу благодати, что мы, запечатленные Его дарами, пренебрегаем своим христианским достоинством и своим легкомыслием, празднословием, плотоутодием, своенравием и самомнением лжем перед всем миром на себя и на Бога, представляем Его лживым (1Ин.1:10), Духа истины, представляй себе Его бессильнее и бездейственнее духа заблуждения (1Ин.4:6)? И одно ли укорение Духа благодати возможно у человека? К несчастью, нет. Господь наш Иисус Христос говорит о возможности хулы на Духа Святаго (Мф.12:31), да хранит Он Сам всякого христианина от такой последней и невозвратной погибели и в сем веке, и в будущем (Мф.12:32)!

4. Страшно впасть в руки Бога живого! — продолжает апостол (Евр.10:31) вслед за угрозой укорителю Духа благодати. Поистине от руки сей крепкой (1Петр.5:6) никто не избавит, и руку Его высокую никто не отвратит (Ис.14:27), и когда похитит она кого, не будет избавляющего (Пс.49:22). Но как не впасть в карающие руки? Сей Бог живый есть везде сый и вся исполняяй Нет поэтому места, где бы можно было укрыться от Него и избежать руки Его. Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, и там рука Твоя (Пс.138:7- 10)… И невместимо для ума и страшно для сердца и много, безмерно много для всего существа нашего это вездеприсутствие Божие, это исполнение зиждительным Духом всей твари, не минующее и нас.

Но, общники и носители Духа благодати, получив великое, не откажемся принять малое. Зная, что Дух Святый присно с нами есть, не будем представляться не понимающими, как Он может быть вездесущим и вся исполняющим, и не будем вопрошать себя в недоумении: как, ужели Он и теперь, и здесь есть весь всецело, существом и действием? Ужели Он исполняет собой всё — и само то, от чего отвращается наш грешный и оскверненный дух? Ужели?.. Но прервем неуместные вопросы. Он везде и во всем. В этом мы не можем усомниться, зная даже то одно, что он есть Творец всего, и ограничиваясь даже самыми скудными понятиями о творении. Мы унизили бы предмет такой величайшей важности, приравняв его к явлениям обитаемой нами малой земли!

Но преславный Ум этот, научивший нас высочайшему таинству Святой Троицы, пусть даст дерзновение слову нашему. Он Сам приводит нас к подобному сближению земного с небесным. Являясь в стихийном мире нашем, Дух Святый принял на Себя вид огненных языков — вид пламени, то есть теплоты и света, этих первых основ всякой жизни, замечаемой нами на земле. Кто осмелится сказать, что это было случайно, а не преднамеренно? Не говорим, что Дух Божий есть огнь и свет, но имеем повод сказать, что как огонь, послуживший образом Божеству, находится во всяком веществе, так и первообраз его есть во всяком существе; и как свет, разлитый по всему мирозданию, делает видимыми все творения Божий, так Дух Святый, осиявающий всякую разумную тварь, дает ей разуметь всю совокупность дел Божиих. Присовокупить ли к этому, что как огонь, везде и всё исполняющий в вещественном мире, приходит в явление не везде и не всегда, так и Дух Святый может гореть в человеке, может и угаснуть (1Сол.5:19)? Скажем ли еще, что как свет может быть видим только глазом, и хорошо видим только неповрежденным глазом, так и сияние просвещающего Духа хотя на всех изливается, но не во всех находит способность или готовность принять Божественные внушения?..

Много можно сказать о Том, Кто, по песненному славословию Церкви, есть огнь от огня происходяй, свет и света податель, Самоблагий и Источник благостыни. Но последнее слово, конечно, будет то, что Он есть Бог и боготворяй. Кто может стать на высоту богословия, с которой тварь видится приемлющей Божественные свойства, тому не может казаться дивным, что есть Дух, везде сый и вся исполняяй.

Обращаемся к своему бренному и скудельному составу, этому по благоволению Божию предпочтенному и предо-священному храму Духа Святаго… О, братия! У кого достанет силы и дерзновения подумать, что Бог обитает в нем? Если обитает, то Бог ли Он — обитающий? Если Он Бог, то человек ли — обитаемый? Что последний есть человек, грешный, ограниченный, смертный, в этом вопреки наветам духа лжи никто никогда не сомневался (а дай Бог, чтобы никогда не усомнился, ни возвышая себя до Божества, ни унижая себя до вещества!). И что первый есть Бог, это, к величайшему счастью нашему, также несомненно. Мы научены этому святой верой, должны верить этому и, не мудрствуя, веруем. Что же должно выходить из этой веры нашей? Последствия ее бесчисленны.

Прежде всего, должен выйти страх, как бы этот огнь поядающий (Евр.12:29), соединившись с таким хворостом, как мы, не попалил безвременно жизни нашей (1Кор.11:30); потом — строгое и непрерывное внимание к таинству своей духовной жизни, величайшая осторожность и осмотрительность в поступках, словах, мыслях, желаниях и чувствованиях; далее — чистота, смирение, благость, правота, мир, непрестанная молитва и наконец совершенная любовь, вон изгоняющая страх (1Ин.4:18); вообще, говоря словами апостола, что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышлять (Флп.4:8) и то творить должен человек, который знает, что Господь близко (Флп.4:5). Всё, что мы знаем лучшего, совершенного, богоприличного, должно быть принесено нами в дар и жертву Обитателю и Невестокрасителю души нашей.

А то, что в душе есть худшего, постыдного и богодерзкого, что с ним делать? Искать ли скрыть его от Вездесущего и Всеисполняющего? Но где, куда и как сокрыть? И что пользы скрывать? Нет, лучше в сокрушении сердца и в слезах покаяния Тому единому (Пс.50:6) возвещать беззаконие свое и вопиять ему: Душе Святый, обнови нас (Тит.3:5)! Дух Христов, подкрепляй нас в немощах наших (Рим.8:26)! Дух Господень, преображай нас от славы в славу (2Кор.3:18)! Дух благий, наставь нас на стезю правды (Пс.26:11)!

5. Что бы мы ни принесли в дар или умилостивление обитающему с нами Божеству, малую ли добродетель или великое покаяние, — то, что взамен наших посильных пожертвований подает нам Дух Святый, превосходит всякую меру воздаяния. Вместе с Ним мы получаем в дар себе неисчерпаемое сокровище благих, из которого можем получать всё, чего ни попросим у Бога, а часто и то, чего не просим, но чего следовало просить; ибо и просимое, и просимый, прибавим, и просящий, когда дело идет о духовной нужде и духовном благе, суть одно и то же, то есть единый Источник благостыни, Дух Святый, свет и живот и живым источник умный, благий, правый, обладаяй, очищаяй прешедшия, глаголяй, деляй, раз-деляяй дарования. В таком сокровище чего нельзя найти? Такое сокровище как не ценить, не беречь, не почитать? Таким сокровищем можно ли не пользоваться? Злой по развращенной природе своей человек всё же не потерял прирожденной ему мысли о благе и, нося в себе чаяние совершеннейшего добра, всегда желает его и старается найти. Та древняя ложь, о которой мы многократно говорили, прежде всего, попыталась оболгать перед человеком его мысль о благе совершеннейшем и прилепила сердце его к мимолетным, обманчивым. и потому всегда опасным радостям телесной жизни или и духовной, но в извращенном виде и измененном свойстве.

Дух Господень, сотворив Себе обитель в человеке, дал ему возможность внутри самого себя восчувствовать то конечное благо, только слабые отражения которого видятся в земных, скудных и телесных наслаждениях. Теперь христианин в себе самом носит (если не утратил в ведении или неведении) потаенное сокровище благих, из которого может получать неоскудеваемое богатство даров, благопотребных на всякое тесное и горькое обстояние жизни. Чтобы понять, как велико это незримое и неощутимое сокровище, припомним тот преславный и преблаженный день, в который Дух Святый столь видимо сошел на апостолов в таком обилии дарований. Припомним, что Дух Святый есть Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия и страха Божия (Ис.11:2-3), Дух силы и любви и целомудрия (2Тим.1:7); что действия Святого Духа суть: научение всему (Ин.14:26), припамятование прошедшего, возвещение будущего (Ин.16:13), усыповление Богу (Рим.8:15), свобода (2Кор.3:17), бессмертие (Рим.8:2) и воскрешение людей (Рим.8:11); что проявления Святаго Духа суть: слово мудрости и знания, вера, дары исцелений, чудотво-рения, пророчество, различение духов, разные языки, истолкование языков (1Кор.12:7-10); что плоды жизни во Святом Духе суть: благость и истина (Еф.5:9), праведность и мир и радость (Рим.14:17), любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал.5:22-23)… Из этого-то сокровища благих черпали свои утешения все мученики и подвижники благочестия. Этим сокровищем поддерживали и восполняли ревность своего духа все Христа ради терпевшие зло и получавшие за то во сто крат более или ныне, во время сие (Мк.10:30), по слову Господнему, или в веке грядущем, но уже такое благо, к которому ничего приравнять нельзя, — жизнь вечную.

Братия! Древнее баснословие представляло в поучительный урок своему времени человека, который стоял в воде по самые уста, умирал от жажды и не пил. Мы сами часто временно повторяем в научение другим баснословный пример человека, который умирает от голода, сторожа свои несчетные сокровища… Знаем и еще одну басню, как нечаянно обретенное зерно жемчужное было оценено менее зерна хлебного… В наше время нередко с басен начинают умственное воспитание человека. Поучимся и у баснословия, насколько мы дали ему право учить себя, как бы взамен нашего единого Учителя (Мф.23:8). Оно указывает на троякого рода людей, имеющих сокровище, но не пользующихся им. Одни не могут пользоваться, другие не хотят, третьи не умеют. Не устыдимся спросить себя: и мы, по милости Божией стяжавшие это неоцененное сокровище благих, не принадлежим ли к которому-нибудь из трех разрядов? Ах, принадлежим, и часто — неведомо для нас самих. Кто, так сказать, погружен в волны благодати и между тем попечениями житейскими привязан к миру столько, что не может склонить слуха своего на призыв Божий, — кто он, как не живая действительность баснословного Тантала? Кто день ото дня, год от года отлагает в надежде неизвестно на что раскрытие и употребление даров Святаго Духа и часто умирает, не воспользовавшись ничем из своего сокровища, — кто он опять-таки, как не жалкий и ненавистный скупец, дарование жизни превращающий в мертвое стяжание? Наконец, как не подумать, что большая часть из нас, обретающих многоценный бисер, по животной неспособности к разумению предметов духовных считают его ничем и охотно при случае меняют на первую потребность тела?

Нет, не таков истинный, богомудрый и попечительный стяжатель Божественного сокровища. По слову Господнему, он, найдя это сокровище, от радости о нем идет и продает все, что имеет (Мф.13:44), а затем не зарывает его в земле, но пускает в оборот, чтобы не плакать некогда и не скрежетать зубами от позднего раскаяния во тьме внешней (Мф.). Эти баснословные обладатели вещественного сокровища тем одним и наказывали себя, что не пользовались им. С того же, кто не пользовался духовным сокровищем благих, кроме самовольного лишения, будет некогда еще строгое взыскание за непользование. Кому много вверено, с того больше взыщут (Лк.12:48). Таков закон всесовершенной любви Божией! Сокровище же благих есть Сам Бог. Этого довольно к тому, чтобы не счесть взыскания ни несправедливым, ни немилостивым.

6. Век наш, паче меры ревнивый к правам человека, с неприятностью слушает слово о Божественном взыскании. Зачем и к чему оно, — спрашивает затронутое беспечное самолюбие. Едва удерживается, чтобы не спросить: по какому оно праву? Упредим ответом: по тому неоспоримому праву, что Взыскующий есть жизни Податель. Священное бытописание передает нам, что когда обитаемый нами мир, вызванный Божественным благоволением к бытию, еще был безвиден и неустроен, Дух Святый, носясь над ним, живил его и уготовлял в жилище человеку. Дух Божий оживил и его смешение бренное, которое стало потом в душу живую и живородящую — в человека. Передав животочную силу самому естеству нашему, Податель жизни, однако же, не отступился от нее, раздавая ее как, кому, в какой мере, в каком свойстве, когда и где угодно Его премудрости дать, через какую участь провести, к какому исходу направить и проч.

Хотя человек преступлением своим и вышел из всеобщего чина тварей, составляющих Царство Божие, однако, всё же видимо стремился к нему под незаглушимый голос совести. И Податель жизни, хотя также перестал пребывать в наибольшей части людей, ставших плотью (Быт.6:3), однако же, не оставил жизни человеческой вовсе без презрения и, где обретал соответственные Себе явления духа, там для жизни человека был тем же, чем был до его грехопадения. Пример — угодник Божий Энох. Где же Он видел только слабый и чуть мерцающий луч духовной жизни, там ограничивал Свое животворное Промышление одним хранением, чтобы дар жизни не был злоупотребляем против Подателя ее. А где и это последнее обнаруживалось, там он прямо отступал от человека, — и человека топила вода, поглощала земля, попалял огонь, губил воздух, пожирали звери. Прилагалась смерть на смерть!

Но после того, как неисследимая премудрость и неизмеримая любовь попрали смертию смерть, Податель жизни, соединившись с нами, начал приводить в явление Свое сокровенное таинство вечной жизни, в которое едва, издалеча могло приникать ветхозаветное человечество и о котором чуть гадало — по смутной памяти — язычество; стал приготовлять нас к переходу от временной жизни в действительную, бесконечную, которой собственно Он есть Податель и ради которой дает нам и то мимолетное бытие, которое мы, не разумеющие таинства, принимаем за единственную и окончательную жизнь.

Естественный, неистленный, безболезненный и радостный переход от одного вида бытия к другому долженствовал быть некогда общим достоянием всякого, воззываемого к жизни ее Подателем. Теперь подобное изменение (1Кор.15:51-52) нам обещано для той части человечества, которую застигнет великий и решительный последний день. Всем же другим предлежит путь, пройденный и указанный Господом нашим Иисусом Христом, Первенцем из мертвых (Кол.1:18), Которому подобны будем (Рим.6:5) все мы, запечатленные Его Духом, — то есть путь смерти и Воскресения, следующих или вскоре друг за другом, по примеру Самого Господа, Его Пречистой Матери и Его возлюбленного ученика, или на расстоянии тысяч лет, которые у Господа и у почивающих о Господе, как один день (2Петр.3:8).

Святая Церковь, путеводительница наша от временной к вечной жизни, приснопекущаяся о живых и никогда не забывающая усопших, в этот нарочитый день призывания Триипостасного Божества возбуждает всех нас к теплой молитве о прежде почивших коегождо отцех и братиях и прочих сродницех по плоти и всех своих по вере, да подаст им всем Податель жизни вместо тленной, страстной, мятежной, болезненной и горестной жизни — рай сладости, страну живых, Царство Небесное. Братия! Когда будет возноситься молитвенное слово за них, не пропустите его без горячего сочувствия души. Будет время (и кто знает, как оно далеко от кого?), что моление, подобное нынешнему, будет совершаться уже без нас и о нас будут молиться, как о прежде почивших. О, как желательно будет нам тогда, чтобы кто-нибудь, хотя бы кто-нибудь один, со вздохом души помянул перед Подателем жизни и наше, может быть, уже и позабытое имя! Воздвигнем руки наши к святилищу и благословим Господа (Пс.133:2)! Вознесем сердце наше и руки к Богу, сущему на небесах (Плач Иер.3:41), восплачемся пред Ним за других и за себя! Аминь.

Слово в понедельник Пятидесятницы

Где Дух Господень, там свобода

2Кор.3:17

Расторглись нерешимые узы попранного и долувлачимого естества человеческого. Воспрянул падший и обнаружил в себе силы, не подозреваемые никем, ни им самим. Проглаголал немотствующий и затмил собой медленно-язычного и гугнивого Моисея, извитийствовавшего бого-писанный закон. Бысть шум, якоже носиму дыханию бурну, и исполни дом, идеже бяху седяще. Ивси начаша глаголати странныйи глаголы, странными учении, странными повелении Святыя Троицы] Эти странные глаголы были природные языки многих народов известного нам древнего Мира. Эти внезапные языковедцы были рыбари галилейские, едва ли знавшие достаточно свое собственное наречие. Чудо беспримерное и для исследователя души человеческой представляющее загадку неразрешимую! Но одно ли непостижимое и знаменательное дарование языков достойно привлечь наше внимание в событии на все веки единственном? Дух давал им провещевать, — сказано (Деян.2:4). Не обинуясь, прибавим мы, что тот же Дух давал им и вообще вещать. Уста духоносных апостолов отверзались в тот день не только для глаголания о великих делах Божиих (Деян.2:11) звуками, неслыханными и для них самих, но и для свободной, дерзновенной речи перед народом.

Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: Мужи Иудейские и все живущие в Иерусалиме! Сие да будет вам известно, и внимайте словам моим (Деян.2:14). Так вещал первоверховный апостол. Где тот страх, который за два месяца перед тем заставил его оставить Учителя, бежать, отречься от Него перед рабыней и сидеть за заключенными дверями? Куда скрылось подавлявшее его сознание, что он — неученый простец, галилеянин, рыбарь? Мужи, братия — возглашает он — Да будет позволено с дерзновением сказать… Все мы свидетели… Итак твердо знай, весь дом Израилев… Покайтесь… Спасайтесь от рода сего развращенного (Деян. 2; 29, 32, 36, 38, 40). Кто другой сообщил слову апостола такую независимость и решительность и кто внушил ему такую свободу обращения ко всем живущим в Иерусалиме и ко всему дому Израилеву, как не Дух Святой? Где Дух Господень, там свобода.

Когда слышится слово свобода, за ним, как за светом тень, предполагается скрывающимся другое слово — рабство. Человечество, хотя любит свободу как радующий свет души, но жило и живет постоянно в рабстве или, по крайней мере, в работе, с которой до того свыклось, что большей частью только по количеству или по свойству последней уразумевает и ценит первую. Три вида духовной работы узнаём мы из слова Божия. Оно говорит нам о рабстве греху (Ин.8:34), о рабстве маммоне и о служении Богу (Мф.6:24). Зная, что, где Дух Господень, там свобода, уместно спросить: прилично ли христианину, в котором живет Дух Христов (Рим.8:9), какое бы то ни было духовное рабство?

1. Господь наш Иисус Христос однажды сказал иудеям: Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин.8:31-32), Слушатели обиделись и отвечали: Мы семя Авраамо-во и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Тогда Господь, исправляя их односторонний и ограниченный взгляд на свободу, сказал: Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Вот первое, что христианство выдает за действительное рабство, — рабство греху. Так или иначе, всякий человек сознаёт свое глубокое, внутреннее порабощение. Редко понимается оно ясно и отчетливо; большей частью только тайные воздыхания сердца, сокрушаемого разладом жизни, свидетельствуют о том, что дух знает свое горькое положение. Я пло-тян, продан греху, — говорит апостол. — Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного… Бедный я человек! (Рим. 7; 14- 15, 22-24.) Какое разительное свидетельство внутреннего рабства человека, исшедшее из чистейшей и свободнейшей души! Кто из нас в лучшие минуты жизни, святые минуты покаяния, не восклицал того же самого? Это первоначальное и родоначальное рабство наше началось с того, в чем всего менее можно было ожидать найти его, — с самолюбия нашего. Человек связал себя своей корыстной мыслью об одном себе, поработил себя себе. Всё у него обратилось в средство к этой единственной цели, и главная цель бытия его — Бог — перестал быть предметом его неотступного внимания и помышления.

Из первого этого греха родились потом и многие другие, и раб первого сделался рабом всех прочих. Чем более он подчинялся и покорялся им, тем более они крепли, и возрастали, и размножались. Заманивая дух человека удовольствиями, грехи входили в ежедневные потребности человека, становились его привычками, из привычек переходили в наклонности, из наклонностей — в страсти. Раб делался невольником всех преступных влечений плоти и духа до того, что наконец не сознавал своей погибельной неволи, оковав себя отовсюду ложными правилами, ложными взглядами, ложными ощущениями. Мы видели, что когда воссиял Свет Божественной истины, обещавший людям изведение на свободу, люди уже не разумели своего рабства и искали, как бы укорить Истину в мнимой клевете на них. Победивший грех Своим беспримерным самоотвержением Господь наш первым правилом жизни для Своих последователей поставил — в противодействие и противоядие самолюбию — самоотвержение и тем положил начало освобождению нашему из работы греху. Его Дух, сообщающий нам все потребное для жизни и благочестия (2Петр.1:3), взращает насажденное Господом семя свободы нашей и делает христианина способным восходить мало-помалу к полной и блаженной независимости от собственных желаний, ощущений и кичливых представлений помраченного ума. Само собой разумеется, что свобода, сообщаемая Духом, ничего не имеет общего с той ложной свободой, которую мудрые века сего поставляют в нестесняемости мысли, чувства, желания, слова и дела. Одна ищет Бога, другая — себя; та ревнует о совершенстве, эта — о преимуществе; та учит бесстрастию, эта взывает к страстям и действует через страсти; та внушает мир, эта мир считает предательством; та требует самоотвержения, эта проповедует невозбранное пользование всем, у кого что есть; та уживается со всеми гражданскими учреждениями и порядками, эта же нередко проповедует, что законы положительные суть несправедливость, власть есть насилие, права и обязанности — вещь условная, собственности нет, общественные связи — игра.

Какой же дух одушевляет ревнителей этой свободы, отвергающей подчинение закону и считающей всё себе позволенным? Дух ли Господа, кроткого и смиренного сердцем (Мф.11:29), заповедавшего и нам смирение (Лк.14:11), прощение обид (Мф.5:39), самопожертвование ради Него (Мф.10:39) и устами апостола учившего нас так: Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым….. Ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей, — как свободные, не как употребляющие свободу для прикрьипия зла, но как рабы Божий (1 Петр. 2; 13- 16). Очевидно, не Дух Господа в них действует, а дух заблуждения (1Ин.4:6), ничем не довольный, вечно мятежный и всему враждебный. Он изводит из мрака вечной тьмы (2Петр.2:17) проповедников лжи, которые, сами нося на себе оковы позорного рабства страстям, и на других налагают эти оковы; другим обещают свободу, будучи сами рабы тления (2Петр.2:19). Дай Бог, чтоб среди нас никогда не раздавался голос этих проповедников.

2. Порабощенный самолюбию человек искал поработить себе всё; он в слепоте возмечтал, что может поработить и приобрести весь мир (Мк.8:36). Во зле лежащий мир (1Ин.5:19) воспользовался слепотой безумия и, уступая человеку в мелочном и случайном, не имеющем никакой цены, завлекал его к себе в существенных потребностях его жизни; и мало-помалу пленив его, связав, ослабив, обездушив, положил наконец на него такую глубокую печать рабства, что под ней с трудом уже можно было узнать человека, провести непреходящую черту между ним и бессловесными животными. Им овладел, с одной стороны, страх перед явлениями природы, раболепство перед ее силами, слепая вера в ее законы: он стал обоготворять мир. С другой стороны, им овладела неутолимая жажда мира, желание всё присвоить себе, всем воспользоваться, насладиться, убеждение во вседостаточности мира, приверженность к нему: он стал любить мир.

Дух Господень, исполнив естество наше силами не от мира сего (Ин.18:36), превратил бедных, слабых и робких рыбарей в победителей мира и, через них излившись на весь род человеческий, освободил людей от рабства миру. Первые причастники Духа Святаго, они чувствовали себя настолько возвышенными над миром, что прямо презирали его, почитали всё тщетою ради превосходства познания Христа (Флп.3:8), не боялись ни лишений, ни болезней, ни напастей, ни скорбей или, лучше, не считали их за то самое. Несчетный лик исповедников евангельской истины показал величайшее торжество человечества над миром. В той самой немощной и многострастной плоти, которая сама есть ближайшая и крепчайшая сеть нашего духа, они показали образец полнейшей свободы и независимости духовной, отдавая ее на жесточайшие муки и благодушествуя в смертных истязаниях, ни одного стона, ни одного вздоха не уступая насилию от своей всесвободной решимости стоять за истину Божию. После их поразительного и поистине преестественного примера утешительно посмотреть и на богоподобное жительство множества подвижников благочестия, также побеждавших мир и попиравших законы природы.

Подобно мученикам, стоя до крови и до смерти за свободу духа, сонмы преподобных успевали сохранить совершенно независимыми и неприкосновенными свои богода-рованные права над миром. Сила Божия совершалась в немощи (2Кор.12:9). Не владея ничем, они всем были довольны; едва имея силу двигать своим изможденным от трудов и постничества телом, они доживали до глубочайшей и безболезненной старости, повелевали стихиями, управляли зверями, властвовали людьми при помощи одного слова, одного взора, одного хотения своей чудодейственной воли. Видно было, что всё им работало, а они не работали никому и ничему. Этому их свободнейшему жительству встречалось одно только препятствие — смерть. Но и смерть они умели делать для себя предметом свободного желания и предпочтения, вожделенным и радостным, как всё Божест — венное о них Промышление. Подобно апостолу, они также имели непрестанное желание разрешиться и быть со Христом (Флп.1:23). Не привязанные совершенно ни к чему в мире, они как бы нетерпеливо спешили оставить и саму тень рабства, телесную храмину, чтобы выйти на вечную свободу — свободу без борьбы, без усилия, без искушений и без опасений. Так было там, где Дух Святой не был угашаем (1Сол.5:19) ни на самое короткое время, где благодатный начаток Его (Рим.8:23) неленостно возгреваем был (2Тим.1:6) молитвой и где научения Его (1Кор.2:13) принимаемы были за высшую руководственную мудрость жизни.

Сколько пленительного, влекущего и оживляющего заключается в слове свобода! В кругу детских желаний одно из самых несбыточных, но самых занимательных и вместе томительных есть желание иметь крылья, чтобы лететь свободной птицей в небесные пространства. Думается ребенку, что ходить по земле значит быть связанным, а летать над землей — пользоваться свободой. Справедливо ли детское суждение, всякий легко может обсудить. Недалеко отклоняется от детского суждения о свободе и то, о котором мы намерены говорить. Подавляясь необъятным величием и непреодолимым могуществом мира и вместе с тем чувствуя в себе остаток первобытного царственного превосходства над ним, человечество по мере сил старается возвратить себе давно утраченное, а путем исследований чает освободить себя от тягостного владычества над ним природы. Это уже не мечта дитяти, думает оно.

И подлинно, не без успеха по-видимому подвизается оно на поприще борьбы с миром. Многоразличные науки о природе сделали ее теперь из госпожи рабой, подручной хотению и соображению человеческому. Земля перестала уже страшить человека своими повсеместными тайнами. Небо не стало останавливать мысли своим недосягаемым и непроницаемым сводом и своим ужасающим то появлением, то исчезновением, то видоизменением светил. Состав всего, что живет на земле, и в частности самого человека, разобрали до последних подробностей, и наука здравия указывает источники едва ли не всех болезней, умеет распознавать и успевает упредить или, по крайней мере, остановить их. Изучение прошедшего своим необъятным запасом опытов жизни человеческой внушает человеку надежду на всё лучшее впереди, обещает ему — не в отдаленном будущем — вечный мир, всеобщее довольство и всякое благополучие. Одним словом, раболепство перед миром исчезает, дуновение свободы разносится повсюду, и разум… нет, не кичит (не будем обижать), и разум законно торжествует! Ах, всё, что знает и что наперед узнает человек, не даст ему свободы. То, что он делает и заставляет делать во имя освобождения из-под ига земли, дает не свободу, а одно улучшение неволи.

Наилучший естествоведец не уведает от естества, как ему уберечься от нечаянностей, как освободиться от тиранствующих прихотей чрева, как удержаться против ласкающих похотей плоти, как не страшиться за жизнь, как не бояться смерти и проч. Часто возвращающееся к нам страшное моровое поветрие, неведомо откуда приходящее и куда уходящее, не доказало ли и не продолжает ли доказывать гордому веку, что и летание (если не в облаках, то при помощи облаков — паров), сокращающее в три-четыре раза наш самый скорый путь, что и самый до непостижимости дивный мгновенный переговор на безмерных расстояниях, так высоко поднявший самомнение ума нашего, — не несут с собой человеку желанной свободы над миром? Чтобы освободиться от мира, надобно не любить мир (1Ин.2:15). Вот тайна истинной свободы человека в мире! Между тем, что мы замечаем у людей, которые более всего по-видимому успели восторжествовать над миром? Самое страшное миролюбие. Столь известный и столь ценимый положительный образ мыслей нашего времени — что иное есть, как не живое свидетельство этой нашей преданности миру?

Как бы овладевая миром с некоторых сторон, человек в то же время весь и всецело овладевается другими его сторонами до того, что он кажется ему вседостаточным, заменяя собой и душу, и веру, и Бога. Мир в сердце, мир на языке, мир в памяти, мир в мечте, повсюду мир — и ничего другого! Итак, не обман ли эта мнимая независимость, которую человек, как говорят, шаг за шагом завоевывает себе у мира путем созерцания и опыта? Если и не прямо обман, то может вести к обману, тем более прискорбному, чем более человек думает, что он — в соответствие намерениям Божиим — ищет этим возвратить права своего утраченного владычества над обитаемой им землей.

Земля сама есть рабыня. Если бы человеку и удалось совершенно покорить ее своей воле, всё бы он не возвратил себе свободы. Два раба, подчиненные один другому, не уничтожают своего общего рабства. Однако же, человек имеет возможность возвратить свободу не только себе, но и твари, которая, по словам апостола, стенает и мучится доныне и с надеждою ожидает откровения сыпов Божиих… Тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению (Рим. 8; 22, 19-21). Что же требуется для этого? Раскрытие нами в своем бренном естестве богодарованных духовных сил, призывание благословения Божия на тварь, молитвенное предстательство перед Творцом за нее, неразумную, а потому и неповинную. Не зная своего значения в твари, мы не знаем, что в ней и в какой мере страждет по нашей вине.

Впрочем, время наше, стремящееся поработить нуждам и прихотям человеческим всю тварь, столь же мало думает о суете твари, о невольном ее страдании, о стенании и мучении, сколь мало думает и об откровении на земле сыпов Божиих, о свободе славы детей Божиих… Оставим наше неисправимое время на суд будущим, надеемся, лучшим временем, и да не смущаются укоризнами в отсталости люди, не разделяющие горделивого взгляда на успехи человека в состязании с природой; пусть утешит их мысль, что можно весь м/р прибрести, а душе своей повредить (Мф.16:26) и что лучше не ведать стихийного мира, нежели изведав, быть порабощенным вещественным началам мира (Гал.4:3).

3. Став рабом всех мимолетных ощущений страстного своего сердца и через них рабом всего мира, человек не мог быть и перед Богом иным кем, как рабом же. Завет сыноположения, начертанный в духе сотворенного по образу Божию человека, не мог иметь силы в том, кто внес в душу свою все образы мира и всё безобразие греха. Глас Божий, глас совести неясно и неопределенно стал слышаться человеку из-за воплей его самолюбия. Надобно было подкрепить его внешним свидетельством, и благая отеческая воля Божия стала для человека законом. Бог явился по преимуществу Господом, а свободное устремление души к ее Источнику превратилось в работу Богу. Эта крайняя, спасительная мера человеческого исправления положила на всех ветхозаветных верующих печать некоего духовного рабства. Степень возможно большего работного служения Богу была вместе и степенью возможно большего совершенства человеческого. Величайшая честь и слава приличествовала тому, кто поистине мог назваться рабом Божиим. О, Господи! Я раб Твой, я раб Твой и сын рабы Твоей (Пс.115:7), — говорил Богу сердца своего человек, чьи сердце и плоть изнемогали (72, 26) в любви к Богу, по его собственному выражению. Рабство перед Богом было в то время единственным оплотом свободы человеческой против греховного порабощения.

Однако же, не рабов, а сынов хотел видеть в людях Тот, Кого они называли Господом. Я воспитал и возвысил сыновей, — говорил Он через пророка Своего, — а они возмутились против Меня (Ис.1:2). Сам же этот богоглаголивый пророк дерзал называть Бога Отцом своим. Авраам не узнает нас, и Израиль не признает нас своими; Ты, Господи, Отец наш, — взывал он, — ответ имя Твое (Ис.63:16). Ты — Отец наш; мы — глина, а Ты — образователь наш, и все мы — дело руки Твоей (Ис.64:8). Естественно было евангелисту Ветхого Завета так близко подойти к свободе Евангелия. При всем том, слова его не имеют себе подобных во всем ветхозаветном бытописании и не могли произрасти на той почве, над которой веял духа рабства… в страхе (Рим.8:15).

Сей Отец более истинный, чем Авраам и Израиль, скорее есть Отец вечности (Ис.9:6) — Сын, имеющий вывести ходящих во тьме на свет великий и отъять ярмо, тяготившее их, и жезл, поражавший их (Ис. 9; 2, 4). И точно -только с явлением Сына дарована была человечеству истинная сыновняя свобода. Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ин.8:36). Так возглашал Законо-положник Нового Завета. И что утверждал словом, то подтверждал делом Учитель благий. Дети, — говорил Он ученикам Своим, — Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями (Ин.15:15). Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам (Ин.15:14). Не ясно ли до очевидности, на какую широту свободы перед Богом извел нас Господь наш Иисус Христос? И справедливо. Сонаследники Сына в Царстве Отца (Рим.8:17) должны питать в душе своей сыновние, а не рабские чувства к Богу и перед Его святейшим законом должны вести себя свободно, по усердию, по преданности, по любви, а не по долгу только и страху.

К тому времени, как Сын Божий пришел на землю возвестить миру сию высокую духовную свободу, рабство перед законом доходило у людей до крайности и совершеннейшие чтители Бога не скоро, конечно, могли свыкнуться с мыслью, что Дух Господень требует от людей повиновения не столько закону долга, сколько закону свободы (Иак.1:25); требует любви к Богу, сердечного сочувствия делу Христову, братского единомыслия со всей Церковью, детской преданности Промыслу. Первое общество христианское действительно не знало другого закона, кроме этого совершенного закона свободы, и оно достойно было такого Божественного правила жизни. Уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал.2:20). Кто говорил подобным образом, для того, конечно, закон не был положен (1Тим.1:9). Ибо где Христос и Дух Христов, там, разумеется, легко обойтись без предписаний закона. Там каждый сам есть воплощенный закон. Действуя вполне по свободе, он в то же время действует и по закону. Этому образцу богоподобного жительства подражали обыкновенно и угодники Божий всех времен и мест. Они не знали, что такое боязнь, истекающая из духа рабства (Рим.8:15); знали только блаженство совершенной любви, которая изгоняет страх (1Ин.4:18), и на земле предвкушали свободу славы детей Божиих (Рим.8:21). Но точно ли мы выражаемся, говоря о свободе, которая приписывается чадам? Где она, эта свобода сыновняя?

Едва ли мы ошибемся, когда скажем, что из 100 сыновей, входящих в возраст, разве один признается, что он пользуется свободой в дому родительском. Напротив, сыновство и зависимость считается вообще за одно и то же; достичь совершеннолетия весьма у многих, даже добрых чад значит обыкновенно «выйти на волю». Не то же ли самое надобно будет сказать и о свободе чад Божиих? Спешим ответить; то же самое, если только свобода для нас есть не иное что, как воля. Даже меньше свободы может быть у сынов Божиих, нежели сколько ее есть у сынов человеческих. Мы сыны не по рождению, но по усыновлению. Прежде чем нас усыновили, нас выкупили из рабства. Нам сказано: вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою (1Кор.6:19-20). Итак мы не свои. Чьи же? Христовы. Христос же Божий (1Кор.3:23), следовательно — Божий, Божия нива, Божие строение (1Кор.3:9), храм Божий… и Дух Божий живет в нас (1 Кор. 3; 17, 16), Тело Христово, а порознь — члены (1Кор.12:27). Вот что мы такое! При таком не только сыновстве, но как бы купнобытии с Отцом нашим, какая же может быть свобода? Никакой, — спешим ответить мы, — если свобода есть самоволие. Ныне, — говорит апостол, — когда вы освободились от греха и стали рабами Богу. (Рим.6:22). Как свободные… как рабы Божий, — сопоставляет другой апостол (1Петр.2:16).

Соответственно этому все апостолы, чьи писания дошли до нас, с радостью и вседовольством называют себя рабами Христовыми и Божиими. Вот какова та свобода перед Богом, которую привносит в нас с собой Дух. Но кто бы из нас не захотел ублажить себя тем же именем раба Божия, слуги Христова? Что же это значит в самом деле? Независимости ли мы ищем себе или подчинения, и что нам дано: свобода или рабство?

Не обинуясь, мы скажем, что нам дана свобода, а мы ищем подчинения. Хорошо ли это? Но спросите себя, хорошо ли то, что люди, связанные друг с другом союзом любви, охотно подчиняют себя один другому? Едва ли найдется кто-нибудь любящий, кто бы не одобрил этого и пожелал другого порядка жизни. Таким же точно образом и в Царстве Божием — Царстве совершенной любви, излившейся в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим.5:5), — чем на высшую кто возводится степень свободы, тем глубже порабощает свою волю Возводящему. Ибо любовь Христова призывает всякого судить таким образом: если один умер за всех, то все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, но для умершего за них и воскресшего (2 Кор. 5, 14-15). Суждение это, столь естественное для всякого, преисполненного любовью, может показаться странным только тому, кто думает, что выше, и властнее, и достойнее человека нет ничего во вселенной, что ничем ни от кого он не связан и ни к чему не обязан тот, кто поэтому вовсе не желает связующей свободы.

Но евангельское учение так мало имеет в виду притязания человека на неприкосновенность его ничтожных прав перед Создателем и Спасителем, что оно наше порабощение Богу не отделяет даже от порабощения всем вообще Иисуса ради и в этом поставляет совершенство жизни во Святом Духе. Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя (1Кор.9:19), — говорит о себе апостол. — Ибо мы не себя проповедуем, но Христа Иисуса, Господа; а мы — рабы ваши для Иисуса (2Кор.4:5). То же самое внушает он и всем другим, считая за одно и то же и свободу, и рабство перед Богом. Рабом ли ты призван, не смущайся; но если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся. Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов (1Кор.7:21-22). Об одном заботится духоносный проповедник христианской свободы — не делайтесь рабами человеков (1Кор.7:23). Так пишет он, сам уверявший, что поработил себя всем. Когда работаешь Богу или людям ради Бога, то это свобода. Но когда работаешь людям ради людей, то это рабство. Таков окончательный вывод из учения апостольского о свободе нашей перед Богом.

К свободе призваны вы, братия, — говорит апостол, — только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти (Гал.5:13). Аминь.

Слово в Неделю всех святых

Размышляю о днях древних, о летах веков минувших

Пс.76:6

Кто путешествовал, и особенно — далеко, тот знает, как отрадны и вожделенны те минуты, в которые он опять видит себя дома. С какой любовью, с каким утешением воспоминает он путь свой! Чего не перемыслит, чему не поучится при этом, как бы вторичном странствовании! В настоящий день мы представляем собой, братия, именно таких путешественников. Сегодня оканчивается в Церкви ряд так называемых подвижных, или переходящих, праздников ее, или время Триоди, т.е. время, в которое при церковных богослужениях употребляется книга трипесничных канонов. Это время, начавшееся за три недели перед Великим Постом и оканчивающееся настоящим днем, своими восемнадцатью седмицами объемлет самые торжественные дни богослужения Православной Церкви и разделяется всерадостным днем Воскресения Христова на две половины, называемые обыкновенно четыредесятницею и пятидесятницею.

По благодати и милости Божией мы сподобились пройти как ту., так и другую половину триодного пути и теперь возвращаемся к времени обычного церковного песнопения. Остается и вам, подобно путешественникам, окончившим свое далекое странствование, теперь заняться на досуге — в утешение и назидание себе — обзором совершенного нами пути. За руководство возьмем себе при этом слова присного учителя нашего, богодухновенного псалмопевца ветхозаветного, подобно нам совершавшего мысленное путешествие по временам, до него минувшим. Размышляю о днях древних, о летах веков минувших, — говорит он. Сделаем и мы то же.

1. Размыслим прежде всего о днях древних — первых из дней нашего годичного вослед Церкви странствования. При этом в самом начале воскресают в нашей памяти виденные нами тогда образы двух столь не похожих друг на друга лиц — восхваляющего себя праведника и окаявающего себя грешника. Мы видели, как они входили в церковь помолиться, как и где стояли в храме Божием, что и как говорили при этом. Мы подивились, когда узнали, что, сверх чаяния, грешник вышел из церкви оправданным паче праведника. У вас. замечены имена их. То были фарисей и мытарь.

Затем мы встретились с одним недобрым сыном одного доброго отца, который, преждевременно пожелав пожить на воле, оставил дом отеческий и край родной и на стороне далекой расточил безумно всё полученное им в наследство имение; после чего обнищал до того, что должен был наняться пасти свиней, корму которых, несчастный, завидовал. Утешились мы, когда узнали, что невыносимый голод заставил его вспомнить о родном доме и возвратил в объятия отца. В памятных заметках сердца нашего неопытному юноше придано нелестное имя блудного сына.

Весьма памятна нам и раскрытая потом перед нами Церковью картина Страшного Суда Божия, ожидающего всех живущих на земле, поразительная, и достоплачевная, и невыразимо тяжкая, послужившая, однако же, у нас как бы только для прикрытия безумного веселия, вызываемого самородным праздником, неведомым Христовой Церкви.

От зрелища последних судеб человеческих мы перешли потом к созерцанию — видели праотца нашего Адама сидящим прямо Рая в пустыне и вместе с праматерью человеков оплакивающим утраченное ими блаженство. Нося в сердце этот печальный образ, мы сами вступили потом в пустыню Великого Поста. Медленное, тяжелое, утомительно-однообразное странствование наше по ней продолжалось 40 дней. Изредка встречались нам на пути строгие образы великих подвижников и ревнителей благочестия: Григория Афонского, Иоанна Синайского, Марии Палестинской. Раз мы усладились видением великого церковного торжества времен давно минувших и раз созерцали красоту Древа Крестного. Вот и всё, что мы встретили на предлежавшем поприще покаяния. Зато среди скучного для плоти однообразия дух наш бодро упражнял свои ослабевшие прежде в разнообразной суете житейских дел силы и, окрыляясь молитвой и постом, всё более и более стремился навстречу великой седмицы страданий Христовых. Благовестное событие воскрешения четверодневного, завершившее собой душеполезную четыредесятницу, заставило нас оглянуться назад и пожалеть, что так скоро наступил исход ее. Это могло значить, что мы уже свыклись с постом и нашли его постом приятным, как называет его одна священная песнь.

Последняя седмица держала дух наш в непрерывном благоговейном внимании к умилительному ходу церковного богослужения; день ото дня мы всё ближе и ближе видели перед собой — в воспоминательном совершении таинство нашего искупления. Наконец узрели и то, чего нельзя позабыть, увидев раз, — клятвенный Крест с распятым на нем Сыном Божиим, бывшим за нас клятвою (Гал.3:13). Многоречивый день безмолвствующей субботы благословенной ежеминутно колебал сердце наше между скорбью преходящего и радостью наступающего.

Незабвенная всепразднственная ночь превратила всё существо наше в зрение, в слух, в мысль, в чувство. Светоносное сретение Воскресшего и несравненная песнь Воскресения, в первый раз огласившая слух наш, не служат ли драгоценнейшими воспоминаниями из всего нашего странствования? И вся та светлая седмица не есть ли для памяти нашей один лучезарный, пленительный образ восторгающей, неувядающей, благоухающей красоты?

Весело и радостно шли мы потом, как бы спустившись с высокой горы, по ровному и цветистому лугу Пятидесятницы. Имя Пасхи каждый день доносило до души нашей сладчайшее и отраднейшее сознание близости к нам Господа нашего Иисуса Христа, пока Церковь не показала нам Его возносящимся от нас на небо. Сердцу стало прискорбно, но дух радовался за возвышение естества человеческого превыше всякой видимости.

Затем путь наш как бы остановился на время. Виденного нами было слишком достаточно, чтобы заставить нас, подобно апостолам, стоять мысленно и смотреть на небо или пребывать с апостолами на Сионе и как бы ожидать чего-то. Наконец, небо послало нам чудный ответ свой. И всё, что только есть в душе нашей самого живого, теплого, юного, цветущего, мы вызвали из нее и сочетали с прекраснейшим из праздников христианских. Вся истекшая седмица была как бы живым отголоском Светлой седмицы Пасхальной. Даже эта последняя в пути нашем неделя Троицкая казалась нам привлекательнее и полнее тех еще слишком живых, веселых и шумных дней, которыми началась Пятидесятница. Вчера совершено было Церковью отдание последнего подвижного праздника церковного круга, а сегодня оканчивается и сам круг подвижных праздников в Церкви.

2. Размышляю о днях древних, о летах веков минувших, — говорит путеводитель наш. Не доискиваясь бесцельно связи, которая может быть между днями древними и летами веков минувших, верные избранному нами руководству, начнем поминать лета веков минувших. Что изображает собой таинственное путешествие наше по церковному кругу? Это, братия, краткое изображение всей судьбы рода человеческого, падшего и восстановленного; это краткий наглядный очерк Божественного смотрения о спасении нашем. Так издавна смотрела на трудное время святая Церковь, установившая его. Так должны смотреть и мы. Пройдем же снова в ее духе уже переосмысленные нами дни.

История судеб падшего человечества предварена другой, неясно дошедшей до нас, но несомненной историей падшего духа, так что в начале земного бытия являются уже два грешника: диавол и человек, — грешник гордый, самообольщенный, нераскаянный и грешник сокрушенный и смиренный. Это своего рода фарисей и мытарь. Один в безмерном самомнений и помыслить не может о покаянии, другой от страха и гнетущего сознания своего недостоинства не смеет очей возвести к Богу. Последний привлекает зато на себя милость Божию, а первый осуждается на вечную погибель.

Затем грешный род наш распадается на две численно неравные и неравноправные, но разнородные и равнобытные половины: народ избранный и язычников, на людей любимых и людей только терпимых. Первая половина была в Завете с Богом и служила Ему по мере сил. Последняя отдалилась от Бога и жила самозаконно, поступая по собственным своим похотям (2Петр.3:3) и служа иным богам (Втор.11:16). Пришло, однако же, время, что ипоследняя возвратилась к Богу и вступила наравне с первой в общий обеим Новый Завет с Ним. Всё это в подробности раскрывается в поучительной и трогательной притче о блудном сыне; следующее затем воспоминание Страшного Суда Божия представляет нам само действие осуждения или помилования грешников, смотря по их заслугам в том или другом смысле; причем диаволу и его волю творящему языческому миру уготовляется мука вечная, а кающимся мытарям и раскаивающимся сынам блудным даруется жизнь вечная. Эти три изображения составляют вступление в историю человека и суть как бы план или чертеж всех следовавших за его грехопадением событий. Затем начинается сама история, столь известная всем и каждому.

Человек преступает прямую и определенно выраженную волю Божию в полном ведении последствий своего тяжкого греха и вслед за тем падает с высоты своего богоподобного совершенства до уровня животных бессловесных, но уже в самом падении своем получает залог восстания, ибо падает с раскаянием. Изгнанный из Рая, он сидит прямо его и, свою наготу рыдая, плачет, и мы с умилением слушаем его трогательную молитву: помилуй мя падшего. Помилование ему обещано. Но он и всё потомство его должны приготовить себя к грядущей милости Божией долговременными страданиями. Человечеству предстоит великая Четыредесятница подвига. Пять тысяч лет, как пять недель Поста, должны были пройти для рода Адамова в покаянном сетовании, самоукорении и самоисправлении, в прискорбных воспоминаниях прошедшего и радостных ожиданиях будущего. В течение шестой тысячи должно было окончиться ожидание и начаться сретение ожидаемого.

Тайна, о которой от вечных времен было умолчано, открылась (Рим.14:24), наконец. Бог явился во плоти (1Тим.3:16). Люди видят Христа, чудятся славным делам Его, слушают Божественное учение Его (проповедник имеет в виду обыкновение начинать чтение Четвероевангелия на шестой неделе Великого Поста) — до того самого времени, как Грядущий во имя Господне торжественно, с царскими почестями вступил на последнее пребывание Свое в Иерусалим, вне которого невозможно было нигде погибнуть пророку (Лк.13:33).

Наступила и Великая одна седмина, долженствовавшая утвердить Завет Новый (Дан.9:27) и предать смерти Помазанника (Дан.9:26). Для живейшего и полнейшего воспоминания каждого из последних дней жизни Иисуса Христа Церковь определила по целому также дню, и составилась таким образом дополнительная к Четыредесятнице Седмица страстей Христовых. Завет утвержден. Жертвы и приношения прекратились. В отреченном святилище началась мерзость запустения. Христос умер и воскрес, умертвив смертию смерть и даровав новой жизнью обновление жизни (Рим.6:4) человеческому роду. С Четыредесятницей оканчивается для нас воспоминание ветхозаветного периода лет веков минувших.

С нашей Пасхой минула сень гаданий и началась действительность. Сорок дней Воскресший пребывал на земле, являясь по временам верующим. Ровно столько же дней и Церковь посвящает памяти этого столь дорогого для нее промежутка времени — этого неложного свидетельства непреложности ее глубочайших и сладчайших чаяний, связанных с Лицом Господа Иисуса. В соответствие как бы того, что последнее сорокадневное пребывание Богочеловека с нами не ознаменовалось особенно памятными событиями (исключая явления Его апостолам в восьмой день по Восстании), и святая Церковь неизменно одинаково продолжает празднственно воспоминать одно Его приснорадостное Воскресение, пользуясь всяким случаем учить нас, как нам вкушать от этого нового древа жизни. Ее «новая неделя» есть первый внушительный урок нам о нашем сораспятии Христу и совосстании со Христом, о нашем обновлении во внутреннем человеке (Еф.3:16) с нетлением внешнего (2Кор.4:16), ветхого (Еф.4:22. Кол.3:9), о необходимости представить нам себя мертвыми для греха и живыми же для Бога (Рим.6:11), о долге нашем искать горнего (Кол.3:1) и стараться познать силу Воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых (Флп.3:10-11). Проводя эту цель, она в живых примерах учит нас то вере, то любви, то надежде, то молитве христианской, на каждую седмицу задавая особенный урок — хождение в обновленной жизни (Рим.6:4).

Наконец, совершается вознесение Сына Божия туда, где был прежде (Ин.6:62), и сидение одесную Отца, завершившие собой великую благочестия тайну (1Тим.3:16). Еще когда Победитель смерти пребывал на земле, являясь по временам ученикам Своим, Его Лицо без сомнения, было предметом размышлений и сорассуждений между веровавшими. По вознесении же Его на небо открылось место уже не одним вопросам богомыслия, но и всяким толкам суемудрия, надолго возмущавшим мир церковный под памятным именем ересей. Чтобы не дать и одной, так сказать, минуты верующим в Божество Иисуса Христа увлечься учением ложным, Церковь из последующего периода лет веков минувших изъемлет благоприятствующее ее намерениям событие — созвание Первого Вселенского Собора, изложившего обязательное для всего православного мира исповедание христианской веры, и его памяти посвящает следующую за праздником Вознесения неделю (насколько содействовало этому само время года, в которое происходил Собор, неизвестно. Заседания его происходили в июне-июле 325 года по Р. X.).

Обстоятельства, подобные вызвавшим Первый Вселенский Собор, вполне оправдали слова Господни: лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не при-идет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам… Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину (Ин. 16; 7, 13). И Утешитель точно пришел через десять дней по вознесении Господнем. Первым драгоценнейшим плодом восшествия Сына Божия на небо было, таким образом, Сошествие животворящего и освящающего Духа Его на землю — безмерной важности событие, утвердившее на веки веков святую Церковь Христову, с тех пор начавшую приходить от силы в силу и скоро распространившуюся до последних пределов земли. Другой плод вознесения Иисуса Христа — и вместе Сошествия Святаго Духа — есть возрастание членов Царства Божия в меру полного возраста Христова (Еф.4:13). И это — пока последнее — дело смотрения Божия о нас чествуется в настоящий, последний день Пятидесятницы, день памяти всех святых Божиих: пророков, апостолов, мучеников, иерархов, преподобных и всех от века благоутодивших Богу и составляющих на небе другую и лучшую часть Церкви Христовой, Церковь торжествующую.

В плане Божественного смотрения, насколько он известен нам из слова Божия, неисполненным остается теперь только одно Второе Пришествие Сына Божия на землю для всеобщего Суда над родом человеческим. Когда будет этот последний день, неизвестно. Люди постоянно должны ожидать его, и на это памятование Суда Божия назначается Церковью всё последующее время — до тех пор, пока мы снова не воззовемся к благоговейному воспоминанию всей совокупности лет вечных.

3. Размышляю о днях древних, о летах веков минувших. Так заканчивает слово руководительный стих псалма. Если естественный год своей последовательностью четырех времен изображает круг естественной жизни человека и заставляет любителя мудрости многому поучиться у его простых по-видимому явлений, то год церковный, без сомнения, христианину можно взять за указатель своей духовной жизни, за образец христолюбивого поведения. Его первая часть, которую мы только что прошли с Божией помощью, есть преимущественно время научения нашего истинной вере и жизни христианской, это всеобщая и всенародная огласительная школа Церкви, в которой учитель — чин богослужения, а ученики — все, принимающие в нем участие. В этой богоустроенной школе и в настоящий год каждый мог достаточно обучить себя к благочестию (1Тим.4:7), каждый мог получить самонужнейшие для него сведения о своей судьбе — настоящей, прошедшей и будущей.

Вторая часть церковного года, в которую мы вступаем с этого дня, есть по преимуществу время обращения полученных нами познаний в жизнь. Всё, что мы видели и слышали в течение этих и первых дней, должно составить — в эти последние дни — предмет нашего заботливого пересмотра, усвоения и обращения в урок себе. Но сколько же таких уроков может быть извлечено из виденного и слышанного нами! Не достанет и целого дня церковного собеседования для того, чтобы хоть в самом кратком виде пересказать их содержание. Собственное благочестивое настроение наше и слово проповедника, без сомнения, указывали нам в свое время и подробнее, и полнее предметы нашего назидания. Итак, не считаем нужным теперь снова проходить всю последовательность прожитого нами времени. Полезнее будет каждому теперь спросить себя: какие плоды принесли душе его эти святые четыредесять дней нашего служения Господу со страхом и затем радования пред Ним с трепетом (Пс.2:11)? Чем отозвались, например, в сердце его фарисей и мытарь, мало уже известные нашему времени, но бесспорно долженствующие быть известными ему? Какие чувства внушила ему притча о блудном сыне, подобных которому много и в наше время, но который мало находит себе подражателей в обращении к бесконечно любящему Отцу? Как подействовали на него изображения вечной прохлады Рая и вечного пламени ада — более ли, чем какая-нибудь картина, ни студящая, ни палящая? Что вызвали в душе его стенания падшего Адама? Каким он нашел для себя сам пост четыредесятницы — точно ли великим или только продолжительным; или, наконец, ни тем, ни другим, если он не знал, например, ни что такое мясопуст, ни что — сыропуст, а думал, что подобным словам место в одних церковных книгах? Донесли ли покаянные великопостные песнопения до его совести призыв к очищению и освящению грешной души, или навели на нее скуку, или же прошли мимо нее безразлично, как проходит всё неблизкое и ненужное?

Не спрашиваем, чем были для него великие дни воспоминания крестной смерти, погребения и Воскресения Иисуса Христа… Христианину может показаться обидным такой вопрос. Однако же, не будет излишним, если он и об этом подумает наедине с собой. Воспоминание, конечно, не само событие, но у кого не могло воспоминание изгнать из души холод, тот мог быть весьма холодным зрителем и самого события. Кивали же головами и у самого Креста Христова некоторые люди, которым было известно, что Распятый других спасал (Лк.23:35). Подкупали же на бесстыдную ложь и свидетелей Воскресения Христова люди, которым дороже всего на свете долженствовало быть само Воскресение как дело, касающееся их собственного естества.

Многое и другое может спрашивать у себя в виде отчета сын Церкви, проведенный ею в течение столь краткого времени через множество самых близких его душе предметов. Но всегда ли он может надеяться получить вполне удовлетворительный, то есть вместе и подробный, и точный, и беспристрастный ответ на свои вопросы? Многое он перезабыл, многое перемешал, многое перетолковал по-своему, о многом получил самые поверхностные сведения. Путешественникам обыкновенно помогают делу какие-нибудь дорожные записки или заметки. Где нам искать подобного подспорья памяти? По большей части — в предметах нашего ежедневного занятия. Стоит только внимательно посмотреть на каждый такой предмет, и он напомнит нам всё, чему он был свидетелем. И именно эта способность души от одного предмета переходить к другому, которая столь мешает молитве, в данном случае может доставить нам большую пользу — навести нас на такие воспоминания, которые вдруг осветят перед нами всё давно минувшее состояние нашей души. Для той же цели, кроме пересматривания путевых заметок, путешествовавшие заводят беседу со своими спутниками и общими усилиями воскрешают забытое время…

Братья! Будем ли мы вместе все, как теперь, и в грядущее церковное лето жизни или различными обстоятельствами, то есть промыслительной волей Божией, рассеемся в концы земли; будем ли оставаться под впечатлениями настоящего на время или увлечемся потоком новых чувств, от притока новых дел, — сохраним память прожитых дней настоящего года и память минувших наших собеседований. Каковы бы ни были они, да послужат на польз) души каждому как напоминания о важнейших для христианина предметах. Ибо как знать, не будут ли для кого-нибудь из нас эти первые дни последними в его жизни и не имеет ли он поэтому нужды как можно деятельнее заняться завершением своего научения?

Благодать Господа нашего Иисуса Христа, Устроителя дней первых, и любовь Бога и Отца, Предначертателя лет вечных, и общение Святаго Духа, нашего присного Учителя, да будет со всеми нами (2Кор.13:13)!