Проповеди протоиерея Георгия Митрофанова (2010–2017)

Предисловие

Полагаю, что большинство из проповедей протоиерея Георгия Митрофанова, собранных вместе во внушительное издание, мне было уже знакомо ранее, — как прихожанину храма свв. первоверховных апостолов Петра и Павла при Санкт-Петербургской Академии постдипломного педагогического образования, настоятелем которого отец Георгий является и где эти проповеди произносились. Однако их появление уже в ином, печатном, виде переводит ситуацию в несколько иную плоскость, вызывая потребность в разъяснениях и комментариях.

Прежде всего, раскрывая данную книгу, стоит помнить, что вошедшие в нее проповеди являются расшифровкой аудиозаписей проповедей, произносившихся протоиереем Георгием во время храмовых богослужений в период с 2010 по 2016 годы и подвергнутых минимальной стилистической правке. Преобразование их в иной формат привело к определенным изменениям, например, неизбежно снизилось то эмоционально-психологическое напряжение, которое сопровождает проповедь, произносимую в ходе Литургии, тем более, что протоиерей Георгий всегда произносит свои проповеди импровизационно, невольно вступая в скрытый диалоге присутствующими на богослужении прихожанами. Тем не менее атмосфера живого и непосредственного общения пастыря и паствы остается в книге ощутимой, сохранившей память о той обращенности к конкретным людям, которая характерна для сплоченных приходов, где прихожане, при всех различиях и даже расхождениях, составляют, все же, некую духовную семью, отношения в которой со священником имеют подлинно диалогический характер.

Порожденный такого рода приходской жизнью диалогизм затрагивает самую сердцевину проповедей протоиерея Георгия, во многом определяя своеобразие и направленность выразившихся в них духовных переживаний и раздумий. Размышляя над глубинным содержанием того или другого евангельского чтения, протоиерей Георгий очень часто (чтобы не сказать — постоянно) предлагает скорее не прямые характеристики слов и поступков Христа, но свои наблюдения над восприятием этих слов и поступков людьми; толкуя Благовестие Христово, он учитывает его отпечаток в человеческих душах, через анализ этого отпечатка пытаясь прикоснуться к сокровенному смыслу самого Благовестия.

Здесь, между прочим, заметна опора на художественную прозу XIX — XX веков, на таких авторов, как Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, У. Фолкнер. Все они, стремясь воссоздать жизнь в ее многомерности и полноте, воссоздать в целях осмысления высших и основных начал бытия, строили это осмысление с учетом духовного опыта своих героев, включая их рефлексии над данными началами. В результате она приобретала особую глубину и универсальность, одновременно становясь динамичной и сложной, включающей в себя множество субъективных преломлений реальности. Не теряя при этом предельной для искусства объективности. Эти интеллектуально-духовные уроки литературы протоиерей Георгий превосходно усвоил и, трансформировав, реализовал (скорее всего, бессознательно) в собственном творчестве проповедника.

Подобное перенесение художественного опыта в современную проповедь — очень редкое качество, а кроме того, оно дорогого стоит. Благодаря ему, во-первых, существенно расширяются семантические границы проповеди, включающие в ее содержательное поле различные реакции на евангельские тексты, не противопоставляя эти реакции, но, при сохранении их иерархичности, объединяя по принципу дополнительности: индивидуальные точки зрения, не переставая быть относительными, начинают восприниматься в своей совокупности как выразители надындивидуальной истины. Во-вторых, повышается эстетическая ангажированность проповеди, которая является высоким литературным жанром, породившим во многих литературах прочную традицию, в России, к сожалению, не самую яркую и, главное, недостаточно осознанную в своей ценности. Параллели между проповедями отца Георгия и художественными мирами самых крупных авторов Нового времени данную ценность, несомненно, подчеркивают.

Уже сказанное заставляет отнестись к своеобразному диалогизму проповедей отца Георгия с особым вниманием; причем он интересен не одними своими эстетико-литературными сторонами. Обладая и крайне серьезными богословскими потенциями, многие из которых совершенно очевидны, он, кроме того, позволяет проповеднику решать (решать осознанно или интуитивно — не так уж и существенно) и еще одну задачу, чрезвычайно важную и ответственную — продемонстрировать сложное, диалектическое взаимопроникновение в евангельском повествовании двух полярных начал: вечного и исторического. Именно продемонстрировать; в проповедях нет рассуждений на данную тему, непрерывное пересечение временного и вневременного там явлено — как раз благодаря стремлению говорить о Христе и Его Откровении, обращаясь к воздействию, которое они оказывали и продолжают оказывать на людей. Эти слушатели Евангелия предстают в проповедях протоиерея Георгия сразу в двух ипостасях: в качестве паствы, воспринимающей проповедника, и как современники земной жизни Христа, непосредственно к которым и были обращены Его притчи, призывы и поучения.

В первом случае Слово Божие предстает в своих метаисторических смыслах, по немного перефразированному выражению Афанасия Фета, «прямо глядит из времени в вечность». В случае же втором оно связано с преходящими реалиями давно ушедшей жизни и требует пояснений, которые в проповеди даются. Никогда не становясь, однако, самоцелью и не превращая проповедь в научный комментарий. Нет, в устах отца Георгия она неизменно остается толкованием Благовестия Христова, которое, с одной стороны, неизменно — «и ныне, и присно, и во веки веков», а с другой — растет, расширяется, обогащается и даже в чем-то трансформируется в процессе развертывания исторических времен пред ликом Творца. В результате вера Христова в ее преломлении учением и богослужебной практикой православия, не модернизируясь и, более того, не утрачивая собственного долгого исторического пути, обнаруживает свою обращенность к сегодняшнему дню. Тем самым начинает стираться грань между жизнью во Христе и жизнью современной, грань, столь мучительная для сознания секулярной эпохи. Причем в проповедях протоиерея Георгия размывание такой грани, превращение ее в пунктир ни в коем случае не приводит к обскурантистскому отрицанию земной истории и, в частности, современного ее состояния. «Бог говорит с нами через историю», — нередко повторяет протоиерей Георгий в своих лекциях и выступлениях, посему — не отвергать ее ход, но высветлять его светом Христовым, — вот дело христианина.

Между прочим, в таком восприятии истории, возможно, кроется сам замысел нынешнего издания: ведь проповеди протоиерея Георгия Митрофанова уже раз выходили отдельным томом — в 2008 году. Но в него вошли проповеди в основном конца 1990-х — начала 2000-х годов, произнесенные в совершенно иную эпоху, отделенную от нас грозным историческим поворотом, требующим от христианина свободной, предельно осознанной в своей личной ответственности реакции. Ей и является настоящая книга, включающая проповеди самых последних лет, середины 2010-х.

Как отмечалось, выходящий в свет новый том неотделим от жизни прихода, центром которой наряду с Божественной литургией являются совместные размышления настоятеля и прихожан над истинами Евангелия в контексте нашей современной церковной жизни. Между прочим, с этим связано большинство имеющихся в нем пропусков. В храме свв. первоверховных апостолов Петра и Павла при Санкт-Петербургской Академии постдипломного педагогического образования в конце июня службы прекращаются до конца августа (за исключением службы в престольный праздник храма 12 июля), что и отразилось в структуре издания, в котором отсутствуют проповеди, относящиеся к воскресным евангельским чтениям летнего периода. Впрочем, в целом оно отражает богослужебный годовой круг в достаточно репрезентативном виде, причем отдельные проповеди обнаруживают тесную связь друг с другом, связь внутреннюю, обусловленную единым переживанием Откровения Христа. Перед читателем развертывается целостное представление о христианской жизни, высказанное через самостоятельные произведения церковного ораторского искусства, соединенные принципом взаимодополнения; каждое несколько иначе варьирует сквозные мотивы, каждое ведет собственную мелодию, но все подчинено общему движению, сливается, как в симфонии, в одно — в книгу о том, как быть христианином, что требуется для этого человеку, в какие ориентиры он должен вглядываться в земной своей жизни. Возникает книга «Об истинном (т. е. действенном) христианстве» (дерзну применить формулу И. Арндта, повторенную св. Тихоном Задонским, к выходящему в свет тому), а не просто собрание разных проповедей на различные праздники, объединенных разве что принадлежностью одному автору.

Являясь в известном смысле целостном произведением, настоящее издание, вместе с тем, композиционно дискретно, состоит из отдельных проповедей. Более того, в ряде случаев в него помещено по несколько проповедей на одно и то же евангельское чтение, на один праздник. Подобное решение автора, действительно, требует комментариев.

Как известно, проповедь по своей природе — герменевтический жанр, направленный на трактовку слова иного, безусловно авторитетного, Божественного. Осмыслить его во всей полноте, с абсолютной адекватностью невозможно, каждая отдельная интерпретация неизбежно окажется неполной, частной. А вот соседствование двух, а то и трех прочтений одного и того же Евангельского фрагмента, причем принадлежащих одному проповеднику и разделенных небольшим временным интервалом, делают ее несоизмеримо более очевидной.

Это существенно в высшей степени, однако, при всей значимости, не данная идея — семантической бесконечности Евангелия, его смысловой неисчерпаемости — представляется здесь особенно важной; другие повороты кажутся более привлекательными. Во-первых, публикация нескольких проповедей на одну тему служит очень оригинальной формой выражения соборности. «…Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:20) — но ведь отдельный текст — как отдельный человек, и соединение двух или трех текстов, созданных во имя Божие, подобно соединению двух-трех людей; метафорически выражаясь, Бог отчетливее проступает в нескольких параллельных истолкованиях Его Слова, нежели в одном. Во-вторых, данная композиционная особенность книги протоиерея Георгия Митрофанова демонстрирует необходимость многоголосия, разных точек зрения, дополняющих и уточняющих друг друга и ведущих к наиболее глубокому из всех достижимых прикосновению к Истине. А это делает нас свободными: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин.8:32). Весьма необычным способом, представляя различные возможности осмысления Слова Божия, а значит — и мироздания в целом, раскрываемые при этом одним человеком, книга отца Георгия учит толерантности в высшем смысле, толерантности как способности воспринимать другое как свое. А ведь это является одной из форм реализации заповеди, завещанной нам Христом, — «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф.22:39).

П. Е. Бухаркин,
доктор филологических паук,
профессор Санкт-Петербургского государственного университета
и Санкт-Петербургской духовной академии

Воскресные проповеди

Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангели поют на Небесех, и нас на земли сподоби
чистым сердцем Тебе славити.

Проповедь во 2-ю неделю по Пасхе, апостола Фомы (Ин.20:19-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Позади осталась Светлая седмица — период, который в глубине души мы ожидаем, может быть, не в меньшей степени, чем сам праздник Пасхи. Ибо кажется, что в этот период, проведя в ночных и денных трудах и в ночной же радости праздник Пасхи, мы ощутим себя в течение целых шести дней приобщёнными к той вечной радости пребывания с Богом, к которой стремится, наверное, душа каждого человека, без значительной надежды всё-таки эту радость пережить.

И вот проходит Пасха, приходит Светлая седмица. Но все мы с хорошо знаем, что даже в эти действительно светлые дни, когда нет никакого поста, когда не надо каяться или делать вид, что ты каешься, когда мы позволяем себе разные проявления своего естества — и в высоком, и в низком смысле этого слова, тем не менее возникает ощущение, что в этой безусловной, не скажу радости, но веселье и лёгкости — что-то уходит из нашей души.

Я думаю, что каждый из вас к концу Светлой седмицы уже уставал от этого перманентного праздника — не только потому что естество его испытывало белковое отравление от избыточной, может быть, скоромной пищи, или от избыточного употребления горячительных напитков, или же даже просто от общения, которое начиналось как пасхальное, а заканчивалось подчас как обыкновенное обывательское общение симпатичных людей, после чего уже не хочется этих симпатичных людей видеть хоть какое-то количество времени. Мы погрузились незаметно в такую привычную обыденную суету.

И вот именно по завершении Светлой седмицы в храмах звучит Евангелие, которое напоминает нам о том, о чём мы ухитряемся нередко забыть на Светлой седмице — о том, что подлинная христианская жизнь предполагает постоянное внутреннее напряжение, постоянную пытливость ума и сердца. Да, во имя Христа осуществляемые, но по отношению, наверное, к самым разным предметам этого мира направляемые. Мы должны думать, мы должны чувствовать даже в эти лёгкие, радостные дни, что быть христианином непросто. Быть христианином — это означает никогда не давать себе послабления в главном. И вот об этом нам напоминает Евангелие о святом апостоле Фоме.

Вы уже не раз слышали в этом храме проповедь на тему этого Евангелия. И знаете, конечно, что для меня святой апостол Фома — одна из очень актуальных тем духовной жизни не вообще в Церкви, а прежде всего в нашей Русской Православной Церкви. Я уже не раз вам говорил о том, что образ этого святого апостола по-настоящему не был оценён в нашей церковной традиции. Более того, веками складывалось представление, что Фома-то был апостолом хотя и безусловно праведным, но не самым лучшим — может быть, даже самым худшим из тех, кто остался со Христом, ибо в какой-то момент усомнился. «Фома неверующий», «Фома неверный»… Я даже думаю, что образ его всегда должен был восприниматься с какой-то настороженностью многими из русских православных христиан. Вот такова я не скажу «церковная», но именно церковно-народная традиция восприятия этого апостола.

Почти все покинувшие Христа в Его крестный час апостолы собрались вместе. Теперь они покинуты Христом, им страшно, собрались они страха ради иудейска, обусловленного не принимающей их, ненавидящей их средой иудеев. И Христос приходит к ним. И они принимают Его. Они принимают Его великие благодатные дары. Обратите внимание, как это легко происходит. Мы не слышим в Евангелии упоминания о том, чтобы кто-то из них в этот момент, когда увидели они Христа, пал перед Ним ниц, прося прощения за то, что ещё совсем недавно они отреклись от Него. Нет, они, конечно же, рады, они, конечно же, готовы в тот момент, как им кажется, приняв полноту благодатных даров Спасителя, продолжать созидать Церковь в этом мире. Но почему-то не звучит здесь тема покаяния перед Христом за то, что они отреклись от Него, оставили Его. Они рады — теперь не надо бояться иудеев, теперь исполняются обетования Учителя и, может быть, дастся им победа в этом мире — вот в этом земном мире — над всеми теми, кто заставил их бояться, кто заставил их отрекаться от Христа, кто заставил их вот здесь собраться, в этой самой горнице, «страха ради иудейска».

Однако среди них нет апостола Фомы. И когда он появляется, ему рассказывают о том, что Христос воскрес. Казалось бы, и ему остаётся лишь возрадоваться. Но он почему-то сомневается. И предъявляет, по сути дела, и апостолам, и Церкви, и Христу чуть ли не ультиматум. Он не может поверить в то, что Христос воскрес, пока непосредственно, через самый убедительный способ постижения внешнего мира человеком — через осязание, — не почувствует, что это тот самый Христос — не призрак, не видение, порождённое взбудораженным воображением его собратьев-апостолов, которые так страшно согрешили перед Христом, хотя и любили Его, и которые вот в этой всеобщей возбуждённости своей могли действительно принять призрак за подлинно воскресшего в телесном естестве Своём Христа. Он должен вложить свои персты «в раны гвоздиные». Это звучит в своей натуралистичности даже почти кощунственно. И как хорошо, как удобно в этот момент остальным апостолам начать его в сердце своём осуждать. Может быть, это и имело место. Он, ничем не отличившийся от других апостолов тогда, когда они покинули Христа, в этот момент вдруг оказывается как будто даже хуже их. Они уже приблизились ко Христу, они уже уверовали в Его Воскресение, а апостол Фома сомневается.

Но что обусловливает эту странную позицию апостола Фомы? На мой взгляд, прежде всего то обстоятельство, что он исключительно честный человек. Человек, который не может с лёгкостью от отречения перейти к вере, человек, который настолько на самом деле в какой-то момент в глубине души поверил Богу, что считает себя вправе говорить с Богом почти на равных. Да, он помнит, наверно, слова Христа о том, что ученики Его не должны быть Его рабами и «тот, кто хочет быть первым, да будет вам слугой». Он помнит, наверно, это омовение ног, которое совершил Христос, отнюдь не как гигиеническую процедуру, а как высший акт Своего самоотвержения по отношению к Своим недостойным — как Он это прекрасно понимал — ученикам. Бог пришёл в этот мир как человек и по-человечески общался со Своими учениками. И раз Бог счёл необходимым именно таким образом общаться с людьми, значит, с Ним можно общаться по-человечески, как с человеком. И задавать Ему любые вопросы. И предъявлять Ему, если угодно, любые претензии — только бы шли они от чистоты сердца, из глубины его, конечно же, исстрадавшейся души. Правдолюбец Фома — в отличие, может быть, от других апостолов — в тот момент не боится предстать сомневающимся. Это всё не важно. Важно другое, важно то, чтобы Христос действительно воскрес.

И вот что поразительно — Христос не обижается на апостола Фому, а снисходит к нему и, по существу, являет всем другим апостолам Своё особое, индивидуальное, именно очень даже человеческое, человечное отношение к этому упрямому, но очень искреннему и честному ученику. Хочешь видеть Меня — смотри. Хочешь вложить персты в Мои язвы — вкладывай. И вот в этом поразительно человечном отношении Фомы к Богу и Бога к Фоме происходит то, чего ещё не было в Евангелии ни разу. Происходит исповедание апостолом Фомой Иисуса Христа как Бога — именно Бога! Во всей совершенно невместимой в иудейское сознание полноте этого факта — Бог, Которого нельзя увидеть и остаться в живых, сидит вместе с людьми, скорбит вместе с людьми, страдает вместе с людьми, радуется вместе с людьми и удовлетворяет чуть ли не капризы этих людей. Потому что это не есть капризы, а есть крик исстрадавшейся по правде души. Ему нужда правда — высокая правда торжества Бога-после всего перенесённого им. И Христос дарует апостолу Фоме правду. И получает от него такое исповедание веры в Него, какого не получал ещё никогда.

Почему я говорю об актуальности этого образа для нас? Да потому что, к сожалению, на протяжении многих веков наш народ проявлял себя в церковной жизни как народ не столько глубоко верующий, сколько очень доверчивый. А доверчивость и вера — это различные вещи, иногда даже диаметрально противоположные. Доверчивость избавляет человека от труда веры, доверчивость позволяет ему с лёгкостью обращаться то к одной химере, то к другой химере, которые, как кажется, могут скрасить его жизнь, облегчить его жизнь. На протяжении нашей истории это было не раз, особенно в те времена, которые принято было потом называть смутными временами. Обольщались самозванцами, обольщались демагогами, обольщались псевдочудотворцами. Я не буду называть плеяду всех тех обольщений русской народной души, которая ведома вам из событий нашей истории. Обольщались, претерпевали несчастья после этого, но потом горделиво утверждали самим себе, а заодно и всему миру, что мы самый верующий народ в мире. — Не верующий, а доверчивый. Можно сказать ещё и резче — инфантильный и патерналистски мироощущающий.

И вот апостол Фома потому так органично не входил в церковно-народную парадигму у нас, что не вмещалась в наше сознание та элементарная мысль, что Христос ожидает от нас глубокой, выстраданной, прочувствованной и в то же время прошедшей через горнило глубоких интеллектуальных сомнений веры. И это очень важно. И этого всем нам недостаёт. И на Светлой седмице мы как раз именно от такой веры отстранились, разделив радость Светлой седмицы даже с теми, кто и Пасху — то подлинным праздником своим ещё не признал, кто любит разговляться, не постясь, и праздновать, не трудясь своей душой. В этом всеобщем празднике — благо, он теперь государственный — можно было так сказать со всеми теми, кого, может быть, даже и не имел в виду святитель Иоанн Златоуст в своём Слове, разговеться, не постясь. Но апостол Фома возвращает нас к реальности духовной жизни. Господь ждёт, что мы проявим себя не как доверчивые марионетки, пляшущие то ли по воле Божией, то ли по воле собственных страстей, но как испытующие самих себя и даже Его — Бога, — если в этом есть для нас необходимость, искренне ищущих правду Его учеников.

Когда я говорю об этом именно в сегодняшнее воскресенье, я не могу отделаться от ощущения, что это действительно звучит более чем актуально. Не знаю, почему нас сегодня собралось значительно меньше, чем на Пасху. Надеюсь, не потому, что кто-то из вас отправился в Москву на молитвенное стояние против «врагов Церкви». Я, честно говоря, не совсем понимаю смысл того, что будет происходить сегодня в Москве. Но для меня гораздо примечательнее тот факт, что сегодняшний воскресный день — Неделя святого апостола Фомы — совпадает с днём рождения величайшего богоборца, который продолжает то ли украшать, то ли осквернять своими набальзамированными останками «столицу Святой Руси». И это обстоятельство является значительно более настораживающей меня чертой нашей жизни, чем нападки неких бесовских сил, являющих себя то через панк-молебен в храме, которому мы сами придали характер события планетарного масштаба, то в поврежденной топором иконе, это после семидесяти лет всеобщего бытового безбожия. И может быть, стоит нам оставить в стороне размышления о том, что какие-то тёмные силы сейчас ополчились на Церковь извне, обратить взор на самих себя и задаться вопросом — именно после Светлой седмицы, — нет ли этих тёмных сил в душе каждого из нас? И может быть, потому на Церковь ополчается кто-то извне, что внутри у тех, кто представляет Церковь, нет того света, который должен был бы осветить Светлую седмицу и все последующие седмицы в календарном году. А коль скоро дело обстоит так, будем почаще проявлять себя по отношению к самим себе — а возможно, потом и к Богу — так же честно, последовательно, твёрдо, но прежде всего искренне, как проявлял себя святой апостол Фома.

Аминь.

22.04.2012

Проповедь во 2-ю неделю по Пасхе, апостола Фомы (Ин.20:19-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение переносит нас в горницу, где собрались апостолы, среди которых кто-то уже отсутствовал, как не было среди них и Христа, еще недавно собравшего их в такой же горнице на Тайную Вечерю, на первую в мире Евхаристию. И собрались они сейчас здесь не приобщиться к радости Евхаристии, а прежде всего страха ради иудейского. Конечно, они уже пережили к этому времени тяжелейшие угрызения совести от того, что почти все оставили Спасителя, от того, что из их среды вышел предатель. Но ведь ещё и пережили другое. Глубокие сомнения в том, что их Учитель воскрес. Он был, конечно, добрый человек, Он говорил глубокие истины, но, наверно, и Он заблуждался относительно Самого Себя. Возможно, Он и не Мессия. И хотя, обратим внимание на то, что к этому моменту они уже должны были знать Благую Весть о Воскресении Христовом, собрались они все страха ради иудейского. Может быть, в ожидании того, что им предстоит пережить ту же расправу над ними, какую пережил Спаситель. И в этой расправе, которую, возможно, уже приуготовили им иудеи, получат они определённого рода искупление своего греха, своей вины. Но, во всяком случае, именно страхом перед иудеями объясняет апостол Иоанн, один из апостолов, бывших тогда там, их собрание.

Опять мы видим перед собой апостолов, призванных продолжать дело Христово, в смятении и сомнении. И вдруг Спаситель приходит к ним, не просто приходит к ним, а вы помните, что Он будет не раз приходить к ученикам после Своего Воскресения, Он приходит им даровать дары Святого Духа. Конечно, говорить о воскресшем Спасителе, наверно, ещё труднее, чем о Спасителе во время Его земного служения, когда Он был Богочеловек и так всё нарочито по-человечески переживал и воспринимал. Конечно, качество естества Спасителя после Воскресения нам представить очень сложно. Но, конечно же, Его способность сопереживать человеку никуда не исчезла. А раз так, то Он видел чувства Своих учеников, прозревал их мысли и, конечно, так же по-человечески размышлял над тем, что происходило в их душах. Он пришёл даровать им дары Святого Духа, то есть полноту жизни в Боге, от Которого они отреклись, полноту жизни в Церкви, которую они готовы были сейчас предать, ибо собрались они страха ради иудейского. И готовы были представить скорее окончание ещё только начавшейся церковной истории, свою гибель, свою смерть, но уж никак не ту миссию созидания Церкви, к которой призывал их Спаситель. И тем не менее Христос очередной раз оказывает им колоссальное доверие, именно таким, какие они есть, даруя благодать Духа Святого. Именно в этот момент начинается превращение их собрания в ту самую Церковь, которая окончательно явит себя в Пятидесятницу.

Опять перед нами, безусловно, не просто акт доверия Бога человеку, но и акт снисхождения Бога к немощному человеку. И здесь нам открывается история ещё одного апостола, апостола Фомы. Я уже не раз говорил вам о том, что этот апостол является одним из самых для нас, именно для нас, русских православных христиан, значимых апостолов. Именно потому, что веками в нашей церковной жизни его образ совершенно превратно, плохо воспринимался поколениями наших с вами предков, как образ Фомы неверующего, Фомы неверного. И для меня в этом открывается глубокий и очень зловещий смысл. Мы ведь с вами принадлежим не к самому верующему народу, а к народу, который с лёгкостью кидается от крайности стихийной, инфантильной веры к крайности стихийного, инфантильного неверия. Тех же, кто испытует свою веру познанием, мы не приемлем, мы им не доверяем. Всё должно переживаться сердцем. Вера в Бога, выборы президента, ибо сердце избавляет нас от осознанной и ясной ответственности за происходящее. Вот почему так поразительно вёл себя наш народ в двадцатом веке, когда сто миллионов православных христиан, по сути дела, в двадцать лет позволили при своём активном или пассивном участии уничтожить собственную Церковь. Как это так? Они были православными, а потом с лёгкостью стали не атеистами, а просто безбожниками. А потом на наших глазах в 90-е годы из безбожников стали православными… хочется сказать: безбожниками. И опять всё легко, в массовом порядке. Чудо или иллюзия обретения веры? Вот вопрос, который должен стоять перед нами.

И здесь для нас очень полезен именно святой апостол Фома. Поразительна его реакция на происшедшее. Да, его не было среди апостолов, хотя ведь и он вёл себя не лучше многих из них, ибо и он покинул Спасителя, и он, наверно, переживал это. И когда ему такие же, маловерные, может, как и он в тот момент, апостолы донесли Благую Весть, что Христос действительно воскрес, и был с ними, и даровал им новые дары духовные, он вдруг дерзновенно заговорил о невозможности поверить в это, пока он не вложит свои пальцы в язвы Спасителя. «Любопытные персты», сейчас прозвучало только что. Апостол Фома, переживший страшный опыт отречения от Христа, сомнения во Христе в момент Его страданий, видимо, продолжал сомневаться, и не мог эти сомнения преодолеть, даже слушая своих братьев апостолов.

Что же в этот момент выделяет апостола Фому из всех остальных апостолов? Не только то, что он сомневается. Даже тогда, когда вроде бы уверовали они. А то, что он предельно искренен. И не хочет обольщаться этой охватившей с такой лёгкостью апостолов, а может быть, и его самого, верой. Он хочет испытать телесное Воскресение Христа самым доказательным в нашем земном мире способом, ибо именно чувство осязания является самым убедительным чувством, позволяющим нам ощутить реальность этого мира. И здесь возникает ещё одна очень важная тема. «Да, возможно, Христос явился вам, вы говорили с ним, а вдруг это был призрак?» Вы помните, что и в Евангелии об этом говорится. Вызывание духов, общение с призраками иудеи воспринимали как великое искушение, великий соблазн. «Что было с вами, я не знаю. Но, если Христос воскрес в теле, я это тело должен ощутить так же телесно». Но как смеет он не верить Церкви, которая в лице апостолов говорит ему о Воскресении? Как смеет он сомневаться в Боге? А вот смеет, потому что он свободный человек, созданный по образу и подобию Божьему.

И вот на все будущие века Спаситель указует нам путь для нашей духовной жизни, который, наверно, является одним из самых правильных, если мы мыслящие, честные и ответственные люди. Не делая вид, что мы не знаем сомнений, не пытаясь сомневающихся вокруг нас ближних обличать и поносить как жалких маловеров на фоне нас таких глубоко верующих, мы имеем право и даже обязанность, оставаясь такими, какие мы есть, честно вопрошать Бога обо всём. И вот, когда Христос приходит к ученикам и без всякого упрёка даёт возможность апостолу Фоме, как нам часто кажется — почти кощунственно, вложить его персты в те самые язвы, которые образовались, когда Христос был на Кресте, оставленный Своими учениками, Христос отдаёт дань поразительной честности и мужеству этого апостола, который не побоялся в тот момент выглядеть хуже своих собратьев, который не побоялся в тот момент по существу вопрошать Бога о том, что было уже вроде бы всем ясно. Он не побоялся остаться самим собой — вот чего многим из нас недостаёт в нашей церковной жизни. И Христос не просто снисходит к апостолу Фоме. Он простирает ему Свои руки с язвами гвоздиными, отдаёт ему дань величайшего уважения к нему как к человеку, который действительно так верит Богу, что, не смущаясь, спрашивает Его обо всём.

И именно тогда происходит это знаменитое исповедание апостолом Фомой Христа как Бога. Опять-таки надо представлять себе тот религиозно-культурный контекст, в котором пребывали апостолы: чтобы какого-то зримого, в человеческом образе присутствующего, в человеческом теле стоящего человека назвать Богом — это означало, конечно, бросить вызов всему представлению о Боге, о Том Самом Боге, который сложился в Ветхозаветной Церкви, о Боге, Которого нельзя увидеть и остаться в живых. Именно это исповедание произносит апостол Фома, наверно, в очередной раз смущая некоторых апостолов, которые сердцем своим поверили, что Христос воскрес, а умом своим так и не поняли, что Бог, Которого в Ветхом Завете нельзя было увидеть и остаться в живых, теперь стал одним из людей в полном смысле этого слова. Вот это была действительно полнота Откровения.

Сегодняшнее евангельское чтение напоминает нам о том, что мы должны быть искренни с Богом и не должны пытаться, как мы часто делаем в отношении сильных мира сего, убедить наше «Божественное начальство», что мы в Него верим, что мы Его любим и что мы Ему служим, а что мы должны оставаться даже перед Богом самими собой. Да, встреча с Богом редко бывает в нашей жизни — вот так непосредственно. Но Бог постоянно смотрит на нас глазами наших ближних. И вот что особенно важно сейчас. Когда мы рассуждаем о самих себе как о Церкви, которую Христос оставил на земле, мы должны помнить о том, что, смотря на нас глазами наших ближних, Бог ожидает от нас такой же искренности и прямоты в отношениях друг с другом, какие Он имел возможность испытать, общаясь с апостолом Фомой. А хватает ли у нас сил так общаться друг с другом, сомневаясь друг в друге, доверяя друг другу, уставая друг от друга, поддерживая друг друга? Вот это испытание нашей веры. И, вы знаете, мы чаще всего от него пытаемся уйти по такому хорошо апробированному в церковной жизни пути. Мы заключаем своё общение с нашими ближними в ряд церковных условностей, от слов до мимики, которое создаёт у нас и у них иллюзию того, что мы общаемся как христиане. Не пытаясь сущностно, сердечно соприкасаться друг с другом.

Я надеюсь, что, в очередной раз напомнив самим себе об очень своеобразной миссии святого апостола Фомы, мы попытаемся, преодолевая привычную инерцию нашей церковной жизни, почаще быть продолжателями его искреннего и пытливого искания Бога. И, я думаю, тогда качество нашей церковной жизни будет меняться.

Аминь.

12.05.2013

Проповедь в 3-ю неделю по Пасхе, жен-мироносиц (Мк.15:43-16:8)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение побуждает нас поразмышлять над вопросом о том, каковым является место женщины в христианской Церкви.

Показательно, что в первое воскресенье после Пасхального празднования мы вспоминаем святого апостола Фому, склонного, как мы не раз об этом говорили, не просто подвергать сомнению факт Воскресения Христова, но склонного в полной мере данного ему безусловно глубокого человеческого разума задаваться самыми сложными вопросами об этом величайшем чуде Воскресения Спасителя. А после Фомина воскресенья, которое открывает нам все величие и значение мысли и даже сомнения в духовной жизни человека, после воспоминания о святом апостоле Фоме, являющемся своеобразным символом дерзновенного человеческого ума, не боящегося задавать очень серьезные, почти что великие земные вопросы своему Господу, вот после этого воскресенья Церковь предлагает нам вспомнить о женах-мироносицах. Именно о тех веровавших женщинах-христианках, которые, в отличие от первых мужчин-христиан, сохранили верность Христу, не оставляли Его в самый страшный час Его земной жизни и которые, конечно же, не случайно удостоились великой радости первыми узнать о том, что Христос воскрес.

Мы не видим в этих женщинах тех сомнений, сомнений интеллектуального порядка, которые были так естественны для святого апостола Фомы, да и вообще для многих мыслящих мужчин-христиан. Мы же с вами помним, как подчас непоследовательно развивалась мысль самих апостолов о Христе, какие вопросы они задавали Ему на протяжении всего земного служения. Это было не только маловерие, не столько маловерие, сколько попытка максимально понять сущность Христовой проповеди, сущность Христова служения. Со стороны же женщин таких вопросов как будто бы никогда и не существовало. Те из них, кто следовал за Христом, следовали за Ним молча, до конца. И дело здесь, конечно, не только лишь в восточной ментальности первых женщин-христианок, женщин, привыкших занимать достаточно скромное место в этом мире. Дело здесь, конечно, в том, что женщина, призванная сослужить мужчинам в утверждении на этой земле Церкви, наверно, не может вместить в себя полноту чисто мужской, сомневающейся, мятущейся личности. Чисто женская самоотверженность предполагает способность без оглядки, до конца идти за тем, в кого веришь. Идти за тем, кому хочешь сохранить жизнь и даже готов сопроводить в смерть.

Может быть, в этом-то и заключается различие служений мужчин и женщин в Церкви, что они должны восполнять друг друга, исходя из особенностей как своего мужского и женского характера, так и из того особого призвания, которое имеет как мужчина, так и женщина в сфере Божественного домостроительства. Но не получается ли тогда, что жены-мироносицы потому и были так последовательны и самоотверженны, что не задумывались о Христе, не задумывались о том, что составляет сущность Христовой проповеди, Христова служения?

Конечно же, они о чем-то размышляли. Но я хочу подчеркнуть, что очень часто размышления женщины о жизни носят очень конкретный, я бы сказал, приземленный, житейски-бытовой характер именно потому, что на женщине очень часто лежит основное бремя этой обыденной стороны жизни. Конечно, они размышляли, но главное их призвание заключалось в том, чтобы не размышлять о Христе, а сопереживать Христу. Не могущая многого знать, многого подчас воспринимать, женщина способна самоотверженно переживать. И вот в этом переживании и открывается подчас то, что не может открыться размышлениям мужчины.

У нас у всех перед глазами опыт нашей распинаемой в XX веке Церкви, в которой почти уже не оставалось мужчин, но все-таки всегда оставались женщины. И несмотря на то, что они склонны были принимать на веру подчас очень даже сомнительные проявления церковной жизни, иногда кажется, что если бы не было женщин, Церковь наша не сохранилась бы и погибла. И вот сейчас, в неделю жен-мироносиц, убеждаешься в том, что то, что обозначилось на заре христианской истории, неожиданно проявилось в один из самых трагических моментов земной истории Церкви, в истории Русской Православной Церкви XX века, когда она лишилась почти всех мужчин, среди которых кто-то погиб за веру во Христа, а кто-то предал Христа. Оставшиеся в Русской Церкви женщины, которых погибало в процентном отношении, наверное, меньше, чем мужчин, в нашей стране, в меру своей слабости, в меру своих действительно, может быть, ограниченных духовных или индивидуальных возможностей через эти страшные годы XX века пронесли верность Христу. Верность Христу, которая, конечно, невозможна без веры во Христа.

И вот сегодня, в неделю жен-мироносиц, которую можно бы было назвать подлинным женским праздником в христианской церкви, в этот день хочется задуматься о значении мужчин в нашей церковной жизни. Ведь и в нашем храме очевидно ощущается, что мужчин — меньшинство. Мужчин не только мало в нашей стране, во всяком случае, меньше, чем женщин, но мужчины умирают раньше, чем женщины. И это проявляет себя в нашей церковной жизни подчас не лучшим образом. И все-таки, как говорит нам сегодняшнее апостольское чтение, Христос и апостолы благословляли прежде всего мужчин взять на себя главное бремя — бремя созидания Церкви. Очень хочется, чтобы в современный наш век мужчины обременили себя пониманием того, что многие результаты их духовной обессиленности женщинам очень часто приходится брать на себя, а это бремена неудобоносимые, и от этого и жизнь вообще, и церковная жизнь в частности, приобретают какие-то подчас недолжные черты.

Мы, мужчины, часто бываем не склонны заниматься свидетельством о Христе через последовательное, продуманное слово, мы не склонны напоминать людям о том, что жизнь в Церкви — это не тихая заводь, в которой можно обрести уже здесь, на земле, покой, а ведь это поле брани. То самое поле брани, на которое в первых рядах должны идти мужчины. И вот это забвение нами того, что в Церкви, безусловно, мужчины должны нести основное бремя служения, не только священнического, приводит часто к очевидному и не всегда оправданному доминированию женщин в нашей церковной жизни. Вот почему подчас внешнее благолепие храма у нас превосходит духовную и интеллектуальную насыщенность внутри храма. Возлагая на женщин неудобоносимые бремена, мы, сами того не желая, лишаем и себя, и их радости встречи с воскресшим Христом. Но какая может быть радость встречи с воскресшим Христом, когда накануне Пасхи дома женщины так самоотверженно отдаются внешней стороне празднования, украшениям, что не остается у них никакой человеческой радости. Это тоже очень характерная бытовая деталь, в которой открывается неподлинность, неправильность нашей церковной жизни. Действительно, радость первой вести воскресшего Христа была дана женщине. И вместе с тем трудно увидеть в храме радостных, а не озабоченных женщин в процессе подготовки пасхальной службы, а потом в процессе постоянных кулинарных подвигов. Вот так, по существу, в обыденности мы профанируем то, о чем так величественно возвещает нам сегодняшнее евангельское чтение.

Аминь.

08.05.2011

Проповедь в 3-ю неделю по Пасхе, жен-мироносиц (Мк.15:43-16:8)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Во время Страстной седмицы мы не раз говорили о том, насколько самые лучшие, самые верные ученики Христовы — апостолы — были подчас не в состоянии понять Его, были не в состоянии разделить с Ним бремя Его скорбей, бремя Его страданий, насколько по-человечески пытались они «перекроить» для самих себя Господа Бога. И вот это непонимание самыми близкими служения Христова, Его проповеди, непонимание теми, кто уже тогда составлял Церковь Христову, прообразовало для нас то обстоятельство, которое будет сопровождать жизнь церковную многие и многие века.

Действительно, далеко не всегда даже сами христиане будут проникаться сущностью учения Христова. Далеко не всегда Христос будет находить в своих верных тех, с кем Он действительно может разделить великую и трудную миссию спасения этого мира. Говорили мы и в прошлое воскресенье о том, что даже после Воскресения Христова собравшиеся «страха ради иудейска» апостолы, конечно же, сомневались, конечно же, смущались от того, что произошло тогда. Настолько происшедшее не укладывалось в привычные, сложившиеся у них в контексте Ветхого Завета представления о Мессии. Говорили мы и о подвиге святого апостола Фомы, который, наверно, смущаясь и сомневаясь не менее других, в тот момент оказался более других способен искренне вопрошать Бога о том, что составляло предмет его сомнений. Он не пытался, подобно многим из нас — так называемым верующим людям, — скрывать свои сомнения ни от самого себя, ни от Господа Бога. И получил их разрешение самым наглядным образом.

Но всё то, о чём мы говорили и размышляли в Страстную неделю, всё то, что составляло предмет наших размышлений и в Пасхальные дни, как будто оставляло в стороне удел тех, память кого мы празднуем сегодня — удел жён-мироносиц. То есть, правильнее сказать, тех не учеников, а учениц Христовых, которые были рядом со Христом даже тогда, когда почти все ученики Христовы оставили Его. Действительно, случилось так, что именно женщины-христианки проявили наибольшую последовательность, наибольшую верность Христу. Почему же это произошло? Вряд ли они лучше апостолов понимали суть Христовой проповеди. Скорее всего, всё-таки нет. Осмысление, понимание, вообще рефлексия как таковая всё-таки более свойственны мужчинам. Но женщинам свойственно нечто другое — способность безоглядно, самоотверженно, руководствуясь часто лишь своим сердечным переживанием, очень последовательно воплощать в жизни то, что для них дорого, что для них значимо.

Можно предположить даже, что, не вмещая в себя, конечно же, во всей полноте представление о Христе как о Богочеловеке, они шли за Ним, прежде всего сопереживая Его человеческим, земным страданиям, не задумываясь о большем. Близкому им человеку было плохо, близкого им человека хотели убить, и они не могли оставить Его одного. И вот в этой — ещё не прошедшей через горнило богословского осмысления — вере жён-мироносиц проступало нечто, очень значимое тогда.

Мы по собственному опыту знаем, как наши размышления, как наши рефлексии часто дают нам санкцию для того, чтобы не поступать в жизни так, как мы на самом-то деле считаем должным: мы ищем объяснение, обоснование собственной слабости, собственной неправды в разного рода высокоумных размышлениях. А ведь часто служение Истине предполагает последовательный и безоглядный поступок. И вот такой поступок совершили христианки, в отличие от христиан. И им открылось первым то, что Христос действительно воскрес. Они шли — опять-таки очень по-человечески, очень по-женски сострадательно-умащать уже тронутое тлением, как казалось им, тело Христово, и не обрели его. А обрели, по сути дела, весть о Воскресшем Христе. Им открылось то, что впоследствии многие века будет осмысляться целыми поколениями богословов. Открылось в конкретном зримом опыте, который, конечно же, они и осмыслить-то не смогли тогда. Но это была величайшая награда им за их веру, это было величайшее счастье им за то, что в верности этой сохранили в сердце своём Христа, тело Которого терзали на Кресте.

И вот в сегодняшний день вслед за, может быть, самым типологически по-мужски мыслившим апостолом Фомой с его сомнениями, с его рефлексиями над самим собой мы вспоминаем тех, кто не мыслил и не рефлексировал, а только сострадал и любил. Уже общим местом в наших проповедях — проповедях, которые говорятся именно в нашей Русской Православной Церкви, — стало напоминание о том, что подвиг жён-мироносиц происходил на наших глазах в советское время, когда именно женщины — часто женщины, не имевшие серьёзного образования, серьёзных знаний, — продолжали, в отличие от мужчин — умных или глупых, образованных или необразованных, — хранить верность Церкви. И этими новыми жёнами-мироносицами Церковь сохранялась в самые мрачные советские годы. Да, это действительно было так. Но так не должно было быть. Мы понимаем, что в те страшные годы потому женщины превалировали в Церкви, что убивали больше всего и прежде всего мужчин. Убивали, репрессировали, изымали из церковной жизни — именно тех мужчин, которые были способны отстаивать свою веру. И их действительно не осталось в Церкви.

Сейчас, обращаясь к вам, мне отрадно видеть, что доля мужчин в нашей приходской общине всё-таки больше, чем она была в советское время в приходах нашей Церкви, хотя мужчин в целом в нашей стране по-прежнему меньше. И почему так значимо говорить об этом в неделю жён-мироносиц? В неделю, когда мы можем наконец забыть о служении мужчин-христиан и говорить только о служении женщин-христианок. Да, прежде всего об этом нужно говорить сейчас и именно нам, что вот это преобладание женщин над мужчинами во всех сферах жизни, в том числе и в сфере церковной, привело к в чём-то очень нездоровому состоянию этих сфер жизни. Не под силу одним лишь женщинам нести на себе те бремена, которые должны нести прежде всего мужчины. И в данном случае, несмотря на традиционно упоминавшуюся в русской культуре женственность русской души, мы должны признать, что жёнам-мироносицам в Русской Православной Церкви, наверное, повезло всё-таки меньше, чем жёнам-мироносицам в других Поместных Церквах. Ибо не только мужчин в нашей Церкви было и остаётся меньше, чем женщин. Но эти мужчины часто не исполняют свой долг быть прежде всего той частью Церкви, которая мыслит, которая проповедует, которая миссионерствует, которая катехизирует. Но во всех перечисленных мной сферах, вы это прекрасно понимаете, как и в сфере богослужения, мужчины должны играть первую роль. И любая женщина, в конце концов, полагается на мужчину. Как полагалась на Своего — заметьте, не на земного супруга, а Сына — Иисуса Христа, Пресвятая Богородица, вмещая в Своё материнское сердце все, как сказали бы многие современники, «странности» поведения собственного Сына, вмещая в Своё сердце то, что не могли вместить даже лучшие ученики Христовы, в том числе, надо полагать, и жёны-мироносицы. Любая жена-мироносица должна ощущать рядом с собой мужчину, осуществляющего апостольское служение. И не важно принципиально, кем он будет — священником, мирянином, супругом или братом. Он должен быть прежде всего христианином, который поможет христианке исполнять свой долг перед Богом, а это всегда для женщины так же тяжело, как и для мужчины.

Церковь нашу основал Господь Иисус Христос, Который пришёл в этот мир всё-таки как мужчина, приняв на себя именно мужское человеческое естество. Но это было бы невозможно, если бы в мире не жила ещё до Его Рождества, до Его вочеловечения женщина, Своей личной святостью превзошедшая всех людей — и женщин, и мужчин, — которые жили до Неё. И вот в этом поразительном синтезе святой женщины, одарившей Бога человеческим естеством, и Самого Бога, пришедшего в этот мир как Богочеловек Иисус Христос, заключается то, что в Церкви каждый мужчина и каждая женщина, исполняя ему одному данное предназначение, могут реализовать себя в той полноте, которую часто многие люди в жизни своей земной попирают, разрушают и профанируют. Будем оставаться в Церкви самими собой — мужчинами и женщинами, — живущими конкретной, своей, в чём-то неповторимой жизнью. Не будем пытаться превращать Церковь в сообщество каких-то сверх— или недочеловеков. В конкретном переживании себя в своих добродетелях и немощах в Церкви, в своём качестве — мужчины или женщины, мы только и сможем реализовать в полной мере тот талант, который дан каждому из нас Господом Богом.

Аминь.

19.05.2013

Проповедь в 3-ю неделю по Пасхе, жен-мироносиц (Мк.15:43-16:8)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Впервые два послепасхальных воскресных дня мы вспоминаем замечательные образы святого апостола Фомы и святых жен-мироносиц. И я думаю, что происходит это отнюдь не случайно, ибо сквозь призму этих столь в чем-то отличных друг от друга, но единых в своей устремленности ко Христу личностей для нас зримо проступает образ святой Церкви в ее, прежде всего, конкретном человеческом проявлении.

Святой апостол Фома олицетворяет собой то, что в каком-то смысле слова является главным предназначением в Церкви мужчины — мужской ум, мужскую способность подвергать многое сомнению, мужскую способность формулировать какие-то очень важные истины религиозной жизни. Это то, без чего невозможно развитие Церкви, это то, что Христос оставил Церкви как продолжение именно Его служения. Именно по-этому Христос воплотился в мужчину, а не в женщину, именно поэтому апостолы, а не жены-мироносицы стали первыми представителями церковной иерархии.

Но сегодня, можно было бы сказать — в подлинный межхристианский, а не международный, женский день — неделю жён-мироносиц, мы должны поразмышлять о назначении женщины в Церкви. Причём я бы хотел обратить ваше внимание на то, что речь идёт не о Богородице, о Которой Церковь и так немало размышляет (хотя в своей гимнографии чаще просто славит и уповает на Неё). Речь идёт о группе женщин, которые, как мы помним, не оставили Христа во время Его крестных мук, в отличие от практически всех мужчин, в том числе и апостолов. Вспомним сегодняшнее евангельское чтение. Пройдя до конца со Христом путь Его крестных страданий, потеряв Тело Христово, ибо Его отняли у них после Его крестной смерти, они остались, конечно же, в ощущении глубокой пустоты. В ощущении пустоты, которое, наверное, может испытать только женщина, способная отдаваться кому-то или чему-то с полным самоотвержением. И вот этот Некто отнят. Отнят не только как живой, но и как мёртвый. И что им оставалось делать, на что надеяться? Верить в то, что Христос явится вновь воскресшим? Наверно, они меньше сомневались в этом, чем многие из мужчин-апостолов, чем тот же самый апостол Фома. Но Христос умер на их глазах. И ведь этого не видел почти никто из апостолов. На их глазах произошло то, что действительно являет собой торжество дьявола в этом мире, ибо смерть человека — это страшное зрелище. И вот когда Тот, Кто говорил, что Он воскреснет, умирает на глазах у людей, Его любящих, Ему преданных, — это большое испытание. А теперь и мёртвого Тела не осталось у них. Но они чаяли всё-таки обрести если не это Тело, то, по крайней мере, какую-то весть о Христе после смерти.

И вот здесь появляется мужчина — мужчина своеобразный: это не апостол. Это тайный ученик Христов. Это человек, который олицетворяет собой, наверное, «академическую интеллигенцию» той поры. Он занимает приличное общественное положение. Когда надо, говорит то, что надо, но в глубине души уже во многом сомневается и готов устремиться за Христом. Но обстоятельства не позволяют: слишком ответственная должность, слишком много учеников, слишком многих он может искусить своим необдуманным поступком. Это апостолам было нечего терять, а он — почтенный, уважаемый: Иосиф Аримафейский. Но наступил момент, когда ему тоже нужно было восстать и сделать выбор, будет ли он учеником Христовым — просто, без каких бы то ни было дополнительных определений, — либо он станет отступником от Христа. И он предпочёл стать Его учеником. И, комкая руки, как сказали бы мы сейчас, ища подходящие слова, он является к Понтию Пилату, дабы получить мёртвое Тело Христово. Что руководит им — мы не знаем. Может быть, те же самые сомнения, которые присутствовали в сознании апостола Фомы:

«Действительно ли Он умер? Я хочу в этом убедиться. А если Он умер, то воскреснет ли? А если Он после этого воскреснет, значит, Он действительно Мессия». И вероятно, что не сердце, а именно ум мог подтолкнуть этого здравомыслящего и осторожного человека на столь отчаянный поступок.

И вот он делает то, что полагается делать, дабы никто не упрекнул его в том, что он нарушает ветхозаветный закон. Иисус был иудеем и должен получить традиционное еврейское погребение. И всё было сделано. И гробница была закрыта. Иосиф Аримафейский непосредственно убедился в том, что Иисус мёртв, что Тело Его лишено признаков жизни. Но он ещё убедился в другом — что можно быть не просто мысленно со Христом, внешне оставаясь иудеем. Он убедился в том, что можно быть настоящим христианином, готовым идти за Телом Христовым даже, возможно, на смерть. Это был, конечно, подвиг.

Евангелие более не говорит нам о нём. Но затем появляются жёны-мироносицы — эти вездесущие будущие христианки, которые хотели в своей неукротимой женской потребности выразить свою любовь хотя бы к Телу мёртвого Учителя — воздать Ему то, что должно было воздать, и, собственно, продолжить то, что и сделал Иосиф Аримафейский, в частности умащать Тело Христово благовониями. Хотя, вероятно, некоторые, подобно апостолам, могли осуждать Марию, умащавшую еще живого Христа. И вот теперь случилось так, что им предстоит это сделать со Христом мертвым.

И вдруг Христа не оказывается в гробнице. Наверно, не только страх перед сверхъестественно возникшим светлым юношей — ангелом — охватывает их, но и чувство разочарования. «А может быть, кто-то успел прийти раньше? А может быть, римляне или иудеи похитили это Тело и глумятся над Ним? Что же произошло?» А они лишены не скажу последней радости, а последнего утешения для себя — помазать Тело Христа благовониями. Ну, ангел расставляет все точки над i — он, собственно, не открывает им никаких тайн, он напоминает им то, что они в своих человеческих переживаниях забыли, то, о чем, по существу, говорил им Христос: «Хватит искать какие-то святые вещественные знаки вашей, призванной “быть отнюдь не вещественной”, веры, то есть, попросту говоря, “христианские святыньки”, хватит благоговейно стоять тут, в этой пустой пещере. Ибо Христос жив. И Христос будет там, где надлежит Ему быть — отправляйтесь туда, к живому Христу».

Представляя жён-мироносиц по аналогии с последующими христианками, кажется, что не все из них отозвались бы на ангельские слова. Кто-то бы остался в пещере, осуществил бы там пасхальную уборку, украсил бы стены пещеру крестами, излил бы благовония на эти стены, испытал бы по ходу дела исцеление, просветление, сообщил бы об этом всем окружающим. И потом бы чудесная пещера, в которой происходят исцеления, прозрения, в которой можно начать настоящую языческую магическую религиозную жизнь, могла бы стать местом паломничества многих, в том числе и тех псевдохристиан, которые могли бы (наконец) оставить поиски Бога, Который то появляется, то исчезает и всегда чего-то требует.

Но обратим внимание вот на что — жены-мироносицы просто уходят из этой пещеры, ибо она теряет для них какой бы то ни было смысл. «Если Христос жив, зачем нам какие-то святыни?» Они даже посмели плащаницу оставить без внимания! Как же это возможно? Что это было за кощунство? Плащаницу надо было прихватить, как вещественный знак сверхъестественных отношений. Они ушли, устремились в страхе оттого, что любимый ими и убитый на их глазах Христос оказался жив.

Вы понимаете, когда происходит подлинное чудо, это действительно страшно, потому что ты понимаешь, что вся твоя жизнь ничего не стоит, что подлинная жизнь — какая-то совсем другая. И они ушли, оставив величайшую святыню в истории христианского человечества. Неожиданно. Куда девались свойственные женщинам утилитаризм и фетишизм религиозный? Эмоциональность, требующая постоянно каких-то стимуляторов в виде зримых, вещественных святынек?

Этот поразительный эпизод заставляет во многом переосмыслить наше отношение к почитанию так называемых священных мест и христианских святынь. Я не случайно говорю об этом, ибо последующие века христианства часто будут приводить к тому, что хотя в Церкви, в которой вроде бы доминировали мужчины — епископы, священники, монахи, женщины на самом деле будут задавать более ощутимый тон именно в своей специфически женской религиозности. Она не хороша, не плоха — она особая. Строго-то говоря, мужская религиозность должна дополняться женской религиозностью, и тогда церковная жизнь будет исполнена подлинной гармонии. Но когда какой-то тип религиозности начинает превалировать, ситуация в церковной жизни может становиться подчас очень искусительной.

Ну а то, что пережила наша Церковь в XX веке, когда из неё очень быстро и очень жестоко были вырваны все наиболее достойные мужчины — впрочем, и женщинам доставалось также, но мужчин уничтожали больше и быстрее, — Церковь действительно в какой-то момент стала монополией женщин. Даже священники на приходах нередко превращались в исполнителей воли своих жён-мироносиц, которых они боялись больше, чем Самого Господа Бога — в их требованиях, привычках, в их представлениях. Вот поэтому, наверное, нашу церковную жизнь и заполонили разнообразного рода вещественные знаки благочестия — многочисленные святыни.

И показательно, что в воскресные дни, следующие за Пасхой, за Воскресением Христовым, Церковь предлагает нам, по сути дела, евангельские тексты, которые обращают нас к самому главному в Церкви — ко Христу, ко Христу живому. Ведь согласитесь — когда человек жив, нам совершенно неважно, в каком он пиджаке, какой у него носовой платок, какие у него очки — всё это теряется. А вот когда он умирает, подобного рода вещественные атрибуты его жизни могут представить некую ценность. А когда от этих атрибутов — от приобщения к ним, от прикосновения к ним, от целования их — мы начинаем ожидать ещё какой-то помощи, то это уже либо кощунство, либо ролевая игра на тему древлеправославного благочестия. Действительно, фетишизм в Церкви — признак неверия в Живого Христа. И вот об этом нам нужно задуматься сейчас — в послепасхальные дни.

Я, вы знаете, человек, на прозорливца совсем не похожий, но иногда и у меня происходит нечто такое, что заставляет меня задуматься. На одной из наших академических трапез на этой неделе, когда я уже приехал и начался у нас учебный год, я услышал проповедь отца Александра Шмемана. Вы знаете проповеди отца Александра Шмемана, которые он произносил на радио «Свобода». И тут меня поразила одна мысль. Отец Александр Шмеман по ряду обстоятельств в своём мировоззрении, в своём восприятии культуры, истории оказался мне очень созвучным человеком. Но, к сожалению, проповеди его на радио «Свобода» мне слышать не доводилось, потому что радио «Свобода» у нас очень усердно глушили. И со школьных лет я формировался как проповедник под довольно активным влиянием митрополита Антония Сурожского, проповеди которого звучали на «Би-Би-Си», тогда ещё отца Владимира, а потом владыки Василия (Родзянко), ну и в меньшей степени, может быть, — отца Виктора Потапова по «Голосу Америки». И так мне стало обидно от того, что проповеди отца Александра Шмемана я открыл для себя совсем недавно. Потому что в проповедническом плане отец Александр Шмеман куда более, мне кажется, глубок, последователен — а это так необходимо сейчас, — чем даже митрополит Антоний.

Но это дело сугубо частного восприятия. Я отметил это для себя и, конечно же, возмутился тут же сразу по другому поводу. А из-за кого я не имел возможности слушать проповеди отца Александра Шмемана по радио «Свобода»? Из-за соответствующего учреждения с аббревиатурой «КГБ», которое осуществляло эту деятельность. И тут я понял — они свою деятельность не прекратили! Они уже не глушат проповеди отца Александра Шмемана радиоглушилками. Они мешают нам воспринимать отца Александра Шмемана, а значит, и Христа, Которого он проповедует, предлагая нам регулярно в неимоверном количестве разного рода православные святыни — генерал Якунин с благодатным огнём, генерал Полтавченко с поясом Пресвятой Богородицы… И вот это меня поразило. Нашли всё-таки чекисты способ затруднить нам путь ко Христу сейчас — уже не радиоглушилками, а, по существу, языческим фетишизмом, который превращает нас, христиан, в язычников. Они пытаются противопоставить православную веру вере христианской.

И как отрадно после этого сегодня мне было читать о том, с какой лёгкостью жёны-мироносицы, оставив плащаницу и пещеру, в которой погребли Христа, устремились к Нему — живому, неуязвимому, непобедимому, недоступному ни для каких глушилок — ни физических, ни духовных. Вот почему послепасхальный период — это не период тихой гастрономической и психологической радости. А период глубокого серьёзного размышления в духе святого апостола Фомы. Не побоюсь этого слова — в духе жён-мироносиц, не так глубоко мысливших, но так верно, реалистично чувствовавших Живого Христа. Да будут эти мысли и чувства со всеми нами.

Аминь.

26.04.2015

Проповедь в 4-ю неделю по Пасхе, о расслабленном (Ин.5:1-15)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение принадлежит к категории тех евангельских текстов, которые заставляют нас задуматься над тем, о чем мы нечасто думаем, чего мы подчас очень ждем и даже вожделеем и во что, по существу, как правило, не верим. Это евангельское чтение сталкивает нас с очередным чудом исцеления, которое Христос творит нарочито сверхъестественным образом, вопреки законам естества. И, слышав это Евангелие уже много раз, мы почти всегда, когда оно завершается, испытываем двойственное чувство. Трудно найти в Евангелии фрагменты, где бы с такой ясностью проступала несоизмеримость Божественной любви и человеческой немощи, человеческой неблагодарности. Я бы сказал, что это Евангелие даёт нам изначально очень выразительную картину несчастной жизни тяжело, неизлечимо больного человека. Причём такую картину, которая нам, живущим на две тысячи лет позже той эпохи, в общем-то, если не по форме, то по существу представима. Конечно, плохая система здравоохранения, которая существует у нас, всё-таки лучше, чем отсутствие всякой системы здравоохранения, как было тогда. Но, пройдя с детских лет школу районных поликлиник, мы всё-таки в большей степени, чем, например, люди, живущие на Западе, можем представить себя в очереди перед Овчей купелью, — отсидев многие часы в коридорах наших поликлиник, даже, собственно, не чая получить не то что исцеление, а даже внимание от заезженных обстоятельствами районных терапевтов.

А вот теперь представьте себе ту ситуацию, когда люди годами или, как герой сегодняшнего Евангелия, десятками лет разбитые тяжелейшими недугами, лежали в ожидании этого единственного момента в году, когда неожиданно «возмущавшаяся», то есть становящаяся бурлящей, вода, как были они убеждены, становится целебной и исцеляющей. Кто-то при этом, конечно же, искренне и даже, может быть, истово молился, кто-то постоянно роптал и на Бога, и на окружавших его людей, предчувствуя, что в тот решающий момент эта толпа слепых, хромых и просто обездвиженных людей каким-то образом устремится к этой купели, отталкивая друг друга, давя друг друга. Ненавидя друг друга — и при этом чая получить от ангела, сходящего в купель, то есть от Бога! — исцеление. Это было ожидание чуда без Бога, без Христа, но от ангела чаемое.

Трудно представить, что пережил за все эти годы, за эти десятилетия тот самый расслабленный, о котором говорит сегодняшнее Евангелие. То, что он, безусловно, страдал, и страдал тяжелее других, это очевидно: таков был его недуг, столь долго он пробыл около этой купели и столь глубоко он пережил то, что называется человеческим равнодушием и бесчувствием, ибо действительно при всём желании не мог своими силами добраться до этой купели, а годами и даже десятилетиями не находилось человека, который бы мог просто протянуть ему руку и хотя бы попытаться довести его до этой купели. Это, конечно, была школа неимоверного страдания, — которое, как иногда кажется некоторым людям даже в Церкви, безусловно, полезнее радости, спокойствия, довольства и, безусловно, должно человека преображать. Нет, мы с вами очень хорошо представляем по собственному опыту, по опыту жизни нашей страны, как страдание, особенно навязываемое извне и сопровождающее жизнь человека пусть в мелочах, но постоянно, портит человеческие характеры, уродует человеческие души.

И вот в эту толпу больных телесно и, в общем-то, ущербных духовно людей приходит Спаситель и обращается именно к этому расслабленному — может быть, самому тяжело больному, самому ожесточившемуся, с вопросом, кажущимся риторическим — хочет ли он исцелиться. Кажется, расслабленному только и остаётся сказать своему Совопроснику: «Ты что, издеваешься надо мной, что задаёшь мне такой вопрос?». Но с самого начала возникает ощущение какого-то очень сложного диалога. Нет, расслабленный отвечает просто, смиренно, обезоруживая своей простотой и смирением, говоря о том, что просто он пережил и от Бога, можно сказать, пославшего ему эту болезнь, и от людей, не пытавшихся никогда ему помочь за все его годы. И без всякой связи с предыдущим вдруг Христос говорит ему о том, что прощаются ему грехи, и он выздоравливает.

Я сейчас не буду останавливаться на теме очень важной, очень сложной — на теме связи, которая существует, безусловно, между нашим телесным состоянием, между нашими болезнями и нашими духовным состоянием, нашими духовными немощами, хотя эта тема здесь обозначена вполне определённо. Тут важно другое, важно то, что вот Своим обращением к расслабленному, Своим вот таким отношением к исцелению этого больного Спаситель сразу переносит эти отношения в плоскость духовную. Не всемогущий целитель исцеляет телесный недуг, но исполненный безграничной любви к этому человеку Господь прощает ему все его грехи. А грехов у него немало, хоть он и больной, хоть, может быть, болезнь и избавила его от возможности совершать какие-то другие, может быть большие, грехи, чем те, что он совершал.

Ну а что же дальше? Дальше начинается привычная работа даже не представляющих себе, что Бог есть любовь, фарисеев доказать то, что всё происходящее — кощунство. Давайте задумаемся над тем, что, видя многократно проявления любви Христовой к людям, эти глубоко религиозные — куда, может быть, более религиозные, чем мы с вами, — фарисеи, убеждённые в своей правоте, были убеждены, что проявление любви к людям в жизни религиозной может оказываться проявлением кощунственным, если любовь проявляется в недолжное время, в недолжном месте, в недолжной форме. Любовь должна быть такой, как предписывается внешним ей законом. Если она отлична от этого, это уже не любовь, а святотатство. Вот эта неспособность распознать подлинную любовь Христа, желание представить проявления любви как какие-то магические фокусы, с помощью которых этот кощунник пытается смутить людей, — постоянная тактика фарисеев. И здесь продолжается то же самое, тем более что Христос, безусловно, бросает им вызов опять-таки, совершая это исцеление в субботу. Думаю, что если бы Он совершил его в какой-нибудь другой день, они бы нашли другие нарушения формальные, только бы не допустить в религиозную жизнь своего народа любовь.

Итак, расслабленный исцелился. И, казалось бы, фарисеям, по крайней мере, можно было бы сдержаннее проявлять своё желание использовать это в качестве компромата против Христа. Но ненависть их неуёмна. И они начинают этого человека использовать как орудие своей борьбы со Христом. А человек даже и не успел, по сути дела, сориентироваться в этой ситуации — он, действительно, не в полной мере даже понял, Кто его исцелил. А может быть, ему и не важно стало это обстоятельство, когда он вдруг пережил ощущение полнокровного здоровья после всей своей пронизанной болезнью жизни. И это было бы, наверное, ещё ничего — мы часто забываем те дары, которые посылает нам Господь, помня лишь свои претензии к Нему. Благодарность Богу мало присуща человеку в отпадшем от Бога мире. И надо полагать, что Господь не ждет её, хотя, вероятно, нуждается в ней. И, наверно, ничего страшного не случилось бы с этим человеком после того, как он действительно стал забывать Того, кто дал ему здоровье.

Но потом происходит нечто страшное. Да, явился в его жизни этот исполненный любви и добра странствующий проповедник, который отнёсся к нему так, как никто в жизни к нему не относился, явился, дал здоровье и ушёл. А он остался жить среди здоровых людей — телесно, но духовно в чём-то очень ущербных. И жить с такими людьми ведь тяжело, не приноравливаясь к их представлениям о жизни. Может быть, в какой-то момент расслабленный даже пожалел о том, что он не запомнил Того, кто его исцелил. Уж очень это интересовало тех, от кого зависело его земное благополучие в этой повседневной жизни здоровых людей. Он из изгоя превратился ведь в полноценного члена общества. А общество требует от своих полноценных членов определённого рода обязательств. И вроде бы это нормально, если общество нормально. В этом же обществе он должен был стать таким, как этого требовали фарисеи, он должен был своего не скажу даже благодетеля, своего Спасителя представить им как кощунника. И он вступает на этот путь. Обратите внимание, что это — путь безусловного греха и неблагодарности, на что Христос сразу же указует ему, встретившись с ним в Храме. Он призывает его больше не грешить, понимая, что этот человек уже готов согрешить. Призывает его не грешить, чтобы с ним не случилось чего-то худшего. И, предупреждённый своим, повторяю, не благодетелем, не исцелителем, а Спасителем о том, что он не должен грешить, человек идёт и грешит. Очень легко представить, с каким подобострастием, с каким заискивающим желанием показать, что он, хотя и исцелённый столь странным, может быть, даже не благочестивым образом, но такой же, как все, нормальный человек, он предаёт Спасителя. Ведь, если вы помните, следующая глава начинается с того, что Иисуса начинают гнать и Он уходит из Иерусалима в Тивериадскую землю.

Да, исцелённый Спасителем человек предаёт его. Как это знакомо! И предаёт Его именно потому, что пытается совместить полученное от Бога исцеление с открывшейся перед ним перспективой спокойной, исполненной какого-то, пусть даже минимального, довольства жизни среди тех людей, которые долгое время равнодушно проходили мимо него. Но именно им он с легкостью, порожденной столь свойственным человеку конформизмом, человекоугодничеством, не скажу прощает, а забывает равнодушие, презрение к нему, которое они проявляли многие годы. Он готов быть с ними, потому что за ними их вполне ощутимый земной авторитет, земная сила, земная власть. А появится ли в его жизни Христос ещё раз — он не знает. Да и не до Христа ему сейчас. Главное — оказаться принятым в среду людей, которые его теперь, выздоровевшего, готовы признать своим, но с одним простым и ясным условием — чтобы он предал Бога.

И он это делает. На что он при этом обрекает себя? Не будем много рассуждать об этом. У нас за плечами такой выразительный пример наших с вами предков. Мы ведь принадлежим к народу, который более последовательно, чем многие другие народы, пытался построить свою жизнь без Бога. Уничтожив в своей среде тех, кто в Бога веровал. То, что получилось, мы с вами знаем. Мы в этом родились, мы в этом выросли. Мы с таким трудом пытаемся всё это преодолеть в самих себе, даже став церковными людьми. Жизнь продолжилась, но изуродовалась так, как, наверное, изуродуется в дальнейшем тело этого расслабленного новым недугом. И не потому, что это будет наказание Божие, а потому что его исцеление подчеркнуло для него, что его полноценная жизнь — и духовная, и телесная, может быть только в Боге и с Богом. Свобода быть вне Бога у него отнята не была. И он, конечно, ей воспользовался, но воспользовался разрушительным для себя образом.

Спаситель не был корыстным, мелким злобным языческим божком, который за свои блага требовал от человека рабского поклонения. Даже одаривая человека великими дарами, Господь оставлял его свободным. Это ещё одно качество Бога, так отличающее Его от многих из нас, — поразительная щедрость и широта.

Но, убедившись в том, что Бог не требует никаких новых жертв — ни рабского почитания, никаких материальных пожертвований, люди очень часто готовы этого Бога забыть и даже предать. Ещё в глубине души сказав самим себе: «Но ведь, в конце концов, Бог добрый. Даже если я сейчас не прав, Он же всё-таки добрый, исполненный любви. И Он, конечно же, мне это простит». В каких-то случаях да, а в каких-то случаях нет. И это право Бога — решать. И не потому Бог в каких-то случаях, как нам кажется, не прощает человека, что не может простить. А потому что с какого-то момента человек настолько погрязает во грехе, что прощать его оказывается просто бессмысленным.

Почему это Евангелие — согласитесь, отнюдь не такое уж оптимистичное, звучит сейчас, после недели жён-мироносиц? Наверно, потому, что мы возвращаемся после, как нам кажется, безмятежной пасхальной радости к обыденной церковной жизни, в которой мы хотя и пытаемся периодически не скажу радоваться, а именно веселиться, всё-таки больше живём в наших суетных скорбях о нашей повседневной жизни. И, приноравливаясь к этой жизни, очень часто забываем Бога. И куда девается пасхальная радость в большую часть года из наших сердец? Хотя пасхальный период продолжается, будем помнить о том, что уже сейчас наша человеческая немощь очень легко может увлечь нас на стези противостояния Богу, Воскресению Которого мы так ещё недавно радовались, но постоянное присутствие Которого в нашей жизни, на самом деле, очень нас тяготит. Ибо обязывает нас отнюдь не к тому, к чему нас обязывает наша земная жизнь с её тяготами и искушениями, а к чему-то, как кажется нам, ещё более сложному, трудному, хотя и прекрасному.

Да будут наши души, да будут наши тела лишены расслабленности героя сегодняшнего евангельского рассказа. Они будут слабыми, безусловно, — мы не стали сверхчеловеками сейчас. Но да убережёт нас Господь от той расслабленности, которая помешала исцелённому Христом расслабленному преодолеть свою самую страшную человеческую слабость, заключающуюся в том, что, даже получая от Бога всё, человек пытается жить так, как будто Бога не существует.

Аминь.

26.05.2013

Проповедь в 4-ю неделю по Пасхе, о расслабленном (Ин.5:1-15)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение, хотя оно повествует об одном из многих исцелений, совершенных Спасителем в этом мире, на самом деле, конечно же, продолжает тему Церкви, о которой мы уже так много говорили и в контексте евангельских чтений Великого поста, и в контексте Страстных Евангелий, и в ныне продолжающийся послепасхальный период. Давайте вновь очередной раз задумаемся над тем, что перед нами проходит история Церкви на ее начальном этапе. История той христианской общины, в которую кто-то вошел, в которую кто-то мог войти, но по каким-то причинам не вошел, в которую кто-то входил, а потом покидал, которую просто кто-то знал. Это была Церковь в полном смысле этого слова, где постоянным был только Христос, а люди были, увы, переменчивы. И вот в прошедшую Страстную седмицу мы пережили, размышляя над Евангелием, не только Страсти Христовы, но, как мне кажется, пережили очередной раз, как это бывает за период Страстной седмицы, крушение земной Церкви, которая, по существу, предала Христа, отреклась от Христа, покинула Христа.

И вот воскресший Спаситель возвращается к, по существу, отрекшейся от Него Церкви. И мы видим, как непрост этот путь Христа даже в основанной Им Церкви, как по-разному реагируют на Христа те, кто должен был, казалось бы, просто возрадоваться. Мы помним неделю Антипасхи, помним св. апостола Фому, который своим, как кажется, маловерием явил на самом деле пример высочайшей самоотверженности, ответственнейшей веры, которой недостает многим христианам. Он не побоялся, если угодно, бросить вызов Спасителю и задать Ему очень жесткий, искусивший многих вопрос. И опять, помните, как повели себя апостолы? Как всегда ведут себя церковные верующие люди, когда кто-то среди них проявляет какую-то, если угодно, может быть, большую ответственность, большую последовательность: «Что, тебе больше всех надо? Мы из-за слабой веры от Него отреклись, потом со смиренной верой Его приняли, когда Он воскрес, а ты смеешь задавать вопросы!». И, вот, второе воскресное чтение после Пасхи — жены-мироносицы. Помните, в прошлый раз мы рассуждали на эту тему? Всегда кажется, что на фоне сомневающегося мужчины апостола Фомы, самоотверженные несомневающиеся женщины христианские, жены-мироносицы, могут дать пример стабильной веры: вроде и Христа-то они не оставляли на Кресте, и тут пришли тело Его помазать, ну, чем не по-христиански? И вдруг, когда увидели, что Христос воскрес, им стало страшно. И это было вполне понятно, потому что, вероятно, и они уже не верили в Него. Они решили по-человечески сострадать своему Учителю, пришли воздать прощальное воздаяние, а Он, вместо того чтобы предстать перед ними в Своем израненном, уже затронутом тлением Теле, оказался воскресшим. Им стало страшно, прежде всего, конечно же, от своего маловерия. И это тоже Церковь. Однако после того как жены-мироносицы стали свидетелями чудесного воскресения Христова, Церковь, конечно же, готова была свидетельствовать о Христе. Правда, мы, уже окончательно расслабившись в послепасхальный период от такого празднично-праздного времяпрепровождения, по инерции празднуем Пасху, а на самом деле избавляем себя от серьезного взгляда на самих себя, от труда серьезных размышлений, вдохновляя себя этим ощущением, что сейчас-то праздник, Христос воскрес, вера наша уже не тщетна, поэтому можно о ней вообще не думать. И вдруг сегодня, в очередной воскресный, а значит, праздничный день, Церковь обрушивает на нас евангельское чтение о расслабленном. Но вот здесь я, именно как священнослужитель, не могу не сделать важное замечание. Должен вам сказать, что начало этого евангельского чтения регулярно читается на водосвятных молебнах и, по существу, в сознании многих клириков и даже мирян уже перестает быть тем, что оно есть по своему содержанию. Я вам напомню, что во время водосвятного молебна чтение этого евангельского зачала завершается на четвертом стихе, где констатируется тот факт, что каждый, кто первым входил в Овчую купель после возмущения в ней воды ангелом, получал исцеление от того недуга, которым был болен. А дальше следует положенное на водосвятном молебне освящение воды, кропление святой водой и, как правило, общение с пригласившими священника для освящения дома, офиса, автомобиля людьми в форме якобы христианской беседы, сопровождающейся трапезой, возлияниями и, самое главное, разговорами. И евангельская история об источнике, в который регулярно чудесно сходили ангелы и в котором регулярно чудесно исцелялись люди, приобретает характер литературной прелюдии к очередной встрече священнослужителя со своими пасомыми, облегченной в духовном плане, никого ни к чему не обязывающей, и к обоюдному удовольствию участвующих сторон.

Однако вот сегодняшнее евангельское чтение, продолжающее рассказ об этом источнике, открывает нам поистине ужасающую картину. 38 лет человек, не знавший даже, чем он болен, пребывал обездвиженным. И никто, естественно, сказать ему не мог, что с ним происходит, что ему делать, как ему лечиться, как просто облегчить ему страдания. Больные были в тягость, от больных пытались избавиться. И, вероятно по этой причине, расслабленный на многие годы оказался обреченным лежать у считавшегося чудотворным источника. Это было страшное место, в котором годами лежали разлагавшиеся, умиравшие люди, надо полагать, испытывавшие друг к другу самые дурные чувства, ибо каждый видел в другом не собрата по несчастью, не болящего, а опасного конкурента, который может в ответственный момент схождения в источник ангела, возмущавшего воду, первым погрузиться в эту воду, чтобы получить исцеление, которого остальным придется ждать потом целый год. Этот источник стал местом, куда не просто свозили больных, которым никто не помогал, кроме ангела, а место, где люди годами деградировали физически и духовно в преимущественно тщетном ожидании исцеления. Не дай Бог было оказаться в этом месте. А расслабленный, о котором повествует сегодняшнее евангельское чтение, пребывал там десятилетия.

Нам, пережившим так или иначе, если и не самим, то через опыт своих семей, трагический XX век в России, уже не приходится дерзновенно вслед за Достоевским говорить о том, что страдание человека преображает: человек не создан для счастья, человек заслуживает счастье и всегда страдает, — нет, эти слова звучат сейчас как легковесное заявление благополучного человека XIX века. После ГУЛАГовского XX века мы прекрасно знаем, что в подавляющем большинстве случаев страдание человека калечит. Потому что в страдании человеку гораздо легче проявить свое дурное начало.

И конечно же, расслабленный, о котором говорит сегодняшнее Евангелие, был, наверно, не очень хороший человек. Уж явно характер у него испортился от этих десятилетий тщетного чаяния исцеления. Он наверняка потерял не только чувство сострадания к другим, он приобрел чувство ненависти и зависти к другим. Каково было видеть после стольких лет лежания того, кому удалось нырнуть в этот источник и вдруг выздороветь, уходящим счастливо от своих собратьев по болезни? Но что происходит, когда к Овчей купели приходит Спаситель и обращается к расслабленному? На глазах у многих значение источника вдруг обесценивается. Потому что без всякого возмущения воды, а с возмущенным состраданием Своим человеческим сердцем Богочеловек исцеляет этого тяжело больного многие годы человека. Обратите внимание, как Христос это делает. Он сначала спрашивает, хочет ли этот человек выздороветь. С одной стороны, до обыденности просто, а с другой стороны, Христос честно избавляет этого человека от необходимости изображать из себя верующего иудея. И, услышав бесхитростный рассказ расслабленного о его болезни и желании исцелиться, Он говорит, как будто откладывая разговор о вере болящего на будущее время: «Встань, возьми постель твою и ходи».

Это исцеление, происшедшее в очередную субботу, действительно было вызовом не только несовершенству отпадшего от Бога мира, но и выступавшим в этом мире от имени Бога фарисеям. И реакция их была до банальности предсказуема, традиционная реакция фарисеев, уже давно потерявших чувство сострадания к реальным людям, но зато привыкших отслеживать правильность поведения этих людей. Очередное проявление любви, очередное проявление сострадания, как-то не по правилам осуществленное, — значит, нужно искать, как мы бы сейчас сказали, канонические основания осуждения этого поведения. Каноническое основание — суббота, все должны думать о Боге, а не о том, чтобы исцелить кого-то.

И вот далее наступает, может быть, самая главная и самая трагическая часть этого евангельского фрагмента. Конечно, то, что сейчас пережил этот самый расслабленный, невозможно даже и вместить. Размышлять о том, почему болящего исцелили в субботу, а не в другой день, и не является ли это исцеление в субботу не чудом, а искушением, могут либо глубоко равнодушные и циничные люди, либо глубоко верующие люди, только не во Христа, а в кого-то другого; таких мы нередко встречаем и в нашей жизни. Именно здесь происходит загадочный, ведомый действительно только Господу Богу и этому расслабленному эпизод. Наверное, расслабленный быстро забыл про свою радость исцеления, наверное, очень хорошо увидел в вопрошавших его фарисеях людей, для которых важен, естественно, не он, даже исцелившийся чудесным образом, а вот тот самый странный человек, который его исцелил. Естественно, он увидел, что сильные мира сего Его не приемлют. И, естественно, он почувствовал, что за то, что его исцелил этот человек, придется отвечать не только этому человеку, но и ему самому. И он задумался. Вот то первоначальное чувство, наверно, искренней благодарности, которое его захлестнуло, быстро ушло. И он начал оглядываться по сторонам, соизмеряя произошедшее, свою только что проявившуюся веру, житейскими обстоятельствами. И Христос, конечно же, знал, что только что исцеленный Им человек оказался на грани между верой и вероотступничеством, и Он нашел его в храме и предупредил его об угрожавшей ему опасности обратить свое исцеление в собственную погибель. Обращаясь к нему как к Своему потенциальному ученику, Христос поставил его перед выбором: чей он ученик — Христов или фарисеев? Но ставший теперь уже исцеленным расслабленный сделал то, что, по большей части, и делает большинство христиан в истории Церкви — он попытался служить двум господам. Он благодарен тому человеку, который его исцелил, но если сильные мира сего… А памятуя наш с вами недавний совсем еще опыт, хочется сказать: «но если соответствующие органы интересуются тем, что сотворил этот человек, надо их поставить в известность. Ведь я не делаю ничего плохого; за исцеление я этому человеку благодарен, я отнюдь не лгу, говоря о том, что он меня исцелил, и сообщаю об этом людям достойным и авторитетным, которые почему-то очень интересуются, а кто же он таков. И всё». Мы теперь уже отдаем себе отчет в том, что сбываются слова Христа, увы, с болью Им Самим сказанные: «не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего худшее»… Но худшее случилось, и он предал Христа, предал Бога, только что получив от Него чудесное исцеление. И при этом он будет готов, встретившись со Христом, воздать Ему хвалу и даже, взяв Его за руки, привести Его к тем, кто Им интересуется. Понимаете, после этого евангельского чтения, особенно с учетом опыта недавней истории Церкви в нашей стране, как легко предается Бог; как уязвим Бог даже со стороны тех, кто вроде бы составляет его Церковь? Расслабленный по существу уже вступил в Церковь Христову… Его исцеление могло бы быть чем-то большим, чем даже Крещение. Но он все это презрел и предал Христа, предал после того, как Христос предупредил его об этом возможном искушении.

Так сегодняшнее евангельское чтение приоткрыло нам еще одну сторону жизни Церкви, основанной безгрешным Богом, но продолжающей Его служение на земле посредством составляющих ее грешных людей. Наряду с апостолом Фомой, с женами-мироносицами появился еще и расслабленный. Нам не дано знать детали жизни этого расслабленного после встречи со Христом. Скорее всего, он станет отступником. Но простит ли его Христос, нам знать не дано. Скорее всего, простит и его. На каком основании? Наверно, на основании того, что он Бог.

Аминь.

22.05.2016

Проповедь в 5-ю неделю по Пасхе, о самаряныне (Ин.4:5-42)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Очередное воскресное евангельское чтение, которое прозвучало сейчас, очередное по отношению к тому самому Пасхальному Евангелию, которое действительно открыло нам великую истину нашего спасения — Воскресение Христово, возвращает нас к нашей повседневной, к нашей обыденной церковной жизни, в которой непонимание людьми Бога и безмерная любовь Бога к людям постоянно присутствуют в качестве существа церковной жизни. И сегодняшний рассказ, всем нам хорошо знакомый, при внимательном размышлении о нём открывает нам очень выразительную даже в каких-то конкретных бытовых деталях картину Церкви, впервые являющейся людям, подсознательно чающим встречи с ней, часто не способным сразу осознать момент, когда эта встреча происходит.

Показательно, что собственно Церковь начинает являть себя миру с того момента, когда Христос со Своими учениками вступает на путь проповеди. Спаситель уже не один, с Ним Церковь — первая Церковь, которую составляют апостолы. И вот они, придя в самарянскую землю, где им как иудеям довольно сложно не то что осуществлять проповедь, а просто даже передвигаться во враждебном окружении, оставляют Христа одного, исходя из совершенно естественных, по-человечески вполне понятных причин — у них кончилась пища. И они идут к в общем-то враждебно настроенным им самарянам, чтобы приобрести у них, наверняка по завышенным ценам, какую-то необходимую им провизию. А Христос остаётся один.

И вот, оставшись в одиночестве, Христос встречает самарянку. Видимо, это была в достаточной степени ординарная по своей жизни женщина, и личная её жизнь была подобна личной жизни многих женщин из среды тех народов, которые окружали ветхозаветный Израиль. И хотя самаряне и исповедовали веру в Единого Бога, нравы их мало чем отличались от нравов языческих народов. Отсюда эти странные пять мужей. И неожиданно самарянка встречает иудея, который вдруг начинает беседовать с ней. Сначала просит у неё воды, что более или менее понятно, хотя и несколько дерзновенно. Мы должны отдавать себе отчёт, что иудеи, встречая самарян, делали то, что делают сейчас ортодоксальные хасиды в отношении неиудеев в Израиле — не только не общались с ними, а демонстрировали своё неприятие. Вот почему она так удивляется вопросу, естественному, казалось бы, обращённому к ней, по поводу воды. А потом Христос начинает говорить о какой-то другой воде, которой Он может напоить её. Она сначала искренне не понимает, о чём идёт речь, а потом — обратите внимание — наивно радуется возможности получить от Него воду, после которой она уже не будет жаждать и уже может не ходить к этому источнику, освященному памятью о праотце Иакове, ни к какому другому источнику, ибо будет вода другого рода, которая не будет требовать никаких усилий для её обретения.

Понимаете, вот в этом образе — сначала непонимание: «Что за вода? Какая вода? У Тебя даже нет ёмкости, чтобы Ты мне достал воду. А, оказывается, от воды, которую Ты употребляешь, не будешь жаждать? Вот этой-то воды и надо! Давай. И к колодцу ходить не надо будет, — что перед нами, как не вечная проблема любого человека с церковной жизнью? Непонимание, потом надежда, что некая новая жизнь, становящаяся доступной через особого рода воду, то есть жизнь церковная, что эта самая жизнь решит все проблемы, и, конечно же, глубокое разочарование от того, что так не бывает никогда и нигде. Но она уже увлечена проповедью и уже готова привести с собой даже мужа, то есть очередного мужа, с которым жизнь у неё, наверняка, не такая уж лёгкая, не такая уж радостная, который, может быть, будет вразумлён этим странным проповедником и будет напоён той водой, которая сделает, по крайней мере его уход от этой женщины невозможным.

Опять перед нами классический набор надежд, надежд на то, что, утоляя в Церкви вроде бы духовную жажду, мы будем одновременно удовлетворены, насыщены во всех отношениях. И далее действительно разговор о сущностном, о том, что не только самарянка, но даже иудеи-апостолы понять не могли. Что Богу нужно поклоняться не там или сям, не в Иерусалиме или в Самарии, у этого источника, а в Духе и Истине. Вот уж действительно откровение для многих наших современников, которые, иногда кажется, обезумели в желании совершать паломнические поездки и обходить все святые места, теряя на этом пути часто остатки собственного благочестия. Задумаемся над этим — что открывает Господь самарянке, которая живёт в убеждении, что Богу поклоняться нужно именно здесь? Христос, будучи иудеем, то есть человеком, который должен считать, что Богу можно поклоняться только в Иерусалиме, говорит самарянке, что Богу можно поклоняться всегда и везде.

Представляете, каково это было вместить самарянке? Ведь и апостолы поначалу такой взгляд Христа на религиозную жизнь не воспринимали. Да, они возвращаются, очень удивлённые вот этим самым общением их Учителя. Конечно, они уже чтут Его. Конечно, они убеждены, что Он принёс им особое откровение — но именно им, иудеям. А не неизвестно кому, и уж тем более не этой самой иноверной, инородной женщине, самарянке, говорить с которой праведному иудею даже не подобает. Это они, праведные иудеи, достойны Его откровения. Зачем Он говорит с ней? Опять перед нами живая деталь, в которой проявляется вот это наше человеческое — слишком человеческое — отношение к Богу, Который одарил нас счастьем быть рядом с нами.

И всё-таки происходит нечто очень-очень важное — именно самаряне ведут себя так, как, мы знаем, не повели себя в дальнейшем иудеи. Именно самаряне приходят и слушают Христа. Именно с самарянами Он остаётся на два дня. Обратите внимание: несколько раз мы встречаем указание на то, что в самых святых землях иудейских Христос предпочитал долго не задерживаться и уходил довольно быстро, встречая глубокое непонимание и ненависть тех, кто уж, живя в святом месте, должен был бы быть наиболее подготовлен для восприятия Его проповеди. А вот в этом несвятом месте — у этих заблудших самарян — Он встречает куда большее понимание, куда большую веру. Это знаменует собой то, что и случится в мировой истории — то, что в большинстве своём христианами окажутся неиудеи. Показательно в этом отношении сегодняшнее апостольское чтение, которое эту тему тоже обозначает.

Но ведь в этой — в общем-то, трагической и для Христа, и для апостолов — истории, когда представители богоизбранного народа оказались менее всего способны воспринять Христа, Который даже по человеческому естеству Своему был иудеем, что и констатировала самарянка, — в этой трагической истории заключается некое откровение и о нас с вами. Да, действительно представители богоизбранного народа были менее способны воспринять Христа, чем неиудеи. Ну а не приходит ли нам в голову мысль о том, что, приди Христос сейчас в нашу среду, мы бы, может быть, тоже усомнились в Нём? И, может быть, кто-то, не считающий себя христианином, не носящий имя Христа, отозвался бы на Его реальный приход в этот мир гораздо отзывчивее, чем мы? «Что нам, собственно говоря, волноваться? Мы уже христиане. Мы уже избранные. И Христу, так сказать, можно даже и не приходить к нам — мы и без Него знаем, что надо делать христианину». А Он приходит. И открывается то, что Церковь, считающая себя верной, Ему не верна. А тот, кто живёт в незнании Христа, но искренен и честен, кто не ослеплён ощущением собственной избранности, собственной самодостаточности, слышит Бога гораздо лучше. Вот я призываю вас сейчас, когда прозвучало это евангельское чтение, в котором так просто по-человечески выступает тема Христа и Его учеников — и верных, и неверных, задуматься над тем, что бы было с нами, окажись мы тогда в Самарии?

И сегодняшнее евангельское чтение, постепенно в ряду других воскресных евангельских чтений выводя нас из эйфории Пасхального праздника к труду повседневной церковной жизни, которая ведь на самом деле не может не переживаться нами как перманентный праздник, где каждое воскресенье — это Пасха, и каждое наше причащение — это встреча со Христом, — вот возвращая нас от временного праздника к празднику постоянному, Евангелие сегодня напоминает нам о том, как легко утерять способность воспринять реального Живого Бога. Особенно тем, кто годами своей жизни свыкается с мыслью о том, что он с Богом и в Боге. Особенно тем, кто претерпевает какие-то неприятности, осложнения, гонения, поношения за то, что он христианин, даже от тех же самых христиан. У нас же христиане ухитряются и внутри самих себя выявлять тех, кто подлинный, а кто мнимый, кто со Христом, а кто против Христа. Человечество остаётся очень нехристианским, даже вступая в церковную жизнь.

Поэтому, памятуя о том, что мы члены Христовой Церкви, а не какого-то сообщества, возглавляемого теми или иными преходящими административными лицами, даже когда они носят бороды и панагии и выступают от имени Христа, мы, христиане, должны переживать Бога в своих сердцах. А это и просто, и легко — надо лишь только быть в Духе и Истине. И всегда и везде мы сможем пережить опыт общения с Тем реальным Богом, к Которому неприменимы и неприложимы никакие человеческие представления, никакие человеческие немощи и человеческие ошибки. Будем оставаться верующими самарянами, которые не хотели отпускать от себя Христа, а не стилизоваться под благочестивых иудеев, Христа не узнавших. И тогда мы станем настоящими христианами.

Аминь.

02.06.2013

Проповедь в 5-ю неделю по Пасхе, о самаряныне (Ин.4:5-42)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

В эти воскресные дни послепасхального периода Церковь, которую составляем мы, должна вернуться к пониманию того, сколь же многообразна, подчас противоречива бывает церковная жизнь в своей повседневной обыденности. И вот, сегодня прозвучал евангельский рассказ о встрече Христа с самарянкой. Перед нами уже прошли образы апостолов, преодолевших свои сомнения, и жёны-мироносицы, до конца получившие за свою верность радость стать свидетелями Воскресения Христова, появился и очень понятный и близкий нам своими немощами расслабленный, история которого должна была бы вызвать у нас ощущение поразительного бесплодия большинства людей по отношению к Слову Христову. В его лице на нашем духовно-историческом горизонте появились наконец обыкновенные люди со своим потребительским отношением к Богу, своим желанием и у Бога что-то получить, и одновременно перед сильными мира сего представать правильными и лояльными, даже если ценой этого будет предательство Бога. Мы увидели хорошо знакомого немощного человека. Хотя ведь именно для таких людей пришел Христос.

И вот новая встреча Христа. Всё происходит опять вопреки тому, как учила благочестивая ветхозаветная традиция. Пришел Христос к богоизбранному народу, но мало кто из этого богоизбранного народа воспринял Христа как Мессию. И Христос обращается к самарянке.

Самария действительно была местом исключительным для иудеев. И тут я напомню вам, что самаряне — это частично иудеи, частично представители других семитских народов, с которыми, вопреки запретам Моисеева закона, иудеи склонны были вступать в браки и жить их религиозной жизнью. В общем, вроде бы иудеи, но ненастоящие. Вот так же и иудеи считали самарян хуже, чем язычниками: это потомки людей, когда-то бывших иудеями, но разменявших свою Богом данную веру на личные отношения с язычниками. Правда, истинные самаряне продолжают веровать в Единого Бога. Ну, тут у иудеев была полная санкция назвать их не просто язычниками, а отступниками, еретиками — а кто может быть хуже, чем предатели? Поэтому никакого общения! Когда кто-то нам неприемлем, кого-то мы ненавидим — мы с ним просто не общаемся, гордые тем, насколько же мы великодушны, чтобы не высказывать ему всякий раз свою ненависть и презрение. Я говорю об этом совершенно серьёзно, потому что так чувствовали и апостолы, они были в этом воспитаны. Иисус идёт в Самарию — уже странно. Понятно, что в Самарии и пищи-то нормальной не достать — кошерной, как сказали бы впоследствии иудеи, и люди тут сомнительные. Приходится апостолам искать пропитание своему Учителю. А Он вот у этого колодца беседует с самарянкой.

И далее следует разговор, опять разрушающий все привычные стереотипы. Колодец, связанный своим появлением с великим ветхозаветным праведником Иаковом, — это, казалось бы, нечто, что объединяет самарян и иудеев. Для самарян это святой источник. Ну а для иудеев святость этого источника уже не может быть безупречной — не потому что они понимают, что в Боге может быть освящено всё, а потому что у них есть свои святые, у них есть монополия на главные святые места — таковым является Иерусалим. И они уже доходят до совершенно патологических мыслей о том, что Богу можно поклоняться только в Иерусалиме, в Иерусалимском храме.

Обратим внимание на то, как человечество, причём в лице, может быть, лучших своих представителей, доходит до полного абсурда. Бог приходит в мир, а Ему говорят: Тебе можно поклоняться только в одном месте; Ты можешь быть Богом, только если придешь в место, которое мы Тебе укажем; мы Тебя Богом признаем только в том случае, если будешь делать то, что будем Тебе говорить в соответствии с нашим законом. Богу навязывается то, что стало привычным, естественным для людей.

И вот вместо подобного рода лукавых совопросников из числа фарисеев Он встречает эту простую самарянку. Перед нами разворачивается разговор простой и ясный, который покоряет нас именно своей человечностью: Христос знает об этой женщине всё, чувствует в ней её готовность уверовать. По сути дела, Он этой случайно встретившейся женщине, отнюдь не ставшей пока что ещё Его ученицей, открывает то, что и апостолам-то трудно вместить в себя, говорит, что это Он обладает источником той воды, испив из которого, человек более не возжаждет. Даже апостолы, услышавшие этот разговор, не понимают Его поначалу и со свойственным иудеям здравым смыслом предполагают, что, наверно, кто-то Ему воду принёс, поэтому Он уже не жаждет.

А на самом деле этот чудотворный источник с чудотворной водой, уровень чудотворности которой, правда, иудеи и самаряне не могут в полной мере определить, является для Него лишь поводом, чтобы сказать о самом главном: что вера в Бога предполагает жизнь не в той или иной физической среде, освященной, просвещенной, — а прежде всего в Духе и Истине. Когда мы слышим эти всем хорошо знакомые слова, у нас тоже возникает недоумение. Вроде бы всё правильно: Дух, Истина… Звучит хорошо, но что это такое? А это то, что и являет Христос в Самарии: сострадание, любовь и, самое главное, свобода, понимание того, что Богу можно поклоняться везде, что поклонение Богу — это не набор каких-то отработанных внешних процедур, а понимание поразительного ощущения Его присутствия в нашей жизни, где бы мы ни находились — и в святых, и в несвятых местах. Бог освящает этот мир через нас, через наши души, через нашу жизнь.

По существу, что мы видим в сегодняшнем евангельском чтении? Христос одной из первых в этом мире открывает самую сложную сторону Своего учения женщине, которая ну по всем статьям не подходит для того, чтобы быть Его ученицей, — грешнице и самарянке. Но она честна и, самое важное, в отличие от сонма фарисеев, она очень невысокого мнения о самой себе. И это, как ни странно, не делает ее обезличенной, ничтожной и жалкой, а делает ее свободной и достойной слова Христова. Она не обременена собой, она способна слышать Христа. А далее уже происходят совсем неожиданные события: за этой женщиной, у которой явно не особенно была высокая репутация, идут другие люди — так вдохновенно она рассказала о Христе. Эти люди слушают Христа и становятся Его учениками.

В иудейских местах были потрясены чудесами Христа: забрел к нам какой-то пророк, не постится, не молится, не известно с кем общается, но чудеса творит. И Ему говорили: спаси, Господи, и оставь нас, мы готовы созерцать Твои чудеса, даже воспользоваться ими, но жить, как Ты, следовать за Тобой мы не хотим.

И вдруг эта самарянка и все эти самаряне. Они просят Его остаться еще и еще. Что поражает их? Не только то, что этот иудей общается с ними как с братьями, хотя это тоже немало, — поражает то, что они слышат о том, что их вера — такая же прямая дорога к Богу, что и у иудеев, если только она искренняя, самоотверженная. Они через Его слова впервые ощущают себя не недоиудеями, какими были веками самаряне, а полноценными иудеями, а что самое главное — полноценными христианами, и им хочется быть с Тем, Кто пробудил в них это чувство собственного достоинства, собственной ценности в духовном плане.

Да, Христос проходит со Своей проповедью сквозь реальный культурный, исторический контекст, который в разные эпохи бывает разный. Эта способность Христа через не пойми какую женщину обратить к Себе сердца не пойми каких недоиудеев говорит о том, что величие Божие в том и заключается, что Он обращается ко всем — даже к тем, кто считают себя недостойными Его.

Такова была одна из первых христианок в этом мире. Это не значит, что пять законных и незаконных браков — один из прямых путей для каждой женщины к постижению Христа. Здесь речь идет, конечно же, о другом — сегодняшнее Евангелие свидетельствует нам о том, что Бог поразительно любит нас даже в нашем падении, если мы даем хоть какой-то шанс Ему явить Свою любовь, если мы искренни и не обольщаемся собой. Это Евангелие как бы соединяет нас уже с теми современниками Христовыми, которые, не будучи ни великими апостолами, ни жёнами-мироносицами, были обыкновенными людьми, способными так обратиться к Богу, так отнестись к Богу, что Богу захотелось остаться с ними ещё на два дня. Ведь жизнь Христова проходила в этом мире так, что Его действительно всюду либо не понимали, либо гнали. Сколь немногие люди готовы были предоставить Ему свой кров, свою любовь, свою жизнь, — и то, что этими людьми оказались «ущербные» самаряне, говорит о том, что, наверно, и у нас с вами не всё потеряно. Да, мы уже давно преодолели, я надеюсь, наши иллюзии по поводу самих себя, что мы богоносцы, что мы праведники. Мы обыкновенные, очень даже ущербные люди, но это не может помешать нам в будущем, в нашей этой конкретной земной жизни пойти за Христом в полной мере.

Аминь.

10.05.2015

Проповедь в 5-ю неделю по Пасхе, о самаряныне (Ин.4:5-42)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Очередное послепасхальное евангельское чтение, и опять перед нами очень выразительная картина религиозной жизни тех времен — после того, о чем мы размышляли неделю назад, я имею в виду историю с расслабленным, когда мы вспоминали то, как, увы, нередко в Церкви даже те, кто получает от Бога желаемое, могут предать Бога, как трудно человеку сохранить верность Богу даже тогда, когда он ощущает себя в Церкви в чем-то неразрывно связанным со Христом, с какой легкостью, как незаметно человеку подчас удается отвлекаться от Бога во имя того, чтобы одновременно пребывать в Церкви и быть там, где Церкви не может быть места. То, о чем повествовало нам сегодняшнее евангельское чтение, по существу, не только органично связано с предыдущими читающимися в воскресные дни послепасхального периода эпизодами Евангелия, но, может быть, особенно выразительно, с одной стороны, передает нам картину вот той ранней церковной жизни, которая была, а с другой стороны, воспроизводит, увы, никуда не девшийся стереотип церковной жизни той поры, который присутствует и в нашей жизни.

Собственно, с чего начинается сегодняшний евангельский рассказ… Спаситель со Своими учениками продолжает Свое благовестническое путешествие и, устав от тяжелого дневного перехода, остается один в ожидании того, когда Его ученики принесут Ему еду и питье. Конечно, мы все понимаем, что, будучи живым человеком, Христос тоже жаждал и испытывал чувство голода. И вот, мы видим Его усталого, голодного, жаждущего, сидящего у колодца в момент, когда к колодцу стала приближаться самарянка. С одной стороны, нам трудно представить, как должны были происходить, складываться взаимоотношения Христа, Который был иудеем по Своему человеческому естеству, по Своему воспитанию, по внешнему облику, по Своей одежде, и самарянки. Да, их конфликт кажется чем-то отдаленным, архаичным. Однако, уверяю вас, та степень взаимного презрения и ненависти, которые испытывали самаряне и иудеи друг к другу, была одной из наиболее высоких в истории религиозно-этнических конфликтов, переживавшихся человечеством. Веками в Иудее складывалось представление о том, что народ Божий — он не просто состоит из людей, верующих в Бога Единого и Истинного: эти люди объединены единством крови, — это все чистокровные иудеи, потомки Авраама. Да это был момент, когда, действительно, Церковь ассоциировалась с вполне конкретным этносом, вполне конкретным народом. И этот народ, действительно, выделялся на фоне других народов, что, в общем-то, очевидно и сейчас, даже на основе генетических исследований — насколько еврейский этнос оказался устойчивым на протяжении всей своей как минимум трехтысячелетней истории проживания среди весьма различных народов. Но тогда не генетика определяла чувство единства, а глубокая убежденность в том, что Бог открыл Себя только иудеям и именно иудеи являются наиболее полно познавшими Бога, а значит, способными в наибольшей полноте воплотить идеалы Божественного Откровения. Все же остальные пребывают во мраке языческих суеверий, идолопоклонстве. И только хуже этих язычников могут быть те, кто пытается совместить в своей вероотступнической жизни величие Божественного избранничества иудеев с представлениями других окружающих народов. Таковыми были именно самаряне. Это были потомки иудеев, смешавшиеся с представителями других, по преимуществу семитских, народов, живших в этих же местах. Это были люди, которые продолжали считать себя верующими во Единого Истинного Бога, но они склонны были дополнять свою веру разного рода другими религиозными представлениями. И отношение иудеев к ним было особенно ненавистническим именно потому, что самаряне представлялись тем народом, который, будучи не вправе претендовать на богоизбранничество, продолжает это делать, по существу являясь народом-богоотступником. И поэтому, конечно же, иудеи, воспитанные в представлении о том, что с иноверцами, с инородцами не может быть общения даже на бытовом уровне, с самарянами не могли вступать в какое-либо общение.

И кажущееся нам более чем странным удивление самарянки от того, что Христос, будучи иудеем, просит, чтобы она подала Ему воду, на самом деле являлось совершенно естественной для нее реакцией на какое-либо обращение к ней иудея. Действительно, с чего это вдруг иудей, который в лучшем случае должен был бы ее не заметить, а в худшем случае ее оскорбить, напомнить ей, что она не смеет подходить к колодцу, который был связан с деятельностью праотца-иудея Иакова, вдруг так просто, по-человечески, обращается к ней с такой просьбой? И она, мы чувствуем, беззлобно, а именно с удивлением, констатирует то обстоятельство, что как же Он, «жидовин», как это подчеркивает славянский текст Евангелия, может просить у нее воды? Понимаете, вот в этой истории, именно в этих словах, проявляется слабость, ограниченность человека и величие, широта Бога. Если бы ты знала, Кто взывает к тебе, что бы ты сказала изначально, ведь у тебя Бог просит помощи? Бог сотворил все мироздание. И где бы Бог ни появился, к кому бы Бог ни обратился — это великое счастье. А поклоняться Ему — да, мы можем везде, но, самое главное, мы везде имеем великую возможность ощущать присутствие Бога. Поэтому уже давно следует перестать искать для себя маршруты тех или иных святых мест, которые надо посетить, чтобы Бога ощутить сильнее, и тех мест, которые не надо посещать, потому что там о Боге можно даже и забыть. Какие места, какие чудотворные колодцы, когда Бог возжаждал простой воды?! И что здесь поражает более всего? А именно то обстоятельство, что Христос очень резко, без какого бы то ни было приуготовления, открывает самарянке суть Своей личности и суть Своего служения. Он явно эту женщину представляет очень хорошо; женщину, которая имеет одну из величайших добродетелей всех христиан всех времен: она очень невысокого о себе мнения. Вот то, чего нам всем так часто недостает, тем более что некоторые из нас, становясь христианами, исполняются гордыни.

А здесь женщина, которая проживает жизнь, по представлениям даже самарян весьма несовершенную… Полдюжины мужей, которые и мужьями-то не являются, — это ведь очень серьезный грех, согласно правовым и нравственным нормам жизни и иудеев, и самарян. И живет она в этом грехе и к себе никакого отношения уже не ждет, кроме как осуждения. Обратите внимание, как возникает тема личной жизни самарянки: я пойду, приведу своего мужа, говорит она. Нам трудно сказать, что обусловило в ее жизни такое большое количество мужей: какая-то особая развращенность или, может быть, наоборот, какая-то поразительная открытость и жертвенность, побуждавшая ее принимать в свою жизнь мужчин, предававших и оставлявших ее. Но значимо то, что, ощутив в беседовавшем с ней иудее если и не пророка, то человека мудрого и доброго, столь человечно отнесшегося к ней, она готова привести к Нему прежде всего своего мужа, чтобы поделиться именно с ним своим открытием, — это уже говорит о какой-то действительно очень живой и яркой душе.

А вот Иисус Христос опять ведет Себя совершенно неподобающим для классического праведника образом. И это более всего поражает самарянку. Человек, не могущий ничего знать о ней, прекрасно представляет все перипетии ее жизни. При этом Он с такой легкостью говорит о том, о чем говорили ей окружавшие ее люди, как о страшном грехе, в котором надо каяться, что возникает ощущение не только неосуждения, но прощения Им ее греха. Это опять-таки остается за рамками текста. Она чувствует, что это какой-то действительно очень-очень странный человек, если вообще человек, потому что ну не может же обыкновенный человек, тем более нормальный иудей, вот так, попирая все сложившиеся представления о суровой законнической праведности, так свободно и доброжелательно общаться с ней, действительно многогрешной самарянкой. Появление апостолов лишь усугубляет ситуацию — они-то ведь еще во многом остаются благочестивыми, нормальными иудеями, для них Христос по-прежнему Мессия, будущий Царь Иудейский. И вдруг Царь Иудейский обретается ими в таком вот совершенно уничижающем Его статус общении с иноверной и беспутной женщиной, да еще готовым обратить Свою проповедь к самарянам. Можно понять апостолов: они недоумевают. «Мы и иудеев толком обратить не можем, а Ты готов проповедовать для этих самых ущербных самарян». И самаряне откликаются на слово Христа так, что просят Его остаться. И Он остается с ними, хотя и на несколько дней. А мы помним другие эпизоды, когда являвшиеся свидетелями чудотворений Христа благочестивые иудеи, уж, казалось бы, все понимавшие, перед Христом как чудотворцем практически благоговевшие, просили Его с Его чудесами уйти как можно быстрее, ибо созерцание воплотившегося в человека Бога — это не только великая радость, но и великое испытание. А нам бы таких радостей, которые не требуют больших усилий, которые бы снисходили к нашей немощи. А вот эти самаряне, в низости своей, в ничтожестве своем не имевшие этого поддерживающегося веками еврейского народоощущения своей подлинной избранности, готовы тут же принять пришедшего к ним Бога и остаться с Ним навсегда. И возникает вопрос: а останься Христос в Самарии, может быть, не было бы этой Голгофы, может быть, самаряне бы не кричали «благочестивым» хором «Распни его!», как это делали богоизбранные иудеи? Однако приход в мир Мессии предполагал встречу Христа прежде всего с иудеями, а самаряне в лице своей столь живо отозвавшейся на проповедь Христа представительницы лишь прообразовывали собой будущее приятие благовестия Христова многочисленным и разноплеменным миром язычников.

Сегодняшнее евангельское чтение, пожалуй, может считаться одним из самых светлых и добрых воскресных евангельских чтений послепасхального периода. Ибо оно приоткрывает еще одну из тайн Церкви Христовой, в которой действительно очень часто все происходит как-то не так, как мы привыкли к этому в мире. Действительно, воля Христа нам часто неведома. А вот любовь Христа так безгранична, что никакими своими представлениями о том, что такое хорошо, а что такое плохо, мы не в состоянии ее ни направить, ни оградить, как этого очень хотелось записным праведникам всех времен и народов. И вот эта встреча Христа с самым грешным, самым ничтожным с точки зрения ветхозаветного благочестия человеком — самарянкой, и открытие именно ей, так быстро и легко, тайны благовестия служения Христа должны нас обнадежить. Надо полагать, что, несмотря на наши грехи, такой бурной личной жизни, как у самарянки,у подавляющего большинства из нас все-таки не было. Ну, есть другие немощи, характерные для нас. Но если по отношению к самарянке возможны такие безграничные доброта и любовь Христа, то, может быть, и нам не нужно думать, что мы останемся вне поля Его доброты, вне поля Его любви. Надо только помнить об одном: самарянка была предельно искренна, предельно проста, и была очень невысокого мнения о самой себе. И это стало залогом ее возвышения даже в глазах апостолов, что Христос нарочито продемонстрировал Своим ученикам.

Аминь.

29.05.2016

Проповедь в 6-ю неделю по Пасхе, о слепом (Ин.9:1-38)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

В послепасхальный период в нашем храме прозвучало несколько евангельских чтений, каждое из которых имело особый смысл и которые вместе с тем в какой-то мере оказались содержательно связанными между собой. И сегодняшнее евангельское чтение об исцелении слепого, как и прозвучавшее две недели назад Евангелие об исцелении расслабленного, повествуют нам о том, как Господь наш Иисус Христос являл Свою любовь к людям. Не словом только, но делом. И делом, предполагавшим даже чудеса. Эти Евангелия напоминают нам о том, что Бог не просто есть любовь, обращенная к нам, любовь, готовая излиться на нас в самых тяжелых жизненных ситуациях, даже подчас преодолевая законы естества. В прозвучавших евангельских чтениях не меньшее внимание уделяется другой очень важной теме. Это — уже не тема Божественной любви, а человеческой благодарности, человеческой способности отзываться на Божий дар.

И вот сегодняшнее евангельское чтение в полной мере открывается нам лишь в сравнении с недавно прозвучавшим евангельским чтением об исцелении расслабленного. Попытаемся вспомнить то, что читалось еще совсем недавно, поразмышляем о сегодняшнем Евангелии. Действительно, Евангелие об исцелении расслабленного повествовало нам о том, как получивший чудесным образом исцеление от тяжелой болезни, превратившей жизнь его в настоящий ад, этот исцелившийся расслабленный, по сути дела, предал Христа. И мы говорили о том, что, увы, это очень тривиальная история в церковной жизни. Когда даже те, кто получают от Бога какой-то действительно неординарный по отношению к своей жизни дар, дар, о котором еще недавно они даже не помышляли, приняв этот дар, невольно, а иногда вольно, предают Христа. И, наверное, мы ощутили созвучие своих душ, увы, именно с этим самым расслабленным. Нам по-человечески стало понятно, как это могло случиться. Особенно удивительно то, что мы с вами живем в эпоху и в стране, в которые люди десятилетиями были просто обязаны предавать Христа, чтобы сохранить свою жизнь, сохранить свое благополучие, и о которых, тем не менее, Христос все-таки не забывал. Ибо иначе не было бы нас с вами и не было бы Церкви Христовой в нашей стране.

И сегодняшнее евангельское чтение вновь ставит нас теперь уже вместе не с расслабленным, а со слепцом, лицом к Лицу с Богом. Действительно, в сегодняшнем Евангелии выступают очень многие важные для нашей духовной жизни темы. С одной стороны, восходящие еще к новозаветному прошлому, а с другой стороны, обращающие наш взор к нашему настоящему.

Иисус идет со Своими учениками, и они видят слепца. Вы знаете, что подобного рода картинки сейчас нам трудно представить, но для людей той поры видеть довольно часто больных, увечных, бездомных людей… такие картины были постоянной составляющей жизни для многих. Это даже не вызывало особого удивления, недовольства. Тем более, что такие люди старались быть там, где им не грозила опасность быть побитыми, изгнанными, арестованными, заключенными в узы за то, что вот они такие и мешают людям жить. Мы живем в другое время, когда даже в нашей стране для таких людей находятся какие-то учреждения, где им пытаются облегчить страдания. Ну, в каких-то странах в большей степени, в нашей стране, может быть, в меньшей степени пока это получается. Но мы избавлены от этого постоянного созерцания человеческой немощи, человеческого страдания, человеческой боли.

И вот, обратите внимание, что апостолы, проходя мимо слепца, задают, дерзну сказать, почти с фарисейским равнодушием к нему, вопрос своему Учителю о том, почему этот слепец болен. Причина ли в том, что он грешен, это наказание ему за грех? Или грешны были его родители, и он искупает их грехи? Я подчеркиваю, может быть, слишком резко прозвучавшее слово «фарисейский», потому что они мыслят в этот момент в парадигме того самого ветхозаветного закона, с которым они выросли и от которого освободил их Христос. И обратите внимание, что апостолы, надо полагать, люди весьма даже чуткие, сострадательные, в тот момент правильно мыслят, но мыслят как богословски просвещенные нехристи, ибо при этом они вдруг теряют совершенно естественное чувство сострадания. А для Христа не важны богословские рассуждения на тему того, что стало причиной страданий слепого. Ему в тот момент, пришедшему в мир, чтобы созидать Свою Церковь на принципах сострадания и любви, важно совсем другое: чтобы не абстрактная мысль о причине болезни, а потребность исцелить эту болезнь, облегчить эту болезнь проникла в души Его учеников.

И, тем не менее, Он как Учитель не допускает методической ошибки: не начинает обрушивать на них Свой гнев, а в который уже раз объясняет им спокойно, сдержанно, преодолевая их непонимание, что не грех этого человека, не грех его родителей стали причиной болезни. А болезнь эта призвана явить славу Божию. И далее мы знаем, что происходит. В пустые глазницы слепца Он вкладывает брение, то есть скрепленный слюной кусок земли, ибо глазницы слепого пусты, и тот, омыв себя водой в Силоамской купели, прозревает. И вот что очень важно отметить. Болезнь, как говорит Спаситель, должна была явить славу Божию.

И в чем эта слава Божия? На самом деле, не только в том, что Христос чудесным образом исцеляет слепца. А в том, что происходит с этим слепцом дальше. В том, что от рождения слепой, а значит, уже по своему положению во многом ограниченный человек, в том числе ограниченный и интеллектуально, вырос, наверно, в семье, которая воспринимала подчас его как бремя своей жизни. В евангельском чтении проходит тема его семьи, и даже в том кратком, кажется — поверхностном, описании отношений родителей со своим сыном мы видим, что здесь не было, видимо, каких-то глубоких добрых отношений. Устали эти немолодые родители от сына, обременявшего их жизнь своей неизлечимой болезнью. И вот этот человек, обделенный очень многим в своей жизни, вдруг на наших глазах преображается в подлинного ученика Христова, который многие вещи понимает, многие вещи чувствует, и который выступает, дерзну сказать, апологетом Христа гораздо более и в чем-то выразительнее, чем даже некоторые апостолы выступали в Евангелии.

Да, произошло нечто экстраординарное. В принципе, такие чудесные случаи исцеления в Ветхозаветной Церкви всегда отслеживали, фиксировали, потому что в конечном итоге Ветхозаветная Церковь жила с ощущением присутствия Бога на земле и ожидала чудес. Но как только начинаются выяснения этого чуда, опять начинаются привычные фарисейские словесные хитросплетения, призванные отвратить от понимания сущности происшедшего. И исцеляет не тот, и исцеляет не в то время, когда положено, — в субботу, день покоя. Нам подчас дается от Бога какое-то в высшей степени значимое для нас Откровение, а мы не думаем о его сути, а думаем о посторонних, второстепенных обстоятельствах этого Откровения, а потом приходим к выводу, что это совсем даже не откровение, а если откровение, то не от Бога, а самое главное, что это нас не должно ни к чему обязывать. Способность человека забалтывать высокими, подчас богословскими, рассуждениями простое ясное Откровение Божие свойственна многим верующим, что православным, что инославным. И уже выясняется, что не может быть это исцеление от Бога. Что и Христос-то не есть Христос, а какой-то сомнительный учитель. Да и слепец-то не по-настоящему добродетельный иудей, раз смеет говорить им, что его исцелил Тот, Кто не должен был исцелить, тем более в субботу.

Но мы видим, как, отвечая на изощренные вопросы хранителей отеческой веры, а ведь с таких позиций выступали фарисеи, этот простой безыскусный человек очень твердо стоит на том, что он был слеп и стал зряч, но самое главное, он был исцелен именно этим самым Иисусом. Это уже не просто констатация какого-то эмпирического факта, не просто желание этого несчастного, пребывавшего всю жизнь в слепоте человека противостоять сильным мира сего, духовной элите его общества. Это стояние за правду. А с другой стороны, явление благодарности человека Богу.

Казалось бы, благодарность — такое естественное человеческое чувство. Много-премного оно значит в жизни церковной. На самом деле, это редкое чувство и редкий, как выясняется, дар. Ибо очень часто бывает, на самом-то деле, что мы глубоко неблагодарны не только по отношению к друг другу, но и по отношению к Богу. Вы скажете, ну что же это за корыстный Бог, Которому нужна человеческая благодарность? Нет. Здесь не просто речь идет о благодарности. Речь идет о большем. В благодарности этого слепца по отношению ко Христу проступает его верность Христу, его вера во Христа. Его осознание того, что, казалось бы, все мы должны осознавать, но чего, как правило, не делаем — осознание того, что все лучшее в нашей жизни дается нам от Всевышнего. Когда мы констатируем, что мы чувствуем, как Бог любит нас, мы уже воздаем Ему наш главный дар: дар взаимной любви. А начинается это подчас вот с той самой благодарности. Благодарность идет рука об руку с верностью, и из них вырастает любовь.

И вот обратите внимание, как многократно фарисеи пытаются склонить этого вчерашнего слепца к лжесвидетельству. К лжесвидетельству во благо церковное, как кажется им, как они сами понимают это благо. А слепец противостоит им, противостоит весьма даже вдохновенно и, я бы сказал, дерзновенно. Когда они в очередной раз принуждают его рассказать, как произошло исцеление, он говорит им: «Что еще хотите слышать? или и вы хотите сделаться Его учениками?» Это был вызов, за который легко было ухватиться. И тогда привлекаются родители. По недавним нашим еще историческим воспоминаниям мы знаем, как подчас легко было воздействовать на тех, от кого хотели получить какие-то показания, используя их близких, шантажируя их. Извечный прием злодеев всех времен и народов. И вот мы видим, как родители, которые должны были бы возрадоваться исцелению сына, оставаясь обыкновенными, простыми, нормальными людьми, понимая, что учителя требуют от них вполне определенных показаний, предают своего сына и предают вместе с ним Христа, исцелившего его. Оставаясь вполне добропорядочными, вполне послушными своим духовным учителям верующими людьми.

И опять перед нами разверзается одна из трагических, но, увы, нередких историй религиозной жизни человечества. Ничего не остается учителям народа, как-либо убить, либо ослепить этого слепца. Но тогда ситуация так не сложилась, и они просто прогоняют его. А исцелившийся слепец идет ко Христу. И идет, опять-таки рискуя очень многим. В конце концов, он и так исполнил свою миссию до конца. Он практически исповедовал Христа как чудотворца пред сильными мира сего, рискуя очень многим. Ну почему бы сейчас, прозрев, получив все, что можно, и воздав славу Богу, не уйти от Него? Не уйти в наконец открывшуюся для него нормальную человеческую жизнь? Чтобы забыли о нем учителя народа, а заодно тот самый целитель, исцеливший его. Но слепец уже не может быть без Бога, без Христа, что бы его с Ним ни ожидало. Он идет к Нему и исповедует Его как Сына Божия.

Однако и концовка сегодняшнего Евангелия должна быть для всех нас очень примечательна. На самом деле, творя по отношению к нам милости, милости, которых мы часто не замечаем, Христос ждет от нас отзвука сердечного не потому, что Он корыстен, не потому, что Ему от нас что-то надо, а потому что, отзываясь на дары Божии нам, мы поднимаемся над собой, мы возвращаемся ко Христу, мы начинаем жить вместе с Ним постоянно. И Он, как смиренный проситель, не насилуя нашей воли, ждет от нас благодарности Себе именно потому, что Ему с нами будет хорошо. Как и нам с Ним будет хорошо, если мы действительно будем вместе. Но это бывает крайне редко. Крайне редко даже в Церкви переживается это ощущение пребывания со Христом и во Христе. И сегодняшнее евангельское чтение, по существу, открывает нам еще один пример того, как в общении со Христом и во Христе и прозревший слепец, так мало что понимавший, по существу, в учении своего Учителя, обретает для себя на этой жестокой, лукавой земле счастье богообщения, счастье пребывания в любви и сострадании.

Аминь.

20.05.2012

Проповедь в 6-ю неделю по Пасхе, о слепом (Ин.9:1-38)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний евангельский рассказ кажется очень простым и ясным. И чудо, о котором рассказано в нём, как будто не выделяется из общего ряда чудес, совершённых Спасителем, — чудес не таких уж частых, но всегда имеющих глубокий смысл. Более того, у нас даже может возникнуть ощущение, что в этом кратком рассказе Спаситель как будто перестаёт быть Самим Собой — Он просто отзывается на мольбу человека, который в духовном-то отношении, может быть, не столь уж и глубок, не столь уж и праведен. Всё происходящее в этом рассказе изначально говорит нам лишь о несчастном слепце, который многие годы страдал, просил подаяние, тем самым многих раздражая, претерпел немало в своей жизни и, собственно, ни о чём другом не думал, ни о чём другом не мечтал, кроме как о возвращении ему зрения. И он как будто даже демонстрирует это, когда пытается докричаться до Иисуса. Причём не в том смысле, чтобы Господь, услышав его, даровал ему некое духовное совершенство, а только с, казалось бы, одним-единственным желанием — обрести зрение.

И вот, размышляя над этим, мы можем наконец-то облегчённо вздохнуть и сказать: «Ну, вот это нам уже понятно. Вот это уже в нашем духе». И, может быть, действительно стоит тогда наши отношения с Богом наконец-то строить прямо и конкретно — исходя из того, чтобы Господь отзывался на наши конкретные нужды? А вопрос о глубине нашей веры пусть отойдёт тогда на второй план. Наконец Бог для нас становится таким, каким мы Его хотим видеть — всемогущим дарителем всякого рода земных благ. Ведь случилось же это с этим — опостылевшим многим — наглым слепцом! Мы вроде бы поприличнее. И, в принципе, не так настырно просим у Бога чего-то, чего нам хочется. Мы, впрочем, даже и чудес-то не требуем. Мы не будем даже, заболев, молить Бога об исцелении, а помолимся о том, чтобы Он нам послал квалифицированного недорогого врача, хорошую возможность госпитализации. И всё. И снимается вот это внутреннее напряжение между нами и Богом — Он становится своим, родным и близким, самым человечным… Но остается ли Он при этом Богочеловечным?

Однако этот рассказ не может на самом деле быть для нас санкцией на очередную профанацию нашей духовной жизни, наших отношений с Богом. И Христос, возможно, даже не без умысла попускает произойти тому, что происходит. И когда все окружающие Его люди готовы уже, наверное, задуматься над тем, что этот странный проповедник, возможно, и есть подлинный пророк, но самое главное, он — целитель. А целителей мы ценим гораздо больше, чем пророков. Ведь прежде всего в этом мире мы дорожим физическим здоровьем и в первую очередь ищем для себя физического исцеления, а когда мы исцелены, можно уже и с пророками пообщаться для разнообразия, для остроты душевных переживаний.

И вдруг вне всякой связи с происшедшим, никак не подчёркивая Своё целительство, Христос опять возвращает нас к неудобной для нас теме веры. Он говорит о том, что вера этого человека спасла его. Да, люди ничего не знают о духовной жизни этого человека, о его переживаниях. А Христос знает всё. И Он говорит очередные слова, которые у нас должны вызвать подспудное, но — увы — очень понятное разочарование. Опять требуется какой-то подвиг веры. Не только страдания, но и вера. И вот, становится очевидным, что исцеление слепца стало результатом не его истошных воплей «Помоги!», не его даже, может быть, страданий, которые он переживал в своей жизни, а какой-то его духовной жизни, которую он осуществлял, несмотря на вот такие совершенно невыносимые условия бытия.

И евангельский рассказ вновь ставит нас перед необходимостью задуматься о нашей с вами вере. О той вере, которая вроде бы у нас есть, но которая чудес в нашей жизни не обуславливает. И которая, наоборот, даже очень часто становится средостением между нами и Богом. Ибо наша вера очень часто имеет своим предметом не Иисуса Христа, а какое-то другое божество. Почитая себя христианами, мы веруем, как приходится, как обстоятельства складываются, и ухитряемся, даже имея многолетний стаж церковной жизни, оставаться нехристианами.

Конечно, не дай нам Бог оказаться в положении этого слепца физически. Но дай Бог, чтобы нам с вами пришлось стяжать в сердце своём столь глубокую веру, какой обладал этот несчастный, как бы сейчас сказали, «инвалид детства», такой страшной ценой, какую заплатил за свою веру слепорожденный. Хотя, в конечном итоге, даже будучи физически более или менее здоровыми, мы все являемся инвалидами — инвалидами духа, инвалидами веры. Нет у нас той подлинной веры, того подлинного духа Христова, который, по существу, и обуславливает превращение жизни в перманентное чудо. Мы живём очень часто без всякого рода упования на присутствие в этом мире Бога. Мы не видим Его даже тогда, когда Он стоит рядом с нами.

Так пусть же наш духовный взор будет подобен духовному взору этого слепца, который сквозь тяжелейшее бремя своей жизни, может быть, в первый раз встретившись с Богом, распознал Его и, обретя зрение, а значит, лучшее понимание своей жизни, оказался способным пойти за Христом последовательно и безоглядно.

Аминь.

09.06.2013

Проповедь в 7-ю Неделю по Пасхе, Святых отцов I Вселенского Собора (Ин.17:1-13)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

На прошедшей седмице между двумя евангельскими чтениями — чтением воскресного дня и нынешним евангельским чтением — прошёл праздник Вознесения. И в евангельском чтении этого праздника перед нами предстала картина физически зримого прощания со Своими учениками Спасителя, уже воскресшего, уже пришедшего вновь в этот мир в Своей преображённой плоти. Это был, конечно, драматичный момент для них. Ибо они уже пережили однажды страшный опыт расставания со Спасителем, когда Он был распят и умер на Кресте, и, вновь обретя Его чудесным образом воскресшим, окончательно восприняв в максимально возможной для них полноте откровение Христа о том, что Ему действительно суждено не только умереть, но и воскреснуть, апостолы наконец осознали, что их Учитель — тот самый Мессия, Которого чаяли они, подобно многим сынам богоизбранного народа, обрести на этой земле. Но апостолы получили от Него ещё одно обетование: обетование о том, что Он пошлёт им, уже как чадам основанной Христом Церкви, Духа-Утешителя. А что такое Церковь той поры? Маленькая горстка людей, затерянная в мире, который только и мечтал эту Церковь уничтожить. Но Христос даст им Духа-Утешителя, который позволит апостолам не просто выдержать грядущие испытания, но и начать тяжёлое дело преображения этого мира.

Но вот сегодняшнее евангельское чтение — чтение воскресенья, которое выпадает между двумя праздниками, Вознесением и Пятидесятницей, как будто обращает нас к прошлому. Вы все, наверно, заметили, что сегодняшнее евангельское чтение, в частности, звучит во время чтения двенадцати Страстных Евангелий. В нем мы слышим обращение Христа к Богу-Отцу в момент надвигающихся страшных событий — Его крестной смерти и момента расставания Его со Своими учениками. И вот это евангельское чтение звучит именно сегодня — когда, казалось бы, мы должны быть обращены к событиям, которые уже последовали за Воскресением и Вознесением. Почему же это так? Да потому что вот в тех словах, которые произносил Спаситель ещё до Своей крестной смерти, ещё до Своих крестных страданий, Он выразил нечто такое, что уже, по сути, содержало в себе великое Откровение о том, что Церковь, уже лишённая возможности быть зримо с воплотившимся Христом на этой земле, будет обладать особым попечением Господа о Ней.

Обратим внимание на то, о чём говорит сегодня Христос — говорит Своим смятенным ученикам. Он опять говорит им о любви между собой. Он опять говорит, уже обращаясь к Богу-Отцу, что молит Он не о всём мире, но прежде всего именно об этих немногих Своих учениках. Он говорил о том, что впоследствии будет названо Церковью, — а значит, говорил о нас. Говорил о тех, кого Он оставлял в мире исполнять Его собственную миссию — миссию преображения этого мира, миссию спасения этого мира. И вот на это стоит обратить внимание. Нам ещё предстоит в Троицу, в Пятидесятницу услышать евангельское чтение о том, что Святой Дух — Дух-Утешитель — снизойдёт на апостолов. И они получат полноту благодатных даров, которая действительно поможет Церкви стать чем-то качественно иным — от всех остальных отличающимся сообществом людей в этом мире.

А ведь это Откровение ещё и для нас, последующих поколений христиан, — очень обязывающее нас Откровение. Любя всех людей в этом мире, Христос не может надеяться на всех людей, надеяться на них в том отношении, что это будут люди, способные воплотить хотя бы в малой степени тот идеал любви, братства, который призван был утвердить на этой земле Христос, существование которого в жизни человечества только и поможет человеку начать наконец качественно отличаться от всех остальных сотворённых живых существ. Я хочу подчеркнуть, что та Церковь, которую Христос оставлял тогда в этом мире, должна была являть Христов идеал не каким-то своим внешним присутствием, как принято говорить у нас сейчас, например, «благолепием храмов». У них не было храма. И хочу обратить ваше внимание, они и не стремились присоединить Церковь к тому или иному храму — в том числе даже к Иерусалимскому. Они должны были являть присутствие Христа в этом мире не тем, чтобы, например, получить возможность влиять на сильных мира сего. Не тем, что в рядах христиан вдруг должны были появиться римские сенаторы, римские императоры или царствующие особы других народов. Церковь должна утверждать себя не внешним богатством и даже не внешним культурным великолепием — архитектурой, искусством, музыкой. Церковь должна себя являть прежде всего тем, чтобы люди, глядя на неё, вот на это сообщество собравшихся Христа ради — вдумаемся в глубочайший смысл этого словосочетания именно в русском языке: «Христа ради», — явить совершенно иные отношения совершенно иных людей: не богатых, не красивых, не умных, не обладающих властью и авторитетом прежде всего, а совсем иных — умеющих относиться друг к другу так, как Христос относился к тем, кто встречался Ему на пути. Вот что здесь можно сказать, окидывая взглядом весь последующий — после Вознесения Спасителя — путь земной Церкви?

Очень часто Церковь будет отходить от этого идеала, очень часто Церковь будет ориентироваться на совсем другие авторитеты. И очень часто Церковь будет вызывать ощущение такое, что Христа-то никогда не было на этой земле, если Его ученики — вот такие, если относятся они друг к другу вот именно так. И кто-то будет принимать веками эту профанацию Церкви как должное. А кто-то будет веками восставать против этого и пытаться, даже подчас уходя из официальной Церкви, как это делали например, монахи III-IV вв., вновь строить отношения в пустыне, в пещерах, вне всякого социума, но таким образом, чтобы идеал Христов не был забыт.

Это, конечно, в каком-то смысле слова было противоречиво — когда Церковь торжествующая уже становилась всё менее и менее похожей на ту Церковь, которую утверждал Христос и которую Он оставлял в этом мире. Но это позволяло не забыть Христов идеал. Обратим внимание на святцы Средних веков, и прежде всего на наши святцы. Мы видим, прежде всего среди монахов, глубоких, мыслящих, искренних, очевидное понимание того, что, оставаясь в миру, оставаясь среди своих братьев и сестёр во Христе, живущих обыденной жизнью, они христианами перестанут быть очень скоро. И во имя того, чтобы не перестать быть христианами, они бежали из этого мира, действительно бежали, созидая в своих монашеских общинах иные отношения между людьми. Пусть не всегда, но часто им удавалось сохранить подлинные идеалы. Но мир-то при этом — основная часть христиан — жил так, как будто никакого Христа никогда не существовало. Хотя Христа они поминали очень часто: они писали Его на иконах, они воспевали Его в своих славословиях. Они даже в полемике друг с другом — ненавидя друг друга, убивая друг друга — прикрывались именем Христа. Но это был совершенно не тот Христос, о Котором говорит Евангелие. И те, кто бросал вызов этому привычному ходу церковной жизни, оказывались в изгнании, оказывались в своеобразном отторжении от большинства христиан. Правда, проходили века, и этих людей прославляли как святых — прославляли продолжатели тех, кто при жизни этих людей готов был изгнать и даже уничтожить. В этом и заключается тайна Церкви, отдающей дань в конце концов тем, кто позволял ей остаться собой.

Церковь — это великий дар, оставленный Богом человеку. И мы, христиане, призваны этот дар сохранить, а не растранжирить, а не упразднить, как это не раз бывало в истории. И начинать это дело сохранения и преумножения дара Христова нужно прежде всего с самого себя: заглядывая в себя, обличая себя, но самое главное — не надеясь на себя как на существо тварное и при этом якобы способное уподобиться Творцу своими силами. Нам нужна помощь от Бога, нам нужна помощь от ближних. А для того, чтобы эта помощь была действенна, мы должны находиться в живых отношениях и с Богом, и с ближними. И это приблизит нас к той самой главной реальности этого мира, которая называется Церковью, и которую оставил нам Христос.

Аминь.

1.06.2014

Проповедь в 1-ю неделю по Пятидесятнице, Всех святых (Мф.10:32-33, 37-38, 19:27-30)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Неделя Всех святых обращает наш молитвенный взор к святым. И, как это нередко бывает, мы обращаемся к ним со своими нуждами, со своими просьбами, со своими скорбями, воспринимая их не столько как наших братьев и сестер во Христе, сколько как каких-то сверхчеловеческих существ, получивших особые способности помогать нам решать наши земные дела. Они когда-то жили, они совершенствовали свою жизнь, достигли в своём совершенствовании чего-то почти что сверхчеловеческого, и вот теперь мы обращаемся к ним, как к нашим ходатаям. Более того — не просто как к ходатаям за нас перед Богом, а к тем, кто каким-то непостижимым образом побудит Бога, чуть ли не заставит Бога сделать то, что мы хотим, но о чём не дерзаем просить Самого Бога.

Вот почему я бы хотел ваше внимание обратить именно на эту особенность нашей церковной жизни: не только в каждом храме, но и часто в каждом красном углу иконы святых преобладают над иконами Спасителя и даже иконами Пресвятой Богородицы. Хотя, пожалуй, с Пресвятой Богородицей святым «конкурировать» в этом отношении оказывается довольно сложно, потому что и к Ней-то мы прибегаем чаще всего для того, чтобы заставить Бога сделать то, что мы хотим. Я подчёркиваю эти почти кощунственно звучащие слова: «заставить Бога». Но ведь, увы, во все времена в религиозной жизни бывало так, что, отдавая себе отчёт, что существует некая высшая по отношению к нему сила, сам человек пытался обратить эту высшую силу в своё собственное благо, как он это сам своим скудным человеческим умом понимал. Люди, увы, кроили богов по своему образу и подобию. Люди обращались к богам, как к своеобразным лоббистам их земных интересов. И святые в этом случае выступают уж совсем как очевидное промежуточное звено между Богом и человеком, как это бывает на земле. Нам не добраться до главного начальника, нам не добраться до главного руководителя. Но если мы сумеем договориться с одним из его помощников, то и не понадобится эта встреча. А он, с подачи этого помощника, сделает то, что мы хотим.

Перед нами проявления обыкновенного магического сознания! Но многие при этом продолжают воспринимать святых Церкви Христовой, как некогда язычники воспринимали духов, из которых некоторых можно побудить оказать нам помощь в решении наших земных дел или в нашем противостоянии каким-нибудь другим вредящим нам духам.

Этот языческий религиозный алгоритм обнаруживает себя очень часто в наших отношениях со святыми. Благо мы, часто не зная основ православной веры, очень хорошо знаем, к каким святым по каким случаям лучше всего обращаться. Вот эта «специализация» святых в разрешении наших земных проблем, «специализация», позволяющая нам, избегая даже для самих себя труда обращения ко Христу, побуждает нас попросить святого добиться от Христа того, чего мы хотим. Но подлинно ли это христианское отношение к нашим святым братьям и сестрам во Христе? Вот вопрос, который мы должны задавать себе постоянно. Сегодняшнее евангельское чтение, согласитесь, совершенно не вяжется с тем ходячим представлением о наших отношениях к святым как к ходатаям за нас в наших земных делах, которое так часто проявляется в церковной жизни. Хотя традиционное церковное представление о святых предполагало рассматривать всех христиан, составляющих Церковь Христову, как призванных быть святыми и в своей земной жизни, и в своем посмертном существовании. У Христа не было других святых, кроме современных Его земной жизни и будущих христиан. И Христос говорит со Своими апостолами, как с будущими святыми. Хотя многим из них предстояло и отрекаться от Христа, и оставлять Христа, и сомневаться во Христе. Да, только один из них не удостоился призвания стать святым — это Иуда. Остальные, несмотря на все свои немощи и слабости, превзойдя самих себя в этих немощах и слабостях, стали святыми. То есть исполнили в полной мере тот самый идеал жизни во Христе, который и начертал для них Спаситель в Своей земной жизни.

И каждый христианин должен быть святым. И если у него возникает потребность обратиться к святому, он прежде всего должен обращаться к нему не затем, чтобы тот что-то для него сделал в его часто далекой от святости жизни, а с тем, чтобы он помог ему в его духовной жизни уподобиться себе самому — этому святому. Вот почему святые прославляются после раскрытия в течение всей их жизни тех духовных талантов, которыми, несмотря на их немощи, одарил их Господь.

И обращение христианина к мученикам в час испытаний, в час гонений — это не обращение прежде всего с просьбой спастись, избежать этих гонений, — это обращение с просьбой о том, чтобы они, в своей молитве, помогли ему уподобиться им в их мужестве, в их стойкости, в их противостоянии гонениям. Обращение к праведным мирянам — это, естественно, обращение к ним о том, чтобы в нашей повседневной жизни, часто напоминающей их жизнь, мы смогли, подобно им, подняться над самими собой. Потому что не потребительское отношение к святым, не патронаж святых по отношению к нам с решением наших суетных, земных проблем, а наше единство в духовном преодолении себя — вот что делает нас подлинными братьями и сестрами во Христе нашим святым.

В сегодняшнем евангельском чтении Христос разъясняет нам, что же может послужить препятствием к духовному совершенствованию человека, к обретению им подлинной святости. И здесь звучат слова, которые с трудом укладываются в наше сознание. Бог требует от Своих учеников отторгнуться от своих семей, от своих родителей, от своих детей, от своих домов. Почему Ему нужна именно такая жертва?

Для лучшего понимания этих слов Спасителя важен конкретный исторический контекст, в котором осуществляет Свою проповедь Христос: Он проповедует среди иудеев, а иудеи — это был народ, который уже на протяжении многих веков существовал, часто теряя собственную территорию, на которой он жил, часто не имея государства своего, какое могло бы его защитить от внешних врагов. Народ, истребить, распылить который не раз пытались враги Ветхозаветного Израиля, выживал именно потому, что у него уже тогда сформировалось гиперответственное отношение к семье. Семья оставалась тем последним бастионом, тем последним средоточием в жизни еврейского народа в Боге и с Богом, который оказывался несокрушим. Поэтому так часто врагам Ветхозаветного Израиля, лишавшим его и территории, и государства, не удавалось изничтожить этот народ. Их вера жила в их семьях. Их семьи были малой Ветхозаветной Церковью, как, собственно, и установлено было изначально Богом, изначально сотворившим малую Церковь в лице семьи Адама и Евы. Это было великое достижение еврейства на протяжении всей истории человечества — создание семьи, замешанной на глубоком религиозном долге.

И, конечно же, Спаситель отдавал Себе отчёт в том, что именно эта веками позволявшая еврейскому народу сохранять свою веру в Бога семья в какой-то момент может стать препятствием для того, чтобы исполнить волю Божию, как в какой-то момент стал препятствием для этого Ветхозаветный закон, толкуемый фарисеями и книжниками.

Мы живём в другую эпоху, в другой стране, в которой оставление отцов и матерей, сыновей и дочерей, оставление не во имя следования за Христом, а во имя противостояния Христу стало весьма распространенным явлением. И поэтому призыв Спасителя воспринимается нами достаточно сложно. Но главное в обращении Христа к нам заключается в том, что мы все призываемся быть святыми, мы все в Церкви получаем реальную возможность стать таковыми, и важнейшим шагом в нашей жизни должна быть готовность оставить подчас самое дорогое и значимое в нашей жизни, если этого от нас требует Бог. А требуется это не для того, чтобы проявить какую-то жестокость и чёрствость по отношению к нашим ближним, а для того, чтобы наша любовь, даже в ситуации, когда мы не растворяемся в общении с ними, а дистанцируемся от них во имя Христа, чтобы наша любовь в том числе и к ним определяла наши поступки. И вот эта способность христианина — быть свободным от самых различных (кажущихся совершенно естественными) человеческих привязанностей — и делает каждого христианина способным стать святым, то есть способным на каком-то уровне подняться над своим естеством — близким, дорогим, любимым, но ведь всё-таки падшим. Это трудно, но это возможно для каждого из нас.

И вот именно тогда, когда мы осознаем, что мы должны стать святыми — а это означает для нас продолжение служения тех святых, которых мы почитаем в Церкви, — только тогда мы воззовём и к Богу, и к святым не словами, порожденными потребительским, иждивенческим отношением к ним: «Дайте нам каких-то земных благ! Дайте нам какого-то земного покоя, благополучия!», но воззовём другими словами: «Дайте нам силы стать, подобно вам, святыми! Дайте нам силы подняться над самими собою! Дайте нам силы преобразить себя, а значит, преобразить этот мир!»

Аминь.

10.06.2012

Проповедь во 2-ю неделю по Пятидесятнице, Всех святых, в земле Российской просиявших (Мф.4:18-23)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний воскресный день является для нас днём поминовения Всех святых, в земле Российской просиявших. В прошлое воскресенье мы говорили о всех святых, которых почитает Вселенская Православная Церковь. Сегодняшний же день обращает нас именно к тем святым, которые связаны с нашей Поместной Церковью, Церковью, которая проповедовала Слово Божие на Руси.

Евангельское чтение сегодняшнего праздника представляет собой очень короткий рассказ из Евангелия от Матфея о том, как происходило призвание первых апостолов, и, казалось бы, даёт нам не так уж много оснований, чтобы поразмышлять о чём-то богословски значимом для нас. Иисус Христос, начинающий Свое служение в одиночестве, обретает Своих первых учеников, обращаясь к тем, кто, казалось бы, менее всего был предназначен к тому, чтобы стать проповедником Слова Божия: к простым рыбакам. Надо заметить, что труд рыбаков в Палестине, в основном добывавших рыбу в весьма коварных озёрах, где происходили нередко и бури, представлял собой не только тяжелую, но и опасную профессию, которая к тому же не обеспечивала рыбакам и их семьям стабильного и значительного дохода.

А ведь нет лучшего способа заставить человека не думать о духовном, не думать о горнем, не думать даже о Боге, как навалить на него огромное количество повседневного тяжёлого труда, дабы он, не поднимая головы, не разгибая спины, трудясь в поте лица, не только исполнял свою работу на этой земле, но постепенно забывал о чём бы то ни было духовном, о чём бы то ни было таком, что не было связано с решением его насущных материальных проблем.

И тем не менее Христос обращается именно к таким труженикам и простецам. Надо полагать, кто-то из них получил какие-то знания, какое-то религиозное воспитание и даже образование, а кто-то такового не имел, но все они готовы были к этому времени жить так, как жили их отцы, и, в общем и целом, продолжать череду тех многих поколений ветхозаветного Израиля, которые в меру своих сил исповедовали веру в Единого Бога, хранили веру в Единого Бога и ожидали, часто, может быть, теряя надежду, прихода в мир Мессии. И вот Мессия пришёл, призвал. Правда, когда эти несколько рыбаков отзывались на призыв Иисуса, вряд ли даже будущим великим апостолам Андрею Первозванному и Петру могло прийти в голову, что зовущий их следовать за собой учитель — это Мессия, ибо подавляющее большинство иудеев воспринимало Мессию как будущего земного царя, который им, представителям богоизбранного народа, да столь много перестрадавшего за свою веру в течение многих веков, даст возможность быстро и зримо ощутить своё земное величие. И вдруг простой странствующий учитель, ну, может быть, пророк, хотя немало ведь и в Израиле было учителей, которых признали пророками, которые и сами себя почитали пророками, но которые таковыми не являлись. Было в чём усомниться, было о чём задуматься и чего опасаться, и тем не менее эти четыре человека, первые апостолы, оставляют всё, что было у них, конечно, немного: привычный труд, дома, пусть бедные, семьи, пусть трудно живущие, но это был их мир, — они всё это оставили и пошли за Христом. Вот, собственно, и всё, о чём повествует сегодняшнее Евангелие. И какое отношение это имеет к нам?

В прошлое воскресенье мы говорили о том, насколько важно нам, почитая святых, осознать, что в их лице мы имеем не своих покровителей, не своих, извините меня за резкость, духовных «крышевателей», обращаясь к которым, мы можем что-то получить от Бога «по знакомству», — мы в них имеем прежде всего тех, кто был, подобно нам, немощным человеком, обратившимся ко Христу и в жизни своей в какой-то момент превозмогшим самого себя, своё несовершенство, и ощутившим себя в том самом совершенстве, которое каждому из нас в конечном итоге предлагается Богом. Да, это потребовало от каждого святого особых усилий, но без них, без этих усилий, нет никакой не только святой, но и просто духовной, полноценной, подлинно человеческой жизни, а ведь мы призваны быть не просто порядочными людьми, мы призваны быть святыми.

И вот сегодняшнее евангельское чтение, вновь напоминая нам об этой обыденной истории — призвании четырёх рыбаков на путь апостольской проповеди, вновь напоминает нам о нашем с вами христианском призвании. Наверно, можно смутиться и сказать: вот, наверно, если бы ко мне на моё рабочее место, в моё учреждение, в мой офис, в мой институт, в мою школу пришёл Христос и позвал меня, я бы с удовольствием оставил свою работу и пошёл за ним, зная, Кто такой Христос, и отдавая себе отчёт в том, что Он меня призывает стать апостолом. Но ведь этого не происходит в нашей жизни. Мы проживаем свою жизнь, короткую или длинную, так и не замечая в ней ни дома, ни на работе, что Христос призывает нас так вот зримо пойти за Собой. А значит, это Евангелие не о нас, не про нас — это просто рассказ о каких-то святых сверхчеловеках, к которым мы будем впредь обращаться, когда нам нужно будет что-то получить от Бога. Ведь они уже всё сделали для Бога, что было надо: оставили всё, пошли за Ним, продолжили Его дело, утвердили Его дело на этой земле своей кровью, — конечно, Бог их послушает, а нам, глядишь, что-то от этого перепадёт. И тем не менее это короткое Евангелие, рассказывающее нам о людях, которые свою очень трудную, очень скудную, но в общем-то вполне привычную жизнь принесли в жертву совершенно неведомому, непредставимому даже для многих их современников Благовестию Христову. Это Евангелие напоминает нам о той истине, которую мы чаще всего стараемся забывать, — что нет лучшего способа перестать быть христианином, чем растворить себя в круге привычных, обыденных дел нашей повседневной жизни.

Конечно, оставлять своих ближних, своих близких, своих домашних можно ведь и не ради Христа — и это будет являться грехом. Грехом, который поведёт за собой человека к новой череде грехов. Оставление привычного, обыденного мира, дорогого мира во имя Христа — это нечто уже совсем другое. И здесь не обязательно, как апостолы, уходить из своих домов, от своих близких, ведь можно и оставаться в мире, становясь лучше, изменяясь к лучшему, превращая свои дома, свои семьи, своих ближних, все эти маленькие социумы в маленькие Церкви, пытаясь в этих маленьких Церквях установить особые отношения, руководствуясь особыми чувствами. Увы, это бывает крайне редко. Но это самый прямой путь для созидания Церкви.

Церковь созидается прежде всего там, где оказывается хотя бы несколько христиан. Что же их связывает? Приходской храм, общее место работы, общие увлечения? Если в Церкви идёт общение, даже когда они собираются на работу, даже когда они собираются, для того чтобы просто пообщаться друг с другом, — если в них доминирующим настроением будет стремление ощутить себя во Христе и со Христом, если они будут во имя Христа общаться между собой, даже предаваясь каким-то иным, не непосредственно молитвенно-богословским размышлениям и разговорам, Христос уже с ними. И вот несчастье наше заключается именно в том, что, к сожалению, в нашей повседневной жизни мы не созидаем вот эти самые малые Церкви, мы не ведём себя как христиане. Мы христианами оказываемся в храме: вокруг нас иконы, перед нами святой престол, на котором совершается Евхаристия, и можно обозначить себя как христианина, помолившись, поклонившись, причастившись. Но вот мы выходим за пределы храма, продолжаем даже общаться с теми людьми, с которыми были в храме, и наши отношения становятся неотличимыми от отношений с другими, и так незаметно мы теряем ощущение Церкви.

Буквально на днях у меня был такой небезынтересный разговор со многим вам известным игуменом Стефаном, который, будучи уже немолодым монахом, очень впечатленный приехал из паломнической поездки на Афон. Вы представьте себе полуостров, который, принадлежа Греции, по существу является полузакрытым местом, куда не пускают женщин, где находится большое количество древних замечательных монастырей, в которых действительно многие века не прерывается подлинно монашеская, подлинно монастырская жизнь. Но, так уж повелось с давних времён, в этих монастырях немало оказывается паломников, паломников очень разных — от благочестивых христиан, действительно очень трепетно воспринимающих Афон, до каких-нибудь вип-паломников, прилетающих туда на собственных самолётах, чтобы согласовать со старцами через переводчиков, какие акции покупать, а какие продавать, по Божьему благословению. Там очень разные люди оказываются. Немало там и людей, которые просто пытаются, что называется, «подъедаться» при этих монастырях в виде всякого рода трудников, людей, не нашедших себя в жизни, но и избегающих честного, прямого пути поступления в монастырь и служения монашеству. Поэтому там можно встретить и людей высокой духовной жизни, и людей сомнительных человеческих качеств. Вот почему в этой монашеской республике существует и своя полиция, которая ходит среди монастырей, посещает храмы — не для того, чтобы молиться, а для того, чтобы следить за порядком.

Когда отец Стефан вдохновенно мне описывал всё, что он там видел, от старцев-монахов до храмовых полицейских — греков, которые там ходят и следят за порядком, не говоря о том, как он воспринял пребывание в христианской земле, где всё пронизано духом христианства, я, по свойственному мне полемическому характеру, не мог не задать ему вопрос: а вот я знаю один финский городок, в котором православных практически нет, живут одни лютеране или просто религиозные агностики, но в котором почему-то теперь закрыли полицейский участок: полицейские не нужны, там ничего не происходит. Можно ли сказать, что в этом городке тоже есть какие-то христианские отношения? С одной стороны Афон с непрерывающейся веками молитвой в стенах монастырей и полицейскими, которые должны охранять этих молитвенников от тех, кто приезжает туда с дурными намерениями, — и городишко, в котором люди просто трудятся, ну, правда, читают Евангелие, ненадолго собираются в храмах, но при этом живут так, что им уже становятся не нужны полицейские.

Да, действительно, многогранно проявление Церкви в этом мире. Но самое главное, чего, увы, многим из нас недостаёт, — это понимание того, что христианами мы должны быть постоянно, проявляя себя по-христиански всегда и везде. И только тогда мы станем на путь, о котором нам напоминает Церковь сегодня, празднуя неделю Всех святых, в земле Российской просиявших. Впрочем, следует сказать, что в нашей истории, конечно, были святые, но часто жизнь этих святых была постоянным вызовом большинству окружавших их современных христиан. Неслучайно в истории многих наших святых мы встречаем глубокое непонимание современниками их жизни. Да, потом, когда они наконец умирали, их объявляли в Бозе почившими праведниками и начинали почитать, но при жизни многим святым доставалось весьма основательно от их братьев и сестёр во Христе. Это трудный путь, но, коль скоро мы с вами учимся вот здесь, в этом храме, друг друга принимать, друг друга терпеть со всеми нашими немощами, надо думать, что вот у нас с вами сейчас есть вполне конкреный путь стяжания святости — быть вместе, развивать отношения друг с другом и нести людям, которые встречаются на нашем пути, тот дух христианских отношений, который мы худо-бедно, но только пытаемся прозревать, и это будет тем самым путём святости, который в конце концов, может быть, и приведёт кого-нибудь из нас ко спасению.

Аминь.

17.06.2012

Проповедь в 10-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление бесноватого отрока (Мф.17:14-23)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение не просто в очередной раз рассказывает нам об одном из исцелений, которое совершает Господь наш Иисус Христос, не просто открывает нам одно из зримых проявлений любви Бога по отношению к человеку. Оно заставляет нас задуматься о нас самих в контексте того, что совершает Бог в этом мире. Мы не раз с вами говорили, что те чудеса, да и просто добрые дела, дела милосердия, которые творит Христос в этом мире, являются не средством популяризации Бога в этом мире, не способом закабаления людей, не способом духовного привлечения их Себе, ибо живут они в мире жестоком и несовершенном. Ибо любое проявление добра, милосердия, а уж тем более чуда, конечно, привязывает людей к тому, от кого оно исходит. Прежде всего Христос любит людей, сострадает людям и всегда готов проявить эту Свою способность. Хоть это прозвучит парадоксально, Бог настолько исполнен любви, что не может не проявлять любви.

И в данном случае, когда речь идет о болящем, я бы хотел обратить ваше внимание на то, что в прозвучавших сегодня двух вариантах Евангелия, на славянском и русском языках, в переводе Сергея Сергеевича Аверинцева, классифицируется несчастный болящий юноша по-разному. В славянском тексте он называется «бесноватый», то есть один из тех, кто воспринимался тогда людьми как человек, одержимый бесом. Мы знаем из Евангелия вполне определенно, что те, кого впоследствии медицина будет определять как психических больных, тогда часто воспринимались как бесноватые. И провести грань между одними и другими тогда было очень сложно. Тем более, что любое несовершенство человеческой плоти, любая болезнь, конечно же, является проявлением демонических сил. Но в русском тексте юноша называется просто лунатиком, и, наверняка, с такими людьми вам доводилось сталкиваться и рассматривать их, конечно же, не как людей бесноватых. Но в данном случае, конечно, было нечто особое, — почему, собственно, евангелист и выделяет этот эпизод.

Неспособность учеников помочь больному юноше и исцеление, совершенное после этого Спасителем, когда Он нарочито подчеркивает бесовский характер этой болезни, одержимость юноши злым духом, — призваны заставить нас задуматься о том, чем же по существу являлись такие исцеления, которые совершал Господь. Господь не просто в этом мире являет Свою любовь. Он, если угодно, уполномочивает Своих учеников, Своих апостолов, обязывает их являть ту же самую любовь, которую являет Бог. И если Господь вверяет им истину, то, надо полагать, они способны в той или иной степени — а все они люди разные — осуществлять эту миссию явления любви и сострадания в этом мире. Но в данном случае у них не получается сделать то, что они должны сделать. И здесь Спаситель говорит о недостатке веры. А недостаток веры в кого? В Бога? Или же идет о чем-то большем: о неспособности поверить в то, что любовью и состраданием преображается мир, спасается человек, то есть, в том числе, и конкретно страждущий вполне определенным недугом человек. И далее происходит очень важный эпизод, когда Спаситель как бы даже сердится, раздражается на апостолов, говоря: «Доколе буду с вами». Только до этого времени, пока Я буду с вами, вы и будете способны творить любовь, творить добро. А что же будет потом, когда Меня не будет с вами на земле? Вы останетесь здесь как Церковь, но во что превратится эта Церковь без Меня, если вы не будете так же, как Я, — любить и сострадать, преображать и спасать? Не случайно поэтому сегодняшнее евангельское чтение и подчеркивает в своем конце грядущую судьбу Спасителя, Которому суждено вскоре покинуть этот мир.

Когда мы очередной раз прочитываем это Евангелие, то мы как бы и не замечаем того, что слова эти обращены к нам: «Доколе?». Они должны отозваться в наших сердцах именно потому, что в этих словах, если угодно, вопль Бога к людям: «Доколе вы, считающие себя христианами, доколе вы, выступающие в этом мире как Церковь, будете продолжать быть неспособными на подлинную любовь, на подлинное сострадание, на подлинное преображение и ближних, и самих себя?». Это неспособность не одних только священнослужителей, которые в степени своей праведности или немощи, а иногда и в степени своей бесноватости могут мало чем отличаться от мирян. В этом смысле мы, увы, одинаковы. Это призвание всей Церкви. Но вот теперь, когда мы в очередной раз, будучи Церковью, задумываемся над самими собою, разве не прозвучат эти слова — «Доколе?» — в нашем сердце? Потому что поневоле мы, глядя вокруг себя, даже находясь среди своих единоверцев, среди тех, кто занял место апостолов, считаем, что мы живем так, как будто бы Христос реально был с нами. Но жизнь в Церкви такая, что уже для Христа места не остается. Мы чувствуем себя в Церкви, как вне Церкви, будучи сами Церковью, а значит, не совсем таковы. И вот сегодняшнее евангельское чтение призвано не еще раз нам рассказать о том, как в какие-то древние времена добрый Господь Бог, пришедший в этот мир, исцелял бесноватых, совершал чудеса, поражая этим современников, вдохновляя этим апостолов, а иногда и творя эти чудеса за апостолов. Сегодняшнее евангельское чтение прежде всего призвано напомнить нам о нашем христианском долге — любви и сострадании, а значит — спасении и преображении тех, кто рядом с нами, кто страждет, кому не на кого положиться, кроме как на Господа Бога, присутствие Которого в этом мире обозначает Церковь, а значит — мы с вами.

Мы уже знаем, что Господь был распят и умер на Кресте. Как знаем и то, что Он воскрес. Но мы очень редко отдаем себе отчет в том, что Господь продолжает жить в этом мире, в Своей Церкви, а значит, в нас с вами. Ибо если бы мы действительно отдавали себе отчет в том, что Христос продолжает жить в Церкви, мы были бы другими. Церковь была бы другой. А пока мы остаемся по большей части в своей жизни в положении тех самых учеников Христовых, к которым пришли Христа ради несчастный отец и болящий сын, но у которых они не нашли того, что должны были бы найти, того, что исповедовал Христос. Но Христос продолжает быть с нами и в нас. Поэтому, уповая на Него, обращаясь к Нему, мы все-таки сможем подняться и над самими собою, и сделать себя способными творить то, что творил в этом мире Господь. А значит, прощать, сострадать и любить. А значит, конечно же, облегчать страдания наших ближних.

Аминь.

01.09.2013

Проповедь в 11-ю неделю по Пятидесятнице, притча о немилосердном должнике (Мф.18:23-35)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний евангельский рассказ переносит нас в атмосферу человеческих отношений во многом очень жестоких, во многом очень бездушных, но куда более справедливых, чем те отношения, которые, как правило, окружают нас и в которые вовлечены мы. И, может быть, главной темой сегодняшнего евангельского чтения является то, что на первый взгляд представляется нам даже не очень актуальным — а именно соотношение в жизни нашей справедливости и милосердия.

Мы уже многие годы живём в таких условиях (может быть, даже вся наша жизнь проходит в этих условиях), когда окружающая нас ложь, ставшая чем-то совершенно повседневным, постепенно лишила нас представления даже о том, что мы должны быть справедливыми. Вот, собственно, почему мы лукавим в словах, делах, взаимоотношениях, часто даже не замечая этого. И когда вдруг возникает у нас потребность в какой-то справедливости, желание справедливости, мы скорбим о том, что она неосуществима, и всякое исполнение справедливости воспринимаем как великую радость, хотя мы прекрасно понимаем, что справедливость остаётся для нас во многом недостижимым идеалом.

Это проявляется на самых разных уровнях, но вот сегодняшний евангельский рассказ обращает нас к той сфере, которая присутствует и в нашей жизни, — а именно к сфере финансовой. Надо ли сейчас говорить о том, как эта тема денег преобразила жизнь целых поколений на наших глазах? Стоит ли говорить вообще о том, что для нас всех и так очевидно, — что золотой телец уже давно стал главным предметом почитания очень многих людей, в том числе и тех, которые пребывают в Церкви, которые выступают от имени Церкви. Любое начинание сейчас, как мы знаем, представляется актуальным лишь постольку, поскольку от него можно чем-нибудь поживиться его участникам. Какая уж тут справедливость?

Но вот, казалось бы, сегодняшнее Евангелие рассказывает нам о том, как справедливость торжествует. Торжествует она не в отношениях господина и должника, а в отношениях прощённого господином должника и его клеврета, то есть друга, по сути дела. Вспомнив о долге, который ему не отдаёт его друг, только что прощённый должник требует от него возвращения долга, и это справедливо, и, когда тот умоляет его подождать, не хочет ждать, а обрушивает на него всю силу закона, который действовал тогда в иудейском обществе и который опирался на заповеди Моисея. Он, безусловно, поступает по справедливости, у него есть право так поступить, но согласитесь: читая эти строки, слушая эти строки, мы испытываем чувство отвращения к подобного рода справедливости.

В этой справедливости есть какая-то величайшая неправда. Но почему? Да потому что перед этим перед нами проходит драма этого должника, драма, к счастью, не ставшая тогда трагедией, когда тоже поступавший справедливо господин был вправе продать в рабство семью этого человека, был вправе отнять всё его имущество, дабы возместить долг. И господин не сделал этого. Он внял мольбе должника и простил его. И, испытав на себе великий акт милосердия, прощенный должник проявил себя совсем не милосердно по отношению к своему должнику.

Здесь перед нами открывается очень серьёзная проблема. Проблема того, что справедливость и милосердие оказываются нередко в нашей жизни в каком-то глубоком противоречии. Можно даже зловеще пошутить: а может быть, наше несправедливое общество потому и несправедливо, что оно милосердно? И иногда даже мы, служители Церкви, готовы проявить милосердие к каким-нибудь нечестно наживающим себе богатства жуликам, если они пожертвуют на Церковь, пожертвуют нам, и мы уже готовы нечестивое богатство воспринимать как нечто вполне оправданное. Мы прощаем им воровство, если часть ворованного переходит к нам. Я сознательно говорю сейчас об этом применительно к так называемому спонсорству в Церкви, потому что здесь особенно очевидно проявляется вот эта вот глубокая ложь, когда отсутствие справедливости покрывается якобы милосердием, а по сути дела, здесь нет ни милосердия, ни справедливости.

Но в наших отношениях чаще бывает иначе, и я думаю, что все мы, проходя по пути жизни религиозной, церковной, с какого-то момента стараясь следовать в своей жизни строгим принципам церковной жизни, которым не следует большая часть окружающих нас людей, требовали и от себя, и от других, но чаще, конечно же, от других, ибо это проще, исполнения того, что нам представлялось правильным. И в случае неисполнения этих наших справедливых требований мы так же справедливо оставляли за собой право отторгаться от человека, презирать человека и даже ненавидеть его. Это, к сожалению, вечная проблема религиозной жизни, проблема всех религий, всех веков и всех народов. Просто в христианской Церкви эта проблема не должна была бы иметь места, если бы мы были действительно христианами.

И что же в этой евангельской притче для нас содержится конкретного с точки зрения ответа на вопрос о том, как же нам жить в несправедливом и немилосердном мире, стараясь быть не только справедливыми, но и милосердными? А наверно, здесь заключается для нас очень важный вывод о том, что, не будучи справедливыми, мы действительно часто оказываемся неспособными быть милосердными. Но еще чаще, став действительно справедливыми, мы уже окончательно освобождаем себя от труда быть милосердными.

Вот это поразительное бесчувствие христиан друг к другу, которое на протяжении веков проявляет себя в самых разнообразных формах, к сожалению, имеет место и сейчас — в том числе и в наших с вами взаимоотношениях. И в отношениях наших друг с другом в своих семьях, в отношениях между родителями и детьми. Мы часто бываем справедливо требовательны именно к нашим ближним, к нашим близким, которые связаны с нами, завязаны на нас, повязаны с нами, беззащитны перед нами, и уж от них мы по полной справедливо требуем — чуть ли не с ожесточением, жестокостью, — чтобы они были такими, как мы хотим, чтобы они были.

И так постепенно христианская жизнь изгоняется даже из жизни наших семей. Что уж говорить об отношении к нашим собратьям. Что уж говорить об отношении к тем, кого мы не воспринимаем как христиан, как людей церковных. И вы знаете, есть у нас для этого очень хорошее оправдание, вынесенное нами из ранних наших лет, которые были связаны с нашей нецерковной жизнью, а ведь почти никто из нас не прошёл церковную жизнь с младенчества, все входили в неё, как правило, на определённом этапе своей жизни.

Мы все, даже пребывая в Церкви, подчас отдаём дань не вере во Христа, а вере в ту или иную идею, так скажем, в тот или иной абстрактный принцип, и вот это мешает способности живо переживать Христа в себе, Христа в наших ближних. Ибо ведь что побудило господина простить должника? То, что он ощутил его как ближнего, как самого себя, а ведь самих себя мы часто умеем очень хорошо прощать.

Как нам научиться видеть в наших ближних и даже близких подлинных наших ближних? Способ только один — видеть их во Христе и со Христом. Христос прощает нас, а потом предстаёт перед нами в виде обидевшего нас ближнего, и не его должны мы простить в тот момент, а Христа, который испытывает нас, предлагая нам проявить себя в качестве христиан, прощая наших ближних. Ведь обратим внимание на то, что прощение даётся нам особенно трудно даже тогда, когда оно бывает совершенно бескорыстно, когда оно не требует от нас никаких материальных затрат. Каким же трудным оказывается оно даже в таких ситуациях!

Поэтому будем стремиться быть милосердными не только к себе, но и к ближним. Поэтому будем стремиться уметь прощать, и тогда наша немилосердная жизнь станет исполненной не только милосердия, но и той самой справедливости, без которой мы так часто скорбим, которой так часто тщетно чаем и которую готовы часто осуществлять в своей жизни жестоко и немилосердно.

Аминь.

08.09.2013

Проповедь в 12-ю неделю по Пятидесятнице, ответ Христа богатому юноше (Мф.19:16-26)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение вам всем хорошо знакомо. И, наверное, даже не один раз по поводу этого евангельского чтения я произносил проповеди, в которых, конечно же, останавливал ваше внимание на вполне очевидных темах, которые это евангельское чтение предлагает нам для размышления. Но сейчас я не могу вновь не вернуться к одной из этих тем. Ну, наверное, потому что ещё совсем недавно я стоял у тех самых ворот в Иерусалиме, которые некогда назывались «Игольное ухо» и в которые действительно трудно было пройти верблюду. Впрочем, не только верблюду, но и мне самому было бы трудно пройти в эти ворота, хотя я и не обладаю богатством евангельского юноши, и по габаритам своим значительно уступаю даже среднему верблюду. И вот, оказавшись у этих самых ворот (а эти ворота существовали в Иерусалиме именно как своеобразный «чёрный ход», куда люди могли проходить даже в ночные часы; сейчас они находятся на территории одного из больших храмов), я не вспомнил тогда, конечно, это евангельское чтение. Но вот сегодня оно прозвучало. И живое впечатление от созерцания этого места в Иерусалиме, пережитое мной, заставляет меня обратиться к этому, одному из самых, я бы сказал, «психологически выразительных» евангельских чтений.

Потому что перед нами здесь разворачивается целая история сложных отношений людей в Церкви, тогда ещё Ветхозаветной, но уже в лице лучших своих чад готовой обратиться ко Христу, чающей нового Благовестия. И, кажется, упомянутый сегодня юноша как раз и был тем ветхозаветным иудеем, который уже осознал в чём-то ограниченность ветхозаветного закона. И уже стремился к чему-то большему, чем те заповеди, которые он и сам исполнял, надо думать, достаточно последовательно, и которые исполняли поколения праведных предков и соплеменников этого юноши.

Но так ли это? Действительно ли этот юноша был так уж праведен? Не был ли его вопрос, обращенный ко Спасителю, с самого начала какой-то тонкой ложью по отношению и к самому себе, и к Богу? Действительно, этот юноша, видимо, достаточно осведомлённый в законе Божием, вдруг спрашивает Христа о вещах элементарных — как спастись? — хотя закон Моисеев дан был ему с детства.

Первое ощущение, которое возникает у нас, это ощущение того, что он действительно осознал ограниченность ветхозаветного закона. Но ответ Христа поражает. Он почему-то — и тут кажется, что произносит эти слова Христос с лёгкой иронией — начинает говорить юноше о заповедях, о необходимости исполнять заповеди. Кажется, что это звучит даже как-то банально из уст Спасителя. А юноша, не заметивший вот этого своеобразного вызова ему со стороны Христа, почти недоверия ему со стороны Христа, начинает спрашивать о том, каковы эти заповеди.

И Христос как раз с ещё большим чувством недоверия к нему, уже почти неверия ему, начинает перечислять эти элементарные заповеди, которые и так все хорошо знали, и, надо полагать, знали и исполняли их лучше нас.

А далее происходит самое интересное — юноша сообщает, что все эти заповеди он действительно соблюдает. Казалось бы, этот разговор исчерпан. Ему остаётся только уйти в сознании того, что всё правильно в его жизни, всё хорошо. Что он, вот такой правильный, в смирении обратившийся к учителю с вопросом о том, а правильно ли он по сути дела спасается, получил подтверждение своего благочестия. И теперь он может в мире и гармонии с самим собой и с Господом Богом уйти в ту самую жизнь, с которой он на самом деле не собирался расставаться. В которой, наверное, было и исполнение заповедей. Но, наряду с исполнением заповедей, было и нечто другое — какая-то его глубокая потаённая страсть. Он и сам, видимо, это чувствовал. Но ко Христу он обратился, видимо, не для того, чтобы освободиться от этой своей самой глубокой и владычествующей над ним страсти. И провидящий тайники души юноши Христос открывает ему ещё одну, теперь уже довольно печальную, истину, уже о нём самом, о том, что если он хочет стать совершеннее, он должен раздать свое имущество бедным и последовать за Христом. И юноша уходит. Но не за Христом он идет. Он уходит от Христа, ибо скорбь овладевает его сердцем именно потому, что не может он оставить всего того, что имеет. Ибо он богат. Нельзя в полной мере говорить, что перед нами именно исключительно материально богатый человек. Да, безусловно, человек он довольно состоятельный, но здесь под богатством имеется в виду и нечто другое: вот это ощущение полноты бытия, изобилия бытия, которое у него есть и с которым он никак не хочет расстаться. Даже для того, чтобы следовать за Христом.

Надо сказать, что слушающие Христа ученики понимают это, и они очень верно реагируют на происходящее: как же тогда спасаться, если богатому так трудно спастись? Богатому именно в смысле — человеку, живущему органично в мире этом, привязанному к миру сему. И Христос отвечает на это, как сказали бы мы в богословских категориях, апофатически. То есть не отвечает в прямом смысле слова, а просто говорит о том, что невозможное для человека возможно для Бога. Это великая тайна — о том, как каждый человек спасается. Бедный или богатый, успешный или, наоборот, неуспешный в этом мире человек. Это тайна. Но одно Христос для нас обозначил очень четко. Это именно то обстоятельство, что ничто не должно мешать нам следовать за Ним, ничто не должно так нас привязывать к этому, живущему вне Христа, вопреки Христу миру, чтобы мешать нам идти за Христом, если мы хотим быть Его учениками. И бессмысленно формулировать какой-то четкий, определенный критерий того, что нужно оставить, в каком месте, в каком количестве, чтобы последовать за Христом.

Жизнь каждого человека глубоко индивидуальна, глубоко уникальна. И поэтому каждый человек в какой-то решающий момент своей жизни, может, даже не один раз, делает выбор между тем богатством в прямом и в переносном смысле, которое привязывает его к этому миру, которое, я бы сказал, повязывает его с этим миром, часто весьма несовершенным, и Христом, который зовет его идти за Собой, доверившись именно Ему, не обещавшему людям ничего на крестном христианском пути, кроме испытаний. Кажется, зачем же нам идти таким путем? Да просто потому, что нет в этом мире иного пути совершенства и спасения, кроме как пути следования за Христом. А трудность этого пути для каждого из нас своя. И в полной мере эта трудность нам еще не ведома. Чтобы понять, насколько труден или долог наш путь ко Христу и за Христом, нужно вступить на него и, вступив, идти как можно дальше. До того самого последнего этапа, когда Христос будет в нас и мы будем во Христе.

Аминь.

04.09.2011

Проповедь в 12-ю неделю по Пятидесятнице, ответ Христа богатому юноше (Мф.19:16-26)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Каждый прожитый год, когда мы очередной раз слышим это евангельское чтение, побуждает увидеть в рассказе о богатом юноше какую-то новую грань. И всё же имеет смысл напомнить главное, что составляет сущность этого рассказа.

К Иисусу Христу приходили очень разные люди — нередко люди дурные, желавшие сознательно оскорбить Его, оклеветать Его, дискредитировать Его. Приходили люди несчастные, во многом не способные вместить Слово Божие, но нуждавшиеся в простом сострадании. А были и те, кто, ведя праведную жизнь ещё до прихода в мир Спасителя, кто в полноте следовал в своей жизни Моисеевым заповедям и всё-таки испытывал чувство неудовлетворённости собой и понимал, что даже этой праведности, овеянной веками, недостаточно, чтобы пребывать в полноте общения с Богом. Это, может быть, были самые, как бы мы сейчас сказали, «креативные», «перспективные» с точки зрения возможности стать учениками Христа люди.

Таковым был, вероятно, и этот богатый юноша. И, конечно, Спаситель очень хорошо знал его духовное состояние. Но, как это нередко бывает, беседа Спасителя с тем или иным собеседником предполагала нарочитое стремление вовлечь в этот разговор и других. По существу, Христос никогда просто не говорит — Он проповедует. И этот короткий разговор с юношей был построен таким образом, чтобы многое открылось тем, кто стоит рядом и кто искренне не понимает — чего же ещё желать этому высоконравственному и вместе с тем богатому юноше, почему он пришёл ко Христу? Да для того, чтобы жить в ощущении собственной полноценности, в ощущении гармонии между собой и Богом. И вот Христос не случайно говорит о вещах всем известных, отвечая на очень значимый вопрос юноши. Он говорит о необходимости исполнять заповеди, которые, и Спаситель прекрасно это знает, юноша исполняет. Юноша подтверждает это. А потом Христос, уже применяясь конкретно к личности этого человека, говорит о том, что ему недостаёт лишь одного, очень немногого, — способности отринуть своё богатство и пойти за Ним, стать Его учеником. Как видим, Христос допускает за этим юношей способность стать Его учеником после первого же краткого разговора. И юноша опечалился.

Но здесь я хотел бы предупредить вас об искусительной возможности сразу же сбиться на привычный для нас ход мысли. Мы ведь с вами происходим из той страны, где люди были бедны и при этом были часто завистливы и исполнены убеждения в том, что те, кто богат, — плох. У нас целая идеология существовала, и теперь существует, и не только после семнадцатого года. И в Древней Руси подчас размышляли: там, где бедность, — там праведность, там, где богатство, — там грех. И это вековечное наше убеждение, кстати сказать, во многом небесспорное, воплотилось в наше время в лозунге одного из известных вам политиков: «Мы за русских, мы за бедных». А на самом деле это лукавое убеждение.

И проблема юноши заключается не в том, что он богат. И он это прекрасно знает, потому что его богатство могло бы очень легко подтолкнуть его на нарушение тех заповедей, которые он тем не менее исполняет. Дело не просто в том, что он богат, а дело в том, что он внутренне благополучен. Он действительно не знает, что ему ещё сделать для того, чтобы быть с Богом, стать Его подлинным учеником. И мешают ему в этом его положение, его довольство, его жизнь — как материальная, так и духовная. В этом-то и неправда — для него лично. Не может подлинно ищущий Бога человек испытывать чувство внутреннего самодовольства, самоуспокоенности. А ведь, обратим внимание, очень часто мы к этому чувству в Церкви и стремимся — да, вот мы потрудимся, мы попытаемся преодолеть свои немощи, будем исполнять, часто со скрежетом зубовным, элементарные христианские заповеди, а потом наступит ощущение того, что мы, наконец, стали праведными людьми. И можно будет расслабиться. Правда, в чём это расслабление выразится, неизвестно. Наверное, в возвращении к собственным грехам, с такой неохотой преодолённым. Но это действительно глубокое испытание нашей веры — способность не успокаиваться по поводу самих себя. Видимо, юноша был не способен тогда, в тот момент, на подобного рода шаг. И не в богатстве здесь было дело, а в том, что привычный мир, в котором он мог позволить себе исполнять все заповеди, быть вполне достойным, приличным человеком, мир, в каком-то смысле, конечно, его не удовлетворявший, но очень для него привычный, необходимый, не мог быть им оставлен в полной мере.

И Христос чувствует, видит то, что происходит с этим юношей, что в данный момент он ещё не способен последовать за Ним. Не в том смысле, я хочу подчеркнуть, чтобы вот всё раздать и вот встать рядом со Христом и ходить с Ним по тем же самым дорогам Палестины, по которым ходит Он. Следование за Богом часто не предполагает движения в физическом пространстве. Это только наши современные не в меру размножившиеся профессиональные паломники, профессиональные религиозные «праздношатаи», употребим термин Н. А. Бердяева, считают, что маршрут, наполненный святыми местами, гарантирует духовное возрастание путешествующих.

«Значит, проблема только в том, что юноша богат? И богатому невозможно войти в Царство Небесное?» Примерно такой вопрос возникает у апостолов. «Да, это очень трудно», — говорит Христос, имея в виду не богачей как таковых, только лишь имеющих материальные блага, а прежде всего самоуспокоенных праведников. «И что же тогда?» — недоумевают апостолы. Их недоумение как раз и обусловлено именно тем, что если праведнику, человеку состоявшемуся, трудно войти в Царство Небесное, что же тогда делать всем людям вообще? «Полагайтесь на Бога», — говорит Христос. Не очень, кажется, ясный ответ. Мы всегда хотим более конкретных указаний. А по существу, в этом ответе заключено самое главное. Суть его заключается в том, что полагаться на Бога, следовать за Богом можно только тогда, когда ты ощущаешь собственную несамодостаточность. Нет лучшего средства превратить христиан в нехристей, чем породить в их душах ощущение того, что они уже состоялись как христиане, что Церковь на этой земле уже восторжествовала. А как нам хочется этого торжества! И мы всячески пытаемся создать у самих себя часто иллюзию этого торжества — состоявшейся Церкви, состоявшихся нас.

И вот сейчас я предложу вам для размышления вопрос, который мы обсуждали с одним очень мне близким священнослужителем. Не буду называть его по имени, дабы его авторитетом не обязывать вас с ним согласиться. Но он, именно будучи большим знатоком литургических текстов, богослужебного устава вообще, вдруг поставил передо мной вопрос, который я в полной мере себе никогда не ставил. Он задумался над тем, что в службах Страстной седмицы, где много говорится об Иуде — не многим меньше, чем о Христе подчас, — и Иуда, конечно, всячески обличается, Иуда предстаёт в каком-то довольно примитивном виде. И обличается-то исключительно за то, что он стяжатель, что он вор. Ну неужели было всё так просто и элементарно? Мы не раз с вами размышляли в том числе и об отпавшем апостоле Иуде. И конечно, мы отдаём себе отчёт в том, что он не стал бы апостолом, будучи просто элементарным жуликом, хотя жулики нередко встречаются среди апостольских преемников в последующие века. Это был какой-то иной человек — человек, который, разумеется, не ради тридцати сребреников предавал Спасителя. По существу, Иуда не мог вместить в себя тот идеал Церкви, который предлагал Спаситель. Он, подобно подавляющему большинству современников и, увы, не могу не предположить, подавляющему большинству нас с вами, — чаял Церкви побеждающей, торжествующей, благополучной, благоденствующей. А она не складывалась вот так вот. И сколько он ни ходил за Христом — бесприютным, бездомным, поносимым, Мессией, не собиравшимся царствовать в этом мире, — царство Мессии всё никак не могло наступить. И когда уже наступает последний этап земной жизни Спасителя, смерть Его приближается, Иуда не может с этим примириться. Он готов рискнуть, готов, по сути дела, вынудить Спасителя наконец явить Свою внешнюю силу. Собственно, этого ожидали ведь и фарисеи, которые, не сомневаюсь, уверовали бы во Христа, если бы Он сошёл с Креста. Им тоже нужно было быть Церковью благоденствующей и торжествующей. Но этого не случилось. Церковь в лице Христа оказалась гонимой и распятой. И чтобы остаться Церковью, она должна всегда быть готова именно к этому, в прямом ли, или переносном смысле, но только не к благоденствию, не к благополучию.

Ну так и что же? Тексты Страстной седмицы составлялись выдающимися гимнографами Византии уже во второй половине первого тысячелетия. А к этому времени, надо сказать, Церковь в Византии уже заняла не просто господствующее положение в обществе, она считала себя Церковью, по существу воплотившей, хотя и под эгидой полуязыческого государства, полноту христианского идеала. И нечего было уже желать, кроме как поддерживать именно это состояние Церкви торжествующей и благоденствующей, и воспевать это состояние. Как это ни зловеще прозвучит, но когда кажется, что идеал Иуды воплотился, Церковь перестает быть сама собой. Да, конечно, отцы Церкви, подвижники Церкви не принимали этого подчас самым демонстративным образом, не только уходя в монастыри, в отшельники, но даже, предаваясь юродству, обличали эту ложную Церковь — Церковь большинства. И возникает вопрос: а за что же в таком случае обличать Иуду, если идеал его стал идеалом господствующей Церкви? Да только за то, что он стяжатель и вор. Когда мне мой собеседник сформулировал этот свой тезис, я, невольно реагируя на злобу дня — всё-таки я историк, который занимается новейшей историей, — сказал: значит, теперь уже новые тексты нужны, потому что и за стяжательство обличать Иуду не имеет смысла — «работа со спонсорами» стала нормой нашей церковной жизни.

Так вот, понимаете, то, что прозвучало сегодня, — это напоминание нам о том, что нас всех очень даже не радует. Напоминание о том, что, хотя Церковь, которую мы созидаем, которую мы являем собой, конечно же, самодостаточна, если в ней есть Христос, она ни в коей мере не должна быть самоуспокоенна и самодовольна. И не дай Бог нам принять одно за другое. Потому что в Церкви самоуспокоенной и самодовольной нет места для Христа, Который апеллировал, как это было и в сегодняшней беседе с юношей, к великой способности человека, постоянно ощущая собственное несовершенство, не просто бесплодно рефлексировать и стенать по этому поводу, но преображать себя деятельной любовью, деятельным состраданием, а самое главное, к способности человека жить в этом мире в состоянии постоянного искания Бога-того самого Бога, Которого чает наша душа, но путь к Коему оказывается только один-крест Христов.

Я часто размышляю над тем, почему я внутренне всегда както отторгаюсь от такого очень популярного сейчас в нашей Церкви «мероприятия», как крестный ход. Вероятно, потому, что очень часто крестные ходы в нашей жизни как раз и символизируют ту самую самоуспокоенность и самодовольство, отчего они очень часто начинают напоминать подчас всем нам известные первомайские демонстрации. Идут спокойные или эмоционально возбужденные, но духовно сытые, уверенные в своей правоте люди. Как непохоже это на крестный путь Христа!

И надо сказать, что в нашей церковной жизни немало бывает вот подобного рода зримых знаков нашего самодовольства, нашей самоуспокоенности. Поэтому дай Бог нам, подобно юноше, исполнять все заповеди Божии, жить отнюдь не в материальной бедности, а хоть в каком-то достатке. Но самое главное, дай Бог нам быть способными всегда тяготиться тем, к чему так часто льнёт сердце обыкновенного человека — вот тем самым довольством, которое очень часто перерастает в самодовольство, по существу парализующее духовную жизнь человека.

Я думаю, что юноша пришёл ко Христу, но пришёл не сразу. Вполне можно представить этого юношу приходящим уже в Церковь после распятия Христа, но трудно представить его кричащим «Распни его!». Хотя в тот момент, когда он покидал Христа в печали, подобного рода чувства могли возникнуть у него, как они возникают у многих христиан, не решающихся прямо сказать Христу: «Будь Ты лучше распят, чем побуждать нас так трудно жить нашей духовной жизнью». Не многие дерзнут сказать о себе такое, но в глубине души подчас произносят нечто подобное. Быть христианином очень трудно и обременительно, и в то же время прекрасно, как показала это миру Церковь Христова, несмотря на любые профанации, продолжающая жить со Христом и во Христе.

Аминь.

15.09.2013

Проповедь в 12-ю неделю по Пятидесятнице, ответ Христа богатому юноше (Мф.19:16-26)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сколько раз мы вместе размышляли о содержании этой истории, истории столь вроде бы ясной и в то же время столь наполненной смыслом, что она всегда даёт нам повод задуматься о глубинах нашей религиозной жизни. Действительно, всякий раз, вспоминая этого юношу, невольно представляешь себе молодого человека ищущего, пытливого, честного, не привыкшего ещё отделять слово от поступка и совершающего поступки в соответствии с теми высокими словами, которые звучат из уст его учителей — фарисеев, проповедовавших тот самый закон Моисеев, который Христос пришёл не нарушить, а исполнить.

Другой отличительной чертой этого замечательного юноши является ещё и то обстоятельство, что он богат. Мы уже не раз с вами говорили о том, что в силу ряда очень различных обстоятельств у нас выработалось представление о том, что богатый человек — это заведомо бездуховный, ущербный человек, а бедный человек — это заведомо одухотворённый, совершенный человек. Это великое заблуждение уже не раз сыграло в нашей истории зловещую роль, приучая бедных к поразительной гордыне, санкционируя их зависть убеждением в том, что они, лучшие, имеют право всё отнять у худших, богатых. Зависть, корысть на протяжении веков сопровождали жизнь очень многих наших бедняков, которые при этом сознавали себя лучшими. Да и всё то, что происходит сейчас на наших глазах — вот эта поразительная готовность нашей бедной, необустроенной, но очень одухотворённой и очень возвышенной, исполненной любви к своим славянским братьям страны противопоставить себя всему миру. «Мы бедные, мы оскорблённые, мы униженные — значит, мы лучшие». «У нас плохие дороги, но у нас возвышенная душа» и т. д. Знакомый по русской истории зловещий образ чающего справедливости корыстолюбца, обреченного своей бедностью быть всегда правым, на наших глазах разрушается Евангелием. Оказывается, высоконравственным человеком может быть богатый, мыслящий и, наверняка, еще и красивый юноша.

И более того, если мы здраво посмотрим на нашу историю, то мы вдруг неожиданно обнаружим, что если и не очень богатые, то, как правило, именно состоятельные русские люди, как правило, и были носителями духовной культуры в нашей стране. Вспомните тех же самых преподобных Древней Руси: Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского, Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, имевших происхождение чаще всего отнюдь не «худое», не «подлое», как говорили когда-то, а вполне даже дворянско-буржуазное, как будут говорить впоследствии. Вспомним о том, что именно русские города, а отнюдь не наши бедные и невежественные деревни, были всегда оплотами и русской культуры, и русской святости. Я имею в виду в том числе и монастыри, которые изначально были в городах. Да, действительно, там, где есть не скажу богатство, но какой-то элементарный материальный достаток, там, как правило, культуры, цивилизации, а значит, и духовности значительно больше, чем в бедности и нищете. Но это — неизбежно возникающий при размышлении над этим текстом такой, я бы сказал, культурно-исторический экскурс в наше недавнее прошлое и, увы, в никуда не отступающее от нас настоящее.

Однако разговор юноши со Христом не ограничивается тем, что Христос, наверняка оценивший этого юношу весьма высоко, — ведь Христос любил даже грешников, а уж праведникам умел и радоваться, и помогать, — ответил на его кажущийся риторическим вопрос о заповедях. А затем Христос перешел уже к Своим вопрошаниям, обращенным непосредственно к этому юноше, который, будучи и богатым, и благочестивым, жил с чувством глубокой неудовлетворённости — и это самое ценное, что было в нём. Нам ли с вами не знать, как легко, особенно люди церковные, религиозные, начав просто ходить в храм, читать правило и соблюдать посты, сразу преисполняются чувства собственной полноценности и даже сверхполноценности. «Всё у нас в порядке, всё у нас хорошо, особенно по сравнению с теми, кто в храм не ходит, молитв не читает, постов не соблюдает». А ведь религиозная жизнь умирает, умирает христианская жизнь, как только человек испытывает чувство удовлетворённости собой, когда он становится вот таким самоистуканом.

Слава Богу, юноша не таков, он искал правды Божией, он был недоволен тем, в чём он пребывал, и здесь он был прав. Здесь его порыв мог быть только поддержан Господом, — порыв, которого, повторяю, так недостаёт многим из нас, людям церковным. И вот тогда Христос открывает ему его главное искушение. Он говорит юноше о том, что ему для совершенства необходимо оставить всё, что у него есть, всё его богатство и достояние, и последовать за Христом. Я хочу подчеркнуть, что Христос отнюдь не всех богатых призывал, и уж тем более никогда не заставлял всё раздавать бедным — это был бы не Христос, а какой-нибудь Че Гевара. Но для этого богатого юноши в какой-то момент его богатство стало обременением. Да, это богатство позволило ему сформироваться, вырасти в благоприятных щадящих условиях, в спокойной, стабильной среде, в которой ему дали воспитание и образование в соответствии с традициями богоизбранного иудейского народа, который с незапамятных времён исповедовал значительно более верную, чем многие другие народы, идею о том, что благочестивый человек может и должен быть богат, но своё богатство всегда должен быть готов разделить со своими братьями, что и позволило потом еврейству переживать многочисленные перипетии мировой истории, подчас, впрочем, не по-братски относясь к другим народам. Перед нами целый пласт культуры. И вот в этой культуре сформировался юноша. И он готов, наверное, поделиться своим богатством, он и делился своим богатством, как и полагалось благочестивым иудеям, но сейчас для его совершенства этого мало: нужно оставить всё именно ему и именно сейчас — и последовать за Христом.

И юноша отходит от Христа. Он опечален, и в этой печали, может быть, коренится залог его будущего подвига. Мы не знаем, пойдёт он за Христом или нет. Однако, судя по тому, как сокрушённо Христос констатирует эту очевидную истину о том, что очень трудно человеку богатому, вообще человеку, привязанному именно к земному, не способному вот так безоглядно пойти за Христом, а значит, войти в Царство Небесное, юношу его богатство стреножит на пути вот этого духовного совершенствования и следования за Христом. Но апостолы начинают размышлять. И обратите внимание, какое смятение испытывают они, когда образ вот этого верблюда, не могущего пройти в самые узкие ворота Иерусалима, которые называются «Игольное ухо», заставляет их задуматься. «А как же можно спастись? Как же можно вот так всё безоглядно отринуть ради Христа?» Они, будучи отнюдь не богатыми людьми в большинстве своём, вдруг понимают, что речь идёт не просто о земном богатстве, а о всех тех земных привязанностях, которые нас связывают с этим миром — миром, в котором Христос обречён на смерть.

Действительно трудно. Действительно трудно оставить всё и идти за Христом. Но вот сегодняшнее апостольское чтение вдруг ярко рисует нам, что может наполнить жизнь и обогатить человека, безоглядно последовавшего за Христом, даже если, подобно апостолу Павлу, он был гонителем христиан. Это апостольское чтение на первый взгляд может показаться даже каким-то нечленораздельным, ибо настолько переполнена душа апостола Павла величайшим счастьем оттого, что он обрёл Христа. Он пытается поделиться своими чувствами, но даже у него это плохо получается.

Эта способность идти за Христом не предполагает лишь хождение за Христом по пыльным палестинским дорогам, пока Он был во плоти. Нет, это означает на все времена нести в своём сердце Христа. И тогда уже не нужно ничего. Ты будешь беден или богат — это не будет иметь никакого принципиально значения. Если ты будешь беден — ты не будешь завидовать богатым, ты будешь с достоинством нести свою бедность, не разжигаясь корыстью и завистью. Если ты будешь богат — ты с лёгкостью будешь готов расстаться со своим богатством, поделиться им с теми, кому недостаёт самого подчас элементарного.

Сегодняшняя евангельская история помогает нам увидеть нечто очень существенное в нас самих. Хотя на первый взгляд кажется, мы-то тут причём? Разве мы богатые юноши? Во-первых, мы не юноши и не девушки уже. Во-вторых, каково наше богатство? Наши приватизированные малогабаритные квартиры и кредитные карточки, на которые приходят наши жалкие интеллигентские зарплаты? Может, мы, конечно, заповеди Божии исполняем не так хорошо, как этот юноша, но и здесь мы стараемся быть лучше. Чего же ещё надо Христу от нас? Что мы должны оставить? На самом деле — оставить всё то, что с лёгкостью делает нас, христиан, нехристями, когда что-то меняется в окружающем нас в мире, когда возникает очередное искушение. И таких соблазнов огромное количество.

Почему я сейчас опять провожу некоторые аналогии? Наверно, для того, чтобы мы все поняли, почему мы с такой лёгкостью погружаемся в стихию злобы и зависти. А ведь именно потому, что, будучи, как правило, людьми небогатыми и даже бедными, мы в глубине души лелеем ощущение, что мы всё равно лучшие, и если нам плохо, то виноват в этом весь окружающий мир, который нас, естественно, ненавидит за то, что мы бедные и одухотворенные. А нужно отринуть от себя всё это.

И вот сегодня, подходя к святой Евхаристии, оказавшись на очередной Тайной Вечере, которая даётся нам Господом, задумаемся над вопросом — а почему нам так мало этого? Почему даже подчас, пребывая на этой самой Тайной Вечере, зримо переживая общение со Христом, мы устремляем свои помыслы к чему-то стороннему — не просто нехристианскому, а подчас прямо антихристианскому, и при этом дерзаем называть себя христианами? Это не значит, что мы должны стать какими-то «христианскими зомби», которые перестают чувствовать по-человечески, мыслить по-человечески, которые «запрограммированы» на спасение. Такого не бывает. Спасение — это динамичный процесс, состоящий из очень многих — часто противоречивых — этапов. И каждый из этих этапов, по существу, предполагает необходимость выбора в какой-то конкретной ситуации между Христом и миром.

Будем надеяться, что в ряду многих этапов нашей жизни сегодняшняя Литургия, сегодняшняя Тайная Вечеря, на которую зовёт нас Христос, станет ещё одной ступенью, приближающей нас ко Христу — тому Христу, Который наполнит нашу жизнь так, что ничего другого нами уже не будет желаться, ничто другое не станет для нас более притягательным. И вот тогда, наверное, нам удастся гораздо более успешно, чем этому во многом преуспешному юноше, исполнить свой долг перед Богом.

Аминь.

31.08.2014

Проповедь в 13-ю неделю по Пятидесятнице, притча о виноградарях (Мф.20:1-16)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Мы уже не раз размышляли с вами об образах и героях только что прозвучавшей притчи, размышляли о винограднике, о делателях этого виноградника, о господине этого виноградника и, конечно же, размышляли над тем, насколько грозно звучала эта притча во времена земной жизни Спасителя по отношению к тем, кто был современниками Христа. Ибо для них виноградником была, конечно же, Святая земля, и делателями на ней дела Божьего они ощущали себя, делателями того самого дела, которое господин — Господь Бог — завещал именно им. И надо сказать, что при всей, может быть, незначительности территориальной, при всех сложностях климатических, которые были характерны для той земли, которую они пытались преобразить, эта земля действительно преображалась. И не столько даже тем, что плодоносила, сколько тем, что в этом винограднике, в переносном смысле этого слова — в этом обществе ветхозаветных иудеев, действительно формировались отношения, очень отличавшие их от всех окружавших языческих народов. Но полного совершенства на земле не бывает. И, будучи совершеннее других народов, иудеи были ещё далеки от того самого Божественного замысла о человеке, который нужно было воплотить вот в этом мире.

Вот почему Бог посылал им, подобно господину виноградника, когда произросли первые плоды, Своих посланников, которыми были ветхозаветные праведники, пророки, которых слушали и не слышали, которых видели и не принимали в свою среду вот эти самые делатели. Да, они действительно делали. Но то, что они делали, было не тем, чего ожидал от них Господь. Вот почему приходилось постоянно направлять в этот виноградник ветхозаветного Израиля всё новых и новых посланников Божиих. И всё было тщетно. Постепенно делатели, полагая немало трудов на возделывание этого виноградника Ветхозаветной Церкви, возомнили себя его хозяевами и захотели в действительности стать таковыми. Вот почему, когда Господь послал Своего Сына, они убили Его. И вдумаемся, что ведь Христос рассказывает слушающим Его иудеям историю о Самом Себе, историю о них самих уже не как возделывателях виноградника, а как палачах и убийцах праведников, как убийцах Бога. Конечно, кто-то что-то услышал тогда, кто-то задумался, а кто-то, как часто бывает и в нашей церковной жизни, смиренно и даже благоговейно кивал головой и ничего не понимал.

Но прошли века, притча эта звучит в нашей Церкви, и очень часто мы вот так и соотносим её исключительно с ветхозаветным Израилем. Однако мы не можем не понимать, как актуальна эта притча для каждого периода истории Церкви, как актуальна она и для нашего времени. Ибо мы, с лёгкостью забыв недавние десятилетия воинствующего безбожия в нашей стране, за последние двадцать лет сроднились с мыслью о том, что у нас происходит такое интенсивное возделывание виноградника, такое интенсивное возрождение церковной жизни, что теперь весь мир должен вдохновенно взирать на нас и поражаться нашему современному религиозному возрождению. Ещё недавно мы были разорителями виноградника, и уже сейчас, через какие-то двадцать лет, он принёс такие плоды, этот самый разорённый нами виноградник, что все должны подивиться тому, насколько же открыто именно нам Божественное Откровение. Новый виноградник, новая Святая земля — «Русь Святая». А между тем, при внимательном взгляде на самих себя и на то, что происходит в наше время, на то, что мы называем религиозным возрождением в нашей стране, мы можем увидеть картину, поразительно напоминающую ту, о которой говорит сегодняшняя притча.

Начнём с того, что в первой половине XX века, то есть совсем недавно, наши «виноградари» — наши с вами предки, решились на то, чтобы не просто кого-то из посланников Бога не услышать, кого-то побить камнями, кого-то прогнать, а кого-то убить, — они решились на то, чтобы всех их уничтожить. И так появился у нас собор новомучеников. Виноградник перестал быть виноградником на десятилетия. Но вот по милости Божией дуновение свободы пронеслось над нашей страной, над этим самым опустевшим виноградником, и появились новые всходы, напоминающие виноград. Только уж очень дикий виноград — не тот сладостный, окультуренный веками церковного благочестия, веками церковного творчества виноград, а какой-то странный дикий виноград, больше напоминающий не христианскую веру, а какое-то язычество со своеобразными магическими действиями и мистическими откровениями.

Вы спросите: «Ну хорошо, а где же эти самые посланцы, которых посылает хозяин виноградника к этим самым виноградарям?». Не всегда можно указать «где», но они есть. Это и те исповедники — чаще не мученики, а именно исповедники подлинной веры Христовой, — которые жили совсем даже недавно, а может быть, ещё иногда продолжают жить в нашей стране, подвиг которых пришёлся на шестидесятые-семидесятые годы. Вот почему мы о них практически ничего не знаем и фактически никогда не говорим. Ибо многие из высокопоставленных виноградарей в те годы руководили такой церковной жизнью, в рамках которой для этих людей не оставалось места. Как же мы можем прославлять их? Одно дело прославлять тех, кто жил в тридцатые, сороковые годы, кто погиб уже давным-давно. А как же прославлять тех, кто страдал, не погибая, будучи современниками тех, кто благоденствовал тогда и сейчас? Но их можно замолчать, их можно не заметить. И вот мы видим, что в обрывках доходящих до нас сведений о праведных христианах шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов, живших совсем не так, как полагалось жить православным христианам, заточённым коммунистами в церковное гетто, проступает память о них, остающаяся вне поля зрения большинства современных православных христиан.

Наконец, мы видим то, насколько оголтело — я не побоюсь именно этого слова — пресекается в нашей жизни попытка поставить серьёзные, кричащие вопросы нашей повседневной церковной жизни. И вот, вы знаете, иногда мне приходит на ум следующее. Кажется, что настолько то, что мы называем церковным возрождением, стало напоминать церковное вырождение, что Господь открывает нам не столько Своих праведных вестников, сколько из нашей с вами собственной среды воздвигает таких уродливых людей, прежде всего я имею в виду, конечно же, нас, священнослужителей, которые всем своим — совершенно непохожим на подлинно христианскую жизнь — образом жизни указуют на то, что мы уже давно забыли Христа и уже даже не ждём Его. Уже даже не хотим предполагать, что Он существует — нам так хорошо стало в этой Церкви без Него. Со своими обычаями, традициями, храмами с золочёными куполами, с колокольным звоном, заставляющим не думать ни о чём, с кадильным дымом, дурманящим нас не хуже многих искусительных снадобий нашего времени. И что же будет тогда, когда придёт Христос? А ведь Христос должен прийти и в этот виноградник. И это будет Вторым Его и Страшным пришествием. Конечно, Его попытаются убить, но уже не смогут. И это Второе Страшное пришествие будет одновременно тем Страшным Судом — «последним судом», как называют его ещё в западной традиции, — окончательным судом над нами. Не удастся злым виноградарям второй раз убить Сына Божия. Но придя в их — очередной раз уже запущенный ими — виноградник, виноградник, превращённый, по существу, в вертеп мерзости, Христос окончательно поставит точку в этой самой земной истории псевдохристианского виноградарства.

Конечно, применить эту притчу к нашей сегодняшней церковной жизни действительно очень просто. Но, я думаю, в последние дни, когда не было у нас с вами литургического общения в нашем храме, многие из нас, вдруг оказавшись один на один с действительностью, которая нас окружает, ощутили, насколько не похоже то, что пытаемся здесь взрастить мы, на то, что нас окружает со всех сторон. Я не раз слышал отзывы наших прихожан о том, как они, приходя в другие храмы, ощущали себя в какой-то чужой среде. Нет, избави Бог, я отнюдь не надмеваюсь тем, что мы создали здесь оазис благочестия.

Нет, просто проступает другое, гораздо менее величественное, менее прославляющее нас свойство — мы уже здесь почувствовали, что мы здесь своими слабыми усилиями что-то созидаем. Но когда мы оказываемся в каком-то другом храме, в котором наверняка тоже есть люди, пытающиеся что-то созидать, но которые неведомы нам, нам сложнее ощутить вот этот мир, в котором действительно что-то постепенно начинает меняться. Действительно, Церковь — это виноградник, который возделывать должны мы все, это как бы собрание виноградников. Это наши семьи, наши приходские общины, это те микросоциумы, в которых мы пребываем у себя на работе, и т. д. В разных виноградниках по-разному удаётся возделывать эти самые виноградные плоды. Где-то они произрастают очевидно, где-то они скукоживаются и превращаются в какое-то подобие винограда и т. д. — образов может быть очень много.

Но главное заключается в другом — от нас во многом зависит, чем будет плодоносить тот виноградник, в котором мы призваны быть виноградарями. И опыт нашего приходского храма, который действительно ещё очень непродолжителен, который имеет свои как положительные, так и отрицательные стороны, даёт нам, может быть, самое главное — даёт нам понимание того, как сделать наш с вами виноградник виноградником Христовым. Нужно уметь распознавать друг в друге посланников Божиих. Нужно постоянно возгревать в себе память именно о Христе, Который в какой—то момент приходит, и приходит неоднократно в наш с вами виноградник, за каждой Божественной литургией. Обратившись к Нему, приобщившись к Нему, мы получаем возможность не потерять вот то самое чувство приобщённости ко Христу, которое, как кажется, теряется очень многими из наших — не скажу современников и соплеменников — очень многими из наших с вами единоверцев вот в той «дико-виноградной» церковной жизни, которая процветает вокруг нас. Как легко это утерять нам, и как это легко теряется другими. И постараемся, услышав ещё раз сегодняшнюю притчу, задуматься над тем, как же нелегко во все времена людям, искренне пытающимся возделывать виноградник, не утерять это чувство связи со Христом, дабы этот виноградник действительно стал виноградником Божиим, а не местом поношения Бога, попрания Бога и даже убиения Бога, каким нередко становилась земная Церковь в своей истории.

Аминь.

02.09.2012

Проповедь в 13-ю неделю по Пятидесятнице, притча о виноградарях (Мф.21:33-42)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшая сейчас притча о злых виноградарях обращает нас, как, может быть, не многие притчи Господни, к размышлениям о нашей церковной жизни. Даже более того: наверно, в первую очередь эта притча обращена к священнослужителям — всех времён и всех христианских народов. Как правило, мы воспринимаем эту притчу как рассказ о том, что было до того, как в мир пришёл Спаситель. Тогда виноградник предстаёт перед нами как народ Божий, в котором возделывалось Божественное Откровение через воплощение его в жизни людей. Ну а те, кому доверен этот самый виноградник, предстают перед нами как священники и учителя народа Ветхого Завета. И Христос имел в виду вполне конкретные события ветхозаветной истории, когда вспоминал прежде всего пророков, побивавшихся камнями в Израиле так часто и так регулярно, и, конечно, предупреждая апостолов о Своей грядущей участи в этом мире и участи основываемой Им Церкви, имел в виду Господа Бога и Себя Самого, посланного Небесным Отцом, как открылось апостолам в дальнейшем, тоже на смерть. Здесь и обращённость в прошлое, и одновременно размышления о будущем.

Кажется, не только Ветхозаветная, но и Новозаветная Церковь — увы — была предопределена к тому, чтобы в новом уже винограднике Новозаветной Церкви появились те недолжные делатели, которые не просто, сами, может быть, не отдавая себе в этом отчёта, методично извращали веками то первоначальное данное Господом Откровение, но, узурпировав своё право толковать это Откровение, методично уничтожали тех, кто ставил под сомнение безошибочность их толкования. А на самом деле тех, кто, как и в Ветхом Завете, воспринимал это Откровение по существу, жил этим Откровением, а не жил за счёт этого Откровения, как хорошо умеют делать «учителя народов священных» самых разных времен, предлагая Божественное Откровение прежде всего для того, чтобы жить за счёт него совсем даже никак не связанной с этим Откровением жизнью.

И мы без труда найдём аналогии в истории последующей Церкви — и средневековой, и Церкви Нового времени, — примеры того, как часто те, кто выступал от имени Бога, в этой же самой Церкви попирали этого Бога. Апогеем этого попрания Бога в Церкви стало то, что случилось на этой земле со Спасителем, когда действительно вот эти узурпаторы духовной власти Церкви не побоялись убить даже Самого Господа, пришедшего к ним. Да, Христа распяли две тысячи лет назад — в прямом смысле этого слова, но продолжали и продолжают распинать, прежде всего в той Церкви, которую Он основал, все последующие века. И главными распинателями Христа оказываются, как и в прежние времена, те, кто гордится своей принадлежностью к Церкви, те, кто выступает от имени Церкви, те, кто ощущает себя исполняющими волю Божию. Потому что для тех, кто пребывает вне Церкви, распять Христа не представляется такой уж актуальной задачей. Они либо сознательно против Него, либо глубоко индифферентны, равнодушны в отношении к Нему. А вот те, кто выступает от Его имени, но при этом проповедует то, что Сам Христос отвергал, оказываются в сложном положении, ибо им нужно быть всегда готовыми, постоянно используя образ и авторитет Христа, к радости их, физически не присутствующего часто рядом с ними, но живущего в Церкви незримо, духовно, мистически, строить жизнь таким образом, как будто Христа никогда не было ни в этом мире, ни в этой Церкви. Подменяя ясные, очень в чём-то простые, а поэтому так трудно выполнимые заповеди Спасителя какими-то своими умозрениями, за которыми стоит по существу только одно — нахождение способа подменить Церковь Христову на церковь кого-то другого, кто, может быть, даже изначально противостоял Ему.

Но вот даже сейчас, когда я говорю об этом, возникает вопрос: «Ну а о ком же идёт речь?». Да прежде всего о нас с вами. Потому что мы как христиане — и мы не можем этого не признать — не ощущаем себя Церковью. Да, иногда мы находим отдохновение в церковной службе, в молитве, в общении со своими братьями и сёстрами во Христе, но природу этого отдохновения ещё нужно понять. И может быть, здесь ничего больше, кроме дурной психологии, замыкающей нас, наоборот, на наш собственный какой-то мир, нет. Но по существу доминантой нашей жизни в Церкви часто является подспудное желание сделать жизнь в Ней гораздо более облегчённой и спокойной, о чём мы уже не раз с вами говорили последнее время. А значит — Церковью, не способной быть тем, к чему она предназначена. И вот что поразительно: очень часто не те, кто в Церкви учит, а кто в Церкви вроде бы учится, — не пастыри, а пасомые устремляются именно в том направлении, в котором им предлагается такой облегчённый, адаптированный для каждого антихриста вариант христианства, в котором уже всё произошло и «всё будет хорошо».

А между тем сегодняшнее Евангелие напоминает нам о том, что почему-то именно те, кто не забывал подлинного Откровения Господа, именно в Церкви и получали подобного рода ответ на свои призывы хранить верность Богу — гонениями, плахами, кострами, расстрельными рвами и т. д. Сейчас, кажется, другое время. Кровь праведников хотя и проливается, но всё-таки это бывает крайне редко. Чаще всего тех, кто напоминает нам о подлинном Откровении Господнем, кто приходит в наш виноградник, который мы так усиленно пытаемся превратить в какую-то языческую оранжерею собственных радостей, собственного тщеславия, чаще всего их уже не убивают — их предпочитают игнорировать, маргинализовывать, выставлять в качестве тех, кто, конечно же, предлагает какой-то неправильный вариант церковной жизни: тяжёлый, сумрачный, а вот не такой жизнерадостный.

И вот здесь возникает очень серьёзная проблема уже нашего современного мира. Как бы то ни было, мы с вами являемся потомками тех, кто жил жизнью не просто бездуховной, не зная Христа, но жил ещё к тому же жизнью очень трудной — в материальном, социальном, психологическом плане. Целыми поколениями владело подспудное ощущение того, что в жизни ничего хорошего ожидать не приходится и нужно просто выживать и спасаться. Жили мы в ощущении всеобщей проголоди, в ощущении всеобщей бедности, в ощущении того, что ничего в нашей жизни существенно не изменится. А когда все кругом лгут и живут в бедности, это уже начинает казаться нормой, это уже становится привычным.

И вдруг жизнь наша стала меняться. Лжи, наверное, меньше не стало, просто она стала более изощрённой и более многообразной, плюралистичной. Лгать теперь можно по-разному, а не в одном идейном русле. И люди стали жить по-разному — бедно и богато, и многие чувствуют и страх, и раздражение, и усталость и, самое главное, стремятся к одному — чтобы их оставили в покое, хотя бы в Церкви. Хотя бы в Церкви остаться такими, какими они были до того, когда пришли в Церковь. И вот здесь происходит страшная профанация. Действительно, люди, мало что знающие и пережившие в плане духовном, люди в то же время глубоко несчастные и во многом обделённые, приходят в Церковь как в так называемую тихую заводь. А если эта тихая заводь предлагает им ещё и какие-то серьёзные впечатления, потрясающие не глубины души, а будоражащие какие-то поверхностные эмоции, когда эта Церковь создаёт у них иллюзию стабильности, приобщённости к чему-то «несокрушимому и легендарному», чего, может быть, в жизни нет, но чего очень хочется, возникает ощущение того, что действительно Церковь в мире сем состоялась и можно спокойно почивать на этих лаврах наконец-то утвердившейся, победившей в этом мире Церкви.

Может быть, эта конструкция и напоминает Церковь по своему внешнему виду. Но Церковь ли это тех, к кому была обращена сегодняшняя притча? Церковь ли это тех, кто, услышав сегодняшнюю притчу тогда, две тысячи лет назад, пошёл тем же самым путём, что и пророки? Я имею в виду апостолов и всех тех, кто не по названию, а по существу стал их преемниками на протяжении многих веков церковной жизни. Вот вопрос, которым мы должны задаться. Но при этом мы должны помнить то, что не надо искать подлинной Церкви где-то, помимо нас. Церковь — это мы. И она такая, какими являемся мы. Поэтому каждый человек, задаваясь серьёзным и очень важным вопросом о том, а не профанирует ли он церковную жизнь в этом мире, не стал ли он поборником тех, кто гнал пророков и праведников, должен обращаться к себе самому. И задавать себе вопросы вполне определённые: а живёт ли в нём Христос, а живёт ли в нём христианин? Посмотрим ещё раз друг на друга и задумаемся над тем, почему наша Церковь так часто не напоминает Церковь Христову. Да потому что мы сами так редко напоминаем настоящих христиан. Будем же жить, не обольщаясь собой, преодолевая себя, и идти тем самым путём, о котором постоянно напоминали гонимые пророки и праведники, гонимые именно за то, что не позволяли людям жить в ощущении пребывания в Церкви, забывшей Бога.

Аминь.

22.09.2013

Проповедь в 14-ю неделю по Пятидесятнице, притча о брачном пире (Мф.22:1-14)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Из прозвучавшей только что притчи о званом на брачный пир мы узнаем об истории царя, призывающего на брачный пир своих подданных и не удостаивающегося со стороны тех, кого он ждёт, кого он призывает, желания отозваться на его просьбу. Более того, в своём нежелании отозваться на призыв его слуг, его пророков, его проповедников эти люди не просто уклоняются от брачного пира, но даже убивают тех, кто напоминает им о том брачном пире, который, по каким—то причинам, совершенно не вмещается в их повседневную жизнь. А ведь царь, обращающийся к своим подданным, в притче олицетворяет собой Господа, взывающего к людям. Притча заканчивается тем, что царь, тщетно ожидающий своих подданных на пир, приглашает на него самых разных сторонних, не принадлежащих к его народу людей.

Очевидно, что здесь перед нами предстаёт образ Святой Евхаристии, первая из которых произошла на Тайной Вечере. На эту Вечерю пришли немногие из тех, кто причислял себя именно к званым, то есть к сынам Ветхозаветного Израиля, но при этом подавляющее большинство его сынов, не отозвавшись на проповедь Христа, на распознав во Христе Мессию, предпочли отринуть от себя спасительную возможность участвовать в Евхаристии.

Нам не просто дано, и не столько дано, сколько задано великое призвание быть христианами, и право пребывать на пиру званых, на Святой Евхаристии дано нам именно для того, чтобы мы, оставаясь жить на этой несовершенной земле, в столь же подчас несовершенной Церкви земной, из нас с вами состоящей, все-таки имели возможность в какой-то пространственно-временной момент вырваться в иную реальность: в реальность общения с Живым Богом, в реальность того общения, которую Он нам, собственно говоря, и оставил как самое главное тогда, когда совершил Тайную Вечерю.

Но мы с вами очень хорошо знаем, как часто, даже для тех, кто именует себя христианами, Святая Евхаристия перестаёт быть средоточием духовной жизни, как часто Причастие оказывается какой-то одной из многих обременительных обязанностей, которую им приходиться нести, дабы не скажу что в глазах Господних, но в глазах собственных, в глазах своих близких остаться христианином.

Конечно же, я христианин, если я причащаюсь. В принципе, это верный, основополагающий критерий подлинного отношения человека к Церкви. Во всех социологических опросах, которые оценивают религиозную ситуацию в обществе, христианином, практикующим христианином, признается тот, кто причащается. И если мы регулярно причащаемся, значит, мы исполняем свой долг до конца, значит, мы не только званые, но и избранные. На самом деле, увы, это далеко не так. И именно наша с вами церковная история, история именно Русской Православной Церкви выразительно показывает нам, что мы за тысячелетний путь своей истории многократно впадали в тот самый грех, в который впал Ветхозаветный Израиль.

Вы все хорошо знаете, что на протяжении многих веков нашей церковной истории подавляющее большинство христиан причащались не чаще раза в год. Евхаристия незаметно вошла в ряд очень многих священнодействий, к которым периодически приходилось приобщаться многим. И даже более того, в сознании очень многих, от простецов в деревнях до представителей культурной общественности в городах, Евхаристия представлялась куда менее значимым событием духовной жизни, чем тот или иной молебен, чем посещение той или иной святыни, чем то или иное паломничество. И постепенно Евхаристия стала многим, по существу, уже и непонятна, и не нужна. И она была отнята у нас. Отнята в самом прямом смысле этого слова, когда Божественная литургия почти перестала совершаться в нашей Церкви, в которой вместо почти 60 тысяч храмов за какие-то 20 лет осталось не более 150 действующих храмов. И только милость Божия не позволила Евхаристии окончательно исчезнуть из жизни нашего народа.

Но сейчас, как кажется, мы переживаем другие времена. Храмов становится больше. В большинстве из них Евхаристия совершается если не каждый день, то каждое воскресенье.

Мы даже задумаемся над тем, а так ли значима Евхаристия для многих из нас. Да, и в нашем храме преобладают прихожане, которые причащаются не один и не два и даже не десять раз в год, а чаще. Ведь действительно не может быть какой-то единообразной обязательности причащения для всех. И в нашем храме подавляющее большинство прихожан сознает, что Евхаристия — это главное Таинство Церкви, более того, это Таинство, в ходе которого мы более всего осознаём, ощущаем себя в Церкви. Тем больше требуется от нас благоговения и ответственности по отношению к этому Таинству. Ведь для многих наших современников, пришедших в Церковь, к сожалению, Евхаристия не представляет собой средоточия церковной жизни. И, по существу, на наших глазах повторяется та самая история, о которой повествует сегодняшняя евангельская притча. Каждый христианин призван, а значит, может и должен, быть участником Евхаристии, только какие-то экстраординарные обстоятельства могут этому помешать. Но большинство наших современников, я имею в виду наших воцерковлённых — или оцерковлённых, прицерковлённых — современников так не чувствуют, так не живут. Более того, подчас даже мы, священнослужители, как раз и призванные, как очень выразительно показал святой праведный Иоанн Кронштадтский, показывать своим пасомым, что Евхаристия — это главное содержание церковной жизни, исходя то ли из немощей своей паствы, то ли из своей собственной слабости, с лёгкостью подменяем Святую Евхаристию какими-то другими священнодействиями, незаметно поддерживая в наших пасомых ощущение того, что есть гораздо более значимые события церковной жизни, нежели Божественная литургия. Происходит это по-разному, например когда после совершения Божественной литургии происходит какой-нибудь водосвятный молебен, в ходе которого все, подавшие записки, будут поимённо помянуты, все стоящие в храме будут окроплены святой водой, все ощутят особое к себе расположение Божие. «Да, понятно, Литургия — это, само собой, для Бога, а молебен — для нас». Потому что Литургия как-то непосредственно не вяжется с нашей повседневной жизнью, а вот молебен, где очень чётко можно обозначить все наши нужды, все наши скорби, все наши болезни, все наши потребности, — вот здесь как раз религия становится чем-то понятным, средством нашего духовного и телесного благоустройства в этой жизни. Подобного рода «священнодействия» начинают связывать нас не с Царством Небесным, как это делает Евхаристия, но с царством земным, с царством от мира сего.

И я не могу не сказать сейчас о том, что действительно заставляет меня смущаться происходящим сейчас у нас в церковной жизни. Вы, наверно, все знаете, что сегодня в храме Христа Спасителя будет совершаться Божественная литургия. И Литургия будет сопровождаться тем, чем сопровождалась Литургия вчера на Бородинском поле: благодарственным молебном по поводу избавления России от нашествия галлов и с ними двадесяти языков. Когда я пришёл вчера в Духовную академию к 9 часам читать лекции, я увидел студентов, спускающихся из храма, и подумал, что кто-то умер, что служили панихиду. «Нет, — сказали мне улыбающиеся студенты, — мы радуемся тому, что Бог избавил нас от галлов». Казалось бы, вполне объяснимая попытка обратиться к нашей истории, но выглядит это как-то искусственно. Казалось бы, благочестивая попытка дать нам почувствовать, что Бог имеет о нас попечение всегда и во всём, но трудно в это поверить. Казалось бы, всё хорошо, служится Литургия, потом совершается молебен, который в столь привычном для наших иерархов цезарепапистском настроении написал выдающийся святитель митрополит Филарет (Дроздов), но ведь в связи с окончательным изгнанием французов из пределов России в декабре 1812 года этот молебен было предписано совершать вечером праздника Рождества Христова, а сейчас на дворе сентябрь. Да и, по существу дела, установлением конкретного дня совершения этого молебна Рождество Христово ещё в XIX веке было низведено на один духовно-исторический уровень с одним из эпизодов военной истории одного из многих народов.

А теперь этот молебен начинает служиться уже и в другие дни, лишь бы был какой-то повод нам задуматься о чём-то другом, кроме как о Христе. Это искушение, но преодолеть его можно только одним — осмысленным пониманием того, что прежде всего в Евхаристии мы обретаем опыт переживания Бога. Иначе и в нашей жизни, и в нашей истории может повториться та трагедия забвения людьми Бога, о которой повествовало нам сегодняшнее евангельское чтение.

Аминь.

09.09.2012

Проповедь в 14-ю неделю по Пятидесятнице, притча о брачном пире (Мф.22:1-14)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча, сейчас прозвучавшая, заставляет нас задуматься о судьбе тех людей, которых Господь призывает на Своё служение. Конечно, облекая в те давние времена Свои мысли в привычные для восточных людей притчи, Спаситель старался, придав этим притчам форму очень ясную и понятную для современников, говорить о вечных темах религиозной жизни. И одной из этих главных вечных тем религиозной жизни является тема того, насколько часто люди, которых призывает Господь к Себе, осознанно или бессознательно пренебрегают призыванием Господа, отвергают тот смысл, который вкладывает в их жизнь Господь, призывая их на Свое служение, и пытаются жить так, как будто наряду со служением Господу в их жизни существует нечто более значимое.

Точно так же и после пришествия в мир Спасителя в истории Церкви бывали ситуации, когда христиане, призванные быть выразителями воли Божией в этом мире, не оправдывали своего предназначения. И тем не менее Евангелие доносит до нас почему-то несколько притчей подобного рода. Наверное, в каждой из них есть какие-то свои особенности, применимые, конечно же, к истории будущей Церкви Христовой. Однако сегодняшняя притча, способная даже смутить своим жестоким реализмом, на самом деле призвана напомнить нам о непреходящем значении в нашей христианской жизни Евхаристии, ибо брачный пир — пир сына царя — это, конечно, та самая Тайная Вечеря, без которой нет Церкви, с которой началась Церковь и на которой мы с вами присутствуем сегодня.

Понятен нам и, кажется, даже вполне, увы, естественным представляется дальнейший эпизод, когда призванные на этот брачный пир люди пренебрегают этим пиром, пренебрегают Богом, пренебрегают Его Тайной Вечерей, пренебрегают Его Евхаристией, как, впрочем, и значительное большинство сейчас здесь стоящих большую часть своей жизни пренебрегали этой Тайной Вечерей. И нам ли не понимать, как это происходит? И нам ли не понимать, после того, как в нашей истории Тайные Вечери почти прекратились, я имею в виду, когда у нас оставалось полторы сотни действующих храмов и немногочисленные катакомбные церкви, где совершалась Евхаристия, на рубеже тридцатых-сороковых годов, нам ли не понимать, что это такое — исчезновение этого брачного пира из жизни наших предков и современников? Это ведь не просто какое-то собрание «верных». Это единственная возможность для человека в полноте пережить общение с Господом. И раз это стало не нужным подавляющему большинству народа нашей страны, это и было отнято у нас.

Но вот прошло время и, казалось бы, наступило духовное отрезвление — не скажу что покаяние, но отрезвление наступило. И наша страна покрылась тысячами храмов, в которых вновь возобновилась евхаристическая жизнь. Кажется, мы прошли главное предупреждение этой притчи об отпадении людей от Бога, о пренебрежении людьми теми призывами Божиими, о которых рассказывает эта притча. И вот теперь всё у нас будет правильно. Потеряв нечто, как это часто бывает в нашей истории, мы вдруг стали обретать это потерянное нечто. И теперь уже, конечно же, будем всякий раз отзываться на призыв Господа и не пренебрегать Его брачными пирами, не пренебрегать Его Евхаристией. Те из нас, кто до перестроечных лет, когда Церковь была, в общем-то, пассивно гонима, и те, кто был в ней, и те, кто пришёл в неё впоследствии, — нам всем казалось, что наступил новый этап нашей жизни.

На рубеже восьмидесятых-девяностых годов нам показалось, что теперь происходит продолжение этой притчи в нашей жизни: Господь обратился ко всем — добрым и злым, призвал их на брачный пир. Их собирали отовсюду, как это бывает на Востоке во время пиров: и состоятельные, и нищие, и уважаемые, и презираемые — все приглашались на этот брачный пир. Мы переживали этот брачный пир все девяностые годы. Ну, одним из самых последних по времени проявлений этого нескончаемого брачного пира был пятничный крестный ход в нашем городе. Не знаю, кто из вас побывал на нём, но то, что я увидел по телевизору, особенно во время молебна, поразительно напомнило мне первомайскую демонстрацию. Мне показалось, что люди исполняют некую общественную обязанность, совершенно не включая ни головы, ни сердца при этом, будучи совершенно отрешёнными от происходящего. Просто теперь полагается так: вместо портретов членов политбюро — хоругви с образами Христа и Богородицы. А так всё как было.

И вот я, вспоминая эту картину, думаю о том, что теперь для нас становится ясна одна важная деталь в притче — о человеке в небрачной одежде. Только он был один в притче, а в нашей исторической ситуации таких людей, пришедших на пир и возлегших на этом пиру, оказалось очень много. И в какие бы православные ризы многие из них ни рядились, какие бы аршинные кресты они ни носили, к каким бы святыням они ни прикладывались, какими бы крестными ходами они ни блуждали, брачная одежда на них не появляется. Из-под православного платка выглядывает лицо комсомолки шестидесятых-семидесятых годов. Из-под какой-нибудь казачьей папахи проступает физиономия обыкновенного мелкотравчатого партийного функционера, не нашедшего себя в жизни, и т. д., и т. д. — образы могут быть самые различные. Ибо та брачная одежда, о которой говорит притча, предполагает прежде всего преображение души, чувство благодарности Богу со стороны вот этих — хороших и плохих, добрых и злых — людей, призванных на пир, за то, что Господь поверил им, доверился им, как Своим друзьям на брачном пиру, доверил им радость Своего Сына, позволил им разделить радость со Христом. И вот это чувство благодарности и радости должно было преобразить их. Обратите внимание, как редко эти темы присутствуют в нашей церковной жизни сейчас. О благодарности Христу речи нет, да и Христа часто вообще стараются не вспоминать. А уж о радости и говорить не приходится. Лишь сменяемое «яростью благородной» к врагам Церкви и русского мира самодовольство — оттого что «мы лучшие — потому-то нам так плохо и все нас ненавидят». Ведь в своих элементарных переживаниях мы остаёмся нехристями, марширующими на крестных ходах, отстаивающими очереди к благодати, потребляющими Евхаристию, как очередную — на этот раз уже магическую — закуску на празднике жизни.

Все это не может не вызывать ощущения жуткого падения. И что же будет тогда? А вот тогда и будет то, о чём говорит сегодняшняя притча. Господин — царь — Господь призовёт Своих слуг, и они выведут вот этого, в небрачной одежде пребывающего, гостя, а правильнее сказать — сонмище гостей, и ввергнут во тьму кромешную. Там будет плач и скрежет зубовный. И разве мы не слышим его сейчас — в нашей стране и в нашей Церкви? И плач, и скрежет зубовный. И что же происходит, и что же будет? И чем же мы будем жить дальше? А между тем всё ведь просто и ясно: мы позволили себе ещё раз обольститься самими собой — каждым из нас в отдельности и всеми вместе. Мы подумали, что это очень легко — оказаться на пиру Господнем, сохраняя в себе прежнюю привычку жить так, как будто Бога никогда не было.

И не надо думать, что встреча с Богом всегда радостна — она радостна только тогда, когда человек сам пытается изменить свою жизнь, преодолеть свои немощи и грехи. Но когда человек упоён собой, своими грехами, встреча с Богом может оказаться для него тяжелейшим испытанием. И это не потому, что Бог ненавидит, Бог хочет наказать. А потому что существо его души таково, что близость Господа становится для него невыносимой. И здесь уже ничего не поделать, ибо это выбор человека.

Я часто думаю о том, что годы, казавшиеся нам годами нашего церковного возрождения, стали годами какого-то никем не замечаемого глумления над Церковью. Мы, действительно вроде бы и не собиравшиеся ещё совсем недавно идти на брачный пир Евхаристии, вдруг оказались — после празднования тысячелетия Крещения Руси — призванными на этот пир. И повалила толпа вчерашних безбожников, и развалились они в неподобающих позах на неподобающих для них местах на брачном пиру. И попытались превратить даже Святую Евхаристию в ещё один способ — теперь уже магический, духовный, сакральный — сохранить свою безбожную жизнь, которая была, и которая есть, и которая, увы, будет у многих из тех, кто пребывает сейчас в Церкви.

Когда притча о брачном пире прозвучала очередной раз в нашем храме, остаётся задуматься над тем, что этот замкнутый порочный круг имитации духовной жизни, присущий очень многим из современных церковных людей, когда брачный пир, Святая Евхаристия превращается в ещё один способ успокоения себя, забвения себя в нашей повседневной духовной жизни, разорвать этот замкнутый круг можно только одним образом — не пугаться тьмы кромешной, скрежета зубовного: это уже пришло, это уже есть, а попытаться хотя бы немножко рассеять эту тьму в своей конкретной жизни, задумавшись над тем, чего же недостаёт нам для подлинной встречи с Христом.

Аминь.

14.09.2014

Проповедь в 14-ю неделю по Пятидесятнице, притча о брачном пире (Мф.22:1-14)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение представило нам притчу Спасителя о брачном пире, на который царь, являющийся отцом жениха, с восточной широтой и гостеприимством призывает прийти всех, кого он воспринимает как своих ближних. При этом следует иметь в виду, что на Востоке той эпохи не только брачный пир, но и вообще совместная трапеза большого числа людей имела особое, во многом сакрализованное значение. Люди не просто вкушали пищу, сопровождая это вкушение молитвой, которая подчёркивала, что подаваемые на трапезе блюда рассматриваются участниками трапезы как дары Бога. Но их пространное общение во время трапезы приобретало характер священнодействия, когда они переживали состояние духовного восполнения друг друга в таинстве общения, благословлённого Богом.

Именно подобный общественно-сакрализованный статус восточной трапезы, восточного пира делал естественным не только присутствие на пирах Христа, но и побуждал Его, в том числе и участвуя в пирах, продолжать Его спасительную миссию, обращая её к конкретным людям, открытым для слышания Его проповеди и для приятия Его даров, именно в момент переживания братского общения друг с другом на праздничных трапезах. Вспомним хотя бы то обстоятельство, что Своё первое чудотворение Христос по предстательству Пресвятой Богородицы совершил на брачном пиру в Кане Галилейской.

Будем иметь в виду даже и такое, кажущееся на первый взгляд слишком утилитарным, обстоятельство, что в те времена сеть учреждений, как бы мы сказали, общественного питания была развита у самых разных народов гораздо хуже, чем даже в Советском Союзе. Как правило, любая трапеза, происходившая в той или иной семье, будь то семья пастуха или семья богатого и знатного человека, в чьем-то доме или рядом с чьим-то домом, приобретала характер не только частного, но и общественно значимого события. В прозвучавшей сегодня притче речь идёт не просто о брачном пире, а о брачном пире, который собирается устроить царь. Конечно, образ царя имеет здесь отвлеченный, условный характер — «царь» в смысле «господин», «хозяин». Царь готов был пригласить на этот пир, посвященный браку его сына, очень многих людей. Тем самым как бы оказывая им и доверие, и милость, ибо, конечно же, подобного рода общественные пиры становились для многих обездоленных людей формой социального признания и физического поддержания себя. Существовала даже определённая категория людей, которые, подобно клиентам в Древнем Риме, жили тем, что ходили от пира к пиру, предавались на нах обильным вкушениям пищи и возлияниям вина, славословя или даже не славословя тех, кто эти пиры устраивал.

Казалось бы, на пир, посвященный браку сыну царя, сына хозяина, должны были прийти все, но люди уклонялись от этого пира. Всем вам хорошо известно классическое толкование, которое имеет место по отношению к этому явлению. Конечно, речь идет о том, что Христос повествует о том пире, которым должна была стать в этом мире Евхаристия, будущая Божественная литургия. Да, именно Христос утвердил ее в этом мире такой, какой она вот уже два тысячелетия остается у нас. Но путь к этой Евхаристии лежал через многочисленные общественные молитвы, сакральные праздничные трапезы иудеев многих веков. Вообще, надо сказать, что кажущийся на первый взгляд довольно бедным молитвенный уклад жизни иудеев придает молитве перед едой и по сей день очень большое значение. И вот эти молитвы, которые творятся перед трапезой, и есть наше обращение к Богу. Момент, когда мы особенно глубоко ощущаем свою связь с Богом, Который дает нам силы продолжать жизнь.

В притче о брачном пире Христос говорит современникам, имевшим опыт участия в сакрализованных трапезах как в одной из важнейших форм общественной молитвы, о той будущей трапезе со Христом, о том будущем союзе со Христом богоизбранного народа, которому предстояло быть явленным тогда, и впервые это должно было произойти на Тайной Вечере. Но люди, уже многие века ожидавшие прихода Мессии, как будто предчувствовали, что пришедший в мир Мессия будет ожидать от них совершенно иной жизни, нежели та, к которой они привыкли на своей земле, в своих домах, на своих полях, в своих лавчонках (неслучайно все эти образы упоминаются в притче как пример того, что отвлекало людей от призыва пойти на брачный пир). Да мы и сами по себе знаем, что, при всей нашей готовности идти на Литургию, мы готовы подчас уклониться от этого, если нас тем более одолевают какие-то семейные, житейские, бытовые дела. Мы же не просто не идем на Литургию, мы остаемся вне Литургии в своих собственных делах. Но тогда притча возвещала страшное откровение людей о том, что они веками могут отвергать ту самую трапезу, через которую можно познать Бога в невиданной ранее полноте. Им еще предстояло узнать это в будущем, после того как Христос будет распят, примет крестную смерть и вознесётся на небеса. Тогда только некоторым из них откроется, что большинство богоизбранного народа не придет на пир Мессии, будучи зваными на этот самый пир, брачный пир.

Но притча продолжается, мы видим с вами, как господин, наказавший своих подданных за пренебрежение его добротой, его гостеприимством, призывает на пир случайных людей. Да, перед нами будущая картина той же самой Палестины. Палестины разрушенной, Палестины, в которой очередное восстание потерпит поражение. Палестины, в которой иудеи опять будут жертвами римлян в своем желании освободиться от их власти, и той самой Палестины, в которой наряду с небольшим количеством иудеев за Мессией будут следовать в своём христианском избранничестве и представители других народов. Они, изначально не будучи зваными, окажутся избранными. Это еще одно страшное для иудеев Откровение, которое Господь, по милосердию Своему, заключил в образ притчи. Это будет потрясением для них — узнать, что они не только не познают подлинного Бога, но подлинный Бог откроется по преимуществу другим народам и другие народы пойдут за Ним, пойдут на этот брачный пир. Будущая история Церкви выразительно показала нам правоту этой притчи.

Ну и, наконец, завершение этой притчи — история человека, который пришел на пир вместе со случайными людьми, которых господин благословил прийти в свой дом. Казалось бы, раз уже хозяин решил пригласить отнюдь не званых людей, а всех, то должен бы и принимать всех. И вдруг господин обращается к гостю, одетому в небрачную одежду, с вопросом, почему у него нет этой одежды? Тот молчит. И тогда этого человека не просто выводят с брачного пира, выводят с этой трапезы, а, по существу, отправляют в преисподнюю. Что вообще означает в данном случае брачная одежда? Все мы, по собственному смыслу, знаем, что когда мы идем на какую-то трапезу, не просто привычный для нас, случайно возникающий фуршет, а на какой-то праздник, сопровождающийся трапезой, мы к нему готовимся. Приобретаем какие-то подарки для тех, кто устраивает эту трапезу, в крайнем случае несем какие-то продукты для этой трапезы. А уж во всяком случае стараемся являться на эту трапезу в каком-то особом одеянии, даже при всей упрощенности современного быта. Но главное здесь другое. Мы готовимся и, в том числе, духовно готовимся к этой трапезе. Мы ведь не идем в учреждение общественного питания, где можно просто поесть и уйти, а идем для того, чтобы вступить в таинство общения с теми, кто призывает нас на этот пир. Брачный или какой-то другой. Это не имеет значения. И вот здесь возникает созвучие понятия пира с Литургией, на которую мы тоже должны идти как-то внутренне подготовившись, от чего-то внутренне освободившись. И даже внешне придав себе подобающий вид. Но этот человек, оказавшись среди таких вот случайно приглашенных людей, позволил себе вести себя так, как человек, которому, по существу, эта трапеза не была нужна, который, да, готов был разделить ее, но именно как потребление пищи, а не как таинство общения с тем, кто пригласил его на эту трапезу. И следует такая резкая отповедь, поминающая и плач, и скрежет зубов.

Давайте же задумаемся о нашей жизни в связи именно с этим эпизодом в только что прозвучавшей притче. Мы ведь тоже с вами, помимо Литургии, регулярно оказываемся на трапезах, в кругу близких нам людей, где ощущаем себя не просто на мероприятиях по насыщению себя калориями, мы вступаем в общение с нашими братьями и сестрами во Христе. Мы так или иначе оказываемся перед необходимостью духовно собраться, духовно настроить себя на общение. Вероятно, не всегда это должным образом получается у нас. Притом что порой возникает другое: желание изобильной трапезы и в особенности напитков на этой трапезе без перспективы какого-либо сердечного общения. Вот почему очень многие трапезы, по каким бы поводам они ни начинались, заканчиваются одним и тем же — симптомами алкогольно-белкового отравления и желания расползтись в разные стороны. Это великая профанация того, чем должна быть трапеза для христианина.

Да будут наши трапезы, особенно те, на которые мы сходимся по каким-то очень серьезным поводам, формой общения друг с другом через наши сердца, через наши прикровенные мысли, и да будем мы готовиться к таким трапезам так, чтобы не очередное поедание пищи, а именно брачное общение во Христе и со Христом определяло характер этой трапезы. И да будет так, чтобы, идя на такого рода трапезу, мы шли с пониманием того, что только примирившись со своими ближними, только попытавшись понять их поступки, мы можем дерзнуть разделить с ними эту трапезу.

Аминь.

06.09. 2015

Проповедь в 16-ю неделю по Пятидесятнице, притча о талантах (Мф.25:14-30)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшая сегодня притча о талантах в который уже раз побуждает нас задуматься о нашей жизни — жизни, предстающей перед нами чаще всего как довольно однообразная череда унылых обязанностей, исполняя которые, мы иногда радуемся, иногда скорбим, но которая менее всего способна вызвать у нас ощущение полноты жизни, тем более — жизни творческой. А между тем, какие бы неуспехи и неудачи ни ожидали нас в нашей профессиональной, социальной сфере, в нашей семейной жизни, в конечном итоге каждый человек имеет возможность сотворить себя, преобразить себя, созидая собственную жизнь. И вот здесь возможности для человеческого творчества поистине безграничны. Это звучит довольно странно на первый взгляд, странно, прежде всего, потому, что каждый из нас, уже прожив значительную часть жизни, чаще всего убеждался в том, что он мало что может, что мало что от него зависит, что, лишь приспосабливаясь к каким-то внешним обстоятельствам, ему подчас чего-то удаётся добиться.

А между тем притча о талантах как раз напоминает нам о том, что каждому из нас дано на самом деле не так уж мало — может быть, даже значительно больше, чем нам кажется. Просто мы сами, переживая свою жизнь, чаще всего в суете, часто стараясь по минимуму исполнять то, что от нас требуют обстоятельства, и уж тем более не исполнять того, к чему мы призваны Богом (в конце концов, ведь Бог Сам исполнит всё самое главное, если такова Его воля), мы действительно незаметно для самих себя погребаем те таланты, большие и малые, которые даны нам. И в конечном итоге оказываемся в том состоянии, когда уже кажется, что и жизнь не имеет никакого смысла, и творчества в ней никакого уже быть не может, многое в жизни не удалось, да и как христиане мы тоже не состоялись. Наверно, в большинстве случаев мы можем говорить, что как христиане мы действительно не можем состояться в полной мере. Но жизнь наша не закончилась, она продолжается, а значит, притча о талантах должна напомнить нам о том, что кое-что — даже то, что мы в течение всей жизни усиленно закапывали в землю, — всё-таки от нас не отнимется или отнимется только тогда, когда мы предстанем пред Богом.

Другое дело, что мы свои таланты чаще всего не преумножаем, а транжирим, обращая многие усилия своей души на вещи и занятия, вторичные по существу, но первичные для этого мира. Мы несвободны от окружающих людей — мы не свободны от влияния тех, кто живёт так, как будто Христа никогда не было. И сами незаметно для себя начинаем жить по их законам и руководствоваться их логикой — логикой не созидания творческого самого себя, а логикой приспособления к обстоятельствам.

И, как ни странно, эта притча сегодня отозвалась — для меня, во всяком случае, — ещё одним очень важным отзвуком. Я имею в виду и наши современные события, и прозвучавшее сегодня апостольское чтение, которое было обращено к наступающему празднику Крестовоздвижения. Апостол напоминает о том, что главный смысл жизни христианина заключается в готовности нести свой крест, быть готовым сораспяться со Христом. Крест — вот символ нашей жизни! Это то самое творчество, подчас страдания и скорби, которое остаётся таковым, если мы действительно осознаём себя христианами. И вот, напомнив о Кресте как о главном знаке нашей принадлежности к Церкви, апостол, отзываясь на злобу дня своего времени, указывает на то, что в условиях гонений на христиан некоторые христиане, выросшие в иудейской среде, стали рекомендовать другим христианам обязательно обрезываться. Это имело двоякий смысл. С одной стороны, обрезанный христианин мог с точки зрения властей восприниматься как иудей, а иудеи, в отличие от христиан, не преследовались тогда. С другой стороны — и вот это может быть особенно важно, — воспитанные в фарисейской среде, где было принято очень скрупулёзно исполнять внешние предписания закона, новые обращённые из иудеев христиане пытались и в Церкви установить те же самые характерные для иудеев представления о том, что внешние знаки, внешние символы могут созидать подлинную церковную жизнь.

И когда я услышал сегодня слова апостола, который ни во что вменяет что обрезание, что необрезание, который говорит о том, что христиане, принявшие на себя крест, уже свободны от этих почтенных, величественных символов прошлого, мне, как ни странно, вспомнилось то, что происходит у нас часто сейчас. А именно готовность очень многих людей в своей церковной жизни какими-то чисто внешними знаками создать у самих себя иллюзию полноты духовной творческой жизни. Это проступает на разных уровнях и имеет в качестве своей подосновы подчас самые различные грехи, и прежде всего — стремление сымитировать внешними знаками полное отсутствие часто внутренней духовной жизни. Благо, православная церковная обрядность для многих из нас, пришедших в Церковь уже в зрелом возрасте от пустоты окружающей жизни, предлагает нам в великом множестве всякого рода внешние знаки жизни внутренней. Тут вам и богослужение с его разнообразными внешними формами — от церковного пения до иконы. Тут вам и паломнические поездки, и посещение разного рода святых мест, мощи, чудотворные иконы и т. д., и т. д. Наконец, мы сами, с лёгкостью преображающиеся чисто внешне в христиан, меняя стилистику речи, стилистику поведения, но не суть свою. Откуда, например, озабоченность некоторых наших духовных лиц таким понятием, как «православный дресс-код»?

А ведь это поистине вызов всему изначальному устремлению Христовой Церкви жить не внешней, но внутренней жизнью. И надо сказать, что, даже переступив порог храма, многие люди годами свою церковную жизнь строят по принципу формирования у самих себя «православного дресс-кода», который для внешних являет их как христиан, для них самих — утверждает их как в полной мере живущих церковной жизнью. Но на самом деле не меняется ничего. А вот тот самый талант, который даётся нам — каждому из нас — от Бога, пребывает в запустении, и хочется сказать не просто «в запустении», а «в мерзости запустения». Именно потому что действительно призванные обратить нас к жизни духовной внешние знаки церковной жизни становятся для нас, по существу, бесполезным с духовной, нравственной точки зрения хламом, который закрывает от нас суть нашей духовной жизни. Мы крестимся, кланяемся, вычитываем правило, выстаиваем службы, прикладываемся к иконам, мощам, помазуемся елеем из разных святых мест, причащаемся в святых местах. Мы вообще постоянно заняты своей церковной жизнью, но не жизнью духовной. И вот в этой суете, по существу, происходит забвение того подлинного духовного творчества жизни, которое ожидается от нас Христом.

Да, действительно, фиксируется то, что из года в год в постные периоды, например, мясной пищи покупается меньше, чем вне периода поста. Да, действительно, крещёных людей у нас довольно много — может быть, даже больше половины населения. Не говоря уже о тех некрещёных, которые считают себя православными. Но обратите внимание, что реальных проявлений христианских чувств, христианского отношения к жизни как будто становится всё меньше и меньше. Люди обманывают друг друга, воруют друг у друга, причём это становится нормой жизни. Я часто задаюсь вопросом о том, ну как же так — если наши, например, власти в лице своих ведущих представителей воцерковляются, почему же коррупции не становится меньше? Если у нас, как утверждают некоторые даже высокопоставленные церковные лица, восемьдесят процентов православных, то почему в таком небрежении находится человек как таковой, человеческая личность как таковая? На разных уровнях повседневной жизни. Что это за христианство в православном или, как сейчас говорят, в «православнутом» варианте, которое вдруг санкционирует людям жизнь не по-христиански, но при этом в ощущении приобщённости к самым главным святыням, которые в церковной жизни присутствуют? Правда, Евхаристия здесь, как правило, не так уж часто упоминается. А вот, например, паломничество на Афон становится составной частью жизни многих людей, которым надо было бы не на Афон паломничать, а отправляться по этапу — судя по тому, что творят они в жизни нашей страны. И всё это происходит в забвении той самой простой истины, которую возвестил нам сегодня Христос. Истины о том, что каждый, обладая талантом духовной жизни, только живя жизнью духовной, может этот талант применить. А так мы оказываемся обыкновенными духовными пустоцветами, прикрывающими «православным дресс-кодом» духовную пустоту своих поступков, безнравственность своих действий, и при этом умираем. Мы умираем в ощущении активной церковной жизни. И с этой точки зрения, кажется, нужно задуматься прежде всего над следующим: когда мы предстанем пред Богом, как предстали перед господином вот эти три его раба — какие слова услышим мы? Какой талант предъявим Богу?

Аминь.

23.09.2012

Проповедь в 16-ю неделю по Пятидесятнице, притча о талантах (Мф.25:14-30)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о талантах настолько нам хорошо знакома, что уже, по существу, вошла в культуру нашего языка, в культуру повседневного нашего общения, и выражение «зарыть свой талант в землю» воспринимается очень многими даже без всякого евангельского контекста. Кажется, этот образ применен именно к каким-то духовным человеческим качествам, которыми человек обладает от рождения и которые может либо преумножить, либо, наоборот, транжирить. Знаем мы также и о том, что притча эта обращалась к современникам Спасителя далеко не случайно и представлялась им очень ярким выражением, очень яркой иллюстрацией того, что хотел сказать Спаситель. Действительно, талант — это мера, измерявшая богатство, деньги, как сказали бы мы сейчас, употребив это тюркское слово применительно к этой иудейской притче. Это именно деньги, обладая которыми, человек многое может в этой жизни, и которые он получает различными путями. Живя в стране довольно бедной, но одновременно, — в стране, которая была местом пребывания одного из самых энергичных, активных, в том числе и в плане хозяйственной жизни, народов, Спаситель обращался к тем представлениям о мире, которые сформировались у иудеев в процессе их исполненной значительных испытаний жизни как в Палестине, так и в рассеянии.

Конечно, перед нами очень по тем временам понятная и узнаваемая история. Не обладавшие никакими средствами люди вдруг получают от человека богатого возможность приобрести какой-то первичный капитал, чтобы его пустить в дело. Ну, двое из них делают это, а один предпочитает от сего уклониться. Ну и вот естественная реакция господина на то, как были использованы его деньги. Я думаю, что при таком восприятии вот этой притчи многих из вас охватывает даже некоторое недоумение: уж как-то это очень натуралистично и вульгарно. Но то, что должно было сильно прозвучать для современников, конкретно и понятно, в контексте созидаемой Христом Церкви должно было приобрести гораздо более глубокий смысл, тот смысл, который и имел в виду Спаситель, обращаясь к народу, который, наверно, не очень ценил духовные дарования человека, но очень ценил его готовность к предприимчивому успеху.

Однако для нас с вами, в общем, живущих сейчас в стране, в которой, конечно, вопрос о богатстве, о деньгах рассматривается как один из самых главных в жизни многих людей, вот эта история приобретает какой-то двусмысленный характер. С одной стороны, мы обращаемся как будто к первоисточнику, мы начинаем размышлять о том, что, собственно, Господь благословляет людям приумножать свои деньги, а с другой стороны, все-таки не забываем, наверно, и другого аспекта этой притчи — притчи о наших, от Бога получаемых от рождения, духовных качествах. Но связывает эти две темы, на самом деле, один и тот же очень ясный и понятный вывод: ничего в этом мире не дается просто так — не скажу бескорыстно, а бессмысленно, — Господь в отношении нас бескорыстен, но не бессмыслен, и, одаряя нас какими-то дарами, Он вкладывает в это какой-то глубокий, к каждому из нас обращенный конкретный смысл. Кто-то наделен внешней силой и красотой, кто-то — внутренней способностью мыслить, что-то глубоко переживать, чувствовать и доносить это до окружающих, и так далее. А кто-то наделен в том числе и материальным богатством. И как же сделать так, чтобы этот дар Божий не был нами оставлен в небрежении? Притча, казалось бы, очень ясно отвечает на этот вопрос. Все, что нам дано, должно нами преумножаться. Иначе у нас отнимется даже то, что у нас было. И вот это, может быть главная мысль этой притчи с точки зрения духовной жизни каждого человека.

Мы ни в коем случае не должны думать, что что-то обретенное нами от рождения или даже полученное нами в ходе нашей жизни нашими усилиями, нашими трудами, в какой-то момент становится даром, от нас неотъемлемым, даром, не нуждающимся в преумножении. Мы должны постоянно быть озабочены тем, чтобы данные нам от Бога качества, таланты реализовывать, преумножать в этой реализации, восполнять их конкретным жизненным содержанием. И вот здесь возникает ощущение какого-то неудовлетворения. Ну что ж это за странный Господь Бог, Который даровал нам жизнь в общемто в очень несовершенном, в очень жестоком мире, одаряя нас при этом очень разными качествами, очень разными внешними обстоятельствами жизни, никак не может угомониться и требует от нас, под угрозой лишить нас даже того, что Он дал, какой-то непрерывной деятельности. Чтобы у того, у кого пять талантов, было целых десять, а у того, у кого два, — хотя бы четыре. И так понятен вдруг нам становится одаренный одним талантом человек, который, — обратите внимание, он не просто не приумножил свой талант, он обосновал нежелание приумножать свой талант, в общем, довольно внушительно звучащими словами, — словами, с которыми, наверно, многие из нас солидарны, когда мы читаем евангельский текст. «Ну что это за сумасбродный господин! Я не знаю, откуда ты взял эти таланты, но ты жнешь, где не сеешь, и собираешь, так сказать, где не расточал, то есть, в общем-то, и пребываешь в некой праздности, а меня, несчастного, обрекаешь на то, чтобы я трудился в поте лица для того, чтобы твои же собственные таланты к тебе и вернулись в еще большем количестве». Ну что ж, согласитесь, что действительно тут есть своя логика. И вроде бы возразить нечего. А господин уже ведет себя совсем недопустимо. Ввергает во тьму кромешную, где плач и скрежет зубов. Это ведь образ ада. Образ окончательного отвержения человека от Бога. Что это за злобный Бог, эгоистичный, да еще мстящий человеку, который прямо и честно сказал ему, почему он не исполнил Его желания — приумножать таланты!

Я бы не стал недооценивать вот этого ответа одного из слуг, одного из рабов Божиих своему господину. Собственно говоря, на протяжении истории Церкви, истории человечества вообще, очень часто те или иные богоборцы вступали в конфликт с Богом по чисто этическим, нравственным причинам. Они требовали от Бога ответа, получали не удовлетворяющий их ответ и отбрасывали Бога. Отбрасывали Его из своей жизни и жизни окружающих их людей и даже пытались вытравить в человечестве саму мысль о Боге, память о Боге, так и не поняв, что Бог, одаряя их, может быть, не пятью или двумя, а одним талантом, уже совершает по отношению к ним поразительную милость. И милость эта связана с тем, что Он вообще дал им возможность жить. Но жить в этом несовершенном мире можно только тогда, когда человек в своей жизни постоянно осуществляет усилия, чтобы не быть таким, каков он есть в данный момент, а становиться лучше. Потому что если таковых усилий не употреблять, человек будет становиться хуже. И нет иного пути для человека в этом мире, кроме как трудами дать в меру тем талантам, которые ему даны, спасать себя, спасать свою душу, преумножая свои таланты, а значит, и меняя этот окружающий мир.

Я бы хотел обратить ваше внимание на то, о чем мы часто сейчас говорим, но никак не связываем с этой притчей. Мы говорим о том, в частности, что мир переживает постепенно распространяющееся ощущение обезбоженности, секуляризации. И, несмотря на то, что многие христианские ценности уже преобразили этот мир и жизнь этом мире стала в чем-то и более достойной, более гуманной, чем она была в предшествующие времена, не покидает ощущение какого-то упрощения, примитивизации жизни, которой живут очень многие люди. И вот это очень важный момент, который действительно показывает нам, что попытка реализовать даже христианские ценности, преумножать даже Христом данные таланты не во имя Бога — всегда заканчивается тем, что эти даже вроде бы преумноженные таланты опустошают человеческую душу. Можно, наверно, много приводить примеров этого явления. Упомянем, пожалуй, то, что лежит у нас на поверхности. Желание избавить общество от социальной, экономической несправедливости, осуществленное людьми, которые отвергли Бога, привело к тому в нашем обществе, что эта социально-экономическая несправедливость возросла еще больше. Вы можете возразить: «Ну, сейчас-то все иначе, у нас сейчас все под Богом и с Богом ходят. Чиновники четками размахивают периодически своими с высоких трибун. Даже чекисты стали православными. Значит, сейчас все в порядке? Сейчас все только во имя Бога и занимаются тем, что они делают, — даже тогда, когда берут взятки и расхищают то, что ещё остается в нашей стране». Да, возникают и подобного рода ситуации. И вот от этой ситуации уже отдает настоящим Апокалипсисом. Потому что период, когда людей соблазняли тем, что можно без Бога и вопреки Богу преумножать, а на самом деле — транжирить данные таланты, завершается. И наступает какая-то новая эпоха, когда во имя вроде бы даже христианского, а правильнее сказать, православного Бога люди творят антихристианские, антиправославные дела, преумножают свои уже псевдоталанты так, что уже никакими санкциями их не ограничишь. Псевдоталанты эти все множатся, опустошая их собственные души, опустошая жизнь их детей, опустошая жизнь их народа, опустошая жизнь того мира, в котором мы все живем.

И вот эта притча, вроде бы обращенная к конкретной житейской ситуации в Палестине, а на самом деле указующая всем нам, что любая наша творческая деятельность должна быть, с одной стороны, постоянной, а с другой стороны, осуществляемой во имя Господа, а не во имя самого себя, — вот эта притча, по существу, обращает наше внимание на одно из основополагающих представлений христианской веры.

Ну что мы можем сказать о самих себе? Ну, любой, даже очень талантливый, но здравомыслящий человек живет в этой жизни с ощущением того, что не так уж он замечателен, не так уж он умен, не так уж он глубок, что многое в этой жизни не получилось, что многие силы были потрачены зря. И вот это вполне естественное, здравомыслящее чувство ни в коем случае не должно быть для нас поводом для того, чтобы опустить руки и устало и злобно сказать Господу, что «забирай то, что Ты мне дал, то, что у меня осталось. Я не ощущал Твоего присутствия в своей жизни, Ты не помогал мне преумножать мои таланты. Поэтому давай просто разойдемся». Этого не получится, потому что любой человек, сотворенный Богом, имеет только один вариант в своей жизни отношений с Богом: либо быть с Богом, либо быть против Бога. Это его собственный выбор. Обойтись без Бога, обойти Бога невозможно.

И вот вчерашний праздник Воздвижения Креста Господня, который нам тоже напомнил об очень важной истине христианской веры — об истине крестного пути как единственно возможного пути христианина, пусть в сочетании с сегодняшней евангельской притчей и с сегодняшним апостольским чтением, в котором отнюдь не представлена безмятежная и радужная картина жизни Церкви, — пусть вот эти три очень важных темы нашей духовной жизни сольются в одну единую тему: преумножения наших духовных талантов, бескорыстно данных каждому из нас, по мере способности их вместить, Богом, и преумножения их во имя того, чтобы все вернулось ко Господу — и наши таланты, и наши с вами жизни. Жизнь, данная нам Богом, Богу ведомая, Богом любимая и к Богу возвращающаяся.

Аминь.

28.09.2014

Проповедь в 17-ю неделю по Пятидесятнице, призвание апостолов (Лк.5:1-11)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

История призвания апостолов — святых апостолов Петра, Иакова, Иоанна, уже не раз звучала в наших ушах и вставала перед нашими глазами. По существу, мы являемся продолжателями апостолов, но живущими в совершенно иное время, в совершенно иных обстоятельствах. А между тем Евангелие, прочитанное в том или ином настроении, с теми или иными мыслями, побуждает обнаружить что-то новое, что-то очень важное в душе каждого из нас.

Да, конечно, мы с вами не рыбаки, которым приходится кормиться от трудов своих на Генисаретском озере. Я всякий раз, когда говорю на тему этой истории, подчёркиваю — для тех, кто не был в Святой Земле, — какой зловещей и даже страшной являет себя картина этого озера, когда на него обрушивается ветер. Поэтому часто встречающаяся на назидательных религиозных картинках панорама идиллического озера — с изящной, почти прогулочной лодочкой, с рыбаками, как будто только что вышедшими из магазина старинной отреставрированной одежды, и почему-то всегда лучезарный Христос, подающий этим рыбакам такой улов, что они пребывают в умилении, — какая это всё на самом деле неправда! Неправда, которая на самом деле не приближает нас к апостолам, а отдаляет от них.

Да, конечно, Генисаретское озеро красиво и сейчас, но представьте себе, что это красивое озеро, этот красивый пейзаж в жизни живших там иудеев, рыбаков был, по существу, лишь привычным, а иной раз и раздражающим фоном их очень тяжелого, очень рискованного труда по добыванию, что называется, хлеба насущного. Я никогда не мог понять, ещё в юные советские годы, как можно красиво, эстетически выразительно изобразить, например, заводской цех, где люди в тяжелейших условиях трудятся, проклиная часто всё на свете. Ведь тем же самым, по существу, для многих из этих рыбаков был идиллический генисаретский пейзаж, на фоне которого проходила их очень трудная жизнь.

Да, озеро было наполнено рыбой, но не в такой степени, чтобы прокормить семьи всех тех рыбаков, которые пытались кормиться от этого озера. Очень часто, выходя ловить вот эту самую рыбу, они довольно ревниво и даже завистливо смотрели в лодки друг друга, наблюдая, кому сколько удалось выловить этой рыбы, а значит — накормить свою семью, значит — получить какие-то средства к дальнейшему существованию. Была ведь и зависть, корысть, и всё то, что сопровождает обыкновенную трудовую деятельность обыкновенных людей. Им всем хотелось поменьше работать и побольше поймать, но так получалось далеко не всегда. А уж если начинались бури, то представить лодку в таких условиях — это значит представить, что такое настоящий шторм, со всеми издержками этого явления. Да, они при этом погибали, рисковали своей жизнью и не могли не рисковать жизнью — собственно, не было бы средств к существованию.

И, конечно, как многие моряки, были эти люди повышенно не скажу религиозны, а — суеверны. Действительно, уязвимость человека в бушующем море особенно ощутима. Это то проявление стихии, которое показывает, что человек совершенно беззащитен в этом мире и остаётся уповать только на что-то сверхъестественное.

На самом деле это была очень тяжёлая, по-рабски трудовая жизнь, которая привязывала этих людей к их труду. Конечно, это были люди разные, и надо полагать, что для людей более развитых, какими являлись будущие апостолы, этот труд был особенно обременительным: они были созданы для чего-то другого, для чего-то лучшего, а им приходилось вот так, в поте лица, добывать хлеб свой, не надеясь на перемены. Да, подобно будущему апостолу Петру, они могли читать Священное Писание; наверняка, кто-то вступал в дискуссии с фарисеями, с раввинами, и ему было что сказать, но возвращался он всегда к одному и тому же — к своему к тяжелому труду, тем более что у него еще была жена, семья, и он не мог позволить себе роскоши вот так вот проводить время — в диспутах на религиозные темы.

И вот в эту самую среду приходит Христос. Приходит поначалу, как приходили нередко разного рода учителя и пророки. Мы с вами знаем эту категорию людей, которые очень любят говорить о божественном, но при этом ничего не в состоянии сделать и всегда готовы с лёгкостью попользоваться трудом другого человека. Откуда было им знать, что этот странствующий проповедник не такого же рода? «Я вам о божественном расскажу, а вы мне бражки ещё налейте» — тип такого русского странника нам очень хорошо знаком из литературы. Вряд ли там было иначе.

И тем не менее этот странник вдруг неожиданно нисходит к тому, чтобы после своей духовной проповеди (она здесь не воспроизведена) остаться с ними — в ситуации, в какой ему вроде бы и не подобало оставаться. Да, наверно, когда он говорил свою высокую проповедь, он не просто доносил до них какие-то духовные божественные истины, он всматривался в их жизнь и понимал, что сердца многих из них не отзывались на его слова, потому что все были обременены совсем другими проблемами. Усталые от неудачной рыбной ловли ночью, они не очень, наверно, были настроены на то, чтобы слушать слова о вечном. А мы знаем, как любят у нас говорить к месту и не к месту о Боге люди, выступая от Его имени, не считаясь с тем, что по существу мучит, занимает людей в этот момент.

И вот Христос, конечно же, переживая их состояние, сделал то, что, в общем-то, и должен делать любой ответственный за свои слова проповедник: Он предложил им вновь отправиться в плавание. Ну вот, подумали, наверно, многие из них, наконец-то осуществил то, о чём говорил, а то всё про божественное, — нам рыбу надо ловить.

И вот сети оказались наполнены рыбой, так наполнены (нам весьма реалистично Евангелие описывает эту ситуацию: сети стали разрываться; те, кто поймал рыбу, стали звать на помощь других, значит — должны будут поделиться, сразу возникает множество выразительных нюансов), — что рыбаки ощутили себя вдруг в радости. Я могу предположить, что многие из них проповедь, сказанную Христом, даже забыли: вот, наконец Он отозвался на самое главное в нашей жизни, какой хороший человек, а проповедь мы осмыслим в другой раз.

А кто-то забывает про рыбу: он прозревает в том, что произошло, самое главное — любовь Божию к человеку. Это только люди говорят высокие слова, не подкрепляя их никакими естественными добрыми человеческими чувствами. Высокое Слово Божие, исходящее из уст Господа, всегда подкреплено Его реальной любовью к реальным людям в реальных жизненных обстоятельствах. И только что скорбевший о неудачной рыбной ловле Симон, ещё не ставший Петром, понимает, что ему открылась совершенно другая реальность; реальность, к которой стремится на самом деле душа любого взыскующего правды и любви человека; реальность, в которой люди объединены ощущением пребывания в любви Бога. Ему стало страшно, стало страшно именно потому, что велика дистанция между даже очень хорошими, живущими, к сожалению, в земной суете людьми и Богом, Которого он увидел во Христе в этот момент. И, конечно, Христос всё в нём понял, и в Иакове, и в Иоанне — эти рыбаки должны были стать ловцами человеков. И Он призвал их.

Мы концентрируем, как правило, внимание на этом; мы забываем, что Евангелие заканчивается тем, что, когда эти лодки, наполненные рыбой, пристали к берегу, толпа пошла вслед за Христом. Не надо здесь обольщаться: она пошла не за Христом-Спасителем, но за Христом-чудотворцем, Который, может быть, и в следующий раз появится на берегу, они прослушают с вдохновенными выражениями лиц Его слова, а потом получат полные сети рыбы. Это тоже свойство человека: мы можем сделать вид, что мы даже готовы одухотвориться, если за этим следует какое-то материальное удовлетворение. И не те станут первыми христианами, что благодарно пошли за Христом, наполнившим их сети рыбой, а те, которые оставили свои наполненные рыбой сети для того, чтобы уйти, как мы знаем с вами, в смерть за Христа.

Вот тема, которая применима к жизни не только апостолов, но и нашей с вами жизни тоже. Разве периодически не возникает у нас желания, чтобы Бог пришёл в нашу жизнь не в качестве того, кто предлагает нам крестный путь, Голгофу, а в качестве того, кто решит наши утилитарные, суетные проблемы на самом высоком профессиональном уровне? И тогда мы готовы стать христианами. Разве мы очень часто не обращаем свой мысленный взор к Богу, не слушаем слово Божие в надежде, что за Словом Божиим последует дело Божие, нашу с вами жизнь каким-то образом укрепляющее, обогащающее? Разве мы не лукавим здесь, как лукавили очень многие рыбаки, так и не познавшие во Христе Бога? И кто же мы в таком случае — наследники тех самых апостолов, которые бросили свои наполненные рыбой сети и пошли за Христом, или некто из той самой толпы, которая пошла за Христом в надежде получить от Него ещё что-нибудь внешнее и земное?

Задавая себе этот вопрос и не лукавя перед самими собой, конечно же, мы должны признать, что мы более связаны с той толпой, которая пошла за Христом, чем с апостолами. Но когда мы посмотрим вокруг себя, мы вдруг увидим, что других апостолов, кроме нас, у Христа нет. И кто же мы после этого, как не отступники от Христа? Наверно, среди нас есть люди, которые склонны развлекаться рыбалкой, но есть и те, кто ощутил для себя этот труд рыбной ловли как тяжёлую работу, которая связана с материальным существованием.

Но у каждого из нас есть своя радость другого рода. Это естественно. Я не призываю вас бросить свои работы — это было бы в высшей степени фальшиво и глупо. Бог каждому из нас даровал талант. Эти таланты обуславливают ту или иную нашу деятельность, которая бывает нам и радостна, и ненавистна. Но что же должно отличать нас, христиан, живущих в этом мире, тянущих лямку жизни повседневной, что должно отличать нас от нехристиан? Это способность приподниматься над нашей обыденностью — в том числе и над так называемой трудовой обыденностью. Это готовность различить cлово Христово и образ Христов в череде событий, впечатлений нашей повседневной жизни, — а для этого нужно пребывать постоянно в чаянии увидеть Христа. Это великий дар и вместе с тем неизбежная жизненная необходимость.

Будем надеяться, что в ситуации и не столь экстремальной, о которой говорило сегодняшнее Евангелие, когда произойдёт наша с вами очередная встреча со Христом, у нас найдётся мужество оставить всё то, что связывает нас с этим миром, даже наши собственные честные труды, и пойти за Христом так же последовательно, как это сделали апостолы Петр, Иаков и Иоанн.

Аминь.

05.10.2014

Проповедь в 18-ю неделю по Пятидесятнице, призвание апостолов (Лк.5:1-11)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний евангельский рассказ, при всей своей кажущейся простоте и безыскусности, на самом деле обращает наш взор к очень важной проблеме в жизни человека вообще и, я бы сказал, открывает нам во многом ту великую тайну личности первоверховного апостола Петра и других апостолов, упомянутых сегодня. Мы все хорошо с вами знаем, что апостол Пётр и ещё ряд апостолов были рыбаками. Не раз я рассказывал вам о том, как трудна была эта доля — быть рыбаком на Генисаретском озере, ибо этому озеру, на первый взгляд, не такому уж большому, например, как Ладожское, в то же время, подобно Ладожскому озеру, бывают свойственны такие же сильные бури, которые несут большую опасность путешествующим по водам.

Почти каждый выход рыбаков на их промысел в воды этого озера был чреват не только опасностью утонуть во время неожиданно начавшейся бури. Другой, не менее тяжкой стороной их труда было то, что не всегда удавалось им поймать столько рыбы, чтобы её хватило не только на продажу, а просто на содержание своих семей. Это был действительно тяжёлый труд. Рыбак на Генисаретском озере — это действительно потомок грешного Адама, который в поте лица зарабатывает хлеб свой. Эти люди, кто-то со смирением, кто-то с недовольством, кто-то с завистью, несли бремя своей жизни. Кто-то из них был более щедр, кто-то был более скуп, и все они трудились, и нельзя сказать, чтобы труд всех их облагораживал, преображал. Кого-то он делал смиреннее, твёрже, кого-то, наоборот, развращал, превращая в человека, мечтающего только об одном: как бы поменьше работать и побольше зарабатывать. Они были разные, эти рыбаки.

И вот, в один из дней, когда не довелось им получить хороший улов и они вернулись, довольно уже уставшие от своих тщетных усилий на озере, к ним пришёл Иисус. Пришёл, чтобы возвестить им слово об их спасении, слово о преображении их душ. Вы, наверное, и по собственному опыту знаете, как подчас может раздражить и даже возмутить какое-то слово, даже в чём-то правильное, о высоком, когда происходит это в тот момент, когда вы устали, когда вам ни до чего. И вот эти рыбаки, трудившиеся тщетно на озере, вернувшиеся домой, к своим семьям, которые ждали от них улова, ни с чем, вдруг встречают человека, может, и почтенного, и уважаемого, но который по каким-то причинам, будучи свободным от этих самых трудов по поддержанию самого себя, своих близких, начинает им говорить какие-то высокие слова. Нетрудно догадаться, какие слова исходили из уст некоторых из них. Мы очень легко это можем представить по нашим трудящимся. Но кто-то все же отозвался на слово Христа.

Впрочем, сегодняшнее евангельское чтение повествует нам подробно о том, что им говорил Господь. С какого-то момента Господь прервал Свою проповедь. И просто предложил им ещё раз забросить сети в воду. Показательно, что апостол Пётр, и в этом уже тогда проявилась суть этого человека, прямо и честно сказал Христу, может быть, даже скрывая определённого рода и досаду, и непонимание, что они пытались поймать рыбу и не поймали ничего. И, тем не менее, он отозвался на просьбу этого странного проповедника забросить ещё раз сети в воду. И сети наполнились рыбой в таком количестве, что пришлось даже звать на помощь других рыбаков.

Да, действительно, такого проповедника есть за что уважать. Не важно, что он говорит о спасении, о духовном преображении, главное, что по его слову можно сразу выловить столь много рыбы. Тут, я думаю, и хулители Христа из компании этих рыбаков заградили свои уста. И только, видимо, подосадовали на то, что Пётр опередил их. Если слово этого проповедника чревато таким хорошим уловом, пусть остаётся с нами и впредь руководит нашими действиями — вот что могли сказать они после столь удачного улова.

Но не таковой была реакция апостола Петра и других будущих апостолов. Они вдруг почему-то ужаснулись. Странное поведение для нормального человека. Радоваться надо, что после стольких тщетных трудов пришёл некто и помог получить сразу так много. Надо лишь озаботиться, чтобы он и впредь не обходил своим вниманием рыбаков, и тогда жизнь их окажется действительно куда более привлекательной. Такому человеку можно и часть улова выделить, и вообще приветить его всячески. Но они испугались. Испугались, конечно, не только того, что известно многим из их жизненного опыта — то, что так легко даётся, подчас легко и отнимается. И только то, что мы получаем своими трудами, как правило, по-настоящему надёжно и нерушимо. А здесь?

Вероятно, уже тогда будущие апостолы почувствовали в этом проповеднике не просто доброго человека, который обладает особыми, сверхъестественными способностями одаривать людей какими-то материальными благами. Они почувствовали нечто совершенно другое, какую-то другую жизнь. Им стало страшно оттого, что рядом с ними стоит человек, который призывает к высоким, духовным подвигам, и оттого, что столь чаемая ими рыба вдруг перестала иметь для них какой бы то ни было смысл.

Они просят Спасителя уйти, отойти от них, к недоумению, наверно, многих других своих коллег по рыболовному промыслу. Как же? Зачем Ему уходить? Наоборот, оставайся с нами! Но нет. Если мы будем такими, какие мы есть, — мы не сможем быть рядом с Тобой. А чтобы быть рядом с Тобой, мы должны перестать быть тем, кто мы есть. И Христос отзывается на их внутренний порыв. Он говорит им, чтобы они оставили всё и стали ловцами человеков. И они оставляют всё, наверняка, к радости своих товарищей, остающихся при своих домах, при своих семьях, при своём труде, и идут за Христом. Идут в неизвестность, идут в желании преобразиться и стать новыми людьми, способными жить не только интересами мира сего.

Вот эта вроде бы такая простая и ясная история, но попытайтесь совместить её с контекстом нашей церковной жизни, да даже собственной жизни. И вы обнаружите, что очень многие из нас, в том числе и мы сами, очень часто обращаемся к Богу и даже готовы следовать за Богом в надежде, что Он одарит нас вот теми самыми благами, которых чает наша душа именно в этом мире. Мы ведём себя не как будущие апостолы, а как другие рыбаки, восхитившиеся этим самым уловом и готовые к тому, чтобы Христос оставался с ними, но не для того, чтобы преображаться вместе с Ним, во имя Его, а для того, чтобы Он помогал им с меньшим трудом обретать то, что им необходимо в этой жизни, и только в этой и ни в какой другой.

К сожалению, многие из нас именно так и строят отношения с Богом в глубине своей души. Конечно, мы хотим стать лучше, мы хотим стать совершеннее, но для этого Бог должен дать нам какую-то основу. В том числе, желательно, материальную. А тогда мы уж начнём совершенствоваться. Поэтому дай нам побольше рыбы, позволь нам её засолить или закоптить, выгодно продать. И когда мы всё это реализуем, через день, через месяц, через год, через много лет, может быть, мы пойдём за Тобой, оставив всё на склоне лет, дабы перед смертью попытаться совершенствоваться. А может быть, совершенствоваться будет уже нечему, да и некому. Ибо человеческая жизнь, по существу, определяет духовную и телесную природу человека.

Мы не знаем определённо, как сложилась жизнь каждого из рыбаков, ставшего свидетелем чуда Христова. Но мы знаем, что те, кто пошёл за Ним, во главе со святым апостолом Петром, оставили свою достойную, честную, трудную профессию рыбаков и обрели своё высокое, обрекшее их на череду страданий и подвигов, мучений и радостей, призвание служения Христу. Да, оказавшееся для них всех чреватым смертью. Смертью насильственной, за Христа. Надо думать, что для подавляющего большинства из нас так вопрос никогда не встанет и никогда не стоял. И тем не менее, посмотрим на самих себя прямо. Разве не пытаемся мы очень часто, идя за Христом, незаметно влачить за собой свою, пусть и не рыбную, сеть в надежде, что она будет пополняться по мере того, как мы будем следовать за Христом, всё новыми и новыми ценностями, ценностями именно этого мира сего. И получается так, что, призванные стать из ловцов рыб ловцами человеков, мы оказываемся в положении тех, кто предпочитает совмещать несовместимое, а значит, делать свой выбор ложным. По существу, наша церковная жизнь начинает превращаться в своеобразную ловлю рыбы в мутной воде.

Не будем ждать от нашей церковной жизни наполнения наших сетей, они у нас у каждого свои и у каждого своей наполненности, а будем готовы к тому, чтобы внутренне дистанцироваться от привычного для нас круга ценностей, довериться Христу, Который призывает быть ловцами человеков.

Конечно, Господь прямо не призывает всех нас к апостольскому служению как таковому, но элемент апостольского служения присутствует в жизни всех христиан. Мы должны свидетельствовать о Христе каждый в своем качестве, каждый на своем каком-то человеческом поприще. Другое дело, что очень часто мы так свидетельствуем о Христе, что не столько привлекаем к Нему людей, сколько отталкиваем от Него. Ибо, не зная Христа, они знают нас, называющих себя христианами, и теряют какой бы то ни было интерес и доверие ко Христу. Призвание каждого из нас — явить людям Христа и тем самым действительно способствовать тому, чтобы эти люди были уловлены, обретены Христом через их свободное признание правды Божией в Самом ли Христе, в нас ли самих, учениках. Поэтому, очередной раз слыша рассказ о призвании первых апостолов, будем задумываться над тем, что этот рассказ описывает событие, которое должно произойти в жизни каждого христианина. Зададимся вопросом, а было ли это подлинное призвание в нашей жизни? Наверно, было, коль скоро мы сейчас в храме. Но отозвались ли мы на него так, как отозвались на него эти рыбаки, единым мигом ставшие апостолами?

Аминь.

07.10.2012

Проповедь в 18-ю неделю по Пятидесятнице, притча о немилосердном должнике (Мф.18:23-35)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшняя евангельская притча переносит нас в тот мир, в котором был Спаситель, мир людей, похожих на нас с вами, даже может показаться, что людей, в чём-то даже уступающих нам в силу своей простоты, непосредственности и конкретности своего восприятия мира и ближних. Однако вопросы, над которыми задумывались люди той поры, как, впрочем, и вопросы, которые ставил перед ними Спаситель, предполагали наличие в мире уже тогда именно таких вопросов, которые мы до сей поры называем «вечными». Именно поэтому Господь, для того чтобы сделать те вечные истины, которые Он хотел возвестить людям, доходчивыми для них и в полной мере представимыми, часто облекал их в образы обыденных дел человеческих, часто связанных с хозяйством, с деньгами, с тем, что называется житейской суетой.

Действительно, большая часть людей большую часть своей жизни проводит именно в подобного рода заботах. Им кажется непозволительной роскошью размышлять о вещах духовных как таковых. Да, в свободное от суетных «подлинных» дел время можно ещё на эту тему поговорить и поразмышлять, но, по существу, наша жизнь должна быть наполнена исключительно житейскими и бытовыми проблемами. И вот, исходя из подобного восприятия людьми своей жизни, восприятия, конечно же, отнюдь не христианского, Спаситель рассказывает очередную притчу. И опять мы погружаемся, казалось бы, в ситуацию каких-то мелких событий и суетных дел. Деньги, долги, долговые тюрьмы даже. Почему это так? Дело не только в том, что являвшийся богоизбранным иудейский народ всегда в своей истории придавал большое значение утилитарной стороне жизни. В этом, может быть, слабость и в этом, может быть, сила еврейства на протяжении многих веков. И Христос, исходя из тех социально-психологических особенностей, которые были присущи Его родному по человеческому естеству народу, апеллируя не столько к свойственной евреям материальной корысти, сколько к не менее характерному для них чувству социальной и нравственной справедливости, рассказывает очередную притчу.

Некий царь вдруг решает взыскать долги со своих многочисленных должников. И когда перед ним появляется человек, имеющий большой долг — десять тысяч талантов, и не имеющий возможности отдать ему этот долг, царь собирается взыскать с него этот долг жестоким, но совершенно привычным для той эпохи способом. Всё имущество должника распродавалось, члены его семьи продавались в рабство, а сам должник на неопределённый срок заключался в долговую тюрьму, из которой он мог выйти, только полностью отдав свой долг. И надо сказать, что в этой истории не было бы ничего из ряда выходящего, если бы вдруг, услышав мольбу своего должника, царь не изменил своё решение. Что это? Каприз избалованного сумасбродного богача? Ведь как хорошо иметь столько средств, чтобы можно было давать их в долг, упиваясь своим могуществом над другими людьми, а потом ещё больше возноситься над ними тем, что кому-то из них прощать их долги. А может быть, всё было по-человечески просто — этот благополучный, сытый, самодовольный человек вдруг сердечно отозвался на мольбу своего ближнего и простил ему долг. Долг весьма большой. Но не это здесь важно.

Важно другое, важно то, как отозвалось это проявление милосердия в сердце должника. И вот здесь перед нами открывается одно из самых больших, искусительных, немощных свойств человеческой души. Мы уже не раз с вами говорили о том, и весь опыт и нашей жизни, и всей нашей истории показывает это, что, в общем и целом, проживая трудную жизнь и трудную историю, мы кое-как ещё умеем сострадать друг другу иногда, но нам оказывается очень трудно сорадоваться другому человеку. Обратим внимание, как это свойство человеческой души проступает в этой ситуации. Конечно, прощённый должник счастлив. И вместе с тем вот это ощущение радости, вроде бы переполняющее его душу, не мешает ему в какой-то момент обесценить всё только что происшедшее с ним. Он встречает своего должника, который должен ему мизерную сумму на фоне того долга, который был у него самого, и с гневом обрушивается на него, требуя отдачи долга. Даже он душит его, как говорится в этой притче.

Почему же так? Почему же он не попытался радость свою разделить со своим братом? И порадовать его, как порадовали только что его самого. Наверно, потому, что он испытал и унижение, и обиду, когда молил царя простить ему долг. Но здесь есть что-то ещё. Это поразительная способность наша быть неблагодарными. Уже даже не некоему царю, а Господу Богу. Действительно, в своей жизни мы очень часто, пережив какое-то серьёзное потрясение, не становимся мудрее, а становимся почему-то мельче, становимся от этого потрясения исполненными желания разделить с ближними нашими не нашу радость, а наши потрясения. «Я только что трепетал перед царём, который хотел взыскать с меня золото, он мне это золото простил, но не это главное. А теперь ты вострепещи в моих руках. Теперь я царь над тобой». Ну ладно, в конце концов, он дал волю своим низменным чувствам, но остановись! Так этого не происходит. Он доводит эту ситуацию до того предела, до которого не решился довести её царь, отправляет этого должника в долговую тюрьму. А это было, по сути дела, по тем временам бессрочное заточение, если долг не возвращался. Но всё здесь имеет место. Почему это, на самом деле, так узнаваемо для многих из нас? Так это именно наша поразительная способность забывать добро и смаковать зло, которое вокруг нас, которое внутри нас. Показательно то, что происходит дальше. Действительно, в этой притче царь, олицетворяющий Господа Бога, который только что явил милость этому самому человеку, узнав о его жестокости, наказывает его так, как ещё недавно готов был не наказывать. И наказывает не за то, что тот не отдал ему долг, а за то, что тот человек не смог по отношению к своему ближнему поступить так, как поступили с ним. И здесь опять возникает очень сложная проблема.

Бог наказывает. Для слушавших Христа иудеев это словосочетание было вполне естественным. К счастью, для нас, христиан, тут уже нужно как-то напрягаться, задумываться. Мы уже знаем, что Бог — это не столько Судья, сколько Источник милосердия в отношении тех, кого, может быть, даже и стоило осудить. Наш Бог не наказующий, наш Бог сострадающий и любящий. Что же в таком случае имеет в виду Христос, рассказывая эту притчу? И почему царь, который вот таким образом восстанавливает некую справедливость, уподобляется здесь Богу? И вот здесь мы оказываемся перед самым главным аспектом этой притчи. Действительно, как строится наша жизнь? Мы живём, даже веря в Бога, не в постоянном Богообщении, но в постоянном общении с людьми. И в этом общении проявляются и наши достоинства, и наши недостатки. Кого-то мы любим, кого-то терпеть не можем, кого-то прощаем, кого-то стараемся поставить в ситуацию обременительную, трудную, создать кому-то проблемы, утешая себя тем, что это для их же блага. Они потом станут лучше, после того как будут решать проблемы, которые мы же сами и создаём. По-разному бывает. Но всё это время нашей жизни мы как будто не замечаем того, что мы общаемся не только с людьми, но и с Богом. А Бог общается с нами. Любой из нас, если он мало-мальски честен по отношению к самому себе, знает, насколько он немощен и слаб, насколько он несовершенен. Конечно, мы не знаем этого о себе столь явно, как это знает о нас Бог, но ведь мы, наверное, и не любим себя так же безраздельно и безгранично, как любит нас Бог, Который знает всё наше несовершенство и любит каждого из нас. И незаметно, может быть, для нас отпускает нам долги. Каждый день, каждый час. Мы привыкли, живя среди несовершенных людей, ощущать себя в постоянном каком-то состоянии… ну, если не Богооставленности, то полузабытости Богом. А ведь Бог постоянно с нами. И это вот тот самый Господин, тот самый Царь, Который не то что десять тысяч талантов, а гораздо больше десяти тысяч нам отпускает в течение нашей жизни. Но этот момент уходит из нашего поля зрения, когда мы погружаемся в общение с людьми. И тут возникают ситуации, очень напоминающие ту, которая рассказана в сегодняшней притче. Мы ведём с ними себя так, как будто Бог в отношении к нам не проявляет никакого милосердия. Поэтому милосердие Божие не обязывает нас быть милосердными к другим. Кажется, это вполне естественно, потому что Бог всемогущ и одновременно невидим, а люди слабые и постоянно сопровождают нас в нашей жизни.

Я не призываю вас всех давать как можно больше денег друг другу в долг, не ожидая возврата этого долга. Всегда подобного рода ситуации индивидуальны, конкретны. Но я призываю вас быть способными прощать и материальные, и духовные долги друг другу. Я призываю вас быть способными одалживаться друг у друга. Одалживать сочувствие, сострадание, понимание. Этим надо делиться друг с другом, не ожидая возврата. И вот тогда наша жизнь будет приобретать христианские черты, те самые черты, которых так недоставало в жизни даже тогда, когда Господь пришёл в это мир. И был с людьми. Будем ощущать себя в Церкви, и тогда сегодняшняя притча будет иметь к нам отношение прежде всего как предостережение, а не как констатация той реальности, в которой мы обречены жить, реальности неподлинной жизни во Христе.

Аминь.

04.10.2015

Проповедь в 18-ю неделю по Пятидесятнице, о христианской любви (Лк.6:31-36)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшее сейчас евангельское чтение оставляет нас один на один с основополагающим началом не только всего христианского мировоззрения, которое мы можем декларативно заявлять или конкретно воплощать в своей жизни, но и с основополагающим принципом всей нашей повседневной жизни в той мере, в какой мы пытаемся делать её христианской. И это начало есть любовь во Христе. Да, мы действительно стараемся быть христианами, поступать в отношении наших ближних — ну хотя бы так, чтобы они ощущали себя с нами если уж не так, как мы бы хотели ощущать себя с ними, то хотя бы как с друзьями. Но у нас и это почти никогда не получается в полной мере. Потому что ощущение того, что «мы» и «они» — все-таки различны, не покидает нас на протяжении всей нашей жизни. И крайне редко даже в отношении детей и родителей возникает ощущение, когда я воспринимаю кого-то другого, даже собственного ребенка, как самого себя, и, возможно, даже в большей степени, чем он, могу принять на себя страдание его, лишь бы только ему было легче. Такое бывает, но довольно редко.

А вот что касается тех, кто не является нашим близким и родным, то здесь уж мы оставляем Богу свободу действий для самых разных человеческих страстей. Да, теоретически, конечно, мы стараемся поступать в отношении ближних хорошо. Хотя больше потому, что это облегчает наши обыденные отношения с ними. Это дает нам надежду, что и они с нами будут поступать хорошо. Вот почему, собственно, Христос и обращает наше внимание на то, что вот этот принцип — поступать с ближними так, как мы хотим, чтобы они поступали с нами, — при всей трудности его осуществления все-таки не исчерпывает собою полноты отношений, полноты христианских отношений. Наоборот, очень часто подобного рода отношения, по существу, обусловлены нашим вполне естественным желанием облегчить свою жизнь, то есть желанием произвести лучшее впечатление, заручиться расположением и так далее. Люди друг к другу относятся внешне, а когда это становится привычной системой взаимоотношений, то и внутренне доброжелательно: все друг другу улыбаются, никто никого старается не обременить собой, говорят мало, но если говорят, то и делают, выполняют данные обещания. Здесь, наверно, следует остановиться, вздохнуть и сказать: «Какой замечательный мир! Как хочется хоть какое-то время пожить в нём. Разве такой мир не следует признать подлинно христианским?». На самом деле это всего лишь мир цивилизованный, хотя и сложившийся во многом под влиянием христианских ценностей. Мы же пока, оставаясь на периферии этого мира, во многом живём иначе и периодически то скорбим об этой нашей инаковости, то гордимся ею, привычно переводя свои комплексы неполноценности в комплексы сверхполноценности.

Но в то же время жизнь цивилизованного мира хотя и дает ощутить присутствие Христа больше, чем жизнь мира нецивилизованного, это не есть жизнь Церкви как таковой. И вот Христос, чтобы мы не запутались в лукавых нюансах человеческих взаимоотношений, обусловленных несовершенством этого мира, чтобы, например, человекоугодничество не стало доминантой нашей жизни — а, собственно, оно часто стимулирует наше доброе поведение в отношении людей, — разрушает в сегодняшнем евангельском чтении стереотипы человеческих взаимоотношений, на которых тысячелетиями строилась человеческая и, впоследствии, христианская цивилизация и которые оказываются недостаточными для созидания жизни церковной.

Однако простые до примитивности примеры, которые приводит Христос, для того чтобы раскрыть перед нами подлинную парадигму на самом деле ещё так и не утвердившихся в мире подлинно христианских взаимоотношений, могут лишь повергнуть нас в отчаяние. Мы ещё способны дать ближнему деньги, если ситуация в его жизни отчаянная, а мы не будем полностью уверены, что эти деньги он нам отдаст. Но вот любить врагов своих?! Да нам бы друзей своих не возненавидеть раньше времени, при чем тут враги! И чего же хочет от нас Христос в таком случае? «Он хочет, чтобы мы вдруг сделались какими-то садо-мазохистами. Искали себе не ближних, не близких, а прежде всего врагов и на них изливали свою любовь? Но это немыслимо. Это какое-то издевательство над нами». Разве не приходят нам в голову эти мысли?

Как воспринять, а уж тем более воплотить эти слова Христа? Что предлагает Он нам? Быть великодушными? Но ведь не до бесконечности! Уметь прощать? Но не всех же подряд! Как в этой ситуации остаться со Христом нам, которым так трудно в этом мире сохранить элементарный человеческий облик и не ненавидеть наших ближних?

Но есть одно слово в сегодняшнем евангельском чтении, которое на самом деле способно помочь нам найти выход из кажущегося неразрешимым любому честно смотрящему на себя христианину нравственного конфликта, порождаемого словами Христа. Это слово означает, наверно, не предел нашего совершенства, а вот то вполне конкретное его начало, начало нашего с Богом совершенствования, которое может остановиться на разных этапах, но которое может начинаться именно с обозначаемого этим словом человеческого чувства. Это слово — «милосердие». «Итак будьте милосердны, как Отец ваш небесный». Ведь оно, по существу, адресует нас к тому, без чего на земле действительно невозможно прожить не то что целую жизнь, но даже один день: быть способными к тому, чтобы другого человека воспринять как себя именно в контексте его переживаний и страданий. Мы действительно нередко, видя человека больного, несчастного, в связи с этим испытываем к нему жалость, сочувствие, иногда даже оказываемся способными на какие-то добрые поступки по отношению к нему, хотя мы прекрасно знаем, как обесценивается дело ощущением удовлетворенности от того, что кому-то хуже, чем нам, а мы при этом можем ещё стать благодетелем несчастного. Но на этом останавливаться нельзя. Нужно, пережив это сиюминутное сострадание, сочувствие, двигаться дальше. А двинуться дальше — это означает попытаться что-то изменить в жизни этого человека, так, чтобы ему действительно стало легче. И вот тут начинаются главные проблемы. Ну не можем мы больного сделать здоровым. Мы не можем его исцелить. Что же нам делать? А делать нужно нечто сложнейшее. Жить с ощущением благодарности Богу за то, что Он дает нам хотя бы относительное здоровье, и думать и о том, к чему же оно обязывает нас в отношении к другим болящим. Не вообще — болящим где-нибудь в Африке, а вот к тем болящим, которые оказываются на нашем пути конкретно. Бог ведь нас не посылает все человечество больное исцелять.

Но есть еще один аспект милосердия, который, увы, нам особенно труднодоступен. Мы не умеем, как правило, сорадоваться с нашими ближними. И это, надо сказать, наша национальная черта. Тяжелый исторический путь нашего народа научил нас сострадать нашим ближним, сострадать тем, кому плохо, и с трудом переносить, а то и вовсе не выносить тех, кому хорошо. Но ведь в этой способности ощутить в ближнем его радость, может быть, маленькую, но для него значимую, преумножить его радость своей радостью за него, а не только преуменьшить его страдания своим сочувствием, заключается очень важное, подлинно христианское состояние души человека, ибо ведь христианство — это не только религия сострадания, но и религия радости.

Открывая в своей жизни великие проявления милосердия Божия к нам, а это не только доступно каждому, но и очевидно для каждого, мы ощущаем себя способными стать теми самыми христианами, которые относятся к ближним своим, как Всевышний, Который сорадуется радости каждого из нас не меньше, а даже больше, чем сострадает нам. Хотя это свойство Спасителя почему-то часто ускользает от нашего внимания. И жизнь поэтому наша, даже в Церкви, напоминает нередко какое-то вытягивание жизненной трудности своей. Мы живем безрадостно, значит, ожесточенно, а значит, уныло. И этот образ христианина с благочестиво перекошенным выражением лица многих заставляет задуматься: а был ли евангельский Христос Тем, Кто основал ту историческую Церковь, которую мы видим перед собой в облике унылых людей, исполненных благочестивой тоски от своей правильности и отнюдь не благородной ярости по поводу тех, кто не похож на них.

Удивительная тайна, может быть, сокрыта именно в этом слове: милосердие, которое столь безгранично у Бога и которое, увы, столь ограниченно у нас. Поэтому постараемся как можно больше друг другу сочувствовать, но еще больше друг с другом сорадоваться. И может быть, тогда Христос — евангельский Христос, а не какой-то «Христосик» фарисеев от псевдоправославного «благочестия» — посетит нас в нашей жизни, чтобы уврачевать нашу скорбь и преумножить нашу радость.

Аминь.

12.10.2014

Проповедь в 20-ю неделю по Пятидесятнице, о христианской любви (Лк.6:31-36)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшее сейчас Евангелие было кратким и, как кажется, очень ясным. Ясным — и для многих из нас совершенно неприемлемым. Это одно из самых тяжелых для восприятия Евангелий. Одно из тех евангельских чтений, которое вызывает в душе просто бурю самых недобрых чувств. Ибо что предлагается нам, нам, живущим в мире, исполненном несправедливости? — Нам предлагается жить не по справедливости, а по любви. А какая же может быть любовь, если большая часть нашей жизни проходит в ощущении постоянной несправедливости, которая творится в отношении нас, которую творим мы… Как это легко сказать было Христу: «Любите ненавидящих». А вот мы часто творим добро в отношении людей любящих, а они нас обманывают, предают. Мы часто испытываем какие-то серьезные затруднения, а люди не то что враждебные нам, а вроде бы близкие нам, оказываются к нам совершенно равнодушными. Мы не можем этого не замечать, мы скорбим от этого, страдаем от этого. И уж если возникает необходимость кому-то в чем-то помочь, стараемся выбрать тех, кому мы доверяем, кто нам близок, кто совершил что-то доброе по отношению к нам, но, впрочем, и в этом отношении у нас мало что получается. Мы нередко забываем добро, которое творят нам люди, и нередко сами-то творим добро прежде всего в надежде что-то за это получить. Проживая таким образом годы, десятилетия своей жизни, мы порой задумываемся над тем, а как бы было, действительно, хорошо, если бы четко и ясно каждый человек знал, кто его друг, кто его враг. Всем друзьям он воздавал бы добром, ну а недругов, по крайней мере, хотя бы игнорировал. Не надо уж творить по отношению к ним зло, если нет большой необходимости и большого желания, но уж любить их точно невозможно. Поэтому пускай они идут своей дорогой, а мы будем творить добро любящим нас, а они, соответственно, тоже. Появится какая-то новая избранная общность людей, в которой все будет по справедливости. Так человечество жило веками, таковы были стимулы для развития человеческой цивилизации.

Однако Евангелие обрушивается именно на то, чем человечество жило веками и что веками подвигало человечество к какому-то развитию, Евангелие обрушивается в значительной степени на идею справедливости. Оказывается, быть справедливым, а мы ведь к этому стремимся, ещё не означает, с точки зрения Евангелия, быть христианином. Опять исполненный к нам любви Бог ставит перед нами какие-то сверхзадачи. Ведь каждый из нас, посмотрев на строки прозвучавшего только что евангельского чтения, а потом на самого себя, на свою жизнь, должен будет признать, что он и к добрым-то по отношению к нему людям добро не часто творит, а уж с врагами обращается так подчас жестоко, что только рамки общественного мнения и уголовного кодекса сдерживают его от того, чтобы не сотворить что-то страшное. Какая уж тут любовь.

И вот мы оказываемся в странной ситуации. Мы знаем, что в жизни очень часто творим добро именно из желания быть справедливыми; творим добро добрым, не творим зла злым, это тоже немало. И все это как будто обесценивается сегодняшним евангельским чтением. Конечно, становится очень грустно и тяжело от этого. И хочется поскорее забыть то, что мы услышали. Ограничиться только первыми строчками о том, чтобы мы поступали так, как хотим, чтобы поступали с нами, и этого достаточно. Мы часто бываем несправедливы к людям, а когда бываем справедливы, то радуемся этому, но Евангелие говорит нам о том, что этого мало. Ну не можем мы любить врагов, не можем мы давать в долг, не рассчитывая получить взамен пусть не деньги, но хотя бы благодарность.

Однако ответ на тот вызов, который делает нам Господь сегодняшним евангельским чтением, собственно, в нём же и содержится, в его последней строке, где говорится о том, что надо быть милосердным, как Отец наш Небесный. Давайте задумаемся над этим. Если бы Господь относился к нам по справедливости, то, я думаю, мы бы давно уже перестали существовать. При той мере греха, которая свойственна каждому из нас. Если бы Бог отвечал нам в нашей жизни злом на зло, а добром на добро, мы давно бы уже просто исчезли, истлели от переживаний, страданий, которые обрушились бы на нас. В том-то и дело, что Бог в отношении нас несправедлив. Он постоянно нас прощает. Он постоянно дает нам шанс стать лучше. Он постоянно выписывает нам какой-то колоссальный кредит доверия, хотя Он о каждом из нас знает все. Так проходит наша жизнь. Мы даже не замечаем, что это великое чудо, что если бы Господь поступал с нами по справедливости, наша бы жизнь давно прекратилась. Прекратилась бы жизнь этого мира. А он живет, и, наряду с несправедливостью, он творит не только справедливость, но творит добро и любовь. И все это только потому, что есть Господь. Это прозвучит, может быть, парадоксально, но Бог несправедлив, именно несправедлив — потому что любит нас и милосердствует в отношении нас.

И если у нас с вами нет собственного опыта, опыта превосходства над справедливостью любви и добра, обратимся к Богу. Он-то нам это являет постоянно. Нам иногда бывает стыдно перед людьми за то, что мы делаем, за то, что мы столь бываем грешны и несовершенны. Не часто, но бываем. Но неужели нам не бывает стыдно перед Богом за то, что мы проживаем вот такие жизни, какие проживаем, а Он нас терпит и дает нам возможность попытаться что-то изменить в своей жизни? Неужели нам не бывает стыдно перед Богом за то, что мы так постоянно эксплуатируем Его любовь? Да, иногда мысль такая приходит в голову, и мы сразу же прикрываемся от нее вроде бы благочестивой мыслью о том, что Бог — Он на то и Бог, Он милосерден, всемогущ, исполнен любви. Да и причинить Богу зло нашими грехами разве мы в состоянии? Он их, по существу, все знает и не замечает.

Но это неправда. Бог, может быть, потому и воплотился в человека, чтобы дать людям почувствовать, как легко люди могут уязвить Бога, как легко люди могут причинить страдания Ему, как легко люди могут убить Бога. И после опыта земной жизни Христа мы уже не вправе говорить, что мы не можем обидеть Бога, мы не можем оскорбить Бога, мы не можем унизить Бога. И мы это, собственно, делаем, благо Он вознесся и пребывает где-то далеко. А между тем любой грех, содеянный нами на этой земле, отзывается в естестве Божием точно так же, как в Его человеческом естестве отзывались поношения и глумления римских воинов. Каждый наш грех причиняет Ему такую же боль, как Ему причинял терновый венец на Его главе и гвозди в Его теле. И это несмотря на то, что Его нет сейчас с нами. И, переживая все это, Он нас любит и прощает. Именно потому, что Он милосерден. Значит, мы не можем сказать, что опыт милосердия нам недоступен. Мы благодаря этому милосердию, собственно, и живы, а раз так, попытаемся изменить свою жизнь именно в этом направлении.

Я не хочу призывать вас к тому, чтобы вы все стали несправедливыми, но добрыми и любящими. Это невозможно. Справедливость — определенного рода этап в развитии человека, но на этом этапе нельзя останавливаться. Собственно, пример справедливых людей нам дан был сегодня в апостольском чтении. Очень цельным и справедливым человеком был апостол Павел, когда он был Савлом, исповедовал свою веру, самоотверженно готов был биться за нее, убивая христиан. Он поступал тогда по справедливости, он жил в гармонии с самим собой. Только он был нехристь. Поэтому справедливость может быть большим соблазном нам. И все-таки, оставаясь на этой несовершенной, грешной земле, будучи окруженными вроде бы братьями и сестрами, но такими подчас несовершенными, грешными и противными, как мы сами, мы все-таки будем начинать этот труднейший путь милосердия Божия с того, что, пройдя сквозь опыт испытаний несправедливости, не остановимся на этом, а будем прощать и терпеть наших ближних, сострадать им и любить их. Что из этого получится, сказать сложно, и вряд ли мы будем относиться ко всем, как мы хотим, чтобы они относились к нам. И, тем не менее, не ожидая ответного доброго отношения к нам, попытаемся сделать первый шаг в этом направлении. Ибо разорвать порочный замкнутый круг взаимных претензий и обид можно только в момент, когда ты в какой-то точке этого круга перестаешь помнить обиды и научаешься прощать, любить, не ожидая ни прощения, ни любви. Это и есть тот самый подвиг, подвиг жизни во Христе, который доступен, в принципе, каждому из нас в нашей повседневной, казалось бы, так угнетающей своей обыденностью, жизни. Будем же милосердны, как Отец наш Небесный.

Аминь.

18.10.2015

Проповедь в 19-ю неделю по Пятидесятнице, притча о богаче и Лазаре (Лк.16:19-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о богаче и Лазаре по праву может считаться одной из наиболее сложных для восприятия и осмысления евангельских притчей. Убежден, что и сегодня у многих из нас эта притча вызвала весьма серьёзные вопросы и даже определенного рода сомнения. Неужели Господь оказывается так жесток, что после смерти, может быть, и справедливо воздавая каждому по его делам, Он вместе с тем вот в какой-то конкретной ситуации несчастного страждущего грешника не снисходит к нему, не пытается оказать ему милость? И более того, как странно звучат слова Авраама о том, что между адом и раем существует непреодолимая грань! Разве может существовать такая непреодолимая грань для Бога, для Его милосердия, для Его любви?

Это достаточно серьезные вопросы, которые, конечно, побуждают нас не просто слепо, равнодушно верить в нечто такое, что не вмещается в рамки нашего сознания, но побуждают нас активно, сердечно трудиться над тем, чтобы все-таки вместить в себя глубочайший смысл учения Церкви о жизни после смерти. Те из нас, кто более преуспел в познании того, что представляет собой содержание этого учения, начинают задаваться вопросами о том, а могли ли иудеи именно времен Иисуса Христа так буквально, так непосредственно воспринимать картину жизни после смерти, если представления иудеев ветхозаветного периода о жизни после смерти были в общем-то иными: они не знали учения о воскресении, отвергали столь буквально понимаемую, как это представлено в притче, идею посмертного воздаяния. По поводу каждой из этих тем можно было бы высказать немало мыслей. Но, наверно, в силу того, что уровень богословских знаний у нас подчас весьма различен, а жизнь ставит перед нами в конечном итоге каждый день, каждый час прежде всего все-таки вопросы нравственные, — именно они и важнее всего.

Прежде всего я бы хотел подчеркнуть следующее. Услышанное нами сейчас евангельское повествование является лишь притчей, а не непосредственным свидетельством Христа о жизни после смерти. Мы должны помнить о том, что, как всякая притча, рассказанная Христом, данная история имела в основе своей какой-то духовный опыт, но все же оставалась лишь притчей, позволяющей посредством изображения некоей вымышленной ситуации разъяснить человеку тот или иной нравственный вопрос, и в данном случае — прежде всего вопрос о нравственном мздовоздании.

Действительно, одно из древнейших представлений человека о смысле его жизни было связано с убеждением, что земная жизнь человека во многом определяет как обстоятельства его смерти, так и перспективу возможной жизни после смерти. Это вполне естественно, потому что человек остается одним и тем же — и на земле, и в небе. И до физической смерти, и после физической смерти. Его уникальная личность сохраняется. И остается такой, какой она сделала себя в этой жизни. И те люди, которые грешат в этой земной жизни, грешат очень много и не знают подлинного покаяния в своих грехах, — эти люди после своей смерти оказываются в положении, когда они не только не могут к Богу устремиться, но само их стремление быть ближе к Богу становится для них источником колоссальных мучений. Это связано именно с тем, что укорененность человека в грехе имеет самым страшным, самым разрушительным последствием то, что близость с Богом для него становится невыносимой. И, таким образом, само пребывание грешника в аду становится актом милосердия Бога по отношению к грешному человеку, который не потому пребывает в аду, что он поступал плохо и теперь должен мучиться, а он пребывает в аду, ибо, поступая плохо, греша в этом мире и не раскаиваясь, он изменился настолько, что душа его не выносит Бога.

Что ожидает нас там? Надо сказать, что по этому вопросу ведутся споры христианских богословов уже фактически два тысячелетия. И даже один из крупнейших православных богословов XX в. отец Георгий Флоровский всего лишь констатирует наличие различных взглядов на этот самый загадочный, самый актуальный для каждого человека вопрос: а что же ожидает нас после смерти? Какова будет эта жизнь после смерти?

Однако соборно, то есть общеобязательно для всех ее верных чад, Церковь по этому поводу сформулировала для нас две очень важные истины, не основываясь на которых, мы не можем, в конечном итоге, размышлять о жизни после смерти. Одна из них заключается в том, что наша жизнь после смерти будет иного качества, нежели она оказывалась на земле. В каком-то смысле слова состояние нашей души, нашей личности после смерти физической до Страшного Суда будет промежуточным. Хорошие и дурные, праведные и грешные, умирая в этом мире в разные времена, еще окончательно не предрешают мерой праведности или греховности своей временной земной жизни вневременной перспективы жизни вне этого земного мира. Конечно, кто-то будет страдать, кто-то, вероятно, возрадуется, но главный вопрос о нас будет поставлен перед нами на Страшном Суде. И вот именно Страшный Суд, который произойдет после Второго Пришествия Христова, будет окончательно определять нашу жизнь в вечности. А значит, нужна наша молитва за усопших. Значит, нужно вспоминать о них, как о тех, кто еще не завершил своего пути к последней и самой главной встрече со Спасителем на Страшном Суде в качестве потомка отпавшего от Бога Адама.

Всякий раз, употребляя это словосочетание, «Страшный Суд», я ловлю себя на мысли о том, что недостает ему какого-то пояснения. Может ли быть страшна встреча со Христом? Наверно, слово «страх» здесь не выражает всего глубокого смысла этой встречи. Эта встреча не столько страшна, сколько ответственна, сколько окончательна. Именно тогда Бог, давший нам жизнь, давший нам свободу, имеет право сказать нам: «Ты получил от Меня все возможное для того, чтобы преобразиться, для того, чтобы стать для Меня как можно ближе. Но ты предпочел этого не делать. И это был твой выбор, который Я принимаю, но который делает тебя уже неспособным сейчас вернуться ко Мне». Хочется сказать: «Ну неужели Господь в этой ситуации все-таки не попытается принять под Свое лоно всех, даже самых закоренелых грешников, которые, может, хотя бы в этот-то момент осознают, насколько они были неправы, насколько они были несовершенны?». И вот здесь нам необходимо иметь в виду вторую истину, открытую нам, соборно данную нам.

Немало в том числе и великих богословов, и святых учителей Церкви размышляли о возможности апокатастасиса, то есть всеобщего воскресения и всеобщего прощения всех на Страшном Суде. Тем не менее, Церковь соборно, общеобязательно приняла учение о том, что как таковой апокатастасис невозможен. Что не будет прощения абсолютно всех, а значит, не будет и их подлинного воскресения к вечной жизни со Христом. Кажется, это не совмещается с вечным милосердием Божиим и Его любовью к людям. Но здесь есть своя поразительная правда. Ведь задумаемся над тем, что если Господь Бог, сотворивший нас по Своему образу и подобию, дал нам свободу небезграничную, небезусловную, Он бы вел с нами какую-то странную игру. И тогда в конце мировой истории Бог всех, в том числе и тех, кто хотел жить без Бога или вопреки Богу, игнорируя свободный выбор определенной, хотя и грешной части людей приведет к Себе, исключительно руководствуясь собственной волей. Но Господь сотворил нас, идя на колоссальный риск, обладающими полной свободой. У нас есть свобода и не принять Бога. Кто-то реализует свою свободу именно таким образом. Вы свободны, вы можете даже свободно отринуть Меня. У нас есть возможность не принять Бога, но за такой выбор нам приходится отвечать, ибо свободы без ответственности не существует. И когда кто-то предлагает нам свободу без ответственности, он предлагает на самом деле произвол, из которого рождается рабство. Точно так же, когда кто-то предлагает нам ответственность без свободы, он погружает нас в рабство. Свобода и ответственность неразделимы. И именно тогда, когда свободно отринувший Бога человек оказывается вне Бога после Страшного Суда, это и означает для него реализацию своей свободы во всей полноте. В том числе и в полноте ответственности за эту свободу.

Я не хотел вдаваться в отвлеченные рассуждения. Неслучайно и притча, преподанная нам сегодня, — более чем конкретна и осязаема. Но это приходится делать именно потому, что произнесенная Спасителем на заре христианской веры, эта притча приобретает несколько иной смысл по прошествии двух тысячелетий христианства. И уже не образ неправедного богача, когда-то хрестоматийно понятый многими из нас, а образ Христа должен определять наше восприятие жизни, наше восприятие действительности. Не дай нам Бог трактовать эту притчу как одну из очередных назидательных сказок, из которых следует, что богатые должны делиться с бедными, а бедные должны ожидать возможности попировать и пороскошествовать после смерти. Это совершенно не имеющее ничего общего с христианством понимание притчи. Она очень глубока, ибо приоткрывает нам завесу между жизнью и смертью. И какой же может быть отсюда назидательный вывод? Он вполне конкретен, мне кажется. Мы должны осознавать, что каждый миг нашей жизни предполагает для нас не просто выбор — с Богом или против Бога, — а выбор нами самих себя, нашей жизни, нашей личности. Причем не только в этом мире, но и в вечности. Принимая наши, так часто и легко нами допускаемые немощи, можно очень быстро скатиться на путь глубинной, глобальной деградации, которая изменит нас настолько, что Бог для нас станет просто невыносим. И наоборот, каждый день нашей жизни может созидать нас, ту личность, которая с какого-то момента будет уже даже с трудом осознавать, в этом мире она или в ином. Как в сегодняшнем апостольском чтении говорит об этом апостол Павел. И тогда выбор, который мы делаем сейчас и который определит нашу жизнь в вечности, зримо проступит в нашей жизни как выбор либо христианский, либо антихристианский. Мы радуемся тому, что Господь, продлевая нашу, часто нелегкую, кажущуюся подчас просто постылой жизнь, дает нам еще большую возможность преобразить себя для того, чтобы стать именно своим Богу, а не дьяволу.

Постараемся не ощущать себя ни богачом — а таковым можно себя почувствовать, даже не имея богатства, а просто срывая цветы удовольствия, постоянно думая только о них. Постараемся не быть и Лазарем — в том смысле, что, живя скудно, бедно, завистливо и злобно, мы будем утешать себя тем, что те, кто состоятелен, будут мучиться после смерти, а мы уж после своей смерти компенсируем всё то, чего мы недобрали в жизни. Это не имеет к христианству никакого отношения. Бог не вступает с нами в отношения рыночные, давая бедному после смерти богатство, а богатого лишая после смерти этого богатства. Он не распределяет блага. Он спасает нас, не лишая нашей свободы. Он ожидает, что мы реализуем свою свободу в готовности быть с Богом, жить по-Божьи, а значит, в конечном итоге, являя миру Господа нашего Иисуса Христа.

Аминь.

03.11.2013

Проповедь в 23-ю неделю по Пятидесятнице, притча о богаче и Лазаре (Лк.16:19-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшая сейчас притча о богаче и Лазаре нам хорошо знакома, но, воспринимая ее поверхностно, мы можем прийти даже в некоторое недоумение, тем более, что применительно к нашей конкретной, земной жизни эта притча не может иметь, как кажется, непосредственного отношения. Вроде бы мы не достигли уровня богача, не докатились до состояния Лазаря, и поэтому не может в нашей жизни эта притча проявить свою актуальность. Но если вдуматься в ее содержание, то возникает очень много серьезных вопросов, как библейско-богословских, так и нравственных.

Я думаю, что мы не будем сегодня говорить о богословско-библейском аспекте этой притчи, прежде всего потому, что это, наверное, потребовало бы превратить проповедь в целую лекцию. Отмечу лишь одно, и это очень важно: ни в коем случае нельзя воспринимать это евангельское чтение как Откровение о жизни человека после смерти. Неслучайно Христос говорит, что он рассказывает притчу. Не надо думать, что именно так иудеи представляли себе загробную жизнь людей после смерти. Хотя для нас с вами, для нашего обыденного сознания, хотя мы вроде бы уже поднялись над уровнем иудеев и почитаем себя христианами, эта притча представляется совершенно естественной иллюстрацией к нашим же представлениям о загробной жизни. «Плохим там плохо, и это очень хорошо, а хорошим становится еще лучше, и это справедливо». Таким образом таинство человеческой смерти, не менее значимое, чем таинство человеческого рождения и таинство человеческой жизни, приобретает до гротеска примитивный, а самое главное, нехристианский смысл: нет для человека после его физической смерти ни сострадания, ни милосердия, ни любви Божией, а просто каждый получает по заслугам.

Однако в реальной истории духовных исканий богоизбранного народа, веками, постепенно открывавшего для себя тайны Божественного Откровения, все было гораздо сложнее. В том-то и дело, что для иудеев приход Мессии был важен еще и потому, что с приходом Его менялась не только жизнь людей, живших на земле, но и жизнь людей умерших. Для нас, христиан, сквозь призму учения о Страшном Суде и Воскресении мертвых здесь все кажется очевидным. Действительно, умерший человек пребывает после смерти в состоянии, не тождественном только и ведомой нам земной жизни. Он не исчезает, его личность никуда не девается. Он страждет в ожидании Страшного Суда. Он по-своему живет в ожидании Страшного Суда. И последующее святоотеческое предание не склонно было детализировать картины жизни человека после смерти. Это скорее достояние апокалиптической литературы. Мы не будем сейчас вдаваться в эту историю, просто остановимся на том, что судьба человека после его смерти оказывается гораздо сложнее и более трудно представимой, нежели то, что мы узнаем в сегодняшней притче.

Но чем-то она важна была и для современников Христа, и важна для нас. С одной стороны, Христос рисует перед людьми ну практически хрестоматийную историю этой жизни, этого мира, в котором все замешено на величайшей несправедливости. Это не значит, что все богатые — жестокосердные и отвратительные люди, а все валяющиеся с собаками вместе на гноище — соль земли и аристократы духа. Нет, всё очень сложно. Может быть богатым и праведник, и бедным грешник. И ничто не гарантирует человеку совершенства: ни богатство, ни бедность. Но всё становится для него испытанием, может быть, даже служением, в том числе и страдание.

Важно другое. Важно то, что, смотря вокруг себя в этом мире, мы очень редко видим подлинно христианские, да что там подлинно христианские, подлинно человеческие отношения между людьми, основанные пусть даже не на любви, но хотя бы на подлинной справедливости и сострадании. Нам становится от этого тяжело. Возникает желание, чтобы люди богатые, люди успешные, но живущие недолжным образом, были наказаны. Если не в этом мире, то хотя бы в мире ином. И так постепенно и складывается представление о мире ином как о каком-то исправительном учреждении, где грешники наконец получают по заслугам, а праведники, конечно же, живут в своеобразной сказке о коммунистическом будущем, которая всем нам хорошо знакома: ничего не делают, но все имеют.

Однако и после своей смерти человек продолжает чаять, продолжает искать Бога. Его отношения после смерти с Богом по-прежнему остаются пусть неведомыми для нас, но живыми и значимыми для него и для Господа. Иначе бы не имели никакого смысла наши заупокойные молитвы, предполагающие динамизм отношений между Богом и усопшим человеком. И вот, нарисовав в этой притче картину земной несправедливости, Спаситель предлагает в общем как будто бы картину справедливости небесной. Лазарь утешается, а богач страждет. Но если мы начнем вдумываться в эту притчу, то у нас не может не возникнуть чувство сострадания к богачу, который все же осознал, сколь ложной и ущербной была его жизнь, но при этом не озлобился и не ожесточился, и уж по крайней мере готов предостеречь своих братьев о пагубности того образа жизни, который вел некогда он и ведут ныне они, пребывая на земле. Понятно, что ему теперь нет спасения, и даже Лазарь не придет к нему на помощь, но он, тем не менее, просит Авраама дать возможность Лазарю сообщить братьям о неизбежности посмертного воздаяния.

Но что определяет это воздаяние — абстрактная справедливость Бога или конкретное, обусловленное пороками их земной жизни греховное состояние душ людей, в котором они после смерти предстают перед Богом и которое делает даже их общение с Богом невыносимым, мучительным прежде всего для них самих? Но далее следуют очень здравые слова Авраама о Моисее, пророках, которых достаточно слушать, жить по их словам, и жизнь уже будет другой, открывающей путь ко спасению.

Обратим внимание на конец этой притчи, что особенно важно. Нет, говорит в этой притче богач, люди могут не слышать, не воспринимать то, что завещали пророки, нужно, чтобы мертвый воскрес, явился им, и вот тогда-то они не просто примут к сведению, но отнесутся серьезно к тому, что заповедал им Бог и о чем напоминали им пророки. Однако Авраам в этой притче, как будто указуя на будущую судьбу Самого Христа, говорит, что люди, не слушающие слов Моисея и пророков, вряд ли отзовутся и на слова воскресшего мертвеца. Авраам произносит слова, приоткрывавшие в этой притче ученикам Христовым их грядущие испытания, связанные и с их будущими сомнениями, и с отступничеством от Христа в момент Его Голгофских страданий, и, самое главное, с их неготовностью в полной мере вместить в свои души слова их воскресшего Учителя, убитого и воскресшего мертвеца, в которого воплотился Мессия. Конец этой притчи — это ведь, по существу, еще одно предупреждение, предостережение апостолам о том, сколь не готовы они к тому, что их ожидает.

Их учитель — действительно Мессия, и поэтому Он будет распят и умерщвлен. И когда Он вернется сюда, воскреснув, многие все равно Его не услышат. Ибо, хотя воскресение мертвеца — это великое чудо, но мы же помним историю с Лазарем Четверодневным, сколько народа пришло посмотреть на эту диковину — воскресшего четверодневного мертвеца… Однако очень скоро они распяли Того, Кто воскресил этого Лазаря. Потому что не из любви к Лазарю пришли посмотреть, а из желания увидеть чудо. А Христос не чудеса творит сами по себе. Он любил, и если проявление любви предполагало чудо, Он совершал чудо. Значит, дело здесь не в том, чтобы напугать неправедных братьев богача воскресшим мертвецом и сделать их хорошими, чтобы, увидев мертвеца, они собрали всех «бедных лазарей» и накормили их до отвала… Духовное преображение человека отнюдь не всегда зависит от каких-то внешних чудес. Более того, очень часто внешние чудеса, наоборот, парализуют человеческую волю, порождают в человеке ощущение безответственности за себя и за эту жизнь. Вот почему мы с вами, вроде бы уже знающие как дважды два четыре, что Христос воскрес, отнюдь не склонны так уж последовательно следовать Его заповедям в своей повседневной жизни. Этот воскресший мертвец, который к тому же еще и является Богом, нас не всегда убеждает. Вот почему завершающие слова притчи о неубедительности для людей свидетельства воскресшего мертвеца звучат как своеобразный не скажу приговор, но предостережение всем будущим поколениям, прежде всего, конечно же, христианам. Смерть и воскресение Христово, наше Крещение во Христе и пребывание в Церкви отнюдь не гарантируют нам какой-то безусловной компенсации за наши страдания здесь на земле. Именно потому, что не чудом должна утверждаться наша вера во Христа и любовь ко Христу, а нашей жизнью, отнюдь не исполненной чудес, сверхъестественных явлений, но исполненной глубокого каждодневного нравственного смысла в наших поступках, наших словах, наших отношениях. Рассказав эту притчу, предупредив Своих учеников о том, что и Его смерть, и Его воскресение не гарантируют утверждения справедливости на этой земле, Спаситель напомнил нам о самом главном: живя в этом несправедливом, несовершенном мире, будем утверждать хотя бы в близлежащем для нас человеческом пространстве терпимость и сострадание, милосердие и любовь.

Аминь.

08.11.2015

Проповедь в 20-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление гадаринского бесноватого (Лк.8:26-39)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Мы уже не первый раз слышим один из наиболее впечатляющих в Евангелии рассказов о чудесном исцелении, которое совершает Спаситель. И чаще всего, когда мы слышим этот рассказ, для нас на первый план выходит то, что действительно не может не поразить воображение: конкретный облик, конкретная личность человека, одержимого бесом. Человек тяжело больной. Человек, наводящий ужас на окружающих. Человек, которому для его же блага приходилось скрываться от людей. Человек, которому для его же блага приходилось переживать пребывание в узах. Это действительно трагическая судьба человека, болезнь которого обрекала его на медленное умирание, причем иногда это умирание принимало, видимо, формы активных попыток прекратить свою жизнь, вот почему, собственно, и нужны были узы. И конечно, этот человек, подобно многим болящим, в иудейском обществе воспринимался как человек грешный, как человек, одержимый бесами. Поэтому болезнь сопровождалась, конечно, поношениями и осуждением его, очень многими из тех человеческих проявлений, которые часто осложняют жизнь любого немощного человека.

Мы часто слышим в Евангелии про бесноватых. Надо полагать, что подобного рода явление во все времена было не таким уж частым, а описанные в сегодняшнем евангельском чтении формы одержимости бесами были особенно редкими. Мы по собственному опыту знаем, как часто люди боязливо обходят тяжелобольных, либо избегая труда сострадания, либо испытывая какой-то необъяснимый мистический страх заболеть самим, соприкоснувшись с их болезнью, даже когда речь идёт не о каких-то инфекционных болезнях, все равно возникает это ощущение, что немощь может как-то захватить человека, соприкоснувшегося с больным. Тем больший ужас должен был вызывать у окружающих этот гадаринский бесноватый. Он казался просто человеком проклятым, источающим из себя тёмные силы. И как легко было такого человека избегать, как легко было его презирать, как легко было заглушать собственную совесть, неспособную сострадать.

Но Христос, конечно же, вступает в общение с этим человеком и с той силой, которой он оказался одержим, прежде всего из желания этому человеку помочь, проявить Своё сострадание к нему. А не для того, чтобы использовать этого больного человека в качестве орудия утверждения Своего величия, Своей власти над тёмными силами.

Показательно, что в диалоге с бесноватым человеком обнаруживается, что человека в нем уже практически нет. А есть сила, которая захватила его душу и которая вместе с душой терзает и физическое естество этого человека. Имя этой силе — легион, легион бесов, ибо множество бесов охватило этого человека. И, конечно, здесь возникает другой, уже обращённый не только к нам, людям, вопрос: а что же это за сила, которая вот так зримо может проявить себя в судьбе того или иного конкретного человека и даже через этого человека утверждать себя в мире?

Мы живём в условиях, когда наше соприкосновение с миром духовным не столь, может быть, очевидно, не столь зримо, потому что оно в каком-то смысле опосредовано тем, что представляет собой современная цивилизация, современная культура. Хотя, как знать: среди многих и многих тысяч пребывающих, например, в наших нынешних психиатрических больницах людей, сколько среди них тех, кому нужна не больница, а нужны сострадание и молитва, нам это неведомо. Но надо полагать, что во все времена эти люди были, есть и будут.

И вот Христос вступает в диалог с охватившей бесноватого дьявольской стихией. Как видите, не только больной человек, но и дьявольская стихия, им овладевшая, обращает на себя внимание Спасителя. Дьявол, или бесы, правильнее сказать, осознают, что этот человек уже не будет в их власти, но пришёл Христос. И они обращаются ко Христу с просьбой позволить им войти в стадо свиней. Это, на самом деле, очень глубокое евангельское Откровение. Вообще, надо обратить внимание на то, что хотя дьявол зримо присутствует в евангельских рассказах, он появляется в них крайне редко вот так непосредственно и зримо, как, собственно, и бывает в реальной жизни. Евангелие не очень расположено повествовать нам о дьяволе, что, собственно, отличает Евангелие от очень многих последующих текстов церковной литературы, например житий святых. Но Евангелие и не отрицает существования этой силы как силы конкретной и даже способной персонифицироваться перед нами на наших глазах.

Но, обратите внимание, этот легион бесов апеллирует к милосердию Спасителя. Это, как правило, уходит от нашего внимания. Даже они в какой-то момент проявляют то, что должно проявить всей твари, даже отпадшей от Бога: они констатируют, что Бог добр, ибо просят Его не губить их. И Христос, действительно, как будто отзывается на этот призыв.

Действительно, дьявол может существовать в этом мире постольку, поскольку он кем-то овладевает. Сам по себе он, как правило, не является. И вот этот очень важный момент мы должны учитывать. Дьявол приходит в этот мир, прежде всего, когда ему помогают люди. Когда люди открывают ему путь в их собственную жизнь. Он должен всегда быть с кем-то, в чём-то, паразитировать на чём-то или на ком-то. И Христос, видимо, готов явить людям и эту страшную истину, но обратите внимание на то, что, не желая лишать бесов возможности проявить себя и дальше, Он лишает их возможности впредь владеть людьми, впредь владеть человеком и направляет их в стадо свиней.

Образ довольно странный для многих из нас, но я через всю жизнь пронес первое впечатление от этого образа, который открылся мне, тогда еще старшекласснику, когда я прочитал фрагмент сегодняшнего евангельского чтения, взятого эпиграфом к роману Ф. М. Достоевского «Бесы». Я долго мечтал добраться до этого романа, уже будучи человеком оголтело ненавидевшим всё коммунистическое. И правда о моей стране, о моём народе в XX веке открылась мне в образе евангельских свиней, утонувших в водных стихиях.

Но на самом деле здесь всё гораздо глубже и шире. И обращен этот образ не только к будущему беснованию Святой Руси в XX веке, что неожиданно открылось Достоевскому, а обращен ко всем людям во все времена. Надеюсь, вы задавались вопросом, когда слушали этот евангельский рассказ, вопросом о том, откуда вдруг свиньи, эти нечистые животные, могли появиться в стране, где жили иудеи? Стадо свиней пасут пастухи, и делают это, надо полагать, вполне легально. Более того, дальнейший евангельский рассказ повествует нам о том, что гибель этого стада свиней вызывает неудовольствие жителей этой страны. Что это за благочестивые иудеи, которые, строго соблюдая свои собственные запреты, в том числе, конечно, касающиеся употребления свинины, не столько из заботы о живущих по соседству иноплеменниках, сколько из желания получить выгоду от отношений с ними, разводят свиней для них? И здесь перед нами очень важная тема — тема того, как благочестивые люди, сами старающиеся не грешить так или иначе, готовы поощрять грехи других людей, если они приносят им выгоду. Отсюда такое неудовольствие иудеев тем, что Спаситель лишил их стада свиней, лишил их имущества, источника их дохода, и они при этом забывают, что до этого Спаситель одарил их одним из их братьев, исцелённых Им от беснования. Перед нами открывается очень легко узнаваемая, такая естественная, обыденная человеческая ситуация: «Ты конечно, прав, что помогаешь болящим, Ты, конечно, достоин всяческого почитания за то, что Ты такой сострадательный, и мы, как люди благочестивые, готовы отдать Тебе дань уважения. Но иди-ка Ты подальше от нас, если Ты при этом лишаешь нас возможности обогащаться». А ведь это богоизбранный народ, к которому и пришёл Иисус прежде всего.

Однако, оставляя в стороне этот очень выразительный эпизод, задумаемся над самым главным: казалось бы, Спаситель оставляет бесам тот субстрат, опираясь на который, они останутся в мире. И вместе с тем, стадо свиней гибнет. Наверно, этот эпизод, с точки зрения современного толерантного мира, выглядит не очень хорошо. И можно было бы жителям этой страны Гадаринской, живи они сейчас, возбудить дело о жестоком обращении с животными. Я не случайно обращаю ваше внимание и на эту деталь. Потому что очень часто за этим нашим современным вегетарианством, в прямом и переносном смысле, стоит на самом деле желание избавить себя от труда быть ну не скажу жестокими, но жёсткими в тех ситуациях, когда надо спасать человека в условиях исполненного зла мира. Но здесь речь идёт о Боге, Христос показывает людям, на что они обречены, если бесы будут в них и с ними, если они дадут возможность бесам овладеть собой. Это смерть, смерть неизбежная. Хотя умирание может продлиться и многие годы. Но здесь, к счастью для них, свиньи умирают быстро, и в общем, надо сказать, видимо, почти безболезненно.

Христос открывает людям необходимую для них истину о том, что, какими бы высокими словами, возвышенными идеалами ни пытался явить себя в этом мире дьявол, утверждение его среди людей обрекает их на смерть. Элементарную истину, забывавшуюся людьми на протяжении многих веков регулярно. И страшный опыт XX века даёт нам выразительную иллюстрацию того, как прав был Спаситель, именно таким образом являя нам результаты присутствия дьявола в мире.

Но для нас важен ещё один участник этой истории, собственно, сам бесноватый, человек, преобразившийся на глазах своих современников, но от этого не ставший им ближе и дороже, но, наоборот, напоминавший им о том, что они лишились своего достояния. Хотя на самом деле не только с потерей имущества была связана неприязнь иудеев к Спасителю в тот момент. Они прекрасно ощущали, что пребывание в их жизни Бога, даже если Он при этом займет место дьявола, сделает их жизнь гораздо более трудной, совершенно иной, нежели та, которой она была у них уже многие годы. И вот это желание деликатно дистанцироваться от Бога, очень характерное для людей даже верующих: «Мы, конечно, верим в Бога, но лучше бы, чтобы Он посетил нас в другой раз», совершенно не свойственно исцелившемуся бесноватому. По существу, Бог заново сотворил его в этот момент. И он ощущает себя связанным с Ним столь глубокими узами, что идёт проповедовать весть о Его приходе в мир, в страну, из которой только что этого самого Бога изгнали. На что он обрекает себя? В лучшем случае — на страдания, в худшем — на смерть. Евангелие нам не рассказывает об этом. Возникает парадоксальное ощущение — присутствие дьявола обрекает людей на смерть, и присутствие Бога обрекает людей, именно Бога этого обретших, на смерть. Иногда бывает именно так. Но разница между этими смертями заключается именно в том, что смерть под пятой дьявола и смерть в благовестии Бога кардинально меняет человека и в этой жизни, и в жизни будущей.

И вот последнее, о чём бы мне хотелось сказать сегодня, размышляя над этой очень даже актуальной именно для нас, русских, историей. Мы очень часто сейчас вспоминаем о страшных жертвах, понесённых нашим народом во всей его истории, ну и конечно, в особенности, в XX в. Мы всё больше уточняем эту статистику, но чем больше мы её уточняем, чем страшнее она для нас становится, тем поразительнее вдруг обнаруживается то, что это ничего не меняет. Да, мы теперь знаем, что в годы Второй мировой войны погибших миллионов было не 20, а 27. Наверно, их было ещё больше. Да, мы знаем, что в один только советский период мы потеряли более 50 миллионов человек. Ну и что? Согласитесь, этот вопрос задают очень многие люди, которым предлагается возможность поразмышлять над тем, что случилось. Легче всего сказать в данном случае, что это вопрос безнравственный, что за этим вопросом стоит нежелание людей задуматься о своей трагической истории, что люди просто пытаются избавить себя от тяжелых переживаний и воспоминаний, всё это естественно и по-человечески. Да, наверно, естественно и по-человечески, это тоже имеет право на существование. Но для христианина в этом вопросе «Ну и что?» заключается очень важная истина, которая может прозвучать так же жестоко, как выглядело умерщвление вот этих самых свиней в водах озера. А кто были эти жертвы? И как часто жертвами становились палачи? Как часто палачи становились палачами, чтобы не стать жертвами? Как часто люди становились жертвами просто потому, что они не успели стать палачами? И вот здесь открывается одна очень тяжёлая истина, которую мы до сих пор не хотим принять. Мы часто говорим о нашей трагедии XX века, как о каком-то стихийном бедствии, обрушившемся на нас неизвестно как и неизвестно откуда. А ведь это была вполне рукотворная трагедия, создателями и жертвами которой стали наши с вами предки. И когда мы говорим о нашем недавнем прошлом, нужно перестать говорить о жертвах, а уж тем более о мучениках. Мы уже и так достаточно много говорили на эту тему, чтобы она вообще перестала звучать. Может быть, лучше вспомнить образ, который когда-то поразил Достоевского? Может, лучше вспомнить вот это самое свиное стадо, которое приняло в себя дьявола и было после этого обречено? Я понимаю, сколь, может, парадоксально и даже жестоко звучат эти слова. Но ведь случилось-то это именно с нами. Это именно наши предки позволили себе так неимоверно кроваво гнать Христа. И явили всему миру своё откровение о том, во что превращается народ, изгоняющий из своей среды Христа, а значит, принимающий в свою среду дьявола. Народ, конечно, был страдалец, но страдание это было неизбежным результатом того выбора, который делали конкретные его представители, и делали многократно. Поэтому мы и живём так, как живём сейчас. Поэтому взывание к памяти павших не меняет практически ничего.

Я говорю об этом сейчас, именно отдавая себе отчёт в том, что вот эта история о гадаринском бесноватом действительно очень глубока и значительна. И не будем делать вид, что она связана с контекстом далёкого прошлого. Она, как всё в Евангелии, актуальна. Другое дело, что те смыслы, которые открываются нам при размышлении над этой историей, оказываются столь трудными, столь мучительными, столь неудобными, что мы часто, подобно жителям Гадаринской страны, попросившими Бога оставить их в покое, говорим Богу: «Ну, конечно, мы духовно пали, но сейчас-то у нас собор новомучеников, сейчас-то у нас храм Христа Спасителя, сейчас-то у нас всё как положено. Почему же нам так плохо? Оставь нас с собором новомучеников, с храмом Христа Спасителя, с другими соборами аналогичного характера (утверждающими себя сейчас как памятники, впрочем, иногда кажется, какой-то новой, всё меньше напоминающей христианство религии)». Вот почему, собственно, и нужно нам задаться вопросом о том, как эта притча, как эта история, ставшая притчей, побуждает нас сказать, может, самую главную, самую жестокую правду о самих себе. Самих себе в прошлом, самих себе в настоящем.

А значит, о самих себе в будущем, в том будущем, которое не станет иным по сравнению с нашим настоящим, ежели мы не изменимся и не пойдём за Христом, со Христом, даже если останемся в нашей, столь напоминающей Гадаринскую, стране, из которой Его еще недавно так усердно и немилосердно пытались изгонять наши предки.

Аминь.

23.11.2010

Проповедь в 21-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление гадаринского бесноватого (Лк.8:26-39)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

История исцеления гадаринского бесноватого, как и многие евангельские сюжеты, заставляет нас задуматься о многом, что значимо, что актуально для нас сейчас, самым неожиданным образом. И сегодня мне бы хотелось обратить ваше внимание на одну подробность хорошо вам известного евангельского сюжета, чтобы задуматься о более чем актуальных проблемах нашей современной жизни.

Исцелив гадаринского бесноватого, Христос не столько порадовал, сколько опечалил и даже возмутил иудеев, живших в этой стране, когда попустил изгнанному Им легиону бесов войти в стадо свиней, которое тут же погибло в водах озера. Мы помним, что иудеи в Гадаринской стране, не вкушая свинины, в соответствии с запретами Моисеева закона, разводили свиней для продажи их мяса окрестным языческим народам. Это был очень выгодный промысел для иудеев, ибо не требовавшие выпасов, которых не хватало для разведения «чистых» животных, свиньи питались объедками человеческой пищи, быстро толстели и ещё быстрее продавались многочисленным язычникам, которых становилось всё больше в Палестине той поры.

Конечно, перед нами одна из очень обыденных и вместе с тем в своей противоречивости по-человечески понятных историй. Конечно же, благочестивые евреи не должны были никак соотноситься со свиньями. Не вкушать их мясо, не разводить и тем более не продавать, покупая на деньги от продажи свиней кошерную пищу. Это очевидное лукавство. Евреи преступали свои религиозные запреты, понимая в глубине души, что они поступают плохо, и всё-таки занимались, как бы мы сейчас сказали, этим прибыльным бизнесом. Я вполне могу предположить, что многие из тех, кто продавал эту свинину, терзались сомнениями, переживаниями. Но, с другой стороны, к этому принуждали обстоятельства. Они же не вкушали этих свиней и с отвращением, преодолевая себя, занимались их разведением и продажей. И, если задумаемся над тем, что происходило тогда, то мы увидим, как это похоже на наше время. Да, у нас не существует таких пищевых запретов, хотя далеко не всё из того, что попадает на мировой рынок, может быть продаваемо без вступления в конфликт с собственной христианской совестью. Но чего только не продают, в том числе и православные, не покидающие месяцами Афон бизнесмены, в нашей стране для своих братьев и сестер во Христе. На фоне этого свиной бизнес в Гадаринской стране, о котором мы сегодня говорим, может показаться просто благотворительной акцией. И люди сейчас, как, впрочем, и тогда, живут, постепенно свыкнувшись с практикой, согласно которой зло, ложь, если речь идет о бизнесе, вполне допустимы.

И вдруг появляется Христос. Собственно, он делает то, что делает всегда: зримо являет Свою любовь к тем, кто особо в этом нуждается. Но одновременно в этой ситуации происходит и нечто другое. Можно лишь предполагать, почему злые духи, которые пребывали в бесноватом, просили Спасителя дать им возможность вселиться в какое-то другое живое существо, сотворенное Богом, дабы использовать его как субстрат для пребывания в телесном мире. Здесь ответа ясного быть не может. Важно другое. Важно то, что Христос дает бесам возможность остаться еще на какое-то мгновение в земном мироздании, отправляя их в стадо свиней. И вот представим себе эту картину. Свиньи ведь и так представляются наименее симпатичными из всех домашних животных, к тому же чаще других склонны проявлять агрессивность в отношении человека. А уж свиньи взбесившиеся, готовые смести всё на своём пути, могли вызвать ужас и отвращение даже у собственных владельцев, для которых их гибель в водах озера стала наименее обременительным вариантом избавления от уже не годных для продажи животных. Конечно, это был большой материальный ущерб. Но обратите внимание, что, говорит Евангелие, иудеев объял ещё страх, конечно же, порождённый тем, что перед ними предстала до предела обнаженная картина присутствия в мире дьявола, которого они и раньше периодически прозревали рядом с собой, когда, попирая закон Моисеев, разводили и продавали своих свиней.

Им стало страшно. А когда нам становится страшно в присутствии Господа Бога и когда это присутствие лишает нас возможности жить, может быть, и непростой для нас, и обременительной, но все же привычной жизнью, мы говорим Богу: «Уйди, не мешай. Мы для себя знаем, что мы плохие, но иначе мы не можем. Жизнь такая. Какое дело нам до этого исцелившегося бесноватого, если вдруг нам стало явлено, что мы такие же, как он. Просто, в отличие от него, нам не нужно изгнания бесов, потому что, в отличие от него, бесы способствуют нашему пусть и свиноводческому, но весьма комфортному существованию, причем мы ещё ухитряемся формально не нарушать закон Моисеев».

А теперь именно в контексте прозвучавшего евангельского чтения и тех мыслей, которыми я сейчас поделился с вами, я должен отозваться на неоднократно задававшиеся мне вопросы по поводу только что прозвучавшей в СМИ полемики относительно духовного смысла утопления в водах моря в Арабских Эмиратах сына главы президентской администрации Сергея Иванова. Ну что же? Один из многих несчастных случаев. Не будем делать вид, что любой несчастный случай вызывает у нас сострадание. Да, мы понимаем, что это очень печально, но, «слава Богу, что это случилось не с нами и не с нашими близкими». Вот в этом природа наша и проявляется. А здесь неожиданно живое отношение у многих, и выразилось оно, в частности, в том, что сформулировал корреспондент радиостанции «Эхо Москвы» в прогремевшим на всю страну своем, в духе этой радиостанции ёрническом, но, в общем-то, неглупом вопросе: «Является ли гибель Иванова-младшего свидетельством присутствия Божией справедливости в этом мире?». Он сопоставил эту смерть со всем хорошо известной историей 2005 года, связанной с тем, что этот человек задавил пожилую 60-летнюю женщину, кажется, даже в зоне перехода, и не был никак за это наказан. И вот эта история, понятная и узнаваемая, стала для многих камнем преткновения. Я говорю сейчас о тех, кто отреагировал на нее по-христиански, в том смысле, что ему стало очень стыдно оттого, что он воспринял это точно так же, как журналист «Эха Москвы». Журналист «Эха Москвы» воспринял ее так, как восприняли миллионы наших с вами соотечественников: «В стране, где нет надежды ни на какое справедливое земное правосудие, можно только уповать на правосудие небесное. Поделом».

Но ведь это совершенно нехристианская реакция, даже если мы предположим, что все происходящее было неслучайно, ибо случайностей в этой жизни быть не может. Но это дело погибшего человека, его жизни, его судьбы, его отношений с Богом — и то, что произошло в 2005 году в Москве, и сейчас, на пляже в ОАЭ. Наверно, не потому, что я такой уж правильный, но у меня такой реакции не было. У меня была реакция другого рода. Я все-таки подошел к этой ситуации, во-первых, как историк, во-вторых — как священник, и задумался вот над чем. У заполонивших нашу государственную власть деятелей, вышедших из силовых структур «с чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой» и подчеркивающих свою готовность по-офицерски жертвенно и по-православному бескорыстно служить горячо любимой Родине, сыновья сплошь занимают руководящие должности в банках. И тут очередной банкир, с юношеских лет подвизавшийся на руководящих должностях в главных банках России, когда нашу финансовую систему так лихорадит, будучи одним из руководителей одного из крупнейших банков страны, пребывает за границей на пляже. Когда надо делом заниматься. Или все происходящее для него лично не имеет никакого значения? Ему так нравится? Но я рассуждал достаточно спокойно.

А вот многие люди, в том числе и некоторые из вас, говорили, с одной стороны, что не могут об этом не думать, а с другой стороны, каялись в том, что они испытывают чувство удовлетворения от того, что произошло. Конечно, чувство удовлетворения присутствует у многих. Но это должно насторожить нас и обратить наше внимание на то, что подстерегает нас в этой жизни. Испытав низкое чувство удовлетворения от случившегося несчастья, многие уже сейчас увидели, что лучше им от этого события явно не будет, в том числе и в том самом утилитарном плане, который и вызывал у них к погибшему банкиру самые негативные чувства.

И в то же время нельзя не сказать, что образ запечатленного в Евангелии «свиного бизнеса», который может быть успешен, но в природе которого коренится дьявол, в контексте обсуждавшейся истории проступает весьма выразительно. Конечно, это способно произвести впечатление. Но вот о чем мы сейчас должны задуматься. Да, мы живем в условиях, когда мы все более разочаровываемся и в нашем государстве, и в нашей системе судопроизводства, и в наших правоохранительных органах, вообще в нашей способности по-человечески, справедливо решать какие-то проблемы. Сплошь и рядом в нашей жизни возникают и будут возникать такого рода ситуации, когда кажущийся нам грешным человек будет расплачиваться за свои грехи. Но ни в коем случае мы не должны ощущать себя чуть ли не сопричастными этому справедливому наказанию, а правильнее сказать, возмездию. Это слово совсем не из христианского лексикона. Мы должны вовремя остановиться и хотя бы, как иудеи из сегодняшнего евангельского чтения, испугаться. То, что произошло с этим самым Ивановым-младшим, в другом формате может произойти с каждым из нас. И если кто-то при этом будет размышлять о том, как справедливо поступил Господь, наказав нас за наши грехи, во что превратится наша церковная жизнь? Дух справедливого возмездия уже потряс и разрушил нашу страну в XX веке, увлекая народ столь примитивными, сколь же и безнравственными лозунгами «экспроприация экспроприаторов» и «грабеж награбленного».

Поэтому призываю всех нас в то время, когда ожесточение все усиливается, не поддаваться этой стихии, иначе мы перестанем быть христианами и сделаем нашу жизнь еще более невыносимой, чем она есть. А у Господа с каждым из нас сугубо индивидуальные отношения. Мы должны знать только одно — что Господь в основу сугубо индивидуальных отношений и с добрыми, и со злыми людьми полагает принцип милосердия и любви. А как это проявляется, нам судить нельзя. Вот, собственно, то, что мне хотелось сказать в связи с тем, что звучало сегодня, в связи с тем, что говорят многие из нас, в том числе даже исповедально, значит, проблема все-таки есть.

Аминь.

11.09.2014

Проповедь 21-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление гадаринского бесноватого (Лк.8:26-39)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

История изгнания бесов из гадаринского бесноватого нам всем хорошо известна. Попытаемся воочию представить себе эту картину: бесноватый, который, видимо, многим был известен, наводил на кого-то ужас, вызывал у кого-то отвращение, вдруг обретается людьми, многие годы его знавшими, выздоровевшим. Подчеркивание того, что он осмысленно сидел у ног Христа, конечно, производит впечатление. Побольше бы нам, христианам, осмысленно сидеть у ног Христа! Этого нам точно недостает, хотя мы и не беснуемся в прямом смысле слова. И вот он сидит у ног Христа, а люди, пришедшие увидеть это чудо, не столько восхищены этим чудом, сколько возмущены тем, что на поверхности озера плавают свиные туши. Ибо свиньи, в которых вселились бесы, покинувшие бесноватого, бросились в воду и, естественно, захлебнулись. Это очень выразительный образ того, к чему приводит присутствие беса в любом сотворенном Господом существе — к гибели, смерти. И как грустно и даже страшно людям было видеть эти плавающие по озеру свиные туши, ведь это было их богатство. Эти люди, благочестиво не вкушавшие свиного мяса, активно выращивали свиней, продавая мясо язычникам, которых сами же при этом еще и презирали. Им хорошо было со свиньями, которые гарантировали им мир и покой не только внешний, но и внутренний: продавая свиней, они получали деньги и, не вкушая свинины, лишний раз ощущали себя праведниками.

И конечно, Иисус был не нужен им, как подчас Он оказывается не нужным и многим праведным, благочестивым, религиозным людям в нашей Церкви: у них всё хорошо, они всё исполняют, они «в истине». А Христос обладал поразительным свойством появляться среди благочестивых верующих людей и вызывать у них ощущение, что они, как, может быть, никто другой, далеки от Бога.

И вот в связи с этим евангельским чтением я не могу не вспомнить обстоятельства гибели первого православного священника, убитого большевиками ровно 99 лет назад и упомянутого в святцах, относящихся именно к сегодняшнему дню. Это был человек, который менее всего походил на потенциального мученика или даже исповедника: простой, средних способностей священник. Едва закончив Петербургскую духовную академию, он был распределён в Америку, где православные эмигранты (составлявшие основную часть его пасомых) были одной из самых маргинализованных категорий населения. Он многие годы служил на окраине Чикаго в помещении, которое было приспособлено под храм фактически из двухэтажного сарая. Там он и жил, отчего его матушка заболела на всю жизнь тяжелым лёгочным заболеванием. Он очень хотел вернуться на нормальный русский приход, он очень устал быть миссионером и подвижником, но добросовестно исполнял свои обязанности. В конце концов неимоверными усилиями он построил там храм и всё же продолжал проситься в Россию. Сначала по возвращении он попал в Нарву, а потом, уже на склоне лет, в 1916 году, в благополучный причт очень хорошего храма — Екатерининского собора Царского Села. Неплохое содержание, заслуженно полученные награды, даже орден святого Владимира 4-й степени, дававший личное дворянство, возможность дать детям хорошее образование (старший сын его был юнкером школы прапорщиков, ну а остальные были ещё школьного возраста). Жил он в хорошей квартире двухэтажного дома прямо рядом с собором. Всё было хорошо — он действительно мог теперь почить на лаврах.

Но начались революционные события. Что-то уже встряхнуло его мирную жизнь в мартовские дни 1917 года, когда Царское Село оказалось в какой-то момент в руках вышедших из повиновения солдат, по преимуществу пьяных (революционные события в стране, уставшей от сухого закона, часто сопровождались разграблением винных погребов). Отец Иоанн увидел народ-богоносец, о котором наверняка много грезил в Америке, к которому стремился вернуться, в неожиданном качестве. Потом ситуация будто бы стабилизировалась, особенно после того, как 1 августа из Царского Села была отправлена в Тобольск императорская семья. Казалось, что постепенно страна придёт к какому-то спокойному ходу жизни.

Но потом произошли новые, октябрьские события. Отец Иоанн был совершенно далек от политики. Он знал лишь, что к Петрограду идут какие-то войска, чтобы освободить арестованных членов Временного правительства и свергнуть власть большевиков, неизвестно откуда появившихся. Вместо войск пришел довольно небольшой отряд казаков. Уже захвативший власть в Царском Селе совет куда-то делся. Казаков начала обстреливать с Пулковских высот артиллерия: на тихий город вдруг обрушивается артиллерийский огонь. 30 октября (по старому стилю) в городе началась паника. И духовенство нескольких приходов прибегло к традиционной вроде бы мере успокоения: стало служить молебен о предотвращении междоусобной брани, а потом по Царскому Селу прошел общий крестный ход. Это требовало определенного рода мужества, потому что в любой момент могли начаться уличные бои. И, в общем-то, не отличавшийся мягкостью, достаточно жёсткий генерал Краснов настолько был обескуражен необходимостью вести войну со своими соотечественниками, что без сопротивления вывел своих казаков из Царского Села, чтобы не допустить боевых действий на улицах города. Итак, был отслужен молебен о прекращении междоусобной брани, казаки город оставили, и туда на следующий день вошли большевики. Почему я и вспоминаю эпизод из сегодняшнего Евангелия: входившие в Царское Село сторонники большевиков, должно быть, весьма напоминали свиное стадо — люди, опьяневшие от крови, от вседозволенности, мечтавшие в этом городе, который был наполнен семьями военных, обслуживающего персонала, дворцового ведомства, навести, наконец, «революционный порядок».

И конечно, одними из первых, кто должен был подвергнуться экзекуциям, с которых обычно и начинается наведение «революционного порядка», были священники, которые служили молебен. Красногвардейцы арестовали несколько священников и сначала планировали привести в местный совет, высказать им общественное порицание и отпустить. Действительно, несколько священников туда привели, поглумились над ними и отпустили: ведь беснование не предполагает некой четкой системы. А вот о. Иоанну повезло меньше. Может быть, жизнь в Америке приучила его к мысли, что с согражданами можно говорить как с гражданами, к тому же он был священником уже немолодым, и ему было тяжело не отзываться на то, что творилось вокруг. А его толкали, оскорбляли и гнали, даже забыв, куда его должны были привести; его гнали просто по городу, а потом произошло то, что нередко сопровождает подобного рода беснования: кто-то один ударил его, потом кто-то другой, кто-то ударил его уже прикладом, кто-то пронзил штыком, а потом кто-то выстрелил, и уже все вместе накинулись на него, лежащего на земле. Так его и оставили. Вместо общественного порицания его, по сути дела, растерзали, хотя не забыли прихватить золотой наперсный крест. Все это произошло на глазах его старшего сына, юнкера, который сделать ничего не мог, вернулся домой и вскоре покончил с собой.

Отец Иоанн лежал довольно долго; видя, что творится в городе, к нему до вечера никто не решился подойти даже не для того, чтобы его куда-нибудь унести для упокоения, а чтобы убедиться, жив он или мертв. Это был как бы символ будущей судьбы нашего приходского духовенства, так часто предававшегося собственной паствой; она не была такой уж злой, она просто боялась за саму себя. Эта кровавая круговая порука — либо убиваешь ты, либо убивают тебя — не одно десятилетие определяла характер человеческих отношений в нашей стране. А потом его в конце концов отнесли в дворцовый госпиталь (ныне больница имени Семашко), где положили в морг. Что можно сказать об этой смерти? Патриарх Тихон, лично знавший отца Иоанна по служению в Америке, отреагировал на это очень глубоко, искренне; его торжественно отпевали в Казанском соборе, похоронили в усыпальнице Екатерининского собора; семье была назначена пенсия, которой она лишилась с началом гонений.

Когда я нашел внучку о. Иоанна в процессе написания его жития, оказалось, что я, к сожалению, уже знал больше, чем она, о его судьбе, ибо в семье старались не вспоминать того, что произошло. Но единственное, что она мне поведала впечатляющее, страшное, это то, что уже в 1930-е годы бедствующая семья ей, маленькой девочке, решила сшить зимнее пальто, и для этого достали скрывавшееся все эти годы пальто, в котором был о. Иоанн тогда, когда его убивали. Ей об этом тогда не говорили, просто она увидела странное, огромное пальто (он был полный), и в этом пальто почему-то было семнадцать отверстий с бурого цвета краями. Семнадцать! От пуль и штыков, потому что в него стреляли, его кололи.

Что можно сказать, размышляя сейчас над этой историей? Мученик о. Иоанн? Конечно, нет. Его никто изначально не собирался убивать, никто не собирался требовать от него отречения от Христа; его могли отпустить, как отпустили других, но почему-то этого не случилось. Ожидал ли он того, что с ним произойдет? Конечно, нет. Может быть, если бы ожидал, вел себя иначе, как вело себя потом десятилетиями духовенство в нашей стране: лишнего не сказать, вовремя отвернуться. Наше духовенство, обремененное знаниями о том, что может произойти с ним в нашей стране, со временем очень изменилось. Однако отец Иоанн Кочуров не был обременен такими знаниями. Он просто как священник взывал к совести тех, кто от этой совести легко освободился, кто получил наконец право на бесчестие, и они, видя его, впали в состояние беснования. Ведь что это было, как не беснование? Что это, если не вариация на тему сегодняшней евангельской истории?

С того времени прошло много трудных и даже трагических лет. Мы так много все эти годы говорили о том, что произошло в нашей стране, о том, что нам бы надо покаяться. А ведь на самом деле сейчас все больше и больше, все ощутимее других в публичном пространстве звучит иной голос, произносящий те слова, которые сказали в сегодняшней евангельской истории жители Гадаринской страны, которые требовали, чтобы Христос ушел от них. Точно так же наша страна сейчас не хочет расставаться с эпохой, когда наш народ напоминал стадо взбесившихся свиней. Но дорого нам это время, мы хотим создать у самих себя иллюзию, что даже если многие из нас ошибались, мы-то все равно в это время были на правильном пути.

Жизнь протоиерея Иоанна Кочурова, первого бессмысленно, можно сказать случайно, убитого в общем-то ординарного священника, который просто хотел спокойно, безбедно, радуясь своим преуспевающим детям, дослужить в Екатерининском соборе, где он ныне погребен, прервалась таким страшным образом, как прервалась жизнь нашей страны. Её прервали прежде всего те православные христиане, которые жили в нашей стране, а мы являемся их потомками.

И вот это должно быть самой главной, мне кажется, формой нашего покаяния, которое не требует никаких слов, а требует просто молчаливой готовности каждый день стараться жить по-христиански, даже, может быть, не вспоминать ту страну, которую мы потеряли. Не мне бы, всю жизнь этим воспоминанием занимавшемуся, об этом говорить. И тем не менее это так. Есть единственный путь выйти из состояния перманентного беснования: быть христианином здесь и сейчас. И тогда мы, подобно этому исцелившемуся бесноватому, будем ходить и свидетельствовать о Христе не словом даже как таковым, но своей жизнью, тем, что вокруг нас, может быть, кому-то будет лучше, кто-то станет одухотвореннее, а кто-то даже обретет Христа. Ведь евангельская история заканчивается именно так, оптимистично! Это и будет наше покаяние.

Аминь.

13.11.2016

Проповедь в 24-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление гадаринского бесноватого (Лк.8:26-39)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

История с изгнанием легиона бесов из гадаринского бесноватого призвана обратить наше внимание не только на историю бесноватого как такового. Пожалуй, редко когда в евангельских рассказах так явно проступает гораздо более значимая тема: тема власти, именно той власти, которая присуща отпадшему от Бога мирозданию и в которой, как и в самом мироздании, проявляются черты не только первозданного Божественного замысла, но и черты пытающегося разрушить этот замысел дьявольского присутствия. Ведь изначальное намерение дьявола заключалось в том, чтобы уничтожить творение Божие. Но эта задача непосильная для дьявола. Но он может, сам будучи сотворенным существом и оставаясь только в контексте творения Божия, пытаться лишать существования другие сотворенные существа. Но и в данном случае дьяволу недоступно абсолютное уничтожение тварных существ. Максимум того, что он может сделать, заключается в том, что, пытаясь уничтожить мироздание, он отчасти разрушает, а правильнее сказать, извращает, уродует его. Вот почему, когда дьявол вторгается в этот мир, приходит в него преимущественно через грехи и немощи людей в каких-то конкретных жизненных ситуациях, мы видим не уничтожение творения Бога как такового, а видим прежде всего частичное разрушение, извращение этого мира. И вот, собственно, даже смерть того или иного человека не есть его уничтожение как творения Божия, а всего лишь разрушение его в очень глубокой степени, сокрушение его телесного естества.

И вот перед нами бесноватый, который действительно болен, может быть, в силу каких-то своих былых грехов, либо в силу каких-то труднообъяснимых обстоятельств — Евангелие не останавливается на этом подробно, да и нам, людям, не стоит предаваться праздному, а иногда и просто греховному размышлению о том, почему то или иное несчастье случается. Бог попускает нам болезни, попускает именно потому, что мы, люди, сделали все, чтобы разрушить это, некогда совершенное, созданное Богом творение, и попускает очень часто по нашему свободному выбору. При этом Господь делает все для нас возможное и нами вместимое для того, чтобы минимизировать проявления присутствия дьявола в этом мире. И точно так же здесь, — встретившись лицом к лицу с этим бесноватым, Господь исцеляет его. Исцеляет его не для того, чтобы он выздоровел, вошел в обычную жизнь человеческую и стал вновь грешить так, как грешат обычно здоровые люди. Он исцеляет его в надежде, что тот сможет стать Его учеником, и эта перспектива очень четко обозначается в конце евангельского рассказа.

Но для Спасителя важно исцелить не только этого конкретного человека, исцелить не только для того, чтобы сделать его Своим учеником. Для Спасителя здесь очень важно показать, что Мессия наконец пришел, даже людям, столь долго и столь тщетно ожидавшим Его, что во имя сытой жизни, которую обеспечивало им разведение свиней для продажи окрестным язычникам, они даже предпочли пренебречь заповедями Божиими. И вот Бог пришел к ним. Но евангельское чтение оканчивается не констатацией этого факта и даже не тем, что Христос исцеляет бесноватого. Это могло бы даже вызвать восторг и радость у жителей этой страны, вдруг ставшей местом деятельности великого целителя и пророка. Но Христос нарочито совершает нечто такое, что вызывает у этих людей ужас и возмущение. Ибо легион бесов, которым был одержим несчастный бесноватый, не только направляется Им в стадо свиней, но само это стадо, являющееся хоть и не праведным, но все же имущественным достоянием очень многих, гибнет в озерных водах.

Мы не будем сейчас говорить, почему и как складывались те или иные пищевые запреты Ветхого Завета, почему со временем они потеряли свою актуальность и после прихода в мир Спасителя христиане им уже не следовали. Отмечу лишь, что в жизни сельскохозяйственных народов исторически складывались в чем-то весьма разнообразные отношения к различным видам домашних животных. Милые и добрые коровы, гордые и красивые лошади, тупые и безобидные овцы, глупые и упрямые козы. Однако все эти естественные определения неприложимы к свиньям, кстати сказать, считающимся самыми умными домашними животными. Свиньи живут какой-то своей потаенной жизнью, и далеко не такой уж благостной, и способны подчас напасть на человека. Поэтому в восприятии именно свиней в качестве нечистых животных проявлялось веками подспудно существовавшее у поколений иудеев ощущение особой близости именно этих столь распространенных у язычников домашних животных к миру темных дьявольских сил. Вот почему вселение легиона бесов в стадо свиней и гибель этого стада у всех на глазах должны были наполнить души иудеев особым ужасом. Однако, уже не один век признавая свиней нечистыми животными, прикосновение к которым оскверняло любого иудея, жители этой страны жили в парадигме лукавого компромисса между исполнением заповеди Божией и обделыванием своих делишек. Они со спокойной совестью разводили свиней, утешая себя тем, что вкушают этих свиней язычники, в то время как они на полученные от продажи свиней деньги обеспечивают себе, не только в гастрономическом отношении, вполне благочестивую, учитывающую основные заповеди Моисеева закона жизнь.

И вот здесь перед нами открывается уже не тема чистых и нечистых животных, а вечная тема лукавства человека в его духовной жизни. Действительно, когда мы попытаемся представить себе вот это взбесившееся свиное стадо, бросившееся в воды озера, эта картина не может не потрясать, тем более что она выразительно напоминает некоторые эпизоды человеческой истории, когда беснованию предаются целые народы, целые поколения. И нам ли, пережившим XX в. в нашей стране, как, впрочем, и немцам, пережившим XX в. в своей стране, не знать этого явления? Да и сейчас, кстати сказать, это явление проявляет себя. Это ведь присуще человеку во все времена — впадать в состояние бесноватого, и не надо для этого, так сказать, быть бесноватым в классическом смысле этого слова.

Итак, эти свиньи гибнут, как гибнут все те, кто открывает свою душу для дьявола. Потому что ничего другого дьявол не предлагает ни человеку, ни народу, которые впадают в состояние беснования. Так вот, понимая, что Господь нас уберег от того, чтобы стать бесноватыми в том или ином смысле этого слова, но отдавая себе отчет в том, что, будучи потомками падшего Адама, мы остаемся столь несовершенными, постараемся, не впадая в состояние одержимости гадаринского бесноватого, стать такими же верными учениками Христа, каким стал он, получив от Христа исцеление, в котором, на самом деле, в той или иной степени нуждаемся все мы. И постараемся впредь воздерживаться от того, чтобы, найдя очередной, как нам кажется, разумный компромисс между Богом и дьяволом, совмещать в нашей жизни служение Христу и антихристу.

Аминь.

15.11.2015

Проповедь в 21-ю неделю по Пятидесятнице, воскрешение сына наинской вдовы (Лк.7:11-16)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Евангельский рассказ о воскрешении сына наинской вдовы кажется очень ясным. Кажется, и комментарий здесь никакой не требуется, и проповедь говорить не о чем. И вместе с тем вот в этих скупых строках Евангелия, повествующих нам об этой, в общем-то, необычной истории, необычной уже хотя бы потому, что чудесное воскрешение сына наинской вдовы происходит без какой бы то ни было связи с призывом Христа явить свою веру тем людям, к которым или с которыми происходит это чудотворение, — и вместе с тем в этом рассказе открывается очень человечная, очень по-своему трогательная и одновременно грустная история.

Что такое этот город Наин? Это поселение трудно назвать городом в нашем понимании. Скорее всего, Наин представлял собой обнесенное каким-то убогим каменным забором поселение. И люди, надо полагать, жили там весьма скученно и, что особенно важно в контексте евангельского рассказа, очень бедно. Поэтому вдова, которая надеялась завершить свой жизненный путь достойно и спокойно, могла это осуществить лишь при помощи своего сына. Но вот сын ее неожиданно скончался, и она в одночасье оказалась человеком совершенно обездоленным и почти бесправным.

Мы в полной мере не можем даже себе представить состояние людей тех древних эпох, когда человек, состарившись, испытывая в своем естестве разного рода немощи, был совершенно, в случае своей бедности, беззащитен и уязвим, если рядом с ним не было детей, способных его поддержать, способных ему помочь. Мы часто справедливо говорим об убогой жизни наших пенсионеров, о дороговизне лечения, лекарств, о мизерных пенсиях, особенно на фоне того, какие огромные деньги уходят ни на что, на роскошество нашей олигархической номенклатуры, на внешнеполитические прожекты. Но и при этом все-таки говорим о ситуации, в которой человек хоть что-то имеет. А вот представьте себе положение старика, который выжить-то физически может только при условии, что его дети, часто тоже ведь не богатые, будут делиться с ним тем или иным, порой немногим, что у них есть. Только очень благополучные люди могут рассуждать на тему того — кстати, как это рассуждение идет у нас и сейчас из уст наших обделенных, видимо, материальными благами депутатов, — что надо бы вернуться к патриархальным традициям, когда родителей содержат дети на склоне лет, а у государства нет возможности выплачивать пенсии; надо вернуться к подлинным семейным отношениям. Вот тогда были эти «подлинные отношения», приводившие подчас к тому, что старики умирали просто потому, что по каким-то причинам дети не могли или не хотели им помогать.

Надо полагать, что сын наинской вдовы был другим. Это ни из чего вроде бы не явствует, когда мы читаем этот рассказ, но возникает ощущение какой-то глубокой связи этой матери со своим сыном. Наверно, он был ее действительно последней надеждой. И вот эта надежда исчезла. Да, она провожала своего сына в последний путь. К счастью, была не одна. Рядом с ней шли люди, сочувствующие ей. Но я думаю, что любой из нас, терявший своих близких, может очень хорошо представить себе, как одинок в такой ситуации человек, даже окруженный сочувствующими ему людьми. Когда сочувствующие лишь невольно подчеркивают то, насколько невозможно разделить даже с сочувствующими людьми свою печаль. Тем более когда речь идет о погребении родителями ребенка. Действительно, легко представить, как сочувствующие люди после заупокойной трапезы разойдутся, уйдут в свою жизнь, и что останется этой самой вдове?.. И вот здесь происходит ее встреча со Спасителем. В прошлый раз я говорил вам о том, что счастье наше заключается именно в том, что Господь поступает с нами не по справедливости, а по любви и милосердию. Потому что по справедливости мы бы от Бога вряд ли что-то могли получить, кроме наказания.

А вот здесь нам приоткрывается или, лучше сказать, является тайна Христовой любви. Почему Господь вдруг решает сделать то, что Он делает не так уж часто: даже не исцелить болящего, а воскресить умершего? Что видит Он в этой вдовице? Что прозревает Он в ее мертвом сыне? Трудно сказать. Здесь есть некая тайна, и, наверное, не надо ломать голову по этому поводу. Это великое право Бога: любить человека так и таким, каким Он его обретает и любит. Вот что-то было, видимо, особенное в этой вдовице, в ее сыне, в их отношениях, что побудило Христа совершить чудо. Ведь очень опасно совершать чудеса перед людьми. Христос всегда делает это очень осторожно. Потому что люди, даже обращенные к какой-то религиозной жизни, в общем-то, живут в основном не чаянием обрести Бога, а чаянием обрести чудо, которое безо всяких усилий с их стороны преобразит их жизнь. И в таких случаях люди готовы уверовать в кого угодно, пойти за кем угодно. Лишь бы только иметь надежду посредством чуда облегчить свою трудную жизнь на земле. Но это не имеет в данном случае решающего значения.

Важнейшим элементом этого евангельского повествования является то, что посещение Богом людей — это и великая радость, и великое счастье, и, на самом деле, великое испытание. Неслучайно даже в нашем обыденном языке существует фраза о том, что, например, когда человек заболевает, когда с ним случается несчастье — это «Бог его посетил». Хотя звучит это как-то странно… Бог любящий, исцеляющий — и вдруг посещает в такой момент. Но я бы хотел предупредить нас всех от того, чтобы воспринимать этот ясный и простой рассказ, как такую еще одну идиллическую историю: добрый Господь Бог пришел к несчастным людям и походя взял и воскресил мертвеца на радость его матери и его самого. Да, чудо-то произошло, и счастье, которое пережила в этот момент вдовица, представить нам, наверно, невозможно. Но важно другое: Бог посетил народ Свой. Но ведь это приведет к величайшей катастрофе в истории человечества, катастрофе этого народа, который разделится между собой, который на протяжении двух тысяч лет будет, по существу, либо противостоять Богу — своему Богу, — либо игнорировать Бога, либо, конечно, в малой части своей, все же распознавать Бога в Христе.

Но ведь мы, христиане, новый народ Божий, к сожалению, в своей истории поступили точно так же, как и представители богоизбранного народа. Мы чаяли Бога, призывали Бога, мы были очень рады, когда Бог являл Себя в нашей жизни через милость, любовь, радость, но сколь часто мы предавали Его на распятье уже в своей христианской истории. Вот давайте послушаем этот рассказ и задумаемся: то, о чем мы постоянно молимся, каждый день молимся — мы призываем Бога войти в нашу жизнь, — по существу, ставит нас перед очень серьезным испытанием. Страшно попасть в руки Бога Живаго. Но, кажется, Новый Завет отменяет эти слова. Но на самом деле нет. Он придает им еще более глубокий смысл. Если мы дерзаем каждый день призывать Всемогущего Господа Бога в свою жизнь, то мы уж должны давать себе отчет в том, что отклик Его на наш призыв может принять форму не просто какого-то доброго знака, радостного события, но и чего-то более трудно воспринимаемого нами, даже, может быть, не ожидаемого нами. Если бы Господь прошел по Палестине, воскресив всех умиравших, исцелив всех болящих, обогатив всех бедных-это было бы действительно триумфальное шествие антихристовой власти, ибо за ним тогда пошли бы миллионы. Но Христос перестал бы быть Христом, а люди перестали бы быть людьми, превратившись в стадо; стадо, идущее за тем, кто их кормит, кто их наделяет земным благоденствием и кто лишает их самого главного достоинства человека: преодолевая самого себя, реализуя свою свободу через страдания, через самоограничения, через самоотвержение идти именно за тем Богом, Которого так мучительно долго ждал богоизбранный народ Иудеи и Который вот уже 2000 лет является Богом христиан, которые тоже постоянно призывают Его и тоже оказываются не готовы к встрече с Ним. Будем же надеяться, что в жизни каждого из нас очередная встреча с Богом будет проходить достойно того, чтобы Он, увидев нас, признал в нас христиан.

Аминь.

25.10.2015

Проповедь в 22-ю неделю по Пятидесятнице, притча о сеятеле (Лк.8:5-15)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о сеятеле, которую Спаситель рассказал Своим ученикам, им же Самим и была истолкована. Она кажется прозрачной, ясной, и толкование ее подчеркивает ее простоту. Но простоту кажущуюся, потому что если мы задумаемся об этой притче применительно к жизни людей, то мы почувствуем, что в четырех простых образах, связанных с сеятелем и брошенным им семенами, заключается, наверное, вся очень сложная, очень богатая панорама жизни людей, обращающихся к Богу. Кто-то действительно идет по одному из этих путей, а кто-то в течение своей жизни проходит несколько стадий, пройдя по каждому из этих путей. Редко кому удается уподобить свою жизнь той самой благодатной почве, на которой брошенные Богом семена дают всходы. Действительно, мы слишком немощны и слишком противоречивы, чтобы все могло получиться так просто и ясно. Как правило, чтобы почва стала действительно плодоносной, ее нужно каким-то образом удобрять, ее нужно каким-то образом обрабатывать. Это происходит и с нашими душами.

Господь бросает в нас семена веры постоянно. Но очень часто мы действительно уподобляемся и дороге, и камням, и почве с терниями. Можно, наверное, без труда каждому из нас найти в своей жизни эпизоды, в которых жизнь наша уподоблялась тому или иному образу из этой притчи. Но, конечно, прежде всего надо вспомнить второй образ притчи: семена, брошенные на каменистую почву. Я думаю, что для большинства здесь присутствующих, обретших свою веру в зрелом возрасте, может быть, даже в эти самые, почему-то сейчас называемые «лихие», 90-е годы, когда многие стали приходить в еще недавно почти неизвестную или даже чуждую им церковную жизнь. Это был радостный приход. Радостный приход очень многих в Церковь, тогда, после тысячелетия Крещения Руси, после того как неожиданно для всех рухнула власть, которая приучала людей к мысли о том, что в Церковь ходить не подобает образцовому гражданину. И очень многие, в том числе и «образцовые граждане» недавнего советского общества, явились в Церковь, решив, что новая власть будет считать «образцовыми гражданами» именно тех, кто начнет ходить в Церковь. Но были и те, кто действительно просто, с радостью, с легкостью принимал для себя православную веру. Радостно и легко отзывался на слово Божие. Но зерна веры падали в их душах на каменистую почву. Их души сформировались в жизни, в которой действительно о Боге не принято было ни думать, ни говорить, не принято было взывать к Нему. Бога не было в их жизни, а был груз лет, прожитых действительно в невольном или вольном, в осознанном или бессознательном богоборчестве. И нужно было меняться, меняться часто уже в зрелом возрасте, меняться тогда, когда меняться очень сложно. Тем более что жизнь вокруг была и постоянно менявшейся, и менявшей их. Многие люди просто опустили руки в плане своей духовной жизни. И всё, собственно. Оставалось только прилететь птицам, чтобы склевать зерна веры, брошенные в души этих людей Христом.

Ну а в качестве птиц выступали разные обстоятельства, в том числе пресловутые житейские трудности, искушения, которые испытывали многие из нас, открывая теперь уже не во вчерашних безбожниках, а в православных христианах, которых мы обретали в Церкви, немощи тех же самых обезбоженных советских людей. Мы чувствовали, что Церковь не позволяет нам с легкостью измениться самим, изменить окружающих нас людей. Нужен был труд, нужно было камень превращать в плодоносную почву. А мы к этому не готовы были. Мы уж и так утрудились, как казалось многим из нас, в жизни, чтобы прийти в Церковь. А когда перед нашими глазами стали «проплывать» те, кого можно было бы назвать уже сейчас нашей православной элитой, клерикальной или мирянской — неважно, вот тут уж совсем становилось тяжко и казалось, что, наверно, мы вообще в поисках Христа зашли не в то учреждение. Это было искушение, через которое многим пройти не удалось.

Но были те, кто употреблял усилия на то, чтобы хоть в чем-то изменить свою жизнь, остаться в Церкви, несмотря ни на что, несмотря на то, что в Церкви немало своих проблем, немало людей, которые, в общем и целом, будучи вроде бы церковными, Христа по существу игнорируют, с Христом не живут. И была вокруг жизнь с грузом повседневных обязанностей, трудов. Надо было как-то на это отзываться. Надо было как-то пытаться противостоять. Это требовало столь многих сил, а самое главное, столь многих компромиссов со своей только что обретенной верой, что уже не хотелось лишний раз обратиться к Господу, когда человек понимал, что, решая свои житейские проблемы, он преступает волю Господа сплошь и рядом, следуя воле окружающих его людей. Не хотелось уже лишний раз прийти в храм, посещение которого меняло душевное состояние куда меньше, чем дружеская компания, психотерапевтический кабинет или сауна с «братским общением». Нет, конечно, мы христиане, но Христос — Он мудрый и добрый, понимает, что не может занимать в нашей жизни такого уж большого места. Будем думать о другом, будем постепенно выкорчевывать те терния, которые мешают нашей вере. Так рассуждали многие, забывая о том, что тернии постепенно и заняли место тех ростков, в которые должны были прорасти семена веры. Эти люди и по сей день могут оставаться в Церкви, могут считать себя христианами. Но не случайно Христос говорит о том, что когда наступят испытания, эти люди окажутся без веры. Обнаружат, что веры у них нет. Собственно говоря, этот опыт был характерен для нашей страны в недавнем прошлом. В стране, где при почти ста двадцати миллионах православных христиан, которые в подавляющем большинстве своем даже периодически ходили в храмы, приносили справки о Причастии, Исповеди раз в год в вышестоящие инстанции, за какие-то 25 лет была почти полностью уничтожена церковная жизнь. Именно их руками. Именно эти православные христиане, эти члены Российской Православной Церкви в условиях, когда к власти пришли люди, требующие от них предать Церковь, предать Христа, сделали это; кто со слезами, кто с равнодушием, кто с легкостью и даже радостью. Ибо так обременительно жить с этим вроде бы добрым, любвеобильным, но таким жестоким Христом, Который требует от нас быть хорошими людьми постоянно и везде. А это так бесчеловечно в отношении нас.

Остается третий образ — образ почвы, которая символизирует появление в душе человека дьявола. Вот здесь, пожалуй, возникает наиболее сложный вопрос: «Кто это? Мы ли это?». Трудно ответить на этот вопрос. Трудно, потому что о дьяволе мы не так уж часто и задумываемся. Вот давайте обратимся к самим себе с вопросом: о ком мы чаще думаем — о Боге или о дьяволе? Помните, как Салтыков-Щедрин, описывая в романе «Господа Головлевы» религиозность Иудушки Головлева, отмечал, что он много молился не потому, что так глубоко верил в Бога, а потому что очень боялся дьявола. Нельзя сказать, что эта вера так уж распространена в наше время, вера Иудушки Головлева. Но в общем дьявол это предвидел, наверно. Потому что он настолько глубоко вошел в нашу жизнь, что кажется само собой разумеющимся. Ему не нужно даже было персонифицировать себя, тем более, что любое персонифицирование дьявола представлялось нам чем-то условным, отдавало какой-то литературщиной. Мы не думали о дьяволе, ибо царство его утвердилось основательно в нашей жизни. Боялись, но не дьявола, а слуг его, к которым сами часто и принадлежали, просто находились на иных иерархических ступенях вот этой дьявольской иерархии людей обезбоженных, которые и составляли его подлинное земное воинство. Но о Боге вспоминали, и вспоминали не потому, что очень хотели быть с Ним, а потому что периодически уставали пребывать с дьяволом, пребывать в его слугах. Мы не замечали при этом, что на самом деле дьявол давно уже овладел нашими душами. Потом, когда был приток в Церковь неофитов, тогда, уже в 90-е годы, тема дьявола иногда звучала очень сильно, и чувствовалось, что эту тему обозначил все-таки сам дьявол. То есть, действительно, в Церкви стало появляться немало людей, которые очень боялись дьявола, антихриста. Вспомните все эти проблемы с ИНН, со штрих-кодами, с паспортами, которые не надо принимать, потому что там есть какие-то водяные знаки. Главное — защититься от дьявола, и все будет хорошо. На самом деле то была не попытка спастись от дьявола, который давно заполонил собою жизнь. Это была очередная попытка не быть со Христом, подменить Христа. Я вспоминаю очень выразительный эпизод эпохи, пожалуй, еще более поздней. Это был конец 90-х годов, когда, будучи в гостях у одного архиерея на трапезе в монастыре, я обратил внимание, что ему на стол подают бутылки минеральной воды и более сложных напитков с этикетками, где были вырезаны штрих-коды. А архиерей был вполне здравомыслящий. Я стал спрашивать его о том, что происходит, почему насельницы монастыря смеют принимать своего архиерея за «инн-щика». Но он приложил палец к своим устам, чтобы я эту тему здесь не поднимал, а то монахини не посмотрят, что я священник, а он архиерей, и будет нам очень плохо. Я говорю, почему вы не попытаетесь в этом монастыре, в котором вы регулярно бываете и не только трапезничаете, но еще и служите, объяснить людям, что это от лукавого. Дьявол самоотверженно готов поставить себя под удары этих анти «инн-щиков», лишь бы отвратить их от Христа. Но разговор ничем не кончился. И вот, люди, так много думавшие о дьяволе, при этом забывали Христа. И это был еще один способ утверждения дьявола в жизни людей.

Такие люди, повторяю, на мой взгляд, превзошли даже Иудушку Головлева: тот молился Богу, потому что боялся дьявола, а они боялись дьявола, искали своего дьявола, потому что не хотели быть со Христом. Так, лишний раз размышляя над этой притчей, действительно начинаешь видеть, сколь глубок и противоречив духовный мир не человека вообще, а тебя самого, ибо, в принципе, каждый из нас может найти в своей жизни эпизоды, созвучные тем или иным образом с этой притчей. Ну, и что же нам остается?

В притче идет речь о благодатной почве нашей души. Но, наверно, она еще не стала той благодатной почвой, ее еще нужно обрабатывать. Но обрабатывать ее очень трудно, она бывает очень тяжелой. И я бы даже сказал: ее весьма неприятно бывает обрабатывать и удобрять. Необходим тяжелый, повседневный труд воспитания души. А этого нам очень не хочется. Поэтому мы ищем самые разные варианты для того, чтобы избавить себя от этого, по существу, единственно нужного нам труда. Причем при этом трудимся в поте лица в самых разных направлениях. Что мы только ни делаем, каких только занятий себе ни находим, лишь бы только не быть с Богом, не думать о Боге, не жить по-Божьи. Дай Бог, чтобы сегодняшняя притча отозвалась в наших душах как-то особенно ощутимо. И дай Бог, чтобы мы — а я думаю, что у некоторых из нас даже есть опыт реальной обработки земли на дачах, садовых участках, в деревнях, куда нас заносили обстоятельства, — занялись наконец главным нашим «агрокультурным мероприятием», которое и подобает христианам: возделыванием нивы собственной души.

Аминь.

01.11.2015

Проповедь в 23-ю неделю по Пятидесятнице, притча о безумном богаче (Лк.12:16-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшая сейчас притча кажется очень простой и ясной. Кажется, что любое толкование её может ограничиться лишь несколькими привычными для нас фразами о том, что, живя в этом мире, нужно думать о вечном, что не стоит уделять так уж много внимания собиранию преходящих материальных ценностей и мы, христиане, как раз и должны-то являть миру пример подлинного нестяжания. Но, наверно, это бы не была евангельская притча, если бы всё было в ней так элементарно просто. И вот сейчас эта притча звучит уже в который раз, для каждого из нас, я думаю, всё-таки обременённая определённого рода сложными ассоциациями. И связано это с тем, что каждый из нас прошёл путь в жизни, когда нам действительно не хотелось ни каких— то из ряда вон выходящих житниц, в которых мы могли бы упокоить собственное несметное добро, ни какого-то такого бездумного лёгкого времяпрепровождения по принципу «ешь, пей, веселись», — нам хотелось подчас элементарного дома, элементарного достатка, элементарного покоя, позволяющего нам жить просто по-человечески, а не преодолевать вместе с нашей страной, с нашим народом, со всем прогрессивным человечеством очередные временные трудности — жилищные, бытовые, коммунальные, политические и т. д.

Поэтому нет ничего, на мой взгляд, более нелепого, жестокого и даже пошлого, чем призывать вот всех нас, являющихся порождением, если угодно — жертвами, вот этого неизбывного советского быта, становиться аскетами. На самом деле аскетами мы были с раннего детства — коммунального, детсадовского, пионерского. Правда, этот аскетизм носил вынужденный характер, а это, так сказать, уже недорого стоит. Одно дело, когда человек ограничивает себя осмысленно, осознанно, во имя желания быть свободным, быть более одухотворённым. Другое дело, когда мы вынуждены быть ограничены в чём-то. И нередко бывает так, что, оказавшись людьми, лишёнными чего-то, может быть, даже необходимого, очевидно необходимого для жизни, мы могли даже гордиться самими собой и считать себя лучше тех, у кого это необходимое присутствует в избытке и в достатке. Отсюда очень характерный для нашей культуры культ бедности — нам так и кажется, что бедняки лучше богачей просто потому, что у них ничего нет, а ведь все мы одинаково немощны и плохи — и бедняки, и богачи.

И вот, возвращаясь к сегодняшней притче именно в контексте опыта нашей недавней жизни, жизни большинства из нас, хочется задуматься над следующим. Перед нами действительно человек в общем и целом узнаваемый и, наверно, даже неплохой. И надо полагать, что труд его был в общем-то честен, труд его был нелёгок, итак это понятно по-человечески — когда его урожай вдруг оказался больше, чем он даже надеялся, сохранить этот урожай в лучшей житнице. Здесь, в принципе, нет ничего плохого. Более того, смотря на состояние, например, нашей деревни, если мы говорим сейчас о сельскохозяйственной проблематике, можно только пожелать ей как можно больше таких рачительных хозяев. Но нет — мы часто живём в ощущении того, что не будет в нашей жизни ни урожая — поэтому зачем нам житницы? И перебиваемся изо дня в день, из года в год по принципу «если нам хватает на прокорм, этого достаточно». Так что, наверно, можно было бы многому поучиться у этого самого рачительного хозяина.

Но в какой-то момент он искусился — искусился именно тем, что, проведя свою жизнь, наверняка, в очень значительных трудах и получив плоды от этого труда — а это самое лучшее, что может быть на земле, — он искусился, решив, что теперь труд уже не нужен, труд уже излишен. И, наверно, не только труд физический, труд хозяйственный, которому он уделял много времени, но и труд духовный. Вот в этих простых человеческих словах «ешь, пей, веселись» — словах, которые нередко рефреном недостижимой мечты проходят через всю нашу жизнь, ибо не удаётся нам всячески вот так беззаботно есть, пить и ещё и веселиться. Мы даже когда едим и пьём, ухитряемся не веселиться, а грустить, ожесточаться, злиться, ожидая, что всё это скоро закончится. И всё же стремление к радостной жизни вполне оправданно и даже положительно.

Но герой сегодняшней притчи возжелал чего-то другого. Он на какой-то момент, наверно, вдохновлённый собственными успехами, решил, что жизнь может быть избавлена от труда — как, повторяю, труда внешнего, так и труда внутреннего, а такая жизнь не может продолжаться — она обречена на прекращение. Может быть, физически он бы и прожил достаточно долго, но духовно, сделав этот ложный выбор, исполненный самодовольства, исполненный ощущения того, что он достиг всего, чего только может желать человек, он оказался обречён на смерть — или медленную духовную, ну а в данном случае — ещё и скорую физическую. И действительно, многие ведь из нас, общаясь со своими ближними, особенно с теми, кто что-то имеет в больших количествах, чем мы, склонны говорить о том, что мы имеем гораздо меньше не потому, что мы не можем иметь, а потому что мы не хотим иметь — потому что мы хотим быть духовными, свободными. Но так ли это? Нет ничего искусительнее и лукавее, чем вот этот вынужденный, всем нам хорошо знакомый советский аскетизм, который, кстати, в настоящее время стал довольно быстро исчезать из нашей жизни. Смотря на наш окружающий мир и на наше общество, нельзя не признать, что трудно найти, наверно, более корыстолюбивое, более одержимое материальным приобретательством общество, чем наше. Это вполне понятно — люди пытаются наверстать упущенное.

Но вот пройдёт время, и многим из тех, кто поглощён добыванием благ материальных, станет ясно, что не в этом суть. Нам же, христианам, это ясно должно быть с самого начала. Но таковы ли мы? Да, мы будем осуждать героя сегодняшней притчи за желание разрушить старые житницы и возвести новые, дабы упокоить в них и свой урожай, и самого себя, но при этом будем ли мы отличаться от него по существу? А существо его ведь заключалось именно в том, что он в какой-то момент забыл о Боге, забыл о том, что именно в служении Богу, в том числе посредством хозяйственного труда, в том числе и в совершенствовании себя, в труде над самим собой и заключается смысл жизни человека, заключается именно это самое собирание нетленных благ, которые никто не отнимет у человека, даже его собственная смерть.

И вот, задумываясь над тем, что в нашей повседневной жизни, где недостаёт часто просто честного труда и честного вознаграждения этого труда, где так легко потеряться между Сциллой и Харибдой ложного приобретательства и ложного бессребреничества, будем честно и ответственно трудиться, будем желать для себя спокойной, размеренной, исполненной достатка жизни внешней, но не ценой отказа от жизни духовной. Как обрести эту гармонию, сказать довольно сложно. У каждого человека есть своя мера бедности и мера богатства. Но, наверно, единственным залогом того, что мы не потеряем себя, делая этот выбор, не ошибёмся в этом выборе, являются слова сегодняшнего апостольского чтения: о том, что главные дары христиан — это благодать Божия, щедро излитая на нас и способная преобразить каждый день нашей жизни, независимо от того, полны или пусты наши житницы, независимо от того, по достоинству или нет оценён наш труд. Да, пусть не всегда мы ощущаем это каждым днём своего бытия — вот эту готовность Бога воздать нам должное и сохранить нас в гармонии с самими собой, — но это правда, правда, о которой возвестил нам сегодня святой апостол, правда, которая должна укрепить нас в этом мире именно как христиан, а не как рачительных хозяев или же, наоборот, бесхозяйственных бездельников.

Аминь.

01.12.2013

Проповедь в 25-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление кровоточивой женщины и воскрешение дочери Иаира (Лк.8:41-56)

Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Воскрешение дочери Иаира является одной из наиболее выразительно представленных в Евангелии историй о том, как Христос являл людям Свою любовь, являл ее порой таким образом, что эта любовь превосходила даже законы физического естества. И в этих проявлениях любви, как это нередко бывает в пронизанном двоемыслием и двоедушием падшем мире, мог заключаться великий соблазн для тех, кто оказывался очевидцем служения Христова. Действительно, творя добро не естественным, а сверхъестественным путем, Христос получал возможность властвовать над людьми. Независимо от того, чем жили они, к чему стремились они, даже во что верили они по существу. Ибо люди с легкостью готовы идти за тем, кто дает им возможность получать блага просто так, оттого, что они за кем-то идут. Тем с большим вдохновением, тем с большим фанатизмом люди готовы следовать за теми, кто одаривает их какими-то благами сверхъестественным путем. Тут есть все: собственно сами блага и ощущение приобщенности к чему-то сверхъестественному, таинственному, загадочному, а главное, ощущение того, что теперь твоя жизнь находится в надежных руках кого-то всемогущего, кого-то всесильного. А как часто людям хочется пожертвовать всем, в том числе даже собственной свободой, чтобы оказаться в плену тех, кто гарантирует тебе благоденствие, покой и к тому же еще радость жизни и власть над этим миром. Обыкновенная история.

И всё, что происходит в рассказе об исцелении дочери Иаира, как будто и направлено на то, чтобы не допустить подобного рода соблазна, подобного рода искушения. Действительно, начинается история с того, что Иаир просит Иисуса прийти на помощь его 12-летней дочери. Иаир — старейшина синагоги, один из наиболее уважаемых и праведных иудеев в данной местности, как сказали бы мы, употребив это всеобъемлющее универсальное русское слово, — «начальство». И именно ему приходится снизойти до общения со странствующим проповедником, религиозно-политическая репутация которого многим представителям той среды, с которой связан Иаир, представляется отнюдь не бесспорной, и с чем он обращается к нему?! С рвущейся из глубины его души мольбой о спасении дочери. Действительно, бывают такие ситуации, когда люди даже самые, может быть, жестокие или равнодушные исполняются глубоких чувств, становятся очень уязвимы, и чаще всего это связано с их близкими, их детьми. Здесь, я думаю, старейшина синагоги почувствовал, что ничего не стоит ни его общественное положение, ни его состояние, если он не в силах помочь своей умирающей дочери. И готов был бы устремиться куда угодно, за кем угодно, лишь бы только этот кто-нибудь помог ему. Но обратите внимание на поведение Иисуса. Как это не похоже на то, что мы часто видим, в том числе и в церковной жизни, в последующие времена. Он стоит, окруженный толпой. Толпой, очевидно, очень невысокого социального статуса. И вдруг сквозь эту толпу проходит — и толпа, наверняка, расступалась перед ним — старейшина синагоги с такой животрепещущей просьбой. Вместо того чтобы отмахнуться от наседавшей на Него толпы и тут же пойти и уделить внимание Своему, как сказали бы подчас недостойные продолжатели дела Христова на земле, священнослужители, vip-прихожанину, Он остается с толпой, не торопится, хотя очевидны и трагедия этого человека, и то, что ему не так уж просто было пойти на поклон к этому проповедующему бродяге. Но Христос не спеша идет сквозь обращенную к Нему толпу, нисколько не пытаясь выделить из этой толпы старейшину.

И вот в толпе появляется кровоточивая женщина. В данном случае речь идет не просто о каком-то гинекологическом заболевании, которые действительно и трудноизлечимы, и мучительны; может быть, самым тяжелым для этой женщины являлось то обстоятельство, что она 12 лет страдала от болезни, которая навлекала на нее всеобщий позор. Кровоточивая женщина — нечистая женщина, но в силу того, что по причине болезни ее кровотечение происходило постоянно, она всегда была нечистой. И, строго-то говоря, рисковала, войдя в эту толпу, получить не только оскорбления, поношения, заушения, ее могли бы даже к ответственности привлечь, оттого что она, будучи нечистой, почти что проклятой, смеет появляться среди праведных, чистых людей. Обратим на это внимание и задумаемся над тем, с какой легкостью люди даже физическое страдание, впрочем, чаще всего их самих не касающееся, готовы истолковывать для уничижения своего ближнего: ты не просто больна — ты грешна, ты нечиста, а мы — здоровые, и не просто здоровые, а праведные, чистые. И вот, эта последняя из людей, которая стояла в толпе, в ужасе и страхе от того, что, может быть, даже пройдя через толпу и дойдя до Иисуса, она услышит слова обличения, к которым она уже привыкла, решается, как кажется, почти что на лукавство — она просто прикасается к одежде Иисуса. И болезнь ее прекращается. Конечно, Христос эту женщину видит и ощущает, и дабы вызвать ее из толпы, говорит довольно просто и примитивно, хотя сейчас бы эта фраза прозвучала для многих новообращенных православных очень даже ярко и доходчиво, говорит о том, что кто-то Его коснулся, ибо Он чувствовал силу, изшедшую из Него. Но дело не в том, что Он почувствовал, что от Него изошла какая-то сила для исцеления этой женщины. Просто Он эту женщину видит, знает, чувствует и, главное, чувствует важнейшую составляющую духовной жизни этой женщины — ее веру. Веру не в то, что «великий целитель» принесет ей избавление, а веру совсем другого рода.

И Христос говорит об этом публично. «Вера твоя спасла тебя». И никто не смеет упрекнуть эту женщину, что она вошла в толпу, никто не смеет упрекнуть ее в том, что она коснулась Спасителя. В какой-то момент все понимают, что между Христом и этой оскверненной еще недавно женщиной существуют какие-то особо рода отношения. Она сейчас ближе Ему в этой толпе, чем кто-либо другой. Потому что у любого человека, будь он праведник или грешник, самые близкие отношения возникают именно со Христом и именно тогда, когда в душе человека утверждается подлинная вера в Бога, как и это стало возможным в душе кровоточивой женщины.

Ну а что же дочь Иаира? Наверно, Иаир в какой-то момент отстранился от своей драмы, созерцая то, что произошло. Он видел чудо, он видел, как нечистая женщина перестала кровоточить, и с еще большей надеждой стал стремиться к Иисусу во имя спасения собственной дочери, которая не кровоточила 12 лет, а просто 12 лет прожила в любившей ее семье. И, конечно, известие о смерти дочери должно было родить в душе Иаира и ужас, и негодование одновременно. Ради этой оскверненной женщины Христос, как только что убедился сам Иаир, действительно способный исцелять, пренебрег его дочерью, и невинный ребенок умер именно в момент исцеления если и не нечестивой, то все равно нечистой женщины, пусть даже и уверовавшей во Христа. И именно в этот момент происходит испытание веры самого Иаира. И именно в этот момент Христос помогает Иаиру, произнеся всем нам знакомые слова: «Не бойся, только веруй». И Иаир превосходит самого себя. Он идет с Христом к себе домой, хотя все продолжают уверять его в смерти дочери. Обратите внимание, что, находясь в доме Иаира, Христос, успокаивая родителей девочки, говорит, что она не мертва, а только спит, и некоторые из присутствующих отзываются на эти слова Спасителя смехом. Опять перед нами обнажается глубинная низость, немощь человека. Люди, пришедшие в дом Иаира, чтобы, как кажется, разделить с ним его несчастье, его боль, на самом деле пришли удовлетворить свое поистине дьяволом им посланное любопытство. А Христос поднимает дочь Иаира не со смертного уже ее одра, а с одра ее сна. И, обратите внимание, Он выгоняет всех, кроме родителей. Он выгоняет всех этих так называемых способных якобы посочувствовать, но по сути дела равнодушных людей. Он оставляет именно тех, кто верит, и тех, кто страждет по существу. Он создает в этом доме атмосферу подлинной духовной жизни. А затем, снисходя к переживаниям родителей, находит для них привычное человеческое дело, предлагая просто покормить дочь. Здесь обнаруживается какая-то поразительная человечность происходящего. Человечность, которая подчеркивает одно, то, что, собственно, и определяет чудотворение, которое творит Христос, — это любовь и сострадание к ближнему, с одной стороны, а с другой стороны, призывание к вере — вере в Бога как в Бога прежде всего любви и сострадания. Если ты хочешь уподобиться Христу — люби и сострадай, как Бог. Если ты хочешь быть своим для Христа, попытайся вокруг себя творить не какие-то чудеса, поражающие, потрясающие, закабаляющие людей, а наоборот, освобождающие их дела добра и любви. Вот это и есть христианство. И оно может являть себя даже в доме старейшины синагоги. Не изгоним же его, это подлинное христианство милосердия и любви, из нашей церковной жизни, ибо Церковь наша была и остается Церковью Христовой.

Аминь.

22.11.2015

Проповедь в 22-ю неделю по Пятидесятнице, притча о милосердном самарянине (Лк.10:25-37)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о милосердном самарянине не только нам хорошо знакома — она своими образами вошла, как кажется, в глубинные слои сознания многих поколений людей, и кажется, что эта в общем-то достаточно прозрачная, ясная история не может уже нуждаться в каких-то комментариях и толкованиях — всё уже в ней предельно ясно. Остаётся лишь одно — жить в этом довольно жестоком и равнодушном мире, равнодушном в силу того самого равнодушия, которое объединяет в нём людей прежде всего по отношению друг к другу, жить в этом мире и пытаться хотя бы время от времени, вспоминая эту самую притчу, осуществлять свои отношения с людьми таким образом, как это делал милосердный самарянин. И тем не менее, у нас, как правило, мало что получается в этом отношении. Опять можно было бы говорить о том, что неслучайно Спаситель рассказывает пришедшему к Нему совопроснику эту самую простую притчу. Да, Спаситель просто, понимая, что Его хотят очередной раз уличить в «неблагочестии», «не— благомыслии», достаточно просто и ясно побуждает лукавого совопросника вспомнить элементарные заповеди, так же хорошо известные иудеям, как и нам. Но разница лишь в том, что иудеи в ту эпоху куда более последовательно исполняли эти заповеди, чем мы, впрочем — по отношению к своим единоплеменникам и единоверцам.

Ну а мы, христиане, поставленные Христом перед необходимостью совершать добрые дела, дела милосердия по отношению не только к своим братьям и сёстрам во Христе, но ко всем людям без исключения, — разве мы уподобляемся милосердному самарянину даже в отношении своих близких, даже в отношении своих братьев и сестёр во Христе? Вопрос звучит риторически. И, кажется, что дальше можно говорить на эту тему? Действительно, любовь к Богу и ближним — это требование Бога к Своим ученикам кажется невыполнимым. Пребывать постоянно в любви невозможно. Любовь, как правило, накатывает на нас, как некий порыв. Да и к тому же часто под словами «любовь», «милосердие», «сострадание» подразумеваются очень разные вещи. Иногда мы в какой-то момент бываем очень милосердны и сострадательны не из желания помочь человеку, а из желания приобрести его расположение к нам же самим. Иногда мы это осуществляем в желании показаться лучшими перед самими собой, перед нашими ближними, и т. д., и т. д. Но это если мы проявляем милосердие, но часто мы его вообще не проявляем никак. И кажется, что эта притча — ещё одно обречённое на забвение людьми упование Бога на тех же самых людей. Он уповает на их способность творить то, что творил Сам, а люди игнорируют это.

И вот почему-то сегодня, когда прозвучало апостольское чтение перед Евангелием, когда апостол напомнил своим братьям о том, что в условиях гонений на христиан, воздвигаемых иудеями, некоторые христиане, желая не быть гонимыми и в то же время являясь евреями, считают необходимым призывать всех новообращающихся христиан принимать ещё и обрезание, дабы не выделяться среди иудеев. Обратим внимание на то, что апостол Павел критикует подобного рода точку зрения. Наверно, это было естественно, потому что многие глубоко верующие иудеи, а апостол Павел был одним из наиболее в этом отношении выдающихся людей, обретя для себя новую веру, понимая всю вообще ничтожность тех внешних предписаний, которыми веками Израиль сохранял свою веру в этом мире, готовы были отбросить всё достаточно радикально. Но обстоятельства жизни, гонения побуждали некоторых из них делать вид, что они всё-таки ещё иудеи — те самые иудеи, которые не должны подлежать гонению со стороны своих единоверцев и единоплеменников. Это была неправда, это была ложь, это была корысть. И нам позиция апостола вполне понятна.

Но почему я вспоминаю эти слова апостольского чтения? Потому что по прошествии почти двух тысячелетий после того, что происходило тогда в Палестине, в другом конце когда-то римского мира — во Франции — достойные христиане сочли для себя необходимым совершить нечто подобное, но их действия при этом имели совершенно иной смысл. Я имею в виду известную, наверно, многим из вас историю, когда в условиях оккупированной Франции, во время начавшейся депортации французских евреев в Германию отец Димитрий Клепинин и монахиня Мария (Скобцова) создали целую систему по выписыванию евреям фальшивых свидетельств о Крещении. Ибо в тех условиях крещёные евреи не подлежали депортации в первую очередь — это давало им какой-то шанс ещё остаться во Франции и скрыться от преследований.

Итак, перед нами очевидная неправда: когда священник, монахиня, и целая группа мирян, людям — да, конечно же, гонимым, конечно же, страждущим, но отнюдь не собирающимся принимать Крещение, может быть, даже враждебно относящимся к христианству, наверняка, даже часто инкриминировавшим именно христианству то, что на них обрушилась нацистская репрессивная политика (ведь лидеры нацизма все были по рождению и воспитанию христианами), — вот этим людям предлагалось отсрочить свою гибель тем, что представить себя крещёными. Я не знаю, были ли среди евреев, которым предлагался подобного рода способ отсрочить свою гибель, те, кто отказывался брать подобного рода лживые справки. Но подавляющее большинство тех, кому это предлагалось, справки эти брали и предъявляли в соответствующих инстанциях. Как расценить подобного рода действия, когда речь идёт о заведомой лжи, направленной на то, чтобы помочь людям — людям, которые не только не являются христианами, но и не собираются ими быть?

Я думаю, никто из нас не скажет, что монахиня Мария и отец Димитрий были неправы. Это был подлинно христианский поступок, который, может быть, потом отозвался как-то и в душах тех, кто благодаря этим справкам сохранил свою жизнь, показав им, что, хотя в христианской Европе стало возможным вот такое жестокое преследование евреев, далеко не все христиане готовы в этом участвовать, а даже готовы этому противостоять.

Но здесь проявлением любви к ближнему стала ложь. И надо сказать, что во время обсуждения возможности внесения в святцы имени монахини Марии (Скобцовой) — а она, напомню вам, канонизирована в Константинопольском Патриархате — один из членов нашей Синодальной комиссии сказал: «Но как же можно считать её святой, если она обманывала власть?». Это прозвучало очень так выразительно — насколько же земная, в данном случае даже нацистская, власть в нашем православном сознании представляется почтенной инстанцией. Но я сознательно вспоминаю этот эпизод, потому что ведь он на самом деле показывает нам, что подчас возникают ситуации, когда проявлением любви может оказаться необходимость для нас взять себе на душу заведомый грех. Мы, конечно, берём на душу грехи в немалом количестве, когда они сулят нам какие-то выгоды, какие-то радости, не замечая даже сами, что грешим. Но как быть в ситуациях, когда согрешить нужно во имя того, чтобы проявить свою любовь?

Да, мы, конечно, не можем преодолеть грех в этом мире как таковой. Да, мы, конечно, не можем помочь всем страждущим. Но ведь что объединило в тот момент вот этого самого самарянина и монахиню Марию? Объединило то, что чужие, считавшиеся даже, может быть, враждебно настроенными к тебе люди оказались в несчастье. И перестало иметь какое-либо значение, во что они веруют, кем они являются, если это люди. Перестало иметь уже какое-либо значение, каким способом можно их спасать — каким угодно.

И, собственно говоря, это и происходило. И вооружённая борьба христианских стран с нацистской Германией и была, по сути дела, попыткой силой сопротивляться злу. И, конечно, союзники грешили, и грешили страшно, устраивая ковровые бомбардировки Германии. Но изначальный подход был совершенно правильным — если нет возможности помочь своему ближнему иначе, кроме как взять грех на свою душу, нужно рисковать.

И вот здесь перед нами, на самом деле, открывается по существу трагичнейшая, сложнейшая ситуация в жизни любого человека. Мы ведь действительно чаще всего выбираем между меньшим и большим грехом, потому что не грешить вообще не можем. Но очень часто наш выбор оказывается выбором ложным именно потому, что, выбирая, как нам кажется, меньший грех по сравнению с большим, мы руководствуемся какими-то корыстными, эгоистичными интересами, а не вот этими двумя заповедями о любви к Богу и любви к ближним. А ведь эти заповеди не случайно поставлены здесь во главу угла. Ведь, строго говоря, признавая самарянина ближним по отношению к этому иудею, фарисей грешит — грешит даже в большей степени, чем грешила монахиня Мария (Скобцова), выдавая фальшивые удостоверения о Крещении. Он попрал один из основополагающих принципов существования Ветхозаветной Церкви: «мы и они». Но, согрешая против этого формального принципа, он приподнимается над этим самым ложным законом — он ещё не становится, конечно, христианином, но начинает, по крайней мере, мыслить по— христиански. И вот как не потеряться в этой череде очень искусительных выборов между меньшим и большим грехом? Да прежде всего помня основные заповеди. Да, если любовь к ближнему побуждает меня рискнуть взять грех на душу, надо, повторяю, рисковать. И Бог, Который есть любовь, это поймёт и меня укрепит и удержит от большего греха. Я понимаю, что в истории человечества очень часто желание помочь ближним, облегчить их страдания приводило к диаметрально противоположным результатам — достаточно вспомнить изначальный пафос многих революций. И вместе с тем нет иного пути в этом мире, кроме как, выбирая между большим и меньшим грехом, формально нарушая, казалось бы, очевидные правила, явить свою любовь к Богу и к ближнему.

Вот в этом и заключается уникальность христианства — оно открывает перед человеком колоссальную свободу — свободу, которая неотделима от ответственности перед Богом. Когда мы размышляем в который уже раз над этой притчей, мы должны задуматься именно над тем, насколько сложен этот мир и насколько подчас оказываются неактуальными в нём очень многие почтенные традиции, принципы, табу, даже заповеди, когда речь идёт о двух главных… даже уже не заповедях — о двух главных умонастроениях, духовных состояниях, которые должны постоянно в нас присутствовать: состоянии любви к Богу и любви к ближнему. И вот тогда, наверное, становится понятным, почему эта ясная прозрачная история так часто оказывается не имеющей никакого касательства к нашей повседневной жизни — она требует от нас деятельного проявления любви ко всем тем, кому плохо, ко всем тем, кто оказывается рядом с нами. А это для нас и трудно, и даже весьма нежелательно.

Вот почему, констатируя каждый раз, когда слышим эту притчу, её позитивный смысл, мы продолжаем жить в этой жизни, как благочестивые священник и левит, попирающие своего ближнего во имя того, чтобы соблюсти тот или иной отвлечённый формальный принцип, на котором строится наша жизнь. А чаще — просто из равнодушия, которое мы умеем очень хорошо, особенно имея за плечами многолетний религиозный стаж, обосновывать богословски и вероучительно. Постараемся вспомнить одно — что христианство, изначально не имевшее ни храмов, ни богословских наследий, которые будут накапливаться впоследствии, ни сокровищ материальных, ни сокровищ духовных, имея только в основе своей гонимого проповедника, который, впрочем, был Богом — построило всё величие христианской культуры, христианской жизни на гораздо более деятельном, чем это имело место во всех остальных религиях, умении реализовывать в жизни заповедь о любви к Богу и о любви к ближнему, реализуя эти заповеди и по сей день с гораздо большей полнотой и последовательностью, чем это делают все, кто не знал Христа. И если мы — христиане, да будем мы милосердными самарянами по отношению ко всему этому миру.

Аминь.

24.10.2013

Проповедь в 25-ю неделю по Пятидесятнице, притча о милосердном самарянине (Лк.10:25-37)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о милосердном самарянине побуждает нас, как мне кажется, задуматься о том, что регулярно происходит в нашей жизни, но что мы так часто игнорируем. Нет ничего более распространенного, чем убеждение в том, что основополагающие нравственные истины столь очевидны, что о них не стоит много говорить, много думать, а самое главное, что им стоит следовать. Жизнь течет своим чередом, и нам кажется, что сущность любой нравственности, тем более нравственности христианской, столь проста и очевидна, что ее можно, по существу, игнорировать.

Так было во все времена, и неслучайно в сегодняшнем евангельском чтении приходящий ко Спасителю совопросник, один из учителей закона фарисеев, задает Ему вопрос, ответ на который мог бы посрамить этого нечестивого, как кажется ему, учителя нравственности, выявить Его ложное мировоззрение. Он решается на то, чтобы задавать эти, казалось бы элементарные, вопросы не из подлинного желания познать истину, ибо кажется, что истина ведома всем, кроме этого странного проповедника, каковым воспринимают Спасителя. Конечно, Христос знает все помышления этого человека, мы не раз встречаем в Евангелии проявление этой поистине сверхъестественной, оказавшейся бы невместимой ни в какого обыкновенного человека способности Христа знать о каждом человеке всё. Итак, зная о каждом всё, Он говорит с каждым так, как будто перед Ним человек, которому Христос готов довериться, которому Христос поверил. Он таким образом позволяет человеку, даже лукавому и лживому, не просто проявить себя, но как будто дает ему возможность подняться над собой. И в данном случае, игнорируя сокрытый в вопросе фарисея лукавый подтекст, Христос прямо и просто отвечает на его вопрос. Да, самым главным в жизни религиозной является, конечно же, любовь к Богу, конечно же, любовь к ближнему. Это знают все, во все времена, но, к сожалению, не так уж часто следуют этому своему знанию.

Возникает ощущение, что сам книжник смущается ответом Спасителя. И дело не в том, что Христос, отвечая на его элементарный вопрос, напоминает ему и всем о том, что и так очевидно. Тут, видимо, важна какая-то интонация. В этой Божественной простоте ответа Спасителя скрывается какая-то всепобеждающая сила Его слова. И кажется, что даже книжник смущен, и кажется, что он, пытаясь себя представить в каком-то ином свете не только для самого себя, но и для своего Спасителя, задает новый вопрос: кто есть ближний мой? Вопрос этот ставится в условиях иудейского мира, на протяжении многих веков противостоявшего миру языческому. В этом противостоянии иудеи все-таки сохранили веру в Единого Бога. Они жили в соответствии с этой верой и со временем выработали для самих себя такой характер взаимоотношений, при котором евреи в своей среде ощущали себя действительно как братья. Собственно, и законодательство Моисеево утверждало подобного рода принцип жизни. Евреи действительно ощущали себя братьями, которые противостояли языческому миру прежде всего своей верой в Единого Бога. И они могли в отношении друг друга поступать в достаточной мере милосердно, гуманно, это было нормой их жизни, которая помогала выстоять на протяжении веков во враждебном окружении. Да и, наверное, в современном еврействе вот эта поразительная спайка евреев, готовность помогать именно евреям говорит о том, что было основанием выживания евреев в их нелегкой многовековой истории. Но с этим безусловно положительным аспектом жизни богоизбранного народа был связан и другой аспект, глубокое убеждение в том, что ближними для них являются только евреи, только те кто исповедует веру в Единого Бога. Остальные же люди таковыми быть не могут. Поэтому вопрос книжника отнюдь не безосновательный. Возможно, своим новым вопросом он вновь хотел спровоцировать Спасителя на недолжный ответ, а возможно, захотел и сам приобщиться к какой-то неведомой ему правде, которую он ощутил в так просто ответившем на его первый лукавый вопрос Спасителе.

И Христос рассказывает притчу, из которой явствует, и сам книжник это подтверждает, что для несчастного иудея, попавшего в руки разбойников, ближним оказались не его соплеменники-единоверцы, которые пренебрегли им в момент обрушившегося на него испытания, а самарянин. Все вы знаете, что самаряне — это потомки иудеев, смешавшиеся с язычниками, которые, хоть и исповедовали веру в Единого Бога, казались уже самим иудеям не просто чуждыми язычниками, но вероотступниками, и отношение к ним было даже хуже, чем к язычникам. Но самарянин поступает по закону Моисея, хотя самаряне относились к иудеям со взаимной неприязнью.

В этой готовности прийти на помощь иудею он приподнимается как над самим собой, так и над своим народом, точно так, как и книжник, отвечающий на вопрос Спасителя, говорит нечто такое, что не должен был бы говорить ортодоксальный иудей. Да, самарянин стал ближним.

И когда мы размышляем над этим евангельским эпизодом, то мы должны посмотреть на самих себя, на нашу повседневную жизнь, в которой нет, конечно же, деления на иудеев и самарян, на иудеев и язычников, но в которой, увы, нередко присутствует разделение людей на своих и чужих. Иногда оно совпадает с религиозной принадлежностью, иногда оно не имеет никакого отношения к религии, но самым главным является то, что мы — христиане, призванные относиться если не с любовью, которой у нас так часто недостает, то хотя бы с доверием, состраданием, ко всем людям, даже нехристианам. Но очень часто мы и по отношению к христианам поступаем так, как поступали иудеи по отношению к самарянам и самаряне по отношению к иудеям. И в нашей среде поступок милосердного самарянина представляется чем-то на самом-то деле неординарным. Конечно, за века христианской эры человечество во многом изменилось, и именно благодаря христианству начала гуманности и терпимости утвердились в этом мире в гораздо большей степени, чем это было в прежние века. Хотя нередко за терпимостью скрывается равнодушие, а за гуманностью — желание откупиться материально от труда нравственного участия в жизни людей страждущих. Человеческий дух лукав во все времена, и тем не менее мы можем сказать, что мы живем в мире, где милосердных самарян можно увидеть гораздо чаще, чем это было в прежние времена, хотя бы по должности милосердных.

Но мы с вами — конкретные, живые люди, и каждый из нас, посмотрев на самих себя через призму поступка милосердного самарянина, конечно же, увидит в себе псевдоблагочестивых священника и левита, прошедших мимо страждущего иудея. Мы действительно привыкли жить отчужденно и равнодушно, отзываясь лишь на скорби наших близких. Незаметно для себя мы постоянно и неуклонно проводим между окружающими нас людьми разделение на тех, кто нам симпатичен, приятен, дорог, и на тех, кто нам чужд и отвратителен. И в отношении них мы ведем себя, конечно же, по-разному. Понятие «ближний» становится для нас абстрактным. При этом страдают не только от нас, страдаем мы сами. Но в этом страдании находим обоснование для своего ложного права не сострадать, не любить и даже не помогать своим ближним. Да, у каждого из нас свои трудности и невзгоды, но были они, наверное, и у милосердного самарянина, когда на дороге он встретил страждущего иудея. Он отозвался на его страдание. У нас такого в жизни, как правило, не происходит. Немногие наши милосердные поступки часто являются результатом лишь нашего внутреннего желания сделать приятное приятному для нас человеку. Это тоже неплохо. Но как это не похоже на ту любовь к ближнему, о которой говорил Христос. Не будем представлять себе какие-то экстраординарные ситуации подобно нападению разбойников на самарянина вот на этой далекой от нас палестинской дороге две тысячи лет назад. Повнимательнее посмотрим вокруг, и мы увидим, что очень часто Господь сводит нас с теми страждущими, которые могли бы обрести в нас милосердных самарян. Но мы даже не узнаём, даже не даем себе труда задуматься над тем, чего мы не делаем, убежденные, как правило, в том, что мы делаем все возможное для того, чтобы остаться христианами. А на самом деле таковыми мы являемся крайне редко.

Аминь.

14.11.2010

Проповедь в 25-ю неделю по Пятидесятнице, притча о милосердном самарянине (Лк.10:25-37)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение напомнило нам притчу о милосердном самарянине. И, как правило, когда мы размышляем об этой притче, когда проповедуем на тему этой притчи, образ милосердного самарянина предстаёт перед нами как своеобразный символ всего того деятельного добра, которое осуществляется в мире, на самом деле, не так уж часто. И в жизни своей мы часто ощущаем себя обделёнными возможностью стать объектом участия со стороны такого милосердного самарянина, и сами мы отнюдь не являем себя в таком качестве даже по отношению к тем, кто заведомо ожидает от нас какого-то тепла, какой-то помощи.

Но, как правило, на втором плане остаётся другой участник этой истории — законник — т. е. фарисей. Этот человек на протяжении, надо полагать, всей своей жизни внимательно и благоговейно изучал закон Моисеев, проповедовал его своим ближним, утверждал его среди своих ближних и, наверно, уже постепенно свыкся с ощущением того, что он как истолкователь воли Божией людям, воли Божией, данной в законе Моисеевом, не только вправе учить их тому, в чём заключается воля Божия, но по сути своей он является вершителем духовной жизни людей на земле. Он призван Богом утверждать эту духовную жизнь, направлять эту духовную жизнь, оберегать эту духовную жизнь от всякого рода искушений. В той или иной степени такой соблазн сопровождает каждого из тех, кто учит в Церкви о Боге, и подчас не только священнослужителей. И главной опасностью такого рода состояния души является потеря самим человеком понимания того, что он остаётся грешником. Когда человек часто возвещает людям правильные истины, он, по сути дела, этими правильными словами дискредитирует самого себя, живущего часто не на уровне этих слов. И даже более того — он обесценивает эти правильные слова тем образом жизни, тем отношением к людям, которые осуществляет сам. И получается, что тот, кто призван свидетельствовать о воле Божией, о Боге в этом мире, последовательно и даже незаметно для самого себя отрицает в этой жизни Бога, по существу, превращая Бога в какого-то ни на что не влияющего резонёра, пребывающего где-то в невидимом мире, или же, что ещё страшнее, по сути дела, превращая Бога в орудие самоутверждения именно самого себя — грешного человека, отверзающего уста по воле Божией.

Я думаю, что сегодняшний законник уже достаточно определенно сформировался именно в этом отношении к Богу и к ближнему. Вот почему сегодняшний евангельский рассказ начинается с того, что, подходя к Иисусу Христу, этот мудрый, авторитетный в глазах других людей и, в общем, безусловно праведный, с той точки зрения, что он исполнял или старался исполнять проповедуемые им заповеди, человек изначально ведёт себя в высшей степени лукаво. Он заведомо не верит Иисусу Христу — этому назаретскому плотнику, дерзнувшему взять на себя бремя учительства, то самое, видимо, для самого фарисея сладостное бремя, которое давало ему не только средства к существованию (а мы с вами знаем, как очень часто научение высокому и духовному рассматривается учителями этого высокого и духовного просто как заработок), но и ощущение своего авторитета и значимости для людей.

И вот он, безусловно, уверенный в себе, подходит к этому неизвестно откуда взявшемуся учителю и мечтает явить людям его несовершенство. При этом фарисей ведёт себя как псевдопростец, прикрывающий своей видимой простотой своё глубокое внутреннее лукавство, и задаёт Спасителю вопрос: «Что является первой заповедью?». Вопрос, ответ на который был ведом всем, и уж тем более самому фарисею.

А теперь давайте представим, если это не покажется слишком дерзновенным, себя на месте Спасителя. Вы ведь тоже в жизни не раз встречали людей, которые задают нам какие-то элементарные и естественные вопросы с каким-то тайным умыслом, не для того, чтобы получить на них ответ, а чтобы уловить нас в чём-то недолжном, неправильном, унизить или даже оскорбить нас. Такое бывает нередко, в том числе и с людьми церковными. Правда, спасает нас от разочарования в наших ближних то, что мы не чувствуем их лукавства, часто — общаясь с ними годами, а когда оно открывается нам, мы переживаем и готовы на их лукавство ответить собственным лукавством и даже ненавистью.

Иисус Христос находился в другом положении — Он о каждом человеке знал всё. И лукавство законника было ведомо Ему с самого начала. Если бы мы были на Его месте, мы бы тут же попытались воспользоваться открывшейся нам истиной о лукавстве этого человека, и этой истиной, как дубиной, прилюдно оглоушили бы его, явив его дурные помыслы. Но Иисус Христос как будто не замечает лукавства этого человека. Мы очень легко можем представить, как, смотря в глаза этому лукавому фарисею и слыша из его уст такой нарочито хрестоматийный вопрос, Иисус Христос становится в положение примерного ученика этого фарисея и начинает возвещать ему очевидную всем присутствующим истину, превратившись из учителя именно в ученика. Он отсылает его к тем самым заповедям Моисея основным, которые и нам знакомы, — к заповедям о любви к Богу и ближним.

И вот здесь происходит нечто неожиданное. На мой взгляд, более важное, чем история о милосердном самарянине, которой потом Спаситель иллюстрирует Свою мысль о том, кто есть ближний. Фарисей оказывается поверженным. Он вдруг ощущает всю гнусность, всю низость собственного поступка. И поэтому, уже желая оправдаться, ибо он чувствует, как в этом простом и безыскусном ответе Христа на его лукавый вопрос проступила его собственная лживость, его желание поглумиться над праведником, суетно ищет какой-то ещё повод для продолжения беседы и задаёт вопрос, которым самого себя, по существу, низвергает: «А кто мой ближний?». Ответ на этот вопрос знают все окружающие: ближний, конечно же, это иудей — это тот, кто верит в Бога должным образом, в истинного Бога, а не в одно из тех химерических языческих чудовищ, в которые верили окружающие иудеев народы.

Тогда Христос совершенно меняет тональность разговора с этим фарисеем. Обратите внимание, Он щадит его! И уже теперь, говоря с ним как учитель, научая его, объясняя лично ему, как будто поддерживает его в его смущении за то, что он обнаружил своё лукавство, увидел свою немощь и, смутившись этим, как будто уже начал каяться в этом, отторгаться от этого. Он поддерживает фарисея и, продолжая с ним разговор, рассказывает ему всё то, что нам, христианам, очень хорошо ведомо, но то, что мы очень часто забываем. Говоря о том, что ближние — это отнюдь не только те, кто верует в Бога так же, как мы, но прежде всего те, кто по-Божьи живут, по-Божьи поступают в отношении нас, в отношении других людей, даже подчас не будучи в состоянии чётко и связно рассказать о своей вере.

И здесь происходит самое главное. Рассказав историю о милосердном самарянине, теперь уже Христос задаёт вопрос законнику. И, как кажется, уже знает ответ. Знает, что законник, пришедший в качестве выразителя ветхозаветного закона уничижить Христа, разоблачить Христа, теперь ответит ему как христианин, являя и Ему, и другим уже тот самый Новый Завет, который принёс Спаситель. Он говорит, что, конечно же, ближним представляется ему именно самарянин. Что здесь поражает более всего? Способность Спасителя в нескольких фразах помочь человеку преобразиться. Фарисей, а ведь он-то человек публичный и авторитетный, и именно в таком качестве и пришёл говорить со Христом, — но после столь короткого разговора он уже не будет публично научать, а тем более разоблачать Христа, и Христос, распознав его, стал Учителем для него, как и для всех людей, стоящих рядом. Тем самым фарисей переживает здесь то, что можно назвать обретением Христа. Обретением новой, столь непохожей на ту истину, которую проповедовал фарисей, истины Нового Завета. И Христос добивается этого преображения человека доверием к нему. Доверием к нему как к человеку, способному преобразиться. Он не поддаётся на его риторическую провокацию, а ведёт себя очень просто и естественно. И в этой простоте и естественности — подлинной простоте, подлинной естественности! — искусственная простота лукавого вопроса обнаруживается в полной мере для самого вопрошающего, которому становится стыдно за себя. Стыдно за себя пока только перед людьми, ибо он ещё не знает, что говорит с Богом. Но он уже чувствует, что он согрешил против ведущего все грехи людей Бога.

Но в этой ситуации Христос не пытается Своё всеведение о каждом использовать, как это наверняка сделал бы каждый из нас, обладай хоть на мгновенье такой способностью. Тем более во имя правого-то дела. Да как же можно не воспользоваться случаем, чтобы во имя правого дела своим всеведением не растоптать того, кто на это правое дело покушается? А Христос пришёл на землю не правое дело осуществлять, не за правое дело бороться. Он пришёл любить и сострадать. Он пришёл приподнять людей над самими собой — вот такими ущербными, несовершенными, какие они есть, особенно тогда, когда считают себя правыми. И вот этот колоссальный кредит доверия, который Христос предоставляет фарисею, отвечая на его вопрос, соглашаясь с его рассуждениями о том, кто есть ближний, открывает нам вот то, чего нам так всем недостаёт в нашей, прежде всего, церковной жизни, — способности прощать, а значит, любить.

Я часто говорю вам о том, что мы живем в эпоху, когда в людях оскудела любовь. Хотя были ли другие эпохи? Всегда были немногие люди, в которых присутствовало чувство любви в большей степени, чем во всех остальных. Хотя не всегда эти люди были исключительно в Церкви. Я часто призываю вас к тому, чтобы вы были хотя бы сострадательны — пытались сострадать, потому что сострадание, по существу, и выражает подлинную любовь. Но есть ведь и ещё одно очень важное и нам трудно доступное качество. Это способность доверять людям.

Особенно этой способностью не отличаемся мы, священники, прослужившие достаточно долгое время и знающие несовершенство людское гораздо лучше, чем многие другие. Мы сами незаметно для себя перестаём людям доверять в той мере, в какой это необходимо нам, выступающим от имени Христа. Способность довериться человеку, даже заведомо к тебе относящемуся лукаво, настроенному негативно — конечно, может быть чревата очередной жизненной неудачей, очередным потрясением. Но как оказывается замечательно, когда в ответ на наше доверие даже нерасположенный к нам человек, вдруг устыдившись себя, изменит к нам своё отношение.

Мы ведь сразу во враге обретём если не друга, то ближнего. И это будет вот то самое подлинно христианское обретение в окружающих нас людях ближних, которого нам на самом деле так недостаёт в этой жизни, в том числе и в жизни церковной. Поэтому, вспоминая сегодня и в последующее время историю о милосердном самарянине, будем помнить о том, что в этой истории милосердие было явлено не только самарянином, но и Самим Христом, сумевшим человека, пришедшего к Нему в качестве враждебного совопросника и недруга, превратить в доброжелательного собеседника и, может быть, друга.

Аминь.

12.04.2011

Проповедь в 25-ю неделю по Пятидесятнице, притча о милосердном самарянине (Лк.10:25-37)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о милосердном самарянине уже не раз звучала и в этом храме, и в нашей жизни, как правило, вызывая в нас очередной раз чувство неловкости. И образ самарянина часто восстает в нашем с вами сознании, когда мы проявляем очередной раз какое-то жестокосердие, равнодушие. Ну так что же можно еще сказать об этой притче? — Вроде бы она ясна. Ясна, а вместе с тем главным выразителем милосердия в этой притче является не самарянин, а Сам Иисус Христос. И вот здесь очень важно обратить внимание на начало притчи. Сейчас мы услышали ее очередной раз на славянском и русском языках. И, рискуя показаться мракобесом некоторым из вас, не могу не сказать, что славянский текст в данном случае адекватнее. По-русски говорится о том, что законник, учитель народа пришел к Христу с вопросом, желая испытать Его, а славянский текст говорит прямее, яснее: он пришел искусить Иисуса. Собственно, почему потом сам законник и смутился. Если он пришел, как подобает учителю, испытывать кого-то, что ему было смущаться и оправдываться перед Иисусом, получив его ответ? Наоборот, учитель должен порадоваться правильному ответу, но почему-то он решил оправдаться. И вот здесь, собственно, еще до притчи о самарянине, возникает другая тема, тема отношения Иисуса Христа к тем, кто окружал Его, и в том числе к тем, кто являются своеобразными предшественниками нас — священнослужителей Церкви Христовой, — к учителям народа. Действительно, мы призваны по долгу службы учить людей и говорить при этом часто не нами, конечно, придуманные очень глубокие и верные, правильные слова, так что постепенно эти правильные слова перестают для нас порой иметь какое бы то ни было реальное значение. Мы говорим эти слова, как сказал мне, тогда еще молодому священнику, один уже солидный священник, выходя на проповедь, «на автопилоте». А потом наступает такая жизненная ситуация, в которой нужно отвечать за свои слова, прежде всего, нам, учителям. И сказать нам оказывается подчас нечего, и сделать мы подчас ничего не можем. Это очень серьезная проблема, которую, наверно, следует обсуждать не с вами, а с семинаристами, будущими священниками, и, тем не менее, это проблема Церкви как таковой.

И вот перед нами один из очередных учителей народа, наставник, пастырь. И с чем он идет к Иисусу? — Он идет Его искусить. Действительно, с какой стати этот неизвестно откуда взявшийся проповедник дерзает говорить о вещах, о которых положено говорить тем, кто на это уполномочен начальством земным, а значит, и Небесным? Да и говорит слова, которые часто оказываются в очевидном противоречии с тем, что принято говорить учителями народа. Значит, надо поставить его на место, показать всем, что это лжеучитель. И вот он обращается к Спасителю с элементарным, примитивным вопросом, по существу, провоцируя Христа. Но Христос видит его насквозь.

Я уже не раз вам говорил, что великое счастье наше с вами заключается в том, что мы, люди, очень часто плохо представляем себе тех, с кем мы общаемся. Если бы у нас было великое искусительное бремя, которое было у Христа, знать всё о каждом, кто попадается нам на жизненном пути, мы бы, наверное, просто не смогли жить, сошли бы с ума. Даже заблуждаясь в людях, ошибаясь в людях, мы, по существу, облегчаем себе жизнь. Ну представьте себе, знать всё обо всех, в том числе о самом себе, — это непосильное бремя. Мы часто и живем благодаря тому, что одно обольщение сменяет в нашей жизни другое. Но здесь совершенно иная ситуация: Христос видит, что этот очередной человек, в том числе и во имя которого Христос пришел в этот мир принять крестные муки, пришел, чтобы досадить Ему, чтобы обличить Его, чтобы обидеть Его. Вот слово «обидеть» в данном случае особенно красноречиво звучит. Мы-то с вами сами знаем по собственному опыту, как мы готовы реагировать на своих обидчиков. Даже, может быть, не внешне, но внутренне носясь со своей обидой, холя и лелея ее, возгревая в себе ощущение, что эта обида дает нам право относиться к человеку не как человеку, не как ближнему. И обратите внимание, с какими почти детской простотой и аристократическим достоинством ведет Себя Спаситель. Он как будто не замечает внутренней интриги законника, а просто предлагает ему самому сформулировать главные заповеди: ты учитель, конечно же, ты знаешь лучше меня, что есть главная заповедь. И вот здесь уже происходит некая перемена. Ведь законник мог бы пуститься в пространный богословский комментарий десяти Моисеевых заповедей. Тут есть о чем поговорить, как явить свое знание. Первые четыре заповеди о почитании Бога, а остальные шесть об общечеловеческой морали и так далее. Вы, наверное, сами не раз слышали подобные толкования: правильные, умные. Но законник изменился… И, подойдя лукаво к Спасителю, он вдруг очень верно, по существу отвечает на этот вопрос, ибо во всем Ветхом Завете разлиты, прежде всего, две элементарные мысли о том, что Моисеевы заповеди реализуются в жизни только тогда, когда человек не просто верит в Бога и старается не создавать проблемы своим ближним, о чем говорят шесть последних заповедей Моисея, а тогда, когда он любит Бога и любит ближних. Ну, и что же еще остается? Он правильно ответил на этот вопрос. И, обратите внимание, здесь Евангелие подчеркивает: «и, желая оправдаться», желая, на самом деле, по существу-то уже измениться, ибо он уже сейчас одарен был любовью от этого человека, которого пришел обличить, унизить, законник задает другой вопрос: «Кто есть мой ближний?». Вопрос очень даже серьезный.

Нельзя сказать, что это риторический вопрос был для той среды, в которой пребывал Спаситель. Отнюдь нет. И, вы знаете, чтобы не говорить много о том, насколько актуален был тогда этот вопрос, я просто хотел обратить ваше внимание на следующее обстоятельство, и нам с вами вполне ведомое. Действительно, в истории сложилось так, что на определенном ее этапе по каким-то, до сих пор в полной мере не ясным никому причинам Бог решил обратить Свое главное внимание на один народ — на еврейский народ. И на протяжении многих веков этот народ, переживая очень тяжелую историю, оказываясь часто на грани полного уничтожения, держался только одним: мыслью о том, что Бог их не оставит, потому что они — народ Божий, они — это лучшие. И так проходили века, проходили тысячелетия. Но мы с вами очень хорошо знаем, что подобного рода мысль может быть очень искусительной. И на определенных этапах эта мысль искушала и еврейский народ. Более того, она искусила их в самом главном, ибо, когда Бог, сделавший их избранным народом, пришел к ним, они Его не узнали и убили, как будто попытавшись перечеркнуть то, что было между ними и Богом в предшествующие века. И, тем не менее, проходили последующие два тысячелетия, большая часть евреев оказывалась вне Церкви Христовой, но сохранялось у них одно — ощущение того, что они — это особые люди, они — это ближние друг другу. И как бы по-прежнему тяжело ни складывалась судьба мирового еврейства, евреи выделялись именно тем, что они, в отличие от многих других народов, были всегда способны помогать друг другу, держаться друг за друга. Да, при этом подчас противопоставляя себя другим народам. Вот эта особенность, которая в каких-то случаях может быть достоинством, в каких-то случаях недостатком, присутствовала и в те времена. И действительно, очень трудно было благочестивому иудею допустить мысль о том, что ближним ему может быть кто-то другой, кроме иудея, даже самарянин, так скажем, полуиудей. И вот Христос очередной раз указывает этому, да и другим благочестивым иудеям, стоящим рядом, что ближний — это любой сотворенный Богом человек.

Повторяю, этот вопрос был отнюдь не риторическим в устах законника. Ведь даже мы знаем уже по собственному опыту, как это отрадно — в сердце своем делить людей на своих и чужих. Мы, христиане, в дальнейшей истории тоже, может быть, в менее выразительном варианте повторили, а подчас и повторяем этот исторический грех еврейства — это разделение людей на своих и чужих. И в нашей Церкви это присутствует, когда люди начинают делить людей на подлинных и неподлинных христиан, исходя подчас просто из того места, где они собираются на Литургию, из того приходского храма, в который они ходят, исходя из того священника, у которого они окормляются. Одни подлинные, а другие неподлинные. Разделить, чтобы избавить себя от труда любить ближних, а принимать только тех, кто тебе симпатичен, кто тебе созвучен.

И вот, рассказывается эта история о милосердном самарянине, всем нам очень хорошо известная. Рассказывается только для одного: для понимания того, что в той вере, которую проповедует Христос, сутью является именно любовь. И, собственно, самарянин не делает ничего особенного, кроме того, как проявляет сострадание к иудею. А я хочу подчеркнуть, что презираемые иудеями самаритяне тоже ведь не были ангелами. Они отвечали иудеям тем же самым. И, строго говоря, в этой истории было бы вполне уместно, если бы самаритянин не только бы прошел мимо поверженного иудея, а, например, обобрал бы его, а может быть бы, даже и добил. Отношения были очень суровые, это было время куда более жестокое, чем наше, в такой своей повседневной, обыденной жизни. Здесь же происходит нечто, само собой разумеющееся для христианского сознания, но совершенно невместимое в сознание ни иудеев, ни самаритян той эпохи. И Христос говорит об этом. И предлагает уже на наших глазах ставшему глубоко преображаться законнику поступать так же. Вот если ты не хочешь запутаться в своих философских хитросплетениях, если ты не хочешь, как многие учителя народа, вообще потерять чувство Живого Бога, — поменьше богословских праздномыслий, поменьше пастырской болтовни и побольше проявлений живой любви, как это произошло у самаритянина. И Бога не забудешь, так же как Бог не забывает тебя никогда.

Ну что, разве это не актуально для нас с вами, привыкших в сознании этой притчи о милосердном самарянине оставаться такими вот благочестивыми иудеями, которые проходили мимо страждущего? Таких страждущих очень много. Вообще, мы сами страждущие, нам бы кто помог, часто размышляем мы, проходя мимо кого-то, кто вопрошает нас. И действительно, особенно сейчас, в соответствии с нашими ментальными традициями, попрошайничество вокруг нас присутствует постоянно. А проявление милосердия в виде благодарности тому, кто нам чем-то помог, является одной из санкций для безраздельной коррупции, которая овладела нашим обществом. Ведь, обратите на это внимание, никто никому не дает взяток, все друг друга только благодарят — благодарят за внимание, за помощь, за участие. Это так называемая восточная культура подарка, в отличие от неприемлемой для нас бесчувственной, холодной западной культуры исполнения закона.

Вот так невольно тот опыт, в который мы погружены сейчас в нашей повседневной жизни, позволяет иначе осмыслить эту притчу. Любая форма участия в жизни человека, любая помощь человеку будет созидательной, а не разрушительной только тогда, когда она будет исходить из желания явить любовь и сострадание человеку. А не, например, самоутвердить самого себя, подавая кому-то что-то, или добиться чего-то, кому-то что-то подарив. Становится даже жутко оттого, что наша вера так проста и сводится всего лишь к двум заповедям: о любви к Богу и о любви к ближнему. Даже зацепиться-то не за что, спрятаться не за что, санкции на равнодушие и на ненависть не получить никак, а нам так этого хочется. Мы так привыкли не столько любить, сколько ненавидеть, не столько сострадать, сколько быть равнодушными. Как хочется нам религиозно санкционировать себе это. А в христианстве не получается. Христианство уникально, это единственная религиозная вера, созвучная вроде бы естественной человеческой, и в то же время сверхчеловеческой, потребности любить, прощать, сострадать. Да будут даны нам силы исполнять эти две, столь кажущиеся простыми, заповеди — заповедь о любви к Богу и о любви к ближнему.

Аминь.

29.11.2015

Проповедь в 24-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление болящей женщины (Лк.13:10-17)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Исцеление больной женщины стало не просто одним из очередных и многочисленных добрых дел Бога, пришедшего в этот мир, это не стало и простым проявлением Его безмерной любви, но это стало очень грозным напоминанием для всех будущих поколений именно христиан, а не столько даже иудеев, о том, как легко в религиозной жизни потерять подлинное видение Бога, как легко подменить в своей религиозной жизни исполнение воли Божией внешним исполнением заповедей. Хотя будь, наверное, большинство из нас, здесь стоящих, тогда современниками Христа, мы бы в лучшем случае смутились, а в худшем случае возмутились тем, что сделал Он. Действительно, Христос в этом случае ведёт Себя как настоящий возмутитель спокойствия, как настоящий бунтарь, как настоящий, по существу, бросающий вызов вековым устоявшимся представлениям Своего богоизбранного народа богоотступник.

Мы, собственно, не задумываемся всерьёз о том, что означал не только в жизни иудеев, но и в жизни всего человеческого рода вот этот древний обычай хранить субботний покой. А между тем это было ведь очень значимое установление. Многие народы проживали тысячелетиями свою историю, пребывая в трудах, пребывая в скорбях и даже не отдавая себе отчёта в том, что Бог ожидает от них не только трудов, не только смиренного достойного перенесения своих скорбей, но и радости общения с Ним в покое, которым человек отделяет себя от житейских трудов. Действительно, в сознании иудеев суббота напоминала о дне, когда сотворивший мир Господь почил от Своих трудов. И это означало для всех людей необходимость посвящать один день недели исключительно размышлениям о Боге. Это был не просто бессмысленный отдых, каковым он бывает чаще всего у нас во время, например, этих бесконечных неприсутственных дней, праздничных дней, которых у нас слишком много для того, чтобы мы могли по существу блюсти себя. Это был действительно день размышления, день, в который человек должен был приподняться над самим собой и обратиться к вечному. И иудеи соблюдали этот закон с максимальной последовательностью. И постепенно субботний день стал приобретать для них статус дня, когда какое-либо привычное обыденное дело стало восприниматься как грех.

Казалось бы — как хорошо. Действительно люди увидели, что в этой жизни есть не только будни, но и праздники. А праздники должны вырывать нас из постоянно сопровождающей нашу жизнь обыденности. Но, с другой стороны — а что есть праздник? Ведь праздник может обернуться своей оборотной стороной — и стать днём праздности — праздности духовной в том числе, которую очень часто у людей вызывает именно праздность внешняя, безделье внешнее, бездеятельность внешняя. Надо признать, что, к сожалению, большинство людей не склонно вообще всерьёз размышлять о Боге. И у них нет иного пути каким-то образом развиваться, совершенствоваться в этом мире, чем нести труды — во благо своих ближних, во благо того самого Бога, Которого они не помнят или часто забывают, но, творя благие дела своим ближним,

Которого они таким образом всё-таки славят, всё-таки выступают в данном случае как Его ученики — выразители Его воли. Но надо полагать, что и для иудеев той поры субботний день был днём не просто бездействия или даже безделья — это был день праздника и духовной праздности. И это стало привычным, это стало священным. Да, мы не должны удивляться тому, что нередко в религиозных традициях характер чего-то богоустановленного и даже сакрального приобретает некое ложное представление. Религиозная жизнь наполнена вот такого рода обычаями, такого рода традициями. И действительно столь непохожие на многие другие народы иудеи в субботний день пребывали в состоянии бездействия — и в дурном, и в хорошем смысле этого слова. Но самое главное, этот обычай неожиданно приобрёл у них характер чего-то самодовлеющего, самодостаточного.

Мы ведь, наверно, не раз задумывались над вопросом: «Ну зачем Христу было так уж важно осуществлять исцеление вот именно в субботний день? Ну вот если эта женщина восемнадцать лет была больной, можно же было подождать сутки и, дабы не смущать благочестивых почтенных иудеев, провести это исцеление чуть позже?». Тогда ещё больше бы людей удивились тому, что Он сделал, и начальник синагоги, глядишь бы, задумался над этим праведным иудеем, Который ещё и исцеляет. Почему Он не попытался, как сказали бы мы сейчас, «адаптировать» для религиозных представлений Своих современников Свою любовь? Что такое эта безграничная любовь, которая изливается за все приемлемые рамки? Почему Он «оскорблял чувства верующих»? А ведь именно так и рассматривали Его действия. Да ещё изощрённо оскорблял. Ведь верующие разных времён и народов не любят оскорбления своих чувств. И когда им кажется, что их чувства оскорбляют, у них возникает желание продемонстрировать их. Вера, может быть, у них и не столь глубока. Но проявить свою ревность о Боге, Которого они, как правило, с лёгкостью забывают, в момент, когда кто-то нарушает какие-то внешние религиозные обычаи, они очень любят. Я вот поэтому уже отнюдь не удивляюсь тому, что наши, в общем-то исполненные отнюдь не Христова духа, депутаты постоянно придумывают законы об оскорблении чувств верующих. Это свидетельство их на самом деле в лучшем случае маловерия, а скорее всего — просто неверия.

Почему Христос оскорблял чувства верующих? Да потому что это были ложные чувства ложной веры в ложного бога — в бога, который каким-то странным образом нормирует свою любовь к людям, в бога, который даёт человеку санкцию, ничего не делая в жизни в один из дней недели, в том числе и не проявлять свою любовь. Действительно, вот эта праздность духа — она нередко идёт рука об руку с бесчувствием сердца. Правда, Спаситель и здесь ухитряется обидеть окружающих Его верующих иудеев, бестактно совершенно напоминая им — а народ-то был по преимуществу скотоводческий — что они-то и так нарушают субботний покой, когда приходится в субботние дни ухаживать за своим скотом. Очень выразительная деталь. Действительно, иудеи были людьми в достаточной степени ответственными, рациональными и могли снизойти к своему живому имуществу — к скотине, для того чтобы в нарушение субботнего покоя напоить и накормить её.

А вот дщерь Авраамова могла подождать. И действительно: ждала восемнадцать лет — подождёт и ещё одни сутки. И вот в такой постановке вопроса проступило то, что впоследствии веками будет разрушать и искушать любую религиозную жизнь — это поразительное бесчувственное ханжество. Бесчувственное к скорбям конкретного человека, но очень чувствительное ко всякого рода нарушению каких-то внешних форм. Размышляя над этим по существу, я почему-то вспоминаю депутатов наших, и мне хочется задать вопрос — а они, видимо, почитающие уже не субботний, а воскресный день, не откажутся от взяток, которые им предложат в воскресенье? Наверное — нет, сочтя это естественной наградой за их патриотическое православное поведение. Ведь самое поразительное заключается в том, что в наше время мы гораздо более похожи оказываемся вот на тех самых ветхозаветных иудеев, которых так возмущал Христос, и возмущал, конечно же, сознательно. Конечно же, Он отнюдь не случайно, нарочито не соблюдал посты, нарушал покой субботнего дня, потому что Он пришёл к народу, который в своём желании, замечательном желании — воплотить волю Божию на земле, постепенно эту волю уже перестал ощущать, перестал чувствовать и заповедь о любви к Богу и ближнему. А конкретная его жизнь обуславливалась всякого рода преходящими запретами, запретами, которые должны были создать у людей иллюзию духовной жизни.

Вот почему сейчас, когда уже почти четверть века в нашей стране происходит, как кажется, обращение к Церкви многих людей, мы видим, с какой радостью они готовы разукрашивать свою, по сути дела остающуюся безбожной, жизнь разного рода православными народными обычаями, традициями, праздниками, благо их много и благо они соответствуют нашему подспудному желанию обрести в религиозной жизни прежде всего покой и духовное самодовольство. Люди не понимают того, что постоянно являл им Христос: что жизнь по воле Божией — это жизнь активная и очень трудная, это жизнь, предполагающая постоянный труд …ну, если нелюбви, то — сострадания. А для этого труда не может быть никаких выходных. Но постепенно у многих создаётся ощущение, что в церковной жизни живая вера должна постоянно подпираться какими-то внешними формальными подпорками. Узнать их, усвоить их, следовать им представляется как важнейшее дело духовной жизни. И действительно, люди занимают себя этим очень активно. Нашу совесть — именно потому что она является совестью, как нам кажется, религиозной, именно религиозные заповеди успокаивают гораздо быстрее, чем любовь. Потому что «сегодня не положено творить добро Самим Богом» — Бог сегодня избавляет нас от необходимости делать что-то хорошее, потому что мы пришли на службу, потому что мы шли крестным ходом, после которого так устали, что не будем способны ни на что, кроме как на неделю дней покоя подряд. Человеческое лукавство, ищущее себе даже в религиозной жизни тихую гавань, я бы даже сказал, знаете, своеобразного псевдо-Эдема. Действительно, в Эдеме люди не трудились — труд вошёл в жизнь как нечто необходимое, неизбежное и обременительное после грехопадения. И как нам хочется, оставаясь грешными, не делать ничего — и прежде всего в сфере нашей духовной жизни. Поэтому сегодняшний евангельский рассказ — один из многих рассказов об исцелении Христом в субботний день того, кто нуждался в Его помощи, — да будет для нас постоянным напоминанием о том, что никаких выходных или неприсутственных дней для труда любви и сострадания для христиан не существует.

Аминь.

08.12.2013

Проповедь в 26-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление болящей женщины (Лк.13:10-17)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Бог очередной раз помог человеку, помог человеку исцелиться от тяжёлого недуга. Казалось бы, что нового открывается в этом евангельском рассказе об исцелении согбенной женщины? Что предлагается нам увидеть значимого в этой самой череде добрых дел Спасителя, которые Он совершил на протяжении Своей земной жизни? Может быть, даже стоит задуматься о еще одной серьёзной теме.

В мир пришёл Бог. В тот самый мир, в котором болезнь и смерть стали неотъемлемыми составляющими частями бытия. Да, в результате грехопадения люди сами избрали для себя такую вот жизнь мира вне Бога, против Бога. Но вот в этом мире появляется Господь. Ну, что же? Ему же, конечно, не составит труда пройтись по миру и исцелить не одного или двух, а практически всех, кто этого хочет, кто в этом нуждается. В конце концов, Он же Бог, а не простой человек. Но почему-то Христос исцеляет немногих. В конце концов, зачем Богу вера человека в Него, если уж Он хочет его исцелить? Что это за «божественная корысть», когда исцеление ставится в зависимость от веры? И при всём том, что скорченная женщина восемнадцать лет страдала от своей болезни, неужели, как сказали бы мы сейчас, в том «регионе» не нашлось более несчастных, более тяжело больных? Почему их Христос не исцелил? «Если уж Ты приходишь в этот мир, проповедуя любовь, так изволь всех нас исцелить, вот тогда мы, может быть, уверуем в Тебя, особенно если Ты гарантируешь отсутствие рецидивов тех недугов, от которых Ты нас исцелил».

Я, может быть, задаю вопросы дерзновенные. Но согласитесь — они очень естественны и человечны. Мы так устаём от жизни, от наших скорбей и болезней, что, когда задумываемся об отношениях Бога и мира, нам периодически приходит в голову мысль: «Мы и так поняли, что жизнь без Бога тяжела. Приходи и сделай так, чтобы нам стало наконец хорошо, как было когда-то. Раз уж Ты попустил нам сделать ошибку в раю, так исправь её за нас, и тогда мы, конечно же, уверуем в Тебя».

Что на это можно возразить? Ведь суть человеческой природы заключается именно в том, что на протяжении всей своей многотысячелетней истории она побуждает человека даже в религиозной жизни низводить всё именно на такой уровень. И Христу очень сложно объяснить людям, что всё это неправда. И собственно исцеление в сегодняшнем рассказе — это ведь на самом деле не исцеление только лишь. Это определённого рода вызов Бога той силе, которая, казалось бы, побуждает человека верить в Него. Он совершает исцеление, как это не раз бывает у Него, в субботу — в день покоя. Мы уже не раз с вами говорили о значении субботнего дня для иудеев. Более того, о значении вот этого, одного из семи, дня покоя для всего человечества. Вот вы вдумайтесь в то, что существуют древнейшие цивилизации, которые тысячелетиями не знали подобного рода опыта: дня — одного из семи, — посвящённого Богу. Но что значит посвятить этот день Богу? Я хочу подчеркнуть, что далеко не случайно учителя богоизбранного народа — фарисеи, которые тогда доминировали как именно наставники в вере, требовали скрупулёзнейшего соблюдения субботнего дня как дня покоя. Но день покоя, призванный обращать внимание человека к Богу, в отличие от других суетных дней трудов, постепенно стал превращаться в день ничегонеделания. Впрочем, не окончательно, и если случалась какая-то бытовая проблема, сразу день покоя забывался, на что Спаситель и обращает внимание Своих благочестивых слушателей. И тем не менее формальное соблюдение этого дня ничегонеделания, отсутствие деяний даже во славу Божию создавало у людей некую иллюзию, что в общем и целом они исполняют завет Божий.

И вот Христос совершает очевидное чудо, очевидное Божие дело в субботний день. И вдруг обнаруживается, что благочестивые Божии люди не только не в состоянии распознать в этом событии Божие дело. Хотя что может быть радостнее для Бога и людей, чем проявление любви к конкретному человеку в этом погружённом во зло мире? Нет, это не просто дело неважное — это вредное дело, это кощунственное дело, потому что оно происходит в субботу.

И обратите внимание как, я бы сказал, полемически жестко Христос ставит их на место, являя им пример того, как они сами нарушают субботний покой отнюдь не из желания принести кому-то радость, принести кому-то добро. Но опять-таки возникает вопрос — вопрос вполне естественный — ну, раз уж сложилась такая религиозная традиция, зачем было нарушать её? Если уж восемнадцать лет эта женщина страдала— ну пострадала бы ещё день, но все бы сразу поняли, что Он уж точно от Бога, потому что произошло это не в день покоя. Но Христос нарочито бросает вызов — вот вдумайтесь в это! — Бог бросает вызов той самой религии, которая, казалось бы, веками поддерживала веру в Него. Но поскольку эта религия переставала быть религией Богооткровенной благодаря активной многовековой работе знатоков этой религии — духовных лиц того времени и верных их духовных чад, Бог, Который действительно есть любовь, стал превращаться в этой самой религии в какого—то, в лучшем случае, грозного Судию, а в худшем случае — в какого-то самодура, который по произволению своему даже добро-то творит в определённые дни, а в определённые дни не допускает этого даже со стороны человека.

И вот здесь перед нами открывается проблема разных религий в разные времена. Ещё одна тема, о которой мы не раз с вами уже говорили — желание людей в религиозной своей жизни создать такого рода мировоззрение, которое бы соответствовало не Божественному откровению, а естественным человеческим представлениям о комфорте и удобстве в этом довольно несовершенном мире. Бог должен поступать так, как требуют те, кто выступает от Его имени в этом мире, а иначе Его перестанут почитать за Бога. А на самом деле Бог потому и Бог, что Он поступает так, как нужно Богу, как Он считает нужным, ибо знание Богом этого мира, всех людей в этом мире, всего Своего творения гораздо глубже, чем человеческое знание. Мы никогда не узнаем, почему Христом была избрана вот именно эта женщина, дабы стать примером того, что Божественная любовь не подвластна никаким — даже самым праведным — законам. Мы узнали только то, что, несмотря на лукавые фарисейские вопросы и обличения, люди, стоявшие тогда рядом и являвшиеся свидетелями происшедшего исцеления, были потрясены. Но не только им. Может быть, впервые в своей жизни многие из них задумались над тем, что древний почтенный религиозный «закон Божий» уже давно перестал быть законом и существует лишь для того, чтобы поддерживать иллюзию их причастности к Богу в жизни, в которой для Бога места на самом деле уже не оставалось. Ну и поэтому, когда Бог в ней появился, Его и «пришлось» распять.

Это, конечно, имеет конкретное отношение к нам. И очень многие, наверное, из нас, если внимательно заглянут в свою душу, особенно если церковный стаж у нас велик, если мы пребываем в Церкви уже не пять, не десять, а более лет, наверное, вспомнят ситуации, в которых они поступали хуже, чем могли бы, были равнодушнее, чем могли бы, черствей, чем могли бы, мотивируя это религиозными предписаниями. И здесь мы должны задуматься вот над чем. Мы не оригинальны в данном случае в своём желании внешними предписаниями избавить себя от постоянного труда любви и сострадания. От труда ответственного индивидуального выбора того, как правильно поступить в той или иной сложной для нас ситуации. Нам хочется универсальных правил, действующих по принципу «делай то — получишь это», — и в этом мире, и в жизни будущей. А это неправда. Подлинное бескорыстие Бога по отношению к миру заключалось именно в том, что, изливая на него Своё сострадание и Свою любовь, Бог не просто не ожидал взаимности, а ожидал для Себя того, что и случилось — мучений и крестной смерти, но Он продолжал сострадать, продолжал любить, являя этим ту — очень трудно вместимую — истину, что подлинная любовь и подлинное сострадание не только должны быть готовы явиться в любой миг жизни человека, даже в миг субботнего покоя, но прежде всего Он являл им то, что любовь и сострадание нередко приносят тем, кто их проявляет в этом мире, страдание и скорбь. Но даже на этом основании — на основании того, что, являя любовь и сострадание, ты обрекаешь себя, может быть, даже на более тяжёлую жизнь, чем те, кому ты оказываешь сострадание, не должно человеку уклоняться от этого своего подлинно Божественного призвания — любить и сострадать. И это необходимо просто потому, что иначе не будет в этом мире никогда ощущаться присутствие Божие, если мы не будем просто сострадать, просто любить, даже понимая, что за это нам придётся расплатиться собственными скорбями и собственными страданиями. Всё это проявится позже в жизни Христа, когда Он взойдёт на Голгофу. Но тогда, исцелив очередного страждущего, очередной раз дав пощёчину общественному религиозному вкусу, Христос проявил то, чего во все времена недостаёт особенно в мире религиозном — живой способности любить людей и сострадать этому миру. А ведь это и есть подлинное призвание христианина.

Аминь.

07.12.2014

Проповедь в 27-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление болящей женщины (Лк.13:10-17)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний евангельский рассказ повествует нам о событиях, которые имели место во время служения нашего Господа на земле, когда Он пришел в этот мир не для того, чтобы явить Своё Божественное могущество, но для того, чтобы облегчить жизнь людей, для того, чтобы явить всю меру того сострадательного, милосердного отношения, которое они должны проявлять друг к другу, и совершил чудесное, то есть необъяснимое с точки зрения человеческих и естественных законов, исцеление. И опять, как уже не раз имело место, старейшины, учителя народа, внутренне противляясь этому явлению, не только и не столько, наверно, как нарушению законов, сколько как акту милосердия, попытались, что называется, дезавуировать происшедшее и вменить Христу Его любовь во грех.

И опять, в который уже раз, Христос, используя весьма представимый для них выразительный пример из их хозяйственно-бытовой жизни, указал им на то, что субботний день отнюдь не означает дня, когда ничего не должно происходить. Мир, общество, люди продолжают жить и в этот день, и в этот день они должны оставаться людьми. А признаком человека является прежде всего его способность к состраданию, способность отзываться на скорбь другого человека. И уж если вы не забываете напоить свой скот в субботний день, не забываете отвязать осла, нуждающегося в этом, в субботний день, как же вы можете пройти мимо страждущего человека? И, что удивительно в сегодняшнем евангельском повествовании, мы видим, что после этого ответа Христа и старейшины замолкли, и, самое главное, люди, находившиеся рядом, возрадовались.

Вот на это последнее обстоятельство я бы хотел обратить ваше внимание. Мы часто встречаем в Евангелии описание того, как чудесным, сверхъестественным и естественным образом Христос являет Свою сострадательную любовь к миру. И очень часто Его за это пытаются обличать Его оппоненты, руководствуясь разными мотивами. Кто-то из, увы, естественного для падшего человека жестокосердия, а кто-то, может быть, даже в сердце своём сорадуясь происшедшему из такого умозрительного, но последовательного понимания закона Моисеева, который запрещал в субботу что-либо делать. И показательно, что значительная часть людей, большая часть людей, которые присутствовали при этом, не всегда проявляли себя должным образом. Кто-то радовался, кто-то возмущался, а кто-то оставался в недоумении. Вдумаемся: в недоумении по поводу того, а можно ли проявлять любовь, сострадание по отношению к ближним. Христианство тем и отличается от религии Ветхого Завета, что предписывает, если так можно выразиться, человеку оставаться человеком всегда. А отличительная черта человека — это способность, конечно же, к состраданию и любви.

Мы ведь с вами живём в мире, когда вокруг нас немало страждущих людей, начиная с болящих и кончая скорбящими по разным поводам. Есть они и в наших семьях, есть они и в нашей общине. У нас, конечно, с разными людьми складываются разные отношения, но, в принципе, как христиане мы понимаем, что страждущим надо сострадать. И, в общем, сострадаем им в меру своих сил, в меру своего отношения к этим людям. Кому-то сострадаем больше, кому-то сострадаем меньше. Надо даже сказать, что сострадательность — это, наверное, в каком-то смысле слова, главная черта христианского мироощущения, которая укрепилась в душах наших с вами и современников, и предков. В принципе, на Руси умеют сострадать. Умеют, конечно, и причинять страдания, но и сострадать. Может, потому и умеют так хорошо сострадать, что постоянно причиняют страдания. И на уровне государства, и на уровне личном.

И кажется, что эта добродетель уже сама по себе делает нас христианами. Но вот сегодняшний евангельский рассказ говорит нам о другом. О способности людей сорадоваться радости другого человека. И вот если мы посмотрим на нашу с вами жизнь, на самих себя, то мы должны будем признать, что сорадоваться мы умеем гораздо меньше, чем сострадать и даже причинять страдания.

И вот здесь открывается действительно глубина испорченности человеческой натуры. Ведь способность к состраданию очень часто является результатом нашего внутреннего равнодушия к людям. И когда человек совершает что-то плохое, мы, конечно, отзываемся на это, но из каких мотивов? Всегда ли только лишь действительно сочувствуем ему? Не бывает ли здесь очень часто чего-то корыстного? Мы, конечно, живём плохо, но кому-то, как выяснилось, хуже, чем нам. Обратим на него внимание. Он, конечно, переживает, ему тяжело, и мы понимаем, что ему тяжело, и подчеркнём ему, что мы понимаем, что ему тяжело. Он должен знать, что мы знаем, что ему тяжело. Не только потому, что он страдает, но и потому что мы сопереживаем. И мы подчас своим состраданием усугубляем страдания человека, напоминаем о том, что у него есть. Но нам-то кажется, что мы ему сочувствуем, что ему становится легче от того, что мы, подойдя к нему, страждущему, говорим ему о том, что он страждущий. А уж если мы ещё начинаем, как это нередко бывает, морализировать по этому поводу, объяснять ему смысл его страданий и благодетельное значение этих страданий для него, то мы возвращаемся к истории друзей Иова. А ведь это одно из величайших истязаний, которое может сотворить человек, усугубляя страдания ближнего своим состраданием.

Я думаю, что каждый найдёт в своей жизни эпизоды подобного рода. Вот был человек нам неприятен, случилось с ним несчастье, и мы, переступая через свою неприязнь к нему, идём к нему с состраданием. Но сострадаем ли, или, наоборот, пользуемся случаем, чтобы усилить его скорбь и боль? И это ведь не какая-то абстрактная достоевщина. Это, увы, наша повседневная немощная жизнь. Но существует очень хороший критерий христианской подлинности нашего сострадания — это наша способность сорадоваться. Когда мы видим радующегося человека, мы подчас очень часто испытываем чувство досады. Ну с какой стати он радуется, если нам не радостно? И, обращая внимание на его радость, в лучшем случае пытаемся приобщиться к ней, дабы за счёт его радости порадовать себя, а в худшем случае стараемся омрачить его радость, начиная размышлять вместе с ним о том, подлинная ли это радость, не случайная ли это радость, не будет ли она слишком легко приходящей и уходящей, и так далее, и так далее. Только бы избавить себя от труда просто, чистосердечно, непосредственно порадоваться с ним, оттого что ему хорошо. Ведь, действительно, в этом мире многим людям бывает плохо, и часто бывает плохо. А когда кому-то бывает хорошо, почему же нам самим становится от этого плохо или уж во всяком мы остаемся исполненными безразличия? И здесь надо сказать, что, к сожалению, наш духовно-исторический опыт даёт нам немало примеров, как наша сострадательность делает нас поразительно чёрствыми по отношению к людям в ситуации радости. Вспомним, однако, что способность к состраданию присуща и другим религиозным конфессиям. Уж буддисты куда более сострадательны, чем мы. Но у них нет радости, ибо их вера не знает Христа, не знает Бога. Но мы, христиане, исповедуем тоже какую-то подчас безрадостную религию сострадания, в которой незаметно для себя перестаём быть христианами. А ведь Христос, так много перестрадавший, поражает прежде всего Своей способностью радовать людей и радоваться людям. Хотя, казалось бы, Он, знавший о каждом человеке всё, как Он мог ещё и радоваться?

И сегодняшний, на первый взгляд такой бесхитростный, евангельский рассказ, завершающийся упоминанием того, что люди просто возрадовались происшедшему, напоминает нам о том, чего нам так часто недоставало и недостаёт и в нашей истории прошлой, и в нашей жизни нынешней. Он напоминает нам о том, что христиане по тому должны распознавать христиан, что они не только способны любить друг друга, сострадать друг другу, но и способны сорадоваться друг с другом. Не веселиться вместе, эта способность, так же как и сострадание, присутствует у нас весьма ощутимо. А вот именно сорадоваться — в чистоте сердца и ясности ума. Да будет это качество в нашей жизни проявляться чаще, и тогда наша жизнь, безусловно, станет гораздо более христиански просветленной, чем она была и остаётся поныне.

Аминь.

09.12.2012

Проповедь в 28-ю неделю по Пятидесятнице, притча о званых на вечерю. Неделя праотцев (Лк.14:16-24)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Только что прозвучавшая евангельская притча поведала нам о том, как среди уже много веков ожидавшего Мессию, ставшего весьма многочисленным богоизбранного еврейского народа оказывалось ничтожно мало тех, кто готов был прийти на ту главную для богоизбранного народа встречу с Богом, которая приуготовлялась всей его историей. Чтение этой притчи совпадает сегодня с воскресеньем праотцев, с воскресным днем, когда Церковь вспоминает всех тех праведников Ветхого Завета, которые предуготовили путь, земной путь начала нашего, и прежде всего, конечно же, богоизбранного народа, спасения Христом.

Здесь как будто обнаруживается даже некое противоречие: евангельское чтение говорит нам о том, что даже среди многочисленного народа подавляющее большинство людей в момент, когда Мессия пришел, предпочли общению с Ним свои суетные, мирские дела, предпочли ту жизнь, в которой, собственно, пребывают все по большей части. И тем самым, по существу, не только отринули себя от общения со Спасителем, но и отринули себя от сонма тех ветхозаветных праведников, связью с которыми, родством с которыми радовались и гордились веками поколения иудеев. Тех немногих представителей богоизбранного народа, которые, подобно святым Церкви Христовой, так, увы, редки, так часто плохо воспринимаемы в той среде, в которой они призваны напоминать о Боге. Нас, наверно, не раз удивляло то обстоятельство, что только один народ изначально был избран Богом для того, чтобы пронести сквозь века память об Его истинном существовании. И тем не менее, видимо, иного пути у Бога не было, кроме как избрать лишь один народ, который сформировался в этом глубоком ощущении причастности своей Богу, который проникся мыслью о том, что делом его жизни является сохранение в этом мире веры в истинного Бога. Об этом рассуждали, конечно же, все иудеи. Но для кого-то это было поводом для лишь физического размножения и выживания, а для кого-то — основанием для созидания в своей душе подлинной духовной жизни. Причем показательно еще одно обстоятельство: не столько среди этого народа продолжала существовать вера в подлинного Бога, сколько именно в отдельных семьях, которые входили в число богоизбранного народа, особенно ощутимо присутствовала та вера, которая позволяла порождать этим семьям особых ветхозаветных праведников. Именно в ощущении того, что в нашем народе, как размышляли иудеи, состоящем из наших семей конкретных, сохраняется для всего мира вера в истинного Бога, жили иудеи и в это время.

В данном случае нельзя не задаться вопросом: коль скоро Богу возможно сделать детей Авраама из камня, для чего нужно было в течение многих веков проводить через очень тяжелые испытания, через глубокие искушения поколения иудеев, людей, может быть, действительно во многом и одаренных, но всего лишь людей, которым трудно было нести это бремя? Есть здесь какая-то глубокая тайна взаимоотношений Бога и еврейского народа. Того самого Бога, Который избрал Себе народ, в среде которого и должно было Ему воплотиться. Того самого Бога, Который знал, что именно этот народ способен воспринять Его, воплотившегося Человека, как именно человека иудейского происхождения. И вот сегодня, в воскресенье, в канун приближающегося праздника Рождества Христова, когда нам следует поразмышлять на тему предуготовления Рождества Христова, Церковь предлагает нам поразмышлять вот об этих самых праотцах, о людях, которые представляли собой праведников Ветхозаветной Церкви, которые своей задачей видели созидание, воспевание в своей среде подлинной веры в Бога, я бы предложил вам задаться еще одним вопросом.

Это прозвучит, может быть, с одной стороны, очень архаично, а с другой стороны, даже чем-то само собой разумеющимся. Может, действительно, все мы, проживая жизнь и пройдя через опыт семейной жизни своих родителей, самих себя, своих детей и, если мы уже в почтенном возрасте, и детей своих детей, начинаем с какого-то момента понимать, что именно в семье человеку удается или не удается воплотить вот самое главное, что, может быть, составляет суть его жизни. У нас нет возможности преобразить мироздание, человечество, страну, общество. Все это остается по большей части вне нашего влияния, но кого-то мы можем действительно в чем-то преобразить, или наоборот. Это наши близкие, домашние. И очень часто семья является ярчайшим показателем того, что же представляет собой тот или этот человек. Надо сказать, что в истории иудейского народа не только ощущение принадлежности к своему народу, но и ощущение ответственности всегда было очень развито. И семья как прообраз будущей Церкви, малая Церковь как прообраз будущей большой Церкви, по существу, и была одним из критериев ветхозаветной праведности. Праотцы, отцы и, наконец, Пресвятая Богородица и святой праведный Иосиф Обручник как земные родители Спасителя.

Да, о Богородице мы очень часто размышляем, размышляем о Ней прежде всего в контексте Её величия, забывая, что Она прежде всего была Божией Матерью. Но значительно реже мы вспоминаем праведного Иосифа, без которого жизнь Христа была бы совершенно иной. Жизнь Его как младенца, жизнь Его как подростка, жизнь Его как юноши. А между тем, начав своё служение Богу в древние времена, в семьях праотцев, о которых мы вспоминаем сегодня, хотя и знаем о них очень мало, иудейская семья как средоточие духовной жизни получила свое наиболее полное воплощение в Святом семействе, которое даровало нам нашего Спасителя. И поэтому мне бы хотелось, чтобы сегодня, в очередной раз размышляя о праотцах, о которых мы не так подчас много и знаем и которые в нашем знании опять-таки, увы, как это нередко бывает со святыми, приобретают качества каких-то сверхчеловеков, мы бы задумались над тем, что эти обыкновенные, простые люди стали такими, какими они запечатлелись в исторической памяти Церкви, благодаря тому, что праведными были их родители. Тоже, конечно же, немощные, но вдохновленные верой Богу, что и позволило им передать своим детям эту веру для преумножения ее в этом мире.

К сожалению, история ветхозаветной праведности подчас бывает от нас довольно далека, но иногда очень важно задумываться над тем, что именно семьи как средоточие духовной жизни в богоизбранном народе и начались в этом мире с появления тех ветхозаветных праотцев и отцов, которые стали праотцами и отцами не только богоизбранного еврейского народа, но и всего человечества, и нас с вами в том числе. И тот опыт семейного возгревания веры, пренебрегавшийся, к сожалению, и в истории нашей Церкви, есть важнейший опыт, когда в процессе общения со своими родителями люди открывают для себя опыт жизни по заповедям, а родители наконец-таки реализуют себя с большим успехом, чем это бывает во внешней жизни, именно как христиан, способных любить, прощать, даже терзаясь и скорбя. Этот опыт, которого, увы, недоставало нам подчас в нашей земной истории, да будет поводом для наших с вами начинаний сегодняшнего дня, когда каждый из нас должен осмыслить опыт жизни своих родителей, опыт жизни себя самого в контексте христианской правды и попытаться привнести его в этот мир. Великий опыт утверждения подлинного Бога в пребывающей в мирской суете жизни, который зримо являли в течение многих веков ветхозаветные праотцы и отцы.

Аминь.

26.12.2010

Проповедь в 28-ю неделю по Пятидесятнице, притча о званых на вечерю (Лк.14:16-24)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшняя евангельская притча, как правило, совершенно справедливо воспринимается нами как пророчество Спасителя о будущем торжестве богоизбранного народа, который хотя и имел на протяжении эпох данное исключительно ему Божественное откровение, и приуготовлялся к общению с Богом, Которому суждено было прийти в этот мир, оказался в основной своей массе неспособен отозваться на тот призыв Господень прийти в Церковь, на ту самую Святую Евхаристию, которая впервые совершилась на Тайной Вечере. Мы все помним, как мало было иудеев на этой Тайной Вечере. Это были ученики Христовы, и было их всего лишь 12.

Где же был остальной народ? А остальной народ пребывал в той своей обычной, обыденной жизни, хорошо знакомые образы которой рисует сегодняшний евангельский рассказ, выразительно напоминая нам о том, что люди во все времена, в том числе и в те древние времена, жили, в поте лица зарабатывая хлеб свой, занимаясь хозяйством, создавая семьи, и трудно было им оторваться от этого столь естественного для них труда, столь естественного образа жизни, постоянно пригибавшего их к земле. И не оставалось у них ни времени, ни сил вознестись душою своею к Богу, и даже когда Бог пришел к ним, они не заметили Его, поглощенные и увлеченные тем, что, может быть, было и трудно, и тягостно, и скучно, но так необходимо. Ибо это их жизнь, как казалось многим из них. И так случилось, что в основной своей части богоизбранный народ не просто прошел мимо Христа, а, увидев в Нем вызов своему, может быть постылому, но очень привычному укладу жизни, предпочел расправиться с Ним, уничтожить Его, вычеркнуть Его из той жизни, с которой они не хотели расставаться, хотя и тяготились ей. И было у этого народа отнято то призвание, которое, казалось бы, было уготовано вовеки. Не стал этот народ средоточием церковной жизни, а вошел в лице лучших своих представителей в новый богоизбранный народ — в среду христиан, объединившую в себе и эллинов, и иудеев, и нас с вами.

Все это, кажется, обращено к нашему прошлому. Но есть и наше настоящее, есть наш с вами народ, который в какой-то момент своей истории уже попытался данную ему и уже принятую им вечную, Святую Евхаристию в Церкви отринуть от себя и жить без нее, как это было на протяжении значительной части XX века, когда и служба-то Божия, когда Литургия совершалась очень редко, и очень немного верующих оставалось там. Наш народ жил, озабоченный грандиозными замыслами, закабаленный тяжелой работой, на протяжении десятилетий обходясь без памяти о Боге, без той самой Святой Евхаристии, без которой нет жизни во Христе и Боге. Жил, рожал детей, воспитывал их, обрекая их на ту же самую жизнь. И тут нечто изменилось. Появилась возможность вновь вернуться к Евхаристии. И так ли многие попытались вернуться именно к ней? В храм-то пришли очень многие, а уж доходят до него бесчисленные толпы людей, особенно по большим праздникам. Православная атрибутика стала составной частью нашей официальной, нашей общественной жизни. Но та самая Вечеря, на которую Христос когда-то пригласил Своих первых учеников, остается невостребованной. Все слишком заняты другими делами и другими проблемами. Вот почему жизнь наша, несмотря на уже 20 лет свободной церковной проповеди, восстановление храмов и монастырей, по существу своему не то что не становится воцерковленной, а при всей внешней оцерковленности своей кажется все более и более отличающейся от подлинной христианской жизни. Это происходит постоянно и проявляется в разной форме. И кажется, что, может, действительно суждено нам разделить нынче судьбу богоизбранного народа, которому дана была полнота Церкви, который пренебрег ею и остался в основной части своей вне Церкви, а значит, вне Бога, того самого Бога, Который когда-то взывал к праотцам. Не знаю, может быть, сейчас как никогда кажутся актуальными те мысли, которые впервые высказал очень определенно в своем послании в 1920 году святой патриарх Тихон. Послание было посвящено закрытию Троице-Сергиевой лавры, и тогда святой патриарх задался вопросом, а не отнят ли у наших виноградарей тот виноградник, который оставил им Христос?

Такой же вопрос, кажется, вполне уместно задать и сейчас, когда наше пребывавшее в некоем духовном застое общество вдруг оживилось, вдруг оказалось способным на какие-то самим вроде бы обществом порождаемые поступки, побуждая себя вроде бы даже оторваться от привычного круга жизни, способным даже вывести десятки тысяч людей на улицы. Я не буду сейчас комментировать то, что происходило вчера в Москве, потому что Москва это не Россия, но главным образом даже не поэтому.

Сразу хочу оговорить свою позицию. Вы знаете меня уже многие годы, за мной закрепилась репутация священника, достаточно активно откликающегося на разного рода события нашей жизни. Так вот, сейчас в этой общественной активности, которую мы все с вами ощущаем очень хорошо, я могу, как, впрочем, и раньше бывало, достаточно определенно сказать: «Я не вижу ни на одной из сторон своих подлинных единомышленников». Ни власть, ни оппозиция не вызывают у меня как священника, как христианина, как у гражданина той степени доверия, которая позволила бы мне сказать: «Я и мысленно, и физически с вами». Я не хочу быть ни с теми, ни с другими. Это, на самом деле, очень серьезная проблема, может быть, моя личная проблема.

Но я не могу из этого не сделать еще одного вывода. Не свидетельство ли это того, что наша Церковь, столь много внимания уделявшая общению с власть предержащими, создавшая целый Синодальный отдел по взаимодействию с государством и обществом, не смогла сформировать — ни в государственной власти, ни в обществе — людей, которых бы можно было воспринимать как подлинных православных христиан, руководствующихся в своей деятельности именно христианскими принципами? Вот нынешняя ситуация очень выразительно показала — христиан у нас, настоящих христиан, которые есть в храмах у нас, не по-православно-язычески, а по-христиански мыслящих, чувствами своими выступающих в своей общественной деятельности, — таких людей у нас практически нет. И что делать Церкви в этот момент?

Я уже не раз говорил, что у христианина есть вся полнота прав, данная нам конституцией. Он может ходить на митинги, может не ходить на митинги, может голосовать, может не голосовать, это его личный выбор. Но сказать что-то более содержательное я не могу, потому что я не вижу ни во власти, ни в обществе людей, которым можно было бы доверять… И вот в этот момент, когда мы действительно должны констатировать, что наши проповеди церковно-общественные не отозвались по существу ни среди общественно активных людей, ни среди власть предержащих, у Церкви возникает опасный соблазн. Промолчать по поводу происходящего, сделать вид, что ничего не происходит. Хотя это, конечно, не так. Происходит нечто очень значимое. Просто нам по этому поводу или нечего сказать, или то, что мы должны сказать, прозвучит нелицеприятно по отношению к нам самим. Не к тем, вызывающим у меня лично глубокое отторжение, людям, которые сидят в Овальных кабинетах и митингуют на площадях. А вот именно по отношению к нам самим нелицеприятное. Так как никого другого Церковь нашему народу так и не смогла предложить в качестве его формальных или неформальных руководителей.

И вот когда сталкиваешься с подобного рода ситуацией, нельзя сердечно не отозваться на слова сегодняшнего Евангелия от Иоанна. Видимо, мы действительно в XX веке, отказавшись быть избранными, превратились только в званых, а зваными став, уже можем ощущать себя незваными гостями на той самой Вечере, которую уготовал для нас Спаситель. Ибо в конечном итоге любой христианский народ — прежде всего Церковь, и Церковь являет себя именно в тот момент, когда нельзя молчать. И та же ситуация, когда мы видим перед собой общество и государство, в котором нет Христа, которое благополучно обходится без Христа, надо помнить, что мы с вами, какими бы мы ни были несовершенными, участвуя в выборах или не участвуя, отправляясь на демонстрации или наблюдая их со стороны, — мы, именно мы должны сохранить для наших современников память о том, что все-таки в этом мире был Христос и остались Его ученики. Есть один очень простой способ сделать это именно сейчас, когда в разгорающейся борьбе люди теряют сами себя. Вспомним слова сегодняшнего апостольского чтения о том, что христианам не следует предаваться лжи, той самой лжи, которой пронизана в том числе и наша общественная жизнь. Не будем лгать Богу, не будем лгать друг другу, и тогда, надо надеяться, мы всё-таки останемся христианами, напоминающими нашим не нуждающимся во Христе современникам, что Он всё-таки был и осталась в этом мире память о Нём — в лице тех, кто хотя бы не лжёт тогда, когда ложь уже возведена в ранг истины.

Аминь.

25.12.2011

Проповедь в 28-ю неделю по Пятидесятнице, притча о званых на вечерю (Лк.14:16-24)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшая сегодня притча о званых на пир, подобно многим евангельским чтениям, не может не прозвучать укором, ну, если не всем, то во всяком случае многим из нас, современных христиан. Она в каком-то смысле слова противостоит тому настроению, которое во многом определяет жизнь людей в Церкви. Вам эта притча хорошо известна. Как правило, смысл её сводится к тому, что господин, приготовивший пир — а надо помнить, что на Востоке пиры организовывались по разным поводам и имели характер многодневного праздника для многих, — вот некий богатый человек, решивший порадовать многих людей своим пиром, вдруг сталкивается с тем, что многие из тех, кого он ожидает, на кого он возлагает свои надежды разделить с ними радость пира, по разным причинам, причинам, впрочем, вполне житейски уважительным, уклоняются от участия в этом пире. Тут и поле, тут и волы, и жена, ну, всё то, то составляло повседневную бытовую жизнь человека той эпохи и той страны. Ну и мы всегда делаем из этой притчи вывод о том, что как часто суетные житейские дела мешают нам отзываться на призыв Господа.

Да, конечно же, тот пир, который имеется в виду в этой притче, есть не что иное, как Евхаристия, как Литургия, как вот та самая главная Трапеза, на которую Господь ожидает каждого из нас практически всякий день, когда она совершается. Она совершается, как вы знаете, почти во все дни года. Когда-то в Церкви подобного рода Трапезы действительно были средоточием церковной жизни. Но потом многое стало меняться. И мы уже не раз говорили с вами о том, что на протяжении многих веков, не только, впрочем, в нашей Церкви, но и в Церквах других народов, других стран, Евхаристия стала восприниматься как одно из многих, пусть и весьма почтенных, священнодействий, к которому можно приобщаться, вернее, достаточно приобщаться раз в год. И тем не менее все эти века, когда, в частности в нашей Церкви, подавляющее большинство христиан причащались только раз в год, церковная жизнь продолжалась. Я хочу обратить внимание именно на то обстоятельство, что они пренебрегали Евхаристией не только по таким понятным житейским, человеческим мотивам, которые упоминаются в сегодняшнем евангельском чтении. Но с какого-то момента Евхаристия начала отходить на второй план в церковной жизни очень многих людей, потому что в их церковной жизни стали проявляться куда более значимые для них события. Как, например, почитание святынь, свидетелями одного из которых мы будем вскоре в связи с привозом в наш город Даров волхвов. Вы увидите своими глазами, если пойдете туда, как огромное количество людей, даже отдаленно не представляющих себе, что такое Евхаристия, будут самоотверженно по многу часов стоять в очередях, впрочем, привычных для нас, сразу наполняющих нашу жизнь смыслом и значимостью, для того чтобы зачем-то прикоснуться, приложиться (слово, которое сразу будто наполняет всё стояние смыслом) к святыне.

И вот сейчас я бы хотел, чтобы вы задумались не о том, как нас самих именно житейские дела отторгают от Евхаристии. Это, вы знаете, понятно, и подчас даже извинительно, я об этом скажу чуть позже. А задумались над тем, как наша кажущаяся нам наполненность церковной жизни по существу Евхаристию отодвигает на какой-то второй план нашего бытия. Кто-то стремится приложиться к тем или иным иконам, поприсутствовать на тех или иных молебнах в тот или иной примечательный, знаменательный день памяти того или иного святого. Кто-то стремится оказаться рядом с очередной святыней, которые чем дальше, тем больше появляются у нас из самых разных стран. Казалось бы, наш город наполнен святынями, в каждом храме есть и святые иконы, и частицы мощей, но хочется какого-то разнообразия. Наконец, уже давно превратившиеся в разновидность религиозного праздношатайства паломнические поездки, которые отнимают много средств, сил… И действительно, одно дело не пойти на пир, на трапезу Господню в связи с тем, что у тебя какие-то суетные, земные дела, тебе нужно идти зарабатывать на хлеб насущный. Это неприлично. Но куда приличней проигнорировать Евхаристию, устав от очередного бессмысленного паломничества в очередное святое место. Или, наоборот, отправиться к живому «носителю откровения», к тому или иному старцу разного уровня, благо старцев сейчас гораздо, наверно, больше, чем нормальных священников. Они готовы предложить каждому своё изложение воли Божией. И при чём же здесь Евхаристия, если пришедший безбожник, а значит, духовно поверхностный, безответственный в жизни Церкви человек, получает возможность вновь встретиться с тем, кто знает, как надо, и избавить себя, наконец, от этого постылого труда — духовной жизни, где нужно брать на себя ответственность, делать свой духовный выбор. А Евхаристия — лишь в свободное от посещения святых мест, от прикладывания к святынькам, от посещения старцев, от крестных ходов время. И так постепенно наша церковная жизнь превращается в общем-то и целом в какое-то нарочитое отвлечение себя от главного, от Евхаристии.

Можно ли это оправдать? Конечно нельзя! Я вполне могу понять, почему вот в притче сегодняшней господин нарочито приглашает на свой пир совершенно вроде бы случайных, но страждущих людей. Потому что если эти люди не думали о его пире, не думали о Господе, то, может, тяжела была их жизнь. И не было у них возможности найти в себе силы задуматься о Боге. И он готов даже это простить. Но когда люди, вроде бы постоянно думающие о Боге, устремлённые к Богу, делают всё для того, чтобы избежать главной встречи с Богом на Святой Евхаристии, когда они наполняют пустоту своей жизни — есть даже такой термин сейчас — божественными впечатлениями, что это, как не профанация веры, что это, как не превращение христианства в православное язычество, от которого уже так основательно пострадали и наши с вами предки, и от чего страдаем мы сами. У каждого, конечно, есть свои искушения. Кто-то предпочитает посещения тех или иных святых мощей, объезжая их в разных местах. Кто-то предпочитает оказаться на водосвятном молебне, который совершается на том или ином приходе, в том или другом месте, где присутствуют те или иные особые люди. Кто-то пытается проводить как можно больше времени со своим духовным отцом, со своим духовным наставником. Кто-то, наконец, просто становится профессиональным путешественником под названием «паломник». А Евхаристия со Христом, ожидающим нас, как в сегодняшней притче господин, оказывается вне нашего поля зрения.

Мне очень понравилось определение отца Андрея Кураева периода от католического Рождества до Рождества православного как месяца драбадан. Церковь, которая становится, конечно же, обязательной — и одновременно второстепенной — в нашей жизни. Обратите внимание, даже сегодня нас меньше, чем могло бы быть, хотя в наш храм люди ходят практически регулярно. Кто-то уехал далеко, во вроде бы не святую Финляндию, кто-то отправился на свою дачу, отнюдь не напоминающую какую-то обитель монастырскую. Но нужно, так сказать, расслабиться. Отдохнуть и обязательно радоваться. Радоваться двум Рождествам сразу и Новому году в придачу. Это кажется почти что безобидным и естественным, но это наша жизнь. И очередной Новый год, так же как и очередное Рождество, проводятся таким образом, бессмысленно и бесцельно. Как рядовые события нашей теплохладной церковной жизни. А ведь результат будет тот самый, о котором говорит сегодняшняя притча. Ведь страшные слова о многих званых и немногих избранных могут быть отнесены в конце концов к каждому из нас. Именно в силу того, что Евхаристия, вот эта самая Трапеза Господня, стала для нас чем-то второстепенным, чем-то малозначительным на фоне тех трудов, которые мы должны понести ради своей жизни (за это Господь простит многое), — но на фоне нашей церковной праздности, наполненной самыми разными начинаниями. И чем больше проходит времени, тем больше я вижу, как, часто даже получая благословение священноначалия, в церковную жизнь входят всё новые и новые формы якобы духовного времяпрепровождения. Создаются целые отделы, призванные организовывать эти формы. Их применяют к людям разных возрастов, разных социальных категорий. Получается, что храм часто напоминает досуговый центр. Вот то, что, как ни странно, в провинции нашей оказывается совершенно убийственным для многих приходских храмов. Может быть, вы обращали на это внимание: когда там появляются такие центры, куда в воскресенье, вместо храма, приходят целыми семьями, происходит по существу неосознанное поклонение миру сему в форме разного рода развлечений. Там можно, например, придя с детьми, оставить их и отдохнуть от них. И те будут заниматься другим, как это часто делают сейчас в храмах. Вы обращали внимание? Там можно пройтись по многочисленным залам, наполненным всякими нужными тебе предметами потребления. Поесть, посмотреть кино, надев на себя трехмерные очки какие-нибудь. И так провести время. Но это мир, это суета, это общество потребления. Но не чувствуете ли вы, что часто и в наших храмах начинают организовываться подобного рода мероприятия, призванные, по сути дела, Евхаристию поставить в один ряд с чем-то куда менее значимым. Мы теряем самих себя. Мы теряем таким образом Христа. Во имя того, чтобы, ни минуты не имея подчас свободного времени, только заниматься тем, что вроде бы идти к Богу окольными путями. Закрыв для себя прямой путь.

И вот, размышляя над сегодняшней притчей в контексте сегодняшнего дня, хочется опять повторить эти самые слова о званых и призванных. Конечно, мы все призваны Богом. И призваны уже давно. И у каждого из здесь стоящих есть свой опыт евхаристической жизни. Но задумайтесь над тем, стал ли он доминантой вашей духовной жизни.

Евхаристия величественна и совершенно беззащитна. Ведь мимо неё легко можно пройти практически каждый день года. Что и делает значительная часть людей, в том числе и христиане. А Господь ждёт нас на ней. И будем надеяться лишь на то, что всё-таки, пусть не сразу, но постепенно, обретя в нашей жизни должное ей место, Евхаристия в тот самый час, который наступит для каждого из нас, на Страшном Суде, позволит нам услышать призыв Господа в словах о том, что мы не только званы, но и избраны. Ибо в своё время смогли сделать этот очень непростой, на самом деле, даже в церковной жизни выбор между Богом и его Святой Трапезой и всеми многочисленными душевно-развлекательными суррогатами, которыми веками заполняют званые, но не избранные христиане свою теплохладную жизнь.

Аминь.

29.12.2013

Проповедь в 29-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление десяти прокаженных (Лк.17:12-19)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение о десяти прокаженных нам всем хорошо знакомо. Не раз уже слыша его и размышляя над ним, мы вспоминали то, что действительно лежит на поверхности этого повествования. Мы говорили и о страшной участи прокаженных в те давние времена. Говорили о том, что эта страшная болезнь усугублялась для них ещё и всеобщим отвержением их, ощущением того, что эта болезнь является свидетельством их греховности, их отвергнутое Богом, и что не только исцеление, а любое доброе слово, произнесённое в их адрес, любая форма сострадания, проявленного по отношению к ним, была уже своеобразным чудом для той эпохи. Мы обо всём этом говорили и, представляя себе воочию картину великого счастья, которое должны были пережить эти десять прокаженных тогда, когда они получили исцеление от Спасителя, естественно, задавая себе вопрос о том, что сделали бы мы на их месте, мы отвечали на него вполне определённо — конечно же, если бы мы получили от Бога такого рода помощь, такого рода милость, мы бы уж, конечно бы, нашли бы возможность отблагодарить Его, как сделал этот самый самарянин.

А между тем самарянин сделал гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Ведь Спаситель не просто исцелил их — Он указал им путь, идя по которому, они должны были бы исполнить и свой религиозный долг — т. е. поблагодарить Бога, — а это, кстати, и означало, что, очистившись, они должны были прийти к священникам, которые бы, допустив их к религиозному общению с другими иудеями, таким образом признали бы их духовную, а не только телесную полноценность, а значит, признали бы то, что Бог их простил. И таким образом явлена была бы их благодарность Богу.

И они пошли по этому пути, надо полагать, и, конечно, пришли к священникам, и сделали всё, что должно. И только самарянин, который также исповедовал Моисеев закон, как и иудеи, но жил в народе, который был от иудеев отделён, решился идти не к священникам, а к Богу — самым что ни на есть прямым путём, распознав Бога вот в этом странном иудейском проповеднике. Вот здесь перед нами открывается действительно актуальный на все времена смысл этой притчи. И смысл её, конечно, не только и не столько в том, чтобы связывать свою духовную жизнь не с тем или иным обычаем, не с той или иной традицией, не с тем или иным священником, а именно с Богом — от Бога ждать помощи и Бога благодарить за эту помощь.

Смысл этой притчи для нас гораздо глубже. Да, к счастью, мы не являемся прокажёнными, хотя переживаем в том числе и телесные немощи. Часто мы испытываем чувства печали, уныния, скорби, ропота на жизнь — не столько от наших болезней, сколько от тех психологических, социальных, материальных, душевных страданий, которые мы ощущаем. И всем нам очень часто кажется, что нам действительно очень плохо. Конечно, наверное, не так плохо, как прокажённым было тогда, но всё-таки нам плохо. И где же Господь? Не всегда мы так прямо ставим вопрос. Но живём вот в ощущении того, что уж нас-то точно Бог забыл. Вот тех или иных Он помнит, поэтому им лучше, чем нам. А мы уже с вами говорили о том, что, умея сострадать, мы гораздо хуже умеем сорадоваться. Вот это перманентное ощущение того, что нам хуже, чем другим, также распространено среди нас очень широко. Ну а раз это так, то, конечно, не признаваясь в этом даже самим себе, а уж тем более Господу Богу, мы в глубине души живём с этим ощущением обиды на Бога, Который нас чем-то обделил. Можем ли мы в таком случае говорить о своей благодарности Богу? Вот подобно тому, как мы не умеем часто сорадоваться радости наших ближних, точно так же мы и Бога благодарить на самом деле не умеем. Просить Бога о чём-то мы готовы, мы готовы обращаться к Богу, когда мы что-то переживаем. Но когда что-то произошло позитивное, Бог как-то уходит из нашей жизни. Мы воспринимаем то, что нам дано, как само собой разумеющееся.

А между тем не только история Церкви — история подвижников каких-то древних времён, а наша повседневная жизнь даёт нам примеры того, что очень часто ведь, на самом деле, люди во многом лишены того, чем обладаем мы. И при этом в каких-то случаях ухитряются ещё — в отличие от нас — помнить о Боге, благодарить Бога и славить Бога, хотя жизнь их во многих отношениях труднее нашей. Да, теоретически мы понимаем, что живём мы только по милости Божией, по Промыслу Божию. Но почему-то другие по милости и Промыслу Божию живут лучше, чем мы, благополучнее нас. И нам уже кажется, что Бог нас забыл. А раз Он нас забыл, то почему мы должны Его помнить? Да, мы вспоминаем Его в положенное время, как требует церковный обычай, — вот в воскресенье решили вспомнить о Боге, напомнить, может быть, даже Ему о себе, о наших проблемах, придя в храм. Но в общем и целом Бога мы не помним. А уж тем более не благодарим в повседневной нашей жизни. Потому что нам не очень хорошо.

И может быть, великое значение тех святых нашей Церкви, которые в своей жизни претерпевали огромные страдания, как раз и заключается в том, чтобы мы задумались над тем, что, если по каким-то неизреченным, невместимым в наше сознание причинам Господь обрушивает на людей куда более достойных, чем мы, очень серьёзные испытания, то насколько же, на самом деле, счастлива наша должна быть жизнь, что — такие, какие мы есть — мы не испытываем ничего подобного! И вот если бы мы задумались об этом по-настоящему серьёзно, задумались о том, что при всём том, что нам чаще всего бывает плохо, скучно, тоскливо и мы не удовлетворены сами собой, своей жизнью, по милости Божией наша жизнь есть жизнь, и страдания в ней сочетаются с радостями, — то мы бы, наверное, немножко успокоились.

Но ведь тот мир, который окружает нас, действительно глубоко несовершенен. Он становится тем несовершеннее, чем больше несовершенства вносят в него люди своими часто совершенно неоправданными требованиями и претензиями к другим и отсутствием каких бы то ни было требований к самим себе. И наша неспособность ценить то, что Бог нам даёт, делает нас людьми глубоко неблагодарными по отношению к Богу. А ведь неблагодарность-это ведь проявление не только человеческой немощи, но и глубокого человеческого порока. Когда мы, не благодаря Бога, перестаём ведь и людей-то часто благодарить за то, что к нам приходит через них от Бога. А ведь Бог очень часто что-то дарует нам через конкретных людей.

Вот так мы и живём в мире неблагодарности и по отношению к Богу, и по отношению людям. А потом вдруг обнаруживаем, что жизнь наша пуста, одинока, вот так вот безрадостна. Ибо только в чувстве благодарности Богу и проступает та подлинная христианская радость, которая наполняла смыслом жизнь настоящих христиан. Не случайно сегодняшний рассказ Господь заканчивает словами о том, что прокажённого исцелившегося самарянина спасла его вера. На самом деле объяснение нашего состояния очевидно — мы просто мало верим, мы просто очень поверхностно веруем. И от этого наша духовная жизнь оказывается, по сути дела, способной лишь переживать достаточно часто лёгкие невзгоды нашей жизни как вселенские трагедии, и не знаем мы той великой радости благодарности Богу, которая должна была бы наполнять каждый день нашей жизни радостью о Христе.

Это действительно так. Человек развитой и чуткий воспринимает всякую милость, проявленную к нему, как великий дар. И, не теряя собственного достоинства, благодарит, понимая, что — такой, какой он есть — он вряд ли был бы достоин и этой милости. И вот, принимая от Бога нашу жизнь, наше какое-никакое здоровье, наше какое-никакое благополучие не как нечто должное, а именно как дар, незаслуженно данный нам — при том, какие мы есть, — мы, может быть, приподнимемся над собой настолько, что будем не только «потреблять Бога» тайно или явно, но и благодарить Его в ощущении того, что наша, действительно очень часто нелёгкая, жизнь является великим и благодатным даром Божиим.

Аминь.

23.12.2012

Проповедь в 29-ю неделю по Пятидесятнице, исцеление десяти прокаженных (Лк.17:12-19)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Евангельский рассказ об исцелении десяти прокаженных ставит перед нами сразу несколько очень значимых для нашей духовной жизни вопросов. Но сегодня мне бы хотелось поразмышлять вместе с вами о проблеме способности или неспособности человека быть благодарным Богу, потому что порой именно через способность возблагодарить Бога мы обретаем подлинную веру в Него.

Да, мы, действительно, не склонны подчас благодарить Бога. И происходит это часто не потому, что мы уж такие неблагодарные, рассеянные, а потому что мы просто не отдаем себе отчета в том, что всё, что есть в нашей жизни, дается нам от Бога и Богом — постоянно, что бы мы ни творили, что бы мы ни совершали. Но мы настолько свыклись с нашей жизнью, вернее, склонны более размышлять о наших проблемах, несчастьях, неприятностях, что, кажется, излишне взывать нам по этим, на самом деле — занимающим основное время нашей жизни, вопросам к Богу.

И мы ведь Бога не потому боимся потревожить своей молитвой, что испытываем благоговение к Нему, а часто просто потому, что не испытываем ничего по существу. Он где-то там есть, всё знает, должен всё делать правильно, а не делает правильно — значит, надо что-то делать нам самим. И вот на таком вялотекущем уровне часто и проходит наша религиозная жизнь, хотя само слово «религия», происходящее от латинского глагола «связывать», предполагает в нашей духовной жизни наличие постоянной, нерасторжимой связи с Богом. Но сегодняшняя евангельская история побуждает нас задуматься именно об этом аспекте наших отношений с Богом.

Наверно, не имеет смысла подробно вспоминать содержание только что прозвучавшего евангельского рассказа. Достаточно вспомнить лишь о том, чем была проказа для людей той эпохи. Это было не просто страшное, чреватое медленным умиранием разложение человека в болезни, но болезнь, которая с самого начала делала человека изгоем. Это не просто болезнь, это — проклятие. Такое восприятие проказы в обществе ставило в искусительное положение родственников болящего: можно было избавить себя от труда прокаженного человека лечить, что в те времена стоило денег и практически не давало никакого результата, можно было избавить себя и от труда ему сострадать, потому что он проклят. И прокаженных просто изгоняли.

Сейчас, когда мы оказываемся перед необходимостью проводить человека в последний путь, появляются такие учреждения, как хосписы, призванные помочь родным умирающего человека облегчить его страдания, облегчить их собственную жизнь, удержать их от того, чтобы желание смерти близкого человека не стало превалировать над невозможностью уже из последних сил помогать ему. Но тогда ничего подобного для обреченных на медленную смерть и общественное презрение прокаженных не существовало. Представьте себе отдаленные от мест обитания человека пещеры, наполненные прокаженными, которые знали, что к ним никто не придет, а их попытка вернуться к людям, даже к своим семьям, будет чревата тем, что их просто прогонят, просто побьют камнями. Такова была естественная реакция людей той эпохи на прокаженных, приближающихся к ним: или обойдите нас стороной, или, если посмеете приблизиться, мы вас просто прогоним, побьем камнями. Почему именно камнями? — дабы они не подошли на близкое расстояние. И это должны были делать все, в том числе и родственники. Проявить сострадание к прокаженному означало тогда бросить вызов не только богоизбранному народу, но и Богу, Который этот народ избрал.

Но вот пришедший в этот мир, вочеловечившийся Бог встречается с десятью прокаженными, которые к тому же осмеливаются обратиться к Нему, несмотря не недоброжелательные взгляды, которые бросали на них сопровождавшие Христа люди, в том числе и апостолы. Прокаженные шли на большой риск, окружавшие Христа люди возмущались, а Христос, не впадая в крайности человеконенавистнического благочестия, распространенного во все времена, предпочел обратить к прокаженным вместо окриков и камней вполне вмещавшиеся в парадигму ветхозаветного закона слова: «Пойдите и покажитесь священнику».

Я напоминаю, что проказа проходила крайне редко, но чтобы допустить такого исцелившегося прокаженного к людям, необходимо было пройти освидетельствование именно у священника, что это проклятие с человека снято, — и человек допускался к своим близким, в свой дом, в общество как таковое. И вот, получив вместо проклятий и камней вселявший в них слабую надежду ответ Христа, прокаженные, конечно же, не вполне удовлетворенные, направляются дальше, вероятно именно к священникам, и начинают почти мгновенно исцеляться. Даже сам процесс этого мгновенного исцеления от проказы всех, должно быть, поразил их, когда они увидели, как струпья вдруг стали спадать с них и на телах их стала проступать нормальная мягкая, розовая, живая кожа. Конечно, это было чудо. Теперь оставалось только броситься на перегонки к священникам, явить именно им это чудо Божие и вернуться в тот мир, который для них уже перестал многие годы существовать. И священники будут довольны, проявив милосердие, ни к чему их не обязывающее и верующим в назидание.

Но один прокаженный предпочел вернуться назад, и этим человеком оказался самаритянин. Он решил миновать посредников между ним и Богом и вернуться к Богу, Который его исцелил. Тем самым этот неблагочестивый недоиудей, нарушивший указание Христа идти к священникам, проявил то, чего часто недостает многим вполне соответствующим требованиям внешнего религиозного благочестия праведникам: он проявил свою подлинную веру, почему и заслужил самые желанные для современников Спасителя слова Христа: «Вера твоя спасла тебя». Он поступил не просто как верующий в Того, Кто дал ему исцеление. Он поступил как творение Божие, воздавшее подлинную благодарность Тому, Кто его сотворил, Кто его исцелил. При этом ему уже не нужны были все эти подобающие в данном случае «очистительные процедуры» для вхождения в общество верующих, ожидавших встречи с Мессией. Мессия уже встретился с ним, а значит, уже спас его.

А что же ожидало остальных девять исцелившихся прокаженных иудеев? Переживание первой радости от прекращения их мучительной болезни и возвращение в мир, который за годы их изгойства стал представляться им куда более совершенным, чем он был на самом деле. Они, вероятно, будут встречать тех, кто когда-то с ненавистью или, что, может быть, еще страшнее, с равнодушием изгнал их из своей среды, кто бы они ни были — их родные или просто соплеменники и единоверцы, а теперь будут принимать их как людей, прощенных Богом, хотя Бог их на самом деле и не наказывал этой проказой, а лишь исцелил от нее. Как они будут строить отношения с теми, кто уже, по существу, предал их, когда им было плохо? И это станет одной из самых мучительных проблем их жизни. И, может быть, не с мирным сердцем будут жить они после этого. А может быть, вспоминая этого странного проповедника, которого, как они узнают потом, распнут в Иерусалиме, будут утешать себя мыслью, что распяли кого-то другого. Или вообще не будут вспоминать о том, что случилось, чтобы вдруг не рассказать кому-нибудь о том, что они встретили уже пришедшего в мир, но не принятого миром и распятого миром Мессию. И очевидно, что только самарянин пойдет за Христом до конца.

К счастью, нам не пришлось жить в ту эпоху, когда прокаженных презирали и изгоняли, когда больных людей обрекали на мучительную жизнь и смерть. К счастью, нам не довелось жить в ту пору, когда Бог пришел в этот мир и большинство людей Его не узнало и отвергло. Потому что, скорее всего, живи мы тогда, мы бы оказались с большинством, отвергнувшим Бога. Мы и сейчас часто думаем о том, как бы не прогадать и не оказаться в меньшинстве. Но задумаемся вот над чем: не является ли этот образ десяти исцелившихся прокаженных образом будущей Церкви? И не является ли эта страшная пропорция 1:9 будущей пропорцией церковной жизни, когда большинство не только нецерковных, но и церковных людей будет Живого Христа игнорировать и любовью Его к нам пренебрегать? Благо у них будет огромное количество священнослужителей, к которым можно прийти и получить от них ну если уж не всё, конечно, то хотя бы часть желаемого, конкретного земного если не счастья, то благополучия. Вот о чем сейчас нам надо задуматься. Именно в наше время, когда церковная жизнь так и не становится жизнью, обремененной любовью. И, задумываясь о самом себе, каждому из нас нужно, в конце концов, испытать себя: кто же я в своих отношениях с Богом, одинокий самарянин или же представитель того «правильного», «благопристойного» большинства, которое, вроде бы по слову Христа, пошло к священникам, но при этом оставило Бога. Нам, священникам, самим-то надо часто задумываться об этом, потому что часто, призывая людей к себе, сами того не желая, не помогаем, а мешаем им идти к Богу или даже уводим от Бога. И каждому из нас надо думать точно так же об этом применительно к себе. Ибо это испытание каждого конкретного человека, живущего в этом лукавом мире.

Аминь.

20.12.2015

Проповедь в 30-ю неделю по Пятидесятнице, ответ Христа начальствующему (Лк.18:18-37)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Слушая сегодняшнее евангельское повествование, регулярно звучащее в храме, каждый христианин на протяжении многих лет своей религиозной жизни обретает всё новые и новые важные для себя смыслы этой простой истории. Тем более что звучит она, как мне кажется, из года в год всё актуальней для нашего времени — открывая всё новые и новые грани нашей жизни в условиях того мира, который ученые называют потребительским или даже постиндустриальным обществом. Именно потому, что мы живём в эпоху, когда, как кажется, в чём-то время даже уплотнилось и сконцентрировалось — при той нашей привычной, может быть, теплохладности, душевной расслабленности, с которой мы чаще всего не можем справиться в полной мере.

Итак, к Спасителю обращается преуспевающий, имеющий авторитет в иудейском обществе человек. Не какой-то страждущий, нищий, больной, которые и одолевали Его, как правило, сопровождая, все три года проповеди, — приходит человек, у которого, в принципе, всё есть, причём не просто всё есть в связи с тем, что он богат, а всё есть ещё и потому, что он живёт в полном согласии с теми нравственными принципами, которые созидали богоизбранный народ на протяжении многих веков. А теперь давайте приостановимся и задумаемся: а если бы мы пребывали в таком состоянии — были бы богаты и одновременно нравственны, порядочны, ощущали бы у себя за плечами не просто материальное благополучие, но и ещё пребывали в убеждении, что мы от юности своей в Церкви, мы от юности своей не грешим, по крайней мере в отношении основных заповедей? Наверно, в этом случае и с Богом-то уже общаться не имеет смысла — мы уже сами почти боги. Это состояние, между прочим, нередко встречается у людей, сочетающих религиозную жизнь с житейским благополучием. Нет, конечно, Бога они не отрицают, и себя богами не считают. Но при этом ведут себя как самоистуканы. Такое самоистуканство, как в религиозной жизни, особенно среди благочестивых людей, у людей, далеких от религии, встретить гораздо трудней.

И тем не менее этот богатый, мыслящий, нравственный человек — всё равно оказывается чем-то не удовлетворён. И уже по одному этому заслуживает очень большого уважения. Трудно сказать, что стоит за обращением ко Христу «благой». Во всяком случае, Христос сразу отсекает возможность подобного рода обращения к Себе, вопреки привычному для нас стереотипу, что христианин всегда должен вести себя смиренно. Но Христос не хочет никаких нюансов разговора, Он как будто подталкивает Своего собеседника к существу их беседы, в каком-то смысле обескураживая его. И приходится ему уже задавать самый главный вопрос, который любой человек должен был бы задать, встретившись с Богом лицом к Лицу: «Как мне спастись? Что мне сделать, чтобы Ты принял меня как своего?». И вот опять-таки Христос вроде бы не говорит ничего нового. Я бы даже сказал, Он вызывающе тривиален. Он начинает с этим явно мыслящим, глубоким, просвещённым в законе человеком говорить на уровне катехизической беседы, перечисляя навязшие в зубах у всех Моисеевы заповеди — впрочем, заповеди, которые этот человек исполняет.

И вот опять можно остановиться и задуматься о нас самих. Что в этом отношении представляем собой мы с нашими двумя великими христианскими заповедями о любви к Богу и к ближнему? Можем ли мы сказать, что от юности мы эти заповеди соблюдаем? И заповеди не соблюдаем, и денег у нас мало, и с Богом, в общем-то, говорить вроде бы не научились. А он говорит, говорит с Ним, обременённый вот таким великим грузом добродетелей. Кажется, что с Богом можно говорить, обременённым будучи грузом грехов, когда уже самому нет сил жить так отвратительно, как ты живёшь. А когда ты обременён грузом добродетели, с Богом и говорить не о чем: «Да, вот, я исполняю эти заповеди — какие ко мне вопросы?». И вот далее Христос предлагает ему сделать нечто такое, что, конечно, и для нас показалось бы очень серьёзным испытанием — отказаться от своего богатства. Кажется, что легко человеку богатому отказаться от богатства. От части богатства — безусловно, но — от всего? Как это невыносимо тяжело. В этом смысле нам даже гораздо проще, в общем, не имеющим богатства, лишиться даже того немногого, что у нас есть, как это ни парадоксально прозвучит. Помните советский афоризм «Чем меньше мы имеем, тем труднее у нас это отнять»? Вот так мы и жили десятилетиями, не отдавая себе отчёта в том, что, культивируя в себе вот такой невольный, вынужденный культ бедности, мы обрекаем себя на очень серую жизнь.

Действительно, созидание богатства не всегда может быть грехом, а может быть даже и великой добродетелью. Ибо, созидая богатство, человек, грубо говоря, что-то производит, что-то создаёт, а это не всегда является только лишь его достоянием. И, видимо, этот богатый человек, обладая богатством, мог сказать, что благодаря его богатству кто-то получает работу, кто-то получает помощь, да и сам он имеет возможность не просто отчаянно думать о хлебе насущном, — а в этих думах-то о хлебе насущном очень многие забывают и Бога, и веру, и всё остальное: ожесточаются, озлобляются и перестают, по существу, быть людьми. Нет, этот человек в богатстве своём позволяет себе роскошь думать о главном, о сущностном. Но почему он должен всего этого лишиться, если богатство его нажито честно? А надо полагать, что, если этот человек соблюдал заповеди Божии, это был честный богач. Опять-таки, категория для нас невиданная. Бывают ли честные богачи? «Деревянное железо». Так нас учила наша русская классическая литература: «Бедные — хорошие, богатые — плохие». Так учит нас жизнь последних двадцати лет. И так нам удобнее переносить собственную бедность. Помните фразу Жириновского «Я за русских, я за бедных»? Как это унизительно прежде всего для русских — вот такого рода лозунг. Нет, Россия когда-то была страной богатой, и были в ней богатые люди, и были достойные богатые люди. Хотя многое не получалось, как не получилось, видимо, у этого богача, потому что вот сейчас начинается разговор его с Богом по существу — разговор Бога с ним по существу, когда Христос и говорит ему, что надо от всего отказаться. Не просто от богатства, от материальных благ — вы знаете, я подозреваю, что этот человек был бы способен на это, — а отказаться от чувства успокоенности и самодовольства.

И вот тут возникает ощущение, что, может быть, и первоначальный вопрос-то богатого человека ко Христу был обусловлен… некой праздностью: «Ну что ещё может сказать мне — человеку состоятельному, уважаемому, богатому, нравственному, верующему этот странствующий учитель, этот бродяга?». И вдруг он услышал самое главное. И опечалился. И вот, может быть, с этой печали… А ведь, обратите внимание, Христос предлагает ему, раздав всё, стать Его учеником. А мы знаем из Евангелия примеры, когда люди таким образом и шли за Христом. Да, чаще всего это были те, у кого не было ничего, и даже здоровья. И, обретя здоровье от Христа, они уже понимали, что всё в этой жизни для них связано с Ним… И вот богатый собеседник Христа задумался, восскорбел и отошёл от Христа, может быть, на время, может быть — навсегда, трудно сказать. Потому что в конечном итоге в этом коротком разговоре со Спасителем этот самоуспокоенный человек вдруг ощутил всю неправду вот этой «духовной гармонии», в которой он жил. Понимаете, вот я сейчас говорю об этом человеке — а не могу отрешиться от чувства уважения. Я так сожалею, что мы с вами живём в мире, в котором трудно встретить таких людей. Ну, прежде всего потому, что их весь XX век у нас изводили методично — вот таких вот благополучных, мыслящих, сытых и щедрых. С такими людьми куда интереснее было бы иметь дело — не только Богу, но и нам, простым смертным. Но таковых людей нет, как правило, уже.

И вот обратите внимание — то, что я говорю, имеет место, об этом свидетельствует прежде всего реакция апостолов. Почему они вдруг так смутились? Нет чтобы порадоваться, захлопать в ладоши: «Конечно, богатому трудно войти в Царство Небесное. Очень хорошо — мы, благо, бедные, ничего не имеем, за Христом ходим, мы уже в Царствии!». Нет, почему-то они смущены, когда Христос — обратите внимание — пространно, очень нетипично для Него, очень эмоционально вдруг начинает говорить — о том, как трудно богатому войти в Царство Небесное, вспоминает образ самых узких врат в Иерусалиме — «Игольного уха», верблюда. Очень зримо, актуально иллюстрирует вот эту тему — как трудно богатому войти в Царство Небесное. И мы понимаем, что речь идёт не просто о материально богатом человеке. А о том, как трудно человеку глубоко религиозному, высоконравственному, войти в Царство Небесное. Вот тут есть из-за чего переполошиться. И апостолы действительно, видимо, услышали самое главное.

«Мы стремимся вот именно к этому идеалу — жить в гармонии с самим собой, исполнять все заповеди. И вдруг выясняется, что при таком положении войти в Царство Небесное трудно».

А отсюда кажущийся непонятным ответ Христа — что невозможное для человека возможно для Бога.

И вот здесь, может быть, самое главное и заключается. Мы должны, конечно, употреблять огромное количество усилий для того, чтобы исполнять заповеди Божии, для того, чтобы увеличивать благоденствие и самих себя, и ближних наших. Мы, конечно, должны очень много трудиться и внешне, и внутренне. Но при этом мы должны отдавать себе отчёт в том, что мы очень легко можем обесценить все свои труды, если исполнимся чувства не скажу даже гордыни, а просто самоуспокоенности. А разве не это часто гонит нас в Церковь? Разве не это желание наконец отрешиться от всех своих переживаний, скорбей, умиротвориться побуждает нас делать вид, что мы христиане?

Но Бог не призван нас погружать в гипнотический сон нашего самодовольства — пусть даже основанного на внешней добродетели. Бог призван к тому, чтобы не давать нам забыть, что путь к Нему лежит через крест — крест каждого из нас. И если мы это будем осознавать, нам, конечно, поначалу станет очень страшно, очень неуютно. И вот тогда, может быть, мы и обратимся к Богу с самыми главными словами. И Он нам ответит: «То, что невозможно для вас, возможно для Меня. Идите за Мной, идите со Мной». Это касается и материально бедных, и материально богатых. Но это не касается, вы знаете, тех, кто духовно сыт, кто духовно пресыщен, кто источает фанатичное убеждение в собственной духовной самодостаточности. Вот именно против этого идола, которому, наверное, невольно поклонялся богатый человек, и восстаёт Христос, по существу, провокативно требуя от приличного человека честно нажитое им раздать неизвестно кому. Что там за нищие-то? И вот важность этого понимания опасности искуситься своей добродетелью — эта важность в нашей духовной жизни подчёркивается тем, что часто, не будучи людьми достойными, подобно этому богачу, не обладая его достоинствами, мы грешим тем, чем грешил он. Так что дай нам Бог силы не только созидать своё внешнее благоденствие, не только осуществлять свою духовную жизнь, но дай Бог нам силы быть способными в какой-то момент освободиться от всего этого — в какой форме, сказать сейчас сложно: по-разному жизненные ситуации складываются, — для того чтобы следовать за Христом. Будем помнить о том, что не только грех, но и добродетель может быть очень серьёзным препятствием на нашем пути следования за Христом.

Аминь.

15.12.2013

Проповедь в 32-ю неделю по Пятидесятнице, о Закхее (Лк.19:1-10)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

История встречи Христа с Закхеем, по-своему очень выразительная именно потому, что в ней очень ярко отразилось своеобразие жизни людей той поры, неожиданно актуально стала звучать для нас, наверное, последние двадцать лет.

Когда мы размышляли об этой истории раньше, я имею в виду те времена, когда для подавляющего большинства людей в нашей стране церковная жизнь как будто даже и не существовала, она воспринималась нами как одна из выразительных евангельских историй, в которой сборщика налогов, мытаря Закхея по каким-то причинам окружающие презирали и ненавидели, а Христос, вероятно за его смирение, отметил как праведника. Должны были пройти эти последние двадцать лет, когда и в Церковь нашу пришли многие из людей, вполне по-закхеевски мироощущающих, должны были в нашей жизни появиться сборщики налогов в виде налоговых инспекций, налоговых полиций как явления вполне конкретные и зримые, чтобы мы наконец представили в полной мере, что же произошло тогда и в чём заключался уникальный смысл встречи Христа с этим самым Закхеем.

Действительно, в те времена уже многие века живший сплочённо и честно между собой, благодаря чему и доводилось им переживать многие свои исторические испытания, еврейский народ оказался завоёванным римлянами. И, подобно всем завоевателям, римляне, кого-то убив, кого-то пленив, основную массу еврейского населения Палестины оставили жить, но обложили высокими налогами. И налоги эти собирали представители самих же евреев, пойдя на службу к римским завоевателям. Трагизм положения для иудеев заключался ещё и в том, что они воспринимали римлян не только как завоевателей, но и как язычников, как людей, попиравших не только их социальные, материальные, национальные права, но и права духовные. И не было среди иудеев более ненавидимых и презираемых людей, нежели мытари. Это были те собратья, которые не только предали свой народ, но и которые, обирая свой народ во имя завоевателей, нередко присваивали сами себе многое из того, что должны были бы или отдавать римлянам, или оставлять своим соплеменникам.

Вот эта возможность творить произвол по отношению к своим ближним, к своим единоверцам, своим единоплеменникам, в условиях римского владычества во многих мытарях пробуждала самые низменные чувства. Действительно, если уж они решались становиться сборщиками налогов, решались на то, чтобы быть презираемыми и ненавидимыми даже своими близкими, они со свойственной еврейской натуре последовательностью готовы были отмахнуться от всего и вся, и не только обирать своих во имя чужих, но и обогащаться самим во имя этого — по существу, опустошавшего страну — разграбления через налоги.

Об этом не надо много говорить сейчас, когда многие из нас, особенно те, кто причастен к экономической жизни, знают, как те, кто призван охранять права наших трудящихся — в том числе и в бизнесе, — часто злоупотребляют своим положением. Мы все уже многие годы живём в ощущении того, в том числе, увы, и Церковь, что возможна лишь тройная бухгалтерия, чтобы как-то существовать и просто выживать. Народ не верит своим чиновникам, чиновники не верят своему народу, и все пытаются обобрать друг друга. И сейчас образ Закхея-мытаря в высшей степени узнаваем и актуален. Но тогда всё усугублялось ещё и тем, что, в отличие от нас, евреи, не способные физически сопротивляться произволу сборщиков налогов, наказывали их одним — абсолютной общественной обструкцией. Ну разве что прокажённые ощущали себя хуже мытарей в еврейской среде. Евреи находили в себе силы постоянно показывать этим людям своё презрение и ненависть. И мытари знали, знали, что в любой момент им дадут понять, что их считают изгоями в их родной среде. И конечно, тех из них, у кого ещё оставалось ощущение связи со своим народом, связи со своей верой, это не могло не мучить. Но мы сами по собственному опыту знаем: нередко мучения совести лучше всего утихомириваются материальным достатком. Что и имело место в судьбах многих мытарей.

И надо полагать, что Закхей не только в силу своего положения мытаря, но и даже в силу своего внешнего облика — он был очень мал ростом — ощущал вот эту свою отторгнутось от родной среды. Конечно, его, такого маленького, жалкого, слабого самого по себе, но наделённого теперь огромной силой и властью в силу того, что он был мытарем, окружающие и ненавидели, и презирали. Они ведь не знали ещё Христа. И не знали, что ненависть — даже праведная — является грехом. Ортодоксальные иудеи умели ненавидеть, и ненавидеть искренне и совершенно спокойно.

Вот в таком действительно сложном, наверно, положении многие годы жил этот Закхей. Что происходило в его душе, нам неведомо. Но ведомо только то, что однажды, услышав, что в Иерихон пришёл один из многих — но уж очень странный — проповедник, проповедовавший мораль, невместимую не только в его сознание мытаря, но и в сознание очевидных праведников в среде еврейского народа, он почему-то потянулся к этому человеку. Попытаемся представить, насколько последовательным оказался этот Закхей в тот момент. Он ведь прекрасно отдавал себе отчёт в том, что Иисуса придут слушать вот те самые иудеи, которые исполнены религиозной жажды, которые воспринимают его, Закхея, как грешника, отступника и злодея, что окружающая Иисуса толпа будет состоять из людей, которые не только будут ненавидеть и презирать его, но которые, возможно, дадут волю своим рукам, а не только словам. Он рисковал. Но он пошёл в эту толпу. Толпа стояла очень плотно. И он бы мог, наверное, затеряться в ней, но уж очень ему хотелось услышать слово Спасителя. И поэтому он, рискуя прилечь к себе ещё большее внимание и вызвать ещё большее презрение и насмешки, залез на дерево, чтобы увидеть Иисуса Христа. Он, перед кем трепетали, ненавидя его, его соплеменники, поставил себя в очень сложное, очень двусмысленное положение. И вся вот эта сложная комбинация поступков и чувств, переполнивших тогда этого человека, конечно же, была ведома Спасителю. Он увидел, как этот пропащий человек ухитрился в несколько мгновений подняться над самим собой. Не потому, что он взобрался на дерево, а потому что он сделал то, что сделал. И Христос обратился к нему. Не к тем безусловным праведникам, которые стояли вокруг Него, не к тем, кто никогда бы не совершил того, что совершал Закхей, а именно к нему. И с Закхеем произошло преображение. Он не просто исповедал свою веру в Иисуса, Который сумел именно в нём обнаружить достойного, праведного человека, но конкретным делом — уже не чёрным делом, не злым делом, которых была исполнена его жизнь, — но делом добрым готов был засвидетельствовать своё преображение.

Обратим это внимание, как он это делает. Он не произносит в эмоциональном порыве чего-то возвышенно-нереалистичного. Он не говорит, что всё имущество своё раздаст бедным. Он говорит, что половину имущества своего раздаст бедным. И вот в это вот скорее можно поверить. Он остаётся достаточно расчётливым, прагматичным человеком. И, будучи таким, выражает свою готовность то, что несправедливо присвоено было им, раздать тем, кто не имеет ничего. Но далее он даже произносит ещё одни слова — он говорит, что тем, кого он обидел, воздаст «четверицею». Это уже предполагает какой-то индивидуальный его подход к тем, кого он обижал. Ибо налоги-то он собирал с вполне конкретных людей. Вы знаете, в этом — неожиданно вроде бы возникшем — желании покаяться и измениться проступает человек, который наверняка не словом, а делом будет менять себя и жизнь окружающих людей. И тогда Христос распознаёт в нём и являет в нём всем окружающим подлинного сына Авраама, подлинного представителя богоизбранного народа, который оказался способным не только обратиться к вере, но и делом эту веру засвидетельствовать.

И дело не в том, что Закхей благодарен Христу за то, что Он после многих и многих лет презрения и ненависти, которые проявляли к Закхею его соплеменники и единоверцы, проявил к нему расположение. Он благодарен Ему за то, что Тот поверил в него, в его возможность стать лучше. А ведь очень часто люди потому становятся всё хуже и хуже в этой жизни, что уже не верят в свою способность измениться, уже не верят не только в Бога, но и в самих себя, уже смиряются с тем, что они люди пропащие. И в жизни нашей мы не раз сталкивались с подобного рода человеческой деградацией. Человеку надо дать шанс проявить себя лучше, чем он есть. И он этим шансом может воспользоваться. А может, конечно, и не воспользоваться. Но Закхей идёт именно по пути преодоления самого себя. И внимание Христа к Закхею подчёркивает прежде всего то, что Бог действительно способен даже самых несовершенных людей поднимать над самими собою, но только при условии их собственных усилий. А усилий Закхей в этой ситуации употребил немало, и психологических, и даже физических, чтобы приблизиться ко Христу.

Мы размышляем над этой историей, живя в условиях, когда уже многие годы обман людей друг другом в обыденной повседневной жизни, обворовывание людьми друг друга опять-таки в обыденной повседневной жизни воспринимается как нечто само собой разумеющееся. «У государства украдёшь — на том свете зачтётся», — говорят одни. А представители государства воспринимают подчинённых им людей, подданных им людей, как население какой-то завоёванной страны, которое нужно успеть как можно быстрее обобрать, пока ещё у них что-то осталось. Вот в этих условиях история с Закхеем становится выдающимся символом того, насколько же актуальным христианство остается во все времена. Да, среди нас с вами нет сборщиков налогов, нет чиновников, которые бы злоупотребляли своим положением. Мы остаёмся в категории тех, кого преимущественно обирают, хотя, может быть, есть среди нас и те, кто умеет уклоняться от тех, кто их обирает.

Но я не могу не задаться вот каким вопросом. Когда от Церкви — нередко тщетно — ждут слова правды по поводу происходящего в повседневной жизни нашей страны, и Церковь периодически подобного рода слова произносит устами своих иерархов, устами своих проповедников, эти слова всё равно очень слабо отзываются в душах наших современников. Именно потому что многие из нас — священнослужителей — выглядят в целом как корпорация, которая удивительно легко и органично встроилась в систему несправедливых отношений — и правовых, и экономических, которые приучают наших современников к постоянной неправде. Мы тоже умеем обходить закон, мы тоже умеем уклоняться от налогов, мы тоже умеем обретать для себя всякого рода льготы и привилегии.

На нашем приходе об этом проще говорить, потому что, наверно в силу его интеллигентского состава, мы по-прежнему живём по советским меркам — «чем меньше мы имеем, тем труднее у нас это отнять». Нечего нам укрывать от налогов, поэтому мы праведны. А будь ситуация иной? Появись в нашем приходе гораздо большее число захожан — бессмысленно покупающих и ставящих свечи, бессмысленно пишущих записки «на помин души»? Увеличься наши доходы — что бы было с нами? Этот вопрос пока ещё остаётся без ответа, ибо мы не знаем, как повели бы себя в подобной ситуации. Но вне храма многие из нас ведь отдают дань устоявшимся представлениям, хотя мы и понимаем, что они искусительны, что они ложны. Но иначе жить нельзя. И вот мы часто живём так, как не подобает жить христианам, на уровне нашего обыденного сознания. И печально, что, повторяю, Церковь воспринимается многими нашими современниками, часто весьма справедливо, именно как институт, нашедший своё место во всеобщей неправде отношений общественных, отношений экономических.

Сказав всё это, что я могу предложить вам? Задуматься над тем, что грешить, как Закхей, можно, и не будучи сборщиком налогов. Что оказаться мытарем можно не только в прямом, но и в переносном смысле, пытаясь прикипеть к сокровищам мира сего, а значит, потеряв те духовные таланты, которые даны нам от Бога, но которые можно реализовать только тогда, когда человек становится свободным от искушений мира сего. Искушений, прежде всего, надо сказать, утилитарных, материальных. Что получится у нас после очередной прослушанной проповеди, я не знаю. Но надо пытаться, вдохновляясь образом этого, большую часть жизни творившего неправду, Закхея, подниматься над самими собой, искать своё древо, взобравшись на которое, мы всё-таки сможем увидеть Христа, и, встретившись с Ним взглядом во взгляд, преобразиться так, как смог преобразиться Закхей.

Аминь.

29.01.2012

Проповедь в 32-ю Неделю по Пятидесятнице, о Закхее (Лк.19:1-10)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Рассказ о встрече Спасителя с мытарем Закхеем приобрел в последние, наверно, два — два с половиной десятилетия в нашей стране особый, в некоторых отношениях довольно легко представимый характер. Когда-то, слушая этот рассказ, мы с трудом представляли себе эту ситуацию. С трудом представляли человека, который был мытарем, с трудом понимали всю сложность возникшей в евангельском рассказе ситуации. Но сейчас мы во многом лучше представляем себе, что произошло тогда, хотя происшедшее имело отношение отнюдь не к нашей социально-экономической или даже культурной жизни.

Итак, мытари — это сборщики налогов. Теперь мы значительно лучше представляем эту профессию, ибо большинство из нас прошло через многократное общение с налоговыми учреждениями, даже не будучи современными «ударниками капиталистического труда» в офисах собственных фирм и прочих ООО. Точно так же нам в нашей вотчинно-капиталистической хозяйственной жизни явлено и нечто другое, что проявлялось тогда в специфических социально-политических условиях оккупированной римлянами Палестины. Мытари не только получали возможность облагать налогами людей, которые были их единоверцами и единоплеменниками, но им вменялось в обязанность передавать эти налоги иноверной и иноплеменной, как бы мы сейчас сказали — оккупационной, римской власти. Власти, которая рассматривала Палестину и весь еврейский народ как землю и народ покорённые. Поэтому мытари воспринимались в окружающей их среде одновременно и как вероотступники, и как предатели, пошедшие на службу к захватчикам. Ну и конечно, мытари, обирая своих единоплеменников и единоверцев при попустительстве римлян, покупавших таким образом верность мытарей, присваивали себе немалую часть тех налогов, которые они собирали. То есть, как сейчас принято говорить, мытари были коррупционерами. Их должности давали им богатство. И люди это знали, и соответствующим образом относились к мытарям.

Кажется, поразмышляв обо всём услышанном сегодня в легко узнаваемом современном контексте, можно задаться вопросом: а какое это отношение имеет к нашей духовной жизни? Мы госчиновниками, в основном, не являемся, в лучшем случае — госслужащими, страдающими подчас от произвола тех же самых госчиновников. Не дано нам то ли такого испытания, то ли такого счастья быть сотрудниками налоговых служб. Быть теми, кто, служа своему народу денно и нощно, за счёт этого народа существует. И, кажется, какое отношение к нам имеет Закхей?

А между тем Закхей, какой-то явно неординарный чиновник в Иерусалиме, почему-то вдруг решил послушать странствующего проповедника, который всем образом жизни своей, по существу, обличал его. Своим бессребреничеством, своей честностью, своей искренностью, своей поразительной внутренней свободой. Христос должен был быть очевидным упрёком Закхею, и лучше бы этого Иисуса не видеть, а ещё лучше — сообщить о Нём в соответствующие органы римской власти. Но нет, Закхей идёт навстречу этому проповеднику, идёт, рискуя очень многим, ибо он оказывается в толпе людей, которые относятся к нему вполне определённым, отнюдь не самым лучшим образом. И надо сказать, что в тех условиях, отправляясь с толпой еврейских простолюдинов слушать какого-то проповедника, он рисковал в лучшем случае быть оскорблённым, а может быть, и побитым, может быть, и убитым. Римские власти нашли бы себе другого мытаря. Он идёт, действительно рискуя очень многим. Многие годы добивавшийся своего положения, добивавшийся своих богатств, как нередко это бывает с дурными чиновниками, в глубине души понимавшими, что они поступают плохо, постоянно мелко самоутверждавшийся по отношению к своим ближним, презиравший их, он как будто оставляет в стороне эти чувства, одержимый одним желанием — увидеть этого странного проповедника, услышать его слово. А дальше вся его чиновничья спесь слетает напрочь, когда, будучи малого роста, он взбирается, как ребёнок, на дерево, чтобы увидеть через головы толпы этого самого учителя. Действительно, человек, которого боялись и ненавидели многие, в данном случае ведёт себя, почти как беззащитный, наивный ребёнок, стремящийся добраться до того, что становится предметом его всепоглощающего интереса. И конечно, Христу ведомо, что в этот момент один, может быть, из самых плохих людей, каковым он был многие годы, начинает преображаться. И Христос идёт к Закхею в дом, чего не должно делать не только праведнику, но даже любому приличному иудею.

Христос у многих вызывает вопросы этим Своим желанием разделить трапезу со злодеем, с вором, предателем. Но Закхей преображается. Он говорит слова, которые сейчас, как мне кажется, мы гораздо лучше воспринимаем, чем в прежние времена. Человек, который многие годы жил, обирая людей, вдруг говорит о том, что он не просто половину своего имущества отдаст, а всем тем, кого он обидел, а таковых явно очень много, воздаст четверицей. Таким образом, он, по существу, радикально изменит своё материальное положение, более того, конечно же, вызовет к себе ненависть тех, кто, подобно ему, является мытарем и живет по соответствующим неписанным правилам. Наверняка и места своего он может лишиться, потерять всё. Но Закхей, как кажется, готов сделать и это. Конечно, это преображение Закхея кажется чем-то невероятным. Потому что на наших глазах многие, даже ловимые за руку, чиновники объясняют свои богатства тем, что это богатства не их, а их родных. Люди лукавят, люди, по существу, уличённые во зле, пытаются это зло скрыть. А Закхей, наоборот, пошёл до самого конца, готовый лишиться всего.

Ну что ж, опять скажем мы: это же проблема Закхея, проблема чиновника и коррупционера. Мы-то здесь при чём, христиане? А мы здесь при том, что нам неведомо, какими бы были мы, если бы нам выпала возможность совершенно бесконтрольно, совершенно безнаказанно распоряжаться чужими деньгами, чужими судьбами, чужими жизнями в конечном итоге, ибо мытарь, если не платил налоги тот или иной человек, имел право предать этого человека властям. И, получи каждый из нас такую неограниченную власть, — каким бы он был? Знать нам этого не дано. Но в ещё меньшей степени мы можем быть уверенными в том, что мы были бы способны так радикально изменить свою жизнь, так глубоко покаяться в своём грехе. И отдать практически всё, что у нас есть, дабы искупить свой грех. Мы вообще не знаем себя, по существу, но знаем одновременно то, что не раз в нашей жизни мы поддавались, конечно, в ситуациях менее острых, менее очевидных, на соблазны, которые в жизни христиан должно преодолевать. И мы должны отдавать себе отчёт. У каждого из нас свои жизни, свои судьбы, очень подчас непохожие на жизни и судьбы наших ближних. Хотя многое роднит нас друг с другом, прежде всего наши немощи и наши грехи, а они во многом таковы, какова наша эпоха. И подтверждением этого, во многом неизбежного, хотя и печального обстоятельства являются истории, имеющие место в жизни нашей священнической, клерикальной корпорации. Это происходит на ваших глазах многие годы. С каким трепетным вниманием относятся многие священнослужители к власть предержащим, независимо от личных человеческих качеств каждого конкретного носителя власти… Как много они внимания уделяют тому, чтобы контактировать с нашими чиновниками… И действительно, у многих возникает ощущение, что наша церковная иерархия и наша государственная бюрократия уже слились в каких-то нерасторжимых объятиях друг с другом. Возникает естественный вопрос: а где же те самые Закхеи? Почему наши православные чиновники, которым совсем не обязательно влезать на деревья, чтобы увидеть представителей церковной иерархии, выступающих от имени Христа, не пытаются вот так кардинально, как Закхей, изменить свою жизнь, не пытаются изменить жизнь нашей страны, изменить жизнь нашего государства, дабы элементарные начала справедливости хоть как-то проступили в отношении бюрократии и народа, который продолжает оставаться для них каким-то податным, тягловым сословием хотя и православных, но все же «лохов». Это, безусловно, проблема прежде всего наших новых Закхеев, но это и проблема наша, священнослужителей. Не отзывается в душах наших новых мытарей наше пастырское слово так, как отзывалось слово Христа в душе Закхея. Более того, мы пытаемся лишь приспособиться к тому, что наполняет жизнь наших несостоявшихся Закхеев, стремясь со своей стороны заполучить от этих Закхеев хотя бы малую толику того, что они самыми разными способами, но, как правило, способами недолжными, греховными, заполучили. Отсюда стремление ко всякого рода льготам, ко всякого рода материальным привилегиям, оправдываемое тем, что Церкви должно было возвращено то, что было у неё отнято. И, незаметно для себя, мы действительно становимся такими, как они. Вы можете представить себе, если бы Христос сказал Закхею: «Хорошо, что ты ощущаешь своё несовершенство, но не надо раздавать своё имущество бедным. Не то что четверицей, а просто раздавать не надо. Этот вопрос уже закрыт. Отдай ты лучше Мне, на содержание Моей апостольской общины, что-то из того, что у тебя есть. А мы уж помолимся о тебе так, чтобы ты и получал не меньше и обижал не так часто». Это звучит практически гротескно. Это непредставимо в отношении Христа. Однако я привёл совершенно типовую ситуацию нашей жизни. И чего же мы после этого хотим? Говоря об этом, я, будучи священником отнюдь не совершенным, наверно, не могу сказать определённо о самом себе, как бы поступил я в ситуации подобного рода. Да, моё положение вечно беспортошного или бесподряшного преподавателя духовной школы, митрофорного настоятеля такого маргинального храма с такой небольшой общиной делает меня свободным от подобного рода искушений. У меня хватает просто здравого смысла, чтобы не искать себе разного рода спонсоров. Но найдись они? Пошли ко мне дьявол вот такого рода vip-прихожан, готовых разделить со мной, а значит, и с общиной свои нетрудовые доходы, — как поступил бы я?

Да, конечно, в глубине души можно сказать: «Ну что ж, Закхей многие годы роскошествовал, почему бы на склоне лет, да ещё встретясь с Живым Богом, кое в чём не измениться?». Наша жизнь не была роскошной, но, может быть, не потому, что мы такие праведные, а потому что Бог избавляет нас от искушения стать ещё более грешными, оказавшись перед возможностью обогатиться? И об этом тоже нужно задуматься всем нам всерьёз. Ну а вывод можно сделать только один: у Закхея нужно учиться, прежде всего, способности вот так подетски (и это залезание на древо очень хорошо подчёркивает) бескорыстно, открыто и последовательно принимать в свою жизнь Христа. И поэтому быть способным подняться над самим собой, не только забравшись на древо, но нравственно преобразить того самого Закхея, каким он был многие годы, в того самого ученика Христова, который от благоденствия и покоя, от богатства и власти готов был пойти по тернистому пути переживания страдания и скорбей во имя переживания радости быть с Богом всегда и везде.

Аминь.

17.02.2013

Проповедь в 33-ю неделю по Пятидесятнице, о Закхее (Лк.19:1-10)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

В прошлом году я очередной раз говорил проповедь на тему этого евангельского чтения, и звучала она более чем актуально. И теперь приходится констатировать, что проходит год за годом, и именно это евангельское чтение приобретает для нас все более впечатляющий характер на фоне того, чем живут люди, но прежде всего на фоне того, чем живет наша Церковь, в том числе и мы, представители её духовенства.

Но следует все-таки вернуться к истокам этого рассказа. И напомнить еще раз о том, кто же оказался героем сегодняшней истории. Я даже сказал бы, кто изначально представал в ней в качестве антигероя, ибо как могли воспринимать мытаря в Иудее в те времена? Действительно, люди, которые не просто шли на службу к оккупационным римским властям, люди, которые служили не просто оккупантам, а язычникам, а значит, безбожникам, обирая своих ближних, своих единоверцев в пользу этих идолопоклонников, и, наконец, люди, которые осуществляли эту, по существу греховную, преступную деятельность, пытаясь поживиться за счет своих ближних, и наживали весьма значительные состояния, — такие люди должны были восприниматься иудеями одновременно и как вероотступники, и как предатели, и как грабители, и как мздоимцы. Надо полагать, что римские власти прекрасно понимали, что мытари осуществляют это небескорыстно, и, будучи весьма законопослушными и организованными, могли бы карать их за это. Но понимали они и другое. Возможность незаконного обогащения за счет своих единоверцев и соплеменников делает мытарей еще более ненавистными для их собратьев, а значит, еще более нуждающимися в покровительстве римских властей, а значит, еще более преданными слугами римского кесаря. И конечно, разумно закрывали глаза на эти злоупотребления.

Вот таким человеком, который не просто многие годы обирал своих собратьев и единоверцев, но человеком, который еще обогатился за счет этого, обогатился незаконным путем, даже с точки зрения римского закона, был герой — или антигерой — этого евангельского рассказа Закхей. Да к тому же он не отличался сколь-нибудь выразительной внешностью, был мал ростом и неказист, а значит, вероятно, был не без комплексов, как многие люди невысокого роста. Значит, нужно было утверждаться еще каким-то образом. «Я мал, я неказист, но вы все трепещите передо мной, чтобы я не обобрал вас до конца или не посадил в тюрьму». В общем, достаточно выразительный портрет чиновника, в том числе современного, поставленного на денежные потоки.

И вот, я опять-таки не могу не повторить, что в далеко не идиллические советские годы трудно было представить себе чиновника налогового ведомства. Вообще, да ещё столь изобильно наделённого почти демоническими чертами. Мы редко с ними пересекались, иногда что-то случайное приводило нас в налоговую инспекцию, где сидели вполне типовые женщины с химической завивкой, напоминавшие работников бухгалтерии. Мы знали эту категорию людей, старались обходить их стороной, не портить с ними отношения, ибо они могли начать неожиданно пить чай в момент получения нами какой-нибудь справки или, не дай Бог, долгожданного аванса. Зато сейчас налоговая служба, налоговая полиция — это сила. И многие небесталанные даже молодые люди мечтают оказаться в её структурах, дающих возможность собирать налоги в условиях, когда закон существует для очень немногих. Так что Евангелие становится всё актуальнее в самых неожиданных своих аспектах.

И здесь можно даже испытать чувство какой-то неудовлетворенности. Что же могло привести одного из этих заведомых злодеев, каким, наверняка, являлся и этот Закхей, на то место, где проповедовал Христос? Однако Евангелие нам не показывает каких-либо его духовных терзаний, которые побудили Закхея вот так безоглядно ринуться в толпу иудеев. А это был, между прочим, весьма рискованный шаг. Мытари были, как правило, не просто ненавидимы, они были очень уязвимы, если появлялись в одиночестве среди иудеев. Иудеи ненавидели их и были готовы если не убить, то, во всяком случае, оскорбить, избить мытаря, если не было рядом римских солдат, если он находился не при исполнении служебных обязанностей. А уж тем более если он оказывался в толпе тех, кто ненавидел римлян, а значит, и мытарей. Конечно, ко Христу шли те, кто был в привилегированном положении, а прежде всего те, кто был страждущим, а значит, мытарей среди них быть не могло. И тем не менее, он направляется в эту самую толпу. Значит, что-то серьезное вело его к Спасителю.

А далее — уже почти что комический эпизод для такого большого человека маленького роста, каким был мытарь. Он забирается на дерево, почти что как мальчишка, совершенно не соответствуя своему высокому социальному статусу. Он влез туда очень живо и подвижно. Человек, который большую часть жизни лгал, воровал, занимая столь значимый, хотя и презренный пост в этой среде, вдруг ведет себя по-детски доверчиво — опять-таки штрих, который заставляет предположить в нем какую-то глубокую перемену. Надо полагать, что и толпа-то обомлела от подобного рода ситуации. Представьте себе какого-нибудь главу администрации, который идет в толпе людей, а потом вдруг, желая что-то увидеть, взбирается на дерево. Ну, кто-то удивился, кто-то возмутился. А Христос почти никак особенно на это не отреагировал, просто произнес слова, которые вызвали возмущение в толпе. Он заявил, что будет сегодня в доме у этого отвратительного грешного человека. К Нему пришли многие убогие, несчастные, страждущие, они были бы счастливы, если бы Он разделил с ними их скромную трапезу, а Он норовит отправиться к сильному мира сего. К тому, чей дом избегали практически все честные иудеи, чей дом казался вертепом. И вот так, просто и ясно: Он будет у него в доме.

Мы с вами уже не раз говорили, что Евангелие поражает тем, что когда Христос ведет с кем-то разговор, возникает ощущение, что Он уже всё знает про этого человека, знает даже больше, чем знает о себе сам человек. Христос обо всех знает всё и на людей реагирует именно исходя из этого Своего глубочайшего сердечного знания. Ему не нужно было больше никаких демонстраций, уверений в верности, преданности со стороны этого человека. Он всё об этом Закхее знал, знал прежде всего, что если этот закоренелый грешник забрался на дерево, чтобы только увидеть Христа, то это означало, что он уже сделал какой-то глубокий выбор, который кардинально переменил его жизнь и, может быть, обречет его на какие-то большие неприятности. Он говорит, что половину имущества раздаст нищим, а тем, кого обидел, он в четыре раза больше вернет, чем он у них забрал. В общем и целом — разорится, обанкротится. Здесь, конечно, должны были удивиться все, нечего было здесь возразить. Какие бы исторические перипетии Закхей ни переживал, деньги он всегда умел считать хорошо и оценивал людей в этом отношении достаточно справедливо. То, что сказал мытарь, это декларация, по сути дела, высшего самоуничижения перед теми, кого он обижал. На это нельзя было не отреагировать, и возразить было нечего. Тогда Христос ставит точку в этом эпизоде. Он говорит, что мытарь возвращается в дом Израиля, что он становится сыном Авраама вновь. И Он пришел именно за этими людьми. К праведникам Христос не пришел, праведникам и так хорошо, у них все в порядке, их Бог принял. А вот грешники, люди, осознающие себя такими, какие они есть в своем несовершенстве, поднимающиеся над своим грехом, — вот это основной контингент Христа.

В принципе, эта, для современников в высшей степени неординарная, история на самом деле входит очень органично в ряд историй евангельских, в которых мы видим, как Христос прежде всего привечает грешных, а не праведников. И это очень показательно. Мы не знаем дальнейшей судьбы Закхея, существует даже несколько апокрифических преданий на эту тему. Важно другое. В рамках этого эпизода перед нами человек, оказавшийся на склоне своей весьма греховной жизни преобразившимся. Это, собственно, — о том, к чему призваны мы все. Можно было бы завершить разговор на этом, но, увы… Актуальность этой истории из года в год возрастает. И я опять-таки не могу не задуматься над тем, а как бы прозвучал этот диалог с мытарем, если бы на месте Христа оказался бы представитель нашего современного духовенства. Нашей церковной иерархии, той самой иерархии, от имени которой я выступаю перед вами, в рядах которой я нахожусь. Как бы поступили наши с вами современные пастыри? Наверно, разные — по-разному. Не будем говорить персонально. Но очень легко можно представить себе общий настрой. Ведь всем нам не раз доводилось слышать то, как обращаются представители нашей церковной иерархии к власть предержащим. На самых разных уровнях. От президента до какого-нибудь районного чиновника или спонсора. Явно не в этой тональности идет разговор. Правда, и чиновники не предлагают сотворить со своим имуществом того, что предлагал Закхей. Но вдруг последовало бы с их стороны такое предложение? Согласитесь, ответ от нашего духовенства звучал бы иначе. «Ну зачем же раздавать половину своего имущества, это слишком много. Впрочем, если половину имущества отдать Церкви, это будет очень благочестиво. Что касается обиженных, то, конечно, обижать ближних не следует. Но всем им пытаться вернуть то, что у них было отнято, да еще в четырехкратно большем размере, это уже просто какая-то странность. Во-первых, вас с должности могут убрать, займет ее другой чиновник, который уже не будет жертвовать ни людям, ни Церкви, как собираетесь жертвовать вы, будет еще больше, может быть, злоупотреблять. Не надо выделяться, просто решите для себя быть менее алчным. Вообще, не увлекайтесь, больше смирения перед Церковью и послушания перед вашим руководством. А чтобы всё было спокойно, помните, что все страждущие и обремененные прежде всего приходят к нам. И поэтому не забывайте нас. Потому что вы же власть. А власть должна, ибо она от Бога, как предлагает нам неправильный Синодальный перевод Нового Завета. И поэтому исполняйте свои властные функции по-прежнему, но только теперь помните, что вы с нами должны делиться, а мы о вас помолимся».

Ну что же, разве я неправ? Вот мы с вами живем в условиях, когда мы убеждены в несправедливости окружающего нас общества, государства. Насколько мы правы или неправы, это другое дело. Но вообще, у нас с годами вырабатывается вполне естественное чувство по отношению к чиновнику. Мы их опасаемся в большей или меньшей степени, мы им даже не сострадаем и, тем более, не уважаем. Но это мы, как обыкновенные, простые граждане, миряне. Церковная иерархия должна вести себя иначе. Она должна быть предельно корректна по отношению к тем людям, с которыми ей предстоит сталкиваться в жизни. И одно дело страждущие и обремененные налогоплательщики, другое дело собирающие с них налоги чиновники. Конечно, было бы хорошо, если бы все мытари переживали бы такую метаморфозу, как Закхей. Однако такие Закхей — большая редкость. Это был выдающийся человек. Как правило, всё происходит иначе. И вот иметь в себе силу в такой ситуации не дрогнуть, не преклониться перед царством мира сего в виде этих представителей чрезвычайно важно.

Но в конечном итоге это тоже люди заблудшие, нуждающиеся не в нашем потакании, а в нашей способности указать им путь ко спасению в их сложном положении. Однако вы сами прекрасно видите, хотя бы если просто обратить внимание на официальные заявления представителей нашей иерархии, что чаще мы говорим им то, что они хотят услышать. И вот это — грех человекоугодничества, усугубленный тем, что это грех угодничества перед теми, кто не просто грешит очень много, но кто обременяет, отравляет жизнь очень многим людям, а значит, и свою жизнь губит еще больше. Это тяжелый грех нас, представителей иерархии, перед Богом и людьми. Это постепенно меняет и нас. Потому что это большое искушение и большое испытание.

Ну а будучи поставлены в положение тех людей, которые были в толпе, пришедшей к Спасителю, и не имея в своих рядах Закхея, будем готовы к тому, что если Господь приведет подобного рода Закхея, у нас найдутся силы найти с ним верный тон и дать ему понять, что он для нас — страждущий и идущий ко Христу грешник, а не источник новых искушений, какими мы являемся друг для друга. Итак, желаю всем нам учиться у Закхея поразительной детской способности обращаться ко Христу, ради чего пожилой и заслуженный человек не побоялся забраться на дерево, чтобы быть осмеянным и отвергнутым людьми — и в то же время чтобы быть прославленным и принятым Богом.

Аминь.

25.01.2015

Проповедь в 34-ю неделю по Пятидесятнице, ответ Христа богачу (Лк.18:18-27)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение нами было прочитано или услышано уже не один раз. И здесь, в стенах этого храма, мы размышляли над этим евангельским рассказом. И, казалось бы, уже все основные очень глубокие темы, которые присутствуют в нём, нам ведомы. И тем не менее из года в год, из века в век этот текст, звучащий в православных храмах, остаётся во многом без должного отзвука в сердцах очень многих. Проходят времена, меняется ситуация — историческая, общественная, культурная, экономическая, и этот текст приобретает всё новые и новые смыслы. Но вечный его смысл остаётся неизменным. Я не буду вам говорить о том, что, конечно же, изначально перед нами разговор человека, во многом не определившего своё отношение ко Христу. Ведь, как вы понимаете, начинает он этот разговор, искушая — вопрошая и вместе с тем испытывая — Бога. Но важно то, что в процессе разговора этот человек переживает очень глубокое, может быть, даже в чём-то неразрешимое для него самого противоречие.

И вот здесь мне бы хотелось обратить ваше внимание на самое главное. Мы много размышляем в своей жизни о Христе. Мы даже периодически задумываемся над тем, а как хорошо было бы взять и задать Ему вопрос о том, что для нас значимо, что нас мучает. Но вместе с тем, отдаём ли мы себе отчёт в том, насколько — не скажу даже страшно, а насколько для нас самих было бы неудобно подойти ко Христу, задать Ему, глаза в глаза глядя, свой вопрос — вроде бы значимый для нас, искренний, а потом вдруг убедиться в том, что этот вопрос разоблачает нас самих в нашем не только незнании Бога, а нежелании Его знать? Ведь очень часто наши отношения со Христом потому и оказываются продолжительными и, как нам кажется, глубокими, что непосредственно с Богом мы почти никогда и не общаемся. А значит, у нас остаётся возможность строить какие-то иллюзии по поводу себя самого, по поводу нашей веры. Но вот окажись мы лицом к Лицу со Спасителем — с Тем, Кто знает о нас абсолютно всё гораздо лучше, чем мы сами знаем, чем нам бы хотелось, чтобы кто-нибудь знал, и даже Господь Бог. И происходит какое-то жуткое постижение самих себя чаще всего ведь именно в немощах.

И вот нечто подобное произошло тогда с этим богатым человеком. Он подошёл ко Христу как человек к человеку, оставляя за собой возможность и даже право искушать своего собеседника, ставить его в затруднительное положение, испытывать его, проверять его на подлинность его собственной жизни. Ну и опять-таки, как нередко бывает в Евангелии, мы видели, как прозревающий суть вещей и суть людей Спаситель, с одной стороны, как будто совершенно по-детски непосредственно, просто, а с другой стороны — убийственно просто для этого совопросника отвечает на его вопрошание. Он произносит хрестоматийные слова, которые ведомы всем — слова о том, что нужно человеку, для того чтобы спастись. Он говорит о соблюдении заповедей. Всем это ясно. Как и нам с вами ясно то, что для спасения нужно соблюдать то, что мы соблюдаем не всегда, или не соблюдаем вообще, или стараемся делать вид, что мы это соблюдаем. Так было во все времена. Ничего нового.

Но надо сказать, что человек, вопрошающий Христа, уже при первых словах разговора, видимо, почувствовал, что он попал в ситуацию куда более для него сложную, нежели ожидал. И он, надо полагать, в достаточной степени искренне говорит о том, что заповеди-то он соблюдает. В этом отношении он может быть в себе уверен. Видимо, это действительно так, потому что разговор сразу приобретает другой характер. Христос и не ставит под сомнение то, что этот человек соблюдает все заповеди. А значит, стремится к совершенству. Или — что ещё было бы гораздо искусительнее для него — пребывает в ощущении, что он обрёл совершенство. Просто Он обращает его внимание на то, что полнота совершенства для этого человека связана с необходимостью расстаться со своим богатством.

Надо сказать, что в постсоветское время эта тема воспринимается гораздо более поверхностно, чем даже в советское. Как только мы слышим утверждение Христа, обращенное к этому праведному человеку, о том, что ему для совершенства необходимо расстаться с богатством, то сразу испытываем чувство облегчения. Ну, всё ясно — он, в отличие от нас, богат. Да ещё и не хочет с этим богатством расстаться. Христос его и разоблачил. И как хорошо, что мы не богаты. И хотя заповеди мы особенно и не стремимся соблюдать, для нас совершенствование открыто самым простым и ясным способом. Расставаться ни с чем не надо — только немножечко соблюдения заповедей. Ещё один из тех — мелькающих пред нашими глазами богатых и благополучных людей — пострадал. А мы, бедные, и злобные, и завистливые, якобы ратующие за справедливость, — опять-таки Богом отмечены!

Нет, всё гораздо хуже. Не богатство как таковое является препятствием ко спасению. Не наличие даже материального богатства, а вот то самое ощущение довольства собой, ощущение сытости, пресыщенности жизнью мешает человеку в духовном плане. И может быть, главное богатство этого человека заключается не в том, что у него есть материальное богатство, а в том, что он давно уже свыкся с мыслью о том, что он соблюдает все заповеди, а значит, в принципе, уже совершенен. И он говорит со Христом, задавая Ему, по сути дела, для самого себя лишь риторический вопрос. И Христос, упомянувший о богатстве этого человека, ставит его перед пониманием того, что никакого совершенства в его жизни, видимо, в обозримом будущем не будет. И он печалится. И уходит, наверное, опечаленный ещё и тем, что весь его лукавый в чём-то разговор со Спасителем ничего, кроме его собственной немощи, не обнаружил.

Здесь Христос, как будто заглядывая в будущие времена, предостерегает нас от примитивных решений одного из главных вопросов жизни. Да, человеку богатому, человеку, привязанному к миру сему, очень трудно войти в Царство Небесное, потому что в глубине души оно ему не нужно — ему и так хорошо в царстве земном. Независимо даже от меры его материального богатства. Однако слова Спасителя нам следует обратить и к самим себе, ибо при нашей, в общем-то типовой, интеллигентской бедности нам ведь тоже легко впасть в искушение удовлетворенности собственной жизнью, горделиво скромной, демонстративно бедной, нарочито одухотворенной, а потому не побуждающей нас алкать и жаждать Правды Божией. И поэтому для нас с вами тоже трудно войти в Царствие Небесное. Ибо в царствии земном мы уже адаптировались в понимании того, что именно мы, смиренные мыслящие православные христиане, в отличие от основной массы окружающих людей, пребываем в перманентном совершенстве бедности. Другое дело, что это может ничего не стоить при встрече с Богом. И появись Он сейчас перед нами и вступи мы сейчас с Ним в разговор, нам бы пришлось, даже не имея материальных богатств героя сегодняшнего евангельского рассказа, в печали отойти от Спасителя, понимая, что мы к совершенствованию вообще даже и не стремились.

И надо сказать, что апостолы, видимо, понимают глубину слов Спасителя. Они вдруг оказываются в смятении и задают такой, вроде бы даже в смысловом отношении не связанный с предыдущим разговором, вопрос: «А как же тогда спастись человеку?». Да, они углядели суть того, о чём говорит Спаситель. Если всё то, что тебя привязывает к миру, даже в контексте праведной жизни может быть твоим соблазном, как же не искуситься? И тут Христос говорит о самом главном — о том, что человеку на самом деле своими силами спастись невозможно — ни праведному, ни грешному. Спасает только Господь. По неизреченной, по неведомой милости Своей, обращённой к нам.

Будут проходить века церковной жизни, и Церковь будет действительно во многом преображать людей. Но этот процесс будет всегда компенсироваться одним очень серьёзным обстоятельством — способностью людей очень легко успокаиваться в ощущении собственной праведности, полноценности собственной духовной жизни, которая на самом деле будет для них тем самым богатством, что станет средостением между подлинным путём к Богу и хождением по замкнутому кругу собственной псевдоправедности. Нужно жаждать обрести Бога, а значит, нужно быть готовым к тому, что мы постоянно будем саморазоблачаться перед Ним и лишаться способности наконец успокоиться в ощущении того, что мы исполняем все заповеди «от юности своея», или «от зрелости своея», или «от старости своея», как чаще бывает с нашими современниками, и тем самым обретаем для себя жизнь вечную. Нет, даже исполняя все заповеди «от юности своея», можно всё это обесценить чувством довольства собой.

Это чувство — одно из самых глубоких в человеке. Да, естественное чувство компенсации за те разочарования, неудачи, потрясения, которые испытывает любой человек. Люди надмеваются собой лично, надмеваются кругом своих близких, ближних. Можно даже надмеваться своей собственной приходской общиной. Можно надмеваться собственной Церковью: Православной, Римо-Католической, — какой угодно. Можно надмеваться даже тем, что ты христианин как таковой. А между тем христианином может ощущать себя только тот человек, который постоянно ощущает главный дефицит этой земной жизни — дефицит Бога в этом мире.

И Бог приходит в этот мир через нас. И вот только тогда будет полнота в нашей жизни, когда мы решимся прийти к Богу с тем, что у нас есть, не обольщаясь собой, допуская, что Бог потребует от нас очень многого — чего, собственно, Он и требует, как оказывается, от своего совопросника в сегодняшнем рассказе, и в то же время будучи готовыми к тому, чтобы хотя бы попытаться сделать то, что предлагает нам Господь. Где-то в своём подсознании мы очень часто — лучше, чем делаем вид — знаем, что Господь может потребовать от нас чего-то такого, чего нам очень не хочется делать. Поэтому мы и придумываем разного рода способы имитации общения с Богом через всё — даже подчас через свою храмовую молитвенную жизнь. А предстать перед Ним открыто и честно такими, какими мы являемся, оказывается для нас — особенно обладающих большим стажем церковной жизни — подчас очень трудным делом.

И вот здесь мне хочется завершить разговор с вами напоминанием о том, что с приходом нас в Церковь, с приходом нас в ту или иную приходскую общину, с ощущением себя в этой общине как в сообществе собратьев во Христе мы не завершаем, а только начинаем наш путь на встречу с Богом. И эта встреча для каждого из нас будет большим испытанием, готовиться к которому нужно только одним образом — быть искренним в отношении к Богу и ближним и ни в коем случае не надеяться на то, что довольство самим собой станет свидетельством нашего преображения уже в этом мире. Только искание Бога, алкание правды Божией и позволит нам остаться христианами, пребывая в какой бы то ни было приходской общине, пребывая в какой бы то ни было Поместной Церкви. Ибо опыт церковной жизни уже, наверно, многим из нас показал, что Бога можно потерять как пребывая в Церкви, так и пребывая в мире. Ибо это великое чудо и великое таинство — быть в общении с Богом. Будем надеяться, что сегодняшняя евхаристическая молитва, сегодняшнее причащение позволят многим из нас ощутить вот это реальное присутствие Бога с нами и в нас.

Аминь.

27.01.2013

Великопостные проповеди

Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови
достояние Твое, победы на сопротивные даруя
и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.

Проповедь в неделю о мытаре и фарисее, Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской (Лк.18:10-14)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний воскресный день — день, когда Церковь напоминает нам о преддверии Великого поста, и история о мытаре и фарисее предполагает сугубое обращение к сокровенным сторонам нашей духовной жизни. Сокровенным именно в том смысле, что глубинные наши переживания, глубинные мотивы, побуждающие нас быть в Церкви, часто нам самим оказываются неведомы. Как и ответ на вопрос, поставленный перед нами сегодняшним евангельским чтением: кем оказываемся мы в нашей церковной жизни, фарисеями или мытарями? Но сегодняшний воскресный день, предваряющий пост и побуждающий нас особенно внимательно взглянуть в наши души, совпадает с воскресным днем, когда Церковь напоминает нам и о Соборе новомучеников и исповедников Российских.

Надо сказать, что эта тема, тема новомучеников, для нашего с вами храма является одной из основополагающих. Это не значит, что мы лучше или хуже тех, кто пребывает в других храмах, других приходских общинах. Просто так случилось, что для меня как для настоятеля этого храма, церковного историка и многолетнего члена Синодальной комиссии по канонизации святых, главным делом последних двадцати лет и было прославление новомучеников, почитание их, смысл их служения. И это дело и стало, в сущности, краеугольным камнем для ощущения себя и осознания себя в нашей церковной жизни. Я, естественно, делился с вами именно тем, о чем более всего думал сам. И немало здесь уже звучало с моей стороны слов, проповедей, касавшихся тех или иных новомучеников, и знаменитых и величественных, и почти неведомых и незаметных.

И сегодня мне хочется упомянуть еще одного новомученика, связанного с историей нашей епархии, память о котором Церковь отмечала 1 февраля, в среду. Уж так случилось, что совпало это событие с празднованием одного из многочисленных юбилеев нашего патриарха, и память священномученика протоиерея Петра Скипетрова для многих прошла незаметно. Воспоминанием о нем в отпусте, наверное, и ограничилось поминовение его в тот день. А между тем этот, надо сказать, второй по хронологии убиенный петербургский священник, новомученик, по-своему замечателен не столько обстоятельствами своей жизни, сколько обстоятельствами своей кончины, простой до обыденности, незаметной, почти случайной и вместе с тем очень выразительной.

Протоиерей Петр Скипетров был одним из известных, уважаемых, но не обозначивших себя какими-то особыми дарами пастырей тогда уже не Петербургской, а Петроградской епархии. 1 февраля по новому стилю, то есть еще в январе по старому стилю, 1918 года, когда страна наша все более и более погружалась в еще по-настоящему даже непредставимый ей самой будущий кровавый хаос большевистской революции, он шел на прием к своему правящему архиерею во всем вам известное здание епархиального управления. И вот, в который уже раз следуя в это привычное ему здание, он оказался в ситуации совершенно неординарной: толпа возбужденного революционной пропагандой народа и отряд красногвардейцев, впрочем, весьма небольшой, и гораздо более возбужденная толпа церковных людей вели между собой резкую дискуссию на территории между Троицким собором и епархиальным управлением, всем нам с вами хорошо известной. Люди, шедшие оттуда, рекомендовали священнику не проходить мимо, ибо дискуссия шла по поводу того, что красногвардейцы собирались ворваться в ризницу собора и начать конфискацию имущества. Вечно актуальные и многим из наших соотечественников всегда симпатичные слова «грабь награбленное» подвигали их очередной раз что-то пограбить.

И наверно, было бы вполне естественно для священника (а любой священник в такой ситуации практически беззащитен, ибо он не может силой защищать даже самого себя) должен был бы уклониться от этого искушения. И тем не менее протоиерей Петр Скипетров пошел в эту толпу, на встречу со своим епархиальным архиереем. Можно было бы предполагать, что страх перед архиереем, свойственный многим из наших священников во все времена, побудил его преодолеть страх перед возбужденной толпой. Но здесь это вряд ли могло иметь место, потому что архиереем тогда был избранный свободным голосованием летом 1917 года митрополит Вениамин (Казанский), очень хорошо известный многим нашим священникам в качестве многолетнего викарного архиерея нашей епархии как человек очень мягкий, очень доступный, и вряд ли можно предполагать, что такой авторитетный священник, как протоиерей Петр Скипетров, мог опасаться гнева правящего владыки. Тут было что-то другое — нам трудно предположить сейчас, что: то ли нежелание унизить себя, пастыря, священнослужителя, страхом перед этой толпой, то ли желание попытаться вразумить эту толпу, — безусловно, мотивы были более или менее высокого характера. И он пошел в эту толпу, он прошел сквозь эту толпу, он побывал у архиерея и возвращался обратно. И именно тогда, когда он возвращался обратно, буквально на пороге епархиального управления он столкнулся с вожаками этой толпы, несколькими красногвардейцами, которые вели себя весьма бесчинно и даже кощунственно, но он обратился к ним со словами увещевания. Это был, в общем-то, естественный порыв, он ощущал себя, наверно, в этот момент сильным, не только потому, что он был пастырь Божий: он стоял рядом с одним из величественных петербургских соборов, за спиной у него была епархия, его правящий архиерей, всеми уважаемый и многими любимый митрополит Вениамин, тогда еще не предполагавший, что и ему самому предстоит принять мученическую смерть. Он был в церкви и видел перед собой, пусть и одетых в военную форму, пусть и отмеченных красными повязками, казалось бы, русских православных людей. К ним привычно обращал он свое пастырское слово — и в ответ получил пулю. Пулю, выпущенную изуверски цинично: кто-то из красногвардейцев умудрился ему выстрелить прямо в лицо, прямо в уста, их обличавшие. И вот, смертельно раненый, он упал и через несколько часов скончался в больнице.

Надо сказать, что красногвардейцам не удалось тогда осуществить разграбление Троицкого собора и ризницы Александро-Невской лавры. Нашлись у петербуржцев-петроградцев нравственные силы прийти тогда туда и своим многочисленным присутствием не допустить очередной экспроприации. Впоследствии, увы, так не будет. Возможно, и самих красногвардейцев, привыкших уже убивать на полях брани Первой мировой, смутило то, что сделал один из них на глазах у всех. Но как бы то ни было, тогда испытание Церкви ограничилось тем, что погиб один священник. Погиб, естественно, даже не ожидая того, что он погибнет, погиб на глазах у множества своих, в каком-то смысле слова, вчерашних пасомых. При сочувствии одних, при возмущении других, при злорадстве и радости третьих, но, надо полагать, при всё более и более нараставшем тогда равнодушии четвертых.

Последующий опыт покажет, что методичное уничтожение нашего духовенства будет происходить при активном участии немногих, при попытках активно защитить это духовенство еще меньшего числа людей, и при равнодушии — либо трусливом, либо злорадном, либо сочувственном — равнодушии большинства. Вот так разделится наш народ в те годы. Разделится именно нравственно, именно духовно. И каждый будет потом отвечать за свою судьбу: судьбу каждого будет определять его собственный выбор. Тех, кто будет пытаться активно защищать свою Церковь, своих священников, как правило, почти всех уничтожат. Тех, кто будет активно уничтожать своих бывших пастырей, частично тоже уничтожат, хотя кому-то удастся сделать успешную карьеру и воспитать своих детей, во многом будущих правителей нашей страны, с соответствующими представлениями. А вот те самые стыдливо или злорадно равнодушные, которые отойдут в сторону и которых будет большинство, постепенно будут приходить в духовное запустение, и равнодушие их будет постепенно распространяться на все их и вся, кроме одного: им будет очень хотеться жить, очень хотеться выжить, выживать всегда, выживать любой ценой, в любых условиях. И хотя значительная часть их тоже погибнет, многие их них действительно выживут, выживут, обрекая себя уже не на жизнь людей в высоком смысле этого слова, людей нравственных, искренних, одухотворенных, людей православных, — а тех странных людей, которых впоследствии будут называть, по аналогии с известным литературным героем, Шариковыми. Конечно, булгаковский, литературный Шариков — очень яркий, очень выразительный персонаж. Большинство реальных Шариковых будет не столь выразительными и выдающимися в своем роде. Но это будет тот самый тип homo soveticus, который станет доминировать в нашей с вами жизни. Это будет та самая среда, из которой мы с вами вышли, в которой мы с вами произрастали и от которой, наверняка, в той или иной степени не можем освободиться даже сейчас, уже многие годы являясь людьми церковными.

Лидерами советских людей будут люди глупые, умные, добрые, злые, будут патриоты, будут антипатриоты, будут коммунисты, демократы, фашисты — кто угодно, но это будут люди в глубине своей души теплохладные, в глубине своей души равнодушные. Даже возмущаясь чем-то, увлекаясь чем-то, они в духовной своей жизни будут нести вот эту печать духовной опустошенности. И это будет плата за выбор их отцов, это будет плата за то, что они тоже попытались жить, выживая, а не живя. И это самое страшное. Мы знаем слова Священного Писания: «о, если бы ты был холоден или горяч». И вот эта теплохладность окажется такой всемогущей силой, которая будет лишать не одно поколение русских людей способности жить одухотворенно, жить нравственно.

И настолько мы отвыкнем от этого, что даже в условиях, когда исчезнет несвобода, многие десятилетия дававшая нам иллюзию, что в условиях свободы мы могли бы стать гораздо лучше, чем мы есть, в условиях, когда многие из нас войдут в церковную жизнь, тем не менее мы будем чувствовать на себе вот эту непреодолимую инерцию. Инерцию, которая будет толкать нас к тому, чтобы, даже позиционируя себя как православных христиан, мы оставались прежними людьми, у которых слово не подкрепляется делом, у которых мысли двоятся и троятся и которые в любой момент готовы оставить свои высокие идеалы, лишь только начнут изменяться окружающие обстоятельства. Не только исторические, культурные, политические, но просто житейские, личные, бытовые. И это естественно. Это естественно потому, что грех одних не остается лишь их достоянием, он становится и их делом. Он, увы, имеет способность к определенного рода развитию, к возрастанию в душах тех, кто формируется под влиянием своих грешных не только прадедов, но и отцов.

Казалось, канонизация Собора новомучеников заставит нас содрогнуться по поводу того, что было. Ведь действительно, прославив в Соборе новомучеников преимущественно убиенных священнослужителей, мы ведь тем самым побудили себя задуматься, как нам казалось (я имею в виду тех, кто готовил канонизацию), над судьбами тех, кто в этом Соборе новомучеников отсутствует. Над гибелью очень многих выдающихся русских людей: дворян, купцов, интеллигентов, офицеров, казаков, честных, неравнодушных крестьян, — всех тех, кто, подобно духовенству, должен был быть уничтожен в соответствии с замыслом новых властителей нашей страны. Но мы не помним о них. Вернее, вспоминаем их в положенные дни, как сегодня, с тем чтобы забыть о них на весь последующий год. Я говорю об этом исходя именно из того, что не просто же так почти не звучат в наших храмах молебны новомученикам в иные дни, нежели сегодня, и в иных местах, кроме, например, Бутово. А я говорю об этом именно потому, что не могу не видеть окружающей нас жизни. И вот не могу не сказать еще несколько слов о вчерашнем дне.

Вы все знаете, что в Москве собралось сразу несколько толп людей. Две были маленькими, а две даже очень большими. Одни выступали против существующей власти, не могущей, не желающей провести нормальные выборы, другие выступали за существующую власть, какая бы она ни была. И толпы эти были почти одинаковые, какая-то была больше, какая-то меньше, там были десятки тысяч людей. И я, как вы знаете, являясь человеком общественно активным, глубоко ощущал свою отчужденность и от той, и от другой толпы. Я думал о других людях, о гораздо большем количестве тех же самых москвичей, которые не пошли ни на тот, ни на другой митинг, а пытались проводить этот день в каких-то своих обыденных повседневных делах, своих заботах и скорбях. Я пытался ответить себе на вопрос, что побудило большую часть людей проигнорировать эти мероприятия. Я не знаю ответа на этот вопрос. Если это — то же самое равнодушие, которое уже один раз ввергло нашу страну в кровавый хаос большевистской революции, во все последующие испытания, испытания, приведшие к тому, что мы даже Церковь свою почти полностью потеряли, — это, конечно, страшно. Если же это осознанное неприятие обеих позиций, которые обозначают на происходивших митингах, то, может быть, это свидетельство того, что в какой-то части нашего общества зреет иной, возможно, третий путь развития нашей страны, самих себя в нашей стране, быть может, более созидательный.

И сегодня, в воскресный день, когда мы вспоминаем Собор новомучеников, опять следует вспомнить уже упомянутого мною протоиерея Петра Скипетрова, который был уже зрелым священником, а значит, хорошо познавшим не только людские, но и собственные немощи, который отнюдь не собирался быть святым, а уж тем более мучеником, и который сподобился мученического венца. И это была, знаете, как ни странно, милость Божия. Не только к Церкви, но и к нему самому, одному из многих успешных петербургских протоиереев, который мог мирно почить в своей семье, так и оставшись одним из многих священников, но который, вот так обыденно исполняя свой пастырский долг, погиб, превратившись из протоиерея в священномученика.

Аминь.

05.02.2012

Проповедь в неделю о мытаре и фарисее (Лк.18:10-14)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний воскресный день, как мы знаем, является неделей о мытаре и фарисее. Это преддверие Великого поста, к которому мы должны прийти через некоторое время, но уже это воскресенье и это евангельское чтение призвано обратить наш мысленный взор к великопостному покаянному настроению.

Ну и о чем же тут можно говорить? Только о том, о чем мы говорим чаще всего: о том, что этот самый возносящийся фарисей ложным образом ощущает себя перед Богом и перед ближними, а этот самый смиренный мытарь оказывается примером подлинного человеческого покаяния, не претендуя даже на возможность прощения. Все это кажется таким ясным, таким очевидным. И тем не менее почему-то я думаю, что у большинства из нас эта евангельская притча, как и понимание того, что мы приближаемся к Великому посту, не вызывает каких-то особых чувств. Ни чувств, подобных чувствам мытаря, ни даже чувств, подобных чувствам фарисея. Мы понимаем, что мы даже на уровне фарисея не осуществляем свою церковную жизнь, не исполняем того, что должно исполнять нам, христианам. Готовы при этом, естественно, даже не возноситься над нашими ближними, благо, говорим мы себе, они ведь тоже не исполняют положенное заповедями так, как должно. Ну а раз мы столь с ними одинаковы, то есть похожи друг на друга в своей немощи, что, собственно, изображать из себя мытаря? Мы все, таким образом, оказываемся фарисеями, не утруждающими себя даже тем, чтобы исполнять то, что ожидает от нас Господь. Ну а мытарь кажется нам чем-то совершенно непредставимым, не имеющим к нам какого-либо отношения. И, где-то в глубине души почувствовав это, признавшись в этом самим себе, мы дослушиваем это чтение, а потом продолжается Божественная литургия, во время которой происходит наша зримая встреча с Богом.

И что же нам остается в этот момент, когда Господь зримо предстает перед нами Святыми Дарами? Уклониться от встречи с Ним хотя бы на том уровне, чтобы воздержаться от Причастия. Ну как же можно причащаться, когда ни покаяния мытаря, ни добросовестного возношения фарисея у нас нет? А есть просто — ничего. Правда, впереди пост, и тогда, глядишь, мы и наполним свою опустошенную душу всеми чувствами сразу. Будем по-фарисейски добросовестно его исполнять, будем в духе мытаря бить себя в грудь в переносном, а то и в прямом смысле слова. И тогда, может быть, что-то изменится, а пока: «Господи, извини… Но мы пока отойдем в сторону».

Однако кому-то при подобного рода душевной опустошенности кажется возможным причаститься. Разве вы не знаете за собой этой особенности — подходить с Святым Дарам, к Святому Причащению не скажу даже из чувства долга, а по привычке? И вот если мы сейчас честно признаемся, что в большинстве случаев это так, то, может быть, в чем-то мы попытаемся измениться. Как же так бессовестно лгать Богу? Нельзя же так равнодушно строить с Ним отношения! Мы часто возмущаемся тем, что окружающее нас общество погрязло во лжи, что люди общаются друг с другом, как нелюди, и так далее, и так далее. Мы, надо полагать, этим не грешим. У нас нет статуса фарисеев в силу нашего достаточно скромного положения: социального, профессионального. У нас нет материальных возможностей мытарей, и мы вообще люди скромные, а значит, смиренные, а значит, духовные. По стечению обстоятельств смиренные. По обольщению самими собой духовные. Ну так, собственно, и чего же больше? Чего же от нас ожидать этому самому Богу?

А Он, тем не менее, ждет от нас и добросовестности фарисея, и жертвенного самоотречения мытаря. Ждет не только сегодня, не только в период Великого поста. Не потому, что Он вот такой мучитель наших душ, который постоянно требует от нас какого-то надрывного изменения себя, борения с собой. Просто Богу гораздо лучше, чем нам, явлено, что если мы не будем пытаться превзойти самих себя, подняться над собой в духовном отношении, то будем становиться только хуже. И нам, всем вместе и каждому в отдельности, не останется ничего, кроме чувства глубокой отчужденности от Бога, чувства отчужденности от ближних. Это и есть то состояние общественной тоски, которая все больше и больше захлестывает, к сожалению, даже Церковь. И от этого тоже нельзя отмахнуться.

Наверно, я говорю слова не очень вдохновляющие. Мне кажется, что вдохновлять на покаянный подвиг Великого поста не только так же бессмысленно, как вдохновлять на ударный труд, но еще и безнравственно. Ибо подобного рода вдохновляющие слова должны подкрепляться собственным примером, а я не могу сказать, что я, в отличие от вас, испытываю какие-то глубокие чувства, мобилизующие меня на ратный подвиг великопостного покаяния.

И вот мы такие, какие мы есть. Опять-таки, повторю, ни на мытаря, ни на фарисея не похожие, а похожие на самих себя, преимущественно теплохладных и немощных, предстаем перед Богом. Ожидаемые Богом каждый день и каждый час, как те, кто протянет к Нему руку, к Нему, постоянно простирающему Свои руки к нам, дабы приподнять нас над рутиной часто нам же самим постылой жизни, которую мы все равно по каким-то подлинным или мнимым причинам не собираемся менять по существу. Мы меняем лишь антураж нашей жизни, как это и происходит Великим постом: меняются облачения в храме, меняются наши одежды, меняется наш пищевой рацион, меняется наше времяпрепровождение, меняется частота нашего посещения храма, и всё это часто без смысла, без цели, а самое главное, по привычке, а поэтому и безо всякого результата.

Однако будем помнить о том, что Бог именно от нас ждет помощи Себе в преображении этого мира, в котором мы прежде всего и живем и который не меняется не потому, что Бог не хочет этого, а потому что мы не только не помогаем, а часто мешаем Ему какой-то дурной силой привычки даже в жизни религиозной, даже в жизни нашего духа. С какими чувствами, с какими переживаниями придем мы в храм в следующее воскресенье? Какая встреча с Богом ожидает нас тогда, тем более, что следующее воскресенье, неделя о блудном сыне, приобретет для нас еще большее не столько символическое, сколько реалистическое значение. Несмотря на то, что мы не можем ощутить себя ни мытарем, ни фарисеем, по существу оказавшись лишь заблудившимися учениками Христовыми, пусть следующее воскресенье будет для нас моментом возвращения блудного сына к своему отцу.

Аминь.

24.02.2013

Проповедь в неделю о мытаре и фарисее. Собор новомучеников и исповедников Российских (Лк.18:10-14)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о мытаре и фарисее напоминает нам о том, что грядёт Великий пост. И незадолго до его начала в контексте содержания этой притчи мы должны бы уже очередной раз задуматься над тем, как пройти между Сциллой праведности фарисея и Харибдой греховности мытаря, должны бы задуматься над тем, как же всё-таки нам, исполняя в меру своих сил, конечно, то, что требует от нас церковный устав, не возгордиться, не потерять чувства реального видения себя. Всё это могло бы быть темой нашего разговора, как уже было не раз. Но иногда обстоятельства побуждают в вечных образах Евангелия увидеть особое отражение тех событий, тех переживаний, которые происходят как в Церкви, так и вокруг неё. Вот сегодня, например, неделя мытаря и фарисея совпадает с воскресным днём, когда мы вспоминаем новомучеников и исповедников Российских. Казалось бы, непосредственной связи здесь нет, но вместе с тем она присутствует, и присутствует, с моей точки зрения, подчас выявляя нечто такое, о чём просто не хочется и думать.

Прошло уже 13 лет с момента прославления на юбилейном Соборе 2000 года Собора новомучеников и исповедников Российских. Кто-то из них был прославлен ранее, материалы канонизации других подвижников были подготовлены в 90-е годы, но ждали своего часа, дабы канонизация произошла именно на юбилейномом церковном Соборе. Размышляя над тем, какой была наша церковная жизнь в 90-е годы, когда эти канонизации и готовились и когда многие уповали на то, что канонизация новомучеников качественно не просто изменит, а преобразит нашу жизнь, и сравнивая 90-е годы с годами последующими, символично называемыми нулевыми годами нашей истории, приходится констатировать, что, как ни странно, канонизация Собора новомучеников и в нашей Церкви, и в нашей стране стала каким-то противоречивым Рубиконом. Я, довольно много времени и сил отдавший подготовке этой канонизации и продолжавший заниматься канонизацией после Собора, не могу не отметить для себя, что эта канонизация во многом не оправдала наших надежд. Скажу, может быть, даже более честно: канонизация эта стала преддверием периода, когда наша церковная жизнь стала становиться всё хуже и хуже. Не вообще. В отдельных сторонах нашей церковной жизни, безусловно, наметились или даже стали иметь место позитивные явления. Но я имею в виду наше отношение к своему недавнему прошлому и к Церкви как таковой.

Поражает прежде всего то, что канонизация новомучеников активизировала в нашей церковной жизни поистине фарисейское начало. Мы вдруг, мучительно вроде бы переживая в 90-е годы, собственное несовершенство, собственную ущербность от того, что мы узнали о недавнем нашем прошлом, мы как будто бы усомнились в себе, в своей значимости, в своём величии, в своей уникальности. Это был настрой 90-х. Живое чувство мытаря. И вдруг канонизация новомучеников сразу же эту проблему, эту тему нашей церковной жизни как-то быстро закамуфлировала. «Да нет, всё в порядке. Наше недавнее прошлое было прекрасным. В этом недавнем прошлом собирался Собор новомучеников. Наше более отдалённое прошлое было тоже неплохим, ибо все эти новомученики сформировались тогда… И, в общем-то и целом, иначе как исторической случайностью, эпизодом, очередной раз выявившим наше духовное величие, гонения на Церковь в нашей стране нам не представить. Можно бы облегчённо вздохнуть и сказать: “Всё у нас хорошо. Благодарим Тебя, Господи, что Ты судил нам родиться в Русской Православной Церкви, в которой есть такой сонм новомучеников, которого нет ни в какой другой Поместной Православной Церкви мира”».

Началось постепенное угасание живого и здорового чувства мытаря, предполагавшего не только глубокую неудовлетворённость собой, а почти отчаяние по поводу себя как человека, способного даже рассчитывать на милосердие Божие. Вот это чувство, которое, согласитесь, иногда проступало в 90-е годы, в том числе и в нашей церковной жизни, почти совсем исчезло. Новомученики стали для нас своеобразной санкцией на фарисейское самодовольство: «В какой ещё Церкви столько новомучеников?». И в результате Собор новомучеников стал просто протокольным мероприятием, которое совершается раз в год. И которое из года в год, по-моему, лишь подчёркивает наше отчуждение не скажу от самих новомучеников, а от того, что происходило с нами даже уже в 90-е годы.

Я дерзну здесь смутить многих, но могу сказать, как член Синодальной комиссии, что в Соборе новомучеников немало случайных людей, может быть и хороших, но случайных, именно в силу того, что погибали они случайно, выявляли их случайно, и стали они, как я сказал на недавней встрече с частью наших прихожан, всего лишь жертвами политических репрессий, которых уничтожали лишь по причине их клерикальной социальной принадлежности. И сами себя они мучениками не ощущали, а ощущали себя глубоко несчастными людьми, на которых выпал страшный жребий быть убитыми. И брошенными в один расстрельный ров вместе с дворянами, интеллигентами, купцами, офицерами, которые так и остались за пределами Собора новомучеников, так и не появились в нём, просто потому, что не было у них вот этого самого клерикального статуса, но которые могли исповедовать Христа не меньше, чем священнослужители, погибавшие тогда, и которые, я хотел бы это подчеркнуть, и не дерзали воспринимать свою смерть как мученичество за Христа. «Конечно, неприятно быть расстрелянным, но я ведь мученик, значит, всё будет хорошо». Нет, им было страшно, им было невыносимо, они молили Бога о том, чтобы этого не произошло, но это происходило, и они просто умирали, не предполагая, что пройдут годы и дети и внуки их палачей придумают себе замечательное средство успокоения совести — прославить их как мучеников и сказать, что не знают они другой такой страны, где так величественно и красиво гибнет человек за Христа. И вот, в результате, мученики есть, новомученики есть, их становится год от года всё больше, а жизнь наша церковная развивается таким образом, что явись они сейчас, им бы предстояло испить ещё одну горькую чашу, не потому, что все они были такие уж совершенные, а потому что, пройдя через смерть, открыв для себя Господа, или наоборот, бросив вызов Господу за то, что Он одарил их такой страшной долей, они бы вернулись, но совсем другими, каким в этот мир пришёл Лазарь Четверодневный. Я боюсь, они бы не узнали Церкви, к которой они когда-то принадлежали сами.

И мы почему-то, не имея на это никакого права, ассоциируем себя с этими мучениками, а здесь можно было бы употребить другое слово, наверное, не «новомученики», а «страдальцы». И мы, живя в мире, в котором более всего мы стремимся уклониться от какого бы то ни было не то что страдания, а дискомфорта, в определённые дни дерзаем заявлять о себе, как о продолжателях дела новомучеников. Тут уж мы и фарисея, по-моему, превосходим своим цинизмом и самообольщением.

Вы можете задать мне вопрос: какой же вывод нравственный можно сделать вот констатацией этих фактов? Я не знаю. Потому что уже довольно давно я пребываю в состоянии такого, скажем мягко, глубокого недоумения от того, что мы делаем и что с нами происходит в контексте почитания новомучеников. Да, сегодня такой день, когда нужно сказать об этом такие слова. А я эти слова говорю довольно часто, читая курс истории Русской Православной Церкви XX века. И какие особые слова можно сказать сегодня? Да только одни — может быть, следовало бы наложить какой-то мораторий и на канонизацию мучеников, а самое главное, на бесконечные разговоры о них, не столько открывающие нам историческую правду, сколько дающие нам очередную санкцию чувствовать себя лучше, чем мы есть по существу, спекулируя на подвиге или, правильно сказать, несчастье этого сонма страдальцев, до которых нам, по сути, нет никакого дела, если мы избавляем себя от труда покаяния, апеллируя к ним как к нашим ходатаям и заступникам.

Да, пост приближается, но вот это совпадение недели мытаря и фарисея с днём памяти новомучеников и исповедников Российских, мне кажется, должно было бы, прежде всего, нас обратить вот к какой мысли — фарисействовать в отношении тех, кто был предшественником твоим в Церкви, конечно, не подобает, как не подобает и фарисействовать человеку по поводу самого себя. Невозможно сказать: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что я родился в Церкви новомучеников!». Это прозвучит фальшиво. Вернее, когда человек произносит такие слова, он тем самым говорит: «Я готов к тому, чтобы стать новомучеником». А кто из нас готов к этому? Только неадекватный человек. К этому не готов никто и никогда. В том числе и Собор новомучеников был к этому не готов. И то, что среди них оказались те, которые исполнили эту миссию, — это великое чудо Божие. А то, к чему мы готовы — это жить в положении мытаря, но без его покаяния. Вернее, живя как мытарь и периодически повторяя слова его краткой молитвы, фарисействовать на тему того, что после Четыредесятницы, когда мы будем, конечно же, кающимися мытарями, мы потом вновь успокоимся в своём, по сути дела, лукавом самодовольстве, считая себя членами Церкви, одарившей мир Собором новомучеников.

Я сознательно предлагаю вам достаточно парадоксально, может быть, звучащие слова, но я действительно не знаю, как возможно продолжать почитать новомучеников так, как они почитаются, и жить такой жизнью в Церкви, какой живём почти все мы. Исключений здесь не бывает. Наша церковная жизнь пребывает в глубоком кризисе. Это сейчас совершенно очевидно. Не будем строить иллюзий по поводу того, что в отдельно взятом собрании христиан этот кризис не имеет места, благополучно преодолён и является чем-то совершенно немыслимым. Мы с вами, может быть, даже к сожалению нашему, принадлежим к той самой Русской Православной Церкви, которая почти исчезла в XX веке, кроваво избавившись от тех, кто напоминал ей о Христе, и которая, проведя десяток лет в условиях гонений и, наверное, десяток лет в условиях размышлений, вдруг на втором десятке своих свободных лет устремилась к духу самодовольства и благополучия, по существу, ещё раз указав новомученикам на всю бессмысленность их подвига. Для нас, возможно, — но не для них. И вот когда будет существовать между нами дистанция, между нами, живущими сейчас здесь, и ими, пребывающими у Господа, может быть, эта дистанция побудит нас преодолеть вот это фарисейское отношение к памяти новомучеников и исповедников Российских.

Аминь.

09.02.2014

Проповедь в неделю о блудном сыне (Лк.15:11-32)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшняя неделя вновь обращает наш мысленный взор ко времени Великого поста. И рассказ о блудном сыне, о возвращении блудного сына, предваряющий уже многие годы в нашей жизни время Великого поста, конечно же, должен обратить наше внимание на самих себя, ибо эта притча имеет отношение к каждому из нас. И действительно, значительную часть времени своей жизни мы проводим в отчуждении от дома нашего Отца — от дома нашего Небесного Отца, даже если обладаем своими домами, своими семьями. Живя в кругу тех проблем, которые кажутся действительно важными и значимыми, решение которых необходимо нам именно для того, чтобы мы остались христианами, ибо в конечном итоге любой христианин — это прежде всего человек, исполняющий свой долг перед своими ближними. И вместе с тем, в череде решений этих житейских проблем, в череде житейских невзгод, печалей и одновременно житейских же радостей, мы нередко уподобляемся, увы, блудному сыну. И о том, что это так, нам сегодня напоминает апостольское чтение. «Всё мне можно, но не всё полезно… Всё для меня возможно, но ничто да не обладает мною». Именно эти слова, на самом-то деле, содержат в себе объяснение того, почему очень часто, исполняя в своей жизни те необходимые, повторяю, не только для того, чтобы жить в мире, но и одновременно оставаться христианами в этой жизни, обязанности, мы можем потерять ощущение своей связи с Богом.

Собственно, ведь и младший сын в сегодняшней притче начинал именно так — он не попросил у отца ничего лишнего, попросил лишь свою часть имения. Он был вправе это сделать, и отец не вправе был ему отказать. Другое дело, что, получив эту свою часть имения, нажитого трудами его отца, может быть, даже вообще постепенно накапливавшегося поколениями его предков, он употребил ее так, что эта его доля имения не только быстро исчезла, но послужила средством для удовлетворения низменных человеческих страстей. Не только естественных, неизбежных для человека на земле потребностей, но именно потребностей, приобретших характер страсти. Когда потребность в пище превращается в чревоугодие (а потом, возможно, и в гортанобесие), когда потребность в одежде приобретает характер стяжания дорогих вещей, и так далее, и так далее. Всё то, что окружает нас и составляет естественную ткань окружающей нас жизни, — всё это было пережито блудным сыном именно как страсть. Да, он мог приобрести на эти средства всё то, что ему было не только нужно приобрести, но и полезно приобрести. Но он приобрёл гораздо больше, с ощущением того, что его приобретения в конечном итоге и составляют суть его жизни. И, обращённый лишь к вещам утилитарным, он постепенно растворился в них и незаметно для самого себя потерял даже то материальное изобилие, которое он обрёл, столь бездарно употребив часть достояния своего отца.

Наверно, мы с вами не можем представить себя на месте блудного сына. В большинстве своём мы в основном обладаем тем, что заработали сами в своей, в общем-то нелёгкой, жизни. Даже и то, что нам досталось от наших родителей, этого было немного, и большую часть того, что приобретали мы, мы приобретали своими трудами. И кажется, аналогия с блудным сыном к нам неприменима. Но с другой стороны, не получалось ли так, что наше имущество, именно потому, что это имущество, которое мы приобретали сами, начинало владеть нами? И так получилось, что, не будучи, подобно блудному сыну, одарёнными с лёгкостью имуществом своих родителей, мы заработанное нами самими превратили в такое же искушение для самих себя, каким стало для него полученное от отца богатство?

Что же нам остаётся делать? Если мы пойдём по пути блудного сына и возьмём вот так вот с лёгкостью растранжирим то, что у нас есть, — мы ведь не вернёмся в отчий дом, ибо наш дом — это тот дом, который создали мы. Но вместе с тем этот дом, семья, круг наших близких создают вокруг нас тот микромир, который ещё может стать для нас и испытанием, и искушением, и своеобразным предметом недолжного поклонения, который станет обладать нами. И мы в каком-то существенном смысле потеряем и дом, и семью, и ближних, даже когда мы будем жить в этом доме, когда семья будет с нами и близкие будут вокруг нас. И, наверное, многие из нас что-то подобное переживали, и переживают, и, увы, будут переживать, ибо в отношениях с нашими близкими мы ведь должны тоже оставаться христианами. И не должны жить так, чтобы довлело над нами то, чему не должно довлеть над нами.

Мы живём в мире, в котором потребление становится всё большим искушением. Многие окружающие нас люди живут для того, чтобы потреблять как можно больше, формируя у себя всё новые потребности, и жизнь их проходит в том, что они изыскивают дополнительные возможности что-то приобрести, хотя это что-то отнюдь не является подчас даже необходимым, и вообще полезным, нужным им. Человек постепенно становится рабом вещей. Это ведь тоже вид идолопоклонства — более даже примитивного, чем это имело место у язычников, поклонявшихся все же идолам, которых они сами в меру своего развития сделали из чего-то — из дерева, или из металла, или из камня, и выставляли их как предмет поклонения чему-то более высокому, чем они сами. Мы же невольно становимся идолопоклонниками предметов нашего потребления. Идолами же нашими становятся дома, видеоаппаратура, мебель, автомобили и т. д. Таково современное идолопоклонство.

Конечно, большинству из вас бросать подобного рода упрёки не подобает. Почти у всех вас есть только в общем-то необходимое. Но и здесь возможны соблазны, когда даже необходимые предметы начинают овладевать нами. Мы должны быть готовы освободиться от всего. А ведь это, конечно, страшно. Но, может быть, именно тогда мы и ощутим, потеряв многое, что нам стало дорого по мере того, как мы обретали эти вещи с таким трудом, что у нас есть что-то ещё — вот тот самый отчий дом, который ждёт нас — не скажу на небесах, нет — уже здесь! — но в какой-то иной парадигме отношений с людьми, в какой-то иной парадигме наших отношений с Богом. Как обрести эту внутреннюю свободу — от вещей, которые нам даются с таким трудом, от людей, от которых подчас зависит наше благополучие? И ведь это нужно сделать, для того чтобы ощутить свою желанную зависимость от нашего Небесного Отца, Который нас ждёт. Это действительно непросто. Как непросто было блудному сыну не столько вернуться в отчий дом, сколько потом многие годы оставаться в отчем доме в качестве полноценного обитателя этого дома.

Надо надеяться, что блудный сын извлечёт из всего происшедшего должный урок и станет напоминать старшего сына, своего старшего брата. А если нет? А если, возрадовавшись на пиру, который отец устроил для него, он скажет: «Насколько же я всё-таки правильно жил! И даже отец, по существу, радостно приняв меня, отдал дань моему праву жить так, как я живу. И как скучно, как неинтересно жил мой брат, который не знал пиров — ни тех, которые были у меня “в стране далече”, ни тех пиров, которые вот сейчас, здесь, в его собственном доме имели место. А только трудился, ограничивая себя во всём, в ощущении исполнения какого-то своего долга. А я жил по порыву, по вдохновению». И вот когда думаешь о подобного рода толковании этой притчи, видишь в наши дни её, так сказать, в исторической ретроспективе, а может быть, и перспективе.

Чего недоставало нам очень часто, так это понимания того, что только постоянным целенаправленным ежедневным трудом можно в конечном итоге стяжать самые главные ценности — в том числе и Бога. Что нас искушало всегда в нашей нелёгкой истории? Ощущение того, что у нас в любой момент может кто-то что-то отнять — даже, может быть, всё, что мы имеем. Поэтому не надо заботиться о том, чтобы видеть долговременную перспективу жизни. Получил — и освоил, и устремился дальше. А дальше — как Бог даст. Но вот за этой — кажущейся очень благочестивой — фразой «нужно жить как Бог даст» скрывалось по существу не доверие к Богу, а нежелание взять на себя ответственность за свою жизнь перед Богом. И вот, размышляя в таком аспекте об этой притче, опять-таки приходишь к выводу, может быть, очень ясному для всех нас, простому, но отнюдь не очевидному с точки зрения следования этому выводу в нашей повседневной жизни. Не случайно так часто даже наши «новые русские» напоминают в своём специфическом поведении именно блудного сына. Мы или совершенно не ценим того, что нам даётся, не ценим даже тогда, когда что-то даётся нам большими трудами, впрочем, всегда будучи готовы ухватить то, что нам даётся без труда. А с другой стороны, часто, многого не имея, мы постоянно живём в ощущении зависимости от того, чего у нас нет, но что нам очень хочется заполучить, в ощущении зависти по отношению к тем, кто это имеет. Вот так, постоянно колеблясь между совершенно безграничной расточительностью того немногого, что у нас есть, и суетливой зависимостью от того, что нам бы хотелось иметь, но чего мы не имеем, мы, по сути дела, не живём и не ощущаем полноты жизни.

Попытаемся же в духовном спокойствии и в нравственной свободе обладать тем немногим, что у нас есть, что дано нам Богом по нашим трудам, и что, конечно, не будет отниматься от нас, если мы будем, подобно именно старшему сыну, на протяжении всей своей жизни исполняя свой каждодневный долг перед Богом, зарабатывать хлеб свой в поте лица своего. Понимая, что нет иного способа у Бога одарить нас даже материальными благами, кроме как увенчать этими плодами наш труд во славу Божию.

Аминь.

12.02.2012

Проповедь в неделю о блудном сыне (Лк.15:11-32)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Притча о блудном сыне может считаться одной из самых выразительных не только по своему нравственному смыслу, но и по тому, дерзну сказать, в высшей степени выразительно приставленному в ней этнокультурному и психологическо-бытовому колориту, которые определяли жизнь богоизбранного иудейского народа той давней эпохи. Но, может быть, именно этот колорит, привлекавший к притче художников и писателей, подчас отвлекал нас, христиан, призванных воспринимать притчу как откровение Бога людям, от очень глубокого, весьма нестандартно представленного в ней духовного смысла.

Перед нами предстаёт семья восточных земледельцев, в трудных условиях тогда ещё более плодоносной, чем сейчас Палестины. Хотя плодоносность нынешней Палестины более обусловлена высочайшим уровнем агрокультуры и прекрасной организацией сельскохозяйственного труда в современном Израиле, а в те времена плодоносность была обусловлена преимущественно колоссальными затратами усилий каждого конкретного земледельца. Конечно, это была семья, трудившаяся на своей пашне с большим я не скажу даже вдохновением, но с тяжёлым пониманием того, что другого пути поддержать своё существование, получить хоть какое-то благополучие, нет. И надо сказать, труд их оказался не бесплодным. Да, у них была земля, небо, собственные руки, они дали им возможность жить достаточно благополучно и состоятельно. Да так, что уже было что делить между сыновьями. И показательно, что отец, а как любой почтенный иудей, выросший в строгом соблюдении ветхозаветного закона, он был достаточно авторитарен, бережлив, — и тем не менее, когда он услышал о желании младшего сына получить своё имение, отдал ему причитавшуюся часть имущества. Наверняка ведь отец отдавал наследство сыну с надеждой, что этот молодой ещё человек, взяв на себя ответственность за свою долю имения, которое созидали все они, не столько он, ещё молодой человек, сколько его старшие братья, будет столь же добросовестным трудом приумножать полученное достояние. Тем более что сам отец всей жизнью давал пример того, что честный труд благословляется Господом и даёт свои плоды. Нельзя не задаться вопросом — а поступил бы его отец так, как он поступил, если бы он знал, чем закончится этот опыт, опыт свободного проявления себя в этой жизни, когда, обладая средствами, которые он сам ещё и не заработал, юноша бездарно растратит их в потакании своим низменным страстям? Вряд ли старик был прозорлив. Он просто верил сыну, как он не многим верил в своей жизни. И даже, может быть, в глубине души восхитился его дерзновением и его готовностью взять так рано на себя ответственность за свою жизнь.

Чем это закончилось для сына, вполне известно вам. Он ушёл в страну, в которой иудеи не составляли большинство населения. Это была страна язычников. Тем легче было ему, видимо, в этой стране жить, свободным от всяких заповедей Моисеева закона, и наслаждаться жизнью. Растранжирив своё наследство, юноша оказался в положении столь тяжелом, что готов был уже заниматься каким угодно трудом, хотя к этому времени он, вероятно, отвык уже от всякого труда. И вот он обращается к какому-то местному жителю, видимо, к такому же трудолюбивому крестьянину, как и его отец. И тот, то ли случайно, то ли намеренно этого иудея принимает к себе на работу в качестве работника, который должен ухаживать за свиньями — за нечистыми для иудеев животными. Это было не только тяжело физически, это было унизительно морально. Но, видимо, юноше не приходилось выбирать. И вот, среди не людей уже, а нечистых животных, этот иудейский юноша стал наконец сознавать, что и своё иудейское первородство по отношению к истинному Богу, как и своё сыновство по отношению к достойному отцу он растранжирил с блудодейцами. Я хочу подчеркнуть, что речь идёт не только о блудницах в прямом смысле этого слова, но о людях, которые были заблудшие, заблудились в жизни и жили только лишь плотскими развлечениями. И вот теперь, оказавшись среди свиней, он не мог не заметить, что эти свиньи мало чем, по сути, отличаются от тех, с кем был он раньше, разве что тем, что его сотрапезники были свиньи о двух руках и о двух ногах. И вот, пройдя через такого рода унижение, он мечтал уже только приобщиться хотя бы к той пище, которой он должен был кормить этих свиней. Надо сказать, что, наверно, подобно многим из вас, я с детских лет воспринимал упоминавшиеся в притче рожки как разновидность макаронного изделия. Однако, увидев их в Палестине, я даже не стал пробовать это отвратительное по внешнему виду растение, которое невозможно разжевать, уж не знаю, какой у него вкус. Но именно это растение юноша стал воспринимать теперь как лакомство.

И, пройдя через такую бездну унижения, он, наверно, уже начав каяться, хотя трудно сказать, в какой мере это покаяние было для него подлинным и всеобъемлющим, решает возвратиться к отцу. Обрекая себя тем самым на новое унижение — он помнит, куда он возвращается, и уже справедливо не рассчитывает ни на что, кроме как на место такого же наёмника, только теперь у родного отца, у родных братьев. Это действительно путь покаяния, хотя ещё, наверно, не полного покаяния. Покаяния, за которым стоит надежда на возможность что-то обрести вновь, обрести хотя бы в каком-то качестве тот мир, который он не ценил, который он оставил и который сейчас стал для него мечтой.

Ну а дальше — встреча с отцом. А я не могу сказать сейчас, какой был его отец. Может быть, он был добрый, но уж наверняка он не был добренький старичок, который на старости лет, пребывая в старческой деменции, увидел заблудшего сына и решил безмятежно порадоваться встрече с ним. Нет, мне кажется, это был вот тот самый тип библейского старика, библейского патриарха, который в ясном сознании, в трудах своих до конца дней мироощущал как мудрый и строгий человек. И, встретившись с заблудшим сыном, он был даже очень мудр и очень адекватен. И именно по мудрости своей он этого ещё очень во многом неопределившегося сына подвергает весьма суровому испытанию даром всепрощения. Старик хорошо понимает, как легко тяжёлыми, нечеловеческими условиями жизни заставить человека каяться, заставить человека извиняться, заставить человека признаваться в своих грехах. И он испытывает своего сына всепрощением, в частности, за тот позор, который перенес он на склоне лет, ибо надо полагать, что слухи о похождениях блудного сына доходили до этого узкого мира иудейского. А при всей склонности евреев к сплочённости и братству, как обыкновенные живые люди иудеи не были свободны от склонности к пересудам, сплетням, зависти, особенно по отношению к почтенным и уважаемым своим соплеменникам, к которым, конечно же, принадлежал отец заблудшего юноши. Отец много испытал за это время. И всё это он отбрасывает и даёт второй раз своему сыну шанс, реализовав себя, уже в новом качестве покаявшегося блудного сына начать достойную, праведную жизнь.

Здесь прежде всего поражает то, что этот, надо полагать, авторитарный отец вот так ценит свободу человека, свободу собственного сына. Свобода — это дар, и свобода — это бремя, от которого мы всячески пытаемся избавиться, прося себе то Бога, похожего на Сталина, то Сталина, похожего на Бога, как сейчас это происходит. Только бы не быть свободным. И вот, рискуя опять многим, не только этим самым упитанным тельцом, а чем-то большим, отец принимает сына. Легко представить ситуацию, при которой этот сын сразу встанет с колен, отряхнётся, смахнёт свои слёзы, приосанится и уверенно напялит перстень себе на палец, а я напоминаю вам, что перстень являлся печатью старшего в роде, перстень давал права распоряжаться всем имуществом, его носил отец, не давая даже старшему сыну. И вот заблудший сын получает перстень. И никому не дано знать, как сын распорядится на этот раз даром отца, но отец рискнул.

И вот сейчас мне бы хотелось, чтобы мы в канун Великого поста задумались не об этом замечательном отце и не об этом, в общем, типовом сыне, хотя и покаявшемся, как мы надеемся, а вот о другом сыне, старшем сыне, который фигурой второго ряда проходит в этой притче. А ведь перед нами действительно поразительный человек. Человек, смирение которого сочеталось, видимо, с глубоким человеческим достоинством. Он жил с отцом душа в душу, видимо, в отличие от младшего сына, высоко ценя его. Он даже не дерзал претендовать на то, на что имел полное право и как старший сын, и, самое главное, как сын, который всегда был рядом с отцом. Но здесь даже он не выдерживает. И, вы знаете, может быть, правильно не выдерживает? Может быть, он окажется и прав, нам это неведомо. Но в тот момент, он, может быть — впервые в жизни, повёл себя в отношении отца недолжным образом. Видимо, то, что связывало их друг с другом все эти годы жизни, трудной жизни, было глубоким доверием друг к другу. Вот это связывает отца и старшего сына. И вдруг, в какой-то момент, сын проявил слабость, ему обычно не свойственную. И тогда отец напомнил ему (вот это поразительная фраза, которую мы, как правило, забываем) о том, что вся предыдущая жизнь привела их к взаимоотношениям, основанным на принципе «всё твоё — моё, и моё — твоё…» То есть для него уже, для отца, сын стал как бы составной частью его самого. И как же сын может не понимать, что, устраивая празднество для этого заблудшего, теперь приблудного, сына, отец лишь подчёркивает, какая огромная дистанция лежит между его сыновьями?

Мы часто говорим о том, что в нашей жизни недостаёт праздников. Именно потому, что в праздниках периодически мы ищем найти забвения от своей постылой будничной жизни. В жизни старшего сына не было праздников, ибо вся его жизнь была таковым праздником вот этого духовного единения с человеком, который даровал ему не только физическую, но и духовную жизнь. А пиршество по поводу возвращения младшего сына может стать всего лишь эпизодом, в то время как пребывание в единении со старшим сыном составляет целую жизнь для каждого из них.

В заключение я не могу не обратить наше внимание на этих трёх героев этой древней притчи, которые очень выразительно соотносятся или, наоборот, не соотносятся с нами. Посмотрим вокруг — и мы увидим, что, к сожалению, в жизни нашей, да и в своей собственной, многие ли могут похвастаться тем, что в их жизни были такие отцы? Увы, нет! Много ли в жизни нашей было вот таких старших братьев? То же самое, потому что у них не было таких отцов. А вот что касается блудных сыновей, а заодно и блудных отцов — это у нас в большом изобилии. У блудных отцов рождаются блудные сыновья. И это норма. Что же нам делать? К какому отцу прибиться, если и наши отцы, увы, очень часто не дотягивают до уровня библейского отца? Да и сами мы в качестве отцов, увы, не соответствуем тому, о чём рассказывает сегодняшняя евангельская притча. А делать нам нужно одно — то, что сделал блудный сын. Он пошёл к своему отцу. А главный наш Отец нас ещё ни разу не обманывал, ни разу не предавал нас, и, самое главное, Он ждёт нас точно так же, как ждал своего сына отец в сегодняшней притче.

Я думаю, что предстоящая неделя не станет для нас опытом таких падений, какие переживал блудный сын. И хотя бы будущее воскресенье — неделя о Страшном Суде — побудит в грядущую седмицу как-то немножко себя духовно встряхнуть. Но, приближаясь к неделе Страшного Суда, где судить-то будет именно Отец, будем помнить о том, что это тот самый Отец, который Своего блудного сына, по глубокой мудрости Своей, принял так, как можно принять только любимое чадо, и будем надеяться на то, что какими бы мы ни шли к нашему Небесному Отцу путями, Он будет принимать нас именно так, как отец в сегодняшней притче. И это должно давать нам силы и вдохновение совершить Великий пост.

Аминь.

03.03.2013

Проповедь в неделю мясопустную, о Страшном Суде (Мф.25:31-46)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Неделя о Страшном Суде уже практически вплотную подводит нас к началу Великого поста — времени, которое должно подготовить к какому-то качественному изменению в нашей жизни, которого, увы, как правило, не происходит и Великим постом. И вот в который раз уже мы слышим Евангелие о Страшном Суде, в общем-то, отдавая себе отчет в его смысле духовном, смысле, открывающем нам очень редко приподнимаемую даже в Евангелии завесу между нами и жизнью будущего века. Сегодняшнее евангельское чтение предлагает нам ясное представление о том, что есть праведность, облекая его в форму образов очень выразительных и вместе с тем легко представимых для современников Христа.

«Овцы» и «козлища» в образах, в которых человечество предстанет перед Христом на Страшном Суде, олицетворяют собой хорошо известные ветхозаветным иудеям, издревле занимавшимся скотоводством, качества этих домашних животных, которые вполне применимы и к представителям человеческого рода. Смирение, незлобивость, благодарная обращенность на обихаживающих их людей, характерные для овец, резко контрастируют с лукавством, упрямством, злобностью по отношению к человеку, которые нередко бывают присущи козам и, в особенности, козлам. Эти качества домашних животных, проявляющиеся и в характерах людей, конечно же, во многом предопределяют весьма различные жизни этих людей, значительно отличающиеся отношения этих людей как к Богу, так и к ближним.

А между тем именно конкретные отношения каждого конкретного человека к Богу и ближним и определят его участь на Страшном Суде. При этом Христос, не требуя от человека каких-то сверхчеловеческих деяний, конкретными проявлениями милосердия, сострадания и любви обусловливает исполнение человеком главных заповедей Божиих, от которого зависит приобщение человека к сонму овец или сонмищу козлищ на Страшном Суде.

Христос говорит, не только в Своих словах, а во всей Своей проповеди, во всей Своей земной жизни, — Он говорит нам о любви к ближним. И в конечном итоге, если мы задумаемся о смысле этого Евангелия, — оно может быть выражено просто, очень лаконично. Чтобы не оказаться в стане козлищ, которых не Бог отвергает, но которые сами отвергаются от Бога, нужно быть способным любить своих ближних. Но когда мы по существу задумываемся об этом, нам приходится констатировать, что любви к ближним нам всем как раз и недостает. И что же делать? Притча о Страшном Суде — это не какая-то страшилка или триллер, призванный взбудоражить, потрясти наше воображение. Но это констатация не столько страшной, сколько грозной реальности, которая неминуемо ожидает нас всех в конце этого мира, в конце существования всего того творения, в котором мы родились, жили и в котором нам предстоит умереть, после чего мы и предстанем перед Господом окончательно и бесповоротно.

Это, конечно, будет Страшный Суд, но страшный именно потому, что на нем мы увидим себя в своем подлинном духовном состоянии, чего мы, как правило, последовательно избегаем, живя на земле, посещая храм и даже каясь на Исповеди. И, вероятно, многим христианам именно на Страшном Суде суждено будет открыть для себя страшную правду о том, что их религиозная вера, возможно, сопровождавшая их на протяжении всей их земной жизни, не была верой подлинно христианской. Ведь подлинная вера возникает у человека не тогда, когда он от счастья, от страха человеческого, от обиды своей вдруг начинает обращаться к Богу, прося Его утешить, успокоить, даровать некое равновесие, а тогда, когда человек понимает, насколько он несовершенен, когда человек становится, грубо говоря, невыносим самому себе и при этом понимает, что у него нет никаких собственных сил преодолеть собственную немощь. И вот тогда человек начинает взывать к Господу Богу, Который всегда пребывает рядом со всяким искренне взыскующим Его человеком прежде всего в лице его ближних, не обязательно больных и немощных, а, может даже, здоровых и успешных, к которым подчас отнестись по-христиански еще более тяжело, чем к больным и страждущим.

Ведь столь выразительно обозначенная в сегодняшнем евангельском чтении проблема разделения людей на овец и козлищ связана не с тем, что Бог проводит какую-то духовно-нравственную селекцию людей. Эту селекцию проводят они сами собой, в течение всей своей жизни. И когда мы приходим на встречу с Богом, мы приходим с тем, что мы обрели в этом мире. Если нет у нас в активе ничего, кроме зависти, равнодушия, лени, жестокости, то встреча с Богом становится для нас невыносимой. А когда в течение своей жизни мы действительно пытались отнестись к нашим ближним по-христиански, когда мы хотя бы иногда вспоминали, что Бог к нам приходит не в виде иконописных изображений, не в виде наших размышлений о Нем, а в качестве конкретных людей, которые попадаются в нашей жизни, и мы были готовы хотя бы иногда дать почувствовать им, что, общаясь с ними, мы обращаемся к Богу, то тогда встреча с Богом для нас становится совершенно естественной и желанной.

Аминь.

23.02.2014

Проповедь в неделю мясопустную, о Страшном Суде (Мф.25:31-46)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Вероятно, неслучайно в канун Великого поста мы должны поразмышлять о том окончательном испытании, которое ожидает нас не просто в этой жизни, а в жизни вечной, когда в день Страшного Суда мы с вами окажемся перед лицом Божиим. Почему Церковь предлагает нам поразмышлять именно над этим евангельским чтением именно сейчас? Вероятно, потому, что задуматься о нашем конце, о конце нашей жизни, о конце этого мира, о моменте окончательного выбора: быть ли с Богом, или против Бога, следует именно тогда, когда наступает Великий пост, период, когда мы предпринимаем попытку достучаться до самих себя, попытаться приподняться над обыденной жизнью, жизнью, всё в которой так теплохладно.

Но чего мы ожидаем сейчас? Ожидаем, конечно, что грядущий пост будет предполагать постную пищу, усугубленное выполнение молитвенного правила, иной уклад богослужений, иную чисто внешнюю атмосферу нашей жизни. Будут проблемы и с необходимостью посетить богослужения, когда у нас не будет хватать ни времени, ни сил, у какой-то части наших прихожан будут проблемы с земными поклонами, которых много, а опорно-двигательный аппарат при поклонах распадается гораздо быстрее. Будут проблемы с этой пресловутой постной пищей, на которую мы поначалу обрушиваемся как на некоторое отдохновение, гарантирующее нам оздоровление организма, и которое становится нам поперек горла уже очень скоро, опустошая наши кошельки и активизируя наши гастроэнтерологические немощи. Столько у нас будет дел богослужебных и гастрономических, я бы даже так сказал литургически-физиотерапевтических, что, в общем и целом, и пост не пост, и Церковь не Церковь, и только одно утешение — впе реди Пасха, вернее, пасхальное разговение.

И вдруг сегодняшнее Евангелие, которое резко всё отбрасывает прочь. И молитвы, и посты, и все эти покаянные песнопения — ничего не остается, а стоят просто люди. Люди, освобожденные от каких-то внешних атрибутов религиозности. Они стоят перед Богом, уподобленные скотам: овцам и козлам. И обнаруживается, кто же они есть по существу, кем их сделала жизнь в этом мире. И вот, обратите внимание. Ни тема поста, ни тема молитвы, ни, в особенности, тема богословско-аскетических размышлений, к которым мы пытаемся понуждать себя во время Великого поста, не присутствуют в этот самый главный момент жизни человека, жизни, подводящей нас к Страшному Суду. Люди вдруг неожиданно просто обнаруживают, что они оказываются, попросту говоря, христианами или нехристями вне зависимости от своей благочестивой, вдохновенной, правильной молитвенно-аскетической жизни. Господь оценивает их по совершенно иному критерию: по критерию их способности отозваться на скорби и немощи их ближних. Вся эта величественная картина Ветхозаветной Церкви с Иерусалимским храмом, Православной Церкви с обилием икон, мощей, святых мест отступает куда-то на второй план, если не исчезает вообще. Остаются люди, способные или не способные сострадать, способные или не способные сострадать конкретными деяниями. Способные или не способные, может быть, даже и оставшись в миру, а правильнее сказать, забыв Бога, настолько раствориться в своих ближних, что Богу станет возможным в этом ненавидящем, отторгающем Его мире прийти именно к этим людям, чтобы ощутить на Себе подлинно человечное отношение к Себе, в каком бы облике, в каком бы качестве Он ни пришел к ним.

Сегодняшнее Евангелие — это колоссальный вызов многим сложившимся в нашей церковной жизни и подчас особенно культивирующимся в период Великого поста мировоззренческим, нравственным и психологическим стереотипам, когда, так и не освободившись от привычной черствости, привычного бесчувствия, мы, погружаясь во всякого рода покаянные настроения, отбрасываем от себя всё действительно человеческое и превращаемся в таких кающихся сверхчеловеков, ожесточившихся от долгих служб, постной пищи и необходимости постоянно делать вид, что мы не удовлетворены своей духовной жизнью, которая, впрочем, у многих из нас попросту отсутствует.

Сегодняшнее Евангелие побуждает меня поразмышлять и о нашей стране, в которой, несмотря на претензии большей части многомиллионного населения классифицировать себя как православных христиан, люди так жестоко относятся друг к другу. Причем не в период каких-то там потрясений, церковных гонений, гражданских смут, войн, а в самой обыденной, повседневной жизни. Вот, всё то, о чем говорит сегодняшнее Евангелие, должно отзываться в нашем сердце упреком, оплеухой тому христианству, которое часто исповедуем мы со всеми нашими православными претензиями и амбициями.

Давайте обратим внимание на то, что лежит на поверхности нашей современной информационно-медийной жизни, в которой, даже несмотря на приближающийся Великий пост, весьма громогласно заявляют о себе всё более политизирующиеся православные. Обратим внимание, как уже очень долго именно православные церковные люди, высокодуховные, высоконравственные, со странным сочетанием злорадства и ненависти говорят о проблемах в Европе. Бездуховная, погрязшая в культе вещей, равнодушная к страданиям униженных и оскорбленных в высокодуховных и поэтому нищих странах третьего мира, Европа принимает этих беженцев. Попробовали бы эти беженцы сунуться к нам, сразу бы получили достойный административно-мировоззренческий отпор. А они даже не могут этих беженцев прогнать, как будто принимают всерьез заповедь сегодняшнего Евангелия.

Или весьма популярная тема обличения геев. В «Гейропе» геи ходят, и никто на них не обращает справедливо-возмущенного, естественно-ожесточенного внимания. Их бы осудить, изолировать, истребить — говорят многие, в том числе православные. А Европа почему-то оказывается тем местом, в котором разные люди, не только хорошие, но и плохие, с нашей точки зрения, могут ощущать к себе человеческое отношение.

Или другая ситуация, наших православных возбудившая. Вот, вдумаемся в это на фоне сегодняшнего Евангелия. Патриарх Кирилл встретился с Папой Римским. И что они сказали друг другу? Что мы братья. И что дальше? Уже и Патриарха некоторые не поминают, уже для кого-то наступил, наступает конец мира. Да, мы, конечно, попытались этой встрече придать минимизированный статус, статус почти что трагикомический, хотя, конечно, встреча в аэропорту была не просто исторически важна, но и духовно естественна для христиан. Из-за чего волноваться? Разве что из-за одного: что эти слова отзовутся в сердцах наших православных в гораздо меньшей степени и таким причудливым образом, что мы будем искать в этих словах повод для ненависти, для подозрительности, только к кому — нашему священноначалию или к Господу Богу?

Вот то, что лежит у нас на поверхности в канун Великого поста. Почему же это происходит так? Да потому, что на самом деле, и сегодняшнее Евангелие это подчеркивает, Христова вера очень проста, я бы сказал элементарна, элементарна в том отношении, что она основывает жизнь людей на Земле на любви друг к другу, на сострадании друг к другу, на терпимости друг к другу. Вот эти разные стадии, которые нужно уметь пройти, сочетать в своей жизни, чтобы жизнь стала человеческая, а значит, христианская. И не надо ничего другого. Ни постов, ни крестных ходов, ни молитвословий, и даже не надо спорить о том, на каком богослужебном языке должна говорить Церковь, когда это тоже один из элементов взаимной ненависти. Ведь по существу мы перестаем быть христианами и незаметно превращаемся в козлищ, когда живая евангельская вера, очень уязвимая, очень трепетная, очень прикровенно в нас все-таки живущая, подменяется какой-то идеологией, какой-то борьбой, каким-то обличением, каким— то разделением.

Поэтому я дерзну призвать вас сейчас, в канун поста, оставить размышления о том, как вы будете поститься, в какую неделю вы будете вкушать рыбку, в какую не будете, в какие дни вы будете на службе, в какие не будете на службе, сколько служб вы сумеете посетить, где вы найдете для себя Литургию Преждеосвященных Даров, потому что невозможно без нее обойтись. Оставьте все это в покое и попытайтесь просто в этот период быть более сострадательными, более чуткими, более отзывчивыми. Попытайтесь посмотреть на пост с точки зрения сегодняшнего Евангелия, которое, обращая нас к ответственности перед Богом в вечности, побуждает нас преображать любовью к нашим ближним нашу временную жизнь на земле.

Аминь.

06.03.2016

Проповедь в неделю сыропустную (Мф.6:14-21)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Евангелие Сырной недели, по существу, уже вводящее нас в Великий пост, на первый взгляд не говорит нам чего-то имеющего отношение к великопостному времени. Ведь то, с чего начинается сегодняшнее евангельское чтение, по существу, звучит в нашей душе, звучит в наших сердцах практически каждый день. Все мы читаем «Отче наш» и молим Господа простить нам наши прегрешения так же, как и мы прощаем нашим обидчикам, нашим ближним, подчас нас даже не обижающим, но кажущимся нам таковыми, их немощи, их несовершенства.

Далее евангельское чтение акцентирует наше внимание на том смысле, который, может быть, не всегда проступает явно, когда мы читаем молитву «Отче наш» и вообще размышляем о том, какова же мера прощения Богом наших грехов. Действительно, если мы задумаемся о самих себе и попытаемся понять, а почему, собственно, бывает так, что мы когда-то прощаем людей, когда-то не прощаем, то вдруг обнаружим, насколько же душа наша противоречива и лукава, и связано это именно с тем, что даже совершая, кажется, выводящий нас за пределы нашей суетной земной жизни акт — прощение наших ближних, мы часто его обесцениваем. Обесцениваем именно тем, что он, по существу, становится актом, не поднимающим нас к трансцендентному, а наоборот, погружающим нас в имманентное — в тот самый суетный мир, в котором мы живём.

Какие тут могут быть искушения? Ну, мы часто, например, прощаем людей только тогда, когда они просят у нас прощения, а между тем такого условия Господь не предполагает, призывая нас прощать. Мы должны быть готовы прощать даже людей, не попросивших у нас прощения. Мы прощаем людей прежде всего тогда, когда, как нам кажется, они наносят нам обиду — именно нам, не задумываясь над тем, а, собственно, главным ли грехом жизни этих людей является обида, нанесенная нам, и, возможно, следует задуматься об этом человеке и попытаться простить его, помолившись о нём за какие-то не имеющие к нам отношения его грехи. Мы и здесь остаёмся замкнутыми на самих себе.

Наконец, очень часто мы просто услаждаем сами себя ощущением того, что мы прощаем несовершенных людей, очередной раз констатируя для самих себя их немощи и несовершенства. Какой всё-таки омерзительный человек, думаем мы, но мы его прощаем. Прощаем ему его мерзость, переживая в этот момент удивительное упоение самими собой. Но я думаю, что каждый сможет вспомнить и такие отнюдь не христиански нравственные, а даже садомазохистские психологические состояния, когда мы прощаем собственного обидчика, дабы ещё больше уязвить его, уничижить его нашим прощением. Сразу вознестись над ним во всём блеске собственного великодушия.

Но чаще всего вот такого сложного рода психологическая не скажу жизнь, а психологическая имитация жизни души не наполняет наше существование, ибо большей частью мы просто равнодушны, просто безразличны, и прощать-то людей особенно не стремимся. Потому что какое нам до них дело: не трогают они нас, не касаются нас их качества, какие-то их проявления — ну и пускай себе живут как живётся, нам бы решить свои проблемы.

Вот дьявольский парадокс. Пост, призванный дать человеку почувствовать, сколь он немощен, сколь он несовершенен без Бога, становится временем, когда мы, по существу, манифестируем собственное величие, собственное благочестие, принимая в свою жизнь внешние элементы поста. И дело ведь не только в том, что мы будем нарочито есть постную пищу на фоне тех, кто не постится. Дело даже не в том, что, когда никто не видит, мы будем есть постную пищу, утверждаясь перед самими собой в собственном величии. А дело именно в том, что, принимая на себя пост, мы будем ощущать себя людьми правильными, людьми совершенными, — тем самым обесценивая самую суть поста.

В конце концов, ещё одна ролевая игра, в которой мы участвуем в своей жизни периодически в течение семи недель, вряд ли способна изменить нас по существу. Да, это приятное разнообразие в жизни улучшает, может быть, даже деятельность желудочно-кишечного тракта на определённом этапе, но душа наша не только остаётся прежней — она начинает укореняться, утверждаться в собственном ощущении того, что мы делаем то, что должно исполнить людям.

И вот сегодняшнее Евангелие, призывающее нас не только не осуждать тех, кто не соблюдает поста, призывающее нас не только поститься так, дабы от этого поста мы не надмевались, — оно призывает нас ещё и к тому, чтобы наш с вами пост не стал искушением для других, окружающих нас. Мы, православные христиане, часто искушаем наших ближних, а особенно мы в этом отношении преуспеваем тогда, когда наступает время Великого поста.

Тут сложная гамма чувств переживается нами. С одной стороны, то, о чём я сказал, — ощущение того, что мы правильные люди, которые в то время, когда другие не постятся, постимся сами; а с другой стороны, в глубине своего естества, утомленные и раздраженные пищевыми ограничениями, мы выдаем свою озлобленность и раздражительность за ревность во Христе, бросая гневливые взоры, а иногда и смиренно-гневливые взоры (это уже высший пилотаж православного благочестия) на окружающих нас людей. И ходим по замкнутому кругу на самом деле собственных страстей, мелких и гнусных, по существу, замыкающих нас на самих себе. Да, мы таким образом собираем тленные сокровища земной славы, мирской славы, хотя и слава-то эта невелика, но нам подчас и этого бывает достаточно, чтобы отравить жизнь окружающих и самих себя-то поставить в весьма двусмысленное положение.

Ну а что же нужно нам сказать самим себе? Что нужно принять для себя как важнейший императив Великого поста, чтобы не потерять самих себя в этих внешних и внутренних предписаниях о прощении, смирении и покаянии? Наверно, прежде всего нам нужно задуматься над тем, как мы действительно духовны в жизни сами по себе. Здесь есть действительно кажущийся неразрешимым парадокс. Мы слабы и немощны — чем дольше мы живём, тем больше это ощущаем. Мы ощущаем то, какой великой ценностью является проявление элементарной человеческой доброты, сострадания, сочувствия, — мы призваны к этому и как будто лишены этого, и жизнь наша от этого становится тяжела. Но именно в ощущении своей немощи, своей слабости, своей, я бы дерзнул сказать, тоски и скучноватости, но во всём этом мы должны во время Великого поста не раствориться, а уж когда мы ощущаем реальность какой-то наступающей в нашей жизни катастрофы, воззвать к Богу. Воззвать к Богу о том, чтобы Он дал нам силу приподняться над самими собой и сделать что-то, избави Бог, не великое, а достодолжное, что мы, увы, сделать сами не в силах.

И вот когда сегодняшнее Прощёное воскресенье, конечно, омрачено для многих из нас происходящими событиями, достаточно тревожными, ещё во многом неясными, почти что необъяснимыми, ибо действительно поверхностны и глупы всякого рода политические толкования происходящего для нас, христиан, — мы должны задуматься вот над чем. Наверняка сейчас среди нас есть люди, которые в большей или меньшей степени переживают то, что происходит далеко от нас, и то, что происходит независимо от нас, и можно посвятить пост переживанию своего праведного гнева, праведного возмущения по поводу происходящего. Только, боюсь, этот праведный гнев и праведное возмущение будут такой же игрой страстей, которая не поможет нам внутренне ощутить себя в Боге и с Богом.

То, что происходит сейчас на наших глазах, в общем-то и в целом ещё раз показывает нам бессилие нас, людей, что-то изменить в этом мире. Так часто бывает, потому что мир лежит во грехе, и никакие совместные усилия тех или иных активистов жизнь в мире не делают лучше, а делают часто ещё хуже. И вот сейчас, когда мы скорбим — кто-то отвлечённо, а кто-то вполне конкретно, о конкретных людях, переживающих сейчас какую-то конкретную опасность, мы и должны вспомнить, что мы как христиане вот в этой конкретной исторической, политической ситуации столкнулись с очередным проявлением такого сконцентрированного несовершенства этого мира, преодолеть которое ни каждый из нас, ни все мы вместе в принципе в обозримом для нас промежутке жизни не в состоянии.

А что же остаётся делать? Взывать к Богу. Взывать к Богу, потому что мы должны самыми первыми осознавать то, что мы не в состоянии своими силами изменить эту ситуацию, как и многие другие. А создавать у самих себя иллюзию, что, внутренне не соглашаясь с происходящим, мы поднимаемся над теми, кто неправ, хотя, может быть, мы безусловно правы… Любовь должна быть деятельной и конкретной, любое возмущение несправедливостью должно побуждать нас к конкретным, точечным целевым действиям.

И вот, дабы не превратился для нас этот Великий пост в очередное слоняние по лабиринтам собственной души, в очередное круговерчение среди собственных страстей, давайте задумаемся вот над чем. Страсть — это великое искушение человека, но без страсти жизнь потеряла бы в значительной степени свою полноту и насыщенность, и поэтому время поста — это очищение себя не столько от страстей, но именно от дурных страстей. Но когда мы очищаемся от дурных страстей, какой бы характер они ни носили: личный, эмоциональный, нравственный, общественный, политический, церковный, хозяйственный, — когда мы очищаемся от дурных страстей, мы не начинаем чувствовать хуже или поверхностней; наоборот, мы чувствуем гораздо глубже и полнокровнее, но чувствуем уже нечто большее: мы чувствуем присутствие в этом мире Бога, Который даёт нам силы преображать этот мир в конкретном, может быть, даже очень узком и небольшом, кругу наших ближних.

И вот, не желая забегать вперед и говорить о том, о чём должно сказать в Чине прощения, я бы хотел всем нам пожелать в этом посту создать такую атмосферу в своей жизни, в жизни своих семей, в жизни нашей общины, чтобы мы действительно могли почувствовать себя с Богом и в Боге.

Аминь.

02.03.2014

Проповедь в неделю сыропустную. Чин прощения (Мф.6:14-21)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Я уже не раз говорил вам о том, насколько этот чин — вроде бы столь естественный, само собой разумеющийся, — насколько он является тяжёлым испытанием для всех нас, христиан. Конечно, нет ничего проще, чем войти в храм, в котором тебя почти никто не знает, произнести исполненные, может быть, даже самого естественного не скажу покаянного, а такого печально-унылого настроения, подкреплённого соответствующими церковными песнопениями, слова — полагающиеся покаянные слова. Ведь просить прощения положено, и просить его очень легко — особенно у тех, кого ты не знаешь и кто не знает тебя. И, получив в ответ те же самые слова, уйти с чувством почти что выполненного долга.

Я очень рад тому, что в нашем храме с самого начала это стало просто физически невозможно для подавляющего большинства людей — даже для тех из нас, кто прошёл дурную приходскую школу анонимного прощения друг другу всего и вся. Я пытаюсь сейчас представить, как изменился состав нашей общины за эти восемь лет. И у меня такое ощущение, что примерно половина осталась из тех, кто начинал этот приход, примерно столько же прибавилось, примерно столько же или, может быть, чуть меньше — убавилось. Но в целом не только сохранилось, так сказать, ядро прихожан, но произошло то, что очень трудно происходит — произошло, как мне кажется, преодоление для многих этого средостения между душами прихожан одного и того же храма. То есть среди нас здесь есть разные люди — одни идут в храм прежде всего для того, чтобы помолиться, помолиться не отвлекаясь, не обременяя себя кажущимися им ненужными отношениями с другими прихожанами. Но что-то для них значимо, что-то им дорого здесь.

Другие, наоборот, впадают, может быть, в иную крайность, обусловленную их естеством душевным: идут сюда прежде всего общаться с приятными людьми, менее всего думая о том, что в какой-то момент, может быть, нужно забыть обо всех и вся, обратившись к молитве, обратившись к Святой Евхаристии.

Но есть, как мне кажется, и другая, преобладающая категория наших прихожан, которые стремятся совместить общение с Богом и общение с братьями и сёстрами во Христе. Кто-то за это время стал друг другу симпатичен, кто-то — антипатичен. Кого-то не хотелось бы видеть, кого-то, наоборот, хочется видеть не только на богослужении, но и вне богослужения. Так постепенно люди прорастают друг в друга сердцами. А уж подобного рода прорастание, конечно, бывает чревато как очарованиями, так и разочарованиями. И конечно, в этом можно потерять самого себя и, самое главное, — забыть о Боге.

Но нас, как мне кажется, объединяет всё-таки Евхаристия — собственно, то, что и должно христиан объединять. Всё остальное, я надеюсь, является лишь приложением к этому. И если это так, то я думаю, что в конечном итоге, кого-то теряя, кого-то обретая, мы, тем не менее, остаёмся со Христом. И со Христом остаются и те, кого мы обретаем, и, может быть, даже те, кого мы теряем, если они продолжают свою духовную жизнь в каких-нибудь других приходских общинах.

И я как священник могу сказать, что ведь то же самое переживаю и я, просто, может быть, в более концентрированном виде. Потому что, конечно, для кого-то я ценен постольку, поскольку я священник. И это, с одной стороны, хорошо, потому что они думают о сути. С другой стороны, и мне с такими людьми становится в чём-то легче, ибо, не вступая с ними в глубокие личностные отношения, не ожидая от них особого какого-то душевно окрашенного отношения к себе, я оказываюсь в ситуации, когда мне приходится говорить с ними прежде всего по существу, т. е. о тех духовных вопросах, которые возникают у христиан к священнику. И уж в меру моей способности и их способности мы эти вопросы пытаемся с ними решить.

Но есть категория людей, к которым либо сердечно прикипаешь, либо, наоборот, от которых сердечно отторгаешься. И это уже становится священнической проблемой: как научиться видеть в этих прихожанах своих пасомых, а не приятных или неприятных тебе людей? Впрочем, это и общехристианская проблема: как научиться видеть в ближних — ближних, а не симпатичных или несимпатичных людей? Как подняться вот над этими своими естественными для пастыря и для человека пристрастиями?

И конечно, есть в нашем приходе очень многоуровневые отношения — отношения друг с другом разного уровня. Мы с разными нашими братьями и сёстрами общаемся по-разному. Но вот, подобно тому, как всех нас не может не объединять Евхаристия, всех нас не может не объединять и то, что происходит сегодня, а именно Чин прощения. Ведь любой из нас — ну, по крайней мере, находящийся просто в здравом христианском уме — скажет, что даже по отношению к ненавистному мне человеку, человеку несовершенному, настолько противному, что это можно легко доказать, я всё равно виноват, уже хотя бы по одному тому, что критически смотрю на него и выношу ему приговор, не будучи Богом, а значит, не зная всего того, что наполняет его душу. Подобно тому, как главными в нашем обращении к Богу могут быть слова «Господи, помилуй», точно так же главными словами нашими по отношению к любому нашему ближнему могут быть слова «прости меня». От этого никуда не уйти, и христианства уже не существует без этих двух фраз, призванных обозначить наше отношение к Богу и ближнему.

И вот, если мы, начав обращение к Богу со слов «Господи, помилуй», постепенно во время Евхаристии возносимся до слов благодарения, потому что Бог нас не только прощает — Он поддерживает нас, Он нисходит к нам в Святых Дарах, — то в наших отношениях с ближними, начав со слова «прости», мы можем попытаться подняться на совершенно иной уровень — именно христианских взаимоотношений. Конечно, гарантии, подобно той, которая есть у нас при совершении Евхаристии, что Бог нас примет, ближние нам дать не могут. Потому-то Бог и есть Бог, и мы знаем, что наше вопрошание всегда будет в нашей душе отдаваться отзвуком с небес. А вот когда мы взываем к нашим ближним даже с самыми лучшими намерениями, мы не можем быть уверены в том, что они отзовутся. И это осложняет, может быть, в чём-то наше общение с ближними. Но, с другой стороны, ближние-то остаются с нами постоянно, и нам постоянно даётся шанс зримо — а нам ведь очень хочется, чтобы всё было зримо — попытаться, если на то хватит сил, вновь с ними построить какие-то отношения. Но также очевидно и то, что каждый наш ближний достоин сострадания. Даже тот, кто нам в какой-то момент становится ненавистен. Просто потому, что он — такой же, как мы, несчастный человек, рожденный в этом утратившем изначальное совершенство мире.

И гораздо правильнее воспринимать наших ближних именно как людей, заслуживающих сострадания более, нежели чего-либо другого. И вот это как раз даёт надежду. Тяжело в нашей общине, наверное, бывает именно оттого, что нас немного. Мы друг друга знаем многие годы, мы друг о друге знаем гораздо больше, чем знают друг о другие обычные прихожане на приходах традиционных. У нас много возникает общих дел, общих уз вне этого храма. И здесь мы раскрываемся во всей своей приглядной, а чаще неприглядной, наготе души. И тем не менее, мы вместе — вот это, может быть, самое главное. Никогда Церковь не потеряет саму себя, если будет ощущать себя братством людей во Христе. Братством — пусть несовершенным, пусть при взаимных обидах, но всё-таки братством. А если это будет институт по удовлетворению тех или иных потребностей — душевных, духовных, психологических, социальных, материальных и даже культурных, — это не будет Церковь, а будет нечто другое.

Ведь мы здесь и сейчас пытаемся сделать то, что так трудно удаётся в нашей церковной жизни в целом. Мы пытаемся сделать так, чтобы Церковь Христова не потеряла саму себя и не перестала быть Церковью, т. е. прежде всего сообществом людей в Евхаристии, во Христе — людей, которые друг друга знают, которые сделали свой выбор, пребывая именно в данной общине. А значит, людей, которые не теряют надежду друг на друга. Ну а сейчас давайте в очередной раз попытаемся, не лукавя перед Богом, самими собой и друг другом, попросить друг у друга прощения, ибо опять-таки как люди просто здравого ума мы не можем не понимать, что мы слишком часто видим друг друга в течение года, чтобы друг другу не досадить.

Поэтому прежде всего я прошу у вас, братья и сёстры, прощения за всё, что вам доводилось недолжного с моей стороны видеть, слышать, за тот, может быть, не лучший пример, который я являю подчас собой, будучи человеком несовершенным, но дерзнувшим когда-то принять на себя священный сан. Нам, священникам, особенно сложно, потому что мы действительно, стоя перед вами вот на этом самом амвоне, говоря слова, которые лучше нас, выше нас, говоря то, что нам и в голову-то бы не пришло, если бы не было Христа, мы, тем не менее, очень часто не живем на уровне своих слов. И тем не менее, прося у вас прощения, я даже не хочу сейчас на церковнославянском языке воспроизводить положенные слова — «Елика соверших днесь делом, словом, помышлением». И так всё в достаточной степени ясно. Но один момент я хочу подчеркнуть.

Я пытаюсь вполне сознательно представать перед вами таким, каков я всё-таки есть — со своими домашними, со своей семьёй, со своими пристрастиями — и интеллектуальными, и эстетическими, и человеческими. Я предлагаю вам идти вместе с собой по тому пути, который представляется мне в меру моих знаний, моего духовного опыта путем, способным приблизить нас ко Христу. Но на самом деле мы идём вместе. И чем закончится наше путешествие — геенной огненной или райскими кущами, — нам неведомо. Потому что на самом деле упование должно быть, при всём моём расположении к вам, у меня не на вас, а у вас, при всём расположении ко мне — я надеюсь, ещё не до конца потерянном, — не на меня, а на Христа, Которого, я надеюсь, мы не вытолкаем вот так незаметно, как выталкивают его очень многие христиане из своих христианских храмов, собираясь не Христа ради. Поэтому, прося прощения у вас, я прошу прощения у Господа Бога прежде всего. Ибо у вас может недостать сил меня простить, но Господь эти силы, может, вам и дарует.

Ну а что касается ваших отношений между собой — какие-то мне ведомы, какие-то мне неведомы — я думаю, что здесь тайна общения людей друг с другом может быть и должна оставаться таковой тайной для священника. Ибо собирает он людей во имя Христа, а не во имя себя. И да будет между ними произрастать то, чего часто священник не в состоянии взрастить в них сам. Тогда, как говорил митрополит Антоний Сурожский, «паства будет воспитывать пастыря». Поэтому ещё раз прошу меня простить за то, что в течение этого года недолжного было по отношению к вам с моей стороны. А я со своей стороны попытаюсь простить всех вас. Хотя сделать это подчас бывает непросто — не потому, что вы наносите мне какие-то нестерпимые обиды, а просто потому что многие из вас меня только поддерживают и мне только помогают, и прощать мне вам практически нечего.

Аминь.

26.02.2012

Проповедь в 1-ю неделю Великого поста. Торжество Православия (Ин.1:43-51)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Уже не первый раз в нашей жизни мы переживаем завершение первой седмицы Великого поста и оказываемся вместе на Божественной литургии в неделю Торжества Православия. Не раз слышали мы сегодняшнее апостольское чтение, евангельское чтение, не раз и мне доводилось говорить вам о глубоком смысле обоих чтений. Мне кажется, уже всё сказано, и сегодня в храме следует просто очередной раз подвести какой-то предварительный итог очередной первой седмицы Великого поста, очередной нашей попытки что-то переосмыслить и преобразить в себе. Попытки, по преимуществу, надо думать, неудавшейся.

Действительно, прошла первая неделя, мы попытались что-то в себе изменить, пришли на очередную Литургию, пережив то печальное, скорее всего, осознание себя в своей немощи, немощи даже в ситуации, когда мы хотим стать лучше, хотим измениться, хотим приподняться над самими собой. И о чем же нам следует задуматься в этот очередной воскресный день после первой седмицы Великого поста?

Сегодняшнее евангельское чтение повествует нам о призвании Христом апостолов на их служение. О понимании Спасителем человеческих немощей и человеческой ограниченности. О предчувствии, даже правильнее будет сказать не о предчувствии, а о предвидении Им, что даже эти, лучшие, люди будут подчас неверны, даже готовы к отступничеству по отношению к Нему. И в то же время Христос призывает именно их, ибо в мире, кроме людей, нет никого, кто бы мог выполнять волю Божию.

Это, конечно, имеет отношение и к нам! Ведь уже в святом Крещении мы, входя в Церковь, по существу, отдаем свою волю Всевышнему, собственными устами или устами наших восприемников обещаем встать на путь апостольского служения. В младенчестве этого не понимают, хотя часто не понимают и в зрелом возрасте, принимая Крещение, не понимают даже церковные люди, и тем не менее, мы обречены уже быть в каком-то смысле слова другими, мы обречены быть продолжателями апостольского служения. Но обыденная наша жизнь такова, со своими, может быть, и не очень величественными и трудными искушениями, что мы постепенно, а может быть, и весьма быстро, забываем вот об этом высоком предназначении и просто живем по принципу решения наших житейских проблем по мере их поступления.

Но, кажется, на первой седмице Великого поста мы должны задуматься именно о том, что служение-то наше все-таки апостольское. И что нельзя же связывать наше апостольское служение с отказом от определенных видов пищи, с увеличением количества земных поклонов и молитвословий в определенный период года. Оно заключается, по-видимому, в чем-то другом: в готовности подняться над самим собой, в готовности стать другим, в готовности претерпеть определенного рода не то что неудобства, а может быть, даже испытания для того, чтобы действительно стать иным.

И вот сегодняшнее апостольское чтение, напоминая нам о тернистом пути праведников Ветхого и Нового Заветов, по сути дела, ибо апостол обращает нас к тем, кто должен был пойти тем же путем, что и библейские праведники — путем противостояния миру. Сегодняшнее апостольское чтение напоминает нам, опять-таки, само собой разумеющуюся истину: мы действительно не можем идти другим путем, кроме как по пути преодоления своих немощей, самоограничения, само-я бы даже сказал, умаления, в то же время поднявшись над самими собой такими, какими мы являемся большую часть нашей жизни, а значит, и большую часть года, и почти всю свою жизнь. То, что делали мы на первой седмице, наверное, труднее всего было бы назвать подвигом, подвижничеством. Мы просто пытались в той или иной степени измениться. И всё, казалось бы, оставалось таким, как бывало всегда, во многие предыдущие Великие посты.

Но нельзя не говорить о том, о чем периодически душа вопиет к небу, ибо мир остается таким, каков он есть, несовершенным, именно потому, что столь несовершенны мы. Мир вокруг нас такой, каким его делаем часто мы сами. Особенно на тех уровнях этой самой земной жизни, на которых от нас зависит много больше, чем где бы то ни было. Да, конечно, не в силах человеческих, например, было, скажем, не допустить того землетрясения в Японии, которое было на наших глазах. Но нас же не трясло! Однако в семьях многих из нас в первую неделю Великого поста произошли мелкие суетные обидные искушения, ведь этого трясения душ мы могли избежать?! Потому что мир наших семей, наших домов — это тот мир, где мы почти так же всемогущи, как Господь и природа на нашей планете. Ведь здесь мы вседержители подчас. Да, если мы одиноки в своей семье, нам труднее, но если нас объединяет вера во Христа, то нас уже гораздо больше. И вот этот малый христианский социум, разве не должен был в это время попытаться преобразиться? То же можно сказать и о приходе. Здесь, конечно же, труднее, чем в семье, утверждать какие-то единые принципы, даже те, которые мы принимаем как заповеди Божии, но, тем не менее, это же гораздо проще, осуществимее, чем достичь гармонии на уровне мироздания. Но вот эти конкретные малые дела делались ли нами? Делались ли нами с пониманием того, что, повторяю, Великий пост — это не период перемены пищи и перемены количества и качества наших молитв? Это время очередного осознания нами того, что мы не являемся теми, за кого себя выдаем, — христианами. Неслучайно сегодняшнее и апостольское и евангельское чтения напоминают нам о том, что путь апостольский — это наш путь; а это путь, исполненный больших испытаний, который мы должны принимать на себя, пытаясь что-то изменить в этом мире. И прежде всего — самих себя, ибо мы тоже часть этого мира. Вот это напоминание, наверное, для большинства из нас прозвучит скорее как обличение или как констатация того обстоятельства, что мы не исполнили свой долг в этом мире.

И вот далее, когда в конце сегодняшнего богослужения будет совершаться чин Торжества Православия, чин в полном своем объеме давно уже устаревший и исчерпавший себя, мы будем совершать его в сокращенном виде, пытаясь обозначить самое главное в нем. Ибо чин этот привязан был к определенному историческому контексту. Совершая этот чин, задумаемся о главном: есть ли нам отчего торжествовать, пройдя первую неделю Великого поста? Что восторжествовало в наших душах? Подлинна ли обращенность ко Христу с осознанием и своей ответственности за это, и своей свободы в этом? Или же восторжествовали вполне привычные обыденные наши чувства, столь тягостные для нас подчас, особенно во время Великого поста, но столь, по сути дела, необходимые нам, ибо слишком уж мы сроднились с тем миром, в котором живем, которым тяготимся, от которого страдаем, который часто обличаем, но без которого не можем жить даже в условиях Великого поста? Ну, давайте подумаем над этим, и тогда, возможно, не в сегодняшнюю неделю Торжества Православия, но когда-нибудь позже в ходе Великого поста восторжествует в наших душах то, чему так трудно восторжествовать в этом мире в целом, а именно правда Христова.

Аминь.

13.03.2011

Проповедь в 1-ю неделю Великого поста (Ин.1:43-51)

Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Наверно, уже не в первый раз, проведя первую седмицу Великого поста с большим или меньшим успехом или неуспехом в нашем покаянном устремлении к Богу, мы, оказываясь в храме в воскресенье, слышим именно это Евангелие, которое, как кажется на первый взгляд, оказывается мало созвучным с тем, что происходило в наших душах всё это время. Перед нами рассказ о встрече Иисуса с некоторыми из Его учеников. В частности, с тем из учеников, который ещё накануне этой встречи готов был усомниться, что вот этот странствующий проповедник является тем самым Мессией, Которого ждали веками поколения евреев.

Действительно, ожидание Мессии было долгим. Ожидали Его не просто люди, ожидали Его люди, принадлежавшие к народу, которому суждено было пережить очень трудную историческую судьбу, которому суждено было породить из своей среды и великих праведников, и великих грешников. И вот, казалось — отвлекая нас от наших покаянных сил, сегодняшние евангельское и апостольское чтения дают нам возможность перенестись в атмосферу той поры, когда Христос пришёл к народу, который Господь, казалось бы, приуготовил к встрече с Ним, который действительно ждал Его и который с таким трудом мог воспринять Его.

Я бы хотел, чтобы вы вспомнили апостольское чтение, которое было довольно пространным и прозвучало, как всегда у нас бывает, и на церковнославянском, и на русском языках. В этом апостольском чтении апостол Павел напоминает нам о величественной судьбе ветхозаветного Израиля, о поколениях праведников, которые приуготовляли в этом мире путь Спасителю. Он рассказывает об их подвигах, об их страданиях и произносит очень выразительные слова. Он говорит о том, что те, кого весь мир не был достоин, блуждали в пустыне. Может быть, это самая выразительная характеристика тех поколений праведников, которые ведь не просто жили на этой земле в ожидании Мессии, которые совершенствовали себя, живя на этой земле, где люди чаще всего не столько совершенствуются, сколько деградируют по мере своей жизни, и которые при этом отторгались даже теми, кто жил рядом с ними. Ведь неслучайно в пустынях оказывались праведники. Их изгоняли прежде всего те, кто были рядом, — их родные и близкие, представители того самого богоизбранного народа.

И вот, вспомнив об этой величественной и одновременно трагической предыстории прихода Спасителя, связанной с ветхозаветным Израилем, мы обращаемся уже к евангельскому чтению. И тогда нам становятся более понятны слова Христа, обращённые к Своему будущему ученику, которого Он называет истинным израильтянином, в котором нет лукавства. Это великая похвала. Похвала, впрочем, ко многому обязывающая. Точно так же, как ко многому обязывает обозначение человека словом «христианин».

Но я бы хотел вернуться к тому, о чём уже, наверно, не раз говорил вам, размышляя над этим евангельским чтением. Действительно, будущие ученики Христовы, в том числе и Филипп и Нафанаил, ожидая Мессию, конечно, опирались в своих ожиданиях на какие-то признаки Его появления, на какие-то свидетельства Его появления в сложившейся к тому времени ветхозаветной мессианской традиции. Именно эти свидетельства должны были гарантировать им то, что в момент прихода в мир подлинного Мессии после целой плеяды лжемессий, которых знала история ветхозаветного Израиля, они не впадут в заблуждение и распознают Мессию. И показательно, что, когда происходит встреча Христа и одного из Его будущих учеников, другой, точно такой же будущий ученик, начинает размышлять над тем, а может ли быть что доброе из Назарета, города, в котором не подобало, согласно мессианским пророчествам, появиться Мессии. И Христос почему-то заостряет Своё внимание именно на этом сомневающемся ученике. И называет его, ещё не знакомого, еще не представленного Ему, истинным израильтянином, в котором нет лукавства. И прямо на наших глазах происходит перемена. Ещё недавно сомневающийся в том, что этот самый странствующий проповедник — Мессия, будущий ученик Христов готов исповедовать свою веру. И Христос, сначала вроде бы так возвышенно его охарактеризовавший, но знающий о его сомнениях, поясняет ему, что обстоятельства, благодаря которым он уверовал в Него, во многом умаляют подвиг его веры. Ибо связаны с тем, что Христос продемонстрировал ему Свою внешнюю силу, Свою прозорливость, когда только что указал ему на то, где он был и о чём он думал, стоя под смоковницей. Но куда более значим путь ко Христу тех, кто, не будучи приуготован к встрече с Мессией поколениями своих предков-праведников, кто, не будучи удостоен непосредственного видения Христа, встречи с Ним на этой земле, всётаки Христа принял. А ведь это мы с вами. И вот здесь, наверно, в каком-то смысле проясняется, почему именно после первой седмицы Великого поста прозвучали сегодняшние апостольское и евангельское чтения.

Наверно, неслучайно получилось так, что подавляющее большинство христиан и поныне принадлежат к народам, не имевшим отношения к судьбе ветхозаветного Израиля. А те христиане, которые пришли в Церковь из еврейской среды, наверное, уже не могут так легко и безмятежно гордиться собой в Церкви по той причине, что у них за плечами поколения праведников. Потому что после поколений праведников их народ оказался народом, убившим Мессию. А значит, все мы оказываемся в Церкви Христовой в одном положении. Величие и ничтожество наших предшественников перестаёт иметь значение в нашей конкретной жизни, если мы такие, какие мы есть — грешные, немощные рабы Божии, которые по неизреченной милости Божией удостоены Его внимания, подобно тому как Нафанаил удостоился внимания Спасителя в ситуации, когда Спаситель мог бы его просто проигнорировать, уличив его в неверии.

Но вот Господь обращает на нас взор. И мы, придя в Церковь, повторяю, не имея у себя за плечами никаких величественных историй, предысторий, просто историй, оказавшись один на один с Богом, вот именно на первой седмице Великого поста и должны задуматься над тем, а что значит эта встреча со Христом для нас? Мы должны, конечно, стать иными. Хотя большая часть людей, как это ни парадоксально, приходит в Церковь, даже не собираясь внутренне изменить себя, вступив на тернистый путь духовного преображения. Наоборот, им хочется как можно спокойней, уютней, безболезненней и безмятежней обустроиться в этой жизни, ещё и став христианином. Они идут в Церковь не меняться, а оставаться такими же, какие они есть, приобретя какое-то дополнительное качество. И для этого существует масса объяснений. Но вот мы на первой седмице попытались в чём-то измениться. В какой мере нам это удалось, ведает Господь Бог. Наверно, мало в чём удалось, тем более что обстоятельства, наверняка, говорят о том, что первая седмица стала временем дополнительных искушений. Но Христос нас ждёт. Он даже, я бы сказал, дождался нас сегодня. Вот на этой самой Литургии. И готов в единении евхаристическом быть с нами. Как Он был со Своими учениками, и верными, и неверными, в, может быть, самый трудный момент земной истории Своей Церкви.

Мы пришли через неделю покаяния опять-таки к той самой Евхаристии, которая уже не первый раз будет иметь место в жизни большинства здесь стоящих. А ведь задумаемся над тем, что сегодняшний евангельский рассказ повествует о том, как происходила вот эта реальная встреча со Христом Его будущих учеников. Одни с надеждой и восторгом, другие с сомнениями и опасениями подходили к этому самому учителю и обретали в Нём Спасителя. Обретали в Нём ту жизнь, которая меняла и которая, по существу, изменила в дальнейшем весь мир. О чём и говорит окончание сегодняшнего Евангелия. Но вот мы, пройдя очередную первую седмицу очередного Великого поста и придя на очередную Евхаристию, что ощущаем мы в этот момент? Наверно, в большинстве случаев чувство выполненного долга. Мы сделали то, что должно.

Теперь мы причастимся, дадим себе послабление в посту, в плане пищи по крайней мере, передохнём и вернёмся к своей нормальной, малоцерковной жизни, обозначив, впрочем, предстоящие ещё шесть недель несколько более скудным столом. Неужели это всё, что доведется пережить нам Великим постом? Встреча со Христом как будто бы опять не состоялась. Я сейчас специально говорю об этом, может быть, о самом что ни на есть искусительном, рутинном фоне нашей духовной жизни, в которой легче всего потерять и себя самого, и Христа. И вот этого мы должны пытаться избежать. Вот почему всякий раз Христос вот так совершенно беззащитно и открыто предстаёт перед нами в Своих Святых Дарах, как Он предстоял тогда, когда пришёл в этот мир. Значение имеет то, что Бог приходит к нам разным, таким, какие мы есть. И преобразившимся на первой седмице Великого поста, и деградировавшим, но пришедшим всё-таки в храм для участия в Святой Евхаристии. И я бы хотел, чтобы сегодняшняя Евхаристия, повторяю, очередная в ряду многих других, напомнила нам о самом главном чуде, которое существует в Церкви. Христос приходит к нам, какими бы мы себя ни ощущали. И доверяется нам таким, какие мы есть. Даже тогда, когда кто-то из нас ничего не смог сделать с собой даже на первой седмице Великого поста. И тем более тем из нас, кто в чём-то попытался превозмочь себя на первой седмице Великого поста. И каждому отдаёт Себя в полной мере. Отдаёт Себя до конца, так, как мы, к сожалению, не способны бываем отдавать себя не только Богу, но даже своим ближним. И вот в этой великой тайне слияния человека с Богом заключается тайна Церкви, воплощённая для нас конкретно, зримо в Евхаристии. В том числе и в сегодняшней Евхаристии, к которой мы приходим, проведя вот так по-разному первую седмицу одного и того же Великого поста.

Аминь.

24.03.2013

Проповедь в 1-ю неделю Великого поста (Ин.1:42-51)

Во имя Отца, и Сына, Святого Духа!

Пройдя первую седмицу Великого поста, попытавшись очистить себя, изменить себя, одухотворить себя, насколько это оказывается возможным в наших силах, мы, придя вот в этот воскресный день на Божественную литургию, слышим Евангелие, которое не может не вызывать у нас определенного рода вопросы. Кажется, какое отношение это Евангелие имеет к нам, начавшим Великий пост, прошедшим первую седмицу, — Евангелие, которое рассказывает об одном из многих, в общем-то не очень значимых, эпизодов, связанных с призванием Спасителем Своих учеников на служение? Причем речь-то идет не о каких-то особо выдающихся апостолах из Двенадцати: не об Андрее Первозванном, не о Петре, а о каком-то Нафанаиле, который и ко Христу-то приходит довольно странным образом. Поначалу он сомневается, что этот учитель, к которому ему предлагает обратиться Филипп, уже в силу своего назаретского местожительства не может быть Мессией, а потом, подойдя к Нему и убедившись в весьма даже неординарной прозорливости этого человека, который видел его у смоковницы, видимо, в какой-то значимый для него внутренний момент, он уже готов стать Его учеником, даже признать Его Царем Израилевым. Ну и что, собственно, здесь особенного? Из-за чего это Евангелие звучит сейчас, в начале Великого поста?

По-разному, наверное, можно комментировать этот евангельский сюжет. В том числе и в контексте начавшегося поста. Но вот над чем надо задуматься в первую очередь. Собственно, для чего существует Великий пост? Да и вообще всё то, что направлено в церковной жизни для нашего внутреннего изменения, преображения, развития? Это прежде всего имеет своей целью одно — помочь нам стать подлинными христианами. Преодолевая себя, совершенствуя себя, отвергаясь от грехов. Стать христианами, то есть учениками Христовыми, то есть преемниками апостолов. Да, у нас прошла первая седмица, наверное, не очень успешно в который уже раз. Да, в своем стремлении быть христианами мы, к сожалению, даже в период начавшегося Великого поста, прослушав Покаянный канон Андрея Критского, наверное, не изменились в той мере, в какой должно. И быть нам, наверно, не преемниками апостолов, не учениками Христовыми, а вот теми людьми, которые толпами ходили за Христом, пока Он проповедовал да еще творил чудеса. А потом, в конце концов устав от этих постоянных призывов быть лучше, совершенней, вернувшись к своим авторитетным прежним наставникам, без особых угрызений совести избавились от Христа… Нам это неведомо. И тем не менее сегодняшнее Евангелие, ставя перед нами очень явно проблему нашего ученичества по отношению к Иисусу Христу, рассказывает нам об одном из многих апостолов, который особенно не запечатлел себя, казалось бы, в истории Церкви.

Перед нами стоит человек своего времени, который, в общем и целом, подобно многим современникам ожидал прихода в мир Спасителя. Надо сказать, что на Израиль, на Палестину в это время обрушилось множество исторических бедствий, которые, как это не раз бывало, вновь оживили проповедь о грядущем Мессии. Но ничего не получалось у Богом избранного народа в его истории. И царства был он лишен, и завоевали его в очередной раз язычники. Оставалось надеяться на этого Мессию, который все никак не приходил. Но ожидание Мессии, конечно, было присуще многим.

И Нафанаил был одним из таких ожидавших Мессию иудеев, которому сообщили, что Мессия, кажется, появился. Надо иметь в виду, что к этому времени в Палестине немало появлялось лжемессий. И здесь надо было еще задуматься: «А тот ли это самый Мессия, которого мы все ждем? Откуда Он, этот Иисус сын Иосифа? Из Назарета. Ну, раз из Назарета, то явно какой-то очередной проходимец. В лучшем случае — одержимый, в худшем случае — авантюрист. У меня за плечами пророчества, мессианские пророчества. У меня за плечами вера поколений моих предков, которые ожидали Мессию, но которым Господь открыл признаки Его прихода, признаки Его появления. И не надо предлагать какого-то очередного наставника». И Нафанаил готов проигнорировать этот призыв. И вдруг он сталкивается с Иисусом. И вот здесь происходит на первый взгляд практически незаметное явление ему, вот лично ему, Мессии как Мессии. В чем оно происходит? Обратим на это внимание, на эти простые слова Спасителя, Который, смотря на Нафанаила, говорит ему очень определенно то, что звучит для него не просто как комплимент, а как констатация его человеческой состоятельности. Он видит в нем израильтянина, в котором нет лукавства, который искренне верит в то, что Мессия придет именно так, как сказано в мессианских пророчествах. Спаситель как будто говорит Нафанаилу: «Ты, конечно же, узнаешь во Мне Мессию и, конечно же, станешь Моим вернейшим учеником, нет в тебе лукавства. И то, что ты сейчас не признаешь Меня Мессией, вполне понятно. Потому что ты, подобно многим верующим людям, настолько уже зомбирован устоявшимися представлениями о том, каким должен быть Бог, что, когда Бога реально увидишь, наверняка сначала Его и не узнаешь». Это кажется парадоксальным. Но у меня всегда возникало ощущение, что, обращаясь к Нафанаилу, Христос не только и не столько выражал ему Свое уважение, но и слегка дружески над ним посмеялся. Посмеялся над ним не как над верующим иудеем, а как над одним из тех представителей Богом избранного народа, которые веками Мессию ждали, создали образ этого Мессии, совершенно не похожий на того Мессию, Который к ним пришел реально, и которые были обречены во многом этого Мессию не узнать. Но, видимо, Нафанаил был другим. Он был очень живым и действительно очень искренним. И то, как этот учитель, пришедший невесть откуда, уж явно не из того самого города, из которого должен прийти Мессия, вдруг обличил его, обличил, высказав величайшую похвалу, заставило его задуматься. И Нафанаил понял, что он, обремененный своими знаниями закона, исполненный ожиданий прихода в мир Мессии, оказался просто дураком, который мог Мессию пропустить. Я сознательно употребляю столь неблагочестивое, мирское слово «дурак», потому что в конечном итоге, когда мы смотрим на многовековую историю жизни человечества, часто возникает ощущение, что люди по мере последовательного, глубокого вхождения в религиозную жизнь становятся всё более и более придурковатыми, тупыми, бесчувственными. Причем, к самому главному — к Тому Самому Богу, к Которому, казалось бы, идут годами в своей религиозной жизни. И вот этому их одурению, отупению способствует именно то обстоятельство, что с какого-то момента они начинают предполагать, что они лучше Самого Бога знают, какой Он, где Он, как придет и что Он для них будет делать. Происходит самое страшное: религия, уже по самому названию своему предполагающая связь человека с Богом, выход человека из самого себя, замыкает человека в самом себе, в его представлениях о Боге, часто не имеющих никакого отношения к подлинному Богу, и человек становится вот тем самым самоистуканом религиозным, о котором говорилось, в частности, и в недавно звучавшем Покаянном каноне.

Да, пост начался. И нам всем надо осознать, что наше становление в этом посту как христиан, как учеников Христовых, будет возможно только в одном-единственном случае — если мы попытаемся освободиться в том числе от привычных для нас духовных, нравственных, религиозных стереотипов. Потому что очень часто, когда мы вспоминаем свою жизнь, мы не можем не обнаружить того обстоятельства, что мы живем так, как будто Бога нет. Мы строим всю свою жизнь таким образом, как будто тот Бог, Которого мы исповедуем, — ну уж кто угодно, только не Христос, Которого нам открывает Евангелие. И конечно же, проведи Господь над нами сейчас такой эксперимент, явись Он сейчас перед нами, наверняка, мы бы в духе Нафанаила стали размышлять о том, что в Нем не так. И все это по одной причине: потому что наша духовная жизнь, которая предполагает постоянное развитие, постоянное движение, постоянное преодоление самих себя, стала в чем-то совершенно непозволительно статичной, привычной, спокойной. Да, беспокоим мы, конечно, себя во время Великого поста более продолжительными службами, менее привычной и вкусной пищей, которую еще надо как-то отбирать, добывать. А в общем и целом всё должно быть как всегда. И Бог должен в этом отношении не нарушать нашего привычного духовного покоя, благо дел у нас много и упокоиться хочется хотя бы в религиозной жизни. Чтобы хотя бы в ней не было никаких проблем. Но вот тут-то и возникает самая главная проблема: забвение нами Бога, проявление в нас неспособности распознавать Бога.

Да, лукавства в Нафанаиле не было. Он прямо и честно заявил о том, что не может Бог прийти из Назарета. И получил как всегда исполненный ведь на самом деле и сострадания, и понимания, и любви ответ Христа на свои дерзновенные химеры религиозные, определяющие Бога, даже место Его пребывания в этом мире. Действительно, Христос пришел в этот мир, с одной стороны, совершенно незаметно, а с другой стороны, так дерзновенно, так вызывающе, так, дерзну сказать, эпатажно по отношению к вековым устоям богоизбранного народа, что народу оставалось только два варианта: либо уверовать в Него, либо убить Его как великого хулителя Божия. Большинство предпочло пойти по второму пути. Меньшинство поверило в Него. И надо сказать, что эта историческая драма повторяется каждый век уже на протяжении двух тысяч лет в каждом сообществе, которое объявляет себя христианским. В самых разных вариантах. И каждый из нас должен задуматься сейчас об одном — что в конечном итоге мы всегда стоим перед одним выбором: либо принять Бога в полной мере и до конца, либо отвергнуть Его и вновь распять, как это делали многие, многие поколения христиан.

Аминь.

09.03.2014

Проповедь в 1-ю неделю Великого поста (Ин.1:42-51)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Наверно, у многих из нас звучащее в первый воскресный день Великого поста евангельское чтение вызывает определенного рода вопросы. Нам кажется, что мы так основательно потрудились (пусть даже и не очень удачно, пусть даже и результат наших трудов плохо ощущается в нашей душе), что должны услышать в этот воскресный день какое-то особое евангельское Откровение. И вдруг перед нами рассказ о том, как Спаситель призывает к Себе в ученики, призывает на апостольское служение одного из многих иудеев.

Что происходит прежде всего? А прежде всего происходит то, что, уже призвав на служение первых апостолов, в частности святого апостола Андрея Первозванного, Петра, Спаситель просит еще одного Своего будущего апостола, Филиппа, привести Ему Нафанаила. И Филипп исполняет эту просьбу. Причем, исполняя эту просьбу, он говорит Нафанаилу о том, что обрел не просто учителя, он обрел Мессию, он обрел Того, Кого столько уже веков, казалось бы тщетно, ожидал еврейский народ. И Филипп называет конкретное имя, конкретное происхождение и даже город, откуда пришел Мессия. Знакомый с пророческими предсказаниями, с традицией, которая сложилась в Ветхозаветной Церкви в процессе осмысления будущего прихода Мессии, Нафанаил в достаточной степени дерзко говорит о том: «Может ли что доброе быть из Назарета?». Да мало ли бродячих учителей ходит по Палестине. И вот, заведомо убежденный в том, что зовущий его проповедник — один из многих странствующих учителей, у которого мало чему он может научиться, Нафанаил идет на эту встречу. Идет на встречу с Богом, человек, в общем, по-своему благочестивый, но, может быть, уже в силу своего благочестия, как это, увы, нередко бывает, заранее убежденный в том, что он знает всё. Но вот звучит фраза Спасителя, которой Он встречает Нафанаила: «Вот истинный израильтянин, в котором нет лукавства». Кажется, это скорее комплиментарно звучащая фраза. Но в ней ощущается нечто живое, как будто обращенное ко всему богоизбранному народу, который настолько хорошо подготовился к приходу Мессии, настолько четко сформулировал те признаки, по которым он распознает Мессию, настолько, как сказали бы в православной среде, хорошо разработал устав славления Мессии, что был обречен в массе своей Мессию просто не узнать. И вот тогда, буквально на наших глазах, Нафанаил смиряется. Но Христос подчеркивает: «Ты уверовал в Меня, потому что Я увидел тебя под смоковницей». Спаситель просто являет Нафанаилу, что для Бога не составляет никакого труда знать всё о каждом из нас, Он видит нас постоянно в том состоянии, в котором мы пребываем.

И вот истинный израильтянин, в котором нет лукавства, уже готов на этом основании уверовать. Но Спаситель тут предупреждает его: «Ты уверовал, потому что Я видел тебя под смоковницей. А призываю Я вас к Себе не для того, чтобы поражать такого рода сверхъестественными явлениями. Я призываю и тебя, и всех Своих учеников для того, чтобы вы увидели в той полноте, которую может вместить в себя человек, Царство Божие. И прежде всего, чтобы у вас возникла возможность обрести Бога в той полноте, которая вместима в вас. Мессия пришел». Вот к чему мы должны подготовиться в последующие недели поста — к восприятию Бога в той полноте, которую мы можем в себя вместить. И, собственно, об этом говорит нам сегодняшнее Евангелие, подчеркивая прежде всего тот момент, что по-настоящему открыть себя для Бога может только тот человек, который не на себя полагается в общении с Богом, а на Бога в общении с собой.

А ведь для того, чтобы вот так положиться на Бога и так отринуться от самого себя, нужно по-настоящему глубоко познать себя, пережить свою человеческую немощь не как иллюзию, а как реальное содержание нашей отпавшей от полноты общения с Богом души. Ожидает ли такой итог нас в конце Великого поста? Нам это неведомо. Но сегодняшнее Евангелие настраивает именно на этот лад, который предполагает необходимость обращать глубокий духовный взор как на самого себя, так и на своих ближних. Ибо самый лучший способ познать самого себя — это увидеть отражение себя в ближних. Ибо, видя свои весьма разнообразные отражения в ближних, мы познаем самих себя, думая не о самих себе, а о них.

И вот здесь я, конечно, не могу не сказать о том, что время Великого поста отнюдь не является временем, когда мы должны уйти в какую-то глухую психологическую, а уж тем более в духовно-нравственную изоляцию и сделать вид, что мира вокруг нас, по крайней мере в течение Великого поста или хотя бы первой седмицы Великого поста, не существует. Тем более мира, который не склонен особенно думать о Боге, мира, который склонен жить по законам антихристианским, а значит, и античеловеческим. Этот мир никуда не девается. Поэтому, когда в предыдущие дни, в частности вчера, мне приходилось неоднократно слышать на исповедях сомнения, признания некоторых прихожан относительно того, что они, может быть, слишком тяжело и болезненно реагируют на то, что происходит вокруг нас, и, в частности, на имевшее место позавчера убийство Бориса Немцова, я говорил о том, что это вполне естественная реакция. Естественная реакция человека, христианина, на очередное столь вопиющее проявление зла.

Нам почти никому ведь неведом этот человек. Человек этот был хотя и яркий, но очень противоречивый. И, в отличие от некоторых других деятелей нашей уже весьма маргинализовавшейся оппозиции, он не был церковным человеком, в отличие, например, от Григория Явлинского, который очень многие годы является практикующим христианином, и практически никто об этом не знает. За что я не могу его не уважать, при том что и не могу подчас разделять некоторых его взглядов.

С одной стороны, вот убийство Бориса Немцова выбивает, по крайней мере, некоторых из нас из духовного состояния, предполагаемого Великим постом, хотя, повторяю, он почти никому из нас неведом в качестве конкретного человека. И говорить о нем общими, да ещё политически ангажированными фразами, тем более, когда он вот так трагически погиб, наверно, не имеет никакого смысла. Тем более, что у нас подчас недостаёт воли и чувств сопереживать тем, кто для нас действительно значим, кто для нас действительно дорог.

Некоторые спрашивают у меня благословения пойти сегодня на траурный митинг или марш какой-то. Я думаю, что это дело их собственного выбора. Подобного рода проявление чувств вполне возможно и допустимо. Но, главное, надо избегать и здесь лукавства и фальши. А ведь очень часто в политической сфере даже реальная трагедия приобретает характер какой-то пропагандистской акции. Я не знаю, как будет выглядеть этот траурный марш. Но что является для нас, христиан, самым главным — не вообще в мире, не вообще в России, не вообще в Петербурге или даже на конкретном маршруте от Петроградской стороны к Марсовому полю, а в нашей конкретной жизни, во встрече с нашими конкретными ближними, — оставаться христианами. И не давать возможности духу злобы, который охватил многих, в том числе и православных, утверждаться в наших сердцах. Да, наверно, не случайность, конечно, не случайность то, что эта приобретшая столь значительный общественный резонанс трагедия произошла на первой седмице Великого поста и нам, христианам, довелось очередной раз увидеть, что представляет собой мир, нас окружающий. А ведь он стал таким во многом потому, что нашего присутствия в нём практически не ощущается и мы ведем себя в этом мире так, как будто мы перестали быть христианами. Вот об этом действительно следует задуматься в связи с происшедшей трагедией.

Не может христианин быть выше человеческих страданий, человеческих смертей, тем более когда они имеют место практически у него на глазах. На них нельзя не реагировать. Поэтому я с удовлетворением прочитал в блоге протодиакона Андрея Кураева, с которым мы много лет общаемся и нередко спорим, очень правильную сентенцию. Сейчас в нашей стране отличить так называемого либерала от так называемого патриота можно по тому, как человек реагирует на фразу: «Пора валить». Либерал говорит: «Куда?», патриот говорит: «Кого?». Вы знаете, это очень верная характеристика, которая заставляет меня еще раз задуматься над тем, в каком мы состоянии пребываем, в том числе и мы, христиане. В свое время на презентации своей последней книги «Русская Православная Церковь на историческом перепутье XX в.» я вызвал большой гнев у многих, в том числе и некоторых близких мне людей, как, например, у преподавателя Московской духовной академии протоиерея Максима Козлова, когда сказал, что меня сейчас совершенно не интересует ни судьба России, ни судьба Советского Союза, ни судьба Российской Федерации, потому что мы нашу страну как страну христианскую уже потеряли. Меня больше всего интересует сейчас то, что происходит с нашей Церковью. Ведь наша Церковь перестает быть Церковью Христовой. Какой гнев это вызвало тогда у многих: «Разве можно так говорить!». Но вот то, что происходит сейчас на наших глазах, и то, что сформулировал отец Андрей, по-моему, подтверждает правоту, увы, моих слов, произнесенных тогда, в 2011 году. Нам, христианам, нужно сейчас спасать нашу Церковь. А спасать нашу Церковь можно только одним образом: спасаясь в ней самим. А спасаться в ней самим часто предполагает необходимость по-христиански реагировать на всё то, что имеет значение в жизни нашей и наших ближних, в том числе и на события, которые имеют какое-то значимое общественное звучание. Было бы странно нам, христианам, предлагать миру что-то иное, кроме того, что нам самим заповедал Христос. А это прежде всего терпение, сострадание и милосердие. А в конечном итоге любовь. Ибо жизнь человеческая — это дар Божий. И мне печально, что те, кто называют себя патриотами, очень часто живут по принципу «кого валить?». Если Россия такова, то нужно признать, что это страна нехристианская и нам, православным христианам, еще нужно очень много потрудиться в ней, чтобы не столько преобразить ее, сколько не потерять самих себя. А значит, Евангелие, у нас сегодня прозвучавшее, в высшей степени актуально. И да будем мы теми самыми Нафанаилами, которые, при всей своей немощности и ограниченности, при всей своей оболыцённости собой, все-таки раскрываются для Христа и идут по Его пути до конца.

Аминь.

01.03.2015

Проповедь в 3-ю неделю Великого поста, Крестопоклонную (Мк.8:34-9:1)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

На неделе, называемой Крестопоклонной, Церковь предлагает нам вспомнить о Кресте как глубоком и значимом символе нашего спасения, нашей духовной жизни. Наверно, в этом есть какой-то смысл, хотя очень часто — и мы, наверно, не будем неправы, если констатируем это, — даже Великим постом, даже в Крестопоклонную седмицу, когда крест будет в течение недели пребывать в наших храмах, это вынесение креста в центр храма не становится для нас переживанием креста как средоточия нашей жизни.

Вообще надо сказать, что крест, который вроде бы сопровождает постоянно нас в этом мире, очень часто и для очень многих теряет своё подлинное значение. Действительно, это довольно странный символ. Крест ведь был ведом человеку и ранее — и как составная часть традиционных древних орнаментов, и как напоминающее это украшение орудие казни человека, казни одной из самых мучительных, которые когда-либо придумывал человек. И вот именно этой казни человечество удостоило Бога, пришедшего в этот мир для того, чтобы спасти человека. Опять-таки история нередкая: более всего человечество не приемлет именно тех, кто несёт ему добро, и куда более терпимо относится к тем, кто несет ему зло, — вспомним, кто был распят рядом со Христом: вполне понятные и даже объяснимые разбойники, заслуженно претерпевавшие своё наказание, хотя и излишне, не по-человечески жестокое. И Христос, от Которого человечество не знало куда деться: Он не вмещался в привычные рамки, и, хотя Он нёс добро, свидетельствовал о добре, это было особенно невыносимо тем, кто считал, что в этом мире они являются пользователями и носителями добра, а это прежде всего, как мы с вами знаем, люди верующие, люди религиозные.

Тем не менее распятие на Кресте Христа преобразило даже сам крест, который до этого был и на самом деле орудием смерти дурных людей, людей несовершенных. После Распятия Христова крест освящал любую реальность, с которой соприкасался, и христиане стали рассматривать это орудие убийства человека как орудие его преображения. А должен вам сказать, что людей продолжали распинать и в последующие две тысячи лет, распинают и по сей день, причём очень часто эта участь выпадает на долю христиан, которых преследуют. «Хотите быть, как ваш Спаситель? Идите за Ним до конца» — говорят верующим христианам. Ну а что же христиане, для которых крест приобрёл совершенно другой смысл? Он перестал быть для них только лишь орудием убийства, хотя таковым он будет для многих христиан впоследствии, но стал он после крестной смерти Спасителя, может быть, главным символом христианства, которое смерть победило, смерть преобразило.

И вот сегодняшнее евангельское чтение напоминает нам и о другом: крест приобретает характер не просто какого-то единичного, одноразового эпизода нашей жизни — он становится символом нашей жизни вообще. Вот почему, собственно, Спаситель-то и говорит о ношении креста, и вот тут-то и начинаются, может быть, главные искушения. Задумаемся над тем, что мы все, здесь стоящие, носим на себе кресты. С какими мыслями, в каких ситуациях мы надеваем кресты? Ведь наверняка многие надевают на себя кресты, ещё даже не став христианами. Кто-то надевал на себя кресты в желании ощутить свою причастность к чему-то большему, чем эта наша обыденная, повседневная серая жизнь; какая-то история, какая-то традиция. Кто-то, как казалось ему, находил наконец способ обозначить себя перед самим собой и перед людьми как христианина, надев на себя крест, а кто-то надевал на себя крест в надежде, что это будет гарантия от осложнений, — лукавство человеческого ума: крест, не обещающий нам никакой легкости, должен был на самом деле облегчать нашу жизнь, защищая нас от всякого рода неприятностей. Наконец, кресты стали появляться не только на людях — на зданиях, на храмах, на жилищах, постепенно превращаясь в отвратительный языческий оберег, в амулет, которым крещеные, а иногда и некрещеные безбожники то ли украшают, то ли обеспечивают покой своей жизни.

Но разговоры о кресте мы ведем в полагающееся особенное время, в полагающихся ситуациях, в глубине души мечтая только об одном: чтобы этого крестоношения было как можно меньше в нашей жизни. Более того, чтобы крест, носимый на нас — от алюминиевого к серебряному, от серебряного к золотому, от софринско-серийно-изготовленного к индивидуально сделанному, — защитил нас, только бы этим крестом избавить себя от крестоношения по существу. «Не наденешь креста — будет несчастье» — это, увы, подспудно живёт во многих из нас.

Мы ведь и крестное знамение таким образом часто на себя налагаем. Вспомните, когда мы делаем это — не тогда, когда положено, а тогда, когда душа просит, когда что-то случается — вот тогда мы крестимся истово, но при этом, по существу, профанируем смысл креста. Спаси, защити, сохрани! Для чего? Для крестоношения. Вот как раз этого-то нам и не надо.

И вот Великий пост, время, когда мы, собравшись с мыслями и силами, хотя физически и не очень значительными, всё время скорбим о нашей скудости в период поста, мы начинаем преображаться — помните, как у Мюнхгаузена, когда с 12 до часу он совершал подвиги, — вот так же и мы в этот период начинаем преображаться, начинаем измышлять у себя какие-то собственные немощи, которые то ли есть, то ли нет, а самое главное — имитировать очень часто для самих себя какую-то покаянную жизнь. Нам становится подчас действительно тяжело, грустно, скучно, и оттого, что становится грустно или скучно, что мы вгоняем себя в кажущееся нам покаянным состояние депрессии, мы можем сказать, что тут-то точно крест несем, сами на себя надели, сами себя в это состояние вогнали, и вот теперь мы исполняем свой долг до конца.

И вот практически посередине поста церковная традиция заставляет нас упереться лбом в этот самый крест, когда мы прикладываемся к нему, и задуматься над тем, а что мы вообще делаем в своей жизни, если дерзаем уподоблять её жизни Христовой? Действительно ли мы способны покаяться? А что значит покаяться? Это значит измениться. Действительно ли мы так не удовлетворены собой, или просто в положенное время демонстрируем эту неудовлетворенность собой для Бога и ближних? Окажись мы перед перспективой реального крестоношения и реального, не дай Бог, распятия, что бы произошло с нами? Куда бы делось всё то, чем мы обычно перебиваемся в нашей обычной жизни, — мы даже представить этого не можем, и, наверно, слава Богу.

И тем не менее сегодняшнее евангельское чтение говорит нам не только о кресте — оно говорит о том, что человек, который постыдится креста, не будет жить вечно. Спаситель говорит нам: кто душу свою попытается сохранить — потеряет ее; кто потеряет ее ради Христа и Евангелия — обретет ее. Опять какие-то парадоксы: сначала в качестве главного символа христианства — орудие убийства, а потом довольно парадоксальные суждения, например, о той же самой душе. Так что нам делать-то — сохранять душу или терять? Мы на всё способны: мы способны душу сохранять, ещё более способны её потерять. Только ради чего терять? — Мы остаёмся в каком-то странном недоумении.

Я не могу не остановиться на эпизоде собственной жизни, в достаточной степени тривиальном, я бы сказал, в котором я вижу себя в связи с крестом в очень не красящем меня перед вами положении, но смысл здесь есть довольно большой. Когда я переживал период активного вхождения в духовную, в церковную жизнь (это было как раз в старших классах школы, на первом курсе университета), я, естественно, ходил с крестом. Кресту меня был хороший, золотой, которым крестили меня, мою маму, и который я потерял, играя в футбол; потом у меня появился другой крест. Но вот наступил момент, когда, дерзавший носить крест в школе, я снял его, когда отправлялся после первого курса университета на службу на флот. Вот это было испытание, это был выбор, и очень мне не хотелось, чтобы кто-то знал о том, что я верю во Христа. Я крест свой снял. Ну а потом я оказался в Вооружённых силах, и у меня возникали часто ситуации, когда, чтобы никто не предположил, что я христианин, нужно было творить какие-то самые обыкновенные, обыденные дела: ну, например, пьянствовать, ругаться бранными словами, утверждать себя с помощью силы в отношении тех, кто служил меньше меня, поддерживать соответствующие разговоры. И вот я от всего этого, естественно, уклонялся. Более того, уклонялся с ощущением собственного превосходства. Я очень много читал, очень много размышлял над тем, как жалок и низок человек, когда мои сослуживцы пьянствовали и даже блудили (мы были в таких условиях, что можно было даже приводить девиц для развлечения) вот у меня за стеной. А я что делал? «Критику чистого разума» читал, вдохновенно читал «Крейцерову сонату» и думал, насколько же я совершеннее моих сослуживцев. Но крест так и не носил.

Ну а дальше случилось так, что кто-то из сослуживцев услышал, как я читаю молитвенное правило (я это делал, когда мы укладывались спать), — и пошла всё объяснившая в моём странном поведении молва, что я баптист (естественно, молодой человек в сознании людей той поры не мог быть православным, православные — это бабушки; если молодой поведения неадекватного — значит, это баптист). Крест я так до конца своей службы и не надел, и я не пытался объяснять своим сослуживцам, кто я такой есть по своим взглядам, но с одним человеком у нас началось очень глубокое общение. Он тоже был студентом, он был католиком, был антикоммунистом — и во всём этом мы сошлись. Вот это был единственный опыт такого общения в тяжелых условиях — тогда очень внимательно отслеживали, кто как чем дышит, — общения в вере во Христа. Он тоже, кстати, не носил креста — из тех же самых соображений.

Но вот то, что даже не надев на себя крест, в какой-то момент я не просто поступил по-христиански, а обозначил свою веру, стало постепенно возвращать меня к чувству реальности. Это связано с тем, что я вдруг понял, что главный способ не избегать своего крестоношения, а являть свой крест — это действительно жить по-христиански, поступать по-христиански, и здесь, собственно, ношение креста на шее не требуется.

Самое главное, чтобы крест определял твою жизнь, чтобы каждый день твоей жизни предполагал определенного рода жертву, жертву своего греховного естества во имя преодоления вот этого самого греховного естества. Нужно пригвоздить себя прежде всего к пониманию того, что главный смысл крестоношения заключается в преодолении себя, в изменении себя, в совершенствовании себя, и всё остальное теряет какое бы то ни было значение, в том числе и крест.

А самое главное — крест никогда уже не должен становиться амулетом, никогда не должен становиться оберегом. Поэтому сейчас, когда мы с вами после богослужения будем прикладываться к этому кресту, это будет иметь один смысл, как и все наши прикладывания к иконам: мы лобызаем Христа, Христа, Который пришёл в этот мир принять самую страшную, мучительную смерть, которую придумало человечество, из великой любви к нам. И пусть в этом нашем лобызании не креста, а Христа и будет заключаться самое главное проявление нашей духовной жизни не только сегодня, но и всегда.

Аминь.

15.03.2015

Проповедь в 4-ю неделю Великого поста, преподобного Иоанна Лествичника. Об исцелении юноши (Мк.9:17-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Всякий раз, когда евангельское чтение предлагает нам поразмышлять над тем, как Господь исцеляет или воскрешает кого-то из живших тогда в этот мире, мы, наверно, испытываем очень сложные чувства. С одной стороны, мы не можем не думать о том, что Господь настолько всемогущ, что может, войдя в нашу жизнь, преобразить ее настолько, что в ней даже будут превзойдены законы естественной природы. С другой стороны, мы не видим в своей жизни примеров подобного рода присутствия Божия в этом мире. А как было бы хорошо, чтобы Господь был бы постоянно рядом с нами, исцеляя нас от болезней, оберегая от страданий. Но этого не происходит. Не происходит уже две тысячи лет. И лишь внимательное размышление не только над евангельским текстом, но и над своей собственной духовной жизнью, если таковая у нас присутствует, позволяет нам понять, как на самом деле противоречиво воспринимались чудотворения и во времена земной жизни Спасителя.

На самом деле, во все времена подлинное чудо трудно вмещалось в этот мир. Более того, как искусительно было чудо в этом мире! И вот если мы задумываемся над этим, мы неожиданно для самих себя поймем, что живем-то мы в мире весьма рациональном, в мире, в котором чудеса бывают крайне редко, и очень часто явления, которые кажутся чудесами, могут быть объяснимы естественными причинами. И все же, живя именно в таком мире, мы продолжаем жаждать чуда и очень часто сетуем на Бога по поводу отсутствия чудес в нашей повседневной жизни.

И нам, в общем, с одной стороны, отрадно читать сегодняшний рассказ об исцелении одержимого юноши, а с другой стороны, возникает чувство какой-то даже досады. Мы, конечно, бесноватыми быть не хотим, мы хотим, чтобы Господь необременительно проявился для нас в нашей жизни и каким-то чудесным образом улучшил её качество. Но этого не происходит. И вот тут-то и открывается, в общем-то, одна из характерных черт человеческой природы вообще. А заключается она в том, что мы на самом-то деле нравственно безответственны и исполнены колоссального чувства духовной лени. Нам очень хочется, чтобы нам было хорошо, и одновременно очень хочется, чтобы к этому не прибавилось никаких обязательств с нашей стороны по отношению к Господу.

Ведь, в принципе, Бог мог создать человека таким, что ему всегда было бы хорошо, чтобы он всегда пребывал в состоянии сытости своего чрева и удовлетворенности своих страстей. Только при этом он перестал бы быть человеком. Ибо суть человека заключается в том, что он свободен, а значит, полон противоречий, что подчас ему кажется подлинным ложное, а ложное подлинным. Что его влечет к тому, что для него вредно, а не полезно, мучительно, а не успокоительно. И что самое для такого вот немощного человека печальное — он в этом должен разбираться сам. Как часто мы досадуем на Бога за то, что Он обрекает нас, как нам кажется, на этот ненужный и обременительный выбор. И в то же время, во что бы превратилась наша жизнь, если бы этого выбора не было? Мы были бы уже не люди, во всяком случае, уже не те люди, которых сотворил Господь по образу Своему и по подобию, — люди, наделенные свободой и ответственные за эту свободу перед Богом.

История с учениками, неспособными исцелить бесноватого, весьма показательна. Кажется даже, что Господь начинает если не негодовать, то во всяком случае досадовать на них. Не столько на этого несчастного бестолкового отца, жизнь которого прошла в постоянных страданиях за болящего сына и который годами ни о чем другом думать не мог, кроме как о том, как исцелить этого сына каким угодно способом. Христос досадует прежде всего на Своих учеников. Конечно, не потому, что они не стали профессиональными чудотворцами. Он не к тому призывал их изначально. Он досадует на то, что даже у них нет искреннего понимания того, к чему призван христианин. А ведь призвание христиан должно заключаться в том, чтобы всякое несовершенство покинуло этот мир — несовершенство разного рода: и физическое, и духовное. А для этого людям нужно научиться просто сострадать друг другу, просто любить друг друга.

Вы спросите, а при чем тут болезнь этого юноши? Надо полагать, что отец и сострадал ему, и любил его всю жизнь, и уже с ним взрослым и столь тяжело больным странствовал по всякого рода знахарям, или специалистам, как мы сказали бы сейчас. Разве он не страдает за своего сына? Видимо, сострадает, но не в той мере, в которой это сострадание способно исцелить и преобразить человека. Ведь очень часто люди, переживая свои страдания, замыкаются в них, так ожесточаются ими, что уже не могут ни о чем, кроме собственных страданий, думать. И отнюдь не случайно Христос напоминает отцу этого несчастного юноши о том, что есть в жизни нечто более значимое для него самого, чем болезнь его ребенка, — вера в Бога. Но именно этой веры и недоставало уже многие годы отцу юноши. Даже ученики Христа как будто забывают об этом и спрашивают Учителя о том, какую надо применить методику для изгнания этого духа? Все забыли здесь о том, что мир преображается по вере в Бога, Который есть любовь. И Христу приходится опять говорить об этом главном. Он, впрочем, не только человек, но Богочеловек. Поэтому не только говорит об этом главном, но и являет это главное, и являет так, как это может делать Бог — чудесным образом. Впрочем, для Бога не существует естественных границ в сотворенном Им мире. Поэтому Бог не совершает чудеса. Он проявляет Свою любовь. Сначала к полностью дезориентированному в жизни от своих страданий отцу — напоминанием о Боге, о том, что Бог, отзываясь на веру отца, готов исцелить его болящего сына. Затем к этому одержимому юноше. Бог словом Своим, взглядом Своим преображает этот мир, потому что и слово Его, и взгляд Его исполнены любви, столь недостающей этому миру.

Сегодняшнее евангельское чтение содержит в себе один из нечасто встречающихся в Евангелии фрагментов, в котором перед нами проступают глубокие человеческие переживания Христом Своего одиночества среди людей. Кажется, Он настолько устал от людского непонимания, и от этой страны, и от этого мира, что уже не может не покинуть их. Но, покидая мир, Он пытается обратиться к тем, кто должен быть наиболее близок Ему — к Своим ученикам, которые, впрочем, не до конца понимают Его, и Спаситель предупреждает их о том, что Ему предстоит пережить. Что Ему, одаряющему этот мир любовью, предстоит испытать на Себе величайшую ненависть тех людей, которых Он любит. И что Его ученики останутся без Него. И что они должны быть готовы к этому. Они должны быть готовы оказаться способными любить так, как любит Он.

И все же, возвращаясь к вопросу о чудотворениях, я дерзну сегодняшнюю проповедь завершить определением чуда. Ну вы уж, как профессиональные преподаватели в большинстве своем, простите мне эту рутинную методологическую привычку. Чудо — это способ без каких — либо усилий, без какой-либо ответственности получить от Бога то, что, может быть, нам и не полагается, но чего нам очень хочется. Поэтому чаяние чуда — это часто апофеоз потребительского, кощунственного отношения человека к Богу. Вот почему у Иисуса Христа немногочисленные чудеса, которые Он совершал, были именно проявлением Его любви, Его сострадания, Его самоотдачи по отношению к людям. Своими чудесами Он не приобретал Себе людей — Он спасал их. Своими чудесами Он не брал от этого мира всё, что мог взять, — Он одарял его. И вот когда мы исполнимся такою способностью одарять мир, а не потреблять мир, может быть, и мы окажемся способными, вопреки естественному для этого отпадшего от Бога мира закону взаимопожирания, творить добро и любовь, как творил Христос. И тогда сегодняшний евангельский рассказ воплотится, в каком-то смысле, и в нашей жизни.

Аминь.

14.04.2013

Проповедь в 4-ю неделю Великого поста, преподобного Иоанна Лествичника. Об исцелении юноши (Мк.9:17-31)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее Евангелие повествует нам об исцелении болящего юноши, а может быть, даже отрока. Опять исцеление, опять чудо, опять, как кажется, произошло то, чего многие из нас чают в нашей духовной жизни, но чего мы практически никогда не обретаем. В Евангелии произошло то, что Бог, преодолев законы ущербного естества, исцелил от тяжелейшей болезни человека, исцелил только потому, что Его просил об этом отец этого юноши.

И здесь сразу возникает, наверно небезосновательно, искусительный для многих из нас вопрос: а почему никто из нас практически никогда не являлся свидетелем подобного рода исцелений? Разве не встречались нам в жизни тяжело больные люди, которые действительно долго болели или тяжело страдали, о которых скорбели их близкие, которым не могли или не хотели помочь врачи? Эти люди страдали, умирали даже тогда, когда о них молились и близкие люди, и люди, может быть, не очень с ними тесно связанные, но не было чудес, не было исцелений. И что может этот евангельский рассказ значить в нашей конкретной жизни? Только порождать вопросы, порождать сомнения. И, наверно, это очень хорошо — что он порождает вопросы, порождает сомнения.

Мы с вами говорили о том, что чудес в Евангелии хотя и не так уж много, но те, которые есть, которые отмечены, которые подчёркнуты, как правило, представляют собой не просто повествование о чуде как о каком-то сверхъестественном явлении. Эти рассказы, как и всё, что есть в Евангелии, обращены прежде всего к нашему духу, к нашей воле, к нашей вере. Мы никогда не представим себе в полной мере то, что произошло тогда, как не представим никогда в полной мере то, что переживал отец этого ребёнка. Даже если кому-то из нас приходилось становиться свидетелем тяжелейших болезней наших близких, даже если кто-то из нас испытал в своей жизни подобного же рода тяжёлую болезнь ребёнка, может быть, именно эти-то люди лучше других и представляют, насколько же невозможно представить подобные страдания другого человека. Но невозможное для человека возможно было для Христа. Ведь об этом старике Он знал всё. Он знал, как страдает болящий сын, Он знал, как переживает скорбящий отец. Но Он не стал спекулировать на этом несчастье, ибо Он был не жрец неведомого бога. Он был Бог, Который сострадал человеку в его скорбях, порожденных, впрочем, человеческим же грехопадением. И вот в этой тяжелейшей ситуации Он не только сострадал, но и стремился сделать так, чтобы жизнь этих людей и после исцеления от болезни преобразилась. Вот почему он начинает говорить с отцом о его вере в Бога. Хотя, казалось бы, эта тема не имеет непосредственного отношения к тому вопросу, который поставил перед ним этот человек, к той просьбе, с которой он взывал.

Показательно, что отец приходил к ученикам, и ученики не могли ничем помочь больному. Конечно, надо полагать, что мера их сострадания и юноше, и его отцу была меньше, чем у Христа, ибо они были люди. Но самое главное здесь заключается в том, что их вера ещё была не столь глубока, чтобы они могли сделать то, о чём просил их этот человек. Вот отсюда эта, может быть, даже диссонирующая с привычным для нас образом Христа фраза Его, обращённая к ученикам: «Доколе буду с вами». Действительно, Он с ними сейчас, и они, где-то в глубине души, живут в ощущении того, что их добрый Учитель, их сострадательный Наставник всегда сделает за них то, что у них сделать не получается. Но ведь приближается время, когда они будут одни в этом мире. И только их верой люди будут получать от них то, что чают получить. Вот почему, кстати сказать, сегодняшнее Евангелие и заканчивается-то опять вроде бы не связанными со всем предшествующим повествованием словами Христа о том, что Он уклонялся от людей в этой земле и в то же время наставлял Своих учеников, в частности и словами о том, что Он вскоре должен будет погибнуть, оставив их одних в этом мире. Я не знаю, можно ли отнести это Евангелие ко всем христианам, вот так вот непосредственно, уж слишком оно имеет адресную клерикальную направленность, обращённость прежде всего к нам, дерзающим вслед за апостолами выступать от имени Бога, приглашать к себе людей, которые хотят прийти на самом деле не к нам, а к Богу, дерзая помочь им в этом, и часто не могущим это сделать.

Но смысл этого Евангелия заключается именно в том, что как бы ни были тяжелы страдания человека, ему всё окажется возможным, даже исцелиться, если у него будет вера. Вера в то, что Бог ему поможет. Вы можете возразить: «Но сколь много было в жизни этого мира людей, которые, конечно же, верили глубоко, гораздо глубже, чем мы с вами, и которых Бог как будто бы даже оставлял в этом мире без помощи, без сострадания». На это можно, в свою очередь, возразить тем, что духовная жизнь этих людей, обстоятельства их земной жизни сокрыты от нас. И неведомо нам, почему было так, а не иначе, но ведомо нам должно быть именно то, о чём и говорит сегодняшнее Евангелие в середине своего повествования. И это прежде всего слова о том, что всё возможно человеку, верующему в Бога. Но, слыша эти слова, мы ведь не ощущаем в себе потребности возопить, как возопил старик: «Верую, Господи, помоги моему неверию!». Вроде с верой у нас всё в порядке, коль скоро мы очередной раз в воскресенье пришли в храм. Вера у нас, какая-никакая, есть. Возможно, такая, по которой, конечно, чудес ожидать не приходится, но всё-таки живётся нам, наверно, немножко пристойней и лучше, чем тем, кто вообще не задумывается над этими вопросами.

Ну и до следующего евангельского чтения мы оставляем этот вопрос. Вопрос о том, что ведь это Евангелие, конечно, в первую очередь уязвляющее нас, священнослужителей, которых Господь оставил один на один с этим миром, вот с такой верой, какая есть у нас. Может быть, не столь уж глубокой. Но верой, которая, так или иначе, должна побуждать вас, наших пасомых, обращаться к Богу. И констатировать мы можем только одно, размышляя над этим Евангелием: слабость нашей веры — и священнослужителей, и мирян — делает этот мир таким, каков он есть. И хотя, конечно, дух, овладевший с детских лет этим юношей, — дух разрушения, дух немощи, касался и нас так или иначе и в нашей жизни, и в наших болезнях, и в наших грехах. И наверняка, не раз и не два Господь приходил нам на помощь, помогая нам избавиться от этого духа разрушения и смерти даже тогда, когда мы не испытывали Его присутствия здесь. Не ощущали Его, не требовали Его. А тогда, когда взывали к Нему, Он как будто и не появлялся рядом с нами. И всё-таки Он здесь. Он здесь, Он ждёт того, чтобы все мы, так или иначе, даже не имея у себя в конкретной жизненной ситуации такого страшного испытания, которое переживал отец болящего юноши, могли из глубин своей души возопить: «Верую, Господи, помоги моему неверию!».

Почему это Евангелие звучит в середине поста? Да потому, что пройдя его значительную часть, мы, если мы будем честны по отношению к самим себе, опять будем констатировать, как теплохладна была наша вера. Как по существу была инертна наша духовная жизнь. Как грядущая пасхальная радость, как грядущие переживания Страстной седмицы мало вдохновляют нас на то, чтобы критически переосмыслить самих себя. Если на нас обрушится какое-то страдание, то тут мы, пожалуй, завопим, взывая к небесам: «Господи, помоги!». Но, заметьте, не «Господи, верую, помоги моему неверию!».

И вот здесь заключается самое главное: мы искренне нуждаемся в Боге, когда нам бывает плохо. Мы с лёгкостью забываем Бога, когда нам бывает хорошо. Но мы крайне редко обращаемся к Богу для того, чтобы не то что порадовать Его, а дать Ему возможность ощутить, что Он действительно нужен нам просто и бескорыстно, потому что мы верим в Него как в то Начало, на Котором зиждется вся наша жизнь и весь этот мир. Корысть наполняет нашу жизнь постоянно и повсеместно. В отношениях с миром, с нашими ближними, даже в отношениях друг с другом мы подчас бываем корыстны. Корыстны, завистливы, склонны к осуждению, нетерпимости.

Но, увы, точно так же мы подчас ведём себя в отношениях с Богом. Да, тут мы не распускаемся так, как мы распускаемся в отношениях с ближними, но ведь задумаемся над тем, что подлинно бескорыстного и живого отношения к Богу у нас бывает очень мало. И для меня, например, объяснение того, почему именно тогда, именно там, именно с теми людьми произошло это чудо, прежде всего заключается в одном обстоятельстве. Конечно, несчастный отец ничего не хотел в тот момент, когда шёл к ученикам Спасителя, кроме как получить исцеление собственного сына. Конечно, не было у него той веры, которая открывает человеку Бога. И Христос это понял. Не было веры ни у него, ни у его сына, ни даже у апостолов. Отсюда вот эта, крайне редко встречающаяся в Евангелии, критическая нота, прозвучавшая в словах Христа по отношению к апостолам. Но когда отец увидел Христа, он обрёл для себя Бога. Не хочу сказать, что для него стало уже неважным, исцелится его сын или нет. Конечно, это оставалось важным для него, но открылось и нечто большее. Он шёл ко Христу, желая получить исцеление для сына, а придя ко Христу, обрёл Бога, Который наполнил его жизнь, обессмертил его жизнь, а заодно исцелил и сына. И вот в этой способности переживать Бога как Начало, Которое не просто что-то нам даёт, когда мы просим, а созидает нашу жизнь каждый момент, каждое мгновение, и заключается великая радость общения с Богом.

Идя к Богу с желанием избавиться от того или иного несчастья, но только если мы этот путь проходим до конца, мы получаем нечто большее — радость общения с Богом в ситуациях земных, самых разных, какими бы они ни были, даже, может быть, тяжёлыми и искусительными. Радость общения с Богом, несмотря ни на кого и ни на что. Вот почему так важно было Христу успеть до Своей крестной смерти донести до апостолов эту самую главную истину церковной жизни: общение с Богом — это счастье, общение с Богом — это радость, общение с Богом — это разрешение всех наших проблем, какими бы неразрешимыми ни казались они нам. Но для этого надо прийти к Богу бескорыстно и с чистым сердцем. Для этого надо преобразиться так, как преобразился отец болящего юноши.

Аминь.

30.03.2014

Проповедь в 5-ю неделю Великого поста, преподобной Марии Египетской (Мк.10:32-45)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний воскресный день подводит нас к завершающей части Великого поста. Сегодняшнее Евангелие, как и апостольское чтение, даёт нам возможность задуматься о чём-то очень важном для нас именно в это время — когда грядет Страстная седмица и переживание со Христом Его крестного пути будет призвано дать нам почувствовать, что же является всё-таки самым главным в духовной жизни христианина.

Задумаемся над сегодняшним апостольским чтением: «Братья, Христос же, придя, как Первосвященник будущих благ, чрез большую и совершеннейшую скинию, нерукотворенную, то есть не этого творения, и не чрез кровь козлов и тельцов, но чрез собственную кровь, — вошёл раз навсегда во святилище, приобретя вечное искупление.

Ибо, если кровь козлов и быков и пепел телицы окроплением оскверненных освящает к чистоте плоти, — тем более кровь Христа, Который Духом вечным принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мёртвых дел для служения Богу Живому».

Вот я воспроизвёл только что прозвучавшее апостольское чтение, и насколько же нарисованная им картина богослужебной жизни Иерусалимского храма выразительна, хотя, наверно, и в чем-то трудно представима для нас. Ветхозаветная Церковь осуществляла жертвоприношения в качестве одного из важнейших священнодействий своего богослужения. И все благочестивые иудеи, часто отрывая от самих себя последнее, приобретали жертвенных животных, птиц и приносили их Богу в качестве жертвы — в качестве искупительной жертвы за свои грехи. И возносился во дворе Иерусалимского храма запах жареного мяса. Это было нечто такое, что нам даже трудно представить сейчас, но нечто такое, что было очень узнаваемо для современников, выраставших в мире, где богам приносили именно такие жертвы.

Это время ушло, и только лишь в некоторых древних восточных Поместных Церквах ещё сохраняется обычай приведения в храм животных в те или иные праздничные дни. Их, конечно, не приносят в жертву Богу, но закалывают и употребляют в пищу, отмечая таким образом определённого рода связь с так и не утратившим в их сознании некоторые ветхозаветные черты Богом.

У нас подобного рода обычаи, как кажется, отсутствуют. Но вместе с тем ощущение того, что кровь козлов и тельцов и пепел телиц окружают нас в нашей церковной жизни, всё равно не проходит. Да, сейчас эти внешние жертвы приобрели другой характер, и как раз пост является одним из тех периодов, когда мы через некоторые внешние действия: через нарочитые земные поклоны, через изменение своего пищевого рациона, для многих, может быть, действительно физически трудно вместимое, — пытаемся обозначить своё обращение к Богу. И постепенно эта попытка через внешние перемены в нашей жизни вызвать ощущение сугубой связи со Христом, утверждаясь в нашей жизни как её, так сказать, доминанта, начинает, мне кажется, мешать многим из нас. Причём не только Великим постом. Обратим внимание на то, как очень многие люди, входя в церковную жизнь, прежде всего проявляют интерес к тому, как надо креститься, как надо кланяться, к каким иконам как прикладываться, как надо одеваться, что надо есть, — растворяют свою духовную жизнь в этом привычном для них вопросе — как? Как надо себя вести, как надо выглядеть, как надо есть, как надо пить, как надо говорить, чтобы стать христианином.

Между тем духовная жизнь предполагает совсем другое. И вот в этих постоянных попытках соответствовать внешнему стилю в жизни церковной мы очень часто теряем вообще понимание того, что духовная жизнь должна быть озабочена прежде всего другим вопросом — вопросом «Зачем мы живём?», «Для чего мы живём?», «Во имя чего?», а правильнее сказать — «Во имя кого мы живём?». Этот вопрос незаметно уходит из нашей жизни, и вот уже не в прямом, а в переносном смысле кровь козлов и тельцов, чад и пепел сжигаемых телиц затмевает наш духовный взор. Это уже было однажды в истории, когда они затмевали духовные взоры современников Христа, не узнавших в Нём Бога, Которому они столь добросовестно веками приносили такие страшные жертвы.

По-моему, одним из ярчайших проявлений того, насколько часто мы оказываемся дезориентированными в нашей духовной жизни, является то, что и наша официальная церковная позиция начинает подчас сводиться к вопросу, каким должен быть христианин прежде всего внешне. Достаточно вспомнить заявление одного из наших священнослужителей о необходимости привнесения в нашу жизнь какого-то «православного дресс-кода», православного стиля одежды. Вот уж более актуальной проблемы представить невозможно в духовной жизни сейчас.

И вот когда пост у нас уже продолжается довольно долго, когда мы изрядно постарались создать у самих себя, а заодно и у кого-нибудь другого ощущение того, что мы постимся — а значит, каемся; едим что-то не то, что обычно, — а значит, одухотворяемся, мы должны задуматься вновь о том, кто же мы такие есть по отношению ко Христу и нужно ли нам делать это. В связи с этим сегодняшнее евангельское чтение вновь обращает нас к этой же самой теме — опять к вопросу, как занять место рядом с Богом, ближе к Богу, казалось бы. Озаботившиеся именно этим вопросом апостолы Иаков и Иоанн и обращаются к Богу с вопросом о том, как им сесть, одесную или ошую Его Самого. Вот именно вопрос о том, как оказаться рядом с Богом, затмил, как видите, и для апостолов понимание того, что близость к Богу предполагает не внешнее местоположение, а внутреннее созвучие с Ним.

Действительно, в нашей жизни в Церкви очень часто бывает так, что мы стремимся соответствовать какому-то внешнему стилю поведения — в словах, в одежде, в поступках; в общении с людьми мы всё время выдаём себя за кого-то другого — того, кто будет приемлем для окружающих нас людей, от которых мы зависим, в которых мы заинтересованы. Но, к сожалению, эти отношения переводятся подчас и в нашу церковную жизнь, и в отношении Бога мы ведём себя так, как ведём себя в отношении людей — кого-то из себя изображая, имитируя в своей собственной жизни то, чего на самом деле в ней нет. Мы продолжаем в духовной жизни казаться, а не быть. Мы теряем сами себя как безусловно грешных, но всё-таки призванных уподобиться Богу. Мы остаёмся, по сути, конечно же, существами, сотворенными Богом и призванными творить себя в течение всей своей жизни по замыслу Божию, но избавляющими себя от главного призвания человека в этом мире — быть подлинно с Богом. Пусть так: около Бога, желательно, конечно, ошую, а ещё лучше одесную, — но не в Боге и не с Богом. И вот эта очень основательно разработанная на протяжении двух тысячелетий существования Церкви традиция внешних проявлений жизни духовной (да, конечно, слава Богу, вытеснившая из жизни церковной кровь козлов и быков), постепенно занимает в нашей душе главное место.

И вот, пройдя большую часть поста, мы вдруг ощущаем, что Христа мы не только не обрели, но даже потеряли. Мы вдруг начинаем чувствовать то, что, в общем-то и целом, действительно является проблемой Церкви во все времена: Церковь Христова очень часто в желании утвердиться в этом мире, уподобиться этому миру — забывает Христа. Это проблема как Церкви в целом, так и каждого христианина в отдельности — проблема очень незаметного и лёгкого забвения Бога в наших повседневных трудах, направленных на то, чтобы предстать как перед другими, так и перед самими собой в наиболее благоприятном для данных обстоятельств виде.

Конечно, существует опасность отринуть всё то внешнее, хотя и замечательное, и прекрасное, что было выработано в Церкви за эти два тысячелетия, и попытаться погрузиться в какую-то представленную в индивидуальных, духовных, может быть, очень глубоких переживаниях, но не выражаемую ни в каких внешних формах веру. И мы знаем в истории, как целые поколения христиан, идя по этому пути, оставляли Церковь, превращались в сектантов, которые уповали лишь на собственный индивидуальный опыт общения с Богом.

Почему-то сейчас, в пятое воскресенье Великого поста, Церковь напоминает нам именно об этом — об опасности внешними формами дезориентировать себя в нашей внутренней духовной жизни. Я не знаю, как можно возгревать в себе живое переживание Христа постоянно. Но именно сейчас, приближаясь к Страстной седмице, когда переживание Страстей Христовых вместе с Ним в меру своих сил станет нашим главным духовным переживанием, озаботимся прежде всего одним: как не утерять ощущения того, что ты во Христе и со Христом.

Мы в своей жизни, не только духовной, но и повседневной, обыденной, можем остаться христианами — пусть немощными и недостойными, но всё-таки отличными от того самого мира, который готов в себя принять Церковь Христову, но при одном лишь условии: что это будет одно из многих сообществ, в котором вот эти самые правила очередной ролевой игры будут определять жизнь людей точно так же, как это происходит в самых различных сообществах другого рода. Иногда у меня возникает ощущение, что этот соблазн мы уже не сможем преодолеть и для значительной части нас христианство так и останется одной из тех многих ролевых игр, в которые так вдохновенно играют современные люди.

Как же Богу не солгать, как не потерять себя как христиан — решать, конечно, нам самим, но уповать на Бога. Поэтому сейчас, в остающиеся две седмицы Великого поста, постараемся эту очень легко теряемую нами связь со Христом всё-таки обрести, постараться её закрепить, дабы не кровь козлов и тельцов, но наше собственное покаяние и стремление к преображению нашей жизни стали определяющими началами нашей земной жизни.

Аминь.

10.04.2011

Проповедь в 5-ю Неделю Великого поста, преподобной Марии Египетской (Мк.10:32-45)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение, хорошо нам знакомое, звучит для нас нередко как своеобразный приговор нашей церковной, но, как кажется, становящейся все менее христианской жизни. Ибо то, что произошло между апостолами тогда, на этой — одной из первых — бесед Христа с ними о том, что предстоит Ему пережить, является вечной не хочется говорить трагедией, но все же драмой церковной жизни. Вдумаемся в то, что происходило тогда, когда Христос, уже, надо полагать, очень хорошо представлявший Своих учеников, знавший о них абсолютно всё, отдававший Себе отчёт в том, как поведут они себя и в момент Его крестных страданий, тем не менее решается разделить с ними то страшное переживание, то страшное страдание, которое Он носит в своей душе, — страдание, связанное с тем, что Он очень хорошо представляет, как поведут себя с Ним люди, которых Он пришёл спасти, как поведут себя с Ним Его ближайшие ученики, на которых Он собирался возложить бремя утверждения основанной Им Церкви. Он всё это представляет, Он от всего этого скорбит, Ему Самому отчаянно тяжело от того, что Ему предстоит по Своему человеческому естеству претерпеть, и вместе с тем у Него уже нет сил не пытаться разделить с ними Свою скорбь.

Впрочем, можно ли применять к Богочеловеку такие слова: «Ему тяжело», «Ему невыносимо тяжело», «у Него нет сил». А почему же нельзя применить к Нему эти слова? Очень даже возможно. Ведь Он специально, придя в этот мир как человек, не притворялся человеком, будучи сверхчеловеком, но был человеком во всей полноте, в такой полноте, в какой только и можно быть человеком. Он даже на Кресте пережил самое страшное состояние человеческой души — состояние богооставленности, когда Он воззвал со Креста к своему Небесному Отцу о том, почему Он Его оставил. Конечно, Ему было тяжело не только на Кресте, и тяжесть эта усугублялась именно тем, что немощь Своих самых близких учеников Он знал очень хорошо.

Я не раз вам говорил о том, что счастьем для нас является то, что мы друг о друге всего не знаем. Если бы мы друг о друге знали всё, и прежде всего об отношении ближних к нам самим, мы бы, наверно, ни с кем из них не могли строить отношения. Не по силам человеческим знать немощь своих ближних и жить с ними, сосуществовать с ними, не то что сострадать им. Господь избавляет нас от этого испытания. И, может быть, благодаря этому жизнь наша не так тяжела, как была тяжела жизнь Христа. И тем не менее Он делит со Своими учениками Свою человеческую скорбь. Конечно, Он предупреждает их о том, что предстоит Ему, а значит и им, пережить, готовит их к этому. Но главное здесь безусловно другое, главное здесь — желание получить от них понимание, сочувствие, проявление готовности поддержать Его. И что Он слышит? Лучшие из апостолов просят Его исполнить их главную просьбу. То есть — да, они вроде бы поняли, что их Учитель умрёт, но так как Он не просто человек, то, конечно же, воскреснет каким-то образом, каким-то образом воцарится в этом мире, а значит, пройдя временное испытание страданиями и смертью, Он незыблемо утвердится и зримо восторжествует в этом мире. И очень важно им — лучшим, может быть, действительно самым талантливым, одарённым ученикам — оказаться рядом с Ним. Но кто из них окажется справа, кто слева? Кто одесную, кто ошую? Вы же помните, что в иерархической традиции Востока пребывание по правую руку от государя и по левую означало степень приближения.

И вот, поделившись со Своими учениками Своей невыносимой скорбью, Христос слышит от них именно такие, очень человеческие в своей бесчеловечности слова. «А тогда, когда Ты восторжествуешь, не забудешь ли ты поставить нас рядом с собой? Но меня поставь ближе, чем его. И чем всех их — остальных». Какое страшное разочарование должны были вызвать у Христа эти слова апостолов. Кажется, оно даже проступает в Его ответных словах, которые доносит до нас Евангелие. Когда Он напоминает вот этим Своим избранникам, проявившим себя в этот момент, может быть, даже хуже, чем проявят себя Его бессмысленные палачи, когда Он напоминает им о том, что Он им дал всё, дал великие дары совершать Крещение, прощать грехи, совершать Евхаристию, дал возможность вести людей ко спасению. А им помимо этого, а может быть, даже вместо этого, нужно было другое: они ожидали от Него собственного утверждения, самоутверждения здесь на земле самым что ни на есть земным ощутимым образом. Им нужно было здесь получить от Бога то, что чают получить все люди на земле — славу и власть. Не во имя спасения людей, а во имя утверждения самих себя. Это было своеобразным саморазоблачением апостолов. И Христу вновь приходится повторять им те слова, которые Он уже не раз говорил им — о том, что кто хочет быть первым, тот будь слугой… Да, надо полагать, что тогда апостолы устыдились. Но потом они опять забудут то, что было сказано Христом, и отступят от Христа. Правда, потом вновь устыдятся и попытаются всей своей жизнью искупить свой грех. Таким образом, уже, казалось бы, в апостольский период Церкви были явлены те пути, по которым люди идут в Церкви ко спасению или погибели.

Но вот проходят века. И в этих самых веках повторяется то же самое. Мы видим, какими, по существу жалкими, нелепыми, примитивными, путями внешнего утверждения мы, христиане — в том числе и наши иерархи, — пытаемся утвердить своё, а заодно и церковное величие в этом мире. Это уже даже не кажется очередным падением, очередным заблуждением, а порой напоминает какое-то методичное издевательство учеников Христовых над Христом, когда дьявол, искушающий их, приводит их в такие ситуации, в которых они уже не восклицают вдохновенно: «Ошую или одесную воссядем мы с Господом?», а уже, забыв, казалось бы, о Господе напрочь, пытаются хоть как-то воссесть хоть на каком-то заметном месте пред своими ближними, обозначив своё присутствие в этом мире самыми что ни на есть человеческими формами, самыми что ни на есть человеческим знаками. Это касается всего — их жизни, их быта, их средств передвижения, их одежды. И для чего? Они дерзают говорить о том, что это для величия Церкви. Что всё это нужно не им самим, а именно предполагает явление в них, выявление через них, через их повседневную жизнь того, как велик Христос, ибо они олицетворяют собой Христа.

К сожалению, именно сейчас мы наблюдаем очередной эпизод подобного рода утверждения себя уже не одесную или ошую Христа, а одесную или ошую какого-то земного руководителя тех, кто должен быть «рабом рабов Божиих», как звучал ещё в Средние века титул одного из главных церковных иерархов. Вот эти «рабы рабов Божиих» оказываются на самом деле всего лишь примитивными рабовладельцами — рабовладельцами, ибо по сути дела, утверждаясь на рабах Божиих, претендуют на роль каких-то земных полубогов.

Но в таком случае мы оказываемся теми самыми рабами Божиими, которые то ли по смирению, то ли по лености, то ли по привычке к конформизму, перейдя из привычных для нас трудовых коллективов в стадо пасомых Церкви Христовой, идём таким же то ли коллективом, то ли стадом то ли ко спасению, то ли к гибели, но идём за кем-то, ни о чём особенно не размышляя, благо у нас есть водитель. Нет, на самом деле, если каждый из нас посмотрит на свою жизнь не только в Великом посту, но и до и после этого поста, мы увидим, что у нас происходит то же самое — просто на других социально-психологических уровнях, чем происходит, например, у некоторых наших иерархов, у некоторых наших пастырей. Мы озабочены тем, чтобы с помощью христианства утвердиться в этом мире — в том числе с помощью христианства. А ведь Христос никуда не уходил из Церкви, Он остался в Ней. Он постоянно рядом с нами. Он постоянно ждёт, что мы будем помогать Ему нести то бремя, которое Он уже две тысячи лет несёт Сам, незримо присутствуя в этом мире. Но кого Он может увидеть в нас? Разве что, по сути дела, профанаторов церковного домостроительства. Мы, призванные являть миру «царство не от мира сего» — какие-то иные отношения, иные чувства по отношению друг к другу, — ничем не отличаемся от этого самого мира.

Давайте как раз здесь и остановимся, не будем бесплодно осуждать кого-то, кто явил себя именно в эти дни Великого поста не так, как должно. Задумаемся о самих себе. Разве это не проявление того главного настроения, в котором живём мы? Да, мы, конечно же, прямо не спрашиваем Господа, куда мы воссядем с Ним — одесную или ошую. Мы находим для этого более обтекаемые формы. И не желание сесть одесную или ошую с Богом, а желание просто хорошо устроиться в этом мире является часто главным побудительным мотивом нашей духовной жизни на всех уровнях, часто любой ценой.

Вот почему сегодняшнее евангельское чтение, всегда актуально звучащее в нашей церковной жизни, увы — звучащее как приговор, как наше саморазоблачение, — сегодня должно заставить нас задуматься о себе именно в контексте того образа Церкви, который, в том числе и при нашем участии, складывается в сознании наших современников-да, вот таких вот «нечестивых», «нецерковных», «заблудших», которые, в отличие от нас с вами, не приходят по воскресеньям в храмы лукаво просить Господа воссесть с Ним одесную или ошую. Они просто не думают об этом — и может быть, поэтому оказываются в чём-то честнее нас именно перед Христом. Как честнее перед Христом оказались те, кто просто не принимал Его, по сравнению с теми, кто, принимая Его, пытался Христа — уж извините за вульгаризм — «кроить под себя» и Церковь Христову в самом начале её земного пути превратить в ещё один обречённый на крушение и распад земной человеческий институт, основанный на корысти, тщеславии, зависти и злобе. Вот почему в сегодняшнем евангельском чтении слова Христа о том, что единственным первенством в Церкви может быть первенство в служении, самоотвержении, забвении себя, должны стать для нас сейчас самыми главными, проясняющими очень смутную и тяжёлую духовную ситуацию словами. Попытаемся помнить о них, об этих словах, напоминающих нам о том, что только отвергнувшись от многих своих, даже кажущихся совершенно естественными, чувств, идей, надежд и вожделений, мы сможем оказаться для Христа своими, а не чужими.

Аминь.

01.04.2012

Проповедь в 5-ю неделю Великого поста, преподобной Марии Египетской (Мк.10:32-45)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Евангельское чтение пятого воскресенья Великого поста является одним из самых, я бы сказал, с одной стороны, грозных, а с другой стороны — в чём-то, может быть, даже безысходных текстов Священного Писания, если мы обращаем его к нашей конкретной церковной жизни. Уж слишком узнаваемо то, что происходило тогда, в контексте нашего с вами религиозного опыта. Становится, с одной стороны, просто страшно, с другой стороны — стыдно и в то же время подчас просто даже безысходно от того, как же мало меняется Церковь, как мало меняется церковная жизнь, как мало меняемся мы в Церкви. Потому что ведь всё то, что мы услышали сейчас, — это вопиющий упрёк нам.

Все мы хорошо знаем этот сюжет, и можно, конечно, попытаться, растворяясь в культурно-исторической составляющей этого текста, смягчить его нравственный вызов христианам всех времен и народов. Да, действительно, иудеи, переживая огромные политические, исторические страдания, духовные искушения, ждали Мессию, надеясь на то, что придёт наконец тот, кто даст богоизбранному народу его подлинный удел — мир, покой, счастье; избавит от войн, от унижений; дарует им возможность просто, мирно жить, ощущая себя в полноте общения с Богом, но ещё на этой земле. Поэтому так естественно, что апостолы, будучи действительно благочестивыми, много усвоившими из своего воспитания иудеями, воспринимали Спасителя как того самого земного царя, который наконец исполнит их многовековые чаяния. Да, иногда Спаситель говорил что-то такое, что не укладывалось в привычную парадигму их религиозного ветхозаветного сознания. Но они склонны были думать: «мы, наверно, чего-то недопонимаем, не может же Бог говорить то, чего мы, возможно, так никогда и не поймём?». Ведь они воспринимали своего Учителя во многом исходя из собственных представлений, Его учение пытались подогнать под привычные для них стереотипы. Но Иисус-то всё это чувствовал, всё это знал и, в который раз говоря о сущностном, о главном, уже как будто и не ожидал понимания, а ведь оно было так нужно Ему не только как Богу, но и как человеку. Однако, смиренно слушая Его проповеди, следуя за Ним, разделяя многие Его невзгоды, ученики ждали момента, когда же, наконец, они получат то, что заслужили.

И вот именно в момент, когда Христос — не только из желания проявить Свою прозорливость, проницательность, говорит им о Своём страшном будущем на этой земле, они, как будто не слыша Его, не желая слышать это, не желая верить в это, — да, наверно, и действительно не веря, что Мессия может кончить свой земной путь столь бесславно, — возвращают Его, как им кажется, к подлинной религиозной правде. А правда-то эта оказывается очень даже человеческой. И обратите внимание: Евангелие, по существу, открывает нам своеобразную драматургию их отношений. Христос высказал самое сокровенное, самое по-человечески трудно переживаемое Им, Он поделился с ними Своими страданиями, Он ждёт их сострадания, — и выходят лучшие, и просят исполнить их желание. Какое? Наверное, только одно: разделить со Христом Его муки. И что Он слышит в ответ? Он слышит о том, что их желание заключается в возможности сесть одному одесную, а другому ошую воцарившегося в мире Христа и получить привилегированное положение в том земном царстве, которое наконец-то осуществится благодаря Ему.

Что это, как не распятие Христа Его же учениками-их непониманием, их, по существу, совершенно далёким от смысла Его проповедей мировоззрением. В данном случае апостолы ведут себя так, как будут вести себя христиане последующих веков, как часто ведем себя мы. Мы готовы согласиться со Христом, что дарованная Им нам возможность принимать Крещение и участвовать в Евхаристии должна быть положена в основание Церкви, но нам этого мало, нам хочется, чтобы в этой Церкви всё было так, как хочется нам, так, как хочется миру, — чтобы в этом привычном, мирском псевдоцерковном существовании внутри церковной ограды мы восседали одесную и ошую Бога. Нам хочется превратить Царство Небесное в царство земное.

Нам хочется превратить общину Христову в привычный человеческий коллектив, в котором будет своя иерархия должностей, званий, приближенности к начальству и так далее. И опять Христу приходится напоминать апостолам, что они созидают жизнь, в которой всё должно быть иначе.

Обратим внимание на то, как возмущаются апостолы поведением двух лучших из них. Да, они были близки Христу более других, они это знали и, конечно же, не могли не вызывать зависть у других учеников. И как хорошо, что именно эти лучшие первыми задали вопрос, который мучил всех: о том, что же всё-таки они смогут получить от Мессии? И эти лучшие оказались посрамлены, другие апостолы очень по-человечески возмущаются вопросом лучших, радуясь, что мучивший их всех и оказавшийся столь неуместным вопрос вырвался не из их уст и поплатились за него считавшиеся лучшими ученики, а не они. Опять ведь узнаваемая сцена церковно-приходской жизни — как это всё по-человечески понятно, как очевидно всё происходящее для Христа и как страшно одинок Христос в этот момент. Это Его Церковь, это лучшая часть человечества, и вот она по-прежнему пытается кроить Бога под свои представления, созидать ещё одну лже-церковь в этом мире.

Согласитесь, ведь то, что происходит в сегодняшнем Евангелии, это иллюстрация церковной жизни во все времена. И вот эта проблема, для людей, далёких от Церкви, не существующая, но для нас-то, христиан, призванная быть основополагающей, — проблема непонимания христианами Христа — должна быть осознана, прочувствована как основная. Церковь является такой, какой её делаем мы…

Можно лишь поражаться тому, как долготерпелив Господь, ибо столько усилий прилагали люди на протяжении веков, чтобы Церковь Христова стала непохожа на саму себя, чтобы привычные представления мира заполонили в Церкви собой всё.

Но мы-то сейчас обращены ко встрече со Христом, ибо находимся на Литургии и нас ожидает Евхаристия, встреча со Христом, тем самым Христом, Который ждёт от нас, что мы будем другими по сравнению с теми людьми, которые не знали Его, которые надеялись, что жизнь в нашей Церкви, в наших общинах будет ну хоть как-то отличаться в лучшую сторону от жизни самых разнообразных сообществ, которые наплодило человечество за тысячелетия своего существования. Так это или не так — можно убедиться очень легко, посмотрев на то, как строятся наши отношения между собой. Так это или не так — очень легко можно убедиться, заглянув в свои собственные души и задав себе вопрос: а чего, собственно, мы ожидаем от Христа? Да, конечно, мы все христиане, мы ожидаем, что предстоит Страстная седмица, мы будем вспоминать о крестных муках Спасителя, уже уверенные в том, что будет Его Воскресение, ибо тот, кто верит в Воскресение Христово, переживает муки Христа иначе, ибо тот, кто верит в Воскресение Христово, строит свою жизнь иначе, чем строят те, кто, получив через крестные муки, крестную смерть и Воскресение Спасителя гарантию собственного превосходства, собственной полноценности, благополучно засыпают душой в церковной жизни и пробуждаются только тогда, когда встречаются с Богом глаза в глаза в мире ином, и для многих такое пробуждение от сна псевдохристианской жизни на земле может оказаться страшным испытанием в мире ином.

Будем же торопиться, продолжая оставаться в мире земном, строить свою жизнь иначе, нежели строят ее люди, не знающие Христа. Да будем мы друг другу слугами — это не значит, что мы будем пресмыкаться друг перед другом, унижаться друг перед другом. Это значит совсем другое: будем доверять друг другу, будем верить друг в друга, будем допускать друг за другом возможность не хоть бы быть хуже нас, но лучше нас. Это будет первыми шагами, осуществляя которые, мы, может, хоть в чём-то станем наконец отличаться от мира сего.

Аминь.

02.04.2013

Проповедь в 5-ю неделю Великого поста, преподобной Марии Египетской (Мк.10:32-45)

Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Евангельское чтение пятой недели Великого поста, по существу, открывает перед нами череду очень сложных, тяжёлых для восприятия, скажу даже, может быть, резче — очень неприятных, неудобных для нашего понимания евангельских текстов. Это даже не просто евангельские тексты, это открытие перед нами не только драмы, имевшей место быть в истории только что складывавшейся Церкви, — это, по существу, описание неизбывной драмы церковной жизни, которая сопровождает церковную историю все два тысячелетия. И во многом благодаря этому чтению мы, по мере своего пребывания в Церкви, начинаем лучше представлять себе церковную жизнь во всём великом и во всём искусительном, что есть в ней. Сегодняшнее евангельское чтение, действительно, исполнено глубокого драматизма, того самого драматизма, который будет всё более и более усиливаться в обстоятельствах жизни Спасителя по мере того, как мы будем, слушая евангельские чтения уже в завершающей части Великого поста, погружаться в тот период земной истории Спасителя, когда Ему предстояло принять крестную смерть.

Итак, только что мы услышали, как Христос приуготовляет Своих учеников к тому, что им всем предстоит пережить. Надо сказать, что в душе каждого из нас перспектива знать о том, что близкий для нас, любимый нами человек должен умереть очень скоро, и даже не просто умереть, а ему предстоит быть страшно оклеветанным и убитым, наверно, вызвала бы бурю переживаний. Тем понятней должно быть для нас, что, видимо, должно было происходить в душах апостолов.

Но для них это откровение Христа усугублялось ещё большими переживаниями. Не раз они уже слышали от пришедшего в мир Мессии, что Ему предстоит не воцариться над этим миром, а погибнуть в этом мире, и не раз возмущались сердца этим словам, не раз отказывался их ум воспринимать эту истину. И тем не менее, Христос упорно приуготовлял их именно к такой перспективе. «Ну, может, Он чего-то не понимает, — думали они, — может быть, Он в чём-то заблуждается, может, Он испытывает нас. Неужели всё кончится так безысходно, так беспросветно?» Ожидавшийся веками Мессия пришёл в этот мир, чтобы быть просто убитым, просто распятым. И вот в очередной раз Спаситель «испытывает» их, а на самом деле всего лишь приуготовляет их к тому, что всем им будет невозможно не пережить. А далее следует кажущаяся даже почти патологической в своём примитивизме реакция лучших из апостолов: услышав страшное откровение Христа о Его смерти, они как будто даже не принимают его всерьёз и обращаются ко Христу с просьбой посадить одного справа от себя, другого слева от себя.

Конечно, мы с вами не столь, может быть, глубоко переживаем значимость этого формального полагания какого-либо человека рядом со своим учителем. Мы ведь даже в собственных домах, как правило, садимся за столом на свои привычные места, не соблюдая какой-то иерархии, да и какая может быть иерархия за трапезой на современной кухне? Просто бы сесть, если уж не приходится стоять за столом, когда там собирается много людей. Восточная трапеза — нечто другое. Даже скудно жившие, в бедности пребывавшие люди к трапезе готовились, как к священнодействию. Она не просто сопровождалась молитвой, она предполагала восседание в определённого рода порядке. И в этом пребывании на трапезе, в общем собрании рядом с тем, кто признаётся учителем, а уж тем более Мессией, ученикам Христовым их место восседания представлялось очень важным. Конечно, за это время общения со Спасителем они, надо полагать, духовно развились в большей степени, чем мы с вами. И они понимали, что воссесть рядом с Учителем даже за трапезой будет означать что-то очень значимое для них, не просто честь, не просто славу, а разделение с Учителем бремени Его служения. Служения, как они теперь понимали, весьма даже драматичного. И им казалось, что они способны на это. Хотя тот, кто идёт рядом с обречённым на смерть человеком, не может не страдать в большей даже степени, чем те, кто оказываются в отдалении. Неясна была, таким образом, и собственная их судьба.

Но что здесь всё равно поражает? Неадекватность восприятия даже ими, апостолами, слов, возвещаемых им их Учителем, их Спасителем. Опять они говорят со своим Учителем «не про то», как уже не раз это бывало, и как уже не раз повествовало об этом нам Евангелие. Не понимают Его, не слышат Его и, более того, занимаются тем, чем привычно занимаемся и мы с вами в нашей церковной жизни: пытаются предстать перед Богом лучше, чем они есть, пытаются предстать перед ближними своими в качестве лидеров духовного совершенствования.

«Именно мы, а не кто-то другой, сядем рядом с Учителем. Да, зная, что Его ожидают страшные испытания, страшные страдания. Да, в нас Он увидит тех, кто Ему особенно близок, в отличие от вас, кто Ему, конечно, тоже близок, но не в такой мере». Проступает самая что ни на есть примитивная и низменная человеческая страсть к самоутверждению. И пребывая в церковной жизни дольше и дольше, мы с вами больше и больше понимаем, как эта, вроде бы примитивная, человеческая страсть именно в жизни религиозной мешает людям адекватно воспринимать самих себя. Мы как будто приносим в Церковь из мира безбожного своеобразное антихристианское соревнование за право именоваться сидящими одесную или ошую Спасителя. А ведь на самом деле это великое обольщение самим собой. И Христу приходится вновь, уже в который раз, что называется, ставить на место Своих учеников. Тем более, что ученики ведут себя поразительно узнаваемо в этой ситуации. Все они, конечно, потрясены первоначальными словами Христа, но вот выскочившие сыновья Зеведеевы, претендующие на сидение одесную или ошую, дают им замечательный повод явить своё, мнимое в данном случае, смирение. Они начинают возмущаться своими собратьями, возмущаться отнюдь не в праведном гневе, а, очень подозреваю, в желании, отмежевавшись от них, занять именно их место. Как можно сажать одесную и ошую их, гордецов, чающих как можно быстрее оказаться рядом со Спасителем? Их надо отправить куда-нибудь подальше, но поближе посадить именно нас, не успевших так быстро заявить о своём духовном первородстве.

Вы чувствуете, что здесь перед нами, вот в этой ситуации, вроде бы такой простой и ясной, хотя перед нами будущая Церковь Христова, призванная спасти этот мир, разворачивается тривиальная драма, очень часто в дальнейшей церковной истории напоминающая даже уже не драму, а фарс, гротеск, когда апостольские преемники, представлявшие уже целые Поместные Церкви, только и занимались на соборах тем, что выясняли, кому же где воссесть. Кому какое место в диптихе занять. Но нам с вами, живущим на другом уровне церковной жизни, знающим свой храм, свою общину, все равно ведь приходится переживать нечто подобное, мы ведь тоже норовим, оказавшись поближе ко Христу, получить для себя не место на Голгофе, а тёпленькое место в горнице, в которой Христос приютит нас, успокоит нас. Успокоит, в частности, даже в том отношении, что создаст иллюзию того, что мы действительно люди хорошие добрые, совершенные, и только и остаётся нам, что пребывать рядом с Ним. Рядом с Ним.

Но с Ним ли? Сидение одесную или ошую, при всём символическом значении этого факта, ещё не предопределяет близость человека к Богу. И Иуда Искариотский сидел за столом со Спасителем. И Христу приходится, в который, повторяю, уже раз, напоминать апостолам о том, что жизнь человека в Церкви, если, тем более, он хочет уподобить её жизни её Основателя, Господа Бога, должна предполагать готовность к служению Богу, а не к самоутверждению за счёт ближних и даже за счёт Бога. Единственная форма протекционизма, которая существует в Церкви Христовой, заключается в том, что, оказывая нам Своё покровительство, Свою протекцию, Христос ведь предлагает нам пойти по крестному пути труда и страданий. А такая протекция нам как раз и нежелательна. Мы привыкли получать покровительство для более спокойной, лёгкой, радостной жизни. И величайшей радостью для многих из нас, именно как людей церковных, является ощущение того, что мы живём в гармонии с Богом, даже когда грешим против Бога, в мире с нашими ближними, даже когда грешим и искушаем наших ближних. И вот эта иллюзия особенно дорога нам. Дорога именно потому, что окончательно успокаивает, а правильно сказать, усыпляет то в нашей душе, что и способно сделать нас христианами: глубокое чувство отчуждённости нашей от Бога, глубокое чувство недостоинства нашего по отношению к Богу, глубокое желание измениться внутренне, чтобы быть ближе к Богу. Вот это всё постепенно начинает атрофироваться в нас, и мы уже пребываем в иллюзии нашего прочного сидения, ну если уж не одесную, то уж, по крайней мере, точно ошую рядом с Богом. И что побуждает нас так чувствовать? Да самые подчас разные факторы: и то, что вокруг нас обезбоженный мир, и то, что вокруг нас немало успешных и удачливых людей, успех и удача которых обусловлены греховными деяниями, греховными устремлениями. Мы бы тоже могли быть успешными, но не успеваем не потому, что не получается, хотя очень хочется, а потому что не хотим. А не хотим, потому что не получится. Поэтому мы будем пребывать в неуспехе, но в ощущении собственной близости ко Христу, Которого можно уже и не пытаться искать, к Которому можно уже и не стремиться. Разные бывают обольщения и иллюзии в этом отношении.

Но бывают обольщения иного рода: «я уже так давно пребываю в церковной жизни, что просто не мог не вступить на путь, который гарантированно подводит к месту пребывания со Христом одесную или ошую Его»; «я уже столько времени совершаю молитвенные правила, что меня уже нельзя просто не допустить одесную или ошую ко Христу»; «у меня такой замечательный духовник, возвещающий такие глубокие слова, которые не могли же хоть как-то не отозваться в моей душе, потому, опять-таки, — одесную или ошую ко Христу»; «а уж если я пребываю в общине, в которой всё противостоит окружающей нашей церковной обыденности, так уже точно я пребываю уже даже и не ошую, а одесную Христа». И вот, растворяясь в подобного рода ощущении своей якобы избранности, мы перестаём быть даже зваными, потому что забываем о том, что Христос говорит в сегодняшнем Евангелии: о том, что мы должны прежде всего быть слугой для тех, кто является нашим ближним. Мы должны служить Богу, а не самим себе, если хотим исполнить Его самое главное предначертание для нас.

Почему же именно сейчас, накануне наступления тех дней, когда мы будем, по существу, испытывать себя способностью сострадать Христу, звучит это Евангелие? Да именно потому, что в своей способности пережить Страстную седмицу и этот наигрустнейший среди всех праздников церковного календаря праздник Входа Господня во Иерусалим, мы должны понять, что способность сопережить со Христом Его Голгофский путь и будет лакмусовой бумажкой состояния нашей души. Нашей способности быть если уж не слугой, не рабом Божиим или рабой Божией, то, во всяком случае, хоть каким-то малым соработником Христу на этом пути. Мы ведь и страдания Христовы подчас готовы воспринимать как естественное, традицией принятое, но, в общем, достаточно условное описание того, как страдал один из многих праведников в истории человечества. А страдание Христа — уникально. Страдания Христа — это единственный путь к нашему с вами спасению. И на этом пути мы сможем удержаться только в том случае, если будем думать не о себе, а о Нём. И вот, собственно, этого Он ждал от апостолов. Редкий случай того, когда Евангелие приоткрывает нам во Христе Его человеческое чаяние человеческого сострадания, человеческого понимания по отношению к Самому Себе. Именно сейчас наступает период, когда Богочеловек Христос обращается к нам прежде всего Своей человеческой стороной, Своей человеческой сутью, ожидает от нас, немощных людей, по отношению к Нему, всемогущему Богу, способности понять, способности сочувствовать, способности любить. А не пытаться лишь очередной раз самоутвердиться даже в крестных муках Спасителя, воссев, отнюдь не распявшись, на одном из крестов рядом с распятым Богом.

Аминь.

06.04.2014

Проповедь в 6-ю неделю Великого поста, Вход Господень в Иерусалим (Ин.12:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Праздником Входа Господня во Иерусалим, как мы все это хорошо знаем, открываются особые службы Страстной седмицы. Мы вспоминаем Вход Господень во Иерусалим накануне той недели, когда мы будем размышлять, молиться, может быть, даже переживать страшный час жизни не только Христа, но и всего человечества. Час Его крестных мук, час Его мук духовных, связанных с отступничеством от Христа тех, кто был рядом. И вот в канун этого периода, который должен побудить нас задуматься о себе особенно серьезно, задуматься о своих отношениях со Христом особенно глубоко искренне, — в канун этого периода мы празднуем праздник Входа Господня во Иерусалим. Кажется, праздник неуместен в данном случае, и вместе с тем что, как не радость, должно было всегда помогать христианам превозмогать ту естественную скорбь, которую не могли они не чувствовать в этом мире, если были действительно лучшими, а мир, увы, оставался во зле?

Многогранен смысл сегодняшнего праздника, и мы уже не раз размышляли о нем раньше. Но есть все-таки одна тема в размышлениях об этом празднике, и даже не в размышлениях об этом празднике, а в самих событиях, которые очень рельефно обозначают евангельские чтения по поводу этого праздника. Это тема нашего глубокого недопонимания, если не абсолютного непонимания того, что является сущностью нашей христианской веры. Боюсь выразиться, может быть, слишком дерзновенно, но вот — этот самый праздник Входа Господня во Иерусалим, как мы уже не раз с вами говорили, один из самых грустных праздников, если мы попытаемся представить того самого реального Христа, Который входил в ликующую толпу, радостно его принимающую и позже, может, с большим неистовством потом Его распинающую, в этот самый грустный праздник евангельской истории мы должны задуматься о том, что этот самый праздник является праздником для многих именно потому, что они не понимают сущности веры во Христа. И тем не менее празднуют. Что они празднуют — вот вопрос? Вопрос, на который мы уже получаем ответ в евангельском чтении.

Оно начинается с того, что описывает нам Христа, Который оказывается в доме близких Ему, немногих близких Ему на этой земле людей, рядом с воскрешенным Им Лазарем. Судьба Лазаря — это совершенно особая история во всем Священном Писании, во всей, может быть, человеческой истории как таковой. Воскрешенный после нескольких дней смерти человек почему-то не склонен был радоваться, вообще никогда не смеялся, как будто пережил что-то такое, что кардинально изменило его взгляд на мир, на самого себя. Оно почему-то сделало его особенно близким Христу. Тайна взаимоотношений Христа с Лазарем Четырехдневным не открывается нам в Евангелии, мы только знаем, что это были особые взаимоотношения.

И вот что примечательно: народ идет в Иерусалим, идет ко Христу, для того чтобы прежде всего, конечно, посмотреть на чудо — чудо воскресения мертвеца. Вот это действительно интересно, вот это действительно чудо, которое может вдохновить — конечно же, не на духовное преображение, конечно же, не на нравственное превозмогание самого себя в своих немощах: это как-то обыденно, естественно, трудно, а потому не особенно исполнимо и желанно. А вот увидеть потрясающее воображение и ни к чему нравственно не обязывающее чудо людям, лишенным многих радостей, да просто нуждающимся в каких-то впечатлениях, — это гораздо важнее. Ну а заодно можно будет посмотреть на воскресившего мертвеца, увидеть Того, Кто каким-то странным образом сумел это сделать. А может быть, Он и нас, живых мертвецов, воскресит к какой-то лучшей жизни, может быть, Он и нам сделает что-то помимо нашей воли, помимо наших трудов и усилий, для того чтобы мы вот были мертвы и вдруг воскресли. И наша омертвелая, закостенелая жизнь станет вдруг радостной. Действительно, есть над чем вроде бы и задуматься, и чем заинтересоваться.

Но именно в этот момент мы начинаем переживать то, что станет, наверно, лейтмотивом наших переживаний в Страстную седмицу — одиночество Христа среди нас, христиан. Он совершенно одинок в этот момент в толпе, которая сходится к Нему, которая наполняет Иерусалим. Да, появляется женщина, которая умащает Его еще не израненное живое тело, но и это встречает непонимание. Понятно, когда чудесным образом Христос воскрешает мертвеца, но непонятно, почему еще живого и здорового Христа нужно умащать миром, как покойника. А Он уже в каком-то смысле слова начал Свое умирание, умирание в сердце Своем для этого мира и за этот мир, потому что непонимание людское — это самое страшное орудие умерщвления всего живого. В том числе, и прежде всего, живой веры во Христа. Он уже страдает, Он уже умирает, и только эта женщина, конечно, наверное, не поняла, но почувствовала Его одиночество и сотворила нечто, что не вмещалось в рамки обычного человеческого понимания.

И здесь появляется Иуда — вот тот самый один из лучших людей этого мира, один из Двенадцати, который уже принял решение предать Христа, не потому, что в конечном итоге Христос его враг, нет, он же верует во Христа как в Мессию, но ему нужен Христос как тот Мессия, которого он ждал, который будет созидать царство от мира сего. Об этом ведь мечтал не только Иуда, но и другие апостолы — сесть одесную или, по крайней мере, ошую рядом со Христом, увидеть Его внешнее совершившееся здесь величие, которое проявляется и в том, что и Лазарь Четырехдневный воскрешен. И вот эта странная женщина, которая совершает этот бессмысленный поступок, вызывает недоумение и гнев апостола Иуды Искариота. Зачем она умащает тело живого человека, пусть и его Учителя, когда можно гораздо более рационально, более понятно, более, так сказать, человечно употребить это миро, продав и отдав деньги, полученные за это миро, бедным?

Мы сталкиваемся опять с привычной земной логикой, которая неприменима ко Христу. И опять Христос один, потому что одни пришли смотреть на воскрешенного Лазаря, другой возмущается тем, что так нерационально, неразумно тратится то, что могло бы поспособствовать вот этой самой земной жизни, в которой пребывают сейчас, которая бывает им самим очень тяжела и отвратительна, но без которой не могут все эти люди. Опять проступает ощущение Христова одиночества. Опять ощущение Христова непонимания, непонимания Его теми, кто близок, кто рядом с Ним, даже апостолами.

Ну и далее — всем вам ведомая история со Входом Господним во Иерусалим. Да, Иерусалим Его ждет, Его ждут все, даже книжники и фарисеи, размышляющие о том, как Его убить, убить Его одного или вместе с Четырехдневным Лазарем. Когда мы читаем эти строки в Евангелии — размышления учителей еврейского народа о том, чтобы надо вместе со Христом и Лазаря-то убить, потому что он — видимое доказательство Его могущества, — мы понимаем, насколько эти мудрые учителя народа совершенно закоснели и отупели в своем земном понимании религии. Христа, конечно же, надо убить, а Лазаря можно возвести на пьедестал, чтобы чудом его воскресения окончательно дезориентировать духовность тех, кто шел ко Христу, а остановился на Лазаре. Перед нами разворачивается глубочайшая драма переживаний врагов и друзей Господа, каждые из которых одинаково не понимают Его.

Но всё незаметно как будто бы сходит на нет, когда Господь, в очередной раз нисходя вот к этой поразительной человеческой жестоковыйности (или, выражаясь не столь церковно-славянски изящно, — душевной тупости), опять, отсылая всех к Ветхому Завету, говорит, что Он входит так, как и должен войти Мессия, опять Он поясняет им на уровне что называется проповеди, что Он — тот, Которого они ждали, что Он — тот, Который хотя и говорит совсем не то, что от Него ждут, именно потому и есть подлинный Мессия. И вот все радуются. Радуются, размахивая пальмовыми ветвями.

Не раз я с вами размышлял на эту тему, не раз уже срывалось у меня недоброе слово и о пальмах, и о вербах, которыми мы украшаем самих себя, дерзновенно размахивая, то ли отгоняя от себя труд духовный, то ли заслоняя от себя образ беззащитно обреченного на предательство и крестную смерть Христа. Как часто изобразительная внешняя яркая атрибутика нашей церковной жизни может если не заслонить от нас суть нашей духовной жизни, то во всяком случае во многом рассредоточить нас. А как нам того хочется — после шести недель поста все-таки чуть-чуть расслабиться! И, помахивая вокруг себя ветками вербы, можно незаметно для себя отмахнуться от труда духовного сопереживания Страстей Христовых.

Но Христос идет сквозь эту радостную толпу, которая, действительно, радостно Его приветствует. Рады видеть пророка, рады видеть чудотворца, который, может быть, воскресив Лазаря, как я уже сказал, и их жизнь облегчит и, самое главное, не потребует от них никаких нравственных усилий, как не требовал же Он ничего от мертвого Лазаря. Просто по Своей великой силе пророка и чудотворца.

Но ничего этого Христос им не даст. Как не дает нам часто просимого нами. Ибо просим у Него часто совсем не того, что нам необходимо как христианам. А просим мы у Бога часто то, что нужно нам не как христианам, а кому-то другому: то ли безбожникам, то ли язычникам, то ли атеистам, то ли агностикам, а в общем — обыкновенным обывателям, которых какие-то внутренние тревоги, внутренние неурядицы приводят обычно в храм, а тогда привели даже к пришедшему в мир Богу.

И вот здесь, опять-таки накануне Страстной седмицы, перед нами с вами ставится главная проблема — христиане ли мы? Зачем нам Христос? Очевидно одно: что толпе, которая встречала Его в Иерусалиме, Он был не нужен — они встречали не Его, и когда выяснилось, что Христос другой, они совершенно последовательно приняли то, что решили за них их учителя.

Этого чудотворца нужно убить, потому что Он не тот, кого мы ждали. Мы ждали Его тысячу лет, а Он пришел и оказался не таким, каким должен был быть. Он не сделал нам того, что хотя бы сделал Лазарю Четверодневному. Не надо было нас воскрешать, мы вроде бы были живыми, но почему Он не дал нам покоя, радости здесь, на земле, а призвал нас подняться над самими собой? Ну, взял бы тогда нас всех с Собой на небо и преобразил бы, но нет, Он оставил нас на этой земле, сказав, что мы должны быть иными. Он оставил нас в царстве мира сего, сказав, что мы должны пребывать в царстве не от мира сего. Он обманул наши надежды, поэтому Он нам не нужен, Он нам мешает.

И когда размышляешь в свете этого праздника над историей христианства, невольно закрадывается в сознание мысль: почему многие христиане (и миряне, и священнослужители, и простецы, и высокие богословы) пытаются предложить нам такую версию христианства, которая не нуждается во Христе? Которая игнорирует Христа, того самого Христа, Который и пришел в этот мир, чтобы создать Церковь? Да, Церковь эта, как кажется, христианская, но не Его. И мы усиленно пытаемся жить в ней так, как будто не Христос ее основал, а кто-то другой. Вот тот другой, которого, безусловно, приняла бы и иерусалимская толпа, и Иуда Искариот — не предал бы его, а был бы преданным ему учеником, которого даже учителя народа еврейского восприняли бы как чаемого Мессию. Но это был бы уже не Христос, а кто-то другой. А кто другой может исполнить кажущимся образом Мессию Христа? Только антихрист. И вот здесь открывается, может быть, самое страшное, что ожидает человечество. Обращение к антихристу, как к Христу. Кажется, праздник Входа Господня в Иерусалим не оставляет места ни для какой апокалиптики, а между тем апокалиптика проступает самым неожиданным образом. И Христос, естественно, это переживает. Другое дело, что, в отличие от нас, Он умудряется этих людей прощать и любить даже.

А вот для нас с вами важно хотя бы задуматься над тем, с каким поразительным упорством называвшие себя христианами — учениками Христа тогда или православными христианами сейчас — не только не понимают, но не хотят понимать Христа. И готовы отгородиться от Него всем чем угодно — от изысканной богословской аргументации до разнообразных примитивных магических обрядов, от высоких слов о любви и сострадании до суетных пересудов относительно друг друга. Масса существует способов в церковной жизни забыть Христа, потерять Христа, но при этом кричать «Осанна!». Заглушая подчас этим криком голос собственной еще не до конца замолкнувшей совести, укоряющей нас часто в том, что мы называемся христианами и таковыми не являемся. И убеждают себя люди, что мы идем ко Христу, когда на самом деле движемся в прямо противоположном направлении, как толпа, перешедшая от криков «Осанна!» к крикам «Распни!». Давайте вспомним всё это очередной раз, попытаемся в очередной же раз не забыть этого и именно с этими мыслями попытаемся подойти к Пасхе Христовой. С пониманием того, что только милость и любовь Христа к нам, а именно они и побудили Его воскреснуть, потому что то, что пережил Христос в этом мире, могло побудить Его, если бы Он был только человеком, только к одному — уйти из этого мира раз и навсегда, но Он воскрес именно потому, что умеет любить и прощать так, как не умеет этого делать никто, в том числе и ту самую толпу, которая одинаково вдохновенно могла кричать «Осанна!» и могла кричать «Распни Его!».

Аминь.

17.04.2011

Проповедь в 6-ю неделю Великого поста, Благовещение Пресвятой Богородицы (Лк.1:24-38), Вход Господень в Иерусалим (Ин.12:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Слушая сегодня евангельское чтение, мы с вами уже далеко не первый раз в своей жизни размышляли о содержании и смысле праздника, важней сказать — события Благовещения Пресвятой Богородицы. Обратим внимание, может быть, на самый главный момент в содержании этого события евангельской истории. Действительно, когда маленькая Девочка вместила в Себя великое откровение Божие, произнеся слова: «Се раба Господня, да будет Ми по глаголу твоему», Она приняла во имя всего человечества волю Божию стать Богородицей. Она, наверно, не отдавала Себе в полной мере отчет в том, что произошло и на что Она обрекла Себя.

Мы не раз с вами размышляли о том, как труден был земной жизненный путь Пресвятой Богородицы. Но многие из нас, даже те, кто с немалыми трудами растил и воспитывал своих детей, все же представить не могут, что означало для Нее родить и воспитать Живого Бога. Это невместимо в сознание простого человека. Но еще более трудно нам вместить то, что ожидало Её, когда Она сопровождала Своего Сына на пути спасительного для всего человечества, но столь трудного для Нее Самой пути, пути, который в конечном итоге обусловил для Нее самое страшное для матери переживание — переживание смерти собственного сына. При этом Она не просто похоронила собственного Сына, Она видела Его мучительную смерть, предательство Его со стороны многих, даже близких учеников, видела отвержение Его всем миром и при этом знала, что это не только Её Сын, но и Бог. И последующая жизнь, конечно, была исполнена глубоких переживаний, когда Она во время пребывания в Церкви, созидаемой Её Сыном, конечно же, более всех людей ощущала Свое одиночество без Того, Кто когда-то был Её Сыном и Кто затем стал почитаться Церковью как Бог. Но надо полагать, что никакие самые добрые, самые лучшие ученики Христовы, которые окружали Её, конечно же, не могли Ей заменить Сына и Бога одновременно.

И все это называется Благовещение. Вдумайтесь только! Все это было Ей возвещено ангелом и постепенно проявлялось в Её жизни. Но здесь возникает вопрос: что же это за Благая весть, которая возвестила уже Богородице столь трудный жизненный путь? И в связи с этим задумаемся над другим вопросом: а все ли христиане призваны для благовещения, благовестия Христова?.. А что, собственно, возвещаем мы? Мы прекрасно понимаем, что Благая весть не является вестью о спокойной, легкой и благополучной жизни. Жизнь, возвещаемая Благой вестью, очень трудна. Да, может быть, это жизнь, одухотворенная Богом, но очень трудная. И нам невыносимо трудно с этим примириться.

Вот почему христиане по долгу своей веры, по характеру своего служения вынуждены подчас говорить подлинные слова о Благой вести, но в жизни своей очень часто пытаются эту Благую весть невольно извратить, сделать свою жизнь тихой, спокойной, благополучной, даже за счет того, чтобы переставать быть христианами во многих жизненных ситуациях. Ибо трудно в этом мире стяжать такое благополучие, не отступая от заповедей Христовых. Мы, с одной стороны, возвещаем Благую весть, а с другой — не хотим для себя того тернистого пути, которым шла Богородица, озаренная этой Благой вестью, которым шли апостолы, возвещавшие Евангелие Христово, которым шел Сам Христос, главный Благовестник нашей земной истории. Мы притворяемся благовестниками, но при этом мы хотим быть возвестителями какой-то другой вести. Вести о том, как лучше адаптироваться в этом несовершенном мире.

И здесь открывается одна из парадоксальных тайн христианства. Как только христиане пытаются совместить бремя ношения Благой вести с человеческим благополучием, их жизнь начинает разрушаться как жизнь христианская. Да, можно в конечном итоге в этой земной жизни пытаться совместить несовместимое. Но жизнь наша приводит нас всех к кончине. И в этой кончине происходит наша встреча с Богом, Который знает о нас и нашей внутренней жизни всё. Жизни нас, немощных людей, которые дерзают быть благовестниками, но себя избавляют от несения этой Благой вести. Ибо не может быть благовестником тот, кто говорит одно и живет совершенно в другой духовной тональности, в другой сфере жизненных ценностей.

Лазарева суббота, которая вспоминалась нами вчера, — это очень грустный праздник, праздник, предваряющий еще более печальный праздник Входа Господня в Иерусалим. Праздник, олицетворяющий собой непостоянство и лукавство человека в отношении к Богу. Сегодня праздник Входа Господня в Иерусалим совпадает с Благовещением, и мы должны задуматься вот о каком обстоятельстве. Решительно возвещая нам о возможности нашего спасения через Христа и во Христе, а значит, через страдания и скорби, через преодоление себя в своем несовершенстве, Христос не возвестил нам вести о том, что мы не умрем. Всё равно мы умрем. И мы молимся о том, чтобы умереть не так, как умер Христос. Не в муках, не в ненависти окружающих нас людей. Это по-человечески понятно, это прошение ектении о христианской кончине живота нашего, безболезненной, непостыдной, мирной. Не такой была кончина Христа. Она была и очень болезненной, и очень постыдной в глазах многих его современников, и никак, казалось бы, не мирной. Но по существу она была именно той кончиной, о какой мы молимся. Нам не нужно знать, какой смертью мы умрем. Вероятнее всего, наша смерть будет напоминать смерть вот того самого Лазаря, который болел, которого окружали любящие его люди, не имевшие возможности ему помочь, и который, в какой-то момент, не чаял и от Христа получить исцеление. Тем более, что Христа физически не было рядом.

Но Христос пришел и, Сам обреченный на скорую страшную смерть, побеспокоился о том, чтобы двум глубоко переживавшим кончину своего брата сестрам вернуть их брата. Вот такое великое, даже, может быть, незаслуженное, счастье получил Лазарь от Христа. Он умер, четыре дня пребывал во гробе и вдруг вернулся в этот мир. Однако обратим внимание, каким неприглядным, даже страшным было это возвращение смердящего уже мертвеца, запеленутого в саван, с лицом, покрытым следами уже наступившего тления. Эта была, наверно, весьма впечатляющая для многих картина. Впрочем, церковное предание доносит до нас свидетельство о том, что Лазарь, проживший потом еще весьма долгую жизнь, всегда оставался очень грустным, никогда не смеялся и был в состоянии какой-то внутренней дистанции от всех, даже самых близких к нему людей. Тот опыт, который пережил он после своей смерти, как будто не располагал его возвращаться в этот мир. Он познал что-то такое, что было гораздо лучше этого мира, но Христос вернул его. Вернул не только для того, чтобы порадовать двух сестер, но, как мы знаем, для того, чтобы явить славу Его, Спасителя мира. И славу Бога не как чудотворца воскресающего, но славу Бога как самого сострадательного существа в этом мире. И Лазарю пришлось вернуться, чтобы возвещать трудную для него, но благую для мира весть о Боге. Он, уже освободившийся от этого мира, вернулся в него через четыре дня для того, чтобы подтвердить слова Божии. И вот это странное созвучие, это трудно возвещаемое благовестие, что Богородицы, что Лазаря Четверодневного, напоминает нам о самом главном в жизни каждого христианина.

Мы действительно призваны быть благовестниками. Но если мы таковыми являемся в полном смысле этого слова, не будем ожидать для себя легкой, благополучной жизни. Будем готовы к тому, что за возвещение Благой вести нам придется в этом мире претерпевать немалые скорби, осложнения и даже гонения. А если мы попытаемся совместить благовестие со стремлением благополучно и комфортно устроиться в этом мире, мы перестанем быть благовестниками и будем, по существу, профанировать, опошлять, предавать ту весть, которую завещал нам Христос. И люди, смотря на нас, не будут верить нам. И люди, смотря на нас, справедливо будут ненавидеть нас, презирать нас. Не за то, что мы такие же несовершенные, как они, а за то, что, дерзая выступать в качестве благовестников, обещая людям быть примером какой-то другой жизни, мы оказываемся точно такими же, как они, не претендующие на то, что они благовестники. И это будет одним из самых тяжелых наших грехов и одним из самых тяжелых наших несчастий.

Обычно подспудно мы живем в ощущении того, что часто грех открывает нам какую-то легкую жизнь, радость жизни. Ничего подобного, в конечном итоге любой грех нашу жизнь обременяет и разрушает. И вот самым страшным грехом в жизни христианской является ложь христиан по отношению к Богу и ближним… профанация ими той Благой вести, которую они должны возвещать этому миру и которую они профанируют той обыкновенной, просто человеческой жизнью, к которой влечет несовершенное человеческое естество. И то, что это именно так, подтверждает весь опыт христианской истории. Поэтому, сколько бы раз ни приходилось нам с вами в своей жизни, в жизни наших братий, сестер сталкиваться с этой попыткой профанировать Благую весть несовместимой с этой Благой вестью суетной человеческой жизнью, будем помнить о том, что нам придется отвечать за свое благовестие, и отвечать перед Тем, Кто Свою Благую весть возвещал нам даже Своей крестной смертью.

Аминь.

07.04.2012

Проповедь в 6-ю неделю Великого поста, Вход Господень в Иерусалим (Ин.12:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Евангельские чтения, как и многие церковные песнопения Страстной седмицы, точно так же, как и сегодняшнее евангельское чтение, открывают перед нами отнюдь не вдохновляющую нас картину церковной жизни эпохи земной жизни Спасителя. Мы уже в прошлое воскресенье, размышляя над Евангелием, говорили об этом. И теперь приходится повторить то же самое. Повторить то, что, собственно говоря, лежит на поверхности нашей с вами церковной жизни. И что можно было бы определить очень простыми словами: христиане в Церкви очень часто не знают, даже не хотят знать Христа таким, каким Он был, каким Он есть и будет ныне, и присно, и во веки веков.

Не раз мы с вами размышляли и над сегодняшним Евангелием. Насколько же оно в своей прямоте, в своей искренности, я бы сказал, жестоко звучит по отношению к современной Христу Церкви. Но, может быть, еще более жестоко оно звучит по отношению к Церкви будущих веков. По отношению к нам с вами. Я подчёркиваю, что именно не жёстко, а жестоко, потому что, вероятно, не оставалось евангелистам иного пути предупредить будущие поколения христиан о великих искушениях церковной жизни, кроме как рассказать правду о самих себе. И вот этот момент часто упускается нами. Евангелие ведь содержит очень много эпизодов, которые представляют нам лучших из нас, христиан, — апостолов, в весьма невыигрышном свете, в весьма неприглядном свете. А как не хочется видеть себя таковыми и как хочется предполагать, что уж апостолы-то явно были другими. В чём-то да, а в чём-то, увы, такими же самыми, как мы, с той лишь разницей, что они гораздо чаще, чем это делаем мы, не боялись говорить о самих себе нелицеприятную правду.

Вспомним только что прозвучавшее Евангелие. Христос в преддверии будущих Своих испытаний, будущих крестных мук оказывается среди тех, кто вроде бы добровольно пришёл к Нему, кто искренне пришёл к Нему. Это Его ученики. А вокруг дома, где Он расположился, большая толпа людей, которая, впрочем, даже не скрывает того, что пришла посмотреть на воскрешённого Лазаря. Наверняка эта толпа была куда больше узкого круга апостолов, которые были рядом с Ним. Наверняка, там даже очередь образовалась тех, кто должен был подойти, и заглянуть в окно и посмотреть на этого воскресшего Лазаря. Наверняка, там и vip-очередь образовалась для тех, кто без очереди проходил смотреть на воскресшего Лазаря. И были там конфликты, и были там упрёки. И были там ревнители веры, которые говорили: «А мы нисколько не сомневаемся, что Лазарь был воскрешён». А другие им отвечали: «В этом ещё надо разобраться, может, он даже и не умер, а спал». И так далее, и так далее. Шли споры. Искренние, вдохновенные. Только не имевшие никакого отношения ко Христу. И, наверняка, были и те, кто был убеждён, что, взглянув на воскресшего Лазаря, они тоже получат если не вечную жизнь, то во всяком случае какое-то благо. Уж если мы ухитрились в XXI веке толковать, что прикладывание к поясу Пресвятой Богородицы, который почему-то находился многие века на Афоне, куда не ступает нога женщины, может принести чадородие и тем самым решить проблемы демографии в нашей стране, можно представить, какого рода «тараканы» ползали в головах у современников Христа. И всё это опять-таки не имело никакого отношения к христианству, ко Христу. И конечно, Он всё это знал.

И конечно, так значима для Него оказалась эта женщина, отнюдь не высокой праведности, как мы знаем, пришедшая умастить Его тело, обречённое на очень скорую, страшную, мучительную смерть. И тут уже слово взяли апостолы, ближайшие ученики. И не надо думать, что так примитивен был Иуда Искариот, подобно многим современным активным священнослужителям, созидающим вот эти самые каменные и деревянные храмы «одношаговой доступности», которые ухитряются при этом питаться от тех самых спонсорских средств, которые получают. Хотя тема, здесь обозначенная, остается актуальной для Церквей всех времен и народов. То, что жертвуется Церкви, должно идти и самим церковникам. Я думаю, что, конечно же, Иуда был куда более сложен. Да, наверно, ему могло перепадать что-то от тех пожертвований, которые делали Христу люди, так или иначе приходившие к нему. Но, возмущаясь происходящим, он ставит ведь гораздо более серьёзный и сложный вопрос. Он не столько пытается даже устыдить Христа, который вот так нерационально, так негуманно тратит большие материальные средства, которые можно было бы продать, чтобы полученные деньги раздать, тут нечто большее, в этом упрёке. «Почему Ты опять ведёшь Себя не так, как мы ожидаем? Если Ты Мессия, Ты должен быть земным царём, а земное царство прежде всего предполагает земное же и утверждение себя, функционирование по земным законам, которые предполагают, что драгоценное миро можно выгодно продать, и получить деньги, и обустроить вот это самое земное царство». И Христу приходится говорить о том, о чём, казалось бы, апостолы могли бы и догадаться сами. О Своей будущей крестной смерти, в которой Он будет ими оставлен, в которой не они, а, в частности, эта женщина окажется рядом с Ним. Наверно, дерзновенно говорить о том, как по-человечески тяжело было Христу произносить эти слова самым близким людям. Но они не хотели, упорно не хотели понимать ничего. И приходилось Ему объяснять.

А толпа вокруг дома гудела и ожидала Лазаря. Появились учителя народа, которые уже готовы были этого Лазаря ликвидировать, рассчитывая таким примитивно жестоким способом победить Христа. И опять все говорили не о том, не о сущностном, не о главном. И как созвучно должно быть это нам, очень часто ведущим себя в Церкви так вот, в кавычках, по-апостольски. А между тем это непонимание Христа самыми близкими Его учениками было грозным предостережением Церкви о том, как же легко даже тем, кто себя вне Церкви не мыслит, потерять Христа, забыть о Христе.

Ну а далее следует, можно сказать, триумф Спасителя. Скрупулёзно соблюдая детали библейских пророчеств о будущем Мессии, Он въезжает в Иерусалим на осляти, ещё жеребёнке, на которого ещё не садился ни один человек, пытаясь на понятном языке, языке Ветхого Завета, объяснить Своим ученикам и людям, ожидающим Его в Иерусалиме, Кто Он такой. Именно Он, столь не соответствующий их представлениям о Мессии. Но пока многие Ему радуются. И может быть, это самое поразительное, что было тогда. Радуются те, кто будет, в основной своей массе, Его ненавидеть, кто будет жаждать Его смерти уже очень скоро. Они пока ещё не определились так, как апостолы, — ученики они Христовы или нет. Они готовы стать Его учениками, если убедятся в том, что Лазарь действительно воскрес. Они готовы стать Его учениками, если Он утвердит сейчас зримо на земле Своё царство как земного царя, в котором они, как представители богоизбранного народа, расположатся, кто одесную, а кто ошую, рядом с Ним, как об этом ещё совсем недавно мечтали апостолы. Правда, места-то одесную и ошую даже для представителей избранного народа может не хватить, об этом они не думают. А места эти находятся рядом с Крестом Голгофским. Они этого тоже не хотят даже предполагать. Они все ждут земного торжества. И радуются тому, что это, может быть, случится. И вот они первыми встречают в Иерусалиме Мессию, Мессию, побеждающего в этом мире, но продолжающего оставаться в этом мире, только лишь уже не в качестве странствующего проповедника, а земного царя, нового Давида, Соломона, или, правильнее сказать, сверх-Давида и сверх-Соломона— таковым должен быть Мессия. И, конечно, сейчас явит им ту самую жизнь, в которой, ничего не меняя по существу в своей душе, они будут жить беспечально, радостно и вечно. Этого не произойдёт, но тогда они ещё в это верили. И готовы были бросать свои одежды под копыта этого жеребёнка, готовы были размахивать пальмовыми ветвями.

Я уже говорил вам не раз и смущал некоторых из вас своими словами, что с какого-то момента я стал очень плохо воспринимать ветки вербы. Да, в советские времена, когда любой внешний знак, указующий на эту другую жизнь, жизнь церковную, воспринимался как великий, добрый знак, что в Союзе Советских Социалистических Республик всё-таки жива православная Россия, это было трогательно. Но в какой-то момент надо было задуматься о том, почему эти ветки вербы так значимы для многих? А когда мы стали так вот форсированно и массово воцерковляться в девяностые годы и ветки вербы в определённый день года заполоняли собой уже не только базарные лавки, но даже прилавки некоторых магазинов, стало возникать ощущение, что мы опять предаём Христа. То есть вступаем на путь этого предательства, подменяя Христа своим, уже не иудейским, а истинно русским мессией, «Русским Христом», который приходит в нашу страну и всех нас делает великими. Третье Крещение Руси. Эти слова затмевали нам душу. И забывали мы, что эти пальмовые ветки находились в руках будущих богоубийц, а ведь эти люди взяли на себя ответственность за смерть Христа, когда Он отказался явить им чаемое ими земное царство «Святого Израиля», в котором они должны были торжествовать над всем мирозданием как самые духовные, самые близкие Богу представители единственного в своем роде народа-богоносца.

А ведь эти пальмовые ветви по существу являлись прообразом орудий истязаний Христовых, которыми будут глумливо терзать Его перед Его крестными страданиями. Помню, я как-то сказал в этом храме, смутив некоторых из вас, о том, что возникает ощущение, что мы эти вербы носим для того, чтобы отмахнуться от Христа, как отмахнулись от Него пальмовыми ветками жители Иерусалима.

Но вот сейчас, когда не видно обилия верб, — но вербы я всё равно освящу, даже немногочисленные, которые вами принесены, как требует обычай, — я бы хотел, чтобы мы заглянули в свои сердца и задались вопросом: а были бы мы в той толпе, которая ожидала Спасителя в Иерусалиме? Ну, на этот вопрос можно почти определённо сказать, что — да. А вот что бы мы делали после того, как Христос торжественно въехал в Иерусалим и ничего не случилось? Ведь Господь уже вошёл в нашу жизнь, иначе бы мы не пришли сюда. И что изменилось в ней? Что изменилось в нас? Задумаемся об этом. Или, может быть, мы все эти годы своей церковной жизни в глубине своей души по-прежнему ждём земного утверждения Христа в нашей жизни? Здоровья, благополучия, радости? Не для себя лично. Для своей семьи. Для своей страны. Для мира всего. И пусть они остаются такими, какими были, по существу. Главное — внешне, с вербой в руках, с крестом на груди, окроплёнными святой водой, будем продолжать делать вид, что мы христиане? И тогда в конце концов придётся Христу и Лазаря нам показать, и жизнь нашу сделать такой, какой мы хотим, чтобы она была.

Поэтому в канун Страстной седмицы и в этом смысле мы должны будем поучиться у апостолов. Не предвзято, а очень глубоко, я бы даже так сказал строго взглянуть на самих себя, так сказать, в контексте страданий Христовых. И пусть этот день, предваряющий Страстную седмицу, станет для нас днём нелицеприятного осознания себя теми, кто мы есть в Церкви по существу.

Величие евангелистов прежде всего заключается в том, что они сделали то, что должны были сделать для Церкви. Они написали жизнеописание Христа таким, каким оно было на самом деле. Они явили нам Христа таким, каким Он был по существу. Они явили Его таким, каким они сами Его долгое время не признавали и даже не понимали. Они явили Его таким, на фоне Которого они сами явились во всей своей немощи и греховности. Но они явили Его таким именно потому, что смогли стать настоящими учениками Христовыми, поняв, как говорится об этом в конце сегодняшнего евангельского чтения, суть жизни Христовой, суть Его смерти и суть Его воскресения.

Аминь.

28.04.2013

Проповедь в 6-ю неделю Великого поста, Вход Господень в Иерусалим (Ин.12:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Вход Господень в Иерусалим, как мы все хорошо знаем, стал входом, может быть, в самый трудный, в самый невыносимый период земного бытия Христа — в период Голгофского страдания. И поразительно то, что, запечатлевшись в церковном сознании, это событие стало праздником, который по существу своему является поводом к нашему серьезному размышлению о самих себе, о том, что, собственно, одной из самых главных, тяжелых для Самого Спасителя драм в период Его земного служения было то, что Он был предельно одинок даже среди тех, кто шел за Ним. Мы уже не раз с вами говорили о том, как статус праздника избавляет нас от труда задуматься именно об этом. А ведь именно это размышление для нас особенно важно накануне дня нашего с вами вхождения в период Страстной седмицы.

Давайте еще раз вспомним о том, что было, о чем вы читали не раз в Священном Писании, о том, что слышали в канун Страстной седмицы и от чего всегда пытались уклониться как от очень неудобного вопроса, который задается прежде всего нам с вами. Вы помните, как в прошлом воскресном евангельском чтении, в момент, когда Господь хотел разделить со Своими учениками Свою не богочеловеческую, а человеческую скорбь от того, что Его ожидает крестная смерть, что Он услышал от Своих учеников? Они начали очень содержательную полемику на тему того, кто сядет одесную, ошую Христа за трапезой, за очередной трапезой, по существу-уже поминальной трапезой. Именно в этот момент они явили свое глубокое непонимание того, что Царство Христово — Царство не от мира сего. Именно в этот момент они дерзнули заявить, что в Царстве Христовом, которое они воспринимали по аналогии с царствами земными, они рассчитывают получить как можно более высокое положение. И как неуместны откровения их Учителя о том, что Он будет распят и умрет. «Мы пошли за Тобой не для того, чтобы сострадать Тебе на Голгофском пути, мы пошли за Тобой потому, что Ты Мессия, Царь. И мы ждем для себя за свой самоотверженный, героический поступок, за то, что мы пошли с Тобой, каких-то конкретных, земных результатов». Вы помните, как в прошлом евангельском чтении Господь отозвался на это, и вот, прошло время завершения Его земного служения и наступило время Его приготовления к смерти. Бог, сотворивший этот мир, должен был в нем умереть. И опять ученики рядом, и опять, конечно же, Христос чает от них понимания и сочувствия.

А перед взором апостолов, как и многих жителей Иерусалима, предстает человек, Лазарь Четверодневный, которого Христос воскресил после смерти. «Ну конечно, Он просто испытывает нас. Если Он воскрешает мертвецов, неужели Он даст умертвить Себя? Конечно, мы победим. Конечно, наше торжество уже близко. Мы будем с нашим Учителем, воскрешающим мертвецов и, разумеется, недоступным для смерти. Да, будем вести себя при Нем прилично, не будем обсуждать, кто сядет одесную, а кто — ошую. Это все придет чуть позже, когда земное торжество Спасителя будет явлено всему миру. Так что на этой трапезе следует немного успокоиться в предвкушении будущего земного торжества». И вдруг появляется эксцентричная женщина, которая начинает умащать тело Учителя как тело мертвеца. «Зачем она здесь? Что означают её странные действия?» — задают себе вопрос апостолы. И тогда, может быть, один из самых последовательных среди них в их общем непонимании Христа, Иуда Искариот, озвучивает их мысли: «Зачем ты позволяешь этой женщине так бессмысленно тратить дорогое миро? Не лучше ли будет продать его, а полученные деньги раздать нищим?». Иногда кажется, что, подчеркивая то, что сказал Иуда Искариот, запечатлевший его слова апостол Иоанн Богослов хочет от него отмежеваться. Конечно, ведь Иуда был казначеем, а значит, был вором. Но ведь другие воспринимали происходящее на точно таком же уровне, если позволяли себе обсуждать со Спасителем тему сидения одесную или ошую Его в торжествующем Царстве Мессии. Разве не о том же самом думали они, мечтавшие о земном царствии Иисуса в этом мире? Конечно, об этом. Просто они были сдержаннее, они были более сложно устроены, чем этот прямолинейный израильтянин Иуда Искариот, который тоже, подобно другим ученикам, ждал земного торжества Спасителя. И опять Христос отвечает на подобного рода сомнения Своих учеников. Но, кажется, говорит не так, как полагается говорить любящему людей Богу. И здесь перед нами редкий пример отражения в евангельском повествовании человеческих эмоций Спасителя, не побоюсь этого слова, Его человеческая обида на тех, кто в очередной раз, сам того не ведая, лишает Его надежды на сострадание. А ведь это лучшие, самые близкие. Конечно, Господь оставит этот мир, и мир останется таким же, всегда будут богатые и бедные, и бедным всегда будет чего-то недоставать. Но сейчас нужно думать не об этом, а о том, что на самом деле в этой горнице самым главным страдальцем, самым главным отверженным является Сам Иисус Христос, их Божественный учитель. И они не замечают этого, как и толпа иудеев, стоящая вокруг дома и заглядывающая в горницу, для того чтобы увидеть воскресшего мертвеца, эту диковинку — воскрешенного Христом Лазаря.

Впрочем, мы с вами знаем, что распят будет Иисус, а Лазарь Четверодневный останется. Наверное, среди священников и старцев найдутся люди достаточно расчетливые: «Да оставим этого живого мертвеца, главное, чтобы умер Учитель. А те, кто пришел полюбоваться на воскресшего покойника, нам не опасны. Они не христиане». И это очень серьезное указание всем нам, как надо опасаться устремляться в Церковь во имя того, чтобы приобщаться к каким-то чудесам. К каким-то сверхъестественным явлениям. Мы такие толпы видим и еще будем видеть.

Ну а дальше все продолжается, как и могло быть в этом мире. Христос входит в Иерусалим. Я хочу подчеркнуть, что Спаситель не пытается сознательно бросать вызов ветхозаветной традиции. Он не раз говорил об этом, Он не раз обращался к тем пророческим откровениям, которые должны были открыть Его современникам смысл Его служения. Но люди, пришедшие за Ним, хотели видеть очередного сверхчеловека, который потрясет их воображение, а может быть, и одарит их чем-то сверхъестественным: если Он с легкостью мог подарить жизнь покойнику, то почему бы не надеяться, что Он одарит чем-то и нас, пришедших к Нему. И люди взяли пальмовые ветки и стали приветствовать Спасителя, выстилая Ему путь, размахивая ветками со всех сторон, как будто хотели этим примитивным уличным праздником сокрыть от себя ту страшную правду, которую не хотели вместить в своем сердце. Скоро они будут убивать своего Мессию, будут убивать Бога, будучи богоизбранным народом. Но тогда они этого даже не предполагали. Им было хорошо, им было радостно, и все они в глубине души ждали от Христа только одного. Они ждали того, что Христос станет тем самым царем, который могуществом своим кого-то повергнет в ужас, кого-то повергнет в восторг. Но самое главное — избавит их от труда крестоношения, от труда преображения себя, загнав их в еще одно счастливое стадо подданных величайшего из земных владык, который дарует им все то, что они захотят в этом мире. Вот чего они ждали и чего, конечно же, не могли получить от Христа.

Когда мы с вами говорим обо всем этом, мы забываем еще и то обстоятельство, что единственным, Кто это знал тогда, был Сам Иисус Христос. Но, создавая даже самые выдающиеся иконы Входа Господня в Иерусалим, иконописцы разных эпох вольно или невольно пытаются придать этому Входу Господню в Иерусалим какой-то идиллический характер. Вот, и ослик симпатичный, и люди, преимущественно дети, радостные. И Иисус Христос такой лучезарный. Они как бы хотят скрыть от нас то, что может помочь нам представить, что только Бог смог тогда быть таким, каким был Иисус Христос. Да любой нормальный, и даже очень хороший человек, если бы был обременен таким знанием относительно того, как поступят с ним эти люди очень скоро, если бы не разогнал их, то во всяком случае уклонился от того, чтобы даже посмотреть в их сторону. Какое-то гнусное человеческое свойство — растерзать того, кто не оправдал твоих ожиданий. Как мог Христос их всех прощать? Тем более что, конечно же, Он знал, что Его путешествие на осле будет продолжаться целые века, целые тысячелетия в этом мире. И будут стоять веками толпы уже христиан, кричать «Осанна!» и распинать Его каждым днем своей жизни, которую они будут проживать, как будет им казаться, во Христе и со Христом. Но Христос любил их именно такими, принимая их именно такими, и пытался спасти их, именно таких, совершенно не помогавших Ему в деле собственного спасения. Что ж тут праздновать, чему радоваться?

У меня иногда возникает ощущение, что веками историческое христианство пытается спрятать от себя страшный смысл этого праздника. Ибо он обличает всех нас, христиан, в том, что мы не верим Богу, мы не знаем и знать не хотим Его таким, каким Он был среди нас. Мы постоянно себя рассредоточиваем от этих самых мыслей, о том, в частности, что этот праздник напоминает нам, как Христос был предан теми, кто был готов последовать за Ним при условии, если Он будет таким, каким, как они считают, Он должен быть. Разные формы существуют для этого, и вот, в нашей Церкви на протяжении многих веков существовал обычай хождения на осле, когда в праздник Вербного воскресенья патриарх, взгромоздившись на это редкостное у нас животное, ехал по Москве, ведомый государем. Можно представить, как, например, в XVII веке два выдающихся иерарха — светский царь Алексей Михайлович и церковный патриарх Никон — должны были впечатлять восторженные толпы москвичей. Как такая же, даже большая, чем в Иерусалиме, толпа московских православных христиан собиралась, как вдохновенно они размахивали не пальмами, а чем-то другим, вербами в том числе, отмахиваясь, по сути дела, от той страшной правды, которая должна была открыться им в этот день. И после этого торжественного чина можно было просто ни о чем не думать. Пост разрешал в этот день рыбу, трапеза становилась изобильнее. Впереди были дни Страстной седмицы, перед которыми надо было расслабиться и за которыми следовала Пасха. И конечно, земная радость от созерцания царя Русского и патриарха Московского, тогда шествовавших рядом навстречу своей будущей мучительной для них обоих вражде, от которой и чин хождения на осляти уберечь их не смог.

Я иногда задумываюсь над тем, что, отменив этот обычай хождения на осляти, император Петр Великий, как это нередко имело место в его порой противоречивой, но очень искренней государственной деятельности, поступил честно и умно. Он не стал лукавить, он показал то, что в России всевластному самодержцу не стоит раз в году изображать из себя конюшего при безвластном патриархе. Конечно, государь вряд ли руководствовался в этом вопросе исключительно христианскими мотивами. Но, по крайней мере, от одной из многих полуязыческих помпезных церемоний мы освободились. Нет у нас теперь царя, который взял бы под уздцы осла, нет у нас патриарха, который готов был бы взгромоздиться на это экзотическое животное, хотя бы по отсутствию опыта путешествий на этом средстве передвижения. И это хорошо.

Печально другое, что нет у большинства из нас понимания того, что ведь, по сути дела, все неудачи исторического христианства были связаны с тем, что христиане не понимали, не хотели понимать и исполнять благую волю Христа. Не хотели сораспинаться с Ним, чтобы не только облегчить Его крестные муки, но и помочь Ему преобразить этот мир прежде всего через преображение душ самих христиан. Но даже зная наше непостоянство, зная наше лукавство, как Он всё это знал, въезжая в Иерусалим, Иисус был и остается с нами, веря в то, что вот такие немощные, непостоянные, лукавые, мы все-таки способны будем пережить еще раз Страстную седмицу, пройдя еще через одну Пасху, ожидать от Христа того, что Он дает нам Сам, а не требовать от Него того, чего хотим получить мы. А значит, этот мир и наша Церковь могут стать по-настоящему христианскими.

Аминь.

13.04.2014

Проповедь в 6-ю неделю Великого поста, Вход Господень в Иерусалим (Ин.12:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Уже не первый раз размышляем мы в стенах этого храма о евангельском чтении в праздник Входа Господня в Иерусалим. Действительно, это одно из самых наполненных очень серьёзными темами нашей духовной жизни евангельское событие. И картина, нарисованная нам в Евангелии, действительно кажется изображением церковной жизни разных людей, разных народов, а отнюдь не только иудеев той эпохи. И мы уже не раз с вами говорили о том, как этот праздник, как это евангельское чтение выявляют нам многие из тех проблем, которые переживала Церковь уже тогда.

Христос, исполненный любви и сострадания, воскрешает Лазаря, а людей потрясает прежде всего то, что лежащий четыре дня мертвец вдруг стал ходить, говорить, вкушать пищу. И они приходят и смотрят на него — смотрят не оттого, что сорадуются воскресению одного из умерших людей. А смотрят для того, чтобы ощутить некую великую силу, которая вошла в этот мир, явила себя в этом мире и, может быть, проявит себя в их жизни. Кто же носитель этой чудесной волшебной силы, воскрешающей людей? А вот этот самый учитель. Так, может быть, стоит обратиться к нему с тем, чтобы он пусть и не воскресил их из мёртвых, благо они живы, и уж тем более не воскресил их к новой жизни, их в целом устраивает их нынешняя жизнь, а вот именно эту нынешнюю, повседневную жизнь сделал лучше, спокойней, богаче? И ради этого можно проделать долгий путь в Иерусалим, тем более что в Иерусалиме предстоит отпраздновать праздники. А вы сами знаете по опыту своему, что нет подчас мероприятий более бездуховных, чем церковные праздники — когда в суете праздника, когда в развлечениях, на которые так падок человек, неожиданно выхолащивается всё содержание того события, которое обозначено этим праздником. А тут — и на праздник сходить, и людей посмотреть, и себя показать, и Лазаря увидеть, и чудотворцем попользоваться или обличить. А Иисус Христос размышляет о Своей будущей смерти, о Своих будущих страданиях. И никому до этого дела нет — даже, как выясняется, ученикам: они заняты чем-то иным, чем-то посторонним. Отсюда такое восприятие странного поступка Марии, которая помазует своим миром Его ноги. И дело здесь не в Иуде как таковом. У Иуды были свои сомнения, свои искушения, у других апостолов — свои, а может быть, такие, как и у Иуды. Только не высказывавшиеся вслух.

Но мы с вами отмечали уже не раз, как одинок оказывается Иисус Христос в Своей Церкви в этот момент. А ведь предстоит ещё встреча с толпами, пришедшими в Иерусалим. Я употребляю слово «толпа», а ведь эта толпа — богоизбранный народ, та часть человечества, которая лучше других людей была подготовлена к восприятию встречи с Богом… и ничего не понимала в происходящем в тот момент. Да, конечно, молва о великом чудотворце побуждала прийти, посмотреть на Него, воззвать к Нему, поприветствовать Его. Тут можно было и пальмовые ветви приобрести, благо по случаю праздника их было много тогда в Иерусалиме. И будут они кричать: «Осанна в вышних! Благословен Грядый во имя Господне!». А потом, как мы уже с вами говорили, отложат эти ветви и через несколько дней, размахивая кулаками, будут кричать «Распни Его!», потому что Он не оправдает их ожиданий. Мы не раз говорили обо всём этом. И вот когда из года в год размышляешь на эти темы, тем более что между одним и другим праздником Входа Господня в Иерусалим проходит практически целый год и каждый из нас имеет возможность так или иначе убедиться в своей повседневной церковной жизни, как далеко не по-христиански мы чувствуем, поступаем, относимся друг к другу даже в Церкви, может охватить даже какое-то чувство уныния.

«Ну действительно, ну не получается нам, людям, Бога воспринимать так, как Он того хочет. Конечно, Бог прекрасен. И не только потому, что Лазаря Четверодневного воскресил. Потому, что пришёл спасти всех нас, потому, что любил всех нас, причём такими, какие мы есть. Но мы-то на это не способны. И что Он требует от нас именно этого?» А потом удивляемся, что на женщину смотрят с осуждением даже апостолы, что люди действительно не понимают Его даже в лице лучших своих представителей. Слишком высокий идеал предлагается нам Христом. Поэтому пусть и не удивляется Господь, что большинство людей, даже исполненные любви к Богу, с какого-то момента перестают следовать за Ним. И, оставаясь вроде бы в Церкви и с Церковью, начинают превращать Её во что-то совсем даже не христианское, а подчас и антихристианское.

Ну и что остаётся делать — тем более накануне Страстной седмицы? Очередной раз, уже с привычными великопостными интонациями говорить о самих себе, что мы грешные, что мы несовершенные, что очередной пост у нас не получился. Но, слава Богу, он закончился, и можно будет в пасхальной суетной радости то ли от Воскресения Христова, то ли оттого, что пост закончился, немножко отвлечься и забыться. А Христос останется где-то — то ли на небесах, то ли в преисподней, куда Он снизошёл после Своей крестной смерти, дабы спасти даже грешников в аду. А мы останемся где-то здесь, в очень опосредованных с Ним отношениях до следующей Пасхи или Рождества. Ведь на самом деле мы проходим очередной пост неудовлетворённые собой — и доходим до праздника Входа Господня в Иерусалим, праздника, который нам очень выразительно показывает, что и Богу-то не с чего вроде бы быть удовлетворённым нами. Ну что это за омерзительная человеческая толпа, которая восторгается Богом как чудотворцем, а потом, когда Он проявляет Себя как человек страждущий, как человек, надеющийся на сочувствие и сострадание ближних, будет ненавидеть Его и избивать Его? Что тут, собственно, нравоучительного и назидательного? Нельзя не признать того обстоятельства, что мы в Церкви как-то так приучаемся воспринимать себя как безысходных грешников, и с какого-то момента перестаём просто думать об этом. Ну, грешные и грешные. Бог добрый и добрый — Он всегда готов простить. А жизнь продолжается дальше. Да, за Христом нужно следовать. Со Христом невозможно просто быть. А следовательно, правы были обличители Христа, когда говорили о том, что Он возлагал на людей очень трудно осуществимые требования. Неправы они были только в одном отношении — они забывали при этом, что прежде всего эти требования Христос возложил на Самого Себя. И будучи человеком во всей Своей человеческой полноте, а значит, и человеческой уязвимости, Он продолжал при этом любить всех людей — кого-то, может быть, с сочувствием и состраданием, а кого-то сразу с радостью и уважением. Христос относился к людям по-разному, потому что они все разные. В одном Он был неизменен — в своей безграничной любви и сострадании к тем, кто не сострадал Ему, кто ненавидел Его и кто готов был распять Его, кто распинал Его последние две тысячи лет существования Церкви.

И вот, предваряя службы Страстной недели, праздник Входа Господня в Иерусалим, как мне кажется, должен нас обратить прежде всего к одной теме — это не только тема сегодняшнего праздника, сегодняшнего дня, но и последующей, я бы даже сказал, истории Церкви. Наша Церковь основана в этом мире Богом. Богом, пришедшим в этот мир как человек. Именно как человек, а не как сверхчеловек. Она основана Богом, Который прожил очень трудную, действительно трудную земную человеческую жизнь. И вот сегодняшний праздник, очень ярко обозначающий для нас человеческое одиночество Христа в этом мире, предваряет последующие службы, в которых далеко не случайно церковная традиция акцентирует наше внимание по отношению ко Христу именно как к человеку. Вот эти жестокие воспоминания о Крестном пути Спасителя — воспоминания Страстной седмицы, — они ведь на самом деле очень человечны — человечны именно с той точки зрения, что в своей бесчеловечности они обнажают для нас близость Христа к нам как никогда, ибо мы будем видеть в Нём страдающего человека — человека, предаваемого другими людьми, человека, ненавидимого другими людьми, человека, презираемого другими людьми. Мы будем видеть в Нём такого человека, какими подчас самих себя ощущаем.

Нам от этого становится невыносимо, мы от этого ожесточаемся, мы становимся уже не способными на открытость, на доверие, на отзывчивость. А Он, по мере того как Он по-человечески страдал, становился всё более и более беззащитным, уязвимым и непоколебимо добрым по отношению ко всем. Но тем не менее — я хотел бы этот момент сейчас подчеркнуть для всех нас — сегодняшний праздник, один из самых грустных праздников Священной истории, открывает для нас неделю воспоминаний о Христе как о человеке страждущем, он побуждает нас сопережить со Христом самый трудный период Его жизни. Сопережить так, как, наверно, не сопереживали многие из тех, кто был рядом. Мы ведь все с вами хорошо помним, как вели себя апостолы в это время. Евангелие напомнит нам — вот хотя бы чтения Двенадцати Страстных Евангелий, — что было. Да, в итоге апостолы будут каяться, потом апостолы будут плакать, потом апостолы будут мечтать быть сораспятыми со Христом. Но это всё будет потом, после того как Христос уже примет крестную смерть. Ему уже будет не нужно здесь, на земле, это сопереживание. А пока Христос был здесь, на земле, и так чаяла Его человеческая природа сочувствия и сострадания, Он не получал его в должной мере даже от большинства тех, кому Он верил. Не надо думать, что Христа предал лишь Иуда. В какой-то мере Христа предали все, почти все. И в какой-то мере Христа предаём мы — так или иначе впадая в наши грехи. После этого можно сказать, что ну, значит, недееспособна эта Церковь. Нет, она дееспособна, потому что это Церковь Христова, потому что в Ней живёт Христос. И этот Христос постоянно готов протянуть нам руку помощи, когда мы действительно хотим стать лучше.

Ну а пока ещё раз призову вас задуматься над тем, как по-человечески страдал Бог в этом мире, как нужна была Ему тогда человеческая любовь, человеческое сочувствие, как, может быть, именно через эту обделённость Он особенно был близок тогда и особенно остаётся близок нам сейчас. Ибо какими бы мы ни были — добрыми или злыми, умными или глупыми, — каждый из нас периодически чувствует вот эту обделённость сочувствием, любовью своих ближних. И это не наша слабость — это, наоборот, свидетельство того, что мы сотворены Богом для совершенно иных отношений друг с другом — отношений именно любви и сострадания. Но нас не хватает на подобного рода чувства. А Христа хватило. Хватило настолько, что даже в Своей крестной смерти, Своими крестными муками, в Своей богооставленности на Кресте Он наделил этот мир божественной любовью, которая явлена всем нам и которая ждёт лишь одного — нашей готовности поделиться ею с нашими ближними, которые страждут, которые одиноки и которые обделёнными ощущают себя даже в кругу своих братьев и сестёр во Христе. Будем помнить об этом, будем помнить о том, что даже в своей отчуждённости друг от друга мы можем быть объединены в Боге, любящем нас и объединяющем нас в этой способности сострадать каждому из нас, хотя Он был обделён не меньше нас, когда был с нами на этой земле, в самый страшный период Своей жизни. Пусть же службы Страстной седмицы дадут нам вот этот в чём-то, наверное, тяжёлый опыт переживания Христа как страждущего человека.

Аминь.

05.04.2015

Проповедь на Божественной литургии Великого Четверга (Мф.26:1-20; Ин.13:3-17; Мф.26:21-39; Лк.22:43-45; Мф.26:40-27:2)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Каждую Страстную седмицу на Литургии Великого Четверга звучит весьма пространное евангельское чтение, составленное из отрывков нескольких Евангелий. Почему это так? Почему, поставив, казалось бы, в центр сегодняшнего дня первую Евхаристию, Тайную Вечерю, Церковь предлагает нам, своим чадам, задуматься над тем, почему уже самая первая Евхаристия, которая была установлена Христом, сопровождалась многочисленными проявлениями различных человеческих немощей: неверия самих апостолов, ложного понимания ими сути Христова служения, многочисленными обольщениями со стороны апостолов самими собой, а самое главное, искренним непониманием того, что кто-то из них может предать Христа, может отречься от Христа.

Почему именно такого рода собрание евангельских текстов предлагается нам сегодня? Хотя, казалось бы, пройдя весь Великий пост, мы подошли к этой Литургии с пониманием того, что Церковь — прежде всего мы сами, объединенные со Христом в таинстве Святой Евхаристии. Наверно, в этом есть очень важный для нас смысл, именно имея в виду сегодняшний день. Потому что сегодня, с одной стороны, нам открывается то, что является сущностью Церкви. Сегодня нам напоминается конкретно и зримо не просто о событии Тайной Вечери и о том событии, которое явило миру Церковь. Не в качестве какой-то вселенской мировой монархии, возглавляемой Христом, о чём мечтали до последнего момента даже апостолы. Не в смысле какой-то новой организации, призванной охватить или опутать весь мир, подчинив его себе. Не в смысле, может быть, даже привычного для нас образа храма, в который приходят христиане, чтобы отстоять службу, вычитать молитвы и исполнить свой долг ежегодного приобщения Святых Тайн Христовых. Нет. Тут совершенно иное. В тот момент Церковь была сконцентрирована в этой самой горнице, в этом, в общем-то, можно сказать, случайном доме, хотя Спаситель всё-таки выбирает этот дом каким-то особым образом, для Него значимым, и состояла она из небольшой горстки людей. Казалось бы, здесь уже можно остановиться, затаить дыхание и умилиться тому, как это прекрасно, как это величественно в своей, так сказать, простоте. Маленькая группа людей, и уже есть Церковь. И эта группа людей победит мир.

Что же это за люди, столь непохожие на нас? Нет, оказывается, люди были на нас очень даже похожи. И опять совершенно, я бы сказал, не щадя самих себя, евангелисты показывают нам апостолов. И мы узнаём из сегодняшнего евангельского чтения, что, оказывается, не только Иуда Искариот негодовал на то, что миро употребляется таким непрактичным образом, а все апостолы. И вдруг становится ясно то, о чём мы с вами говорили в прошлый раз: оказывается, у всех апостолов, не только у Иуды, было очень даже непохожее на подлинно христианское понимание той самой Церкви, которую они сами-то и должны были составить. Начинаются опять какие-то взаимные упрёки апостолов друг другу. А уж когда Христос вновь начинает напоминать им о предстоящих страданиях, конечно, усугублённых тем, что предавать Его будут свои (чужие не предают, чужие убивают, а предают-то именно свои). Начинается эта сумятица в сердцах апостолов. Кажется, что уж тут-то они должны были исполниться смирения, должны были бы взглянуть на себя здраво, во всей своей немощи. Ничего подобного. Начинаются — наверняка, произносившиеся с оглядкой друг на друга — вопросы к Христу: «Не я ли, Господи?». И каждый старался произнести этот вопрос проникновенней, выразительней, искренней. («Конечно не я, ведь я так вдохновенно и искренне, хотя и не без ложного смирения, спрашиваю Тебя об этом»). А вот прямой и честный, в чём-то даже беззащитный в своей прямолинейности апостол Пётр, как мальчишка, самонадеянно заявляет, что уж, конечно, он никогда не предаст Учителя. И может ли быть иначе, если он столь предан Христу, что даже сначала воспротивился дать Спасителю омыть свою ногу, а потом готов был с головой погрузиться в воду, которой Тот омывал ноги Своих учеников, только бы показать Спасителю, что он Его человек. И так же по-мальчишески самонадеянно апостол Петр утверждает, что уж, конечно, он не отречётся, если даже все отрекутся, при этом, наверняка, он смотрит на всех, а все смотрят на него.

И Христу приходится смирять его. Но как Он его смиряет? Он ведь не смиряет его жестоко и сурово. Он с любовью, с заботой о нём предупреждает его о его будущем падении и уже, по сути дела, гарантирует ему Своё прощение. Нет у Него других учеников, кроме таких, как они. Кроме таких, как мы. И что же? Какова может быть при этом Церковь? Я думаю, что и для Спасителя это были минуты глубоких переживаний по поводу Своих учеников. Они, конечно же, более Его искушали, нежели помогали, нежели поддерживали Его.

Он берёт лучших и уже не надеется на всех остальных, и с лучшими идёт в Гефсиманский сад. Может быть, эти Его ученики в труднейший для Него момент будут с Ним, поведут себя как-то иначе? Более надёжно, более твёрдо и милосердно к Нему. Ибо обратим внимание на то, что ведь до последнего времени сила этой малой Церкви была основана только на Христе. Это Христос прежде всего исцелял. Это Христос прежде всего проповедовал. А они ходили рядом, возле Его столь, как оказалось, быстропроходящей земной славы. И сейчас они рядом с Ним в надежде получить хоть какое-то разъяснение, трое, выбранные в этот момент и уж явно гарантированные от того, что они предадут или отрекутся от Него. И что же? Сон. Как это естественно, по-человечески — заснуть в тот момент. Да, мы можем даже сейчас подвести физиологическое обоснование того, что произошло с ними в условиях резкого похолодания восточной ночи, в условиях стрессовой ситуации, после приёма пищи и перенесённых неприятностей в общении со своими друзьями. А тут ещё Учитель требует от них молиться. Нет, надо отдохнуть. В конце концов, Он же Христос, может быть, справится как-нибудь и без них. И что они могут сделать? Чем они помогут Ему — Богу? Сложная гамма чувств, но очень понятная. Нам с вами весьма знакомая. И Христос опять остаётся один. Уже не двенадцать лучших, из которых один предаст, а десять разбегутся, а трое лучших рядом с Ним, и они — спят. Какое привычное состояние души христианина на земле! Спать, когда Господь скорбит.

Да, потом будут вот эти неуверенные попытки себя реабилитировать перед Христом, апостол Пётр достанет нож и даже отсечет ухо одному из рабов. Как это всё глупо и мелко. А ведь первая в мире Евхаристия уже состоялась. И все, включая даже предателя Иуду, получили полноту благодати церковной жизни. Почему это так? Потому что, даже получив полноту благодати церковной жизни, благодати Евхаристии, человек всё равно ухитряется не просто грешить, но даже предавать Христа. И мы это по собственному опыту тоже знаем. Да, к счастью для нас, не довелось нам на земле встретиться с Христом. И мы предаём Его заочно, ведя такую жизнь, какую часто ведём. Но, встретившись с Ним в реальности здесь на земле, как бы мы Его предали, как бы от Него отреклись? Наверно, может, гораздо более «выдающимся» образом, чем это сделали апостолы. И вот здесь возникает какой-то парадокс, парадокс накануне сегодняшнего вечера Великого Четверга, когда во время утрени мы будем размышлять о Страстях Христовых, мы, подобно апостолам, приобщившиеся благодати Евхаристической чаши, придём созерцать страдания Христа, придём созерцать отречение почти всей Церкви от своего страждущего Учителя, от своего страждущего Спасителя.

Конечно, всё это можно воспринять как нечто условное, относительное. Мы вспоминаем то, чего с нами не было. А не было ли? Наверно, всё-таки было. И, увы, не раз, когда мы отрекались от Христа и предавали Христа. А потом шли к Чаше. Вот почему, чем больше проходит времени, тем больше вызывает у меня чувство внутреннего неприятия то, что утвердилось с XVII века в нашей именно церковной практике. Это обязательная исповедь перед каждым причащением. Как будто можно на всех исповедях, даже вместе взятых, так очиститься от грехов, что стать наконец достойным причащения. Не может этого быть ни после одной, ни даже после тысяч исповедей. Этого не может быть даже после всей прожитой жизни, даже прожитой неплохо, ибо только Господь Бог любовью Своей и милосердием покрывает всех нас, и исповедующихся, и не исповедующихся, но зато много раз согрешивших. А так прекрасно: произнёс положенные слова покаяния, услышал положенные слова отпущения, и идёшь с чистой совестью причащаться, как будто ты действительно очистился от всех своих грехов. Такая исповедь убивает в нас покаяние. Но одновременно даёт возможность лишний раз лукаво сказать Богу: «Я сегодня не готов. Я сегодня не успел исповедаться». Или: «Я исповедался таким образом, что не всё сказал, а священник не всё понял». Как будто Богу с самого начала не ясно всё, что наполняет наши души. Конечно, мы не готовы к сегодняшнему причащению. Конечно, и этот пост не изменил нас кардинально. Но вспомним апостолов. Они тоже оказались «не готовы» практически все. В том числе и апостол, к которому мы нередко прибегаем как к нашему небесному покровителю, как к нашему православному небесному лоббисту, Иоанн Богослов. Кто, как не он, спал в Гефсиманском саду? Кто, как не он, негодовал на женщину, умащавшую тело Христа миром? И он был в их числе. Так что нет у нас с вами примеров для подражания безусловных, кроме как Самого Господа Иисуса Христа, Который вот так принимал немощных Своих учеников.

Надо надеяться, что сегодня на этой Евхаристии Он примет и нас с такой же любовью и, может быть, будем надеяться на это, с меньшей печалью, чем тогда, но с пониманием того, что если мы всё-таки пришли сегодня ко Причастию, то где-то, пусть в малой части своей души, мы всё-таки являемся христианами. А значит, являем ту Церковь, которую Господь пришёл основать на этой земле. Вне зависимости от зданий, помещений, стран, народов и эпох. Мы та самая Церковь, которая была, есть и будет, пока будет мир, Церковь Христова.

Аминь.

02.05.2013

Праздничные проповеди

Рождество Твое, Богородице Дево,

радость возвести всей вселенней: из Тебе бо возсия

Солнце Правды, Христос Бог наш, и разрушив клятву,

даде благословение, и упразднив смерть,

дарова нам живот вечный.

Проповедь в праздник Рождества Пресвятой Богородицы

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Прозвучавшее сегодня евангельское чтение побуждает нас поразмышлять о жизни Пресвятой Богородицы, в значительной своей части сокрытой от нас даже на страницах Евангелия. Действительно, есть нечто загадочное в том, что апостол Лука, знавший Спасителя, знавший Пресвятую Богородицу, хотя, вероятно, не столь хорошо, как любимый ученик Христа апостол Иоанн Богослов, который принял попечение о Ней после крестной смерти Спасителя, уделил Богородице (впрочем, подобно другим евангелистам) столь мало внимания в своём Евангелии. Да, наверно, они могли чего-то не знать о жизни Пресвятой Богородицы до их встречи со Спасителем, тем более что обстоятельства Её детства, отрочества, юности могли быть от них сокрыты. И вместе с тем вот всё равно возникает ощущение какой-то неполноты. Пресвятая Богородица как будто уходит из памяти евангелистов.

В то же время мы хорошо с вами знаем, что иконография Пресвятой Богородицы очень обильна и, согласно церковному преданию, восходит она именно к апостолу и евангелисту Луке. Именно в иконографических сюжетах Дева Мария неожиданно являет Себя очень выразительно, очень заметно, именно как Богородица. Именно как Мать Того, Кто спас этот мир. Точно так же богата и гимнография, посвященная Пресвятой Богородице. Вот даже прозвучавший сегодня кондак: «Иоаким и Анна поношения бесчадства, и Адам и Ева от тли смертныя свободистася во святем рождестве Твоем». То есть только что родившаяся Девочка избавляет своих старых, не просто пожилых, а именно старых родителей от поношения бесчадства. И Она же освобождает Адама и Еву, то есть потомство, от тления и смерти. Поразительная констатация Её значения в спасении человеческого рода.

И я нахожу для себя ответ на вопрос о том, а почему же, собственно, так мало говорится о Пресвятой Богородице в Евангелии, задумываясь над тем, чем стала Богородица в дальнейшие, последующие века существования Церкви для многих христиан. Действительно, Пресвятая Богородица — Царица Небесная. Образ Её приобретает черты, подчас делающие Её уже не просто человеком, женщиной, хотя и самым лучшим человеком, самой совершенной женщиной, а какой-то почти что богиней, каким-то божеством. И нам ли с вами не знать о том, что именно иконографические изображения Богородицы и почитание этих изображений в широком церковном, народном сознании приобретают подчас формы, ну совершенно уже далекие от христианства. Кажется, что мы не христиане уже, а какие-то богородичники. Богородица занимает в нашем сознании подчас неадекватно много места. Да, обычно говорят на эту тему следующее: Христос так велик, так свят, что трудно к Нему обращаться с нашими суетными просьбами, лучше обратиться к Богородице. Она нам ближе, Она добрее. Она не только Божия, но и наша Мать. Вроде бы правильные, благочестивые слова, но в них присутствует некая неправда. Потому что подлинное христианство начинается тогда, когда обращаются ко Христу. И Богородица в данном случае не должна быть никакой «промежуточной инстанцией», с которой легче договориться о разрешении наших проблем, чем с Господом Богом. А вот этот, дерзну сказать, псевдовеличественный образ Богородицы мешает нам увидеть Её такой, какой Она была на самом деле. Ведь нам действительно начинает казаться, что эта Божия Матерь, в общем и целом, прожила, конечно, непростую, в чём-то даже трудную, трагическую (имея в виду потерю Её собственного Сына), но всё-таки жизнь не совсем человеческую. Вернее, совсем не человеческую, а полубожественную.

Однако трудно в евангельской истории найти человека, который бы с младенчества, с момента своего рождения был обречён столько терпеть, столько страдать, как Богородица. И вот этот величественный образ мешает нам понять, что жизнь Пресвятой Богородицы была колоссальнейшим испытанием, которое Она, ещё будучи рождённым младенцем, призвана была не просто выдержать, но одарить мир каким—то поразительным избытком добра и любви, который у Неё, ну конечно же, не мог быть столь же обильным, как у Её Божественного Сына.

Сегодняшний праздник обращает наше внимание на одну из очень даже печальных и очень по-человечески понятных историй. Рождество Богородицы — какое это было тяжёлое испытание. Прежде всего для её благочестивых родителей Иоакима и Анны. Да, эта благочестивая еврейская семья могла чувствовать себя в радости, когда она сложилась. Потому что в еврейском народе мужчины, не вступавшие в брак, пожалуй, лишь за исключением отдельных избранных, уходивших в пустыню назореев, не могли считаться полноценными людьми, а уж женщина, не вступившая в брак, почиталась почти что отверженной. Тяжело и даже страшно было жить в этом мире Ветхого Завета мужчине, а особенно женщине, не пребывая в семье. Но вступление в семью, создание семьи предполагало опять-таки очень жёсткие, как бы мы сейчас сказали, общественные требования. Только та семья считалась подлинно благочестивой, которая не просто соблюдала очень строгие требования повседневной жизни ветхозаветных иудеев, но прежде всего та семья, которая была одарена многочадием. Наличие детей было признаком того, что этот брачный союз действительно угоден Богу, что в этом брачном союзе супруги не просто удовлетворяют собственную похоть, а множат богоизбранный еврейский народ. И чем больше было детей, тем большего почитания удостаивались родители. А вот бесчадие вызывало поношение бесплодных супругов как людей сугубо грешных, очевидно отвергнутых Богом. И вот прошла первая радость от встречи двух праведных людей, Иоакима и Анны, а потом начались годы страданий, годы позора, потому что они не имели детей. Не было соответствующих медицинских технологий, которые помогали бы им, вселяя надежду на то, что когда-то у них всё-таки родится ребёнок, переживать это. Не было учреждений, которые бы дали справку, что не их нравственная испорченность, не их бездуховность является препятствием для чадородия, а какие-то естественные причины. Они жили и мучились тем, что они ущербны, что они грешны, потому что Бог не даёт им детей. Ну и, конечно, ближние старались всячески показать им это.

Нам ли, людям церковным, не знать об этой удивительной способности людей религиозных так сопереживать несчастьям друг друга, что возникает ощущение того, что эти несчастья только усугубляются? Если все эти сопереживания сопрягаются с праведными словами, с напоминанием о том, что «ты, конечно, страждешь, но, наверно, неслучайно, наверно, Бог даёт тебе знак, что ты не такой уж праведный, как я». Мы все знаем этот замечательный способ взаимоотношений людей в религиозном сообществе. А им нечего было возражать. Они жили и страдали. И Бог вёл их именно этим путём, потому что они в этом своём страдании не сломились, не стали взывать к небесам с обидой и ненавистью. Они просто пытались со смирением нести это бремя, и это, как ни странно, делало их лучше. Что не так уж часто бывает в этом мире. Страдание чаще всего людей разрушает и надламывает, а они становились совершеннее. Они, став глубокими стариками, оказались подготовленными к тому, чтобы принять в лоно своей семьи Божию Мать. Они не стали при этом какими-то сверхчеловеками. Они просто явили Богу и самим себе способность понимать и чувствовать такие вещи, которые чужды были очень многим праведникам Ветхого Завета.

И вот Господь одарил их ребёнком. Можно только, знаете, позлорадствовать, хотя это не очень хорошее чувство, по отношению к тем, кто обличал их, обвинял их в нечестии, а потом получил неожиданный от Бога ответ. Старики зачали и родили ребёнка. Это был настоящий нонсенс, это было настоящее чудо для этого мира. И в радости от этого нежданно-негаданно данного ребёнка они пережили, наверняка, такую радость, какую не переживали никогда. Просто Бог дал им понять, что они, а значит, и их ребенок, были уготованы к какой-то иной, чем многие благочестивые иудейские супруги и дети, жизни.

Возникает вопрос, почему же Бог не нашёл какого-то другого пути для появления на свет Богородицы, кроме того многолетнего, мучительного пути, которым пришлось идти её родителям? А дело заключалось прежде всего в том, что, наверно, не было в этом мире людей, способных принять в свою семью Богородицу, кроме вот тех, кому это было уготовано. И они должны были к этому подготовиться сами. Бог уготовал для них это великое служение, но он же повёл их трудным — ибо лёгких путей в подлинной религиозной жизни не бывает — трудным путём совершенствования, чтобы они смогли, выражаясь современным языком, адекватно воспринимать собственного уникального ребёнка. А нам ли не знать, как очень часто родители, даже, может быть, любя своих детей, воспринимают их не как дар Божий, не как творение Божие, кроя их по своему образу и подобию, калеча и подавляя их. Иоаким и Анна видели в Марии прежде всего дар Божий. И передали эту способность, конечно же, Ей. Той, Которой предстояло одарить этот мир Спасителем, Сыном Божиим.

Однако родительская радость Иоакима и Анны продолжалась недолго, ибо подаренного им Богом ребенка они в раннем возрасте отдали на воспитание, а значит, и на служение, в Иерусалимский храм. На то самое служение, решающий момент которого Церковь запечатлела праздником Благовещения, когда Девочка-подросток вместила в себя Откровение, которое было не под силу вместить в себя всему богоизбранному народу. Ну, по крайней мере, основной его части.

Она, будучи таким долгожданным ребёнком, не станет просто тихой, послушной девочкой. Она станет великим свидетелем того, что приход в этот мир Бога предполагает не просто пассивное ожидание Его, а предполагает от людей колоссальные усилия для того, чтобы Бог, придя в этот мир, нашёл среди людей тех, кто способен Его понять, способен Его любить. А это с лёгкостью не даётся. Пресвятая Богородица буквально со Своего Рождества, о котором мы размышляем, вот так непросто, трудно вступила на этот путь, пошла по этому пути, который является для нас напоминанием о том, что такое путь подлинных христиан. И Она, в частности, будет лишена той великой радости каждой иудейской женщины, которая до поры до времени считалась признаком благословения их Богом. Она не познает радости многолетней семейной жизни, выданная замуж за пожилого человека, с которым Ей не суждено было жить так, как жили обычно иудеи в браке. Она останется Приснодевой. И вместе с тем Она станет не просто самым совершенным, но и самым любящим человеком на этой земле. Вот эта трудность явления любви — ещё одно свидетельство того, что должно наполнять нашу с вами духовную жизнь. Легко ли быть первым в приятии собственного Сына Иисуса, хотя и чудесно родившегося, как пришедшего в мир Спасителя? Но не менее трудно жить с этой тайной среди тех, кто тебя не понимает, кто гонит тебя. А Богородица была способна на это. Мне иногда кажется, что евангелисты именно потому и не решались писать о Ней, что сохраняла Она в Себе некую тайну, которая ведома была только Её божественному Сыну. И тайна эта заключалась не в каком-то Её внешнем величии, которому мы часто отдаём поверхностную дань, а в очень простом принципе жизни Пресвятой Богородицы. Прикровенно страдать и терпеть, и вдохновенно и изобильно прощать. И, самое главное, любить.

Желаю всем нам, обращая свой взор к Богородице, даже в подчас выспреннем иконографическом изображении Её, помнить того самого запоздалого позднего ребёнка, который родился у своих старых, несчастных, казалось бы, родителей и который спас этот мир именно тем, что оказался достойным вместить в Свое лоно и возрастить в Своей семье нашего с вами Спасителя Господа Иисуса Христа.

Аминь.

21.09.2014

Проповедь в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Всем нам хорошо знакомо содержание праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы. Хотя евангельское чтение сегодняшнего дня, подобно другим чтениям Богородичных праздников, не связывает нас непосредственно с событиями, о которых мы вспоминаем, следует задаться вопросом: почему в Евангелии так мало рассказывается нам о том, что сопровождало земную жизнь Пресвятой Богородицы? Почему Её присутствие в жизни Спасителя оказывается окутано какой-то своеобразной тайной? Только церковное предание повествует нам о тех или иных эпизодах, связанных с жизнью Пресвятой Богородицы как до вступления на проповедь Её

Сына, Господа нашего Иисуса Христа, так и после Его Воскресения и Вознесения.

Трудно, наверно, в полной мере ответить на этот вопрос исходя из того, что в этот мир, дабы преобразить его, должен был прийти. Сам Бог, должен был приобщиться к Своему творению самым непосредственным образом, то есть вочеловечившись, то есть уподобившись одному из сотворенных существ, чтобы сделать возможным не просто спасение людей, но преображение всего человеческого рода. Преображение в том смысле, что Бог и сотворенные Им люди получили возможность глубинно соединиться, а значит, преобразиться по существу. Это парадоксально, но в Своем воплощении, вочеловечении Бог тоже преображается. Он открывается твари в каком-то совершенно новом Своем образе, которого не было у Бога тогда, когда не было грехопадения и когда человек, сотворенный по образу и подобию Божию, мог общаться с Богом лицом к Лицу. Очень трудно вместить в себя эту тайну Боговоплощения, вочеловечения Бога в этом мире.

Но здесь и являет себя та связующая Бога и творение нить, которой стала Дева Мария. В этом мире должен был появиться человек, именно человек, который по своим качествам должен был превосходить всех людей, живших до него, чтобы оказаться способным вместить в себя сотворившего мир Бога. Рождество Богородицы, Введение Богородицы во храм — это всё события, которые знаменуют собой явление в мире этого совершеннейшего человека. И этим человеком оказывается женщина. Мы очень мало знаем о том, как проходили детские, юношеские годы Спасителя, но проходили они, конечно же, под покровом Его Матери. Точно так же мы не много знаем о том, что было в жизни Пресвятой Богородицы после того, как Она прошла со Своим Божественным Сыном всё Его служение в этом мире и когда Он Её покинул и вознесся на небеса. И как Она, оставшаяся в этом мире совершенно одна, обрела Свою новую жизнь, Своих новых чад в лице святых апостолов и вообще тех христиан, которые в это время стали приходить в Церковь.

Когда задумываешься над Её судьбой как женщины, как матери, то понимаешь, что даже в этом самом главном качестве — супруги, матери, Она должна была разительно отличаться от всех женщин, исполнявших эти земные служения. И трудно нам, и христианам, и не христианам, вместить в себя Её труды. В чем-то Она остается бесконечно одинокой в этом мире. И тогда, когда Её вопреки всем вековым установлениям Ветхозаветной Церкви первосвященник ввел в Святая святых, о чем и повествует праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, и когда Она пережила не смерть, но успение, покинув этот мир и вернувшись к Своему Сыну во плоти… необыкновенным для всех людей образом. И здесь действительно есть над чем задуматься, потому что при всем том, что Богородицу у нас чтут, чтут подчас даже больше, чем Спасителя, иногда кажется, что подлинного понимания Её служения Церкви в самой этой Церкви не существует.

Нельзя не сказать об этом после того, что пережила наша Церковь в предшествующие недели. Я бы не хотел возвращаться сейчас к тому, о чем мне довелось с вами говорить, о почитании пояса Пресвятой Богородицы, привезенного для поклонения в Россию. Но всё то время, когда происходило это почитание, у меня было такое ощущение, что чем больше и дольше оно происходило, тем меньше в сознании многих из нас проступал подлинный облик Пресвятой Богородицы, в котором, собственно, Она и запечатлела Себя в Церкви.

Вечная Дева, Приснодева, даже в браке не познавшая мужа. Матерь, но Матерь Божия, Чадо Которой — единственное Чадо, необъяснимым образом зачатое. Попытаемся представить себе, что чувствовала Она, я не побоюсь этого вульгаризма, в период своей беременности, когда с Ней случилось такое, когда супруг, даже супруг — праведный Иосиф, скрывал от многих то, что произошло, и даже сам в полной мере с самого начала не мог поверить в то, что это случилось. И Она, жившая со знанием того, что с Ней происходит нечто необычайное. А потом?… Кто из матерей даже может представить себе состояние души родителя, когда он знает, что его ребенок — не просто творение Божие, к которому нужно относиться бережно, трепетно, который без тебя ничего не может, который полностью зависит от тебя, и при этом помнить, что твой ребенок есть Бог? Ну как это можно представить, как это можно описать? Вот, может быть, поэтому Евангелие почти ничего и не повествует нам об этом. Кто, наконец, может представить себе, что переживала Богородица во время трех долгих лет служения Спасителя? Ведь Она возрастала вместе с Ним. И Своим чутким материнским женским сердцем не только сопереживала Своему Сыну в том, что происходило с Ним, но и, подобно Своему Сыну, видела всё несовершенство этого мира и продолжала любить, терпеть, в том числе и тех, кто был рядом… И наконец, не познав в земном смысле этого слова брака, Она стала вдовой, Она потеряла единственного Сына и не имела ничего, кроме Церкви, которая не была и тогда идеальна. Как относилась Она к благоговевшим перед Ней апостолам, памятуя то, что ведь почти все они оставили Спасителя? Как ей можно было, например, переступить через эту Свою человеческую скорбь, человеческую память, когда Она вспоминала Себя оставленной ими рядом с умиравшим Сыном? И тем не менее Она превзошла и это.

Мы, в большинстве своем, имеем опыт если не родительства, то сыновства, ибо мы ведь все чьи-то дети и у многих из нас есть собственные дети. Но как не похож этот наш опыт на то, что пережила Богородица. И какими после этого нелепыми и фальшивыми кажутся все эти, наверно, исторически объяснимые слова, превозносящие Богородицу, превращающие Её в нашем сознании в какого-то сверхчеловека, Которая все способна нести, всех способна простить. Конечно способна, но чего Ей это стоило? И наконец, самое главное, то, чего ожидала Она от тех, кто уже тогда дерзал называть себя христианами, при Её жизни. Она ожидала прежде всего воплощения в них самих того самого идеала жизни, который явил Её Сын и который Она в гораздо большей степени, чем кто-либо из людей, могла воспринять. И что получила Она в последующие века? Почитание, в котором очень часто Богородица предстает перед нами почти как какое-то языческое божество, к которому мы бесконечно обращаемся с бесконечным человеческим «дай, помоги, защити». Не потому что мы вот так по-детски доверчиво Её любим, Ей доверяем, а из нашего чисто человеческого страха, усталости от жизни, от желания найти какого-то еще великого и сильного, пусть даже не земного, но способного помочь нам в нашей земной жизни покровителя. Вот таким образом, потребительски, утилитарно взывая к Ней, мы очередной раз оскорбляем Её, Её, уже при жизни испытавшую в гораздо большей степени, чем мы, что такое человеческая неблагодарность, когда спасающего мир Её Сына этот мир попытался уничтожить. И вот приходят поколения потомков христиан, всё новых и новых, и продолжают галдеть о своих нуждах, обращаясь к Ней. Повторяю, не потому, что они преданы, любят, верят, а потому что хотят они получить покой и благополучие. И ради этого они готовы взывать к любой высшей силе.

То, что происходило в предшествующие недели, не может не вызывать ощущения какой-то безысходности, когда одна из многих исторических реликвий, которая является видимым, зримым знаком земной жизни Богородицы, приобретает для нас характер какого-то сверхмощного амулета, к которому идут все, даже те, кто не причащается, кто не задумывается о церковной жизни по существу, в том числе и о месте в этой церковной жизни Богородицы.

И может быть, весьма красноречивым свидетельством глубинного непонимания нашими современниками смысла жизни и служения Пресвятой Богородицы оказывается то обстоятельство, что когда накануне этого праздника пояс Богородицы покинул пределы нашей страны, ее тут же успели вновь объявить уделом Пресвятой Богородицы. Теперь уже, вероятно, — после того как пояс провезли по территории Российской Федерации. И это несмотря на то, что эту территорию весь XX век заливали кровью православных христиан. А ведь убивая даже самых немощных священников, наши предки по существу убивали Христа. Как же можно с легкостью это забыть, и лишь отстояв суточную очередь к поясу Пресвятой Богородицы, решить, что мы вновь удел Пресвятой Богородицы?! У Богородицы нет просто лучшего места на земле, кроме как Российская Федерация, чтобы ощутить себя дома, которого не было у Нее даже на Святой земле… Домом ее была Церковь. Церковь, которую гнали раньше и так часто профанируют сейчас. И когда разного рода СМИ подсчитывали количество часов, которое люди проводили в очереди у пояса, количество людей, которое стояло в этих очередях, количество жертв этого стояния — более 800 человек попали в больницу в Москве… возникало ощущение какого-то, простите меня, глумления над памятью Пресвятой Богородицы. Я всё ждал, когда же из наших уст раздадутся слова не скажу обличения, но хотя бы недоумения по поводу того, что происходит. И дело даже не в том, что чисто по-человечески мы видели, как по мере развития этого процесса проявлялись наши немощи, когда вдруг появились разные очереди: для здоровых, для больных и, самое главное, для сильных мира сего. Все вы, наверное, видели эти пригласительные билеты, билеты на двоих, позволявшие в любое время проходить к этому поясу.

Мне очень тяжело оттого, что у нас, представителей нашей церковной иерархии, не нашлось адекватных слов, чтобы обозначить ту не очень, может быть, для нас привлекательную духовную правду, которая обнажилась в эти дни. Большинству наших современников не нужен Христос, не нужна Церковь и даже не нужна Пресвятая Богородица, ибо они не знают и не хотят знать суть того, что возвестили Они. Но им нужны гарантии покоя, благополучия, сохранения той отчасти их самих тяготящей жизни, без которой они, конечно же, обойтись не могут. А эта жизнь — без Христа, вне Христа, а значит, и вне памяти о Пресвятой Богородице. И никакими реликвиями, никакими поясами невозможно отмахнуться от того очевидного факта, что 20 лет свободной проповеди о Христе показали нам, как слабо отзывается эта проповедь среди наших современников. Не только потому, что их души очерствели, но и потому что мы, в том числе и мы, современные христиане, призванные являть собой образ Церкви Христовой, так не похожи на тех христиан, с которыми еще до Своего успения смогла все же обрести покой и радость Пресвятая Богородица.

Аминь.

04.12.2011

Проповедь в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы (Лк.1:24-38)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний праздник обращает наш духовный взор к событию, имевшему место еще до появления на земле Церкви Христовой, и в то же время событию, без которого утверждение Церкви Христовой в этом мире было бы невозможным. И, наверно, не стоит вновь обращаться к проникновенным евангельским словам о том, как, ещё будучи Отроковицей, даже ещё не девушкой, а девочкой, Пресвятая Богородица вместила в Себя великое Откровение от Бога.

Её простой, безыскусный, в чём-то даже наивный разговор с ангелом, разговор, сама атмосфера которого для нас, наверно, труднопредставима, и сама эта встреча, способная вызвать у многих из нас, как, вероятно, и у самой Пресвятой Девы, чувство скорее смятения, чем понимания, а уж тем более радости, всё то, о чём рассказывает сегодняшнее Евангелие, разрешается в одних всем нам хорошо знакомым словах Богородицы: «Се раба Господня, да будет Мне по глаголу Твоему».

В тот момент будущее спасение человечества ведь было поставлено в зависимость от готовности, от решимости этой Девочки вместить в Себя неизъяснимое. От готовности Её прожить ту жизнь, которая ведома нам отчасти, но которая, опять-таки, с трудом вмещается в рамки нашего с вами сознания. Ибо кто из нас имел у себя в качестве ребёнка Живого Бога? Кто из нас, даже любя и заботясь о своём ребёнке, переживал ощущение того, что от этого ребёнка зависит спасение мира? Да к тому же немногие из нас, даже переживая какие-то скорби, связанные с нашими детьми, с их здоровьем, их жизнью, хоть в малой степени пережили то, что пережила Богородица, сопровождая служение Своего Сына в этом мире, столь активно не принимавшем Своего Спасителя. Так вот всё это разрешается в словах, произнесённых Ею тогда.

«Се раба Господня, да будет Мне по глаголу Твоему». Этими словами вот эта Девочка не только открыла Спасителю путь в этот мир, но приняла на Себя величайшее бремя быть Пресвятой Богородицей. И приняла, заметьте, свободно. Хотя, казалось бы, о какой свободе можно говорить в этот момент, если человек называет себя рабой, рабыней Господа. Что такое рабство, мы с вами хорошо представляем. И по сей день. Но это то рабство, которое является рабством перед людьми, перед человеками. А подлинного рабства по отношению к Богу мы по-настоящему, наверное, ещё и не знаем. Ибо это столь странное рабство разрешается парадоксально в словах Спасителя о том, что «иго Его благо, а бремя Его легко есть». Это ощущение бремени Его как благости нам недоступно. Эти странные слова о рабстве перед Богом, об иге, которое Господь накладывает, о бременах, которые мы должны нести, хотя мы и несём бремена в течение всей своей жизни, все эти слова на самом деле воплощаются очень выразительно в том, что совершила тогда Богородица. Она свободно обрекла Себя на бремена рабства перед Господом, а значит, обрела величайшую свободу, которую может обрести человек. Ибо свобода на этой земле неотделима от трудностей, неотделима от испытаний, неотделима от искушений, неотделима от страданий.

Таким оказался этот мир после грехопадения, таким, что в нём даже Богу пришлось страдать и даже искушаться. Мир явил нам жестокость. Конечно, ни один из нас не переживал того, что пережила тогда в день Благовещения Пресвятая Богородица. Но в какой-то, пусть малой, степени каждый из нас, и не единожды, произносил так или иначе эти слова: «Се раба Господня, да будет мне по глаголу Твоему». Называя себя христианами, мы, собственно, и обозначаем вот такое своё отношение к Богу. И вместе с тем, часто произнося подобные слова, как быстро мы приостанавливаемся и движемся вспять, столкнувшись с теми испытаниями, с теми переживаниями, которые налагает на нас бремя быть рабами Господа, но не рабами людей.

В истории Церкви многократно христиане будут пытаться совмещать в своей жизни рабство перед Богом и рабство перед человеком. И при этом, оставаясь рабами людей, мы становились не рабами Господними, а богоборцами. Ибо человек, который становится рабом для людей, рабом перед людьми, становится именно богоборцем. В той или иной степени попирая тем самым главный дар свободы, которым увенчал его Господь.

И вот сегодняшнее совпадение праздника Благовещения с воскресеньем Крестовоздвижения, напоминающее нам о вроде бы ясном, знакомом символе Креста как именно символе наших исконных бремён жизни, вот это совпадение побуждает нас, наверно, задуматься прежде всего над тем, что, попытавшись исполнить волю Божию, став христианами, мы ведь, подобно Пресвятой Богородице, обрекаем себя на очень трудную жизнь. На жизнь, которая действительно часто складывается так, что нам периодически хочется перестать быть христианами. Название-то мы сохранять готовы, но жизнь христианская оказывается чуждой, враждебной. Вот почему в истории Церкви не раз предпринимались попытки приспособить жизнь христиан, жизнь во Христе, к жизни в рабстве перед миром сем. Миром, который по-прежнему так же не приемлет Христа, как он не принимал его тогда. Тогда совсем ещё юной девочке, девушке, Пресвятой Богородице и уже пожилому, уставшему от жизни Иосифу приходилось защищать Божественного Младенца от ненависти отпавшего от Бога мироздания. Это, конечно, было бремя. Наши бремена намного легче. Но и этими бременами мы часто тяготимся.

Так вот, переживая сегодня праздник Благовещения в контексте воскресенья Крестовоздвижения, постараемся вновь отдать себе отчёт в том, что просто не существует иного пути к совершенствованию себя как христианина, кроме как пути трудов и пути страданий. Не тех страданий, которые обрушиваются на нас помимо нашей воли и вызывают раздражение, ожесточение, ропот, уныние, но тех страданий, принимая которые, мы делаем свой выбор между тем, чтобы быть рабами Господними или рабами дьявола. Этот выбор каждый из нас делает достаточно часто. Но не всегда правильно. Так пусть сегодняшний день двумя этими праздниками, выпадающими на период Великого поста, побудит нас пережить радость того самого бремени, того самого ига перед Господом, которое приняла на Себя Богородица в день Благовещения, и которое разрешилось Её победой через Крестную смерть и Воскресение Её Божественного Сына.

Аминь.

07.04.2013

Проповедь в праздник Рождества Христова (Мф.2:1-12)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Дорогие братья и сестры, мы живем с вами в весьма противоречивую эпоху, когда нередко объективно положительные события через очень короткое время превращаются в нечто противоположное тому, чем они были в момент, когда случались. Вот так и праздник Рождества Христова, казалось бы, совершенно естественно объявленный в России неприсутственным праздничным днем для всего населения страны, очень быстро превратился для большинства людей в ещё один, не побоюсь этого слова, развлекательный аттракцион, который помогает убивать время в бесконечный период новогодне-рождественских выходных дней. Впрочем, некоторые предпосылки для этой печальной метаморфозы веками существовали и постепенно проявляли себя в истории мирового христианства, с тем чтобы окончательно начать затмевать духовное значение этого праздника в современную эпоху, нередко называемую постхристианской. Идиллическая картина рождения в вертепе Богомладенца очень быстро затмила даже для многих из нас, христиан, ту реальную картину прихода в мир Бога, которая явлена нам в Евангелии, которая многократно воссоздавалась для нас устами многих выдающихся отцов Церкви и просто проповедников Слова Божия. Поэтому попытаемся сейчас мысленно перенестись в ту эпоху, в те обстоятельства, которые породили этот праздник, и задумаемся над тем, а что, собственно, должно стать причиной нашей радости в этот праздничный день.

Мы все помним предысторию Рождества Христова. Помним то, что Всемогущий Господь, спасая человечество от греха, решил разделить с ним тяжёлую долю его земной жизни, насквозь пронизанной грехом. Господь пришел в этот мир как самый что ни на есть обыкновенный человек, чтобы лицом к лицу, глядя человечеству глаза в глаза, поведать ему ту единственно спасительную для него правду, которая могла преобразить жизнь этого мира и всех этих людей.

Мы пришли через неделю покаяния опять-таки к той самой Евхаристии, которая уже не первый раз будет иметь место в жизни большинства здесь стоящих. А ведь задумаемся над тем, что сегодняшний евангельский рассказ повествует о том, как происходила вот эта реальная встреча со Христом Его будущих учеников. Одни с надеждой и восторгом, другие с сомнениями и опасениями подходили к этому самому учителю и обретали в Нём Спасителя. Обрет

Нам, живущим, по сути дела, уже в третьем тысячелетии, трудно представить себе, каким был мир до прихода в мир Христа. В нём было многое: и проявления человеческого гения, и проявления человеческой низости, и проявления человеческой добродетели, и проявления человеческого греха, но в нём ещё не было Бога. И Бог решил войти в этот мир. Войти, повторяю, как человек, то есть приняв на Себя все возможные последствия и осложнения грехопадения, которые сделали жизнь на этой земле часто напоминающей ад. Мы помним, как воспротивились Его рождению все тёмные силы этого тварного мира. Мы помним, как искушался Иосиф, когда, будучи уже немолодым праведным иудеем, строго соблюдавшим закон, он решил соединить свою жизнь с почти ещё девочкой, подростком, как это часто было принято на Востоке, и к ужасу своему узнал о том, что Она носит во чреве ребёнка. Мы помним, как он превзошёл в своём лице весь Ветхий Завет, когда нарушил закон Моисеев и не отдал свою казавшуюся в этой ситуации блудницей невесту на побиение камнями. Дьяволу не удалось тогда не допустить прихода в мир Господа, убив Его Мать, носившую Его во чреве, только благодаря поразительной способности этого немолодого благочестивого иудея любить, прощать и верить.

Затем обстоятельства сложились так, что эта жившая в и без того сложных условиях семья вынуждена была покинуть родной город и отправиться в Вифлеем для участия в переписи. Взяв свою совсем ещё юную жену, которая вот-вот должна была родить ребёнка, уже немолодой Иосиф отправился в достаточно тяжёлое по тем временам путешествие и, приехав в Вифлеем, не нашёл для себя и своей жены другого места, кроме как пещеры, в которой располагался скот. Как видите, это естественное геологическое образование, мало напоминающее дом, оказалось одновременно приютом и для людей, и для животных, и для Богомладенца. Мир предложил Богу, пришедшему к нему для его же спасения, хлев в качестве дома, где Ему суждено было родиться, как будто желая с самого начала уничижить Бога, попрать достоинство Его Матери, Пресвятой Богородицы, очередной раз искусив Его наречённого отца Иосифа.

Но в то же время мир не только не хотел принять Бога в своё лоно. Пусть в малой, но лучшей своей части мир с нетерпением ожидал прихода Спасителя. Именно с этим и связано появление трёх волхвов. К сожалению, в нашей культурной традиции волхв уже давно отождествляется с шаманом, языческим шаманом, которые были когда-то и у славян, и у финно-угров, которые населяли Древнюю Русь. Но не таковы были волхвы, о которых идёт речь в Евангелии. Они пришли, скорее всего, из Месопотамии, и представляли собой вот тот удивительный тип учёного, философа, естествоиспытателя и мага, какими нередко были взыскующие через познание мира Того же Самого Бога мыслящие люди той эпохи. Халдеями называлось сословие в Месопотамии, которое пыталось соединить в своём творчестве астрологию и астрономию, химию и алхимию и мучительно искало ответы на вопросы о Боге через познание природы. Именно этим людям дано было знать время и место появления в этом мире Спасителя. И это очень показательно. Мы и волхвов-то представляем сейчас как участников придуманной нами милой сентиментальной мистерии, когда в трогательный, почти что стерильный хлев, к милым животным, представляющим крупный рогатый скот, радующийся Господу, приходят три мудрых старичка. А ведь это было совсем не так. В лице вот этих малоизвестных даже церковному преданию Бальтазара, Мельхиора и олицетворявшего, кажется, Азию (есть несколько толкований) третьего волхва Каспара мы встречаемся с личностями не очень нами представимыми. Для этого нужно быть знакомым с историей и культурой Среднего Востока.

Но важно отметить следующее: в их лице человечество всем вдохновением своего ума пыталось понять и принять Бога. Это были люди, которым, наверно, непросто было совершить то путешествие, в которое они отправились, и, самое главное, это были настоящие, как бы мы сказали сейчас, ничего не понимавшие в реальной, в том числе политической, жизни Палестины, профессора. И вот что могло толкнуть этих людей прийти ко двору Ирода Великого и радостно сообщить ему о рождении Царя Иудейского? Нужно было совершенно ничего не понимать в политической ситуации той поры.

Я напомню вам, что Ирод Великий представлял собой тип поразительного восточного владыки. Происходя из Идумеи, местности, которую населял народ, веками ненавидевший иудеев, он при поддержке оккупационных римских властей ухитрился стать царём, причём таким царём, которого стали любить очень многие иудеи. Ибо этот иноплеменник сумел проявить себя как очень выдающийся государственный деятель. В голодные годы он одаривал население из собственных запасов продовольствием, а духовную жажду людей утолял очень привычным для сильных мира сего образом: благоукрашая храмы. Да, именно при нём Иерусалимский храм становится вторым Иерусалимским храмом, переживает свои реконструкцию и преображение. И вот это благоукрасительство Храма позволило Ироду Великому получить прощение у многих иудеев. Они приняли его как своего человека, который, впрочем, как это нередко бывало впоследствии, благоукрашая каменные храмы, готов был убить Бога или, по крайней мере, живых христиан. И вот именно к такому человеку эти не от мира сего живущие в мире учёные пришли, чтобы сообщить Благую Весть. Показательно, что смутился этой вестью не только Ирод, который в последние годы своего царствования был, подобно всем деспотам, одержим маниакальным страхом потерять власть, заставлявшим его убивать даже собственных сыновей. Встревожился весь Иерусалим. То есть уже тогда иудейская элита, нашедшая общий язык с этим иноплеменным царём, не желала ничего лучшего, чем то, что было у них. Они уже окончательно закоснели в своей праведности, в своем благополучии, и вдруг — весть о пришедшем в мир Мессии. Но у них уже не было нужды в этом самом Мессии. Ирод, подобно политическим деятелям всех времён и народов, лукаво обещает волхвам, узнав у них окончательно о месте появления Мессии, прийти и поклониться Ему, но замысел его мы все представляем сейчас. Ему нужно было знать место пребывания Богомладенца, чтобы расправиться с Ним, и только милость Божия, когда-то проявленная в отношении Иосифа, а теперь в отношении этих волхвов, позволила Богомладенцу остаться в живых. Они не вернулись к Ироду, получив обетование от Господа. Да, они пришли в этот хлев. Можно представить, как они сами были смущены тем, что произошло. Но их точные расчёты астрономические, астрологические убеждали их в том, что перед ними пришедший в мир Спаситель. И они принесли Ему в качестве даров характерные для Востока, очень распространённые на Востоке и в плане практического применения, и в плане символического обозначения отношения человека дарящего к человеку одариваемому вещества — золото, ладан и смирну. Сейчас, пожалуй, нельзя не сказать и об этих дарах волхвов несколько уточняющих смысл слов. Золото символизировало собой достоинство высшей государственной царской власти, ладан говорил о власти духовной, власти священнической, ибо на золоте строилась власть государственная, а ладан всегда употреблялся на богослужениях, в том числе и в перестроенном Иерусалимском храме. Ну а смирна означала вещество, которым люди умащали как больных живых, так и мёртвых. И тем самым неожиданно обозначила вот эту уязвимую природу человека. Человека, Который был Богом. И пришёл в этот мир как человек, как беззащитный младенец.

Конечно, появление волхвов было радостным событием для Святого семейства, как, впрочем, и появление пастухов. Интеллектуалы и простецы радовались приходу в мир Спасителя. Но Ему не рады были те, от кого жизнь этого мира зависела куда в большей степени. И хотя волхвам удалось сокрыть от Ирода до времени тайну пребывания Богомладенца, мы все с вами знаем: чтобы спасти Его, уже покинув свой дом в Назарете, Иосифу пришлось покинуть и своё временное обитание в этой пещере и бежать в Египет. Каково было ему везти на осле не только своё семейство, но и дары волхвов, которые, как будто как насмешка какая-то, были подарены его Божественному Сыну пришедшими из дальних стран мудрецами в момент, когда этого Младенца надо было просто спасать от Его палачей? Дьявол уже мог, казалось, восторжествовать, когда немолодой иудей бежал в Египет со своей только что разрешившейся от бремени юной супругой и Её новорожденным ребенком, спасая Бога от человека.

Именно об этом повествует нам Евангелие. Именно это событие положено в основу праздника Рождества Христова. И что же здесь, собственно, весёлого? И просто радостного? Разве не очевидно для нас то обстоятельство, что если бы Господь сегодня пришёл в этот мир, Его ожидала бы подобная торжественная встреча? И возможно, теперь уже не мессиански настроенные иудеи пытались бы уничтожить Мессию, пришедшего в этот мир, а мы, христиане, убеждённые в своей праведности, в своей полноценности церковной, отвергли бы Христа, вновь к нам пришедшего.

Ну а что касается Иродов, хоть и не великих, а малых, у нас их всегда было в избытке и при постящихся и молящихся чадах Церкви. В высшей степени выразительно это показал двадцатый век.

И тем не менее, это праздник. Праздник именно потому, что, не ожидая для Себя ничего хорошего в этом мире, ничего лёгкого, радостного, Господь пришёл в этот мир именно так, чтобы быть легко уязвимым, чтобы быть способным вместить в Себя всю меру человеческих скорбей и страданий: голода, жажды, боли и, может быть, самого главного — страха за Свою жизнь. Ничто не было чуждо Господу. Как не было чуждо и Его родителям, начавшим свою «счастливую семейную жизнь» с бегства из родного дома. И тем не менее, зная всё это, Христос пришёл в мир. И сейчас, когда Христос о нас с вами знает всё, чтобы не обольщаться нами так, как часто мы обольщаемся самими собой, не ожидая подчас от нас ничего доброго, ничего светлого, ничего духовного, но продолжает с любовью и состраданием смотреть на нас и приходить к нам не только на каждую Евхаристию, но и на многих нераспознанных нами в качестве встреч с Богом встречах с людьми, как же это возможно не отпраздновать? Не отпраздновать то, что Бог продолжает, испытав две тысячи лет назад всю полноту неблагодарности и жестокости этого мира, любить его. И не любить его вообще, как пытаемся делать мы, а любить его конкретно и адресно, любя каждого из нас таким, каков он есть. Это отнюдь не какая-то бессмысленная, стихийная, безумная любовь, это очень даже глубоко прозревающая каждого человека осмысленная любовь в надежде на преображение каждого из нас. И это ли не повод для праздника?

И вот, стоя сегодня в храме очередной раз на Рождественском богослужении, мы, по преимуществу мало похожие и на Богомладенца Христа, и на волхвов, и на пастухов, и на праведного Иосифа, — мы, по преимуществу взрослые, осознанно делающие, как кажется, свой религиозный выбор, должны вспомнить для себя одну очень простую истину, что мы, при всех наших знаниях и добродетелях, жизненном опыте, на самом деле оказываемся по отношению к этому Богомладенцу Христу, родившемуся тогда в хлеву, в положении почти тех же самых безгласных скотов, которые окружали Его тогда. По существу, все наши великоречивые слова, обращённые даже к Богу, мало чем отличаются от мычания тех коров и блеяния тех овец, которые заполняли этот хлев. И все мы со всеми своими претензиями, амбициями — такие же, по сути дела, беззащитные и несчастные, какими были они. Это ведь выдающийся образ для нас с вами, — то, что безгласные скоты, даже они узрели в Богомладенце Мессию и потянулись к Нему. Вот если мы с вами — люди, сотворённые по образу и подобию Божию, и если мы с вами люди, претендующие на звание христиан, будем доверять Богу, как Он доверился нам, когда пришёл в этот жестокий мир в качестве беззащитного Богомладенца, зная, веря в то, что при подавляющем большинстве, возможно даже, ненавистников Его в этом мире, найдутся немногие те, кто сохранит Его, защитит Его, взрастит Его и продолжит Его служение на этой земле. Поэтому рождение в вертепе Господа нашего Иисуса Христа было одновременно и рождением той самой Церкви Христовой, в которой мы пребываем с вами и вне которой вряд ли возможно наше с вами спасение.

Аминь.

07.01.2014

Проповедь в праздник Рождества Христова (Мф.2:1-12)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Уже многие годы праздник Рождества считается праздником государственным. И даже более того, многие годы этому празднику предшествует длительный период неприсутственных каникулярных дней, когда привыкшие всегда что-то делать, даже без всякого, может быть, смысла, люди, оказавшись предоставлены сами себе в период этого бесконечного отдыха, сначала радуются, потом скучают, потом не знают, куда себя деть… Вы, наверное, сами обратили внимание на этот парадоксальный факт: мы все страждем оттого, что мы устаем от часто бессмысленного, с нашей точки зрения, труда, от обязанностей, от суеты, и вот наступает период покоя, созерцания самих себя, друг друга — и мы уже часто не знаем, что нам делать ни друг с другом, ни с самими собой.

Но потом наступает Рождество, и люди опять стараются то ли что-то праздновать, то ли как-то развлечься, то ли от чего-то отвлечься. Я сейчас часто вспоминаю советские времена, когда 7 января вообще не существовало. Был бессмысленный водочно-салатно-оливьечный Новый год с «Иронией судьбы», затем будни и незаметный праздник, когда ты обретал в храме тех немногих людей, которые отказывались от работы, которые, рискуя навлечь на себя гнев начальства, шли в храм и ощущали себя если не волхвами или пастухами, то во всяком случае теми, кто готов был хоть чем-то пожертвовать Христу ради того, чтобы явить подлинный праздник. Подлинный праздник в ряду этой бездуховно-советской череды бессмысленных дней.

Сейчас Рождественский праздник лезет в нашу жизнь со всех сторон. Ночью он идет по телевизору, утром он продолжается в храмах, и все это происходит среди нас, людей, которые, в своем большинстве не возражая в эти дни именоваться христианами, вместе с тем не замечают сути Рождества Христова. А суть любого церковного праздника, любого церковного события, как бы подчас эта суть ни прикрывалась, в том числе и витиеватым византийским стихосложением тропарей и кондаков, всегда открывается Евангелием. Евангелием мы должны измерять свою жизнь. Евангелием мы должны защитить себя от потери чувства духовной реальности. И вот два евангельских чтения: на утрени Рождества Христова и Литургии Рождества Христова, по существу, вторгаются в нашу бессмысленную праздничную жизнь этих дней каким-то отрезвляющим, я бы даже дерзнул сказать обличающим образом. И мы начинаем задумываться, как мне кажется, если мы серьезно воспринимаем Евангелие, а что же произошло тогда?

Казалось бы, должно было произойти то, чего лучшие представители человеческого рода, и в том числе богоизбранного народа, ожидали веками. Бог пришел в этот исстрадавшийся, уставший от самого себя мир, мир, в котором человечество испытало всё: и мерзость варварской дикости, и, может быть, еще даже большую мерзость языческой цивилизации и противоречиво-искусительной языческой культуры. Мир устал сам от себя, он не знал, как ему жить. Хотя многое было уже открыто. Создалась даже, наверно, самая величественная в истории европейского человечества Римская империя. Но людям было плохо. У людей не было смысла жизни, не говоря уже о богоизбранном народе, о тех, кто уже должен был давно потерять надежду на приход Мессии. Цари в истории Израиля приходили и уходили, и, как правило, очередной царь оказывался страшнее предыдущего. И вот теперь над иудеями властвует римский царь, римский император, подобного которому не было в этом мире. И вот в этот действительно критический момент и для иудеев, и для римлян — лучшей части человечества той эпохи — приходит Спаситель. И люди должны были отозваться на Его приход. И те, кто устал от тяжелейших бессмысленных трудов, бедности и нищеты, варварства, и те, кто устал от бесконечного праздника жизни в римских термах и цирках, все должны были обратить взоры к Нему. Но именно тогда, как никогда ранее в земной истории, должен был проявиться и дьявол, чтобы не дать Богу войти в среду человечества. И он явился в этот мир. Конечно, явился так, как чаще всего являлся в истории рода человеческого: через грехи и немощи, искушения и испытания людей, принимая самые разные обличил.

Давайте обратимся к евангельскому чтению утрени Рождества Христова. Вы помните, что составляет содержание этого евангельского чтения? — История испытания Иосифа. Как было прекрасно для дьявола расправиться с Богом, опираясь на весь авторитет Ветхого Завета. И ведь это действительно торжество дьявола: Бога должны были не пустить в этот мир праведники. Бога должны были уничтожить именно те, кто приуготовлял мир к Его приходу. И вот, начинается искушение, по сути дела, всей ветхозаветной праведности в лице одного уже немолодого и, в общем-то, уставшего от жизни человека, Иосифа Обручника. Да, ничем временами не отличаясь от своих современников, он прожил довольно праведную жизнь и решил обрести, наконец, покой, взяв в свой дом молодую жену. Совсем еще юную, не девушку в полном смысле этого слова, это была полудевочка, полудевушка. Он брал в спутницы и жену, и дочь, и одновременно человека, который скрасит его жизнь. И что он узнаёт? Он узнаёт, что эта воспитанная при Храме девушка носит во чреве ребенка. Тут бы не только ветхозаветный праведник, а даже лицемер оскорбился бы, возмутился. Это что такое? Ему, после его праведной жизни, на склоне лет — такое искушение? И что это за девушка, почти девочка, которая, произрастая при Храме, носит во чреве неизвестно откуда взявшегося ребенка? А уж объяснение ее может показаться не просто вызовом не только здравому смыслу, но и и всей ветхозаветной праведности. Она не только блудница, она еще и кощунница. Что должен был сделать он, верный традициям своей веры и своей Церкви? Вывести ее к учителям народа, которые приговорили бы ее к побиению камнями и за блуд, и за кощунство.

Хотя мы знаем из истории, что нередко именно так творились величайшие преступления: со спокойной совестью, с чувством полностью исполненного долга перед Богом и людьми. Божий Сын пришел в этот мир спасти людей, а эти люди не хотят дать Ему даже возможность родиться, вочеловечиться, чтобы быть с ними в полной мере вместе. И всё тогда зависело от решения одного человека, от престарелого иудея Иосифа. И вот Христос, еще не родившись, по существу, раздвигает рамки ветхозаветного закона. Иосиф не может вместить в себя слов юной жены, но в скорби и позоре своем всё же не желает оглашать, как этого требовал закон, ее грех, ибо что-то в глубине души заставляет его возмутиться против этого закона. Он ничего не знает, вот это очень важно. Он не знает Христа, но он уже по-христиански переживает происходящие с его ближними события и, по существу, прощает данную ему от Бога эту странную невесту. Вот чего так недостает всем верующим людям во все времена. Он ее решается простить и отпустить. И вот именно тогда он переживает откровение от ангела о том, что его юная жена действительно носит во чреве чудесным образом зачатого Богомладенца. Дьявол терпит поражение. Даже трудно представить, как дьявола мог обуздать один человек. Так, наверное, бывает в истории и не раз, когда дьявольский замысел разбивается величием нравственного выбора одного человека.

Но борьба дьявола с Богом и людьми продолжается. И вот тут мне хочется отбросить те прекрасные картинки рождения Христа в пещере. Я вам уже не раз говорил о том, как эти образы меня, с одной стороны, привлекали, а с другой стороны, настораживали. Вот, с одной стороны, всё трогательно: какая-то пещера, в которой должно быть темно, а почему-то светло, в которой должно быть холодно, а почему-то тепло, в которой должно быть смрадно, пещера-то предназначена быть прибежищем для скота, а почему-то картинки намекают на некое благоухание. И Младенцу там хорошо, а с какой стати должно быть хорошо? И я от всей этой кажущейся идиллии всегда внутренне поеживался, представляя себе, как же можно младенца родить в таких жестоких условиях? Ну почему именно этой семье не нашлось места в гостинице? И почему вместо гостиницы пещера, используемая как хлев? Почему Христу положен только хлев, как скотине? Однако дьявол действовал в данном случае дьявольски последовательно.

Ты пришел в этот мир спасать этих людей, часто доводящих себя и в прямом и в переносном смысле до скотского состояния? Так вот Тебе рождение Тебя Самого в хлеву, в скотскую жизнь, которой они живут сами, от которой даже не хотят освобождаться и которую только и могут предложить Тебе, чтобы затем самым скотским образом поглумиться над Тобой и прикончить Тебя.

А потом появляются волхвы. Вот тут у меня тоже возникали десятки сумбурных предположений. С одной стороны, волхвы — это представители не просто языческой мудрости, отнюдь не такие «христиане до Христа» какими впоследствии будут почитаться в Церкви Сократ, Платон и Аристотель, а маги, чародеи, астрологи. Это те, кто, как казалось бы, и вот даже казалось тогда и некоторым кажется сейчас, противостоит Богу и служит дьяволу. Впрочем, даже здесь Евангелие заставляет нас отходить от стереотипов, в том числе благочестивых ветхозаветных, побуждая нас видеть в древней науке, восходящей к цивилизациям Шумера и Вавилона, очень сложный, очень противоречивый симбиоз астрологии и астрономии, алхимии и химии, посредством которого человечество, познавая природу, открывало для себя Бога. И в трех волхвах мы должны видеть не каких-то чернокнижников, каких-то колдунов, кудесников, высокоорганизованных шаманов, а тех представителей человеческого рода, которые стремились к правде Божией на своем уровне, которые, постигая творение, пытались постичь того самого Творца. И эти три восточных мудреца, Бальтазар, Гаспар и Мельхиор, приходят в Вифлеемскую пещеру с исследовательским пониманием того, что Бог пришел в этот мир. Конечно, это обстоятельство давало дополнительный аргумент дьяволу в его противлении приходу в мир Мессии: как сказали бы современные люди, возникала перспектива в значительной степени дезавуировать претензии младенца Христа быть Мессией, напомнив о том, кто первым пришел к Нему — колдуны и чернокнижники, забывшие истинного Бога. Нехристи, как сказали бы мы, православные, сейчас, и язычники, как говорили иудеи тогда. Но все же для дьявола тогда важнее было не столько опорочить Спасителя, сколько как можно быстрее физически уничтожить Его.

И вот здесь появляется царь Ирод. Этот образ довольно зловещий в евангельской истории, да и в истории как таковой. Хотя на самом деле это был очень даже ординарный, как бы сказали сейчас — харизматический, политический лидер, который в тяжелых условиях римской оккупации пытался максимально благоустроить свою жизнь, но заодно в какой-то степени и жизнь того народа, за счет которого он столь благополучно существовал. В общем, ничего плохого сказать было бы нельзя с исторической точки зрения. Это было живое воплощение государства как такового. И вот этот царь обращается к волхвам с просьбой обязательно указать ему место и время рождения Бога, указать точные координаты Его пребывания. Да, конечно, любой государственный деятель в чем-то ограничен. И Ирод был убежден, что этот Младенец, чтобы получить власть, может сделать только одно: свергнуть его. Он другого царя, кроме земного, не видит в качестве конкурента. Однако продолжим это повествование. Волхвы ему верят, как подобает интеллигентам всех времен и народов, всегда склонным опираться на административный ресурс, готовым исполнять поручения сильных мира сего, и идут искать Младенца. Но, видимо, их помыслы были чисты, потому что им, как и Иосифу, дается Откровение свыше о том, в какую историю вовлек их царь Ирод. Они поступают очень умно, как подобает интеллигентам, прозревшим в своем административно-государственном покровителе тоталитарного Левиафана, — они просто не возвращаются. Они не идут к нему обратно, не дезориентируют его, не указывают на другое место пребывания Младенца, а просто уходят. И в этом была великая правда.

И вот, завершение сегодняшнего евангельского чтения напоминает нам о дарах волхвов. Я сейчас не буду погружаться в довольно интересную символику даров, которая, конечно же, была неслучайной: золото, ладан, смирна. Но сейчас не могу не сказать о том, что меня поразило совсем недавно. Я думал, почему те самые дары волхвов, которые у нас экспонировались при всеобщем ажиотаже как церковной, так и околоцерковной общественности, вызывали такое чувство отторжения и даже ужаса? А потому, что инициатором этого мероприятия были такие представители нашей государственной власти, которые с Иродом вполне сопоставимы. И дело даже не в том, что Якунин построил себе почти кремлевский дворец в виде собственной резиденции, и даже не в том, что у этого великого православного патриота сын получил британское гражданство. Надо полагать, что Ирод, строивший еще более дорогие обиталища для самого себя и умевший заполучить для себя и, надо полагать, для своих близких такое покровительство римских властей, что оно по прочности своих охранительных гарантий вполне было сопоставимо с современным британским гражданством, воспринял бы деятельность Якунина в этих направлениях с пониманием. Меня поразило здесь другое. Вдруг в наш XXI век вторглась так зримо тема того, что мы уже почти стали забывать, что Богу изначально противостоял не только дьявол, но и одна из самых главных и самых совершенных форм организации людей — государство. Государство, которое, конечно же, всегда стремилось если не уничтожить Церковь, то превратить ее в попутчицу своей политики. Так было, есть и будет. Вот почему так важно для всех сохранять необходимую дистанцию. Чем государство правильнее и демократичнее, тем это легче, чем оно духовнее и патриотичнее, тем это сделать сложнее. А делать это надо. И, как ни странно, сегодняшний Рождественский праздник, ставший государственным праздником, должен нам напомнить о том, что наиболее успешным орудием дьявола в его стремлении уничтожить только что родившегося Бога было именно государство. И когда государство предлагает нам Рождество в качестве государственного праздника, мы не должны обольщаться. Итак, волхвы пошли своим путем и вошли в историю как праведные посланники Всевышнего этому миру.

Но сегодня, в праздник Рождества Христова, размышляя и над евангельским описанием события, положенного в основу этого праздника, и над изображениями этого праздника, надо задуматься над тем, насколько Бог нам все-таки доверяет и сейчас, и тогда доверял, если вверил и вверяет Себя в наши немощные человеческие руки. Задумайтесь, мы собственного ребенка не всякому доверим, не ко всякому человеку мы подойдем с доверием, просто потому что в жизни многое случается, ненадежно бывает, а Господь, Который знал о нас абсолютно всё, и знал, чего мы все стоим, решился прийти к нам в виде беззащитного Младенца. Ну что может беззащитный младенец? Представьте себе эту ситуацию. Ну как еще можно войти в доверие к человеку? Но Бог доверился, значит, чего-то мы все-таки стоим и тогда стоили. И что-то мы все-таки можем в этом мире в отношении к Господу Богу. А это уже много. И вот тогда мы поймем в полной мере, как счастлив был младенец Христос, принятый в эти вроде бы неверные руки Девушки и немолодого, но уже очень много пережившего Иосифа. И последующая очень трудная жизнь Святого семейства стала свидетельством того, что верующий в Бога человек способен на многое. И пусть сегодняшний праздник напомнит нам об этом. Раз Господь доверился нам, будем и мы верить Ему, и вместе с Богом мы сможем многое.

Аминь.

07.01.2017

Проповедь в неделю по Рождестве Христовом (Мф.2:13-23)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение приоткрывает нам одну из самых прикровенных страниц Священной истории: оно повествует нам об одном из эпизодов, связанных с жизнью семьи Спасителя, с Его земными родителями. Даже произнеся сейчас эти слова, я понимаю, что я высказал нечто такое, что с трудом укладывается в наше обыденное церковное сознание. Хотя может ли церковное сознание быть обыденным? Но, тем не менее, это подчас имеет место. Кажется само собой разумеющемся, что Спаситель, будучи Богочеловеком, должен был проживать Свою земную жизнь вне многих естественных для обыкновенного человека привязанностей, отношений и даже чувств. И тем не менее, сегодня Церковь не только через евангельский рассказ, но и через своё богослужение напоминает нам о тех, кто был родителями Бога в этом мире. Не только о Пресвятой Богородице, память о Божественном материнстве Которой мы несём вроде бы в своём сердце, хотя нередко Пресвятая Богородица превращается для нас при этом в какого-то сверхчеловека, в какое-то особое божество. Сегодня мы должны вспомнить и об Иосифе Обручнике.

И вот даже сказав эти слова, я, наверное, у некоторых из вас, по крайней мере у тех, кто приобщался многие годы к церковной традиции, например, через живопись, вызову ассоциации, связанные с западным искусством. Именно в западной иконографической традиции Иосифу уделяется значительно больше внимания, чем это имеет место в православной иконописи.

А между тем сегодняшнее евангельское чтение концентрирует наше внимание именно на Иосифе Обручнике, на этом пожилом человеке, который на старости лет принял на себя великое и тяжкое бремя земного отцовства по отношению к Сыну Божьему. Родившись в самых неподходящих условиях, в самый неподходящий момент, Спаситель ещё вынудил Своим рождением пожилого отца, который, конечно же, в полной мере тогда и вместить-то в себя не мог то, что произошло с его молодой женой, бежать в Египет. Задумаемся над этим эпизодом по существу. Представим ту эпоху, условия жизни той страны. Иосиф ведь не в Шарм-эль-Шейх поехал с семьей на рождественские каникулы. Он бежал в Египет, спасая от гибели этого столь странно, ещё недавно столь искусительно для него самого появившегося на свет Младенца. И так будет продолжаться дальше. И конечно, его родители должны были быть людьми совершенно особого рода, чтобы всё это бремя нести. Вот почему, собственно говоря, и понадобились века, чтобы появились на земле люди, способные принять в лоно своей семьи Бога. Должны были пройти поколения праведников, чтобы сформировалась та среда, в которой люди не смогли бы так легко, как им этого захотелось изначально, убить Бога. Но смогли бы дать Ему возможность вырасти, сформироваться как человеку и явить Ему ту меру человеческой любви, которая могла быть сопоставима с безмерной способностью Бога любить людей.

Но, тем не менее, проходят века, и, в особенности в нашей церковной жизни, приходится констатировать то обстоятельство, что, к сожалению, Святое семейство предстаёт для нас чем-то совершенно отвлечённым. Повторяю, Богородицу мы ещё как-то воспринимаем, хотя придаём Ей сверхчеловеческие черты, тем самым Её не возвеличивая, а наоборот — умаляя. Ибо величие Её именно в том, что, будучи простой женщиной, Она исполнила миссию стать Богоматерью. А уж для Иосифа Обручника у нас и места не остаётся. Тем более, что, к сожалению, в нашем отечестве матери-одиночки столь распространены, что кажется — отцы-то и не нужны становятся во многих семьях. Мы свыклись с этим противоестественным явлением.

Итак, Иосиф Обручник, оказавшийся на склоне лет рядом с совсем ещё юной девушкой, вместо спокойной старости в заботе и почитании его должен был постоянно принимать на себя очень тяжёлые бремена. Вспомним хотя бы искушение его после того, как он узнал, что его жена беременна, а он её не знал. И как легко было ему тогда стать во имя исполнения вековых принципов иудейской нравственности богоубийцей! Надо было только, исполняя закон, объявить о странной, добрачной, как сказали бы мы сейчас, беременности своей молодой жены. И её бы просто побили камнями. Как бы радовался дьявол, видя побиение камнями Богородицы, носившей во чреве Христа! А Иосиф этого не сделал. Иосиф взял и попрал вековые требования ветхозаветного закона. Во имя сострадания, во имя любви не исполнил заповеди Божией. И стал уже тогда христианином, когда решил, ещё в полной мере не восприняв то, что произошло, просто простить свою забеременевшую жену. Попытаемся просто с позиций житейского опыта и здравого смысла взглянуть на жизнь Святого семейства, и перед нами проступят такие сюжеты, такие жизненные обстоятельства, которые действительно способны понастоящему потрясти любого человека — особенно имеющего опыт жизни в семье, имеющего опыт воспитания детей.

И показательно то, что с самого начала и Иосиф, и Мария знали о том, что их чудесный — в силу своего уже зачатия и Рождества — Младенец будет ненавидим миром. И они употребили все свои силы на то, чтобы годы жизни своего Божественного младенца, Божественного отрока или даже, дерзну сказать, Божественного подростка, а затем Божественного юноши сделать такими, чтобы Он мог ощутить Себя среди враждебного Ему мира в маленьком микромире Своей семьи, в которой Его любили, в которой Его почитали. А ведь это апофеоз родительства — когда родители не только любят своих детей, но когда они чтут своих детей, воспринимая их как творение Божие, как дар Божий. Ведь очень многие проблемы потому и возникают в семьях, что родители воспринимают своих детей как нечто ими самими созданное, произведённое, от них зависящее, им во всём всем обязанное. А здесь ведь изначально совсем другое. Ведь Святое семейство воспринимало своего Ребёнка так, как, собственно, и должно воспринимать любого человека в этом мире — как Дар Божий, им вверенный на какое-то время. Многим ли из нас присуще такое отношение к детям? Скорее мы ожидаем почитания от них себя, чем чтим в них образ Божий, который часто в детях проступает куда явственнее, чем во взрослых.

Но, к сожалению, получается так, что эти дни, следующие за Рождеством Христовым, проходят в суете святок, когда, с трудом отходя часто от очень земной радости построждественских дней, мы уже, так сказать, готовимся к радости — тоже часто суетной — крещенских праздников. Когда для многих даже и православных христиан гастрономические процедуры должны уступить место водным процедурам. Я говорю об этом совершенно серьёзно. А между тем вот эти святочные дни — и Церковь нам об этом прямо говорит в своём богослужении — должны быть обращены к размышлениям о Святом семействе. И прежде всего, возможно, даже не о Богородице, а именно об Иосифе Обручнике. Ибо, как вы знаете, нигде так много не говорится в Евангелии о нём, кроме как в тех самых евангельских чтениях, которые читаются именно в этот период времени. Это время в значительной степени — его, отца вот этого самого семейства, Святого семейства. И для меня есть в этом что-то зловещее, я бы даже сказал роковое для нашей страны — в этом обстоятельстве, что Иосиф Обручник не только сейчас, но и раньше никогда не был так уж известен и почитаем у нас. И вот за это мы и расплатились тем, что безотцовщина стала, в общем и целом, естественным явлением нашей, в том числе часто и церковной, жизни. Что семьи, либо вообще не имеющие отцов, либо имеющие отцов таких условных, относительных, у нас весьма даже распространены.

Действительно, мы часто гордимся тем, что апофеозом нашей церковной жизни является Пасха. Мы Бога чтим только тогда, когда Он сотворит нечто такое, что нас потрясёт как нечто сверхъестественное, когда за естественной смертью Христа на Кресте следует его сверхъестественное воскресение в пещере. И при этом мы довольно снисходительно смотрим на Запад, для которого Рождество Христово является не менее, если не в чём-то более значимым праздником. Но, может быть, поэтому-то и получается так, что именно западные семьи усыновляют наших православных детей, а не наоборот. И при всей секуляризации западного мира именно там семья сохраняется гораздо прочнее, чем она сохраняется у нас в стране, в которой соборность уже давно превратилась в коллективизм колхозного пошиба, а люди, даже в семьях живущие, чаще всего озабочены только самими собой.

Когда в этот — мечтавший уничтожить Бога — мир Бог пришёл как беззащитный Младенец, вверенный в руки по существу ещё совсем юной Девушки и почти старика, эти два человека смогли создать Богу на многие годы такую жизнь в своей семье, что Ему там было хорошо. Те из нас, кто обладает семьями, те из нас, кто уже имеет своих внуков, задумаемся над тем, чтобы как бы бесчеловечно ни жило окружающее нас общество, попытаться сделать так, чтобы в наших семьях была другая жизнь. Семья — это малая Церковь. Попытаемся наши семьи сделать качественно иными. Постараемся в них созидать христианские отношения. И вы знаете, лакмусовой бумажкой состояния духовного наших семей будут наши дети. Если нашим детям будет хорошо в наших семьях — значит, мы победили мир, хотя бы на этом уровне. И пусть образы Пресвятой Богородицы и Иосифа Обручника будут нас вдохновлять в этом отношении все последующие годы.

Аминь.

13.01.2013

Проповедь в неделю по Рождестве Христовом (Мф.2:13-23)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Евангельское чтение воскресенья недели после Рождества Христова продолжает нам повествование о первых днях жизни Спасителя на этой земле. Мы говорили в Рождество о том, как весьма сурово принял мир Спасителя. Как уязвим Он был в этом мире с самого начала. Как хотелось силам тьмы уничтожить Его уже во чреве Матери. Ещё в младенческой колыбели.

И вот сегодняшнее евангельское чтение, выпадающее на период святок, призывает нас задуматься над тем, насколько же мир, тот мир, который, с одной стороны, был сотворён Богом, с другой стороны — оказался ущербен в попытке людей восстать против Бога, насколько этот мир не желал принять Бога. И вот мы видим эту весьма драматическую картину. Даже пещера, даже хлев не могут стать местом пребывания Христа в родной для Него так называемой Святой земле. В который уже раз в жизни Иосифа происходит Откровение, Откровение, данное ему именно во сне, что говорит о его уже какой-то почти сверхъестественной открытости Богу. Бог предрекает ему спасение через бегство в Египет.

Попытаемся представить себе эту картину воочию именно сейчас, когда в Москве продолжается эта ярмарка невежд вокруг даров волхвов. Да что могли значить эти дары в ситуации, когда нужно было спасать жизнь Богомладенца этому пожилому, небогатому, а значит, почти беззащитному человеку? Не на комфортабельном поезде устремился Иосиф в Египет, а на том домашнем скоте, который оказался под руками. Конечно, дары были более чем вовремя. Всё это должно было помочь Святому семейству, гонимому в родной земле, хоть как-то добраться до Египта, чтобы нём хоть как-то обустроиться. Этим можно объяснить подлинное значение этих даров. Проложить этим златом дорогу в Египет, обрести там какой-то кров с помощью этого злата. Умащать тело Богомладенца смирной, если он заболеет: детского крема тогда еще не изобрели. И ладан, дабы воскурить его в благодарность Богу за чудесное спасение. Спасителю мира приходилось сплошь и рядом спасаться от этого мира. Если бы не было рядом с Ним вот этих двух людей, то вряд ли бы это было возможно. Человечество в который уже раз обманывало своего Бога. Оно готово было в массе своей не заметить Спасителя, в значительной своей части — уничтожить Его, и только очень немногие находились в этом мире, кто готов был спасать Его.

Ну а далее на фоне остающегося во многом под покровом тайны пребывания Богомладенца в Египте произошла потрясающая история избиения вифлеемских младенцев. Со временем эта история обросла, естественно, апокалиптическими деталями и количество младенцев стало исчисляться многими тысячами, хотя в таком городе, как Вифлеем, вряд ли таких младенцев могла найтись и одна-то тысяча. Но дело здесь не в числе. Дело здесь в очень обыкновенном для той эпохи отношении к человеку. Да, человек не стоил ничего. Будь он взрослый или младенец. И полубезумный Ирод, маниакально боявшийся потерять власть, уничтожавший в связи с этим даже своих собственных сыновей, конечно, не мог смутиться, когда возникла необходимость гарантировать свою власть таким странным образом. Я думаю, что не раз у вас возникал вопрос, который вы обращали и к самим себе, и к Господу Богу: ну почему же приход в мир Спасителя сопровождался гибелью столь значительного числа младенцев? Почему многочисленные вифлеемские Рахили воздыхали тогда, когда воины Ирода отнимали у них младенцев и убивали их, просто исходя из принципа их возраста, не испытывая даже, может быть, угрызений совести, ведь они выполняли свой долг солдат?

Я думаю, что это один из тех вопросов, на которые трудно найти ответ. Именно потому, что так велико несовершенство этого мира. И конечно, ни в коем случае нельзя рассматривать вифлеемских младенцев как некую искупительную жертву, которую принимал Спаситель, Сам пришедший искупить этот мир от греха человека. Здесь перед нами одно из многих проявлений вот этого самого мира, который многие тысячи лет жил без Бога, не зная Бога, и который всем ходом своего духовно-исторического развития отторгался от Бога любой ценой. Даже ценой пролития крови своих же собственных невинных младенцев. Такой невинной крови ещё много будет проливаться, впрочем, в дальнейшем, даже порой не вопреки Христу, а во имя Христа, как будут думать уже последующие поколения не языческих, а христианских палачей, которых будет немало в истории. Действительно, Богомладенцу предстояло сокрушить суть этого мира, отпавшего от Бога. Суть, заключавшуюся в том, что человеческая жизнь не стоила ничего. И вот это избиение вифлеемских младенцев, которое, как, наверное, можно предположить, оказалось особенно тяжело сердцу Пресвятой Богородицы, Которая, конечно же, через всю жизнь несла память об этом зловещем событии. Вот это избиение вифлеемских младенцев должно для нас послужить ещё одной очень выразительной иллюстрацией несовершенства этого мира без Бога. Несовершенства этого мира даже тогда, когда Бог пришёл в него, — но и тогда этот мир упорно противился Господу.

Можем ли мы назвать этих младенцев христианами? Вероятно, да, неслучайно Церковь почитает их как святых, этих безымянных вифлеемских младенцев. Нам, конечно же, невозможно представить их жизни в дальнейшем, если бы не вот эта ранняя, не осознанная ими самими их смерть за Христа. Но очевидно, что в судьбе этих младенцев и в их короткой жизни и после смерти существовала какая-то глубинная нерасторжимая связь со Христом. И, наверно, велик и счастлив их удел у Господа, потому что они, младенцы, явили всему миру взрослых людей, так ненавидевших своего Спасителя, подлинное значение Его, подлинное отношение к Нему, ибо отдали свои жизни, дабы Ирод не смог добраться до Христа. Вот почему смерть любого младенца уже после вифлеемской истории — это не только великая трагедия, но и великая тайна, которую Господь ставит перед нами как основание серьёзного размышления не о Его равнодушии к нам, не о Его жестокости к ним, а о Его глубоком, часто не вмещающемся в наше сознание попечении о мире и пребывающих в нём людях.

Почему мне кажется важным обратить внимание на этот вопрос именно сейчас, именно беседуя с вами? Значительная часть вас, стоящих сейчас в этом храме, пытаются осознать сами, пытаются донести до других, что приход человека к Богу должен быть ответственным и осмысленным. И что Крещение должно совершаться тогда, когда либо сам человек, который крестится, либо люди, которые хотят крестить какого-то младенца, готовы взять на себя действительно ответственность за его дальнейшее христианское воспитание и возрастание. Но очень часто даже те из вас, кто убеждён, что только так и должно быть, наверное, оказываются в ситуации, когда вы слышите возражения, заключающиеся в том, что младенец может умереть, с ним может что-то случиться. Я бы хотел подчеркнуть, что этот весьма распространенный аргумент весьма сомнителен. Да, конечно, Господь есть любовь. И возможно, если Господь и будет гневаться на кого-то, то, наверно, не на младенца, умершего некрещёным, а на тех его родителей, которые не создали для него в самом начале условия, когда бы любой ответственный священник мог полагаться на их церковное развитие, на их церковное сознание, на их церковную ответственность за этого младенца. Нет, конечно же, Господь принимает младенцев некрещёными. Из чего не следует, что младенцев крестить не надо. Надо крестить, но крестить ответственно. Потому что крещение собственной кровью, как будет совершаться крещение многих будущих мучеников и вифлеемских младенцев, к счастью, пока нам не угрожает. От нас требуется другое. Каждого попадающего в наше поле зрения младенца, если он не крещён, поставить в такие условия, чтобы его Крещение обусловило бы, конечно, при нашем участии, условия полноценного церковного развития и полноценной церковной жизни.

Но, возвращаясь к сегодняшнему евангельскому чтению, которое завершается тем, что Иосиф возвращается на родину, столь негостеприимно встретившую его Божественного наречённого Сына, можно сказать одно. Мы часто пытаемся каким-то образом опосредовать наши отношения с Богом: особыми обстоятельствами, реальностями, вещами. Нам как будто мало обращённого к нам в Святой Евхаристии Бога. Лицом к лицу. Почти так же, как Он обращался к людям, когда был на этой земле. Нам постоянно нужны какие-то промежуточные звенья, благодаря которым наша связь с Богом якобы станет лучше. И вот одним из таких, как нам кажется, связующих звеньев между нами и Богом является так называемая Святая земля. Но сквозь призму, например, рождественского и сегодняшнего евангельских чтений мы видим, что та самая земля, которая называется Святой, изначально была землёй, населенной людьми, преимущественно исполненными неприятия и даже ненависти к Спасителю. Они потом и убили Его на этой самой так называемой Святой земле. И хотя евангельская история происходила именно там, связана она была не с той землёй и даже не с большинством тех людей, которые жили на этой земле тогда, а связана она была со Христом и теми немногими обитателями той земли, которые вопреки всему укладу жизни, вековому укладу жизни на этой земле пошли за Христом. И тем не менее паломничества в Святую землю, паломничества к святыням на Святой земле всё чаще и чаще заменяют нам наш главный духовный подвиг — быть со Христом в сердце своём. И это несмотря на то, что Христос пришёл в этот мир, дабы освятить его весь. Строго говоря, любая земля свята, вернее, свята та земля, на которой приносится Бескровная Жертва во имя Христа. Свята та земля, по которой ходят христиане, подлинные христиане, а не искатели паломничеств или каких-нибудь реликтовых чудес. И это чрезвычайно важно сознавать сегодня, в дни, когда мы, читая Евангелие недели по Рождестве Христовом, видим землю, на которой предстояло прожить Христу, в качестве земли, пропитанной кровью вифлеемских младенцев. В качестве земли, которой предстояло вместить в себя Голгофский крест Спасителя. В качестве земли, с которой Христос вознёсся в мир иной, оставив нам в качестве Своего главного наследия не землю, а Церковь, которой суждено было распространиться по всему земному шару. Ну а в сегодняшнем евангельском чтении точка ставится на очень важном месте, на месте, которое в Евангелии не будет как-то пространно, выразительно, в деталях представлено. Это период детства, отрочества и юности Спасителя. И в этом есть, безусловно, глубокий смысл. Служение Святого семейства только начиналось — как прелюдия служению Божественного Сына. И Пресвятая Богородица, и праведный Иосиф уже в первые годы жизни этого Богомладенца явили нам тот главный пример христианской жизни, которая должна поддерживать и вдохновлять нас. Христос вверил Себя, в том числе, и в наши руки. Будем внимательны и чутки к Нему. Будем сознавать свою ответственность перед Христом, будем вдохновляться в своей жизни подвигом тех, кто отнюдь не идиллически начал свою жизнь с Богомладенцем, получив впоследствии высокое наименование — Святое семейство.

Аминь.

12.01.2014

Проповедь в неделю перед Богоявлением (Лк.3:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее евангельское чтение обращает наше внимание, собственно, не на сам факт предстоящего Крещения Господа в водах, а на то, что предшествовало этому. По существу, в центре внимания этого евангельского чтения — служение Иоанна Крестителя. Но прежде чем мы начнём размышлять над содержанием этого служения, отметим для себя, что содержание сегодняшнего евангельского чтения постоянно оказывается в глубоком противоречии с той атмосферой, которая уже в течение долгого времени присутствует в нашей Церкви в дни, предшествующие празднику Крещения Господня.

О чем говорит сегодняшнее евангельское чтение прежде всего? Оно говорит о том, что Иоанн Креститель, имевший к тому времени славу великого праведника и аскета, продолжал уже во многом затухавшую традицию назорейства, своеобразного монашества в Ветхозаветной Церкви. Этот выдающийся проповедник, удалявшийся в пустыню на долгие годы, вел, по существу, отрешенный от мира образ жизни, и вдруг возвратился в мир, вдохновенно проповедуя и призывая всех к покаянию. Надо полагать, что так же, как и к Господу Иисусу Христу, к Иоанну Крестителю многие относились с недоумением и даже с недоверием. «А что, собственно говоря, вменяет нам в вину этот обличитель? Мы живем под руководством авторитетных учителей народа, фарисеев, исполняем все законы, соблюдаем полагающиеся посты, совершаем полагающиеся молитвы, ожидаем прихода Мессии, в отличие от всех других народов, которые о Мессии не имеют никакого представления, которые живут в мерзких грехах, которые не молятся истинному Богу, которые не постятся так, как положено поститься, которые вообще вне Бога. Но при этом именно нас Иоанн Креститель призывает прежде всего к покаянию. Правда, этот призыв исходит из уст человека, которого самого трудно в чём-либо обличить, ибо он является примером поразительного духовного самоотвержения, подвизающегося в пустыне, питающегося насекомыми и диким медом».

Нельзя не отметить, что вообще-то во все времена на этой земле обыкновенные люди всегда чувствуют себя спокойно, зная, что где-то, не очень близко, но всё же в поле их зрения, есть некий праведник, который ведет, конечно же, отличный от них образ жизни, в полной мере воплощает все заповеди Божии, даже доводя их до крайности, молится за них, о них и, главное, не мешает им жить так, как им хочется. Но Иоанн Креститель взял и пришел, и напомнил им о том, что, закоснев в исполнении своего закона, живя вроде бы очень правильно и благочестиво, эти люди забыли Бога. Конечно, Иоанн Креститель внес в иудейскую среду большое смущение. А мы с вами знаем, как не любит смущаться человек религиозный. «Хватит, я уже насмущался, наискался, теперь Бога обрел, оставьте меня в покое. Я не должен ни в чем сомневаться, у меня уже все хорошо, если я делаю хотя бы отчасти то, к чему призывают меня мои наставники». Вот эта инерция, увы, знакомая нам и по опыту православной церковной жизни, делала Иоанна Крестителя неприемлемым и даже ненавистным для многих. Но были и те иудеи, которые вдруг под впечатлением его обличительной проповеди ощутили ущербность свою не только в том, что они плохо исполняли закон, но и то, что, видимо, недостаточно было одного ветхозаветного закона, чтобы ощущать себя рядом с Богом. И, следуя за этим поразительным праведником, пришедшим из пустыни, отзывались на его призыв покаяться, призыв не просто словесный, а воплощенный в конкретном действии: погружении кающегося человека в воды Иордана. Эти люди задумались о неполноте, несовершенстве своей религиозной жизни. А именно этого во все времена так недостает людям религиозным. Совесть их начинала алкать чего-то большего. И это было подготовкой. Подготовкой к тому, чтобы иудейский народ принял Христа и узнал Его. Мучительный процесс переосмысления своей религиозной жизни как жизни не в полной мере Божией начался еще до появления перед лицом очень многих иудеев Спасителя, и начал его Иоанн Креститель, которому было тесно в уже устоявшемся, как бы мы сейчас сказали — структурированном, иудейском религиозном сообществе, где все уже знали, как спасаться, были уверены, что спасутся.

И вот, собственно, сегодня евангельское чтение напоминает нам об этом, и завершается оно словами о том, что Иоанн Креститель, конечно, вдохновленный теми людьми, которые отозвались на его слова, обрадованный тем, что среди закостеневших праведных иудеев нашлись люди, сомневающиеся в своих добродетелях, говорит о том, что вслед за ним идет Тот, Кто выше его. Тот, Кому он недостоин даже развязать ремни на Его обуви, Тот, Кто и будет по-настоящему прощать их грехи. Вот таково сегодняшнее евангельское чтение.

И каково должно быть наше настроение в канун праздника Крещения? Нас завтра будет меньше в храме, многие будут работать. Но Крещение бывало в нашей жизни многократно, праздник Крещения, хотя все мы прошли через то главное Крещение, которое открывало нам путь в церковную жизнь. И, конечно же, празднуя Крещение, и в сочельник, и в день праздника Крещения мы не должны уже заново креститься, заново погружаться в крещенские воды, хотя молитвы, читающиеся на освящении воды и сегодня, в сочельник, и завтра, воспроизводят молитвы освящения воды во время Крещения, но это нечто другое. Это воспоминание о том, с чего начиналась когда-то Церковь. А начиналась она, прежде всего, с покаяния, с омовения себя от грехов. Вот таков смысл этого праздника.

Мы с вами говорили о том, что бывают двунадесятые церковные праздники, очень грустные по своему содержанию, например Вход Господень в Иерусалим. А бывают праздники, подвигающие нас к очень серьезной духовной работе, которой мы внутренне избегаем, которой мы не хотим. И вот очень часто в таких случаях мы пытаемся превратить праздник грустный, печальный, обращающий наше внимание на те испытания, которые переживал Господь, как в праздник Входа Господня в Иерусалим, в веселое мероприятие. В этот день Великим постом можно вкушать рыбу, уже хорошо, ну а само богослужение превращается прежде всего в некое растительное шоу с освящением и размахиванием вербой. Как будто мы отмахнуться хотим этой вербой от грядущего Голгофского страдания Страстной седмицы.

И то, что происходит у нас уже годами накануне и в сам праздник Крещения, может вызывать не печаль, не возмущение, а неизбывную тоску. Так случилось, что вчера я увидел один из самых выразительных апофеозов того, во что превратился этот праздник. В одном из провинциальных городов в таком-то парке будет отмечаться праздник Крещения. Совершается купание в проруби, с 8 до 22, во время праздника постоянно будет присутствовать священник, участникам праздника будут бесплатно раздавать горячий чай и пирожки. Понимаете, это даже не кощунство, это выразительная манифестация полного непонимания содержания праздника Крещения Господня.

Да, действительно, еще до революции существовал этот обычай — делать иордань, погружаться туда добрым молодцам в холодную воду, поражая всех и вся своей удалью. Ну что это такое, по существу? Зачем нам, людям уже крещеным, вновь окунаться, да еще трижды, в воды уже не иорданской, а, например, невской воды? Что означает эта водная процедура? И вы знаете, что выступает за всем этим мероприятием? Глубокая убежденность людей, участвующих в этом мероприятии, другие слова я не подберу, в своей духовной полноценности, в своем благочестии, в том, что все у них хорошо, только еще в холодную воду надо малость окунуться, а потом растегаем заесть и сбитнем запить.

Так нередко бывало до революции, а потом вот эти крещеные и многократно перекрещенные в иорданских водах нехристи стали уничтожать собственную Церковь. И никакого крещенского благодатного влияния на них уже как будто бы и не было. Видимо, многочисленные воды крещенской иордани оказались способны смыть святую воду первого и главного освящения. «Церковь должна идти навстречу людям, людям должно быть хорошо в Церкви, весело, вдохновенно. Ну что плохого, в конце концов, если в зимнее время, в мороз…» Обратите внимание, Господь нас сейчас и этой иллюзии лишает — где мороз, где иордани? Ну почему бы человеку не поразвлечься? Развлечься, конечно, можно, только нужно помнить, что это не имеет никакого отношения к содержанию праздника Крещения. И здесь поневоле вспоминаешь другое явление, к счастью, в нашем храме не проявляющееся — взыскание святой воды. И здесь нельзя не поразиться тому, как даже в советское время, когда людей в храме было еще меньше, чем сейчас, в праздник Крещения и в сочельник собиралось огромное количество людей, как собираются они и сейчас. Когда люди приходили за святой водой дважды, ибо это была, по их мнению, вода крещенская, особенно действенная в случае физических немощей, и, собственно в праздник Крещения, это была вода богоявленская, не столь ядреная, но тоже полезная при разного рода проблемах. Я говорю об этом совершенно серьезно, ибо таким образом незаметно для нас происходит выхолащивание из церковной жизни ее сути. И вот сегодня у нас тоже будет водоосвящение. Редкий случай, когда крещенский сочельник выпал на воскресный день, и у нас дважды будет проходить освящение и Литургия крещенская. Сегодня и завтра.

Что такое святая вода? По существу, это действительно вода, которая ничем не отличается от той воды, в которую когда-то вступил Христос в Иордане, освятив ее Своим погружением. Вступил для того, чтобы всем людям показать, что кается Он, Которому не в чем было каяться. Вступил и преобразил эту воду, сделав ее такой, какой она будет впоследствии, когда Церковь будет молиться о ниспослании на эту воду благодати Святого Духа. И почему же нам нужна эта вода, если мы все уже прошли через таинство Крещения? Эта вода нужна нам, уже освященным, уже омывшимся от первородного греха в таинстве Крещения, для того чтобы ощущать помощь Божию рядом с собой. Да, святую воду можно пить, святой водой можно окропить людей, храм, дом. Но все это, по сути дела, не избавляет нас от труда развиваться самим, преображаться самим, преображая тем самым и себя, и ближних, и наши дома, и наши храмы. Ибо, конечно, что только за две тысячи лет существования Церкви не окропилось святой водой? Всё, вплоть даже до оружия. Но главное назначение святой воды — это вызревание в нашей душе насыщенной атмосферы неудовлетворенности своей религиозной жизнью и устремленность к Богу, пришедшему к нам. «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное». Вот слова, сопровождавшие появление на берегах Иордана Иоанна Крестителя и Христа. Трудно представить эти слова, сопровождающие очередное зимнее купание в разных городах и весях нашей страны, которое таким образом лишает тебя не только великого труда покаяния перед Богом, но и великой радости переживания встречи с Богом, которая произошла когда-то у одного из лучших людей всех времён и народов — Иоанна Крестителя, на берегах Иордана.

Аминь.

18.01.2015

Проповедь в неделю перед Богоявлением (Лк.3:1-18)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшнее воскресенье называется воскресеньем перед Просвещением. Так называется праздник Богоявления в церковной традиции, в частности на славянском языке. Сегодняшнее евангельское чтение приуготовляет нас к воспоминанию события, которое произошло тогда, когда Христос встретился с Иоанном Крестителем на берегу Иордана во время крещения кающихся людей, приходивших к Иоанну. Но вот сегодняшнее Евангелие, приуготовляя нас к празднику Богоявления, к празднику Просвещения, в том числе и нашему празднику, хотя все мы крещены, напоминает нам о значении Иоанна Крестителя, который в нашей церковной традиции почитается весьма активно.

Действительно, в православной традиции он, если так можно выразиться, занимает среди подвижников Церкви второе место после Богородицы. Например, на Западе почитание Иосифа Обручника гораздо более распространено, чем почитание Иоанна Крестителя. И вот, почитание Иоанна Крестителя в нашей Церкви, где часто даже иконописные изображения Иоанна Крестителя уподобляют его то ли какому-то предшественнику монахов-аскетов, то ли даже ангелу, то есть не просто человеку, а сверхчеловеку. И все же Иоанн Креститель почитается в Церкви как человек, хотя и пришедший в этот мир весьма своеобразно, родившись у довольно пожилых родителей, что всегда подчеркивало для современников богоугодность рождения младенца. Но вместе с тем в этом человеке мы видим того представителя иудейского народа, который в преддверии прихода в этот мир Мессии особенно глубоко выявлял исчерпанность ветхозаветной традиции.

Таких людей было немало среди иудейского народа, они не боялись бросать вызов авторитетным учителям народа, создавать какие-то свои религиозные сообщества, секты, братства, в которых пытались на свой страх и риск, и в этом было их подлинное духовное дерзновение, размышлять над Священным Писанием и, конечно же, размышлять над тем, что в эти довольно искусительные для народа времена все они должны были ощутить особенно остро — свое несовершенство, исчерпанность ветхозаветной праведности, связанной с праотцами, пророками. И мы как таковые уже не в силах превозмочь этот мир без помощи Бога. Наступило время, когда Бог должен наконец прийти в мир, и тогда Царство Божие будет явлено. Вот это ощущение того, что мы, недостойные избрания, избраны Богом и вместе с тем исчерпали полноту традиции своей, было характерно для немалого числа чутких представителей иудеев. Они в полной мере исполняли ветхозаветный закон и не были этим удовлетворены. Вот почему жизнь Иоанна Крестителя представляется даже вызывающей в своей парадоксальности, когда скрупулёзное исполнение Моисеева закона сочеталось с обнаружением исчерпанности ветхозаветной праведности. Он был праведным человеком. Он знал Закон Божий и вместе с тем удалился в пустыню. Он исполнял ветхозаветные посты, законы иудеев, но в то же время, оказавшись в пустыне, стал предаваться какой-то особой форме поста, и для него это была форма, если угодно, вызова. Вызова той самой привычной праведности, когда люди постились, когда было нужно, и оскоромнивались, когда было можно. И чувствовали себя спокойно, в гармонии с Богом и миром, хотя всё было исполнено тревожными ожиданиями прихода в мир Мессии.

Но вот на что обращается внимание. Он не зовет всех следом за собой в пустыню, он не принуждает всех предаваться какой-то особой аскезе. Но что полагает он в основу своей проповеди? Прежде всего мысль о том, что мы должны ощущать свое несовершенство. Именно мы, свыкшиеся со своей богоизбранностью, именно мы, соблюдающие закон Моисея, должны понять, что грешники — это прежде всего мы сами. Не язычники, которым не дано было многое знать, а именно мы, кого Господь избрал быть свидетелями Своего Откровения для мира. Мы грешим в особенности, начнем с этого, и тогда только мы будем способны встретить Мессию.

Это очень важная тема, тема борьбы Иоанна Крестителя с устоявшимся уже не один век ощущением благообразия и покоя. А разве мы не стремимся к тому же самому? Разве мы, входя в церковную седмицу, особенно Великим постом, не стремимся ощутить себя живущими в гармонии с Богом и с миром одновременно, в полагающееся время постясь, в полагающееся время посещая храмы, периодически преодолевая свои немощи, — и с какого-то момента нам начинает казаться, что мы полноценные христиане. И наша духовная жизнь после этого замирает. То же самое происходило с ветхозаветным народом. Иоанн Креститель понимал, как это убеждение в собственной праведности может помешать очень многим распознать будущего Мессию. Только тот, кто не обольщен законом, только тот, кто не считает, что он знает, что такое подлинная праведность, только тот, кто постоянно ищет, взыскует истину, может распознать Мессию.

И Иоанн Креститель пришёл к людям, по существу, исчерпавшим меру человеческой добродетели, и призвал всех покаяться. И он дал им пример покаяния, необходимого для того, чтобы встретить Мессию. Непросто было воспринять его проповедь, непросто устремиться вслед за ним в пустыню, разрушить привычный, устоявшийся образ жизни. И тогда Иоанн предложил привычный и хорошо знакомый для людей той эпохи и той религиозно-культурной среды обряд водного очищения, очищения себя водой. Омовение на Востоке имело огромное значение. Мы сейчас плохо представляем себе смысл этого, мы, имеющие возможность, почти все, каждый день принимать душ, менять одежду, живя в весьма щадящих климатически-бытовых условиях. Что такое была жизнь человека на Востоке, на Ближнем Востоке, в жаре, в дефиците воды, в дефиците одежды? Омыть пришедшего к тебе человека, хотя бы его ноги, руки, лицо, — это было высшее проявление уважения к человеку, честь этому человеку. Но Иоанн Креститель призывал к себе в воды Иордана. Мы опустимся в воды и для того, чтобы омыть свои грехи. Зримо явим Богу свою готовность очиститься от грехов. Это воспринималось очень глубоко и очень остро. Я хочу обратить внимание на следующее, что говорил Иоанн Креститель: «Я крещу вас водой, а Тот, Кто идет, больше меня, будет крестить вас Духом Святым». Да, давайте мы покаемся в своих грехах, изменим свою жизнь. Но всего этого очень мало, чтобы увидеть Мессию и распознать Его.

И вот мы сейчас стоим в храме, в основном, как я понимаю, все те, кто уже крещен. А значит, праздник Крещения Господня, Богоявления, Просвещения должен иметь для нас совсем не то значение, которое пытаются придать ему сейчас очень многие даже часто крещеные и даже порой рукоположенные в священный сан христиане. Если толпы крещеных людей, как только начинается сочельник крещенский и сам праздник Крещения, начинают лезть в проруби и погружаться в воду, к которой они в любой другой день, находясь в нормальном состоянии духа, близко бы не подошли… Что это за испытание себя, испытание своей физической формы, собственного самодовольства? И причем здесь праздник Крещения? Ведь праздник Крещения призван напомнить нам о том, что мы, будучи прощенными во всех своих грехах, продолжаем грешить, а значит, мы должны совершенствовать себя. Можно, конечно, погрузиться при этом в прорубь, даже остаться там навсегда, но это не будет очищением от грехов, ибо жизнь наша после купели продолжается отнюдь не в проруби, а среди таких же крещеных людей. Этот аспект уходит куда-то на второй план. Да, конечно, мы будем освящать воду, но не для того, чтобы этой водой мыться каждый день, а для совсем других целей. Святая вода, которую каждый год мы выносим с собой из храма после Великой агиасмы, призвана зримо напоминать нам о служении Христовом. Но, к сожалению, тот мир, в котором мы живем, он не просто пытается не помнить Бога, он пытается извратить наше понимание о Боге. Что, собственно, и помешало многим иудеям тогда, даже пройдя через водное очищение в Иордане, по вдохновенной проповеди Иоанна Крестителя узнать во Христе Мессию. Да не будет этого с нами, не уподобимся мы тем иудеям, которые, вдохновившись пламенным словом Иоанна Крестителя, погрузившись с лучшими намерениями в иорданские воды, с желанием очиститься от своих грехов, встретив Бога, не узнали Его. Надо полагать, что и Бог не узнал в них Своих учеников, каковыми многие себя считали. Поэтому дай нам Бог сил и мудрости, не осуждая, не обличая, не смеясь и не плача по поводу того, что будет происходить у нас, в том числе и по официальному церковному благословению, в городе 18 и 19 января, сохранить в своих душах уникальность, чудесность того события, когда впервые в иорданских водах появилась святая вода, после того как в реку Иордан вошел наш Спаситель Иисус Христос.

Аминь.

17.01.2016

Проповедь в праздник Крещения Господня (Мф.3:13-17)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Праздник Богоявления, или Крещения Господня, за предшествующие два десятилетия наряду с праздниками Пасхи и Рождества Христова стал, как кажется, одним из самых популярных праздников, в том числе и среди людей, по существу, далёких от подлинной церковной жизни. Но, как нередко это бывает, так называемые далёкие от церковной жизни люди, пытающиеся в своей довольно серой и обыденной жизни заполучить себе ещё один праздник, в чём-то очень выразительно выявляют определённого рода стороны, не лучшие стороны, духовной жизни тех из нас, кто почитает себя подлинно церковным человеком и, как кажется ему, воспринимает каждый церковный праздник, в особенности Крещение, как нечто действительно для него значимое.

Мы можем или раздражаться, или возмущаться, или тяготиться тем, как органично этот праздник вошёл в череду развлечений современных людей. Но все эти бесконечные иордани, появляющиеся там даже, где и льда на поверхности водоёмов нет, эти купания то ли оправославленных моржей, то ли просто людей, жаждущих какого-то психофизиологического драйва и вообще не способных задуматься над тем, в чем они участвуют, затмевают представление о празднике для многих. Но в то же время надо задуматься и нам, христианам, о самих себе. Отдаём ли мы себе отчёт в том, что праздник Крещения, которым завершается святочный период, на самом деле обращает нас к очень серьёзным и отнюдь не таким уж лучезарным мыслям о самих себе? Кажется, что может значить для нас этот праздник, если мы все прошли через Крещение? Крещение состоялось в нашей жизни, и праздник Крещения Господня лишний раз должен утвердить нас в том, что, пройдя через то крещение, через которое прошёл Спаситель, мы если уж и не уподобились Ему в полной мере, то во всяком случае приобрели санкцию ощущать себя христовыми.

Поэтому давайте, как и в праздник Рождества Христова, попытаемся вернуться, может быть, к той исторической реальности, которая сопровождала событие Крещения Господня тогда в Палестине. И прежде всего мне хочется обратиться к тем, кто бывал в Святой земле и видел Иордан: согласитесь, какое это глубокое разочарование для нас, выросших на невских берегах, — увидеть вот такого рода мутный ручей. И в этом есть какая-то очень глубокая правда, как неправда есть в том, когда люди уже давно крещёные норовят почему-то погрузиться в этот ручей ещё раз. Действительно, жизнь на Востоке в те времена, а отчасти и сейчас, несла в себе массу таких повседневных бытовых проблем. И одной из этих бытовых проблем была постоянная жара и грязь, смрад и насекомые, которые постоянно сопровождали людей, и при постоянном недостатке воды. Вот почему омовение в этих довольно тяжёлых условиях было столь значимо и желанно: любая, даже мутная, грязная вода помогала человеку смыть с себя ту грязь, которая каждый день оседала на нём. И не было иного пути очиститься, кроме как погрузиться в какой-то, может быть, даже самый что ни на есть неказистый ручей, чтобы омыть себя, чтобы привести себя в какое-то должное внешнее состояние.

Со временем вот эти, действительно очень значимые, очень нелегко достававшиеся водные процедуры, как сказали бы мы сейчас, стали приобретать характер ритуальных омовений, сопровождаться молитвой. И надо действительно перевоплотиться, наверно, в человека той эпохи, чтобы понять, какое элементарное физиологическое удовлетворение испытывал человек, когда в конце тяжёлого азиатского южного пыльного дня он погружался хоть в какую-то воду. И, конечно, естественно, что со временем эти омовения стали символизировать собой очищение человека от внутренней скверны, от внутреннего греха. Вот почему не склонный особенно снисходить к слабостям людским, сам проведший свою жизнь в условиях жесточайшей аскезы Иоанн Креститель придавал такое большое значение ритуальному омовению своих учеников, тех, на самом деле немногих в Израиле, кто готов был последовать за ним, а значит, начать с того, чтобы покаяться в своих грехах.

Это действительно свидетельство нашей готовности омыть себя ещё и духовно. И человек на Востоке очень хорошо ощущал, как действительно целительно может быть не только омовение физической водой, но и, на фоне этого омовения, стремление омыться в сердце своём. Здесь всё было ясно и понятно всем, наверно, кроме самого Иоанна Крестителя, который не мог вот с такой простотой довериться этому обряду, потому что осознавал, что он пролагает путь Тому, Кто будет крестить и креститься как-то иначе, Кто принесёт в этот мир не такое ритуально условное, обусловленное лишь нравственными усилиями самого человека — что, конечно, очень немало, но и не много, — а обусловленное милостью Божией очищение от грехов.

И вот в толпе физически и духовно грязных людей, пришедших к Иоанну Крестителю, оказывается Спаситель. Да, надо полагать, что тело Его было тоже столь же пыльно и грязно, как тела очень многих, кто прошёл какое-то время по палестинской земле, с утра оставив свой дом. Но это был воплотившийся Бог, и душа Его была чиста. Но самое главное, наверно, другое. Вот я хотел бы, чтобы вы обратили на это внимание: впервые Иоанн Креститель увидел в толпе тех, кто шёл за ним, как его ученики, Того, Кто действительно очистился от греха. Это было, конечно, для него великое счастье, но и великое испытание. Вот почему он, вроде бы с точки зрения здравого смысла вполне логично, предлагает Спасителю не входить в воды Иордана: «То есть Ты, конечно, можешь в них войти, чтобы смыть с себя физическую грязь, но они не нужны Тебе как воды покаяния: Тебе не в чем каяться. Это мы должны каяться перед Тобой». И, тем не менее, как мы знаем из Евангелия, Спаситель входит в иорданские воды. Да, можно толковать это достаточно поверхностно: добрый Господь Бог так деликатно вел Себя по отношению к человеку, что сделал вид, что Он тоже грешник. Сначала притворился грешником, а потом притворился кающимися грешником. Но это скорее по части нас, немощных людей, именующих себя христианами: притворяться кающимся грешниками. Господу это было не нужно. Господу нужно было то, ради чего Он пришёл в этот мир: вочеловечиться в полной мере, а значит, объединиться с человеком во всём. От физического непотребства его рождения до физического непотребства его жизни и смерти. До духовного непотребства пребывания даже в аду с грешниками. Через всё это Христос готов был пройти, чтобы никто не мог упрекнуть Его в том, что «этот Бог притворился человеком». Нет, Он, будучи безгрешным, прошёл с человеком все возможные, даже самые страшные страдания в жизни человека, и в этой земной жизни, и в жизни посмертной. И здесь Он не оставляет человека, не оставляет человека вот в этом самом ритуальном омовении. По существу, вступая на путь Своей проповеди, будучи уже зрелым, взрослым мужчиной, Спаситель, погружаясь в иорданские воды, демонстрирует Собой то, что Его проповедь — это будет проповедь не просто Богочеловека. Это будет глубоко человечный разговор Бога с человеком, в котором Бог не только воспримет на себя полноту человеческой жизни, но и в котором для человека откроется полнота Божественного откровения, что, собственно, и происходит в этот момент.

Собственно, явление во Христе Троицы впервые происходит именно тогда, в мутных иорданских водах, в толчее, в суете. Кстати сказать, я думаю, что люди, приходившие к Иоанну Крестителю, подчас внешне напоминали наших зимних купальщиков. Там были не только те, кто хотел изменить свою духовную жизнь, а кто хотел, окунувшись в воды, стать здоровее, почувствовать себя уверенней. Как делают многие из тех, кто сегодня будет кощунственно развлекаться в этот праздник таким вот образом. Там были разные люди. Но там был Христос, Который готов был этим самым разным людям в тот момент впервые явить максимальную полноту Откровения Бога, и это случилось.

Ну а теперь задумаемся над тем, почему же всё-таки именно этот праздник завершает для нас святочный период. Мы пребываем в состоянии того самого Крещения, которое было недоступно Иоанну Крестителю и которое стало возможным после прихода в мир Спасителя, Крещения, действительно очищающего нас от всех грехов многих лет нашей жизни. Более того, совсем ещё недавно мы приобщились к радости праздника Рождества Христова. У нас за плечами немало и Страстных пятниц, и пасхальных радостей. Какое к нам отношение имеет праздник Крещения, который, напомню вам, изначально ведь не отделялся от праздника Рождества, это был один праздник, и человеку гораздо важнее было видеть именно крещенскую, богоявленскую составляющую этого праздника. В конце концов, Рождество Христово хотя и имело к нам отношение, это был праздник Святого семейства. А вот Крещение — это, конечно, прежде всего наш праздник, это праздник нашего рождения в благодати Духа Святого. Но этот праздник прошёл в нашей жизни не один раз. Тем кажется более странным желание людей купаться именно в этот праздник. Мы были крещены когда-то, и это случилось, зачем опять погружаться в воду? Ну, вы сами знаете, как толкуют это сейчас: изгнание злых сил, энергетическая очистка помещений, и так далее, и так далее. Поразительно то, как кощунствуют не только безбожники, но и так называемые верующие. А ведь на самом деле то, что праздник Богоявления происходит в жизни каждого из нас каждый год, — это напоминание нам, а особенно после периода безмятежной святочной радости, о том, что мы вновь вступаем в жизнь, в которой ощутить присутствие Христово может быть даже очень нелегко, в которой начинать каждый день своего бытия мы должны с глубокого осознания того, как необходимо нам очиститься от всё новых и новых грехов, которые настигают нас уже после Крещения. Для этого не надо каждый год креститься заново. Для этого нужно лишь осознать то, что осознавали тогда очень немногие, но всё-таки, я думаю, и немалое число тех, кто шёл за Иоанном Крестителем: что путь ко Христу — это путь большого духовного труда. Эйфория святок проходит очень быстро. И начинается вот эта самая религиозная церковная обыденность, в которой очень легко растерять не только праздничное настроение Рождества и святок, но элементарное видение того, что есть духовная жизнь по существу. И вот эта поразительная, прикрытая разного рода церковно-общественными мероприятиями с разного рода новыми и новыми формами их осуществления, бездуховность является великим испытанием и великим соблазном именно церковных людей. Естественно, мы хотим праздника. Но праздник Богоявления указует нам на то, что любой подлинно церковный праздник — это труд, это подвиг, это подчас мучительное, нелёгкое движение по сухой пустыне обыденной жизни к труднодоступному живительному источнику той воды, которую сегодня мы будем освящать, об освящении которой мы будем молиться, но которая будет совершенно бесполезна для нас, если мы сами не осознаем, что водная стихия — это всего лишь стимул для нас приобщиться к иной стихии — стихии благодати Духа Святого, стихии, обрести которую можно только путём очень долгих и очень трудных, порой мучительных для нас духовных трудов.

Аминь.

19.01.2014

Проповедь в неделю по Богоявлении (Мф.4:12-17)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Короткое евангельское чтение в неделю по Богоявлении ставит окончательную точку в истории взаимоотношений Господа нашего Иисуса Христа с тем единственным из людей, с которым Он был связан узами своеобразного ученичества. Не учительства, а именно ученичества, ибо Иоанн Предтеча, приуготовлявший мир к встрече с Богом, конечно же, был человеком, который не может быть сопоставим со Христом. И вместе с тем своими отнюдь не Богочеловеческими силами, а только лишь человеческими силами он достиг такой степени совершенства, что стал для Господа самым близким человеком из всех, кому предстояло быть вовлеченным в Богочеловеческое служение Спасителя. Ибо даже с апостолами у Христа не было таких глубоких взаимоотношений, какие были с Иоанном Крестителем.

И вот, в самом начале земного служения Спаситель лишается того, кто раньше Его Самого начал Его спасительную проповедь, кто, будучи простым человеком, человеческими силами достиг такого совершенства, что люди отзывались на его слово так, как они будут отзываться на слово Самого Спасителя, слово, которое должно было предуготовить встречу людей с самим Богом. Да, мы знаем, что в этот момент Христос остается почти один. У Него еще нет учеников, но уже нет и того, кто мог в полной мере распознать и вместить его Божественное откровение, а значит, разделить с Ним всё бремя Его служения. И Он уходит в другую землю не для того, чтобы исполнились пророчества, но для того чтобы там, где проповедь Иоанна Предтечи еще не прозвучала так явственно, что вызвала к Иоанну Предтече у одних глубокое уважение и почитание, у других ненависть и злобу, — чтобы в этой земле одновременно начать Свою и продолжить проповедь Иоанна Предтечи.

Вот эта история прощания Христа с самым близким, самым значимым для него человеком, способным как никто другой помочь Его служению, вот этот кратковременный момент одиночества Христа среди людей завершает, может быть, слишком веселый для того, чтобы быть по существу одухотворенным, период святок в нашей церковной жизни. Вполне естественные в святочный период человеческие радости, встречи, подчас весьма суетные, постепенно рассредоточивают нас, делают весьма забывчивыми по отношению к той, увы, неизбежной для всех христиан, живущих в отпадшем от Бога мире, истине, что христианская жизнь предполагает испытания, предполагает даже, может быть, смерть.

Но вот сегодня так случилось, что воскресенье после Богоявления, когда читается это евангельское чтение, совпадает с днем памяти святого митрополита Московского Филиппа. Это действительно поразительная и во многом уникальная личность в чреде русских церковных иерархов. Вы все имеете о нем некоторое представление, вы все знаете о том, что в 1569 году он принял мученическую смерть, смерть за истину веры Христовой от рук людей, не только почитавших себя православными христианами, но исполнявших волю первого коронованного по византийскому чину, хотя и не миропомазанного на царство православного русского государя. Нельзя не заметить определенного рода созвучия событий евангельской истории, я имею в виду смерть Иоанна Крестителя, с событиями нашей истории 1569 года.

Действительно, не так часто в нашей истории бывали ситуации, когда первоиерархи Церкви не только погибали от рук своих благочестивых духовных чад в лице государственных мужей, но дерзали возносить свое слово по поводу неправды государственной власти, которой, увы, было весьма много в русской истории. Вот почему-то складывалось так, что не отверзались уста многих даже самых достойных наших церковных иерархов в ситуациях, когда надо было обличать неправду государственной власти. Причин тому очень много, и мне бы не хотелось сейчас вдаваться в многочисленные исторические подробности, но просто нельзя не констатировать одного очевидного обстоятельства. Не только слабость, не только, не побоюсь этого слова, трусость, не только убеждение в том, что признающая, хотя бы формально, себя православной государственная власть не должна быть предметом обличения со стороны церковной иерархии, побуждала наших иерархов безмолвствовать даже тогда, когда они должны были говорить. Веками у многих из них складывалось убеждение в том, что подлинная христианская жизнь очень редко возможна в этом мире, если не может быть осуществлена в полной мере кем бы то ни было ни в жизни государственной, ни в жизни общественной, ни в жизни экономической и даже культурной. Лишь в тиши монастырской кельи, во время богослужения в храме человек действительно может пережить себя в качестве сопричастника Царства Небесного. Он может в полной мере ощутить себя в общении с Богом. Но выйдя за пределы храма, оставив монастырскую ограду, человек оказывается в мире, где, конечно же, люди не могут жить по-Божьи. А коль скоро так, надо давать людям возможность найти утешение в богослужении, найти спасение в монастырской ограде, может быть, благословлять их на то, чтобы они старались по-христиански жить в своих семьях, но в государстве и в обществе христианской жизни, по определению, быть не может.

Вот это глубинное убеждение поколений православных иерархов часто приводило к тому, что как в Византии, так и в других православных странах, в том числе и в нашей стране, наряду с сонмом святых присутствовали сонмища грешников. Грешников, даже не сознававших свои грехи, убежденных в том, что если они, например, государи или люди государевы, они могут жить, не считаясь ни с какими христианскими заповедями, когда они творят «дело государево». Убеждение в том, что христианином можно не быть, когда ты осуществляешь государственную власть, когда ты торгуешь, когда ты что-то производишь, когда ты просто живешь вне храма, вне монастыря, — это убеждение укоренилось в сознании и в жизни. И вот святой митрополит Филипп, отдававший сам дань представлениям своего времени и в Соловецком монастыре проявлявший себя как строгий настоятель, подчас внешнему деланию уделявший большее внимание, чем деланию духовному, став митрополитом, опять-таки наверняка не отдавая себе в этом отчета, попытался прервать эту порочную традицию игнорирования нашими церковными иерархами несправедливости, ущербности жизни вне сакрального пространства храмов и монастырей.

Можно было бы долго размышлять на тему того, почему это случилось именно с ним, представителем русского боярства, уже тогда пережившим очень много испытаний и невзгод, человеком, по своему происхождению способным отстаивать человеческое достоинство, попиравшееся со времен монгольского завоевания даже в нашей социальной элите. Именно этот человек, обладавший редким для многих своих предшественников по святительскому служению чувством человеческого достоинства, восстал против неправды, воцарившейся в государстве и готовой заполонить собой всю, даже церковную, жизнь Московского царства.

Это был конфликт, поразительно напоминавший духовное противостояние Иоанна Крестителя и царя Ирода. Действительно, надо сказать, что Иван Грозный отдавал себе отчет в том, что, приглашая в митрополиты игумена Филиппа, он обретает рядом с собой человека в чем-то не менее выдающегося, чем он сам. Но этому уже глубоко приобщенному злу, демонически умному государю хотелось, чтобы рядом с ним был иерарх, своим достоинством утверждающий его неправду как правду. Но он ошибся. Митрополит Филипп пошел до конца по тому пути, по которому был призван идти преемник апостолов, а значит, продолжать и дело Иоанна Крестителя. И это обрекло его на смерть. В Тверском Отроче монастыре заточенному митрополиту Филиппу в очередной раз было предложено покориться государю, признать государя праведным, признать, что государство может быть только несовершенным. И тогда бы он вернулся к митрополичьему служению. А когда он в очередной раз отказался признавать государственное зло православным добром, его задушили, объявив, что он умер от угара печи. Вот так лукаво, в привычной для «Второго Рима» — Константинополя парадигме византийского цезарепапизма уже в «Третьем Риме» — Москве был устранен тот редкий иерарх Русской Церкви, который сказал о государстве правду. И в этом отношении его смерть напомнила смерть Иоанна Крестителя, которого боялся и чтил, ненавидел и хотел увидеть униженным и сломленным другой деспот — царь Ирод.

Церковь не может, не должна быть равнодушной к неправде, которая творится сильными мира сего. И один из величайших исторических грехов Русской Православной Церкви именно том и состоит, что она веками если не равнодушно, то безмолвно внимала той несправедливости, которая утверждалась в нашей стране. Внимала — и ничего не пыталась изменить, а если что-то и предпринимала, то только тогда, когда ей предписывала это сделать государственная власть. В связи с этим нельзя не вспомнить того же самого святителя митрополита Филарета (Дроздова), не раз в проповедях говорившего о целесообразности крепостного права, но затем, по указанию государя Александра II, написавшего манифест об освобождении крестьян.

Надо сказать, что эта тенденция продолжается, наверное, и сейчас, когда у нас уже нет опричнины, хотя опричные методы и опричная мораль во многом определяют жизнь государства и общества. Когда вместо прославления главы нашего государства как венценосного православного государя мы славим его на основании того надуманного основания, что без него будет еще хуже. Так пусть же сегодняшний воскресный день, завершающий период святок, обращающий наш взор к личности Иоанна Крестителя, его кончине, совпав с днем памяти святого митрополита Филиппа, побудит нас в своей повседневной жизни помнить о том, что несправедливость, какая бы она ни была, от кого бы она ни исходила, должна быть не только обличаема нами, но и преодолеваема нами в нашей обыденной, повседневной жизни.

Аминь!

22.01.2012

Проповедь в неделю по Богоявлении (Мф.4:12-17)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Только что прозвучавшее евангельское чтение в своей лаконичности, я бы сказал — нарочитой душевной сдержанности, оказывается наполненным глубоким смыслом, который нередко проходит мимо нашего сознания, когда мы сталкиваемся с этим фрагментом Нового Завета. Евангелие повествует, даже констатирует, что Иисус, узнав о пленении Иоанна Крестителя, покинул город, в котором прошла большая часть Его жизни, и отправился в другой город, Капернаум, находившийся в землях Завулоновой и Неффалимовой языческой Галилеи, откуда, согласно пророчеству пророка Исайи, должен был воссиять свет учения Мессии.

Эти земли, которые иудеи считали почти духовно отчуждёнными от себя в силу значительного числа язычников, живших там вперемежку с иудеями и остававшихся чуждыми им как по крови, так и по вере. Но пророчество Исайи об этих землях как месте начала проповеди Мессии было очень значимо для современников, а надо помнить, что Евангелие Матфея предполагало, что читателями его будут именно иудеи, и для иудеев должно было стать очевидным, что, как бы мы сейчас сказали, переезд Иисуса из Назарета в Капернаум означает сбывшееся пророчество о Мессии.

Для нас же с вами важно то, что именно с этого момента начинается мессианское служение Спасителя. Именно Его, именно Его одного. И здесь хочется напомнить о том, что Евангелие нарочито избегает давать какие-то не только пространные характеристики духовному состоянию Христа, пытаться отобразить Его, конечно же, довольно сложные взаимоотношения с разными людьми именно в личном плане, в плане Его личных переживаний. Но иногда намёки на эти отношения и даже непосредственные указания на них приоткрывают нам чисто человеческую жизненную драму, переживавшуюся Богочеловеком на нашей грешной земле.

Мы, к сожалению, часто, невольно монофизитствуя в своей душе, воспринимаем Богочеловека всё-таки как сверхчеловека и не отдаём себе отчёта в том, насколько для Него, именно как для Богочеловека, было значимо всё человечество. В том числе и Его отношения с ближними. Ещё недавно, размышляя о Богоявлении, о крещении Христа в водах Иордана, мы говорили об особых отношениях Спасителя с Иоанном Предтечей. Конечно, у Него была своя семья, у Него была мать, у Него был наречённый отец. Это особый мир, который всегда занимает в жизни человека место вполне определённое. Но с другой стороны, любому человеку, в особенности человеку, как бы мы сейчас сказали, публичному, а Христос пребывал именно на общественном служении, очень важно было ощущать себя в кругу тех, кто его понимает, кто ему сопереживает, кому он дорог ещё и как человек. И надо сказать, что к моменту выхода Христа на Его служение только один человек во всём мире (Богородица в данном случае не в счёт, Она и так знала слишком много о Своём Сыне, чтобы это мог вместить в себя кто-то другой, Она была Его матерью), так вот, из всех людей в мире только один человек, Иоанн Предтеча, был тем человеком, который не просто лучше других понимал, чувствовал Христа, но который более всех людей ждал Его и сразу узнал Его, узнал того Мессию, которого тщетно ожидали поколения иудеев. Вообще личность Иоанна Предтечи была ведь универсальной. В нём поразительным образом объединилась вся праведность Ветхого Завета и будущая святость Нового Завета. Он и пророк, он и аскет, предвосхищающий подвиг будущих преподобных, он, наряду с вифлеемскими младенцами, и первомученик, явивший свой подвиг при земной жизни Спасителя. Но главное заключалось в том, что это был самый близкий Христу человек. И вот в самом начале общественного служения Христова, служения, обращенного именно к людям, этот самый близкий ему человек покидает Его, принимая смерть во имя служения Ему. И Христос остаётся один. Один на один с этим миром, который Он пришёл спасти, один на один с миром, который хотел с младенческих лет уничтожить Его. Это, конечно, великая драма.

Конечно, скажем мы, Он ведь не мог не знать, что предстоит Ему обрести в лице апостолов Церковь. Потом эта Церковь разрастётся. Конечно, Он это знал, как знал и то, чего часто будет стоить эта Церковь в лице многих даже вроде бы выдающихся её представителей. Достаточно вспомнить одного из апостолов, предавшего Его, и десять апостолов, оставивших Его в самый страшный момент Его земной жизни. И как раз именно в этом смысле мы, поколения последующих христиан, и являемся продолжателями апостольского служения: то оставляя Христа, то предавая Христа, а чаще просто забывая Христа. Да, Христос знал, что будет вот такая Церковь.

А тогда Он был ещё совсем один и оказался среди людей, которые, может быть, в меньшей степени, чем иерусалимские иудеи, могли отозваться на Его проповедь, обладали меньшим пониманием того, что Он будет проповедовать. И с чего нужно было начать разговор с этими людьми? И сегодняшнее евангельское чтение и завершается тем призывом, с которым обратился Спаситель к тем, в ком хотел обрести Он будущую Церковь. В ком хотел обрести Он тех, кто мог, как это ни парадоксально прозвучит, смягчить, скрасить глубокое одиночество Богочеловека среди человеков же. Он начинает обращение Своё к этим людям со слова, которое чаще всего произносил Иоанн Предтеча, со слова «Покайтесь!». Он с самого начала указывает на то, с чего должно начинаться, без чего не может начаться подлинная церковная христианская жизнь человека. Покаяние. А покаяние — это прежде всего глубокое осознание, глубокое переживание своего несовершенства, своей ограниченности, своей немощи, своей ущербности.

С этим чувством жить очень тяжело, и вы, наверно, встречали в своей жизни людей, которые умны, даже мудры, которые, прожив жизнь, преодолели многие иллюзии, в том числе и по поводу самих себя, но при этом не становятся христианами. Знание несовершенства жизни, несовершенства бытия не делает их лучше. Может быть, делает их глубже, в чём-то даже честнее, но не делает лучше. Нередко такие люди становятся даже очень циничными. Потому что осознание несовершенства этого мира, осознание несовершенства себя самого ещё не гарантирует человеку возможность духовного развития. Но уж что точно духовное развитие делает невозможным — это иллюзии по поводу самого себя и по поводу окружающего мира. И вот здесь мы должны признать, что очень многие из нас, христиан, в какой-то момент ощутив своё несовершенство, свою немощь, свою слабость, кидаются в Церковь, кидаются к Богу с тем, чтобы как можно быстрее исполниться ощущения своего совершенства, своей полноты, своей добродетели. Вот такими были именно фарисеи. Люди, которые действительно жили в гармонии с самими собой. В ощущении того, что они действительно праведные. Им нечего было больше желать. Они исполнили во всей полноте Божий закон.

А вот Христос напоминает в самом начале Своей проповеди, что по-настоящему исполнить волю Божию может только тот человек, который ощутит собственное несовершенство, который захочет преодолеть собственное несовершенство и который именно в искреннем желании преодолеть собственное несовершенство воззовёт при этом к Богу, отдавая себе отчёт, что своих сил у него, конечно же, недостанет для этого. А быть несовершенным он уже больше не хочет и не может. Вот эта, в общем, казалось бы, ясная, глубокая интуиция любой подлинно христианской религиозной жизни, обратим на это внимание, старательно многими из нас в церковной жизни игнорируется. Мы постоянно ищем способы уверить самих себя, а заодно и Господа Бога, что, в общем и целом, мы поступаем правильно. Живём правильно. Что мы исполняем свой христианский долг. И изыскиваем для этого самые подчас причудливые способы. Простите, но не могу не сказать: например, выстаивание многочасовой очереди к предмету, привезённому к нам издалека. Что здесь христианского? Что здесь духовного? То ли это, с чего начинается духовная жизнь? Но даже оставляя в стороне вот эти простые примитивные способы избавления себя от труда покаяния: всякого рода блуждания по святыням, памятным местам, связанным с жизнью святых, паломничества и прочее, обратим внимание на то, что мы, даже посещая один храм, будучи членами одной общины, очень часто в своих отношениях с людьми ведём себя так, как будто мы если уж и не совершенны, то во всяком случае столь же несовершенны, как и другие. А посему — в чём же нам каяться, по существу, если мы такие же, как все?

А между тем вот в этих простых словах о покаянии заключается ещё один очень важный смысл: по-настоящему покаяться может только тот человек, который предстаёт перед Богом именно сам по себе, без попытки затеряться в толпе то ли грешников, то ли праведников, с которыми он уже якобы идёт по пути духовной жизни и духовного развития. Он предстаёт перед Богом таким, каким рождается, таким, каким он умирает, в одиночестве своего несовершенства. Это очень трудно, наверно, даже очень страшно, если ты оказываешься один на один с самим собой. Но с Богом это отнюдь не так страшно, хотя и необходимо. И вот именно оттого, что чувство присутствия Божия в нашей жизни, в том числе в нашей церковной жизни, у нас практически атрофировалось, мы избавляем себя от этого труда покаяния, постоянно стремясь стройными или не очень стройными рядами двигаться по пути спасения из пункта «Святая Русь» в пункт «Святая земля». А между тем наша душа, наше сердце, страдающие от несовершенства и этого мира, и нас самих, как раз и ждут тех слов, с которыми обратились сначала Иоанн Предтеча, а потом Христос к людям: слов о покаянии. И, отдавая себе отчёт в том, что сегодняшнее евангельское чтение — редкий пример того, как Евангелист пытается нас, христиан, обратить к Христу именно как к человеку, человеку одинокому, человеку, нуждавшемуся всегда в понимании, сочувствии, соработничестве, не будем оставлять Христа в том одиночестве, в каком оказался Он тогда, когда потерял Иоанна Предтечу, когда оставил родной дом, когда ушёл в чужую землю и когда Церковь, которую Ему суждено было создать, ещё не появилась в Его жизни. Будем вместе со Христом, будем теми, кого так часто не хватало Ему в этой жизни. Будем Его верными учениками. А для этого необходим труд покаяния.

Аминь.

26.01.2016

Проповедь в праздник Святой Троицы (Ин.7:37-52, 8:12)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Великое историческое событие, которое отразилось сегодня прежде всего в апостольском чтении, обращает нас не только лишь к прошлому нашей Церкви. Оно обращает нас к настоящему и будущему нашей церковной жизни. Действительно, Церковь, которую созидает в этом мире Христос, существует в нём, сохраняется в нём и утверждается в нём именно в благодати Святого Духа, которую каждый из нас получает в полноте церковных таинств. И все мы, пройдя сложными путями жизни, прежде чем многим из нас довелось прийти в Церковь, всё же вправе говорить о том, что мы сделали, по крайней мере, один самый главный шаг — мы вошли в Церковь как в новую жизнь. А далее уже от нас зависит, будет ли наша жизнь в Церкви действительно жизнью новой. Или это будет вариант жизни прежней — оцерковлённой, «прицерковлённой», обрамлённой каким-то православным антуражем. И нам действительно порой кажется, что несмотря на наши храмы, на иконы, на облачения, на звон колоколов и пение хоров, мы не ощущаем присутствия Духа Святого — ни в своей жизни, ни в жизни тех, кто приходит вместе с нами в храм, кто составляет вместе с нами Церковь. И тем не менее, другой Церкви в этом мире не существует.

И вот когда мы слушали сегодня евангельское чтение, в котором Христос подчёркивает то обстоятельство, что именно Дух Святой созиждет Церковь, и именно тогда потекут из Неё реки воды живой … Именно сегодня, когда мы слышали апостольское чтение, в котором была явлена история сошествия Святого Духа на апостолов, некогда характерная для церковной жизни, но потом почти полностью исчезнувшая глоссолалия — способность говорить на иных языках, мы должны были бы почувствовать, насколько далека наша жизнь от той жизни Церкви, которая была изначально. И вместе с тем должны были почувствовать, насколько величественна может быть и наша с вами жизнь в Церкви.

Обратим внимание на одну очень важную деталь. Во время проповеди Спасителя в сегодняшнем Евангелии мы слышали о том, как фарисеи пытались какими-то второстепенными деталями, которым якобы не соответствовал Христос, доказать, что Слово Его и Церковь Его, о которой Он говорил, — это искушение, это обман, это иллюзия. Христос говорил им о жизни в Духе, а они выясняли Его, как бы мы сейчас сказали, «паспортные данные» — Он не оттуда пришёл, откуда должен был прийти, Он родился не там, где должен был родиться, и в целом Его происхождение не соответствует призванию Мессии. По существу, это ведь очень выразительное проявление того, как часто второстепенными деталями мы пытаемся создать у самих себя иллюзию того, что мы знаем, где истина. Да, явился этот пророк, стал говорить о той новой лучшей жизни в Церкви, которой люди чаяли во все времена. Но первоначальный порыв устремиться за Ним в эту новую церковную жизнь сменился сомнениями и опасениями в связи с необходимостью изменить собственную жизнь. «А та ли это жизнь? А нужна ли она нам? А самое главное, стоит ли делать какие-то усилия для того, чтобы эта жизнь в нас проступила?»

То же самое происходит и в Иерусалиме тогда, когда люди зримо переживают явление Церкви. С одной стороны, Церковь в лице преображенных Святым Духом апостолов не может не потрясти современников, но, с другой стороны, может ли эта группа странных людей превзойти святость Иерусалимского храма, поколебать сакральное значение священного города Иерусалима, который веками символизировал для иудеев истинность и уникальность их веры в Бога?

А ведь после явления в благодати даров Святого Духа Церкви, пусть и в Иерусалиме, он перестал быть не только священным городом иудеев, но и перестает быть священным городом вообще. Ибо священных мест больше не остается в мире, когда в нём утверждается Церковь, весь этот мир освящающая одним фактом своего существования, что и обнаруживается в явлении даров Святого Духа в праздник Пятидесятницы. Задумаемся над тем, как важно то, что с этого времени священным в мире становится любое место, где люди собираются для того, чтобы славить Христа, где они со Христом. Впрочем, даже мы, христиане, постоянно сбиваемся в своей церковной жизни на иные представления. «Паломничество по святым местам». «Паломничество во святый град Иерусалим». Мы как будто не замечаем того, что святым местом являются каждый храм, в котором совершается Божественная литургия, каждая часовня, в которой можно молиться, — но только тогда, когда мы, христиане, оказываемся вместе, собранные благодатью Святого Духа. Правда, порой мы хотим облегчить себе духовную жизнь представлением, что в мире есть специальные священные места, где преимущественно и должно быть христианином. Как хорошо потом вернуться из этих мест в свою привычную жизнь, в которой можно расслабиться, распуститься и стать наконец-то самим собой — таким, как все. Чтобы потом вновь, вспоминая святые места, создавать у себя иллюзию приобщённости к чему-то сакральному, но используемому в жизни от случая к случаю.

Нет, Церковь вбирает в себя всё, не только полноту святости Иерусалима, не только полноту святости всего богоизбранного народа, но и полноту святости всех народов, всего мироздания, объемля мир и преображая его одновременно. Когда я говорю об этом, это кажется столь, может быть, странным и парадоксальным. Вот сейчас даже, оглянувшись по сторонам, посмотрев друг на друга, можно задаться вопросом: «Ну, неужели мы есть та самая Церковь? Неужели ради нашего с вами — такого вот весьма несовершенного — сообщества Христос пришёл в этот мир, принял крестную смерть и даровал благодать Святого Духа?». Да, именно так — в том числе и ради нашего сообщества. Но мы ведь не предстаём таковым. Мы не обладаем способностью говорить разного рода языками. Хотя, наверно, не это является сейчас самым главным. Тем более что филетизм, как искушение многих церковных людей, увы, распространён в нашей среде. Но у нас есть нечто другое, у нас есть самое главное: у нас есть реальная возможность, подкреплённая благодатью Святого Духа, собравшись вместе, обратиться ко Христу, и Христос пребудет в нас.

И вот сейчас, когда мы сюда пришли, как обычно это бывает в воскресные дни, дабы пережить встречу со Христом, мы, по существу, и являем праздник Троицы. Там, где является Церковь, там праздник Троицы. Да, мы не будем говорить на каких-то иностранных языках, даже если выпьем сладкого вина. Главное ведь не это, главное то, что мы, и всё-таки связанные друг с другом узами Церкви, мы, такие разные, немощные, уязвимые, — в желании встретиться со Христом мы — Церковь и с нами Бог, Который любое обращённое к Нему сообщество немощных людей готов почтить Своим присутствием, готов почтить Своей любовью, готов почтить Своей, дерзну сказать, благодарностью. Ибо не только мы благодарим Господа, но и Он благодарит нас за то, что мы устремляемся к Нему, и ниспосылает нам Того Самого Святого Духа, который и гарантирует нам ту на все времена непреложную истину, что церковную жизнь можно ограничивать, можно преследовать, можно даже пытаться профанировать, но её уже нельзя уничтожить.

Аминь.

23.06.2013

Проповедь в праздник Святой Троицы (Ин.7:37-52, 8:12)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

В праздник Троицы мы не можем не ощущать себя на Божественной литургии в стенах уже ставшего привычным для нас храма каким-то особым образом. Но что мы, собственно, можем ощутить для себя особым образом? Ну конечно, то, о чем нам говорят евангельское и апостольское чтения. Однако в который уже раз, в этот день побывав в храме, мы не обнаруживаем никаких огненных языков ни у себя за спиной, ни за спиной своих ближних. И говорить мы продолжаем на одном языке, и всё на том же, на котором говорим от рождения. Ну разве что вступим в ставшую почти ритуальной в нашей церковной жизни дискуссию о русском и церковно-славянском языках, о том, какой из них понятнее и полнее выражает церковное предание. Однако какой легковесной кажется эта дискуссия на фоне потрясавшего современников чуда глоссолалии, давно уже исчезнувшей в церковной жизни или бывающей в каких-то харизматических религиозных сообществах то ли как соблазн, то ли как какое-то еще неведомое откровение.

Ну а что же остается? Остается Святой Дух, о Котором повествует нам и Священное Писание, и богослужебные тексты, звучащие в этот день в храме. Святой Дух, похулить Который страшно, Который незримо должен сопровождать Церковь на всем ее пути и Который почиет на нас как на чадах Церкви. Что это? В чем Он заключается? Кажется, что и Евангелие не дает на это ясного ответа. Вообще, евангельский рассказ сегодняшнего дня не может не вызывать вопрос о том, а какое отношение имеет его содержание к тому, что описывается в сегодняшнем же апостольском чтении, описывающем рождение Церкви в Её благодатной полноте?

Христос еще не распят, не умер и не воскрес. Святой Дух еще не почил на Его учениках, да и ученикам Христа еще предстояло проявить себя не самым лучшим образом, почти что загубить дело Христово на Земле в момент, когда Господь был предан и распят. Всему этому еще предстояло быть, и, тем не менее, звучит сегодняшнее евангельское чтение как пролог будущей Церкви во всей полноте Ну что особенного говорит Христос? Он не совершает чудес, Он говорит о том, что Он свет мира. Он ссылается на образ Ветхого Завета о потоках живой воды, это тоже выглядит достаточно для нас отвлеченно. Но где Церковь являет себя в момент, о котором повествует сегодняшнее Евангелие? И тем не менее являет себя, являет самым неожиданным образом. Обратим внимание, что Христос обращается к толпе. Это уже не ученики. То есть, конечно же, там есть некоторые Его ученики, но не они задают тон этой толпе. И вот эта толпа, состоящая из людей очень разных, но, как мы с вами можем предположить, вроде бы верующих, слышит Христа, видит Христа и, самое главное, вступает с Ним в некий не только физический, но и духовный контакт, как бывает, когда люди смотрят в глаза друг другу, когда слышат голоса друг друга, не опосредованные ничем. И что начинает происходить в этой толпе? Начинается смущение, начинается сомнение, начинаются дискуссии. Происходит все то, что почему-то сейчас принято изгонять из Церкви, что принято сейчас рассматривать как свидетельства ложной духовной жизни — «Церковь — не место для дискуссий. В Церкви все должны быть единомысленны, единоверны и стройными рядами следовать за Христом. Стройным хором отвечать Христу то, что Он хочет услышать, даже не подозревая подчас того, а что хочет услышать Христос». Что происходит в этой толпе? А происходит то, с чего, собственно, начинается духовная жизнь человека. Размышления, переживания, искания Бога. Да, каждый говорит в меру своего развития, опираясь на свой интеллектуальный, духовный опыт. Кто-то опирается на то, к чему они привыкли сызмальства, на Ветхий Завет, на пророческие места Ветхого Завета: откуда придет Мессия, и может ли этот человек быть Мессией? Вполне понятный путь подстраховать себя чем-то зримым, авторитетным, безусловным. Это не самый плохой путь, это, может быть, очень даже правильный путь. Но только не тогда, когда с тобой говорит Бог, когда и Священное Писание может оказаться ненужным. Другие идут путем куда более распространенным и ещё более, как кажется, надежным. Они смотрят на начальство, они слушают учителей народа. Они, может быть, даже и не знают Священного Писания, и знать его не хотят, и уверены в том, что лучше их знающие фарисеи всё правильно решат и преподнесут им. Именно так, чтобы избавить их от труда личной веры. От труда личного искания Бога. Ну, и фарисеи осознают себя в этом качестве и говорят привычные слова о том, что не соответствует этот очередной пророк, а правильнее сказать, конечно же, лжепророк, внешним признакам Мессии. Поэтому размышлять здесь особенно не о чем, а народу и далее следует пребывать в ожидании другого Мессии, который придет только тогда и так, когда и как посчитают нужным учителя народа.

Мы все с вами не раз уже говорили о том, как часто мы стремимся подогнать Бога под свои представления о Нем, как часто волю Божию мы стараемся направить в нужное нам русло. Фарисеи были в этом смысле куда более умелые, чем мы. И вдруг их слуги, призванные схватить и привести к ним Христа, говорят фарисеям, что они не смогли привести фарисеям Христа, потому что Он говорил с ними так, как не говорил ни один человек. Эта фраза, собственно, ничего не объясняет, она просто открывает нам то, что происходило тогда в этой толпе. У многих слова Христа, вроде бы не очень ясные и конкретные, вызвали поразительное ощущение того, что с ними говорит действительно Господь. И у слуг не хватило, можно сказать, духа исполнить свой служебный долг. А можно сказать и иначе: их именно в этот момент посетил тот самый Дух Святой, монополию на Которого давно уже забрали себе фарисеи и Который как раз у фарисеев-то и отсутствовал. Произошло маленькое чудо. Господь оказался неподвластен им в тот момент, потому что Дух Божий сошел на эту еще не ставшую Церковью, но уже переставшую быть просто толпой группу людей.

Почему присутствие Духа Святого мы так редко ощущаем в своей жизни, если ощущаем вообще? Вот это вопрос, который мы должны задавать себе постоянно. Попытаемся, пусть не сегодня, но в каком-то в обозримом промежутке времени, который последует за Троицей, вспомнить самих себя. Ведь были же в нашей жизни у каждого, наверно, моменты, когда мы переживали особую близость Бога, особое присутствие Его в нашей душе. И что было характерными признаками вот этого ощущения Бога? Доказательства, которых мы искали, нам уже были не нужны, и мы понимали, что мы переступили через этот невидимый барьер между тем, когда человеку, ищущему Бога, еще нужны доказательства Бога, и тем, когда этому же самому человеку доказательства уже становятся не нужны. Возникает то, что мне представляется важнейшим признаком живой, подлинной духовной жизни: вопрошания к Богу, возражения Богу, возмущение Богом, доверие Богу, любовь к Богу. То есть живое общение с Богом. Но в основе всего лежит вот этот поразительный опыт ощущения того, что Бог есть. Повторяю, это может быть один раз в жизни пережито, может быть много раз в жизни пережито, но это делает человека по существу в чём-то другим. И вот я думаю, что если мы вернемся именно к таким моментам нашей жизни, нам станет немножко понятнее, какой же должна быть Церковь по существу и какой она очень часто, наша земная Церковь, не является. А сейчас, когда мы идем к Святому Причастию, когда Евхаристия должна дать нам в очередной раз почувствовать живое общение с Богом, давайте помнить о том, что Церковь — это сообщество людей, в сердце которых пребывает Дух Божий. Пути этого стяжания Духа нам неведомы, но всем нам, конечно же, необходимы. Необходимы настолько, что даже пребывая в Церкви годами, сомневаясь в Церкви, страдая в Церкви и от Церкви наших с вами ближних годами, мы не покидаем ее, понимая, что нельзя покинуть Христа.

Аминь.

31.05. 2015

Проповедь в праздник Успения Пресвятой Богородицы

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Мы уже не раз говорили с вами о том, что некоторые из весьма значительных событий, которые происходили в Церкви после того, как завершился земной путь Спасителя, не нашли своего отражения как в Евангелиях, так и в остальных книгах Нового Завета. События, связанные с Успением Пресвятой Богородицы, как раз и являются подобного рода эпизодами. Однако, не пытаясь проследить во всех деталях историю формирования образа этого праздника в литургической традиции, задумаемся о сути этого праздника, который действительно не сразу стал отмечаться Церковью как праздник, ибо событие, составляющее суть этого праздника, несмотря на его широкую популярность, до сего времени с большим трудом вмещается в церковное сознание. Этот праздник, как и некоторые другие церковные праздники, странен для обыденного сознания уже именно тем, что в основе этого праздника лежит смерть, смерть человека, более того — смерть, как учит нас церковное предание, самого совершенного человека — Пресвятой Богородицы. И вместе с тем эта смерть действительно становится основанием для радости.

Конечно, все мы, по крайней мере теоретически, как, впрочем, и апостолы после Вознесения Спасителя, знаем, что приход в мир Христа освободил нас от смерти, что всем нам, или почти всем, как до сих пор дискутируют богословы, уготовано великое счастье воскресения. И как бы то ни было, памятуя милосердие Божие, Его любовь к людям, мы всё-таки задумываемся над тем, что не минует эта милость Божия, эта любовь Божия и нас при всём несовершенстве нашей жизни. И хотя подчас мысль о том, что мы бессмертны, может вызывать у нас и сложные чувства, ибо нередко мы бессмертие представляем себе по аналогии с этой земной жизнью, а ведь нет ничего ужаснее, чем вечно жить в этом несовершенном мире, нас радует то, что воскресение, которое уготовал нам Спаситель, открывает нам какую-то совершенно иную, лучшую жизнь, в чаянии которой проходит вся наша земная жизнь. Но только надо суметь достойно прожить жизнь и достойно принять смерть, которая действительно кажется уже не каким-то фатальным умиранием, а разновидностью некоего глубокого сна. А ведь как часто человеку, прожившему эту жизнь, пережившему эту жизнь, надорвавшемуся в этой жизни, хочется покоя. Отвлечённо мы всё это представляем, сердечно — далеко не всегда переживаем, а если переживаем, то переживаем по-разному. Но причём тут Успение Пресвятой Богородицы?

А между тем праздник Успения Пресвятой Богородицы — это ещё один, огромнейший по своему милосердию, акт любви Божией к человеку. Не только к Богородице. Мы не раз говорили и ещё будем говорить о Ней, о Её — невместимом в простого человека — земном подвиге. Представьте себе — быть Матерью Бога! Быть матерью самого совершенного существа — как это неимоверно трудно. Как трудно пережить смерть не только Сына, но и Бога! Как тяжело было расставаться с Ним после Его Вознесения. Н всё это было пережито Ей. И по-своему показательно, что даже Евангелие не склонно давать нам какие-то выразительные картины Её жизни, а уж тем более переживаний.

И конечно, при всём том, что Бог любит всех нас, именно потому, что Он вочеловечился и стал Богочеловеком, и к каждому из нас у Христа своё, индивидуальное отношение, Матерь Божия значила для Него не скажу нечто большее, чем каждый из нас, но нечто иное, чем каждый из нас. И конечно, Он, как любой нормальный сын, не мог не попытаться одарить Свою исстрадавшуюся Мать каким-то особым дарованием, на которое был способен Он уже не просто как сын, но как Бог. И Он дал Ей возможность умереть так, как не умирал ещё ни один человек. Её смерть стала одновременно Её воскресением и вознесением к Своему Сыну. И эта неизреченная милость только по отношению к Ней в то же время стала праздником всех христиан, всей Церкви.

Конечно, Христос не обманывал Своих учеников. Он обещал умереть, и умер. Он обещал воскреснуть, и воскрес. Он обещал вознестись, и вознёсся. Он обещал воскресить нас, и Он воскресит нас. Зная всё это, Церковь в первые десятилетия жила, наверное, в очень высоком духовном горении. И всё же даже первым христианам, даже апостолам, как было и во все времена, хотелось новых Откровений для созданной Им на земле и оставленной Им в мире, пронизанном смертью, Церкви в качестве непреложного доказательства возможности человеческого бессмертия.

И вот, являя Свою любовь к Матери, Христос вместе с тем явил и Свою любовь ко всем людям. Он зримо явил им то, что оказалось очень трудно вместимо в их сознание — почему и богословское осмысление Успения происходило в течение веков, и чин этого праздника складывался постепенно, — Он явил им пример того воскресения, которое ожидает и остальных верных Его чад. Это было ещё одно великое жизнеутверждающее Откровение Церкви в начале её долгого и крестного пути, в начале того пути, на котором и апостолам, ставшим свидетелями Успения, а значит, воскресения Пресвятой Богородицы, предстояло принять совсем другую, часто мучительную, земную, безысходную смерть, и для многих и многих поколений христиан, которые будут умирать, часто сомневаясь, часто ропща на Бога за то, что это будет когда-то — в неведомые им времена.

В Успении Пресвятой Богородицы человек стал ещё ближе к Богу, а Бог — к человеку. Воскресение Христа, по существу, здесь продолжается воскресением Богородицы. И вот здесь поразительным образом сочетаются исторический и мета-исторический моменты. Человеческий исторический момент, когда, как бы то ни было, но самого близкого для Него человека Господь забирает к Себе как можно быстрее из этого мира, как можно более полно из этого мира. Здесь происходит нечто подобное, но происходит и нечто большее. Нам открывается перспектива воскресения всего человечества — того человечества, которое будет во Христе и со Христом. Вот почему слово «успение», определяющее смерть Пресвятой Богородицы как путь к воскресению, в полной мере так, по сути, и не вместимое в наше сознание, является очень выразительным определением того, что произошло. И напоминанием нам о том, что и наша с вами смерть, не похожая на смерть Богородицы, будет тоже своеобразным погружением в сон для будущего пробуждения, для кого-то — страшного, для кого-то — радостного.

Казалось бы, на этом и можно было бы завершить наше сегодняшнее размышление по поводу праздника Успения Пресвятой Богородицы. Но нельзя не сказать ещё несколько слов о том, почему этот праздник именно в контексте нашей современной церковной жизни приобретает особое значение. Действительно, мы с вами по опыту собственному даже знаем, как почитаема, как популярна Богородица в сознании наших современников. Даже те, кто не знает того, что такое церковная жизнь, кто живёт нецерковной жизнью, при упоминании Богородицы готовы как-то так вот взбодриться, почти одухотвориться и даже отстоять многочасовую очередь к предметам Её бытового обихода. Зачем, для чего — он сам не знает. Так требует обычай — старинный православный обычай почитания Богородицы. И если посмотреть на праздники Богородичные в нашем церковном календаре, то именно праздник Успения оказывается у нас наиболее распространенным, наиболее популярным. И храмов Успенских у нас значительно больше, чем многих других Богородичных храмов.

И вот здесь нельзя не сказать довольно печальных слов. Усопшая Богородица нам гораздо ближе и понятней, чем Богородица жившая, а значит, возможно, и воскресшая. «Вот пускай Богородица будет с нами постоянно, но так, чтобы никак Она Себя не проявляла в нашей жизни, побуждая нас духовно развиваться, побуждая нас духовно совершенствоваться, побуждая нас разделять то бремя страданий, которое несла Она, преображаясь не только Сама в этих страданиях, но, по существу, преображая весь мир Своим преображением. Нет, это нам не нужно! Спящая Богородица, которая никуда уже от нас не денется, вот Она — в доме Пресвятой Богородицы, Святой Руси — спит, как спящая царевна, но наша царевна, ни к чему нас не обязывающая, но нас от неприятностей гарантирующая».

Я сознательно говорю так почти что шаржированно — для того чтобы мы почувствовали, что ощущение того, что жизнь в «доме Пресвятой Богородицы» избавляет нас от труда сослужения Ей, соработничества Ей, что Она как некая великая святыня, своеобразный фетиш, амулет, уже много веков сопровождает нашу с вами историю — да, подчас под умильный аккомпанемент преимущественно женских хоров, часто воспевающих Богородице не только уставные, но и неуставные народные стихи, от которых Богородице следовало давно бы проснуться и поменять Своё местопребывание. Что стоит за этим? Стоит за этим то, что очень часто и делало нашу церковную жизнь такой бесплодной, неспособной измениться по существу. Действительно, очень часто наша церковная жизнь проходит в полусне. Мы как христиане бодрствуем в храме и засыпаем вне храма. Но в нас пробуждается искуситель — он живёт и побеждает в нашей жизни, а мы, периодически уставая от неё, вновь усыпляем себя пением богородичных акафистов и ощущаем себя при этом христианами, по существу, в который раз предавая Богородицу, как предавали Её многие современники. Мы должны помнить, что Успение Пресвятой Богородицы — это не только сон, но и пробуждение, но и воскресение, но и преображение Её. И уж коль скоро мы дерзаем в этот день славить Пресвятую Богородицу, мы должны быть готовы к тому, чтобы Её Успение не стало нашим с вами духовным сном, а стало тем, чем оно и было изначально — воскресением к новой жизни во Христе.

Аминь.

28.08.2013

Проповедь в праздник Успения Пресвятой Богородицы

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Праздником Успения Пресвятой Богородицы вот уже многие годы возобновляется в нашем храме после летнего перерыва период регулярных богослужений, а для многих из нас открывается привычный учебный год. И можно было бы опять, в который уже раз, говорить о том, как и почему с точки зрения церковной традиции произошло Успение Пресвятой Богородицы, оказавшееся не запечатленным в Священном Писании.

Но для меня сегодня очевидной представляется необходимость высказаться о том, что, как я и сегодня убедился на Исповеди, волнует очень многих. В течение всего этого лета, когда богослужения в нашем храме, в соответствии с требованиями администрации АППО, очередной раз были прерваны на два месяца, происходили события, в контексте которых праздник Успения Пресвятой Богородицы приобретает какой-то особый смысл. Почему мы так любим этот праздник — праздник, который символизирует собой оставление Богородицей после смерти этого мира, оставление его самым конкретным, радикальным образом? Не существует мощей Пресвятой Богородицы — Она покинула этот мир в Своём телесном естестве. Этот праздник особенно нравится нам, православным, которые веками выясняли, а где же находится «дом Пресвятой Богородицы», «удел Пресвятой Богородицы» — в Палестине, в Грузии, в России? А может быть, даже на Украине? И нам уже, как будто, не важна была Богородица, а важно было то, что Её с нами нет, и значит, нам можно — привычным нашим делом — любить Её мёртвую больше, чем живую. Как писал об этом ещё А. С. Пушкин: «у нас любить умеют только мёртвых».

Почему я так резко и почти неуместно вспоминаю слова великого поэта, сказанные отнюдь не по поводу почитания в России праздника Успения Пресвятой Богородицы? Да потому, что на наших глазах православный мир, который отстаивал внутри самого себя право быть уделом Пресвятой Богородицы, распадается в злобе и ненависти. Вы, наверное, сами почувствовали, как изменился общественный настрой за эти месяцы. Как многие люди, в том числе и православные, не говорят, не думают и не переживают ни о чём ином, кроме как вот о происходящих событиях, о наших взаимоотношениях с Украиной. И переживания-то эти носят совершенно нехристианский характер, как и события, совершающиеся на наших глазах. И кажется, что наступил критический момент, когда именно Русская Православная Церковь, по-прежнему претендующая на то, что она объединяет всех православных христиан святой Руси, должна отозваться на происходящие события. Я, правда, будучи историком Русской Церкви, никогда не мог до конца понять, что такое «Святая Русь», где находятся её земные границы. Я всегда считал, вслед за великим историком и глубоким религиозным мыслителем Г. П. Федотовым, что существует Русь святых, что и на Руси в том числе, наряду с другими странами, было небольшое количество христиан, которые всерьёз принимали то, что сказал Спаситель, и которые пытались воплотить это в жизнь, в отличие от большинства других номинальных христиан. Это — конкретные люди, которых на Руси, как и в других странах, было не так уж много.

И вот Церковь, которая выступает от имени этой самой «Святой Руси», не может, по существу — я уже имею в виду нас, представителей церковной иерархии, — не только найти нужных правильных слов для того, чтобы угасить в людях чувство ненависти, когда вчерашние единоплеменники и единоверцы начинают воспринимать друг друга как настоящих демонов во плоти. Не только таких слов не находится, но не находится столь необходимого для каждого христианина усилия для того, чтобы признать, например, хотя бы то обстоятельство, что за предшествующие двадцать пять лет нашей церковной истории, когда мы наконец получили возможность свободно благовествовать о Христе, мы практически никак по существу не изменили души подавляющего большинства наших современников — наших единоплеменников и единоверцев. После двадцати пяти лет так называемого то ли третьего крещения Руси, то ли православного возрождения Руси мы увидели хорошо знакомых тем из нас в особенности, кто постарше, оголтелых советских людей, которые наконец нашли предмет для своей ненависти, нашли предмет для своего самовозношения и полностью растворились именно в этих чисто языческих страстях, обрамляя это теперь ещё и православным декором, чего не было во время нашей с вами юности. Тогда ненависть была вполне определённой — классовой, национально-государственной, идеологической, но она не была религиозно обоснованной, «православно обоснованной», как это часто происходит теперь. Нам уже как будто даже нечего сказать по этому поводу. Мы просто молчим, делая вид, что случилась какая-то досадная неприятность. А между тем, если человек не прощает, не пытается проявлять хотя бы сострадательность и терпимость, а погружён в стихию ненависти, в нём в конечном итоге начинают происходить уже необратимые изменения, и он становится глух для самого главного в Церкви — для Слова Божия.

Конечно, можно задаться вопросом, что ведь не в первый раз наша страна переживает смутное время. Да, значит, не в первый раз наша с вами Русская Православная Церковь не справилась с той миссией, которую возложил на неё Господь. Значит, многократно в нашей истории мы воспитывали таких христиан, которые легко превращались в язычников. И нужна им для этого самая незначительная идеологическая санкция, самый незначительный подчас повод, чтобы веками самых близких, как кажется, себе людей начинать воспринимать как исчадье ада. Вот эти страсти — ради которых, заметьте, мы даже готовы претерпеть и осложнения в нашей бытовой, экономической жизни, — вот эти страсти начинают доминировать. Опять же, в привычном положении — те, которые всё воспринимают как опасность для себя. «Опять мы одни, и опять мы спокойны. Раз все против нас, значит мы лучше всех». Вот когда так размышляет человек о самом себе, мы вправе сказать этому человеку, что он совершенно нехристиански воспринимает себя. Вокруг тебя ближние. Если почему-то эти ближние в подавляющем большинстве начинают тебя сторониться, это не свидетельство того, что ты лучше их, а скорее всего наоборот. Это так очевидно.

Но когда речь заходит об истории, о политике, эти элементарные житейские представления куда-то улетучиваются. И как в такой обстановке продолжать говорить о Христе? Когда мы опять вменили себе в почётную гражданскую обязанность кого-то обязательно ненавидеть, кому-то обязательно не верить, кого-то постоянно обличать и считать это своей величайшей добродетелью, забыв заповедь о любви к ближним, забыв о том, что Христос пришёл в этот весьма несовершенный мир — мир, обрёкший Его на крестную смерть — с проповедью любви и всепрощения. Нет, мы вернулись к привычному — страшно сказать, но иногда мне кажется, перманентному состоянию нашей души, вот к этой «ярости благородной», к «священной» ненависти. Да, действительно, в праздник Успения Пресвятой Богородицы остаётся констатировать, что это самое лучшее Её состояние в нашем Отечестве — отойти от него. Отойти от него, дабы наконец-то почувствовало оно, что многое в нём неблагополучно. Со способности устыдиться себя начинается духовная жизнь христианина, но человек, не способный устыдиться себя, всегда оказывается далёким от Христа.

И вот сейчас, вот в том бесстыдстве, которое со всех сторон обрушивается на нас, в той опять-таки привычной лжи, в которой мы родились, росли, воспитывались и жили, мы имеем шанс ещё раз предать Христа, распять Христа, вот того самого реального Христа, Который все эти страшные десятилетия нашего всеобщего отступничества не покидал нас. Но мы как будто этого видеть не хотим. И, к сожалению, должных слов не приходится слышать даже из уст представителей нашей церковной иерархии по этому поводу. Произносятся какие-то общие правильные слова. Но бывают ситуации, когда именно правильные, но общие слова подчёркивают неспособность сказать ничего по существу — это самое печальное. Более того, я как многолетний преподаватель духовной школы могу констатировать, что вчерашние мои ученики, пребывающие в священном сане, реагируют на происходящее как обыкновенные советские обыватели. Я сейчас слово «постсоветские» вывожу из своего лексикона. Боюсь, как бы не пришлось сказать дальше, что «советское» и «русское» — уже одно и то же, потому что нехристианское, ибо сколько бы мы ни говорили о «Святой Руси», если на этой «Святой Руси» русские так ненавидят русских, есть только Русь языческая или неоязыческая, но отнюдь не святая. Надо полагать, что нечто подобное происходит и на Украине. И к чему мы придём таким образом, трудно сказать. Но то, что православный мир, который в своё время стал во многом причиной Первой мировой войны, сейчас может стать источником новой войны — это приходится констатировать.

И, вы знаете, не могу не поделиться сейчас личным своим переживанием. С праздника Успения Пресвятой Богородицы начинался, как правило, в нашей духовной школе учебный год. Я вспоминаю этот праздник в 1985 году, когда я поступил в Духовную семинарию и впервые оказался в храме Духовной академии уже не в качестве прихожанина, а в качестве семинариста. Когда я вдруг почувствовал себя вошедшим в особую общность молодых людей. До этого у меня были университет, флот, моя работа — это всё были общности, но объединённые не Христом. А вот здесь уже был, как бы мы сказали сейчас, молодёжный социум, который был собран во имя Христово в стране, где о Христе либо не говорили вообще, либо говорили исключительно отрицательно.

И что поразило меня тогда? Со всех сторон звучавшая украинская речь, которую я, должен вам сказать, всегда воспринимал даже очень скептически. Мне всегда это казалось своеобразной пародией на русский язык. И вдруг я услышал её в таком количестве, в каком не слышал никогда. А потом я увидел отношение этих самых украинцев к богослужению, где они безусловно задавали тон. И вот по мере общения с ними тогда, в духовной школе, я, человек, сформировавшийся в культе Российской империи, где малороссы должны были быть русскими, вдруг почувствовал, что это не просто не тождественные русским люди, но это люди, благодаря которым вообще жива русская духовная школа. Не столько потому, что они составляли большинство в ней, но и потому что они представляли собой ту часть нашей страны, где Христа… ну, конечно же, предавали, но все же не в такой степени, как это было в Великороссии.

Бывали с ними конфликты, даже когда я работал с 1988 года преподавателем и у меня было реноме такого умеренного «великодержавника», который к украинцам относится весьма скептически. На самом деле я могу сказать, что я именно в духовной школе открыл для себя вот этот поразительный феномен и украинской культуры, и украинской религиозности, причём в разных проявлениях — как в православном, так и в греко-католическом, униатском, потому что западные украинцы доминировали среди студентов. И я не могу принять, что тех людей, с которыми я учился, которые стали священниками, я должен теперь воспринимать как какие-то идеологические пугала, как каких-то превратившихся в язычников злодеев. Думаю, что, при всей слабости их богословских знаний (а украинцы многие этим отличались) у них сохранялась всегда, может быть, в большей степени даже, чем у нас, живая связь с церковной жизнью. И, в общем, сейчас мне довольно стыдно за то, что приходится слышать об Украине у нас. Я считаю, что мы, русские, — народ если не великий, то крупный, значительный, — но я могу сказать только то, что может сказать представитель любого великого народа в ситуации, когда этот великий народ совершает очередную историческую ошибку: ему придётся за неё ответить.

И всё же хорошо, что Успение Пресвятой Богородицы, а фреска Успения, напомню, украшает наш храм, празднуется нами сегодня, ибо это праздник, когда должны все страсти человеческие утихомириться, успокоиться. Хотя я невольно пошёл на поводу у ваших страстей и сам исполнился недолжных страстей. Но, убедившись сегодня, что для многих из вас это мучительная и больная тема, я могу сказать только одно. Конечно, дай Бог нам не исполниться вот такими страстями, которые захлёстывают сейчас очень многих. Дай Бог, чтобы в атмосфере лжи и ненависти мы, христиане, оказывались способными говорить правду и сострадать нашим ближним, где бы они ни жили — за пределами или в пределах этого самого русского мира, который опять являет себя миру вообще и миру христианскому в особенности как мир весьма неблагополучный, годный не столько для жизни, сколько для выживания. Так что дай Бог нам не столько, может быть, праздничного настроения, сколько мира, покоя, сострадания и любви ко всем тем, кто оказывается рядом с нами — даже к тем, кто подчас увлечён вот этой самой стихией лжи и ненависти. Только отвечая им готовностью что-то им объяснить, способностью их не просто лишь обличать, а попытаться дать им понять, что они просто в заблуждении, мы, может быть, будем услышаны теми, кто сейчас забыл о Христе, и о ком, как иногда мне кажется, забыл Сам Христос.

Аминь.

28.08.2014

Проповедь в праздник Крестовоздвижения

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний праздник обращает нас к событию, которое произошло более чем через два века после того, как Господу суждено было пройти Его Крестный путь. И событие это явилось обретением Креста царицей Еленой, которое, согласно церковному преданию, сопровождалось чудотворениями. Именно поэтому после обретения царицей Еленой Голгофского креста он очень быстро стал превращаться в церковном сознании из орудия мучительной и позорной смерти Христа в чудотворный знак, гарантирующий христианам победы в самых разных аспектах земной истории и даже в частной обывательской жизни. Мы носим его на груди, мы вешаем его на стены, наносим изображения креста на косяках дверей, украшаем крестами купола храмов и так далее. Мы начинаем воспринимать этот крест как залог нашей жизни в этом мире, жизни, защищённой Богом, ограждённой Богом, гарантированной Богом через Крест от каких бы то ни было испытаний и каких бы то ни было искушений. И конечно, так происходит не всегда. Но всё-таки с крестом как-то лучше, как-то надёжнее, как-то спокойнее. И вот в этом восприятии креста проходит жизнь очень многих из нас. Крест становится, с одной стороны, конечно же, знаком нашей принадлежности к Церкви. Но прежде всего — своеобразным амулетом, оберегом, который призван нас уберечь, как это ни парадоксально прозвучит, от нашего крестного пути. Парадоксально, но Крест, на котором был распят Спаситель, Крест и страшный путь, о котором напоминает нам сегодняшнее Евангелие, вот этот самый Крест становится для нас чем-то прямо даже противоположным тому, чем он был изначально. И в этом заключается очень опасная подмена, которая имеет место в жизни многих из нас, христиан.

А вот сегодняшнее евангельское чтение как будто даже и диссонирует с тем событием, которое стало поводом для сегодняшнего события. Оно напоминает нам об изначальном значении Креста. И как бы нам ни хотелось забыть об этом, как бы нам ни хотелось переделать Крест в чудодейственный инструмент нашего покоя и радости, нашего благополучия и беззаботности, более того, в символ нашей избранности, нашей предпочтительности по отношению к другим людям, Крест остаётся тем, что мучает нас, терзает нас, тем, чего мы, естественно, опасаемся, тем, чего мы, естественно, пытаемся избежать, но это естественное желание уклониться от ношения креста, понятное и, надо полагать, конечно же, часто прощаемое нам Богом, не должно в конечном итоге становиться тем служением, которое понуждает нас избавляться от креста любой ценой. Избегать креста даже таким образом, чтобы этот крест становился орудием терзаний наших ближних. Раз уж они несут свои кресты, пусть заодно прихватят и наш. А уж мы как-нибудь налегке, ограничившись крестом на груди, на клобуке или даже на дверном косяке, пойдём или даже проедем по жизни, превращая тернистый крестный путь в комфортабельный душевный автобан. Но придём ли, и уж тем более приедем ли мы таким путем ко Христу?

Слова о крестном пути, о ношении своего креста звучат в Церкви даже как-то очень обыденно. И в этой обыденности заключается то, что мы действительно не просто хотим уклониться от креста в нашей церковной жизни, а хотим эту церковную жизнь сделать заранее и непосредственно гарантированной от подлинного крестоношения. Вот почему часто и праздник этот перетолковывается как эпизод, связанный с тем, что через несколько веков после распятия Спасителя был найден тот самый Крест, на котором Он был распят, и Церковь получила не только великий символ неизбывного страдания за грешных людей безгрешного Бога, она получила нечто, что может помочь ей незаметно подменить крестоношение крестовоздвижением. Не будем нести свой крест. Воздвигнем его величественно, красиво — и будем созерцать со стороны, но только ни в коем случае не позволив этому кресту оказаться на наших плечах.

Но жизнь всё равно не избавляет нас от креста. Жизнь предлагает нам крест, жизнь возлагает на нас крест. И здесь не злая воля Бога, Который, пройдя через крестоношение и Крестную смерть, хочет и нас обязать помучиться так, как мучился Христос. Здесь имеет место нечто совсем другое. Конечно, Христос был Богочеловек. И конечно, всё человеческое естество Его содрогалось при мысли о распятии. И конечно, Он страдал на Кресте, как любой человек, и Евангелие весьма выразительно, подчас даже натуралистически выразительно показывает нам, как по-человечески страдал и умирал на Кресте Христос, лишённый, в отличие от нас, какого-либо греха. Он, способный отклонить от Себя этот Крест, тем не менее взошёл на него. Почему? Да потому что по нашим с вами человеческим грехам мы создали такой мир, в котором не оказывается иного земного пути даже и для Богочеловека, чтобы преобразить себя в этом мире и этот мир, кроме как пути крестного. Мы должны отдавать себе отчёт в том, что именно мы вынудили Бога принять Крестную смерть и крестные муки. Это не Божий выбор, а выбор первых людей, Адама и Евы, это регулярный выбор, по сути, каждого человека. Оттого и мир оказывается столь жестоким и отчужденным от Бога, что даже Богочеловеку приходится в нём страдать, чтобы добиться каких-то изменений жизни этого мира по существу. И попытка сделать эту жизнь иной, лучшей, неизбежно предлагает для нас вот тот самый крест, которому мы привыкли поклоняться, который мы привыкли часто вспоминать, чтобы жить спокойно и беззаботно, и который на самом деле напоминает нам о том, что является средоточием не только христианской, но и любой подлинной духовной жизни. Именно крест даёт нам единственно возможный шанс измениться самим, а значит, изменить мир, сделав его несколько более близким ко Христу,

Который спас его через Крест.

Аминь.

27.09.2014

Проповедь в праздник Крестовоздвижения

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Праздник Воздвижения Креста Господня является двунадесятым праздником — одним из самых главных праздников в Церкви. Это единственный двунадесятый праздник, который не обращает наш мысленный взор к событиям земной жизни Христа и Пресвятой Богородицы Он переносит нас в эпоху более позднюю. В основу этого праздника полагается воспоминание о том, как был обретён Крест, на котором распяли Христа. Весьма показательно, что ставший орудием убийства людьми Бога Крест был обретен накануне начала качественно новой эпохи в истории Церкви Христовой на земле — эпохи, которой суждено будет получить название «константиновская» по имени сына обретшей Крест святой императрицы Елены императора Константина. Заканчивалась эпоха, когда христиане, бездомные, бесприютные, не имевшие ни государства, ни отечества, ни покровительства сильных мира сего, подвергавшиеся постоянным гонениям, жили в ощущении, что все эти неблагоприятные исторические обстоятельства не смогут не только сокрушить, но даже поколебать Церковь, ибо жива она главным своим упованием на только что убитого, только что воскресшего, только что ниспославшего Церкви благодать Святого Духа Иисуса Христа.

И вот прошли годы, прошли века, и мать императора Константина стала участницей обретения Креста Господня. Надо сказать, что в первые века, у первых христиан многое из того, что было связано с Крестной смертью Спасителя, не вызывало особенно добрых и светлых чувств. Для них Иерусалим был местом отвержения людьми Бога, для них Иерусалим был местом убийства людьми Бога. Причём не просто Бога, а того самого доброго и светлого Учителя, Которого они знали в своей жизни. Это было живое переживание смерти Христа не просто как Крестной смерти Бога во искупление человеческих грехов, а переживание смерти очень хорошего, может быть самого лучшего человека, которого довелось некоторым из них видеть в своей жизни.

Какие ассоциации мог вызывать у них Крест? Ведь крест — это орудие одной из самых страшных казней, которую наблюдали когда-либо люди. Крест еще был орудием позорной казни. Надо сказать, что здесь человеческая душа как будто была переполнена яростью и вдохновением, придумывая чинопоследование этой казни, которая усугублялась для осужденного тем, что он должен был этот крест нести — уже ослабленный, уже униженный, уже во многом обескровленный истязаниями, которым подвергался во время следствия и суда. И вот такой несчастный страдалец должен был нести орудие своей смерти сам. Это пострашнее, чем выкапывать могилу себе. Нести не под презрительными (это еще понятно бы было), но под любопытными взорами людей. Шли озабоченные своими делами несчастные люди, в суете, в своих скорбях, и вдруг видели страдальца, который нес крест, на котором его должны были распять. Сразу можно было приободриться: а вот что ещё бывает в жизни, вот еще какие бывают страдания, а последуем-ка за ним, посмотрим, что будет дальше, — тогда, глядишь, и наша скорбная участь будет уже не такой скорбной, когда мы увидим, как страдают другие. Вот отсюда этот дьявольский феномен интереса к казни, казни как не просто средству развлечения, а как средству успокоения, умиротворения души. Страшные слова Достоевского о том, что ничто так не веселит душу, как несчастье ближнего, здесь приобретают какой-то дополнительный зловещий смысл.

И вот именно тот Крест, на котором распят Спаситель, был найден представителями государства, которое теперь уже склонно было не преследовать Церковь, а, может быть, даже сделать государственной религией — из лучших побуждений, из желания по здравому политическому смыслу опереться на тех, кого не удалось изжить, духовно закабалить, нравственно перестроить.

Крест был обретён, Крест был торжественно воздвигнут, прежде всего новообращенными христианами, и все христиане возрадовались.

Это событие не может не вызывать весьма противоречивых чувств, и кому, как не нам, старшему поколению нынешних христиан, противоречивость этих чувств не является очевидной.

Мы с вами родились и выросли в значительной степени в эпоху, когда крестов было чрезвычайно мало. Тогда только лишь на действующих храмах были кресты, да на храмах, объявленных памятниками архитектуры. Люди редко носили кресты. Крест был напоминанием о какой-то прошлой эпохе. И почитали его в основном люди уже немолодые, а чаще старые, а значит — отсталые, значит — маргинальные. У нас был другой символ, пятиконечная звезда. И многие из нас (я имею в виду тех, кто воцерковился еще в советское время) в сердце своем чаяли мечту: а наступит когда-нибудь время, и крест вознесётся над нашей страной как главный ее символ. Не звезда, а именно крест.

Ну вот, это время наступило. Сейчас, когда я хожу по знакомому мне с детства пути мимо храма Владимирской иконы Божией Матери — а я помню его с зелеными куполами, без крестов, с антенной на колокольне вместо креста, — и вижу его так фальшиво позолоченным, с крестами, я не знаю, что подлиннее — антенна или крест. Мы вступили в эпоху, когда кресты стали очень популярным атрибутом. В этом смысле весьма показательно, что одними из «первопроходцев» в сфере ношения крестов в девяностые годы стали представители криминального мира — именно они отличались ношением крестов, золотых, больших, на толстых цепях. Понять их можно: во-первых, ходили на грани жизни и смерти, во-вторых, тех из них, кто проходил какую-то катехизацию, история о двух разбойниках могла вдохновлять.

Мы с поразительной легкостью из звездоносцев превратились в крестоносцев. И в этом сказалась глубокая неправда, неправда, которая сопровождает почитание креста всю историю Церкви. Что мы чтим в кресте? Задумаемся над этим. Фетиш, амулет, гарантирующий нас от неприятностей, символизирующий нашу связь с сильными мира сего, знак того, что мы с теми, кто всегда прав? Или же для нас крест имеет какое-то другое значение? И вот это значение оказывается столь трудно вместимым в сознание, что мы об этом даже и задумываться не хотим. Ведь если мы дерзаем на себя надевать крест, возлагать крестное знамение, значит, мы зримо являем и Богу, и ближним, и самим себе свою готовность принять крест, принять крестные страдания, пусть не на реальном кресте, вот таком деревянном, к которому бы нас прибили гвоздями, но на кресте иного рода — на кресте страданий за наших ближних.

Принимая на себя крест, мы тем самым принимаем на себя необходимость идти по пути страданий. Но ведь мы и так страдали, пока в Церкви не были. А теперь еще и в Церкви надо продолжать страдать? Что это за Церковь такая бесчеловечная? Да, когда-то крест был орудием истязания и убийства человека, даже Богочеловека, но поскольку Богочеловек был распят на Кресте, а потом воскрес, то мы получили крест уже совершенно другого качества-в качестве универсальной гарантии того, что мы в жизни будем жить гораздо легче, спокойнее, стабильнее, комфортнее, чем если бы мы креста не знали. И вот эта поразительная способность превращать крест в символ нашего потребления спокойной, стабильной, лёгкой жизни по существу представляется отречением от креста, а значит, и от Иисуса Христа. И мы, сами того не замечая, делаем это.

Я вполне могу представить, что в те самые времена, когда многие из новообращенных христиан восторгались обретенным Крестом, кто-то мог задаваться вопросом: а чему мы радуемся? Ведь мы нашли тот самый Крест, который напоминает нам о сущности нашей церковной жизни. Ведь многие тысячи, сотни тысяч римских граждан, принимавших по указанию начальства христианскую веру в те самые времена, принимали ее отнюдь не из желания пойти со Христом на крест, а наоборот — пойти со своим начальством по пути дальнейшей светской карьеры и успеха. И вдруг — Крест, символ страдания людей. Очень противоречиво должно было встретить общество этот торжественно вознесенный Крест, ибо, если мы дерзаем возносить крест над самими собой, мы должны на этом же уровне проживать свою жизнь, а для нас это представляется не то что невозможным, но даже ненужным. Да, мы придумали в этот праздник строгий пост. Странное сочетание: в праздник почему-то пост. Чтобы, попостившись в этот день, видимо, остаться вот с тем самым крестом, который является гарантом нашего благополучия — пусть не человеческими, но божественными силами даваемого нам сущего. Правда, от людей ничего хорошего мы не ждем. Вот подоплека жизни земной нас, носителей креста.

И вот сейчас посмотрим вокруг. Кресты стали сейчас обыденным явлением нашей жизни. Мы что — стали от этого добрей, одухотворенней? В нашей жизни больше появилось любви Христовой? Да ничего подобного. Мы с гораздо большим энтузиазмом исполняемся завистью, злобой, ненавистью.

В праздник Крестовоздвижения действительно нужно каяться, и я не раз ловил себя на том, что тропарь, который звучит в этот праздник, вызывает у меня странное чувство. Да, мы обращаемся к Кресту со словами о спасении — это правильно, а потом вдруг начинаем говорить о какой-то победе, причём исторически тропарь менялся. Сначала: «Победы на супротивныя даруй» — тут можно и бесов вспомнить, и вообще всё нехорошее в жизни, а потом: «Победы православному государю на супротивныя даруй». Не стало государя — православным христианам даруй.

Почему я дерзаю заставить вас задуматься над тем противоречием, которое присутствует в нашей жизни? Прежде всего потому, что крест — это, может быть, самое главное, зримо присутствующее в нашей жизни свидетельство о сути Христовой жизни. Можно чтить что угодно: чудотворные иконы, дары волхвов и пояса Богородицы, вообще очень многие атрибуты жизни святых, но всё это не идет ни в какое сравнение со Крестом. Любое изображение Креста это и есть изображение сути христианской жизни, сути жизни христианина на Земле. Да не будет эта суть Христовой жизни нами забыта. И да будут кресты вокруг нас и на нас побудительными стимулами к тому, чтобы жизнь наша стала жизнью со крестом и со Христом, жизнью, которой и жили первые христиане, еще не научившиеся поклоняться Кресту в один из дней календарного года.

Аминь.

27.09.2015

Проповедь в неделю по Крестовоздвижении (Мк.8:34-9:1)

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Сегодняшний воскресный день называется неделей по Воздвижении. Несколько дней назад мы вспоминали праздник Воздвижения Креста Господня. И тогда мне довелось высказать вам мысль, которая почему-то запала в сердца, ну по крайней мере, некоторых из вас. И сам я, говоря тогда проповедь, вернее, обращаясь просто с коротким словом к вам после Литургии, вдруг действительно обозначил нечто такое, что и меня самого заставило задуматься в каком-то ином отношении к кресту в нашей жизни. Я должен вам честно признаться, что священники, прослужившие уже, подобно мне, почти четверть века, не так уж часто обретают для себя что— то новое даже в словах собственных проповедей, на какую бы тему они ни говорили. А тут вот произошло нечто такое, что, наверно, действительно не часто происходит. Когда я, памятуя заданный одной из прихожанок вопрос о том, а что же означает эта самая написанная на трёх языках надпись на Кресте, на котором был распят Спаситель — «Иисус Назорей Царь Иудейский», поставил перед вами тогда вопрос о том, а какая же надпись будет написана на том кресте, который мы несём на своих плечах?

И вот сегодня мы опять размышляем о кресте. Не о том кресте, который мы носим у себя на груди. Сейчас кто только не носит различного рода нательных крестов — даже те, о ком так естественно хочется сказать, что креста на них нет никакого: ни духовного, ни нательного, ни золотого, ни серебряного, ни даже медного. Даже такие люди носят кресты.

Но, наверно, следует вспомнить о том времени, когда ношение креста действительно было чревато для человека какими-то осложнениями. Это было своеобразным испытанием многих из нас, и не все его выдерживали должным образом. Вот, я, например, могу вам честно сказать, что я не решился с крестом на груди идти на службу на флот, и три года ходил, не нося на себе креста. Это были семидесятые годы, и таким образом я хотел хоть какого-то достичь для себя комфорта в этих тяжёлых условиях флотской службы, чтобы ещё не оправдываться за то, что я христианин. Но Бог поругаем не бывает. И как-то в одну из ночей кто-то из сослуживцев услышал, как я читаю правило — а я читал правило, естественно, про себя, но тут вдруг меня какие-то чувства одолели, и я невольно стал шёпотом произносить слова молитв. После этого моим сослуживцам стало ясно, почему я не ругаюсь бранными словами, почему я не участвую в попойках — естественно, потому что я баптист. Другого представления о юноше-христианине даже в молодежной среде в Советском Союзе не существовало. Впрочем, надо отдать моим сослуживцам должное — никто не сообщил о моей подпольной, или, во флотском контексте, «подпалубной», церковной жизни «куда следует».

И вот этот опыт — опыт, если угодно, незначительного, малого отступничества, который переживали мы все так или иначе, и переживаем, надо сказать, даже сейчас, этот опыт стал для меня опытом того, что от креста своего всё равно не избавиться. Нет на тебе нательного креста — но всё равно, если ты попытаешься быть христианином, крест проступит, проступит наружу.

Почему мне вспоминается этот эпизод? Да потому что, конечно же, от креста своего мы не уходим никуда. И, хотим мы того или нет, крест будет пребывать на наших плечах, проявляя себя в разного рода страданиях и неудачах и одновременно в наших радостях и победах, которые мы — может быть, не так уж часто — но всё-таки одерживаем, когда по-христиански переживаем и невзгоды, и успехи наши в этом мире. И кажется, что не только на плечах у нас крест, но есть и какая-то надпись на нём. Мы проходим жизнь, так и не зная, что же написано на нашем кресте. Конечно, не то, что напишут на наших крестах, когда мы отойдём в мир иной — наше имя и две даты. Некоторые присовокупят к этому, наверно, ещё и указание на своё должностное или профессиональное положение, как было, в частности, до революции. Но это не меняет сути. Это будет не та надпись, которая начертана на наших крестах Самим Господом и в которой, может быть, содержится, как сейчас принято говорить (терпеть не могу этого слова, но потому и употреблю, чтоб вы лишний раз от его не употребляли), код нашей жизни. Вот эта закодированность наша, безусловно, проступит тогда.

Но то, что сейчас принято называть кодом, может иметь и другое название — «талант». И вот недавно звучавшая притча о талантах имела отношение к нашему кресту. Кажется — как это так? Крест — это тяжесть, это бремя. Лучше б его не было. Лучше б его кто-то помог нам нести или уж лучше бы он вообще взял наш крест на себя. И в то же время талант — нечто безусловно позитивное, значимое, с чем менее всего хочется расстаться, что так страшно бывает потерять. А между тем нет иного пути реализовать свой талант, кроме как понести свой крест. И крест, и талант каким-то непостижимым образом сочетаются в нашей жизни. Они не видимы иначе, кроме как сквозь призму нашей личности, сквозь призму наших слов, поступков, сквозь призму нашей жизни.

Да, в сегодняшнем лаконичном евангельском чтении говорится о необходимости нести свой крест. О великом счастье принятия, осознанного принятия на себя своего креста. Крест несут все люди — и христиане, и нехристиане. Это удел человека вообще после грехопадения. Но вот в осознанном несении креста, в несении креста в понимании того, что, неся его, ты исполняешь свой долг перед Богом, ты реализуешь себя в Боге, а значит, Бог, конечно же, приходит тебе на помощь. И тогда уже не нужно никаких иных крестов — ни на груди, ни на дверных косяках, дерзну сказать, даже ни над куполами храмов.

Я должен признаться вам, что у меня почему-то не вызывает никаких мрачных чувств история со спиливанием крестов, о которой сейчас нередко говорят, прежде всего потому, что я искренне не понимаю — а зачем эти кресты устанавливались? Ещё совсем недавно мы жили в том самом обществе, где крест на теле-то вызывал недоумение, и возмущение, и подозрение. А теперь, дерзну предположить, многие из тех людей, которые обличали носивших кресты христиан в недавнее время, энергично стремятся уставить этими самыми крестами территорию нашей страны, столь далекой от того, чтобы претендовать на статус страны христианской. Как будто, чем больше этих крестов будет — тем праведнее будет жизнь людей. У меня возникает ощущение того, что вот эти, воздвигаемые к месту и не к месту, кресты оказываются проявлением того, как мы хотим, по существу, выхолостить свою духовную, религиозную жизнь, превратив её в какое-то еще одно культурно-массовое мероприятие. Конечно, крест — это великий символ, какой бы он ни был. И даже такой плохо отреставрированный, как стоящий перед вами, — но крест, хочу сказать, много видевший с девятнадцатого века.

И вместе с тем — разве это тот Крест, о котором говорит сегодняшнее Евангелие? Конечно же нет. И вот сегодняшнее апостольское чтение очень чётко указывает нам на то, о каком кресте мы должны думать и какой крест мы должны носить. Помните слова апостола о том, что уже не он живёт, но живёт в нём Христос, что он сораспялся со Христом? Попробуйтека сораспяться со Христом, используя один из тех крестов, которые сейчас устанавливаются. Это будет в лучшем случае проявлением безумия с вашей стороны, в худшем случае — кощунством. Сораспинаться со Христом мы должны на совершенно иных крестах. И вот представить эти кресты и очень трудно, и очень легко. Потому что мы все от рождения до смерти ощущаем их на себе в бременах нашей жизни. Бремена ведь бывают не только тяжёлые, грустные, но и радостные, и лёгкие. И вот это ощущение обременённости жизнью, бремени жизни и есть на самом деле ощущение полноты жизни. Только бы было оно. И это — ощущение креста, того самого креста, на котором написана неведомая нам надпись о нас, выражающая суть нашей жизни. Поэтому чем меньше мы будем обращать внимание на внешние проявления крестоносности, тем больше хватит у нас сил на то, чтобы свои подлинные кресты нести должным образом. А для этого надо сораспяться со Христом. И вот это, может быть, самое трудное, что есть в этом мире. Сораспятие со Христом предполагает жизнь «в мире сем» как жизнь «не от мира сего». А это уже кажется сверхзадачей. Вот потому-то мы и хотим, наполняя подчас внешними крестами наши дома, наши общественные места, прилавки магазинов, где крест можно приобрести самых несусветных форм, создать у самих себя иллюзию крестоношения.

Я не раз уже говорил вам о нашем времени как о времени сплошных имитаций. Когда чем-то внешним мы хотим подменить внутреннее. Когда труд духовной жизни мы подменяем каким-то очередным пиар-проектом, обращённым вовне. Поэтому я очень боюсь того, что начавшаяся сейчас у нас компания по спиливанию крестов и, соответственно, восстановлению крестов, по существу, приведёт нас к тому, что мы в очередной раз забудем о самом главном — что тот единственный Крест, на котором был распят Спаситель, уже имел место в нашей истории, и он уже недоступен ни для каких поруганий и не нуждается ни в каких благоукрашениях. Те же кресты, которые каждый из нас несёт на себе, у нас не отнимет никто, и не спилит никто, как бы нам, периодически устающим от бремён жизни, этого подчас ни хотелось. Мы будем нести их до конца. И с чем мы придём к Богу, неся свой крест, какими мы придём к Богу в своём крестоношении — будет зависеть от нашей духовной жизни и, в частности, от нашей способности не превращать великий символ страдания Господа за нас, великий символ спасения, которое дарует нам именно Господь, в ещё один атрибут нашей суетной, замешанной часто на лжи и пошлости жизни, в которой даже крест можно использовать как один из инструментов мирской суеты.

Аминь.

30.09.2012

Проповедь в праздник святых первоверховных апостолов Петра и Павла

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Одиннадцатый раз в нашем храме мы собрались помолиться на Божественной литургии в день нашего престольного праздника святых первоверховных апостолов Петра и Павла. И за эти более чем десять лет существования нашего храма проповедь о святых апостолах Петре и Павле звучала по-разному, но всегда присутствовала в ней одна и та же тема. Тема того, что, будучи, конечно же, весьма далекими по многим историческим обстоятельствам нашей жизни от апостолов, мы, христиане начала XXI века, тем не менее призваны своей жизнью осуществлять своё апостольское служение. Эти слова звучат уже настолько привычно, что не принимаются нами не то что всерьез, а даже в расчет не берутся. Да, мы, конечно, продолжаем дело апостолов, но дело, которое как будто бы уже было сделано до нас и не нуждается в нашем реальном участии. Порой кажется, что мы живём как будто параллельно с тем миром, который созидали они. И причина даже не в том, что наша жизнь, к нашей вящей житейской радости, не напоминает жизнь, например, святого апостола Павла, о которой повествует сегодняшнее апостольское чтение, с её испытаниями, страданиями, гонениями и т. д. Все развивается как-то иначе. У каждого по-своему, и весьма непохоже на то, что было тогда, в жизни двух первоверховных апостолов Петра и Павла.

Да и сегодняшнее евангельское чтение скорее нас, может быть, расхолаживает в плане серьезного рассуждения о своем апостольстве. Мы знаем, что наши пути ко Христу разительно отличаются от апостольских. Они почти молниеносно пришли к Нему многотрудными испытаниями в течение своего трехлетнего сослужения со Христом. Ну а мы — кто в процессе чтения художественной литературы или репринтных изданий святоотеческой литературы, кто в процессе хождения в храм, куда нас приводили житейские неурядицы или душевные переживания, кто в результате катехизации или стремления обрести для себя духовно созвучных им людей, мы все вдруг с какого-то момента ощутили, что Христос был, вероятно, есть, но самое главное, Он нужен нам. А что дальше? А дальше та самая церковная жизнь, которая происходит на наших глазах, которую являем мы сами друг другу.

И здесь я не могу не остановиться на обстоятельствах собственной жизни, потому что, будучи священником, я должен еще в большей степени ощущать себя продолжателем апостольского служения, тем более что началось оно у меня ровно 27 лет назад в храме святого апостола Павла города Гатчины, в том храме, где в 1958 году меня во младенчестве крестили и в 1988 году в тридцатилетием возрасте рукоположили в сан пресвитера. И вы знаете, это был поразительный день в том отношении, что имел он место в знаменательный для большинства из нас 1988 год. Мы все жили в ожидании того, что приближается какая-то новая эпоха. В жизни нашей страны признаки этого появились в 86-87 годах, но это не могло обольщать людей, переживших, например, церковные гонения хрущевского времени, и было неясно, что будет с Церковью, с которой я связал свою жизнь, одновременно являясь диаконом и студентом Духовной академии. И вдруг — празднование тысячелетия Крещения Руси. И стало очевидно, что положение Церкви в нашей стране может измениться в благоприятном отношении. Что страна будет возрождаться не просто сама по себе, она будет возрождаться во Христе, и Церкви будет суждено в этом отношении сыграть очень важную роль. И именно в этот момент я становлюсь священником именно в этой поднимающейся из духовно-исторических руин Русской Православной Церкви. Все это явно указывало на то, что мне, как и всем православным христианам нашей страны, предстоит жить в значимое, трудное, но, безусловно, прекрасное время.

Я мог бы очень долго говорить о том, что происходило в последующие 27 лет. Не хватило бы, наверно, дня. Но сейчас мне бы хотелось обратить внимание на всех нас, чтобы мы обратили внимание на самих себя. Время как будто уплотнилось, наполнилось содержанием. Ведь подавляющее большинство из нас провели большую часть своей жизни в пресловутом застое, когда в спертой атмосфере навсегда предопределённой повседневности ничего не происходило нигде, кроме кинотеатров, театральных сцен и страниц толстых журналов. И вдруг возникло такое ощущение, что мы либо вдохнули, либо выдохнули. Ладно бы в миру — в Церкви. Вот это поразительно. Что казалось нам прежде всего важным? Чтобы всем дали возможность свободно исповедовать свою веру. А деятельность Церкви, естественно, начнется с того, что Церковь возьмет обратно все отнятые у нее храмы, восстановит их, начнутся богослужения, и наш исстрадавшийся за 70 лет без возможности исповедовать веру во Христа народ массами устремится в эти храмы, воплощая заветы своих предков о созидании святой Руси. Храмы получали, храмы восстанавливались самые разные, хотя они не могли быстро и качественно восстанавливаться в условиях страны, переживавшей глубочайший экономический кризис. В многочисленные открывающиеся храмы срочно требовались священники для обеспечения в них «богослужебно-требоисполнительского производства». И в священники рукополагались самые разные люди, которые часто в силу либо своей неразвитости, либо своего невежества превращали эти храмы в комбинат ритуально-бытовых услуг для духовно-недоразвившихся постсоветских обывателей. Теперь храмов у нас много, но во сколь немногих храмах сложились за четверть века настоящие приходские общины, из которых и прорастает подлинно церковная жизнь.

Именно в 1990-е годы и рухнула одна из главных иллюзий нашей духовной жизни. Ведь в течение многих лет советского времени тем немногим православным христианам, которые дерзали открыто исповедовать свою веру, казалось, что и большинство нашего народа чает в глубине своей души обрести Христа. Правда у них недостаточно храмов, чтобы молиться, почти нет монастырей, где бы они могли подвизаться в иноческом подвиге. Воздвигните эти храмы и монастыри, откройте широко их двери для всех, и большинство русских тайных христиан явят свою веру в полной мере. Воздвигли, открыли — и обнаружили, что народ наш в глубине души своей уже давно перестал быть православным, ибо поначалу хлынув в храмы, он постепенно стал уходить из них, впрочем, во многом ещё и потому, что трудно было пришедшим в храмы людям увидеть в нас подлинных христиан.

Обратите внимание, мы не найдем в описании трудов апостолов страниц, посвященных тому, как они открывали свои храмы, как они вели переговоры с представителями внешних властей о предоставлении им территории и финансовой помощи для постройки храмов, как они добивались от властей предоставления Церкви имущественных льгот и финансовых привилегий. Церковь не нуждалась ни в какой инфраструктуре, а апостолы не требовали себе личной охраны из числа преторианцев. Апостолы не видели в качестве своей важнейшей миссионерской задачи заманивание в церковную жизнь власть придержащих в надежде переложить апостольское служение на разного рода государственные структуры, которые, профанируя это служение, кого-то запретят, кого-то не зарегистрируют, кого-то объявят агентами иностранного влияния и т. д. Церковь жила вместе с апостолами и погибала вместе с апостолами.

Обратим внимание на ещё одно обстоятельство. Ведь апостолов насчитывалось более восьмидесяти, но как мало осталось после них эпистолярного наследия. Большинство из них ничего не писало, они просто являли собой людям образ Христов. И мы должны сделать всё, чтобы лик Христов проступил в той самой Церкви, которую составляем мы и которая в блестящем образе своей официальной церковной организации все больше и больше отделяется от истинных идеалов христианства. Поэтому не будем ставить перед собой сверх-задачи, решение которых чаще всего имитирует церковную жизнь, не будем воспринимать наши чаще всего отдающие религиозным «праздношатайством» так называемые паломнические поездки за апостольские, миссионерские путешествия, а собственные благочестивые разговоры о Боге и Церкви за наброски ещё не написанных апостольских посланий. Будем просто повседневно жить с теми, кого Бог посылает нам, и вести себя с ними по-человечески, а значит, по-христиански. Именно это свидетельство о Христе в нашей повседневной жизни и является нашим главным апостольским служением, которое если и не уподобляет нас в полной мере апостолам, то во всяком случае делает нас христианами.

Аминь

12.07.2015

Об авторе

Протоиерей Георгии Николаевич Митрофанов родился в 1958 г. в Ленинграде. По окончании средней школы служил в Военно-Морском флоте. В 1982 г. с отличием окончил исторический факультет Ленинградского государственного университета. В 1982-1985 гг. работал младшим научным сотрудником в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки.

В 1985 г. поступил в Ленинградскую духовную семинарию. В 1986 г. поступил в Ленинградскую духовную академию, которую окончил в 1990 г. со степенью кандидата богословия. В 1988 г. был рукоположен в священный сан.

С 1988 г. и по настоящее время читает лекционные курсы по нескольким богословским и церковно-историческим дисциплинам в Санкт-Петербургской духовной академии и Санкт-Петербургской духовной семинарии.

В 2004 г. защитил в Православном Свято-Тихоновском богословском институте диссертацию на соискание ученой степени доктора богословия на тему «Духовно-исторический феномен коммунизма как предмет критического исследования в русской религиозно-философской мысли первой половины XX века». В 2005 г. получил ученое звание профессора Санкт-Петербургской духовной академии. В 2008 г. защитил в Российской академии государственной службы при Президенте РФ диссертацию на соискание ученой степени кандидата философских наук на тему «Творчество Е. Н. Трубецкого как опыт философского обоснования религиозного мировоззрения». В 2009 г. назначен заведующим кафедрой церковной истории Санкт-Петербургской духовной академии. В 2013 г. по решению Высшего Церковного совета Русской Православной Церкви согласно ходатайству Учебного комитета РПЦ за диссертацию на тему «Духовно-исторический феномен коммунизма как предмет критического исследования в русской религиозно-философской мысли первой половины XX века» удостоен степени доктора богословия.

С 1993 г. по 2013 г. являлся членом Синодальной комиссии по канонизации святых Русской Православной Церкви. В 2009 г. назначен членом Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви. Автор шести книг и многочисленных статей по истории Русской Православной Церкви, по новейшей российской истории и по истории русской религиозной философии.

С 1999 г. и по настоящее время является настоятелем храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла при Санкт-Петербургской академии постдипломного педагогического образования.