Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
Предпоследняя подготовительная к Великому Посту неделя посвящена, дорогие братья и сестры, теме Страшного Суда. Обычно, когда Церковь нечто отмечает, мы поздравляем друг друга с этим событием, точнее с памятью о нем. Но, согласитесь, было бы странно поздравлять себя и ближних со Страшным Судом. Видимая идея этой притчи предельно проста. По правую сторону оказываются те, кто заслужил прощение, милость, потому что они похожи на Бога, – агнцы на Агнца. С левой стороны, наоборот, негодяи, – те, кто грешил, те, кто попирал божественные законы, унижал людей, разрушал себя и окружающий мир, поэтому по справедливости они – козлища оказываются слева от Христа Судии. Но чтобы разобраться в притче основательно, нельзя не посмотреть туда, куда, на самом деле, попадают грешники.
«Преисподняя станет домом моим», – говорит царь и пророк Давид. Но Ветхий Завет ничего не знает о преисподней. Только Новый Завет устами Спасителя говорит нам о том, что «пламень там не угасает и скрежет зубов не прекращается». Что это за символика? Отец Сергий Булгаков как-то сказал об аде, точнее о тамошнем времяпрепровождении: «Душа будет вечно смотреться в череду дней, безумно загубленных ею».
Представьте, что ничего уже не поправить, не изменить, и это непоправимое – единственное, что будет теперь у меня перед глазам, вечно, бесконечно. Человек может оказаться в ситуации, когда невидимый оператор его ума будет раз за разом прокручивать плёнку его жизни, всё время, концентрируя внимание на тех моментах, которые вызывают у него лишь чувство максимального стыда и боли, которые, в общем-то, и стали причиной его отвержения от Бога. «Я не смог. Я не захотел. Я не сделал или не захотел сделать – какая теперь разница? Нет слёз, чтобы они потекли из глаз, нет рук, чтобы поднять их к небу, нет ног, чтобы упасть на колени». Говорят, что физическая боль не может быть бесконечной, потому что наш мозг, в случае такой невыносимой боли, «включает» некий защитный механизм, и мы просто теряем сознание, перестаем терпеть невыносимое. Но когда душа разделена с телом, когда тела больше нет, остаётся только душевная боль. И она, по мнению всех мировых религий, безгранична. Об этом говорят многие, а не только христианские мистики. Боль душевная – не имеет границ, она беспредельна…
И всё это происходит после Страшного Суда. Те, кто оказываются с левой стороны, обречены на вечную муку. Когда я размышляю над этим, я, как правило, вспоминаю слова молитвы «Отче наш». В русском и славянском переводе, звучащем на нашей Литургии, нечто утрачено. Священник перед тем, как возгласить начало поминовения Отца Небесного, произносит: «И сподоби нас Владыко, со дерзновением неосужденно смети призывать Тебе Небесного Бога Отца и глаголати». Так вот, это перевод и он не совсем верный. В греческом оригинале сказано так: «И позволь нам… со дерзновением… сметь называть Тебя Богом Отцом». Почему? Потому что Ветхий Завет не знал этого обращения, не знал его по сути. Не знали этого обращения и мировые религии. И когда это дерзновение – называть Бога Отцом, звучит из наших уст, мы должны спросить себя: а что это значит – Бог Отец, что есть небесное Отцовство в нашей жизни?
Лично я представляю это отцовство по аналогии со своим собственным, обычным, человеческим. Конечно, я знаю, что мой сын, увы, не всегда меня радует. Бываю этому свидетель чуть ли не ежедневно. Но если предположить, что он из-за этого ужасно боится меня? Боится до смерти, потому что виноват передо мной, то тогда кто мы друг для друга?!. Для чего нужен этот страх? Чем и зачем я его пугаю? Наказанием. С целью остановить его на тех путях, которые могут привести его к гибели, если его хорошенько не одёрнуть. Согласен, в этом случае это – справедливый, законный страх. Но если пойти еще дальше, и предположить, что мой сын, несмотря ни на что, все же сотворит нечто ужасное, нечто недостойное своего сыновства, человеческого звания, принадлежности к нашей семье? Какой будет тогда моя реакция, каким будет моё поведение? Убежден, что я буду испытывать стыд за него, жгучую боль, может быть, даже отчаяние… Но представить, что я вынесу смертный приговор своему сыну, перестану его любить за то, что он получился таким по своей воле, из-за своего собственного поведения – это невозможно, этого я представить не в силах. А вот Отец Небесный, оказывается, это может, ибо однажды Он скажет некоторым из нас: «Отойдите от Меня, проклятые, в огнь вечный уготованный дьяволу и ангелом его». Как же это понять?
Может быть, поэтому этот суд и называется Страшным, ибо в самый последний и главный момент нашей жизни – в момент нашей личной встречи с Богом, мы испытаем самое жгучее разочарование. Разочарование от того, что Отец прошёл мимо своих никудышных детей, и даже более того – жестоко и навсегда отверг их. Неужели это так? Нет, конечно. Как бы моралистически не будоражила наше сознание эта притча, – а будоражит она его одним простым вопросом: если Бог Отец, и если Он действительно любит, почему в конце мировой истории многие из нас окажутся нелюбимыми? Так вот, как бы нас этот вопрос не мучил, ответ на него коренится в том, кто мы люди есть по сути, и в особенности, кем мы становимся, когда отпадаем от Бога… Понимаете, закоснелому грешнику на Суде не покажут ничего нового. Ничего того, что, образно выражаясь, запугивало бы его извне, снаружи. Потому что самое страшное и очевидное – это я сам. Один современный европейский кинематографист, обыгрывая в своем фильме дантовскую «Божественную комедию», представил это в форме выразительного диалога между двумя героями, стоящими над пропастью в преисподнюю:
– Там нет огня.
– Откуда ты знаешь?
– Я уже был там, просил прикурить. Мне не дали. Сказали, каждый приходит со своим…
К сожалению, внутри каждого из нас есть и Божественный огонь, и адское пламя. И когда мы этому адскому пламени даем возможность вырваться на свободу, когда я делаю так, что только это пламя во мне и горит, не давая божественному огню заявить о себе, то тогда, естественно, возникает вопрос: а как Бог, не разрушив моей свободы, может помиловать меня такого, как может соединить с Собою? Да, Он не перестает меня любить, как и я не перестаю любить своего грешного сына. Но пустить меня столь «адско-огненного» в Свое Царство, к ангелам и праведникам, в святое бытие, значит в первую очередь подвергнуть самого меня мучительному природному несоответствию… Должно быть, так чувствует себя грабитель-рецидивист, оказавшийся в обществе интеллигентов-искусствоведов, которых он не в силах терроризировать… Согласитесь, для него эта непонятная, чужая по духу компания мучительней самой тюрьмы, где ему, хотя и трудно, но все сродни. Поэтому Исаак Сирин и сказал: «Грешники в аду посекаются бичом любви Божией». Для проклятого своими деяниями грешника лучше оказаться в аду, чем рядом с Богом и Его святыми. Попробуйте представить отца, который прощает убийцу Каина. Но прощает не в смысле: «Я тебя жалею», а прощает со словами: «Забудем. Хотя ты и не просишь прощения, я тебя все равно прощаю. Живи и делай, что хочешь». Что тогда будет? Тогда Каин перебьёт всех своих родственников, всех, кого не сможет превратить в свои страшные копии…
Поэтому любовь Бога Отца к каждому из нас безгранична, она не исчезает даже в случае, когда мы своей земной жизнью выбрали «левую сторону». Увы, но обрекшему себя на ад – в аду все же лучше, ибо, если такого механически поместить в рай, – это либо измучить его же онтологическим несоответствием раю, либо разрушить рай. И это не означает, что Бог перестаёт переживать об отверженных, вот только им на это наплевать; «врата ада, – говорил Клайв Льюис, закрыты изнутри». Крест – вот вечный символ того, что сделал Бог для того, чтобы ада не было. Но поскольку и перед Крестом наша человеческая свобода сохраняется, в случае, если я упорно хочу оказаться по левую сторону, я там и окажусь: «и в итоге, каждый умрет той смертью, которую придумает сам». Не дай Бог, братья и сестры, чтобы это произошло с нами, но притча о Страшном Суде, при всей своей сложности, всё-таки говорит нам не о справедливости наказания. Она говорит нам о любви, которая просто не может поступить иначе. Аминь.
10.03.2013
Благовещенский собор г. Шлиссельбург
Комментировать