Введение. Граф Лев Николаевич Толстой в его учение.² Проф. Н. Ивановский

(Общий очерк)

Кому не известно имя Льва Николаевича Толстого, или кто, по меньшей мере, не слыхал про него? В былые времена это – один из крупнейших литературных писателей, приобретший себе известность историческим романов «Война и мир», в коем описывается эпоха отечественной войны 1812 года. Этим романом зачитывались в свое время все образованные люди. И если бы он продолжал идти по этому пути, то, бесспорно, укрепил бы за собой всеобщую славу великого художника. Но в последние десятилетия он задумал обратить свой талант в другую сторону, захотел быть богословом, или, вернее, не прямо богословом, а социальным философом на богословской подкладке. В своих взглядах и стремлениях он явился порицателем общественного строя жизни и особенно хулителем церкви, не в меру забогословствовавшимся, пожелавшим указать совсем другие основы жизни государственной и внести новые понятия об истинах религии.

Вследствие такой метаморфозы имя его облетело теперь всю Россию и разделило всех мыслящих людей на два лагеря, на его приверженцев и противников, проникло оно и в темную народную массу. Из последней наиболее воспринимается его учение некоторыми нашими сектантами, особенно духоборцами и штундистами, проникает, оно и в среду старообрядцев. К немалому изумлению приходится видеть его книги на полках в шкафу у беспоповцев, а суждения его выслушивать даже из уст единоверцев. Вот как обаятельно его имя! В своем лице он как бы возглавил у нас все нецерковное и враждебное православию. Церковь и граф Толстой точно арифметические плюсы и минусы, точно две силы: центробежная и центростремительная, точно два течения, влекущие людей в противоположные стороны. Нет надобности говорить, что имя Толстого известно и в Европе и даже в Америке. Совершенно напрасно, поэтому в последней своей исповеди он заявлял, что людей, которые разделяют его взгляды, «едва ли есть сотня».³

Высшая духовная власть отечественной Церкви, зная о сочинениях Толстого и о том, какое влияние они производят в обществе, долго хранила тем не менее молчание. Но около трех лет назад, и она оказалась вынужденной провозгласить во всеуслышание, что граф Толстой отторгся от православной Церкви и со своей стороны произнести нечто похожее на отлучение, хотя и в мягкой форме сравнительно с формою древних канонических отлучений. Обстоятельство это подняло целую бурю в общественном мнении, заставило встрепенуться близких кровных графа и его самого. Явился протест прямо от его лица не только, как увидим в своем месте, неудачный, но и подтверждающий справедливость и неизбежность отлучения.

Все сказанное естественно возбуждает интерес к тому, чтобы узнать и ясно представлять себе, что же такое на самом деле граф Толстой, как мыслитель и писатель с упорной точки, зрения, чем он мог так возбудить и увлечь общество, а церковную власть довести до необычайного в наше время постановления.

О Толстом и его учении говорить теперь и легко, и весьма трудно. Если собрать все, что написано им самим и против него, или по поводу его, то без преувеличения можно сказать, что из всего написанного образовался бы целый шкаф книг. Поэтому стоит взять две-три книги, прочитать их, и свободно можно говорить и писать о Толстом и его учении. Но чтобы ориентироваться во всем, что напечатано и, – имея в виду известную цель, взять существенное и представить оное в ясном виде и в связном порядке, для этого нужно и много потрудиться, и особенно сохранить спокойное равновесие, чтобы осветить дело как следует и не вдаться в ненужные разглагольствования, а тем более в излишний пафос.

Мы не имеем в виду входить в обстоятельную полемику и опровергать те или другие положения знаменитого писателя, а хотели бы только показать гр. Толстого, каков он был и есть, обрисовать, с некоторыми только пояснениями, его общественные и нравственно-религиозные воззрения, а также и рассказать кое-что про жизнь ближайших его учеников и последователей, стремившихся осуществить его идеалы.

Первыми произведениями гр. Толстого, обратившими на него внимание, как на нового мыслителя были его «Исповедь» и «В чем моя вера»? Сочинения эти сначала появились на русском языке написанными на гектографе и, как недозволенные к обращению в публике, сразу возбудили необычайный интерес, переходили по секрету из рук в руки и комментировались на разные лады. Началось сильное общественное движение, хотя на первых порах и довольно глухое. При секретности и малодоступности означенных произведений, когда общество более узнавало о них по слухам, чем по непосредственному знакомству, стали появляться и печатные опровержения; опровержения эти расходились очень быстро, но их приобретали и читали не столько для того, чтобы уразуметь увлечения появившегося философа и его фантастические иллюзии, сколько для того, чтобы вкусить от запретного плода.

В означенных произведениях со стороны положительной граф Толстой останавливал все свое внимание на евангельских изречениях: «не противься злу, не гневайся, не разводись, не клянись, не осуждай не воюй», и на основании их пожелал создать счастье на земле или как потом стал выражаться, «царство Божие среди людей». Ясно и понятно, что этим-то новым якобы открытием старых божественных слов, автор сразу и завоевал себе симпатии и славу великого мыслителя и даже христианского богослова, со стороны весьма многих недовольных жизнью, для которых с такою лёгкостью указывался рай на земле. Дело в том, что до него, до этого открытия все были убеждены, что эти заповеди Христа Спасителя относятся к жизни частных людей, имеют для них значение и силу нравственного закона, начертаны как идеал, к коему должен стремиться последователь Христова учения, чтобы достигнуть личного совершенства. Поэтому и во имя этого мы и должны прощать обиды, не воздавая злом за зло, не должны даже волновать себя гневом против другого, не должны пересуживать других, видя их слабости, обязаны блюсти святость семейного союза, быть так правдивыми, чтобы и простому нашему слову утверждения, или отрицания – да, или нет, – могли верить, а не требовалось бы прибегать к торжественному удостоверению именем Божиим, т. е. к присяге, что не должно поднимать войны братоубийственной (ибо все люди по учению евангельскому братья между собою), особенно без необходимости, по внешним лишь расчетам приобретения, – причем нимало не уничтожалась любовь к отечеству (патриотизм), во имя которого требовалось тем же учением «положить душу свою за други своя», т. е. самопожертвование ради других и по любви к ним, как к самому себе. Так это понимали все, от древних христиан и до новых и нам современных. Граф Толстой не захотел так думать, потому что увидел в этом нечто совершенно невозможное.

«Как можно любить ближнего, как самого себя, замечал он, когда в меня вложены ни на мгновение не покидающая меня любовь к себе и очень часто столь же постоянная ненависть к другим»?⁴ Требования терпения и самоотвержения противны человеческой природе».⁵ Здесь, в этом исходном пункте виден уже плохой богослов, не знающий, или не желающий знать, что в человеке существует на ряду с законом Бога, другой закон, противоречащий закону ума и пленяющий человека в послушания себе, так что человек делает не то, что хочет, а то, чего не хочет (Рим.7:23 и 15), – плохой богослов, а не глубокий психолог, не замечающий и не сознающий внутреннего в себе самом раздвоения. Как бы то, впрочем, ни было, но, сделав исходным пунктом своих воззрений и рассуждений всеми ощущаемые склонности не высокой пробы чувства и природы, а между тем стремясь открыть, секретным для всех ключом запертый ларчик земного счастья, он, как мудрейший современный философ и социолог, переставил означенные требования с личной почвы на почву общественную, потребовал устроить по этому образцу жизнь государственную, предъявив эти требования более всего к правительству, осудил поэтому весь существующий порядок и особенно обвинил Церковь, поддерживающую этот порядок нравственно-властным словом учения.

Основания и соображения свои для такой именно перестановки граф Толстой высказывает в нескольких местах своих первых сочинений. «Напрасно говорят, пишет он, будто христианское учение касается личного спасения, а не касается вопросов общественных, государственных... Я мужик и меня выбирают в старшины, в судьи, в присяжные, заставляют присягать, судить, наказывать. Что мне делать? Я должен выбирать между заповедями Христа и человеческими требованиями».⁶ «Деятельность нашего сословия почти вся состоит в противлении злу. Таковы: военные, судейские, администраторы. Нет такого частного человека, которому бы не предстояло решение между служением Богу, исполнением Его заповедей, или служением учреждениям государственным. Личная жизнь переплетена с общественно-государственной жизнью, а последняя требует деятельности, прямо противной заповедям Христа. Поэтому зло есть порядок». «Человеческие суды не только не согласны с заповедью о непротивлении злу, но прямо ей противоречат, как противоречат и всему учению Христа, и что, потому, Христос если только думал о судах, непременно должен (?) был отрицать их... Христос говорит: должно прощать всем, прощать без конца; суды же не прощают, но наказывают, делают не добро, а зло тем, кого они называют врагами общества. Выходя из сказанных положений, почтенный граф и предавался мечтаниям о том, как было бы хорошо, если бы общественная жизнь была устроена по образцу «пяти заповедей». Придут неприятели: немцы, турки, дикари, если вы не будете воевать, говорят обыкновенно, – то они перебьют вас. Это – неправда. Если бы существовало общество христиан, не делающих никому зла, и отдающих весь излишек своею труда другим людям то никакие неприятели: – ни немцы, ни турки, ни дикие не стали бы убивать и мучить таких людей. Они брали бы себе все то, что и так отдавали бы эти люди, для которых нет различия между русским, немцем, турком и дикарем. Поэтому, заключает Толстой, «дело состоит в отречении от войны». Своя внутренняя, домашняя жизнь рисуется им так»: не станем отнимать друг у дружки, а будем помогать один другому. Станем пахать, сеять, водить скотину и всем хорошо будет жить. Так учил, по словам приобретателя счастья, Иисус Христос, чтобы люди могли достигнуть безмятежной и довольной жизни на земле, и в этом сущность Христовой проповеди.⁷ Поэтому и в уста Спасителя он влагает уже такие речи, каких в евангелиях нет. «Кто слышал эти Мои заповеди: не противиться злу, не различать свой народ от чужого, – кто слышал эти заповеди и исполняет их, тот, как разумный человек, строит дом свой на камне.

А св. апостолов вот с какою проповедью посылал Господь: «Идите вы по разным городам и везде разглашайте исполнение воли Отца, говоря, что воля Отца в пяти заповедях» ... «В половине праздника Иисус вошел в храм и стал учить народ о том, что их служение Богу ложное, что Богу надо служить не в храме и не жертвами, а в духе и делом, – исполнением пяти заповедей».⁸

С подобными слишком уже свободными приемами относительно того, что содержится в Евангелии, мы еще встретимся, а теперь оставим эти подтасовки гр. Толстым своих мыслей к евангельскому тексту, а обратим пока внимание на то, как, в самом деле, не увлечься всеми этими иллюзиями, на христианской, по-видимому, почве? Выходит, что до графа Толстого, никто не мог открыть настоящий смысл Евангелия, а только искажали его, – и люди и церковь; граф первый заговорил действительным языком Христа. И как легко и просто водворить на земле рай! Стоит только ввести в общественную и государственную жизнь евангельские требования, очистив ее от наслоившихся требований церкви и государства. Таким образом граф Толстой сделал две услуги и совершил два подвига: – и путь к земному благополучию указал, а вместе и открыл ключ к истинному разумению Христова учения. Да ведь это во сто раз важнее, чем открытие Америки...

Но, – ах уж это «но», да «если бы», – но что если не все жители земли воспримут его проповедь, а главное, не все станут осуществлять ее на деле? Что, если две трети населяющих землю людей, до которых и не дошло даже учение Толстого, или которые не пожелают его принять, не перестанут не только противиться злу, но и сами будут причинять зло другим, что, если и на самом деле, – как не давно и было, – нападут китайцы, японцы турки и др. подобные, что тогда, противиться ли нам, – сочувствующим учению Толстого, этому злу, или не противиться, оставив все, и жилища и имущества и семьи без защиты, на их разграбление? Почтенный изобретатель новой доктрины оговаривается, что они возьмут только то, что мы сами хотели бы отдать. Но что, если на самом-то деле они захотят и то взять, чего мы совсем не хотели бы уже отдавать: – обесчестить жену, увезти в рабство детей, или же, обобрав дочиста, оставить нас нищими? Что тогда? Стать ли хотя на защиту жены и детей, но ведь это будет уже уступка и ограничение требования... Поставим вопрос уже. Возьмем одно наше государство. Что, если не все до единого 100 миллионов русских подданных последуют учению гр. Толстого, а не более, как 10–20 миллионов, а между тем, законы уже изменены по рекомендации гр. Толстого, как опять жить? Лентяй сосед свел со двора лошадь, которую вовсе мы не хотели бы ему отдавать, пьяница скрал вещи, грабитель зимою снял с меня на дороге шубу, развратник обольстил жену, или дочь. Как тут быть? Противиться я не могу, жаловаться не имею права, а если пожалуюсь, или буду какими-нибудь способами противиться, то я же виноват останусь, и, хотя меня и не будут судить по внешнему закону, так как судов не будет, – но я должен быть осужден в глазах общества. И выйдет, что при новом, проектируемом Толстым государственном или просто общественном устройстве, я попаду из огня да в полымя. Ясно одно, что ничего подобного на деле и быть не может, что все это одно лишь доктринерство, красивое и увлекательное разве только на словах, или на бумаге и имеющее одно отрицательное значение недовольства существующими порядками. Возьмем вопрос еще уже, представим действительных последователей Толстого, хотя в один миллион, живущих совершенно изолированно, по правилам пяти заповедей. Кто и что поручится, что и они, все до единого не будут лениться, лгать, – чтобы и каждому их слову можно было вполне верить, – не будут позволять себе излишества и прелюбодействовать, не будут и красть, и отнимать чужое, в тоже время не будут ни гневаться, ни жаловаться, не пересуживать, а все будут работать друг на друга, поле пахать, огород разводить, скотину пасти, и так не день и не год, а всю жизнь? Едва ли поручится за это и сам изобретатель золотого века и сочинитель земного рая.

Между тем, пока что будет, а действительная жизнь толстовцев показывает нам совсем другие картины, далеко не идиллического свойства. Вот рассказ о том, как жили и действовали толстовцы в Павловске Харьковской губернии Сумского уезда, руководимые князем Хилковым, известным приверженцем Толстовских идей. Хилков завел там школу, но больше учил крестьян жизни. Наука была простая: «не нужно собственности, не нужно властей, не нужно судов, не нужно податей, не нужно войска». И учили этому не простые люди. Как же мужику им не верить? Благо проповедь-то уж очень хороша! И мужики заговорили, что вся беда в попах. «Як бы ни было попов, не было бы и царей, не было бы ни войска, ни судов, ни губернаторов, не драли бы с нас и грошей в подати»... «Нас много, а когда будет еще больше, так что в России будет больше нас, чем православных, тогда весь государственный строй мы переделаем по своему». А понемногу и начинают переделывать. Павловские Толстовцы отказывались от взноса податей и от воинской повинности. Земский начальник потребовал одного Толстовца в волость. Тот не пошел. Десятники повели его в волость. Толстовец вопит на все село о незаконности существующих властей. Приносили его в волость на руках, он в присутствии начальства либо немедленно садился, либо ложился на землю, на вопросы или молчал, или обличал начальство. Выходила картина. Толстовцы в 1894 году отказывались, в числе 39 семейств, от присяги на верноподданничество. Последнее, недавнее буйство павловцев, – разграбление церкви – школы, хотя произведено малеванцами (штунда), но несомненно, не без влияния уже достаточно привившихся идей Толстого. Известное, несколько лет назад происходившее движение кавказских духоборов, приведшее многих из них к переселению в Америку, также во многом обязано тем же идеям.

Вот обратная сторона Толстовской медали на почве жизни, судя по которой проповедь графа является не созиданием, а только разрушением, почему ее справедливо и называют проповедью анархизма, т. е. полного безначалия.

Логическая ошибка Толстого в том, что он начал не с того конца. Задумав осчастливить общество, исцелив его от современных недугов, он захотел повлиять сразу на весь общественный и государственный организм, через коренную реформу существующего строя жизни, т. е. не излечивая людей, влияя на единиц, и через них преобразуя жизнь, а изменив только формы жизни. Это похоже на то, как если бы какой врач вздумал одним рецептом оздоровить всю громадную палату своих больных, многоразличными недугами болеющих, а не захотел бы лечить каждого больного и так постепенно оздоравливать свою палату. Если бы автор поглубже проник в сущность Христова благовестия, которое есть не форма жизни, а дух и самая жизнь, – могущая уживаться с какой угодно формой, – если бы он обратил должное внимание на то, что царство Христово не от мира сего и что не придет оно так открыто и видимо, что могут говорить люди: «вот оно, здесь, или там», а что оно внутри каждого; то легко уразумел бы, что и законы этого царства относятся лично к каждому последователю Христа, а не к внешнему устройству человеческих обществ, и что только через облагорожение личности достигается улучшение и внешних форм социальной жизни. И если бы при этом граф Толстой обратил должное внимание и на историю христианской цивилизации и изучил ее, то увидел бы, как свет христианства, просвещая находившихся во тьме, влиял и на жизнь общественно-государственную, через ту же церковь, которую он так порочит, – как облегчались под этим влиянием и тяготы жизни внешней: – уничтожалось рабство, прекращались позорные казни и пытки, получало достойную оценку насилие и бесчестие, – и как становилось человеку легче жить и на земле.

Все это делалось не вдруг, через механическое только изменение государственных законов и разрушение существовавших порядков, а постепенно, по мере усвоения христианских понятий массою частных людей. Революции форм, без подготовки и положительного содержания, всегда приводили только к большему злу и к народным бедствиям. Таким образом и Толстому при более внимательном отношении к Евангелию и не раздраженном чувстве к исконным авторитетам Церкви, не трудно было бы уразуметь, что и смысл пяти заповедей Спасителя вовсе не тот, – прямо социальный, какой он им придает, а тот, какой придавали им до него. Революцию понятий он построил на отрицании и это отрицательное отношение к существующим порядкам прежде всего, как мы видели, и сказалось, у ближайших его апостолов, которые стали проводить это и в народную массу. Как, в каком виде и насколько осуществлялись положительные начала гр. Толстого, т. е. означенные пять заповедей, увидим далее.

Коснулся граф Толстой и семьи. Не долго спустя после первых его произведений появилась «Крейцерова соната», на первых своих страницах проповедующая аскетизм и пригодная, по-видимому, для любой церковной проповеди, но в сущности представляющая рассказ аномальной супружеской жизни, приведшей к трагедии его героев. Рассказ наполнен циническими подробностями, заставляющими краснеть молодых девушек. Содержание его так бы и должно остаться, каким оно есть, и оценится, как явление уродливое и только. Но автор сделал из него в заключении слишком большой скачек отвержения брачной жизни вообще и таким образом явился и разрушителем семьи. И здесь результат получился опять отрицательный, в смысле брака только церковного; и явился не христианский аскетизм, как добровольное отречение от радостей супружеской жизни, далеко не для всех вместимое, а нечто совсем другое: или простое холостячество, или и худшее. По крайней мере наставления Толстого не помешали одному талантливому его последователю «наплодить с полдюжины детей от Толстовского брака», как заявил об этом его бывший друг.⁹

В первых своих сочинениях Толстой основывался на Евангелии и большинству читателей, недостаточно с Евангелием знакомым, представлялся строго христианским мыслителем, открывшим новый, более верный путь к его разумению. Но Евангелие не представляет разрушения ни общественных, ни семейных начал и не может ужиться с анархией. Спаситель заповедал воздавать «кесарево кесареви», а Его апостол писал: «всяка душа властем предержащим да повинуется, несть бо власть, аще не от Бога, сущий же власти от Бога учинены суть. Тем же противляйся власти, Божиею повелению проявляется» (Рим.13:1–2). Брак честен и ложе не скверно. И уподоблен он святейшему союзу Христа с церковью и благословлен Христом, совершившем на нем первое свое чудо (Ин.2:11). Поэтому Толстому понадобилось сводить прямые счеты с Евангелием. И вот, помимо искажения Христовых слов, где, как мы уже видели, он оттенял свои предвзятые мысли, примеряя учение Спасителя на свой аршин, – в последующих своих сочинениях Толстой начал урезать Евангелие, сколько то оказалось ему нужным, и создавать свою доктрину, совершенно разрушающую самые основы христианского учения. В первых его сочинениях взгляды его на Христа и на Евангелие не совершенно ясны. В дальнейших произведениях: «Краткое изложение Евангелия», «Катехизис» и «Критика догматического богословия» он является уже прямым сектантом. Все Евангелие заключается, по его представлению, только в означенных пяти заповедях, остальное или пререкаемо, или прямо не верно. Таким образом в том виде, в каком мы его имеем, оно представляет смешение истины с неправдой.

Взгляд этот далеко не новый. Не будем проникать в глубь истории и там отыскивать его начало; если поищем его дома, то точно такой взгляд найдем у наших духоборов. Они хотя не отвергают прямо ни Евангелия, и учения св. апостолов и, где нужно, пользуются ими, но выбирают лишь то, что им на пользу, остальное же или замалчивают, или не признают. Один из первых их учителей, «просвещенных духом», называл Библию «хлопотницей», в коей перемешаны зерно с мякиною; необходимо отделять первое от последней. Граф Лев Николаевич так именно и поступает, сократив Евангелие, как истый духоборец. А при таком приеме чего только нельзя придумать, или отвергнуть? И он, действительно, изменил и учение о Боге и о Лице Господа И. Христа и взгляд на богослужение и таинства.

Слова: «Бог», «Отец небесный» в сочинениях Толстого, встречаются весьма часто, но значение их совсем другое. «Бог есть дух. Если мы любим друг друга, Бог в нас пребывает. Разве вы не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живет в вас». Все это слова евангельские и апостольские, но Толстой поясняет их так: «Лучшие качества людей и есть тот Бог, который живет в них». «Бог, как истина, не есть самостоятельное существо, лично и самобытно существующее, но как бы слитно и нераздельно пребывает с родом избранных, без которых не мог бы ни открыться, ни прославиться». «Божество есть ум, сердце и воля людей».¹⁰

В одном рассказе «Чем люди живы?» Толстой заявляет, что «любовь и есть Бог» (понятия переставлены сравнительно с учением св. Иоанна Богослова, что «Бог есть любовь» 1-е Иоан. 4, 8 и 16).

В лице доброго сапожника, приютившего сироту, ангел и узнал Бога; в его жене он также узнал Бога, и сказав про это людям, улетел на небо.¹¹ В другом месте Толстой говорит, что Бог есть и закон природы.¹² Еще далее: «Бога никто не видал, как не видал никто белизны без белого предмета, доброты без доброго человека и т. п. Значит, Бог есть отвлеченное свойство, но не лицо. Бога нигде, кроме нашей мысли и нет. Бог – дух, т. е. наши качества. Бог есть не иное что, как духовная сущность в человеке». Поэтому, «по духу, добавляет он» и люди всемогущи и вообще имеют божеские свойства».¹³ Отсюда всякий есть и Сын Божий. «Каждый человек должен признать себя сыном Бога, таким же, каков Бог по своей природе».¹⁴ Таков был и Иисус Христос. «По природе Он такой же человек, как и все люди и постольку же причастен Божественной жизни, как и они»¹⁵. Почему же Он называется Спасителем? Вот ответ: «поскольку Он научил людей новому образу жизни, ведущему их к избавлению от страданий и бедствий, постольку Он может быть назван и спасителем их».¹⁶ Правда, «Он страдал, но не воскрес, даже никогда и не говорил (??) о Своем воскресении».¹⁷ И другие, конечно, не воскреснут. Не нужно воображать, что будет какая-то другая жизнь, в каком-то другом месте.¹⁸ Бессмертие людей в их роде.¹⁹

Конечно, ничто не ново под луною. И все это, священным книгам противоречащее богословствование, это урезанное по вкусу автора «Евангелие» тоже не новое, а даже слишком старое. Но не будем опять ходить далеко. И здесь, – как и во взгляде на священные книги, наши духоборы предупредили графа Толстого, так что он едва не буквально повторяет их лжеумствования. Вот маленькая справка. По учению духоборцев, «есть Бог един, всемогущий. По своему существу Он – дух: дух силы, дух премудрости, дух воли. Троица непостижима, но Она и в мире, и в человеке: в мире Отец есть свет, Сын живот, Дух Святой – покой; в человеке: Отец – память, Сын – разум, Дух Святой – воля. Под именем Сына Божия надобно понимать премудрость Бога Вседержителя, которая облеклась в натуру мира и в буквы откровенного слова. В новом завете это – дух воплотившейся премудрости и любви, несказанной радости и утешения. Этот дух внутренне рождается в каждом. Иисус Христос был Бог и человек, лучший из праведных людей, которому, впрочем, и другие могут быть равными. Он пострадал от жидов на кресте и умер, воскрес, но какою плотью, неизвестно. По воскресении пребывает в роде избранных, невидимо. Но это уже не тот Иисус Христос, который родился от Марии, а просто Бог – Слово. Будущая жизнь будет заключаться не в воскресении бренных тел, а в воскресении падшего духа.²⁰

Сходство поразительное! В сущности то и другое учение – безбожие, с тем отличием, что у духоборцев чувствуется несколько более духовного элемента, тогда как у Толстого все сводится лишь к земле и ее благополучию; дальше земли и земного он ничего не желает и знать.

При пантеистическом представлении Божества, как человеческого разума и законов природы, при указанном взгляде на спасение и Спасителя, при отрицании личного бессмертия и загробной жизни, само собою понятно и неизбежно следует и отвержение всякого богослужения и особенно церковных тайнодействий. Мы уже видели, как Толстой кощунственно влагал в уста Христа Спасителя проповедь в Иудейском храме, что Богу нужно служить не в храме и не жертвами, а исполнением пяти заповедей. А вот и еще: «По евангелисту Иоанну, рассуждает он, первое дело Иисуса есть так называемое очищение храма, в действительности же уничтожение храма, храма в Иерусалиме, который считался домом Бога, святыней из святынь. Не имея возможности сразу уничтожить храм, он уничтожил все, что нужно для богослужения в нем» (?).²¹

В этом отношении к богослужению вообще Толстой идет далее духоборцев, которые, чувствуя инстинктивную потребность в признании духовного начала, не отбросили совершенно богослужения. У них есть свой культ, хотя и своеобразный, есть богослужебные собрания. У Толстого нет ничего, как нет, в сущности, и никакой религии. Правда, у него есть упоминание о молитве и вот молитва, какою Христос Спаситель молился Отцу Небесному пред Своими страданиями: «Отец Мой Дух. Прекрати во мне борьбу искушения. Утверди меня в исполнении твоей воли, – не хочу своей воли, – чтобы защищать свою плотскую жизнь, а хочу твоей воли, чтобы не противиться злу».²² Кому хоть сколько-нибудь известна предсмертная молитва Господа, – тот поймет, насколько не соответствует действительности то, что граф Толстой влагает Ему в уста. А затем, и помимо этого, с точки зрения самого Толстого, какому Отцу-Духу Христос молился, когда никакого Отца, Бога-Духа и нет, кроме самого человека? – Разве себе самому?! «Но как молиться к несуществующему», – справедливо замечали некоторые критики. Выходит, что в устах нашего писателя молитва и на самом деле – пустое слово.

***

Мы обрисовали, хотя и в кратких чертах и не многословно, учение увлекательного для многих современного мыслителя о Боге и Богочеловеке, видели, что это не что иное, как отвержение личного Бога и всякого богослужения. Но отвлеченные верования не очень еще мутят души, в силу принципа, что всякий может веровать, как хочет, и особенно они проходят как бы не замеченными при том условии, если художник, – каков граф Толстой, – яркими красками и замысловатыми их сочетаниями прикрывает пустоту и ничтожество картины, красивой фразой ослабляя резкость отрицания. Но иное дело, когда вопрос переносится на почву более видимых, реальных отношений, где он более понятен каждому, хотя сколько-нибудь уважающему религию. И граф Толстой не останавливается на одних отвлеченных воззрениях; он не стесняется забросать грязью народные верования и дорогие священные предметы православной Церкви. И в этом отношении едва ли какой неверующий ближайшего времени, или явный сектант, – хотя из тех же духоборцев, – доходил в печати до такого возмутительного глумления, как наш интеллигентный писатель-художник. Разумеем его суждения относительно таинств православной Церкви, их обстановки и совершения.

Начнем с небольшого, выраженного некогда Толстым сомнения в пресуществлении хлеба и вина в тело и кровь Христовы на литургии. «Когда, после многих лет, – рассказывает один из бывших его последователей, потом образумившийся, – он приступал ко святому причащению – и, подойдя к царским вратам, должен был вслед за священником повторить известные слова исповедания в принятии истинного тела и крови Христовых, то его, по собственному признанию, резнуло по сердцу». Сообщающий это замечает: «Душевный человек не принял того, что от Духа Божия и эти жесткие еще для не уверовавших учеников Христовых слова почел за безумие. Очевидно, высокие истины христианского учения не глубоко проникли в сознание Толстого, скользя по поверхности. Видя вместе с не веровавшими и соблазнявшимися Иудеями во Иисусе Христе «плотника», сына Иосифа и Марии... Толстой не уразумел христианской тайны воплощения, по которой Божество для спасения падшего человечества снизошло до принятия истинной плоти человеческой, а потому не уразумел и другой, тесно связанной с нею тайны искупления».

Если Христос истинный Бог и жизнь вечная (1Ин.5:20), приискренно приобщился нашей плоти и крови, чтобы приблизить и низвести к нам жизнь Божественную; сделав ее для нас более удобовосприемлемой, то и мы, чтобы быть причастниками этой жизни, должны войти в живейшее и теснейшее общение со Христом, должны органически соединиться с Ним, как ветви с виноградною лозою (Ин.15:1–6), как члены Его тела с Главою (1Кор.12:27), должны питаться Им, чтобы жить Им (Ин.6:57). Толстой не воспринял этих истин так глубоко, верою не постиг того, что если в тайне воплощения Божество снизошло до принятия плоти человеческой, то в тайне искупления человечество возвышается до принятия плоти Божественной. Поэтому, когда слова об истинной плоти и крови Христовых коснулись его, не очищенного словом евангельской истины, слуха, то его резнуло по жесткому, холодному, не уязвленному любовью креста Христова, сердцу».²³

Это пока только сомнение неверующего. Но далее, не признав Христа Богом и осудив Церковь, Толстой прогрессивно развивает свой отрицательный взгляд на таинства и на всю христианскую религию в более и более резких формах и доходит до прямого над ними глумления. Вот выдержки из его недавнего произведения. «Единственное орудие познания есть разум человека, а потому всякая проповедь, утверждающая что-либо противное разуму, есть обман. Основа всех грехов и бедствий человека – обман веры, а чтобы жить по учению Христа, человеку нужно прежде всего освободиться от обманов веры. Рассуждения или вымыслы бесконечно различны о том как произошел мир, или грех, что будет после смерти, правда ли то, что три Бога вместе составляют одного, правда ли, что человек (разумеет Христа Богочеловека) умер и воскрес, ходил по водам, улетел на небо в теле, что, съедая хлеб и вино, я съедаю тело и кровь, что Бог ходил в огненном столбе, Будда поднялся в лучах солнца, Магомет летал на небо, – какие сопоставления! – решение разума одно и тоже: это неправда».

Молитвы, таинства, благолепие храмов, пение, курение фимиама, иконы, священная утварь, – все это «одуряющие действия и представления, которыми стараются запечатлеть в душе обман, выдаваемый за истины веры».²⁴ «Если бы Христос пришел теперь и увидел, что делается Его именем в Церкви, то, наверно, выкинул бы все эти ужасные (?!) антиминсы и копья, и чаши, и свечи, и иконы и все то, посредством чего они (священники), колдуя, скрывают от людей и Бога и Его учение».²⁵ Но все эти довольно еще общего свойства выражения далеко уступают тому, что написано им в его «Воскресении». Там есть небольшая глава, под названием «Обедня». Что говорится здесь на немногих страницах и о священнике, совершителе «Обедни», и о самом таинстве Евхаристии, и о чтении акафиста Иисусу Сладчайшему, того и передать уже невозможно. Так много тут совершенно бесцеремонного кощунственного глумления над тем, что вера народная привыкла считать величайшею святынею. Поэтому нельзя не признать всей правдивости замечания г. Мережковского в его докладе, состоявшемся 6 февраля прошедшего года в С.-Петербургском философском обществе, – человека светского молодого писателя и критика. «Обряды – это ступеньки, – заявляет он, – по которым человечество восходит к Богу. Пусть старые ступеньки уже разрушились от времени, но я все же благоговейно целую их, как нечто жившее и живое, как дорогое лицо умершей матери. Православная Церковь и для Толстого была матерью. Пусть даже она умерла для него, дает ли это право на бесстыдные надругательства? Это пошло, стыдно, невозможно. То, что писал Толстой о православии – самые позорные страницы русской литературы. Не надо быть верующим, достаточно только иметь уважение к своему народу и всему человечеству для того, чтобы не оскорблять обрядов. Здравый смысл – добрая вещь; однако, существуют такие области, куда его пускают только подчищать и прислуживать, затворять и отворять двери и проч., но нельзя с его неприличным, мещански-лакейским ликом давать ему там власть барина и господина... Вольтер говорил, что Бога нужно было бы выдумать, даже если бы Его не было, но Толстой далеко опередил Вольтера».²⁶

Как после всего этого смотреть на Толстого и его учение и как должна отнестись к нему власть церковная?

Не говоря о многих, голос которых неизвестен в печати, один из оппонентов г. Мережковского, говорил, что «Толстой и лицом так похож на того великорусского богатыря – мужика, который выковал великое государство, что он ведет нас к Евангелию, которое служит для него настольной книгой, подводит к дверям рая»!²⁷ Но это евангелие, к которому Толстой ведет не есть исключительно откровение Христа, но такое откровение, которое, по словам его самого, высказывали более или менее ясно все лучшие люди человечества до и после Евангелия, начиная от Моисея, Исаии, Конфуция, древних греков, Будды, Сократа и до Паскаля Спинозы, Фихте, Фейербаха» – вот какое это Евангелие, и что поэтому и в истинном Евангелии Христовом, не смотря на все извращения со стороны Церкви, он, Толстой, почуяв истину, открыл нечто новое, совсем непохожее на то, чему учат христианские Церкви.²⁸ Это признание, помимо всего сказанного, есть лучшее показание того, что все те, – а их не мало, – которые думают и утверждают, что Толстой – христианин, точно насмехаются над христианством, которое не есть только доктрина, но живая связь с Христом–Богочеловеком. Да и из учения Христова если взять лишь несколько строк, то не значит еще следовать всецело Евангелию самому и других вести к нему. Поэтому и те, которые осуждают власть церковную за всенародное с ее стороны засвидетельствование, что Толстой, – уже давно ставший во враждебные к Церкви отношения и отвергающий основные ее верования и ею, т. е. церковною властью от единения с Церковью отлучается, – те, которые осуждают такой Церковный приговор, или не знают учения Толстого, или слишком индифферентны к учению Церкви и Евангелия.

Упомянутый уже нами оппонент Мережковского, видимо не сочувствующий означенному церковному определению, переставляет вопрос другою стороною. «Важно не то, заявляет он, как Толстой относится к Церкви, а как Церковь должна отнестись к нему».²⁹ Это, что называется, прямо уже с больной головы на здоровую. Что, если бы его друг, или близко знакомый, принятой в семье, как свой человек, стал бы позорить его семью и ее порядки, резко порицать пред детьми и отца и мать, предлагая совершенно перевернуть весь семейный строй жизни, и тем мутить его детей, – ужели бы он продолжал оставаться другом такого смутьяна и принимать его в свой дом? Ужели бы он не сказал и детям: – «берегитесь его, он восстановляет вас против отца и матери, нарушая семейный покой, даже более, я запрещаю вам водить с ним знакомство, пока он не объяснится по крайней мере со мною и не извинится в посягательстве на семейный мир». И кто стал бы осуждать за это бдительного отца и требовать от него чего-то другого?

Церковь есть одна громадная семья и это предостережение относительно Толстого сказано детям ее. Что же Толстой? Есть ли с его стороны объяснение и какого свойства? Извиняется ли он?

Заявление церковной власти и ее решительное, хотя и очень мягкое слово почему-то встревожило его и близких к нему. Первая заговорила графиня в письме на имя митрополита С.-Петербургского, первенствующего члена Св. Синода, потом выступил и сам граф, но не с раскаянием и просьбою о прощении, а с печатным протестом против Синодального определения. Протест этот или ответ Синоду очень поучителен и с точки зрения принципа самого Толстого о непротивлении злу, и как наилучшее доказательство его действительных верований и отношений к христианству и Церкви. Поэтому, мы приведем его в существенных выдержках, хотя без сомнения многим он и известен. «Я не хотел сначала отвечать, пишет Толстой, на постановление обо мне Синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить и третьи выражают со мной единомыслие и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо».

Посмотрим, что же это такое.

«Постановление Синода вообще имеет много недостатков... Оно незаконно или умышленно- двусмысленно (?) потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение». – Толстой говорит еще о церковных правилах, которые топчет ногами! – «Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии, тогда как не только многие, но почти все (?) образованные люди разделяют такое неверие». – Толстой хочет, значит, чтобы вместе с ним осудили почти всех образованных людей, – которые своего неверия не обнаружили в такой, как он, открытой форме и, что особенно важно, не распространяли его через печать и не производили таким образом народного соблазна и смущения! Но это еще формальная сторона дела. Сущность его в том, что определение Синода содержит, по словам протестанта, «явную неправду, представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой. Оно, наконец, есть подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, вызвавшее озлобление и ненависть, доходящую до угроз убийства».

Оставим подстрекательство, о котором никто, конечно, и не думал, и которое свойственно со стороны только низших или равных, но никак власть имеющих, и остановимся несколько на клевете. Было бы весьма прискорбно, если бы и в данном случае клевета возымела свое действие, если бы Толстому приписали то, чего на самом деле он не разделяет, назвали его неверующим, когда он верует, кощунником, когда он и не думает посмеиваться. Послушаем же его дальнейших объяснений.

«Я действительно, – заявляет он, – отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний (!), и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь».

«Тоже, что сказано, что я проповедую ниспровержение всех догматов христианской Церкви и самой сущности веры христианской, то это несправедливо (?!). Сказано, что я отвергаю Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицаю Господа Иисуса Христа, Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых. То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню (!) о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо (несправедливо – значит справедливо!). Бога же духа (но какого? – Совершенно безличного) Бога-любовь, единого Бога, начало всего (?) не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога». – Что же это за Бог такой? Это философский пантеизм, безбожие перевернуто на все-божие, что в сущности одно и тоже – «Я верю в Бога, как дух, как любовь, верю в то, что Он во мне и я в нем. Верю, что воля Бога яснее выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством» (!).

«Еще сказано: не признает загробной жизни и мздовоздаяния. Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, диаволами, и рая – постоянного блаженства, – совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни». – Жаль, что нет объяснения, какую загробную жизнь он признает.

«Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым колдовством». – Толстой негодует на все это, как на средства, употребляемые иерархией для гипнотизации простого народа и детей... «Если чувашенин, – пишет он, – мажет своего идола сметаной и сечет его, я могу не оскорблять его верования и равнодушно пройти мимо... но когда люди своим суеверием, во имя того Бога, которым я живу (?) и того учения Христа, которое дало мне жизнь и может дать ее всем людям, – проповедуют грубое колдовство, – я не могу этого видеть спокойно».

«Я не могу никак иначе верить, так, как я верю. Я не говорю, чтобы моя вера была одна, несомненно, на все времена истинна, но я не вижу другой, более простой, ясной (?) и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца. Если я узнаю такую, сейчас же приму ее».³⁰

Но довольно. Все теперь совершенно ясно,– ясно, что такое граф Толстой с его учением по отношению к Евангелию, к основным христианским верованиям и к Церкви и в какое положение поставил он на самом деле церковную власть, вынудив ее возвысить свой авторитетный голос, чтобы предохранить от неверия в Бога и Христа шаткие умы многих чад Церкви. Насколько имела она оснований и побуждений к этому, сознавая свои Богом возложенные на нее обязанности, предуказанные ей священные задачи, вместе с дарованными правами, в этом не может быть теперь вопроса. Не судью осуждают за произнесение приговора над виновным, если этот приговор и строг, – а о виновном только могут рассуждать, так ли он виновен, как думают и справедлив ли приговор. И в данном случае не о Церкви нужно говорить, якобы она нарушила по отношению к Толстому заповедь любви христианской, а о том, насколько Толстой сам попрал уже эту любовь Церкви, осмеяв все то, что для нее дорого, как заветы и наследие Главы Церкви – Христа. Но Церковь, и теперь не теряет еще надежды на его раскаяние и простит ему грех его. Будем надеяться и мы. Этим можно бы и закончить, и поставить здесь точку. Но есть еще один интересный вопрос, уже не из области веры, а из области той же социальной жизни, которую Толстой и имел в виду уврачевать, указав ключ к земному благополучию. Вопрос этот в том, насколько его учение и указанные им пути могут привести к этому. Лучшим ответом и наглядною его иллюстрацией может служить жизнь тех из наиболее последовательных его учеников, которые попытались применить к жизни положительные требования его социальной философии. Не знаю как теперь, но немного лет назад существовали в разных местах, так называемые» толстовские колонии. Что же они собой представляли и какая их судьба.

Два года назад счастливый случай свел нас с одним из бывших последователей Толстого (М. А. Н-м), который был, кажется, не только участником, но и устроителем колонии в Тверской губернии. Мы, естественно, поинтересовались тем, что побудило его оставить толстовство, и он рассказал про свою бывшую жизнь следующее. «Жили мы, несколько человек по требованию известных пяти заповедей, сами исполняли все черные работы: обрабатывали купленную землю, возили навоз, рубили дрова, были истопниками и проч., работали сообща и содержание имели общее, по началам коммуны; при этом никаких занятий, так называемых «благородных», удовлетворяющих чувство эстетическое, – в роде музыки, рисования, – у нас не было; занятия эти мы считали несоответствующими назначению человека. Словом, опростились мы так, как только можно было опроститься. Жили так год, другой; сначала все шло хорошо, но потом стали замечать в себе какую-то внутреннюю пустоту и неудовлетворенность. Поднимались неотвязчивые вопросы: для чего все это? Ужели для того только мы так «пустились в нашем образе жизни, чтобы напитать свой желудок непосредственно от своих личных работ, не соответствующих ни образованию, ни бывшему в обществе положению, или для примера только других? Уже ли в этом и все счастье? Стали сказываться потребности духовной природы. На первых порах мы, каждый в отдельности, носились с своей тоской, не поверяя ее другому, чтобы не вередить наболевающую рану. Но потом, не выдержав, я поехал за советом к Льву Николаевичу и услышал от него такую фразу, которая решила мою дальнейшую участь. Я оставил колонию, а вскоре она и совсем распалась. Вот рассказ, – как мы его, поняли, – бывшего колониста, одного из искренних и преданнейших учеников Толстого, пожелавших осуществить его учение и требования в жизни и найти счастье в том именно, что он рекомендовал.

Но здесь чувствуется только односторонность этих требований, игнорирование потребностей души, которые граф Толстой и оставлял в стороне. Но далее уже в печати известны рассказы и о том, насколько достигалось в устроенных по его режиму колониях и внешнее, материальное благополучие. Вот рассказ очевидца о жизни в одной из таких колоний в пределах Оренбургской губернии, по которому, как замечает его передатчик, «никакой карандаш художника не мог бы так зло и карикатурно изобразить этих интеллигентных пахарей, как ухитрились изобразить себя они сами».

Жили они на особом хуторе. «Народ блаженный», отзывался о них местный крестьянин, чудны

больно... Все из господ... сами землю пашут, навоз кладут на поле, косят... Да только все у них не по-людски выходит» ... Тут были: бывшие чиновники, сыновья больших бар, курсистки, еврейки. «Прежде всего, передает рассказчик, меня поразила их обувь – крайне неудобная, тяжелая, шлепающая по земле. Обуви из кожи не носили, – они не хотели поощрять, косвенным образом, убийства животных, а потому покупали на гуттаперчевых заводах особые пласты и сами кроили и шили себе обувь... Хозяйство их было в плачевном состоянии... Сено было давным-давно покошено и сложено в стога, а «блаженные» решили почему-то отложить покос до конца июля – и все сено пожгло, состарилось и стало жестким... Все вокруг жали поспевшую пшеницу и рожь, а «блаженные» поливали капусту, – посаженную на горе, поливали в самую «жарищу» из насоса пожарной трубы, – и только еще собирались взяться за сено. Произошло поэтому то, что и должно было произойти: пшеница и рожь высыпались на корню. Кормить скот зимою стало не чем. Пришлось продать овец, – главное богатство хутора! Хутор совсем обеднел. На оставшееся имущество явились благодетели-евреи, которые по дешевой цене скупили весь урожай картофеля, а затем забрали в руки и весь хутор. Год спустя там хозяйничали уже евреи».³¹

И здесь произошло разорение толстовской колонии по вине лиц, принявшихся не за свое дело.

Туже участь испытала кавказская колония, по-видимому, самая лучшая, организовавшаяся лет

16–18 назад. Инвентарь продан, все дела хозяйственные ликвидированы, часть обитателей возвратилась по домам, другая уехала в Америку, в духоборческую Канаду. Колония погибла «от разброда в принципах насельников и нравственной усталости жить в вечном круговороте противоречий и с совестью, и с жизнью, которая в этой фальшивой атмосфере представляла для людей искренних источник несчастья».³²

Что же, наконец, в Америке, куда переселились духоборы, под влиянием толстовских идей? Может быть, они нашли там обетованную землю, следуя по стопам своего пророка, нового и в новом духе насадителя культуры? В газете «Кавказ» напечатано письмо одного из духоборов, Ивана Гончарова.

«Возлюбленные и дорогие братцы и сестрицы, живущие на Кавказе! Вы жалуетесь на скуку, а между тем лучше бы я и весь век свой прожил на Кавказе, чем переселяться в Канаду. У меня голова кружится и руки опустились. Жизнь наша в Канаде горька и полна лишений. Лес у нас таскают на людях, для чего к бревну привязывают несколько мужчин и женщин; в плуг при распашке земли также впрягаются люди. На днях я отправился в поле размыкать горе и вижу: в одном месте пашут два плуга, в каждый из которых впряглись по семи пар мужчин и женщин. То были наши Гореловские (из села Горелого ахалцыкской губ.), причем в первой паре ходили Савва Астафуров и Семен Ящин (прежде – люди весьма зажиточные, владевшие крупными стадами овец и другого скота), в другом месте пахало несколько плугов, которые таскали Троицкие (из села Ново-Троицкого); в третьем месте несколько стариков лопатками ковыряли землю. Между всеми происходят споры и раздоры, порождаемые нуждою». Далее описывается, насколько плоха там земля и как дороги скот и мука (корова 125–150 р. пуд овса 80 коп. и 1 р. пуд муки – второго сорта 2 р. 40 коп. ячменя нет, сена тоже нет), а также и рабочие (в месяц от 30 до 50 рублей). Милые братья, не приведи вас Господь Бог бросить русскую землю и ее разноцветные поля. Хорошо было нашим расписывать о прелестях Канады; теперь же, в Канаде они мечтают о русской земле. Похлопочите, братцы, чтобы меня обратно приняли, и если напишете, что правительство разрешает мне вернуться, приеду и все вам расскажу, все горе наше вам поведаю».³³ По последним газетным известиям, особенной тяготы могло бы и не быть при обычном порядке жизни. Но дело в том, что лошади остаются без работы, коровы не выдаиваются и все работы исполняют люди, так что не животные им служат, а они животным. Все перевернуто вверх дном и счастья нет никакого. Колония начинает уже распадаться переселением многих в другие места. По каким требованиям будут там жить переселенцы, то неизвестно.

Вот какое благополучие доставил граф Толстой и своим увлеченным последователям. Один из бывших его поклонников с воплями душевной о нем скорби обращается к Толстому во время недавней постигшей его болезни, напоминая и о том, сколько людей он сделал своим учением несчастными, скольких надломил душевно и каких достиг результатов в лице своих колонистов.

«Вот уже более 5 лет (писано 5 ноября 1899 г.), как я и некоторые другие из ваших обожателей и последователей круто разошлись дорогами... Вы давно, как кумир нашего сердца, – разбит, как властитель наших дум и юных мечтаний – низвержен, – путем тяжелой борьбы, путем многих скорбей и великих злостраданий... Вы написали прегрешную подпольную книгу в доказательство веры вашей, что «царство Божие внутрь нас», а я приобрел во внутренней борьбе, что и царство сатаны внутрь нас и открывается в отношениях к ближнему... Мучительно и ужасно жить в сени смертной гордыни, самообожания, упорства, жестокосердия. Помню, как одержимый этими злыми демонами, я мучил мою бедную страдалицу мать.

В тайне души я всегда любил ее. И мама моя чуяла сердцем, что, мучая ее злыми речами, революционными, бестолковыми фанфаронадами, сам я более ее мучаюсь. Так бы, кажется, упал перед матерью на колени, в слезах, целуя ее трудовые руки, но слез не было в сердце... оно сделалось гнездилищем падших нечистых духов. Вот милый Лев Н–ч, не тоже ли самое испытывается в вас по отношению к матери – Церкви... Но вы страшитесь, вам тяжело, вспоминая, сколько ругательств и хулений высказано вами в ваших писаниях, наипаче в критике Догматического православного Богословия. Но это ложный стыд... Не поздно и для вас покаяние... Подведите же итоги вашей борьбы с Иисусом Галилеянином, которого вы низводили с высоты Божественного достоинства на ступень едва ли не ниже себя, – и скажите устами Юлиана Богоотступника, – который ведь не ниже вас по данным от Бога талантам: – Ты победил меня! Посмотрите на ближайшие плоды вашего мудрования. Церковь стоит вот уже 2 тысячи лет. А ваше яснополянское царство, или вернее, братство не устояло и в течение какого-нибудь десятка лет. Почему? А потому, что оно построено вами на песке и на болоте горделивых страстей. Где ваши апостолы, первенцы и пионеры толстовской секты, на которых почивала ваша любовь и лучшие надежды? Одни, испив до дна чашу разочарования, сделались преданными сынами церкви и государства. (Из них Аркадий В-ч Ал-н, исходив всю Русь, исследовав все лжеучения, побывав в св. земле, вернулся в лоно церкви, Михаил Ал-ч Н-в, издатель вашего смердящего злобою на военное звание и на помазанника Божия, лучшего из царей нашей истории, состоит смотрителем одного училища и миссионерствует во славу православия).

Другие, как, молодой талантливый Г-е после 10-летних мук жизни по толстовскому режиму, проклял день своего впадения в капкан вашего учения и умчался за границу. Абаза – единственная надежда у матери, не справившись с душевной борьбой, с двоящимися своими мыслями, – застрелился. Дрожжина, в бесплодной борьбе с воинской дисциплиной, заела скоротечная чахотка в госпитале исправительного батальона. Ваше же учение свело десятки духоборов (постников) в могилу, сотни довело до ссылки, а тысячи разорило и выкинуло за борт отечества, в Канаду, где теперь они клянут судьбу. В. Г. Черткова, князя Д. А. Хилкова (оба – единственная надежда своих матерей), П. И. Бирюкова, Η. М. Трегубова, Е. И. Попова, М. А. Бодянского постигла административная ссылка и они иммигрировали за границу, где из непротивленцев сделались озлобленными сеятелями всякого противления, неправды и хулы на Россию и на православную Церковь. А где ныне толстовские колонии опростившихся интеллигентов? Все рассыпались, разбрелись... Где же прочность и незыблемость ваших начал и основ?».³⁴

Когда какого-либо религиозного сектанта одушевляют идеи жизни духовной, мысли о Боге и о бессмертии и чаяния блаженства в будущем, то все земные, временные невзгоды и лишения получают смысл самопожертвования и оцениваются как принятый подвиг во имя высшей воодушевляющей идеи. Но у Толстого нет ни Бога, ни бессмертия, все сводится к земному лишь благополучию и за пределами земли он ничего не хочет прозревать, кроме разве памяти в потомстве. Поэтому и все житейские невзгоды и претерпеваемые лишения, каким я сам себя подвергаю, теряют всякий разумный смысл и лишены всякого утешения. Они являются засвидетельствованием разве того только, что средства к достижению земного счастья, мною придуманные, не целесообразны и приходится оставить их как ненужные. Если я стремлюсь к земному счастью и благополучию, то ради чего мне и претерпевать все это, как бы напрашиваясь?!

Таким образом и с точки зрения тех целей, какие граф Толстой имел в виду, об учении его можно сказать, что «не все то золото, что блестит», не все то хорошо и правдиво, что представляется мне таким в моем воображении и, тем более, не все то цельная истина, что взято в обрывке, как сорванная с дерева веточка, на дереве только и цветущая, да еще пересаженная на другую совсем почву, мысль, взятая из области лично-нравственных идеалов и перенесенная в область общественно-социальную, из царства Христова в царство от мира сего. Здесь веточка рано или поздно должна на глазах всех засохнуть, мишурный блеск мысли потемнеть и исчезнуть.

Профессор Н. Ивановский.