Незаметная подвижница

(Памяти схимонахини Афанасии, потрудившейся в Алтае)

Бледное, кроткое лицо и глаза многодомные, глубокие. Послушница Мария, безгранично любившая это лицо говорила, сестрам нередко, что её сердце тает перед матушкиным взглядом, и ей хочется плакать и каяться, хочется просить о прощении в тех мыслях греховных, которые возникают в её уме.

– Святая она, – говорила Мария, – наша матушка. Гляжу на нее другой раз, когда молится, сама притворяюсь, что сплю, а у ней лицо такое станет кроткое, ясное. А глаза, а глаза!.. То они слёзы точат, то пламенем горят гневные. Сестры, милые, это ей видятся светлые ангелы и темные бесы.

Послушница Мария верила в это непоколебимо. Из далекой России прибыла сюда игуменья Афанасия, молодой сравнительно девицей Анастасией; для подвига пришла она в алтайские горы и задумчивая, тихая, тогда же привлекла к себе ещё детское сердце Марии. Она, да сестра Елена, да Варвара Алексеевна казались родными послушнице Марии. Девушка сжилась с ними и любила их, как своих, а матушку труженицу, проводившую жизнь в неусыпном труде, около которой прошла её ранняя юность и более поздние годы, Мария считала святой. Она с матушкой и сестрой Евдокией, теперь ставшей матушкой Еленой, помнила этот родной монастырь бедной одинокой избою, помнила размежевку земли для него, своего отца⁴³, трудившегося над нею в качестве выборного от общества вместе с землемером, помнила затем возникновение церкви и келий, заботы Анастасии, ставшей в постриге Афанасией. Заботы, труд, молитва и любовь, вот что видела у неё Мария. Теперь время коснулось её дорогой игуменьи, ныли и пухли простуженные на работе ноги, матушка не могла долго стоять на них и садилась даже на молитве, а лицо осталось тоже, кроткое и ясное, полное доброты, и такими же остались ясными и многодомными её глаза.

Обитель разрасталась, построили большой дом с мезонином, построили домовую церковь и говорили о постройке нового отдельного храма. Густели ряды белиц; давно постриглась сестра Евдокия, превратившись в Елену, и сама она, послушница Мария, из свежей девочки и затем юной девушки превратилась в серьезную белицу-монахиню, и её лица коснулось время, положив на него тонкие морщинки вокруг глаз и мягко очерченного рта. Но голос остался у ней прежний – юный и свежий, и матушка Афанасия в часы досуга просила ее.

– Спой мне, Мария, на языке своем «Всякое дыхание да хвалит Господа».

– «Ар тынар тынду Каанды мактазын!"– пела Мария, а игуменья слушала, глядя в окно кельи на луговину монастырской ограды, где летом жужжали пчелы, и летали пестрые бабочки, а птицы вились свободные, чистые и беззаботные.

– Хорошо птицам Божиим! – говорила матушка. – Они только Господа хвалят, особенно ласточки милые. Хочется мне, Мария, чтобы они у меня под крестом на могиле свили гнездо себе и носились бы над нею белогрудые и щебетали.

– Не говорите о могиле, матушка, зачем это?

– Затем, милая, что это будет и скоро, а вы тогда молитесь обо мне, и псалтирь читайте. Чудные псалмы Давида царя! Любил он красоту Божию и Господа. За каждым псалмом имя моё грешное помяните. Не будете читать псалтирь, будет беден монастырь ваш; не забывай слов моих, Мария.

– Ах, матушка милая, – брала послушница её руки. А вы будете ли молиться за нас на том свете?

И она всегда отвечала ей при каждом таком, за последнее время часто-возникавшем, разговоре:

– Я буду молиться за монастырь и за всех сестер, если меня самое Господь помилует.

Едва появлялись первые цветы весною, и ей приносили их, зная её любовь к ним, она на своих больных ногах выходила за монастырские стены посмотреть на весеннее любованье, или поднималась в мезонин и, садясь у окна, глядела на прекрасные горы, охватившие их долину, и слушала, как шумит Майма. Что представлялось её глазам, всегда становившимся ласковыми и нежными при взгляде на Божий мир? Мыслила ли она о далекой родине, или она вспоминала свои странствования? Напоминал ли ей закат, красивший пурпуром горные выступы, далекие каменистые горы Аравии, окрашенные горячим солнцем Палестины, которую видела она так давно? Может быть, ей вспомнилось всё чистое и светлое, сделанное в течение жизни, но она в своем большом смирении не могла светло улыбаться ему. Нет, скорее было верно то, о чем шептались белицы, и ей виделись ангелы в тихом свете потухавших зорь, светлые посланники Божии, приходившие на стражу к обители смиренной и бедной, на благоустроение которой мать Афанасия вложила труд своей жизни.

У них был строгий устав, и работали все, старые и малые над шитьем зимою, моя, стирая, убирая, стряпая между келейными правилами и службой, а летом – в работе над огородами и в полях, в работе тяжелой и утомительной, прилагавшейся ещё к зимним трудам. Каждые руки были на счету, особенно во время уборки сена, и мать казначея часто бранила пожилую болезненную белицу Варвару, оставляемую для уборки матушкиных комнат, за нечистоту и пыль, а та без возражений принималась за труд. Матушке Афанасии было жаль Варвару, и когда монастырь пустел, она кликала к себе ее:

– Варвара, иди, милая, почитай-ка, посиди тут, псалтирь, или подремли. Кружится голова-то? Так, да вижу, крови у тебя мало; отдых да молоко нужно, смиренная моя. Ведро тут, вода есть. Ну и ладно, сиди, сиди.

И скрепляя себя, чтобы не застонать от поднимавшейся ломоты в ногах, она мыла полы в комнатах и коридоре, а Варвара, пред которой она падала в землю, прося не мешать ей, сидела покорно, давая отдых своему слабому телу.

– Ну, вот! – кончила мать Афанасия. Ведро там. Видишь, моя бледнолицая, не тяжело мне – я здоровая; ноги болят, говоришь? А я на коленах. Если бы можно, то и воды принесла, да увидят, скажут, осудят. Тебя подведу, бедная, моя. А, ведь, мне скорбно без дела хлеб есть. Апостол сказал: «Кто не трудится, да не ест». Теперь я в церковь: устала Таня там за псалтирью.

И шла читать, тайно сменяя Таню, хромую, неспособную к полевым работам девушку, за которую часа три читала псалтирь, присев на стуле и давая слабогрудой Тане отдых, которого она была лишена наложенным на нее послушанием. Послушница Мария не знала даже об этих трудах, а Таня и Варвара умели молчать, зато и любили они свою смиренную, как в душе называли её между собою.

– Вериги носит! – шептались послушницы.

Услыхав как-то такое неосторожное слово, мать Афанасия, страшно опечаленная, спросила у Марии, что такое они говорят о веригах?

– Не ношу я их. Вон, там лежат в ящике, в гроб положите их со мною; была молода, носила, но и это тайна, смотри, Мария! Носила от помыслов, охраняя душу, чтобы не давало забыться железо холодное, тяжестью своей тяжесть грехов мне напоминая. Они мне легки стали грешной: привыкла я к ним: и полевые работы исполняла с ними. Но потом, когда я из Иерусалима вернулась и болела сильно, увидали врачи земные вериги мои и велели их снять, и с того времени не надевала я их, грешная. Скажи же, Мария, им, что никаких вериг нет у меня!

И поникла опечаленная над книгою, которую держала в руках.

Осенью, когда умирала природа, ею овладевала тоска.

– О небе тоскую, недоступном по грехам моим. Вдруг закроют от меня райские обители ангелы Божии так же, как небо закрыли облака туманные? Ах, как тоскливо и грустно мне, как я подумаю, что не услышу небесного пения!

И в трепете молила Марию:

– Когда будете читать псалтирь, по смерти моей, и дойдете до молитвы, после четвертой кафизмы положенной, пожалейте и помолитесь обо мне.

Марии запомнились её слова, сказанные ей однажды в назидание перед тем, как она приняла схиму, в такие осенние дни.

– Какие помыслы грешные приходят на ум. Послушай меня, Мария. Раз весною, накануне Благовещения, днем я подумала: «Завтра едят рыбу, если бы была свежая, я бы поела, а старую рыбу не буду есть»! И вышло из моего грешнаго помысла плохое дело. Не говори сестрам о том, что услышишь – это мне вразумление Божие за чревоугодничество было. Села я после всенощной перед сном, чтобы молиться, лампадка в темноте иконы озаряла, и вижу – какие-то темные тени наполнили келью: странные, страшные, отвратительные. Мне казалось, что вы должны были слышать их шум... И чудилось мне – в руках их туясья и чашки, и что-то ели они и спорили между собою, а один, уродливый и ужасный, носил большую свежую рыбу и сказал мне, приближаясь: «не поешь ли ты этой рыбы?» Пойми ты, Мария, испуг мой, я сознавала, что темные духи это, и, собрав силы свои, прокляла их, говоря: провалитесь вы в бездну и тьму! Не помню, крестилась ли я, мне казалось, что крестилась. Я вся трепетала от ужаса, и слёзы лились из моих глаз, а вы не шли, и ни звука не слышала я кругом. Светлые пятна только родились в ночной тьме, наполнившей келью, и из них слагались образы, превращаясь в людей, в светлых людей в облачениях диаконов и священников, со свечами и кадилами, запевших праздничные песнопения. Если бы ты их слышала, Мария! Никогда я такого не слыхала пения и не могу тебе передать, как оно было чудно. Моя душа улетела со звуками; они, казалось, уходили в небо, и сердце моё таяло от умиления, и лились слёзы неудержимые, а мысль родилась в уме: «простил Господь, наказал и утешил!» а светлые люди исчезли, растаяли, только пение ещё звучало долго в ушах, пока ты не пришла. Это вразумление, Мария, чему я могу подчиниться, если буду мыслить о житейском, и чего лишусь. Ты не говори никому; с болезни я стала болтлива, но моё сердце боится смерти, и я не хочу делать поступков, которые угонят меня от света; а тебя, моя дочь, должна я учить.

И среди текущих дней она опять говорила послушнице:

– Ангел мой хранитель гневается на меня, Мария, упрёкает, что я пост оставила и Богу, как следует, не молюсь, а ты останавливаешь ещё ночную молитву мою, на немощь указывая. Нет, с тех пор я решила вставать в полночь и псалтирь читать, не простит ли мне Господь этот грех мой; и ты не ленись молиться, Мария.

И молилась ночами мать Афанасия, вставая с трудом и кладя поклоны, а сестра Мария дивилась её терпению, зная, что от ревматизма иногда ноют ужасно её больные ноги.

После схимы, она редко стала выходить из кельи.

– А всё солнце люблю и мир – грешница, боюсь не праздность ли это, Мария, на красоту глядеть полей, украшенных кринами сельными? Да нет, это и схимникам доступно, потому что красоту эту Господь сотворил. Ах, Мария, на поля мне захотелось, на поля, где колосья золотистые подымаются, а от леса тянет запахом ароматным. Да дождусь ли? Осень холодная, мгла, и горы затянуло туманами. Заменяет ли кто Таню псалтирницу? В её часы трудно ей: темные духи придут к ней слабой и будут шептать ей о здоровых и сильных, не жалеющих её. Не могу я одной молитве отдать душу, Мария; жаль мне Таню и Варвару жаль – уменьшить нужно работу им ласково, чтобы они не заметили, что люди часть труда с них сняли. Ах, тяжко обижать, тяжко! лучше быть обиженной много. А весна мне, Мария, кажется началом рая: ещё в детстве я весну любила, за пах сладкий черемухи цветущей, ручьи говорливые и зори ясные. Какое, бывало, умиление в сердце необъяснимое и тогда и сейчас, когда солнце весеннее встаёт утрами ранними, как лучи его живительные, первые лучи осыпают землю, какая радость рождается в душе человеческой, и какая грусть непонятная при багровом осеннем закате. То – жизни рождение вечной, а то – смерть печальная. На востоке – рай. Иначе бы сердце людей не трепетало восхищением при свете утра и лучах солнечных, не глядели бы радостно глаза на ясные утренние зори, и птицы небесные не славили бы так Господа утрами весенними, которые мне хотелось бы увидать ещё в жизни.

И увидала, совсем ослабевшая телом, своими глазами, любившими Божий свет и ясное весеннее утро, и ясные солнечные лучи, и колосья полей, но эти колосья принесла и положила на её убогое ложе послушница Мария. Светлая радость осветила лицо схимницы.

– Ах, милая моя, спасибо, полем на меня пахнуло, воздухом полевым. Бывало, жну их, и жаль неразумной золото спелое срезать, так бы и оставила. Если бы меня Господь пожалел на суде Своем, и в час мой я лицо моего ангела увидала!

– Матушка, вы видите вашего ангела хранителя? – спросила, приникая к её ложу, послушница Мария и поцеловала руку, лежавшую на колосьях, эту, много трудившуюся в жизни руку, теперь почти безжизненно лежавшую, бессильную и слабую.

– Нет! – сказала она тихо. Я видела его раз и хотела бы увидеть, умирая, его лик и светлые прозрачные крылья. Но, Мария, ты привыкла молчать; мои слова не для людей; пока я жива, пусть никто никогда не услышит того, о чем я говорю с тобою. Молись, чтобы ко мне пришел мой хранитель и уверил меня, что там меня помилуют на Божьем небе, помилуют и примут в светлое царство любви.

И дождалась. Такое было у ней светлое лицо, когда она умирала, и сестры помнят, как засияли её глаза, как она приподнялась и затрепетала, словно объятая необъяснимой радостью, а улыбка, светлая и прекрасная, легла на её уста, и она сама сложила на груди руки, которые так много подняли труда во время жизни.

Эта жизнь ушла из мира, оставив Алтаю бренное тело и память незаметной подвижницы, которую люди обширного мира совсем не знали, но которую знали чистые ангелы и любил Сам Христос, Кому принесла она на служение свою смиренную и кроткую душу.

Тихая могила на кладбище у новой церкви – скромная, незаметная, как скромен и незаметен был подвиг, но простой народ говорит об исцелениях, простой народ берет землю с этой могилы, как святыню. И кто знает, может быть, зазвонят торжественно колокола среди алтайских гор, и скрытые в скромной могиле останки откроются прославленные и возвеличенные, потому что Господь любит кротких и возвеличивает смиренных, вознося их славу до небес.

«Владыка! про Ваш юбилей мне сказали

Уста тех немногих из Ваших друзей,

Которым так близки все Ваши печали

И радости, редкие между скорбей.

И с искренним чувством мы шлем Вам,

Владыка, Наш теплый, сердечный, душевный привет,

От имени нас и страны той великой,

Где дремлет снегами засыпанный лес.

Мы любим его, этот край отдаленный,

Где подвиг вершили Вы долгий, святой,

И Ваш юбилей, для Алтая священный,

Мы чтим, поздравляя Вас всею душой.

И я, сарынчи дорогого Алтая,

И муж мой, помощник в труде для него,

Желаем Вам долгие годы для края

На радость и светлое благо его.

Сегодня Вас там, на Алтае, вспомянут:

Пройдет по Алтаю молитва за Вас,

И старшие младшим рассказывать станут:

– «Он много и скромно трудился для нас»...

– «Трудился, лечил нас, любил и молился»...

– «Теперь Он далеко, но помнит о нас»...

– «Я, старый, в Чемале при нем окрестился»...

– «А я в Чолушмане был с ним и не раз»...

– «Дай, Боже, Ему и здоровья и силы:

Он много в Чемале сирот приютил,

Ему все алтайцы и близки, и милы,

Он мало ли силы на нас положил?!

Владыка, в Алтае о Вас не забыли:

Там помнят и любят Вас, любят и чтут.

Недаром в огромной России и мире

Вас люди «Апостол Алтая» зовут.

И Вам сарынчи написал эти строки,

Жалея, что слабо владеет пером,

Он искренно любит и чтит Вас глубоко,

И просит молитв за своих и о нём.