Из прошлого

(К пятидесятилетнему юбилею служения в священном сане Макария, Архиепископа Томского и Алтайского. 19 марта 1861г. – 19 марта 1911г.)

Сей верный раб Господа жизнью своей

Был дивен, как ангел во плоти:

Смиреньем сердечным пленил дикарей,

Он кроткими сделал неверных людей,

У демона бывших в работе

(Из стихотв. свящ. Иоанна Ландышева)

– Вот он, Немал наш! – слабым голосом сказал больной миссионер. Люблю я красоту эту горную: тут каждая тропа знакома мне вверх по Катуни до восьмидесяти верст и вниз до пятидесяти по Чемалу, Куюмэ и Эликмонару; везде красота Божия. Если у вас душа природу любит, эту книгу Божию, то вам тут будет хорошо, брат мой. Тихо кашляя, больной внимательно вглядывался в молодое красивое лицо, читая светлую думу в глазах юного монаха, заглядевшегося на далекие горы.

– Правда, жутко бывает иногда в ночи ненастные: бор шумит уныло в лощине за домом этим, гул поднимается, точно грохочет бубен, завыванья слышатся дикие. В Чемале верят люди, что это камы поднимаются, и моему взору иногда представлялись смутные тени, окружающие дом, а вы так молоды.

– Вам, наверно, некогда было думать много об ужасах этих? – улыбнулся мягкой улыбкой юный иеромонах.

Но старший покачал головою.

– Я ко всему должен приготовить вас: зимою, когда снега засыпают Алтай, здесь мёртвая тишина стоит, даже Катунь замирает и бьется только в полыньях. Жутко человеку привычному, а вы так молоды.

Но его пытливый взгляд, устремленный на молодое лицо, осветился довольством, когда его преемник произнес:

– Со мною Господь, – ведь я желал сюда ради любви и подвига... не бойтесь за меня: Господь мой помощник.

– Так, так, вы правы: Он – помощник, а люди, брат мой, тут добрые, кроткие, суеверные только до страсти; всего невидимого трепещут, бедные, темные люди... «Патмос» мой посетить не забывайте; хорошо на нем; там кроме ропота Катуни голоса человеческого не услышишь: о камни она бьется мятежная, одна нарушая молчание пустыни... Придётся вам бороться тут с невежеством, лечить немощи телесные и духовные. Труда – сколько хотите будет. Болезней – тьма; ведь, вы уже не первый год в миссии, знаете, какой они народ нечистоплотный. Особенно болезни глазные развиты, а чем лечатся, тоже, поди, известно? Я силы полагал тут тринадцать лет, – за что зачтет Господь эти годы, Им одним зримые, мала ещё паства моя, пока я лечиться еду, тут Иосиф Александровский будет, укажет вам оглашенных: не много их; вот бы надо вам съездить в аил за Тельдекменем; там одна душа крещения просит давно, вырваться сюда не может, а я слаб и тоже не мог ехать туда.

Он назвал аил и сказал, что инородец Василий покажет о. Макарию путь.

– Это, пожалуй, сегодня нужно сделать, – сказал тот живо. Здесь пока треб нет. Вы еще, о. Иоанн, соберетесь уезжать не завтра, и время мне удобное... пойду я, отыщу Василия, лошадей, и скажите мне имя этой души, спасения ищущей.

– Тортош Манышев, слабый человек, болезненный: над ним его младший брат, две жены и дядя стоят, как темные духи. Зимой он ещё мне сказал: «приезжай за мной, абаз, моя душа устала верить богам, уши не могут слушать камланья, мне противны камы, но они меня не выпустят; приезжай, увези меня и окрести».

– Вот видите, стало быть нужно, чтобы я поехал не медля. Сколько времени нужно ехать туда?

– До Тельдекменя отсюда верст сорок, потом ещё верст двадцать до бума Кызыл-отру, и у Пельтыр-оэка, который впадает в Катунь, в сторону немного, стоит аил Манышева, красивые места. Они любят селиться далеко и выбирают такие уголки, что любоваться надо, друг мой. Вот и Василий, кстати.

Небольшой сухощавый скуластый инородец приветливо поклонился миссионерам и, поговорив с ними, пошел за лошадьми.

– Смотрите, осторожнее, отец Макарий, – спустя час напутствовал их больной миссионер. Они в гневе могут причинить вам зло; темные, невежественные дети; и ночевать придётся на дороге: она пустынна, тут аилов нет, разве послать с вами Александровского?

– Не заботьтесь, пожалуйста, никого не нужно; мы одни.

И береговою тропой по Катуни они поехали вверх, всё далее и далее стремясь от Немала.

Сперва они говорили, а потом замолкли, потому что приходилось напрягать голос – так грохотала река. До самых сумерек, не останавливаясь, они продолжали путь, слушая её песни, и, немного свернув с дороги, ночевали на какой-то речушке, под камнями скалистого и лесистого берега, без палатки, и утренний рассвет рано поднял их.

– Скоро Тельдекмень будет, то место, где богатыри когда-то мост строили, – говорил Василий, кипятя в котелке чай. Много разных рассказов про это место говорят.

– А отец Тортоша Манышева давно умер? – перебил его отец Макарий. Ты знаешь их?

– Знаю. Сапыр, его младший брат – охотник, сердитый такой, а дядя – кам. Они все живут вместе, и в аиле у них всей родни человек двадцать, не обрадуются они нам.

Он говорил это с глубоким спокойствием, присущим алтайцам.

– Нас с тобой, пожалуй, побьют, как обозлятся: в прошлый раз они на абыза грозились: Сапыр даже ружье вытащил, а дядя кам – совсем страшный, глаза дикие, и всегда точно зябнет, зевает, трясется... Говорят, его духи одолели.

Когда они двинулись в тумане, гремела и билась в узких берегах р. Тельдекмень, и они ехали медленно, час за часом, приближаясь к цели.

– Скоро и Пельтыр-оэк, – сказал Василий. Ты не был ранее в этих местах, отец Макарий?

– Не был! – откликнулся тот... Какая дорога трудная, уже вечереет.

Но только когда начало смеркаться, они достигли тихого аила, миновав Пельтыр-оэк, глубокое ущелье которого осталось в стороне. Женщины аила скликали коров, их странные крики летели в тишине. На лай собак при приближении путников выскочили полуголые дети, и на пороге одной из трех юрт показался изможденный болезнью сгорбленный инородец.

– Вот он сам, Тортош Манышев, абыз... Какой худой! в чем душа!

Отец Макарий поспешно спустился с лошади.

– Здравствуй! – сказал он по-алтайски. – Вот я приехал к тебе, Тортош, меня послал абыз из Немала. У тебя болит душа, а я могу вылечить её и привести к свету из темноты.

– Ты абыз? – обрадовался хозяин, оглядываясь пугливо. – Тише, тише, дядю затрясла лихорадка: кара-немэ мучают его... Я не хочу, чтобы меня так мучили, я только боюсь, что Сапыр озлится. Ох, как он не любит вас, абызов! а мне охота тихо жить и слушать, как колокола звонить будут. В Чемале я люблю колокол: он ровно зовет: «к нам... к нам». Вон, абагая затрясли кара-немэ за то, что он им камлал: они добра не помнят, проклятые.

И вдруг сжался весь, пугливо глядя в сторону треть ей юрты, из которой вышел высокий плечистый инородец.

– Сапыр – прошептал он. – Ой, калак... Сапыр!..

– Ну, и что же? что тебе бояться его? – сказал мягко отец Макарий – это тоже темная сила, и ты уйдешь от неё, как только я тебя увезу, убить он нас не может. Иди туда, в юрту, я тоже приду, а пока я поговорю с ним.

И сам пошел навстречу мрачному человеку.

– Ты зачем приехал? Кто ты? – сказал тот.

– Я тебя тоже спрошу об этом – с спокойной кротостью обратился к нему отец Макарий. – Я приехал сюда спасти душу Тортоша Манышева.

– А я – его брат, Сапыр Манышев, и не пущу его с тобою, он потерял ум: у нас так бывает в роду. Вон абагай совсем решился ума, и его затрясли темные духи, и Тортош полоумный: он не смеет креститься, никак этого нельзя, я не дам ему этого сделать.

– Он – не дитя, и твой старший брат; не поднимай кулаки, или я подумаю, что настоящий безумец ты, Сапыр, никогда в аилах так не принимают гостей, как принимаешь ты... слава бы пошла по Алтаю, если бы узнали, что можно найти в аиле Манышева вместо гостеприимства! Лучше покажите мне больного кама: у меня есть лекарства, и я помогу ему, может быть, немного... завтра сюда приедет другой абыз и с ним чиновник, бий. К вечеру они будут в аиле. В Чемале знают, что я поехал за Тортошем и, если ты тронешь Василия, тебе будет не хорошо; будет тебе плохо и тогда, когда ты тронешь своего брата.

Глаза Сапыра угрюмо впились в молодое спокойное лицо; он прошептал какое-то проклятие и пошел за миссионером к отверстию ближайшей юрты. Женщины и дети с любопытством глядели на миссионера, а на ложе в юрте зашевелился, покрытый шубами, кам и что-то забормотал невнятное, подняв на вошедших воспаленные бегающие глаза...

Пока Тортош суетливо усаживал гостя, Сапыр что-то шептал женщинам, и те насупились, отведя глаза от миссионера.

– Проклятый такой, проклятый! Из-за него Ульгень и Эрлик накажут нас всех, а Тортошу зададут. А ты зачем тут, болам? – крикнул он, увидав славного крепкого мальчика, своего любимого девятилетнего сынишку. – Пошел, пошел, нечего тебе смотреть и глаза пялить, беги-ка, ищи коз: они разбежались, подите к Пельтыр-оэку, а то этот, – понизил он голос, околдует вас так, что у вас вместо голов вырастут шишки. Он приехал колдовать сюда, проклятый, беги, мальчик.

И дети испуганно отошли от юрты, в отверстие которой глядели на молодого русского абыза их любопытные глаза.

Василийпринёссуму. Из неё юный миссионер вынул лекарства, которые хотел дать больному, но кам сделал вид, что уснул, и отец Макарий стал говорить Тортошу о Боге, пока Василий кипятил чайник.

– Вот, если бы душу эту темную тронуть можно было, – говорил он, указывая на кама, он бы мог исцелиться и без лекарств, которым не доверяет. У нашего Господа есть много святых: они жили ранее на земле и знакомы им все скорби и печали мирские. А когда Господь их за светлую жизнь взял на небо, они у Него в награду попросили дар целить болезни людей, и кто им молится, тому они помогают, исцеляя от болезней тела и души. Твоего абагая зовут Тискинек?

– Да.

– Слушай, Тискинек, я, ведь, знаю, что ты не спишь и слушаешь; видишь, закат догорает, и день тухнет, здесь в долине уже сумерки, так догорает и твоя жизнь. Как день умирает вечером и воскресает утром, так и твоя душа потом воскреснет, и как ей будет страшно там, куда попадет она, служившая в мире демонам и незнающая Христа! И сейчас к тебе, Тискинек, приходят они, черные, страшные, душа кошмарами, леденя твою душу холодом ужаса.

Кам сел на своё ложе; его трясущиеся руки протянулись к миссионеру, и всё зло темной души засветилось в глазах,

– Замолчи! – захрипел он, – замолчи!

– Нет, я не замолчу, – сказал тот, поднимаясь с сиденья. – Призывай их, проклинай, они мне ничего не сделают, ни мне, ни Василию, ни Тортогау, потому что в его душе живет имя Христа. Бедный человек! почему ты отталкиваешь меня? – да потому, что они тебе внушают это, те черные духи, которые овладели твоим телом и душой, а Христос, жалея тебя, послал меня и велел говорить тебе о Своей великой любви, о том, что ты Его дитя заблудшее, что тебя, который ужасает глаза человека видом, Он любит, как отец... послушай меня...

Но кам, собирая силы, поднялся и замахал, как бешеный, руками.

– Уйди, уйди... моё сердце горит огнем; если ты не уйдешь, я кинусь на тебя и вцеплюсь в твоё горло, пере кушу его и стану пить твою кровь... уходи... уходи...

Страшная зевота овладела камом, его тянуло всего, и он корчился перед бледным от ужаса Тортошем и Василием, а отец Макарий своим мягким голосом читал молитвы, подняв глаза к темному прокопченному потолку юрты, в отверстие которой заглянула трепещущая звёздочка, первая заблестевшая на небе. А кам всё трепетал на одном месте: ему дергало глаза, рот, руки, и вдруг из перекошенного рта хлынула кровь, и он, зашатавшись, рухнул на ложе.

О. Макарий подошёл к каму. Он, Василий и Тортош уложили его на ложе и прикрыли шкурами, потом отец Макарий, оградив крестом разведенное лекарство, хотел влить его в полуоткрытый рот, но рука Сапыра, неожиданно появившегося около них, ударила по его руке, и чашечка с лекарством, выбитая из неё, полетела на пол.

– Посмей! – прошипел он. – Посмей! мы тебя и этого дурака, – плюнул он на брата, из аила выбросим. Пой его своим пойлом, а абагая не тронь.

– Ты приносишь ему зло непоправимое... если его не лечить, он умрет: припадки ослабляют его. Я думал, что у больших людей есть разум, а вижу, что его нет, – с горечью сказал отец Макарий. – Ты боишься, чтобы сила Господня не проявилась на нем, темная душа. Зачем ты угнал женщин и детей? они бы могли послушать нашу беседу.

– Нам некогда тебя слушать, – с ненавистью воскликнул Сапыр, – убирайся в юрту этого дурака из юрты абагая, я тебе говорю, бери свой чай...

– Ступай, веди его, – кричал он Тортошу, – не то я возьму камчи и отпорю вас; можете жаловаться бию вашему, хоть кому, а тут не оставайтесь.

– Ты не хозяин этой юрты, – сказал ему брат. – Зачем гонишь?

Но плеть, которую моментально схватил Сапыр, заставила его замолчать.

Отец Макарий схватил руку обидчика.

– Не тронь, уйдем мы, ты – бессердечный и злой человек, – кинул он и ушёл в юрту Тортоша.

Туда пришла жена того и сын; они долго говорили. Тортош решил ехать в Немал, хотя жена и сын прекословили ему.

– Поеду, поживу – успокаивал он их. – Я, ведь, ещё не креститься.

А сам наивно подмигивал миссионеру, возбуждая в том невольно грусть.

В аиле не засыпали. Давно уже была ночь, теплая и ясная, и в её тишине слышно было, как пела вода Пельтыр-оэка.

– Что-то замышляют, – вышел и вернулся Василий. – Коней оседлали, женщина плачет там.

– Уж не помер ли твой абагай, Тортош?

– Не знаю, – покачал тот головой. – Я теперь выходить боюсь: Сапыр злой, ой, какой злой! Может, он поехал в аил за людьми, может он нас бить будет с ними вместе.

Лицо Василия немного побледнело: этот спокойный покорный тон сородича пугал его, а отец Макарий сидел, глядя задумчивым взглядом в тишину ночи; у него было грустно на душе. В отдалении прозвучал топот лошади, голоса, и его глаза невольно обратились на лица хозяина и его семьи и приметили мертвенно-бледное теперь лицо Василия.

– Что это они? почему не спят? – спросил тот.

– Не бойся ничего – спокойно сказал миссионер – успокойся и ляг, у них, видимо, что-то случилось. Вон, ближе голоса, слушайте, они сами чем-то испуганы, и женщины плачут; вон, хозяйка идет узнать. Иди с миром и я с тобою: может быть, там нужна помощь.

И все потянулись за ним и хозяйкой к поляне среди аила, где женщины и дети поспешно раскладывали костёр.

– Рыбу надо запечь – слышался слабый голос кама.

А женский голос, рыдая, повторял:

– Болам, болам! мой Татир. О, колак, колак, зачем ты его услал, Сапыр? Теперь смерть возьмёт его: ок-дилан укусила его ногу, не поможет ваша рыба и ядно, ничего не поможет, смотри, как пухнет она...

– Не плачь, Татир... О, колак, колак...

Отец Макарий спешно приблизился к толпе, он раздвинул круг и увидел на руках Сапыра, беспомощно сидевшего на камне, тихо плакавшего мальчика с побледневшим личиком. Перед ними, сидя у ног мужа, рыдала ещё не старая женщина.

– Почему вы думаете, что его укусила ок-дилан? – спросил миссионер торопливо. – Может быть, простая змея?

Сапыр поднял на него суровые, теперь полные скорби глаза, и молча пихнул к нему небольшую бурую змейку.

– Татир убил её, – сказал он глухо.

Тогда миссионер быстро обернулся к Василию.

– Воды и мыло скорее.

– А ты, Тортош, неси суму мою сюда...

– Подкиньте хворосту в костёр, чтобы он был светлее...

– Не бойся, Татир, я тебе не сделаю больно – засучил он рукава, – не бойся, маленький уулчак, ты не умрешь, нет, нет...

– Скорее, скорее, Василий.

Платком он накрепко перетянул смуглую ножку выше колена, до которого почти дошла уже опухоль, поспешно вымыл руки и осторожно обмыл ранку, потом, на глазах изумленных и насторожившихся людей припал к ней губами.

– Абыз! – сказал Василий предостерегающе. – Если тебе попадет яд, ты умрешь.

Но абыз ничего ему не ответил.

Глаза Сапыра и матери Татира впились в эту кудрявую голову, припавшую к детскому телу.

Отец Макарий выплевывал слюну и говорил, ободряя мальчика:

– Чуточку больно, потерпи, вот и кровь пошла, слава Богу! ещё немного потерпи, дитя.

Кама, приплетшегося сюда, опять охватил озноб, и он пошел в юрту, но остановился в раздумье, глядя на миссионера. Может быть, он сравнивал этого юного кама русских с собою, кама-абыза, который служил неведомому для него Богу, бесконечно милосердному, у Которого он с юных лет научился тоже быть милосердным к тем, кто творил ему зло.

– Теперь масло, Василий. Так, прибавь его каплю в камфарное. Слава Богу, повязки? Они влево лежат, хорошо… теперь положи сахару в воду больше и так мне дай куска два, постой я забинтую вперед ножку и руки вымою.

– Вот теперь, Татир, ты выпьешь горькую воду, это так нужно, но за то я дам тебе сладкого, вот видишь? – подал он сахар.

Черные глаза ребенка заблестели восхищением, и он доверчиво протянул руку за сахаром.

– Теперь унесите его, – дав лекарство мальчику, сказал миссионер, – и положите в тепло, укройте, я пришлю ему чаю; пусть он напьется и вспотеет. Господь поможет: не заботьтесь и не скорбите.

Он ушёл в юрту, чтобы предаться короткому отдыху, но долго не мог заснуть, а в юрте Сапыра не спали тоже, и сам он, полный глубокой думы, сидел подле спящего мальчика и его робкая жена.

Полоса зари разгорелась на востоке, и птицы начали просыпаться, издали слышался ропот Пельтыр-оэка, впадающего в Катунь, но он не видал и не слыхал ничего: его глаза не отрывались от детского личика.

Ребенок вспотел и сладко спал, а между тем его укусила ок-дилан, укус которой причиняет смерть. Сапыр сдвигал брови: в его глазах стояла кудрявая голова, приникшая к телу ребенка, голова того, кого он обидел, и гнал от себя; даже минутная дремота не одолела его: так глубока была его дума.

Утром абыз пришел к ребенку; мальчик проснулся, был весел и встретил его радостно.

– Спасибо, абыз: не больно ноге, а гляди, какая большая ок-дилан, самая настоящая! – показал он на мертвую змею.

Отец Макарий развязал его ногу и перекрестился: опухоль спала совсем и ранка не была вовсе воспаленной и засыхала: он переменил перевязку и сказал, обращаясь к Сапыру:

– Я оставляю тебе масла и бинтов, видишь, как я это делал? теперь только нужно, чтобы ранка не засорилась. Вчера я, чтобы не дать тебе сделать зла, сказал, что сюда приедет бий: бий не приедет сегодня. Я уже отправил в Немал Тортоша и Василия, и ты можешь сердиться и кричать на меня.

Сапыр поднял суровые глаза на миссионера, они встретились со спокойным взглядом кротких и ясных глаз, но разве могло подняться зло в душе Сапыра?

Он бросил невольный взгляд на змею, валявшуюся на полу, на веселое личико мальчика и полное боязни лицо жены, с мольбою, смотревшей на него, перевёл опять глаза на молодое лицо и вдруг поднялся перед отцом Макарием – большой и сильный; его губы передернуло, так тяжело ему было говорить слова, которые родились и трепетали в сердце, но он пересилил себя.

– Спасибо тебе, абыз, – неуверенно начал он, – за мальчика, за Татира. Я злой, прости меня, я потом с ним приеду к тебе, скоро приеду. Прости меня, абыз.

И поклонился низко, скрывая взволнованное лицо.

Отец Макарий понял, чего стоили гордому человеку эти слова; дружески взяв его за руку, он ясно и ласково улыбнулся. – Спасибо и тебе, Сапыр, за ласковое слово, – сказал он кротко, за то, что ты позволил мне помочь ребенку: я буду ждать вас всех в Чемале. Милости просим ко мне, в мой дом.

И они оба уже спокойно и доверчиво взглянули в глаза друг другу.

Катунь обдавала брызгами каменистую дорожку бома Казыл-отру, по которой осторожно шла лошадь отца Макария. Сегодня угрюмые скалы и быстрые струи Катуни казались ему особенно красивыми и особенно ясными и теплым день; иногда он взглядывал на небо, без отметинки синее и глубокое; одиночество не томило его; с ним был его Господь, для Которого он приобрел душу Тортоша и надеялся приобрести Сапыра и его семью, и светлая радость исполненного долга заставляла зажигаться теплой любовью его глаза, которыми он глядел на Алтай, на эту страну, в которуюпринёссвои готовые для подвига душу и силы.