Из жизни новых миссионеров

Отец Константин проснулся рано, по обычаю.

Был холодный ноябрьский день, и за чаем, глядя на грустное лицо жены, он невольно подумал о тяжести предстоящего пути по оснеженным горам, где ждали его обледенелые, скользкие дороги и переправы через неспокойные, горные реки, никогда не умевшие угомониться подо льдом и всю зиму сверкавшие большими полыньями.

Ему, как благочинному, надлежало посетить станы: Ининский, Чибитский, Чолушманский и Кош-Агачский, эти раскиданные на сотни верст друг от друга станы, и как раз в то время, когда страшные бури пролетают над Алтаем, занося долины снегами, а угрюмая красота диких гор, покрытых снегом, пугает глаз. Но ему не приходилось думать об этом. Он старательно гнал от себя заботу о детях и о жене, шутил с нею и старался уверить её, что любоваться на Алтай зимою можно так же, как и летом. Толковал о красоте лунных ночей, когда весь Алтай оснеженный горит и сверкает бриллиантами, и о том, что Господь сохранит его в пути.

– Ты подумай, теперь и дороги лучше, чем в старину, и народу много в Алтае... Что?.. Замерзнем?.. Христос с тобою, пустое это – везде есть жилища... Пожалуйста, оставь заботу: ведь, ты же жена миссионера... Давай-ка собираться: все, кажется, уложили вчера... И, пожалуйста, будь мужественна: разве я в первый раз еду?.. Не будешь грустить, и я спокоен буду.

Стараясь быть совсем бодрым, молодой миссионер живо и весело стал собираться, подбодряя спутников.

Однако рано выехать не удалось: задержали требы, и о. Константин озабоченно сказал спутнику, когда они, наконец, выехали из дома:

– Попадем ли мы в Кор-Кечу?

– Сорок две версты – поглядел на солнце, поднявшееся к полдню, его спутник. – День короткий. Недаром у нас, на Алтае, зовут ноябрь Кычи Кырлач, Куртьяг-Ай – старушечий месяц: день такой короткий, что старуха едва успеет обуться... А тут ещё на Чикетамане будут задерживать обозы. Ну, да за всё Бог!.. День то теплый. Не зябнете вы?

– Привык! – отозвался о. Константин. Где книги мои? В той суме? Хорошо...

– Ну, подгоняй вьючных, ямщик, сорок две версты, не шутка...

А сам подумал, оборачиваясь и смотря на Онгудай, о милых, оставленных на долгие недели.

Причудливый Чикетаманский перевал был залит солнцем, уже склонявшимся к закату; внизу, сверкая полыньями, синела река и кайма леса, а горы стояли особенно холодные и строгие в снежном уборе. Онгудай остался уже в двадцати верстах позади, и по ленте дороги двигались частые обозы-воза, нагруженные товаром, кожами или длинные караваны верблюдов, теснившихся по дороге. Их невольно приходилось пережидать, а солнце уже уходило. Вот осталась только пурпурная с оранжевым отливом полоска зари, но и она гасла, теряя краски и уступая место звёздам, в свете которых и приехали уже ночью в Кор-Кечу усталые и проголодавшиеся путники. – Ох, как и переедем, – говорил спутник о. Константину. Дурит Катунь, бесится: ледоход и забереги, паром, того и гляди, затрёт! Шальная река... Я так думаю, что и Аргут уже угомонился, а ей что? Она всё бунтуется... Я такой полоумной реки не видывал...

– Ну, как-нибудь! – невольно усмехнулся о. Константин. Ночь холодает. Утешимся, может быть, и станет за ночь Катунь, кто её знает, капризницу? А нет, так на пароме не так уже страшно.

И долго не мог заснуть, томимый заботами о приходе и семье, которые пришлось оставить в это бездорожное время ради долга.

Паром был не особенно хорош, и Катунь сердито несла на темной, казавшейся черной от белого снега, воде массы крупного льда. Лошади особенно опасливо жались друг к другу. Умные и выносливые на суше, они боязливо глядели на воду. Да и для глаз человека река казалась страшной: глухо и грозно шуршали и стукались льдины, ударяясь о лодки парома, угрюмые, каменистые берега дикими кручами уходили в высоту: безлюдно и тихо было кругом, и люди казались игрушками на фоне этих огромных гор среди реки на утлом, небольшом пароме.

– А, ведь, затереть может! – говорил паромщику ямщик. Вот, ещё сгустится малость, и полно тебе плавать...

– Ну! – соглашался тот флегматично, как истый сын Алтая. Это было, прошлый год было: лодка затёрло и разбило, большой лодка... Она – кудой река Катунь, закочитъ – утопит... Така река, така река...

И, не докончив своей мысли, не хлопотливо, но деловито принялся бороться с течением, направляя паром к желанному, правому берегу и не думая об обратном пути.

Трудная переправа окончилась, и лошади выбрались на правый берег Катуни.

Некоторое время миссионер и его спутник ехали молча: так ещё живо и жутко было воспоминание переправы, в ушах всё ещё продолжали стучать льдины, да и Катунь была близко тут, эта холодная, мятежная и гордая своею силой Катунь.

– Как же в былое время миссионеры ездили без паромов? – сказал о. Константин, а ведь приходилось!..

И задумался, смотря на реку, о тех ушедших и живых, чьими трудами создалась миссия, о тех, кто так же, как и он сейчас, некогда проходили тут со словами любви, своим подвигом жизни привлекая всех к Господу Богу. Может быть, он задумался и о тяжести бремени тех, кто были для него примером.

Его молодое, красивое лицо стало серьезным, а глаза загляделись вдаль, покрытую везде снегом.

И, словно поняв его, спутник сказал:

– В прежнее время, ох, и дорожка была тут!.. И ныне трудно, а ранее – не дай Бог, через Катунь переправа, бывало, смерть.

– Святые люди миссионеры были тогда! – откликнулся о. Константин.

И опять в молчании они ехали оснеженною дорогой, на которой у Катуни среди чернолесья темнели кое-где сосны, и горы теснились выступами, опускаясь к реке.

– Яломан-то, бессовестный, не застыл! – качал головою спутник миссионера. А, ведь, холодно, кажется... Надо бы ему утихомириться... Ишь, турусит, как сонная баба, не в полную силу.

И, действительно, Яломан, небольшая река, впадающая в Катунь, шумела как-то уныло, точно жалуясь со сна на холод и снег, ковавший его быстрые струи.

– Завтра двенадцатое ноября, а ничто им, рекам горным, сильно уже говорливые! – сказал словоохотливый спутник о. Константина. А холодает, сегодня, однако, мороз завернет... И жутко же: снег, горы каменистые и тишина, тишина... Жутко вам, батюшка?..

– Привык! – опять отозвался тот. Но, зимою, действительно, Алтай суров, не то, что летом. Когда везде зелень, поют и ручьи, и речки, а птицы гомоном неустанным наполняют леса... Скоро и Иня: ночуем у миссионера, а завтра в долине Чуйской будем путь держать.

II

В маленьком миссионерском доме было уютно: пел ласковую песню самовар, со стен глядели карточки старых миссионеров: энергичное, полное ума и воли, лицо архимандрита Владимира, и тонкие, одухотворенные черты архиепископа Макария, так напоминающие черты первого Апостола Алтая, архимандрита Макария Глухарёва.

Сделав дело, миссионеры долго говорили о старом и новом. Более о старом: о больших трудах других, забывая о себе, скромные в своей оценке, говорили о нуждах миссии, о горестях, печалях и радостях жизни повседневной, и долго за полночь светился огонек в миссионерском доме Ининского стана, в глухом углу Алтая, засыпанного снегами.

А ночь холодала. Легкая кухта пала на лес, луны не было, только звёзды, особенно яркие, сверкали во тьме.

Черною лентой среди белого снега тянулся Чуйский тракт. Столбы телеграфа уныло поднимались через правильные промежутки. Особенно строго выглядывали сегодня горы с угрюмыми, причудливыми выступами: Алтай точно насупился, и день был серый и мглистый, томительный. Как-то неохотно бежали лошади, но они скоро согрелись и пошли ровно.

К полдню проглянуло солнце.

Темнеющей лентой стлался, извиваясь, путь; камни бокового барьера дороги темными пятнами выступали из-под снега, такими же темными пятнами казались и телеграфные столбы; внизу, под бомами, стлалось полотно реки, схваченной морозом, но и тут ещё не хотевшей уснуть под снегом.

– Однако в. Айгулаке ночевать придётся: не доехать далее! – сказал о. Константин спутнику.

– Да, трудно ехать скоро: всё бома... Вон опять! – ответил тот.

– И широко дорогу проложили, а всё трудно! – посетовал и ямщик. – Скользят лошади по льду, снегу мало...

А день опять нахмурился. Угрюмо глядели сосны, сбегавшие с гор к реке, на её холодный покров; сумерки начинали бороться со светом, подул резкий, холодный, пронизывающий ветер: уже глубоким вечером иззябшие путники достигли Айгулака.

В маленькой, приютившейся близ огромной горы, избушке, единственной здесь, очень убогой, покрытой берестою, собралось много народа: сам хозяин с большою семьей и проезжие торговцы-чуйцы с женами и ребенком. Было душно невыносимо, и, не смотря на морозный ветер, некоторые решили ночевать на улице в летнем экипаже, или амбарчике: так томила духота и невозможность уснуть.

О. Константину не пришлось сомкнуть глаз: несколько раз он выходил из избы в ожидании рассвета.

Под порывами ветра жалобно стонали редкие сосны, окружавшие Айгулак, и лошади беспокойно фыркали у корма на неогороженном дворе.

Спутник о. Константина зяб и жаловался на остановку:

– Надо бы ехать по тракту как-нибудь... Тут замерзнешь, а в избе сил нету быть...

– Ты старых миссионеров вспомни: они пешком ходили по аилам зимою! – упрёкнул его о. Константин.

И он замолчал.

Утром, совсем рано двинулись к Чибиту и приехали туда усталые и разбитые, но теплота комнат миссионерского домика и доброе отношение нового миссионера, только что приехавшего в этот вновь открывшийся стан, ободрили уставших.

Священники быстро разговорились, сходили в маленькую Чибитскую церковь, огороженную оградой из жердей, и принялись составлять план будущей деятельности нового миссионера.

Спутник о. Константина был доволен: он, обогревшись, ходил по маленькому Чибиту, осматривал горы и сказал о. Константину, ложась спать, что Чибит – место хорошее, и жить тут можно, заставив обоих миссионеров улыбнуться немного грустно.

Утром о. Константина ждала поездка в Улаган, тяжелая семидесятиверстная дорога через таежный перевал.

– Трудная дорога? – спрашивал о. Константина новый миссионер.

Но о. Константин поспешил уверить, что дорога ничего: ему не хотелось пугать собрата и преувеличивать свои труды.

А тело ныло от езды, и он с наслаждением уснул, стараясь не думать о предстоящем трудном пути.

Солнце светило ярко, насколько может оно светить в полдень в ноябре месяце. Кони бодро бежали по оснеженной, глухой дороге. Было очень холодно.

– Это озеро Чейбек-коль! – говорил проводник. Прямо поедем; холодно, лед застыл на нем, ладно по...

И все испуганно захлопотали около ухнувшей под лед лошади.

Однако всё кончилось благополучно: лошадь выбралась на лед, и путники решили держаться берега.

Миновав озеро, они остановились под обдутою ветром горою чтобы покормить лошадей подножным кормом. Проводник с ними забрался выше, а путники принялись собирать сучья и готовить чай. Костёр разложили на земле, для чего разгребли снег, выпавший в этой долине до полу-аршина, а из снеговой воды напились чаю.

Тучи затуманили день: они ниже и ниже опускались, точно желая коснуться долины, поползли по горам и начали осыпать снежинками путников.

К ночи сильно забуранило, и эта буранливая ночь застала их около Узук-коля.

До первой юрты было далеко, не менее пятнадцати верст, а буран не позволял дать отдых лошадям в поле. Привыкшими к темноте глазами путники искали леса, где бы можно было укрыться от ветра и снега, и, наконец, нашли местечко в небольшой впадине скалы под двумя большими кедрами. Нашли и поблагодарили Бога, а потом живо развели костёр; но ночью было страшно холодно, и этот холод заставлял путников просыпаться поминутно и греться у костра.

Кедры сильно шумели, сыпал снег, а вдали выли жалобно, может быть, ветер, а, может быть, волки. И этот вой, жалкий и томительный, нагонял тоску.

У о. Константина томилось сердце: он думал о том, сколько ещё ночей ждёт его впереди, таких же холодных и мрачных. Ему казалось, что он и его спутники – песчинки, затерянные среди гор, и великою отрадою озарялось сердце при мысли, что о них, песчинках земных, печется Отец Небесный, а ангелы Его охраняют их путь.

Следующая ночь после дня пути принесла путникам относительный покой в Улагане; хотя миссионерский домик с почерневшими, голыми стенами и дымящимися, неуклюжими печами не представлял удобств, но о. Константину он показался уютным и милым.

Впереди ждали ещё трудности пути, но он старался забыть о них, сидя над книгами миссионера, который, слушая его рассказ о вчерашнем ночлеге, качал головою.

– Плохо быть благочинным, – шутил он. Мы всё же не так часто в лесу ночуем, а вы – частенько... Как бы завтра опять не пришлось – дорога трудная, не дай Бог, да и погода не радует... Плохое время, и не узнаешь красавца Алтая под снегами: угрюмый, сердитый, тошно смотреть. Зимою лучше: ночи лунные, всё горит, сверкает, снега падут глубокие, а теперь – плохо, хмуро, неприветливо...

– Ничего! – бодро сказал о. Константин. Зато отдых как ценится... Я ещё молод, потружусь. Скоро, ведь, и в обратный путь двинемся... Может быть, и погода исправится.

Но погода не исправилась.

Чолушманская долина близилась. Осталось верст тридцать пути, и путники, опять черными точками, тянувшиеся по низине, решили, видя надвигающиеся сумерки, ночевать в юрте у ямщика на станции Иол-Узы; днем на пути задерживали алтайцы с требами. И опять ночь, ненастная и хмурая, покрыла землю прежде, чем путники достигли желанной цели.

Наступила мгла, и они потеряли дорогу; наконец, по лаю собак они наткнулись на какую-то юрту, но она была так мала, что не было возможности в ней переночевать; хозяев расспросили о дороге и поехали опять, пока не выбились из сил лошади, тогда решили остановиться у речки, среди горелого леса. Сейчас же собрали костёр, и о. Константин со спутником при свете его увидели саженях в пяти от себя какие-то темные, странные и непонятные предметы.

– Наверное, это пригоны калмыцкие, – сказал спутник, – должно быть, мы на них набрели, батюшка.

Снег валил большими хлопьями, и, подойдя ближе, путники убедились, что это не аил и не изгородь, а могилы калмыков.

О. Константин усмехнулся, видя испуг своего ямщика. Было мрачно и тихо, снег осыпал все, и во мраке, освещаемом только светом костра, путники принялись рубить молодые елки, чтобы ими отмести снег с места, которое приготовили для ночлега.

– Пусть хотя около нас будет сухо! – говорил спутник о. Константина. Ложитесь, батюшка, устать не мудрено с дороги этой... Ишь, куда забрели из-за бурана, на могилки попали.

Приткнувшись к седлу, о. Константин уснул крепко, но ненадолго: его разбудил вой, томительный и жуткий – выли волки совсем близко от ночлега, и их, судя по этому унылому вою, сливавшемуся в дикую и заунывную мелодию, было не мало.

Проснулись и спутники миссионера, живо разожгли потухающий костёр и поочередно принялись подкладывать в него сучья и ветки, торчавшие из-под снега в изобилии, собирая их около стоянки и чутко прислушиваясь к вою волков.

Это была тревожная ночь, но и она миновала, как минует всё на свете. Утро встало в тумане; с первыми проблесками рассвета затих вой, и путники двинулись вперед, теперь разобравшись, хотя и с трудом, в приметах дороги.

Их ждал крутой спуск в Ел-Узы. Чолушманской долины было почти не видно из-за тумана, хотя до половины спуск прошёл хорошо, но потом путь совершали по догадке в сгустившемся тумане с большою опасностью для себя. Благодаря снегу и отсутствию следов, тропка была потеряна, по бокам зияли пропасти. Поминутно лошади скользили около обрывов, и только выехав в самую Чолушманскую долину, путники вздохнули свободно.

Она расстилалась перед ними суровая, каменистая, и особенно темнели среди снежной пелены угрюмые камни и скалы огромных гор. Голубой Чолушман не пел свои песни, притихли водопады, висевшие теперь ледяным кружевом, причудливым и красивым, в высоте своего падения.

В Чолушманском монастыре путников ждал заслуженный отдых.

О. Константину хотелось попасть на Белю, но его отговорили: на озере от края и до края пролетали бури все эти дни, и оно бушевало, совсем темное и мрачное в оснеженных берегах. И, как ни скор был на дело молодой миссионер, но живая смерть смотрела из глубин неспокойного озера, а его жизнь была полезна и нужна для других.

И опять по трудным тропам Ел-Узы миссионер направил путь в Чуйскую долину, теперь уже к далекому Кош-Агачу, для чего было нужно перевалить через Курайский перевал. Одну ночь провели в юрте, а другую под открытым небом, бродя в глубоких снегах Курайскаго перевала. Только буны – целое стадо, попались спутникам на дороге, да на самой вершине перевала деревянный, немного покосившийся крест – память первых миссионеров, на который непогоды наложили свою печать.

Спуск на Курайскую степь был очень тяжел: лошади тонули в массах снега, они то и дело падали, раня подковами свои ноги, и до того замучились бедные животные, что на станции Курай, едва успели спешиться путники, как две из лошадей повалились на землю.

О. Константин бросился к Серку, который с молчаливым терпением нес в пути на себе вьюки. Он хотел сшевелить с места бедное животное, объятый жалостью, но лошадь, измученная вконец, ответила только стоном, и о. Константину хотелось плакать над нею. Весь его труд, его бессонные ночи, холод – всё показалось ему ничтожным в сравнении с молчаливым страданием терпеливого серенького конька, и он отвернулся, кусая губы, чтобы не разрыдаться над бедною лошадкою, которую нужно было бросить тут, чтобы спешить на ямских лошадях в Кош-Агач, где ждал его долг службы.

Но на обратном пути он был утешен; его старый друг и другая лошадь оправились вполне и ждали своих хозяев.

И молодому о. Константину стало так радостно в этот сумрачный день при виде отдохнувших лошадей, что он забыл и трудный путь, и ужасный буран в Куяхтанаре, чуть не стоивший ему жизни, и охотно отдал за сено последние деньги, бывшие у него. Сено это стоило так дорого – 1 рубль пуд, но он не жалел этих денег.

Опять мелькнули прежние места: Боголу-бом, Бичинту-Кая, паром на всё ещё незастывшей Катуни, и после трех дней пути, проехав семьсот верст и перенеся опасности и невзгоды, молодой миссионер перекрестился широким крестом, увидев крест Онгудайской церкви. Вот, наконец, и любимое село, знакомое с детства, где трудился его много поработавший для миссии отец⁴², и где он, сын и внук миссионеров Алтая, нес своё подчас тяжелое бремя миссионерских трудов для Алтая, подражая тем первым учителям, которые принесли свет в дикую, прекрасную летом и угрюмую – зимою языческую страну.