Назидательные рассказы из жизни православных русских архипастырей и пастырей

В некоторых русских духовных и светских журналах – «Странник», «Душеполезное Чтение», «Воскресный День», «Исторический Вестник», «Русская Старина» и друг, за прежние годы были напечатаны поучительные рассказы из жизни православного русского духовенства. Эти рассказы важны в том отношении, что прекрасно характеризуют жизнь и деятельность и отношения к приходскому духовенству наших русских знаменитых иерархов – Митрополита Филарета Московского, Митрополита Филарета Киевского и очень многих других архипастырей. В этих рассказах нет ничего вымышленного, лживого, они написаны правдиво, с действительною жизнию верно. Читаются эти рассказы с захватывающим интересом. Во изложению они просты, кратки, но многосодержательны. По своей назидательности и простоте изложения эти рассказы весьма пригодны для чтения на внебогослужебных собеседованиях приходских священников с простым народом и для чтения в христианской семье. Так как большинство нашего русского духовенства, особенно сельского, не в состоянии, за скудостию своих материальных средств, выписывать периодические духовные и светские журналы, стоящие немалых денег, да и не всегда могут иметь под руками данный журнал; то мы, желая придти на помощь духовенству, составили сборник «назидательных рассказов», собрав в оный более замечательные и назидательные сообщения. Сборник этот мы и предлагаем благосклонному вниманию читателей.

В своих воспоминаниях (напечатанных в «Историч. Вестн.») графиня Л.А. Растопчина рассказывает о замечательном случае влияния молитвы на духовное единение молящихся. Больна была Е.П. Растопчина .По мере того, как тело ее истощалось страданиями и голодом, душа ее очищалась от всего земного и греховного, и поняв, что смерть близка, она стала к ней готовиться с истинным христианским смирением и покорностию. Всегда почитая Митрополита Филарета, она просила его друга, Н.В. Сушкова, передать ему просьбу помолиться за нее. Святитель прислал ей свое благословение. В Москве тогда жила одна набожная особа, кажется, Новосильцева, которая также была больна и пользовалась милостивым вниманием митрополита. Ей приснилось, что он к ней вошел, благословил ее и сказал: «Я теперь пойду к такой же страдалице, как и ты, к графине Растоичиной». И точно, в тот же день и в туже минуту дочь Растопчиной, сидевшая у постели больной матери, вдруг увидала, что маменька приподнимается с просветленным лицом, что-то проговорила, низко наклонила голову, а затем громко вскричала: «Да провожайте же! Провожайте!» «Кого?^" – спросила дочь. – «Митрополита Филарета, он сейчас был у меня». – Впоследствии Н. В. Сушков спросил у митрополита Филарета, – помнит ли, что он делал в такой-то день и час? «Помню, я был в молельне и молился за вашу племянницу и за Новосильцеву». (Русск. Паломн. 1904 г. № 23).

В журнале «Странник» сообщается следующий случай из жизни Митрополита Филарета Московского. Против одного священника было много обвинений; духовное начальство запретило ему служить. Это запрещение было подано митрополиту Филарету на утверждение.

Дело было на страстной неделе. Митрополит Филарет проживал тогда в Чудове монастыре. Он взял уже перо, чтобы подписать запрещение, но почувствовал, как будто бы перо ослушалось его. Он отложил подписание до следующего дня.

Ночью видит он сон: пред, окнами – толпа народа разного звания и возраста и о чем-то громко толкует и обращается к нему. Митрополит подходит к окну и спрашивает – чего им надо? «Оставь нам священника; не отстраняй его!» – просит толпа. Митрополит, по пробуждении, велел позвать к себе осужденного священника: «Какие ты имеешь за собой добрые дела? Открой мне», – обращается он к священнику. «Никаких, Владыка», – отвечал священник, – «я достоин наказания». Но Владыка с настойчивостью убеждает его подумать. «Поминаешь ли ты усопших», спрашивает Филарет. – Как же, Владыка. Да, у меня такое правило: кто подает раз записочку, я уж постоянно на проскомидии вынимаю по ней частицы, так что и прихожане ропщут, что у меня проскомидия дольше литургии, а я уже иначе не могу».

Филарет не запретил священнику служить, а перевел его на другой приход, объяснив ему, что умершие были за него ходатаями. Это так тронуло священника, что он приложил старание к исправлению своему и отличался потом примерною жизнию. («Стран.», 1893 года).

«Филарет, Митр. Моск, пишет г. Покровский в «Очерках Москвы» (в «Истор. Вестн.»), считал христианское милосердие долгом, и в своей личной жизни исполнял этот долг почти на вся сумму своих. доходец, ибо деньгами никогда не интересовался, скопидомством никогда не занимался и даже не знал в любую данную минуту сколько у него денег и есть ли они у него, вспомоществования же и подаяния раздавал и направо и налево, и прямо в руки просителям, приходившим на Троицкое подворье, и во всевозможные благотворительные учреждения, и на всевозможные филантропические цели. Но слащавого сердолюбия и нерассудительного мягкосердечия он и не понимал, и за добродетель не признавал, почему на глазах многих и представлялся жестокосердым». Автор подтверждает это следующим рассказом. «Ехал однажды Федор Петр. Гааза (учредитель полицейской больницы) куда-то по какому-то безотлагательному, делу; вдруг, видит, что с возом сена, ехавшим впереди его что-то попритчилось: соскочило ли колесо, или раскололось, но только воз сильно накренился и грозит повалиться на мостовую и придавить своего хозяина. Соскочил сердобольный старец с; дрожек, и ну помогать мужику; не успели они ничего еще сделать, останавливается коляска, сидящий в ней старец вылезает вон и присоединяет к их усилиям свои. Это был князь Сергей Михайлович Голицын, председатель опекунского совета, первый московский аристократ той эпохи, один из приближеннейших к царскому семейству вельмож. Но так как он был старец еще древнее своего приятеля Гаазе, да и дело для них было не совсем привычное, то не мудрено, что они не столько помогали мужику, сколько мешали, топчась бесплодно вокруг воза. Около этой группы собралась порядочная толпа зевак, так что когда к месту происшествия приблизилась карета шестерней, то сидевший в ней третий старец подходящего к ним возраста, в белом клобуке, не мог не обратить на них внимания, узнав в них своих приятелей, и по личному к ним расположению, и по совместной службе в тюремном комитете, – поравнявшись с ними, благословил их и при этом, как пм казалось, не без насмешливости улыбнулся. Когда, встретившись с митрополитом после этого уличного свидания, филантропы спросили его о смысле улыбки, так их смутившей, Филарет будто бы не обинуясь ответил, что не мог не рассмеяться, видя, что два столь почтенные мужа от чистого сердца занимаются бездельничеством. – Как бездельничеством? Да мы помогали бедняку. – Ну, и помогли ли? Оказалось, что нет, не они помогли, а другие, а что они после этих других наградили деньгами. Вот с этого бы и начать, – заметил Филарет: – ибо вас уже никто не наградил за напрасно потерянное время, и вы уже сами виноваты перед теми, ко вреду коих его потеряли, Ни тот, ни другой старец будто бы не нашлись возразить на такое нравоучение»... (,,Странник» 1883 г.).

Епископ Иаков, бывший в самых близких дружеских отношениях с митрополитом Филаретом, имел привычку записывать в особую тетрадку все, касающееся жизни своего друга и покровителя этого светоча русской церкви.

Заимствуем следующую запись из этой тетрадки.

В один из московских монастырей поступил иеромонахом овдовевший старый полковой священник. По свойственной человеку слабости, он одно время предавался спиртным напиткам. Несколько раз пробовал увещевать его архимандрит, старик раскаивался, бросал пить, но скоро забывал все свои благие намерения. Тогда архимандрит принужден был обратиться к митрополиту Филарету, прося его наложить на провинившегося протоиерее епитимью и хотя временно подвергнуть его запрещению.

Филарет недолюбливал частые жалобы старого архимандрита и на повторения их отвечал ему: «Все то не по тебе, тот не хорош, другой дурен. Ну, выбирай себе ангелов, а уж грешников постарайся сам исправить». Но, тем не менее, не прекращавшиеся жалобы побудили, наконец, Филарета наложить запрещение на бывшего полкового священника.

Запрещение, было уже написано, но еще не подписано владыкой, когда он прилег на диван для обычного послеобеденного отдыха. Едва успел он сомкнуть глаза, как увидал перед собой своего покойного покровителя, незабвенного для него, митрополита Платона. Он стоял перед ним в простом легком подряснике, с бархатной скуфейкой на голове, как часто бывало прежде, когда он гулял по саду. В глазах его читалась просьба, когда он проговорил:

«Василий Михайлович (под этим светским именем знавал покойный Платов своего преемника). Прости согрешившему отцу Ивану».      

Только что хотел Василий Дроздов (Митрополит Филарет) обратиться, как бывало, к глубокоуважаемому им Платону, как видение исчезло, и Митрополит Филарет проснулся под сильным впечатлением виденного сна.

«Какой это отец Иван? Мало ли у меня их, отцов Иванов?» – думалось митрополиту. За своими многочисленными занятиями он, вскоре забыл свое видение, но на следующую ночь увидал второй такой же необычайный сон.

Ему приснился император Александр I, в своем походном генеральском мундире, в трехуголке с перьями на голове, как он одевался в поход против Наполеона I. Император обратился к митрополиту с следующими словами: «Не гневайся, преподобный отец, на моего храброго священника Ивана».

«Ты, сердцеведец Создатель, Ты все знаешь, – думал Митрополит по пробуждении, – научи меня, какой же это, наконец священник Иван, ради которого являются души с того света просить о его помиловании». Записав себе на память несколько слов на аспидной доске, как это делал всегда, чтобы не забыть случайно пришедшие ему в голову мысли, он снова крепко заснул. Тут явилось уже третье видение в лице фельдмаршала Кутузова-Смоленского. Храбрый победитель Наполеона I предстал перед митрополитом седовласым старцем, изнуренным смертельной болезнью, постигшей его во время преследования бежавшего великого полководца. И Кутузов обратился к Филарету с просьбой:

«Не осуди моего духовного отца Ивана, будь снисходителен к его слабостям».

Только что хотел Митрополит поднять руку для благословения больного старца, как видение исчезло, точно растаяло, и он опять проснулся. Уже светало, он встал сильно взволнованный этими тремя необычайными снами. Преклонив колени перед своим аналоем, Митрополит обратился с сердечной молитвой к Господу о просвещении. Когда же он сел за работу, то первое, что ему попалось под руку, была бумага, о запрещении совершить тайны, налагаемом на неисправимого протоиерее Иоанна. Тут Митрополит воскликнул: «Так вот он, этот отец Иван, судьба которого тревожит такие великие души и заставляет их являться с просьбами ко мне недостойному! Он был, ведь, при армии и, вероятно, они его знали. Но что означают все эти видения? Что может так тревожить души дорогих мне отшедших в вечность»? Он послал в монастырь за неисправимым протоиереем, приказывая ему явиться к себе в назначенный час, но никому не сообщил занимавших его мыслей.

С нахмуренным и строгим лицом встретил он виновного иеромонаха, высокого, сильного старика, с длинной бородой, в которой сквозь седину пробивался черный волос. Тот бросился в ноги Митрополиту и сказал со слезами на глазах:

– Я знаю, зачем ты меня призвал. Забудь мои прегрешения и не запрещай этой деснице благословлять народ; она благословляла на бой императора.

Эти слова и слезы старика произвели сильное впечатление на Митрополита, но он подавил волнение и сказал:

– Встань, слабый человек, и расскажи мне, как прошла твоя жизнь, откуда ты?

– Я сын дьячка, учился в Московской духовной академии.

– Так ты помнишь, наверно, Митрополита Платона, когда он был профессором в академии?

– Помню ли я! – воскликнул протоиерей, всплеснув руками, и обильные слезы полились на его седую бороду. – Мне, да и не помнить моего благодетеля! Да отсохнет мой язык, если я когда забуду превозносить и благословлять его! Да отступится от меня Господь, если я когда отойду ко сну, не помолившись за него. Он любил меня, как отец сына – я был его лучшим учеником, и он пророчил мне блестящую будущность; но Господь, видно, судил иначе: я вышел в белые священники, а у Платона явился другой, более достойный меня преемник, Василий Михайлович Дроздов, звезда которого ярко засияла вместе с почиющим над ним до сих пор благословением Платона.

Говоря это, протоиерей плакал, да и у Филарета тоже полились слезы умиления при мысли, о Платоне, который избрал его своим духовным преемником в проповеди слова Божия. Этот провинившийся монах и владыка, державший в своих руках его судьбу, были одинаково близки сердцу Платона.

– Рассказывай дальше, проговорил, наконец, Филарет.

– Дальше, – я женился, и мир окончательно завладел мною; что и было у меня в зачатках, унесли житейские бури. Я поступил в армию и с нею пошел против повелителя галлов.

– Так, тан, и ты имел случай видеть покойного Императора Александра I?

– Часто пел я благодарственные молебны после побед, дарованных нашему оружию, и эта недостойная десница благословляла монарха, целовавшего ее с истинно христианским смирением.

– Ты принимал участие в битвах?

– Меча я не брал в руки, но силою креста нашего Господа три раза рассеивал вражью силу, и поднимая его перед рядами нашего слабеющего войска, внушал ему новое мужество и отвагу, и вел против врага. Солдаты и полководцы, да и сам монарх очень любили меня; раз он даже поцеловал меня в уста, причем слезы так и заблестели в его добрых, дорогих глазах.

– Так вот ты какой! подумал Филарет, всматриваясь в высокую, статную фигуру протоиерея. Действительно, место такого иерее в рядах войска. – Ты говоришь, что тебя любили полководцы;. не состоял ли ты и при Кутузове-Смоленском?

– При нем не состоял, но влиятельный князь любил меня. Когда он опасно заболел в Германии, в городе Бунцлау, то я, недостойный, принял его последнюю исповедь, причастил его и напутствовал в жизнь вечную.

«Так это и есть храбрый иерей Иван, – думал Филарет, снова глядя на каявшегося протоиерее, стоявшего теперь перед ним с опущенной головой. – Жизнь его полна бурь и приключений, но в свое время он был настоящим пастырем своего стада и сделал много добра. Тут не совсем обычное стечение обстоятельств, и я не осужу храброго отца Ивана, буду добр и снисходителен к нему, прощу его по завету моего духовного отца Платона».

И, сделав ему приличное наставление, он благословил и отпустил его,

– Иди и впредь не греши, – сказал Филарет протоиерею.

И отец Иван продолжал совершать тайны, но не впадал более в свое прегрешение. («Воскресн. День» 1902 г. № 25).

В «Душеполезн. Чтении» за 1903 год передается замечательный случай прозорливости святителя Филарета, происшедший после кончины его в начале семидесятых годов прошлого столетия и имел место в семье Грозовых.

Елизавета Борисова Грозова, жена священника Московского Зачатьевского монастыря Павла Сергеев. Грозова, исправлявшего одно время должность иподиакона при Митрополите Филарете и пользовавшегося всегда особенным расположением к нему со стороны этого святителя, будучи обременена многочисленною семьею в скором времени и готовясь быть материю, обратившись, может быть, тайно за духовною помощию к почившему святит. Филарету, который принимал всегда такое близкое участие в судьбе ее мужа и его родни, видит однажды во сне этого святителя. Подошедши к нему сама за благословением и подведши к нему некоторых детей своих, она попросила у него молитв за них. Святитель Филарет, воззрев на одного ее сына, сказал про него: «он будет хороший схимник». Про другого же, на слова матери, что он плохо учится, сказал, что «он будет учиться впредь так себе», велев предварительно погладить голову умного человека и этою же рукою провести потом по его голове. Когда же Грозова с горестию поведала Владыке, что ей вскоре предстоит еще быть материю, то он ей сказал: «не горюй, судьбу ее, – твоей дочери, устроят две монахини», указав при этом на двух монахинь, стоявших тут же около него. Далее, во сне Грозова увидала большой храм и в нем множество людей, стоящих с просфорами и записками и держащих кверху поднятые руки. Владыка при этом сказал ей: «смотри, сколько людей молится за меня по смерти. А когда я жив был, многие меня бранили. Просфоры же ты им будет давать». На этом кончилось знаменательное сновидение. Мы сказали: знаменательное, потому что оно впоследствии оправдалось, можно сказать, с буквальною точностию.

Так, прежде всего, сбылось предсказание святителя Филарета, высказанное им Грозовой в сонном видении, относительно судьбы ее самой. После смерти своего мужа, последовавшей в 1882 г., она определена была на другой год митрополитом Иоанникием просфорницей к новому, только что освященному тогда, кафедральному собору во имя Христа Спасителя, где и оставалась до самой кончины свей, последовавшей в 1900 г. Таким образом исполнилось предсказание святителя Филарета относительно раздавания Грозовой просфор в большом храме, – предсказание, изреченное ей еще за долго до исполнения его. Исполнились также слова святит. Филарета о количестве людей, подававших, особенно на первых порах после освящения собора, записки и помянники, содержащие в себе приснопамятное и незабвенное имя этого святителя.

Что касается судьбы ее сыновей и одной из дочерей, то она, согласно высказанным словам того же святителя Божия, замечательным образом сбылась в их будущей жизни. Один из ее сыновей, действительно, учился все время в средней духовной школе «так себе» и кончил курс в ней, после того, как сделано было над ним по указанию святителя. Другой же сын Грозовой, вскоре после случившегося с нею сновидения, заболел, будучи трех лет от роду, припадками и впал потом в совершенное параличное состояние, лишившись рук и ног. В таком состоянии он пробыл целых восемнадцать лет, находясь по большей части в темной комнате, вдали от мира и людей, не зная, что делается вокруг него, одним словом, живя, как настоящий «схимник». Наконец, что касается предсказания судьбы одной из дочерей Грозовой, то и оно исполнилось в свое время с необыкновенною точностию. Примечательно здесь особенно то, что эта судьба предсказана была ей святителем Филаретом тогда, когда она еще не появилась на свет, и, стало быть, неизвестно было, кто родится у Грозовой: сын или дочь. Действительно, судьба ее впоследствии устроена была двумя монахинями: одной, уже покойной теперь, игумениею Московского Алексеевского монастыря Антонией, а другой, доселе, здравствующей, игуменией Москов. Зачатьевского монастыря Валентиной, которая не однажды слышала из уст самой Грозовой рассказ о. чудесном сновидении святителя Филарета. («Душепол. Чтен.» 1903 г.).

Пред наступлением Великого поста пришли к Митрополиту Московскому Филарету две знатных дамы. Испросив у Владыки благословение, госпожи сии обратились к нему с просьбою: указать им духовника. Владыка с недоумением спросил просительниц: ужели, сами они не нашли в Москве священника, которому могли бы с доверием поручить свою совесть. Те отвечали: простите великодушно нас грешных, ваше высокопреосвященство, если мы сознаемся вам, что нас соблазняет дозволение себе известных нам священников играть в наших светских домах в карты. А мне позвольте вас вопросить, отвечал святитель дамам: – приглашаете ли к себе священников для бесед о духовных истинах веры и о спасении души?... Госпожи замялись в ответ на данный вопрос.. Митрополит продолжал: а рано ли вы приходите в церковь на литургию, и слушаете ли проповедь священническую, когда таковая предлагается народу при окончании литургии? – Женщины, смущенные последним вопросом, сказали: «Приходим, владыко святый, иногда пред чтением Евангелия, иногда же позднее: во время Херувимской песни. Проповеди не слушаем, в надежде прочитать дома в книгах о том, о чем говорится проповедь. – Так вот, милостивые государыни, – продолжал митрополит: – когда священники видят, что вы – люди света и в церквах не слушаете слова Божия, и в домах ваших о нем их не спрашиваете, а между тем сознают свою обязанность оное проповедывать всюду, и благовременно и безвременно, они и садятся с вами светскими за зеленые столы, чтобы здесь – в промежутках текущей игры – хоть малое нечто изречь вам своим духовным чадам в назидание. Ответом митрополита вопросительницы так остались утешены и довольны, что со слезами целовали много раз руки первосвятителя... и со слезами же на глазах испросили у него себе прощение и благословение на наступавший Великий пост. – Когда же в прощальное Воскресенье явились к митрополиту священники для испрошения себе прощения и благословения, владыка митрополит поведал им о бывших у него двух совопросницах, и в заключение сказал: так вот, отцы и братие, прошу вас в наступающую четыредесятницу от игры в карты поудержаться. Да смотрите, точно исполните эту мою вам просьбу. Я зорко буду следить. И кто не послушается, того строго оштрафую. – Мирно и тихо протекли дни святые четыредесятницы и за нею дни святой и великой седмицы страстей Господних, как и все благодатное время святительствования в Московской церкви Филаретова проходило мирно и спокойно. Настало Светлое Христово Воскресение. Пришли христосоваться к митрополиту все, в числе всех и священники. После пасхальной с гостями трапезы, домохозяин, отпустив светских от себя, духовенство приостановил и, благословляя священников, сказал им: благодарю вас, отцы и братие, что оказали послушание мне: никто из вас в протекшем посту за зеленый стол не садился. Но если вы могли удержаться от игры в карты во дни поста, можете и всегда удерживаться от этой забавы детской, несвойственной людям солидным, а во священниках и весьма предосудительной. Так теперь снова прошу вас и прошу усерднейше, оставить это пустое, но иногда и гибельное удовольствие, чтобы не подавать соблазна духовным вашим чадам. Таков рассказ преосвященного Платона архиепископа Костромского о незабвенном М. М. Филарете. («Душепол. Чтен.» 1892 г.).

Г, Куклин приводит в «Одесском Листке» слышанный им рассказ о митрополите Филарете, характеризующий почившего иерарха и важный в том отношении, что выражает мнение о нем простого народа. Рассказ этот относится к тому времени, когда Филарет был только что возведен в сан митрополита Московского, но слава о нем гремела уже по всей России, как об умном и строгом пастыре церкви, столпе православия, а проповеди его читались наперерыв. Рассказ клонится к тему, чтобы опровергнуть другие рассказы о митрополите Филарете, в которых высказывалось, что он будто бы «своих родственников определял на доходные места».

И так, когда Филарет сделался митрополитом Московским, при сельской церкви в одном из отдаленнейших уездов Московской губернии – служить пономарем его родственник, товарищ по школе и друг его детства. Он был человек недалекий, даже читал и пел плохо, но был тихий и смирный и все прихожане его любили. Когда повсюду стало известно, что родственник пономаря сделан митрополитом, то многие из прихожан стали советовать пономарю сходить: к митрополиту и попроситься, если не во священники, то, по крайней мере, во диаконы, а жене его снилось и виделось непременно быть хотя диаконицею. Пономарь долго отмалчивался, не решаясь обратиться к митрополиту – родственнику, со своею просьбой. Но вот представился удобный случай: в соседнем приходе умер диакон.      

Не долго думая, пономарь наш, надевши котомку на плечи, отправился в Москву к родственнику – митрополиту проситься на это место.

Добрался до Москвы, расспросил, как ему дойти до митрополитами, без робости и страха, отправился в его покои. Когда митрополиту доложили, что пришел к нему родственник и желает с ним увидеться, митрополит принял его и даже сам вышел в прихожую к нему на встречу. Тот, было, при виде его, повалился ему в ноги, но митрополит удержал его, обнял и поцеловал. После обыкновенных приветствий, провел он его в свои покои, и пошли, как водится, спросы и расспросы: как живешь – поживаешь? Пономарь сначала стеснялся и конфузился, а потом видит, что митрополит приветлив и. ласков с ним, приободрился и говорить ему:

– А я ведь, ваше высокопреосвященство, к вам с просьбой.

– Что могу – с удовольствием сделаю, отвечал ему родственник – митрополит.

– Нельзя ли, говорить, определить меня во диакона? Тут по соседству от вас в приходе умер диакон, так и место есть свободное.

– Хорошо, говорит, очень рад тебе услужить... Только нужно будет, как полагается, экзамен сдать... Ты у меня погостишь и тем временем почитаешь и поприготовишься к экзамену. И нанес ему митрополит разных учебных книг, и комнату особую ему отвел, – Занимайся, мол, приготовляйся к экзамену. А нашему пономарю, где готовиться, когда он и читать-то плохо умел. Оставшись один, он перелистывал ту и другую книгу, ему все незнакомые, не для него писаны... Ну, да что, думает, экзамен – это одна проформа, родственник – митрополит все дело уладит. Этими думами и успокоился он.

Прошло довольно много времени. Пономарь жил на митрополичьих хлебах, пока ему это не прискучило. Наконец присылает к нему митрополит монаха – экзаменатора.

О чем ни спросит его этот монах, пономарь наш ни в зуб толкнуть, как говорится: или смолчит на вопрос, или скажет, что он этого не знает. Поспрашивал – поспрашивал его монах – видит, что от него толку не добиться, и ушел. Затем зовет его к себе митрополит и говорит – «Как же я определю тебя во диакона, когда ты ничего не знаешь?... Ты попроси, говорит, у меня денег, или чего другого, – я не откажу тебе, а благодати Святого Духа тебе дать не могу. Это будет, говорит, святотатство и великий грех, за который я должен буду дать ответ пред Богом.

Так и отказал ему дать место диакона. И с чем ушел наш пономарь, с тем же и домой пришел; как был пономарем, так и возвратился из Москвы от родственника – митрополита в том же чине... Оно действительно, митрополит не оставлял его и часто посылал ему денег, а все таки диаконства не дал. Так родственник митрополита Филарета и умер пономарем. («Странник» 1892 года № 12).

Под таким заглавием в журнале «Странник» за 1888 год передается такой рассказ о митрополите Филарете Московском.

«В одном селе Московской епархии долгое время священствовал иерей, которого не только прихожане, но и все знавшие его искренно уважали и любили за примерную жизнь и ревностную деятельность, как истинного пастыря церкви. Такого мнения о нем был и митрополит Филарет. Но вот какому искушению подвергся он. Заболел тяжким недугом один из его прихожан, очень достаточный поселянин; просит батюшку напутствовать его, т. е. исповедать и причастить Св. Тайн. По совершении напутствия больной передает своему духовному отцу довольно значительную сумму денег, с просьбою, по его смерти, употребить эти деньги на благотворительные дела по личному усмотрению его, как священника. Отец духовный принял деньги, сказавши, что свято исполнит волю своего духовного сына. Но проходит некоторое время, больной стал поправляться, наконец, совсем выздоровел. Выздоровевши, приходит он к своему батюшке и просит возвратить деньги, чтобы лично распорядиться с тою же благотворительною целию. Так как напутствие больного происходило без свидетелей, то священник сказал, что он никаких денег от своего духовного сына не брал.

Является обиженный к митрополиту Филарету и рассказывает эту историю, печальную не столько для него, сколько для его духовного отца. Филарет выслушивает, и, по дару своей дивной прозорливости, убеждается, что рассказанное не подлежит сомнению. «Иди с миром и не говори, что был у меня» – так напутствовал мудрец этого простеца и велел вызвать обвиняемого. Является обвиняемый; митрополит с лаской принимает его, как одного из достойнейших пастырей своей епархии, и говорит: «Я желаю, чтобы ты завтра отслужил литургию в моей крестовой церкви» Служит иерей Божий литургию, и вот настают минуты принятия священником св. Тайн. Иерей положил на свои скрестившиеся длани частицу Тела Христова и готов произносить: «Верую, Господи, и исповедаю», как является Филарет и говорит ангельски-тихим голосом: Остановись! Взял деньги? Взял. Враг искусил тебя. Отдай. Теперь со страхом Божиим и верою приими Святые Тайны во исцеление согрешившей души твоей.

Литургия кончилась. Священник подходит под благословение к своему владыке, конечно со страхом и трепетом; но мудрый архипастырь сказал только одно: «Теперь ты можешь с миром отправиться домой». («Странник», 1888 года).

В «Душепол. чтении» напечатан рассказ одной женщины, приводимый протоиереем И. Г. Виноградовым, Муж этой женщины страдал запоем, разорил весь дом и замучил несчастную жену. Ей кто-то посоветовал: «Сходи на Троицкое подворье, попроси помолиться – преосвященнейшего владыку Филарета; может быть тебя Господь, по его молитвам, и утешит». Она пришла как раз к выезду куда-то митрополита. Прихожу: вижу, у подъезда стоит карета в шесть лошадей. Народу, народу, – и все беднота, как и я грешная, – и не сочтешь. Какими-то судьбами, толкаясь друг о друга, меня приперли почти к самой карете. Вот вижу его, батюшку, ведет под мышечку келейник, лакей отворяет дверцу у кареты... Как он, батюшка, взглянет на меня так зорко, что я испугалась, но успела сказать: «Владыка святый, помолись за раба Божия Петра!»... «Молись, – говорит, – и сама, и я помолюсь»... Он уехал.

По совету какого-то доброго человека женщина, однако, не ограничилась этим, а пришла на прием митрополита.

Вхожу; тут уж дождались владыку власти и именитые купцы; владыка вошел, лакей снял с него верхнюю одежду и принял посошок. Он перекрестился и поклонился пред иконою, потом, когда все поклонились ему, он тут всех бывших благословил, – и смотрит то на ту, то на другую сторону, в левой руке у него просвирочка. Вдруг он глазками остановился на мне, и никто к нему не подходит; меня кто-то толкнул, говоря; «иди». Вы и вообразить не можете, как я перепугалась; вижу, он чуть-чуть подвигается ко. мне, я упала ему в ноги; он благословил меня и, отдавая мне просвирочку, сказал: «Я помолился за Петра, это – отдай ему, пусть скушает, Бог даст ему сон, ты не тревожься». Снова благословил меня и пошел в свои покои. Не помню, как я от него вышла;; я точно на крыльях прилетела домой; мужа не было; пришел наконец очень поздно и стал браниться на меня, где я пропадала. Я молчала: с пьяным что говорить; уложила спать, помолилась Богу, поубрала кое-что, да сама скоро улеглась. На другой день поднялся мой ранехонько и сразу запросил: «давай водки!» Я говорю: «Сейчас схожу, а ты вот покамест скушай просфорочку за твое здоровье».

– Тебе говорят, водки давай, а не просфорочку, ешь ее сама... Я упала пред ним на колени, упрашиваю, умаливаю Христом Богом покушать хотя немного... Послушался, отщипнул крошечку, перекрестился, положив в рот. «Ну, – говорит, – где водка-то?» – Сейчас, – говорю, – принесу». Иду за ней, а сама в душе молюсь: Господи, помоги ему, горькому, скушать всю просфорочку! Прихожу с водкой; вижу, он сидит, точно задумавшись, облокотись на стол и, увидав меня, спрашивает: «Откуда ты взяла такую просфору? Я всю сел и тебе не оставил, какая вкусная!» Я обрадовалась и говорю: «Слава Тебе, Господи!» и затем откровенно рассказала, что я была на Троицком подворье и там получила за его здоровье просфору; налила ему чай, он выпил одну чашечку, говорит: «знать, я рано встал, что-то дремлется; я здесь (на койке) прилягу»... И заснул; я напилась чаю, убрала самовар и посуду, – вижу, он спит крепко; пришло время к ужину, а он все спит, – я поужинала и, не будив его, сама улеглась; так прошла ночь мирно; настало утро; я проснулась, по долгу христианскому помолилась, сбегала на базар по домашнему хозяйству – а он все спит. Часу в 11-м он проснулся... Ну, думаю, сейчас запросит водки. Что же вы думали? Он говорит: «Давай скорее! Чаю». Я налила и вполголоса спрашиваю: «А водочки принесть?» – Нет, – говорит, – не надо, чаю... И чтоб ее никогда не было, говорит, не надо. Думаю себе: Господи, укрепи его!.,. И вот с этого то дня про водку и помину не было; перестал ходить по трактирам, – и в гости редко-редко бывало соберется. Стал заниматься по-настоящему работой. Так мы жили в мире и довольстве. Господь послал ему болезнь; потрудил он, приготовился по-христиански; как следует, и умер тихо. Я похоронила его,.. как подобает: было чем... Скажите же, добрый господин, кому я обязана возвращением моего мужа..на путь истинный, и по чьим он молитвам сподобился христианской кончины? («Воскресный день», 1899 года).      .

В молодости своей митрополит Платон был несколько раз чудесно спасаем Божественным промыслом и невидимо направляем на служение церкви.

Еще, будучи семинаристом, он шел пешком на праздник Пасхи к своим родителям. Надо было переходить Волгу в то время, когда лед был готов уже тронуться. Крестьяне не пускали молодых людей идти по льду, но отважные юноши не послушали добрых советов. Несколько раз ноги их проваливались в воду, местами они должны были ползти. В ту самую минуту, когда юноши ступили на противоположный берег, Волга тронулась и лед пошел всею своею массою вниз по реке. Одна секунда позднее, и погибель была бы несомненна.

Платону было уже 19 лет. Он присутствовал на свадьбе своего дяди и ехал на первой тройке вместе с женихом и невестой. Лошади рванули и юноша, сидевший на переднем сиденье, попал под лошадей. Платье и шляпа были попорчены копытами лошадей, но Платон остался невредим.      

Архиепископ Платон ехал из Риги в Донскую епархию. По дороге из Воронежа в Новочеркасск, поздно ночью, знаменитый путешественник дремал, и ему показалось, что он почувствовал толчок. Мгновенно он пробудился и остановил лошадей, крикнув: «стой». Высокопреосвященный вышел из экипажа, и оказалось, что он остановил лошадей на половине моста в то время, когда другая половина его разобрана. Несколько шагов вперед, и экипаж высокопреосвященного полетел бы в пропасть.

В мире митрополит Платон назывался Николай Иванович Городецкий. Постригаясь в монахи, он хотел избрать себе имя Никандр, означающее, по словопроизводству с греческого языка то же, что и Николай. Но архимандрит Иннокентий (Борисов) сказал ему: «у монаха своих желаний не должно быть, узнаем, какое тебе имя назначает Божий промысл». Написав ряд имен на отдельных бумажках и свернув их, Иннокентий заставил Н. И. Городецкого вынуть жребий. На вынутой бумажке было написано: «Платон».

Митрополит Платон много раз рассказывал о случае, бывшем с ним в бытность его инспектором семинарии. Он принимал горячее участие в слабом и болезненном, но с прекрасною душою и сердцем, студенте Крылове. Когда Крылов тяжко заболел и был в лазарете, Платон оказывал ему отеческое внимание, но Платон не думал, что Крылов болен уже предсмертною болезнию. Однажды ночью, когда Платон сидел за работою, он неожиданно почувствовал какое-то движение в своем кабинете. Поднял голову и увидал стоящего перед ним студента Крылова. Удивленный таким несвоевременным приходом студента, Платон хотел заговорить с ним, но заметил, что стоящий пред ним Крылов как-то неестественно прозрачен. Крылов смотрел на него ласковым, молящим взглядом. Через несколько секунд видение исчезло. Рано утром Платон послал узнать в лазарете о состоянии здоровья Крылова и получил ответ, что Крылов в эту ночь умер, именно в то время, когда видение явилось Платону в его кабинете.

Точно также митрополит Платон имел знамения и видение в минуты смерти своего отца и своей матери. Когда умерла мать, он видел ясно три женские фигуры, покрытые черным покрывалом. В этот день умерла его мать и в один день с нею, от холеры, два его дяди.

Будучи мальчиком 10 лет, он увязался с своей матушкой, Парасковьей Васильевной, идти на богомолье в г. Осташков в обитель преп. Нила Столобенского. Первый день быстрый мальчик не отставал в усердии от старших путешественников, но на другой день не мог и стать на ноги, так что мать его должна была докончить путешествие на нанятой для него лошади, Гуляя по острову около Ниловой пустыни, мальчик нашел подкову и нес ее в монастырь, как вдруг, откуда ни возьмись, предстал пред мальчиком монах, высокий ростом, с сединою в бороде и спрашивает: «где ты взял эту подкову?» «Вот там нашел», – отвечал мальчик, «А зачем же она там лежит? Ее кто-нибудь там возьмет. – Куда же ты ее несешь? – «Вот туда, в монастырь, отдам кому-нибудь. Да возьми ты ее у меня, дедушка». – Инок взял находку у мальчика, благословил его, положив руку на голову его, и сказал: «в тебе будет толк». Когда мальчик рассказал матери о встрече с старцем и та просила указать его, то мальчик нигде потом не нашел старика. С тех пор архипастырь питал глубокое благоговение к преподобному Нилу и обители его.      Еще в детстве было владыке замечательное сонное видение. Ему представлялось, что он стоит на площади пред Погорельскою Ильинской церковью со сложенными на груди крестом руками, а на верху, в воздухе, с восточной стороны церкви стоял Иисус Христос и, взирая благосклонно, благословлял его; с западной же стороны, тоже в воздухе, был большой свившийся клубом змий, который злобно шипел на него. Владыка смотрел то на Того, то на другого и трепетал сердцем. Это сновидение он считает пред изображением своей жизни, в которой Бог благословляет его, а дух злобы шипит и строит ему козни. («Странник» 1892 г.).

Будучи глубоко верующим человеком, покойный владыка не был, однако «фанатиком», по его собственному выражению. «Меня любят раскольники», – говорил он не раз, – «и любят, конечно, за то, что я не фанатик». Я всегда скажу, что нынешние раскольники почти не заслуживают извинения, потому что среди них есть люди образованные, которые могли бы понять всю нелепость их отделения от церкви. Между тем, их предки, при которых, собственно, явился раскол, заслуживают извинения, они были люди невежественные, слепо обожавшие обрядность и традиции, особенно в деле веры. С такими людьми и поступать нужно было кротко и осторожно, не нужно было раздражать их какими-нибудь насильственными мерами, а вести дело с строгою, постепенностию и осмотрительностию. Заметив в старопечатных книгах бессмыслицу, нужно было исправить ее, издать, новые книги, разослать их по церквам, но не отбирать насильно и старых книг; тогда, невежественные фанатики сами бы постепенно и естественно привыкали к новым книгам. Да и самое исправление книг лучше бы было, но моему мнению, вести постепенно. Зная, что за букву «а» фанатики готовы были «живот положити», сначала нужно было бы исправить только погрешности догматические, – а таких погрешностей не много, – и издать, эти исправленные книги для богослужебного употребления. Когда бы привыкли к этим книгам, тогда можно бы постепенно исправлять и погрешности, относящиеся к обрядам и слововыражению. А отнимать насильно старые книги и даже вести из-за того чуть не войну с своими же русскими, жечь и мучить их – во всяком случае не следовало бы. Это-то, по моему мнению, и породило раскол и, без сомнения, усилило фанатизм раскольников. Раз мы знаем, что в букве «а» (рожденна, а не сотворенна) нет ереси, то не надо бы и придавать этому, значения ереси; между тем, отнимая насильно старопечатные книги, мы тем самым как бы показали, что всем, даже и незначительным погрешностям, заключающимся в этих книгах и требующим исправления, как будто, придаем значение догматических заблуждений, ереси, а потому и заставляем читать по новым книгам, где де подобных «еретических заблуждений» нет. Насильственное отнятие старопечатных книг показало только то, что и наши-то православные в то время тоже были поклонниками буквы, а не смысла. Ошибку эту мы сознали и, пожалуй, исправили впоследствии, допустивши «единоверие». И с нынешними раскольниками, хотя они и не заслуживают извинения, по моему мнению, лучше всего обращаться кротко и снисходительно, отнюдь не показывая ни в чем ненависти или презрения к ним. Известно, что. они, как фанатики по традиции, легко раздражаются в беседах с православными о вере, начинают грубо и запальчиво кричать, не обращая никакого внимания на то, что говорит православный. Конечно, если в беседах с подобными фанатиками и сам православный будет разражаться, то успеха ждать нечего. Приходит раз ко мне продолжал владыка, московский, раскольник – начетчик. Я радушно принял его, попросил присесть и начал кротко беседовать с ним сначала о деле, по которому он явился ко мне, а потом и о вере. Видя мое ласковое и простое обхождение с ним, раскольник и сам не проявил своего грубого фанатизма, а рассуждал спокойно, без, всякого волнения. Между прочим, я обратился к нему с таким вопросом:

– Вот, братец, – говорю, – я хочу тебя спросить о чем: скажи, пожалуйста, что это означает надпись на иконах Божией Матери «МРФУ»?

– Господи! как же этого вы не знаете, преосвященный владыка? У нас каждый восьмилетний мальчик знает это, отвечал раскольник.

– Да и я раньше-то, говорю, знал, когда помоложе был; а теперь, знаешь, чем старее, тем и память слабее: вот что-то и забыл, что это значит.

– Да объяснить это очень просто, рассуждал раскольник: – эта надпись представляет собою только начальные буквы следующих 4-х слов: Мария (М) родила (Р) фарисеев (Ф) учителя (У).

– Вот как, – сказал я, – так; так эта надпись значит: «Мария родила фарисеев учителя». Так, так; а я, ведь, представь себе, до сих пор этого не знал... Да что-то все-таки, братец, твое объяснение мне кажется неправильным.

– Что же тут неправильного вы находите, преосвященный владыка? – спросил раскольник.

– Я говорю ему: да как же, братец, вот ты говоришь, прежде всего, что буква Ф в этой надписи представляет собою только начальную букву слова «фарисеев»; так?

– Да, да, так, – отвечал раскольник.

– Ну как же это может быть так, – говорю я, – когда у нас слово «фарисей» начинается буквою «ф», а не «θ»? Разве, ты не видал, хотя бы в своих старых книгах, как печатается это слово?

– Как не видать, говорит он видал; – да ведь все равно, говорит, что «Ф», что «θ» – звук-то один и тот же и произносятся они одинаково.

– Да мы-то произносим, – говорю, – правда, одинаково что «ф»,

что но, напр., Греки произносят их различно. Да и у нас есть особые правила, показывающие, где нужно писать «ф», где «θ», следовательно, эти звуки не одинаковы, а различны.

– А мы так их считаем одинаковыми, – продолжал раскольник, – и думаем, что все равно: напишем ли «Ф» или «θ» – прочитают все одинаково.

– Ну, хорошо, – сказал я, – положим, что эти звуки одинаковы, хотя, опять повторю, одинаковы они только в нашем русском произношении. Теперь я о другом, братец, спрошу тебя. Скажи-ка мне, от кого наши предки приняли христианскую-то веру?

– От Греков, преосвященный владыка, – от греков, – это уже известно всем.      

– Так, хорошо, – от греков. Ну что же, как предки наши приняли веру христианскую от греков, так сейчас сами и стали писать иконы?      

– Нет, владыка, – отвечал раскольник, – когда приняли веру от греков, то греки прислали нам архиерее и священников которые привезли с собою и иконы греческие, а потом уже с этих икон у нас стали снимать копии, – снимали копии сначала тоже греческие живописцы, а потом, уже впоследствии, и русские стали привыкать к этому делу.

– Хорошо, хорошо, – говорю я, – так. Ну как же теперь снимали эти копии-то: искажали при этом оригинальную-то икону, или нет, точно также списывали, как что написано было там?

– Да владыка, точь-в-точь также списывали. Господи сохрани, – зачем же, разве можно было изменять. Это уже после в вашей церкви стали рисовать святых с длинными волосами, а на первоначальных иконах, которым мы поклоняемся, вы этого не найдете; они все точно списаны с греческих икон.

– Так, так; значит и надписи на ваших иконах точно списаны с древних икон, без изменения.

– Да, я надписи, владыка, списаны без изменения, «точь-в-точь, как они были сделаны на греческих иконах».

– Хорошо; ну, а греки-то на своих иконах по-русски писали надписи, пли по-гречески?

Нет, владыка, зачем же по-русски: они говорили по-гречески, и писали, по-гречески; русский-то язык мало кто из них и знал в то время.

– Так. Ну, если ты говоришь, что иконы и даже надписи на них у нас списывались без всякого изменения с греческих, а на греческих иконах все надписи были сделаны по-гречески, то, следовательно, и на наших иконах, надписи писались также, по-гречески; так?

– Так, как, преосвященный владыка, и у нас надписи списывались по-гречески.

– Ну, так, – как же теперь ты говоришь, что надпись на иконе Божией Матери – «МРѲУ» – значит: «Мария родила фарисеев учителя».

– Что же тут удивительного и непонятного-то, владыка?

– Да как, же, братец? ведь ты же говоришь, что надписи на наших иконах написаны на греческом языке?

– Да, на греческом.

– Ну так как – же теперь на греческом языке явилось наше русское слово «родила»?.. Ведь у греков нет такого слова: «рождаю» на их языке будет «геннао»

– Уж этого я не знаю, владыка-, говорит раскольник.

– Ну, конечно, – говорю я, – жаль, что ты этого не знаешь, а это я говорю; ты спроси когда-нибудь у грека, он тебе и скажет как по-ихнему будет наше русское слово «рождаю» или «родила». Да у греков нет и слова «учитель»: учителя они называют на своем языке «дидасколос» или «педогогос». Так вот, если бы надпись »МРѲУ« означала собою слова:. «Мария родила фарисеев учителя», как ты говоришь, то уж никак не могло бы быть здесь «Р» и «У». Поэтому-то вот твое объяснение мне и кажется неправильным.

– Да, это, пожалуй, так, преосв. владыка, вы верно доказываете, -говорит старообрядец, – ну а как же тогда вы иначе объясните эту надпись, что она значит?

Да я припоминаю теперь, что мой батюшка объяснял мне эту надпись не так, как вы ее объясняете. Я помню, что он тоже говорил мне, что иконы наши списаны с греческих икон и что надписи на них сделаны на греческом языке. Когда же я спросил его, что же это значит надпись на иконе Божией Матери »МРѲУ» он, как помнится, объяснил мне, что эта надпись представляет собою не начальные буквы четырех слов, как вы понимаете, а сокращение двух греческих слов: »Митир" по-русски значит «Мать» или «Матерь» и Ѳву – значит «Бога» (родит, пад. от слова Ѳеос-Бог); вся надпись, говорил мне батюшка, как и все другие надписи, указывают на того, кто изображен на иконе: «Матерь Бога» или «Матерь Божия». При этом, помнится, батюшка прибавил мне, что на сокращение этих двух слов указывают и титла, поставленные вверху над буквами, написанными на иконе (МРѲУ). Лик Сына Богоматери, или Бога, рожденного от нее, которого она, по изображению на иконе, держит в своих руках, имеет свою особую надпись: не «фарисеев учитель», как бы следовало по вашему, а «ICХС» – опять с титлами вверху, что указывает на сокращение двух слов: «Иисус Христос».

– Да, владыка, это я знаю, что лик Спасителя имеет такую надпись. Ваше объяснение действительно, пожалуй, вернее будет нашего; только ведь и наше объяснение не заключает в себе чего-нибудь еретического, – заметил раскольник.

– Еретического-то – говорю я, – конечно, в нем нет ничего, но оно не имеет для себя основания и вполне произвольно вами придумано. Ведь ты же сам говоришь, что надписи на иконах сделаны на греческом языке; ну, на каком же основании при объяснении этих надписей, можно утверждать, что они представляют собою начальные буквы русских слов.

Ты сам посуди и подумай.

– Да, владыка, это, пожалуй, правда: что правда, то и правда, – о том и спорить не приходится. Благодарю вас за это, благодарю. (Журнал «Странник» 1892 года).

В «Рус. Архиве» г. Палимисестов передает рассказ покойного митрополита киевского Платона, заслуживающий внимание по авторитетности лица, поведавшего его г. Палимисестову. Владыка спросил последнего, верит ли он в явления ангелов и лиц, отошедших от нас в загробный мир? И затем митрополит продолжал: – «Не знаю, поверите ли вы моему рассказу; но не забывайте: я старик и, хотя недостойный, но служитель алтаря Господня, и мне нет никакой надобности говорить ложь или вымысел.

Дело было, когда я епископствовал на Дону, именно, в конце сорокоуста по скончавшемся государе Николае Павловиче. Сижу я у себя, время было около полуночных часов под воскресенье, сижу и читаю очередную проповедь одного священника, в которую и было погружено все мое мышление... Стало быть, воображение бездействовало и ни к чему не приготовляло. В правую сторону от моего стола находилась дверь в приемную, и она по обыкновению была настежь отворена.

Сижу я, с углублением читаю проповедь, кое-что мараю в ней, и вдруг чувствую, что меня что-то ударило в правый бок, ударило слегка, как будто детским резиновым мячиком, брошенным из растворенной двери. Я не мог не взглянуть в эту сторону, взглянул, и что же представилось глазам моим? В дверях стоит во всем своем царском величии, немного склонясь в сторону, государь император Николай Павлович, устремляя на меня свой орлиный взор. И это не было, какое-нибудь туманное, призрачное явление, нет, я вижу незабвенного моего царя как живого, и в нем все, до мельчайших подробностей, являлось мне в осязаемых очертаниях. Мог ли я не придти в трепетное смущение? Смотрю на явившегося возлюбленнейшего моего царя, и он проницательно, величественно и вместе с тем добродушно смотрит на Меня. И это было не на мгновение. Невольно возник в душе вопрос: встать ли мне и поклониться? Но как кланяться привидению? А с другой стороны, как не поклониться царю? Привстаю, и в эти секунды ясный, дивный образ великого из царей земных стал мало по малу переходить в туманный призрак, стал исчезать не двигаясь с места, и исчез передо мною; но я не заплакал, и вот с той минуты реже стали падать из глаз моих слезы при воспоминании о незабвенном царе Русского царства.

Что же вы скажете о моем видении? Заподозривать меня в вымысле или лжи вы не имеете ни малейшего основания, видя во мне старика и при том архиерее, правда, под час чрез меру словоохотливого, но лжецом я никогда не был. Однако, что же это было за видение? Галлюцинация, плод воображения, расстройство нервной системы? Пожалуй и явление Христа апостолам наши ветрогонные мыслители объясняют галлюцинацией, хотя они и не могут доказать, чтобы галлюцинация вдруг, овладела 11-ю лицами или пятьюстами братий, которым явился Христос по воскресении. Знаете ли, что здесь необъяснимо для меня: достоин ли я был того, чтобы величайший из царей земных посетил из загробного мира мое старческое убожество? Почему он не явился достойнейшему меня? Но с другой стороны, не тем ли подобные личности и велики, что они «не зрят на человека?».

Г. Палимисестов свидетельствует Богом и своею совестью, что слышал этот рассказ от митрополита Платона в 1878 году, в Одессе, и тогда же записал со слов его. («Странник» 1893 года).

«Трудны были года детства Яши – сына бедного сельского дьякона, села. Никольского, Каширского уезда. Большие были недостатки в доме. Бывало мать, уйдет на сельские работы, ребенка не на кого оставить. Спеленает она его: и положит под Боголюбский образ Богоматери, который стоял в углу горницы, и слезно просит Богоматерь охранить ребенка до ее возвращения. За тяжелою работою сколько раз сжимается ее материнское сердце страхом за сынка, и когда, наконец, настанет время идти домой, впереди, всех бежит она, и в страшном волнении входит в комнату, не зная, жив ли мальчик.      

Подрастая, Яша узнал, как поручала его мать покрову Богоматери, и так как, родился он в праздник Покрова Богоматери, 1-го Октября, то считал Ее своею покровительницею.

Яшу отдали в духовное училище. На Рождество и Пасху, а также на летние вакации он отправлялся в родное село на побывку. По бедности, сироте (отец его тогда уже умер) приходилось идти большею частию пешком.

Идет это раз он домой усталый, босой, потому что даже на покупку лаптей денег у него не было. Ноги он себе натер до крови и сильно прихрамывал.

Обгоняет его какой-то мужичек и пристально смотрит на мальчугана.

– Что это ты хромаешь, голубчик?

– Да, вот, дяденька, ноги себе натер.

– А ты бы обулся. Лапти бы хоть надел.

– У меня, дяденька, и грошика нет.

Покачал мужичек головой, еще раз с сожалением посмотрел на мальчика и стал обгонять его. Потом вдруг обернулся и пошел к нему. Хотелось мужику помочь школьнику, да и сам он был беден. Однако, решился и сунул Яше медную монету:

– Вот на, купи себе лапти.

Сунул и быстро пошел вперед.

От изумления сперва остановился мальчик, как вкопанный: потом шибко заковылял за мужиком, крича, ему изо всех сил:

– Дяденька, а дяденька, как тебя звать?

– А тебе на что? – отозвался мужик

– А вот попом буду, стану тебя поминать.

Мужик усмехнулся, кинул мальчику: «Петр», и быстро стал от него удаляться.

Этот мальчик, встретившийся на большой дороге с мужиком, получивший от него медную монету на лапта и спросивший у мужика его имя, был в последствии никто иной, как митрополит С.-Петербургский, Новгородский и Финляндский Исидор, заслуженнейший из иерархов Русской церкви.

Прямая, благородная душа была полна чувства благодарности, и на вершине почестей, славы, значения своего, он не забыл своего, прошедшего в убожестве, детства. По-прежнему он считал Богоматерь своею покровительницею. Когда в Петербурге в честь его устроилось громадное благотворительное учреждение для бедного духовенства, так называемое Исидоровское, он церковь при этом доме освятил в честь Боголюбовой иконы Богоматери, в воспоминание того, как мать клала его младенцем под эту икону.

Он любил вспоминать о встрече своей с мужиком Петром, и, заканчивая свой рассказ, говорил, поникая головой: «С тех пор, как я получил сан священства, я не служил ни одной литургии без того, чтобы не помянуть его».

Невольной слезой туманится взор при этом рассказе. Вот действительное благородство, вот истинный «человек». И невольно рисуешь себе такую картину.

Торжественное великолепие Исаакиевского собора, таинственный полумрак, алтарь, полный священнодействующего духовенства в золотых ризах, бесшумно, благоговейно двигающегося, как рой пчел в улье. Там, под неоглядно высокими сводами храма, коленопреклоненная толпа... Допевают последние слова первой части Херувимской, и тихо, как шелест морского тростника, затихают звуки: «Ныне житейское отложим попечение».

У жертвенника, окруженный духовенством, предстоит многолетний, удрученный неустанною службою церкви, мудростью, опытом, старец – митрополит и копием вынимает части из просфоры, которую держит в руках, шепча старческими губами длинный ряд имен тех людей, с которыми сводил его Бог на длинном жизненном пути.

«Петра», – шепчет он, и в старческих глазах сверкнула слеза умиления. В одно мгновение воскресла в его памяти давняя, за три четверти века назад, поразившая его картина: маленький хромающий Яша с котомкой за плечами, большая дорога и незнакомый мужик «дяденька».

– Что это ты хромаешь, голубчик?

– «Раба Божия Петра», – шепчут старческие уста, – и усердно вынутая частица опускается на дискос.

А там, в храме под высокими сводами замирают звуки Херувимской: «Ныне житейское отложим попечение». («Церковн. Ведом.» – 1904 г. № 45).

В «Киевской Старине» 1892 г. один из очевидцев передает несколько сведений об отношении покойного митрополита Исидора к духовенству во время управления им Киевской епархией (в 1895 г.) – Предместник его преосвященный Филарет, втечение последнего десятилетия своей жизни, сам не обозревал епархий, а поручил ежегодно это дело своему викарию, епископу Аполлинарию, который слишком строго относился к сельскому духовенству, если замечал даже незначительные неисправности и упущения по службе его. Строгость преосвящен. Аполлинария, бывшего Киевским викарием более десяти лет, слишком памятна была духовенству. Получивши формальное известие, что епархию будет обозревать сам митрополит Исидор, и, наслышавшись, что он весьма суров, даже по внешнему виду своему, сельское духовенство сильно встревожилось, опасаясь, что новый владыка беспощадно отнесется к нему, если заметит какую либо неисправность. Но опасение это было напрасным. Под суровою оболочкою архипастыря Исидора скрывалась душа с мягким, добрым сердцем, душа снисходительная к незначительным неисправностям своих подчиненных и любившая не только словесно благодарить, но и вознаграждать пастырей усердных к исполнению своих обязанностей. Из всех предшествующих архипастырских обозрений киевской епархии ни одно не сопровождалось таким обилием архипастырских милостей и наград, как обозрение Митрополита Исидора. При предместниках его рядовые сельские священники не получали никаких на град даже за пятидесятилетнюю беспорочную службу. Случалось нередко, что даже священники, сряду прослужившие в должности благочинного более 20 и 30 лет, не удостаивались награждения даже набедренником. Не так отнесся к заслугам сельских священников митрополит Исидор, – он удостоил наград за добрую службу не только пожилых из них, но даже очень молодых. Многие из них, во время обозрения епархии, получили набедренники, другие представлены в св. синод к награждению скуфиями и камилавками, а некоторые к наперсным крестам. До митрополита Исидора не было примера по киевской епархии, чтобы сельский благочинный за беспорочную 12 летнюю службу был представлен к ордену св. Анны 3 степени. Митрополит Исидор первый начал представлять благочинных к этому ордену. Ему же/принадлежит и почин об исходатайствовании священникам за беспорочную пятидесятилетнюю службу ордена св. Владимира 4 степени.

Насколько сельское духовенство трепетало встречи с митрополитом Исидором и насколько он был ласков к нему, автор поясняет следующим фактом. В м. Городище, Черкасского уезда, при церкви сахарного завода, построенной К. Яхненко, священствовал глубокий старец о. Афанасий П. Прослуживши в селе Черевине более 40 лет, он, со дня рукоположения своего, ни однажды не встречался с Киевским митрополитом. Этому старцу на закат дней своих, пришлось в прописанной церкви встречать владыку Исидора, о суровости и строгости которого и до него дошла молва. Когда наступила встреча, когда о. Афанасий подносил владыке, при встрече, свят. крест, с ним от страха и ужаса произошел как бы сильный лихорадочный пароксизм, вследствие которого он едва держался на ногах и едва не уронил креста с церковного подноса. На такой страх преосвященный Исидор обратил свое внимание и, по выходе из церкви, во время вечернего чая в доме К. Яхненка посадил около себя трепетавшего о. Афанасия и своею ласкою, своею любвеобильною беседою так ободрил его, что он к концу чаепития совершенно успокоился и затем, по отъезде митрополита Исидора любил до самой смерти говорить всем, что таких добрых митрополитов, как Исидор, не следует бояться. («Странник» 1893 г.).

В бытность свою архиепископом Казанским и Симбирским святитель Филарет вполне подражал своею жизнию и делами тому милостивому Филарету, коего носил имя. Так, раздавая сам во время голода, в 1862 году, бедным, что имел, он и других побуждал помогать страждущим от голода.

С целию расположить к благотворительности, посетил он однажды в Казани одного богатого купца во время голода, и, при этом, обратить внимание на сына его – сидня, лишенного способности ходить; его поднесли к святителю. Преосвящённый посадил его к себе на колени и, гладя по голове, беседовал о благотворении. По окончании беседы, Святитель отпустил отрока с колен и, перекрестив его, сказал: «Ну, гряди, во имя Отца и Сына и Святого Духа!» Отрок тотчас же почти побежал к своей матери и с той поры стал ходить. Обрадованные родители со слезами благодарили Святителя и пожертвовали значительную сумму в пользу страждущих от голода.

Объезжая, во время продолжительной засухи, Симбирскую губернию, преосвященный Филарет подъехал к селу Лапшевке, что близ Симбирска. Народ, узнавши, что Преосвященный будет проезжать этим селом, собрался во множестве из окрестных деревень и, окружив его, на коленах и со слезами умолял помолиться, чтобы Господь дал им, умирающим от голода, дождь. Тронутый их слезами, Владыка, хотя и не располагал прежде тут останавливаться, пошел в храм помолиться с народом за всенощной. На другой день сам служил раннюю обедню, за коей все молились о дожде. Утро было светлое, небо ясное, и, по-видимому, не обещало дождя. Но к половине литургии поднялся ветерок, показалось одно за другим облака, кои сгустились в тучу, и, наконец, разрешились обильным дождем, так что Владыка, отслужив литургию, поехал под ливнем, сопровождаемый благословениями собравшегося народа. («Странник» 1893 года).

В 1827 году, как передает бывший эконом Владыки Филарета Киевского о. Павел, в Ноябре, в Петербурге было одно из самых сильных и ужасных наводнений. Мы жили в то время на Псковском подворье, что на Васильевском острове. Вот когда только начиналось это гибельное событие, когда стали, раздаваться один за другим и один другого сильнее и чаще зловещие сигнальные пушечные выстрелы, а вода с каждою минутою поднималась все быстрее и быстрее и даже стала заливаться во второй этаж, ужас объял всех. Я поспешил к Владыке Филарету. Вхожу и вижу, владыка стоит на коленах и молится. Постоявши немного, я осмелился сказать ему о своем приходе, но ответа не последовало, даже не заметно было, чтобы он сколько-нибудь пошевельнулся или вздрогнул от внезапности моего прихода и говора. Я ушел, но беда не уменьшалась, а увеличивалась. Я снова к владыке, и опять тоже. Вдруг выходит владыка из своих покоев и так тихо, кротко и ласково говорит: «Ну, а что? Вода пошла назад?» И не дождавшись ответа, продолжал: «ну, слава Богу! Бог ведь милостив! Успокойтесь же! Скоро и все пройдет». В этот же самый момент, действительно, бывшие внизу люди от радостей закричали, что вода пошла на убыль и весьма быстро.

В «Церковн. Ведом.» сообщается другое чудо из жизни Митрополита Филарета Киевского.

Будучи епископом Казанским, Владыка Филарет, обозревая ежегодно свою обширную епархию, он особенно любил посещать новокрещенные приходы. Каковы были по своему благодатно чудодейственному значению эти посещения, свидетельствует следующий факт.

Приехав в село новокрещенных чуваш, преосвященный Филарет вошел в церковь, осмотрел ее внутренность, приложился к престолу и, вышед на улицу, направился вдоль села, сопровождаемый благочинным. Не доходя одной избы до конца села, неожиданно повернул в предпоследнюю избу весьма ветхую. Раньше этого времени владыка никогда не бывал в этом селе. Входит он в избу, благочинный за ним. В углу лежит умирающий старец. Владыка спрашивает домашних: «где образ?» Образа не нашлось. Владыка снял с себя панагию и, повесив в переднем углу на гвоздь, весь погрузился в молитву. Видимо было неподвижное тело, изможденное болезнию. Проходит минут пять, лицо владыки зарумянилось. Положив три поклона в землю, обратился он к умирающему, взял его за руку и, возгласив: «вставай», начал его поднимать, полумертвец открыл глаза, приподнялся и встал на ноги. Владыка трижды благословил его десницею и сказал: «корми семью, ходи в церковь и слушайся священника».

Оказалось, что возвращенный к жизни, – единственный кормилец внучат сирот своих детей». («Церковн. Ведом.» 1904 года № 38-й).

Во время одной из поездок по обозрению Казанской епархии, высокопреосвященный Филарет, впоследствии митрополит Киевский, пред самым возвращением в Казань, остановился в селе Услоне, находящемся как раз против самой Казани, на другой (правой) стороне Волги. Остановка продолжалась весьма значительное время оттого, что, по случаю сильного ветра, никак нельзя было переехать через Волгу. Во время этой остановки, когда собралось множество народа из православных ради принятия благословения от владыки, оказались тут же и многие из раскольников, явившихся собственно из любопытства. Не заметить и не отличить последних, само собою, было невозможно... Владыка пожелал воспользоваться этим случаем для личной беседы с раскольниками. Последние стояли в своей толпе поодаль, но владыка, преподавая каждому из православных благословение, постепенно приближался и к раскольникам и, находясь в нескольких шагах от них, громко обратился к ним со словами.

– А что же вы, людие, стоите, зряще и отступивши от своих же односельчан? Ведь все они русские, а не татары или черемисы, как и вы сами, что видно по всему...

Ответа не было никакого, а только говор между собой во всей толпе... Владыка, сделав несколько шагов, еще заговорил с ними:

– Что ж вы, и впрямь сказать, как бы дичитесь и своих то... или, быть может, дичитесь более всего меня... Но напрасно, видите, я сам подхожу к вам и не дичусь по-вашему...

– Да что нам до тебя, – был ответ, – и мы то тебе по что нужны... Ступай, куда едешь... а мы так сами по себе...

– Да зачем же вы так не ласковы, что и слова перемолвить не хотите, разве вам я враг какой?!..

– Нечего толковать то нам с тобой, так и заводить и речи не по что...

– А я, вот, хотел бы поговорить с вами и, само собой, не как-нибудь, а по Божьему...

– У нас есть и без тебя такие толковники...      .

– А что ж, нет ли кого из этих ваших толковников; вот бы и потолковали сообща... и я бы их послушал, коли они и вы все не хотите, чтобы я говорил!..

– Есть то у вас есть, да не про твою, видно, честь... послышался в этих словах явно грубый голос.

Владыка продолжал было еще заговаривать смиренным и приветливым топом, но не тут-то было; толпа, хотя владыка подошел и очень близко, не уклонялась, но ответов прямо на слова владыки не было, а лишь слышался говор среди толпы, более и более крупный и явно, неприязненный. Наконец, один из впереди стоявших, особенно грубым и дерзким тоном проговорил прямо владыке:

– Вот что... отец, отваливай-ка ты на ту сторону, а мы еще посмотрим, как-то по добру по здорову переправишься... А пробудешь еще побольше здесь, так мы пожалуй, и парома не дадим; вишь, какая непогодь разыгрывается...      

Священник села Услона, находившийся близь владыки, сказал ему вполголоса, что лучше удалиться, потому, что ,он знает по опыту, до чего может простираться дерзость некоторых, известных ему лично, коноводов в среде местных раскольников, из коих один и произнес сказанные дерзкие слова…

Владыка, как бы задумавшись на минуту и заметно произнося с глубоким вздохом какие то молитвенные слова и, высказавши свое сожаление о нелюдимости предстоящих, и помолившись на церковь, стоящую на виду, на склоне горы, отправился к перевозу. Ветер заметно стал утихать, и переезд через Волгу был спокойный.

Но что ж, каков был результат этой грустной до глубины души, представившей такую крайнюю, очерствелость сердец в толпе заблуждающихся, о которой справедливо сказать словами Господа, повторившего слова пророка Исаии: «Ослепил очи, их и окаменил сердца их»... Результат был следующий: владыка с перевоза отправился в свой загородный дом. Стало вечереть; владыка вышел на балкон, и, видя, что ветер снова стал усиленно дуть ,а с западной стороны из-за Волги надвигалась уже черная туча, он сказал, стоявшему вместе с ним келейнику о. Назарию: – Вот видишь, как Господь милостив к нам: ветер-то, как видно, теперь сильно разыграется, да и туча идет страшная, грозовая, и как раз она надвигается на Услон; мужики-то угадали когда нас стращали, что мы не переправимся чрез Волгу, а вот теперь кого захватит на пароме, то спаси Бог от несчастья! особливо в такую – пору, когда почти совершенно темнеет. – Постоявши немного, владыка сказал: – ну, я пойду совсем в свою половину на ночлег; надобно отдохнуть хорошенько после перетряски.

– Я тоже, – говорил, о. Назарий, – и, приперши двери на балкон, пошел в свою комнату, чтобы вынуть все, бывшее в дороге, из чемодана. Ветер, между тем, тут же превратился в чистую бурю... Послышались тотчас же и раскаты грома, а молния так и блещет ежеминутно... Чтобы не тревожиться от ее блеска, я стал спускать на окне в моей комнате занавеску, и тут-то я увидел, что Услон весь почти в зареве; так я и ахнул. Вбежал ко мне в эту же минуту и послушник, ездивший с нами по епархии, и чуть не кричит: «Батюшка, батюшка, смотрите, что с Услоном-то стало?» Услыхал наш говор и владыка, позвонил и спрашивает:

– Что такое?!

В ту же минуту вышел он к балкону и лишь только увидел страшное зарево, тут же пал на колени и взмолился про себя. Я слышал только слова: «Господи, да не яростию обличити нас, ниже гневом Твоим накажеши нас... О, Господи! не постави им во грех... но пощади и помилуй»... – Приставши же, снова сделал земной поклон прямо в город с молитвенными словами.

– Заступница усердная, всех нас заступи! Святители Христовы, молите Бога о нас!... Затем безмолвно ушел в свою половину.

Этот пожар на другой же день стал известен, хотя самый случай посещения владыкою Услона не был еще известен. Но вскоре же это стало предметом общих разговоров, когда оказалось, что погорели почти исключительно раскольничьи дома, и самый удар был прямо на дом того дерзкого, который сказал владыке последние грубые слова. Когда об этом пожаре стало известно казанским раскольникам, именно купцам, к которым сами погорельцы обратились, как к своим радельцам – благодетелям, с просьбою о помощи, и когда последним, волей – неволей, должны были передать и о том, что было у них с. владыкою незадолго пред пожаром, тогда и все уразумели, что должно и с той поры, сколько было известно, стали относиться не так враждебно ко владыке, а иные, не слишком закоренелые, или отчасти потаенно только державшиеся раскола, начали, по возможности, сближаться с ним, а некоторые постепенно оставляли раскол и присоединялись или в единоверие или даже прямо к православной церкви, («Воскресн. День» 1902 года № 41).

Священник Ал. Кармалинский сообщает в «Нижег. Еп. Ведомостях»... Один почтенный старец (Ил. Г. Покровский), свидетельствуясь Богом в правде своих слов, лично сообщил мне замечательные обстоятельства из жизни приснопамятного святителя Григория, Митрополита С-Петерб. Сведение об этих обстоятельствах из жизни Митрополита Григория получены г. Покровским на местах служения сего святителя в Казани и в С.-Петербурге. Все казанцы считали Архиепископа Григория замечательным по своей высокой и благочестивой жизни и полагали, что он, несомненно, имел дерзновение пред Богом. Подтверждением последней истины служит следующий, многим тогдашним казанцам известный рассказ.      

В бытность высокопреосвященного Григория казанским архиепископом один, очень крупный казанский коммерсант, живший в Адмиралтейской слободе, женил своего сына, сделавши довольно удачный выбор своей невестки и по ее личным качествам, и по состоянию. Пышно отпирована была богатая свадьба, и по всем признакам нужно было ожидать самой счастливой жизни новобрачной четы, но вышло совсем не так, как ожидалось. Очень недолго спустя, после совершившегося брака, молодая женщина занемогла каким-то непонятным недугом. Свекор ее не жалел никаких средств на докторов и на лекарства, но болезнь не только не уступала лечению, а еще более усиливалась. Зловещий исход болезни видимо угрожал больной вечной разлукой с семьей, которая так полюбила ее и истощала все средства человеческие для спасения ее жизни. И вот, когда, уже, по-видимому, не оставалось никакой надежды на: выздоровление больной, она неожиданно обратилась к свекру своему с просьбой, чтобы он сходил к высокопреосвященному Григорию и выпросил у него какой-нибудь его пояс для нее. Не желая огорчить больную, свекор, по-видимому, согласился исполнить ее просьбу, а на самом деле и не думал этого, не придавая этой просьбе значения, доктору же сказал: «невестка посылает меня к преосвященному за каким-то поясом; что вы на это скажете?» «Бредит», – ответил доктор, – «и это признак очень худой; приготовьтесь расстаться с ней навсегда». Между тем, больная, видя, что просьба ее остается без внимания, опять обратилась к свекру: «что же, батюшка, не сходите к преосвященному за поясом; ведь я от него была бы здорова». Тогда свекру жаль стало обманывать сноху свою и оп подумал: «отчего же мне не сходить к владыке и не попросить его молитв за больную, а вместе с сим сказать ему и о ее странной просьбе». И вот, приходит этот почтенный старец к владыке Григорию и встречает у него самый радушный прием. Старец с грустию говорит ему о своем семейном горе. «Слышал, – отвечает владыка, – и очень жалею вас; чем же бы помочь вам?»

– «Помолитесь, владыко святый, – сказал старец, – за нас грешных, а особенно за нашу больную. Да не соблаговолите ли даровать ей какой-нибудь поясок, она сильно этого желает и просит у вас, надеясь получить от него исцеление». – «Я сам-то грешный человек, – кротко ответил владыка, – но готов исполнить вашу просьбу. Вот возьмите для вашей больной этот пояс, говорил он, подавая старцу небольшой снур и благословляя его; пусть будет ей по вере ее». Получивши благословение от владыки, старец с радостию принес к больной невестке своей с нетерпением ожидаемый ею пояс, коим она тотчас же и опоясалась. Немедленно после этого, больная погрузилась в дремоту, а потом и в глубокий сон; спала более суток, нетревожимая никем, и когда пробудилась, почувствовала облегчение от своей болезни, некоторую бодрость духа, при слабости телесных сил, и попросила пищи. С этого момента силы больной начали быстро восстановляться и она скоро выздоровела совершенно, сделавшись потом счастливой супругой и матерью.

Второй случай, рассказанный мне, был уже в Петербурге, и по смерти митрополита Григория. Когда он скончался, в одном доме с И. Г. Покровским у Кукушкина моста жили вдова капитана, убитого в Севастополе и оставившего его с пятерыми детьми, и подруга ее Марья Ивановна Киселева, по первому мужу Шиянова. Последняя очень уважала первосвятителя Григория при его жизни и, желая поклониться ему усопшему, приглашала с собой для этой цели и подругу свою – капитаншу. Эта женщина резко отказалась от приглашения и в высшей степени невежливо отозвалась об усопшем. Марья Ивановна с другой компаньонкой съездила поклониться новопреставленному, и только что возвратилась домой, как капитанша прислала убедительно просить ее к себе немедленно, потому что с ней сделалось очень дурно. Приходит к ней Марья Ивановна и говорит, что она поклонилась уже усопшему и очень довольна этим. Капитанша же, почти не слушая этих слов подруги, говорит ей: «а вы посмотрите-ка, что со мной делается; ведь я жестоко больна», и при этом показала ей свое лице, которое необыкновенно распухло и раскраснелось. Марья Ивановна посмотрела на нее и говорит: «да ведь это у вас рожа». – «Неужели? – говорит капитанша. – Где же я могла так скоро и сильно простудиться, не выходя из комнаты?»

– «А помните ли вы, – заметила ей М. И., -что вы, сказали, когда я приглашала вас к усопшему митрополиту?» – «Ах, правда ваша; я сказала величайшую дерзость против святителя Божия; за это Бог и наказал меня». Затем она немедленно отправляется к оскорбленному ею усопшему, с крепким воплем падает у гроба его, умоляя о прощении, лобызает его десницу и возвращается домой здоровою с едва заметными признаками только что минувшей болезни». («Странник» 1890 года № 12-й).

В «Историч. Вестн.» за 1904 г. передается рассказ одного священника о том, как высокопреосвященный Никанор Херсонский производил ревизию церкви сельской.

«Жил я тогда в с. Ново-Павловке, Херсонского уезда. Мы с женой были еще молодые (а мне теперь 49 лет и, видите, уже весь я седой, а тогда был первый, как грек). И вот священствую третий год тихо, мирно. Слышу, назначили к нам преосвященного Никанора, кажется, из Уфы. Приехал он в Одессу. Слышим, пошли строгости. И служит священник не так, и поет не эдак, и волосы не по уставу держит и проч. Ну, ничего. В следующую весну, т. е. на четвертый год моего священства, преосвященный поехал по епархии, и прямо в наш уезд.

А ездил по селам он так. За полверсты до села выйдет из кареты и пойдет к селу пешком. Становые пристава там разные, исправники, идут за ним в почтительном отдалении, а он идет и расспрашивает встречных мужиков, какой де батюшка у них, не притесняет ли поборами, не пьет ли шибко, и прочее.

Таким-то вот манером и узнавал он про священника всю подноготную. Ну, а узнавши-то всю подоплеку, уже и распекает. По милости Божией, за мной ничего дурного не водилось, ну, а все – таки... боязно. В середине села он опять садился в карету и ехал в церковь. Вот, слышим, зазвонили, подъехала карета, запряженная четверней; за пей еще несколько повозок, с исправником, приставом, благочинными, певчими и проч. Выходит старик низенького роста, коренастый, жезлом так твердо ударяет о землю, а сам орлиным оком нас озирает: чувствуешь – сила, великая сила идет. Ну, я, как следует по чину, встречаю его в облачении у храма, со святым крестом и водою. Приложился он к кресту и пошел в церковь. Вошел в алтарь северными дверьми, хотя и царские врата были открыты, и стал по правую сторону престола, к сторонке. А я пред царскими вратами служу обычный краткий молебен. По окончании оного преосвященный Никанор вышел на амвон, проговорил отпуск и сказал многолетие царствующему дому и всем жителям «веси сея», т. е. Ново-Павловки. Потом преосвященный стал ревизовать церковь, начиная с ризницы. Здесь он увидел на полочке в коробке пшеничку, взял, пересыпал между пальцев и сердито спросил:

– Это что такое?

– Это «всенощная» пшеничка, ваше преосвященство.

– Что такое за «всенощная» пшеница?

– А вот во время свирепствующих здесь лихорадок крестьяне берут ее, варят и едят.

– Ну, и что же? Помогает? Ха-ха-ха!

– По вере их, бывает, помогает.

– Ишь какое лекарство нашли? А ты денег за лекарство не берешь?

– Упаси Боже, ваше преосвященство, я безвозмездно...

– То-то безвозмездно... Ну, веди дальше, показывай.

В церкви были собраны мои ученики, которых я обучал грамоте и выучил общему пению. Преосвященный очень любил общее пение в церквах и первый из архипастырей потребовал от священников, чтобы они его везде заводили. Я указал на них преосвященному и скомандовал:

– А, ну, хлопченята, спойте: О всепетая Мати!

Хлопцы тихо, и стройно спели требуемое.

– Хорошо, хорошо, – заметил преосвященный. – Это что? Бог? – спросил он одного мальчика, показывая на образ Спасителя.

– Нет.

– Что же?

– Це изображение Божие.

– А где же Бог?

– Бог скриз (везде).

– Что же такое изображение?

– Це потрет.

– Хорошо, хорошо.

Он обратился к взрослым и сделал им наставление. Заметив, что крестьяне одеты в длинные свитки, он упомянул, что Государь Александр III-й собравшимся к нему на коронацию старшинам велел продолжать носить русские костюмы и не менять их на немецкие пиджаки. Преданность старым костюмам указывает па преданность старым обычаям и твердым устоям.

И я вам советую то же, а перемените одежду, потребуете и нового священника. А менять его вам не советую, но советую поддержать, ибо он молодой, деятельный и энергичный.

Он благословил народ и, сопровождаемый густой толпой, вышел из церкви.

Я осмелился обратиться в нему.

– Благоволите, ваше высокопреосвященство, посетить мой дом.

– Что ты меня называешь «ваше высокопреосвященство»? Я – не высокопреосвященство, а смиренный епископ Никанор. Да!

Я в смущении иду.      

– А что значит слово епископ? – спрашивает.

– Надзиратель, ваше преосвященство, – отвечаю я.

– Ну, да, надзиратель. Ну, вот, значит, я и без просьб приду посмотреть на твое житье-бытье. Ну, веди в свои апартаменты.

Проходя мимо пустыря около церкви, он сказал:

– Вот здесь как раз место для церковно-приходской школы.

– Да, ваше преосвященство, я сам об этом думаю.

Тут случилась неожиданная история. Чтобы попасть во двор священника, нужно было пройти его сначала садом. Войдя в сад, преосвященный увидел, что главная аллее устлана богатейшими красными коврами, остановился пораженный.

– Это что такое? Объясни.

– Ваше преосвященство! Когда Господь Иисус Христос входил в Иерусалим на осляти, еврейские женщины постилали одежды под ноги Ему. А мои прихожанки постлали ковры во сретение вашему преосвященству.

У моих прихожанок, между которыми было много молдаванок, нашлись роскошные ковры.      .

Преосвященный улыбнулся, видимо довольный.      .

– Ну, коли так, иди вперед, а то я не замечу под коврами пригорков или ямок и споткнусь.

– Ваше преосвященство! Мы еще за месяц до вашего приезда укатали все горки и сравняли все ямки, так что безопасно.

– Нет, иди вперед.

Я пошел.

– Это батюшка загораживает мне дорогу, – заметил преосвященный.

В это время ко мне подбежала моя попадья и шепотом спрашивает: «как же мне встречать владыку»? – «А ты возьми хлеб – соль и стань у ворот, встретить владыку», – отвечаю. Вошли в мой двор. Вижу, у входа в дом стоит моя попадья. Владыка говорит ей:

– Ну, что ж, матушка, иди вперед.

Она повернулась и быстро пошла вперед.

– Ишь, матушка пошла загородить мне дорогу, – заметил он. Вошли мы в дом. А жил я в то время в простой крестьянской хате, и пол в ней был земляной, исключая одной залы, где я настлал деревянный пол.

Владыка окинул глазами комнату и, увидев портрет преосвященного Платона, архиепископа Херсонского, сказал: «благо».

Подошли под благословение мои теща и свояченица. Я только что хотел их рекомендовать, как Никанор сказал:

– Это твоя теща (он благословил тещу), а это свояченица (благословил и ее).

– Точно так, ваше преосвященство.

– Ну, не важны же твои апартаменты: у тебя и пол-то земляной.

– Пожалуйте, ваше преосвященство, сюда: там пол деревянный.

Я провел его в залу.

– Ну, вот я здесь и расположусь.

Он сел на диван. Потом потребовал к себе благочинного нашего благочиния, а нам махнул рукой, показывая выйти. Потом потребовал меня к себе. Преподав несколько советов относительно пастырства и благопорядка церковного, он потребовал стакан чая, а от ужина отказался. Я было предложил ему для отдыха диван, но он отказался и велел внести для отдохновения свою походную кровать. Когда все было готово, он сказал нам: «исчезайте!»

Мы с благочинным ушли, оставив его одного.

Только что все успокоилось, как сторож громко ударил в колокол. У меня был заведен обычай, чтобы сторож каждый час ударял три раза в колокол.

Вдруг слышу из залы голос владыки:

– Птенец!

Так он называл молодого своего келейника, но так как я, по тесноте, положил его не в своем доме, а в соседней хате, то вместо «птенца» явился сам.

– Кто там? – спросил владыка, когда я скрипнул дверью.

– Это я, ваше преосвященство, священник с. Ново-Павловки.

– Чтобы этого не было (т. е. звона).

– Сейчас будет сделано об этом распоряжение, ваше преосвященство.

Прошла ночь. Утром владыка позвал меня и жену к себе и обратился к нам:

– Благодарю вас, молодые батюшка и матушка, за гостеприимство. Только вот хибарка у вас плоха. Как же пастырь будет стараться об общей пользе, если у него, дом-то не благоустроен? А, впрочем, старайся: апостолы не имели угла, где голову преклонить.

Выйдя из дому, владыка спросил у моего благочинного:

– Может ли архиерей наградить молодого священника, если у него найдет все в порядке?

Благочинный молчал.

Благочинный другого благочиния, приехавший встретить преосвященного, смело сказал: «может».

– Ну, так представить священника Г-ва к набедреннику, – сказал он моему благочинному.

В это время к нам подошел мужичок и, кланяясь мне низко, просил, чтобы я схоронил его отца. Преосвященный, вероятно, заметил это...

– Ну, батюшка, а теперь поедешь провожать меня?

– Нет, ваше преосвященство, у меня погребение, я прежде схороню покойника, а потом, если позволите, приеду в объезд прямым путем, между, тем как вы будете ехать кружным, и надеюсь еще поспеть в Березовку до вашего приезда.

– Ну, благо, благо.

Благословив нас и народ, при звоне колоколов нашей деревенской церкви он уехал.

Впоследствии оказалось, что благочинный что-то наговорил на о. Николая архиепископу Никанору. Но мудрый администратор и опытный архипастырь, не поверив словам благочинного, сам постарался во все вникнуть. Глубокий знаток красоты православного богослужения, входивший во все подробности церковного чина и устава, он при посещении, с. Ново-Павловки увидел истовое и чинное богослужение, услышал прекрасный хор певцов, устроенный священником из самих прихожан, и оценил деятельность о. Г-ва на пользу духовного просвещения своей паствы и благолепия храма. Наградив его набедренником, он не забыл его и потом награждал неоднократно и выражал ему свою благодарность («Истории. Вести.» 1904 года № 8-й).

В журнале «Странник» находим один характерный рассказ из недавней старины: «Архипастырское правосудие». Содержанием для него служит эпизодик из хорошо известных отношений приходского духовенства к консисторским чинам и властям. Дело происходило в Одессе, в 40-вых годах, при архипастыре, который не назван по имени. Сельский батюшка, пожелавший переменить свой приход на другой только что освободившийся и богатый, – начинает хождение по консисторским чинам, конечно – «с подношениями». Пока подношения принимались, давались и обещания, но затем – бедного батюшку перестали пускать даже и в консисторию. Горько стало ему, истратив все деньги свои, уехать ни с чем, и вот решается он пойти к владыке, рассчитывая чрез архиерейского келейника о всем доложить ему...

«Отворяет он калитку архиерейского двора, рассказывает автор, и видит на криво, в саду, какой-то старичок, в потертой бархатной скуфейке и в старом полинялом подряснике, копает землю.

– Извините, приближается к нему с робким поклоном отец Никанор, – где бы мне найти келейника его преосвященства?

– Я самый и есть; что вам угодно, батюшка?

– Ах, очень приятно! Я вот священник села Дурасовки, Никанор Дроздов, приехал сюда хлопотать о перемещении в Вознесенский приход, на место недавно умершего Григория Покровского. Сами знаете, просить надо благодарить – сухая ложка рот дерет; было немного, что трудами и требами скопил за пятнадцать лет – все почти раздал секретарю и членам: тому столько-то, этому, столько-то. Осталось всего рублей сорок, да сивая кобыла, на которой приехал. Сначала обещали, а теперь как понаехали мои товарищи, да знать пересилили мои приношения, так меня уж и в консисторию не пускают. Сделайте одолжение, доложите о такой несправедливости владыке и попросите, нельзя ли перевести меня в село Вознесенское. Я уж, того, признателен буду... На первый случай больше не могу, истощен, а как продам сивую кобылу, еще столько же добавлю.

Священник сунул в руку старику кредитку в 25 рублей. Тот взял.

– Хорошо, батюшка, я вам помогу и все расскажу преосвященному. Приходите завтра, в 12 часов, в консисторию; он собирается там быть, а теперь уходите; владыка может сейчас сюда прийти и вас увидеть, а этого пока не нужно, иначе все дело испортим.

– Как же я попаду в консисторию, когда меня туда не пускают?

– Ступайте смело и скажите, что вам сам архиерей приказал там быть и его дожидаться, а я уж предупрежу владыку и попрошу прощения, что распорядился его именем. Обнадеженный отец Никанор крепко пожал руку почтенному келейнику и, низко кланяясь, удалился.

На другой день, не смотря, на переданное приказание самого владыки, отец Никанор едва только мог проникнуть на лестницу консистории, но в переднюю вход ему загородил швейцар, выразивший сомнение на счет распоряжений архиерее. Когда же по докладе о настойчивости попа секретарю, этот отвечал: «не пускай, врет», верный страж совсем отказал священнику в его требовании. Тогда отец Никанор сел на лестнице на окне и стал дожидаться.

Вдруг раздался почтительный, сдержанный говор; «владыка идет!» Вскоре дверь распахнулась и перед глазами встревоженного до испуга священника, в светлой рясе со звездой и в клобуке, предстал вчерашний келейник ¹. Священник едва встал на ноги, весь дрожал и не мог выговорить ни одного слова.

– Ну что, все-таки не пускают? Сказал ему поднимавшийся по лестнице архиерей. Так пойдем уж, я проведу.

– Виноват... ваше преосвященство... не... пуска...ют... простите! – едва выговорил дрожащим голосом священник, готовый упасть на колени, – простите! -повторил он, – не знал!

– Ну, ладно; пойдем ка судиться.

– Через несколько минут в зале заседания представилась следующая картина: за столом, в кресле, сидел преосвященный; вокруг стола, в виде кающихся, стояли секретарь и члены консистории, а поодаль, с другой стороны, как приговоренный к наказанию, все еще дрожавший и бледный, отец Никанор.

– Секретарь, громко начал архиерей, – этот священник подал в консисторию прошение о перемещении его в Вознесенский приход и вы обещали ему это сделать?

– Подал, проговорил секретарь, заикаясь.

– Так отчего же вы его не назначили? Вероятно, оказались более достойные?      

– Точно так, ваше преосвященство; из соискателей есть академики.      

– Значит, вы не сдержали своего слова, а это не хорошо. Вот он говорит, что вы все взяли с него за это деньги, а между тем обещания не исполнили. Сколько ты дал секретарю? – обратился архиерей к отцу Никанору.

– Двести рублей, ваше преосвященство.      .

– Взял? говори истину!

– Взял, ваше преосвященство, помилуйте!

Таким образом, поочередно были допрошены все члены консистории и принесли повинную.

– Да, все мы люди, все слабые, грешные люди, сказал в заключение архипастырь. Вот и я не воздержался, и я взял с него, чтобы выхлопотать ему место, 25 рублей, да еще он обещал мне столько же, когда продаст сивую кобылу. Если же мы взяли благодарность, то по справедливости, надо, по крайней мере, исполнить обещание. – Секретарь! напиши-ка сейчас журнал о переводе священника Никанора Дроздова в просимый приход, а мы его тут же и подпишем. Но так мы понапрасну чуть-чуть не разорили просителя до продажи последней животины – сивой кобылы, то должны вознаградить его. А как вознаградить? Исполняя заповедь Спасителя, сказавшего: аще возьмешь единицею – воздай десятерицею, и мы должны поступить также и возвратить Дроздову взятое у него этою, евангельскою мерою. Вот моя доля, сказал он, обращаясь к отцу Никанору и подавая ему 250 рублей – возьми. Вы также отдайте ему, что приняли, десятерицею. А ты, – продолжал архипастырь, строго глядя, на священника, – не смей брать меньше, а то как узнаю – лишу этого прихода и отошлю в монастырь на покаяние. Затем, подписав журнал о назначении отца Никанора и решив еще несколько дел, преосвященный ушел. Приговоренные к уплате осадили священника просьбами сбавить присужденную сумму. «Не могу, ни как не могу! – упрямился отец Никанор, – вы слышали строгий приказ его преосвященства. Как я смею ослушаться. Сохрани Бог, дойдет до него, я тогда пропал совсем. Нет, подавайте всю сумму». Только после настоятельных убеждений, что владыка не узнает, что они и домашним будут говорить о взносе контрибуции полностью, о. Никанор согласился взять половину, и вскоре, с указом о назначении и с порядочной суммой денег, уехал домой». («Странник» 1888 года 1-й том).

В журнале «Странник» приводится случай из одесской жизни достопамятного и по истине «доброго архипастыря», покойного Димитрия Херсонского.

«Приходит к нему однажды женщина и объясняет, что у нее умер муж-ремесленник, которого знал владыка, потому что он жил по соседству, и что местный священник, требует за похороны 15 рубл., а у нее нет таких денег и всего только в доме 6 руб., на которые нужно жить и кормить троих детей. Она не знает, что ей делать, и просит приказать совершить требу.

– Этому священнику верно некогда, он очень занят. Ступай, матушка, домой, говорит преосвященный, – и приготовься к погребению мужа. Я его сам похороню.

Обрадованная такою высокою честью, женщина опрометью бросилась на квартиру, а преосвященный тем временем сделал распоряжение приготовить все необходимое к отпеванию и похоронам покойного. Когда народ на улице увидал, что за простым некрашеным гробом идет сам архиерей, в сопровождении протодиакона и певчих, то один по (другому) одному начал присоединяться к печальной процессии и образовал огромную толпу в несколько сот человек, которая по мере движения, увеличивалась все более и более. Между тем процессию эту заметил из окна священник, просивший так дорого за похороны. Накинув наскоро ризу, он выбежал на улицу, и, приближаясь с поклонами к архиерею, просил дозволить ему окончить обряд. «Да ведь тебе некогда, ты занят и отказался. А если есть время, так иди с нами!» Священник понял, что владыке известна причина его отказа, и, конфузливо понурившись, молча, занял свое место. Достигнув кладбища и отдав последний долг христианский усопшему, преосвященный сказал краткое, но прочувствованное слово, упомянув, что после смерти бедного труженика осталась семья, для которой он честно работал, был опорою и кормильцем; что, потеряв его, эта семья лишилась всяких средств к жизни, а они нужны не только для вскормления и воспитания, но и для обучения малюток; вдова же не может доставить все это своим трудом. «И так, заключил архипастырь, – поможем, братие, бедной и сирой семье по желанию и средствам каждого, и Бог благословит труды и достояние наше. Да будет моя лепта началом этого доброго дела». Положив на поднос 10 рублей, архиерей обратился к корыстолюбивому священнику: «А ты доставь мне завтра 15 рублей.» Нечего говорить, что архиерейский призыв тронул всех до глубины души. Бедная вдова собрала около шести сотен. Несмотря на значительные доходы Одесской епархии и средства, отпускавшиеся на содержание архиерейского дома, преосвященный Димитрий никогда не имел денег, потому что щедро раздавал их бедным, не отказывая в помощи ни одному просящему. Приходит к нему, однажды, бедная женщина, и, объясняя, что ей нечем кормить детей, просит пособить ее нужде и горю. Застигнутый врасплох, в минуту безденежья, преосвященный конфузился и велит ей обождать, а сам выходит из зала, занимает у келейника 3 р. и вручает их старухе, приглашая придти в другой раз – тогда он ей поможет больше. Вскоре преосвященного Димитрия пригласили хоронить богатого помещика Одесского уезда, Зорина. На другой день после похорон родственники умершего прислали ему запечатанный, довольно объемистый пакет. Этот пакет лежал на столе еще нераскрытым, когда служка доложил о приходе женщины, которую архиерей приглашал придти еще раз за пособием. Приказав (прислать) позвать ее, преосвященный подал ей конверт и велел идти домой. Очутившись на лестнице, баба вскрыла пакет и, к удивлению своему, нашла там столько денег, что едва могла сосчитать: там было 1000 руб. Предполагая, что владыка не знал, сколько там денег и потому отдал ей пакет, она вернулась в его покои и объяснила, что он ошибся, оказывая ей помощь, что в конверте тысяча рублей. «Ну, так что же? – сказал добрый архипастырь. – Это тебе Бог послал. Ступай домой, возблагодари Господа и старайся употребить деньги с пользою для семейства». Затем он поспешно удалился в кабинет»... ( «Странник» 1888 года I том).

В журнале «Странник» за 1888 год передается случай из жизни Преосвященного Димитрия Херсонского, рассказанный им самим.

«В един из 40 годов, – рассказывал Димитрий, – получается в Киеве бумага, что такого-то числа Государь Император Николай Павлович изволит прибыть в Киев, что останавливаться в нем не будет и встреч каких-нибудь особенных быть не должно. Но так как этот истинно благочестивейший Государь никогда не проезжал матери городов русских, чтобы не поклониться ее святыням, хотя бы проезд случился и в полночные часы, – то митрополит Филарет, взявши с собою только наместника Лавры и меня, приготовился встретить Императора. Встретил. Государь посетил даже один из пещерных храмов, усердно молясь и прикладываясь к св. мощам и, видимо спеша, направился к ожидавшей его дорожной карете. Он отправлялся, как мы после узнали, на юг, на смотр войск.

– Ну, благослови меня, отец, сказал Государь, обращаясь к митрополиту; молись за меня, за вся христианы, за мою семью. Митрополит благословил. Желая, вероятно, сказать и нам, (т. е. наместнику и мне) – «прощайте», – Государь взглянул на нас, но нечего не сказавши нам, вдруг спрашивает митрополита: «это кто у тебя?» – указавши на меня.      .      .      .

– Это ректор здешней духовной академии, о. Архимандрит Димитрий...      

– А! – сделавши этот короткий звук, Государь окинул меня своим истинно царским, орлиным взором и потом пристально посмотрел на мою стать. И сам, я, как говорится, детина дюжий; но чувствовал от этого взора, от величавого вида русского царя, что какая-то дрожь пробежала по всему моему телу, я не вынес этого орлиного взгляда и невольно опустил свои очи долу.

Государь еще раз слегка поклонился нам и еще раз повторил: молитесь за вас, святые отцы, и сел в коляску. Она тронулась; но Государь паки обернулся к нам с легким наклонением своей царственной главы.

Чрез месяц или около того, нежданно негаданно митрополит Филарет получает бумагу от обер-прокурора Св. Синода, в коей пишется, что по повелению государя императора, ректор киевской духовной академии, архимандрит Димитрий, вызывается в С.-Петербург. Коротко, ноне ясно.

Призывает меня владыко, показывает бумагу, и я чувствовал, как на меня напала какая-то робость.

– Зачем и почему? – спрашиваю я митрополита.

– Не знаю, о. Димитрий, но думаю, – смеясь сказал владыко, – что тебя хотят сделать всероссийским патриархом: ты так похож на патриарха Никона, которого, крепко полюбивши царь Алексей Михайлович, пригласил быть патриархом. Недаром Государь Император так пристально посмотрел на тебя. Но шутки в сторону, робеть и беспокоится нечего; ни за тобой, ни за твоей академией грехов нет; вероятнее всего, что тебе дадут какую-нибудь работу. Когда ты намерен отправиться?

– Да ныне же.

– Чем скорее, тем лучше – сказал владыка в простился со мной, благословивши на дорогу.

Действительно, взявши с собою келейника, я пустился в дорогу ночью того же числа и нигде не останавливаясь, даже для малых роздыхов, прибыл в столицу.

Можно сказать, прямо с дороги, даже голодный, я немедленно отправился к гр. Протасову. К великому своему горю, я не застал графа дома, воротился в лавру, кое-что перекусил из братской трапезы, взял книжку и лег на диван, чтобы сколько-нибудь от дороги отдохнуть. Дремота одолела меня, и я заснул, как говорится, богатырским сном. Но не прошло и двух часов, как слышу сильный стук в мою дверь, я вскочил, хотел отпереть дверь, но она оказалась запертою на замок. «Кто там?» – спрашиваю. – Я, граф Протасов.

– Простите великодушно, ваше с-ство; очевидно, что келейник запер меня и ключ взял с собою.

– Постарайтесь поскорее быть у меня, – сказал граф и немедленно удалился крупными шагами: ясный признак, что он был недоволен.

К вечеру мой келейник, в волю нагулявшись по Питеру, возвратился и вывел меня из заключения. Я немедленно отправился к графу и на сей раз застал его дома. Принял он меня добродушно, но помня свое графское достоинство и свою силу в Св. Синоде. Краткую свою речь закончил граф следующими словами: «завтра, к 12 часам дня, приезжайте ко мне и я отвезу вас во дворец. Государь император повелел представить вас его величеству» – Смею спросить ваше с-во: для какой цели? – Совершенно не знаю; то воля государя.

Мы простились, и я возвратился в лавру. К бессонным ночам, проведенным в дороге, прибавилась новая, также не совсем сонливая; вопрос: зачем? – не отставал от меня.

К 12 часам я был у графа и отправился с ним в его карете во дворец. Здесь граф сдал меня дежурному генералу, а сам удалился. Генерал необыкновенно ласково принял меня и сказал, что сейчас же доложить о мне Его Величеству. Оставив меня одного и возвратившись сказал: – через пять минут Государь Император изволит выйти к вам; пойдемте со мною.

Мы пошли, он ввел меня в одну залу и откланялся.

Действительно прошло не более 5 минут, как отворяется одна из дверей и я увидел одного из величественных царей земных.

– Здравствуй, отец Димитрий, благослови меня. Садись, – Видя мою нерешимость, Государь снова повторил: «садись рядом со мной». Едва успел он спросить о здоровье митрополита, о моем путешествии, как является Государыня Императрица,

– Это моя жена, – сказал Государь, – благослови и ее.

Я благословил.

– Садись с нами.

Я сел; с одной стороны меня Государь, с другой Государыня. Признаюсь, мне припомнилась поговорка: сидеть как на иглах. И сидеть было как-то страшно, и встать боялся. Благо, Государыня Императрица видя, что я как будто сам не свой, ободряла меня своим ласковым взором. Немного прошло времени в расспросах – «как и что в Киеве?», который, видимо, Государь и Государыня любили, – как начали входить то из одной, то из другой двери члены царственной семьи; каждый из них подходил ко мне, и Государь обыкновенно говорил: «благослови, о. Димитрий». Одного принесли на руках; Государь велел и его благословить, и обступила меня эта, Богом благословенная, царственная семья и каждый из членов ее пристально всматривался в мои крупные, конечно не дышавшие нежностию, черты лица. Но здесь случилась одна забавная история. Один из малюток царственной семьи подошел ко мне, как говорится, вплотную, и вероятно его особенно занимала моя борода, в которую он и вцепился своими ручками, да так, что и выпутаться не мог. Государь, увидев это, улыбнулся и сказал: «видишь, о. Димитрий, как мы привязались к тебе, что и развязаться не можем». И собственными руками освободил узника из сетей, расставленных моею бородою.

Давши насмотреться мне на свою семью, Государь сказал: «теперь прощайте, времени нет, благословите нас всех, молитесь за нас, я верю в молитвы служителей Божией церкви». Окончательно прощаяся со мной Государь Император спросил: долго ли я пробуду в столице? Я ответил, что никаких дел не имею и прибыл, чтобы исполнить волю Вашего Величества.

– И хорошо вы сделали, погостите у нас, посмотрите город, редкости его, императорскую библиотеку, Эрмитаж, повидайтесь со своими знакомыми, которые, верно, найдутся здесь; а там, и с Богом! не забудьте от меня поклон нашему молитвеннику – митрополиту». («Странник» 1888 года I том.)

«Херсон. Епарх. Ведом.» поместили чрезвычайно интересный эпизод из Крымской войны. Передан он покойным А.И. Губановским со слов одесского протоиерея А.А. Соловьева.

Во время Крымской войны, какой-то благочинный из Крыма послал обвинительный донос Преосвящен. Иннокентию на одного священника в том, что турки пришли к этому священнику с оружием в руках и заставили его служит молебен Магомету, а тот со страху и согласился на это. Иннокентий сейчас же послал в Консисторию распоряжение с требованием – немедленно выслать к нему доносчика – благочинного. Консистория послала этому благочинному указ с предписанием немедленно ехать в Одессу и лично явиться к владыке. Тот, получивши указ, немедленно приехал в Одессу и с сияющим лицом является к Иннокентию, думая, что будет примерно награжден за свою ревность по вере.

– Это ты (такой-то) благочинный? – спрашивает владыка.

– Я, Ваше Высокопреосвященство, – отвечает тот.

– Это твое доношение., ты написал это?

– Да, это я писал.

Иннокентий смотрел на него, смотрел, а потом начал:

– Ну, теперь скажи мне по совести: если бы к тебе турки пришли и пристали с ножом к горлу, или грозили тебя убить из ружья, ты воспротивился бы им? Ты бы не захотел служить для них молебен Магомету?... Да ты бы не только Магомету, ты бы самому диаволу тогда согласился править молебен!... Ах ты жестокосердный! А у того бедного священника – семья; что же ты его не пожалел?... Ты хотел, чтобы я его погубил, начавши дело по твоему доносу?... Ступай и другой раз не смей обращаться ко мне с подобными доносами...

И сделавши ему вразумление, что выше всех подвигов – любовь, Преосвященный Иннокентий отпустил благочинного восвояси. («Русск. Паломник» 1904 года № 23-й).

По смерти преосвящ. Амвросия (Морева), последовавшей 20 октября 1854 года, на пензенскую кафедру, в конце декабря того же года, прибыл из Архангельска преосвящен. Варлаам. Он управлял Пензенской епархиею в течение девяти лет (в 1863 г. перемещен на тобольскую кафедру) и был известен за человека строгого и взыскательного. В местных «Епархиальных Ведомостях» мне пришлось прочитать немало примеров строгого отношения владыки к подведомственному духовенству. В свою очередь, и я считаю не лишним для характеристики досточтимого архипастыря рассказать из своих воспоминаний случай, который произошел в одну из поездок владыки по обозрению церквей Саранского уезда. Как известно, преосвящ. Варлаам в бытность свою на пензенской кафедре не один раз обозревал свою епархию и обозревал не кое-как для формы, а самым тщательным образом. Он побывал во всех уголках епархии, где до него никогда не видели архиереев. Он не любил посещать дома помещиков, потому что посещения эти сопровождались часто просьбами касательно причта, чего владыка не мог выносить. Приехав в село, он прямо направлялся в церковь, а по осмотре ее навещал и дом местного священника. Но на этот раз дело было несколько иначе. По осмотре церкви прихода преосвященному предстоял путь в соседнее село. Не доезжая до последнего 2 – 3 версты, с преосвящен. случилось маленькое несчастие – поломка экипажа. Тогда Варлаам решил пройтись пешком, благо, и время было хорошее: теплое, ясное. Вошедши в село, преосвященный спросил попавшегося ему мужичка о месте жительства приходского священника, и, когда тот указал, владыка направился прямо в его дом. День склонялся к вечеру. Священник в это время отсутствовал, матушка, извинялась за свой костюм, провела посетителя в комнату.

Скоро явился и сам священник, еще на огороде извещенный о приходе «монаха». Архиерее он не ждал; вот уже сколько лет живет он в этом приходе, и теперь вполне убежден, что это завидное место, куда и архиерейский глаз, вероятно, не заглянет никогда. Поэтому и случайного посетителя он мог принять или за вновь назначенного священника к соседней церкви, или просто за монаха (архиерей был в монашеской рясе и простой священнической шляпе).

– Здравствуй, отец! – приветствовал хозяин гостя, – что так поздно, пли дело есть какое?... И не дожидаясь ответа, священник обратился к своей матушке:

– Ты бы, мать, принесла нам самоварчик, и гость-то бы угостился, да и я бы с ним попил.

В то время как матушка возилась в кухне с самоваром, разговор перешел па современную тему:

– Пахал я свой огород, – сообщил гостю священник, – теперь уже покончил... устал... утомился. Слышал я какую новость: ведь владыко то наш разъезжает, будто бы, по нашему уезду. Не знаешь ли, отец, где он обретается?... Во всю свою службу здесь я не видел архиерее, да и сейчас, признаться, не желал бы его видеть... Греха то сколько с ним!... Вот дал Бог дождя, самый, то есть сев, а его песет нелегкая...

Появилась матушка с кипящим самоваром и поставила его на стол. Тем временем батюшка тихонько растворял шкаф, где обнаружился, между прочим, довольно почтенных размеров графин. Матушка покрыла стол белой скатертью, а чрез минуту на нем появился, и графин с вином и закускою. Батюшка снял даже кафтан и остался в широких клетчатых штанах и ситцевой рубашке, поверх которой болталась тоненькая косичка. Немедля он налил рюмку водки и поднес ее гостю. Последний заметил, что не может в этом составить ему компанию. Тогда священник выпил один; напиток, очевидно, понравился ему, и он, не дожидаясь, налил другую рюмку, за ней последовала третья и четвертая, после которой он стал уже необыкновенно разговорчив. Беседа, между прочим, вернулась опять на ту же тему. – И куда только его несет нелегкая? Греха-то сколько с ним! – печаловался священник гостю. – Ну чтобы поранее, ну наконец позднее, а то ведь знаешь и сам, что пора спешная, рабочая...

Ты, отец, не куришь?

Гость отказался.

– А я грешным делом балую понемногу, да и то подумываю бросить как-нибудь.

В это время экипаж архиерейский подвигался к селу, а за ним и «свита» владыки.

Вероятно, батюшка не один раз толковал своему сторожу, как ездит архиерей и что нужно делать, когда последний покажется на ближайшей от села горке. Это предостережение было сделано ему по поводу тревожных слухов. В данную минуту показавшийся поезд, надо полагать, совпал с описываемым, почему сторож и не замедлил зазвонить «во вся».

– Мать!... старуха!... попадья!... Ах, что бы его тут совсем, ведь это архиерей! – почти вне себя закричал священник. – Где ряса-то, ряса-то где?!... Да не эта... новая... – и кинув на пол поданную ему матушкой, он бросился отыскивать новую рясу.

Наконец, новая ряса нашлась, и необходимое переоблачение совершилось.

– Ты уж, отец извини, – обратился он к гостю, – кабы не этот случай... Эх, несет его нелегкая... И с этими словами священник вышел из комнаты.

Но и гостю не сиделось: по уходе батюшки он встал, помолился и, поблагодарив хозяйку, направился в церковь. Священник в облачении стоял уже на церковной паперти, держа на блюде св. крест. Каково же было его удивление, когда он увидел своего гостя – монаха?... Последний медленною поступью поднимался на церковную паперть в то время, когда архиерейские певчие пели Достойно «входное».

Приложившись ко кресту, владыка последовал в алтарь; здесь он стал не узнаваем. Осмотрев церковные документы, антиминс, св. дары и весь храм, преосвященный обратился к священнику с таким вопросом:

– Скажи-ка мне, отец, ты окончил курс или нет?

– Окончил, ваше преосвященство.

– А в каком году?

– В 18, ваше преосвященство.

– А вот сейчас дело покажет.

И владыка приступил к экзамену.

Когда последний окончился, владыка сказал:

– А ждал ли ты меня?

Священник сознался, что он не ждал архиерея.

Владыка с минуту посмотрел на священника, как бы желая проникнуть в его голову, Последний стоял ни жив, ни мертв.

– Ну, это ничего, сказал преосвященный: я тобою доволен, у тебя везде порядок и чистота. Мне хотелось бы побольше поговорить с тобою, да время не дозволяет. А ты лучше вот что сделай: чрез неделю, когда я вернусь в Пензу, приезжай и ты, и приходи ко мне.

Благословив священника, владыка вышел из церкви и направился далее по епархии...

Проезжая село, преосвященный расспрашивал провожавшую его толпу прихожан о священнике, на что те, как бы сговорившись, отвечали, что батюшка у них хороший, что лучшего у них и не было...

Вернувшись домой, священник не замедлил, разумеется, передать о всем случившемся своей матушке, и оба долгое время не могли успокоиться.

– Нет, ты представь только, – уже в сотый раз повторял священник, – как я к нему поеду?... Что я буду говорить с ним?... Как оправдываться?..

Среди таких волнений незаметно прошла неделя. Наступил роковой день личного свидания с владыкой в его покоях. Что пережил за это время священник, не трудно предположить, если припомним характер преосвященного, его строгие и крутые меры.

Но вот уже священник и в Пензе. Явившись в архиерейский дом, он попросил служку доложить о нем владыке.

– Подождите здесь,... я сию минуту.

Прошло не более трех минут, показавшихся ему долгим часом. Наконец, двери отворились, и в них предстал владыка.

– А, явился, – приветствовал он гостя и увел его в дальние комнаты. Здесь он пригласил священника сесть, а сам сделал распоряжение на счет самовара. Потчуя священника, владыка, между прочим, сказал:

– Трубки и табаку, отец, у меня не полагается; я не курю, да и тебе не советую, – бросить, оставить надобно эту вредную для здоровья привычку. Водки рюмку еще ничего, это я допускаю, особенно после трудов, к тому же ты сам занимаешься хлебопашеством; но пей умеренно, пьян не напивайся; священнику более, чем кому либо, следует быть трезвенным, «не пиянице, не убийцу, не сварливому». Я очень обрадован был, когда услышал что, и прихожане о тебе хорошего мнения. Признаться, для меня нет ничего лучше, как мнение народа о подведомственном мне духовенстве. Ведь почему, думаешь, называют священника отцом? Потому что он близко стоит к народу, видит его горе и радость, и сам вместе с ним скорбит и радуется; священник – это такое лицо, к которому народ должен питать доверие в десять раз больше, чем к учителю, начальнику, врачу и т. д. А между тем, говорил владыка, – что представляет – собою наш сельский священник? Он и кулак, часто держащий в сетях всю округу; он и торгаш, вымогающий подчас последние крохи из мужика за исполнение треб; он и кабаки содержит, он под проценты деньги дает... И вот, когда попадется между ними свежий, неиспорченный священник, я радуюсь, я душевно радуюсь и за себя и за него...

Много и долго говорил владыка все на ту же тему. Священник все время слушал, не смея возразить, изредка лишь поддакивал, а под конец и совсем замолчал. Преосвященный сделал длинную паузу, очевидно утомленный своею речью. Затем он неожиданно встал и, отпуская от себя священника, сказал:

– Вот говорят про меня, что я владыка строгий. К неаккуратным и неисправным я строгий – это правда, но если священник заслуживает мое доверие, если он являет собою истинного пастыря для своих прихожан, я всегда готов окружить его своим вниманием и провести с ним два – три часа за радушной беседой... А теперь с Богом, отправляйся домой я служи во славу Божию.

Провожая священника, владыка не мог не заметить, какое сильное впечатление произвел он на него.

И действительно, втечение всего пути, от губернского города до своего села, последний не переставал думать о том, что бы все это могло означать. Уж не сон ли это? не грезы ли ночные? Разве наяву может быть такое счастье деревенскому попу от такого строгого и сурового владыки?!.. Но счастье было еще впереди. Чрез три недели, по приезде из губернского города, он получил набедренник (ранее не имел никаких наград), а, спустя четыре месяца, был переведен в один из лучших приходов епархии. («Историч. Вести.» 1903 г. 3 кн.).

В старое время, когда помещики считали себя господами не только крестьян, а и всего сельского люда, не исключая и духовенства, столкновения между духовенством и помещиками были неизбежны и повсеместны; следствия этих столкновений в большинстве случаев были печальным для духовных, бессильных в борьбе с «господами». Не маловажное значение в этом отношении имел личный характер того или другого архиерее, которому поневоле приходилось быть судьею между борющимся. Были архиереи мудрые, хорошо сознававшие свою прямую обязанность иметь прежде всего заботу и попечение о благе своих прямых подчиненных и помощников в пасении стада своего духовных, и строго разбирали справедливые жалобы на духовенство от придирок и несправедливых нападок чиновничества и помещечества; но не мало было и таких святителей (в первой половине истекшего столетия), которые, или по слабости характера, или «страха ради иудейского» (больше всего боялись связей светских людей с Петербургом) уступали всякой жалобе и всякому доносу и разоряли бедных священников переводами из одного прихода в другой. В этом отношении в характере преосв. Смарагда была замечательная черта, которую любили его подчиненные во всех епархиях, в которых он служил: пр. Смарагд был строг в отношениях к духовенству, взыскателен и нередко скор в наложении наказаний (в этих случаях преосвященный нередко сам в простоте просил прощения у несправедливо обиженного священника или дьякона) но разбирая споры духовенства с помещиками и чиновниками, он всегда держался прекрасного правила – «не выдавать своих». И вообще, преосвященный Смарагд не жаловал чванное чиновничество и высокомерное дворянство, да и не дорожил их мнением о себе, а при удобных случаях резко и круто обрывал всякого, кто неуместно вмешивался в его дела по управлению епархией. На эту тему ходило много рассказов про Смарагда, а некоторые из таких рассказов давно уже проникли в печать, хотя только под видом «мелочей архиерейской жизни». Два случая из Харьковской жизни преосвящ. Смарагда, помещаемые ниже, не значительны сами по себе, но характерны в том отношении, что прекрасно обрисовывают личность покойного святителя.

1) В Харьковской губернии жил в то время богатый и знатный помещик Бантышь – старик, отставной генерал и туз в кругу губернского дворянства. Во время объезда епархии преосвящ. Смарагд должен быль посетить имение Бантыша, который захотел принять архиерее и на славу угостить его обедом (для чего приглашено было окрестное дворянство), – а кстати и пожаловаться на «своего» священника.

Предупрежденный обо всем, преосвященный прибыл в полдень в имение Бантыша и, конечно, прежде всего, направился к церкви, где встречен был священником, «самим» помещиком и массою народа. Церковь была старая, деревянная, и полуразрушенным видом своим, как снаружи, так и внутри, произвела на преосвященного тяжелое впечатление. Вошел владыка в церковь, помолился и стал осматривать. Ходит по церкви и повторяет только «э-хе, хе, хе!» (признак неудовольствия). Больше ничего никому не сказал, благословил народ и направился к выходу. При выходе помещик приглашает преосвященного заехать к нему отдохнуть и покушать, на что последний изъявляет свое согласие и сам предлагает пройти до дома помещика пешком, благо, погода была прекрасная и расстояние не очень большое. По дороге Бантыш показывает Смарагду свои богатства, при чем выставляет на вид свое уменье вести сельское хозяйство: «вот фруктовый сад и оранжерея,... вот каменные конюшни, вот такие же скотный двор и птичий двор... а вот и мое жилище (большой двухэтажный каменный дом, прекрасно поставленный среди старинных лип)». Владыка шел и, молча, слушал помещика, молча, вошел он и в дом, и только при входе спросил: «а здесь ли местный священник?» но ответа на его вопрос не последовало, ибо сельский священник не удостоился приглашения в дом помещика, тем более к архиерейскому обеду. Преосвященного ввели в большой зал, где приготовлен был обеденный стол, и где собралось съехавшееся дворянство. Среди зала владыко остановился, молча, стал рассматривать украшения комнаты и мундиры дворян и, как будто, не слышал неоднократное приглашение хозяина благословить трапезу и садиться откушать его хлеба-соли. Вдруг преосвящ. Смарагд обращается к хозяину с такою речью: «все здесь хорошо, даже богато... даже роскошно... Только две руины я вижу здесь – это вас г. помещик и церковь Божию в вашем имении. Не могу я у вас кушать. Прощайте!... Велите подавать карету»... Быстро вышел преосвященный из дому, сел в экипаж и поехал в дальнейший путь.

Оставшиеся помещик и его гости, конечно, были поражены и смущены таким неожиданным отъездом преосвященного; но за обедом начали горячо обсуждать поступок архиерея на разные лады и мотивы. Только оставшись наедине, Бантыш строго обсудил событие дня и пришел к заключению, что ему самому нужно поправлять дело. Действительно, через несколько времени приезжает Бантыш в Харьков и является к преосвящ. Смарагду вместе с архитектором и с богатым планом на каменную церковь в его имении. «Я так и знал! – встречает его Смарагд (обычным своим приветствием, когда хотел оказать внимание посетителю), – я знал, что вы добрый христианин и как истинный русский дворянин не потерпите запущения церкви Божией. Ну, Бог вас благословит! Стройте храм, а при этом обратите ваше внимание и на священника: он труженик, но бедствует; помогите ему. «Помещик обещал исполнить и эту просьбу; затем построил церковь и сделался почитателем архиерея-Смарагда.

2) В другом месте, во время того же объезда епархии, пр. Смарагду пришлось чинить суд над сельским священником по жалобе двух чиновников.

В то время на юг России и, между прочим, в Харьковской губернии, вводилось лесничество. В одно село, населенное государственными крестьянами, приехали лесничий и его помощник – два юных чиновника «первых классов», хотя старший из них был уже украшен орденом Св. Станислава 3-й степени. В селе, где не было помещиков, молодые люди могли найти подходящее для себя общество только в семье священника; познакомились и стали учащать свои визиты к батюшке. Как ни тяжело было для священника новое знакомство, но, по слабости характера, он не отказывал в гостеприимстве и чуть не ежедневно должен был принимать дорогих гостей и угощать, чем Бог послал. Только бойкая матушка воспользовалась однажды крупным спором между хозяином и гостями, выпроводила последних среди белого дня из дому и навсегда закрыла за ними двери. Чиновники оскорбились и принесли жалобу на священника благочинному. О. Благочинный посоветовал священнику извиниться пред лесничими, и сам священник охотно согласился просить прощение за нанесенное оскорбление, а так как г.г. лесничие не захотели явиться, чтобы выслушать словесное извинение, то пришлось писать таковое на бумаге. Но тут-то сельский батюшка, по своему излишнему усердию и искренности, испортил все дело. Он начал извинение таким титулом: «Ваши высокородии, милостивые государи и разных орденов кавалеры»... Затем изложил чистосердечно свою провинность пред господами и просил у них прощения. Получили чиновники эту бумагу и окончательно возмутились, усматривая в титуле дерзкую насмешку над всем чиновничеством и даже над царскими наградами. Узнали они, что недалеко едет по епархии архиерей, и поехали к нему принести тяжкое обвинение на священника. Преосвященный, предупрежденный, об этом благочинным, выслушал жалобщиков, серьезно прочитал бумагу с дерзким титулом и сказал: «Хорошо! Приезжайте в город (ближайший уездный). Я там скоро буду, вызову священника и разберу вашу жалобу». Когда преосвященный приехал в город, обвиняемый священник был уже там и ждал себе суда и решения, но получил только назначение на завтра участвовать в архиерейском служении в соборе. На другой день, в соборе, владыко, во время облачения, спрашивает у иподиакона: «а здесь ли разных орденов кавалеры»? – «Здесь», ему отвечают. – «Приготовить набедренник». Во время малого входа подводят к архиерею обвиняемого священника и снимают с него ризу... «Кавалеры» видят это и рассуждают: «а, вот разоблачают его, сейчас будут расстригать»... но потом недоумевают – происходит совсем не то: священник опять облачен и служит вместе с архиереем. Понимающий дело сосед объяснил им, что вероятно владыко знает за этим» священником особые заслуги, ибо наградил его набедренником (в те времена редкость для сельского духовенства). Тогда только г.г. чиновники поняли архиерейский суд и ушли из церкви. После богослужения, по обычаю, преосвященного угощали обедом, к которому приглашено было все чиноначалие городское и уездное. Войдя в дом, владыко опять, уже громко спрашивает: «а здесь ли разных орденов кавалеры». «Нет, отвечают, усрамились и скрылись сначала из церкви, а затем и совсем из города». Владыка пожалел, что не успел довести до конца примирение молодых людей с «заслуженным священником», а общественный обед приправил солью... своей беседы на тему о том, как разные чины часто пустяками и придирками гнетут и губят священников, а бедное духовенство не смеет и не знает где искать правды.

У того же рассказчика-очевидца сохранилась в памяти еще одна беседа Смарагда с своими гостями, характеризующая его взгляды на свою братию – архиереев.

Слухи о болезненном состоянии Петербургского митрополита Серафима, и даже о намерении его удалиться на покой, стали проникать в провинцию и конечно дошли до Харькова. Разумеется, вместе с этими слухами, распространялись и разные предположения о том, кто займет место имеющего выбыть: в то время особым вниманием в Петербурге пользовался архиепископ варшавский Антоний (Рафальский), а потому на него указывали, как на будущего митрополита. В один высокоторжественный день, в гостиной преосвященного Смарагда вели разговор именно на эту тему, по поводу новых слухов из Петербурга. Владыка слушал разговор и вставил такое замечание: «Да, значит, недолго мне быть у вас в Харькове. Варшавский будет первенствующим – меня сошлют куда-нибудь в Сибирь!» – «Почему так, владыка?» – «Да ведь это мой »крестник»! Владыка не объяснил употребленного им термина, но многие догадывались, что слово крестник употреблено именно в том народном смысле, по которому так величают кого нибудь наказанного или опального, вообще проученного. После, один из присутствующих на этом собрании, объяснил загадку, рассказав историю первого знакомства Смарагда с Антонием. Преосв. Смарагд, когда еще был архимандритом – инспектором Киевской академии, послан был на ревизию Волынской семинарии, которая находилась, как и ныне, в уездном городе Кременце, близь Почаевской лавры. Учебную часть семинарии Смарагд нашел хорошею, за то в экономическом отношении она произвела на него тяжелое впечатление, и на первых же порах, посетив бурсацкую столовую и отведав кушанья, он, по своей природной резкости, изрек такое суждение: «семинаристы голодают, а эконом, кажется, очень сыт», и при этом тростью указал на живот о. эконома. Эконом сей был никто иной, как вдовый священник Рафальский, который впоследствии достиг высоких степеней. В 30-х годах, когда из Петербурга послана была комиссия для приема Почаевской лавры от базилиан, в числе местных членов этой комиссии был и семинарский эконом, который действительно оказал немаловажные услуги делу, как местный житель, отлично знавший лавру (он во время помешал прежним хозяевам лавры скрыть или увезти монастырские богатства). В награду за эти услуги, священнику Рафальскому предложено было управление тою же Почаевскою лаврою, в качестве наместника и в сане архимандрита (1833). Через год Антоний возведен в епископа, викария Варшавского. Новые заслуги его по управлению епархией и особенно по делу воссоединения униат обратили на него внимание Императора Николая, который, после посещения Варшавы и личного знакомства с Антонием, в 1840 г. повелел учредить особую Варшавскую епархию, а Антония возвести в сан архиепископа. Впоследствии также по желанию государя Антоний действительно сделался митрополитом Петербургским, после смерти Серафима (1843 г.), но предсказание Смарагда исполнилось гораздо раньше этого случая: его перевели из Харькова в Астрахань еще при митрополите Серафиме, а при Антонии он переведен был из Астрахани в Орел. («Стран.» 1888 года I том).

В «Историч. Вести.» за 1900 г. напечатана весьма интересная статья: «К характеристике архиепископа Доната», в которой указываются добрые, отеческие отношения преосвященного к семинарии. В начале статьи выводятся два ректора семинарии. Ректор – начальник семинарии; он дает тон жизни всей семинарии и учащим и учащимся. В семинарии в начале года один ректор сменил другого. Первый был из монашествующих, держался в стороне от внутренней, повседневной жизни семинаристов, предоставлял ее ведению инспектора. Сам же имел только общее наблюдение за семинарией. За одним он тщательно и неустанно следил – это за тем, чтобы не было высказано устно или письменно как учениками, так и учителями не православной мысли. Всякую такую мысль он называл «ересью» и долго помнил не к добру творца ее.

Отличительной чертой этого ректора было безусловное послушание слову своего владыки, местного преосвященного. Новый ректор был из протоиереев. Он был человек, положительно обожавший самого себя; не признававший, что он может делать ошибки, не признававший ни чьего мнения, а напротив, находивший особое удовольствие идти против мнения общего, доказывая тем, что вот, мол, вы все ошибались и ошибаетесь, я же один в короткое время раскусил все. Он считал себя физиономистом, читающим по чертам лица всю подноготную человека. И вот по такому незыблемому основанию он поделил всех семинаристов на любимцев и нелюбимцев. Насколько первым легко давалось благонравное поведение и успешное учение, настолько каждый шаг последних свидетельствовал об их невиданной испорченности; а каждый ответ свидетельствовал о невероятном скудоумии. Злоба ректора на нелюбимцев высказывалась иногда в очень грубой форме. Так, хоронил он умершего любимца. По возвращений с похорон, он встречает идущего по коридору нелюбимца. Лицо ректора исказилось злобой. «И почему это ты не умер? – обращается он к ученику, – Я бы на свой счет гроб заказал для тебя». Самым мудрым педагогическим средством, по мнению ректора, было усиленное изгнание из заведения или увольнение учеников. Для этого он, а по его приказу инспектор, ежемесячно вносили в правление предложение об увольнении многих учеников, и правление соглашалось с их предложением. По счастью воспитанников семинарии, к проведению заведомо прекрасных, по убеждению ректора, педагогических приемов, препятствием являлся непосредственный его начальник, ныне покойный, архиепископ Донат. Покойный преосвященный был воплощенная любовь к ближнему. Педагогические приемы владыки, бывшего долгое время и учителем, и инспектором, и ректором, были совершенно противоположны приемам ректора, и, зная его хорошо, можно, с уверенностью сказать, что он имел приводить их в исполнение с несомненным успехом. Он при всяком случае старался убедить ректора в неправильности его взгляда на увольнение учеников, как на лучшее средство воспитания. Он сам стоял не за увольнение, а за исправление, и утверждал, что очень редки случаи, когда бы это средство оказывалось недействительным. Однако, он не мог иногда не утверждать постановление семинарского правления, конечно, формулированное вескими мотивами. Кроме того, препирательства с ректором относительно увольняемых, последний выставлял то, что «при таких условиях» он, ректор, не отвечает ни за что и снимает с себя ответственность, если зло примет огромные размеры. Дело кончалось тем, что преосвященный с болью сердца, утверждал увольнение, если не всех представленных к увольнению, то хоть части их. Однажды, в первый день после говенья на первой неделе, ректор, вместе с рапортом об исполнении учащими и учащимися христианского долга исповеди и св. причастия, представил преосвященному и журнал правления, который был почему-то особенно обилен жертвами, предназначенными к изгнанию из заведения. Приняв журнал, преосвященный ничего не сказал, только объявил ректору, что завтра он посетит семинарию. Приехав на другой день в семинарию, преосвященный не пошел, как обыкновенно делал, по классам, а приказал собрать всех воспитанников в зал. Преподав всем общее благословение, преосвященный обратился к ним с речью: «Все вы удостоились после исповедания грехов своих пред духовником прощения содеянных вами (грехов своих) доселе согрешений и принятия св. тайн. Поздравляю вас с этим величайшим благом и желаю и прошу Господа, чтобы вы долго блюли себя от греха и сохраняли себя в том состоянии, в каком находитесь теперь. Вы чрез духовника получили разрешение всех грехов от Господа Бога. Поэтому человеческий суд за те же грехи теперь должен смолкнуть. Мне представлено об увольнении многих из вас. Но я нахожу, что те проступки, за которые вам надлежит увольнение, уже прощены Богом, и пет их уже больше на вас. Посему я всех возвращаю обратно в семинарию в уверенности, что покаяние их было истинное, т. е. что они не только сознали свои вины, но и впредь не будут повторять их». Сказав это, преосвященный Донат передал привезенный ему вчера журнал ректору и, преподав благословение, направился к выходу. В одном углу залы раздались неудержимые, судорожные рыдания. То плакал один из помилованных. Толстый лед озлобления, которым выделялся между всеми этот воспитанник, был пробит теплой любовью архипастыря. А раньше над этим бесплодно трудились другие лица. Преосвященный Донат был переведен в другую епархию. В день прощения своего он особенно рельефно высказал ректору свой взгляд на воспитание. Ректор красноречивою речью приветствовал отъезжающего. Преосвященный выслушал этого человека, которого он хорошо знал по делам его, и сказал ему в ответ: «А я вот что скажу вам, отец, ректор: не увольняйте вы учеников. Не велика заслуга педагога, да и труда нет никакого, взять и выгнать воспитанника из заведения. Нет, вы потрудитесь над выпрямлением молодого деревца, несколько, быть может, и искривившегося в сторону, трудитесь долго, неустанно, в духе искренней любви к воспитуемым, и поверьте мне, старику, вам едва ли придется прибегать к суровой мере отсечения и погубления заболевших временно членов вверенного вам заведения». Ректору не по вкусу пришлась такая отповедь преосвященного на его речь, которую, можно назвать стихами в прозе. Он не мог не возразить и не отстоять своего взгляда. «Ваше преосвященство, – сказал он, – я тоже уже двадцать лет тружусь на педагогическом поприще, и если держусь известной системы, то потому, что долгим опытом несомненно узнал»... Преосвященный с грустью посмотрел па ректора, его любящему взору представился длинный ряд юношей, – жертв суровой системы этого воспитателя. Он жестом руки прекратил неуместные возражения ректора и проговорил: «А знаете, о. ректор, пословицу: век живи, век учись». («Историч. Вестн.» 1900 г.).

Еще молодым врачом я близко познакомился с преосвященным Порфирием (Успенским), который жиле тогда (в 1880 г.) на покое в Новоспасском монастыре и управлял им. Знакомство наше началось с того, что, устраивая при монастыре больничку, преосвященный Порфирий пригласил меня, как живущего в близком расстоянии от монастыря, на должность монастырского годового врача, обязанности которого, между прочим, я исполняю и до сих пор уже в течение 24 лет, совершенно сроднившись с монастырем, братиею и настоятелями его.

Цель моего настоящего воспоминания о преосвященном Порфирии не есть оценка его личности – она давно уже оценена, а лишь желание поделиться своими воспоминаниями о кончине этого высокозамечательного человека, и этим описанием еще больше, может быть, охарактеризовать эту недюжинную личность, стойкий характер, которой сказался всецело даже перед лицом смерти, и произвел в то время на меня сильное, потрясающее впечатление.

Надо сказать, что преосв. Порфирий много лет страдал припадками каменной болезни, но все же казался довольно бодрым; однако же, за несколько месяцев до смерти (1 1/2 или 2) он стал часто прихварывать; кроме меня, как домашнего врача, по желанию родственников, был приглашен на консультацию доктор Соборов (старший ординатор Московского военного госпиталя) и, сообща, была установлена диагностика страдания – воспаление почечных лоханок и мочевого пузыря, как последствие каменной болезни. Насколько припоминаю, наш больной мало жаловался на припадки болезни и стоически переносил их. Бывало, зайдешь навестить владыку перед всеночной, а он оставит и уговорит лучше посидеть с ним, говоря: «всеночных в вашей жизни еще много будет, а лучше посидим – ка, побеседуем, поговорим, мне с ваше не прожить». Выслушавши свой, как бы приговор, что болезнь его, для старца 71 года, довольно серьезная и требующая упорного лечения, преосвящ. Порфирий твердо отказался продолжать систематически лечение, заявив свое мнение, что от этой болезни ему уже не поправиться и просил меня, не как врача, а скорее уже как хорошего знакомого, лишь навещать его при моих посещениях монастыря. Приняв такое решение (это было приблизительно в марте 1885 г.), преосвящ. Порфирий пригласил к себе в качестве душеприказчика настоятеля Даниловского монастыря о. архимандрита Амфилохия (впоследствии епископа и викария Ярославской епархии) и занялся писанием духовного завещания и распределением имущества своего, главным образом состоявшего из книг и рукописей. День за день на моих глазах разбиралось все имущество владыки, укладывалось в сундуки или шкафы, которые затем запирались, запечатывались и на них наклеивались бумажные ярлычки с тем номером, который соответствовал номеру духовного завещания и указывал место назначения. Мне при неоднократных посещениях представлялось, что человек собирается в дорогу, дальний какой-то путь и основательно укладывает свое имущество, чтобы после легче было разобраться в нем по прибытии на место.

В одно из таких моих посещений, к сожалению, оказавшихся впоследствии уже предпоследним, преосвящен. Порфирий сообщил мне, что он все уже приготовил и разобрал имущество свое на случай смерти и теперь совершенно спокоен и что приготовился к смерти на. столько, что сегодня ему принесли заказанное облачение на смерть, и предложил мне посмотреть его облачение, немедленно принесенное мне, удивило и поразило меня не меньше самих сборов. Это было полное архиерейское облачение, но сшитое не из парчи или шелка, а из простого белого холста, обшитого по краю синей шелковой лентой вместо позумента и с фарфоровыми белыми пуговицами по краю саккоса; на мое замечание о более чем скромности облачения, преосвященный сказал, что для мертвого и такого облачения вполне достаточно, а что металлы, тем более драгоценные, так трудно добываются из земли, что обратно зарывать их в нее – грешно; точно также преосвященный не пожелал быть погребенным в митре, а просил положить его по восточному обряду в скуфье и монашеском клобуке (наметке). В это предпоследнее мое посещение 18 апреля 1885 г. преосвящ. Порфирий все же не показался мне очень уже близким к смерти, добродушно разговаривал со мной, предлагал даже надеть на себя новое облачение, чтобы я посмотрел его на нем, но я отговорил это, не считая возможным и приличным лишний раз беспокоить больного епископа. На другой день, т. е. 19 апреля в 6 1/2 часов утра меня разбудили, так как за мной пришел посланный из монастыря: преосвященный Порфирий просит меня к себе; предполагая лишь, что с болезнью произошла какая-либо неожиданная перемена я, быстро одевшись, отправился на зов. По прибытии в архиерейские покои мне бросились в глаза сундуки и шкафы, готовые как бы к отправке и расставленные по комнатам, не исключая и зала. Вхожу далее в спальню преосвященного и вижу в полумраке спальни (окна были закрыты внутренними ставнями) самого преосвященного Порфирия, сидящего на кресле у стены против входной двери, на восток лицом; в руках он держал кипарисный крест; перед ним на коленях стоял монастырский послушник Федор Радин (бывший санитар Турецкой компании, исполнявший фельдшерские обязанности при монастыре) и держал в руках подсвечник с горящей свечей; несколько в сторону налево от владыки стоял келейник его иеромонах о. Федор и читал отходную. Преосвященный Порфирий, увидав меня входящего в комнату и приближающегося к нему, молча кивком головы и глазами указал мне на кресло стоящее рядом с нам по правую сторону, тем самым как бы приглашая меня сесть на него, что я и не замедлил исполнить, а преосвященный Порфирий опять впал как бы в дремоту, наклонивши голову вперед. Сидя рядом, я взял владыку за правую руку и стал следить за пульсом, который, будучи и так уже очень слабым, слабел с каждой минутой; в таком положении мы просидели не больше 20 – 25 минут; пульс, постепенно слабея, сделался, наконец, совершенно неощутимым, и, наконец, низко наклонившаяся на грудь голова владыки и последний глубокий вздох его указал нам, что нашего настоятеля епископа не стало с нами, и он переселился в вечную жизнь.

Так смело встречая смерть, надо быть сильно верующим христианином в загробную жизнь и неисчерпаемое милосердие Божие.

Погребен преосвященный Порфирий, опять таки по личному его указанию, в Новоспасском же монастыре налево у стены при входе в усыпальницу бояр Романовых под Преображенским холодным собором. («Душеполезное Чтение» 1904 г. 4 кн.).

Архиепископ Аполлос Вятский в своем архипастырском наставлении по предмету церковного проповедничества приводит два примера из практики священнической, показывающие, как должно вести беседы с простым народом с благотворным влиянием на него, пользуясь всяким удобным случаем и местом.

Первый пример: «Мне известен, – пишет владыка, – один уважаемый, близкий мне по духу и по плоти священник, который благоразумно воспользовавшись случаем, в кроткой беседе разъяснил своим прихожанам неосновательность народной поговорки, что «духовенство берет с живого и мертвого». Дело было в Святую Седмицу. По обходе одной деревни со св. иконами и славою, вечер выдался хороший, и крестьяне приготовили для своего батюшки самовар под деревьями, куда и сами собрались побеседовать. Увидев в толпе одного крестьянина, который вел невоздержную жизнь и которого он давно не видал, священник обратился к нему: «что же тебя, Андрей, давно не видать; вот уже сколько раз бывал я у тебя в доме с молитвою, да все не застаю тебя; и родителя то своего ты не позаботился похоронить честно, и доселе не рассчитался за похороны». Возбужденный лишней чаркой в питейном, из которого только что вышел, тот дерзко ответил: «известно, вы берете с живого и с мертвого». Некоторые, особенно из молодежи, улыбнулись. Священник добродушно продолжал: «Стыдно говорить тебе это! Сколько раз бывал я у тебя в дому и освещал его молитвою веры, и не только от тебя ничего не получал, да и тебя-то самого не видал... Посмотри: помер твой отец родитель, а ты не позаботился отдать ему и последний земной долг. Я же передал его христианскому погребению и доселе ничего не говорил тебе, а ты ни тогда, ни после не подумал и наведаться. Что мог я тогда, да и теперь что могу взять с мертвого?! Посуди сам, хорошо ли ты сказал, что мы берем с живого и с мертвого». Крестьянин оставался безответным. Тогда священник обратился к окружающим: «Вы, православные, – показалось мне, – поверили ему. Спрошу я у вас: сколько вы платите пастуху за лето?» Да тридцать пять рублей, а как посчитать, так и все сорок сойдут за лето. – Да мы же и кормим его поочередно; сегодня кормлю я, завтра сосед, там соседов сосед; обойдет всю деревню, и опять сначала. «А если случится дождь, одежда на нем вымокнет, или так загрязнится, изорвется, тогда как?» Да ведь куда же деваться?; известно, и пожалеешь; дашь свою сухонькую, пока его сохнет, – а грязное бабы вымоют, изорванное зашьют. «Вот то-то. Называете меня батюшкой, пастырем душ ваших. А посчитайте-ка, много ли сойдет на долю причта с вашей деревни; много много рублей на 15 в год, да и тех вам жалко. Ведь я тоже человек, у меня тоже есть семья...

А для пастуха вашей скотины вам не жаль 40 рублей только в лето. Но что дороже – душа христианская, или скот, за который вы так, сравнительно, дорого платите пастуху?» При этом сказал еще несколько слов, указывающих на значение души для человека и на необходимость заботиться о ее спасении.

Это благовременное и понятное крестьянам, сделанное благодушным тоном сравнения себя с пастухом животных, сопоставление с бессловесными душ человеческих так поразило, так пристыдило крестьян, что они не знали, как и выразить свою преданность и уважение своему духовному отцу, и никогда ни от кого после не слышно было ничего подобного. Так простою, разумною беседою пастырь плодотворно посеял доброе семя, – сказал мало, а плод произрастил великий.

А вот другой пример, который показывает, как часто одна краткая, от души о Христе сказанная речь имеет больше значения, приносит больший и лучший плод, чем целый ряд ученых проповедей. Является из школы к одному священнику сын его студент. Между разговорами отец указывает сыну на обветшавший храм, на обвалившуюся на нем крышу, сетует, что ни как не может убедить своих прихожан поправить все это, предложил сыну побеседовать об этом с прихожанами. Сын охотно согласился. Сказал не одно поучение в церкви об этом предмете. Его, по – видимому, слушали, а дело нисколько не подвигалось. «Красно говоришь ты, спору нет,» – заметил ему отец, – «да едва ли так, как надо. Ты бы попроще, побольше житейского, делового; вот хоть бы так: а подумали ли вы, православные, что будет, если крест-то на церкви упадет» .Отец сказал слово как бы мимоходом, а сыну запало оно в душу.

В следующий праздник выходить он говорить, пришли ему на память слова отца, и сказал он: «много уже говорил я вам, православные, чтобы вы поправили свой ветхий храм; но вы не слушаетесь меня и не думаете об этом. Теперь спрошу вас: а что будет с вашею церковью, если крест-то с нее упадет? Подумайте хоть об этом». Это поразило крестьян; задумались они. Вот выходят из церкви, и каждый посматривает кверху на крышу и крест, да спрашивают и сами себя и друг друга: а, в самом деле, что будет с церковью-то, как крест-то упадет? Подумали, потолковали, да тут же и сделали складчину; средств оказалось вполне достаточно, чтоб крест укрепить и крышу поправить». (Журнал «Странник» 1883 года II т.).

Во время Кавказской войны один отряд выступал из прикавказского города в горы; впереди шел капитан, командовавший этим отрядом. Едва отряд вышел за заставу, как капитан заметил на соседнем холме духовную особу, – это был городской протоиерей, возвращавшийся пешком откуда-то в город. Суеверный капитан почел эту встречу за дурное предзнаменование, и вместо того, чтобы подойти и попросить благословения и молитвы за идущих, на брань, приказал солдатам плевать и бросать песок в ту сторону, где он стоял на холме. Оскорбился служитель Божий таким поношением его священного сана, не вытерпел, подозвал одного унтер-офицера, который шел позади отряда, и сказал ему: «Передай капитану, что ему будет первая пуля!»..

Жестоко было это слово в устах служителя Христова, не ему бы говорить такие речи; но видно Бог попустил ему сказать такие слова для вразумления самого же суевера. Грозное слово служителя Божия сбылось: по прибытии на место, отряду приказано было занять одну гору, в которой укрепился неприятель; капитан пошел в атаку впереди своих храбрецов, и первая же пуля неприятеля попала ему в живот... Только особенной милости Божией он был обязан тем, что пуля не глубоко вошла, и он остался жив, Тут-то он вспомнил предсказание протоиерее и горько раскаялся...

А вот пример другого рода. Это было в Москве. Священник шел на урок к детям одного богатого купца и на лестнице встретил хозяина. Купец тотчас же возвратился в переднюю – «Что с вами?» – спросил его священник. Купец сознался, что побоялся ехать в город, потому что встретился с ним. Тогда священник говорит ему: «Уверяю вас именем Божиим, что Бог благословит ваши дела успехом: идите с миром!» и он благословил купца. Вечером купец посылает за священником и говорит ему: «Батюшка, теперь стыжусь своей глупости: сегодня я так торговал, как никогда!» («Воскресн. День» 1892 года №6-й).

Вот весьма поучительный рассказ одного священника: «отец мой, говорит этот пастырь, долго священствовал при Андреевской церкви, в которой и я служу с 1824 года; он передал мне следующее очевидное доказательство той истины, что оскорблять священника опасно. В его приходе (из малороссийских казаков) был некто Максим, человек характера строптивого, а особенно, когда выпивал, что случалось с ним к несчастию нередко. Отец мой по обязанности пастыря при всех удобных случаях увещевал его исправиться и бросить пить. В одно время, видя этого Максима опять бесчинствующего в пьяном виде, он сделал ему замечание: как ты, Максим, не хорошо делаешь, как грешишь! «Но Максим, вместо того, чтобы послушаться наставлений, наговорил моему отцу много грубостей и бранных слов, а на замечание моего отца: «да я же твой духовник», сказал: «да щоб я тебе не бачил, як и умирать буду» (чтобы я тебя не видел, когда и умирать буду). Тем дело это и кончилось тогда.

Прошло с того времени несколько лет, и случилось, что этот Максим заболел. Домашние его просят моего отца напутствовать больного, и отец пошел к нему с св. дарами; но лишь только вошел он в избу, больной, бывший в сознании и разговаривавший, вдруг в присутствии духовника онемел, обеспамятел и в исступлении смотрел, ничего не видя. Сколько ни заговаривал с ним мой отец и домашние его, он оставался в онемении. Делать было нечего, отец вышел из избы и хотел идти домой, как вдруг домашние говорят, что больной очувствовался, и просят воротиться. Отец воротился, но, как только вошел в избу, больной опять обеспамятел и сделался неспособным принять напутствование. На другой день родные больного опять просят отца исповедать и приобщить его, докладывая, что он уже в чувстве, Отец мой, полагая, что больной может быть от него только не может получить напутствования, сам не пошел к нему, а пригласил другого священника; но что ж? – и с этим происходит тоже самое: до прихода его больной говорил и был в сознании, а как скоро священник вошел к нему в избу, – он пришел в бесчувственность и онемел; священник вышел из избы – и больной опять пришел в чувство; священника снова просят возвратиться, но когда он входил в избу, – больной снова терял сознание. Так этот бедный и умер без напутствования св. тайнами. Да простит и помилует его Господь Бог! («Странник» 1861 г.).

Мой давний знакомый священник о. Е.Пр-цкий рассказал мне следующее печальное и в то же время радостное событие из своей жизни.

На третьем или четвертом году моего священства Господу Богу угодно было посетить меня своим испытанием. Разболелся у меня на правой руке большой палец. Раскраснелся, разбух, потом посинел и отвердел и в таком состоянии оставался долго, причиняя мне, время от времени, нестерпимую боль. Но я, как не привыкший никогда обращаться к докторам, будучи всегда здоровым, не хотел и теперь искать у них помощи, – не обращал на свой больной палец особенного внимания, хотя от боли пальца ощущал страшный жар во всей кисти руки до локтя и в голове сильный стук довольно чувствительной боли. Дошло до того, что я не мог поднять руки и стал носить ее на перевязи; палец же мой, когда был не повязан, не мог переносить света от свечи или ярких лучей солнца. Увидел я, что болезнь моя – не простая и может повести к серьезной опасности, принялся за лечение, а жена послала за доктором. Я прикладывал разведенную водою обыкновенную желтую глину: это мне пришло на мысль и это я делал, пока не явился доктор, который, оказалось, куда-то удалился из уездного города У – ни надолго, и мне пришлось его ожидать не мало времени, а до другого города уездного Л-ца было слишком далеко, да и охоты не было посылать туда. Прикладывал я глину с плачем пополам и ждал с нетерпением с минуту на минуту доктора; комки липкой грязи через минуту обращались в тапочку из засохшей и отвердевшей глины: такова была сила жара. Незаметно сам для себя я таял, как восковая свеча, из полного, здорового сделался худым, бледным, зеленым скелетом. Священнодействовать я уже давно не мог, хотя ходил в церковь и совершал другие церковные службы. Болел я духом, что не мог совершать литургию и когда бывал в соседних селах услышу трезвон к обедне – у меня болезненно сожмется сердце, появится слеза на глазах, станет на душе тяжело, тяжело! Состояние ужасное! Лучше бы, думал я, у меня была такая болезнь, чтобы мне лежать, легче было бы переносить ее: прихожане мои меня не видели бы тогда, а то видят, собираются в церковь, смотрят на меня... чего, чего мне ни придумывалось под их взглядами!... Вот приехал и доктор. «Знаю, что вы, батюшка, не трус, а потому и скажу смело: вам нужно отрезать палец, что бы остаться с рукой», сказал он, по осмотре моего пальца. Каково мне было слышать речи доктора – понятно, если представить, что значить священнику служащему остаться без пальца, особенно на правой руке, и я решительно отказался от предложения доктора. «Потому-то я и отказываюсь от вашей операции, что я – не трус. Либо останусь без руки, либо буду по-прежнему здоров, если на то будет Господня воля, сказал я, и резать не дозволю». Доктор, зная мой твердый нрав, не старался особенно и настаивать на своем, заметив только: «как угодно, а лучше бы избрать меньшее зло». – «Или и совсем не избирать, а только терпеть то, что есть», заключил я. С тем мы и распрощались с доктором.

Вскоре после этого свидания с доктором у меня стала ослабевать неустрашимость, и я невольно стал посматривать на подвязанную руку и думать, что может быть со мной и с моим семейством впереди, если послушаться доктора (отрезать палец) и что, если не послушаться. Верующему все возможно, пришло мне на мысль, и я положился на эти Божественные слова: печаль свою возверзь на Господа, и не переставал ходить в храм. И вот однажды, когда стоял у св. Престола, у меня явилось безотчетное желание раскрыть св. антиминс. Снял я как-то св. Евангелие и раскрыл священный плат. Мой взор пал на зашитые в антиминсе св. мощи, и внимание было приковано к этой святыне. Я как будто был в каком-то забытьи: задумался – задумался, шевелил губами какую-то спешную молитву, а сердце мое все как – будто что-то сжимало, то расширяло неимоверно сильно, так что ежесекундно я стал издавать сильные и тяжелые вздохи, и при этом на душе у меня становилось легче; ум прояснялся, и боль унималась. У меня мгновенно явилось желание прикоснуться больным пальцем к свят. мощам, что я и сделал, и стал молиться приблизительно так: «Господи, я верую в чудодейственную силу и помощь Твоих св. угодников. Яви же чрез частицу прославленного Тобой святого, почивающего на сем св. Престоле, милость Свою на мне, недостойном рабе Твоем, да воспою славу Твою, дóндеже (жив) буду». Помолившись, поцеловав св. Престол и антиминс, я вышел из храма. При выходе меня остановили и доложили, что в приходе есть какая-то треба, потом я разговорился с церковным старостой и проч. Прошло несколько часов. Когда я пришел домой, то застал доктора, который из приязни ко мне, «из сострадания к моей молодости и к моим малым детям» – как он сам выразился, приехал осведомиться на счет моей болезни, «посоветовать, – как он говорил, – принять радикальное средство – все-таки отрезать палец»; и только тогда вспомнил я о своем пальце и с горяча прикоснулся к нему и так при этом сжал его пальцами здоровой руки, что сам испугался. Но боли, сверх ожидания, я особенной не ощутил, а почувствовал, что как будто бы к пальцу моему было приложено что-то тепловатое и очень мягкое, нежное, наподобие обогретого льна или ваты, и я не знал, снимать ли повязку, или же не прикасаться к больной руке, чтобы не раздражить наболевший член. Когда доктор раскрыл, я осмотрел наболевшее место, то нашел, что краснота и другие опасные признаки ослабели (наверху пальца, на мякише, сделался нарост, который сам собою постоянно двигался); доктор глазам своим не верил и тут же объявил, что последовала перемена к лучшему, что простое средство – глина спасло от неминуемо большой беды, а пожалуй и смерти. – «Действительно, простое – простая вера», – думал я, и молился Тому, Кому обязан был своим выздоровлением, которое пошло заметно очень и очень скоро. И теперь я, слава Богу, здоров и не болею, как не болел ничем и до описываемого случая.

Вскоре после этого благоугодно было моему высшему духовному начальству переместить меня на другой приход, но я сердцем и мыслию всегда прихожу к тому св. храму, где начал свое первое служение в сане священника и где получил исцеление. А день и час этот я обязан, по обету, посвящать особенно усердной молитве Богу и св. архистратигу Михаилу, в честь которого посвящен храм моего первого прихода. Молюсь же наипаче неизвестному святому, от частицы мощей которого я получил исцеление.

Ко многим описанным чудесным исцелениям да будет явлено свету, и это, описанное со слов самого получившего исцеление священника о. К. Пр-цкого, и да послужит оно к возбуждению молитвенному страждующих в болезнях и в посрамление маловерующих и неверующих. («Душепол. Чтение» 1904 г. 1-й).

Проезжая Полтавскую губернию, на пути в Киев один священник заехал на постоялый двор, чтобы покормить лошадей и отдохнуть. По указанию хозяйки, женщины средних лет, заняв одну из комнат, он потребовал вина и закуски. Чрез несколько минут хозяйка внесла на подносе небольшой графин с вином и холодной закуской и, поставив на стол, сама вышла из комнаты. Священник по обычаю, начал читать молитву Господню «Отче наш». Едва окончил он молитву, сказав последние слова: «но избави нас от лукавого!» – как стоявший на столе графин мгновенно разлетелся вдребезги, как будто от удара молотком, и все вино разлилось. В недоумении и в некотором страхе он призывает хозяйку и, указывая на неожиданно и без всякой по-видимому причины растреснувшийся графин и разлитое вино, спрашивает ее: «что это значит?» Она, побледнев от сильного страха, дрожащим голосом произнесла: «виновата, батюшка!» и с этими словами повергается к ногам священника, сказав: «простите, батюшка!» Приказав ей встать, он спросил ее: «что тут такое кроется?» Со слезами на глазах она призналась ему, что задумала отравить своего нелюбимого мужа, чтобы после его смерти выйти за другого. «Составив отраву на вине, я поставила, – говорила она, – графин с отравой в шкаф, где стоял другой такой же графин чистого вина, и когда вы потребовали вино и закуску, я второпях, вместо одного графина, схватила, но ошибке другой – с отравой, и подала его вам. Судите и карайте меня, как знаете великую грешницу, посягнувшую на жизнь моего мужа!» Добросердечный пастырь, сделав ей приличное наставление, положил на нее церковную епитимию, заверив, чтобы если ей даже и пришлось отравить мужа, то выйти замуж за другого не удалось бы никогда, потому что следствие открыло бы ее преступление и она по суду была бы сослана в ссылку на каторжные работы...

По возвращении из богомолья домой священник рассказал многим об этом очевидном чуде при нем или над ним совершившемся, советуя с верою читать Молитву Господню «Отче наш» при всех случаях, угрожающих опасностию жизни и даже смертию. (Журнал «Воскреси. День» 1887 года).

Отец Григорий был жизни трезвенной, высоко нравственен и искренно благочестив. Домик его отстоял от храма, в котором священнодействовал он, на расстоянии полуторых верст. Но иерей Христов, не смотря на болезнь свою, (грыжу), неутомимо ходил на все церковные священнослужения. Дома молился преусердно. Любил учить молитвам детей, как своих, так и сродников. Когда последние придут к отцу Григорию на праздниках, он же первый долг свой считал просить деток, чтобы с ним вместе произнесли тропарь и кондак праздника. Он был учителем в духовном училище гор. В. Ученики все его любили и за красоту лица его, в которой, выражалась и красота души доброго сего церковного пастыря; говаривали между собою об отце Григории: «думаем, что Адам в раю был столь прекрасен, как прекрасен наш Григорий Михаилович?» Благочестивая теща его – вдова священническая – души в нем не знала: ибо он покоил Татиану сию Матвеевну, как бы сын ее родной. Старушка служанка Татианы Матвеевны не иначе звала отца Григория, как «Золото наше». Учителя училища В., в котором отец Григорий был и инспектором, весьма любили и глубоко чтили его. Многие из учеников его, по воспитании достигнув высоких степеней по службе, всегда с благодарностию вспоминали о нем, как об учителе – воспитателе; он преподавал Закон Божий, также древние языки и арифметику. Граждане г. В. с любовию и почтением сердечным относились к о. Григорию, – Таков был сей воистину иерей Божий. Упоминать ли о любви к нему его супруги и детей, коих было у них пять дочерей и один сын? Самою нежною любовию окруженный в семействе своем, о. Григорий с истинно христианским попечением и заботливостию относился и к семействам двух сестер своей умной супруги – священнических вдовиц. Бывая не редко в Москве, по изданию книг своих (учебников), один раз утешен был он здесь благодатным сновидением. Он останавливался тогда в квартире ризничего соборов в кремле И вот сон его, о котором он с радостию сам поведал сие пишущему, по возвращении из Москвы, на вопрос: что особенно хорошего видели вы в Москве? – Нового в ней ничего не нашел, но вот когда заснул я в покоях отца ризничего, видел: «проходили мимо меня четыре святителя Московские и – указывая на меня один другому – говорили; «вот ключарь В. собора спит». Я и встрепенулся тогда от сна, но стал радостен и благонадежен. – Но это было уже долго спустя после события с ним, о котором теперь поведаю:

В 1850 году у отца Григория было одно семейное горе: две дочери его были уже прекрасно устроены замуж; нашелся к третьей дочери жених, и уже сговорился. Но жена брата жениха сего сказала ему: у отца Григория приданое небольшое за дочерьми. Советую вам обратиться за невестой в Москву. Там хорошее приданое дается. И вот жених на другой день сговоров отправился в Москву, где скоро нашел невесту и женился. Тогда о. Григорий сильно загрустил и заперся в своем кабинете. Спустя неделю, вечером июльского дня, часов в 9 он незаметно для домашних вышел из дома. Часов в 11 того же вечера пришел проведать о родителе сын его, учитель гимназии. «Где же батюшка?» – спросил мамашу свою. Она: «в кабинете». – Сын: «кабинет пуст». Где же, где Григорий Михайлович, засуетились все тогда домашние. Не нашедши отца дома, сын отправился в собор. Здесь на вопрос об отце от сторожей собора сын получил ответ: уже около недели не был в соборе отец Григорий. Сын отправился на бульвар. Здесь знакомые ему сказали: «а ваш батюшка путешествует в с. Баглачево, (за рекой Клязьмой), да странно для нас, что идет он в одном подряснике и без шляпы». – Сын о. Григория тогда немедленно спустился к живому мосту, перешедши его пошел к с. Баглачеву, дорога шла чрез пески и два болота. Перешедши с трудом первое болото, когда он вступил на кочки другого, усмотрел вдали: кто – то сидит среди болота. Ускорив шаги, он достиг сидящего в болоте и в нем узнал старца – родителя своего. – Отец Григорий дремал.

– Батюшка! тихо сказал отцу сын, спите вы?...

-Ау! это ты любезный мой сын, – ответил старик, – веди меня, друг мой, скорей домой. Там все тебе расскажу.

Сын бережно взял за руку отца, вывел из болота, перешел с ним большие и малые пески, живой мост и возвратился в г. Владимир в дом отца. Пришедши домой о. Григорий просил сына навестить его на утро, а теперь сказал: «дайте мне соснуть». Когда на утро пришел к о. Григорию сын его, старец ему сказал: «Слава Господу, не давшему мне погибнуть. Ты видел мою скорбь о Тане. Но ты не знал, что я неразумный в этой скорби уныл и оставил молиться Богу. И вот напал на меня враг. Мне почудилось, что зовут меня гулять крестьянские мальчики – товарищи детства моего. Я обробел, завидев товарищей, и забыл, что я не дитя, а старик. Я быстро поспешил с ними из кабинета. Когда привели они меня на реку и предложили купаться, я сказал им: по заходе солнца я не купаюсь... Тогда они стали меня убеждать купаться... В это время вдруг вижу явившегося моего деда и слышу от него: Григорий! Опомнись, с кем ты и где ты... Услыхав сие, я перекрестился... Тогда мальчики исчезли, на меня же напал страх и я побежал в эти пески, в эти болота. Благодарю мой любезнейший сын, что ты извел меня из тины сей. Славлю и благодарю нашего Господа Бога, что послал тебя – родного моего на помощь несчастному и погибавшему отцу...»

Двадцать слишком лет жил после сего происшествия о. Григорий. И как самый прекрасный, спелый колос снят в небесную житницу в году 1871, оставив по себе самую добрую память в гор. Владимире губ., как по одном из наилучших священников града сего. («Душепол. Чтен.» 1898 года I том).

Один священник на 16 году брачной своей жизни лишился супруги умной, благовоспитанной и благочестивой. Брак их скреплен был истинною, нелицемерною, взаимною любовию, живя постоянно в мире и единодушии, в неизменной друг к другу верности и целомудрии, составляя, по словам Апостола, одно тело (Евр. 5:31) – одно нравственное лицо. Разлука с супругою сильно поразила его. Глубокая скорбь и невыразимая тоска овладели им. Он впал в уныние и, пошатнувшись, пошел, было, путем опасным, сдружившись с вином. «Не знаю, – говорит сам вдовый священник, – долго ли бы я шел этим губительным путем и куда бы пришел, если бы не остановила покойная моя жена. Она явилась в сонном видении и, принимая искреннее участие в моем положении, сказала мне: «Друг мой! что с тобою? Ты избрал опасный путь, на котором уронишь себя в мнении людей, а главное – можешь лишиться благоволения Божия, которое доныне почивало на нашем доме. Ты в таком сане, в котором и малое пятно представляется великим; ты на таком месте, откуда видят тебя со всех сторон; у тебя шесть не оперившихся птенцов (детей), для которых ты должен быть теперь отцем и матерью. Ужели ты перестал дорожить своим саном, своими заслугами и тем почетом, которым пользовался от всех? Ужели твоя жизнь, твои заслуги, твоя честь нужны были только для одной твоей супруги? Подумай, друг мой, об этом: прошу и умоляю тебя; размысли и рассуди здраво, и поспеши сойти с того опасного пути, на который ты, к невыразимой моей горести, так необдуманно и так опрометчиво вошел. Ты грустишь о разлуке со мной, но как видишь, союз наш не прерван, мы и теперь можем иметь духовное общение друг с другом; а в жизни загробной можем на веки соединиться на лоне Авраама, если будем того достойны. Ты жалуешься на пустоту в сердце твоем; наполняй эту пустоту любовью к Богу, к детям и братьям твоим; питай душу твою хлебом Ангельским (как любил ты называть Слово Божие, и любил им питать себя и семейство твое), укрепляй себя богомыслием и частым богослужением, молись Богу за меня и за себя, за детей наших и за души, тебе вверенные.» Этот голос искренно любимой супруги моей глубоко проник в душу мою и благотворно подействовал на меня. Я принял его, как голос моего Ангела Хранителя, как голос самого Бога, вразумляющего меня, и решился всеми силами противостать искушению, – и, благодарение Богу! при Его помощи, преодолел искусителя и твердою ногою стал на путь правды. («Странник» 1865 г. июль).

О. Аввакума Благонравова всю жизнь угнетала нужда безысходная. Родился он в крайне бедной семье деревенского причетника. Приход, в котором служил его отец, состоял всего из двухсот душ, так что на долю причетника из «братской кружки» доставалось не свыше двадцати рублей в год. А в семье его было одних детей более десяти человек. О. Аввакум, естественно, и в счастливые для всякого другого дни детства немного видел радостей в родительском доме. Бедность, граничившая с полной нищетой, вынуждала родителей о. Аввакума не уговаривать деток своих: «кушайте, детки, что вы мало кушаете? что это у вас плохой аппетит? должно быть, нездоровится вам?» – а кричать на них при виде в их детских рученьках куска черного хлеба: «что вы все едите! никак не накормишь вас! кусок из рук у вас не выходить! А хлеба-то своего едва до Благовещенья хватит, – что мы будем делать потом?» «Господи! умирают же у других дети, а на наших Господь и смерти не шлет!» – говорили подчас, ожесточенные бедностью и безысходной нуждой родители о. Аввакума.

Нужда и покоры родительские куском хлеба ложились тяжелым камнем на юную душу маленького Аввакума, и он, забравшись на печку и лежа здесь в углу, мечтал о том, как он вырастет большой, выучится, поступит в священники и будет помогать своим бедным родителям. Эти детские мечты, эти сладкие грезы облегчали невинную душу мальчика и одни только несколько скрашивали горькую жизнь его в родительском доме.

Но вот прошло тяжелое детство, прошла и не легкая юность. Аввакум Благонравов сделался молодым человеком, окончил курс в семинарии, бодро и безропотно вынесши на своих плечах всевозможные невзгоды и лишения, сопряженные с бедностью. Но и вожделенный аттестат об окончании курса не спас его тяжелой борьбы с безвыходной нуждою и бедностью, с гнетущей заботой о насущном куске хлеба. Куда идти? куда поступить? вот те вопросы, которые должен был разрешить молодой Благонравов, вступая в жизнь. Но до разрешения этих вопросов, до приискания сколько-нибудь обеспечивающего места нужно было «кормиться», и молодой Благонравов с стесненным сердцем перешел до поры до времени на родительские хлеба. Но вот он занял место учителя в церковно-приходской школе с жалованьем по десяти рублей в месяц из средств школьного попечителя. Радости молодого человека не было границ!..

Прошел месяц, и Благонравов получил первое жалованье, заработанное собственным трудом... Что чувствовал он, с какою нежностью поминутно ощупывая в кармане две золотых пятирублевки, понятно для каждого, кто бывал в положении Благонравова. К вечеру того же дня к нему пришел пешком за 50 верст отец, и Благонравов разделил скудное жалованье свое пополам с нуждающимся родителем, оставив себе пять рублей на стол, платье и прочие надобности. С тех пор отец его каждый месяц аккуратно являлся за своей долей, и сын безропотно делил свое десяти рублевое жалованье пополам с родителем. Одно поддерживало его среди тяжелых лишений – мечта в более или менее близком будущем получить священническое место.

Наконец, мечта эта осуществилась; Благонравов женился на бедной диаконской сироте и получил место приходского священника.

Не ласково встретила о. Аввакума жизнь и в новом положении сельского пастыря. Приход его на половину состоял из старообрядцев и различных сектантов, в высшей степени враждебно относившихся к церковному причту. Доходы молодого батюшки были более чем скудные, а насущные потребности житейские с каждым годом требовали неотложных расходов. На первых порах нужно было поставить кое-какие постройки, обзавестись различными хозяйственными принадлежностями, приобресть самое необходимое и по дому. А доход почти не превышал прежнего учительского жалованья. Трудно было начало службы и семейной жизни о. Аввакума! Мучили его душевные страдания за прихожан, удалившихся из лона св. церкви православной, мучила и нужда житейская. Но юный пастырь не терял надежды на милость Божию и с полной покорностью промыслу мирился с своим положением. Не имея возможности уделять нуждающимся что-либо от скудности своей, о. Аввакум явился горячим молитвенником пред Господом не только за своих прихожан и чад духовных, но и за всех знаемых. Особенно усердно молился о. Аввакум об умерших. Где бы и кто бы ни скончался, лишь только доходило сведение об этом до о. Аввакума, он тотчас же заносил имя умершего в нарочито заведенную для этого толстую тетрадь на всегдашнее поминовение и неустанно поминал усопших не только в церкви, но и в своих ежедневных молитвах, стоя пред иконами по несколько часов кряду. Продолжительные молитвы о. Аввакума и ежедневные поминовения им усопших нередко возбуждали неудовольствие со стороны матушки, не знавшей, за домашними работами и хлопотами с детьми, ни минуты покою.

– Да что ты все утро стоишь пред образами? Молись в церкви, а здесь, на дому-то, некогда молиться по целым часам; вон воды нет, дров некому внести, – говорила она с укором.

– Молитва от всех напастей спасает, матушка, – успокоительно отвечал на это о. Аввакум.

– Да оно-то так, я не против молитвы говорю; да уж очень нужда-то замаяла, вот иной раз с сердца и скажешь лишнее слово.

– Что делать, мой друг, потерпим в сей скоропреходящей жизни: Господь смилуется над нами грешными в жизни вечной. Знаешь притчу Господню о богатом и бедном Лазаре. И внимай слову Господню.

– А я хотела, Аввакум Петрович, попросить тебя съездить ко владыке, рассказать про нашу нужду: быть может, он смилуется и переведет тебя на лучший приход?

– Ах, матушка, где уж нам, бедным, беспокоить владыку! У него и без нас немало воздыхателей о своих нуждах, всех не устроишь на лучшие приходы. Чтобы хороший-то приход получить, .нужно иметь и заслуги и ходатаев; а у меня какие заслуги, и какие за нас с тобою предстанут ходатаи?...

Но ходатаи эти явились за о. Аввакума, и предстали они пред владыкой со своими, за него просьбами без ведома самого о. Аввакума, решительно ничего не подозревавшего.

Случилось так, что освободилось священническое место, в самом богатом во всей епархии фабричном приходе. Не успел пройти слух об этом, как на вакантное место подано было до двухсот прошений. Были здесь прошения и заслуженных протоиереев, и благочинных, и преподавателей семинарии; за одного из просителей, духовника губернаторского, просил владыку отдельным, рекомендательным письмом сам губернатор.

Пересмотревши все прошения, и не остановившись еще ни на ком из просителей, преосвященный, после многочисленных дневных занятий и приема различных просителей, лег, наконец, спать. Едва закрыл он глаза, и еще не успел даже вздремнуть, как вдруг пред ним, как наяву, предстала громадная толпа самых разнородных людей – мужчин и женщин. Между ними были и богатые, и бедные, и совершенно нищие. Эти странные люди все в один голос обратились к владыке с просьбой переместить на освободившийся богатый приход совсем неизвестного ему священника о. Аввакума Благонравова. Владыка, не придав этому видению значения, сотворил крестное знамение и вскоре заснул. Но едва он заснул, как пред ним вновь предстала та же толпа просителей, молившая уважить их просьбу о назначении в фабричный приход о. Аввакума.

– Кто вы и откуда пришли ко мне в таком множестве? – спросил владыка необычайных просителей.

– Мы – умершие, духом своим обитаем в обителях Царя Небесного, по молитвам усердного богомольца за нас о. Аввакума, поминающего нас и молящегося ежедневно за нас пред Царем Небесным.

Сказав это, они мгновенно скрылись.

Владыка, встав утром, с постели, обратился с молитвой к Господу, прося вразумить его в разрешении вопроса о назначении служителя Божия на освободившуюся вакансию. В то же время он приказал своему домашнему секретарю немедленно навести справку в консистории, в каком приходе служит священник Аввакум Благонравов, с тем, что бы вызвать его для личных объяснений.

Справка была наведена секретарем, и тотчас же дано было предписание благочинному сообщить священнику Аввакуму Благонравову о безотлагательной явке его к преосвященному. Прошло около трех недель, пока распоряжение владыки сделалось, наконец, известным о.Аввакуму, к немалому его удивлению и к еще большей заботе о том, где взять денег на поездку в губернский город. Но в этой заботе помог ему о. благочинный, одолжив заимообразно небольшую сумму.

С спокойной совестью переступил о. Аввакум через порог приемной преосвященного. Но удивлению владыки не было границ. При взгляде на о. Аввакума, он тотчас же узнал того именно священника, которого так ясно видел во сне в минувшую ночь! Во всем этом святитель узрел перст Божий, указавший избранника на вакантный приход. Беседуя с о. Аввакумом, преосвященный сообщил, что ходатаями за него были те усопшие, которых о. Аввакум ежедневно поминает в своих молитвах, прося им царствия небесного.

– Твои ходатаи не знатные родом, – сказал владыка, – превозмогли ходатайство сильных мира сего. Я тебя, о. Аввакум, назначаю на приход, на который явилось около двухсот просителей. Не оставь и меня грешного в усердных молитвах своих, когда настанет конец земного странствия моего.

Так о. Аввакум сделался служителем храма Божия в первом приходе целой епархии, по просьбе загробных ходатаев, о которых он не перестает и теперь молиться, поминая в своих молитвах и владыку, отошедшего уже в обители вечные. («Рук. для сельск. Пастыр.» 1900 г.)

Простившись с любезною женою своею, молодой священник о. Петр, только что назначенный на место недавно умершего о Тимофея, вышел из небольшого своего домика, для совершения литургии и направился в церковь.

– Я, – говорила ему молодая попадья, закрывая за ним двери, – как управлюсь – прийду.

– Ладно, ладно! ответил священник, не оглядываясь и торопясь к церкви.

День был воскресный, народу к церкви пришло много. Главною причиною многолюдия было то, что обедню должен был служить в первый раз новый священник.

Только что вчера прибыл в людное село молодой священник, – свежее, румяное лице его, густые, светлые волосы, добрый взгляд и благорасположение вызвали в прихожанах приятные для него толки, в особенности по сравнению с умершим о. Тимофеем. Противоположность между обоими священниками была самая полная.

О. Петр служил хорошо, внятно; голос его раздавался чистый, не такой беззвучный, как у покойного о. Тимофее, и прихожане остались довольны. Доволен был и священник тою тишиною, которая царствовала в храме. Наступила минута торжественная: священник закрыл царские врата; и псаломщик запел причастный стих.

Вдруг, в полном свете ясного утреннего солнца весеннего привиделось молящемуся священнику какое – то темное обличье человека за алтарем. – Кто?... Откуда вошел?... Зачем?... мелькнуло в мыслях о. Петра. Молитва его прервалась. Поднятые на молитву руки опустились...

Между тем, призрак становился все яснее и яснее; сквозь солнечные лучи, скользившие из окна яркими снопами по голубому дыму ладана, о. Петр ясно отличил на призраке священническое одеяние, а на руках – кандалы. Сквозь покровы как бы виделись кости человека, и синебагровым пятном обозначалось оплывшее сердце... Под тяжестью кандалов руки призрака были опущены; изможженое, желтое, худое лицо было изрыто глубокими морщинами, а неспокойные глаза то и дело переходили с о. Петра на ближайший к иконостасу угол алтаря, в котором стоял какой-то не то ящик, не то сундук.

О. Петр, бессознательно приостановивший свою молитву, начал было собираться с мыслями, и сердце его стало биться спокойнее, хотя и при виде призрака, как вдруг видение медленно двинулось к нему, подняло руки, потрясло цепями и начало приближаться. Захолонуло в сердце о. Петра, затуманилось у него в глазах, а длинные складки одеяния приближавшегося призрака шевелились... Но, когда уже приближавшееся видение схватилось правою рукою за свое синебагровое сердце и как будто силилось сказать что – то о. Петру; не вынес этого молодой священник и грохнулся мертвым пред алтарем.

Вот уже пропет причастный стих, а врата не открываются. Поднимается шепот, говор, ропот... И церковный староста решается, наконец, по настоянию прихожан, войти в алтарь... Вошел и видит пред собою неожиданно умершего священника... Лицо покойного было искажено судорогою и рот полуоткрыт.

Повалила испуганная толпа из церкви, и ничего не могла понять из ответов уходивших молодая попадья, только что подошедшая к паперти церковной со своею сестрою. Только и слышалось им:

– Умер!... Вдруг!... Кара небесная... Грех на нас тяжелый... Спаси нас, Господи!... Бедный...

Когда, наконец, толпа, стремившаяся из церкви, поредела, и попадья могла протискаться, она кинулась вперед и хотела, было, вбежать в самый алтарь, но староста церковный и другие люди не пустили ее.

Прошел с небольшим месяц после только что рассказанного, как назначен был новый священник, тоже молодой, и с ним совершилось совершенно тоже самое: перед причастием он упал мертвым, между закрытых дверей царских и престолом...

Тогда дело стало важным, общеизвестным, дошло до властей, до архиерея, и никто решительно не хотел идти священствовать в осиротелую церковь.

Неизвестно, что случилось бы, если бы не старенький инок Димитрий, скромный по духу и крепкий в молитве; он в недальней от осиротевшей церкви обители своей услыхал о совершившемся и решил принести себя на закате дней своих в жертву.

– Если никто не пойдет, так я пошел бы, – сказал он, – если бы был рукоположен во священники и мог бы вознести бескровную жертву пред престолом Божиим, вознести ее хоть единожды, а там и помереть.

Доложили об этом архиерею; подивился иноку владыко, велел позвать его, благословил, рукоположил и поставил священником в осиротелую церковь.

В давно, не открывавшуюся церковь, в ожидании первого служения обедни вновь поставленным старичком-священником, повалило множество народа. На этот раз стояла на дворе снежная, суровая зима; выдался воскресный день ясный, морозный.

– Что-то будет? Что-то будет? – слышалось в толпе, и ожидание чего-то несомненно страшного, удручающего чуялось в каждом сердце.

Началась обедня. Вот уже пресуществились св.Дары, пропето «Отче. наш» , царские двери, закрыты и завеса задернута.

Страшная близилась минута для о. Димитрия; старческое сердце его не оставалось безответным общему боязливому настроению, во слова молитвы и чин церковной поддерживали его.

– Господи! – думалось иерею. Если нужна Тебе жизнь моя, возьми ее, Отче, но дай мне совершить на долгом веку моем хотя бы единую, первую и последнюю, литургию, дабы вознести мне бескровную жертву и сказать, как было сказано: «Ныне отпущаеши раба Твоего»...

Шелохнулось что-то в стороне от престола, как бы цепи звякнули... Испуганно повернул о. Димитрий свою голову в сторону звука цепи и вздрогнул всем старческим телом своим.

В таком же точно, как и он, облачении, в углу, между стеною храма и иконостасом, на окованном жестью сундуке, сидел, не от мира сего, священник. Опущена была долу его голова и висели по бокам руки, отягощенные цепями; осунулось и мертвенно бледное морщинистое лицо его; узенькая бородка упиралась в грудь и седые волосы на голове были растрепаны.

Не переставал дрожать о. Димитрий. На клиросе пропет причастен, и слова церковного служения, как бы сами собою сказаны испуганным священником.

Время отдернуть завесу и отворить царские двери. Недвижен, безмолвствует иерей; и видит он, что страшный призрак поднимается со своего сиденья, отходит в сторону, взглядывает один только раз на священника своим тяжелым, умоляющим взором, показывает руками на сундук, на котором только что сидел, и... исчезает.

Нашептывая молитву, подошел о. Димитрий к завесе церковной, и дрожащими руками отдернул ее... Живые и бессчетные возгласы паствы немедленно раздались по всему храму, точно будто со звяканием колец отдернутой завесы спало с душ людских что – то неописуемое тяжкое, какое-то необъяснимое наваждение. Отверзлись врата царские, и еще не оправившийся от страха старец-иерей возгласил дрожащим голосом: «Со страхом Божиим и верою приступите»...

Когда окончилась обедня, паства приняла благословение и начала расходиться; радостью были преисполнены сердца молящихся, и на всех устах слышалось имя нового старца иерее.

Первым делом о. Димитрия, после ухода людей из церкви, было обратиться к старосте церковному и открыть сундук. Он оказался набитым сверху донизу поминальными грамотками, которые покойный о. Тимофей, за недосугом, или почему либо другому, откладывал в ящик, а заказываемых панихид почти не служил; грамотки, за смертью его, остались непрочитанными, т. е. взывавшими к прочтению, и о. Димитрий, больше месяца совершал панихиды и отчитывал грамотки. После этого, он отслужил заупокойную литургию по душе своего грешного предшественника и долгое, очень долгое время священствовал в своей церкви.

Но пришло и о. Димитрию время отойти в вечность. Медленно приближалась смерть его. Молва о болезни старца разнеслась по всей округе и дошла до настоятеля того монастыря, из которого прибыл в деревню инок Димитрий. Настоятель сам приехал к болящему и совершил елеосвящение.

Умиравший на 90 году от роду, старец был в полной памяти, и настоятель расспрашивал его о подробностях всего совершившегося во время служения первой литургии. Выслушав рассказ, он спросил:

– А после того, отче Димитрие, ты никогда больше не видел призрака? – Видел несколько раз! ответил старец. – И еще даже недавно. Предстал он мне во сне... Не было на нем печати отвержения... Ризы его были светлы... О цепях, звяканье которых я слышал, не осталось и помину... И почувствовал я тогда же, что это значит, что и мне пришел конец, и увидел я тогда же, – ну вот точно как теперь вижу, отче настоятель, – также и Богородицу Приснодеву... «Ныне отпущаеши раба Твоего»... – изрек мне призрак, изрек ему вслед то же и я...

Замолчал на этом слове о. Димитрий и отошел в лучший мир, где нет ни печали, ни воздыхания... Настоятель, не догадавшийся об этой тихой кончине, долго еще прислушивался; но усопший больше не говорил... («Сельск. Вестн.» «Бог Помочь» 3-я кн. 1897 года).

Г. Камышлов,

Перм. губ. село Кашинское

Священник Евлампий Бирюков