V. Оптина Пустынь. Скит. Старцы. Последнее пребывание в Оптиной пустыни Л.Н.Толстого

Если путнику во время переезда от Сергиева скита до Оптиной пустыни, на протяжении 109 верст, с пересадкой в Сухиничах, приходится претерпевать целый ряд самых досадных неудобств, в особенности, если он едет в третьем классе, – то, как только выйдет он из вагона на станции Козельск, сядет, если даже на самого плохого извозчика и, не отъехавши версты от города, увидит в перспективе раскинувшуюся на бархате изумрудной зелени изумительную по своей красоте Оптину пустынь, – он забудет все пережитое им во время 4–5 часового переезда по железным дорогам.

Оптина пустынь находится на расстоянии трех верст от Козельска, и, благодаря своим этнографическим условиям, совершенно изолирована от мира. С трех сторон она, как забором, окружена и защищена от соседних селений дремучим лесом, настолько девственным, что в нем, благодаря строгому запрещению всякой охоты, совершенно свободно располагается всякая дичь; целыми гнездами живут цапли, и во время вечерней зари, когда еще не разлетался выводок, оглашают окрестность самым невообразимым, самым непередаваемым криком. Неосведомленный в этом направлении человек обыкновенно останавливается, не знает на что подумать, и с нетерпением ждет первого встречного, что бы выяснить причину и происхождение этих звуков. С четвертой, западной, стороны, почти у самых стен величественных храмов обители, течет неширокая, но очень глубокая, местами до 8–12 аршин глубины, быстро бегущая речка Жиздра, приток Оки. По левому берегу Жиздры, широким ковром раскинулся роскошный зеленый луг, который идет вплоть до большой дороги на Калугу, и на котором кроме небольшой извилистой речки Кмотомы, притока Жиздры и нескольких небольших озер, красиво раскинулась чистенькая, нарядная, особенно летом, поддерживаемая обителью деревня Стенино.

Если же к этому добавить то, что через речку Жиздру существует только лишь одна переправа в пустынь на пароме, против самого монастыря, и что этот паром содержится пустынью и обслуживается ее иноками, следовательно, находится под ее контролем, – тогда будет вполне понятным, что площадь, лежащая под Оптиной пустынью, как будто самой природой назначена для таковой.

Не буду утомлять вашего внимания историческими справками относительно этого великого, хорошо сохранившегося, памятника высокохристианского уклада русской жизни.

Интересующимся этим предметом можно рекомендовать специальный труд: «Историческое описание Козельской Оптиной пустыни и Предтеченского скита Калужской губернии», составленное Е.В.; скажу только одно, что эта обитель переживала чрезвычайно много тяжелых моментов.

Точно указать время ее возникновения не представляется возможным, равно как и то, кто был ее основателем. Существует на этот предмет очень много преданий, но все они не являют собой того прочного материала, на котором можно было бы построить самые первые страницы истории этой обители. И, между прочим, как на одно из характерных в этом направлении, можно указать на местное предание такого содержания:

Очень давно на Руси, в отрогах непроходимых дремучих Брянских лесов, жили два разбойника: Кудеяр и Опта.

Тот лес, который служил естественной крепостной защитой от татарских полчищ, Литвы и во время междоусобной борьбы удельных князей для города Козельска, сильного и славного в то время города, этот же лес служил лучшим бивуаком разбойничьих шаек жестоких грабителей.

Много лет оба разбойника наводили ужас на окрестности, не щадя ни старого, ни малого, наконец, что-то совершилось необычное в душе Опты, и разбойники разошлись. Кудеяр отправился в Пензенскую губернию, где долго еще наводил ужас на беззащитных обывателей, а Опта, резко изменив образ жизни, создал две пустыни: одну в Орловской губернии, Болховского уезда, а другую – в 70 верстах от первой, описываемую нами Оптину пустынь; поэтому эти две обители и назвались именем их созидателя, «Оптиными».

В основу обеих обителей, а в особенности последней, где и окончил свою жизнь Опта, были положены три правила: соблюдение строгой иноческой жизни, сохранение нищеты и стремление всегда и во всем проводить правду, при полном отсутствии какого-либо лицеприятия.

Это говорит народное предание.

Что касается исторических исследований, то они свидетельствуют, только лишь предположительно, что эта обитель основалась вскоре после того, как козельчанами было принято христианство. Тогда монашество являлось, вообще, как первый цвет принятого православия и самой совершенной формой его выражения. Это подтверждается историческими справками, свидетельствующими, что после принятия православия всегда, как естественное выражение первой горячности веры новообращенных, у нас, в России, до монгольского периода, созидалось много монастырьков, пустынек, строенных не князьями или боярами, а самими отшельниками; не серебром или золотом, а слезами, пощением, молитвою, бдением, потом и трудами самих подвижников.

Так или иначе, Оптина пустынь была известна много раньше истории о ней и служила с давних пор местом и обиталищем таких великих подвижников, при виде которых в душах благочестивых посетителей воскресала память о древнейших монастырях далекого Востока первых веков христианства.

И, действительно, если взглянуть даже бегло хотя бы только на последнее столетие этой великой обители, которое является самым блестящим периодом развития в ее насельниках духовной жизни, чтобы иметь полное основание утверждать, что в более отдаленную эпоху, эпоху, не зараженную тлетворной культурой, насельники этой обители были великими подвижниками и молитвенниками за православную Русь.

Как и все, не принадлежащее миру сему и не от мира сего насажденное, Оптина пустынь, пожалуй, более чем всякая другая русская обитель, претерпевала самые ужасные и самые разнообразные угнетения, обиды, бедность. Ее неоднократно упраздняли, потом опять возобновляли. Неоднократно она подвергалась излюбленной сатаною форме гонения на всех работников Божьей нивы – клевете, но на ней оправдывались слова Христа, предохранявшего эту церковь, этот союз желающих служить Ему от нападения ада. Она возникала из пепла, из горькой нищеты, и кресты на ее Божественных храмах снова ярко блистали под голубою лазурью небес, окруженные, как естественными стражами, колоссальными соснами и дубами.

Чтобы иметь хотя слабое понятие о том, – какие были иноки доброго старого времени, какими уставами руководились они, я позволю себе указать на две исторических выдержки.

Первую – это завещание монаха скитской жизни, преп. Нила Сорского, скончавшегося в 1508 году: «монахи, – наставлял он, – должны пропитание снискивать трудами рук своих, но не заниматься земледелием, так как оно, по сложности своей, неприлично монашеству; только в случае болезни или крайней нужды принимать милостыню, но не ту, которая могла бы служить кому-нибудь в огорчение; никуда не выходить из скита и не иметь в церкви никаких украшений из серебра или золота, ни даже для святых сосудов, а все должно быть просто».

Теперь следует обратить внимание на отзыв Зиновия Отенского, свидетельствующего о том, как жили подвижники наших обителей до XVI века. Вот что говорит последний: «Плакать мне хочется от жалости сердечной! Доселе приходит мне на память, как я видел монахов некоторых из тех монастырей, которых осуждают за деревни (вопрос касался монастырских вотчин): руки скорчены от тяжких страданий; кожа, как воловья, и истрескалась; лица осунувшиеся; волосы растрепаны; без милости волочат и бьют их истязатели, истязают, как иноплеменники; ноги и руки посинели и опухли. Иные хромают, другие валяются. А имения так много у них, что и нищие, выпрашивавшие подаяния, более их имеют. У иных пять и шесть серебряных монет, у других две или три, а у большей части редко найдешь и одну медную монету. Обыкновенная пища их: овсяный невеяный хлеб, ржаные толченые колосья, и такой хлеб, еще без соли. Питье их вода; вареное – листья капусты; зелень – свекла и репа; если есть овощи, то это – рябина и калина; а об одежде и говорить нечего».

И только с ХVI-го века, при Иоанне Грозном, стало заметно ослабление пустынной жизни.

Вот в какой школе воспитывалась Оптина пустынь, и если прибавить ту изумительную красоту правдивости, нелицеприятия и смирения, то будет вполне понятным, что за могиканы духа должны были воспитываться в этой обители.

Если же принять во внимание то, что все эти свойства сохранились до некоторой степени в этой обители и по сейчас, а в особенности правдивое нелицеприятие и поражающее непривычный глаз мирянина смирение, то вполне будет понятно, почему эта обитель и в наше время, на фоне упавшей нравственно современной жизни во всех ее слоях, не исключая и ордена монашествующих, является тем огненным столпом во мраке окружающей ночи, который привлекает к себе всех мало-мальски ищущих света.

На последних страницах истории монастыря видное место занимает настоятель, игумен Моисей (Путилов), который создал связующее звено между русским обществом и этой обителью, учредив в ней старчество.

Архимандрит Моисей, будучи сыном богатого серпуховского купца Путилова, с ранней молодости интересовался духовными вопросами и всячески искал случая познакомиться с опытными в этом направлении людьми.

В то время в Москве проживала известная монахиня Досифея (1785–1805 г.), которая, по народной молве, была никто иная, как известная княжна Августа Тараканова, дочь императрицы Елизаветы Петровны, заточенная по повелению Екатерины II в Ивановский монастырь. Эта великая женщина и направила первые шаги молодого Тимофея Ивановича, – так звали в мирской жизни архимандрита Моисея, – к духовному совершенству. Он поступил в монастырь, и сорока трех лет от роду был назначен строителем Оптиной пустыни.

Человек этот был высокого духовного уклада, глубоко верующий, монах в самом точном смысле этого слова и безгранично добрый.

Так рассказывают про него. Найдя обитель без всяких личных средств к жизни и чрезвычайно запущенною, он приступил к приведению ее в порядок.

И прежде всего, начал строиться, но строился не по прихоти, а по нужде, так как в то время (1839 г.) был во всей той местности ужасный голод, и о. Моисей задался мыслью – работами на своих постройках оказывать помощь нуждающемуся окрестному населению.

Когда же благосостояние монастыря стало внушать инокам беспокойство за их будущую необеспеченность, они, видя производящуюся постройку различных новых зданий, стали роптать на архимандрита и довольно громко высказывать, что «самим-де есть нечего, а между тем затеваются такие постройки, такие работы».

О. Моисей смиренно переносил это недовольство.

Но наконец, ропот дошел до того, что даже его родной брат, бывший в обители иеромонахом, решился сказать своему брату, что он поступает неправильно, и что все эти работы надлежало бы прекратить.

А в это время действительно весь монастырь битком был набит голодным народом, у которого не было дома ни корки хлеба.

О. Моисей задумался, опустив в землю глаза, ничего не возражал своему брату, но, когда от них отошел келейник, он начал говорить вполголоса:

Эх, братец ты мой! На что ж мы образ-то ангельский принимали? Спасителем нашим клялись? На что ж Он душу-то Свою за нас положил? Зачем же слова любви-то Он нам проповедовал? На то ли, чтобы мы только перед людьми казались ангелами, чтобы слова о любви к ближнему повторяли только устами, а на деле втуне его оставляли? Чтобы ругались Его страданию за нас?.. Что ж народу-то – разве с голоду умирать? Он ведь во имя Христово просит избавить его от голодной смерти. Что ж, мы откажем Христу-то нашему Спасителю, нашему Благодетелю, Которым мы живем, движемся и есмы? Да разве это можно? Разве можно сказать голодному: ты мне чужой, мне до тебя дела нет: уходи отсюда; умирай!.. Нет! – Господь не закрыл еще для нас щедрую Свою руку. Он подает нам Свои дары для того, чтобы мы не прятали их под спудом, не накопляли себе горячих угольев на голову, а чтобы возвращали в такую-то вот годину тому же народу, от которого их получили. Мы для него берем на сбережение его трудовые лепты...

Этого было совершенно достаточно, чтобы братия навсегда оставила в покое стремление архимандрита служить Господу милосердием.

Вера этого человека была так велика, что в то время и при наличности имеющихся у него средств никто не решился бы даже подумать начинать, а архимандрит Моисей не задумывался: он был твердо уверен, что Господь не оставит его. И эта вера его передавалась даже всем рабочим. Они также привыкли к мысли, что Бог на их долю пошлет необходимые средства. Бывало, если кому-нибудь понадобятся из них деньги, а у о. Моисея их нет, он просит повременить денек... другой, – и они охотно это делают. И на самом деле, Господь не оставлял их; глядишь, а с почты и везут что-нибудь. Батюшка придет на работы и говорит им: «ну, вот, братия, Господь на вашу долю послал, давайте поделимся», и сейчас же раздаст кому что нужно.

Про этого доброго человека рассказывают чрезвычайно много.

Так, например, придут к нему бывало из Козельска бедные женщины попросить на зиму сенца, для своих коров. Он позовет эконома и спросит: «много ли у нас сена-то?» – «Да у нас ейна-то только для себя». – О.Моисей обращается к женщинам и говорит: «у нас сена только для себя», а сам возьмет запишет их адреса и отпустит домой. Потом, когда придет время поднимать стога, призовет эконома и спросит: «вот у тебя на лугу, близ города-то, стоит стожок, ты когда его думаешь свозить в обитель-то? – Да думаю, если благословите, завтра. – То-то, ты уж поскорей, а то занесет его снегом, – к нему и подъехать-то нельзя будет... Да, кстати вот что: приходили ко мне тут две женщины и просили меня продать им сенца, я было говорил, что сено нужно самим, да они тут набросали денег; одна рубля полтора, другая два, так уж делать нечего, ты им отвези». А между тем женщины и не думали давать ему денег. Это он сначала узнает, действительно ли они, нуждаются, есть ли у них дети и коровы; а потом пошлет.

Или, например, был такой случай: проходя к старцам в Оптину пустынь, один приезжий настоятель увидал мальчика, сидящего около дорожки. – Ты что тут делаешь? – спросил настоятель. – Кротов ловлю. – И жалованье за это получаешь? – И жалованье получаю... Идет настоятель дальше; смотрит, сидит около яблони другой мальчик. – А ты что делаешь? – спросил настоятель. – Ворон пугаю от яблонь, чтобы яблоки не портили. – И жалованье за это получаешь? – спросил настоятель – И жалованье получаю.

Приходит настоятель к о.Моисею и высказывает ему удивление по поводу виденного.

Да, да, – прервал старец: – крот-то, ведь, очень вредный зверек: корни у растения подкапывает; а ворона – такая птица, что все яблоки перепортит. Вот я и должен нанимать мальчиков-то, а мальчики-то сироты, – смущенно оправдывался о.Моисей.

Это было во время неурожая.

Но как ни прикрывал дела милосердия о.Моисей, они все выходили наружу.

И вот этому-то старцу выпало на долю учредить при Оптиной пустыни, так называемое, «старчество».

Как человек большого духовного опыта, несмотря на то, что он обладал даром слова, знанием человеческого сердца, прекрасно изучил Слово Божие, священное писание, учение Святых Отцов, – словом, был преисполнен большой духовной мудрости, он считал совершенно невозможным совместить в одном лице три обязанности в обители: и настоятеля, и духовника, и старца. Поэтому, во исполнение только что введенного в пустынь устава Коневской обители, где сказано, что «должность духовника состоит в совершении таинства покаяния, а обязанности руководительствовать иноков к богоугодной жизни частыми наставлениями должны лежать на особом наставнике или, так называемом старце. Причем старцем иногда может быть, по благословению настоятеля, и простой монах, умудрившийся в духовной жизни, который вразумляет брата, открывающего ему свою борьбу с одолевающими его помыслами; учит противостоять искушениям сатаны; возбуждает к покаянию и исповеданию грехов, но сам не разрешает грехов. Таким путем старец, по точному смыслу Коневского устава, всех более должен помогать настоятелю в руководительстве братиею ко спасению».

Само собою разумеется, в деле этого руководительства старец должен сообразоваться со Словом Божиим, Бого­мудрыми отеческими писаниями, правилами Святой церкви и уставом обители.

Задача о.Моисея облегчалась еще тем, что при Оптиной пустыни был уже скит, учрежденный несколько раньше самим же о.Моисеем.

Стоит только выйти из Оптиной пустыни по направлению к лесу, и здесь на расстоянии 170 саженей, помещается в глубине леса совершенно уединенный скит, для избранных лиц, стремящихся и способных к созерцательной молитве.

В настоящее время этот скит представляет собою центральное место, как для самих иноков, так и для богомольцев, приходящих в Оптину пустынь.

Ведь в Оптиной пустыни, собственно говоря, не имеется никаких исключительных святынь. И последняя привлекает к себе беспрерывную массу паломников, несмотря ни на какое время года, только лишь исключительным настроением обители, высоким подвигом и строгим образом жизни иноков, и, главным образом, старцами.

Насколько высоко и возвышенно настроение Оптиной пустыни, может испытать на себе каждый, побывавший в ней.

Я не говорю уже о таких великих деятелях и умах, какими должно назвать Н.В. Гоголя, как известно, получившего в Оптиной пустыни полное возрождение своей духовной природы; момент, который разделил Гоголя: на Гоголя – творца «Мертвых душ», «Ревизора»; и на Гоголя, давшего высокохудожественные произведения духовно-христианского творчества, в виде его «Размышления о божественной литургии»; затем И.В. Киреевского, в котором, опять-таки, благодаря той же Оптиной, получился коренной переворот в личных воззрениях. До Оптиной И.В. Киреевский был питомец западноевропейской, волтерьянской, философствующей мысли, сторонник Гегеля, Шиллинга и К°; после Оптиной – это был истинное дитя Христова учения, воспитанное молоком священного писания и назиданием святых отцов; А.С. Хомякова, К.Н. Леонтьева, Ф.М. Достоевского... Не будем даже останавливаться на ярком факте какой-то чудодейственности, неотразимости Божественной благодати этого места, ощущавшейся, сведшим на степень обыкновенного человека Господа нашего Иисуса Христа, и отрицавшим православную церковь, как таковую, – Л.Н.Толстым, который очень часто, по свидетельству многих из оптинских иноков, приедет, бывало, верхом на лошади, поставит ее в гостинице №6, а сам отправится пешком за скит. Сядет там на пенек, и иногда по 4, по 6 часов, не сходя с места, сидит и обдумывает какую-то угнетающую его мысль, разрешает какой-то тяжелый вопрос. Не будем говорить здесь даже о том, что этот, запутавшийся в своей собственной гордыне, колосс человеческой мысли, инстинктивно, как слепой тянется к лучам согревающего солнца, тянулся туда, перед концом своей жизненной эпопеи. Не будем говорить об этих великих людях, а проверим свои личные переживания в Оптиной, а затем в скиту, и, мне кажется, каждому из нас, когда мы были в этих местах, хотелось сказать словами патриарха Иакова, во время его пребывания около Вефиля, где он видел знаменитый сон, – лестницу от земли до неба: «это место ничто иное, как дом Божий, это врата небесные»²².

Я не говорю уже лично про себя; во время моего двукратного пребывания в Оптиной, мне приходилось говорить со многими из бывших там интеллигентных паломников, и все они в один голос уверяли, что за время довольно продолжительного пребывания здесь некоторых из них, их всегда какая-то непреодолимая сила влекла в чащу Оптинского скита, к старцам.

Не беспокоить их, не беседовать с ними, – говорил мне один отставной генерал, – а только бы вот посидеть на святом порожке у старцев, подышать и подумать в этой благодатной чаще божественного леса.

Итак, повторяю, в Оптиной пустыни исключительных святынь – нет, но сама по себе Оптина пустынь изумительно богата массою привлекающих к себе каких-то духовных начал. Здесь, что ни шаг, то пункт для какого-то духовного удовлетворения, для какой-то необъяснимой полноты души.

Начать с поразительной красоты берегов, окаймляющих одну из естественных границ Оптиной пустыни, – реку Жиздру. Словно сад какого-то богатого владельца раскинулся по всему ее берегу красивый, бархатистый перелесок. Смотреть хочется, – нет, этого мало, это неверно сказано, – отдохнуть хочется; невольно тянет туда, в эту благодатную чащу; какая-то неведомая сила влечет и говорит, что там за нею есть что-то вечно ласкающее, вечно умиротворяющее... Что там, за этим берегом, за этой прихотливо раскинувшейся зеленью находится другая зелень, зелень смысла и истины человеческой жизни; та неопалимая купина, которая, на протяжении многих лет, горит неугасаемым духовным огнем.

Огнем очищения человеческой души. Огнем вразумления, утратившего и силу воли, и соль правильной оценки жизненных явлений человеческого разума. Огонь оздоровления больных, издерганных нервов, искалеченной обстоятельствами человеческой души.

Чувствуешь, что это «великое место», «святое»:

«Место, на котором ты стоишь – свято»²³, и вы ищете пути к этой вечно пылающей неземным огнем купине.

Так и тянет к Оптиной пустыни, в какое бы время года, в какую бы погоду не подъезжали вы к ней, – неизменно говорят те, которые посещают пустынь: безразлично по отношению к количеству посещения ее, будь это первый, будь это десятый раз...

Вот перед вашими глазами хорошо устроенный, чистый, – ни соринки на полу, – паром, который плавно подходит к берегу, направляемый седовласыми монахами.

Ваши лошади въезжают, вы переплываете эту темно-зеленую зыбь и чувствуете, что вы ближе и ближе к той, невидимо манящей вас благодатной купине, в которой вы, чувствуете, найдете все, что нужно для вашей другой, быть может, не совсем понятной еще вам самим, духовной жизни.

А этот тихо и плавно покачивающийся паром, со своими необычными хозяевами – монахами, разбивая легким шорохом быстробегущие волны Жиздры, как будто нежным шепотом повторяет вам ветхозаветное: «сними обувь твою с ног, твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая»²⁴.

Оставь там, на том берегу, все то, что угнетало тебя в личной жизни, что не давало тебе возможности отдаться всей душой Тому, Кто, благодаря насельникам этого святого места, вечно пребывает здесь...

Этого мало, вы на фактах убеждаетесь, что «это место свято», что его оберегают от всего, что может, так или иначе, нарушить его святую тишину, его исключительную благодатную гармонию. Подъезжая к берегу, мы невольно делаемся свидетелями разговора между мужиком, сидящим на монастырском берегу, и монахом, на подплывающем пароме:

Отец, что же ты не взял с того берега странника-то?

– Не могу, родненький... Не могу. Нетрезв он, да вдобавок с гармонией в руках. Пусть выспится и «струмент-то» этот свой поганый на квартире в городе оставит, – тогда милости просим в нашу обитель.

Паром ударился о край пристани. Монах бросился прикреплять его к последней. Отодвинули засов. Лошади весело дернули на гористую дорогу к монастырю, и почти наравне с кельей-избушкой о.паромщика вы увидали как бы встречающее вас изображение Пресвятой Богоматери «Утоли моя печаль».

Благоговение охватывает вашу душу, вы невольно снимаете фуражку и осеняете себя крестным знамением, как бы предъявляя Этой Великой Привратнице обители свой драгоценный документ, свидетельствующий о том, что вы носите имя Ее драгоценного Сына и состоите в той великой армии, которая ограждает себя от врагов видимых и невидимых, и лично своих, и лично Его, – символом Того Креста, на котором Он был распят за весь греховный мир.

И перед вашими глазами открываются две дороги: одна – направо, к святым воротам, где помещаются монастырские гостиницы № 1, 2 и 3...

А дальше прямо идет дорога к гостинице №6 о.Пахомия.

Еще дальше перед вами открывается путь к дальней гостинице, к странноприимному дому, и т.д., и т.д.

Обратите внимание на эти гостиницы. Кажется, что может сказать такое учреждение, как гостиница? Вечные хлопоты, постоянная сутолока. Претензии и неудовольствия постояльцев. Стремление и желание служащих угодить им, нивелировать все это. А между тем, гостиницы в Оптиной открывают вам целые страницы назидательных уроков жизни.

Каждою из гостиниц управляют, самою собою разумеется, малообразованные гостиники, но они поражают вас, прежде всего, непередаваемой красотой своего смирения. Побеждающего смирения. Затем, – вдумчивостью. Беседуя с ними, каждый раз приобретаешь что-то новое для размышления, для анализа своей личной жизни и души, и каждый раз, как в зеркале, видишь в себе массу самых неприглядных, самых вопиющих несовершенств.

И, действительно, – перед вами люди огромного духовного опыта, большой работы для Христа.

Я возьму для примера хотя бы двух отцов гостиников: о.Михаила и о. Пахомия. Первый из них в течение многих лет до монастырской жизни работал с одним известным православной Руси священником, который Христовым именем соорудил очень много храмов, приютов; устраивал людей, давал возможность выкарабкиваться из нужды, и о.Михаил вынес из этой жизненной школы изумительную способность, делать все, чтобы быть так или иначе полезным своему ближнему: он и хорошей столяр, он и прекрасный кузнец, он и опытный шорник; и в то же время из беседы с ним вы увидите, что этот человек прекрасно знает Слово Божие и, ни на одно мгновение не оставляя наблюдения за порученным ему хозяйством, стремясь и день, и ночь угодить каждому, иногда очень прихотливому, капризному постояльцу, – не оставляет ни на минуту дальнейшего изучения этого Слова и побеждает все, только лишь одним смирением.

Не менее интересною вырисовывается перед вами фигура другого гостиника – о.Пахомия.

Шестидесятишестилетний старик, с рыжеватой с проседью бородой, прямой, как стрела, предупредительный по отношению решительно к каждому из обращающихся к нему, как самая лучшая нянька.

Знает лично графа Л.Н.Толстого, беседовал с ним. Достаточно первого взгляда на этого монаха, чтобы отметить, что это не простой человек.

И на самом деле, бывши еще кавалергардом, любимый, поощряемый начальством, с давних пор почувствовал он влечение к какой-то другой области, к какой-то другой жизни. Влечение это усиливается с каждым днем, с каждым часом. С нетерпением ожидает он срока выслуги узаконенных лет, и вместе с товарищем, прежде чем идти в родную Вологду, решился пешком пойти в Киево-Печерскую лавру. Побыли там, пошли пешочком к родному северу. Совершенно случайно, подошли к Оптиной пустыни. Пахомий стал просить своего товарища переночевать в этой обители; товарищ не согласился, но предложил Пахомию остаться, а сам обещал подождать его где-то в ближайшем пункте. Пахомий остался в монастыре ночевать, – «и вот ночую в нем более 20 лет», говорит с каким-то радостным восторгом этот воин-инок. Любит монастырь, который теперь для него – все. Любят, очевидно, и его.

И этот человек, несмотря на то, что состоит старшим в самой большой, по количеству посетителей, гостинице, не задумываясь, сам метет полы, перестилает кровати, удовлетворяет всем просьбам постояльцев и только печалуется об одном, что не может, благодаря своей «большой семье», до конца отстаивать долгие всенощные, обедни, и часто бывает так, что под большие праздники только лишь десять минут и может пробыть в храме Божием.

Но что же делать, – на то оно и послушание.

Во всем, даже в стремлении вознести молитву Господу в общих песнопениях с братией, и здесь необходимо проявлять самое мудрое, самое изумительное смирение.

Истинные слуги Христа стремятся к уподоблению Ему, прежде всего, в смирении.

«Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем и найдете покой душам вашим»²⁵.

О, как велик подвиг смирения, как он благотворен для душ, окружающих смиренного. Как много отрады, духовного умиротворения, спокойствия приносит человеку смирение.

Смиренный спокойнее, уравновешеннее переносит в жизни каждую невзгоду, каждую скорбь, каждое горе, от кого бы они не исходили.

Мало этого, смиренный в 99 случаях из 100 гарантирован от человеческой злобы и от напастей. Смиренный никогда не столкнется самолично с человеческой враждой, потому, что, кто будет посягать на смиренного; и разве почти все наши скорби, обиды и угнетения, исходящие от окружающих нас людей, не являются результатом отсутствия в нас нашего личного смирения?

А какие победы совершают люди, обладающие смирением, – я уже не упоминаю здесь об указанной выше победе меня смирением архимандрита, – я знаю очень много людей, которые завоевывали себе смирением огромное общественное положение, так что изречение одной из притч Соломона, что: «славе предшествует смирение»²⁶, изумительно мудро и верно.

Если мир преизбыточествует скорбями, то исключительно, только лишь потому, что в нем нет смирения. И по древнему народному сказанию, мир погибнет только лишь тогда, когда он весь абсолютно будет охвачен гордыней – этой самой тонкой сетью духа тьмы.

Идя последовательно от этапа к этапу в обители, мы на каждом шагу встречаем что-либо, говорящее нашей душе.

Вот перед вами Святые ворота; терраса, ведущая снизу монастыря в обитель; эти ворота ярко напоминают вам о стремлении «горе», к Богу. Поднимаясь под святые ворота, вы чувствуете, как ваша мысль напоминает вам о другом поднятии, о других ступенях.

Из окна книжной лавки, расположенной направо от святых ворот, виден портрет старца Амвросия, который всей своей жизнью напоминает вам о тех ступенях нравственного совершенствования, которые на самом деле приведут вас к «горе», к источнику истинного счастья и истинной жизни.

Внутри обители, прежде всего, обращает ваше внимание центральный храм, – Введенский собор, который окружен со всех сторон кладбищем пустыни. Храм этот в высокой степени красив, изящен, и, когда в нем совершается всенощное бдение, которое продолжается минимум 5–5,5 часов; когда слышится удивительно стройное, в высокой степени своеобразное пение оптинских иноков, создавшее себе громкую известность своими оптинскими напевами; красивое чтение кафизм, канонов, – все это, вместе взятое, заставляет жить душу молящегося совершенно иной жизнью, совершенно другим укладом.

Я знаю по личному опыту, что, пробывши в Оптиной пустыни хотя бы только одну неделю и регулярно каждый день посещая хотя бы некоторые службы (в Оптиной пустыни служба идет с часу ночи до 11 часов вечера почти беспрерывно) – всенощную, литургию, чрезвычайно трудно привыкать потом к службам в наших обыкновенных церквах. Своим сокращением, со своим «борзящимся» чтением и пением (в Оптиной пустыни почти все поют, что в обыкновенных церквах читают; так обыкновенное «Хвалите имя Господне» у всенощной в Оптиной проходит в чтении речитативом между песнопениями особых псалмов) церковная служба в наших городах кажется такой бедной и такой бледной, что долгое время душа молящегося испытывает какую-то, если так можно выразиться, духовную нищету.

Красиво наблюдать жизнь этой обители во всех, даже в самых обыденных житейских подробностях.

Кончается литургия, и все монахи чинно и стройно направляются в трапезную. Все усаживаются за длинные столы; на средину же, на большое возвышение, выходит один из очередных иноков и, во время всей трапезы, читает жития святых.

Странное впечатление производит при этой глубокой тишине мерное чтение, во время которого только лишь изредка слышатся шаги разносящих чрезвычайно простые, незатейливые кушанья и стук меняемых тарелок и посуды.

После этого до повечерия, а под праздничные дни до всенощной, наступает в обители полная тишина, и лишь только то тут, то там появляются изредка монахи или около своих келий, или направляясь к монастырскому почтарю за письмами и газетами, или в книжную лавку, или на братское кладбище и т.п.

Но вот заблаговестили к повечерию, и отовсюду потянулись иноки в храм, где совершается служение. И снова льется в открытые окна храмов священное песнопение, которому целым хором вторят находящиеся в пустыни в изобилии «певцы поднебесья». Отовсюду потекли богомольцы и снова началась своеобразная жизнь обители.

Кончилась служба, из трапезы понесли ужин, еще более скудный, чем обед.

Оптина пустынь, отпуская бесплатно стол всем своим посетителям, ведет последний очень сурово.

После ужина снова тишина в монастыре; видны только лишь одни богомольцы, направляющиеся или к кладбищу, или на дорожку к скиту...

Следующими, выдающимися храмами, следует назвать чрезвычайно красивый храм Марии Египетской; вслед за ним храм Казанской Божьей Матери.

Есть еще один храм в Оптиной пустыни – храм Владимирской Богоматери. Он представляет собой для мирских людей главный интерес тем, что при этом храме находится келья самого популярного из старцев нашего времени о.Анатолия.

Так как этот старец принимает почти без перерыва и без ограничения времени всех, то этот храм бывает почти всегда открыт и постоянно переполнен народом. Бывает нередко так, что в монастыре полное затишье; не видно даже монахов, а около храма Владимирской Богоматери, где келья старца Анатолия, сидит много народу и ожидают очередного приема.

Но об старце Анатолии, об его деятельности мы скажем, когда будем говорить о старцах.

Говоря обо всем, нельзя обойти молчанием братское кладбище пустыни. Я много видел кладбищ, начиная с маленьких сельских кладбищ и кончая крупными столичными кладбищами, но нигде не видел такой характерной особенности, какою отличается кладбище Оптиной пустыни. Помимо памятников над такими великими праведниками, как старец Макарий, старцы Амвросий и Иосиф, – для последних теперь сделали один общий памятник, – недавно погребенного старца Варсонофия, это кладбище отличается тем, что на памятниках его, на железных плитах, в сжатых чертах отмечены все характерные особенности добродетелей и служения похороненного. Читая эти надписи, говорит свящ.Четвериков²⁷, есть чему научиться, есть о чем задуматься, есть над чем умилиться!

Вот, например, рядом с могилою о.Амвросия могила его наставника и предшественника по старчеству иеромонаха Макария (родом из Орловских дворян), надпись на коей гласит, что «он делом и словом учил особенно двум добродетелям – смирению и любви». Рядом с о.Макарием похоронен его предшественник по старчеству о.Леонид (из Карачевских граждан), который «оставил по себе память в сердцах многих, получивших утешение в скорбях своих». У ног этих великих старцев находятся могилы духовных детей о.Макария, – Ивана Васильевича и Петра Васильевича Киреевских, столь известных в истории русского просвещения. На памятнике Ивана Васильевича написано: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидох ко Господу».

«Узрят кончину премудрого и не уразумеют, что усоветове о нем Господь».

Чудная надпись, изображающая весь порядок духовной жизни подвижника, помещена на могиле ученика о.Амвросия, скитоначальника, иеросхимонаха Анатолия (из духовного звания): «Терпя, потерпех Господа и внял ми, и услыша молитву мою: и возведе мя от зова страстей и от брения тины, и поставь на камени нозе мои, и исправи стопы моя. И вложи во усте песнь нову, пение Богу нашему». В этих словах псалмопевца со всею точностью изображен весь путь духовного возрастания христианина – от первоначального пребывания в тине страстей до совершенного упокоения и утверждения чистым сердцем в Господе!

На могиле схимника Карпа написано: «Схимонах Карп, внимательный подвижник, слепец, из крестьян..., весь день проводил в тяжелом послушании, а ночь почти всю в рукоделии и молитве. Кротость, молчание с постоянным самоукорением, приветливое обращение с братиею и непрестанное понуждение себя на все благое были отличительными чертами сего подвижника».

На могиле 22-х летнего монаха Гавриила читаем: «В семилетнее пребывание свое в монастыре никого не оскорбил; жил в обители, как странник, – хранил молчание; был послушлив и почтителен ко всем, кроток и благоумилен; имел великое воздержание в пище; к церкви был примерно усерден; во всем открывал свою совесть пред старцем и неуклонно исполнял его советы. Болезнь свою переносил с терпением и благодушием. Скончался в майе, исполни лета долга».

На могиле схимонаха Пахомия читаем: «Скончался 96 лет, а по свидетельству некоторых 106 лет... . С самых юных лет до глубокой старости проводил странническую христианскую жизнь по евангельскому слову, не имея, где главы подклонити. В продолжение своей жизни по нескольку раз посетил все русские святые замечательные места, проживая где сколько заблагорассудится. За 6 лет до смерти, ослабевший телесными силами, остался совсем на жительство в Оптиной пустыни, где и окончил тихо дни свои. Был неграмотный, но хорошо знал житие всех святых и твердо помнил дни празднования их. Постоянные молитвы его были: «Богородице Дево, радуйся!» или «Ангел Вопияше Благодатней»... и «Светися, светися, Новый Иерусалиме!» – которые он всегда пел, входя в дома, посещаемые им, и выходя из них.

«Имел обычай просить милостыню, но вскоре затем отдавал оную другим неимущим. Говорил очень мало, но слова его оправдывались впоследствии самым делом, через что многие имели доверие и расположение к нему. На нем исполнились псаломские слова: живый в помощи Вышняго, в крови Бога небесного водворится. На мя упова, и избавлю и...»

Далее следуют столь же выразительные надписи на могилах: иеросхимонахов Пимена, Саввы и других, которых мы не приводим. В них заключается много жизненных уроков, как для иноков обители, так и для мирян.

Читаешь их, и страница за страницей раскрываются пред тобою, неведомые миру, но сохраненные в назидание братии, примеры святой, богоугодной жизни... И не хочется оторваться от этих страниц, не хочется отойти от этих безмолвных наставников.

Но человеческая душа ненасытна, она хочет большего и большего. Невольно устремляешься во все стороны от монастыря, чтобы открыть новые источники, новые места, которые еще больше, еще обильнее переполняли бы жаждущую света, неземной формы бытия, изболевшую, переутомленную мирской суетою душу.

И эти попытки не остаются безуспешными.

Вот больница, больничная церковь, больничный сад; на всем на этом лежит отпечаток особенных христианских взаимоотношений.

Видно, что здесь на больного смотрят не так, как в мирской жизни на страждущего физически человека, а главным образом «на душу больного, на его духовное переживание». Очевидно, здесь на физическую болезнь смотрят, как на один из путей возможного проникновения лучей спасения в человеческую душу. Но все это делается последовательно, естественно, без всякого насилия над человеческой природой. Я бы сказал так: здесь все стоит на страже, в ожидании того момента, когда человеческая душа сама рванется к Господу.

Порыв, – и здесь все готово.

Здесь охраняют момент.

Стремятся зафиксировать его.

Потому, что, быть может, он не вернется и не повторится.

Как часто, в дни ранней молодости, когда мне приходилось изучать филантропические организации многих американских религиозных деноминаций, мне приходила в голову мысль, не только о необходимости, но даже и о пользе обслуживания всех наших больниц, лечебниц и даже тюрем самоотверженными, идейными иноками и инокинями, и я теперь воочию убедился в трезвости и правильности своего взгляда.

Всякое несчастье человека есть ничто иное, как призыв благого Творца к тщательной проверке своей личной жизни с Божественными законами Спасителя мира, затем к исправлению и улучшению ее.

И поэтому носители благого учения Христа должны быть особенно близко к людям для того, чтобы вовремя протянуть руки и своевременно указать заблудившимся путь.

Само собою разумеется, эта работа должна вестись не ради денег, а ради Бога, ради Христа. Если в этом деле запутается хотя один грош, он испортит, погубит великое Божие дело.

И нигде в этой организации не должно быть денежных расчетов, решительно нигде.

Прекрасное учреждение – институт сестер милосердия; но рубль там испортил все дело.

Внесете в сутки за сестру ту или другую сумму, и она будет работать у вас.

Но... – скажут нам, – как же содержать общину, сестер: сестры ведь тоже хотят кушать.

Никто этого не отрицает, никто не имеет права «заградить рта волу молотящему»²⁸; но следует предоставить это вознаграждение личной возможности, средствам и состоянию каждого.

А то дело-то необъятное, Христово, а радиус-то его маленький; цель-то не достигается потому, что в Божие замешалось мирское, – рубль.

И вот теперь, после обзора обительских больниц, где определенной платы нет, а Сам Бог посылает материальные средства для содержания их, и приходится думать, – как сильно выросла бы на этих пепелищах человеческой скорби и страданий истинная, а не показная вера, если бы желающие нести свет Христов в толщу жизни не игнорировали это – одно из лучших орудий, одно из лучших средств для спасения человеческих душ, на которое указывал Сам Божественный Спаситель мира, и которое Он отметил высокознаменательными словами евангельского обетования: «Приидите благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира... ибо Я был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне... так как вы сделали это одному из братьев сих меньших, то сделали Мне »²⁹.

За больницей идут две тропочки, одна в густую чащу леса Оптинской пустыни, а другая вокруг монастырской стены в скит.

Вас тянет на первую: что там интересного, что там нового?

И, действительно, там, – где согласились люди постоянно просить Его о всяком деле, Он Сам сказал, что всякую такую просьбу Он исполнит им, «ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их»³⁰, – в местах этой высокой молитвы, на каждом шагу видишь присутствие Господа, и это подтверждается тем, что на каждом шагу здесь решительно все напоминает Его Божественную правду, Его Божественное слово.

Вы идете по вашей дорожке все дальше и дальше. На вас падают лучи заходящего солнца. Красивые, мощные великаны сосны, пяти-шести аршин в обхвате, раскидывают перед вашими ногами самую причудливую, самую переплетенную сеть теней.

В природе невозмутимая тишина.

Все благоухает какими-то чудными ароматами.

С каким-то невольным благоговением снимаешь фуражку и думаешь: «Господи, да почему же здесь так хорошо; почему так невообразимо благодатно и благотворно на душе? Ведь есть же много на белом свете роскошных местоположений, красивых ландшафтов, – но все это не то. Там всегда, хотя в самом маленьком размере, но чувствуешь в сердце какую-то скорбь, какую-то затаенную тоску, ощущаешь какие-то тяжелые цепи от каторги жизни на своей духовной свободе, на своей «волюшке вольной», – а здесь – ничего. Как новорождённое дитя. Только вот от избытка души так бы и хотелось петь и славить Бога, славить Бога и петь».

И как бы в ответ на это, раздается дивный благовест к всенощному бдению. Раздался... понесся далеко... далеко... замер каким-то отдаленным эхом, и негой своего замирающего отзвука что-то сказал умиленному сердцу.

И вдруг в то же время по всему перелесью раздались какие-то странные, непонятные звуки. Я не знаю, с чем их можно сравнить. Это крик тысячи детей, это скрип и визг какой-то своеобразной, исполинской пилы.

Я впервые замер от неожиданности, и долго бы стоял в этом оцепенении, если бы случайно проходивший монах не объяснил мне, что это крик живущих здесь цапель, диких журавлей, гусей и всякой другой птицы, которая, как я сказал уже выше, вследствие запрещения здесь охоты, живет спокойно, безмятежно и доверчиво.

У нас, возлюбленнейший, здесь насильственной смерти нет.

И я понял все в этом чудном благовесте и в этом свободном крике свободных птиц, на жизнь и волю которых не посягает никто.

Здесь Бог, и здесь нет смерти беззащитным! – сам собою шептал мне язык, и в то же время в моей памяти восстали слова Соломона: «праведный печется и о жизни скота своего»³¹.

Этот лес выводит вас на поразительно красивую дорогу к источнику преподобного Пафнутия.

Не хочется уходить. Изумительное единение всей природы и чудно настроенной души, с этой, утопающей в благотворной тишине, неземною красотою, приковывает, очаровывает всякого, попавшего в сферу ее чудодейственного влияния...

Но вот вы спускаетесь вниз, и перед вами колодец, выкопанный, по преданию, преподобным Пафнутием, игуменом Боровским.

Около колодца находится небольшой резервуар, аршин шести длины и аршин трех ширины, в котором вмещается проточная вода из источника, и сюда некоторые из ревностных богомольцев приходят купаться.

Вода здесь в самые жаркие дни не поднимается выше 8–10° С.

Только, к крайнему сожалению, почему-то этот колодец и источник находятся в крайне запущенном виде, в особенности сарайчик для раздевальни. Это, конечно, в значительной степени сокращает число желающих воспользоваться благотворными водами, освященными великим подвижником.

А уж отсюда прямая дорога: прямо к ограде пустыни.

И та же красота, то же беспредельно высокое настроение.

Именно настроение.

И настроение чрезвычайно глубокое, которое не исчезает, мне кажется, и годами...

Теперь перейдем к знакомству с самым центральным пунктом Оптиной пустыни – с Иоанно-Предтеченским скитом.

Прежде, чем приступать к подробному описанию Иоанно-Предтеченского скита Оптиной пустыни, необходимо сказать несколько слов о самом главном в этой обители: о, так называемом «старчестве».

Вне всякого сомнения, первоначальное старчество явилось необходимой насущной потребностью только лишь среди иноков.

И создалось оно вот благодаря каким условиям: отошел человек от мирской жизни, оторвался от родной семьи, очень часто от дорогих, близких людей, и вступил на новый путь; на путь созерцательной, уединенной молитвы; на путь полного одиночества, в среду людей совершенно иного уклада, иных взглядов, иного воззрения. И вот, когда он остается один, сам с собою; когда понемногу начинают остывать свежие впечатления новой обстановки жизни; когда привычки только что покинутого мира начинают назойливо стучать в окна и двери души, – поднимается мучительная тоска, которая, как беспощадными клещами, схватывает голову, потом сердце.

Что бы вы ни делали, к чему бы вы ни приступали, как бы интересен, ярок ни был переживаемый момент в вашей настоящей жизни, – вы ничего не слышите, ничего не видите. Все, что вы ни делаете, вы делаете, как автомат. В это время ярко протекает жизнь подавленного сознания. Всей вашей сущностью руководит только лишь какой-то бессознательный контроль, другое, «нижнее» сознание, а верхнее захвачено, зачаровано, загипнотизировано.

Ухо такого страдальца, если он стоит на клиросе, помимо мысли, само следит за ходом священного Богослужения, прислушивается к возгласам на эктениях, уста поют стихиры или какие-нибудь другие песнопения, глаза устремлены на следованную Псалтирь, язык отчетливо выговаривает: «Господи, услыши молитву мою и не вниди в суд с рабом Твоим»... А мысль?.. Мысль находится там, среди родной семьи, среди близких людей; в какой-то совершенно не понятной для него ментальной... мысленной области, в психической дали длинной вереницей проходят за картинами картины.

Но это днем.

Днем легче... Хотя автоматична работа тела, хотя и автоматичен труд языка, глаз и ушей, но он, все-таки, на весах страдающей человеческой сущности, и если не перевешивает, то хоть на одной высоте удерживает психическое равновесие.

Но ночь... вот где ужас для одинокого инока, переживающего за монастырской стеной обуревание помыслов!

О какой это ужасный, мучительный период!

Просыпается целый вулкан искусственно в течение дня задушенных страстей, желаний, мыслей, широкой волной захватывает душу, мечту и предоставляет самому себе страдающий ум надевшего черную рясу.

То перед его духовными глазами на мучительном фоне безмятежной тишины и ночного мрака, проносятся картины, в которых он видит слезы, страдание оставленных им близких ему людей, мать, сестру, отца, братьев, жену, детей; видит их неутешное, мучительное горе, да такое нудное, такое больное, что он не в силах больше переносить его, и он усиленно втискивает свою голову в подушку и начинает мучительно, судорожно рыдать, глотает свои слезы, и всей тяжестью своего собственного тела стремится задушить свои беспощадные, мучительные вопли.

То какая-то безумная, страстная нега охватывает все его существо; воображение рисует заманчивые позиции жизни. Он счастлив. Он может обладать всем, чем он захочет. Кто-то нашептывает ему о тех моментах минувшего, когда он, действительно, был близок к вершине своего благополучия. Лукавая мысль начинает назойливо твердить, что он сделал ошибку, что он своими руками отверг не только полную возможность к обладанию счастьем лично для себя, но и даже оторвал себя от великого пути служить Тому, ради Кого он пришел в эту обитель.

Обуревание этой идеей заходит так далеко, что он уже ясно чувствует весь трагизм своей гибели здесь... и несчастный вскакивает, как ужаленный, и готов головой, всем своим существом, пробить стену этой тюрьмы-кельи, избранной им самим, и броситься в объятия тех, кто так особенно дорог, особенно близок, особенно нежен и особенно необходим его страждущему сердцу.

Но... вот, Великий Боже! Взор его останавливается на страдальческом лике, освещенном мерцающей лампадой, распятого Христа. Он бросается перед Ним на колени, и потоки мучительных слез на мгновение облегчают страдальца, охваченного наплывом жестокого одержания духа тьмы. Он смежает очи и предается, наконец, желанному сну, для того, чтобы проснуться, быть может, для новых страданий, для новых слез, для новых душевных мук.

Я лично видел, в этом году, в одной из описываемых мною обителей такого страдальца-монаха.

Человек не может отделаться от описываемых мною переживаний в течение 12 лет. И, если бы не старцы, к которым он, к сожалению, только последние два года решил обратиться за советом, его, по собственному его выражению, давно бы точили черви на дне холодной могилы.

Вот для чего необходимы в иноческой жизни старцы.

Давно известно и установилось огромным опытом жизни, что тот человек, который имеет возможность делиться переживаемой скорбью, теми или другими неразрешенными проблемами жизни, – тот легче переживает все, что встречается ему на жизненном пути, и реже впадает в ошибки.

В этом случае наличность старца, присутствие человека, которому можно без оглядки доверить всю свою душу, прямо необходимы.

В той обители, где есть старцы, иноки обращаются к ним, с так называемыми, помыслами по несколько раз в день.

И старцы, любовно воспринимая вверяемое иноками, своим теплом, своей сердечностью, своим опытом, даже в некоторых случаях только лишь предоставлением мятущейся душе инока возможности доверчиво высказать ему свой помысел, свое обуревание, поразительно быстрым темпом освобождают обуреваемых от дальнейших страданий.

Великий Антоний говорил, что истинный монах с первых шагов мученик подвижничества. И самое первое мучение он воспринимает от демона.

Вглядываясь за последние годы жизни почти во все области человеческого существования и строго анализируя и изыскивая причины тех или других жизненных явлений, а в особенности причины тех или других страданий человеческой души; обстановку этих страданий; средства или явления, парализующие, уничтожающие эти страдания и их причины, а в особенности окунувшись в область оккультизма и спиритуализма, несмотря на то, что последний чрезвычайно медоточиво и доказательно уверяет, что сатаны, духов тьмы и бесов никогда не существовало и не существует и, вместе с псевдонаучными, модными авторитетами, уверяет, что это только лишь досужие бредни старых баб, – я самым реальным путем убедился в противном и давно совершенно сознательно верю в существование темных сил, бесов, потому что об этом трактует Божественное слово, и потому, что я сам лично, осязательно на себе, если так дозволительно грубо выразиться, на своей спине ощущал присутствие когтей сатаны. Мне сейчас припомнился маленький, но в высокой степени характерный разговор, свидетелем которого я был несколько лет назад на волжском пароходе, подъезжая к Бабаевской пристани, около которой, как известно, расположен Николо-Бабаевский мужской монастырь.

Нас была небольшая компания, среди которой находился один приобретший себе за последние годы некоторое имя в литературе по вопросам школьного образования писатель Р., и монах из указанного монастыря.

Доверившийся инок чистосердечно, как он верил и понимал, рассказывал Р., как и какими способами один из иноков их монастыря изгоняет из бесноватых бесов.

Когда простец-инок изложил Р., все, что он по этому предмету понимает и знает, последний стал довольно недвусмысленно издеваться над верованиями этого простеца- монаха, над верованиями всех монахов вообще, и, наконец, над верованиями всех истинных христиан.

Долго его слушал один из находившихся тут пассажиров, наконец, очевидно, не вытерпел и рассказал следующий эпизод из своей жизни:

Я, изволите ли видеть, вот уж пожилой, семейный человек, имею пятерых взрослых детей. Все это люди ученые, образованные. Два доктора, один инженер, один юрист и одна начальница К-ской женской гимназии. Вот, когда мне стукнуло так 35–36 лет, – жена у меня красивая, здоровая, умная женщина, – и сейчас вот мне 65 лет, а ей 50, а, между тем, глядя на нее, ей дают самое большее 30–35 лет, – при таких-то условиях и напади на меня блуд. Да такой, что сейчас и вспомнить страшно. Диви бы был человек нетрезвой жизни или, просто, озорник какой, наоборот, с измальства и в Бога верую, и в храм Божий хожу. Не как-нибудь, по заказу или для обряда, а прямо по глубокому убеждению и по глубокой вере.

И ничего с собой сделать не могу... Падал без конца... И уж страдал после этого, не приведи Бог каждому лихому лиходею! Если бы не вера в Божие милосердие, давным-давно бы рассчитался с жизнью. Что я ни делал: и всех докторов-то объездил, и всем-то знахаркам перекланялся. Объявился тогда этот самый гипнотизм. Чудеса говорили про В.О.Фельдмана; поехал к нему. Около десяти катенек прожертвовал. Ничего не вышло... Решил одно: начать пить горькую, и будь, что будет. Да, к счастью, Царь Небесный, должно быть, смилостивился надо мною. Приехал я в тот год в Нижний на ярмарку. Познакомился с одним молодым покупателем, вроде вот вас, – рассказчик указал на Р., – с той только разницей, что это был «такой» верующий человек, «такой» души и молитвы, что я его не променял бы за ученых неверов не только всей нашей земли, а даже еще вдобавок и с учеными какой-нибудь планеты, если там только есть ученые. Поговорили это мы как-то с ним по душам, я это и говорю ему, что-де вот так и так, и не знаю, что с этим делать, а он и говорит: да вы бы, Иван Тимофеевич, к нам в Москву, в Симонов монастырь, съездили, к игумену Марку³², он бы живо вам помог.

Сказано, сделано, поехал я к Марку. Выслушал меня игумен чрезвычайно внимательно, обстоятельно. Опытный был человек в этом направлении, царство ему небесное! Долго думал, потом и говорит: давай помолимся. Прочитали мы с ним какие-то молитвы, благословил он меня, а потом снова говорит: думал ли ты, в чем заключается самая страшная сила дьявола над человеком в грехе?

В чем дело? – говорю.

В ложном стыде. Грех никогда не приходит с самого начала сразу, он вторгается в человеческую душу «помыслом». Пришел скверный помысел. Человек понадеялся на свои силы, хотел его осилить. А дьявол-то его сильней. Помысел так охватил человеческую душу, что и голова охвачена каким-то особенно ярко палящим жаром, и во всем теле какое-то онемение и дрожь. Отчаянно, усиленно бьется сердце. В это время он как раз подводит к ослабевшему человеку объект греха. И кончено: упал человек. Не будем говорить о дальнейших хитростях сатаны: повергать человека в отчаяние, скорбь, в уныние, а остановимся на этом месте. И что же вы думаете: с самого начала возникновения этой мысли до самого совершения греха на человеческую душу и совесть накладываются цепи ложного стыда. Сначала человек стыдится сказать о своей греховной мысли. Потом об ассимиляции к ней, о росте ее, а уж о самом грехе и говорить нечего. Ведь посмотрите кругом: все слово Божие говорит, что «весь мир во зле лежит»³³, а ведь никто не говорит, и нигде не слыхать разговоров о совершающихся и совершенных грехах. Как будто все святые, а между тем, вот уж вы и я, – мы знаем, что мы грешники. Попробуйте теперь допустить себе, что, если бы все стали, как только появится греховная мысль, сейчас же идти и каяться в ней, каяться без ухищрения и без тщеславия, а то ведь и такое покаяние бывает; и поверьте моему опыту: тотчас же этот помысел убежит от вас. Я не помню, где я читал, но читал такой случай. Одному иноку пришла в голову мысль оклеветать своего брата. И назойливая мысль, неотступная. В этой обители были, так называемые, старцы. Инок тотчас же отправился к последнему и поведал ему свой помысел. Старец выслушал его и говорит ему: вот хорошо ты сделал, что пришел сказать мне об этом, теперь сатана убежал от тебя, а чтобы он и впредь никогда не возвращался с этим предложением к тебе, – пойди поведай этот свой помысел тому иноку, которого ты хотел оклеветать. И что же бы вы думали, у этого монаха до этого случая было какое-то органическое стремление к клевете, а с этого момента у него этот духовный недуг, как будто ножом отрезало навсегда... Поняли? – закончил игумен Марк.

Я говорю: понял.

Ну, хотите навсегда отделаться от своего врага с его грехом?

Как же, – говорю, – батюшка, ради этого и приехал.

Ну, тогда, – говорит игумен Марк: – сбросьте с себя цепи ложного стыда, надетые на вас сатаною и его грехом, идите и во всем покайтесь своей жене, и впредь о всякой блудной мысли, о всяком блудном желании, при самом начальном появлении их, не медлите, а идите и говорите жене.

Я было смутился, мгновенно нарисовав в своем воображении все то, что из этого может последовать, тем более, что жена об этом моем пороке никогда не думала и не воображала. Но Марк, очевидно, угадавши мою мысль, похлопал меня по плечу и со словами: «ничего, ничего, не бойся, скажи жене, что я велел тебе это сделать, чтобы она приняла не как тебя, а как меня, с покаянием... Иди, Господь с тобой», благословил меня в путь. – Неужели вы так и сделали? – перебил рассказчика Р. – Да, так и сделал. И вот с той поры, – в добрый час сказать, а в худой помолчать, – больше десяти лет прошло, а у меня как будто ничего подобного и не бывало. Все прикончилось. Вот чем вы объясните этот факт?..

Помню, Р., что-то пробормотал и вплоть до Бабаевки оставил в покое чистосердечного инока, и во все время дальнейшего пути, видимо, не старался касаться этого вопроса.

Этим эпизодом я, собственно говоря, хотел указать на ту великую, прямо даже неизмеримую пользу старчества, которую оно несет в иноческую жизнь.

В виду этого то, очевидно, великий подвигоположник и основатель монашества преподобный Антоний и говорит: «Для познания всех правил жизни достаточно священного Писания, но великую пользу принесет и то, если братия будет соутешаться взаимными поучениями; посему вы мне, как отцу, говорите, что знаете, а я вам, как детям, поведаю многолетние опыты».

Благодаря изложенной выше, так сказать, естественной потребности старчества в иночестве, есть основание полагать, что возникновение такового идет попутно с возникновением иноческой жизни. Поэтому начало старчества многие приписывают тому же основателю монашества преподобному Антонию Великому, и, будто бы он, когда в душе пребывавшего с ним инока возникали мысли о трудности и суровости отшельнической жизни, и о тех удовольствиях, которые соединены с богатством и славою мирскою; или когда возникали нечистые пожелания плоти, и являлись в ночных видениях искусительные образы – пламенною молитвой к Богу, любовью и отеческим назиданием отражал от брата прилоги врага.

Другие называют первым старцем авву Пафнутия, жившего в среднем Египте в 240–260 годах на родине преподобного Антония, в селении Кома, близ Гераклиополя Великого.

Но нельзя в этом случае игнорировать и третье мнение относительно возникновения старчества, по которому последнее было внесено в жизнь в первые века христианства, когда оно преследовалось иудеями и язычниками; причем носителями старчества были самые первые пресвитеры, большею частью тайные.

В виду того, что в то время письменность не имела еще надлежащего развития, – и правила, и порядки юной христианской церкви передавались устно, а так как в то время христиане в большинстве случаев не имели возможности собираться вместе, а ютились небольшими группами в разных местах втайне от окружающих их язычников, то эти пресвитеры обходили членов своей церкви, назидали свою юную паству словом Божиим, евангельской правдой и разрешали, руководимые Божественным Духом, всевозможные невзгоды и затруднения членов ее.

Но, так или иначе, а старчество, как духовное руководительство, являлось одним из важных и почти необходимых элементов сущности монашеского жития.

Святой Иоанн Лествичник в слове 26, § 31 пишет: «свет монахов суть Ангелы, а свет для всех человеков монашеское житие, и потому да подвизаются иноки быть благим примером во всем; никому же ни в чем же претыкание дающе, ни делами, ни словесами. Если же свет сей бывает тьма, то оная тьма, т.е. сущие в мире, кольми паче помрачаются».

«Изшедшим из мира необходим наставник, ходатай к Богу и по Боге, который, стоя посереди деяния и видения, воздевал бы за нас руки к Богу, чтобы наставляемые им перешли море грехов и победили Амалика страстей; ибо изшедшие из Египта имели наставником Моисея, а избежавшее из Содома – ангела»...

«Молитвами и слезами умоли Бога показать тебе человека, который бы мог хорошо упасти тебя», говорит Симеон новый Богослов.

«Истинного пастыря укажет любовь, ибо из любви предал Себя на распятие Великий Пастырь».

Вообще, у всех отцов, писавших руководство к духовной жизни, первым правилом для вступающего в духовную жизнь ставится в обязанность иметь духовного отца и руководителя, и его слушаться. Так, Григорий Синаит говорит: «без учителя самому успеть в умном делании невозможно. Что делаешь сам по себе, а не по совету преуспевших, то рождает опасное сомнение. Если Сын Божий ничего не творил Сам о Себе, но, как научил Его Отец, так творил; и Дух Святой не о Себе глаголал, – то кто это такой между нами до такой достиг высоты совершенства, что уже не требует никого иного, кто бы руководил его. Гордость это, а не добродетель. Такой уже в прелести состоит, т.е. вступил на ложный путь уклонения к заблуждениям».

Так же учит и Каллист патриарх: «прежде всего попекись найти себе наставника и учителя непрелестного, и, нашедши его, вполне отдайся ему, как отцу родному сын отцелюбивый, ходя по повелениям его неуклонно, и на него взирая, как на Самого Христа».

И преп.Петр Дамаскин пишет в 11 слове о рассуждении: «весьма хорошо о сем вопрошать, но «опытных»; а неопытных опасно, потому что они не имеют рассуждения. Рассуждение знает время, потребности, устроение человека, свойство его, силу, ведение вопрошающего, произволение его, намерение Божие, смысл каждого изречения Божественного Писания и многое другое. Не имеющий рассуждения, может быть, и много трудится, но не достигает цели. Если же найдется человек, имеющий рассуждение, то он бывает руководителем слепых, и светом для находящихся во тьме, и к нему должны мы во всем обращаться и принимать от него все, хотя, быть может, по неопытности нашей, и не то находим, чего желаем. Однако, имеющий рассуждение, из того наиболее бывает познаваем, что он может и нежелающих, и неохотных расположить к тому, что говорит. Ибо через него действует Дух, испытующий все и совершающий Божественные дела, так что может и нехотящий ум заставит верить, подобно Ионе, Захарии и Давиду, бывшему из разбойников, которому Ангел воспретил говорить, за исключением только молитвенного песнопения. – Если же, может быть, ныне, в роде сем, нет имеющих рассуждение, по оскудению рождающего оное смирения, то мы должны о каждом начинании с трудом (с терпением) молиться, по слову Апостола»³⁴.

Вот те основания, на которых оставившие мир предают свои души руководству старца, с отсечением своей воли. Такой путь спасения признан всеми Св.Отцами самым надежным, и из всех путей удобнейшим.

«Кто не обратится к Царству Небесному, как дитя, тот не может войти в него»³⁵, сказано в Св.Евангелии.

В простоте повинующиеся, ради Господа, благополучно совершают путь свой, не навлекая на себя коварства бесов своими тонкими исследованиями веры и нравственности.

Марко постник в гл.78-й пишет: «человек советует ближнему, яко весть; Бог же действует в слышащем, яко же верова».

На основании этого, в иноческой жизни открытое вопрошание старцев рассматривается, как необходимое условие духовного усовершенствования, и, прежде всего, этим путем достигается смирение, затем терпение, надежда, и потом больше всего – любовь к Богу. «Муж, живущий без совета, враг самому себе», – говорит иноческий устав, обосновываясь на изречении Иисуса Сына Сирахова: «все делай с советом»³⁶. Всякий вопрошающий принимает на себя знак смирения, и этим подражает Христу. Иоанн Колов говорит: «если увидишь юного, по своей воле, восходящим на небо, удержи его за ногу и сбрось вниз», ибо полезнее со смирением вопрошать, нежели со своеволием идти, ибо Сам Бог влагает в уста вопрошаемого, что сказать ради смирения и простоты сердца вопрошающего.

Никогда не должно сомневаться в ответах, получаемых от старцев, ибо они ничего не говорят без цели, но все на спасение души. По свидетельству Святых Отцов, кто вопрошает старцев, тот должен и сохранять советы их до самой смерти; кто не сохраняет их, тому это послужит в погибель. Кто вопрошает и ослушивается, тот раздражает Бога.

Никогда не следует об одном и том же деле вопрошать разных старцев, и не вопрошать опять того же самого, потому, что самый первый ответ идет от Господа, а второй от рассуждения человека в старце.

Вот в сжатых чертах те основные положения, которыми руководятся иноки, обращаясь к старцам.

До архимандрита Моисея старцев в Оптиной пустыни не было, но при введении в обитель устава Коневской пустыни, в котором было ясно указано о старцах, – Моисей стал заботиться, как мы говорили об этом выше, об учреждении при пустыни старчества. В этом ему много содействовал управляющей епархией, приснопамятный епископ Филарет, и вот, после того, как в 20-х годах был утвержден план скита, архимандрит Моисей решил пригласить в него, известных в то время преосвященному Филарету, и инокам Оптиной пустыни, проживавших в Рославльских лесах, Смоленской губ., на земле помещика Д.М.Броневского, несколько подвижников, – учеников знаменитого молдавского Паисия Величковского, – в числе которых был раньше сам архимандрит Моисей. И из восьми человек Рославльских подвижников пять прибыли 6-го июня 1829 года в Оптину, и навсегда поселились в скиту этой пустыни, которая была уже выстроена архим. Моисеем. С этого момента, и по настоящее время, старче­ство в Оптиной пустыни не переводится, а идет как бы династийно, последовательно.

В настоящее время Иоанно-Предтеченский скит Оптиной пустыни, как мы говорили выше, представляет собою центральный пункт для оптинских богомольцев.

И, действительно; и по внешнему виду, и по внутреннему укладу эта святыня является поистине красотой всей России.

Достаточно выйти из пустыни на ту очаровательную дорожку, которая идет к скиту, чтобы вашу душу охватило какое-то исключительное, по своему настроению, чувство.

Перед вами развертывается с обеих сторон чудная, густая сосновая аллея, и вы сразу чувствуете, что переходите в какой-то совершенно иной мир.

Обыкновенно поразительная тишина. Святая тишина в самом точном смысле этого слова. Такой тишины, я уверен, многие не наблюдали нигде.

По обеим сторонам, в начале аллеи, стройно стоят фруктовые деревья. Если вы приехали во второй половине июля, то ваш взгляд падает на необычайное изобилие яблок и других фруктов. Если же вы приехали ранней весной, вы идете под сенью какого-то неземного сада, покрытого белым цветом фруктовых деревьев.

Наконец, как-то незаметно, эта аллея соединяется с просеком обыкновенного леса, обильного стройно вытянувшими свои вершины богатырями-деревьями, которые, как стражи-исполины доброго, старого времени, мирно пропускают вас к скиту. То тут, то там, в глубоком безмолвии, с каким-то, очевидно, исключительным благоговением, тянутся длинные вереницы богомольцев, направляющихся к старцам.

Сто семьдесят саженей, расстояние между пустынью и скитом, пройти, само собою разумеется, очень скоро. И вы сожалеете, что эта чудная дорога не выросла в 170 верст.

Перед вами, направо, сначала показывается колодезь во имя Амвросия Медиоланского, куда два раза в день выходят с небольшими глиняными кувшинами, из скитских ворот, скитонасельники, очевидно, за водой для утреннего и вечернего чая.

Еще несколько шагов, и перед вашими глазами развертываются святые ворота Предтечева скита, по обеим сторонам которых вы видите два домика, с выходящими наружу маленькими крыльцами, в отворенные двери которых, почти беспрерывно, то входят, то выходят пришедшие богомольцы.

И у кельи направо, на длинной скамейке, которая рядом с входом, а иногда и на ступенях крыльца, сидит большая группа ожидающих очередного входа в келью.

Эти два домика – кельи старцев, куда является свободным доступ снаружи скита только лишь для женщин. Мужчины же входят к старцам через святые ворота, через внутренний вход.

Если вы оглянетесь в сторону леса, по направлению от правой кельи, то вы увидите, в хорошую, ясную погоду, массу самой разнородной публики, которая находится в ожидании очередного входа в кельи.

С этой же стороны помещается длинная скамья, на которой, в первый свой приезд, я на единственном этом месте во всей Оптиной пустыни увидел написанные, очевидно, каким-то местным доморощенным поэтом стихи:

На эту святую обитель

Нисходит ангел хранитель.

И по воле небесного Отца,

Утешает скорбные сердца.

И эти стихи, несмотря на плохо соблюденный размер в них, как нельзя лучше выражают собой роль и значение в человеческой жизни этой великой обители.

Главная масса богомольцев тянет в келью направо.

Такое изобилие народа вблизи правой кельи объясняется тем, что в этой келье, на протяжении многих лет к ряду, помещались два великие старца: Амвросий и Иосиф.

Удивительным свойством обладает это место перед святыми воротами скита.

Не говоря уже о своих личных переживаниях около этих святых стен, когда я, преисполненный чувством великого благоговения к тем, кто живет за стенами этой обители, а в особенности к тем, кто живет в этих выбеленных, чистеньких двух домиках у ворот, – целыми днями просиживал здесь, – я знаю очень многих людей, которые приходили сюда для того, чтобы в этой изумительной, святой, безмолвной тишине, я даже не скажу, отдохнуть, а чтобы совершенно забыть обо всем, оставленном там, далеко, за этим дивным лесом, за этой дивной дорожкой, в тлетворном мире, со всеми его заботами.

Здесь переживается человеком какой-то особенный процесс внутреннего умиротворения и самоанализа.

Здесь, мне кажется, впервые, из прикованных к этому месту, распознают «самого себя», свое внутреннее «я», и здесь, у этих самых святых келий, у порога этих великих ворот, совершался великий процесс обновления тех душ, которые навсегда оставили здесь свое прежнее, безобразное, уродливое, отвратительное «я» и ушли отсюда совершенно другими людьми.

Не знаю почему, но мне в этом месте, у стен этой обители, стал понятен великий евангельский факт возрождения Закхея.

Только здесь я понял, какую огромную роль в человеческой жизни, вообще, и в православии – в особенности, играют великие подвижники, праведные и святые.

Помимо молитв за грешный мир, помимо великого значения, как живой иллюстрации возможного проведения в жизнь евангельских истин Божественного Спасителя мира, – эти святые, эти подвижники, эти яркие светильники, на наших глазах горящие огнем Божественной правды, не только они сами, но и их великие уюты, хижины, обители – дороги и неоценимы для нас тем, что в их присутствии, около тех мест пребывания великих подвижников, которые иллюстрируют и их образ жизни, и их взгляды и привычки, – как яркое зеркало, мгновенно ослепляют нас таким лучистым светом, что на фоне его проектируются сразу все наши отрицательные стороны, все наши недостатки, весь позор и вся неприглядность наших внутренних привязанностей к миру и к похотям его.

Как Закхей, который влезал на дерево, ради простого любопытства, как только лишь увидел Божественного Спасителя мира, – от Которого ему ничего не было нужно, к Которому привлекали его только лишь слухи о Его великой святости, о Его неземной правде; к Которому его влекло только лишь одно человеческое желание подивиться людскому удивлению, поблагоговеть с благоговением массы, наконец, просто, чтобы самому иметь понятие, Кто Он, Что Он, получилось совершенно неожиданное для Закхея; и как достаточно было Закхею увидеть это воплощенное смирение, эту идеальную кротость, чтобы на фоне яркого света, излучаемого Им, он мгновенно увидел все свое несовершенство, всю свою греховность, и пораженный всем этим, мгновенно воскликнул: «Господи, половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо; а Иисус сказал ему: «ныне пришло спасение дому сему»³⁷. Точно такой же психологический процесс совершился у этих скитских стен и с душами неверующих, насквозь пропитанных отрицательными началами: Гоголя, Киреевского и других.

И как только я узнал Оптину пустынь, – когда Господь помог мне здесь, недостойному, под сенью обители этих молитвенников-старцев, увидать святую правду и смысл жизни; когда в течение нескольких дней созерцательного многочасового пребывания здесь, у этих небольших по величине, но неограниченных по вмещаемой ими духовности, хибарок-келий старцев, мне пришлось увидать самому в себе то, на что у меня раньше никогда не открывались глаза; покаяться самому перед собой в самых мелких и в самых крупных греховных деяниях, – я сразу разрешил ту психологическую загадку, которую ставило перед моим умом, какое-то странное, необъяснимое состояние, даже во время моего неверия; которое всегда охватывало мою душу при чтении высоких мест Божественного слова; при трогательной молитве кого-нибудь из встречающихся в храме, в часовне; при посещении жилищ таких великих подвижников духа, как Серафим Саровский чудотворец; при встрече с такими великими иноками, полными удивительной кротости, какого-то нечеловеческого смирения и любви, как, например, тот, благослови его Господь в настоящей и в будущей жизни, архимандрит, о котором я говорил выше. Окружающая их Божия благодать животворит, согревает, исцеляет греховную душу, как тепло, излучаемое солнцем, согревает слепца. И мне стало особенно понятно великое служение пастыря, богомольца и паломника, о.Н.И.Смирнова. Я уверен, что он своей деятельностью паломничества, ох, как много подведет из современных Закхеев ко Христу.

И мне особенно желательно говорить об этом везде и повсюду, в печати, и в публичных проповедях, чтобы в наших низших, средних и высших учебных заведениях, параллельно с организацией научных и увеселительных экскурсий в Крым, за границу, на археологические раскопки, устраивались и паломнические экскурсии по святым местам России.

Я уверен, это приведет ко Христу детских и юношеских душ, сначала, быть может, нашло бы очень мало желающих, подверглось бы самым невозможным насмешкам, вышучиваниям, но останавливаться над этим, обращать внимание на это не следует: такое явление, как противодействие дьявола весьма естественно, и, если его не будет, это будет очень печально, как живое подтверждение того факта, что мы стоим далеко не на верном пути в стремлении ко Христу, – но зато плоды этого предприятия потом будут неизмеримы.

Юные души, хотя и запутаны сетями сатаны в нашу печальную годину, они ведь, все-таки, ищут только лишь одной правды; и я уверен, в этих паломничествах многим из них придется, как обращенному Закхею, услыхать благодатные слова Божественного Спасителя мира: «Ныне пришло спасение дому сему».

Лучшим подтверждением того, что нахождение под стенами скитской обители так чудно, благотворно, притягательно действует на человеческую душу, может служить также и тот факт, о котором я уже упоминал выше, что здесь находил, очевидно, покой; очевидно, удовлетворение каких-то духовных запросов; очевидно, и место, единственное место для отдыха изболевшей, исстрадавшейся души, запутавшейся в сетях самомнения и гордыни, отрицавший Божественного Спасителя мира, Л.Н.Толстой.

Вот что рассказывал мне один из указанных выше гостиников:

«Нередко бывал в нашей обители граф Л.Н.Толстой. В книгах для записи посетителей Оптиной пустыни гостиницы №1 есть его подписи. Когда был жив старец Иосиф, Толстой довольно часто посещал этого старца, вел с ним продолжительные беседы. Нередко посещал нас граф и так. Не забывал нашей обители. Только уж как-то по особенному. Приедет верхом, отдаст лошадь на гостиницу о.Пахомия, а сам дорогой, мимо этой последней гостиницы, уйдет в лес, за скит, найдет себе там пенек. Сядет на него, да и сидит, не сходя с места по несколько часов, думая какую-то, очевидно, тяжелую думу. Потом берет лошадь и уезжает к себе».

Этот рассказ гостиника, если поставить его в связи с последним посещением Л.Н.Толстого, о котором мы будем говорить ниже, может служить лучшим подтверждением непреодолимой силы того влечения в Оптину пустынь, о котором мы говорим.

Помимо указанных выше имен, в Оптиной пустыни бывали: Великий Князь Константин Константинович, М.П.Погодин, Ф.М.Достоевский, Вл.С.Соловьев, К.Н.Леонтьев, А.С.Хомяков и др. И все они, по их личному свидетельству, выносили это непередаваемое чувство великого влечения к обители.

Самым первым старцем, – основателем Оптинского старчества, был о.Леонид, ближайший сотрудник вышеописанного Моисея. И сейчас еще есть люди, которые помнят величественную фигуру этого старца, названного в схиме Львом. Почти постоянно в белой одежде, прикрытой сверху полумантией, с белыми волнистыми волосами, он производил, говорят, неотразимое впечатление.

Когда он вступил в Оптину пустынь, он сразу положил на нее какой-то исключительный, своеобразный отпечаток.

Чрезвычайно простой, искренний, непосредственный человек, крайне чуткий и экспансивный, он сумел соединить в себе в одно и то же время необычайную любовь к страждущему человечеству, ради которого он готов был пойти на крест, в самом точном смысле этого слова, и за которое он часто, будучи свидетелем проходивших перед его глазами, неприкрытых покрывалом житейской лжи, бед, скорбей и страданий, проливал обильные слезы, приносил Господу горячие молитвы, и в то же время в деле исповедания Христа был молниеносен, горяч до крайности.

Обительские насельники, как только прибыл к ним старец Леонид, всей душою поняли этого великого человека и сплотились вокруг него одной семьей.

Чудную картину, говорят очевидцы, представляла в то время эта форма единения старца с доверявшими ему свою душу обительскими иноками. Все иноки стоят в его келье, во время беседы, на коленях, вокруг него, а он, как добрый пастырь среди своих учеников, выслушивает их откровенную исповедь, умудряет их своим жизненным и духовным опытом.

Как всякий истинный светильник не может скрываться под спудом, старец Леонид тотчас же раскинул лучи носимого им света по очень большому радиусу. Благотворное влияние его на иноков сделалось известным всем окружным обителям, и к нему то и дело стали приходить иноки из других монастырей, искавшие духовной поддержки, руководства и совета. Вслед за этим, известность о великом старце распространилась и среди мирян; и из городов, и соседних селений стали появляться люди всякого звания. Слова и советы старца поражали приходящих своей прозорливостью, своей неземной мудростью; молитвы его приносили желанные результаты, и двери старца не закрывались уже ни перед кем.

Таким образом, старцем Леонидом было положено начало старчествования среди мирян.

Быть может, очень многим покажется малопонятна такая роль старца среди людей, которые ничего не имеют общего с иночеством. Как будто, старец может быть пригоден только лишь одним монахам, инокам. Но, если кто так думает, тот обнаруживает, во-первых, полное незнание основных задач иночества, а затем природу человеческого духа – вообще.

Видеть в иночестве только лишь одну конечную цель спасения своей души – большое заблуждение, которое служит соблазном для очень многих нетвердых умов. В жизни существует чрезвычайно много градаций человеческих натур, которые, благодаря своим, чисто субъективным особенностям, могут понимать, чувствовать, рассуждать, жить и действовать только лишь в пределах данного им. Не всякий художник может быть музыкантом, певцом, равно, как и не всякий музыкант может быть пианистом, скрипачом, волторнистом и т.д. Точно также и в деле служения Божественной правде всякий может вместить только лишь то, что он может вместить. Один может служить Господу, проводя Его великое учение в самую толщу жизни личным примером, словом. Другой в своей собственной семье воспитывает грядущее поколение на началах евангельского учения. Третий, занимая ту или другую жизненную позицию, неуклонно преследует проведение в жизнь христианской любви, кротости, смирения и Божеской справедливости. Как в лесу, те или другие лесные породы, те или другие полевые злаки не могут быть все одинаковыми; как в дивном музыкальном аккорде звуковые сочетания представляют собою самое поразительное разнообразие, так и в человеческой жизни не могут быть все монахами, все купцами, все холостыми и все семейными; и строй игрового аккорда жизни может быть красив только лишь тогда, когда каждая группа людей, мало этого, каждая индивидуаль находится в строгом исполнении только лишь своего служения.

Чудные слова апостола Павла: «Имеешь ли служение, пребывай в служении»³⁸.

«Исполняй служение твое»³⁹.

О, если бы все стояли в служении, если бы все несли свои обязанности нравственные и всякие другие таким образом, как будто бы они служат не кому-либо, – не людям, не миру, а Господу, как бы счастлив был весь мир, и как бы далеки были люди от того мучительного нестроения, что каждый из нас, забывая свою прямую обязанность, свое прямое назначение, или совсем не хочет стоять в служении потому, что оно ему не по душе, не удовлетворяет его личному самолюбию, или служит, преследуя свои личные, узенькие интересы, забывая, что роль распределения обязанностей в мировом оркестре избирается каждым не по своему желанию, а по выбору и назначению Великого Творца вселенной.

Мне теперь более чем понятен смысл великих слов Божественного Спасителя мира в оставленной Им нашей земле молитве Царю-Царей: «Да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле».

Как будто, Он хотел сказать этим: «как в великом пространстве вселенной каждая сотворенная Тобою планета совершает указанный ей Твоими законами путь, ни на один волос не уклоняясь от него ни в ту, ни в другую сторону, и вследствие этого, во вселенной царит такой изумительный строй, такая дивная гармония, которая вызывает невольный восторг и благоговение каждой живой сущности. Точно так же, да будет воля Твоя среди живых, маленьких планет на земле – человеческих душ – и пусть они, как и Твои великие планеты на небе, совершают свой путь, ни на один волос не уклоняясь в сторону от эклиптики Твоего, преподанного им, великого закона».

И мне кажется, в данном случае одно из величайших назначений истинной иноческой жизни, это указывать человечеству, как должно жить, строго следуя законам Божественной воли, каждому стоящему в своем служении. И поэтому я понимаю слова одного, очень старинного изречения: «Истинный монах своей жизнью Евангелие благовествует и истинный путь жизни людям указует; а монахи – недоброй жизни лежат в больший вред мирским людям, чем злодеяния сатаны».

Хорошая монашеская жизнь – самая лучшая, самая живая, самая убедительная проповедь.

Но каждый, вступивший в монашеский орден, не перестает быть человеком, хотя бы он пребывал в самом строгом соблюдении монашеских правил.

И если монахам необходимо старчество, то оно, пожалуй, в большей степени нужно мирянину, так как и духовное одиночество мирянина, гораздо страшнее духовного одиночества монаха, и, кроме того, соблазны, помыслы и обуревания мира, вследствие свободного обращения их в миру, так велики, необъятны и разнообразны, что в них, как в море, неисчислимые количества самых ужасных, самых мучительных, леденящих душу и сердце, тайн. И, кроме того, всем этим мученикам мира нет ни минуты отдыха, ни минуты передышки от самой жизни, к какой бы области и сфере не принадлежал человек.

Как говорил описанный мною выше волжский пассажир: сатана на каждую душу наложил тяжелые цепи ложного стыда, как самой беспощадной неволи.

Люди говорят обо всем, стремятся усовершенствовать все в области практических знаний, но никто не в состоянии придумать, хотя какой-либо способ для отвращения от себя мучительных помыслов, которые, вследствие наложенных на человеческую душу указанных выше цепей, вырастают иногда до чудовищных размеров.

И если бы каким-нибудь чудом можно было раскрыть человеческие сердца и прочесть страницы запечатленных в них невыносимых, запутанных, беспросветных, безвыходных, отчаянных положений, то каждый из нас остолбенел бы при виде тех невидимых сердечных страданий, от которых духовно задыхаются, как будто бы с виду, счастливые люди.

Тогда каждый из нас определенно и уверенно сказал бы сам себе, что счастливых людей на земле нет и не было.

Тогда каждому невольно захотелось бы воскликнуть, при виде этих ходячих, снаружи раскрашенных, а внутри почти разложившихся, живых трупов: как еще живуч человек, и какая еще большая искра веры теплится в нем в лучшее будущее!

С какими признаниями приходят к старцам, можно видеть из одной главы дневника писателя Достоевского, озаглавленной: «Нечто о старцах».

Там рассказано, как один человек побился с другим о заклад, что в доказательство своего бесстрашия, он, приобщаясь, сохранит во рту Причастие и потом выстрелит в него. Трагизм заключался в том, что человек этот по своему, конечно, верил во Христа. Ужасный замысел был исполнен, и часть Тела Христова прикреплена к дереву. Но, когда человек стал уж наводить курок: он увидел распятым на дереве Самого Христа, на Которого он так безумно поднял руку. После этого ужаса он пошел каяться к старцу.

Это мы берем, так сказать, экстраординарный, выдающийся случай, а какая масса человеческих душ страдает от невозможности высказаться в том или другом угнетающем душу обстоятельстве своим близким любимым людям.

Скажите, положа руку на сердце, разве мало в нашей жизни положений, где супруги, вследствие ошибки, вследствие непродуманности, вследствие, быть может, излишней доверчивости изменяли друг другу, и разве сейчас они, несмотря на то, что одна из сторон не знает о преступлении другого, не несут в своем сердце мучительного страдания перед своим обманутым другом?

Наконец, если на долю одного из них выпало такое искушение, может он прийти и сказать чистосердечно, открыто своему другому другу, прося у него поддержки и помощи?

Скажите, – в правдивой истории Л.Н.Толстого, «Диавол», где молодой, только что женившийся помещик Иртенев, встретивши одно из прежних своих молодых увлечений, крестьянку Степаниду, и сделавшийся жертвой какой-то безумной животной страсти к этой женщине, каждый раз ставившей его в самое невыносимое состояние перед святой чистотой жены и доведшей, наконец, до того, что он покончил с собой, – разве он не был бы спасен, если бы при каждом безумном порыве, именно диавольской силы, без опасения встретить мучительную сцену ревности и пережить уколы ложного стыда, приходил бы к своей жене, говорил бы ей открыто, как Богу, свое переживание, и последняя шла бы навстречу, на помощь своему мужу; быть может, ограждала бы его от погибели своею благословенной Богом лаской, или совместной молитвой пред Всемогущим Господом?

А какая бы масса погибшей и погибающей в настоящее время юной молодежи, охваченной другим диаволом, диаволом старых похотливых женщин, сплошь и рядом замужних, имеющих детей, которые завлекают в свои сети неопытных, чистых, невинных юношей; отвлекают их от того, в чем воспитала их хорошая, благотворная семья; развращают их до мозга костей самыми тонкими сатанинскими способами; отучают от нормальной трудовой жизни и выпускают в жизнь будущими Гейсмарами, или Далматовыми⁴⁰. Если бы эти юноши в моменты мучительных просветлений, а они у них бывают очень и очень часто, в первое время своего падения, благодаря неустанным молитвам их родителей, приходили бы к последним и открывали бы им всю свою душу, все свои переживания, – я уверен, мы не были бы свидетелями кошмарных драм жизни.

Если бы мучительная преграда этого изобретения духа тьмы, – не то какая-то гордыня, не то какой-то стыд, не то какое-то бравирование – не лишали возможности горячие головы и пылкие души говорить своим руководителям, своим отцам и матерям о тех увлекательных идеях, о тех захватывающих душу и сердце новых организациях, которые выпускают чуткую молодежь, прекрасную, идейную или на преступление, или на виселицу, – разве эти люди не были бы спасены в свое время от мучительной и ужасной гибели?

Я особенно рекомендую на этот предмет прочитать самую великую и самую высокохристианскую книжку, написанную Е.А.Вороновой – «Люди – братья». В этой книжке помещены очерки и рассказы из жизни заключенных в тюрьмы, и исключительно из молодежи последнего времени, пострадавших в период безобразного движения в России в 1905–1906 годах. Здесь многие увидят живую правду, подтверждающую нашу мысль о роли и значении старчества для мирских людей.

Вот почему и вот чем только и можно объяснить ту массу народа, которая идет в течение круглого года с раннего утра до глубокой полночи к Оптинским старцам.

Идут и простые неграмотные люди, идет – средний обыватель и идут высокоинтеллигентные натуры; идут великие писатели и мыслители, и последние-то идут, быть может, больше потому, что в их душе больше столпилось неразрешенных вопросов, больше накопилось мучительных проблем.

И вот потому-то человеческая нужда и повлекла всех к прославившемуся своим внимательным отношением к человеческой скорби старцу Леониду.

Старец Леонид был человек редкой неподкупности, и, если действительно в уставную особенность Оптиной пустыни по преданию было заложено нелицеприятие, то старец Леонид был одним из наиболее ярких выразителей его.

Были очень часто такие примеры, где старец, провидя в только что вошедшем какой-нибудь тяжелый порок, какой-нибудь великий грех, несмотря на внешнее положение носившего этот порок или грех, обличал его очень сурово.

Были случаи, что он выгонял таких, которые приходили к нему с видимым лицемерием.

Рассказывают такой случай. Недалеко от Оптиной пустыни жил помещик, который хвалился; что стоит ему только взглянуть на о.Леонида, как он сейчас же насквозь увидит его. Вот однажды этот помещик и приехал к старцу. Келья, по обыкновению, была полна народом. Входит в келью. Росту он был очень высокого и чрезвычайно полный. Отец Леонид имел такой обычай: когда хотел произвести на кого-нибудь особенное впечатление, то, загородив глаза рукою, приставя ее ко лбу козырьком, как будто рассматривал какой-нибудь предмет на солнце. Так он сделал и при входе этого помещика. Поднял руку к глазам, смотрит и говорит: «эка остолопина идет! Пришел насквозь увидать грешного Леонида, а сам, шельма, семнадцать лет не был на исповеди и у Святого Причастия». Помещика эти слова так поразили, что он весь затрясся, а после плакал и каялся, что он, действительно, неверующий грешник; что он, действительно, семнадцать лет не исповедовался и не причащался Христовых Таин.

Был другой случай: один очень богатый помещик, много благодетельствовавший обители, до глубокой старости жил в незаконной связи со своей крепостной, хотя имел законную жену и взрослых женатых уже сыновей и дочерей. Зная зависимость, до некоторой степени, от него обители, он обратился с просьбой к архимандриту Моисею, чтобы тот попросил у о.Леонида разрешения исповедоваться ему у него.

Каково же было удивление помещика, когда старец отказал ему в этом. Тогда помещик снова начал усиленно просить архимандрита и других близких к старцу людей. Эти просьбы склонили старца; он согласился, но заявил, что за последствия не ручается. Помещик исповедовался, но старец не допустил его к Святому Причастию. Не трудно себе представить, что должен был испытывать этот господин, который, как оказывается, был необычайно властным человеком и не понимал по отношению к себе ни противодействия, ни препятствия.

И при всем этом неловкость его положения усугублялась еще тем, что он приехал к старцу со старшей замужней дочерью, которая в то время за эту открытую правду была чрезвычайно благодарна старцу.

Напрасно помещик обращался к настоятелю и к другим лицам о заступничестве, – все, зная непреклонность старца, отказали ему в этом. Помещик уехал домой и менее чем через месяц порвал незаконную связь.

Что касается громадного духовного опыта и прозорливости старца Леонида, о них существует очень много рассказов, и как на один, наиболее характерный из них, укажу на следующий.

Однажды, в конце 20-х или 30-х годов прошлого столетия, он проездом посетил Софрониеву пустынь. В то время там был известный своею прозорливостью затворник иеросхимонах Феодосий.

Про него рассказывают, что он предсказал войну двенадцатого года и некоторые другие события. Побеседовав с затворником, о.Леонид спросил его, как он узнает и предсказывает будущее. Затворник объяснил, что Дух Святой является ему в виде голубя и говорит человеческим языком⁴¹.

О.Леонид, видя, что это явная бесовская прелесть, начал предостерегать затворника, говоря, что таким явлениям доверять не следует, и к ним должно относиться с особенной осторожностью. Затворник очень обиделся, и сказал о.Леониду: «Я думал, что ты, как и все, пришел ко мне, чтобы поучиться и попользоваться от меня, а ты дерзаешь еще меня учить».

О.Леонид удалился от него, и, уезжая, предупредил настоятеля пустыни: «берегите вашего затворника, как бы с ним не случилось чего худого».

И, действительно, не успел о.Леонид доехать до Орла, как до него дошел слух, что иеросхимонах Феодосий удавился.

Но лишь только деятельность о.Леонида в Оптиной пустыни стала разрастаться, и к нему пошел со всех сторон народ, на него, как и всегда водится, сатана воздвиг жестокое гонение. Кто-то из невежественных монахов ближайшей обители, отождествив откровение помыслов мирянами старцу с исповедью, донес о нем архиерею, и последний воспретил ему принимать мирян. И вот здесь сказалось: какая сила и глубина веры, какая независимость и неподкупность духа, твердость убеждения и именно христианское понимание великих слов апостола: «пребывайте в служении», проявились в этом человеке. Он продолжал неукоснительно принимать мирян; и народ, как будто бы, еще больше шел к старцу.

В один из таких приемов, протискавшись через огромную толпу народа, пришел к нему настоятель, архимандрит Моисей, и напомнил о запрещении архиерея. Леонид, вместо ответа, приказал принести привезенного к нему недвижимого калеку, лежащего у дверей кельи, и сказал о.Моисею.

Посмотрите на него: он живой в аду. Но ему можно помочь; Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я мог его обличить и наставить. Могу я его не принять?

Любвеобильный и тоже сострадательный о.Моисей дрогнул перед словами старца и робко проговорил:

Но, ведь, преосвященный грозил послать вас под начало.

Ну, так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, – я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу... Не могу презреть вопиющие людские нужды.

А когда его упрекало белое духовенство в том, что он занимается не своим делом, он смело говорил:

– Это бы ваше дело. А, скажите, как вы исповедуете? Два-три слова скажете, вот и вся исповедь. Вы бы вошли в положение каждого из своих духовных детей. Разобрали бы, что у них на душе. Давали бы им полезные советы, утешали бы их в горе, и не уходили бы они от вас.

Хотели о.Леонида, за сопротивление архиерею, сослать в Соловки, но для человека, глубоко верующего в Господа Бога и высоко держащего знамя своего служения, для истинного христианина – злобные происки сатаны – все равно, что рычание беззубого льва, потому, что Господь всегда стоит на страже около полностью доверившихся Ему. – Заступничество Филарета, митрополита Московского, и Филарета, митрополита Киевского, спасло этот великий светильник: его оставили в покое.

И он потух по воле призвавшего его к Себе Творца, 11-го октября 1841 года, оплакиваемый тысячами оставленных им сирот.

Не помню, но, кажется, известный всей читающей России, духовный писатель, Е.Поселянин, выразил прекрасную мысль, что последовательная лествица трех Оптинских старцев: Леонида, Макария и Амвросия, представляет собою по мере достигнутой ими духовной высоты, известности и влияния, три все выше и выше поднимавшиеся ступени.

Второй знаменитый Оптинский старец, иеромонах Макарий, был ближайшим учеником, другом и помощником старца Леонида, и, само собою разумеется, тотчас же заместил этого последнего.

В то время, как старец Леонид установил, если так можно выразиться, первую точку соприкосновения с миром, лежащим за оградой Оптиной пустыни; первый реальным примером указал всю важность нравственно-воспитательного значения иноческой жизни – для простого народа; истинную задачу служения иночества: спасение своей души спасением душ наших ближних⁴², непрестанным исповедованием перед людьми Господа Нашего Иисуса Христа и Его великого учения; и, как представитель русской православной церкви, твердо держал и охранял принципы и догматы великого православия, – старец Макарий увеличил эту точку, точкой соприкосновения иночества с русской интеллигенцией. Будучи человеком по своей эпохе образованным, происходя из хорошего дворянского рода, он много читал в области духовной литературы не только книг, переведенных с греческого и славянского языков, но и рукописей, которые он часто переписывал, что еще больше, медленнее и глубже укладывало в его душу знание духовной мудрости.

И на нем знаменательнее всего оправдался следующий факт, наблюдавшийся многими людьми в действительной жизни. Если где-либо объявляется светильник, и этот светильник возжигается чистым елеем великой веры в Господа Бога, освещается Божественной благодатью Святого Духа и обладает каким-нибудь великим даром, предположим, даром исцеления, – какая-то таинственная, и, если глубоко, беспристрастно вдуматься, то, несомненно, сверхъестественная сила широкой волной осведомляет всех скорбных, угнетенных тем или другим недугом, молитвенно ищущих избавления от него, о месте нахождения этого носителя даров исцеления недугов.

Если обнаруживается светильник, обладающий даром назидания, прозрения в грядущее, и почти тотчас же широкая весть распространяется и об этом светильнике.

Если Божественной промыслительной волею ниспосы­лается на землю носитель великой Боговдохновенной мудрости, искусный влиять на пытливый ум искренно ищущих разрешения духовных проблем жизни, – весть об этом избраннике идет какой-то своеобразной линией и проникает в сердце именно тех, кто искренно алчет и жаждет правды.

Посмотрите почти в современную нам эпоху: засветился в чаще непроходимых Тамбовских лесов великий Божий светильник – Серафим, и, несмотря на то, что не было в то время широкой сети телеграфов, а тем более телефонов, да и почта-то была так бедна, так несовершенна, что не была в состоянии, благодаря отсутствию железных дорог, своевременно обслуживать даже центры нашего беспредельного отечества, не говоря о далеких окраинах, а, между тем, какие нескончаемые волны паломников потекли из самых отдаленных уголков нашего отечества к этому великому подвижнику Христовой любви и смирения.

Точно то же можно наблюдать и в личной жизни каждого истинного слуги Христа.

Точно то же мы видим и в великой возникшей деятельности старца Леонида в Оптиной пустыни: весть об этом посланнике неба разошлась со страшною быстротою среди наших соотечественников, чего теперь не в силах достигнуть самые великие, самые известные ученые, врачи, художники, несмотря на целый ряд многочисленных земных орудий, служащих распространению известности.

Потому что все это последнее – от земли, а то – от Царя всей вселенной.

Благодаря этому же великому, таинственному закону, к старцу Макарию потекли люди великого ума, великого искания, и с помощью этих людей о.Макарий создал специальную Оптинскую литературу.

Великое влияние этого старца излилось на неверующую, темную, но кристально-чистую, искавшую правды, света и добра душу нашего великого писателя, Н.В.Гоголя.

Благодаря этому же великому закону, около Макария приютились имена Киреевских, Леонтьева, Погодина, Соловьева, Достоевского, не говоря уже о людях из сфер православного русского духовенства. И, помимо многочисленных посетителей, у о.Макария была огромная переписка с разными лицами, так что одних писем, отпечатанных после его смерти, было шесть томов.

И вот, в сферу деятельности о.Макария, всесторонней деятельности: и устной, и духовно-литературной, в Оптину пустынь, под руководительство его, вступил известный почти всему образованному миру, не только в России, но и заграницей, старец Амвросий.

Об этом великом человеке и праведнике нашей эпохи создалась огромная литература, замечательной особенностью которой следует назвать то, что – сколько бы ни писали о старце Амвросии книг, они с жадностью читаются все.

Это свидетельствует о том, как неистощим еще материал об этой крупной личности нашего времени. И как он близок ищущим жизненной правды людям нашей эпохи.

Мне кажется, еще много трудов и исследований создастся вокруг этого имени, и все-таки сила и обаяние его не будут исчерпаны.

Силу и мощь огромного нравственно-воспитательного значения в истории русского народа за XIX столетие личности старца Амвросия оценят только лишь спустя несколько поколений.

Мне иногда бывает чрезвычайно жаль тех, кто, претендуя на имя людей науки, в то же время обнаруживает страшное убожество мысли.

Занявшись своей собственной фигурой, и рассматривая себя, как центр известных, только лишь их одних интересующих, явлений, они мне кажутся особенно несчастными и жалкими, когда, со свойственными человеческой гордости недалекостью, необыкновенною легкостью, непродуманностью, отрицают существование Божественного промысла.

Такими они кажутся несчастными, бедными, слепыми, недоразвитыми, когда они, с изумительным апломбом, говорят громкие, заученные, но ничего не выражающие собой фразы: «Это не доказано... это ненаучно», и т.д., и т.д.

А, между тем, стоит только всмотреться в ту великую науку и правду жизни, которая называется историей; стоит только вдуматься в то, о чем свидетельствует эта история, и тогда все эти отрицательные теории, все эти жалкие парадоксы псевдоученых людей рушатся сами собой.

Начиная с самых отдаленных времен и до последних дней, мы видим одно закономерное явление: по мере того, как тот или другой народ, признавший себя детьми Бога Живого, начинает впадать или в безумие неверия, отрицания, или в глубину какой-нибудь трудно переживаемой скорби, несчастья, – что почти всегда бывает прямым последствием первого; и когда начинают понемногу просыпаться в отдельных душах искренние порывы раскаяния, обращения к Божеству, – то тут, то там начинают появляться великие светильники Божественной правды, и личным примером, жизнью, а иногда словами обличения, вразумления, пробуждать человеческие сердца и всколыхивать застоявшееся болото жизни.

Я не нахожу возможным за недостатком места перечислить здесь такие исторические моменты, а посылаю интересующихся этим к библейской истории народов, как к беспристрастному, правдивому источнику, который говорит все, что этим народом переживалось доброго, хорошего, точно так же, как и гнусного, позорного.

Старец Амвросий появился в Оптиной пустыни и приковал к себе внимание исключительно интеллигентных кругов в тот момент, когда эта интеллигенция была охвачена проникшею в нее Западноевропейской философствующей мыслью отрицательного направления, и когда это направление все более и более покоряло себе сердца расшатывающейся, увлекающейся молодежи, и когда на горизонте русской мысли вырастал ужас толстовского движения.

Ни сам старец Амвросий, ни Оптина пустынь, ни Иоанно-Предтеченский скит, ни посещавшая в то время толпа приходивших к старцу, как к источнику живой воды, – никто из них не знал той великой задачи, того великого дела, того великого здания, которое руками старца закладывал Великий Промыслитель всего живущего в мире – Господь.

Я недавно, очень недавно видел изумительные результаты великого дела, если так можно выразиться, созидающегося и по сейчас по воле Божией, на могиле Амвросия.

Один, только что женившийся молодой человек, правовед, занимающий видное служебное положение; по образу отношения к религии человек настолько безразличный, что, когда его совершенно неверующая жена категорически заявила няне своих: трехлетнего Вовочки и 1.5-годичной Ани, что она «никаких глупостей, вроде крестов» на детей надевать не будет, потому, что, видите ли, ребенок может крестом и пораниться (?), и уколоться (?!); и что водить она к глупому обряду Причастия своих детей, дабы их не заразить какой-нибудь болезнью, тоже ни за что никогда не будет, – отнесся к этому в высокой степени безразлично. Год назад, совершенно случайно, читал в моем присутствии один господин, бывший у них в гостях, о старце Зосиме из «Братьев Карамазовых». Этот господин, как оказывается, бывал в Оптиной пустыни, и говорил после о том, что, хотя в обществе и говорят, – старец Зосима списан Достоевским со старца Амвросия Оптинской пустыни, это не совсем верно, так как Зосима – Достоевского ни в характере, ни в способе говорить, совершенно не похож на праведного Амвросия.

Разговор сразу перешел на вопрос о том, кто такой старец Амвросий. Любезный гость рассказал все, что ему было известно об этом великом человеке. Перешли на беседу об Оптиной пустыни, о старцах – вообще. Словом, муж и жена так заинтересовались Оптиной пустынью, старцем Амвросием и другими старцами, что решили первыми свободными днями отправиться на могилку старца Амвросия, и – в настоящее время более религиозной и верующей семьи, как эта юная семья, я не встречал. Как муж, так и жена редкую субботу и воскресенье пропускают посещение церковной службы. Дети регулярно причащаются. Во всех комнатах находятся образа, с горящими лампадами, о чем раньше нельзя было и мечтать; и, мало этого, в нынешнем году (1913), в книге только лишь одной монастырской гостиницы, я встретил три-четыре фамилии бывших в этой семье людей, тоже не отличавшихся особенной верой.

Если к этому добавить то обстоятельство, что все такие факты проходят почти всегда в глубокой неизвестности и в скромной тишине, а затем указанный мною факт, факт, имевший место много лет спустя после смерти Амвросия, то не трудно представить, в каком множестве вспыхивали такие огоньки и разгорались в огромное пламя при жизни самого старца.

Старец Амвросий был неизмеримо велик тем, что, во-первых, он человек нашего времени, нашей эпохи. Плоть от плоти нашей, кость от костей наших. Во-вторых, – человек сравнительно развитой. Он окончил семинарию, а затем в ранней молодости был учителем в Липецком духовном училище. Далее, Александр Михайлович Гренков, – так звали Амвросия в миру, был человек страшно жизнерадостный, веселый, танцор, душа общества, для которого монастырь был синонимом могилы.

И вдруг этот человек в монастыре!

Вдруг этот человек, самый обычный, такой же, как мы, личной жизнью и примером свидетельствует, что избранная им жизнь есть идеал того счастья, к которому все мы стремимся.

Этот человек делается обладателем целого ряда духовных даров: прозрения, исцеления, дара духовного назидания и т.д., и т.д.

Мало этого, мы знаем, что этот человек, в течение первых лет своей молодой жизни, был угнетаем целым рядом мучительных, тревожных вопросов.

...Было время, когда он

Не щадил себя; мучительным сомненьям

Навстречу шел, сам в душу их призвал,

Говорил «прости” всем светлым убежденьям;

Все лучшие мечты с проклятьем погребал...

И вдруг этот человек получил возможность сам разрешать сомнения целой массы людей; сам – исцелять больные, страдающие души; отвечать на самые сложные, самые мучительные вопросы в жизни.

...Он стоит...

Как некий столб меж нас...

И он у всех в великом почитании;

Все помыслы ему ты должен открывать,

И исполнять безропотно веления...

Значит, служение Богу – не фикция, не досуг праздного ума, а что-то реальное, ощутимое?

И многие умы, не только юные, но даже зрелые, задумываются над этим фактом, как над таким, который сразу разрушает все догматы отрицания, сеет еще большие семена сомнения в грубый материализм, и еще энергичнее отводит человеческий взор от новых принципов неверия к давно забытой, чистой, невинной, оживляющей человеческую душу и бодрящей жизнь – вере.

Не буду утомлять вашего внимания подробным очерком жизни этого великого человека, а отсылаю к прекрасным трудам Е.Поселянина «Праведник нашего времени, Оптинский старец Амвросий», и протоиерея С.Четверикова, «Описание жизни Оптинского старца Амвросия».

Там можно найти много, над чем следует подумать; что может глубоко запасть в человеческую душу и отразить в ней самые благодатные, живительные начала.

Здесь я скажу только лишь то немногое об этом человеке, что мне пришлось услыхать от людей, близко знавших этого великого праведника.

Старец Амвросий совмещал в себе решительно все, что нужно человеку в самом точном смысле этого слова. Он шел и на скорбный стон простой деревенской женщины с тяжелыми нуждами ее «бабьей» доли. Он шел навстречу и богатому барину, пресыщенному удовольствиями жизни, и с душой, отравленной, – чтобы только она молчала, не стонала, не вопила, – ядом широкого разгула пьянства, разврата, картежной игры.

Он шел и навстречу юному идеалисту, который запутался между «древом жизни» и «древом познания добра и зла», и со страшной беспомощностью шел к старцу, рассчитывая увидать чудо и уверовать.

И старец давал ему это чудо: он тихими словами изумительного смирения, великой любви, проникал в ищущую душу молодого человека и открывал ему правду жизни.

Когда старец Амвросий, после Макария, выступил на самостоятельный подвиг старчества, у него не было минуты, чтобы кто-нибудь не приходил к нему. Надо было видеть количество посетителей при о.Амвросие Оптиной пустыни. В гостиницах не хватало мест; не хватало ямщиков для перегона между Оптиной и Калугой, – тогда ездили в Оптину через Калугу. Посетители неделями дожидались десятиминутного разговора старца. И нужно было удивляться, когда успевал этот великий, и в то же время чрезвычайно слабый здоровьем человек, удовлетворять всех жаждущих его. А, между тем, он находил время и для чтения псалмов, часов, акафистов Спасителю и Божьей Матери; затем диктовались письма; и между этим временем шел непрерывный прием посетителей.

В своей переписке старец Амвросий касался решительно всех вопросов, и нужно удивляться той эрудиции, той глубине знания, и, главным образом, знания человеческой души, с которыми он обсуждал и разрешал самые жизненные вопросы.

Ничего не обойдено этим великим человеком... Так, между прочим, о.Амвросий писал о спиритизме:

«Спиритизм есть ничто иное, как новое заблуждение и новая прелесть вражеская. Это учение есть общение людей с духами, но, разумеется, с духами не света, а с духами тьмы. Апостол Павел пишет: «аще и ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет»⁴³. Апостол упоминает это не об ангелах благих, потому что благие ангелы не будут благовестить ничего противного учению евангельскому и апостольскому; но явно, что говорит это об ангелах тьмы, сверженных с неба, которые принимают на себя вид ангелов света, для обольщения нерассудительных... Через спиритизм будто бы и безбожники делаются очень религиозными. Но, если хорошо вникнуть в душевное состояние этих мнимых религиозников, то явно откроется, что они в этом положении сделались еще опаснейшими для имеющих с ними сношения, нежели как были в состоянии атеистов. Явных безбожников всякий отвращается и удаляется; людей же, прикрывающихся видом ложной религиозности, в душе же своей пропитанных старым или новым заблуждением прелести вражьей, не вдруг распознает кто-либо и из понимающих дело. Апостол говорит: «Христос вчера и днесь, той же и во веки»⁴⁴. Значит, какое учение в православной церкви насаждено в начале Духом Святым через Апостолов, и через отцов вселенских соборов, то должно продолжаться и до окончания века. Все новые учения суть ничто иное, как новые заблуждения, навеваемые, так или иначе, древним врагом и ненавистником рода человеческого, который, по слову св. ап.Петра: «яко лев, рыкая, ходит, иский кого поглотити»⁴⁵. Враг этот, в учении спиритизма прикрывается под видом вызывания мертвых душ, которые, будто бы, яснее растолковывают учение евангельское. Но это явное обольщение вражье, и явное заблуждение людей, которые решаются верить духам тьмы, являющимся в виде людей умерших. Для душ святых в православной Церкви удостоверение совсем другое. Они удостоверяют о святости своей явным нетлением мощей. Души же грешные, по учению православной Церкви, заключены во аде, и не имеют власти не только учить других, но и исходить оттуда⁴⁶, в страшном стенании ожидая страшного суда Божия. Следовательно, вызываются и являются не души умерших, а духи тьмы греховной и обольстители рода человеческого... Что такое распространенные теперь между образованными людьми спириты и все подобное, как не такое же обольщение вражье? Пол-Америки в настоящее время занимается этим. Сколько пасторов в Голландии от этого помешалось? Сколько увлек в Петербурге маг Юм? И разве не по внушению бесов, люди ученые потрясают в целых поколениях веру и добрую нравственность. Через невежественных людей диавол действует по невежественному и суеверному, а через ученых – по ученому».

В своих отношениях к приходящим старец был очень прост и назидателен, особенно он любил для простого народа передавать те или другие положения житейской и святоиноческой мудрости, в образах и картинах. Он знал, что этот способ передачи в высокой степени прочно укладывается в человеческую душу. Так, например, я слыхал в воспоминаниях Его Преосвященства, викария Московского, епископа Дмитровского, Трифона, каким образом старец Амвросий характеризовал несостоятельность и смешную сторону человеческой гордости.

«Гордый человек, что жук в хорошую погоду, летит и жужжит: «прочь от меня, прочь от меня»; а лишь только пошел дождик, завернул холодок, жук притаился под листком, и так-то тоненько, тоненько пищит, как будто бы просит о помощи».

Или, например, в подтверждение неисчерпаемой бездны Божественного милосердия и всепрощения, он говорил:

«Один все грешил и каялся, грешил и каялся, наконец, покаялся и умер. Злой дух пришел за его душой, и говорит: он мой. А Господь и говорит: нет, он каялся. – Да, ведь, хоть каялся, да опять согрешал, – говорит диавол. – Тогда Господь сказал ему: если ты, будучи зол, принимал его опять к себе, после того, как он Мне каялся, то как же Мне не принять его после того, как он, согрешив, обращался ко Мне опять с покаянием. Ты забываешь, что ты зол, а Я благ».

Разве это великое сказание не может одно, само по себе, воскресить упавшую человеческую душу; пробудить в ней изумительное благоговение и любовь к Тому всепрощающему Источнику любви, о Котором в этом простом повествовании, говорил великий праведник.

А, между прочим, как много впавших в грех, не зная такого ясного и образного рассуждения о Божественном милосердии, делаются, в отчаянии, жертвами еще большего падения, еще большей гибели.

В своих отношениях к людям, которые приходили к нему с такими положениями, перед которыми потерялся бы самый мудрый ум, старец Амвросий был всегда радостен, ясен и кроток сердцем.

Один ему говорил, – меня угнетает грех.

Другой говорил, – я гибну от бедности.

Третий, – я потерял все, что мне было дорого в жизни, мне незачем жить.

Четвертый, – я воспитывал детей, отдал им всю жизнь, а они презрели, покинули меня.

Пятый – я потерял веру в Бога, и ни во что не верю.

Шестой – меня терзает неизлечимая болезнь, что мне делать?

И среди этой мучительной Голгофы, он мягкой, тихой, спокойной речью врачевал язвы души, подымая человеческую веру, воспламеняя ее неложными обетами Христа, и всякая душа, как бы не было ей тяжело, освобождалась от мучительного гнета.

Страдание утихало, и много лет давившая туча мучительных тревог и сомнений рассеивалась пред обаянием этого дивного образа.

Как он это делал, какими силами врачевал, – как бы ни рассуждал скептический человеческий ум, – иначе, как могущественной силой Божией, объяснить этого нельзя было ничем.

В предисловии к своей чудной книге: «Праведник нашего времени, Оптинский старец Амвросий», Е.Поселянин говорит об Амвросие так:

«Те, кто знал его, тот на всю жизнь застрахован от потери веры в жизнь. Какие бы посторонние уродства не поражали душу, каким бы собственным бессилием не томилась она; в самые тяжелые минуты встает пред нею его светлый, примиряющий образ и тихо шепчет измученной душе: «есть на земле правда, красота, святыня. Ты видел наяву этого человека».

«Как приветливая картина природы, как высокое создание искусства, так и великая душа человеческая, в которой громко звучат самые благодатные струны, спасает нас благим воздействием на наш внутренний мир».

«Одно созерцание такой души доставляет радость, озаряет, помогает жить, верить и надеяться».

Из этого можно судить, каким благотворным солнцем о.Амвросий появлялся в холодных сумерках мучительного, беспросветного дня каждого приходящего к нему страждущего человека.

Старец Амвросий, – прямым продолжателем его в этом направлении следует назвать ныне старчествующего о.Анатолия, – являл собой тип истинного, полного духовной жизнерадостности христианина-оптимиста.

Истинно верующий в Господа христианин – тот, вера которого совершенно искренно, безо всякой, хотя бы малейшей натяжки, понуждает его все свои заботы возлагать на Господа, «ибо Он печется о нас»⁴⁷. И если в его жизни встречаются какие-либо трудные переживания, он неизбежно идет со своей скорбью, со своей нуждой, только лишь к Тому, Кто сказал великие слова призыва: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас»⁴⁸.

Поэтому он всегда должен быть оптимистом, в точном христианском смысле этого слова.

И вот почему старец Амвросий, всегда измученный, осаждаемый просьбами, всегда находившийся в скорбнице человеческих страданий, несмотря на свою болезнь, на свой более чем 70-тилетний возраст, – всегда сиял радостью, ясностью и обладал той нравственной бодростью, которую вливал в человеческие сердца.

Нужно ли говорить, что этот человек был живой носитель милосердия, и что никто, из обращающихся к нему за помощью, не отходил от него без нее.

Но, помимо своих назиданий, христианской горячности и милосердия, старец привлекал к себе людей чудными дарами прозорливости и исцеления. Причем в последнем случае высокое служение Христову смирению побуждало его очень часто ставить этот дар в такие условия, при которых он вперед лишал возможности приходящего к нему прославить в нем при жизни это великое Божие благословение.

Обыкновенно он делал так: придет к нему какой-нибудь больной, он побеседует с ним, выслушает его скорбь, а потом и направит его или к Тихону Калужскому, или к Сергию Преподобному, и уже по дороге туда больной получает исцеление. Хотя в то же время рассказывают немало и таких случаев, где старец оказывал непосредственное исцеление, осеняя больного или крестным знамением или только лишь словами утешения. Но он всегда давал ясно понять исцеленному, что это «не он, не его сила», а сила Всемогущего Бога, или Царицы Небесной.

Что касается дара прозорливости, то в этом отношении около старца Амвросия сосредоточены целые анналы мелких и крупных событий.

Чрезвычайно характерные и трогательные эпизоды сообщил нам из этой области ныне благополучно здравствующий архимандрит мужского Боровского, Преподобного Пафнутия, монастыря, о.Венедикт.

О.Венедикт, как мы уже говорили раньше, был в продолжение многих лет письмоводителем старца Амвросия и его ближайшим учеником.

«И вот, говорит он: приходили к батюшке Амвросию ежедневно сотнями письма. Прочитать, просмотреть их все во время не было никакой физической возможности. Батюшка начинает беспокоиться и спрашивать, не получено ли было от такого-то письмо. Ну, где же упомнить. Тогда он сам подходит к письмам, вынимает письмо и начинает, не читавши его, говорить, что ответить автору этого письма. Распечатываю письмо, читаю, оказывается, действительно, как раз об этом и спрашивают батюшку.

«Далее, – батюшка прекрасно знал, какое беспощадное влияние оказывают на человека злые духи и бесы, и он всегда улавливал момент этого влияния на близких ему людей. Особенно это часто приходилось наблюдать вот при каких условиях: сидишь, пишешь, а он тебе диктует. В течение всего времени следишь за мыслью батюшки⁴⁹, вдруг, как это часто бывает, мгновенно, как будто какая-то рука властно выхватывает твою мысль, отводит ее совершенно в другую сторону и переносит ее на совершенно другой предмет, – и в тот же самый момент старец, бывало, бросает в меня носовой платок и говорит: «посмотри, что ты написал», и действительно оказывается я начинал уже писать совершенно не то, что диктовал мне батюшка...»

Чудный дар прозорливости старца Амвросия по своей необычайности проникновения, и по своей, если так можно выразиться, простоте и легкости, можно смело сказать превзошел все, что до сих пор было известно в этой области.

Нет ни одного человека из посещавших его, который не испытал бы лично на себе это изумительное свойство великого праведника.

С самых первых слов встречи, старец без всякого вопрошания, как бы мимоходом, иногда касался таких тайников человеческой души, что сразу завоевывал эту душу и направлял ее к Божественной правде.

Про этого человека, в этом отношении, смело можно сказать, что он приуготовил свой талант, данный ему Богом, в необычайном изобилии. Он им распоряжался удивительно разумно, и всегда так, что клал им на человеческую душу глубокий след.

Рассказывают, что приехал к нему один человек, который, стремясь к наживе, очень часто не брезговал дешевым приобретением мелкой фальшивой серебряной монеты и сбытом ее. Старец при первой встрече с этим человеком, заведя разговор о чистоте души и об ее искренности, взял лежавший неподалеку от него старинного чекана четвертак, и сказал: «искренность отношения к людям все равно, что приносимая Богу в жертву хорошая монета, а лицемерие, все равно, что фальшивая. Вы ведь вот мастер насчет этого, сейчас узнаете фальшивая вот эта монета или нет?» показал он, протягивая посетителю серебряную монету. Пришедший был так поражен этим фактом, что упал перед старцем на колени, рыдая, и просил его молиться об избавлении его от этого греха.

Или другой случай: приехал к нему один пожилой человек, который, имея у себя жену и детей, вел чрезвычайно безнравственный образ жизни, и имел одновременно по несколько сожительств с женщинами, всех их обманывая. Старец завел речь о вере в Бога. Говорил убежденно, с большой искренностью и увлечением. Посетитель слушал и недоумевал; человек он был, по своему убеждению, глубоко верующий, – почему же старец так подчеркивал ему в своей беседе ужас и грех неверия; и был, как громом поражен, когда вдруг старец как-то особенно ласково, нежно, даже, как будто, с какою-то робостью в голосе, говорит ему: «истинная вера человека настолько перерождает его душу, что он в своих собственных делах, в своих собственных поступках делается неузнаваемым самому себе. Вот взять хотя бы жену Самарянку. До своей встречи с Иисусом, она имела пять мужей. А несомненно, после беседы с Божественным Спасителем мира, о Котором она пошла с проповедью по своей стране, она сделалась женою только лишь одного человека». Посетитель понял к чему клонилась речь старца.

Приезжает с целью испытания старца юноша, студент. Молодой человек, когда-то веровавший в Бога и очень любивший своих родителей, но в последнее время, сделавшись жертвою новых современных теорий, увлекшись какой-то пожилой, да вдобавок замужней женщиной, почти совсем отошел, к прискорбию родителей, от церкви и от веры. Лишь только он вошел к старцу, последний, лежавши до этого момента, по случаю болезненного состояния, в постели, вдруг заторопился, встал; пошел навстречу к юноше; порывисто обнял его и сказал: «как я рад, как я рад увидеть вас!.. Ведь вас многие не любят, многие осуждают, в особенности ваши родители, а ведь они совершенно не знают, что вы очень, очень скоро оставите все свои заблуждения и вернетесь к тому, что так любили, во что веровали».

Высокий феномен прозорливости с необыкновенным чувством любви, тепла и сердечности, так повлиял на молодую душу, что юноша разрыдался, как ребенок, и через короткий промежуток времени действительно все бросил, поступил священником и в настоящее время занимает видное в духовном мире положение, как ревностный служитель церкви.

Если бы я начал рассказывать дальше о великой прозорливости старца Амвросия, только то, что слышал я во время своих двух путешествий в Оптину, то и это составило бы довольно солидную книгу.

А какая масса была зарегистрирована случаев чрезвычайно высокого напряжения этого дара, являющегося ответом или на чью-либо великую переживаемую скорбь, или на мысленный призыв помощи старца лиц, находящихся от него на очень далеком расстоянии.

Расскажу два случая; один, слышанный мною от его преосвященства, епископа Трифона, а другой – от одного из помещиков соседнего с Оптиной пустынью имения.

Один, бывший когда-то очень богатый человек, благодаря различным случайностям жизни, разорился в самом точном смысле этого слова, и переживал один из тех мучительных периодов, которые неизменно следуют за утратой большого состояния. Он должен был поступить на должность, но к некоторым у него не хватало духа самому обращаться, а другие сами отказывали ему в том соображении, что какой может быть работник тот, кто сам был хозяином, да еще богатым. Нужно заметить, что, как этот человек, так и его жена, были люди очень высокого милосердия, никогда никому и ни в чем не отказывали, и в виду того обстоятельства, что их дом стоял неподалеку от большой проезжей дороги, они не отказывали ни одному проходившему мимо них страннику, обращавшемуся к ним за уютом и ночлегом.

И вот в один из неприятных, дождливых, осенних вечеров сидит у окна этот несчастный и думает свою тяжелую думу. Средств нет, места нет, хоть ложись и помирай с голоду. Вдруг смотрит, сворачивает с большой дороги старик, очевидно, странник, и идет прямо к его окну. Так как на улице моросил мелкий дождик, то этот господин отворил окно и говорит ему: «денег у меня, старичок, нет, и подать тебе нечего, а если хочешь укрыться от дождя, то войди и посиди тут». Старик вошел, уселся напротив хозяина, стал его расспрашивать о разных разностях, и, между прочим, о его делах. Хозяин с грустью рассказал о своем тяжелом переживании; и, когда закончил свой рассказ, странник сказал ему: «да, что ж ты, барин, медлишь-то: неподалеку от тебя, всего в каких-нибудь 12-ти верстах, находится такой человек, как старец Амвросий, и ты не съездишь к нему за советом? Ведь как много людей к нему ездят, и все получают каждый, что ему нужно... Издалека ездят... Человек он с большим знакомством, с большими связями, быстро поможет тебе». И так странник расположил радушного хозяина, что последний начал расспрашивать, как можно ближе пробраться к о.Амвросию, как его увидать и решил завтра же утречком выехать на лошади и непременно побывать у старца. Во время этой беседы к ним в комнату несколько раз заходила жена хозяина. Кончилась эта беседа, странник взглянул в окно и заторопился идти, потому что стало смеркаться. Хозяин не стал задерживать странника. Последний быстро собрался и вышел. Как раз вслед за его уходом вошла жена, и, не видя странника, спросила мужа: куда же он девался. Тот ей сказал, что странник ушел совсем. Она выразила очень большое неудовольствие: «как же это ты так отпустил человека, на ночь глядя, в такую плохую погоду и даже не предложил стакан чая?.. Другим чем не могли обласкать человека, а чаем-то могли бы напоить и согреть». Помещик, выслушав это, прямо пришел в ужас: как это он не мог догадаться сделать того, что делал постоянно по отношению почти к каждому прохожему. И, предполагая, что странник еще недалеко, так как он только что вышел, выскочил наружу, чтобы вернуть его. Но, увы, хотя место перед ним было открытое, как он ни смотрел кругом, старик точно в воду канул. Пришло утро, запряг этот человек лошадку и поехал в Оптину. Приезжает, разыскивает, как указал ему странник, келью старца; ожидает очереди. Входит в келью и глазам не верит: перед ним стоит вчерашний странник. Помещик вскрикнул было в изумлении, но батюшка Амвросий велел ему ни слова не говорить о случившемся, а сам вошел в соседнюю комнату и говорит кому-то: «ну, вот, дорогой мой, я вам самого хорошего управляющего нашел». Потом вернулся к обедневшему богачу с каким-то господином, познакомил их, и через полчаса, впадавший было в отчаяние, имел прекрасное место.

Другой случай, слышанный мною от одного из соседних с Оптиною пустынью помещиков, следующий:

У одной госпожи, в течение многих лет, страдал алкоголизмом ее любимый старший брат. Что человек ни перепробовал, к кому ни обращался, ничего не выходило, а между тем у несчастного рушились и здоровье, и средства. В конце концов, дело стало так, что лечившие его врачи объявили, что, если он не прекратит пить, то у него произойдет паралич сердца, и он погибнет. Бедная женщина потеряла голову и, не зная, что делать, вспомнила, что в Оптиной пустыни есть такой великий и праведный старец, который молитвою все может сделать; зажмурила глаза, и, хотя никогда не видала о.Амвросия, мысленно представила его себе и начала мысленно же просить его о помощи брату. Так как это было около ночи, вскоре после этого она заснула. И видит во сне подходит к ней старый старичок, она сразу поняла, что это был старец Амвросий, и говорит ей: «купи в аптеке на четвертак травы черногорки-старонос, мелко изрежь, наполни две столовых ложки; завари в чайнике кипятком на пять чайных чашек; дай полчаса настояться в печке, потом вынь, и пусть больной выпьет все пять чашек зараз, в теплом или холодном состоянии, это все равно. Так как трава эта очень горькая, то ее можно пить с сахаром или с медом. После приема может случиться рвота, но этого пугаться не должно, – это значит, что средство подействовало. Если после этого приема будет опять позыв на водку, то прием надо повторить. После этого лечения пропадет аппетит, но и это не беда, тогда только, каждый раз перед пищей, нужно принимать по 25 капель желудочный эликсир Витте с 10 каплями Гофманскими в рюмке воды»⁵⁰.

Женщина мгновенно проснулась, записала ночью этот рецепт. Наутро, когда встала, послала в город за травою. Покамест там ездили, искали траву, привезли ее домой, наступил вечер. Не желая упускать золотого времени, сердобольная сестра приготовила лекарство и уже почти на ночь напоила брата. К великому ужасу ее, перед тем, как ложиться спать, поднялась у брата такая рвота, что у бедной женщины, как говорится, опустились руки. И, как это всегда водится, стали в голове блуждать всякие мысли, в роде того, что-де, какая я неосторожная, да разве можно доверять разным снам, а вдруг это какой-либо страшный яд. Словом, бедная женщина не могла заснуть всю ночь и заснула только лишь под самое утро. И снова видит этого же самого старичка, который подходит к ней и говорит: «не бойся, матушка, я тебе говорю, не бойся. Это безвредно, а рвота – это винное гнездо разоряется».

В то время не было всех этих теорий о самовнушаемости, подсознании и тому подобном, – женщина встала успокоенная, и, действительно, с этого момента стремление брата к спиртным напиткам, как говорится, как рукой сняло.

Много лет спустя, эта женщина отправилась в Оптину пустынь, и каков же был ее нравственный восторг и удовлетворение, когда она увидала старца Амвросия, именно таким, каким она его видела во сне.

Очень часто старец Амвросий касался будущего, но все это происходило у него в высокой степени осторожно, деликатно и смиренно, и дышало трогательной верой.

И очень часто наблюдались такие факты, которые подтверждают вышеприведенное иноческое правило не вопрошать об одном и том же по нескольку раз старца. Случалось так, что старец, что либо предукажет вопрошающему по первому разу. Последнему – это или не понравится, или неудобно, невыгодно, не подходит с житейской точки зрения, – он начинает снова переспрашивать старца и упрашивать – переменить свое решение. Как необычайно добрый, мягкий и кроткий сердцем, старец Амвросий поддавался таким просьбам и изменял свое решение, но... на деле всегда торжествовало его первое указание.

Относительно прозорливости старца Амвросия существует тоже чрезвычайно много записанных фактов, и из них особенно ярки следующие:

В 1875 году юнкер Энгельгардт окончил курс в Михайловском артиллерийском училище и в 1877 году пошел в качестве офицера на войну. Сестра его, Варвара Энгельгардт, жила в Зосимовой пустыни, Московской губернии, и здесь получила письмо от товарища брата, сообщавшее ужасную весть о том, что молодой, 20-летний ее брат застрелился. В своем горе она кинулась в Оптину и со слезами передавала о.Амвросию не только свою скорбь об утрате брата, но еще более тяготившие ее опасения за его загробную участь. Когда на другой день она пришла к старцу, о.Амвросий встретил ее радостный и сказал ей, что брат ее жив и здоров. На вопрос ее: увидит ли она брата, – старец отвечал, что она узнает о нем лет через десять. Это предсказание исполнилось в точности. Через десять лет она получила из Америки письмо от брата, который извещал ее, что он жив и здоров, и извинялся, что так долго держал ее в неведении о себе.

Другие два случая я слышал от инокинь учрежденной старцем Амвросием Казанско-Амвросиевской Шамординской женской пустыни:

Высокоуважаемая матушка Наталья, урожденная Самбикина, ныне здравствующая, хотя и имела свою старшую сестру, м.Екатерину Самбикину, игуменьею этой обители, но не только не рассчитывала, не думала, но даже и не имела ни малейшего желания поступать в монастырь. Воспитавшись, когда-то в богатом доме своих родителей, и оставшись после их смерти без средств, она, хотя и занималась педагогической деятельностью, но, несмотря на свой тяжелый труд, не имела ни малейшего желания идти во след сестры. А между тем, мать Екатерина, будучи ближайшим другом и ученицей старца Амвросия, очень сокрушалась об этом, а в особенности о том, что молодая Nathalie всячески отстраняла от себя возможность повидаться с ее духовным отцом и другом. И однажды, в своей скорбной беседе, поделилась этим горем с последним. Старец Амвросий успокоил м.Екатерину и сказал, чтобы она не принимала, по отношению к своей сестре, никаких мер, ибо в октябре месяце она поступит в Шамординскую обитель.

Но, увы, проходил уже далеко не первый октябрь, после этого предсказания старца, а Наталья Алексеевна и не помышляла о монастыре. Наконец, так сложились обстоятельства, что ее потянуло к старцу Амвросию. Потянуло мощно, непреодолимо, а тут у ней скончался брат, – самое близкое и дорогое существо для нее, и ей нужна была какая-нибудь нравственная поддержка. Она обратилась к старцу Амвросию, и была вся охвачена красотой этой неземной сущности, этой любви, этого смирения. И вопрос о вступлении в иночество был решен ею бесповоротно, без малейшего давления с чьей-нибудь стороны. Это было ранней весной, когда педагогическая деятельность заканчивается на летние каникулы, и ей казалось, что именно теперь и должно произойти ее поступление в монастырь. Но совершенно неожиданно для нее так сложились обстоятельства, что она вступила в обитель только лишь в октябре месяце, спустя девять лет, после предсказания старца.

Другой, тоже не менее характерный, случай прозрения старца вдаль грядущего, сообщенный мне в Шамордине, был следующий:

Известный благотворитель Шамординой пустыни, С.В.Перлов, человек высоко образованный, воспитанный, полный энергии и самых недюжинных способностей, – как человек своего века, и к тому же, как один из самых крупных коммерсантов Москвы, постоянно вращавшийся в той среде, где бог – золотой телец, а служение ему выражается в личной сметке, предприимчивости и в искусстве во время купить и во время продать, – чрезвычайно скептически относился к религии – вообще, и веру в Бога принимал только лишь по традициям; хотя, как человек в высокой степени культурный и развитой, он ни на одно мгновение не стеснял в религиозных побуждениях свою супругу, А.Я., эту очень большую женщину, – чрезвычайно религиозного и искренно-верующего человека. И вот последняя, высоко ценя духовную природу и качества своего мужа, страшно скорбела душою об его индифферентности к вопросам веры, и очень часто высказывала свою скорбь старцу Амвросию, испрашивая его советов, что нужно предпринять для приведения к Распятому и Воскресшему Иисусу, и к Святой Апостольской церкви своего мужа. Старец успокаивал доброе сердце, полное Христовой любви, женщины и говорил: «попомни мое слово: С.В. будет нашим лучшим другом».

И, действительно, стоит только взглянуть сейчас на эти миллионные здания, которые воздвигнуты покойным С.В.Перловым, в Шамордине, о которых мы будем говорить ниже; стоит припомнить уверения этого маститого деятеля, что с тех пор, как он обратился к Господу, на него посыпалось, как из рога изобилия, чудное Божие благословение. – «Что бы я ни предпринимал за это время, что бы ни начинал, все мне давало в десять крат больше выгоды, нежели моим конкурентам», уверял он пред концом своих дней, – чтобы понять, что слова старца Амвросия были не словами праздного человека, а Боговдохновенного ясновидца.

Кроме архипастырей церкви, о.Амвросия посещали и многие выдающиеся светские лица, искавшие у него указания жизненного пути или ответов на мучившие их вопросы жизни. Был у него в 70-х годах Ф.М.Достоевский, приехавший к нему искать утешения после смерти горячо любимого сына. Старец отнесся к нему с расположением и сказал о нем: «это кающийся».

Вместе с Ф.М.Достоевским был и Вл.С.Соловьев, о взглядах которого старец, как передают, отозвался неодобрительно. К.Н.Леонтьев жил несколько лет при старце Амвросие и по его благословению принял в Оптиной пустыни монашество.

В 1887 году о.Амвросия посетил Его Императорское Высочество Великий Князь Константин Константинович, проведший некоторое время с ним в задушевной беседе и после с любовью к нему относившийся.

Несколько раз был у старца граф Л.Н.Толстой.

В первый раз Л.Н.Толстой был у старца вместе со Н.Н.Страховым в 1874-м году; во второй раз пришел пешком в 1881-м году в крестьянской одежде со своим конторщиком и сельским учителем, а в третий раз в 1890 году приехал к нему со своею семьею.

Сильное впечатление произвел о.Амвросий на графа Л.Н.Толстого, во второй его приезд.

Свое впечатление от разговора со старцем Толстой передавал так: «этот о.Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко стало и отрадно у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». Это было сказано гр.Толстым в 1881. г. А в 1890 г., выйдя от старца, он сказал окружающим его лицам – «я растроган, я растроган».

Последние дни своей жизни старец Амвросий делил свою деятельность между, по-прежнему приходящим к нему скорбным людом, и созиданием указанной выше женской Шамординской пустыни, о которой мы будем говорить ниже. И, благодаря своему преклонному возрасту, изнурявшей его на протяжении многих лет мучительной болезни, 10-го октября, 1891 года, он отошел к Тому, Кому так чудно, так славно и так назидательно служил почти с ранней своей молодости, и к нему можно вполне применить прекрасное стихотворение, хотя и написанное на утрату другого лица, но сродного ему и по духу, и по деятельности, – великому старцу в миру – о.Иоанну Кронштадтскому.

..."Он был жив – мы сердцем не робели,

Он был жив – и были мы сильней;

Умер он, – и мы осиротели,

Умер он, – и ночь еще темней.

Ночь темней, – а мы так одиноки

В грозном море – слабые пловцы...

Миру нужны вещие пророки

И с душою детской мудрецы.

В злобном вихре беспощадной битвы

Мир совсем забыл бы небеса,

Если б смолкли праведных молитвы,

Прекратились Божьи чудеса.

И нисходят в грешный мир святые,

И низводят с неба благодать...

Подвиг их – целить сердца больные

И умы заблудшие спасать.

Умер он – молитвенник народный,

Умер он – народный иерей,

И ненастной ночи мрак холодный

Стал еще темней и холодней.

Пусть он с нами вечным духом ныне,

Но не слышим мы его речей...

Не сияет в жизненной пустыне

Свет его ласкающих очей.

Оросив горячими слезами

Мертвый камень гробовой плиты,

Шепчем мы дрожащими устами!

«Без тебя мы в мире сироты».

В заключение я не могу не сказать о том, что праведный старец Амвросий и после своей кончины не оставляет обращающихся к нему.

В этом направлении уж есть много случаев, проникающих в печать и живущих в народе.

Старец продолжает свое служение, как и продолжал, и очень многие, и по настоящее время, посещают могилу великого старца, служа о нем панихиды, как великое благодарение за его незримую помощь.

Как на яркий факт, подтверждающий это, я считаю необходимым указать на следующий, в высокой степени интересный случай, бывший лично со мною.

После того, как Оптинские старцы, как это мы увидим ниже, окончательно воскресили мою душу, и когда я твердо решился покончить со своим нехорошим прошлым, я, с благословения Его Высокопреосвященства Петербургского митрополита Владимира, по указанию старцев, решил выступить на открытую проповедь против спиритизма, оккультизма и других знаний, тесно связанных с вызыванием духов, черной магией, и со всякой другой мерзостью, перед лицом Бога Живого⁵¹, чему я когда-то так долго и ревностно служил. И я решил сделать первое свое выступление с публичной лекцией об «Оптиной пустыни». Незаслуженная мною любовь и снисходительность ко мне высокоуважаемого епископа Дмитровского Трифона, снабдила меня чудными картинами из его библиотеки об Оптиной пустыни; но мне хотелось, чтобы это мое начинание благословил великий, почивший старец Амвросий, каким будет только угодно ему путем.

Я долго молился об этом; долго это было моей заветной мечтою, и, несмотря на то, что я в это время находился в Москве, никакого общения ни с Оптиной пустынью, ни со старцами, не имел; – я, тем не менее, чувствовал и верил, что это благословение я каким-нибудь путем, но получу.

И моя вера не обманула меня.

Отправившись перед своим отъездом в Петербург, – где я впервые читал эту лекцию, – в Успенский собор испросить незримого благословения своего пути у великих московских святителей, я встретил там дивного христианина, преисполненного великой Христовой любви, ктитора собора, полковника А.В.Пороховщикова. Я его, собственно говоря, знаю давно, да и не знать уважаемого А.В. нельзя. Вечно живой, вечно трудящийся, вечно радующийся благолепию храма, радующийся своим трудам, своим заботам, он для меня, да простит мне это мое публичное признание, является, я думаю, как и для многих, знающих его, тою светлою искоркой на мрачном фоне жизни, которая с Христовой любовью, с Христовым смирением, твердо стоит «в своем служении», и поэтому лишние минуты беседы с таким человеком, всегда дороги тем, что они обновляют каждую чуткую, сенситивную натуру. И я всегда, если встречал и встречаю его, стараюсь неукоснительно послушать эти, полные любви, смиренные речи о Христе, о вере, о храмах Божиих, посмотреть на эти кроткие, добрые глаза. Но дальше этого наше знакомство не шло, я даже не знал, где находится квартира А.В. Но на этот раз разговор как-то перешел на святыни, находящиеся вне Успенского собора. Заговорили о восточных святынях и памятниках. И он сказал мне, что у него в квартире находится частица древа Святого Животворящего Креста Господня, подаренная ему, во время его пребывания в Иерусалиме, Иерусалимским патриархом, с его грамотой. Видя на моем лице умиление и восторг по поводу этого сообщения, он, как человек, повторяю, необычайной доброты, тотчас же предложил мне зайти к нему на квартиру и лицезреть эту святыню. Должен признаться, что я в этот день должен был уехать в Петербург, поэтому торопился скорее домой; так что это приглашение несколько смутило меня, и я думал было отклонить его до другого, более удобного времени; но, глядя на эти светлые, полные глубокой веры и добродушия, глаза, я не посмел этого сделать и решил, хотя на минутку, зайти к доброму А.В. Квартирка, скорее келья, А.В., который живет совершенно одиноко, находится в двух шагах от Успенского собора, под колокольней Ивана Великого. Я вошел в небольшую переднюю, снял галоши, пальто, и лишь только вошел во вторую малюсенькую комнатку, оглянулся направо, и обомлел от счастья, от восторга, и от святого благоговения: предо мною стоял портрет, почти в нормальную величину, старца Амвросия, если не оригинал, то, во всяком случае, прекрасная копия с одного из Болотовских портретов старца. Прекрасные, лучистые глаза великого старца, с его доброй, неземной улыбкой, охватили меня восторгом какого-то поразительного счастья, какой-то необычайной духовной полноты и удовлетворенности. Я понял все, и не мог пересилить себя, опустился на колени перед этим чудным изображением, и, склонивши голову на стоявший под портретом кожаный диван, пролил слезы умиления и благодарности. Когда я тут же все чистосердечно рассказал А.В., мы оба поняли, что старец внял моей просьбе и благословил меня на это мое первое выступление под эгидой не «врага Христа», а «раба Христа».

Этот случай глубоко запечатлелся в моей душе, и этого великого чуда я не могу сравнить ни на одно мгновение, по красоте, по полноте того духовного удовлетворения, которого не найдешь ни в каких других областях человеческого знания, не только с теми спиритическими феноменами, которые я наблюдал за долгие годы своей деятельности в этом направлении, а даже со спиритическими феноменами всего мира, от его появления до наших дней; да и не должно сравнивать, ибо это греховно, кощунственно сравнивать Божеское с сатанинским.

Скажу только одно, что, сколько я ни читал самых разнообразных лекций в открытых и закрытых собраниях до этого времени, в платных и бесплатных, я никогда не имел такого успеха, как с этой лекцией. Несмотря на то, что очень многие предсказывали полный неуспех ее, во-первых, потому, что она не имела кричащего названия («Тихие приюты для отдыха страдающей души»), а затем – в ней трактовалось об обителях, пустынях, монахах. – «Ведь это так неинтересно». – Но где я ее ни читал, она проходила всегда при переполненной аудитории, а в некоторых местах ее даже приходилось повторять по два раза.

Другой случай посмертного влияния старца мы видим в следующем эпизоде:

Одна молодая девушка, очень религиозная и серьезная, стремилась всей душой в монастырь. По окончании гимназии, одна сделалась учительницей, а сама, между тем, стала присматриваться и прочитывать всевозможные описания разных женских обителей, но никак не могла остановиться в выборе. Много прочла она очень пространных и интересных описаний монастырей и их основательниц, но все что-то говорило ей, что это – не ее место, что не здесь ей быть, а где? Она не могла дать себе ясного отчета. В 1891 г., перелистывая полученный журнал «Нива», она увидала портрет о.Амвросия Оптинского и очень коротенькую при нем заметку о том, что старец этот скончался в устроенной им Казанской женской общине. Несмотря на то, что изображение старца Амвросия в журнале было довольно плохое, оно поразило молодую девушку. Взгляд его проницательных и вместе бесконечно добрых глаз даже с картинки проник прямо ей в душу, и она тут же почувствовала, что должна быть в обители, основанной этим старцем. В журнальной заметке ни о самом старце, ни об обители ничего особенного сказано не было, но в душе ее уже сложилось твердое решение. Вскоре она, тайно от матери, уехала в Оптину пустынь, а оттуда в Шамордино, где и осталась навсегда.

После кончины праведного старца Амвросия, его место занял тоже не менее известный среди верующих посетителей Оптиной пустыни, его бывший келейник, старец Иосиф.

Исследуя довольно подробно и хорошо составленную биографию этого старца, изданную Казанско-Амвросиевскою женскою пустынью, можно без опасения преувеличения сказать об этом подвижнике духа и любви к ближнему, что «весь он был создан для служения Господу».

Родившись в 1837 году в семье благочестивых, простых, очень умных людей: Ефима Емельяновича и Марии Васильевны Литовкиных, Ваня Литовкин, так звали в миру старца Иосифа, – с самого раннего возраста определился своей нежной, чуткой душой, умевшей особенно быстро схватывать, понимать и чувствовать чужое горе, а затем – таким исключительным благонравием и любовью к церкви, к Слову Божию, что очень многие замечали на нем особую печать благоволения Божия, а некоторые прямо говорили, что из этого ребенка выйдет что-нибудь «необыкновенное».

Кроме того, еще с самого малого возраста, когда Ване было восемь лет, Божественный Промысел отметил его нижеследующим чудным событием:

Играя однажды с товарищами, он, совершенно неожиданно, как-то вдруг изменился в лице, поднял голову и руки кверху, и без чувств упал на землю. Мальчика подняли, принесли домой, и, когда он пришел в себя, стали расспрашивать о случившемся. Мальчик сказал, что он увидал на воздухе Царицу.

Да почему же ты думаешь, что видел Царицу? – спросили его.

Да, потому, что на ней была корона с крестиком.

Ну, а почему же ты упал?

На это мальчик потупил глаза и сказал: «около нее было такое солнце... такое солнце... я не знаю, не знаю, как сказать»... и заплакал.

Это видение оставило в душе мальчика глубокий след.

После этого он сделался необычайно тих, задумчив, стал уклоняться от детских игр. Взгляд его кротких глаз сделался еще более глубоким, и в его детском сердечке загорелись живая вера и любовь к Царице Небесной.

Когда Ване было четыре года, он потерял отца, а когда ему наступило одиннадцать лет, он утратил и горячо любимую им и горячо любящую его мать.

Вскоре после этого, ему, как человеку безо всяких средств, пришлось искать труда; и вот началось мыканье по различным местам. Но это обстоятельство, ни капли не испортило характер Ивана; наоборот, он как-то умел своей скромностью, глубокой верой и любовью к Господу, облагораживать сердца всех тех людей, около которых он вращался и у которых он служил. Наконец, один из его хозяев настолько обратил на него внимание, и так полюбил его, что хотел выдать за него замуж свою дочь и передать ему все свое дело. Но путь Ивана был уже предрешен. Он отпросился на богомолье и больше не возвращался на старый путь жизни. С котомкой на плечах отправился он на поклонение в Киево-Печерскую лавру; а по пути зашел в Борисовскую женскую пустынь, где у него была монахинею сестра. Здесь он встретился с очень мудрой и известной в то время в этой пустыни старицей, схимонахиней Алипией, которая долго беседовала с молодым человеком, и затем сказала ему: «Зачем тебе идти в Киев, иди в Оптину к старцам».

На следующий же день Иван отправился в Оптину, и, само собою разумеется, к светильнику ее – старцу Амвросию. Говорят, что по пути к Оптиной, он встретился с двумя монахинями Белевского монастыря, которые ехали туда же, и, как незнающий дороги, обратился к ним с просьбой объяснить ему: так ли он идет в Оптину? Монахини взяли его с собой, на козлы.

Приехав в Оптину, к старцу Амвросию, монахини сказали ему, между прочим: – А мы, батюшка, привезли с собой еще брата Ивана. – Называя его в шутку братом, они имели в виду монашеские наклонности Ивана. Старец серьезно посмотрел на них и сказал: «Этот брат Иван пригодится и вам, и нам».

Таким образом, великий старец предсказал все будущее молодого человека.

С тех пор Иван остался в Оптиной; затем сделался келейником Амвросия, и, говорят знающие его, что более высокого смирения, более поражающей, изумительной кротости, какие были у старца Иосифа, не видал никто, нигде из его современников.

Не распространяясь о его служении, о его молитвах, достаточно сказать, что о.Иосиф был точным отражением старца Амвросия и по жизни, и по учению, и отличался от последнего только внешнею формою отношения к людям.

В то время, как о.Амвросий был человек образованный, обладал самым всесторонним умственным развитием; по характеру был живой, общительный. Речь его была, помимо ее благодатной силы, увлекательна яркостью мысли, образностью выражения, легкостью, веселостью, в которой скрывалась глубокая мудрость, как житейская, так и духовная, – Иосиф был чрезвычайно сосредоточен, речь его была сдержанна и дышала только лишь одним святоотеческим учением.

Как монах, он не допускал никаких уступок и компромиссов. Никогда не был особенно ласков, хотя был снисходителен и мягок. С более близкими, преданными ему людьми, он был, пожалуй, даже строг и совершенно непреклонен. Конечно, этот метод помогал ему вырабатывать в руководимых им абсолютную преданность, покорность и смирение.

Насколько был мудр и силен таившеюся в нем духовной благодатью старец Иосиф, можно судить по тому, что он имел очень большое влияние на Л.Н.Толстого и в период увлечения последним своими измышлениями, неоднократно заставлял задумываться его над своими сильными убедительными доводами.

Во время своих неоднократных путешествий в Оптину, Л.Н. беседовал с о.Иосифом часами.

И насколько сильно было влияние этого человека на душу Толстого, можно судить по тому, что последняя перед своей роковой кончиной, – которая, будучи задрапирована, как будто, близкими ему людьми, но оказавшимися потом врагами этого запутавшегося искателя правды, и закрыта искусственными складками завесы, отделившей большого человека от великого преддверия истины, и скрывшей от мира ту, быть может, тяжелую трагедию души, которая, инстинктивно чувствуя последние моменты пребывания на земле, тяготела к правде, – стремилась к старцу Иосифу.

А что у покойного Л.Н.Толстого эти импульсы были, это не подлежит ни малейшему сомнению, за это свидетельствуют беспристрастные рассказы, искренно правдивого гостиника о.Пахомия, и постоянно пребывающего у ворот скита с внешней их стороны, в течение почти 40 лет, убогого Зиновия.

И вот что повествуют эти два беспристрастных свидетеля:

О.Пахомий. «Л.Н.Толстой остановился в гостинице № 1, у о.Михаила. В то время старец Иосиф был так болен и настолько бессилен, что никого не принимал и почти все время лежал в постели. Толстой, как только приехал в гостиницу, тотчас же отправился к Иосифу. Хотя путь ему через святые ворота и монастырь был более близким, но, – боялся ли он, после своего отлучения, входить в святые ворота, или просто почему-либо другому, но только он пошел в обход, кругом монастырской стены, по той дороге, которая отделяет мою гостиницу от монастыря. Я совершенно случайно вышел за ворота и стою себе. Вдруг вижу из-за угла выходит знакомая фигура графа. Идет средним шагом, довольно бодро. Как только он поравнялся со мной, он снял шапку и проговорил: «здравствуй, брат». Я ему низко поклонился и ответил: «здравия желаю, ваше сиятельство». Толстой немного было прошел мимо меня, потом вернулся и говорит: «ты на меня не обиделся, что я тебя назвал «братом»? – Я ему говорю: «никак нет, ваше сиятельство». – То-то, а то ведь мы все братья, потому что у нас у всех только лишь один Отец. Поэтому я тебя и назвал «братом».

С этими словами граф вошел в лес, по направлению к скиту.

О.Пахомий и 3иновий: Не знаю, знал Л.Н.Толстой о том, что Иосиф не принимает, болен, или нет. Но думаю, что узнал или от о.Михаила, или от кого-нибудь из других монахов, или, может быть, от богомольцев. Быстрыми шагами направлялся он к святым вратам скита, через которые должен был пройти в келью старца Иосифа. Подошел и почти у самых врат мгновенно остановился, как будто, разрешая какой-то тревожный, мучительный вопрос. Долго стоял; затем понурив голову, медленно повернул направо, и еще медленнее зашагал обратно. Пройдя пять-шесть шагов, остановился снова, задумался и снова, но уже с меньшей решимостью вернулся к святым воротам. Но лишь только близко подошел к ним, опять как будто какая-то сила остановила его. Опять долгое размышление. Снова, – неохотная поступь по направлению назад. На этот раз ушел еще дальше от скита и опять остановился. Опять тяжелое, более чем первый раз, продолжительное раздумье на этом месте. Опять поворот направо, опять, но с еще меньшей решимостью, направляется Л.Н.Толстой к скитской обители. Еще раз роковая остановка, нерешительная задумчивость, и на этот раз быстрый, энергичный поворот назад и быстрое, чуть не бегом, удаление от скита. И на этот раз навсегда.

Не попустила Божья Сила великого грешника пойти в нашу обитель!.. Серьезно, строго, с благоговейною вдумчивостью, и видимо с верой, тяжело вздохнувши, закончил это, до боли сердца, хватающее за душу, немудрое сказание, безногий, когда-то бывший николаевским солдатом, старый Зиновий; и, благоговейно взглянув на святые ворота скита по обеим сторонам которых нарисованы во весь рост со строгими лицами первые основатели монашества, первые подвигоположники, пещерники с лопатами в руках, с кирками, как с орудиями своего служения Господу и с крестами, – снял с себя старый засаленный картуз, благоговейно осенился крестным знамением и добавил: «Не попустили, видно, святые угодники».

Да! Не попал бедняга на истинный путь православия, вдумчиво и со слезами на глазах, закончил это же повествование о.Пахомий, склонив свою седую голову на грудь: видно так Господу угодно, а я долго скорбел, долго упрекал себя потом, что не догадался в то время пойти с ним. Я бы его довел, я бы добился до старца Иосифа, – но... видно Господь не попустил.

Я уверен, что найдутся очень много людей, которые, если не вслух, то в душе, посмеются над простыми, немудрыми, но в высокой степени правдивыми словами этих двух людей: «Бог не попустил».

А между тем, как много в этих словах великой Божественной правды.

Пусть назовут меня фанатиком, безумцем, невеждою, я не могу не попытаться своим детским лепетом, своей простою речью не научить, не указать, – нет! Для этого я еще слишком юн, слишком неопытен и мало умудрен. Я хочу только помочь создаться тем импульсам, которые, быть может, заставят тоже какую-нибудь ищущую; тоже какую-нибудь жаждущую вечной Божественной правды душу, вдуматься, глубоко вдуматься в эту, по моему, страшную драму погибавшей души у святого порога Оптинского скита.

Никогда не нужно закрывать глаза на правду.

Самая великая наука, самая важная, самая необходимая, самая полезная человеку наука жизни – история.

Не будем касаться того непосильного человеческому уму вопроса, – для чего в жизни появляются противоборствующее фараоны; избивающие и проливающие кровь пророков Иезавели, предающие Христа Иуды. Это не дело нашего ума. Это не дело изделия вступать в оценку действий и в критику промышлений своего Созидателя.

Это, как я сказал выше, рискованный, опасный шаг, за первым опытом, в области которого человека охватывает гордыня, и он делается безумцем в самом точном смысле этого слова.

Никто никогда в жизни до настоящего момента не был в силах разрешить этот вопрос, и он до скончания века, как недостроенная Вавилонская башня, будет служить живым укором гордой пытливости обезумевшего человеческого ума.

Пусть на этот вопрос будет всегда один ответ, «не знаю: это не постигаемая для меня воля моего Господа», или, основываясь на Словах Христа: «быть может это растения, которые насадил не Отец Наш небесный»⁵².

Но, непременно остановим свое внимание на каждом таком факте, вдумаемся в него и примем его, как урок, лучший урок для нас, данный Господом нам, для нашего общего блага.

Примем его за ту спасительную веху, за которой лежит коварно прикрытый ухаб, в котором на глазах всего человечества, всей истории, безвозвратно погиб человек.

Финал той длительной эпопеи Л.Н.Толстого, которую можно назвать жизнью, в самом точном смысле этого слова, при беспристрастной оценке фактов, по-моему, ничем не хуже того финала, который постиг безумную гордыню египетского фараона.

И как о том, так и о другом, необходимо возможно больше говорить; возможно чаще указывать и возможно больше думать, потому что таких ярко назидательных, в воспитательно-нравственном отношении фактов, жизнь дает немного.

Как последние дни фараона служат самой богатой иллюстрацией к отвлеченным истинам Божественных законов, так и последние дни жизненной эпопеи Толстого, как хорошая картина, иллюстрирует и наглядно укладывает в человеческую душу массу глубоких прекрасных мест священного писания и облегчает задачу усвоения их людям, разучившимся думать; разучившимся всматриваться в жизнь; разучившимся останавливать свое духовное зрение на голых сказаниях истины. Разница только лишь в том, что фараон древнего Египта отошел для многих в область мифологических сказаний, а Л.Н.Толстой, – его постель еще не остыла от его присутствия на ней.

Его знает весь мир.

Святцы западно-социального календаря украсились его именем, и день его смерти уже третий год пытаются праздновать его поклонники. И, скажу мимоходом, совершенно не сочувствую идее воспрещения этого празднования, так как усматриваю в этом праздновании лучший день, лучший момент всем христианским церквам, всем самым разнообразным христианским деноминациям нести в народ людям проповедь о том, как погиб в пучинах непомерной сатанинской гордости человек, отвергавший Того, перед Кем благоговеет и склоняется вся вселенная.

Так еще жива и свежа память об этом человеке!

В беспримерном по простоте, но в глубоком по внутреннему содержанию факте посещения Л.Н.Толстым, рассказанном выше, Оптиного скита, я не говорю уже о последующих событиях в его семье, – чрезвычайно ярко оправдываются две великие Божественные правды:

Первая – опасность для человеческого ума самонадеянно браться за исследование того, что выше нашего понимания.

Вторая служит самым наглядным подтверждением великих слов Христа и его Апостолов:

«Я и Отец – одно»⁵³...

«Ненавидящий Меня, ненавидит и Отца Моего⁵⁴...

«Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух Истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне»⁵⁵.

Далее: «А всякий... который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придет и теперь уже есть в мире»⁵⁶.

«Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос? Это – антихрист, отвергающий Отца и Сына. Всякий, отвергающий Сына, не имеет и Отца; а исповедующий Сына имеет и Отца»⁵⁷.

«Возлюбленные! Если сердце наше не осуждает нас, то мы имеем дерзновение к Богу, и чего ни попросим, получим от Него, потому что соблюдаем заповеди Его и делаем благоугодное пред Ним. А заповедь Его та, чтобы мы веровали во имя Сына Его Иисуса Христа, и любили друг друга, как Он заповедал нам. И кто сохраняет заповеди Его, тот пребывает в Нем, и Он в том. А что Он пребывает в нас, узнаем по духу, который Он дал нам»⁵⁸.

«Кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге»⁵⁹.

«Всякий верующий, что Иисус есть Христос, от Бога рожден»⁶⁰.

«Верующий в Сына Божия, имеет свидетельство в себе самом; неверующий Богу представляет Его лживым, потому что не верует в свидетельство, которым Бог свидетельствовал о Сыне Своем»⁶¹.

«Многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист»⁶².

«Кто не любит Господа Иисуса Христа, анафема, да будет отлучен до пришествия Господа»⁶³.

«Отвергающий Меня отвергается Пославшего Меня»⁶⁴.

«Кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь от того и Я перед Отцом Моим Небесным»⁶⁵.

И т.д., и т.д.

Все приведенные выше изречения из Слова Божия нашли полное подтверждение в последних днях жизни Л.Н.Толстого.

Пусть каждый, знающий эту жизнь, беспристрастно отметит следующие факты и стороны в жизни заблудившегося писателя земли русской.

Я лично не часто, но сталкивался с Л.Н., и сравнительно хорошо знаю его.

До того момента, когда Л.Н., не выступал пророком нового слова, он был очень милый, симпатичный и добрый человек; с того момента, когда Л.Н., выступил в исследование Слова Божия, а в особенности личности Божественного Спасителя мира, он, быть может, незаметно для лиц, близко стоявших к нему, но для людей, встречавшихся с ним значительно реже, чрезвычайно заметно впадал в страшное обуревание гордостью.

Когда он о чем-либо говорил, в особенности последнее время, то было заметно, что он, как хороший соловей, слушает самого себя, и, Боже упаси, если кто попытается перервать его в этом направлении.

Далее: как лучшее доказательство его вступления на естественный путь духовного безумия в этом направлении, должно рассматривать те случаи, где Толстой выдумывал самые наивные доводы, к умалению чудес, произведенных Божественным Спасителем мира. Эти доводы доходили иногда до такой нелепости, как, например, объяснение Вознесения Спасителя мира тем, что Иисус спрятался за окружавшую Его толпу.

Дальше, отрицая Божественность Спасителя и признавая Единым Богом, – Бога Отца, он, основываясь на Божественном Евангелии, ничем не опроверг, хотя бы, например, тех слов Христа, где Он говорит: «ненавидящий Меня ненавидит Отца Моего Небесного»⁶⁶. «Я и Отец – одно»⁶⁷.

Отрицая Божественную личность Спасителя и низводя Его на степень, как мы сказали выше, в объяснении своем Его чудесного Вознесения, на степень очень и очень обыкновенного человека, он в то же время: цитирует изречения Божественного Спасителя мира; хотя по своему перекраивает Его Евангелие, но в девяти десятых оставляет его в том виде, как оно существует у Евангелистов.

Трактуя о безразличии формы исповедания Бога в своем известном письме священнику о.Сергию Ильинскому, он в то же время кощунственно издевается над формами этого исповедания христианскою православною церковью.

Говоря о братстве, свободе и равенстве по учению Христа, он, в то же время, не терпит ни малейшего возражения против своих доводов, считая последние непогрешимой истиной.

Словом, в нем последовательно накапливался ряд таких невозможных противоречий и антитез, что он порою, вероятно, не верил даже самому себе.

И во всем, и везде он всеми силами старался подчеркнуть только лишь свое отрицание Божественности Спасителя.

Иногда как бы даже бравируя этим.

Я никогда не забуду, – как мне передавал один приезжавший к нему для увещания, английский проповедник, – такого факта:

Проповедник горячо убеждал его глубже всмотреться в свое заблуждение; всею душою обратиться к Господу Иисусу Христу. И каков был ужас последнего, когда Толстой, выслушавши убежденную, горячую речь проповедника, заявил ему, что он так смотрит на Христа, что, если бы вот сейчас сказали ему, что вон там, в саду, на дорожке, его ждет Иисус, – «я бы спокойно посмотрел в окно, и через человека, попросил бы Его подождать, пока я не кончу интересной беседы с вами».

А когда пришел для Толстого последний час расплаты, когда его душа, как и душа всякого человека, будучи по природе христианской, почувствовала весь ужас, весь трагизм своего заблуждения, и когда ее инстинктивно «воздыханиями неизреченными» потянуло ко Христу... то, увы, Отвергнутый им, отвергся от него.

И все, что только было сказано в Божественном Слове, в приведенных выше цитатах из него, оправдалось на нем со всей своей силой, со всей своей беспощадностью.

Есть много совершенно не думающих и не рассуждающих христиан, которые не допускают и мысли о том, чтобы Божественный Спаситель мира не простил и не пощадил Толстого, не принесшего Ему никакого раскаяния, никакого сокрушения о своем грехе, только лишь в силу Своего Божественного милосердия. Приходилось даже встречать усиленно распространяемые в публике картины, изображающие, как Божественный Спаситель мира, очевидно, в загробных планах, встречает идущего к Нему Л.Н.Толстого.

Но... все это свидетельствует только лишь об отсутствии у этих людей чистого разума, и об их полном незнании Слова Божия.

Сказавший, что «отвергнувший Его, будет отвержен Им Самим», не может быть лживым; не может быть несправедливым и неточным в Своих словах. Законодатель не может быть нарушителем преподанных Им законов.

И это последнее свидетельствует только лишь о Его великой справедливости, о неложности Его обетований.

Точность исполнения Своих законов, во охранение от соблазна других, более слабых из творений, ни на один волос не роняет Его милосердия; ибо во всей мучительной драме последних дней Толстого, не было ни одного звука раскаяния, ни одной попытки отказаться от самого гланого заблуждения, от отрицания Сына Божия; не было ни одного отклика на великий призыв, который звучит с ветхозаветных времен в каждой строке Божественного Слова: «Сын Мой! Отдай сердце твое Мне, и глаза твои да наблюдают пути Мои»⁶⁸.

И, действительно, правы оба, указанных выше очевидца приезда Л.Н.Толстого, почти накануне своей смерти в Оптину пустынь, в своих словах: «не попустил его Господь».

Само собою разумеется, многим, быть может, хотелось, чтобы это недопущение выражалось в такой форме, которая была бы очень доказательна для многих, но у Господа на этот предмет путей чрезвычайно много; и здесь был, несомненно, тот путь, который в этой видимой борьбе Толстого, сначала с самим собою, а потом с окружающими его людьми, которые, как мы увидим ниже, окончательно парализовали волю покойного, – как нельзя лучше свидетельствует о том бессилии, о том рабском подчинении духу злобы, которые являются результатом отклонения отошедшего от Христа, и тем самым отвергшего от себя Духа Господня.

Всмотритесь и вдумайтесь глубже в эту троекратную попытку, – подойти к лону отверженного им православия и к призывающему к Себе Христу.

О, какая это трогательная и, вместе с тем, ужасная картина!

В течение, быть может, многих дней, многих бессонных ночей, душа, окутанная многие годы непроницаемою тьмою гордыни, самообмана; одурманенная чадом шумных похвал, широкой мировой известности; подавляемая силою еще бодрого, властного, горделивого тела, наконец, почувствовала, что телесные оковы слабеют, нетвердое, безумное упорство начинает колебаться, – стала мучительно плакать, безумно страдать, проситься, сначала смутною, неопределенною тоскою, а потом, все раз от разу яснее и яснее туда, где истинная правда, где люди черпают источник жизни, источник светлых сил.

И он, обладатель этой души, сдался.

Он потянулся за этим призывом к свету, и к Добру.

Быть может, не раз за это время, в его душе были страшные порывы уйти туда, где много лет назад он слышал трогательное слово великой правды праведного старца.

Быть может, в мыслях его, в душе, неумолкаемо звучали:

«Святых молитв живое слово,

И гимнов сладостный призыв».

И когда еще он был далеко от обители, души его властитель гордый, спокоен был.

Но лишь только он пришел к порогу обители великой, с какой ужасной силой, дух тьмы охватил его сомнениями.

Сомнения эти начались еще тогда, когда он выходил из гостиницы, и, вероятно, сатана вложил в его мысли самый первый вопрос: как идти? через святые ворота, через обитель, или мимо них?

О, если бы эта душа не отвергла Милосерднейшего и Сладчайшего Иисуса! О, если бы она много лет назад не бравировала над Ним, говоря: хотя бы Он был в моем саду и ждал меня, я бы и тогда велел сказать: пусть подождет, потому что у меня здесь идет более интересный разговор; или, если бы, эта душа, хотя раскаялась в своем грубом, гнусном, кощунственном отношении к Тому, Кто всех нас искупил Своей драгоценной кровью; Кто, не дожидаясь наших призывов не Имевшего где преклонить Свою голову, с креста Своей позорной казни, искал, да и до сих пор сейчас ищет Своим страждущим взором, и мою, и его, и душу всякого самого ужасного, самого гнусного, самого преступного грешника!

Который исключительно и пришел-то на землю ради нечестивых и грешных!

О, если бы эта душа, хотя бы в этот роковой момент смирилась и сказала сама себе: «Ей, Господи, помоги моему неверию!»

И отдавшись чувству Христовой кротости, Христову смирению, оттолкнула от себя всякую горделивую, заносчивую мысль; повернула в святые ворота и пошла под покровом храма Введения Пресвятой Богородицы. Миновала бы великие могилы Амвросия, Леонида, Макария и других подвижников духа, лежавших на его пути к заветной цели!

Если бы, склонивши покорно голову пред алтарем храма Владимирской Богоматери, прошел он вперед, на чудную аллейку, к скиту.

И я смею думать, не было бы такого тяжелого, мучительного конца.

Побежденная гордыня бежала бы прочь, увлекая с собою ее родоначальника.

Но, увы, с того момента, когда на возникший вопрос в самом себе, в мозгу забились строптивые мысли: «мне... отлученному, идти через монастырь? А, быть может, меня оттуда выгонят, не пустят... нет, я лучше пойду другим путем. Это будет лучше», – он был уже в цепи рабства сатаны.

И, благодаря этой тонкой сети, отделившей его от христианского смирения, от такой, быть может, по его, нелепой мысли: «ну, и пусть гонят, а я буду просить, я буду молить, я скажу, что я ищу правды, я заблудился», – он предпочел сберечь себя, сберечь свое имя, свое реноме, и погубил свою душу.

И чем дальше он удалялся от нормального пути смирения, а шел по пути ведущей его гордыни – духа тьмы, тем больше этот последний завоевывал его, забирал в свои руки. И ищущий пути к правде, ищущий истины, чувствующий себя заблудившимся, запутавшимся, все-таки находит момент горделиво поучать других.

Со своеобразным, как будто, истинным смирением, он поучает, и кого же? Монаха, двадцать лет живущего в стенах монастыря:

Ты не сердись на меня, что я тебя назвал «братом», так как мы все братья, потому что имеем одного Отца.

Когда же он подходил к святым воротам скита, овладевший его человеческой волей дух тьмы, как ударом грома, поразил его целой массой нахлынувших на него сомнений: «зачем?.. к чему?.. для чего?.. Неужели ты думаешь, что старец примет тебя и поймет тебя? Да, наконец, быть может, тебя и не пустят в эти ворота, как зачумленного еретика. Да, наконец, неужели ты сам не можешь разобраться в своих ощущениях?» Кто-то назойливо нашептывал ему.

Толстой остановился и задумался.

Новая уступка...

В тревожном раздумье решился подождать...

Пошел назад...

По мере того, как он удалялся от святого места, напор духа тьмы ослабевал, и несчастная, страдающая душа снова рвалась, снова просилась к тому месту, к той вершине, на которую она в течение многих дней, усиленными муками, страданиями, влекла этого колосса мысли и звала за собой.

О, если бы хотя в этот момент припомнил горделивый ум заблудшего писателя великие слова Христа:

«Без Меня ничего не можете», и позвал бы Его.

Позвал, как разбойник.

Позвал, как утопавший Петр.

И он был бы спасен.

Но, увы, он слишком верил в свои силы; он слишком прислушивался к своему прославленному рассудку. И, хотя импульсы души снова возвращали его к этой колыбели возрождения, – оставленный, отвергнутый, он, наконец, сдался и ушел.

Не знаю, – я вперед извиняюсь перед своими высоко­уважаемыми слушателями, за эту допущенную мною фантазию, – но мне почему-то кажется, что истинная смерть Толстого, его предсмертная агония, была здесь, у ворот скитской обители, а не в Астапове.

И хотя вскоре после отъезда Толстого из Оптиной, была получена из Синода телеграмма, с просьбой препроводить старца Иосифа на станцию Астапово, для увещания умирающего графа, но, за невозможностью беспокоить старца, который мог бы скончаться в дороге, командировали туда старца Варсонофия.

Правда, существует глубокое убеждение, вышедшее из очень осведомленных сфер, что Л.Н., усиленно просил допустить к нему этого старца, но ему отказали, – для меня лично остается неизменным тот факт, что Толстой, во исполнение не ложного слова Христа, именно не был допущен к старцу, и старец не был, допущен к нему только лишь потому, что Толстой отверг Того, даже за нелюбовь к Которому, по словам апостола Павла: «отлучается человек до пришествия Господа»⁶⁹.

Мы не говорим уже здесь о тех внешних ненормальностях, которыми были обставлены последние дни жизни Л.Н.Толстого, и которые выражались в той необычайной исключительности, и до сих пор еще поражающей весь мало-мальски здравомыслящий мир и вылившейся в форму какой-то беспощадной, стальной цепи, мешавшей проникнуть к нему не только людей противоположного воззрения, или олицетворявших собою носителей учения Христа, но даже жене, в течение многих лет шедшей с ним, хотя бы даже в одной десятой его сущности, хотя бы даже жившей под одним только кровом с ним.

А, между тем, тоже известно всему читающему миру, что С.А.Толстая шла по одному пути со своим мужем во всех областях его деятельности.

Но не было доступа к умирающему мужу и ей.

Мы не останавливаемся на вытекающих из этих чудовищных условий обстановки его смерти всевозможных, иногда даже чудовищных россказнях и предположениях, девять десятых которых говорят за то, что под прикрытием этой непроницаемости, шла непрерывная борьба ревнивых охранителей чисто антихристовых учений последних лет Л.Н., против пробудившегося в нем стремления к распятому Христу, к православной церкви; причем, по различным вариантам, эта борьба нередко из своих моральных форм переходила в более активные формы, – мы на этом не останавливаемся, так как это только лишь одни слухи, толки и разговоры, а живая действительность осталась там, за этой цепью.

Мы имеем полное основание утверждать только лишь то, что одной из главных задач, окружавших одр умирающего христоотступника, была охрана его от тех смиренных представителей церкви, и от тех добрых людей, которые никакими силами не могли порвать эту ужасную черную цепь и принести облегчение страждущей душе умирающего; теперь уже, несомненно, постигшей весь ужас мучительной, страшной ошибки своего заблуждения и давящего, угнетающего всю ее сущность страдания заблуждения миллионов доверившихся ему душ, миллионов с детской верой: пошедших за ним в эту бездонную, в эту ужасную пропасть людей.

Несомненно, перед ее неутешно скорбящими духовными очами огненными буквами горели слова Того, Кого, в обаянии безумной гордыни, она лишила и Божеского прославления и, самое страшное, Кого она в глазах миллионов людей уничтожила, аннулировала, как вечно живущего Бога, – Бога нашего спасения, как тот Источник постоянного, бесконечного утешения, обличения, избавления от жизненных скорбей, тяжких, мучительных переживаний, – единственного выхода из жизненных тупиков, и Всепрощающего, Всемилующего, Искупившего все наши грехи Своею Драгоценною Кровью, Распятого и Воскресшего Господа. И тем самым, быть может, некоторых навсегда лишила лучей истинного счастья, возрождения к новой жизни.

А эти слова гласили вот что:

«Лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтоб он соблазнил одного из малых сих»⁷⁰.

И, страшно подумать: быть может, перед ней, как перед освобождающейся в то время от телесных оков, развертывалась картина за картиной, где доверившиеся носителю ее гибли в порыве отчаяния от самоубийства и, быть может, в предсмертных судорогах, видели перед собою истинный свет правды и посылали и ему, и ей ужасные, поражающие и душу, и сердце проклятия.

Быть может, в этот момент перед ней развертывались те ужасы ада, и те языки нравственного, беспощадного пламени, которые уже жгли ее, но не сожигали.

И, да простят меня мои высокоуважаемые слушатели, но передо мной, перед моими духовными очами, картина Астаповской трагедии вырисовывается в том виде и в той форме, как ее изображал сердцем неразумный в глазах мира сего, но мудрый перед лицом вечно живущего Бога, простой, русский человек, в доброе, старое время, в так называемых, – лубочных изданиях.

Одр умирающего колосса, самобытно горделивого ума.

Он беспомощен...

Глаза преисполнены мучительной, непередаваемой скорби и ужаса.

Все, начиная с утратившего нормальные отправления функции сердца и кончая каждым фибром, каждой мышцей, каждой клеткой его телесной сущности, переживает страшное, невыносимое страдание, но не от физической боли. Нет! а рефлекторное от страдания мысли и сердца.

В голове непрерывная цепь мыслей, тревог и сомнений pro и contra. Калейдоскоп, врывающихся великих идей, великих слов носителей Христа; отрывочные слова благой евангельской вести, и целый вулкан беспощадных сомнений...

Дух захватывает...

Голова разрывается на части...

«Великий, Боже, дай смерти, беспамятства, отсутствия сознания, скорей, скорей!»...

А перед пробудившейся душой другая картина:

Вокруг этого одра масса теней, масса каких-то, не то живых, не то движущихся, прозрачных, сумрачных фигур, давно забытых, давно ушедших в иной мир. Между ними, как будто бы, он видит дочь, видит охваченным какой-то железной, непреклонною волею, своего друга.

И все эти черные, мрачные фигуры, как непроницаемой броней, отделяют ее – эту душу – от свежего воздуха, от кристально чистого, духовного простора, от светло-голубых лучей манящего к себе, ласкающего изумрудного неба.

Как умирающая птичка, она инстинктом чувствует, что где-то «здесь», «близко», «около нее», ее освободители.

Она уже видит сквозь замкнутую стену мрака, серебристый свет знакомых ей, хорошо знакомых еще в детстве, так радовавших, так умилявших ее золотистых лучей, бриллиантовых звездочек.

Своим чутким духовным ухом, она слышит, как эти освободители делают попытку проникнуть к ней, протянуть ей руку помощи, дать живительный глоток свежего воздуха. И в то же время она чувствует, как в умирающий мозг ее властелина, всю жизнь угнетавшего ее, как мелодия неземных аккордов, вливаются светлые мысли. Она отчетливо вслушивается в лейтмотив этой дивной мелодии: «Сын мой! отдай мне сердце твое⁷¹... Мгновение... и перед ее духовными взорами страшно стискивается это мучительное кольцо, беспощадно сжимается грозная стена, на ее мучительном фоне вырисовываются страшные фигуры не то животных, не то каких-то отвратительных уродов-людей. Слышится какой-то свист, шипение, злобный и в то же время яростный хохот. Быть может ей это кажется, но она ясно слышит слова: «он наш... он всю жизнь был наш... и теперь более чем когда-либо он наш... мы его не дадим... никакая сила не возьмет его от нас»... А в голове ее властелина светлые речи, чудные мелодии, Божественные слова в то же время заменились длинными, тонкими, сухими, заостренными, как копья, или вернее, как жала древнемистических драконов, мысли: «нет, я не ошибался... я был прав... я так говорил всю жизнь... я так мыслил и за это меня восхвалял весь мир. Наконец, я так же рассуждал, как Он... О, я тоже сын Божий!..

Теснее и теснее сжималась цепь, гуще и гуще становился мрак около этих страдающих двух сущностей...

А там, вдали, за туго захлопнутыми дверями стояли с поникшими головами, как самые последние рабы, как презренные нищие, парии, два воина великой армии Христа: тульский епископ Парфений, и оптинский старец Варсонофий, и, несмотря на свое, более чем не отвечающее их назначению и сану положение, скорбно стучались в запертые двери; смиренно выслушивали сухие слова человеческой гордыни: «зачем вы приехали? Мы вас не просили».

Как это звучит в унисон с роковыми словами у одра умирающего: «он наш; мы его не дадим... и никакая сила не возьмет его от нас»...

А за этими старцами стояли два ангела и тихо, тихо... плакали...

Не правда ли, какая полная и точная аналогия.

Очевидно, немудрое народное сердце, чутьем постигало, что должно твориться у одра умирающего невера...

Таким образом, до очевидности ясно, что, вдумываясь в последние дни жизни Л.Н.Толстого; вдумываясь вполне беспристрастно, найдешь в ней живое свидетельство и назидание к Слову Божию, реально, фактически подтверждающее, – какое нелицеприятное и жестокое возмездие получает тот, кто по своей горделивой воле отходит от Христа, как от Бога и от веры в Него.

Ведь само по себе Евангелие, как благая весть трактует, только лишь о средствах и способах для достижения человеком полноты счастья, истинной жизни, бессмертия души, ее вечного блаженства, счастливой жизни здесь на земле и в грядущем будущем; трактует только об этих последних и очень мало распространяется о наказаниях, возмездии, и о всем том, что следует за уклонение от слов Божественной правды.

Это последнее дает сама жизнь в виде таких фактов, как личная жизнь и смерть Л.Н.Толстого.

И вот, изучая последнюю, особенно ярко и отчетливо видишь правдивость слов Божественного Спасителя мира, что Он, один только Он есть истинный Путь, истина и жизнь⁷²; что вера в Него дает человеку жизнь вечную и избавляет его от осуждения⁷³.

Само собою разумеется, здесь говорится не о той вере, которая, хотя и принимается многими, но является скорее не верою, а слышанием, знанием, мы же здесь говорим о той вере, которая обусловливает человека поверовавшего, исполнять в точности все, что заповедал нам Божественный Спаситель мира, начиная с обращения к Нему, прежде всего к Нему, с каждой нашей скорбью; с каждой нашей печалью; с каждым нашим грехом, так же, как и с каждой нашей радостью, и кончая неограниченной любовью к ближнему, к врагам, как к самому себе, и полным самоотвержением, самоуничижением своего собственного «я»: полным смирением; полным послушанием; словом, вера, в точном понимании пуритан: поверить, значит отдаться, прислониться, опереться только на того и к тому, в кого веришь. Всякая иная вера, которая ограничивается только лишь одними словами, – мертвый звук, пустое слово⁷⁴; точно так же, как и праздное упоминание кончиком языка имя Господня⁷⁵. «Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его»⁷⁶.

Само собою разумеется, не всякий, сразу поверивший человек, за исключением особенных случаев Божественной благодати, может мгновенно переустроить свою личную жизнь.

Но что он немедленно, под влиянием ниспадающего при искренней вере на него света⁷⁷, тотчас же увидит всю гнусность своей жизни, всю неприемлемость ее при своем новом мировоззрении и, воскликнув, как обращенный Павел в ужасе и трепете: «Господи! – что повелишь мне делать?»⁷⁸, начнет понемногу переустраивать свою личную жизнь, и всеми силами своей души стремиться только лишь к Одному Господу.

Независимо от изложенного, каждый желающий полноты счастья себе, навсегда запомнит великое наставление апостола Павла: «если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься»⁷⁹, и никто, нежелающий себе такого конца, какой на глазах всего мира постиг самого великого человека в мире, никто из глубоко думающих и одаренных ничем неподкупным умом – Господом, то есть, кто настолько умен, что его не может завоевать ни гордость, ни честолюбие, ни тленные и презренные блага мира сего; словом, кто мудр, – тот никогда не дерзнет отвергать Иисуса, как Господа и как Сына Божия, дабы не подвергнуться лишению благословения и ужасному проклятию.

Потому, что для него не прошел бесследным страшный урок с Л.Н.Толстым.

Да, это именно урок для имеющих очи – видеть, для имеющих уши – слышать, и не пропускающих виденное и слышанное мимо глаз и ушей, а вдумывающихся во всякое явление жизни и учитывающих его, как новое указание, как новый стук Отца Нашего Небесного в наши заснувшие сердца.

А, что в данном случае мы видели разумное и планомерное указание, урок всему человечеству в эпоху охватившего почти весь мир антихристова движения против Господа Иисуса Христа, – что выражается почти в повсеместном гонении, воздвигаемом на Него, – это мы можем судить потому, что Господь попустил подняться Л.Н.Толстому, благодаря его личному таланту, до такой вершины, на которой еще никто не стоял до него.

Он был виден со всех концов мира.

К нему прислушивались из самых отдаленных уголков земли.

И, естественно, что многие миллионы знающих его, видели и его падение.

А падение его, как вы изволите видеть, было великое, потому что он построил свой дом, свою славу не на камне веры Христа, а на песке собственного суемудрия...⁸⁰

И вот такой-то человек, при всей своей горделивости, прислушивался к старцу Иосифу, и даже искал его решающего слова.

А слова Иосифа обладали, очевидно, большою духовною силою. Как на яркий пример, подтверждающий это, должно указать на нижеследующий факт:

Одно время у Л.Н.Толстого гостила очень молодая, очень жизнерадостная, веселая, но ни во что не веровавшая хохотушка, ну, назовем ее, хотя Г.

Как-то, во время общесемейной беседы у Л.Н.Толстого коснулись разговора о старцах.

Г. заявила, что она не боится никаких старцев и уверена, что она приведет в веселое настроение самого «елейного» старца.

От слова к делу, говорят, всего один шаг. Вся компания, бывшая у Толстого, решила отправиться в Оптину к старцу Иосифу и стала просить Л.Н.поехать вместе с ними.

Сам Толстой не особенно доброжелательно отнесся к этой затее, но тем не менее, согласился, и все поехали. Был хороший, очень ясный, день. Когда прибыли в Оптину, народу у старца было видимо и невидимо. Компания расположилась шумным бивуаком у стен скита и терпеливо дожидалась, когда очередь приема старцем дойдет до Г..

Продолжительное ожидание сглаживала необычайная игривость девицы, которая должна была идти к старцу, и, несмотря на уговоры Л.Н., которому все это очень не нравилось, твердо решила развеселить и старца.

Наконец, девица скрылась в келье.

Прошел час. Девица не выходит от старца. Другой – ее тоже нет.

Третий – компания присмирела. Л.Н., страшно недовольный, уехал один. И спустя только 4,5 часа, г-жа Г. вышла от старца Иосифа с опухшими от слез глазами. И, к удивлению всех, заявила, что она с ними не вернется, а поедет в Шамордино, где она и осталась навсегда в качестве монахини.

Само собою разумеется, такие случаи первым своим впечатлением сильно ударяют в сердца людей, но ненадолго.

Во-первых, вероятно, потому, что «огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их»⁸¹, говорит Господь.

А, во-вторых, – дух тьмы выкрадывает из человеческой памяти все такие высокие и яркие свидетельства, исходящие от Божией силы, как самое страшное орудие против него...

После о.Иосифа, скончавшегося 9 мая 1911 г., видное место в старческой деятельности занял скитоначальник о.Варсонофий.

О.Варсонофий был в мире светским, широко образованным человеком. До поступления в монашество состоял на военной службе в чине полковника и нес обязанности старшего адъютанта при штабе Казанского военного округа. Еще не уходя из мира, в очень молодых годах, он пользовался советами и назиданиями о.Амвросия, а по поступлении в Оптино-Введенский монастырь в 1892 году, сделался учеником скитоначальника Анатолия, и помогал ему в качестве письмоводителя, в переписке с его духовными чадами.

О.Варсонофий был человек высокой богословской начитанности.

По внешнему виду он очень напоминал одного из евангелистов.

Все его лицо носило на себе отражение великой думы, высокой воли, недюжинного ума, глубокого чувства и безгранично-сильной веры.

Но, что особенно поражало и приближало к нему, – это его глаза. В них таился какой-то глубокий, проникновенный свет. Стоило только раз попасть под взгляд о.Варсонофия, чтобы почувствовать на себе всю чистоту и боговдохновенность этого человека.

До вступления на путь старчества, о.Варсонофий, во время японской войны, был командирован в Манчжурию, в качестве одного из госпитальных иеромонахов. Здесь о.Варсонофий снискал к себе общую любовь и, по возвращении в обитель, он уже выступил на путь старчества, где в особенности в последние семьвосемь лет он нес на себе бремя старчества и иночества, отдавая всего себя на служение Господу Богу.

Старчествуя почти одновременно с о.Иосифом, о.Варсонофий отличался даром прозорливости, как и его великие сподвижники.

Последние годы о.Варсонофию пришлось пережить очень много тяжелых минут, как и всякому Божию избраннику, от клеветы, всевозможных хулений, оскорблений. Но, строго следуя законам духовной жизни, о.Варсонофий относился к этому чрезвычайно смиренно, и переносил это, как один из путей вящего очищения себя перед лицом Бога Живого.

В 1912 году, по желанию Св.Синода, он был переведен в качестве архимандрита в Старо-Голутвенскую обитель, Московской губернии, где также продолжал, помимо несения бремени настоятельства, обязанности старца для мирян, и обязанности руководителя, принятой на себя обители.

С переходом старца в эту последнюю обитель, к нему перешло очень много из его почитателей.

Но недолго пришлось поработать на Божьей ниве на новом месте этому великому подвижнику духа. 1-го апреля, 1913 года, он, после тяжкой болезни, отошел в иной мир.

Не знаю, насколько это верно, но мне пришлось услышать, после его смерти, рассказ о том, что, будто бы, старец Иосиф, в одной из своих бесед, сказал о.Варсонофию, что, если он по какой-нибудь причине оставит Оптину пустынь и перейдет в другую обитель, то он больше года там не проживет.

И предсказание это исполнилось в точности.

Теперь перейдем к описанию старцев, ныне работающих на Божьей ниве в Оптиной пустыни.

Когда я первый раз прибыл в Оптину пустынь, то, само собою разумеется, центром моего исключительного внимания были старцы.

Если уж старец Герасим произвел на меня такое глубокое впечатление, то, вне всякого сомнения, сила этого впечатления в Оптиной должна была повлиять на меня неотразимо сильнее, и глубже проникнуть в сердце.

И я не ошибся.

Тотчас же по прибытии, как только я узнал о том, что в Оптиной старчествуют три старца: Феодосий (скито-начальник), о.Нектарий и о.Анатолий, я решил, прежде всего, отправиться к о.Феодосию.

Как я сказал уже выше, прием старцами мужского элемента производится из внутри скита. Я вошел в святые ворота, отворил их, и предо мной открылась чудная картина роскошного, обильного цветами сада, которые доходили своим ростом до полного роста человека, и насыщали воздух таким ароматом, что можно забыть в буквальном смысле слова все окружающее.

Прямо против меня стояла небольшая деревянная, но чрезвычайно своеобразной архитектуры, церковь – то храм Предтечева скита, отличительная особенность которого заключается в том, что внутри его все решительно сделано из дерева, и, как говорят, самими монахами. Кроме того, все иконы в церкви не имеют на себе, так называемых, риз, а открыты всей своей живописью.

По обеим сторонам дорожки, от святых ворот к скитской церкви, в начале ее, на одной стороне – направо келья о.Нектария, а налево – келья скитоначальника, старца Феодосия. Направившись к последнему, я позвонился. Выходит келейник и просит меня войти. Когда я вошел, передо мною был длинный, очень чистый коридор, увешанный всевозможными текстами из Св.Писания, поучения монахам и приходящим мирянам. Направо была большая комната. Я вошел в нее. Передний угол наполнен образами, налево у стены большой, кожаный диван, над ним портреты: большой старца Амвросия, лежащего на кровати, затем Варсонофия, а дальше различных епископов и вообще лиц известных, как в Оптиной пустыни, так и в других обителях. Через короткий промежуток времени, ко мне вошел старец Феодосий, человек высокого роста, с очень густыми, с большой проседью, волосами, с небольшой бородкой и очень красивыми глубокими, вдумчивыми глазами.

Необходимо заметить, как я сказал раньше, я и здесь, из ложного опасения и, считая для себя вопрос о спиритизме уже законченным, приступил к старцу, ничего не говоря о своей деятельности по спиритизму, с вопросами, тесно связанными с моей литературной и лекционной деятельностью.

И здесь я, как и у старца Герасима, снова самолично наблюдал поразительную силу духовного опыта и провидения старцев.

Передо мной был человек огромного духовного опыта и широко образованный. Благословляя меня на работу популяризации христианско-нравственной этики, он преподал мне чрезвычайно много ценных советов; снабдил меня указаниями и назиданиями, которые, как уже я вижу теперь, были так необходимы, так нужны мне.

А когда я предложил ему целый ряд вопросов, касающихся переустроения моей личной жизни, то чувствовалось, – по крайней мере, у меня осталось такое впечатление, – что старец какими-то внутренними импульсами проник в мое прошлое, оценил мое настоящее и, преподавая советы для будущего, из чувства деликатности, а быть может и сожаления, не хочет касаться больных вопросов моей сущности. Преподав мне свое благословение, он предложил мне побывать у старца Нектария.

Я сначала было отказывался от этого; во-первых, из опасения, чтобы не нарушить то впечатление, которое создалось у меня от этой беседы, а во-вторых, опять-таки, в силу указанного выше разъяснения преподобных отцов Варсонофия Великого и Иоанна, что переспрашивать по два раза старцев об одном и том же, равно, как и переходить от одного старца к другому не следует; ибо, в первом случае, старец, несомненно, говорит по наитию свыше, а во втором примешивается работа рассудка.

Тем более, что я из беседы старца Феодосия, по его ответам на чрезвычайно сжатые вопросы; на вопросы, в которых хотя я тщательно обходил все, что касается моей бывшей постыдной деятельности, этот широко развитой, озаренный благодатною силою Христа ум дал мне то, что не мог дать простой человек.

И я был умиротворен, поражен и изумлен.

Но старец Феодосий, как будто, даже настаивал на том, чтобы я непременно побывал у старца Нектария.

Знаете, если вы даже побудете на порожке у этого великого, по смирению, старца, то и это, кроме Божьего благословения, ничего не даст вам.

Я решил исполнить то, на чем настаивал старец.

Перейдя через дорожку, я направился к подъезду старца Нектария. Позвонил. Передо мной тотчас же отворилась дверь. Когда я вошел в коридор, я увидел много мужчин, сидевших и стоявших, очевидно, в ожидании старца.

Необходимо заметить, что в это время был особенно большой наплыв посетителей у старцев, поэтому, как говорится, все было переполнено.

Келейник провел меня в особую комнату, где я сел в ожидании о.Нектария.

Я ожидал очень недолго. Через какие-нибудь 10–15 минут я услыхал, как в передней все зашевелились. Встал и я, приблизился к двери, и вижу, как, направляясь ко мне, идет старец, человек очень невысокого роста, в таком клобуке на голове, в каком обыкновенно пишется и рисуется старец Амвросий.

Это был старец Нектарий.

Благословивши всех, он подошел ко мне, и со словами: «пожалуйте», ввел меня в свою келью.

Точно такая же обстановка, как и в келье старца Феодосия. Иконы. Портреты. Направо большой, старинный, развалистый диван, накрытый чехлом. Неподалеку столик, на котором лежат несколько книг духовной литературы. Старец Нектарий усадил меня на диван, а сам сел со мной рядом в кресло.

По виду старцу Нектарию нельзя дать много лет. Не большая бородка почти не изменила своего природного цвета.

Но, говорят, на самом деле он очень стар, и уже переходит за седьмой десяток.

Странное впечатление на посетителей производят глаза старца, в особенности во время беседы. Они у него очень маленькие; вероятно, он страдает большой близорукостью, но вам часто кажется, в особенности, когда он сосредо­точенно вдумывается, что он как будто впадает в забытье. По крайней мере, таково было мое личное впечатление.

В то время, как старец Феодосий вырисовывается в ваших глазах человеком живым, чрезвычайно скоро реагирующим на все ваши личные переживания, – о.Нектарий производит впечатление человека более флегматичного, более спокойного и, если хотите, медлительного.

Так как посещение этого старца послужило окончательным разрешением всех моих переживаний, я постараюсь по возможности точно воспроизвести смысл моей беседы с ним.

Откуда вы изволили пожаловать к нам? – начал медленно, тихо, спокойно говорить о.Нектарий.

Из Москвы, дорогой батюшка!

Из Москвы?..

В это время келейник старца подал ему чай и белый хлеб:

Не хотите ли со мной выкушать стаканчик чайку? Дай-ка еще стаканчик!.. – обратился он к уходившему келейнику.

Я было начал отказываться, говоря, что ему нужно отдохнуть. Что я не смею нарушать его отдыха. Но батюшка, очевидно, вовсе не имел в виду отпустить меня, и, со словами: «ничего, ничего, мы с вами побеседуем», – придвинул ко мне принесенный стакан чая, разломил надвое булку и начал так просто, ровно, спокойно вести со мной беседу, как со своим старым знакомым.

Ну, как у вас в Москве? – было первым его вопросом.

Я, не зная, что ответить, сказал ему громкую фразу:

Да, как вам сказать, батюшка; все находимся под взаимным гипнозом.

Да, да... Ужасное дело этот гипноз. Было время, когда люди страшились этого деяния, бегали от него, а теперь им увлекаются... извлекают из него пользу... И о.Нектарий, в самых популярных выражениях, прочитал мне целую лекцию, в самом точном смысле этого слова, о гипнотизме, ни на одно мгновение, не отклоняясь от сущности этого учения в его новейших исследованиях.

Если бы я пришел к старцу, хотя бы второй раз, и если бы я умышленно сказал ему, что я – спирит и оккультист, что я интересуюсь, между прочим, и гипнотизмом, я, выслушавши эту речь, мог бы со спокойной душою заключить, что старец так подготовился к этому вопросу, что за эту подготовку не покраснел бы и я, человек вдвое почти моложе его.

... И ведь вся беда в том, что это знание входит в нашу жизнь под прикрытием, как будто, могущее дать человечеству огромную пользу... – закончил о.Нектарий.

В это время отворилась дверь, вошел келейник и заявил: «батюшка, вас очень дожидаются там».

Хорошо, хорошо, сейчас, – проговорил старец, а затем, немножко помедлив, продолжал, обращаясь лично ко мне:

А вот еще более ужасное, еще более пагубное для души, да и для тела увлечение – это увлечение спиритизмом...

Если бы в этой келье, где перебывал целый ряд подвижников-старцев Оптиной пустыни, раздался сухой, металлический, знаете, – бывает иногда такой, в жаркие летние, июньские, грозовые дни, – раскат оглушающего удара грома, он бы не произвел на меня такого впечатления, как эти слова Боговдохновенного старца.

Я почувствовал, как у меня к лицу прилила горячая волна крови, сердце начало страшно усиленными ударами давать знать и голове, и рукам, и ногам, и этому дивану, и, даже кажется, самому старцу, о своем существовании. Я превратился в одно сплошное внимание. Замер от неожиданности. И мой, привыкший к подобного рода экстравагантностям, рассудок, учтя все те физиологические и психологические импульсы, которые мгновенно дали себя знать при первых словах старца, сказал мне: «слушай, это для тебя».

И, действительно, – это было для меня.

А старец продолжал:

О, какая это пагубная, какая это ужасная вещь! Под прикрытием великого христианского учения и через своих ревностных слуг, бесов, которые появляются на спиритических сеансах, – незаметно для человека, – он, сатана, сатанинскою лестью древнего змия, заводит его в такие ухабы, в такие дебри, из которых нет ни возможности, ни сил не только выйти самому, а даже распознать, что ты находишься в таковых. Он овладевает через это, Богом проклятое деяние, человеческим умом и сердцем настолько, что то, что кажется неповрежденному уму грехом, преступлением, то для человека, отравленного ядом спиритизма, кажется нормальным и естественным...

В моей голове, с быстротою молнии, встал целый ряд моих личных деяний и деяний других, отдавшихся этому учению, которые именно прошли при указанном старцем освещении.

Что может быть, с точки зрения истинного, неповрежденного христианина, более преступным такого деяния, как, например, да простят меня очень многие спириты, – поблажка такого страшного греха в семье, между супругами, как прелюбодеяние и уклонение одной из сторон для сожительства с третьим? Проникшиеся же сатанинским учением в спиритизме, «о перевоплощении душ», по которому человек появляется на земле неоднократное число раз, будто бы, для искупления грехов своего минувшего существования, оправдывают это явное нарушение седьмой заповеди, – скрепленной Божественными словами Христа: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает»⁸², и узаконенное Самим Творцом вселенной, на первых страницах Библии: «посему, оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью»⁸³, – тем ни на чем не основанным доводом, что вновь сходящиеся были в прежнем перевоплощении мужем и женой, и вспыхнувшая между ними любовь сейчас, только лишь доказывает, что они не докончили в прошлом существовании какую-то возложенную на них задачу, и должны ее кончить совместно теперь?..

Или, что может быть противозаконнее, – я знаю, и это не простят мне мои бывшие коллеги по несчастью, – с христианской точки зрения, безбрачного сожительства, а оно введено почти в догмат, в целой массе спиритических организаций только лишь потому, что эротизм в спиритизме считается самым верным импульсом для проявления медиумических способностей.

И т.д., и т.д. – без конца.

... Ведь стоит только поближе всмотреться во многих спиритов, – продолжал старец: прежде всего, на них лежит какой-то отпечаток, по которому так и явствует, что этот человек разговаривает со столами; потом у них появляется страшная гордыня и чисто сатанинская озлобленность на всех противоречащих им...

И это удивительно точно и верно подмечено. 3лоба отчаянная, нетерпимость поразительная, а уж гордыня – о ней очень много говорит даже известный спиритический ересиарх и апостол спиритизма Кардек, как об одной из ужасных и пагубных особенностей спиритических пророков (медиумов).

Ведь одна эта злоба и гордыня, кажется, могли бы служить лучшим доказательством того, что все это учение от сатаны, ибо то же Слово Божие указывает на эти два качества, а особенно на злобу, как на явные признаки указанного сейчас источника их происхождения: «кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец»⁸⁴; «всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца»⁸⁵; «кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому, что тьма ослепила ему глаза» (1Ин.2:11)⁸⁶; «дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего»⁸⁷. Но, увы, сами спириты, как зачумленные, не хотят видеть этого.

А о нетерпимости спиритов и говорить нечего, когда меня обличал, быть может, очень резкий; быть может, тоже страдающий нетерпимостью, но человек, безусловно, ревностный и искренний в своем служении, известный миссионер, И.Е.Айвазов, – я готов был, как говорится, уничтожить его, и только теперь с уважением и признательностью отношусь к нему, т.к. он этою своею резкостью намного ближе подвинул меня к правде. Далее, когда выступил с обличением меня, ныне почивший С.Д.Волков-Давыдов, под псевдонимом Серапион Волкович, правда, с обличением, довольно утрированным, в своей брошюре «Спиритизм яд интеллекта», – я дал ему такую отповедь, что мне за нее сейчас более чем стыдно. Наконец, когда выступил в борьбу против распространяемой мною ереси, известный миссионер о.Черкассов в журнале «Кормчий», в деликатной и высоко-христианской форме, – о, как я резко отвечал ему и как я недостойно защищал сатану.

А, между тем, до вступления в сферу спиритизма, я был человек очень деликатный и терпимый по отношению к людям.

... И таким образом, незаметно, – медленно, с большими паузами, продолжал свою обличительную, обращенную ко мне, именно ко мне, святую речь этот великий прозорливец: последовательно, сам того не замечая, – уж очень тонко, нигде так тонко не действует сатана, как в спиритизме, – отходит человек от Бога, от церкви, хотя заметьте, в то же время дух тьмы настойчиво, через своих духов, посылает запутываемого им человека в храмы Божии, служить панихиды, молебны, акафисты, приобщаться Святых Христовых Таин, и в то же время понемножку вкладывает в его голову мысли: «ведь все это мог бы сделать ты сам, в своей домашней обстановке, и с большим усердием, с большим благоговением и даже с большей продуктивностью в смысле получения исполнения прошений»!..

Мне пришел на память неоднократно слышанный мною в Петербурге из чрезвычайно достоверных источников, с указанием имен и фамилий, рассказ о трех оккультистах и спиритах, которые по отношению к духовенству стоят на совершенно диаметрально противоположном конце, и которые, тем не менее, со своим собственным священническим облачением, кадилами, крестом и евангелием, церковными книгами, самолично совершают различные церковные служения и даже ездят по домам, для совершения молебных песнопений, после которых, говорят, даже получались исцеления.

И по мере того, как невдумывающийся человек все больше и больше опускается в бездну своих падений, – продолжал о.Нектарий: все больше и больше запутывается в сложных изворотах и лабиринтах духа тьмы, от него начинает отходить Господь. Он утрачивает Божие благословение. Его преследуют неудачи. У него расшатывается благосостяние. Если бы он был еще неповрежденный сатаною, он бы прибег за помощью к Богу, к святым Божьим Угодникам, к Царице Небесной, к Святой Апостольской Церкви, к Священнослужителям, и они бы помогли ему своими святыми молитвами, а он со своими скорбями, идет к тем же духам, – к бесам, и последние еще больше запутывают его; еще больше втягивают его в засасывающую тину греха и проклятья...

О, как правдивы были и эти слова! Старец, как по книге, читал скорбные страницы моей жизни, а мои воспоминания в это время только лишь иллюстрировали его слова.

По мере того, как все у меня валилось из рук, когда я везде и во всем сразу, как из рога изобилия несчастий, стал получать только лишь одни неудачи разочарования, – я, вместо того, чтобы усилить свои прошения к Господу, усиливал свои общения с духами. И как коварно, как дипломатично эти псевдо-отошедшие друзья и покровители, старались завоевать мои дурные наклонности, говоря, что огонь этих испытаний имеет своей целью еще более усовершенствовать меня, еще более улучшить мою душу, чтобы еще ближе подвести ее к Творцу вселенной и потом вознаградить благами мира сего. При этом предлагались такие советы, которые еще больше разрушали мое благосостояние; и, когда я искал у них оправдания этой лжи, они объясняли, что это произошло не по их вине, а по вине низших духов, которые начинают бояться моего духовного роста. И все это скреплялось какими-нибудь поразительными феноменами физического и психического свойства.

Наконец, от человека отходит совершенно Божие благословение. Гангрена его гибели начинает разрушающе влиять на всю его семью, у него начинается необычайный, ничем не мотивируемый, развал семьи. От него отходят самые близкие, самые дорогие ему люди!..

Мурашки забегали у меня по спине. Мучительный холод охватил всю мою душу и все мое тело, потому, что я почувствовал, что я стою накануне этого страшного, этого мучительного переживания.

В этот момент я был готов броситься к ногам старца, пролить на его груди обильные слезы, покаяться ему во всем, и просить его помощи, но отворилась дверь, и снова вошел келейник и уже с видимым нетерпением в голосе повторил: «батюшка, ведь там масса народа, вас страшно ждут». Старец смиренно и спокойно сказал: «хорошо, хорошо, я сейчас», а потом продолжал:

... Наконец, когда дойдет несчастная человеческая душа до самой последней степени своего, с помощью сатаны, самозапутывания, она или теряет рассудок, делается человеком невменяемым в самом точном смысле этого слова, или же кончает с собою. И хотя и говорят спириты, что среди них самоубийств нет, но это неправда; самый первый вызыватель духов, царь Саул, окончил жизнь самоубийством за то, что он «не соблюл слова Господня и обратился к волшебнице»⁸⁸...

И здесь живая правда, и здесь святая истина: я лично знаю одну спиритку с юга, человека очень культурного, широко образованного занимавшую видное место в педагогическом мире, которая, увлекшись спиритизмом, сначала получала от духа в высокой степени красивые и глубокие, по мысли, откровения, а потом прислала мне для издания, по указанию духа, целых два тома философского трактата, из которого вытекало, что диавол и Бог – одна сущность.

Несомненно, бедняга сделалась не совсем нормальной.

В другом случае: один казачий офицер, занимавший хорошее положение и в обществе, и по службе, после восьмилетнего усиленного общения с духами, совершенно сошел с ума, и два года назад, скончался в одной из московских психиатрических лечебниц.

Дышали глубокою правдивостью слова старца и о самоубийствах от спиритизма. Немало есть таковых, как я уже говорил в самом начале этой лекции, и среди спиритов, и хотя спириты особенно тщательно, вероятно, тоже под воздействием духа тьмы, скрывают все такие случаи, мотивируя охранение этой тайны тем, что-де «единственно только спиритическое учение о самоубийцах, состоящее из загробных сообщений самих самоубийц, и может служить истинным противодействием этому распространяющемуся по земле злу, и потому говорить «о самоубийстве – в спиритизме», значит уничтожать единственное средство в борьбе с этим бичом человечества»⁸⁹. Так как, когда я ближе и беспристрастнее стал всматриваться в спиритическое учение за последние три-четыре года, мне лично пришлось зарегистрировать пять случаев самоубийства спиритов, из которых один был совершен председателем петербургского кружка спиритов, О.Ю. Стано, много лет работавшим в области спиритизма.

...Словом, совершается с человеком, вызывающим духов, которые пророчествуют именем Божиим, а Господь не посылает их, то, что предрекал когда-то пророк Иеремия: «мечем и голодом будут истреблены эти пророки; и народ, которому они пророчествуют, разбросан будет по улицам города, от голода и меча... и Я изолью на них зло их»⁹⁰...

После этих слов, старец закрыл глаза, тихо склонил на грудь голову. Я же, не могу даже сейчас подыскать подходящего слова, был в каком-то непривычном для меня, непонятном мне состоянии.

Да и не удивительно, вероятно, это состояние испытывал бы всякий человек, которому перед его глазами выложили бы всю его душу, все его затаенные мысли и желания.

Нарисовали бы перед ним картину всего его печального будущего. В особенности, если принять во внимание, что я многое из того, что говорил мне старец на протяжении трех-четырех часов, не мог запомнить, и выше приведенную беседу передаю конспективно.

Словом, я решительно не могу сейчас ясно, сознательно сказать, что я пережил, о чем я думал в эту небольшую паузу. Помню только одно, что я инстинктивно предчувствовал, что это еще не все, что будет еще что-то «последнее», «самое большое», и «самое сильное» для меня.

И я не ошибся.

Старец, не открывая глаз, как-то особенно тихо, особенно нежно, нагнулся ко мне и, поглаживая меня по коленам, тихо, тихо, смиренно, любовно проговорил:

«оставь... брось все это. Еще не поздно... иначе можешь погибнуть... мне жаль тебя»...

Великий Боже! Я никогда не забуду этого, поразившего мою душу и сердце момента. Я не могу спокойно говорить об этом без слез, без дрожи и волнения в голосе, когда бы, где бы и при ком бы я не вспоминал этого великого момента духовного возрождения в моей жизни...

Если Савл, увидевши свет Христа, упал на землю; Савл, который шел и открыто вязал и отдавал в темницы исповедующих Христа; от которого могли, при его приближении прятаться, бежать, то что должен был чувствовать я, который предательски духовно грабил и убивал человеческие души, пользуясь их доверием, их жаждой правды, которым в раскрытые уста, ожидавшие благотворной росы от источника живой воды, медленно вливал капли страшного яда; что должно было быть со мной при этом поразившем мою душу и сердце, озарившем меня неземном свете, я предоставляю судить каждому из вас, милостивые государыни и милостивые государи, так как пытаться передать это словами – значит исказить этот великий и серьезный факт.

Когда я пришел в себя, первым моим вопросом к старцу было: что мне делать? Старец тихо встал и говорит:

На это я тебе скажу то же, что Господь Иисус Христос сказал исцеленному Гадаринскому бесноватому:

«Возвратись в дом твой и расскажи, что сотворил тебе Бог».

Иди и борись против того, чему ты работал. Энергично и усиленно, выдергивай те плевелы, которые ты сеял. Против тебя будет много вражды, много зла, много козней сатаны, в особенности из того лагеря, откуда ты ушел, и это вполне понятно и естественно... но ты иди, не бойся... не смущайся... делай свое дело, чтобы ни лежало на твоем пути... и да благословит тебя Бог!..

Когда я вышел, к очевидному удовольствию келейника и ожидавших старца посетителей, я уже был другим человеком.

Со старым все порвано. Передо мною стояла одна задача: скорее, как можно скорее ликвидировать все прошлое.

Я чувствовал и знал, чувствую и знаю это и сейчас, что все мои ошибки, все заблуждения и грехи прошлого, как бы я, с помощью Господа, ни силился уничтожить их, будут, как сорная трава, долго еще встречаться на моем пути, и иногда случайно, спутывать мои ноги.

Будут вылезать на поверхность моей работы против того, чему служил я на протяжении многих лет, и будут всячески тормозить мне мою новую деятельность.

Я знал и знаю, что родоначальник этого учения, дух тьмы, через армию его несчастных воинов, будет всеми силами препятствовать моему служению правде, дискредитировать меня моими же прошлыми грехами и заблуждениями. Люди не скоро поймут, что, то была ужасная, мучительная школа.

Я знал и знаю, что самое излюбленное орудие его – клевета, будет находить самую благоприятную почву на посеянном мною, во всех областях жизни, грехе и на всходах его, – на протяжении еще многих лет вперед; но я буду спокоен душой, во-первых, за то, что я с помощью Божией и за молитвы старцев сам сумею установить грань между своим прошлым и настоящим и смело пред лицом Бога Живого сказать: что это плоды того, что было посеяно там за той гранью минувшего, с которым уже порвано все.

Я знал и знаю, что многие и очень многие из истинно верующих не будут доверять мне, опасаясь, искренен ли я в своем раскаянии и не продолжаю ли быть по-прежнему служителем духа тьмы; но передо мной стоит живой образ-правда, неизмеримо выше меня стоящего человека, которого после его дивного обращения «боялись принять, не веря, что он ученик Христа»⁹¹.

Наконец, я все это должен принять, как вполне заслуженное, и благодарить Господа, что Он еще так мало наказывает меня здесь, ради избавления от того, что грозило мне в будущем в объятьях сатаны..., там...

Когда я вышел из скита, когда за мной затворились его святые ворота, я понял, что теперь все, что нужно было для меня, дано мне и, поэтому я в этот приезд не был у третьего и самого великого из современных оптинских старцев, старца Анатолия, а направился домой.

У старца Анатолия я был год спустя.

Как я сказал выше, старец принимает в своей келье, при церкви Владимирской Божьей Матери.

Нужно заметить, что старец Анатолий, пользуется в настоящее время самой широкой и вполне заслуженной популярностью.

Как я говорил раньше, к нему всегда очень трудно добраться за массой народа, но принимает он, кажется, во всякое время дня, до глубокой полночи.

Так что приходится удивляться, как управляется со своей тяжелой обязанностью этот маленький, тщедушный, Богоугодный старичок.

Отличительной чертой этого, поистине Божьего человека, служит его изумительно любовное отношение к людям.

И, глядя на него, невольно хочется воскликнуть: «какое это великое вместилище любви»!

Вечно приветливый, постоянно ласковый, изумительно сердечный, готовый, кажется, всего самого себя, всю свою душу, всю свою жизнь отдать тому, кто приходит к нему с той или другой нуждой, с той или другой скорбью.

Очень многим, не исключая меня, при взгляде на этого любвеобильного человека, кажется, что он представляет собою живое олицетворение саровского подвижника.

Та же любовность, та же сердечность, та же задушевность, то же внимание, со страдающим – страдающий, с больным – больной, с ищущим – ищущий, с нуждающимся – нуждающийся.

Не только я, но и очень многие уверяют, что нигде не встречали более сродняющейся и сближающейся с людьми души, как душа этого великого подвижника.

Кому приходилось хоть раз видеть старца Анатолия и беседовать с ним, тот не в состоянии, проезжая мимо Оптиной пустыни, не заглянуть туда, и не повидаться с этим носителем Христовой любви и в этой встрече не почерпнуть какого-то мощного, живительного нектара для жизненной деятельности и борьбы.

В присутствии о.Анатолия, – говорил нам один из постоянных посетителей Оптиной пустыни: – чувствуешь себя, как-то особенно, как будто к тебе возвращается и вся твоя энергия, и все, что было прекрасного в твоей жизни.

И это действительно такой же оптимист христианин, каким был великий оптинский старец Амвросий.

Все в надежде на Господа, все с Господом, и все для Него и Ему.

Около кельи старца Анатолия постоянно стоит целая толпа народа. Кого, кого не увидите здесь. Здесь и монахини, здесь и священники, здесь и военные, здесь и интеллигентные барыни и мужчины, здесь и учащаяся молодежь, здесь и масса крестьянского люда.

И все с самого раннего утра стоят терпеливо, ожидая всем дорогого, всем нужного, всех утешающего батюшку.

И келейники-то у него какие-то особенные люди, тоже ласковые, добрые, неустанно богомольные, приветливые, желающие всем и каждому угодить, всякого утешить, обласкать.

Никогда от них не услышишь ни грубого слова, ни осуждения, – поистине ученики, достойные своего учителя.

Когда я приехал к старцу, у него была, как всегда, масса народу. Здесь я встретил совершенно случайно одного своего доброго знакомого, скорее теософа, чем спирита, в высокой степени милого, честного, симпатичного человека, калужского помещика Е.Д.Б-ского.

Разговорились, оказывается он иногда посещает этого, «святейшего из святых при жизни», старца. Старец Анатолий, помимо слов назидания, привета, любви, очень часто дает посетителям книжечки, которые почти всегда или своим названием, или своим внутренним назиданием отвечают на какой либо запрос, на какую либо нужду посетителя, и, присматриваясь к этой раздаче, можно наблюдать феномены провидения старца в даль грядущего.

Среди никогда непрерывающейся цепи ожидающих приема посетителей всегда идет живой обмен впечатлениями, мыслями по поводу какого-либо предсказания или указания старца.

Вот, направо, вслушиваемся в рассказ одного крестьянина. Рассказчик очевидно здешний ямщик.

Вот всегда обращаюсь к этому дорогому батюшке. Он мне в трудные минуты все равно, что ангел хранитель, как скажет, так уж точно обрежет. Все правильно, по его так и бывает. Я никогда не забуду такой случай. Отделился я от отца, вышел из дому. Всего в кармане денег 50 руб. Жена, ребятишки, а сам не знаю, куда и голову приклонить. Пошел к эконому здешнего монастыря, леску на срок попросить; обитель-то здешняя, дай им Бог доброго здоровья, все-таки, поддерживает нас. Возьму, думаю, у него это леску, да кое-как и построюсь. Пришел, но эконом, оказывается, не тут-то было. Что ему попритчилось, Господь его знает. Не могу, – да и только. Я было и так, и сяк, ничего не выходит. Ну, знамо дело, пришел домой, говорю жене: «одно нам теперь бесплатное удовольствие предоставлено, ложись и умирай». Сильно я закручинился, и первым это делом, по нашему, но деревенскому, рассчитал пропить все эти деньги; оставить бабу с ребятами в деревне, а самому в Москву – в работники. Но, недаром говорят, – утро вечера мудренее. Наутро встал, и первая мысль в голову: «сходи к старцу Анатолию, да и только». Делать нечего, встал, оделся, иду. Прихожу вот так, как сейчас, народу видимо и невидимо. Где, думаю, тут добраться, да побеседовать; хоть бы под благословение-то подойти. Только это я подумал, гляжу, отворяется дверь из кельи, и выходит старец Анатолий. Все двинулись к нему под благословенье. Протискиваюсь и я. А у него у старца-то, такой уже обычай, когда он осеняет святым благословением, то он в лобик-то, так, как будто, два раза ударяет и кладет благословение медленно, чинно, так что иногда за это время несколько словечек ему сказать можно. Так я решил сделать и здесь. Он благословляет, а я говорю в это время: погибаю я, батюшка, совсем, хоть умирай. – Что так? – Да вот так и так, говорю, насчет дома. Покаялся ему, что и деньги пропить решил. Ведь сами знаете, если хочешь правильный ответ от старца получить, должен все ему сказать по порядку. Остановился это старец, как будто, задумался, а потом и говорит: не падай духом, через три недели в свой дом войдешь. Еще раз благословил меня, и верите ли, вышел я от него, как встрепанный. Совсем другим человеком стал. Ожил. Откуда и как это может случиться, что я через три недели в свой дом войду? Я и не раздумывал, а знал, что это непременно будет, потому что старец Анатолий так сказал. Так, что же бы вы думали: вечером этого дня нанимает меня седок в Шамордино. Еду через деревню (следует название деревни) и вдруг меня окликает чей-то голос: «слушай, скажи там своим в деревне, что, не хочет ли кто сруб у меня купить... Хороший сруб, отдам за четвертную и деньги в рассрочку».

Понимаете, чудо-то какое?

Конечно, сруб я оставил за собою, а на другой день опять к отцу эконому; тот на этот раз был помягче, согласился. И через три недели на четвертую-то, мы с женой ходили уж благодарить старца Анатолия из своего собственного дома... Вот он какой, старец Анатолий-то!..

И много таких рассказов раздается вокруг святой кельи этого подвижника духа.

Наконец, после долгого ожидания, распахнулась дверь кельи, вышел старец и начал благословлять всех, находившихся здесь. Когда дошла очередь до меня, я со своей спутницей испросил разрешения побеседовать с ним несколько минут. Старец тотчас же принял меня. Мы вошли в большую, светлую комнату, украшенную, конечно, образами, портретами иноков. Старец вступил с нами в беседу.

Он оказывается уроженец Москвы, где у него и сейчас имеются родственники. Я ему рассказал все свое прошлое, деятельность своего последнего времени, переживания. Он благословил меня на дальнейшую работу в том же направлении, а затем преподал очень много удивительно ценных советов и назиданий для будущего. Во-первых, меня поразило то, что все эти советы и назидания его с поразительной точностью совпали с назиданиями и советами других старцев в прошлом году; а затем меня тронула та изумительная любовь, теплота и мягкость в обращении, которых я действительно нигде и никогда не встречал.

Какое-то чудное, неотразимое влияние оказывает он этими своими духовными качествами на человека, прямо не хочется уходить из его кельи; отрываться от упоительного созерцания той духовной красоты, находясь под влиянием которой, мне кажется, можно из самого закоренелого грешника превратиться в хорошего чистого человека.

Каждый его поступок, каждое его движение, каждый его шаг, – все, как будто, говорит само собою за непреодолимое желание его, чем-нибудь утешить человека, что-нибудь доставить ему большое, приятное.

Если так можно выразиться, у того старца в Оптиной пустыни преизбыточествует по отношению ко всем одинаковое чувство какой-то материнской любви.

В желании сделать приятное и мне, старец подарил мне деревянную чашу работы оптинских монахов с весьма знаменательной надписью на ней: «Бог Господь простирает тебе Свою руку, дай Ему свою». Затем дал мне книжек: «Некоторые черты из жизни приснопамятного основателя Алтайской духовной миссии архимандрита Макария Глухарева»; потом: «Учение о благих делах, необходимое для вечного спасения»; далее: «Не осуждать, а молчать труда мало, а пользы много»; «Как живет и работает Государь Император Николай Александровича»; «Молитвы ко Пресвятой Богородице, Нила Сорского».

И все эти книги, когда я их потом просмотрел действительно оказались чрезвычайно полезными и, безусловно, необходимыми именно мне. Как для примера, укажу на следующее: имея страшную массу работы по переписке, по подготовке к лекциям, к беседам частного характера, благодаря почти беспрерывным посещениям людей, интересующихся совершившимся во мне переворотом, равно как и другими вопросами, – я всегда затруднялся, как распределять свое рабочее время и свою работу; и нигде не мог найти на этот предмет прямого указания. Каково же было мое удовольствие, когда в книжке: «Как живет и работает Государь Император», я увидал способ равномерного распределения работ, в виде записи в начале дня их распорядка. Это сразу устроило меня и избавило от чрезвычайно неприятных затруднений.

Затем, по окончании беседы, старец помолился с нами Богу, благословил нас, и этим закончилось очень ценное для меня знакомство с этим великим человеком...

Оканчивая описание Оптиной пустыни, и ее скита, я не могу не сказать, что почти все насельники Оптинского скита, а их около 50-ти человек, исключительно люди интеллигентные. Здесь есть бывшие инженеры, педагоги, военные; словом, люди, которые занимали в мирской жизни довольно видное общественное положение. И, когда обходишь все эти домики, обвитые зеленью, украшенные цветами, когда попутно с этим представляешь себе всю сутолоку мирской жизни, с ее печалями, скорбями, озлобленностью, ошибками, увлечениями, враждою, клеветою, инсинуациями, жаль становится, прежде всего, себя, а потом ту массу мучеников века сего, которые начало каждого дня и конец его встречают только лишь в одних скорбях, только лишь в одной нудности и в греховной суете. И жалеешь их более еще потому, что они не хотят даже на несколько дней, в минуты самых страшных страданий души, самых тяжких переживаний, уйти сюда, к этим духовным врачам, в эту лечебницу наболевших исстрадавшихся душ, а, как жалкие, неразумные бабочки, направляются еще ближе к пламени, еще ближе к тому огню, в котором страдания не облегчаются, а усиливаются.

Узнавши и сердцем, и душою такой великий оазис для умиротворения души, как Оптина пустынь, обидно становится за то, что ищущие душой именно такой уголок, именно такое отдохновение, именно такой покой, – своей телесной, физической горделивой волей, отталкивают его, отходят от него.

И жаль становится этих бессильных властелинов нашего времени, что они от добра, от истинного добра, ищут суррогата добра, и, вместо здорового лекарства для души, отравляют себя искусственным наркозом шумных курортов, после которых остается тяжелый осадок на сердце, полная неудовлетворенность и в одном и том же положении, как и раньше, больное тело.

А как бы я страстно желал, если бы те, которые и раньше меня, и одновременно со мною, и, в особенности, после моей пропаганды о греховном спиритизме, пришедшие к нему и находящиеся в нем; не те, которые эксплуатируют это движение, живут им, и которые, признавая в душе всю его лживость, упорно отстаивают его из-за личных выгод, – я тех не имею в виду, – а говорю о тех, которые бескорыстно ищут правды, ищут высокого, духовного, таинственного, недосягаемого; если бы они прочитали страницы этой моей исповеди и пришли, хотя бы ради любопытства, сюда, в Оптину, в это Божье место, откуда протягивается великая, незримая лествица к престолу Царя всех царей; по которой неустанно двигаются ангельские сонмы, к которой ежегодно направляют свои стопы, живущие не горделивым разумом, а чутким сердцем, люди. У ступени которой, когда-то заставлявший плакать сквозь смех над уродливыми явлениями жизни, первый русский богатырь сатиры возродился духом и написал бессмертное «Размышление о Божественной литургии», в котором сказал все, чем в короткий промежуток времени успела наполнить его душу Святая Оптина пустынь.

О, как много увидели бы они правды!

О, как много они увидели бы выше, лучше, чище, достойнее, истиннее того, что напрасно и бесплодно, с несомненным риском потери здоровья и души, ищут и не находят они теперь во лжи спиритизма, в обманах духа тьмы, вдали от Первоисточника всего чудесного, Господа Нашего Иисуса Христа; от чудесного вместилища таинственных, незримых, духовных сил святой Апостольской церкви; и от той науки, свет которой просвещает всех, которая выше всех знаний в мире, во вселенной; которая никогда не умрет, пережив весь мир, и носители которой, и исполнители будут иметь вечную жизнь и не будут подлежать осуждению.

Вот что являет собою, не только в одних моих глазах, а в глазах сотен тысяч людей, более лучших, более высоких, более чистых, и в миллион раз менее поврежденных, чем я, Оптина пустынь!

Когда я последний раз был в Оптиной пустыни, при мне выезжал оттуда, гостивший там, и только что обратившийся к Господу, бывший раньше большим невером и отрицателем, воспитанный на Марксе, Каутском и др., молодой инженер В.А.В., и одна из провожавших его благочестивых паломниц Оптиной пустыни, в массе многих пожеланий, выразила ему чудное пожелание: «Желаю вам, В.А., возможно дольше сохранить Оптинское настроение!..»

Лучшего пожелания я не хотел бы придумать ни одному человеку, посетившему Оптину пустынь, поэтому я, от всей души, желаю каждому человеку, посетившему Оптину, навсегда сохранить Оптинское настроение; а всем своим дорогим соотечественникам, каждому истинному христианину, в особенности же каждому, запутавшемуся в дебрях искания правды в лживых путах спиритизма и оккультизма, – не бывшим в Оптиной пустыни, – приобрести Оптинское настроение.