IV. Сергиев скит и старец Гераcим

После короткого пребывания в Тихоновой пустыни, нам порекомендовали отправиться в находящейся в семи верстах от нее Сергиев скит, к строителю его старцу Герасиму; и мы, взявши лошадей, отправились в эту тоже в высокой степени интересную обитель Калужской губернии.

Прежде чем приступить к описанию Сергиева скита, необходимо сказать несколько слов об ее основателе – старце Герасиме.

Старец Герасим очень маленького роста, тщедушный, лет 47–50 иеромонах.

Начал он свою иноческо-подвижническую жизнь совсем еще маленьким мальчиком, и почти с первых шагов сознательной жизни сделался келейником пользовавшегося в 80–90 годах большою известностью в Калужской губернии старца Герасима.

Тот старец Герасим пользовался популярностью блаженного и Христа ради юродивого старца; был человек высокого подвижнического духа, обладал несомненным даром прозорливости; причем прозорливость его выражалась не только в словах, но иногда в поступках, в движениях, которые символически определяли духовное состояние посещавшего блаженного или в момент посещения, или в его будущей жизни.

Юный послушник Миша, так звали в то время нынешнего старца Герасима, был другом и учеником Герасима.

Не получивший нигде ни какого образования, кроме того наивысшего образования, которое безвозмездно дает каждому свет Христов, просвещающий всех¹⁸ и умудряющий неразумных тем знанием, которое не в состоянии дать никакая наука¹⁹, – Михаил получил светлый ум, приобрел около старца великий духовный опыт и, несомненно, я имею основание более чем утверждать это, – дар провидения.

Скончался старец Герасим и его бывший послушник Михаил, теперь иеромонах, тоже Герасим, как живший со старцем вне монастыря, остался совершенно выброшенным за борт жизни.

Другой бы на месте молодого Герасима потерялся, или, в лучшем случае, поступил в монастырь, дабы в уединенной молитве и в созерцательной жизни спасать свою душу, но Герасим был не таков.

В минуту тихих бесед со своими почитателями старик Герасим как-то высказался: «мой Миша будет меня выше», и эта предсказание не замедлило своим исполнением.

После целого ряда самых тяжелых жизненных испытаний, когда молодому Герасиму людская зависть и дух тьмы не давали спокойно отдаться великому делу служения Господу, Герасим, совершенно случайно, проходя в красивой, чрезвычайно сухой песчаной местности, в 12 верстах от губернского города Калуги, вспомнил слова своего учителя, старого Герасима, когда последний, как-то проезжая с ним мимо этого места, указал на него и как-то по особенному сказал молодому Герасиму, тогда еще Мише: «Миша, здесь, я провижу, скиток будет», – и решил остановиться здесь, выстроить простой шалаш из хвороста и поселиться в нем, положив основание завещанному своим учителем скиту.

Как и всегда водится в великом деле Божественного строения, начало Герасима было благословлено Господом, к нему пришли некоторые из желающих сожительствовать с ним вместе; спустя некоторое время был выстроен другой шалаш – побольше, и меньше чем через семь лет на месте указанных двух шалашей создалась юная, в высокой степени красивая молодая обитель имени преподобного Сергия Радонежского.

Каким образом Господь помог этому бескорыстному и ревностному деятелю основать эту обитель – это укажет история обители, теперь же нам известно только лишь то, что весь этот скит находится в ведении калужского отдела Императорского Православного Палестинского Общества. Великому труженику в деле несения учения Христа в жизнь, о.Герасиму пришлось так много сделать за это семилетие, что, при самом беглом, непритязательном взгляде, нельзя не усмотреть в устроении этой обители великой помогающей десницы Господа Бога.

В особенности, если принять во внимание, что все это делалось и делается, как говорится, «на медные гроши».

Покровительство Императорского Православного Общества открыло отцу Герасиму беспрепятственную возможность только лишь к созиданию монастыря без установленного на этот предмет капитального обеспечения, – и только; все же остальное пришлось добывать своими личными хлопотами и трудами.

Сейчас под монастырем находится около 400 десятин молодого, исключительно только лишь соснового леса.

Местность настолько здорова, настолько суха, что в настоящее время многих посылают туда для излечения от малярии.

В нынешнем году мы встретились там с одной особой, которая так страдала малярией, что никак не могла отделаться от нее, и уж ее приговорили к туберкулезу; но достаточно было прожить ей только лишь одно лето при обители отца Герасима, чтобы лихорадка навсегда покинула ее, и вот она три года к ряду проводит лето в Сергиевом скиту.

За семь лет своего существования, в Сергиевом скиту, благодаря неусыпным трудам ее строителя, иеромонаха Герасима, как по мановению волшебного жезла, получилось следующее: просторный деревянный храм во имя преподобного Сергия Радонежского чудотворца. Храм этот интересен тем, что он представляет собой один из древних деревянных храмов, бывших в Тихоновой пустыни и построенных Тихоном Калужским. В нем, до постройки каменного храма во имя Преображения, в Тихоновой пустыни, почивали мощи преподобного, но, после того, когда этот последний был выстроен, этот храм был, если так можно выразиться, «не у дел», а затем, когда Герасим приступил к оборудованию Сергиева скита, Тихонова пустынь уступила его Герасиму для его обители. О.Герасим поставил его на фундамент, заново восстановил в нем всю живопись, поместил в него полученные им две святыни из старого Иерусалима: одну – в виде изображения святой Троицы, написанную на Мамврийском дубе, а другую – в виде образа Воскресения Господа Нашего Иисуса Христа, изображенного на камне от гроба Господня.

Внизу под этим храмом, в фундаменте, о.Герасим построил небольшой храм во имя Преображения Господня.

Далее, здесь же находится деревянный дом для инвалидов, состоящий из двух этажей, – в верхнем, кроме того, помещается больница для амбулаторных больных. Перед домом для инвалидов разбит личными трудами о.Герасима с братией прекрасный цветник, имеющий посредине бассейн с небольшим фонтаном.

Говоря о доме инвалидов, нельзя обойти молчанием этой, если можно так выразиться, главной задачи в деле служения о.Герасима Господу.

Отец Герасим задался мыслью принимать в свою обитель исключительно только бездомных и совершенно неправоспособных калек, которые делятся у него, по правоспособности, на две группы: на группу совершенно неспособных людей, не имеющих даже возможности передвигаться без посторонней помощи, и на группу – кое-как еще могущих нести тот или другой труд.

Не знаю, что трогательнее в этом великом служении отца Герасима в лице своего ближнего Господу Богу: эти ли беспомощные, неподвижные, полуживые, полумертвые существа, не сходящие с коек, утратившие способность видеть, слышать, а, быть может, и понимать окружающую их жизнь; безногие, безрукие, живые, но наполовину умершие люди, около которых очень часто, с непередаваемой любовью, сердечностью и теплом, пребывает их попечитель и рачитель, и отец о.Герасим; или те, пораженные каким-либо нервным недугом или слепотою и несущие тот или другой труд во время Богослужения, или при выполнении каких-нибудь других обязанностей при монастыре.

Как те, так и другие, помимо скорбного чувства сострадания, вызывают в человеческой душе чувство какого-то безмолвного преклонения перед ними, как перед носителями постигшего их, по воле Творца, того или другого несчастья.

Глядя на все такие скорбные явления жизни, основные причины которых не в силах разгадать ни один человеческий ум, ни одно человеческое сознание, часто приходят на память слова одного очень известного проповедника Англии и Америки (Торрей), который говорил о Библии вообще и о слове Божием в частности следующее: «В Библии – в этой беспристрастной летописи всего пережитого человечеством весьма нередко, как и в действительной жизни, приходится сталкиваться с такими явлениями, причину и смысл которых отказывается постигнуть человеческий ум. В этих случаях никогда не должно пытаться разрешить своим собственным умом назойливые вопросы: для чего и зачем это, – а отнестись к ним, или в надежде, что со временем Господь Сам ответит на эти вопросы, или склонить с глубоким смирением свою горделивую мысль перед волей Всемогущего и не пытаться постигнуть непостижимое; так как установлено, что стоит лишь только человеку ухватиться за горделивую мысль, разъяснить собственным опытом, собственными соображениями волю Того, которая не может быть постигнута никакими нашими силами и средствами, и он мгновенно делается жертвой духа тьмы, его специфической гордыни, и, не задумываясь, произносит в безумном ослеплении осуждение Творцу, обвинение Его в несправедливости, в не закономерности, в жестокости и в других подобных этому хульных измышлениях возгордившегося человеческого ума».

Такое отношение человека к Верховному Промыслителю, даже при самом поверхностном рассуждении, является результатом того исключительного безумия, которым, как живым протестом против попытки капли воды оценивать необъятную величину неизмеримого океана, охватывается человеческий ум. И это даже для самого простого ума становится до очевидности ясно.

На самом деле, был ли бы для человека Бог Богом, если бы первый мог не только понимать, но даже и наводить критику на все Его дела, на все проявления Его Божественной воли?

Не был ли бы, наоборот, при этих условиях человек Богом своего Бога?

Наиболее знаменательным фактом, подтверждающим быстрое возмездие указанных выше попыток человеческой критики на Божественную волю, следует назвать то, что все они неизменно влекут за собою повторения той страшной картины отпадения от Божества, которая из уст в уста передается человечеством с самых первых моментов его жизни на земле, в истории падения первого ангела.

Как у того прямым последствием его стремления со слабым, но неизмеримо более высоким, чем у человека, умом, оценивать волю Всемогущего Творца, кончилось отпадением его от Него, – таким же неизбежным концом вознаграждается всякая, даже самая ничтожная в этом направлении, попытка человека.

Пытающийся объяснить Его волю и подвести ее под человеческий шаблон справедливости или несправедливости, неизбежно впадает сначала в возмущение Богом, а затем, если не остановится вовремя в своем безумии, и в отпадение от Него.

Сначала еле заметно, еле уловимо для человеческого глаза, а затем уже определенно и ярко; иногда даже, если не в нас, то в наших детях, которых мы очень часто, ослепленные безумием нашего осуждения, с первых шагов делаем свидетелями этого страшного греха и заражаем этим деянием их юные сердца.

О, берегитесь быть невоздержными перед вашими детьми!

Всякая в этом направлении горделивая необдуманность, не закономерность, превышение, если так можно выразиться, данного нам – это те горячие уголья, которые родители незаметно для самих себя в своих детях собирают на свои головы.

Такой быстрый и скорый результат греховности осуждения Божества, мне кажется, объясняется тем, что человеческий ум физиологически не выдерживает, помимо своего сознания, того, что не подлежит ему; все равно, как баллон, вмещающий в себе 50 кубических метров газа, не выдерживает и взрывается при попытке вместить в него 51 куб. метр, так и человеческий ум.

Но как же должно относиться к этим явлениям человеческого страдания? – спросят, быть может, некоторые меня.

Да так же, как к этому относится описываемый нами старец Герасим: отдать всего самого себя на служение и облегчение участи этих несчастных; всеми силами и средствами стараться облегчить эту участь; помогать им и словом и делом: спокойнее, терпеливее, безропотнее относиться к своей участи.

Указывать им, что тот или другой физический недостаток неизменно в человеческой природе восполняется каким-нибудь излишком, каким-нибудь усилением.

Это при некоторой наблюдательности можно прекрасно установить в природе каждого такого несчастного.

И это, при некоторой рассудительности, при некоторой вдумчивости, может очень часто, в тяжелую минуту раздумья, угнетения, скорби калеки или урода, а в особенности в периоды мучительного отчаяния, служит ему тем светлым лучом, который, прорезавшись в беспросветный мрак его личной жизни, не только скрасит тяжесть его положения, но даже понудит его перейти от ропота к благодарению, от проклятий к благословению и от скорбных стонов к славословию.

Удивительно умело, просто, красиво и по-христиански делает это любвеобильный отец Герасим.

Для примера:

Входим с ним в помещение безнадежных инвалидов и перед нами высокая, стройная фигура седого старика-монаха, который держится с изумительным достоинством, если хотите, с какой-то очень подходящей его внешнему виду, осанкой, но он совершенно слепой.

Старец Герасим, знакомя с ним посетителей, так хорошо, так тепло, так просто говорит: «а это – Иван Андреевич. Господь его наградил чудным даром памяти и искусством церковного пения. Он знает почти все наизусть и прекрасно поет. А в позапрошлом году Господь помог ему пешком спутешествовать на открытие мощей святителя Иоасафа. Полгода ходил туда и вернулся, как ни в чем не бывало».

И мы видели, как лицо этого убитого страданием слепоты человека мгновенно оживилось, и он, как будто, спохватившись, с каким-то непередаваемым восторгом в голосе проговорил: «О, да; о, да, батюшка, слава Царю Небесному! Слава Ему!»

Или в другом отделении этой же палаты: неподвижно лежит лет 90–100 старик; не владеет ногами. На морщинистом лице, обрамленном густою щетинистою бородою, написано тупое безразличие. Из-под нависших бровей тупо и в то же время сердито высматривают два впавших серых глаза.

По первому впечатлению, кажется, этот старик, охваченный при своем уродстве периодом старческого маразма, ненавидит весь свет, не исключая и приютившего его батюшку. Но юркий батюшка, подводя к нему посетителей, так радостно, так торжественно, как будто, он сам переживал все это, говорит: «а вот этого друга Господь удостоил на склоне лет по несколько раз в неделю приобщаться Святых Христовых Таин... Радость-то какая!.. Радость-то какая!.. А?»

Мгновенно по лицу старика разлилась светлая, радостная улыбка; приподнялись седые нависшие, нахмуренные брови, и глаза направились к святому углу, где перед лучами мерцающей лампады ярко светился Божественный лик Того, Кому, как при жизни, так и на протяжении почти 20-ти столетий, тянутся руки всех этих скорбных, убогих, недужных, больных и страждущих.

Великое дело делает этот подвижник – дело милосердия!

Не могу не заметить еще следующего обстоятельства, которое невольно приходит на мысль: это то, что дела милосердия во все века обезоруживали злых, недобрых людей. И, между прочим, когда антихристиански настроенная масса во Франции, в начале настоящего столетия, ринулась разрушать иноческие обители и изгонять из монастырей монахов, – те монастыри, в коих были приюты, больницы с постоянными кроватями, богадельни и инвалидные дома, остались нетронутыми.

Мне кажется, это одно из ярких доказательств, что милосердие призывает благословение на дома, и последнее в трудную минуту охраняет их.

И наоборот, живущий вне милосердия – живет вне Божьего благословения и его чудной охраны.

«Суд без милости не оказавшему милости».

В настоящее время отец Герасим находится в очень затруднительном положении. Имея небольшие средства, он приступил к закладке огромного здания для инвалидов, количество которых он хочет довести до 70–80 человек; но, заложивши фундамент, приостановил работу только лишь из-за того, что у него не хватает средств для приведения в исполнение своей заветной мечты.

Но он твердо уверен, что Господь, всегда помогавший ему, не оставит его и теперь.

В обители обращает на себя внимание выстроенный уютный домик для Великой Княгини Елизаветы Феодоровны, которая сделала много благодеяний для обители старца Герасима.

Стоит только войти в этот простой деревянный симпатичный домик, выстроенный Герасимом так, чтобы он, при идеальной простоте, удовлетворял скромным и вместе с тем заветным желаниям своей высокой благодетельницы, – чтобы увидать, к чему стремится эта большая в наше время подвижница духа.

Иконы и изображения святых, подвижников, людей, одухотворенных великим стремлением служить Господу; изображение распятого Христа; святителей, чудотворцев, незабвенные черты мученика мужа, везде и во всем настроение, напоминающее узкий, но вместе с тем славный и великий путь к городу Великого Царя, – вот на что указывает эта маленькая хижинка в конечной цели и задачах ее высокой хозяйки.

Большая водокачка, только что выстроенная техником, полуслепой отец который живет в этой обители.

Эта водокачка снабжает водой из колодезей весь Сергиев скит отца Герасима, раскинувшийся на песках в самом точном смысле этого слова.

Почти рядом с этой, сделанной по всем правилам искусства, водокачкой помещается страшно бедная, поставленная на каких-то курьих ножках, обительская колокольня.

Но, видя рост обители, над этим сокрушаться не приходит в голову: Тот, Кто превратил несколько аршин земли, находившейся под шалашами, в 400 десятин, на которых разбросаны эти еще не успевшие потемнеть от времени постройки, Тот, вне всякого сомнения, создаст со временем и прекрасную колокольню, и величественный храм.

При входе в самый скит на левой стороне стоит прекрасный дом для настоятеля; но отец Герасим предпочитает жить около колокольни, в каком-то полуразвалившемся домике из трех низеньких, плохеньких комнаток, из которых две обычно предоставляются массе приходящих к старцу посетителей, а одна, малюсенькая, совершенно темная, уставленная, увешанная иконами, и есть постоянная резиденция и настоятеля, и строителя этой юной обители – отца Герасима.

Направо от «настоятельского» дома находится неотъемлемая при монастырях книжная лавка.

Наконец, вы выходите из монастыря, огороженного легким деревянным забором, такими же маленькими, немудрящими деревянными воротами, которые настолько примитивно охраняют эту юную обитель, что в декабре месяце прошлого года неизвестно какие, местные или пришлые, хулиганы забрались в дом В.К.Елизаветы Феодоровны и сорвали висевшие там перед образами лампады. У ворот стоит простой деревянный стол, на нем в большой чаше освященная вода, и старичок-привратник неизменно каждого, входящего в обитель, обильно окропляет святой водой, как бы символически отмывая от пришедшего путника всю суету, сумятицу и грязь жизни.

За оградой, вне скита, стоит большая трехэтажная деревянная на каменном фундаменте гостиница, должно заметить, всегда переполненная народом. Рядом с этой гостиницей сейчас строится другая каменная гостиница, большего размера. Направо от этой гостиницы виднеются то тут, то там, разбросанные в молодом сосновом перелеске, несколько новых построек.

Вот странноприимная, с изумительно-чистыми номерками, при двух кроватях в каждом, прикрытых чистым постельным бельем. Эти номера сдаются желающим из простонародия по 15 коп. за сутки. В общих комнатах помещаются бесплатно. При странноприимном доме, тоже изумительной чистоты, огромная столовая. Странноприимная отца Герасима считается много лучше странноприимной Тихоновой и Оптиной пустынь.

Как в гостинице, так и в странноприимной старца Герасима плата за помещение и за стол предоставляется усердию, силам, желанию и возможности каждого из посетителей, – исключая тех номерков в странноприимном доме, о которых я сказал раньше.

Дальше виднеются раскинутые в некотором расстоянии друг от друга три-четыре домика, выстроенных по типу дешевых подгородных столичных дач. Это – дачки обители, которые сдает отец Герасим желающим пожить в его местности, но сдает только лишь заведомо известным ему семьям, которые отличаются благочестивым настроением и в которых не встретишь одно из орудий инквизиции современной дачной жизни – граммофонов или чего-либо в роде этого.

Еще дальше виднеется хороший скотный двор, в котором имеется несколько коров и лошадей, обслуживающих нужды скита.

Это по направлению к просеке, ведущей на разъезд №19 Моск.-Киево-Воронежской железной дороги.

Но нельзя обойти молчанием и ту сторону монастыря, которая непосредственно прилегает к большой шоссейной дороге на Калугу. Здесь отец Герасим поставил большую часовню, где, кроме икон, находится чаша со святой водой. А около часовни стоит для отдыха путников большая скамья, от которой по длинной, версты в полторы, просеке манит к себе виднеющаяся в конце этой просеки обитель. Предприимчивый ум старца Герасима наводит его на мысль, с лета будущего года устроить здесь для пешеходов и богомольцев большой дороги совершенно бесплатно чай.

Теперь постараюсь в сжатых чертах передать свои личные переживания в обители старца Герасима; сначала я изложу первое свое посещение, послужившее начальным импульсом к решительному моему повороту от спиритизма, а затем посещение нынешнего года.

Еще по дороге из Тихоновой пустыни в Сергиев скит я обдумывал то новое для меня положение, которое я должен занять по отношению к этому старцу.

У меня налицо имелись только лишь одни невыгодные позиции.

Во-первых, я у старцев никогда не бывал, и это был первый, к которому я направлял свои стопы. Во-вторых, почему-то самое слово «старец» внушало мне представление о чем-то необыкновенно черством, сухом, удаленном от жизни, непонимающем жизнь, беспощадно суровом, с оттенком худоскрываемой злобы ко всему, что стоит за монастырским порогом; и, наконец, я верил и в то же время, как будто, не верил в прозорливость старцев.

Мне казалось, что прозорливость является только лишь даром исключительных натур, как об этом свидетельствует спиритическая и оккультная практика; достигнуть же ее всякому, помимо известных в оккультизме и спиритизме методов тренировки, мне казалось невозможным. Прозорливость старцев объясняется, думалось мне, просто: с одной стороны некоторою находчивостью, искусством в одно и то же время говорить на два фронта, из которых, при желании, можно вывести и «да», и «нет»; а с другой стороны самогипнозом приходящих с вопрошаниями к старцу.

Но и в то же время я побаивался чем-либо обнаружить перед старцем свою прикосновенность к спиритизму и оккультизму. С одной стороны, мне казалось, если я чем-либо проявлю это старцу, я парализую сердечное и доброе; отношение его ко мне, а с другой стороны, мне думалось, что он посмотрит на меня, как на еретика; и если, как я говорил выше, более чем благосклонно относившийся ко мне, даже любивший меня, как друга, доктор Д.С.Трифановский, человек высокой христианской любви, лишил меня своего братского поцелуя, как еретика, то старец, как только узнает, что я спирит, хотя бы и отошедший от спиритизма, он просто выгонит меня от себя и – кончено.

Что из того, что я за последнее время всячески открещиваюсь от спиритизма, читаю лекции по вопросам христианской нравственности, и открыто с кафедр приглашаю искать спасения в церкви, – все-таки я – бывший спирит.

Вот с таким багажом я ехал на первую в жизни беседу со старцем Герасимом в Сергиев скит.

Как только я приехал в гостиницу Сергеева скита, то тотчас же послал узнать, может ли меня принять старец Герасим.

Мне сказали, что он сейчас находится или на стройке, или в больнице, или в инвалидном доме, и мне лучше всего пройти к нему самому.

Так как в одно и то же время со мною приехала в обитель, познакомившаяся со мной в Тихоновой пустыни москвичка, жена д.с.с. М.Ф.П., то мы с ней вместе и решились отправиться на поиски отца Герасима.

В виду того, что времени у нас было очень мало, и мы должны были вернуться, во что бы то ни стало в Тихонову пустынь обратно в тот же день, мы за эти розыски принялись довольно энергично и решили ни на минуту не отвлекаться осмотром обители.

Отправившись, прежде всего в келью старика, мы услыхали предположение его келейника, что он должно быть на дачах. Пошли на дачи. Обстоятельно обошли всю постройку, там нам сказали, что он только что ушел на скотный двор; со скотного двора нас направили в странноприимный дом; оттуда в храм, «где, должно быть, сейчас отец Герасим, который вот-вот только ушел отсюда». Из храма нам пришлось идти в больницу; словом, мы, помимо нашего желания, обошли решительно все наиболее выдающиеся здания скита, и нашли отца Герасима в инвалидном доме, среди калек, где он около одного из них с чрезвычайной любовью что-то делал, в чем-то помогал; при этом все это со свойственной ему лаской, любовью, смирением. Увидев нас и, несомненно, подметив, что моя спутница, попавши в исключительную, совершенно незнакомую нам обоим сферу самых тяжких человеческих страданий, была близка к обморочному состоянию, быстро подошел к нам, и, когда мы выразили ему просьбу уделить нам несколько времени для беседы, поклонился нам до земли и попросил пожаловать в гостиницу, куда он сейчас придет.

Мы так и сделали.

Меньше чем через четверть часа, в чистом, уютном номере, на моей кровати сидел чрезвычайно маленького роста человечек, с большою черною бородой, с густыми черными нависшими бровями, из-под которых смотрели изумительной доброты, безграничной ласки и в то же время смирения, чудные, детски-доверчивые, лучистые глаза. А я в присутствии своей почтенной спутницы стараюсь, как можно больше сказать ему, и, замечу, совершенно искренно, по поводу его, если так можно выразиться, ангельского отношения к тем ужасным калекам, около которых мы его застали. И в то же время держу себя под строгим контролем, чтобы как-нибудь не проговориться о себе: кто я и что я.

Старец все время терпеливо слушал меня, опустивши глаза вниз.

Я говорил около получаса.

Запас моего красноречия иссяк. Я как-то беспомощно остановился. И в голове в это время была одна мысль: «вот-вот сейчас будет спрашивать, кто я, откуда». Я даже не хотел указывать ему места своего постоянного жительства. После небольшой паузы о.Герасим поднял на меня свои изумительно прекрасные глаза и так просто, как будто не подозревая, что он даже этими первыми словами поразит меня, сказал:

Я уж не буду допытываться у вас, откуда вы и кто вы... а вот как ваше имя-то святое?

Я застыл от изумления, в точном смысле этого слова, и затем проговорил: «Владимир».

О.Герасим немного подумал и затем так смиренно, смиренно, как будто рассуждая сам с собой, начал говорить:

Вы знаете, кто был ваш патрон? Он был ревностный носитель православия. Он служил Христовой церкви, апостольским служением, не останавливаясь ни перед чем; он не уклонялся ни в какие противные Xристову слову увлечения, деяния... И мгновенно у о.Герасима меняется тон, он поднимает на меня свои глаза, преисполненные какого-то особенного огня, и тоном строгого обличения и в то же время назидания говорит мне: «и ты, оставивши все, должен словом и данным тебе даром письменности служить только лишь Христовой церкви, высоко воздвигая крест Господень»... И вся дальнейшая речь идет у старца со страшным подъемом, который он порой заметно даже сдерживает в самом себе. Наконец, окончены эти высокие слова, которыми он, как Божий прозорливец, развернул всю мою душу; поразил меня и мою спутницу так, что я не смел не только что-либо спросить, сказать, возразить; я был ошеломлен, убит, уничтожен тем, что я видел и слышал; а между тем когда-то перед моими глазами проходили тысячи спиритических и оккультных феноменов самого разнообразного свойства. Только здесь я понял страшную разницу между этими феноменами, феноменами, несомненно, от духа тьмы, исключая тех явлений естественно-физиологического свойства, которые еще недостаточно обследованы наукой, о которых я буду иметь удовольствие подробно доложить вам в следующих моих лекциях «Спиритизм перед судом религии и науки» и «Ужасы гипнотизма», и теми убедительными по своей простоте и сильными Божественной благодатью чудесными явлениями, которые я наблюдал и наблюдаю в своих общениях со старцами, начиная с о.Герасима.

Спиритические феномены, несмотря на всю их экстравагантность, сложность, запутанность, ошеломляющий в первый момент характер, действуют на человеческую душу, как-то поверхностно, неглубоко. Прошел день, много два, как изумление сменяется сомнением, которое, последовательно разрастаясь, совершенно нивелирует, сглаживает полученное впечатление, и исследователь ждет нового, еще большего по силе, феномена.

Совсем не то переживает наблюдающий и в особенности делающийся объектом феноменов, исходящих из таких благодатных источников, как наши старцы.

Эти феномены изумительно просты; каким бы именем не старались окрестить их завзятые сторонники оккультизма и спиритизма: то это «психометрическое ясновидение», то это «медиумизм», – они настолько просты, что очень часто воспринимающие их не придают им сразу должного значения, считая их простым разговором, и только лишь, спустя иногда несколько лет, убеждаются в том, что это был феномен прозрения старцами в даль грядущего. Но самое главное это то, что феномены, получающиеся при воздействии Божественной благодати, несмотря на их несложность и простоту, могут заставить самого слабовольного, самого неуравновешенного человека изменить сразу весь строй своей жизни и настолько глубоко проникнуться ими, что они несутся им до самой гробовой доски, и никакие силы, никакие сомнения, никакие тревоги относительно их не возникают в человеческой душе.

Потому что источники, дающие эти феномены, находятся под руководством Христовой церкви, под благодатью Святого Духа...

Когда о.Герасим окончил свою назидательно-пророческую и назидательно-обличительную речь ко мне; когда, так сказать, преподал мне всю программу моей дальнейшей деятельности, он снова сделался тем, чем был перед своей беседой: тем же любвеобильным, смиренным простецом-монахом; тем же батюшкой, который, подобравши свою мантию, быстро бегает по постройкам, по больницам, по дачам.

Точно таким же образом сказал он несколько слов моей спутнице, которую тоже поразил изумительной точностью изображенного им ее переживания.

Затем старец встал, вышел в соседний номер, принес оттуда два образочка: один – преподобного Сергия, которым благословил меня, а другой – Калужской Божьей Матери, который передал моей спутнице.

В это время как раз заблаговестили ко всенощной, и старец, с низким поклоном, испросивши извинение, отправился в церковь, прося меня хотя на минуту зайти в последнюю.

Впечатление от этих пережитых 25–30 минут было настолько сильно, что мы нескоро, как говорится, могли прийти в себя. Наконец оделись, попросили своего возницу подать экипаж сейчас же к храму и отправились в церковь.

В храме шла всенощная. Служил другой монах. О.Герасим был в алтаре. Спустя несколько минут после нашего прихода, ко мне подходит молодой монах и со словами: «Вы будете Владимир?.. Вас просит батюшка», указал мне на левый клирос, где в мою сторону глядел о.Герасим.

Я направился к нему, и он передал мне две просфоры со словами: «одну вам, а другую вашей спутнице».

Как это ни покажется странным, мгновенно у меня созрела мысль еще раз испытать о.Герасима, при наличности всей, указанной выше, поражающей силы его очевидного дара прозрения. Мгновенно я придумал следующее:

Я сам давно утратил возможность лично писать, за исключением очень редких случаев; и уже давно все свои журнальный статьи, равно, как и письма, диктую другому лицу, а тот или пишет их от руки, или печатает на машине под эту диктовку. И вот, в силу этого обстоятельства, я на этот летний сезон пригласил на время своего отдыха одну барышню, с которой постоянно вместе работал.

Получивши от о.Герасима две просфоры себе и моей спутнице, я решился у него попросить третью просфору «тому человеку, кто со мною сейчас работает». Мне очень хотелось, чтобы он каким-либо способом сказал мне, – кто этот человек: «он или она».

Я с математической точностью передаю и этот факт, и эти слова, сказанные мною, для того, чтобы ярче подчеркнуть то, что из моих слов обыкновенный человек не мог ничего усмотреть, а просто дать мне просфору и сказать: «извольте»... «передайте», или что-нибудь в этом роде.

Здесь произошло нечто другое.

Батюшка Герасим немного подумал, как будто что-то соображая, потом вынимает из кармана просфору, благословляет меня ею, говорить «а эту – передайте ей».

Если бы я в этот момент был с о.Герасимом один на один, я, вероятно, упал бы перед ним на колени и разрыдался, но... церковь, народ, – я поцеловал его руку и с еле сдерживаемыми рыданиями в горле проговорил: «простите меня, Христа ради». Батюшка ласково, тепло и приветливо проговорил мне: «Бог простит... Бог простит»...

Мы уехали.

Вообще старец Герасим обладает очень резко выраженным даром прозрения и недаром про него говорит простой народ, что он не указывает только чисел, и нижеследующий эпизод из поездки нынешнего года в высокой степени подтверждает это...

Летом нынешнего года (1913) я приехал к старцу Герасиму уже как знакомый человек и тоже не один, – со мной была издательница настоящей книги.

Приехали мы около десяти часов вечера. Первым и, конечно, весьма натуральным желанием моей спутницы, было тотчас же увидать батюшку. Но это оказалось почти невозможным делом, потому что старец показывал какой-то приезжей уважаемой им барыне дачу для одного из детских приютов. Долго мы еще сидели на террасе гостиницы, посматривая на прикрываемые падающими сумерками молодые сосны и елочки, ожидая, что вот-вот возвратится батюшка, но, увы! Силуэты деревьев все больше и больше утопали в темноте, и почти уже наступавшая ночь показала нам, что батюшку Герасима мы сегодня не увидим.

Был двенадцатый час.

Все в гостинице собирались спать, как вдруг приходит посланный из скита, обходит по всем номерам и объявляет: «не желает ли кто собороваться»? В утвердительном случае необходимо сейчас же идти в келью о.Герасима.

Само собою разумеется, мы тотчас же отправились.

Необходимо заметить, что соборование или, так называемое, таинство елеосвящения в современной жизни православных христиан почти совершенно вышло из обихода обычного уклада.

И в очень немногих семьях оно совершается над человеком, уже бесповоротно приговоренным к смерти, как обряд.

Совершенно иначе смотрели на это таинство в старые годы. Оно считалось одним из самых действительных средств против всякой болезни; в особенности, против всякого вида одержаний, большую часть которых современное знание отрицательного направления подвело под общую номенклатуру неврастении, истерии и вообще к невропатологическим явлениям.

В доброе старое время придавали большое значение словам апостола Иакова:

«Болен ли кто из вас? Пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне, и молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему»²⁰.

Этими словами, собственно говоря, и установлено это таинство. Тогда это считалось универсальным средством против всех заболеваний.

И старики, действительно, в этом случае были правы.

В настоящее время это таинство сохранилось только лишь в немногих обителях и то, насколько мне известно в некоторых, например, московских монастырях оно совершается один раз в год; но в Оптиной пустыни и в Сергиевом скиту оно совершается для богомольцев по два, по три раза в неделю.

И по уверении многих, прибегающих к этому таинству, оно производит удивительно ободряющее, восстанавливающее и исцеляющее действие.

Указанный выше Боровский архимандрит, о.Венедикт, лично свидетельствовал мне о поразительных свойствах этого таинства. Помимо своего духовного действия, оно успешно влияет и на физическую сторону человека.

Между прочим, в его личной практике был такой случай: одна девушка 16–17 лет стала так быстро терять волосы, что через короткий промежуток времени у нее, вместо роскошных волос, получилась совершенно голая голова, как коленка. Девушка была в отчаянии, близком к самоубийству. Привезли ее к отцу Венедикту; последний, исходя из общего принципа, что 9/10 наших болезней являются или результатом нашего личного уклонения от условий жизни, указанных Божественной правдой, или же результатом воздействия на нашу физическую природу духа зла, – предложил девице собороваться; последняя согласилась.

Совершивши это таинство, о Венедикт вылил ей на голову, в самом точном смысле этого слова, все то масло, смешанное с вином, которым совершалось елеосвящение, и спустя короткий промежуток времени после этого у девушки выросли прекрасные волосы...

Когда мы вошли в низенькое, темное помещение о.Герасима, оно было, как говорится, битком набито народом. Здесь были и простые крестьянские женщины, и интеллигентные городские барышни, три, четыре монахини, двое, трое мужчин. Все они стояли длинной шеренгой, разделившись на две линии, одна против другой. У каждого из присутствовавших был расстегнут ворот рубашки, и обнажена верхняя часть груди. Каждый держал в руках зажженную восковую свечу. Впереди всех, около небольшого столика, на котором горело несколько свечей, стоял в епитрахили о.Герасим, рядом две чтицы монахини из числа пришедших собороваться.

Когда я вошел, о.Герасима, благодаря его маленькому росту, не было видно за народом. Я слышал только лишь его голос; он с особенным настроением читал чудные, полные поэзии, слова первого Евангелия, в котором повествуется трогательное милосердие «некоего самарянина», увидавшего поверженного во прах несчастного человека.

В трогательной передаче доброго старца особенно глубоко падали в душу слова: «И приступль обвяза струпы его, возливая масло и вино, всадив же его на свой скот, приведе его в гостиницу, и прилежа ему».

Келейник Василий провел нас в хвост шеренги соборующихся, дал нам в руки по зажженной свечке, затем по кусочку ваты, назначение которой состояло в том, чтобы, после помазания, ею отирать стекающий елей.

В это время старец читал уже прекрасные слова первой молитвы таинства елеосвящения: «Безначальне, Вечне, Святе, святых, Единородного Твоего Сына ниспосли, Исцеляющего всякий недуг, и всяку язю душ и телес наших, ниспосли Святого Твоего Духа, и освяти елей сей, и сотвори помазующимся рабам Твоим в совершенное исцеление грехов их, в наследие царствия небесного»...

После этого от стола поднялся старец Герасим, и, держа в одной руке, так называемый, «стручец», – обыкновенную тоненькую палочку, на одном конце которой быль намотан толстый кусочек ваты, а в другой – небольшой стаканчик, наполовину наполненный маслом, смешанным с вином, подходил к каждому, и со словами: «Отче Святый, Врачу душ и телес, пославый Единородного Твоего Сына, Господа Нашего Иисуса Христа, всякий недуг Исцеляющего, и от смерти Избавляющего, исцели и раба Твоего...» помазал крестообразно каждого стоящего перед ним на челе, на ноздрях, на щеках, на губах, на открытой груди, на ладонной и на тыльной стороне обеих рук, а все присутствующие пели: «Услыши ны, Боже; услыши ны, Владыко; услыши ны, Святый».

Такое помазание повторялось после перерывов, в которые читалось Евангелие, семь раз.

Необычность обстановки, приподнятое настроение, какая-то непостигаемая человеческим разумом красота и возвышенность этого таинства, не говоря уже о своеобразном общем пении, о некоторой таинственности, об этих висящих кругом старинных образах, портретах старцев, иноков, сурово, степенно смотрящих на всех этих, пришедших сюда за исцелением души и тела, – все это куда-то настолько далеко относило от жизни, от ее обычных тревог и забот и давало такое настроение, что казалось, если бы в этот момент кто-либо сказал, что «вот-де сейчас вас всех перережут, расстреляют, сожгут», – никто бы не обратил на это внимания, а все продолжали бы так стоять с полуоткрытой грудью, с горящими свечами и медленно, монотонно петь: «Услыши ны, Боже; услыши ны, Владыко; услыши ны, Святый».

Не потому, что присутствующее не поняли бы тех слов; не потому, что они были фанатизированы какой-либо близкой их душе догмою, – нет; а просто потому, что эта тишь, эта келья, заброшенная в эти пески, в эту чащу молодого леса, благодаря какой-то таинственной силе, быть может, на мгновение только, помогла этим людям, отдавшимся обаянию святого таинства, утратить остроту ощущения жизненных явлений.

Я, например, лично никогда не испытывал ничего подобного. И, мне кажется, я за эти 1,5–2 часа времени сразу от всего отдохнул, сразу оторвался от того, что до сих пор угнетало, тревожило меня, все равно, как после слов Христа, – обращенных, согласно шестого Евангелия таинства елеосвящения, жене хананейской: «О, жено, велия вера твоя, буди тебе яко хощеши», – тотчас же исцелилась ее дочь.

Соборованье окончилось около половины второго ночи, и молящиеся в безмолвной ночной тишине расходились по своим номерам.

Наутро, лишь только мы встали, по гостинице пронесся слух, что о.Герасим уезжает по вызову в Калугу, где должен соборовать и напутствовать какую-то умирающую свою духовную дочь, поэтому почти все население богомольцев устремилось к его келье, опасаясь, что он не скоро вернется.

Когда мы пришли, келья была переполнена народом, и батюшка принимал обращающихся к нему с теми или другими вопросами, за теми или другими советами.

Вот подошла к о.Герасиму какая-то простая женщина, упала на колени и спрашивает совета: следует ли ей распродавать в родном селе все свое имущество и ехать по зову сына на постоянное жительство в далекую Сибирь, или нет.

– А не пьет сын-то твой? – спрашивает о.Герасим.

И ни капельки, родной батюшка, ни капельки.

А женатый он у тебя? – снова спрашивает о.Герасим.

Да, родной батюшка, женатый.

А сноха-то с тобой дружна?

Души во мне не чает, батюшка...

Отец Герасим задумался, потом говорит: «ну, поезжай с Богом».

Вслед подходит молодой парень, очевидно, старый знакомый батюшки, так как последний прямо обратился к нему со словами:

А, здравствуй, Павел. Зачем пришел?

Да вот, батюшка, не знаю, как поступить. Не платят ведь мне денег-то... Благословите посудиться, – умоляюще проговорил парень.

Нет, нет, Павел, на судбище у меня нет благословения. Молись за него, чтобы Господь вразумил его отдать тебе деньги. Давай вместе молиться: ты будешь молиться, и я буду молиться за него, – ань, глядь, Господь-то и услышит молитву-то нас обоих. Помнишь, как Он сказал: «Если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного»²¹... Понял?

Как не понять, батюшка, понимаю.

Ну, благослови тебя Господь и потерпи, и потерпи, он все тебе отдаст.

Не успел отойти парень, бухается батюшке в ноги какая-то светло-коричневая поддевка. Опять, видимо, знакомая батюшке, потому что он говорит: «Слышал, слышал, что Господь исцелил тебя за молитвы оптинских старцев... Ну, благодари Господа, не забывай Его, и впредь не греши».

Поддевка задыхалась от неудержимых рыданий.

Оказывается года 3 или 4 назад этот мужичок, вопреки совета кого-то из калужских старцев, вместо того, чтобы ехать по их указанию в Воронеж, поехал и открыл торговлю в Полесье, где меньше чем через полгода проторговался и заполучил начало туберкулеза. Но, вовремя спохватившись, приехал просить прощения и молитв у оптинских старцев, и теперь настолько окреп и здоровьем, и средствами, что собирается ехать в указанное место.

И так без конца...

Когда подошел мой черед с моей спутницей, о.Герасим был уже в своей собственной маленькой келейке и готовился к отъезду. В то же время старец, не желая отпустить нас без благословения, показывал нам свои драгоценности-святыни. Здесь мы видели и подаренный ему образ В.К.Елизаветой Феодоровной с мощами; здесь же он нам показал очень интересный, неизвестно кем подаренный ему небольшой крест, представляющий собою металлический футляр, в котором на сделанном из какого-то материала кресте на одной стороне помещается распятие Спасителя, а на другой изображение преподобного Сергия...

Удивительный крест, удивительный. Вот стоит только положить его на лоб и подержать несколько времени, чтобы и голова посвежела, и Господь мысли новые послал, – говорил нам о.Герасим.

Здесь я снова наблюдал два феномена, подтверждающие дар прозорливости у о.Герасима.

Одна, собирающаяся выйти замуж, девушка поручила моей спутнице испросить совета и благословения у старца. Последняя обратилась к нему с этим поручением, не указывая о.Герасиму, кто вопрошающая, кто ее жених. О.Герасим встал, помолился, немножко подумал (это его обычный прием), затем проговорил: «Бог благословит, только пусть годик подождет венчаться-то». Моя спутница была чрезвычайно поражена этим, так как, оказывается, между женихом и невестой уже договорено, раньше, как через год, свадьбы не делать.

Другой случай: когда старец обратился к нам спиной и начал искать, что дать на память моей спутнице, – мне невольно пришла в голову пренаивная мысль, а что, думаю, прегрешает в чем-либо старец или нет. Не может быть, чтобы не прегрешал, – ведь один Бог без греха. И вдруг, к моему удивлению, старец не оборачиваясь говорит: «да – один только Бог без греха, а я, грешный, и, ох, как прегрешаю, ох, как иногда уклоняюсь от Его святой воли»... и т.д. Я был страшно поражен этим фактом.

А между тем народ все прибывал и прибывал.

Старцу подали на ходу выпить стакан чая. Продолжая беседовать с приходящими, он одевался, пил чай и, поочередно благословляя всех и каждого, вышел к стоящему у крыльца экипажу, и, когда келейник хотел что-то спросить о.Герасима по делу, он уже отъезжал от кельи.

Вот всегда так, – с неудовольствием в голосе говорил келейник: – в два часа кончит соборование, в четыре идет к утрени, в семь от обедни принимает посетителей, беседует с ними до 6–7 часов вечера; не углядишь, убежал на постройки, а там либо всенощная, либо соборовать. По целым неделям ни на трапезу не ходит, ни дома, кроме одной просфорки, ничего не ест, не спит целыми месяцами, того и ждешь, что ног под собой таскать не будет... А тогда – что делать-то?..

А о.Герасим не быстрой рысцой удалялся из скита по направлению к большой дороге, благословляя направо и налево встречающихся ему паломников.

От о.Герасима я уже совершенно иным человеком отправился в Оптину пустынь.