Оптинский архимандрит Исаакий
(Память 22 августа).
Из кратких сказаний, сохранившихся о предках о. архимандрита Исаакия, видно, что они происходили из именитого и весьма зажиточного купеческого рода города Курска и имели звание почетных граждан. Несмотря на довольно большие денежные средства, выручаемые от торговли скотом и откупа рыбных ловлей на Черномории, семья Антимоновых продолжала придерживаться самого строгого и сурового патриархального образа жизни старого русского купечества. В конце прошлого столетия во главе ее стоял Василий Васильевич Антимонов, скончавшийся в глубокой старости в 20-х годах XIX века. Отличаясь ревностью к посещению храма Божия и проводя, вообще, христианскую жизнь, он требовал исполнения религиозных обязанностей и от всей своей многочисленной семьи, главным распорядителем которой оставался до самой кончины. Отправляясь по праздникам в Церковь, все благочестивое семейство Антимоновых шло чинно, соблюдая старшинство, и в храме Божием вело себя всегда примерно, причем, особенным усердием отличался молодой Иван Иванович, впоследствии архимандрит Исаакий.
Старший сын Василия Васильевича, Иван Васильевич, имел от трех браков тринадцать человек детей, из коих Иван Иванович, родившийся в 1810 году 31 мая, был пятым и, вместе, последним от первого брака с девицей Анной Пузановой. Благочестивый дед Ивана Ивановича был особенно расположен к своему маленькому внуку, и часто брал его с собою в храм Божий, куда имел обыкновение ходить ежедневно к утрене и обедне. Отец Ивана Ивановича, воспитанный в строго христианском духе, унаследовал добродетели своего родителя. Его простота и смирение производили благоприятное впечатление на всех, сталкивавшихся с ним в жизни. Сохранилось известие о путешествии его в Киев в 1809 году к старцу иеромонаху отцу Парфению, который, говорят, при входе приветствовал его словами: «блаженно чрево, родившее монаха». Вообще, по свидетельству очевидцев, семейство Антимоновых пользовалось большим уважением в городе за свою безукоризненную честность, строгость христианской жизни, исполнение в точности уставов Церкви, – что, впрочем, в те времена не было редкостью, – любовь к дому Божию, выражавшуюся в посильных жертвах на украшение храма, усердие к служителям алтаря и монашеству и милосериии к бедным, причем, для раздачи милостыни у них был назначен даже особый день в неделе. Проведя таким образом детство и юность в среде христиански настроенной семьи, Иван Иванович получил самое суровое воспитание, согласное с духом того времени. Несмотря на весьма достаточные средства, он привык еще дома переносить всевозможные лишения, довольствуясь самой грубой пищей и стесняя себя во всех отношениях. Иван Васильевич, человек простой, но по-своему образованный, в воспитании детей придерживался старых обычаев и требовал от них беспрекословного повиновения и такого уважении к родительскому авторитету, что дети не осмеливались садиться пред ним без позволения. Впрочем, он не прибегал к обычным в то время мерам строгости и никогда не поднимал на детей руки, потому и неудивительно, что они, при невольном страхе пред властью родителя, сердечно его любили.
Иван Иванович еще в ранней юности отличался скромностью, любил уединение и старался уклоняться от товарищеских игр и увеселений. Молчаливость, не позволявшая ему сказать пустого слова, не мешала, однако, подчас проявляться его природной веселости в шутках, всегда, впрочем, остроумных; так что отсутствие его было особенно заметным для общества, собиравшегося иногда в доме Антимоновых. Простота при ясном уме давала Ивану Ивановичу возможность быть в самых близких отношениях к простому народу, с которым он имел дело, когда, по достижении зрелого возраста, начал помогать отцу в его торговых занятиях. Он имел на подчиненных ему рабочих людей самое благоприятное влияние в нравственном отношении, внушая им страх Божий, когда при расчете вступал с ними в беседу. Так он отучал их от божбы. Сердечная доброта и справедливость самым лучшим образом уживались в душе его, проявляясь во всех более или менее важных обстоятельствах его жизни. Так, однажды, когда один из его рабочих, человек строптивого характера, за постоянные взыскания, которым подвергал его Иван Иванович за неисправность и дерзость, решился, наконец, убить его, и когда злое намерение его было открыто Ивану Ивановичу, он простил ему вину, и только отпустил, не предавая его в руки правосудия. Высокая честность и тогда еще заслужила Ивану Ивановичу общее уважение. Он сам впоследствии вспоминал, что за отпускаемый товар никогда не получал ничего, кроме благодарности. Твердость его характера выразилась особенно в мужественном перенесении всяких лишений и подвигов, во имя религиозных целей, в продолжение 19 лет до поступления в монастырь. Сохранилось предание, что он в то время, ежедневно становясь на молитву, полагал по тысяче поклонов. Но воздержание свое и подвиги он старался тщательно скрывать от домашних и успевал в этом. Так, в скоромные дни он умел обходиться без мяса, не будучи замеченным. Особенная ревность к посещению храма Божия, поощряемая благочестивым дедом, возбудила в нем любовь к церковному пению, в котором он принимал участие, стоя на клиросе, а для большего упражнения собирал по праздникам певчих на дом, устраивал хоры и изучал ноты, из которых некоторые впоследствии взял даже с собой в монастырь. Твердая вера в Промысл Божий возгревалась в нем многими знаменательными событиями в его жизни. Так, однажды, когда в праздник пришлось ему по необходимости перевесить товар, внезапно обрушилась перекладина, на которой были утверждены весы, и Ивану Ивановичу грозила смерть, но тяжелое железное коромысло, весом в 15 пудов, не задев его, упало к его ногам. С тех пор он дал обет не работать более по праздникам. Послушание воле родительской было у него всегда на первом плане. Он не жалел для этого ни трудов, ни сил, ни здоровья; и Господь видимо благословлял труды его умножением оборота. Когда, по достижении зрелого возраста, пришлось ему заведовать торговыми делами отца, он сам отправлялся за скотом на ярмарки.
При нарождавшемся желании удалиться от мирских соблазнов, не скоро, впрочем, Иван Иванович последовал влечению своего сердца. Препятствием к тому служило для молодого человека, во-первых, то, что родителем его возложены были теперь на него все хозяйственные дела, и потому отец его никак не согласился бы отпустить его в монастырь, хотя бы тот и стал проситься; а, во-вторых, перемена жизни приводила его в недоумение, – как это сделать, и послужит ли это ему на пользу. Так он колебался до 36-летнего своего возраста и, должно быть, ожидал какого-нибудь особенного указания Промысла Божия, для окончательного решения своей участи. Таким указанием он счел, во-первых, неудачное свое сватовство. Неоднократно родитель Ивана Ивановича предлагал ему вступить в брак. Находились и невесты, но каждый раз сватовство его, по некоторым причинам, расстраивалось. В последний раз он, уступая желанию своего родителя, еще съездил посмотреть последнюю невесту, но тут же заявил своему отцу, что она не пришлась ему по сердцу. После этого он уже окончательно решился привести в исполнение свое заветное решение идти в монастырь.
Нужно заметить, что незадолго перед тем старший брат его, Михаил Иванович, уже вступил в монашество в знаменитую своими духовно опытными старцами Оптину Пустынь, в Калужской епархии. И вот, Иван Иванович обратился теперь к нему с просьбою, дать ему совет насчет поступления в обитель. Брат решительно отказался исполнить его желание, считая необходимым, чтобы в таком важном деле каждый сам был решителем своей судьбы, действуя свободно, по призванию Божию. С тех пор, как Михаил Иванович устроился в Оптиной, Иван Иванович, посещая брата, имел случаи лично познакомиться с ее великими старцами. Впоследствии, он сам рассказывал, какое глубокое впечатление произвела на него прозорливость старца, отца Льва. Старец, выслушав все с отеческою любовью, очень утешил его своею беседою; и, отпуская, предсказал, что со временем и он будет в монашестве. Такое же расположение замечалось у него и к другим Оптинским старцам, настоятелю отцу игумену Моисею и братскому духовнику иеросхимонаху Макарию, с которым Иван Иванович был даже в переписке. Старцы, в свою очередь, оказывали Ивану Ивановичу любовь за его доверие к ним и простоту.
В 1847 году, когда родитель послал Ивана Ивановича по торговым делам на Украйну, последний, исполнив возложенное на него поручение, решился уже бесповоротно бежать в пустыню, и, таким образом, сразу порвал привязанность к родным. Написав письмо к родителю, с известием о своем решении, он отправился в Оптину. Как громом поразила Ивана Васильевича роковая весть и решение Ивана Ивановича. Долго не мог он прийти в себя и, проливая слезы о любимом сыне, восклицал: «он, варвар, убил меня...»
Прибыв в Оптину, Иван Иванович не застал в ней более ни своего брата, который был переведен в то время в Тихонову пустынь иеромонахом, с именем Мелетия, а затем перешел в Киево-Печерскую лавру, где в сане архимандрита и наместника Лавры и почил о Господе, ни первого своего старца отца Льва, скончавшегося 11 октября 1841 года. Обителью управлял игумен Моисей. По совету о. Макария и с позволения отца игумена Иван Иванович поступил первоначально в скит. Не трудно было Ивану Ивановичу подчинить свою волю старцу, которого он знал, уважал и сердечно любил, еще будучи в миру.
По поступлении в скит, молодого послушника Иоанна поместили сначала на пасеке и, по монастырскому обыкновению, назначили ему послушание печь хлебы, которое он выполнял с ревностью около года; затем некоторое время был поваром. Обладая необыкновенно крепким здоровьем и наделенный от природы большой телесной силой (мог в миру поднимать до 15 пудов), Иван Иванович никогда не отказывался от общих братских послушаний, и вместе с братиями убирал покос, в свое время рыл картофель, рубил капусту и проч.
Но, оставив жизнь мирскую ради Бога и спасения своей души, без родительского соизволения и благословения, Иван Иванович не мог быть вполне спокоен. А потому, прожив в скиту с год, он, по совету старца Макария, и даже с ним вместе, отправился в Курск, для испрошения у своего отца прощения в самовольном поступке. По молитвам старца и при его содействии, Господь помог восстановить мирные отношения между родителем и сыном.
Переведенный в другую келлию, внутрь скита, он вместе с соседом своим, отцом Ю., к которому питал постоянную любовь и дружбу, занимался келейно переплетом книг, продолжая, вместе с тем, ходить и на общие братские послушания. Неся с усердием внешние труды, новоначальный послушник не забывал и внутреннего своего устроения, неопустительно посещал все службы Божии, отправлявшиеся в скиту, и делал это с таким усердием, что всегда являлся первым и уходил последним, сохраняя большей частью свойственное ему молчание до начала правила или церковной службы. Возгревая дух свой молитвой, молодой подвижник старался, в то же время, сохранить мир ко всей братии, чем, в свою очередь, заслужил общую любовь и уважение. Особенной дружбы он не имел ни с кем, за исключением одного лишь вышеуказанного соседа, отца Ю., да жившего в то время на покое в скиту игумена Варлаама, отличавшегося высокоподвижнической жизнью, делателя умной молитвы Иисусовой.
Не без искушений, конечно, жил молодой подвижник в скитском безмолвии. Сам он рассказывал, что исконный враг рода человеческого сильно возмущал его душу помыслами – оставить святую обитель.
Вместе с усердной молитвою молодому подвижнику помогало низлагать хитрости врага непрестанное откровение помыслов старцу. Так, однажды, боримый помыслом тщеславия о своем приятном голосе, он поспешил исповедать его старцу; но последний смирил его указанием на примере быка, который, обладая гораздо более громкими басом, не гордится им.
Смиряя дух, молодой подвижник непрестанно порабощал ему тело, удручая его подвигами поста. Особенно подвизался он Великим постом и на первой неделе в первые два дня и в четвертый, когда не полагается в скиту трапеза, не вкушал ничего. Богатого убранства он не терпел. Так, когда однажды родные прислали ему меховую шубу, он спрятал ее, и она лежала у него без употребления до тех пор, пока стала уже никуда негодной. Обстановка его келлии отличалась необыкновенной простотой. Даже сколько-нибудь ценных икон у него в келлии не было. Постепенно, с облечением в рясофор, пострижением в мантию, а затем и посвящением в священный сан, он усугублял строгость своего поведения. Так, замечено было, что, уже по облечении в рясофор в 1851 году, он сделался строже к себе и усилил ревность к выполнению требовавшихся от него монашеских правил. В 1854 году 5 октября он принял постриг в мантию, а, вместе, и новое имя Исаакий. С этого времени он оставил даже невинные шутки, к которым имел склонность по своему природному остроумию, и которыми прежде любил иногда увеселять братию, и вообще, заметно уклонялся от всяких излишних бесед. Смиренный подвижник, думавший лишь о спасении души своей, всеми силами старался избегать славы мира сего, уклоняясь даже от принятия сана священства, и, только по убеждению своего духовного отца, старца иеросхимонаха Макария, против воли, со слезами согласился на посвящение. Вследствие чего и рукоположен был сначала в иеродиакона в 1855 году 19 июня, а затем и во иеромонаха 8 июля 1858 года.
Приняв сан священства, отец Исаакий нисколько ни изменил своей подвижнической жизни.
В 1860 году старец отец Макарий, предвидя близкую кончину настоятеля Оптиной пустыни, престарелого подвижника архимандрита Моисея, и сам чувствуя оскудение сил и телесных, отправился в Москву к Московскому митрополиту Филарету, который неоднократно приглашал его к себе письменно. Милостиво принятый митрополитом, отец Макарий, между прочим, выразил ему свое желание, чтобы место настоятеля в Оптиной пустыни, по кончине архимандрита Моисея, занял скитский иеромонах Исаакий, описав при этом, его нравственный облик. Владыка вполне одобрил мнение отца Макария и с тех пор избрание отца Исаакия в настоятеля было уже делом решенным. Когда слух об этом дошел до смиренного отца Исаакия, он тотчас отправился к старцу, прося в этом деле его совета и стараясь отклонить состоявшееся назначение. Но отец Макарий ответил ему: «ну что-ж, что-ж? Если воля Божия будет на это, и будут тебя избирать, то не отказывайся. Только не гордись! Иди!» Такое же расположение в пользу отца Исаакия было заметно и в самом настоятеле о. архимандрите Моисее.
В конце 1860 года 7 сентября великий старец, о. Макарий, после долгих трудов и подвигов, в Бозе почил, оставив отца Исаакия на попечение своего присного ученика и преемника, великого старца, иеросхимонаха Амвросия.
Два года спустя после кончины старца о. Макария, в 1862 году, скончался и о. архимандрит Моисей, и о. Исаакию пришлось заместить его в управлении обителью. Трудно было смиренному подвижнику, любителю безмолвия, прожившему большую часть времени в чтении творений св. отцов-подвижников, в которые он любил углубляться, и размышлять в уединении, принять на себя бремя правления обителью, сопряженное с постоянными заботами и пребыванием в молитве.
Тяжело было положение нового настоятеля. Но горькие жалобы его на свою участь вызвали обширное высокодуховное послание со стороны его старшего брата, бывшего в то время уже наместником Киево-Печерской лавры, о. архимандрита Мелетия, полное мудрых советов о достойном управлении обителью, после такого примерного пастыря, каковым был приснопамятный о. архимандрит Моисей. И о. Исаакий во всю свою жизнь строго соблюдал заветы своего брата, особенно его совет не читать писем, получаемых братией, и очень благодарил его за сердечное к себе участие.
Чрез год по вступлении в должность настоятеля, о. Исаакий, по совету старца, отправился в Москву по делам обители и, вместе, за благословением к приснопамятному Московскому святителю, митрополиту Филарету, который принял его милостиво.
С самого же вступления в должность настоятеля, о. Исаакий поощряем был от высшего начальства наградами, именно: 16 июня 1863 г. он награжден был набедренником; в 1864 году 8 сентября, вследствие определения Св. Синода, возведен архиепископом Григорием в сан игумена, а в 1868 году 31 марта награжден был наперсным, от Св. Синода выдаваемым, крестом.
Неоднократно новоизбранный Оптинский настоятель о. игумен Исаакий говорил: «я принял обитель с одним гривенником». Действительно, по кончине нестяжательного о архимандрита Моисея, как рассказывали старожилы, в денежном его ящике нашли наличных денег только один гривенник, и то потому только, что он завалился где-то в трещине, и, вероятно, о. архимандрит его не заметил, а иначе и этого бы не было. Полный веры в Промысл Божий, о. архимандрит Моисей не думал о приобретении значительного капитала для обители. Да и неудобно было ему это делать, потому что монастырь принят был им с большим долгом в 12000 рублей, число братства при нем быстро увеличивалось, а помещений для братии не было, не было также поместительных храмов, ни даже ограды вокруг монастыря. Потому он во все время почти сорокалетнего своего настоятельствования занят был монастырскими постройками и приобретением для обители продовольствия и самых нужных хозяйственных вещей. Если прибавить к сему его всегдашнюю готовность помогать всем, обращавшимся к нему за помощью, бедным, то понятно будет, почему покойный не мог нажить денег. Впрочем, к концу его жизни, из жертвованных на вечное поминовение денег образовался в монастыре неприкосновенный капитал в 60 000 рублей, с которого обитель могла пользоваться только процентами; да долгу монастырского покойный уплатил 3000 рублей, а долг в 9000 рублей был вскоре, по кончине о. архимандрита, весь уплачен Помещиком Малоярославецкого уезда г. Облеуховым, питавшим сыновнее расположение к о. игумену Антонию. Так, затруднительное финансовое положение о. Исаакия, при вступлении его в должность настоятеля, разрешилось само собою Промыслом Божиим, и не дало времени новому настоятелю почувствовать всю тягость материального недостатка. Впрочем, первые дни начальства были тяжелым испытанием для о. Исаакия и послужили к утверждению его веры в Промысл Божий о святой обители. Приходилось ему нередко плакать о невозможности содержать братию, как вдруг известие об уплате долгов ее, и еще о завещании одного благочестивого жертвователя в ее пользу 15 000 рублей, рассеяли его сомнения. Он возблагодарил Господа, воскликнув: «Господи, я, неблагодарный, не имея на Тебя надежды, стал, было, сетовать; а вот, уже и помощь Тобою послана». С тех пор о. Исаакий уже не переставал возлагать упование свое на Господа и нужд материальных более не встречал; ибо доходы монастырские видимо стали увеличиваться и уже не прекращались почти во все время его управления обителью. Причиною тому был великий старец Оптиной пустыни, о. Амвросий, к которому во множестве стекались посетители со всех концов России и несли в обитель посильные жертвы. И еще, другой старец, тогдашний скитоначальник о. Иларион, имевший много духовных детей, из коих некоторые были весьма состоятельны, так же не мало помогал настоятелю в материальном отношении.
Прежде всего, о. игумен Исаакий занялся достройкой, неоконченного при о. Моисее, храма во имя «Всех Святых», что на новом кладбище. Затем, в конце шестидесятых годов он в Казанском соборе вновь устроил, а в Введенском из старого перестроил – иконостасы, и вместо каменных, поделал деревянные полы. Впоследствии он значительно расширил Казанский собор со стороны паперти, устроив во вновь приделанной части его хоры и помещение для ризницы, а внизу – подвал. Вся стенная живопись в обоих храмах, как и в верхних ярусах обоих иконостасов, была произведена вновь. Остались неприкосновенными в обоих храмах только иконы нижних ярусов, которые и не требовали поновления, и притом, почти все, еще при о. архимандрите Моисее, были украшены сребро-позлащенными ризами. Все это внутреннее украшение храмов стоило до сорока тысяч рублей.
В 1874 году, по завещанию скитоначальника о. Илариона, скончавшегося в 1873 году, о. игумен Исаакий приступил к постройке новой больницы и на пожертвованные, отчасти самим о. Иларионом, отчасти его почитателями, деньги выстроил, вне монастырских стен, большое здание для больницы, с церковью во имя св. Илариона Великого. Впоследствии она расписана была внутри своими монастырскими живописцами, под руководством художника из скитской братии о. иеромонаха Даниила. При больнице имеется аптека, снабженная всеми необходимыми медицинскими средствами, для общего бесплатного пользования братии и посетителей обители, находящаяся под непосредственным ведении врачей из числа братства.
В том же году, по совету старца о. Амвросия, о. игумен Исаакий обратил внимание на книжную лавку.
Давно ощущалось всем Оптинским братством, что помещение монастырской рухлядной (где хранится материал для монашеской одежды и обуви) имело большие неудобства. Она помещалась в большом корпусе, против братской трапезы. Большую половину нижнего этажа в этом корпусе занимала церковь во имя праведной Анны и препод. Марии Египетской, а остальная, меньшая, часть и весь верхний этаж заняты были вещами, двумя монахами, заведовавшими рухлядной, и нанятыми мирскими мастеровыми, и сапожниками, можно прибавить к сему, с обычными их немощами. И вот, в начале восьмидесятых годов пришла старцу Амвросию мысль, вследствие его великого усердия к своим двум ангелам, монашескому и мирскому, т.е. святителю Амвросию Медиоланскому и благоверному князю Александру Невскому, устроить в монастыре, в честь этих святых, особые приделы. Удобнее для сего места не представлялось, кроме рухлядного корпуса. И вот, старец и настоятель, по обоюдному согласию, решились, – первый перестроить рухлядный корпус на церковь, а последний, на счет монастырских сумм, устроить новое, более удобное помещение для рухлядной, тем более, что прежнее помещение было уже и тесно. Вскоре затем слова их перешли в дело.
Отцом Исаакием затем докончена была постройка водопровода и воздвигнуты здания: новой гостиницы, хлебной, настоятельской кухни, братской, прачечной; переделаны: булочная, братский корпус против Казанского собора, настоятельские покои, скотный двор и старые гостиницы по обеим сторонам св. ворот. При нем же, в скиту, впрочем, на скитские средства, устроен был придел во имя преп. Макария Египетского, в память почившего старца Макария, а впоследствии, в монастыре, при деятельном участии монаха Оптиной пустыни, Иринарха Субботина, приобретен большой колокол в 750 пуд. Сверх всего исчисленного, о. игумен Исаакий, по благословению преосвященного Григория II, на пожертвованные в обитель деньги озаботился обеспечить ее строевым лесом и топливом, в которых Оптина пустынь очень нуждалась. Была в обители такая скудость и нужда, что каждый брат сам для себя приобретал дрова на целый год, собирая их в прилегающем к монастырю помещичьем лесу. С этой целью куплены были им лесные участки: сначала в 200 десятин участок, известный теперь под именем ближней дачи, а затем в 500 десятин, называемый новой дачей, за весьма сходную цену. С тех пор братиям монастырским уже не приходится более заботиться об отоплении. Чтобы увеличить припасы, необходимые для содержания рогатого скота и лошадей, о. Исаакий разработал болотистую почву по реке Жиздре, пожертвованную обители еще прежде от казны и носящую название рыбной ловли, где, вследствие этой разработки, образовались богатые луга, прикупил к этому и еще 50 десятин. Им же приобретены луговые участки на Волховской мельнице, пожертвованные в монастырь одной благодетельницей.
Большую нужду терпела обитель в восковых свечах для церковного употребления. Тогда же он пришел к мысли о необходимости устроить в монастыре собственный свечной завод, где можно было бы приготовлять свечи, согласно с требованием церковных правил, то есть из чистого воска. Завод начал действовать с 1865 года, получая воск самого лучшего качества из Курска через посредство родственников о. Исаакия. Дело пошло очень хорошо, вполне удовлетворяя потребности Оптинских храмов Божиих в монастыре и скиту.
К чести о. игумена Исаакия относится и то еще, что он поощрял усердие о. казначея Флавиана – разводить в обители сады и огороды. Этот о. казначей был деятельным помощником о. игумена Исаакия во всех его трудах и заботах о материальном благоустроении и обеспечении обители. Это был неутомимый труженик на ниве Божией, которого о. Исаакий ценил весьма высоко, любил и уважал до самой его кончины, последовавшей 30 мая 1890 г. В отношении же письмоводства, главным помощником о. Исаакия был его письмоводитель, иеромонах о. Макарий Струков (потом архимандрит, настоятель Можайского Лужецкого монастыря). И о. Исаакий до конца жизни своей относился к нему с благодарностью и сердечным расположением, высоко ценя его 25-летние труды для обители и его спокойствия. Таким образом, деятельность о. Исаакия на пользу св. обители с внешней стороны почти не отличилась от деятельности предместника его, о. архимандрита Моисея. Разница только в том, что при о. Исаакии обитель внешне устроилась, когда у нее уже были достаточные средства; а о. Моисей во все время своего настоятельствования, по его собственному выражению, был «богат только нищетою».
Но, если о. Исаакий обращал такое большое внимание на внешнее благоустройство монастыря, то тем большее попечение имел он о внутреннем благоустроении насельников его, которое после о. архимандрита Моисея было в цветущем состоянии, причем духовные силы преимущественно сосредоточены были в скиту, откуда, как светлое солнце, сияло самое старчество, столь прославившее Оптину пустынь в последнее время. Здесь, во главе духовных подвижников, стоял великий ученик блаженного старца Макария, старец о. Амвросий. Поэтому неудивительно, что о. Исаакий, знавший старца еще в скиту, и по его настоянию принявший бремя начальства, начал с самого вступления своего в должность настоятеля относиться к нему с великим уважением, сыновнею любовью, преданностью и послушанием. Отец Амвросий вполне заменил, таким образом, для о. Исаакия его духовного отца и руководителя, покойного старая Макария. Узнав собственным опытом пользу старчества, о. Исаакий как личным примером, так и словом, и понуждением, старался поддержать благое насаждение своего предшественника; и труды его в этом отношении были не бесплодны. Мир и согласие, царствовавшие в обители, свидетельствовали о благотворном влиянии, которое имело старчество среди ее сынов, насаждая в них добродетели любви и послушания.
Впрочем, возлагая на старца духовное окормление братии, о. Исаакий и сам не оставлял руководствовать их к добродетельной жизни, и с этой целью, при каждом удобном случае, обращался к ним с приличными наставлениями. Наставления эти были просты, тем не менее, назидательны и действенны, потому что были плодом его жизненного опыта и происходили от любящего сердца и искреннего желания добра духовным своим чадам. «Ну, вот, брат, я тебя предупреждаю, а там смотри сам, чтобы мне за тебя не отвечать пред Богом», нередко говаривал он, глубоко сознавая тяжкую ответственность настоятеля пред судом Божиим за каждого брата, оставленного им без вразумления. Поэтому, если в ком-либо замечалось ослабление усердия к иноческим подвигам, о. Исаакий призывал его к себе, напоминал ему обязанность инока и цель, с которой каждый оставляет мирскую жизнь, а, равно, обеты, данные им при пострижении, и возбуждал в нем усердие к дальнейшему прохождению принятого на себя подвига.
Особенное внимание обращал о. игумен Исаакий на неопустительное посещение братиями храма Божия. Еще живя в скиту, он уподоблял Иуде-предателю тех, кои без нужды выходили из храма, не дождавшись окончания службы. Возгревая же ревность братии к общественной молитве, о. Исаакий говорил: «за это вас Царица Небесная не оставит и пошлет Свою милость», причем, собственным исправным посещением церковных служб сам первый подавал всем добрый пример.
За неопустительным соблюдением церковного устава, а, равно, за благоговейным отправлением служб церковных, неспешным чтением и чинным стоянием братий в храме о. Исаакий наблюдал и сам непосредственно, и через уставщика, и благочинного.
Затем о. игумен преимущественно следил за исполнением братиями монастырских послушаний. Считая праздность матерью пороков, он ревностных поощрял, а ленивым угрожал праведным судом Божиим. «Бог накажет за леность», говорил он, возбуждая их усердие. Если кто-либо изъявлял свое неудовольствие на тяжесть или неудобство порученного ему послушания и роптал на монастырские порядки, о. Исаакий, обыкновенно, отвечал: «брат! возьми мои ключи и начальствуй, а я пойду исполнять твое послушание», и таким образом усовещевал и вразумлял непокорного. Вообще, о. Исаакий требовал от братии беспрекословного повиновения воле начальства, считая послушание высшею добродетелью инока.
Стяжав долгим навыком благодатное смирение и считая это необходимым для спасения, о. Исаакий не благоволил к тем из братий, в ком замечал гордость или тщеславие, – выказать свои таланты пред ним или пред братией.
Особенно преследовал о. Исаакий дерзость и упрямство, причем, если брат, после старческих внушений и наложенного на него наказания, не исправлялся, то он высылал его из обители. Однажды, живший в Оптиной, рясофорный монах, отличавшийся необузданным характером, явившись к настоятелю, наговорил ему дерзостей и в горячности хотел даже нанести ему удар по лицу; но смиренный о. игумен спокойно сказал раздраженному монаху: «начинай». Пораженный таким его смирением, монах повернулся и быстро вышел. Или еще один послушник из ученого люда, по словам его, слушавший некогда лекции в университете, вышедший из Оптиной пустыни и долго скитавшийся по разным местам, опять явился к о. игумену Исаакию, тоже наговорил ему много дерзостей и, наконец, сказал: «вот ты игумен, а неумен». Спокойно выслушав речи безрассудного, о. Исаакий, усмехнувшись, ответил: «а ты, вот, и умен, да не игумен», и – отпустил мирно.
Заботясь о нравственном преуспеянии братства, о. игумен Исаакий не любил отпускать кого-либо из стен обители, даже на богомолье, особенно на долгий срок.
Обращая, таким образом, главное внимание на внутреннюю жизнь инока, о. Исаакий требовал исполнения и наружного благочиния.
Питая искреннюю любовь ко всей братии, о. Исаакий никому не делал особого угощения у себя в келлии; приглашал только изредка, по особым случаям, старшую братию на легонькую закуску. Впрочем, всегда снисходил к немощным и престарелым, для которых содержал даже особенную кухню, общую с больными, строго запрещая приготовлять что-либо у себя в келлии.
Но излишнего винопития терпеть не мог в обители. Когда пред великими праздниками келейники просили у него благословения купить вина, для подкрепления престарелых, немощных и трудящихся на тяжелых послушаниях братий, он в волнении хватался за голову, восклицая: «ох, уж это мне вино, вино»! Не любя свободного обращения братии с мирянами, а, равно, празднословных бесед, о. игумен строго воспрещал, особенно молодым послушникам, ходить без нужды на гостиницу, принимать по келлиям мирских посетителей, а также делать где бы то ни было сборища после вечерних правил и гулять по вечерам. Для лучшего наблюдения за поведением братии, о. Исаакий посещал иногда келлии, преследуя при этом всякое излишество. Так, раз, войдя к одному монаху и увидав постланный у его кровати половик из серого сукна, он сказал: «Это излишество, – достаточно постлать редно».
Простота обращения о. Исаакия с братиями была поразительна. Вне начальственных отношений он считал всех, как бы, равными себе; не стеснялся сажать своих монахов рядом с собою пить чай или беседовать. Если во время своих неоднократных поездок на монастырские дачи встречал там кого-либо из иноков, приехавших туда же по делу, иногда с ними шутил: «что, разве со мною конфузно?», – бывало скажет он монаху, если тот из почтения к настоятелю хотел удалиться в отдельное помещение. Отличаясь же в отношении к братии простотой и смирением, о. Исаакий нередко выказывал нежную отеческую заботливость. «Не нужно ли тебе чего-либо? Может быть, чайку или сахару?» – бывало, так спрашивал он у старых и нуждавшихся монахов. Впрочем, особенной любви к кому-либо старался не выказывать, дабы не возбудить зависти в других, а отличаемого брата не привести в гордость. Оценивая столь мудрое и любвеобильное отношение к себе старца-настоятеля, братия, в свою очередь, питала к нему нелицемерную любовь и уважение, как к строгому начальнику и любвеобильному отцу, всегда заботившемуся о всех их нуждах, называя его в домашних беседах не иначе, как «дедушкой». Веря в благодатную силу молитв своего дедушки, некоторые иноки случавшийся благополучный исход из тесных обстоятельств приписывали ей. Так, один монах, будучи в опасности погибнуть при переправе через реку осенью, когда лед был еще не крепок, призвав на помощь молитвы своего дедушки, избавился от опасности. Многие признавали силу и действенность его слова, по которому иноки, входя к нему часто очень расстроенными, выходили вполне покойными, забывая свои скорби. «Какие у нас скорби?» – говорил при этом о. Исаакий: «у нас не скорби, а скорбишки. Вот в миру – так скорби; жена, дети, обо всем забота; а у нас что? Полно Бога гневить; надо только благодарить Его; живем на всем готовом».
При приеме в монастырь, желавшего поступить в число братства, о. Исаакий руководствовался обычаем, установившимся еще при о. архимандрите Моисее, по которому они принимались по благословению старца и с согласия настоятеля. Послушников из других монастырей, по совету старца и собственному убеждению, о. Исаакий принимал только в самых исключительных случаях, зная, что поступающие из чужих обителей или не могут свыкнуться с Оптинскими порядками, или, что еще хуже, станут возмущать мир братии, который для настоятеля был дороже всего. Престарелых и немощных, но состоятельных людей принимал с денежным вкладом, будучи убежден, что монах сам должен питать себя или трудами рук, или взносом в обитель приличного обеспечения; к неимущим же, в ком замечал горячее усердие и ревность к иночеству, оказывал снисхождение. Относясь с искренним расположением к каждому сыну обители, как своему чаду духовному, о. Исаакий не делал резких сословных различий, хотя и снисходил по возможности к немощам брата, и старался с каждыми поступать сообразно его духовному строению и даже мирским привычкам. Впрочем, при случае он не стеснялся делать всем замечания и выговоры иногда довольно в резкой форме.
При постриге в монашество или посвящении в священный сан, о. Исаакий опять руководствовался советами старцев, без которого не приступал никогда ни к какому важному делу по обители.
К присылаемым в Оптину пустынь под начало на исправление, о. Исаакий относился с отеческим попечением и заботливостью, стараясь по возможности облегчить их тяжелое положение. Строго наблюдая за их поведением, он, в случае их неисправности, приглашал к себе, и усовещевал, и старался возбудить в них раскаяние в непристойных поступках. Только в крайних случаях, если видел в подначальном ропот или неудовольствие, он старался через начальство удалить его из обители, причем, обращал внимание его на неудобство держать человека против воли в непривычной для него обстановке, и даже на опасность в этом отношении для его духовного устроения. Впрочем, он никогда не руководствовался при этом личными расчетами, а имел в виду лишь пользу братии и подначального. Обыкновенно же, по истечении срока епитимии, о. Исаакий отпускал его с одобрительной аттестацией.
Проживавших в Оптиной на покое, а, равно, приезжавших в пустынь на время, погостить, для ознакомления с монашеством, главным образом, студентов духовной академии, он старался всячески обласкать, делая им возможное снисхождение и относясь к ним с должным уважением, требуя лишь подчинения самым необходимым монастырским правилам.
Из лиц высшего иерархического сана проживал в Оптиной на покое некоторое время преосвященный Петр, епископ (впоследствии настоятель Новоспасского монастыря в Москве), оставивший здесь самые отрадные воспоминания и пожертвовавший в пользу Оптиной пустыни свои сочинения. О. Исаакий всегда удивлялся смирению преосвященного, в особенности, когда последний пред служением приходил к нему за благословением. Затем долгое время жил в Оптиной пустыни о. архимандрит Ювеналий Половцев, впоследствии архиепископ Виленский, связанный с о. Исаакием узами тесной дружбы. Он помогал о. игумену в некоторых делах своими советами, а келейно упражнялся в книжных трудах. Так, он перевел с новогреческого на русское наречие книгу пр. Петра Дамаскина (в славянск. Добротолюбии), и составил описание жизни Оптинского настоятеля, о. архимандрита Моисея.
Имея главное попечение о материальных и духовных нуждах монастыря, во все время своего настоятельствования о. Исаакий предоставлял заботу о жизни скитских иноков скитоначальнику и старцу.
Таким образом, в продолжение своего долгого, почти 32-летнего управления обителью, о. Исаакий всячески старался поддерживать все добрые, завещанные Оптинскими старцами, предания, заботясь о духовном преуспеянии вверенной его попечению братии.
Оптина пустынь, прославленная более чем 60-летним беспрерывным старчеством, привлекала в недра свои толпы богомольцев разных состояний, возрастов и самого разнообразного общественного положения, со всех концов России. Посещая пустынь, они с чувством умиления назидались продолжительным, чинным и своеобразно-пустынным богослужением, благочинным предстоянием братии в храме Божием и трудами их на монастырских послушаниях, при скудной монастырской пище, и выносили самое благоприятное впечатление о духовном настроении Оптинского братства, которое подкреплялось еще более высоким нравственным характером ее настоятеля и старца. И, если старец Амвросий с христианской любовью относился ко всем посетителям, утешал скорбящих, наставлял сомневавшихся в вере, разрешал житейские недоумения и, вообще, старался благотворить всякому нуждающемуся: то настоятель о. Исаакий, с своей стороны, заботился о том, чтобы доставлять старцу всевозможные удобства для его многотрудного и многополезного служения людям. С этой целью, для лучшего помещения посетителей, он выстроил новую гостиницу, переделал старые, снабдив их возможными удобствами, и содержал особую кухню для приезжавших, более почетных, гостей. Дабы успокоить монахинь, находившихся под духовным руководством старца и во множестве посещавших обитель из разных монастырей, о. Исаакий прибавил лишний корпус к бывшим прежде и благословлял им жить по нескольку дней безвозмездно. Для странников, убогих и неимущих о. Исаакий построил особое здание странноприимной, где по его распоряжению кормили их каждую субботу человек по 300, раздавая при этом милостыню всем вообще от 10 до 15 рублей. Кроме того, каждый день, после братской трапезы, предлагалась безвозмездно другая трапеза посетителям. Бедных же жителей Козельска о. Исаакий ежегодно снабжал лесом для устройства домов; так что большая часть их, построенная возле реки, воздвигнута с помощью о. Исаакия. Он же благословлял им собирать сучья для топлива в монастырском лесу. Облагодетельствованные жители города относились к нему и к обители с благодарностью, любовью и уважением.
Заботясь, таким образом, об удовлетворении вещественных нужд посетителей Оптиной пустыни, о. Исаакий не оставлял без внимания и духовных их потребностей. Он всегда радушно принимал всех, желавших посетить его, причем, всего чаще беседовал о духовных предметах, но избегал близкого общения с женщинами. Серьезный, но, вместе, открытый и кроткий вид его иногда сразу привлекал к нему сердца их и возбуждал в них чувство невольного уважения к нему, несмотря даже на самый холодный его прием.
Многочисленные благодетели обители, привлеченные еще любвеобильным и мягким обращением о. архимандрита Моисея, продолжали свои сердечные отношения к Оптиной и после его кончины, посещая ее нового настоятеля, который своим простосердечием и искренностью сумел внушить им к себе, вместе с уважением, самое теплое участие и расположение. Никаких личных видов в своих отношениях с знатными благодетелями обители о. Исаакий никогда не преследовал. И здесь, именно, сказалось то благотворное влияние его строго-монашеского воззрения на жизнь, по которому на общественную деятельность следует выступать лишь после долгого искуса и внутренней работы над своим духовным устроением в борьбе с ветхим человеком.
В 1887 году Оптина пустынь удостоилась посещения Великого Князя Константина Константиновича. Встреченный всей братией в святых воротах обители, Великий Князь проследовал в настоятельские покои, предложенные Его Высочеству о. настоятелем. Был вечер – канун праздника. Высокому гостю, по монастырскому обычаю, подан был ужин, к которому приглашался и настоятель. Но последний, по своей простоте, отказался от этой высокой чести, сказав, что он завтра служащий, а в таких случаях не имеет обыкновения ужинать. Так был всегда верен себе старец-игумен.
Духовная мудрость старца Амвросия привлекала в Оптину пустынь немало людей, которые, не желая жить более в миру, и чувствуя, вместе с тем, настоятельную потребность в непосредственном руководстве старца к преуспеянию в жизни духовной, решались поместиться возле обители, чтобы вполне подчинить ему свою волю. Одним из таковых был известный славянофил, Константин Николаевич Леонтьев, писатель, во время тяжкой болезни постриженный келейно старцем Амвросием в монашество и скончавшийся в Троицко-Сергиевой лавре. Он жил вне монастырской ограды, на гостином дворе. Проживали здесь же и семейные люди, иные временно, а иные и совсем оставались, внося в обитель за помещение установленную плату. Настоятель относился к ним с большим почтением и предупредительностью, не стесняя ни в чем необходимом, и изредка навещая их, в особенности, в великие праздники – Рождества Христова и Пасхи.
К местным епархиальным архипастырям о. Исаакий отличался примерной покорностью и сыновней преданностью. Особенное благоговение он питал к архиепископу Григорию II, каждое слово которого считал выражением воли Божией.
К настоятелям прочих монастырей Калужской епархии, которые, большей частью, были или его постриженики, или прежние сотрудники, о. Исаакий относился всегда с неизменною любовью, не отказывая им в мудрых советах, почерпнутых им из многолетнего опыта. Особенное благорасположение питал он к настоятелю Тихоновой пустыни, отцу Моисею, которого принимал всегда в собственных покоях. Нечего и говорить о том расположении и уважении, которыми он взаимно от них пользовался.
При возникшей у старца Амвросия мысли об устройстве Шамординской женской общины, о. Исаакий на первых порах отнесся было к этому намерению старца не совсем благоприятно, опасаясь близости общины к Оптиной пустыни, основываясь при этом на мнении некоторых близких к нему людей. Но, успокоенный преосвященным Владимиром, который сам ездил осматривать место, предназначавшееся для обители, и не нашел его слишком близким, он совершенно переменил свой взгляд. Назначенный же благочинным Шамординской общины и утешенный доверием владыки, при ее открытии, когда последний поручил ему наблюдение за установлением в ней монастырского порядка, он начал относиться к ней с теплым чувством расположения, всячески помогая старцу в его благом начинании и принимая живое участие во всех важных делах общины. Для успокоения приезжавших к старцу Шамординских сестер, о. Исаакий уступил в их пользу корпус, который занимала прежде мать Амвросия Ключарева. И после, когда уже по смерти старца, Шамординская настоятельница просила его оставить за ними это помещение, он после некоторого колебания согласился на ее просьбу.
Снисходительным к Шамордину и попечительным оставался о. Исаакий до самой своей кончины. И только переселение туда старца Амвросия охладило на время его теплое чувство к общине. Огорченный отбытием из пустыни своего духовного отца, мудрого советника и молитвенника, а равно, и начавшимся ощущаться материальным недостатком в обители, когда многочисленные ее посетители обратились в Шамордино к старцу, о. Исаакий, по обычной своей прямоте, не в силах был скрыть своего огорчения на о. Амвросия, невольно перенес долю его и на общину, виновницу старцева отъезда. Впрочем, кончина о. Амвросия вновь сблизила его с детищем старца. Так, когда преосвященный Виталий, под влиянием доносов и разных неосновательных толков против батюшки о. Амвросия, решился воспрепятствовать всякому общению Шамординской общины с Оптиной, о. Исаакий, несмотря на неудовольствие владыки, первый подал голос в защиту сестер, объяснив преосвященному, что они не могут обходиться без старческого руководства, особенно, если обитель их основана на началах старчества, а потому просил разрешения посылать к ним духовника из Оптиной. Во внимание к его ходатайству и по другим соображениям владыка впоследствии отменил свое распоряжение. Но, еще и до этого о. Исаакий не стеснялся посылать в общину монахов, понимающих хозяйство, для окончания некоторых начатых дел, о чем просили его сестры, и завещал покойный старец. «Дальше Сибири меня не ушлют», заметил он, отправляя их в общину: «поезжайте, если надо; нельзя же их так оставить». Такое глубокое уважение питал он к почившему старцу и ко всем его предприятиям. При воспоминании о нем о. Исаакий выражался так: «великий был старец, я его уважаю; при жизни мы не ценили его, как следует». Затем он не переставал уже относиться к Шамординской общине с сердечным расположением, хотя и не имел к ней официального отношения, отказавшись от должности благочинного по преклонности лет.
Внешнее подвижничество о. Исаакия, по переходе из скита в монастырь оставалось таким же примерным, как и там, и выражалось почти в тех же проявлениях. Так и здесь, о. Исаакий неопустительно посещал храм Божий до самой своей предсмертной болезни, и приходил всегда к началу службы, а к утрене выходил из келлии иногда до звона, причем, будильщик постоянно находил его в бодрственном состоянии. Впоследствии открылось, что о. Исаакий вставал в 12 часов ночи, исполнял положенное в скиту келейное правило, и затем уже шел к утрене. К ранней обедне он ходил постоянно, причем не любил, чтобы служба начиналась без него. Обыкновенно, он поминал во время проскомидии всех своих родственников и благодетелей обители. Во время поздней обедни и после полуденного краткого отдыха принимал посетителей или ходил по работам; а при первом ударе колокола к вечерне спешил опять в храм Божий. Когда по воскресным, великим праздникам и торжественным дням о. Исаакий совершал Божественную службу, сослужившие с ним замечали, что во время главных моментов богослужения он исполнялся чувством особенного благоговения, причем голос его от умиления прерывался. Вообще, во время церковных служб, о. Исаакий, несмотря даже на свой преклонный возраст, не имел обыкновения садиться в неположенное уставом время. И только за год до кончины, при истощении телесных сил стал присаживаться во время причастного стиха и при разоблачении, когда служил. Относясь сам с примерным благоговением к божественной службе, он не любил, чтобы и другие совершали ее поспешно и невнимательно. Великим постом, несмотря на старость и слабость свою, канон св. Андрея Критского на первой седмице, первые евангелия на часах Страстной и утренний канон о. Исаакий читал всегда сам, причем с умилением, твердым голосом пел светилен: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный». Несмотря на глубокую старость, голос его был настолько тверд и силен, что каждое слово, произносимое им при чтении, например, молитвы в день святой Пятидесятницы, внятно раздавалось по всему храму, и чтение его было глубоко прочувствовано.
Келейная обстановка о. Исаакия была самая простая.
В одежде о. Исаакий не отличался от прочей братии. Простой, поношенный подрясник, в котором он, обыкновенно, всегда одет был дома, мухояровая ряса и такая же мантия, в которой ходил для служения служб церковных, были обычным его одеянием. В белье также соблюдал самую строгую простоту, причем иногда сам чинил свои носки. Между тем, ноги его всегда покрыты были значительными мозолями, на которые он, впрочем, не обращал большого внимания.
В пище о. Исаакий был очень воздержен, не допускал себе послабления. Он всегда ходил вместе с братиями в общую трапезу, говоря иногда в шутку своим келейникам: «а то, может быть, скажут: у настоятеля своя кухня». В случае же, когда он почему-либо не имел возможности пойти в трапезу, ему оттуда приносили пищу. Посты о. Исаакий соблюдал очень строго.
Сохраняя обычную свою молчаливость, о. Исаакий не нарушал ее даже и при многолюдных собраниях. Так, однажды, в присутствии архиерея, на обеде в Шамордине, когда он по своему обыкновению молчал, владыка предложил ему принять участие в беседе. Но о. Исаакий сказал, что он принимает участие в беседе тем, что слушает других, ибо надо же кому-нибудь исполнять и эту обязанность.
В продолжение 16 лет своего пребывания в скиту, о. Исаакий настолько привык подчинять волю свою старческому руководству, и стяжал при этом такое смирение, что во время своего долгого управления монастырем не мог уже обходиться без старца. Каждую субботу, накануне служения, он по обычаю отправлялся для исповеди в скит, и здесь, сидя в приемной старца о. Амвросия, вместе с другими посетителями, смиренно дожидался очереди, которая иногда доходила до него не скоро. Не изменил он своему обыкновению и после кончины уважаемого старца, продолжая, несмотря на ослабление своих телесных сил, аккуратно посещать его преемника, о. Иосифа, хотя тот был из числа пострижеников о. Исаакия. Только незадолго до кончины, когда уже силы совсем стали оставлять его, он стал приглашать нового старца к себе. Каждое важное монастырское дело о. Исаакий решал не иначе как с советом старца, отсекая при этом собственную волю. Продолжал он делать это и тогда, когда старцем сделался человек несравненно моложе его, и притом, им же постриженый. Таким глубоким смирением о. Исаакий подавал пример братии. Каким путем о. Исаакий достиг благодатного смирения, видно из его ответа иноку, вопрошавшему его, как победить гордость. «Как победить – ответил подвижник, – для этого необходима борьба и самопонуждение к смирению. Это не вдруг приходит, а со временем. Это то же, что пролить кровь. Проси Бога. Постепенно будешь осваиваться со смирением, а после оно и в навык обратится».
Если кто-либо оставлял обитель по неудовольствию на настоятеля, и даже рассорившись с ним, о. Исаакий, при возвращении такого, никогда не напоминал ему прежнего его поведения; но, обыкновенно, смирив, для душевной его пользы, принимал опять в монастырь и относился иногда к нему даже лучше прежнего.
Никогда он не собирал лишних вещей. Если кто усердствовал ему что-либо из белья, он тотчас раздавал все нуждающимся из братий, оставляя себе лишь самую ничтожную долю. Нестяжательность о. Исаакия особенно выказалась после блаженной его кончины: от него ничего не осталось, тогда как он в свое время был человек богатый и имел свои порядочные средства.
Кроме общего благотворения нищим от обители, о. Исаакий и сам от себя раздавал щедрую милостыню, стараясь всячески утаить свое доброе дело.
Вера о. Исаакия в Промысл Божий укреплялась неоднократно посещением его, во время настоятельства, милостью и помощью Божией. Кроме вышеупомянутого случая, касательно неожиданной уплаты монастырского долга, о. Исаакий рассказывал о себе следующее. Поехал он однажды на монастырскую мельницу, под г. Болховым. Время было зимнее. Переночевав в г. Белеве, он, по обыкновению, сел в возок, и лошади тронулись далее. Неизвестно отчего, только вдруг они быстро понеслись, и начали бить. Кучер успел соскочить с облучка, и только, смотря вслед бешено удалявшейся тройке, видел, как возок с сидевшим в нем настоятелем подпрыгивал по дороге. Чувствовал о. Исаакий постигшую его беду, но не имел возможности освободиться из закрытого со всех сторон возка, и потому мысленно обратился с усердной молитвой о помиловании к св. Николаю Чудотворцу. Вдруг лошади моментально остановились. О. Исаакий вылез из возка, подошел к ним и начал их поглаживать. Оказалось, что тройка остановилась на самом краю глубочайшего оврага. Еще лишь одна минута, и уже негде было бы искать настоятеля с возком и лошадьми. Подошел и кучер, бежавший вслед за возком. «Батюшка! – воскликнул он, – вы целы?» – «Как видишь», – отвечал о. Исаакий. – «А я думал, – продолжал тот, – что и косточек ваших не соберешь». Так, по молитвам святителя Христова Николая, о. Исаакий остался жив, и в то же самое время не чувствовал даже боли от толчков в возку; а уже после, через некоторое время, стал ощущать боль в теле и несколько похворал. С того времени о. Исаакий особенно благоговел к скорому заступнику в бедах, св. Николаю Чудотворцу.
Вполне отрекшись от мира и всех его прелестей, о. Исаакий относился к наградам и повышениям совершенно равнодушно, и даже иногда уклонялся от них. Так, когда в начале семидесятых годов ему предложили сан архимандрита, он по своему смирению отказался от него, и потому, вместо архимандритства, был награжден палицей 9 июня 1872 года.
В 1885 году о. Исаакий был представлен и возведен в сан архимандрита уже без предварительного его согласия. В свое время он получал и ордена: св. Анны 3-й и 2-й степени и св. Владимира 4-й и 3-й степени. Последняя награда (орден св. Владимира 3-й ст.) пожалована была ему за несколько месяцев до его блаженной кончины, и возложена на него самим преосвященным Александром, при посещении о. Исаакием своего, вновь прибывшего на епархию, архипастыря в Калуге. Так, внимание начальства к непрестанным и примерным трудам его по управлению обителью, вознаграждало настоятеля-подвижника, помимо собственной его воли; и честь, от которой он бегал всю жизнь, как бы нарочно его преследовала.
31 мая 1890 года скончался неутомимый сотрудник о. архимандрита Исаакия, казначей обители иеромонах Флавиан, помогавший ему в управлении монастырем почти все время его настоятельства; и с тех пор престарелому настоятелю пришлось испытать много разных скорбей. Думая видеть достойного преемника почившему о. казначею и деятельного себе помощника в лице своего письмоводителя, иеромонаха о. Макария, о. Исаакий желал поручить ему казначейскую должность, но братство избрало другого, чему не мог противоречить и старец Амвросий. Это было первым поводом к огорчению для престарелого начальника. Затем сильно подействовал на него отъезд старца Амвросия в Шамординскую общину. К этим скорбям о архимандрита Исаакия присоединялись и еще следующие: по удалении старца из Оптиной, доходы ее тотчас же стали сокращаться; так что настоятель по необходимости стал входить в долги, которых к концу его жизни накопилось уже тысяч до десяти. В разговорах с некоторыми о. Исаакий высказывался так: «двадцать девять лет провел я настоятелем при старце и скорбей не видал, теперь же должно быть угодно Господу посетить меня, грешного, скорбями». Вероятнее всего, вследствие таких огорчений, с о. архимандритом Исаакием последовал первый удар (паралич), впрочем, легкий, так что больной вскоре оправился. Но здоровье его с тех пор начало понемногу надламываться, а потому, он пожелал келейно принять пострижение в схиму, которое и совершил над ним братский духовник, скитоначальник о. Анатолий.
Вскоре затем на о. архимандрита Исаакия последовали тайные доносы, что будто бы он, по преклонности лет, неспособен управлять монастырем. Введенный этими доносами в заблуждение, преосвященный Виталий распорядился, чтобы составлен был собор из семи старших иеромонахов, который разделял бы с о. Исаакием бремя правления. Огорченный таким недоверием владыки, о. архимандрит хотел было совсем оставить начальство, и только усиленные просьбы братии удержали его от этого намерения. Впрочем, собор этот в скором времени был уничтожен. Следствие же, произведенное благочинным монастырей, настоятелем Тихоновой пустыни, архимандритом Моисеем, вызванное доносами о полной неспособности Оптинского настоятеля к управлению обителью, показало единодушное признание всего братства, что настоятель их, о. архимандрит Исаакий всегда был и есть примерного поведения, и к управлению монастырем способен. Почему преосвященный Виталий снова стал оказывать свое благоволение к о. архимандриту Исаакию.
Искушаемый столь тяжкими скорбями, твердый подвижник, благодушным терпением их, приготовлялся в последние годы к переселению в вечность; и лишь за год до кончины, вполне успокоенный, в мире доживал дни своего земного странствования.
В июне 1894 года началась у него предсмертная болезнь – дизентерия.
Утешение его составляли молитва и св. иконы, которые по временам приносили к нему из Козельска и из своей обители. Он был покоен духом, впрочем, готовился к исходу из сей жизни не без страха, который был постоянным спутником его жизни. «Страшно умирать. Как явлюсь пред лицем Божиим и на страшный суд Его; а сего не минуешь», – говаривал он всегда. За месяц до кончины он передал управление монастырем о. казначею.
Вероятно, душно было больному лежать в келлии, и потому он пожелал быть на воздухе. Его поместили во дворе настоятельского корпуса, под тенью большого дерева на постели. Сюда стекались для прощания с ним как братия, так и посторонние посетители. Последнее его наставление ко всем, вообще, братиям, из которых многие спрашивали его, – как батюшка жить после вас? – было следующее: «живите по совести и просите помощи у Царицы Небесной, и все будет хорошо». Многие из прощавшихся с ним плакали.
20 августа с о. архимандритом Исаакием последовал еще удар, и с этих пор он уже не мог говорить. Наконец, 22 августа к вечеру дыхание его сделалось реже, а в 8 часов вечера он мирно почил о Господе, в глубокой старости, 85 лет от роду.