Жизнеописание старца Оптиной пустыни, иеросхимонаха Илариона

Усопший 18 сентября 1873 года Оптинский Старец, духовник обители и Начальник находящегося при пустыне Скита, отец Иеросхимонах Иларион, в миру Родион Никитич Пономарёв, родился в Пасхальную ночь с 8 на 9 апреля 1805 года. Юность и первую молодость провёл он в Новохоперском уезде Воронежской губернии, а частью, с декабря 1825 года, в Москве. Затем в 1829 г., будучи 24 лет и 8 месяцев от роду, Родион Никитич переехал с семейством своим на жительство в г. Саратов, где провел 9 лет деятельной и плодотворной жизни. По званию купец, по ремеслу портной и содержатель мастерской и магазинов готового платья, обуви и юфтяных товаров, Родион Никитич, будучи ревностным исполнителем уставов Православной церкви, находил и дома пищу своему благочестию, содержа в страхе Божием и отечески наблюдая за нравственностью и неуклонным исполнением христианских обязанностей своею домашнею церковью – артелью рабочих; но этой домашней деятельности было недостаточно для энергической и даровитой натуры ревностного сына церкви.

Город Саратов и весь тот край изобиловали раскольниками всяких толков, которые до назначения на Саратовскую кафедру Преосвященного Иакова, встречая мало препятствий к распространению своему, жили в той местности покойно, никем не тревожимые. Лишь несколько частных лиц направляли против раскола свои усилия. Между этими лицами особенно выдавался по своему влиянию в том крае житель с. Алмазова в Балашовском уезде Семен Климыч, по просторечью – Климчонок, человек замечательный по своей благочестивой жизни, глубокой начитанностью в книгах Св. Писания и творениях Св. отцов, обладавший прекрасной памятью, даром сильно-убедительного слова. К этому кружку деятелей против раскола примкнул Родион Никитич и нашел для себя на этом поле поприще к широкой деятельности, в которой он видел и скорби, и невзгоды, особенно при открытии скопческой секты, когда он с единомышленными своими был по некоторому недоразумению привлечен к суду, от коего был освобожден лишь после четырёхлетней стеснительной для хозяйственных дел и тяжкой для духа подсудности. Таким образом, несмотря на расположение и покровительство Саратовского Преосвященного Иакова, несмотря на близкие отношения и нравственную поддержку, которые Родион Никитич находил в ревностном сотруднике Преосвященного по обращению раскольников игумене Моисее Миртовском, Промысл Божий скорбями и искушениями, терпение которых, по Преподобному Петру Дамаскину, порождает разум¹, воспитывал будущего опытного наставника и «старца». Мессионерская деятельность Родиона Никитича имела, по благословению Божию, благие результаты чрез возвращение в лоно матери Св. церкви многих и многих заблуждавшихся и погибавших душ.²

Между тем, внимательное изучение Библии и Св. отеческих писаний, при жизненном опыте, понемногу открывало чуткой душе Родиона Никитича, что хотя и в тогдашней мирской его жизни занятия его были – дела благочестия и преданности делу веры Христовой, но что возможна на земле и другая жизнь, лучшая и высшая той, которою он до того времени жил, это – жизнь монашеская, и жажда этой жизни, которая его ещё с детства влекла к себе, всё более и более усиливалась. Чтобы ближе присмотреться к ней и уяснить себе, который из монастырей избрать для вселения своего, Родион Никитич провёл часть 1837 и весь 1838 год в посещении большей части замечательнейших обителей нашего отечества и, наконец, дух его успокоился в своих исканиях, найдя в Козельской Оптиной пустыни то, о чем, хотя и не совсем ясное представление особенно влекло его, искавшую своего усовершенствования душу. Уже и в Саратовской своей жизни он отчасти проходил «старческий путь», состоя в духовном повиновении у вышеупомянутого Семена Климыча. Из посещённых им обителей Родион Никитич нашел, что этого «старческого пути» держались лишь в Саровской пустыни, где был «старец», ученик бывшего Валаамского игумена Назария, Иеромонах Илларион, да в Анзерском ските при Соловецком монастыре, где тогда жил брат Коневского строителя о. Илариона старец о. Моисей, окончивший дни свои на Афоне. Но нигде не были так благоприятны условия к прохождению сего пути, как в Оптиной Пустыни, где пребывали два мужа глубокого духовного опыта, приснопамятные блаженные старцы ― отцы Леонид и Макарий, благоприятствуемые в своей руководительствующей деятельности опытным Настоятелем обители, тогда ещё игуменом, Моисеем. Пробыв по окончании своего путешествия дома лишь 2–3 недели, Родион Никитич, чтобы «не угасло ко благочестию пламя»³ поспешил нимало не медля, возвратиться в Оптину, и 13 марта 1839 г. был принят в число братства тамошнего скита.

В начале своего пребывания в скиту Родион Никитич помещался рядом с кельей жившего тогда там на покое высокодуховного мужа, бывшего Валаамского Игумена, о. Варлаама. Впоследствии старец о. Иларион с благодарною любовью вспоминал об о. Игумене Варлааме и благодетельном на себя влиянии его мудрых советов и примера его строгого трезвения и подвижнической жизни, столь важных особенно ддя новоначальных. Когда же, по переводе (1 декабря 1839 г.) скитоначальника о. Антония в Малый Ярославец, на его место назначен был духовник обители, старец о. Макарий, Родион Никитич был им избран к нему в келейники, и в этом послушании пробыл в приближении к старцу о. Макарию в течение 20 лет, т. е. до дня его блаженной кончины, последовавшей 7 сентября 1860 года.

Быв еще в миру по вопросам веры и благочестия деятелем, учителем и примером для многих, Родион Никитич отныне предпринял многотрудный подвиг очищения собственного своего сердца от самых тонких внутренних движений самолюбия, самомнения и прочих страстей, для чего и подъял на себя спасительный крест послушничества, вполне предав свою волю и помышления в подчинение обретённому им духовному отцу и непрелестному наставнику в течение 20 лет⁴ и находясь при том во всё это время, как келейник, в самых близких и ежеминутных с ним сношениях.

Неудобно, не место и не по силам нам в кратком очерке говорить о трудах, понесённых о. Иларионом под руководством старца о. Макария в том внутреннем делании, которое иные Св. отцы называли вниманием, иные блюдением ума, иные сердечным хранением, другие трезвением, иные мысленным безмолвием, а иные инако⁵. Уместнее при поверхностном обозрении жизни старца о. Илариона упомянуть о том, что при трудах, совершаемых во внутренних глубинах души, он всемерно понуждал себя к несению и телесных трудов, о необходимости которых единогласно свидетельствуют и словом и примером своим все подвизавшиеся и просиявшие в монашестве Св. отцы. Ибо без телесных деланий и трудов внутреннее преуспеяние невозможно для человека, как невозможно для дерева произведение плодов без предварительного произрастания листьев. Препод. Исаак Сирин пишет: "невозможно есть кому возвышену быти в часть высокого видения, аще не первее совершит низшее делание. И не един человек не смеет рещи о стяжании любы ближнего, яко в душе своей оную исправляет, аще оставит часть оную, яже телом исполняется no силе, и no времени и месту, подающему руку к вещи сей»⁶ Умолчав о подвигах старца о. Илариона в пост, бдении и других деланиях, которые Препод. Петр Дамаскин именует⁷ «семью деланиями телесными», которые непосредственно касаются и содействуют лишь к собственному самоусовершенствованию инока и которые довлеют лишь для совершенного отшельника, никогда не встречающегося с людьми, упомянем о тех телесных деланиях и трудах о. Илариона, которые, также смиряя плоть, а чрез нее и душу, служат вместе с тем, как говорит Препод. Исаак, «знамением того, что инок имеет в душе своей попечение также и о стяжании или усугублении любви к ближнему». Это суть делания телесные, предпринимаемые подвижниками более или исключительно в видах доставления упокоения и удобств братии и ближним, нежели самому трудящемуся. Такого рода труды о. Илариона в скиту были в это время весьма разнообразны и многочисленны. Кроме послушаний, которые о. Иларион нес как келейник своего старца, относившихся к личным потребам и упокоению своего старца, по сношениям старца о. Макария с приходившими за наставлениями и советами его, – послушаний, дававших о. Илариону случай и возможность многое слышать и видеть, что не было слышно и видно другим, он одновременно с этим нес с терпением и любовью многие и другие послушания. Со дня поступления своего в скит и до принятия Иеродиаконского сана, т. е. в течение 12 лет (1839–1852) он, по требам скитской братии и хозяйства, был и огородником, и садовником, варил квасы, пек хлебы, занимался на пасеке уходом за пчелами, не считая многих других отраслей хозяйства, по которым ему приходилось трудиться временно или постоянно, как мы видим в «Патериках», что и просиявшие во Египте и других пустынях Св. отцы трудились не для избежания только вредной праздности, но усугубляли труды свои также и для того, чтобы за удовлетворением собственных своих потребностей, иметь что уделить к упокоению и других нуждающихся братий и ближних.

Эта внешняя деятельность трудовой жизни о. Илариона была видна для всех, труды же его и преуспеяние во внутреннем делании, мы, по своей недостаточности, ценить не берёмся. Они имели, однако, внимательного и опытного ценителя: их зрело просвещенное духовным разумом око мудрого наставника, о чем и засвидетельствовал блаженный старец о. Макарий, передав в последние дни своей предсмертной болезни о. Илариону (вместе с другим своим учеником иеромонахом о. Амвросием) продолжение после себя своей старческой деятельности, и вручив его духовному руководительству многих из духовных детей своих.

Приняв на себя от своего старца это послушание, старец о. Иларион нес его до последнего дня жизни своей – до 18 сентября 1873 г.

Имевшим со старцем о. Иларионом сношения, а наипаче относившимся к нему его духовным детям, памятна кротость и простосердечие незлобивой души его, которая по Иоанну Лествичнику «есть престол простоты, вместилище словес премудрости и рассуждения вина.»⁸ Старец любил и другим внушать эту трудно приобретаемую добродетель – им возлюбленную и воспитанную в себе простоту, – так как не удоб буии мира сего мудрецы простосердечными быть могут⁹.

Памятно богатство любви к ближним и долготерпения, с которыми он, в своём подвиге старчества, нес и покрывал уклонения и немощи часто строптивых и непокорных чад своих; любовь и долготерпение, приобретенные им чрез долголетний искус в терпении многообразных искушений и скорбей, которые ему довелось испытать как в монашеской, так и в мирской своей жизни, ибо мирская жизнь старца о. Илариона была лишь как бы ступенью и приготовлением к жизни монашеской.

Памятно забвение и отвержение себя и своего покоя, с коими он во всякое время, даже и в последней тяжёлой своей болезни, заботился о своих чадах и был всегда готов идти на помощь их духовным и житейским нуждам.

Памятна его отеческая речь, скромная, тихая, но вместе с тем и его сильное и действенное слово, которым он утешал скорбящих, возбуждал унылых, или обличал и угрожал закостеневшим в своих пороках и недостатках, побуждая их к раскаянию и исправлению.

Многим и многим памятны и другие проявления стяжанных смиренным старцем даров Духа, которые изливались на прибегавших к его помощи. Некоторые из сих благодатных действий старца известны многим, но несравненно большая часть их хранится сокровенно в памяти благодарных сердец, им облагодетельствованных.

С 8 апреля 1863 года на старца, кроме этого, было возложено еще и от начальства послушание: Он был назначен начальником скита и общим духовником обители. Также и это бремя нес он до последней возможности, какую ему на то давала изнурявшая его силы предсмертная болезнь его.

В этом служении своём скиту и пустыни о. Иларион с наиполнейшею во всём точностью, как по хозяйству, так и по направлению духовной жизни, продолжал, насколько то позволяли обстоятельства, порядки, установленные его предшественником и старцем о. Макарием. Эти порядки и руководившие ими мысли были во всей их полноте и подробности более, нежели кому-либо, известны о. Илариону, как постоянному их, в течение 20 лет, близкому, и во многом ещё и при жизни о. Макария точному, по мысли и воле старца, исполнителю.

Таким образом, и последнее десятилетие своей деятельности и многоплодной жизни о. Иларион провел, как и прежние ранние годы своей жизни, не в упокоении и отдыхе, а в постоянных трудах как внешнего, так и внутреннего делания, оставаясь и по кончине своего старца его присным послушником и исполнителем его мудрых заветов и наставлений.

Последний, смотрением Божиим определенный старцу, к усовершенствованию меры его духовного возраста, искус – была тяжёлая, почти двухлетняя болезнь. Много трудов нес старец в этом новом, мучительном испытании духовных сил его, усугубив тем уже и до того обильно им умноженные, от Бога данные таланты. В своей болезни старец не о том просил Господа, «да взятием возмется искушение, но о том, да подаст ему Отец Небесный в сем искушении терпение»¹⁰ Врачей старец принимал, понуждаемый к тому лишь любовью к духовным своим детям, уступая их желанию и усердию, а также и потому, что, находя себя в обилии своего смирения много согрешившим пред Отцем своим Небесным, считал себя за то достойным понести и изреченное премудрым Сирахом наказание: «согрешаяй пред Сотворившим его, впадет в руци врачу» (Сир. 38:15).

Видевшие старца на предсмертном болезненном одре видели высоту его терпения, кротости и смирения, какой на земле и в мыслях не многие достигают. В течение болезни старец был два раза (13 марта 1872 г. и 25 июня 1873 г.) особорован св. елеем и часто приобщался Св. Христовых Таин, а с 17 августа, в последние 33 дня своей жизни, ежедневно освящался сим Таинством. Четыре последние недели старец провёл, томясь день и ночь без сна и возможности какого-либо движения на кресле, ибо высоко поднявшаяся в груди вода уже не дозволяла ему принимать лежачее положение. До последней минуты старец, как и в течение всей своей монашеской жизни, ни разу не оставлял исполнения всех положенных в скиту келейных молитвенных правил, а равно – когда приступал к принятию Св. Таин – и полного правила для причащающихся.

Наконец, 18 сентября, выслушав в последний раз утреннее правило, приняв в первом часу утра Св. Таин, старец в 6 часов утра скончал последний многострадальный подвиг своей богоугодной и многоназидательной жизни. Вполне тихая, благодатно-мирная кончина последовала в полном сознании и памяти. Старец выпрямился на кресле и, после нескольких замедленных, но совершенно спокойных вдыханий, не озираясь ни направо, ни налево, предал Господу дух свой.

Сын однодворца Воронежской губернии Новохопёрского уезда села Макарова, Кондратий Ананьев Ширинкин служил в военной службе, находился в войсках наших, участвовавших в семилетней войне с Пруссией (1756–1763), сбил себе на службе капиталец, и, по увольнении в отставку с чином майора, проживал сначала в отцовском доме на родине своей, в селе Макаров, а потом переселился на житье в купленное им в семи верстах от Макарова сельцо Ключи. При сельце Ключах крестьян числилось в то время душ 20–30, но постепенно прикупкою земли и припискою к себе в крепость небольшими количествами крестьян, майор и сын его Михаил Кондратьевич мало-помалу увеличили своё состояние. Однажды где-то ими были приобретены и переселены в новую свою деревню зараз до двухсот душ малороссиян. Имение их, таким образом, мало-помалу росло, так что в первые десятилетия нынешнего столетия внуки майора Павел и Никифор Ширинкины владели уже сельцом Ключи с населением в 500 душ и находившеюся от Ключей в 3 верстах слободою Кутки с населением душ в 400. Майор Ширинкин пользовался в околотке большим влиянием и из страха перед ним слова никто не мог сказать.

Около времени управления Воронежскою епархиею Святителя Тихона, Чудотворца Задонского (1763–1767), жили в том же селе Макаров два брата пономаря Матвей и Меркул Фроловичи, желая избавиться от военной повинности, которой подлежали, так как их было два брата, они искали от неё защиты у майора Ширинкина, у которого и находили ее, скрываясь, во время бывших духовных званию разборов, в его имении Ключах. Но, вступив чрез это в зависимые отношения Ширинкину, они так в этой зависимости и остались. Ширинкин записал их при Ключах в свои ревизские сказки.

Около упоминаемого времени, т. е. около 1770 г., братья понамари переселились из первоначального места своего жительства села Макарова в сельцо Ключи. В потомстве одного из них – Матвея Фроловича, носившего по званию своего предка фамилию Понамарева, родился приснопамятный старец иеросхимонах Отец Иларион.

Семейство Понамарёвых провело в Ключах 50 лет. Старший сын Матвея Фроловича, Филимон Матвеевич детство своё провел ещё в Макарове и уже в среднем возрасте переселился с семейством в Ключи, где вначале занимал должность ключника, а под старость жил пчельником на пасеке, помещавшейся в отстоявшей от усадьбы Ключей верстах в двух в роще, называвшейся «ярушка». Семейные его, бывало, приходили с усадьбы к нему на пасеку, взрослые ― навестить его, a дети – порезвиться у дедушки.

Внук Матвея Фроловича, а Филимона Матвеича сын – Никита Филимонович родился 15 сентября 1778 года. Обученный в Воронеже портновскому ремеслу, он молодость свою провел, как говорилось, в хоромах. В 1801 г., на 25 году своей жизни он вступил в брак. Его честный, прямой и благородный характер внушал к нему уважение всех его знавших. Он был употребляем Ширинкиным по делам, требовавшим особенной опытности и доверия. Когда Павел Михайлович Ширинкин был ранен в компании против французов, окончившейся 25 июня 1807 г. Тильзитским миром, Никита Филимонович ездил за ним в Польшу и, оказав нужный уход и пособия, привез больного для восстановления здоровья на родину в Ключи. Когда потом брат Павла, Никифор Михаилович, был отвезен для воспитания в морской кадетский корпус, Никита Филимонович, по обычаю богатых людей того времени – иметь близ себя в подобных случаях благонадежного человека, который бы, в случае надобности, мог оказать помощь, – ездил с ним в Петербург, где провёл большую часть времени девятилетнего пребывания ІПиринкина в корпусе. В Петербурге он, впрочем, не оставался праздным и без занятия. Будучи уже порядочным портным, он имел там занятие по своему ремеслу, в котором ещё более набил руку и усовершенствовался. По окончании воспитания в корпусе Никифор Михайлович был записан на службу в 41-й экипаж черноморского флота и Никита Филимонович в 1816 г. ездил с ним по этому случаю в Херсон. Пробыв там около года, побывав на море и однажды выдержав сильный шторм, Никита Филимонович в 1817 г. снова возвратился в Ключи. Когда в промежутки между этими поездками в Польшу, Петербург и Херсон Никите Филимоновичу случилось возвращаться в свои места, то, не имея, – по малолетству или отсутствию своего господина Никифора Михайловича, определённых занятий в Елицах, он живал в своём уездном городе Новохоперске, добывая деньги работою и платя опекуну оброк.

Ещё отец Павла и Никифора Ширинкиных завещал дать семейству Пономарёвых увольнение; но это дело не приводилось в исполнение. Одно обстоятельство ускорило это дело. Дела Павла Ширинкина были порасстроены; принадлежавшая ему часть имения была заложена, а при его жизни не по средствам доходов ему не хватало не только на выкуп имения, но и на уплату по долгу процентов. Он уговаривал своего брата Никифора Михайловича, чтобы тот заложил и свою часть и уплатил долг его, Павла, т. е. перевел бы его на себя. Никита Филимонович, доставшийся по разделу на часть Никифора Михайловича, не советовал ему закладывать своё имение для уплаты долгов Павла, представляя ему, что, ежели Павел не станет ему платить своего долга, то ему, Никифору, с заложенным имением искать помощи уже будет негде. Для удаления такого неприятного советника, Павел с опекунами и схлопотали, что в 1820 году Никита Филимонович был с семейством отпущен на волю.

Получив свободу, Никита Филимонович предположил купить в Новохоперске место, построить на нем свой собственный дом, в котором и жить со всем своим семейством.

Для этого он стал собирать средства, какими мог располагать. Рублей 500 был ему должен и Никифор Михайлович, который по молодости не всегда умел сводить концы с концами. Например, когда Никифор Михайлович ехал с Никитою Филимоновичем из Херсона в отпуск на родину, он не рассчитал, чтобы хватило денег до дому и дорогою в Харькове у него в кармане оказалось пусто. В Харькове в это время обучался портновскому ремеслу один из сыновей Никиты Филимоновича, Стефан. Вот Никифор Михайлович и взял там взаймы 100 руб., чтобы доехать до дому, а Степана Никитича оставил у кредитора в залог до уплаты долга. В подобных случаях бережливый Никита Филимонович нередко ссужал мелочами часто нуждавшегося в деньгах Никифора Михайловича. Итак, в счёт своего долга Никифор Михайлович отпустил Никите Филимоновичу из Ключей на 500 руб. лесу, который тот, перевезя наймом в Новохоперск, употребил на постройку своего дома,

Отделав на новой усадьбе дом о пяти окнах на улицу, с пятью комнатами – шестая кухня и с обычными при нем хозяйственными пристройками: конюшней, сараем, коровником, погребом, палисадником и садом, Никита Филимонович со всем своим семейством переехал в него в 1820 г. из Ключей на жительство. Семья состояла тогда из жены – Евфимии Никифоровны, четырёх сыновей: Степана (10 лет), Николая (16 лет), Иродиона (15 лет) и Косьмы (5 лет); была еще дочь Надежда, но она скончалась еще младенцем в трехлетнем возрасте.

Порядочный портной, Никита Филимонович завел в своём новом местопребывании по своему мастерству мастерскую, собрал артель и повел дела свои с успехом. Известный во всей окрестности, он заказов имел много; кроме городской практики имелись заказы и от окрестных помещиков, которых было в той местности довольно.

К зажиточным помещикам он езжал с артелью и по деревням, когда случалось иметь от них зараз большие заказы.

Езжал, например, к жившему верстах в 15 от города, в слободе Красненькой, богатому помещику Бороздину, который много тратил денег на разные барские потехи и затеи, держал охотников, наездников, музыкантов, которых одевал и содержал хорошо; старшему доезжачему платил рублей 1000 в год. Случалось Никите Филимоновичу у него обмундировывать зараз человек до 30; сукно употреблялось весьма ценное, рублей по 25 асс. за аршин, так что барыши от этих работ получались изрядные. Езжал Никита Филимонович и к другим окрестным помещикам.

Третий сын Никиты Филимоновича, Родион Никитич, родился в Ключах, в Пасхальную ночь с 8 на 9 апреля 1805 года, «Пришли домашние от обедни», рассказывал впоследствии старец, «а я уже готов разговляться». Днем рождения старца считалось 8 апреля, посвящённое памяти Св. Апостола Иродиона, в честь которого и наименован был новорожденный. Случайно ли, или по обычаю той местности, день рождения старцева родителя Никиты Филимоновича, 15 сентября, был вместе и днем его ангела, а день рождения его матери, 16 сентября, был вместе и днём его ангела.

Семейство Понамаревых до переселения своего в Новохопёрск постоянно пребывало в Ключах; здесь, по неоднократным и продолжительным отлучкам Никиты Филимоновича, Родион Никитич мало и редко видал своего отца до 15-летнего возраста. Надзор за семейством и домашним хозяйством лежал преимущественно на руках Евфимии Никифоровны.

Евфимия Никифоровна была женщина достопочтенная и богобоязненная, но вместе с тем, вследствие, может быть, малороссийского своего происхождения, с характером несколько вспыльчивым и настойчивым. Впоследствии случалось иногда, что, ежели какая из учениц старца, получив от него к непременному исполнению какую-либо заповедь, тяготилась этою заповедью и просила старца освободить ее от оной, а старец находил упразднение заповеди не полезным для ученицы, то, растворяя непреклонность воли своей в этом случае отеческою шуткою, иногда говорил: «что делать, упрям я: мать малороссиянка была, а исполнять надобно». Одно лицо из семейства Понамарёвых рассказывало, что однажды, когда юноша Родион Никитич рубил или колол дрова, Евфимия Никифоровна его так крепко ударила поленом, что ребенок повалился и насилу пришел в себя.

Из ранней молодости приведем рассказ одного лица, близко знавшего семейство Понамарёвых. Близ усадьбы протекала впадающая в Хопёр речка Савола; за речкой был лес, принадлежавший соседнему помещику Жихареву, тогда прокурору, или секретарю сената. И дети, и взрослые часто хаживали в этот лес рвать землянику, малину или иные ягоды. Однажды мать взяла с собою еще почти ребенка, Родиона Никитича, в лес за ягодами. Там напали они на место, где особенно было много ягод и стали рвать. Постоянный переезд по плотине через мельницу был оттуда далеко, а в этом месте переправлялись через реку на лодках. Увидев издали других переехавших в лодке через реку и подходивших к лесу, ребенок побежал навстречу им, закричал: «Сюда идите, сюда! Здесь много ягод!» Мать останавливала его, говоря: «Не зови их, сами здесь будем рвать, а они пускай на другое место идут!» Ребенок отвечал на это: «Отчего же? Ведь Бог не дал для нас одних, а для всех зародил ягоды!» При этом ответе вспоминается Евангельское Слово, что Господь многое открывает младенцам из того, что утаено от понимания премудрых, нерадивою жизнью, не по Богу, потерявших озарение истины. Юноша Родион Никитич своими последующими семидесятилетними трудами не угасил впоследствии данного ему от юности его светильника, а, поддерживая и питая его, сохранял пламень его ярко горящим на пользу и просвещение многих.

Из рассказов лиц, знавших в те времена семейство Понамарёвых, можно заключить, что Родион Никитич был в детстве характера тихого, не резвого. Будучи при этом, может быть, и не ловок, он редко игрывал со своими сверстниками, большею частью удаляясь от их забав и увеселений. Как-то раз попробовал он покачаться на доске, где резвились прочие товарищи, но вышло неудачно: доска опрокинулась, и Родион Никитич ушибся; у него навсегда остался шрам на среднем пальце правой руки. Старшие неприветливо дразнили его, называя дундой: «Э, дунда!», Слыхивал он, когда ему случалось чем-либо кому не угодить, или сделать какую неловкость.

Но по мере возрастания и укрепления своих телесных сил отрок Родион Никитич, сколько мог, помогал своим родителям в трудах по хозяйству; так, например, вместе с наемными рабочими и он возил из Ключей в Новохоперск полученный отцом за долг от Ширинкина лес, причем, попав как-то под колеса, он был сильно помят и едва оправился в несколько недель.

В 1818 г. он, будучи 13 лет, участвовал со всем семейством в предпринимавшемся, по обещанию отца, богомолье из Ключей к Киевским Святыням.

Однажды, неизвестно где, в Ключах или Новохоперске, Родион Никитич, ехавши верхом, ушибся о седельную луку. Эти ушибы впоследствии отзывались на его слабом здоровье.

Когда Родион Никитич в 1820 г. переехал с семейством в Новохоперский дом, ему было 15 лет. Живя в родительском доме до 20-летнего возраста (т. е. с 8 апреля 1805 г. по 2 декабря 1824 г., следовательно, 19 лет и 8 месяцев); Родион Никитич привыкал понемногу к портновскому ремеслу, обучаясь в тоже время и грамоте; в мастерской он был полезный помощник отца. Отец не хотел было учить его своему ремеслу, не желала того и мать его. Она с 7-летнего его возраста предрекала ему монашество. Но юноша сам охотился заняться отцовским мастерством, потому особенно, что тоже с детства чувствовал в себе стремление стать монахом и думал, что там, в монастыре, занятие это ему пригодится. В праздничные дни он, вместе с благочестивыми родителями своими и прочими семейными, непременно бывал на богослужении в единственной тогда церкви города в честь Воздвижения Честнаго Креста Господня, после чего причт церковный нередко был приглашаем радушными Понамарёвыми в их дом для угощения. Так, между прочим, всегда бывало напр. 15 и 16 сентября, во дни рождения и тезоименитства супругов Понамаревых, причем Родиону Никитичу приходилось слыхать простодушные шутки о. диакона, который, прощаясь с хозяином, при уходе от него после угощения 15 сентября, приговаривал: «Ну, сегодня мы у вас, а завтра милости просим нас к вам».

Характер Родиона Никитича оставался и в Новохопёрске таким же, каким был в Ключах: тихий и молчаливый. Видя его таковым и не понимая сосредоточенного характера и направления мыслей юноши, многие из домашних относились к нему небрежно и неприветливо. Родион Никитич не был избалован ласкою и вниманием в своём семействе, что, конечно, мало располагало впечатлительного юношу к доверчивости и общительности и направляло его к созерцательности и углублению в себя. Без сомнения, не без мудрой и благой цели так промышлял о нем Господь, таким путем воспитывая и приуготовляя в нем будущего проповедника и исполнителя святого наставления: «тяготы друг друга носите» (Гал. 6:2).

Лишь впоследствии, по переезде в Саратов, стали ценить его и относиться к нему с большим уважением и вниманием, увидев в нем опору своего семейного благосостояния.

***

Местность из Новохопёрского дома Понамарёвых представлялась вообще довольно привлекательная. Над правым, западным берегом Хопра поднимается поросшая кустарником гора, большею частью доступная лишь для пешеходов, спускавшихся кое-где пробитыми тропами из города за водою в Хопёр. Между рекою и подошвою горы идёт неширокая полоса белого сыпучего песка, где местами торчали толстые сваи, остатки бывших здесь некогда сооружений для постройки судов.

В 1768 году, по случаю разрыва с Турцией, повелено было вице-адмиралу Синявину устроить в Новохоперске верфь для мелких судов, отчего и гора, подымающаяся над рекою, называлась морскою горою. Суда спускались в Дон и дальше во время половодья, ибо в обыкновенное время Хопёр по мелководью не судоходен, а местами его переезжали и вброд. В двух местах гора была прорыта удобными спусками к реке для проходящих чрез город почтовых трактов.

На горе расположен город, в котором ещё сохранялись следы земляных валов бывшей здесь некогда земляной крепости. На площади стояла единственная в то время в городе церковь Воздвижения Креста Господня. Около площади и крепостцы расположены улицы и городские строения.

Дом Понамаревых стоял в северной части города, почти над самым спуском с морской горы. С северной же стороны за городом Солдатская слобода, за нею лес; в этом лесу находился колодезь, многими почитавшийся за святой, в котором, по усердию жителей, иногда совершалось водосвятие. Почти от самого дома чрез гору открывался обширный и далекий вид на низменную местность, лежащую за противоположным восточным берегом Хопра. Там летом представлялись взору верст на10 и более широкие и далекие разноцветные полосы различных посевов; большие, по нескольку сот десятин каждый, клины с пшеницей, просом, гречей, бахчи и покрытые высокими бурьянами и сорными травами залежи, а жилья в эту сторону не было верст на двадцать пять и ещё далее. Эта благодатная ширь и даль оставляла в душе любившего ею любоваться восприимчивого юноши глубокое впечатление и зарождала в нем думы для него в то время ещё неопределенные и неясные, но тем не менее уже и тогда воскрилявшие дух его горе, а впоследствии послужившие ему ступенью к дальнейшему восхождению в горнее отечество, к которому с измальства неуклонно и до скончания века своего неустанно стремилась чистая и боголюбивая душа его. Невидимая Ею от создания мира твореньями помышляема видима суть и присносущная сила Его и Божество (Рим. 1:20). И впоследствии, когда Родион Никитич уже шёл путём, указанным нам восходившими оным Святым Отцами пустыни, книга природы была ему всегда открыта и всегда находила в сердце его сочувственные себе звуки.

Соответственно с наклонностью Родиона Никитича к уединению, любимым его развлечением в Новохопёрске была охота. В Ключах он, по малолетству своему не мог, по примеру старших братьев, охотиться по лежавшим там по речке Саволе лескам и болотцам, в которых важивалась дичь. В самой Саволе и озерцах по ней было довольно рыбы, ловля которой было одно из занятий Никиты Филимоновича. Но в Новохопёрске Родиону Никитичу было уже 15 лет, силы его подкрепились, и он охотился 5 лет, которые там прожил. Он охотился и с ружьем, но более занимательнее находил охоту с ястребом, к которой располагали и много удобств предоставляли раздольные поля за Хопром. Для этой охоты нужно предварительно достать молодого ястреба. Родион Никитич сам умел найти дерево с гнездом ястреба. Оно обыкновенно стоит где-нибудь на поляне, особо от других, так что вокруг него бывает свободное, незанятое другими деревьями, пространство. Достав молодого ястреба, требуется «выносить» его, т. е. носить его 12 дней на руке, перепутав ему лапки путцами, и как в это время, так и во время охоты наблюдать, чтобы кормить его не более двух раз в сутки, так чтобы он был постоянно впроголодь. Привыкнув к хозяину и к тому, чтобы получать корм только из его руки, ястреб, будучи голоден и спущен с руки охотника за птичкой, которую спугнула собака, быстро настигает её и, схватив, приносит к хозяину. Ежели же его накормить досыта, то он, поймав птичку и не нуждаясь в пище, начинает играть, летит уже не к хозяину, а вдаль, и приманить его к себе бывает очень трудно, а иногда он и совсем не возвращается.

Как видим, эта охота представляет разнообразный интерес.

Для воспитания птицы и приспособления её к охоте требуется много внимания, нужна некоторая стойкость, чтобы выдержать ястреба, не избаловать его и не накормить не вовремя, хотя он иногда, прося пищи, и кричит жалобно. Не всякий охотник способен понять хорошо свойства и инстинкты птицы и потому не у всякого выхаживается хороший ястреб для охоты.

Во время самой охоты, когда собака, почуяв в бурьяне или жниве перепелку, сделает над нею стойку, нужно распутать путцы и приготовить ястреба к спуску; в это время, привычный к охоте ястреб, увидев собаку в стойке, сам понимает, в чем дело и весь превращается во внимание. Когда все готово к спуску, говорят собаке «пиль», и она спугивает птицу, та подымается и взлетает над бурьяном, – тут быстро настигает ее ястреб и, поймав, приносит ее охотнику.

Один или с кем либо из братьев, Родион Никитич часто отправлялся за Хопёр поохотиться там по залежам или по просам, когда скосят. Отправлялись большею частью верхами, потому что бурьяны на залежах бывали выше роста человеческого и поднявшаяся перепелка пешему не видна была, с лошади же ястребу удобнее было следить за полетом перепелки, а охотнику спустить его. Когда отправлялось несколько человек вместе и ожидалась хорошая добыча, брали с собою телегу с мальчиком и, приехав на определенное место, оставляли мальчика с телегой ожидать себя, а сами отправлялись в бурьяны – охотиться в три ястреба. Находившись и уставши, на привалах варили кашицу с жирными перепелами. Никто из братьев не был так искусен, а по понятиям семейным, так удачлив в выхаживании ястребов, как Родион Никитич; ни у кого не было так хорошо выученных ястребов. Вдоволь наохотившись, укладывали добычу в телегу и возвращались домой. От этой охоты получалась даже доходная статья, потому что перепелок налавливалось так много, что за собственным расходом для самих себя, оставалось птицы по несколько пудов, а пуд её продавался по 80 руб. асс., так что, таким образом, барыша бывало не на одну сотню рублей. Но время этой охоты продолжалось всего только несколько недель в году, а именно: часть июля и весь август месяц, когда подрастут перепелиные выводки и поснимутся хлеба.

В 1822 г. Родион Никитич, будучи 17 лет, вторично странствовал к Киевским Святыням, сопровождая туда и назад пешком свою болящую родительницу.

С течением времени в Родионе Никитиче мало-помалу развивалось стремление к самодеятельности и вместе с тем возрастало и утверждалось в нем убеждение, что ко всякому делу следует относиться вполне добросовестно, что то, что делаешь, должно стараться делать возможно хорошо. Это самое правило, на которое, как новоначальным, также и усовершенствовавшимся в духовной жизни, Святые отцы указывают как на необходимое условие для спасения и духовного преуспеяния, и которое они в своих писаниях называют хранением совести.

Об этом, например, читаем: 1) У преподобного аввы Дорофея, преимущественно в 3-м поучении о совести.

2) У Святого Симеона, нового Богослова;¹¹ в слове «о трех образах молитвы» о хранении совести читаем, как о необходимом условии для достижения чистой молитвы: «да не во едином деле обличает тя совесть твоя, яко не добро сотворил еси».

3) В слове того ж Симеона нового «о вере» читаем, что упоминаемый там юноша Григорий, достигший вскоре такой высоты молитвенного состояния, прочитав несколько раз с великим вниманием данную ему Святым Старцем книгу преподобного Марка подвижника о законе духовном: «в ней избра точию 3 главы и напечатле оныя в сердце своем, и положи сам в себе исполнить оныя делом и сохранити оныя со всяким вниманием и в первой из этих глав речеся: и аще хощеши обрести исцеление души твоея, потребат имети велие прилежание и попечение, да сохраниши добре совесть свою, яко не обличает тя ни во единой вещи»¹² В самой упомянутой книге преподобного Марка это изложено так – гл. 69: «ища врачевания, пекися о совести и елика глаголет ти, сотвори и обрящеши пользу»; и в гл. 70 : «тайная коегождо Бог весть и совесть и от их самых да приемлет кийждо исправление». Подобное читаем и во многих иных местах отеческих писаний.

Но Родион Никитич не из книг вычитал это, с измальства им себе взятое к руководству, правило. Это было семя, в него так сказать непосредственно всеянное самим Сеятелем, как мы часто это замечаем, преимущественно в детском и отроческом возрасте. Со стороны же Родиона Никитича было сделано то, что он, услышав слово и звание Божие и указание на это правило, не оставил это слово и правило без внимания, уразумел его, неуклонно за ним последовал и принес плод многократный (Мф.13), что, к сожалению, редко и с весьма немногими бывает.

Для лучшего изучения мастерства Родион Никитич придумал упросить родителей отпустить его в Москву; надо, говорил он, заняться. Юноша рассуждал так: ежели быть мастером, так уже быть мастером хорошим, а сделавшись мастером, заработаю денег и пойду в монахи. В Москве много церквей и монастырей; буду там ходить по церквам, молиться Богу.

Такие планы составлял себе юноша. Сначала родители отпустить его в Москву не соглашались, никого не имея там знакомых, а частью и потому, что у Родиона Никитича был сильный ревматизм в ноге; но, наконец, уступили просьбам сына.

Выехав из Новохоперска 2 декабря 1825 г., будучи 20 лет от роду, Родион Никитич приехал в Москву пред самым Рождеством. О своем пребывании в Москве старец рассказывал следующее:

«Я приехал в Москву в ту пору, когда скончался Император Александр Павлович. При мне и печальная церемония была. Когда везли тело Государя, войска, стоявшие по всей Тверской улице, по обе стороны поезда, имели в ружьях боевые заряды.

В Москве мне с самого начала не повезло. Приехав без средств, без денег, я долго нуждался в самом необходимом, искал места, а никто не принимал меня. Я был рекомендован одному из наших Новохоперских помещиков Степану Петровичу Жихареву¹³, служившему тогда в Москве и лично знавшему моего отца, так как был с Ширинкиным сосед по имению, а Павел Ширинкин женат был на его сестре. По неопытности, я его проискал в Москве недели с две и, хотя наконец нашел его, но помощи мне от него никакой не было. Он рекомендовал меня портному Занфтлебену, которого заведение было на Тверской, в доме Варгина. Занфтлебен хотел меня прижать и взять не на жалованье, как я хотел, потому что работал уже порядочно, а в ученье на года. На года я поступить к нему не согласился и он, наконец, положил мне жалованье, рублей 10 в месяц, но и это небольшое жалованье выдавал с разными прижимками и натяжками. Я у него заболел, но всячески прятался от него и скрывал свою болезнь, опасаясь, чтобы не отправили меня в больницу, чрез что я потерял бы заработок. Хозяин, однако, заметил, что я болен и велел, чтобы я не лежал у него, – «куда хочешь ступай» ― сказал хозяин. Хотя я потом и выздоровел, но он на первый же день Пасхи (18 апреля 1826 г.), после разговен, выдал мне все зажитые мною деньги и таки отказал мне. Собственно, за то и не любил меня, что не пошел к нему в мальчики. Всего я прожил у него на месте месяца с три; нужно было приискивать новое место.

Отойдя от Занфтлебена, я всю неделю Пасхи не имел ни места, ни квартиры, поздно ночью приходил к Занфтлебену ночевать, – бывшие товарищи скрывали меня, a рано поутру, чтобы хозяин не видал меня, я уходил и бродил по Москве. Пища моя была только хлеб да квас, потому что по расчете с Занфтлебеном денег мне приходилось всего кажется рублей 15. Дело шло к лету, место достать летом трудно, потому что в это время мало бывает работы. Домой писать, чтобы прислали денег, было уже стыдно, и ехать то домой – тоже незачем. Вот и было мне это время трудновато.

После Пасхи упросил я одного работника, чтобы он меня куда-нибудь поместил, и он рекомендовал меня одному русскому мастеру – кустарю. Сойдясь с этим мастером, у которого была артель человек в 15, я условился с ним, что перехожу к нему. Сводил его в трактир, угостил закусочкой, напоил чайком и осталось у меня от моих 15 рублей денег всего два рубля. Он было назначил мне переходить к нему дня чрез два–три. Я говорю: «нельзя ли переходить теперь же, a то ведь эти 2–3 дня мне негде перебыть». Он согласился, и я тотчас же к нему перебрался. Но недолго жил я у этого кустаря, дела его шли плохо и он скоро прогорел. Дожил я у него до Петровок, у него не стало работы и нам нечего стало есть. По его преданности к пьянству дошло до того, что вчастую мы ели только к вечеру, и то один хлеб, но я и тем был доволен, что у меня хоть по крайней мере есть пристанище. Осенью я от него отошел; так как у него денег не было, то при расчете дал он мне новый фрак. Нанялся я к другому русскому хозяину. В одном с нами доме брат его имел дамский портновский магазин; когда у нас работа перемежалась, а у них была неуправка, то хозяин иногда посылал меня в магазин работать с женским полом. Жил я тогда благочестиво и мне это не понравилось; я скоро отказался ходить работать к хозяйскому брату и упросил одного молодца немца, чтобы он взял меня в товарищи к французу Орему работать из третьей части.

Хозяин платил нам за пару 5 р., из которых 1½ р. брал я, а остальные две трети, т. е. три с полтиной, получал мой товарищ. Тут я нажил таки рублей с сотню, но товарищ мой был жизни невоздержанной и эти деньги у меня забрал, то на оброк, то на разные надобности, a потом не стал со мной работать. Ha мои спросы о долге он отговаривался то тем, то другим. Наконец, я рассказал хозяину все, как было дело. Хозяин велел ему со мною расплатиться. А я было дошел уже до того, что и одеться не во что было; получив же деньги, опять разбогател, рублей 80 у меня набралось. Мастер на меня рассердился и стал меня гнать, но я после того начал с другим работать и стал уже за мастера сам, а хозяин стал любить меня.

Любил меня хозяин за то, что спешны работы всегда я вовремя исправлял ему. Бывало в праздники идут в артели самые кутежи и гулянья, все разойдутся кто куда, и в заведении никого нет. Чтоб не участвовать в этих кутежах с товарищами, я бывало, отделавшись от работ, уходил в 1-ю гимназию на Пречистенку, к своему земляку Никитину, который был в изгнании дядькой у детей. Это был человек очень порядочный и благочестивый, довольно для своего звания развитой, прочитавший довольно духовно-нравственных сочинений. Всякий почти праздник я у него проводил, бывали с ним у обедни, хаживали по разным церквам и монастырям. У него и обедывал, – дядькам отпускалась та же пища, что и детям. Детей иногда отпускали по нескольку человек с дядькой погулять, бывало и я с ними хаживал. А от Никитина поспешал пораньше вернуться домой. Когда у хозяина случалась на праздник какая спешная работа, он придёт бывало в рабочую комнату, а тут никого нет, кроме меня, ну и рад он, что есть кто-нибудь и сдаст мне эту работу. Потому мне и приходилось больше против других трудиться и работать. Имел я книжечки, библия была у меня, которые я в свободное время почитывал. Большою был мне поддержкою Никитин в эти молодые годы и среди этого общества и обстановки.

Когда мы жили у Занфтлебена, то пища нам готовилась скоромная, постов и постных дней – среды и пятка, не соблюдалось. Вся артель человек в сорок ела скоромное, только я не ел скоромного, да один курский молодец, да две благочестивые кухарки, которые, хотя и готовили скоромное на артель, но сами постные дни соблюдали. Хозяин мне за это постное не выговаривал, не сердился, только бывало, скажет мне: «ты, знать, старый вер держишь; это карашо». Хаживал я на дух к священнику в приход Святителя Алексия Митрополита, мы в его приходе жили. Священник был старец очень благочестивый; при исповеди я рассказал ему, что, по ошибке или искушению, ел иногда по постным дням скоромное. Он вошел в моё положение, приходит к хозяину, строго заметил ему, пригрозив, что донесет на него за то, что развращает православных и что его за это проводят за заставу. Угрозы подействовали; хозяин испугался и скоромную пищу по постным дням прекратил. Вот на другой день на меня вся артель и восстала; такой-сякой, говорят; собственно через тебя мы лишились этой пищи! Это было мое первое искушение за благочестие.

У Орема я пожил довольно; но раз принял он от другого хозяина русского мастеров и посадил их со мною работать, а они как следует работать не могли. Хозяин начал с июня за них взыскивать и я у него попросил паспорт. Он у меня с неделю удерживал паспорт, не хотел отпустить меня, но я настаивал и, наконец-таки, добился, что он мне паспорт отдал.

Я нанялся к англичанину Пиготту. У этого работа была затяжная, без устали и отдыха работали; заказов было много, потому что он был в славе. Нам платил он хорошо и я у него нажил денег и оделся хорошо, нo от напряженных усилий в работе и разных скорбей, я затощал и расхворался. Помню, что однажды даже сделался со мною обморок.

Вообще много мне пришлось в Москве видеть скорбей, нужд и искушений. Без средств и знакомых мне сначала случалось бывать в Светлый Праздник и неделю без пищи; купишь хлеба, да квасу, поешь – и будет. У Пиготта и Орема, правда, и жалованье, и пища были хорошие. Понасмотрелся я на разных хозяев, на различное их обращение с рабочими и учениками, близко узнал житье-бытье мастерового народа в разных артелях. Иной хозяин шумит, кричит на них, а никто его в грош не ставит и не боится. Один рассерчает, да бывало, всю почти артель учеников заберет с собою в часть да перепорет – а все никакого толку и порядку не мог добиться, и его ни во что не ставили и не слушали. Иные, при строгости, имели ещё и особенные странности и замашки. Занфтлебен был очень строг с учениками, и не в работе одной, а требовал, например, такую вещь: когда он утром вставал и шел умываться, ученики должны быть все на лицо, и стоять по сторонам в той комнате, по которой он проходил; так стоять, ничего не делая, а только ожидать, когда он будет проходить. Не явившегося и, вообще, как-нибудь и ещё чем провинившегося, он без рассуждения и разговоров таскал за волосы.

Другие хозяева держали себя иначе. Haпpимер, Пиготт запишет только на бумажке, кто в какой срок должен окончить какую работу, и уже работа непременно будет к сроку сделана. Он, бывало, молчит, а его все слушались и боялись; а отчего? Платил хорошо, пища была хорошая, вот и боялись, чтобы не рассердился и не прогнал.

Видал я в Москве и артели разные. Одна, помню, на Кузнецком мосту была артель, все люди порядочные, вели себя хорошо, и одеты были прилично. Так у них уже велось, что шалостей не бывало; один другого поддерживал, и дурного человека в артель свою и вступить не допустят. A были и плохие артели: особенно в праздник – все поразойдутся, и всякими предосудительными способами прокучивали свои заработки. Одному я раз с пять давал деньг на сапоги, и ни разу он себе сапог не покупал, а всё пропивал.

Один мастер был хорош ко мне, но, уходя вечерами или праздниками домой вел жизнь очень неназидательную. Мне часто приходилось ходить или ездить к нему на квартиру, когда хозяин меня за ним посылал. Вся обстановка его домашней жизни отнюдь не согласовалась с хорошей нравственностью и мне, в мои поездки к нему, приходилось наталкиваться на вещи и сцены, которые очень бы могли повредить моему устроению, но я, по милости Божией, твердо держался правила не задерживаться у него более, нежели сколько было необходимо, во избежание соблазнов. Скажу ему, что бывало нужно от хозяина, да сейчас же оттуда опять домой. Господь помог моему произволению и сохранил среди этих искушений.

Нужда и грудная болезнь спасали меня от многих пороков и помогли удержаться в благочестивом направлении мыслей; но, наконец стал я замечать, что мысли мои начали от непрестанных соблазнов понемногу ослабевать в благочестии и я, достаточно уже обучившись ремеслу, решился уехать из Москвы домой».

Проведя в Москве 3 с половиной года, т. е. с половины декабря 1825 года, Родион Никитич в июне 1829 года выехал оттуда домой с одною из своих Новохоперскиих знакомых, женою тамошнего стряпчего, которая повезла из учебного заведения на каникулы дочерей своих.

Хотя Родион Никитич трудился в Москве много и в последнее время получал и заработки хорошие, но за разными, отчасти неизбежными, расходами, как например, установившимся обычаем расходами на угощение товарищей и некоторыми другими, он возвратился в Новохоперск со знанием своего дела, но без гроша денег. В артели Пиготта, состоявшей из 60 человек, заведена была между членами очередь для угощения, а угостить 60 человек недешево стоит. Приехал Родион Никитич из Москвы в рубашке – рукава выше локтей, какую купил он на толкучем рынке, так как денег не было на хорошую.

От трудов и лишений здоровье его в Москве похилело. «Что же ты надрываешься! ― сказал Никита Филимонович, обнимая сына, когда он пересказал отцу о своем московском житье-бытие, ― на тебе кости, да кожа!». Но в то же время родители восхваляли Бога, сохранившего сына их от нравственной порчи среди стольких искушений.

***

По приезде Родиона Никитича домой все помещики обратились к нему с заказами. Пожив несколько дома, поработав и удовлетворив всех заказчиков, Родион Никитич видит, что уже нечего там делать. «Надо бы, батюшка, ехать в губернский город, ― говорил Родион Никитич отцу, – я много положил труда и потерял здоровье, обучаясь своему мастерству, а здесь в маленьком уездном городке, нам ждать нечего». И вот решили мы ехать в Саратов. Начали собираться; тут накануне перед отъездом случалось искушение: в артели скоропостижно умер один работник, парень такой полный, румяный, лет 19. Вот стали говорить, что это дурное предзнаменование означает несчастье, что поездку нужно отложить, что толку от неё не будет. Но мнение Родиона Никитича, что вера в подобные предзнаменования есть суеверие, восторжествовало и на это не посмотрели. Здесь место упомянуть о следующем обстоятельстве: уезжая в Москву, Родион Никитич оставил мать нездоровою ежемесячными припадками, которые у вас в простонародье называются «порчею». Когда же Родион Никитич возвратился, то, к немалому своему удивлению, нашёл её совершенно здоровою. Из рассказов Никиты Филимоновича оказалось, что он возил её к старику, в с. Алмазово Саратовской губернии Балашевского уезда, по имени Семёну Климычу, который внутрь ей ничего не давал, а пользовал только словом Божиим, велел покаяться и приобщиться Св. Тайн. С ними же в одно время ездила к Климченку Бороздинского дворецкого жена, нездоровая чахоткой, и он с нею против прочих занимался очень ласково: «твоя болезнь, ― говорит, ― не тяжёлая; скинуть чёрную рубашку и надеть белую. Вот, говорит, как приедсшь домой, попроси у всех прощения, кольми паче у тех, кого обидели, покайся, приобщись Св. Тайн, вот ты и здорова будешь». Как она приехала домой и все это исполнила, как приобщилась, – на тот же день умерла. Слыша этот рассказ отца своего и видя мать свою здоровою, Родион Никитич всему этому удивился и заключил так, что это должно быть какой-нибудь «магик».

В Саратов отправились в декабре 1829 г. Путь лежал на Балашов, отстоящий от Новохоперска в 140 верстах. В 7 верстах от Болашова, в селе Алмазов Яр, жил вышеупомянутый Семен Климыч, избавивший мать Родиона Никитича от её болезни; но Родион Никитич, понимая его тогда не как человека духовной жизни, а считая только каким-то магиком, не видел надобности заезжать к нему. Почтовая дорога на Саратов шла через Аткарск, но Родион Никитич поехал, минуя Аткарск на несколько десятков верст ближе, по глухой дороге на Баландру, и благополучно прибыл в Саратов.

Дело было Рождественским постом 1829 г., пред самыми праздниками Рождества Христова.

В Московских ведомостях 1888 г. помещен был ряд писем с юго-востока. В письме 30-м (Ведомости № 107, от 16 апреля) читаем о Саратове: «Несмотря на соседство Волги и гористое положение, вид на Саратов с реки далеко не так красив, как вид на другие Волжские города. Одна из причин – малое, сравнительно, число церквей, а известно какую прелесть общему виду таких старых городов придают разноцветные и золоченые главы церквей; другая – слишком малое количество зелени, видное как в городе, так и на соседних горах. Последние вполне оправдывают прежнее татарское название: урочище Сарагау, т. е. жёлтая гора... Извозчики порядочные, и в летнюю жару лошади покрыты легкими попонами для защиты от солнечного жара. Лето здесь жарче, чем в горах выше по Волге, тем более, что город несколько закрыт с севера Соколовою горою. Затем от пристани до Верхнего города лошадям предстоит тяжёлая работа – подъём значительный и крутой. Наверху местность довольно ровная и здесь расположилась лучшая часть города, с широкими улицами, высокими домами и хорошими магазинами. Саратов ― один из первых городов, построенных на Нижней Волге после покорения Грозным Астраханского царства. Он сначала был построен на левом берегу в 1592 г., перенесен же на правый в 1607 г. Долго, однако, он существовал в виде небольшой крепости и торговое его значение было ничтожно; не только в первое столетие своего существования, но и во второе край заселялся туго, ибо разбойники слишком часто хозяйничали в окрестностях. Вскоре после пугачевщины край был окончательно умиротворён, а с устройством в 1780 г. Саратовского наместничества для города настали хорошие времена – он стал быстро расти и богатеть... В заселении правого берега Волги, пониже Саратова (Камышинский уезд), и левого, напротив Саратова и вверх, большую роль играли немецкие колонии. Начало им положено Екатериной в 1768 г. Но поселения в значительных размерах продолжались и в царствование Александра I... Колонисты первые занялись некоторыми промыслами и ускорили заселение края...»

***

По приезде с отцом своим в Саратов, Родион Никитич прежде всего отправился походить по работавшим в городе портным, и, присмотревшись к их работе, нашел, что мастерство это не высоко стояло в городе; у всех работа была неважная. Один из хозяев, узнав, что посетитель портной и учился у хороших столичных мастеров, стал было нанимать Родиона Никитича, высулив ему, ежели он окажется действительно хорошим портным, 500 руб. в год. «Подумаю», ― сказал Родион Никитич, не обнаружив свои действительные намерения на этот счет.

Начались хлопоты о приписке в цех. Ремесленная управа, как водится, всячески препятствовала Понамаревым. Говорили, что Родиону Никитичу нет 25 лет, a по одному, еще времен Петра Великого, закону, моложе 25 лет в цех записываться запрещалось. Родион Никитич возражал на это, что за мастера и хозяина будет отец его, тоже хороший портной и закройщик, а что он, Родион Никитич, будет работать за подмастерье, но Управа всё упиралась. Наконец-то решили дать Понамарёвым пробу: при себе дали им скроить фрак и, заштемпелевав все куски, заставили их тут же при себе, не выходя из Управы, сшить. «Хозяин, который было нанимал меня, ― рассказывал старец, ― был тут же в числе экспертов и узнал меня. Вот мы у них, у всех на глазах, сшили фрак, глядят наши судьи и видят – сидит фрак отлично. У них, бывало, и фалды оттопыриваются, и работа неотчетливая, а у нас работа щегольская, и фрак как облитой. Работали мы действительно хорошо, отец мой тоже был мастер своего дела, учился в Петербурге. Посмотрели, посмотрели наши судьи, подумали: «ну, что много толковать то! – сказал один из них, ― никому из нас так не сработать». Остальные согласились, и нас приняли в цех и дали дозволение открыть мастерскую.

Получив разрешение, Понамарёвы открыли заведение сначала с небольшою артелью и в небольшом помещении. Открыли мастерскую, вначале с 8 рабочими в приходе церкви Покрова Богородицы, на Царицынской (она же Сергиевская) улице, в каменном при доме Сорокиных флигеле, о четырёх комнатах, на бойком месте.

В первый год по приезде нашем в Саратов, вспоминал старец, была там холера. Дело было в Успенский пост. Погода стояла жаркая, небо подёрнулось мглой, солнце стояло на небе без лучей и не светило. Люди в корчах умирали в домах, на улицах и на судах. До 1000 тел лежало без погребения, некому было закапывать и хоронить; много на судах разлагалось неубранных тел. Поспели яблоки, арбузы, дыни; всего этого множество понавезено в город, стояли с этим сотни телег; но доктора решили, что фрукты вредны и велено было всё это уничтожить. Полиция принялась разбивать арбузы и дыни оземь и обо что попало, а бурлаки и мальчишки ну их подхватывать и разбегались с ними; жаль им было арбузов, то и полиции двойные хлопоты вышли: и арбузы бить и за бурлаками гоняться. Болезнь эта была тогда малоизвестная и неисследованная и против нее предлагалось медиками много различных средств, но Родион Никитич писал остававшимся тогда ещё в Новохоперске родным своим: «главное средство против этой болезни и главной заботой каждого должно быть в настоящее время – поговеть, принести покаяние в грехах своих и приобщиться Святых Таин». Посещение Божие продолжалось 13 дней, и в эти 13 дней выхватила холера 9000 человек народу. Через 13 дней небо прояснилось, воздух опять стал чист, и болезнь прошла так же быстро, как внезапно и наступила.

Родион Никитич сумел поставить дело своё твёрдо и хорошо и года через два понемногу и вся семья переселилась к нему в Саратов. Имевшиеся в Новохоперске ценности: коровы, лошади, стоявшая там в саду пасека с вощиною, мёдом и ульями, и другое, что можно было собрать, было продано и вырученные деньги употреблены на усиление средств Саратовской мастерской, а Новохопёрский дом был сначала сдан на аренду, но когда арендатор стал разбирать заборы, топить ими печи, – дом, по невозможности за отдалённостью наблюдать за ним, был в 1833 г. продан одному портному Абрамову. Впоследствии дом сгорел и Абрамов на этом месте выстроил новый дом, который стоит и доныне.

С развитием предприятия и когда съехались семейные, прежнее небольшое помещение во флигеле дома Сорокиных было заменён более удобным и просторным.

В хорошей части города, на углу улиц Сергиевской и Моковской, стоял старый, довольно большой каменный дом купца Жижина; внизу помещались железные лавки, а верх бы заброшен и пустовал. Наняв верх дома, Родион Никитич его на свой счет оправил и второй этаж, в 7 больших комнат с просторною кухнею, приспособил к помещению семьи, магазина и мастерской, а несколько помещений в 3-м этаже, тоже отделав на свой счет, уже от себя отдавал в наем небогатым постояльцам.

Против этого дома, на Московской улице, стояла церковь Рождества Богородицы, с приделами: правым в честь Великомученика Федора Тирона, a левым – в честь Святителя Николая, по которому иногда вся церковь называлась церковью святителя Николая. В причте этой церкви состоял только один священник, так как приход был хотя и богатый, но прихожан числом было немного.

Приходом же дом Жижина причислялся к церкви Св. Троицы, бывшей до построения нового собора (Александро-Невского) кафедральной, почему она и называется старым Собором. Церковь Св. Троицы стоит близ Волги, гостиного двора и женского монастыря, и устроена в два этажа; в нижнем ― церковь в честь Успения Пресвятой Богородицы, a в верхнем – во имя Св. Троицы. В доме Жижина Родион Никитич прожил 5 лет, с 1832–1836 г., включительно.

Господь благословил предприятие Родиона Никитича успехом; соперников по ремеслу ему в городе не было, и потому работы было вдоволь и была она выгодна. Хорошее, ценное платье и шубы иначе никому не отдавали шить, как Понамареву, который едва успевал удовлетворят всех заказчиков. При мастерской был заведен магазин готового платья и, как водится, получались модные журналы. Устройство магазина было довольно приличное.

Довольно выгодною оказалось, между прочим, устроенная Родионом Никитичем паровая декатировка сукон. До того времени сукон не декатировали, а мочили их в холодной воде, отчего сукно садилось, делалось от того плотнее и вместе с тем – делалось прочнее в носке, но выходило зато не так наглядно, как после паровой декатировки, при которой распаренное сукно, пропускаемое между валами, вытягивается, делается уже менее прочным и плотным, но зато выглядит лучше, и в платье уже не садится, хотя и менее носко. Почти одновременно с Родионом Никитичем приехал в Саратов один портной, француз Витман, которого Родион Никитич ещё прежде встречал в Москве. Этот Витман привез с собою котлы, валы и прочее, нужное для декатировального снаряда и намеревался устроить в Саратове собственное своё декатировальное заведение, но на это у него не хватило средств. Родион Никитич договорился с ним, чтобы он на известную сумму (кажется, 500 р.) уступил ему свой снаряд, и установил бы его в своей мастерской, с обязательством, чтобы другого декатировального снаряда в Саратове ни у кого больше не заводить. После этот француз понабрал у того, у другого взаймы денег, и от долгов куда-то из Саратова скрылся. И все сукна из города и окрестностей присылали для декатирования к Понамаревым, которые получали на этом по 1 руб. асс. за аршин, в день же можно было пропустить аршин 200 сукна. Таким образом, снаряд этот давал Понамаревым порядочный доход, пока не стали заводить паровую декатировку прямо на суконных фабриках.

В Саратове Понамаревы держали лошадей, одну красивую лошадь привели из Новохоперска, a потом уже в Саратове купили пару лошадей за 400 p. – цена по тогдашнему времени немалая, и дрожки за 200 руб. Старец, в молодости любитель лошадей, с сожалением вспоминал о множестве бывающих там, в Саратове, оводов и слепней: «войдешь, бывало, в конюшню ― стены не видно, вся черная, облеплена оводами и слепнями. Изъедят бывало лошадь так, что она, бедная, бросается наземь, валяется и ржет. Попоны, в иных местах употребляющиеся лишь как украшение, там, в Саратове, составляют совершенную необходимость. Они защищают грудь и спину лошади и обшиваются длинной бахромой, которая на ходу болтается и отгоняет оводов. Этими попонами щеголяли; бывали и белые, и пестрые, и разных цветов попоны».

Хотя официально хозяином магазина и мастерской мужского платья считался Понамарев-отец, Никита Филимонович, как старший в семействе, но действительным руководителем работ и душою всего предприятия и всех отношений был Родион Никитич. Держась старых порядков, Никита Филимонович был строг с мастеровыми, а мальчиков таки попросту своею рукой парывал. Вскоре Никита Филимонович и совсем перестал входить в заботы по магазину и артели, занимаясь более, например, закупками и другими делами по домашнему хозяйству.

Родион Никитич на свою артель, состоявшую человек из 30, большею частью взятых на обучение мальчиков, смотрел как на своих детей, за которых надобно будет дать отчет Богу; он содержал их хорошо и строго наблюдал за их нравственностью. С юных лет воспитанный в страхе Божием, искренно преданный церкви православной, и строго соблюдая её уставы, он завёл, что в воскресные и праздничные дни вся артель непременно бывала в церкви у утрени, обедни и вечерни. Кроме того, при помощи Петра Михайлова, дьячка Покровской церкви, в приходе которой Родион Никитич жил первые годы по прибытии своем в Саратов, он обучал своих рабочих церковному пению и завёл, чтобы они за работою вместо светских песен пели песни духовные; празднословие же и всякие непристойные шутки и слова во время работы он своим мастеровым всячески воспрещал. Будучи хотя и живого и нервного темперамента, Родион Никитич во всех своих действиях отличался чрезвычайною мягкостью, кротостью и миролюбием. Когда он, придя откуда-нибудь домой, заставал кого-либо, даже и семейных своих, ссорящимися, то своим миролюбивым вмешательством и внушениями всегда умел умиротворять враждебное настроение ссорящихся и изменять его в мирное. На рабочих он действовал не тупым страхом, угрозами или наказаниями, а разнообразными мягкими способами, влиявшими на нравственное расположение виновного. Например, принёс ему однажды один рабочий сработанный им сюртук; петли в сюртуке были плохо обметаны и вообще работа была небрежная. Родион Никитич заметил, что работа неудовлетворительна, но портной оставался при своем: «Как хотите, а работа хороша», – упорствовал он. «Я тебе говорю потому, что ты можешь хорошо сработать, эта работа никуда негодная!» – сказал Родион Никитич и далее спорить с молодцом не стал, а позвал к себе утюжного и, дав ему этот сюртук и тупой нож, говорит ему: «ну-ка, паренек, распори это!» Утюжный расположился с сюртуком в мастерской и у всех на глазах принялся распарывать указанные ему дурно сшитые места. Долго он возился, скоро ли спорешь тупым-то ножом? Провинившийся всё это видел; смотрел он, смотрел – и не вынес этого публичного посрамления своей работы; взял у утюжного свой сюртук и, опоров сам дурно сшитые места, вновь переработал их как мог лучше. Так без шума, крика и наказания виновный сознал свою вину, сам исправил дурно им сделанное и впредь уже опасался представлять хозяину дурную работу, чтобы не попасть в дурное положение, против которого ничего не мог сказать. Подобными благоразумными средствами действовал Родион Никитич и всегда достигал желаемого, а рабочие всегда охотно нанимались к нему.

Основанием благосостояния Понамарёвых была мастерская и магазин готового мужского платья, которыми заведывал Родион Никитич. Избыток средств, получавшийся от этой мастерской, употребляли иногда на другие торговые предприятия, находившиеся не в руках Родиона Никитича; но эти предприятия оказывались неудачными, а иногда давали и значительные убытки.

Так, между прочим, например, чтобы дать занятие одному из братьев, хорошо знавшему башмачное ремесло, которому он обучался в Воронеже, открыли для него башмачное заведение, собрали артель и сделали его хозяином. Но этот брат не мастер был вести дело и от его башмачной постоянно получались убытки. В 1835 г., распустив артель, завели ему в гостином дворе лавку кожевенных, башмачных и сапожных товаров и готовой обуви, но и то не задалось.

В 1835 г. Понамаревы купили в местности города, называвшейся «горами» маленький домик, рублей в 400. С городских обывателей, не имевших собственных домов, дума взимала повинности рублей 75 в год. Единственно во избежание этой повинности и был куплен этот дом. В этом домике поселился тогда брат Николай с семейством, особо от остального семейства. Причиной неудачи его башмачного заведения и лавки были некоторые его личные свойства и недостатки. Ведя дела свои скрытно от отца и Родиона Никитича, обманывая их, он накоплял всё долги и долги. Впрочем, лавку эту закрыли по отъезде Родиона Никитича в Оптину Пустынь, когда на ней наросло долгу тысяч семь с лишком.

Третье предприятие. Около 1835 г. случилось однажды Никите Филимоновичу выгодно купить 200 пятериков дров, по 25 р. за пятерик. Пятерик – это поленница в пять сажень длины, ¾ аршина ширины и 1 сажень вышины. Свезя их на барке в Астрахань, Никита Филимонович, действительно, продал их так выгодно, рублей по 70 за пятерик, и, купив там на полученные барыши рыбы, привез ее в Саратов. Но в Саратове в то время рыба подешевела, и Никите Филимоновичу пришлось продать её чуть-чуть не в убыток.

Ещё предприятие. В окрестностях Саратова, на несколько вёрст вокруг города, было много фруктовых садов разных размеров, дававших своим владельцам хорошие доходы. Например, сад бывшего некогда городской головой купца Масленникова, давал своему владельцу до 10 т. ежегодной аренды. Понамарёвы попробовали однажды, в товариществе с купцом Василием Ивановичем Крюковым, попытать счастье на садах. Сняли пять садов, ценою за 5000 руб. Чтобы обеспечить себе успех, взяли к себе в долю специалистов, знакомых с этим делом и обещавших рубль на рубль барыша. На деле же от этих садов было получено тысячи три убытка.

В 1837 г. было испробовано ещё одно предприятие. Сняли одно из мест, отводившихся от города, с обязательством возведения на нём постройки. Построили на нем лабазы для торговли дегтем; закупкой строевых материалов и постройкой занимался Родион Никитич . Стали было покупать деготь, начали им торговать – но торговля эта не пошла в ход, частью по неопытности предпринимателей, а частью потому, что Родиона Никитича привлекала уже не торговля и не дёготь. Весь почти 1838 г. он был в отлучке из Саратова, в поездках по монастырям, а в марте 1839 г. он и совсем покончил свои расчеты с миром. А деготь то раз ушел из бочек, то бочки рассыпались, то раз сбили замок и деготь слили, так толку из этого дела не вышло, должно думать по смотрению Божию, определившему для Родиона Никитича иной путь и иную деятельность. Лабазы эти были, вскоре по отъезде Родиона Никитича, проданы на уплату долгов по башмачной лавке.

Во время пребывания Родиона Никитича в Саратове были относительно его два брачных предложения; но в судьбах Божиих было о нем предопределено иное и оба эти предложения не состоялись: одно по особенному действию Промысла Божия за неожиданною, после скоротечной болезни, кончиною девицы, а другое – по нерасположению в этом случае самого Родиона Никитича.

При множестве заказов^: Родиону Никитичу случалось давать часто работу поштучно и на сторону портным-мастеркам, не жившим у него в заведении. В числе таких мастерков был между прочими один дворовый человек, живший в Саратове у богатого помещика, преимущественно Аткарского уезда, Куткина, по имени Михайло. Этот Михайло обучался портновскому ремеслу в Москве, где Родион Никитич видал его, был хороший мастер своего дела, но имел несчастье по временам запивать_, за что и был кем-то продан Куткину; так как наняться на постоянную работу к Родиону Никитичу Куткин Михайле не дозволял, то Родион Никитич давал ему, как хорошему мастеру, работу на дом, но по слабости Михайлы, за ним нужен был постоянный надзор, чтобы не запил, почему Родиону Никитичу, имевшему заказы также и от Куткина, иногда приходилось бывать в доме Куткина. Здесь Родиону Никитичу случалось встречать прекрасную как по внешним, так и по душевным качествам девушку, лет 18, тогда вольноотпущенную тещи Куткина, Александры Николаевны Тепловой. Г-жа Теплова приезжала иногда из своей пензенской деревни в Саратове погостить к родным и эта, ею любимая девушка, всегда была с нею. Теплова назначила ей от себя порядочное приданое. Родион Никитич был молод, умен, имел достаток и хорошую репутацию, и ежели бы только захотел – за него со всею охотою вышли бы многие из богатых купеческих дочерей Саратова. Но Родион Никитич, познакомившись с этой девушкою, богатым белоручкам предпочел женщину, способную к деятельности, желавшую и могшую трудиться. Когда дело было уже слажено, девушка поехала к своей матери, имевшей в Пензе свой дом в хозяйство, чтобы распорядиться своим имуществом и, собрав, чем могла располагать, возвратиться в Саратов для венчания, но вскоре, по приезде в Пензу, заболела и после непродолжительной болезни скончалась. Господь принял к себе невесту Родиона Никитича, который после сего решился посвятить себя в девстве на служение ближним. Происходило это около 1833 года. Оставшись не связанным земным счастьем, которое не было ему суждено, Родион Никитич сохранил свободу трудиться над обращением заблуждавшихся в религиозных понятиях; кроме обращения раскольников и сектантов, он с ведома и согласия духовного и гражданского начальства принимал деятельное участие в обращении Иргизских старообрядческих монастырей к единоверию. Его неусыпными стараниями присоединены были к православию четыре немца, приняли св. крещение два еврея и два калмыцкие семейства.

Впоследствии был еще случай сватовства. Желая видеть сына женатым, родители приискали Родиону Никитичу в одном зажиточном купеческом семействе умную и красивую невесту. Отдавая всякую справедливость достоинствам невесты, Родион Никитич, однако, и сам тому удивляясь, нимало не располагался к ней сердцем и старался напротив всячески найти препятствие этому браку. Чрез близких знакомых открылась-таки причина, по которой не располагалось сердце Родиона Никитича сблизиться с невестой и её родными, оказалось, что они втайне придерживались какого-то лжеучения, от которого невеста, по закоснению никак не хотела отказаться; Родион Никитич обрадовался этому обстоятельству, как достаточному поводу покончить с этим сватовством. Таким образом, душевные волнения и искушения, обыкновенно связанные с подобным состоянием, не остались безизвестными и не испытанными для Родиона Никитича, и когда ему настало время вступить на высший путь благоугождения Богу, то он не оказался подобным «носящему оковы на руках и на ногах».

Условия религиозной жизни в той местности, в которую Родион Никитич переселился со своей родины, имели значительное влияние на дальнейшее направление его внутренней жизни, и потому скажем о них несколько слов.

Местность, составлявшая тогда Саратовскую губернию, в которую входили нынешние губернии: Саратовская, Самарская и частью Пензенская, была в половине прошлого столетия почти ещё совсем не заселена. Вся она состояла или из сплошных непроходимых лесов, или из дикой степи. По эту сторону Волги верхние северные уезды края: Кузнецкий, Хвалынский и Вольский были почти сплошь покрыты лесами, а в нижней его части по берегам Медведицы, Хопра и Пловли, впадающих в Дон, и по самой Волге, то есть в уездах Новохоперском, Балашевском, Аткарском, Саратовском, и от них далее к югу – были огромные степи. За Волгой вся местность к Уралу состояла из дикой степи, по некоторым лишь рекам покрытой густыми дубовыми и осокорными лесами. В этих далёких от тогдашнего средоточия управления, Москвы, лесах и степях в 17 и 18 столетиях укрывались всякого рода бродяги и государственные преступники, которым удавалось избежать рук правосудия; убегали туда также и раскольники, которых тогда правительство строго преследовало в центральных местностях России. Исстари существовало несколько так называемых в народе сиротских путей, которые были проложены беглыми преступниками и изуверами разных сект, бежавшими этими путями на восток: на Урал и в Хиву, где и селились, или кочевали. Ныне эти пути уже поросли степною травою, или сглажены сохою земледельца, но ещё в 40-х годах нашего века, следовательно, ещё в пребывание в Саратове Родиона Никитича, существовал один из таких путей.

Он прорезывал степь в Николаевском уезде, тянулся от Волги через реку большой Иргиз, и выходил на Уральские горы. Население этих мест было в то время (около 1750 г.) даже по эту сторону Волги весьма редкое, а Заволжье было почти всё в бесспорном владения кочующих орд: калмыцких, киргизских и татарских; но во второй половине прошлого столетия, вследствие возбуждённой правительственными мерами колонизации этого края, он стал быстро населяться и притом смесью людей самых разноверных и самых разнообразных национальностей. На этом пространстве стали сталкиваться народности: славянская, германская, монгольская, стали слышаться и наше православное исповедание, и вероучения: римское, протестанское (гернгутерского толка) и магометанское.

В 1762 г. позволено было бежавшим за границу (тогдашнюю Польшу) преступникам и раскольникам возвратиться и селиться на окраинах России, для чего по р. Иргизу было отведено до 70.000 десятин весьма плодородной и удобной земли, вследствие чего сюда устремились польские выходцы и раскольники наши всех толков и согласий, и образовали здесь несколько скитов, ставших вскоре главным центром беспоповщины в России и притоном для преступников и раскольников из других сект. С утверждением в 1762 г. Иргизских монастырей, раскол, бывший до того едва заметным в Саратовской местности, очень там усилился, и преимущественно чрез переселение туда раскольников из других мест России. Обстоятельства, благоприятствовавшие распространению здесь раскола, были следующие:

1. В одном городе, в одном селении, вместе с православными жили, как выше упомянуто, латиняне, протестанты, язычествующие чуваши с мордвою, фанатические магометане и евреи, дикие калмыки и цыгане. Входя с ними в житейские отношения, народ частью заимствовал их понятия, частью делался равнодушным к своим убеждениям.

2. К сему присоединялся недостаток образования. В широких степях народ естественно оставался в состоянии полудиком. В 1804 г. во всей губернии была только одна «высшая народная школа», без низших, в которой было 4 учителя и считалось 223 человека учащихся, да и то только читать и писать. Даже в сравнительно недавнее время народ в Саратовской губернии коснел в дикости; когда уже заведены были училища, то их избегали; при невежестве народа раскольник легко мог привлечь его к своему толку.

3. Недостаток церквей и духовенства. Были деревни, отстоящие от приходской церкви на 50–70 верст; иногда священник приезжал в деревню всего раза 2–3 в год. Притом и духовенство, не имея достаточного образования, оставалось за отдалённостью епархиальной власти, совсем без надзора. Местность эта состояла в ведении: то Астраханских (Никифор Феотоки, 1786–1792), то Тамбовских, то в последнее время Пензенских архиереев, которые весьма редко её посещали.

Беглые попы свободно разъезжали, совершали требы и заменяли православных. Святоши вторглись в дома богатых граждан. В раскольничьих монастырях воспитывались девицы, которые потом в своих деревнях проповедовали раскол.

В уединённых местах поселялись выходцы раскольничьих монастырей, и тоже распространяли раскол. Богатые, совращенные в раскол, оказывали всякое заступление и покровительство беззакониям и преступлениям раскольников, имея в них хороших и преданных приказчиков и работников. Жаловаться было некому. Бедным и нуждающимся от раскола было оказываемо пособие. Все это особенно относится к Заволжью, которое лишь со времени основания Иргизских монастырей стало заселяться, да и то преимущественно бедняками и бродягами, которые могли получать помощь лишь от раскольников и людей, преданных богатым Иргизским монастырям. Но такое состояние дел отражалось, хотя и в более слабой степени, и в уездах, лежащих по правою сторону Волги.

4. Недостаточное в то время устройство гражданского управления. Лишь в 1836 г. за Волгою были открыты уездные города: Николаевск, Новоузенск, а до того во всём Заволжье не было ни одного города; многие селения отстояли от ближайшего своего начальства на 300 и более верст. Усиление раскола обратило на себя внимание правительства. Вслед за открытием в 1828 г. Олонецкой епархии, в видах противодействия тамошнему расколу, в октябре 1828 г. повелено было учредить епископскую кафедру в Саратове; в новую епархию был назначен епископ Вологодский Моисей Богданов. Местопребыванием Владыки св. Синодом был назначен, до постройки или покупки архиерейского дома, Спасопреображенский в Саратове монастырь; но монастырь не имел достаточно помещения как для архиерейского дома, так и для Консистории, и притом находился на не близком расстоянии от города, как о том сообщал Саратовский губернатор А. Б. Голицын Синодальному обер-прокурору Мещерскому. Саратовское Городское общество наняло за 1800 р. для помещения Архиерея и консистории дом Теплякова, в котором 30 декабря 1828 г. преосвящ. Моисеем была открыта консистория. Затем начались хлопоты об устройстве на новых местах помещений для Владыки, его штата и консистории. Пока шла переписка, утверждались планы, фасады и перестройка старых зданий для архиерейского помещения, преосвящ. Моисей был 12 марта 1832 г. назначен на грузинский экзархат; архиерейский дом был окончен постройкою и устройством лишь в 1837 г. преемником его преосвящ. Иаковом.

Образование епархиального управления в Саратове совершилось почти от самого своего начала на глазах Родиона Никитича, который, поселясь в Саратове всего только через год по прибытии первого епархиального преосвященного, с сердечным участием следил за всем касавшимся до духовной жизни города и края. В самом Саратове Родион Никитич застал такое положение дел: город был наводнён раскольниками всяких сект; обыкновенно враждебных одна к другой, они, однако же, в одном сходились и были согласны между собою: в закоренелой ненависти к православным, которых в сравнении с ними было меньше, да и те, долго оставаясь без надлежащего «окормления» и поддержки, находились в отношении к церкви в состоянии двоедушия и сомнения. Православное трёхперстное сложение в целом городе почиталось за великий грех, и было такою диковиною, что из ста человек едва один дерзал им знаменоваться. Если бы кто, при таком положении вещей, вздумал ревновать об обращении раскольников, то его, конечно, сочли бы возмутителем общественной тишины и спокойствия. Кроме раскольников различных сект и толков, в Саратове было немало и иноверцев: католики, лютеране, преимущественно из колонистов, евреи и даже идолопоклонники – из калмыков.

Родион Никитич, вскоре по приезде в Саратов, стал известен всему городу, а особенно купцам, которые полюбили его за честность и верность слову, а как большею частию они были раскольники, то мало-помалу начали являться к Понамареву, как к новому поселенцу в городе, учителя разных толков, посылаемые знакомыми купцами по обычаю своему со старыми за пазухою книгами, для бесед ο вере в надежде привлечь его в своё согласие. Родион Никитич не чуждался таких бесед; он с любопытным соболезнованием слушал их суемудрые бредни, обыкновенно начинавшиеся с того, что, дескать, вера ваша неправая, что антихрист уже пришёл, что Церкви истинной нет, священство прекратилось и так далее, и возражал на них по крайнему своему разумению. Но Родиону Никитичу, в этой непривычной ему деятельности, конечно, немало представлялось недоразумений и затруднений, которым он по неопытности в этом новом для него деле, сам собою удовлетворительного решения найти не умел, или не мог. Промыслу Божию угодно было послать Родиону Никитичу опытного руководителя в лице некоего старца Семена Климыча, в просторечии Климчонка. Ввиду этого влияния, которое имел этот Климчонок на дальнейшее развитие и направление жизни Родиона Никитича, считаем нужным сказать здесь несколько слов об этом замечательном человеке¹⁴.

Климчонок родился во второй половине прошлого столетия, происходил из простых крестьян села Алмазова Балашевского уезда Саратовской губернии.

Богато одаренный от природы, он с раннего возраста имел особенную любовь к церковному богослужению, чтению Библии и Святоотеческих творений. Библию он знал почти наизусть, а в последних был глубоко начитан. Пользуясь своим даром слова, Климчонок убедил обратиться в православие многих своих односельчан и окрестных жителей, доселе косневших в расколе и сектантстве, через что получил известность во всем околотке. Глубокий ум, обширная начитанность, непоколебимая правдивость, наипаче же строгая подвижническая жизнь Семена Климыча, привлекала к нему людей разных состояний, возрастов и пола со всех сторон, и все находили в нём доброго советника, утешителя в скорбях и даже врача, особенно болезней нервных и душевных. Для всех душевных недугов и немощей Семен Климыч предлагал одно врачевство: полное, чистосердечное и глубокое раскаяние пред священником по чину православной церкви, соединённое с приобщением Св. Христовых Таин. Врачевство это было самое действительное и всякий, искренно принимавший его, в скором времени выздоравливал.

Семен Климыч пользовался благорасположением и даже уважением двух преосвященных Саратовских: Иринея и Иакова, ревностных поборников православия в своей пастве. Он подал мысль этим архипастырям к составлению миссии против раскольников, указал им нужных людей, помогал этим последним своим советом в многотрудном деле обращения раскольннков и составил из ревнителей православия замечательное братство, которое, как это увидим ниже, много способствовало духовной Власти к искоренению раскола. Одним из самых деятельных членов братства был Родион Никитич.

Знакомство Родиона Никитича с Семеном Климычем состоялось при посредстве дьячка Саратовской Покровской церкви, в приходе которой, в доме Сорокиных, проживал тогда молодой дьячек Пётр Михайлов, человек благочестивый и довольно начитанный в тогдашней духовной литературе. Он обучал артель Родиона Никитича духовному пению. Из разговоров с ним Родион Никитич узнал впервые подробно о Семене Климыче, о котором, как о человеке богоугодном, он ещё прежде слышал в Новохоперске, когда мать Родиона Никитича Евфимия Никифоровна, съездив к нему в Алмазово, освободилась чрез него от тяжёлого душевного недуга. Петр Михайлов много позаимствовал от Семена Климыча и, будучи довольно сведущ в священном Писании, по наставлению Семена Климыча поддерживал в правильном понимании православного учения и других смущаемых и сбивамых с толку расколом.

Родион Никитич, как известно, был от природы здоровья слабого, которое ещё более расстроил усиленными трудами в Москве; кроме того в Саратове его сильно борола какая-то тоска.

Желая с одной стороны получить облегчение от болезни и тоски, а с другой, чувствуя настоятельную потребность в опытном совете относительно того, как себя вести среди раскольников, с которыми приходилось бывать в частых сношениях, Родион Никитич из слов Петра Михайлова и опыта своей матери заключил, что Семен Климыч именно такой человек, который может ему помочь в его положении и решился ехать в Балашов ¹⁵ для свидания с ним, пригласив с собой Петра Михайлова и единомысленного себе православного купца, перешедшего из раскола в православие, Степана Васильевича Чекенева, который тоже нуждался в совете, находясь, как говорится, между двух огней, ибо отец его принадлежал к поповщинской, а мать к перекрещеванской (безпоповской) секте.

Приехав к Семён Климычу, Родион Никитич нашел в нём именно такого человека, в котором нуждался. Он ему откровенно и подробно рассказал о своих душевных и других нуждах, о тяготившем его унынии и тоске, о своей боли в груди и о своём затруднительном положении среди раскольников. Отечески ласково принял его с его спутниками добрый старец и, видя в них люей богобоязенных и ищущих истины, много и искренно беседовал с ними, соутешаясь, по Апостолу, общею их и его верою. Он помог Родиону Никитичу в его грудной боли, а для прогнания уныния и тоски посоветовал ему заняться собеседованием с раскольниками с целью побудить их присоединиться к нашей церкви. Истинный христианин, разсуждал Семен Климыч, не должен оставаться равнодушным, видя вокруг себя заблуждающихся; Прямая его обязанность всячески пещиться о спасении ближних и особенно неправомыслящих о вере.

Св. Апостол Павел, говорил старец, пишет в Тимофею: «всякое писание богодухновенно и полезно есть ко учению, к обличению, к исправлению и к наказанию, еже в правде»¹⁶ Христианин должен, по заповеди Божией, любить ближнего, как самого себя. Ежели же любить, как самого себя, то долженствует и спасения ему желать и искать, как самому себе. Ибо это и есть самый определённый знак истинной любви, превосходящий другие телесные благодеяния, чтобы невежду научить, согрешающего исправить, погибающего взыскать и приобрести ко спасению.

Небрегущий же о спасении ближнего не любит его как самого себя и не имеет истинной любви к Богу. Но иной скажет: довольно мне смотреть за собою, а не за другими; довольно мне внимать своему спасению, а не пещись о спасении прочих. Таковому отвечает св. Златоуст, говоря: «егда обленишися прилежати о брате, не возможеши инако спастися»,¹⁷ также «аще и вся исправим, а ближняго не пользуем не войдем в царство».

Та же «Ни едино исправление велико быть может, егда приобретения в других не преподасть» сие есть: «не довлеет мужу добродетельну ко спасению свое исправление, аще и прочия не пользует и не исправляет»¹⁸ по сем опять говорит св. Златоуст: »кийждо да ищет спасения ближних, искать же ближних спасения, есть – пользовати друг друга» яко же учит св. An. Павел: «созидайте кийждо ближняго, сие есть пользуйте».¹⁹ «А польза бывает ово от добродетельного жития, ово от слова, егда человек, не точию сам богоугодно живет, но и другия на богоугодное житие наставляе словесы полезными, уча, увещая, наказуя и советуя уклонитися от зла и творити благое».²⁰

Против равнодушия ко спасению заблуждающих в вере, продолжал Семен Климыч, св. Иоанн Златоуст сильно восстает в слове о ревности и благочестии.²¹ Многие, говорит он, под видом кротости и снисхождения, вводят леность и порицают ревность и сильное слово Божие тщатся ослабить. "Можно бо обрести некоторого, под видом кротости глаголящего: какая нам нужда до еллиновъ? хочет ли спастися― да спасется. Сие глаголяй, еще не уязвлен ревностию благочестия. Видяй погибающего и не рыдаяй о погибели его, и не вменяяй во вред собственный, не знает ревности благочестия, не уязвлен стрелами истины. Видяй убо погибающего и не ревнуяй», яко глагоет Павел: «кто изнемогает и не изнемогаю»²² сей несть ученик Павлов.²³ и далее: «видишь душу погибающую и не восплачеше ли? Если кто узрит мертвеца износима, и невосплачется: таковый, яко свирепый, яко жестокосердый, яко зверонравный, бесчеловечный, поносим бывает; если видишь душу в нечестии погруженную на вечную смерть осужденную и в неверии пребывающую²⁴ не плачеши ли? скажи мне и не рыдаеши ли?«²⁵ Упрекая тех, которые равнодушно видят переходящих от православия в нечестие иудействующих и не ревнуют об удержании их в ограде строгого православия, Златоуст в словах на иудеев ²⁶ говорит: зриши мене яко светильник вжигающа учительства слово и всюду ищуща и труждающася, и ты стоиши молча и невозвещеваюши; и кую имети имаши милость, како же и не в последних тя от врагов церковь вменит и супостата вознепщует и губителя?²⁷ Далее: »Владыка наш нас ради умре, ты же ни слова произносиши; и кую возъимееши милость, которой ответ получиши, како на судищи станеши Христове со дерзновением, рцы ми, толиких душ пагубу презирая?²⁸

Я еще далее, в шестом слове на иудеев, подтверждая все сие пространным изъяснением притчи о самарянине, не презревшем впадшего в разбойники, говорит между прочим: да не речеши в себе: »Мирский человек есмь, жену имам и дети; сия иерейская суть, сия монашеская: ниже бо самарянин он сицеварече: где ныне суть свящнницы, где ныне фарисее, где иудестии учителие; но якоже некий лов велик обрет, тако восхити прибыток. И ти убо, егда видиши кого требующа врачевания или телесного или душевного, не глаголи в себе: чесо ради он сица и он сица того не уврачева: но свободи его от болезни и не истязуй онех вини небрежения».²⁹

Доказав своим почитателям приведенными доводами важность занятия обращения к православию раскольников, Семен Климыч назначил Родиону Никитичу, что ему, в пособие себе по этому делу, должно читать, указав на св. Писание и толкования на него Св. Отцов и учителей церкви, преимущественно св. Иоанна Златоуста, на святителя Дмитрия Ростовского, святителя Тихона Задонского, на камень веры Стефана Яворского, советовал также св. Иоанна Лествицу читать и деятельныя главы в Добротолюбии. Он указал, как толковать с раскольниками, объяснил все приемы, увертки и уловки, употребляемые ими в диспутах с православными. Семён Климыч советывал Родиону Никитичу держаться в прениях с раскольниками следующих правил:

а) Никак не позволять себе говорить со многими вдруг, а ежели и говорить в присутствии многих, то по очереди, сперва с одним, потом с другим, и притом с таким условием, чтобы присутствующие не перебивали беседы.

б) Когда они, говорил Семён Климыч, будут доказывать свои лжеучения и лукавые догматы, то прежде всего спрашивайте, на чем они основываются, то есть на каком месте св. Писания? Ежели укажут, то спросить, как он понимают такое место? Ежели они примутся истолковывать его по своему собственному разумению, то вы остановите их и скажите: «нет, ты покажи мне толкование на это место св. Отцов и учителей Церкви; иного, мол, я не признаю!» – и будьте уверены, продолжал Климчонок, что эти святоотеческие изъяснения всегда послужат к облечению неправых раскольничьих мудрований, потому что все их заблуждения из того именно и проистекают, что они толкуют слово Божие по своему и тем самым и сами прельщаются и прельщают других, неведующих Писания и силы Божией, тогда как: "все слова Уст Моих, ― говорит Премудрость, ― права разумевающим и права обретающим разум».³⁰ Такое понимание составляет существенное отличие ІІравославной Кафолической веры от инославных исповеданий. Семен Климыч приводил слова Восточных Патриархов, которые в послании о Православной вере пишут так: «веруем, что Божественное Писание внушено Богом, потому мы должны ему верить беспрекословно и притом не как-нибудь no своему, нo именно так, как изъяснила и передала оное Кафолическая Церковь. Ибо и суемудрие еретиков принимает Божественное Писание, но только превратно изъясняет оное. Иначе ежели бы всякий ежедневно стал изъяснять Писание no своему, то Кафолическая Церковь пребыла бы no благодати Христовой до ныне такою церковью, которая, будучи единомысленна в вере, верует всегда одинаково и непоколебимо, но разделилась бы на бесчисленные части, подвергалась бы ересям, а вместе с тем перестала быть Церковью святою, столпом и утверждением истины. Посему мы, пишут Патриархи, веруем, что свидетельство Кафолической Церкви не меньшую имеет силу, как и Божественное Писание».

Чрез самопроизвольное толкование св. Писаний раскольники отторгаются от единой истинной Православной Церкви. «Они, ― говорил старец, ― называют нас антихристами, уверяя, что царство его уже наступило, а того не видят, что они-то и суть настоящие противники Христа, ибо, пo слову священномученика Киприана, противники Христу, или антихристовы, суть все те, которые от любви и единения восточной Церкви отпали.³¹ Они суть противники Христовы еще и потому, что открыто и упорно противятся истине Христова учения, как вообще, так и в частностях, и изрыгают через свои произвольные толкования хулы на чистую голубицу, святую Церковь Его, которую Он стяжал Своею честною Кровию».

в) Семён Климыч советовал не кидаться вдруг за многими доказательствами и во время беседы о каком-нибудь предмете веры не позволять отводить себя в сторону посторонними суждениями, а како предположение взято вначале для обсуждения, стараться его доводить до конца и уже тогда переходить к другому. Так, например, начав рассуждение, положим, о важности и святости церкви, раскольник непременно вмешает сюда вопрос о перстосложении, о церковных обрядах; нужно остановить его, сказать: «погоди, мол, дай прежде окончить одно, а тогда перейдем к другому!» Смешивать беседу и отводить в сторону от главного предмета – это обычная уловка всех раскольников.

В свои поездки в Алмазово Родион Никитич видал и применение этих наставлений на практике, быв не раз свидетелем бесед Климчонка с молоканами. Об одной из них о. Иларион (монашеское имя Родиона Никитича) рассказал впоследствии в изданной им и с его слов написанной статьи³² следующим образом:

«Никогда не забуду, говорил старец О. Иларион,что видел и слышал. Молокан было много.

«Вот видите, братцы, ― начал Климчонок, ― вас много, а я один; со всеми вами не сговоришь, а выберите вы из среды себя одного, кому больше верите, с ним и будем вести беседу; только остальные чтобы, чур, не перебивать, а только слушать!»

Вышел вперед учитель.

«Ладно!, ― сказал Климчонок, ― ну, теперь говори, что ты имеешь против нас?»

Тот начал, с чего обыкновенно начинают молокане: – «вы, говорит, идолопоклонники, поклоняетесь идолам», и начал приводить свои доказательства против почитатания икон и священных предметов.

― Bсe сказал об этом? – спросил Климчонок.

― Всё.

― Хорошо; а ещё ничего не имеешь сказать?

― Как не иметь; Церкви вашей видимой и чувственной мы не признаем, а так как в писании сказано, что Бог есть дух, следовательно покланяться Ему подобает духом и истиной.

И пошёл молокан нести в этом роде.

Климчонок всё слушал покойно, не перебивая его ни на одном слове. Сборище молокан, видимо, торжествовало и самонадеянно поглядывало на своего противника. Учитель молокан замолчал.

― Всё теперь сказал, что имел? – спросил опять Климчонок.

― Всё.

― Ну теперь слушай меня и не перебивай. Ты говоришь, что мы идолопоклонники, потому что чествуем св. иконы и ссылаешься на места из Библии. Подай-ка сюда Библию, сыщи такую-то главу и стих, который ты приводишь, читай его дальше и увидишь, что ты сказал клевету и ложь. А ложь это еще и потому-то, и Климчонок начал приводить ясные опровержения противникам иконопочитания из Камня веры. Старец о. Иларион впоследствии говаривал, что было бы чрезвычайно полезно перевести эту драгоценную книгу с славянского языка на русский.

Климчонок стал разбирать все места Св. Писания, на которыее ссылался его противник, шаг за шагом, метко разбивая все его лжеумствования.

― Ты, брат, – продолжал Климчонок, и с книгою-то святою обращаешься нечестно, а словно мышь: вырвешь из нее то то место, то иное, да и портишь его смысл в целом-тο. И опять, какое ты имеешь право ссылаться на Библию? Ведь это тоже вещь чувственная. Что ты здесь видишь? Хартию, буквы, чернила, – нy, а ведь ты ничего чувственного не признаешь... Скажи ещё, веруешь ли ты в Бога?

– Верую ― отвечал молокан.

– А воплощению Сына Божия веруешь?

― Верую.

― А Новый Завет ты признаёшь словом Божиим?

– Признаю.

– Ладно; а там сказано: иже веру имет и κρестится, тот спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет (Мф.16:16); почему вы не креститесь?

– Мы крестимся духом, ― отвечал молокан.

– Вот как! а Христос то крестился и водою и духом.

После рассуждения о таинствах Семён Климыч сказал: «ясно, значит, вы не верите Новому Завету, стало быть противники то Христа вы, вы жиды, а мы христиане. Ну, а Ветхому Завету веруете?

– Веруем.

– Коли веруете, то значит знаете, как чрез Моисея на горе Синайской дан был закон народу Божию, установлено священство, повелено устроить скинию свидения, Кивот Завета, алтарь, приносились жертвы; как потом был устроен храм Соломонов, отправлялись торжественные богослужения и пр. и пр.

На всё это Семен Климыч указывал места из Библии, и в заключение спросил:

― Так ли?

– Так.

– А у вас церковь есть?

– Нету.

– А священники есть?

– Нету.

– Ну так вы не верите не только Христу, но и Моисею; стало быть вы то прямые идолопоклонники и есть.

Смущённый молокан, рассказывал о. Иларион, не раз терял хладнокровие и порывался разразиться крупною бранью, но Семен Климыч спокойно удерживал его, напоминая об условии не перебивать друг друга, а выслушивать до конца. Молокан совсем растерялся, краснел и бледнел, и не мог уже выговорить ни одного путного слова. Семён Климыч обратился к присутствовавшей толпе молокан: «ну вот видите, братцы, чему вы веруете, каким лжам!» ― сказал он и надолго приковал общее внимание к вдохновенной своей беседе, продолжая объяснять своим слушателям, в чем состоит истина, от которой они отпали».

Беседуя однажды с Семёном Климычем, Родион Никитич подумал про себя: откуда ему бысть сие? кажется такой же человек, как и все мы, так же и спит, и ест, и всегда занят делом, как и мы грешны... В эту минуту Семен Климыч стоял задумавшись у окна и смотрел вдаль; вдруг как бы подслушав тайную мысль своего собеседника, он быстро обернулся к нему и сказал: «да, се человек ядца и винопийца друг мытарем и грешником"³³ «Откуда вы Семён Климыч, будучи человеком простым и неученым, научились так духовно беседовать? ― спросил Родион Никитич в непритворном восторге от силы его слова. «Чему тут удивляться? – смиренно отвечал Климчонок, ― я говорю не своё, а что Бог положит на сердце для пользы вопрошающих с верою, говорю слово Евангельское, святое. Ведь сказано же, языки возглаголют нови, чему же тут дивиться?»

При прощании Семен Климыч взял с Родиона Никитича слово, что он со своими Саратовскими единомыслеными будет не слушателем только, но и творцем слова, что будут они всячески ревновать об обращении заблуждающих и об утверждении колеблющихся и сомневающихся в православии, прозрительно обещая, что Господь вскоре увенчает труды их успехом на пользу Церкви.

Возвратясь в Саратов, Родион Никитич с первых же бесед своих с раскольниками заметил, как речь его, чрез соблюдение указанных ему Семеном Климычем приёмов, стала сильнее и убедительнее. Он ни сам ничего не принимал от раскольников, ни им ничего не предлагал своего, а все суждения основывал единственно на слове Божием и на изъяснениях онаго святыми Отцами Церкви, самими же раскольниками уважаемых и принимаемых, и нужные для доказательств места приводил из их же старопечатных книг. Раскольники, не встречавшие доселе почти никакого отпора и боздоказательно обзывавшие своих православных собеседников антихристами, очень были озадачены, когда Родион Никитич и Чекенев стали им доказывать, что они-то сами раскольники, и суть прямые противники Христу, антихристы и приводили на это неопровержимые доказательства, как из Свящ. Писания, так и из толкований на оныя Св. Отцов.

Родион Никитич доказывал им это так: «Спаситель говорит: на сем камени созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ей.³⁴ А вы утверждаете, что истинной Церкви уже нет на земле, стало быть по-вашему врата адова уже одолели её. А говорите вы это от себя; святые же отцы не то говорят, св. Златоуст, толкуя эти слова Писания, говорит так: «аще не веруеши тем словесем,³⁵ то делом веруй: не бысть ли тако, якоже глаголях: колико мучителей хотеша соодолети Церкви? Колико сковрод, колико пещей разжженных, колико зубов звериных припущено было на верныя, колико оружий острых: обаче же соодолеша? и где суть ратницы тии? не умолкоша ли и в забытии положены? Церковь же где? Не паче ли солнца сияет? оных же вся угасоша, а сии бессмертни суть. Да егда б мало верных, тогда не могоша соодолети, а ныне ли хотите соодолети? егда же весь мир исполнило благочестие, како могут победити? Небо и земля мимо идут, а словеса Моя не прейдут»³⁶ Следовательно, оспаривая Св. Писание и толкование на оное Св. Отцов, вами же принимаемых, вы сами то настоящие антихристы, противники Христа, Его слов и учения».

Этот новый оборот, который приняли собеседования, привел в движение раскольников, озадачил их и многим способствовал к убеждению в истине. Раскольники тο и дело либо сами приходили к своим противникам, либо их к себе зазывали. Родион Никитич стал с ними заниматься много и успешно.

Вскоре по возвращении Родиона Никитича и Чекенева от Семена Климыча к ним присоединился купец Алексей Иванович Залетнов, получивший от них разрешение некоторых своих сомнений. Содружество и единодушие этих трех лиц, начавшееся ещё до приезда в Саратов Преосвященного Иакова,³⁷ послужило ядром к образованию общества благочестивых людей, которое по сходству его в цели с братствами, возникавшими в Юго-Западной России во времена унии для противодействия католичеству, мы будем называть Саратовским братством. Мало-помалу в общение с Родионом Никитичем и упомянутыми товарищами его вошли купцы: Василий Иванович Крюков, Фёдор Ипатьевич Курбатов, купец Усов, обращенный ими же из раскольников; купец Бакуров, мещанин Павел Алексеевич Солохов и некоторые другие – всего до 30 человек. Образовавшись вначале, как мы видели, лишь по необходимости, для самозащиты: от раскольничьих лжеучений и влияний, это братство вскоре, с увеличением числа своих членов, оказалось по их энергии и ревностному расположению в вере и истине могучим средством к обращению городских раскольников.

Особенных каких-нибудь формальных условий и обязательств между братчиками не было; всех их связывала между собою лишь общая любовь к святой Матери нашей Православной Церкви и общая всем ревность по Православию, выражавшаяся заботою об укреплении в ней сомневающихся, к обращению к ней заблуждавших. Принимая кого-либо в общение с собою, братство более всего наблюдало за тем, чтобы вступающий в него свою правую веру свидетельствовал и делами благими; так, например, если кто, занимаясь торговыми делами, когда-либо до того присвоил себе что-либо чужое, то ему предлагали немедля, тайно или явно, возвратить взятое, советуя принять впредь за основание всех своих действий честность и верность слову.

Братчики старались своими действиями и примером противоборствовать распространенному ложному мнению, что будто торговому человеку без ущерба делам своим невозможно обойтиись без лжи, обманов и т. д. Эти правила братчиков доставили исполнителям оных общее уважение и доверие в городе. Из духовных особ Родион Никитич и Чекенев прежде других познакомились с о. Моисеем Миртовским,³⁸ игуменом архиерейского дома, искренним другом и единомысленником Семена Климыча. Из других духовных лиц в общении с Братством были:

а) Сретенской церкви протоиерей Иоанн Сергеевич Крылов, старец преклонных лет, член консистории, духовник почти всех членов братства. Его сын Павел Иванович был секретарём Гражданской Палаты;

б) той же церкви священник Исидор Родионов, один из членов учрежденной преосвящ. Иаковым противораскольнической миссии;

а) священник Покровской церкви о. Марк Сидорович Чердынский, в приходе которого, в доме Сорокиных, проживал вначале Родион Никитич;

г) и. д). учителя духовных училищ (в монашестве) Иоанн и Гурий. Последний был сыном протоиерея старого собора отца Платона, впоследствии Епископ Таврический.³⁹

Некоторые из семинаристов старшего возраста также были в общении с братством, присутствуя при состязаниях братчиков с раскольниками, нередко и сами вмешивались в диспут и, применяя таким образом к делу свои книжные познания, запасались полезною для их будущей пастырской деятельности опытностью.

Сделавшись по поступлении в архиерейский дом постоянным собеседником любознательного владыки Иакова, о. Моисей Миртовский более всех содействовал ознакомлению его с духом различных раскольничьих сект, указывая ему также и на опыт изведанной меры к их искоренению и вскоре стал в деле возвращения заблудших правою рукою владыки. Не раз ездил он по поручению преосвящ. Иакова по епархии в глубь Саратовского края, то на Узень, гнездо молоканской секты, то на Иргиз, притон поповщины, и во время этих поездок с каждой почтой присылал архипастырю занимательные и подробные донесения о своих беседах с учителями разных толков, желая его таким образом ознакомить с особенностями различных толков и возбудить в нем желание деятельно и самому приняться за их обращение, в чем и действительно успел.

Заинтересованный одушевлёнными беседами о. Моисея и этими донесениями, владыка начал посвящать этому предмету большую часть своего свободного времени, и таким образом, приуготовил себя и для личных действий на этом важном поприще.

Средством к этому были, между прочим, ежедневные вечерние беседы, которые у себя устраивал владыка, в которых кроме о. Моисея участвовали с другими и упоминавшиеся отцы Гурий и Иоанн. Обыкновенно преосвященный предлагал для обсуждения какое-нибудь догматическое положение, или Евангельскую истину, из оспариваемых или неправильно понимаемых раскольниками и требовал от собеседников, чтобы они свои суждения высказывали свободно, нисколько не стесняясь его присутствием. На этих беседах, когда один говорил, другие в это время слушали, потом кто-нибудь возражал, тот защищал; сам владыка давал направление беседе и, принимая в ней живое участие, высказывал своё мнение просто и откровенно, наряду с другими. Нередко, когда возникало какое-нибудь разномыслие, он говаривал: «а посмотрим-ка отцы, что говорил об этом св. Златоуст, – и прочитав у того или другого св. отца объяснение на обсуждаемое положение, иногда заключал: ― не не по-нашему изъясняет это великий Учитель; надобно нам у него поучиться». Заметим, что с тех пор, как преосвященный узнал, что творения Иоанна Златоуста имеют большую важность в спорах с раскольниками, они сделались любимым его чтением. Убедившись в их общеполезности, он часто выражал сожаление, что у нас нет полного, возможно дешевого издания их для общего употребления. Вообще преосвященный был доступен для всех, имевших в нем какую-либо нужду, но с тех пор как занялся обращением раскольников, он стал особенно искать сближения с людьми дела, от которых бы мог узнать что-либо новое и полезное по этой части, или с людьми, которые своею ревностью по вере могли содействовать ему в обращении заблуждавшихся.

Уяснив себе с помощью этих средств вопрос о расколе, преосвященный начал мало-помалу приглашать к себе для совещаний и самих раскольников и открыто вступать с ними в беседы об их сомнениях касательно учения Православной церкви, обходясь при этом с ними со всею любовью и простодушием. Чтобы их ободрить и расположить к откровенности, он всегда старался находить в их мыслях что-либо доброе и согласное с учением Церкви и, соглашаясь с ними в этом, вместе с тем замечал им также и то, в чем они уклонялись от истины. Во время ежегодных поездок по епархии заботливый архипастырь посещал не только их скиты и часовни, но и частные дома некоторых из них; везде вступал с ними в разговор и давал им приличные наставления. И большая часть раскольников, убежденные его познаниями, опытностью, благочестием и кротким обхождением, охотно и доверчиво слушали его беседу и даже являлись к нему за советами в Саратов. Не говоря о его внутреннем благочестии, привлекавшем к нему всякого искавшего спасение, он располагал к себе ревнителей старины и своим внешним поведением, соблюдением во всем благочиния и порядка, и своею поистине подвижническою жизнью, запечатленною, как известно, доброю и мирною кончиною. Великодушие и снисхождение преосвящ. Иакова к заблудшим простиралось до того, что при беседах с ними он с терпением выслушивал даже иногда и грубые выходки некоторых. «Ты идолопоклонник!» – Сказал ему однажды молоканин, приглашенный для увещания. «Ну хорошо, – кротко отвечал Иаков; ― пускай я по-твоему идолопоклонник, но докажи же, почему ты меня так называешь?» И» опровергнув без труда его лжеумствования, в заключение его спросил: «ну кто же теперь, любезный, идолопоклонник-то ты, или я? Подумай, посуди сам хорошенько!» Пристыженный сектант молчал и владыка, наставив его на истину, отпустил с миром.

Видя, что Господь благословил начальные труды его успехами и усмотрел себе опытных в этом деле пособников, преосвящнный Иаков, испросив у Св. Синода дозволения учредить в своей епархии миссию для обращения раскольников, назначил начальником её о. Моисея, возведя его в то же время в сан игумена Николаевского, что в г. Петровске, монастыря, а помощниками его единомышленных ему, бывшего пензенского кафедрального собора протоиерея, о. Палладия и священника Петропавловской в г. Саратове церкви Исидора Годионова. Первые два были вместе люди и ученые и практически знакомые с этим делом, а о. Исидор отличался особенно даром убедительной речи, ласковым и невольно располагающим к себе обхождением.

Учредив миссию, преосвященный испрашивал у Св. Синода различные, полезные по ходу, дела, распоряжения; но чтобы эти распоряжения не оставались лишь на бумаге, а приводились бы в исполнение, необходимо было содействие властей. Понимая важность хороших отношений с представителями этих властей, преосвященный Иаков старался поддерживать с ними знакомство и действовать на них сообразно с их личными свойствами. Людей благочестивых побуждал содействовать себе по долгу повиновения церкви и ему, как своему архипастырю; людей честолюбивых убеждал помогать себе в этом деле, поставляя им на вид пользу служебную и общественную. К сожалению, в губернаторе преосвященный встречал значительные препятствия и затруднения к исполнению своих благих намерений и предприятий,⁴⁰ но зато был утешен искренним содействием полковника корпуса жандармов Петра Ивановича Быкова, который был правою рукою Владыки и полезным посредником в его сношениях с губернскими властями. Некоторые частные пристава тоже были искренно преданы Владыке. Священникам городским и сельским вменено было в обязанность подавать ежемесячные отчёты о том, сколько у них состоит к первому числу каждого месяца раскольничьих семейств, какие меры были употребляемы к их обращению, часто ли они посещали их дома, что при этом с обеих сторон говорено и какие были от этих бесед последствия. Священники были обязаны помогать миссионерам, а миссионеры ― направлять к единству действия священников. Тех священников, которые занимались обращением раскольников усердно и успешно, преосвященный поощрял наградами: скуфьями, камилавками, набедренниками, наперстными крестами, испрашивал им благословение Синода, переводил на лучшие места, а оказавшихся по этому делу нерадивыми штрафовал, переводя на худшие, малодоходные места, или вовсе лишая их мест. При этом он строго наблюдал, чтобы при внутреннем благочестии, также и внешнее поведение, нравы и образ жизни духовенства не противоречили с достоинством священного сана и не служили соблазном для мнимых ревнителей старины, в чем подавал пример лично своею подвижническою жизнью. Он не любил и преследовал вкравшиеся в духовенство из подражания светским привычки: курить, нюхать табак, играть в карты. Однажды один из ставленников в священники пришёл к преосвященному на экзамен, покуривши, по семинарской привычке, натощак трубки. Заметив это, преосвященный вместо рукоположения определил его на несколько месяцев на дьячковское место. Тщательно старался он лично узнавать свойства и способности духовных лиц, пользуясь для сего разными случаями; внимательно читал ежемесячные отчеты по делам раскола и нередко вызывал к себе из уездов того или другого священника для личных объяснений, с иными из них знакомился во время поездок для обозрения епархии. Для этой цели преосвященный не упускал из виду также и при посещении духовных училищ. Он побуждал учеников заниматься этим предметом, указывая на его пользу. Желая заранее приготовить учеников к обращению раскольников, преосвященный назначал для сочинений, которые они писали под руководством наставников, темами, например, беседа священника с молоканами, или какими-либо другими сектантами и т. п. И многие ученики с величайшею охотою следовали внушениям архипастыря; многим было в охоту заниматься тем, что он любил. Своекоштные семинаристы, стоя на квартирах обывателей, большей частью раскольников, с любознательностью расспрашивали и разузнавали у них об их верованиях, присматривались к их образу жизни и чего не понимали сами, о том просили разъяснения у своих наставников, и наоборот, сведения, полученные в классах, поверяли в домашних беседах с раскольниками.

В «поповщине» особенное внимание архипастыря было обращено на беглых попов и на самих наставников. Эти люди, действуя большею частию со злонамеренными корыстными честолюбивыми целями, никогда почти не поддаются мерам кротким, или одним словесным убеждениям, тогда как на их влияние опирается вся секта или община. Против них иногда поневоле и по необходимости приходилось действовать решительно и энергично. Исходатайствовав общее распоряжение, чтобы раскольники к себе беглых попов не принимали, и деятельно следя, чтобы это распоряжение в точности исполнялось, преосвященный старался действовать на таких попов через увещания и убеждения опытных и преданных Церкви людей, обещая тем попам, которые с покорностью возвратятся, дать хорошие места, а ежели которые из них состояли под судом, тем исходатайствовать прощение и т. п.

Некоторые, вняв кроткому и миролюбивому гласу архипастыря, раскаивались в своих винах, возвращались в лоно Матери Церкви и, при своей опытности в делах раскола, желая притом загладить свое прошедшее, делались нередко усердными помощниками миссионеров. Иные возвращались к Церкви, страшась преследования, рассуждая так: уж ежели он что начал, так доведетедо конца и рано или поздно придется попасть под уголовный суд; примеры прощенных и облагодетельствоваших Владыкою – у нас перед глазами; так лучше самим явиться с повинною.

Наставники и учителя перекрещиванцев, молокан и других различных отраслей беспоповщины, обыкновенно тщательно скрывавшиеся от духовного начальства и от преследования полиции, легко откупавшиеся деньгами, были тоже с помощью братства и некоторых преданных Церкви людей все на виду у преосвященнного. Также и здесь, на одних действовал он убеждением, других же, особенно упорных в своей злонамеренности и пользовавшихся особенным влиянием между своими, по настоянию преосвященного, брали под стражу и иногда по судебным приговорам удаляли из их общества. Таким образом, и поповщина, и беспоповщина, лишаясь своих наставников и не имея поддержки в самих себе, слабели, делались доступнее убеждениям и тысячами присоединялись к единоверию.

На раскольников из государственных крестьян преосвященный действовал через волостных голов и исправников; благочестивые из них усердно помогали миссии, руководясь общими распоряжениями правительства и личными указаниями владыки. Одною из сильнейших понудительных мер к обращению раскольников из крестьян было расторжение браков, заключенных без благословения Церкви, и признание незаконнорожденными детей, прижитых в таких браках. При этом исправник действовал так: приехав в селение и войдя в дом к раскольнику, он спрашивал: дома ли хозяин, какой он веры, кто его венчал, кто крестил детей? И ежели не получал удовлетворительного ответа, прочитывал ему помянутое предписание, присовокупляя, что ежели не присоединится к церкви, то их, как живущих в беззаконном союзе, без благословения Церкви разведут, а детей, как незаконнорожденных, отдадут на казенные фабрики и заводы. От изъявивших согласие присоединиться к Православию или к единоверию были отбираемы в том подписки, а другим давался срок подумать; над самыми упорными угроза приводилась на время в исполнение. Правда, что многие при исполнении этого распоряжения, действовали своекорыстно; по несколько раз в год собирали они с раскольников подати за дозволение жить по-прежнему. На этот счёт выражались иногда так: «деньги все вышли; поеду развенчивать раскольников». Эти обременительные наезды и поборы вынуждали иногда мнимых старообрядцев крестить и венчать своих детей в православных церквах. Хотя это ими делалось и не искренно, и они этот, по их мнению, грех очищали по своим обрядам особою эпитимиею, но тем не менее это было уже важно и потому, что открывало в их дома и семьи вход священникам и миссионерам, без чего и вовсе бы нельзя было на них начать действовать даже самыми кроткими мерами, например, просто беседами и увещеваниями.

На помещичьих крестьян преосвященный действовал через помещиков или их управляющих, с которыми во время поездок по епархии знакомился лично, или также через миссионеров. Также и здесь многие содействовали миссии по благочестию, из усердия к православию. Случалось, что некоторые старались обращать раскольников из опасения, чтобы в случае применения понудительных мер не пришлось потерять нужных им для хозяйства или услуг людей. Таким образом, раскол и здесь слабел, теряя мало-помалу своих последователей.

На горожан саратовцев, которых большая часть была заражена расколом и из которых многие по своему богатству были главнымн его опорами, преосвященный действовал частию лично, частию через миссионеров, или через членов саратовского братства, о котором мы выше говорили; при этом не раз выказывал архипастырь свое удивительное долготерпение и самоотвержение. Ко многим из именитых граждан раскольников он ездил сам, чтобы с ними завести знакомство и, получая не раз отказы, он, однако, этим не оскорблялся и не смущался; он отправлялся к ним и в другой, и в третий раз, и так добивался своего и успевал завязывать с ними сношения.

Такая кротость и вместе снисходительная настойчивость имели последствием то, что некоторые отъявленные раскольники и первые богачи в городе присоединились по убеждению архипастыря к единоверию. Некоторые из упорнейших после многократных предостережений и увещаний, были по настоянию владыки за сопротивление и хулу на церковь призываемы к ответственности и исключены из городского общества.

В самом начале личных трудов преосвященного Иакова ревность его к обращению заблудших была вознаграждена обращением богатого саратовского купца Горбунова, который с одних садов получал до 15000 рублей годового дохода. После многих увещаний и через миссионеров и самолично, архипастырь успел наконец убедить его перейти в единоверие, которого до того времени не было в Саратове. Когда Горбунов изъявил на то свое согласие, преосвященный исходатайствовал ему дозволение Св. Синода открыть у себя в доме единоверческий храм, при котором по желанию и указанию самого Горбунова, назначен был состоять священником один из бывших попов их секты, нарочно для сего вызванный с Иргиза.

После сего преосвященный обратил особенное внимание на купца Кабанова, покровителя секты, известной в городе под именем Кабановской; Кабанов и последователи его принадлежали к перекрещиванцам, новоженам. В его доме жил главный учитель их, а в саду была часовня и пруды для перекрещивания. По ходатайству преосвященного последовало общее распоряжение, чтобы раскольничьих часовен и молитвенных домов в его епархии вовсе не открывать, а пришедшие в ветхость не починять. Зная, что часовня Кабанова требует починки, преосвященный поручил доверенным людям строго наблюдать, чтобы её как-нибудь не поправили тайно. Однажды ему доложили, что в настоящую ночь Кабановцы намерены починить свою часовню и что все нужное к тому у них подготовлено. Преосвященный немедленно дал об этом знать в полицию, которая под начальством преданного ему частного пристава в указанное время окружила дом Кабанова и застала раскольников за работой, вследствие чего часовня была запечатана. До и после того служения их все-таки продолжались в доме Кабанова и расколоучитель их все-таки продолжал жить там. Узнав о сем, преосвященный решился окончательно обнаружить секту и во что бы то ни стало задержать её учителя. Послужить этому делу взялась единственно из усердия к Церкви, одна благочестивая женщина, жена писаря 3-й городской части. Получив на это благословение преосвященного, она явилась к Кабанову и заявила ему, будто желает вступить в его секту. Тот, ничего не подозревая, с радостью согласился. Назначен был день для её перекрещивания и сделаны были все нужные к тому приготовления, то есть, так как дело было зимою, то в одном из садовых прудов была приготовлена прорубь, окруженная подмостками. Когда назначенная к перекрещиванию женщина стояла уже на помостках обвязанная под мышцами веревками, и учитель готов уже был погрузить её в холодную купель, в присутствии самого Кабанова и важнейших обоего пола членов секты, вдруг откуда ни возмись явилась полиция и, окружив неожиданно место действия, перехватила всех участников вместе с их учителем. Секта, лишась таким образом главной опоры своего толка, мало-помалу рассеялась. Сын Кабанова уже после того, спустя некоторое время, присоединился к единоверию.

Впоследствии эта же самая женщина оказала другую, не менее значительную услугу Церкви и обществу открытием учителя другой тайной секты, похожей на прежних морельщиков и самосожигателей, – секты убийц.

Существование этой секты обнаружил следующий случай: ещё до прибытия в Саратов преосвященного Иакова, появился в селе Капенах один изувер молодых ещё лет, который неизвестно какими доводами убедил несколько десятков безумцев разного пола дать убить себя ради якобы своего спасения. Для этого он их собрал в овине с тем, чтоб по окончании в нём своего кровавого дела зажечь его и таким образом схоронить венцы. Уже он успел порубить топором до 30 человек и принялся за одного ребенка, которого принесла для этого сама мать, решившаяся мало того, ещё и сама присутствовать при этой бойне; но, увидав окровавленный труп своего ребенка, она не выдержала, опрометью бросилась из овина и побежала по селу крича: «спасите, спасите!»

Изувер был схвачен, наказан и сослан в Сибирь на вечную каторгу. Через несколько лет он нашел средство бежать оттуда и в то время, как поступил на саратовскую кафедру преосвященный Иаков, он, как слышно было, проживал недалеко от с. Увека, в 17 верстах от Саратова, вниз по Волге, скрываясь от преследования не очень деятельной полиции. Преосвященный, узнав о возобновлении этой ужасной секты, решился через преданных ему людей открыть убежище её учителя, чтобы потом настоять на задержании его и предании суду. Этому делу вызвалась опять содействовать та же женщина, невзирая на то, что оно было явно сопряжено с опасностью для её жизни. Оградясь благословением и молитвами архипастыря, она отправилась в с. Увек, долго там проживала под каким-то частным предлогом, и наконец-таки достигла своего: была представлена каторжнику, учителю секты, вошла к нему в доверие и, неоднократно посещая его будто бы для душеспасительных бесед, между тем успела тщательно высмотреть подземное логовище этого изверга. Проживал же он в лесном буераке, в подземной келье, с разными выходами, не зная которых трудно бы было захватить его. Таким образом, по указанию этой женщины логово этого зверя было окружено и сам он захвачен полицией. Как ни противно человечеству было учение этой секты, но к ней принадлежал и поддерживал её своим влиянием и богатством один из значительных граждан г. Саратова, купец Ладонкин. Однако при неутомимом преследовании эта ужасная и богопротивная секта была вконец искоренена. Уже одно обнаружение этой секты было немалою заслугою для общества, а совершила это простая женщина, единственным побуждением которой была ревность в вере и единственной наградой – благословение своего архипастыря.

Губернатор был переведен в Киев, а преемником его в Саратове был назначен гражданский губернатор Степанов, человек добрый и преданный Церкви. При его содействии преосвященный Иаков успел уничтожить главные раскольничьи притоны. Устроилось это так:

В 1836 году возбуждено было дело об открытии в Саратовской губернии трех городов. Для исследования по этому предмету были командированы чиновники министра Терещенко и Середа. Посоветовавшись с архипастырем, губернатор Степанов нашел удобным воспользоваться этим обстоятельством для уничтожения главных вертепов раскола, куда бежали все, имевшие надобность скрываться от правосудия, и согласно с его мнением были открыты за Волгой города: Николаев – в Николаевкой слободе на Иргизе и Новоузенск – на Узенях; третий город Царев был открыт на Волге, пониже Царицына. Чрез это монастыри ставились уже под ближайший присмотр властей новоустроившихся городов.

Правительство могло бы на основании постановлений просто уничтожить раскольничьи монастыри, как незаконно существовавшие. Но оно хотело, не принимая крутых мер; оказать снисхождение, дав им возможность существовать законно, на основании единоверия. Нижне-Воскресенский Иргизский монастырь был еще 21 июля 1829 г. стараниями губернатора князя Голицына принят в единоверие. Его благосостояние прямо указывало на то, что следовало бы и остальные Иргизские монастыри, Средне-Никольский и Преображенский, для их же собственного благосостояния тоже обратить в единоверие и подчинить духовному начальству. Избегая крутых мер, местное начальство в 1836 г. пыталось наперёд разведать, расположены ли жители Средне-Некольского монастыря обратиться к единоверию. На первых порах они было высказали, что не прочь бы беспрекословно принять предложение правительства, так что губернатор донёс, что монастырь этот может быть безотлагательно обращен в единоверие. Но, когда на сие последовало Высочайшее соизволение и назначенные для сего лица: Высоковского (Костром. губ.) единоверческого монастыря архимандрит Зосима с двумя высоковскими иеромонахами и саратовский протоиерей Чернышевский с местным земским начальством прибыли 8 февраля 1837 г. в монастырь, то настоятель Корнилий с братиею, сверх ожидания, решительно отвергли увещания архим. Зосимы и земской полиции к исполнению Высочайшей воли и принятия ими единоверия. 13 марта 1837 г. сопротивление было подавлено, и на месте раскольничьего Средне-Никольского Иргизского монастыря явился единоверческий монастырь.

Без участия живых, свободных общественных сил действия администрации редко бывают плодотворны. В деле ей обыкновенно принадлежат видные, наружные и уже заключительные действия; действия подготовительные, скрытые от посторонних глаз, в которых большею частию и состоит вся трудовая сторона, вся суть дела, обыкновенно совершаются невидимыми, негласными и добровольными деятелями. Преимущественно от таких деятелей зависел замечательный успех преосвященного Иакова и учрежденной им миссии в ослаблении раскола. Эти официальные деятели имели неофициальными себе пособниками людей благочестивых изо всех сословий, которых помощью и содействием умел искусно пользоваться преосвященный архипастырь. Направляемые опытною рукою о. Моисея и о. Палладия, они решались на такие подвиги, которые были не под силу и невозможны ни одному из официальных членов миссии. Благодаря их усердию и ревности к вере в келье архиерейской было известно всё, что делалось и происходило в самом отдаленном раскольничьем гнезде; никакой буерак, никакая трущоба с подземельною кельей и потаенными выходами не могли скрыть разыскиваемаго беглого попа; никакими деньгами не мог откупиться расколоучитель, которого надо было взять и предать властям.

Тут усилия благочестивых людей всех сословий и званий; трудился и жандармский полковник, и жена писаря 3-й городской части, которая во многих случаях своим самоотвержением оказала значительные услуги этому делу. Прибыв куда-нибудь, миссионеры начинали свои действия тем, что знакомились с благочестивыми людьми из местных жителей, о которых заранее собирали сведения. Имея при себе рекомендательные к ним письма от знакомых им лиц, миссионеры пользовались у них гостеприимством, поверяли свои сведения их указаниями, принимали при своих действиях в соображение их советы. Нередко в том или в другом месте они находили готовые кружки, издавна уже подвизавшиеся против раскольников; таких им оставалось лишь поддерживать и направлять их действия к общему единству.

Таким образом, число пособников миссии увеличивалось с каждым годом и в течение 13 лет их совокупными усилиями обращено из раскола 20 000 душ.

Как бы иначе могли достигнуть таких блестящих результатов хотя бы и самые ревностные усилия всего каких-нибудь трёх миссионеров даже при всей их опытности и учёности.

Заметим, что начало обращения в христианство калмыков положено было тоже ревностию к вере частных лиц. Пограничные калмыки, имея надобность для сношений своих с русскими в сведущих грамотных людях, стали отдавать своих детей в Саратов для обучения русской грамоте и письменным порядкам.

В это время ревнители благочестия предприняли и успели обучить многих из них истинам веры, а некоторых тайно просветили и светом Св. Крещения.

Эти, возвратясь домой, иногда убеждали к тому же и своих (или некоторых из своих) семейных и других, и двери веры таким образом отверзались для миссионеров.

В окрестностях Саратова в оврагах и буераках существовало, ко времени поступления на епархию преосвященного Иакова, немалое число скитов и келий, в которых укрывались преимущественно последовательницы разных раскольничьих сект, получавшие содержание от богатых купцов. Преосвященный Иаков посылал для их увещевания игуменью и стариц Саратовского Девичьего монастыря. Эти увещания, совместные с некоторыми побудительными мерами гражданского начальства, имели последствием то, что многие из келейниц возвратились в свои семейства и, наконец, впоследствии, около сороковых годов, эти скиты и кельи совсем запустели.

Энергическим проявлением живых общественных сил был союз благочестивых людей, который мы назвали саратовским братством. Существуя и действуя до назначения в Саратов (1832 г.) преосвященного Иакова, оно, как до прибытия владыки не было, так и при нем не стало каким-нибудь официальным учреждением; оно и при нем осталось частным кружком, имевшим задачей своей служить Православной Церкви и утвеждать колеблющихся. Иногда члены его в невзгодах прибегали к содействию и покровительству владыки, но во многих случаях в свою очередь оказывали и сами содействие преосвященному и миссии. Собирание нужных сведений и справок, которые не могли добывать сами миссионеры, разработку почвы, подготовку дела часто выносили на своих плечах братчики, в среде коих один из ревностнейших и деятельнейших был Родион Никитич.

Вышеприведенные сведения о действиях Владыки Иакова и миссии представляют буквально записанный рассказ самого старца о. Илариона о том, что было так близко его сердцу, чем волновалось, чем трепетала тогда юная душа его, о том, чему он был самоличный свидетель, очевидец и во многом участник. Во всем, касавшемся раскола с какой бы то ни было стороны, он принимал теплое и живое участие; в этом были в Саратове его скорби и его радости. О. Иларион, в мире Родион Никитич, был одним из частых участников в диспутах, которые у себя устраивал владыка. Не раз владыка давал Родиону Никитичу и другим братчикам поручения по делам раскола, особенно относительно городских или ближайших к Саратову раскольников. Но подробностей о том, в каких именно из таких дел, в какой мере, советом или делом принимал личное участие сам Родион Никитич, мы в рассказе старца не видим.

Упомянем здесь об одном из случаев личной частной деятельности Родиона Никитича. В Вольске, значительном городе Саратовской губернии, лежащем против впадения р. Иргиз в Волгу, жил один родственник находившегося в близком общении с Родионом Никитичем купца Василия Львовича Крюкова, богатый купец Волковоинов. Один из сыновей Волковоинова, бывая часто по делам на принадлежащей его отцу близ Никольского Иргизского монастыря даче, попал под влияние раскольников. Отец и родня Волковоинова просили Родиона Никитича постараться удержать молодого человека от окончательного совращения, вследствие чего Родион Никитич не раз и один, и с Василием Ивановичем Крюковым езжал в Вольск и на упомянутую в соседстве Никольского монастыря дачу и, при помощи Божией, молодого Волковоинова удалось возвратить в православие. Поэтому вся история обращения монастыря в единоверие происходила близко и на глазах Родиона Никитича. Впоследствии Волковоинов был городским головою в г. Николаевске.

Кроме сего его личными трудами и стараниямн в разное время были присоединены к православию: четыре немца, два еврея и два семейства калмыков.

Саратовскому братству во главе с Родионом Никитичем не всегда приходилось действовать при благоприятных для себя обстоятельствах. Но Господь, нередко попускающий торжествовать на время злу, чтоб полнее было последующее затем торжество добра, все неприятные случаи обращал на личную пользу Родиона Никитича и на успех общего дела братства. Так, однажды, по поводу собраний членов кружка был сделан донос и вместе со списком членов кружка был препровожден к владыке. Вследствие этого доноса члены кружка были вызваны к преосвященному. После долгих расспросов о целях и действиях собраний Владыко отпустил всех членов с миром. Вскоре последовал другой случай, причинивший много неприятого Родиону Никитичу.

В Саратове жил богатый помещик К. Однажды крепостной его человек Михайло, по мастерству портной, исчез без вести; между тем до этого времени Михайло хаживал к Родиону Никитичу брать у него на дом работу. Такое знакомство дало повод недоброжелателям Родиона Никитича проиобщить последнего к делу об исчезновении Михайлы. От лица К. последовал донос: «Так как в Саратове существует много разных сект и между ними есть такие, которые уговаривают людей к самоубийству, у портого же Пономарева, к которому ходил Михайло, бывают какие-то собрания, к тому же артель свою он обучает неизвестно зачем духовному пению и вообще в жизни своей руководится какими-то особенными, отличными от других правилами, то он, Κ., просит полицию исследовать, не окажется ли портной Пономарёв по означенным подозрениям принадлежащим к какой-либо секте, не откроется ли при этом расследовании, куда делся человек Михайло, а может быть, не обнаружится ли и ещё что-нибудь зловредное для общества».

Пo этому доносу Родион Никитич был арестован (при полиции), а в квартире его произведен повальный обыск, при чем была допрошена и артель; но по обыске подозрительного ничего не оказалось, а мастеровые, как мальчики, так и взрослые, единогласно показали, что они содержатся хорошо, хозяина своего любят и почитают как отца, худого за ним ничего не знают и не примечали, и что он им ничего противного учению церкви и нравственности не внушал; что особенности, о которых упоминалось в доносе, ограничиваются лишь тем, что Родион Никитич запрещал своим мастеровым во время работы празднословие и не благопристойные шутки и слова, равно как и пение мирских песен; сидя за работой, они всегда охотно и без принуждения поют различные духовные песнопения. При тщательном обыске никаких подозрительных вещей и книг, кроме духовных, в квартире Родиона Никитича не оказалось. Сам Родион Никитич при допросе в полиции показал, что его знает весь почти город, что, будучи с юных лет утверждён в православии, он ни к какой секте не принадлежал и не принадлежит; особенных собраний у него в квартире не бывает; и когда случается, что в праздничные или семейные дни, по обычаю горожан, сойдутся на беседу свои единомысленные и знакомые люди, то разговор идет у них более о духовных предметах для взаимной пользы и назидания, ибо, живя среди разных раскольничьих сект, они имеют большую потребность во взаимном укреплении себя в православии и правомыслии о предметах веры. Следствие кончилось ничем. Родион Никитич был освобожден и в удовлетворение за арест и клевету предоставлено ему право ведаться с К. формою суда, чем Родиов Никитич, конечно, и не подумал воспользоваться, с одной стороны, как христианин, а с другой – опасаясь судебной письменности пуще всякой беды, зная по опыту, что в ней кроется возможность всякого зла и всякой неприятности для мирного человека. Через неделю по освобождении Родиона Никитича исчезнувший Михайло отыскался и показал при допросе, что побег его не имел никакого отношения к Родиону Никитичу. Родион Никитич, вследствие такого явного недоверия и подозрительного отношения, решился побывать у преосвященного Иакова, чтобы личным объяснением с владыкою предотвратить могущие и впредь возобновиться нападения на братство. Помолясь Богу, Родион Никитич отправился ко владыке, взяв с собою две книги, которые, как полагал по сущности сделанного на него доноса, могли ему пригодиться в беседе с преосвященным. Эти книги были 4 часть сочинений святителя Дмитрия Ростовского и 1 часть избранных бесед Златоуста, переведённых с греческого языка Иринеем Клементьевским и изданных в первый раз в 1784 г. ⁴¹

― Что вам нужно? ― приветливо спросил, вошедший вскоре после доклада владыка.

― Я, владыко святый, тот самый Пономарёв, на которого недавно был сделан донос, будто я принадлежу к какой-то секте, хотя по следствию ничего и не оказалось, и я в совести моей совершенно покоен и радуюсь, что Господь сподобил меня, грешного, потерпеть бесчестие Его ради; но вместе с тем счёл долгом прибегнуть к вашему преосвященству с почтительнейшей просьбой рассмотреть мои убеждения, и, ежели я, как человек простой и не учёный, в чём-либо заблуждаюсь, то прошу вас милостиво наставить и вразумить меня. А я свою душу готов открыть перед вами, как пред Самим Богом.

Затем он рассказал преосвященному по порядку, как он поселился в Саратове, как разных толков раскольники подсылали к нему своих учителей, чтобы привлечь его в своё единомыслие, что и побудило его с одной стороны вникнуть в священное писание и изъяснение оного Св. Отцами и учителями церкви для правильных с раскольниками состязаний, и как потом, приобретя в беседах с разными расколоучителями некоторый навык, он стал и сам при содействии также преданных православной вере и начитанных в писании людей ревновать об обращении заблуждающихся.

Здесь преосвященный перебил Родиона Нитича и возразил:

―Вот этим-то и соблазняются; это не ваше дело!

―Простите, ваше преосвященство, ― отвечал Родион Никитич, ― я это дело, обращение заблуждающихся, начал не по собственному рассуждению, а потому, что Св. отцы, в особенности же св. Иоанн Златоуст, не только не запрещают сего, но и вменяют каждому христианину в непременную обязанность заботиться о спасении ближних и наипаче о заблуждающихся в вере.

―Где Златоуст говорит об этом? ― спросил преосвященный, желая проверить собеседника в верности ссылки на святоотеческие писания.

– А вот извольте посмотреть, ваше преосвященство, – и подал ему 4 часть трудов святителя Дмитрия Ростовского, разогнув оную на второй странице.

ІІреосвященный, взяв из рук Родиона Никитича книгу, прочёл вслух следующее: «Вопрос: Чесо ради подобает кому читати и ведати божественное писание и яже в нем историю, и прочее ово учительския, ово же историческия книги. Ответ: Трёх ради вин: 1) познания ради Бога, 2) управления ради себе самого и 3) наставления ради ближнего» и потом, перевернув страницу, начал читать статью, поясняющую: что значит читать божественное писание наставления ради ближнего.⁴²

"Но речет кто довлеет мн себе смотрети, a не другого; довлеет ми своему спасению, не о прочих спасениях пещися. Таковому отвещает Златоуст глаголя: Eгда обленишися прилежати о брате, не возможеши инако спастися».⁴³

Далее на той же (6) странице: «паки кто речет: несмь учитель, ни иерей, ни духовник, ни пастырь душ, не надлежит ми кою учити». Таковому отвечает св. Феофилакт: «не глаголи несм учитель и наставник, иные учити и пользовати не долженствую: лжеши! Учители бо не довлеют к наставлению всех no единому⁴⁴, хощет же Бог да кийждо наставляет и назидает дpyгого», «И в ветхом завете» продолжал чтение преосвященный: «Давид святый, царь сущи, не имел ли попечися о пользе ближних? не учил ли и не наставлял грешников на добрые дела? Научу, рече, беззаконные путем Твоим и нечестивии к Тебе обратятся. Кольми паче мы, новоблагодатные сынове, то творити долженствуем».

― Ну, а вот пением-то вашим соблазняются, ― заметил преосвященный.

― Духовное пение я завел у себя для того, ― ответил Родион Никитич, ― чтобы устранить нравственную порчу мальчиков от непристойных во время работ бесед между собою, сквернословия, смехотворства, песен, как это бывало в Москве, когда я живал в артелях. А теперь, сделавшись по милости Божией, сам хозяином, и помня, что вообще, юность такой возраст, когда удобнее всего или научиться благому, или совсем испортиться, я дал себе слово строго наблюдать за нравственностью своей артели и потому запрещал им празднословие и пение песен. Вместо того я обучил их церковному пению, и они у меня, сидя за работой, стройно, приятно и охотно поют разные духовные песнопения, безо всякого особенного с моей стороны к тому понуждения.

― Да вы бы их лучше молитвам учили ― сказал преосвященный.

― Трудно, владыка святый, чтобы мальчики довольствовались одною молитвою – соскучатся. Haшe мастерство трудное – нет в обычае, и работа идет успешнее, пением облегчается и как бы сокращается труд.

― Положим, ― с улыбкой отвечал преосвященный, ― положим, что и так, но ведь не все же песни одинаковые; можно петь какие-нибудь избранные; от этого вреда не будет.

― Простите, ваше преосвященство: у Св. Отцов нигде на это позволения нет, а, напротив, песни, большею частью воспевающие плотскую нечистую любовь, даже положительно осуждаются и воспрещаюся христианам.

― Где же вы это нашли? – спросил преосвященный.

В ответ на этот вопрос Родион Никитич вынул из кармана первую часть избранных бесед св. Иоанна Златоуста, в переводе игумена Иринея⁴⁵, и, отыскав в ней беседу 10 на пс. 41, стихи 1 и 2, ⁴⁶ подал её архипастырю, который со вниманием прочел большую часть беседы. Вот изъяснения места, непосредственно относящегося к этому предмету: »ІІослушай, ― пишет Златоуст, ― что глаголет Павел: не упивайтеся вином, в нем же есть блуд, но паче исполняйтеся Духом (Еф. 5: 18); присовокупил же образ исполнения: поюще и воспевающе в сердцах ваших Господеви. Что есть в сердцах ваших? С разумом глаголет, дабы не уста только говорили слова, а разумом вне повсюду заблуждая, скитался: нo душа да слушает языка. И якоже туда бегут свинии, где грязь, а где ароматы и фимиам, тамо жительствуют и челы, так и где песни блудные, тамо стекаются демоны, а где стихи духовные, тамо прилетает благодать св. Духа и освящает и уста, и душу. Сия глаголю, ― присовокупляет Златоуст, ― не для того, чтобы вы только хвалили мeня, нo дабы детей и жен таковыя песни воспевать научили, во время ткания и при других рукоделиях». Несколько далее св. Златоуст приводит пример св. апост. Павла, который, находясь в темнице и имея ноги, забитыя в клад, в полунощи, когда сон бывает особенно сладок, препровождал время с Силою, песнословя Бога, и выводит из сего то заключение, что «кольми паче вам, веселящимся и наслаждающимся благами Божиими, подобает возсылать к Богу благодарственные песни во всякое время» (стр. 126, 127). Внимательно прочитав всю эту беседу, владыка сказал: «конечно, это так, да вот беда ваша, что неведующие соблазняются этим, так и надо как-нибудь потише, поскромнее».

Милостиво продолжая беседу, владыка расспрашивал Родиона Никитича преимущественно о городских раскольниках, на чьё влияние они опираются, кто у них главные учителя, как доселе действовало братство по обращнию их, и в заключение благословил продолжать начатое дело, разрешив Родиону Никитичу со всеми, какие встретятся в братстве, затруднительными вопросами или нуждами, по отношению к раскольникам, относиться прямо к нему. Ничего лучшего братство себе и пожелать не могло, и эту благую весть от Родиона Никитича все приняли с радостью, видя в этом измену десницы Всевышнего. Понемногу и прочие члены Саратовского братства, покровительствуемые о. Моисеем, которому они усердно помогали в делах до миссии, сделались лично известны владыке. Он с архипастырскою любовью принимал их во всякое время неоднократно и сам призывал того или другого из них к себе для получения различных сведений, а иногда давал им и поручения по делам о расколе.

Доступность владыки, свобода, с какою могли относиться к нему братчики, много приносили пользы занятиям братства. Например, мы выше упоминали, как редко виделось в Саратове под крестным знамением православное перстосложение; многие из граждан, находясь по-видимому в мире с церковью, в этом пункте, однако, мудрствовали согласно с раскольниками и из-за этого уклонялись от церковного общения с православными. Сo многими из таких приходилось иметь дело братству. Узнав, что некоторых в этом заблуждении удерживает единственно опасение подпасть клятве отцов своих за перемену перстосложения, члены братства, по данному им на то от владыки дозволению, приводили таковых без всякой формальности и официальности прямо к нему для увещания. Переговорив с ними, как говорится, «по-домашнему», преосвященный разрешал эту безумную клятву архиерейскою властью, говоря: «клятву твоих отцов носить буду я, а ты токмо веруй и не бойся, Бог тебя благословит». Но мало было и других подобных случаев единичных обращений из раскола.

Так, в саратовском Крестовоздвиженском девичьем монастыре в начале 1830-х годов завелись различные непорядки и злоупотребления: сестер свободно пускали из монастыря и многие по долгу пребывали кто в городе, кто неизвестно где. Иные попадали в руки различных сектантов, которые скрывали их у себя в городе и различных окрестных буераках – местах своего укрывательства. Родион Никитич знал по делам с раскольниками все углы и закоулки города и его окрестностей, потому он делал нужные розыски, собирал требовавшиеся справки и сведения и возвращал в обитель заблудшихся сестёр. Но одним из замечательнейших подвигов братства, при личном и деятельном участии Родиона Никитича, было открытие в Саратове секты скопцов и содействие властям к задержанию значительнейших членов этой секты. Секта эта перешла в Саратов из Αткарского уезда и быстро распространилась в городе, заразив семьи многих из значительных саратовских граждан. Открытие этой зловреднейшей из сект представляет особенные трудности, ибо ее последователи для укрытия себя от церковной и гражданской властей бывают в наших церквах будто бы для молитвы, а иногда даже приобщаются Святых Христовых Таин, но без всякой веры. Хотя они имеют в своих моленных домах св. иконы, но тоже только для того, чтобы обольстить и отвести глаза православных, и показать, что будто они в самом деле православные и почитают иконы. Уповая, подобно мессалианам, богомилам и древним фарисеям, на мнимую чистоту свою, они лишь себя считают праведными, угождающими Богу, а всех не следующих их лжеучению, считают грешниками, отчужденными от спасения. Есть мясо и пить вино считают непростительным грехом. Законный брак отвергают. Богомерзкое своё радение отправляют по-особому ими для себя вымышленному уставу. Начальником и распространителем этой секты в Саратове был некто купец Василий Иванович Панов, носивший у них название Саратовского пророка. Узнав о Родионе Никитиче и единомышленных ему членах братства, Панов свел с ними знакомство и стал частенько к нему похаживать и на беседу, полагая, не удастся ли со временем привлечь их в свое согласие. Родион Никитич и его товарищи много с ними толковали о предметах веры, но не вдруг могли смекнуть, с кем имеют дело, какие были собственно его верования. Это был человек загадочный; искусно ведя с ними разговор о вере, он никогда определённо не высказывал своих мыслей и суждений, а всегда в них оставалась какая-то недосказанная таинственность; по-видимому, он ничего решительно не отвергал, но ни с кем и не соглашался; это затрудняло сразу увидеть в нем отъявленного еретика. Но, наконец, заподозрив по некоторым приметам, что Панов принадлежит секте скопцов, Родион Никитич довёл об этом до сведения преосвященного Иакова, присовокупив, что, по-видимому, секта эта успела уже пустить корни в Саратове. Было это в 1833 году. Ревнуя о скорейшем обнаружении этого зла, преосвященный, посоветовавшись с искренним себе во многом помощником – жандармским штаб-офицером Петром Ивановичем Быковым, убедил одного из братчиков купца Алекся Ивановича Залетного войти через Панова в ближайшие сношения с этой сектой, чтобы оказать содействие к ее обнаружению. Залетный иначе никак этого не мог достигнуть, как изъявив скопцам наперед желание поступить в их секту. Много нужно было ему иметь для этого душевной крепости и самоотвержения, потому что, отваживаясь на это, Залетный, человек семейный и незадолго перед тем женившийся, цодвергался опасности быть в одном из ночных собраний насильственно присоединённым к секте. ІІоэтому не вдруг он и отважился на такой подвиг: долго убеждали его к этому сперва друзья его, а наконец и сам владыка. Приводя ему из истории Церкви много примеров ревности по вере во времена борьбы Церкви сперва с язычеством, а потом с арианством и другими ересями, владыка с чувством сказал: «поверь мне, друг мой, что ежели бы было возможно, то я бы сам пошел к ним дабы обнаружить эти плевелы; верую, что Господь сохранит тебя невредимым. Ступай с Богом!» Залетный согласился и, выразив Панову окончательное своё будто бы намерение вступить в их согласие, получил дозволение явиться в их ночное собрание. Heмало было опасений на него и со стороны друзей его – братчиков; они проводили своего товарища на предстоявший ему подвиг почти до самого места собрания. Полковник Быков тоже обнадеживал и ободрял его говоря: «дай мне только знать в случае опасности я размечу весь дом». Но молитвами и благословением архипастыря Залетный благополучно прошел все мистические испытания, которым подвергают новичков, был принят в члены секты и посвящен в её тайны. Новичок обыкновенно должен, став на колени перед пророком, и кладя на себя крестное знамение обеими руками, молиться на него, прося, чтобы тот удостоил принять его в свое общение; должен при этом произнести отречение от Церкви и разные другие клятвы.

Отговариваясь под различными предлогами от оскопления, он, однако, начинал уже опасаться насилия и сообщил свои опасения товарищам. На общем совете, с благословения преосвященного Иакова и согласия Быкова, положено было отпустить к Залетному для подкрепления и вспоможения в случае опасности ещё двух единомышленных собратий – купца Степана Васильевича Чекенева и мещанина Акима Семеновича Любимова. Укреплённые благословением и словом архипастыря, они введены были Залетным к скопцам, как приобретенные его усердием, выдержали все обряды и испытания и были посвящены в некоторые тайны секты, но тоже до времени успели кое-как отговориться от окончательного присоединения.

В объяснение того, как им это последнее удалось, заметим, что сектанты, опасаясь измены и преследований со стороны правительства, не спешат этим действием, ожидая большею частью собственного решительного согласия нового сочлена. Они говорят, что кто ещё не присоединён окончательно, тот все ещё пока на своей земле, т. е. хотя и числится принадлежащим к секте, но в случае открытия и преследования не подвергается ссылке, а оставляется на прежнем месте жительства. Если новобранец человек семейный, то они ограничиваются наблюдением за его домашней жизнью, чтобы он до времени окончательного приёма, в исполнение одной из данных им при начальном принятии клятв, удалялся от сношений с женою, ибо живущие с женами, по их мнению, спастись не могут.

По вступлении таким образом в секту, Залетный, Чекенев и Любимов иногда через Родиона Никитича, а иногда лично сами сообщали преосвященному разные подробные сведения о её таинствах, и, что особенно важно, и впоследствии послужило к оправданию участвовавших в открытии секты лиц_; они достали списки их песен, писанные собственноручно главными лицами их секты, их так называемыми пророками. Ho, по независящим от братства обстоятельствам, дело шло к развязке довольно медленно.

Подполковник Быков, узнав от преосвященного Иакова о существовании в городе скопческой секты, утвердив своим согласием начальные действия братства к обнаружению оной, тогда же отнёсся об этом к своему прямому начальству – шефу жандармов, испрашивая разрешение захватить сектантов в одно из их собраний. На это представление долго не было ответа, а между тем до саратовских скопцов дошли слухи, что в Петербурге знают об их собраниях, чтобы они были поэтому осторожнее. Следствием этого было то, что иногородние члены секты немедленно разъехались по своим местам. Вскоре затем Быков получил на свое представление от шефа, графа Бенкендорфа, разрешение захватить скопцев, но было поздно: захватить было некого. Встревоженные слухами из Петербурга иногородние члены секты разъехались по своим местам, местные, Саратовские, перестали вовсе собираться. Скопцы попритихли, дело смолкло.

Прошло таким образом времени с полгода; боязливые толки мало-помалу позатихли, скопцы опять приободрились. Родион Никитич и ожидавшие развязки своего предприятия товарищи его узнали, что в Саратов снова начали съезжаться из разных городов пророки и пророчицы и что на святках (1834 г.) у них опять назначено общее собрание, или, как они называют своё бессмысленное служение – радение. К этому времени, исключая тульских пророка и пророчицы, неизвестно по какой причине не прибывших, понаехали опять все прежние гости, именно московские пророки – купец Байбаков с пророчицею, пророк из села Переезда (Аткарскаго уезда), пророк из Самары и некоторые другие. Собрание в доме купца Бекетова на Часовенной улице было по обычаю секты назначено в глубокую полночь, а ночь для этого была нарочно выбрана самая ненастная с метелью и вьюгой.

В это собрание по предварительному условию назначено было принять в число членов и Родиона Никитича, который решился, будто бы, уступить убеждениям саратовского пророка Панова, уже давно за ним ухаживавшего, а в сущности для того, чтобы отвлечь от себя и товарищей своих начашавшее между скопцами зарождаться против них подозрение и скрыть от них то, что готовилось для них в эту ночь.

За час до собрания в доме Бекетов, Родион Никитич отправился к владыке, получив от него благословение на окончание предпринятого подвига, прямо из архиерейского дома прошел к Быкову. Здесь уже все было готово; Быков, переодев Родиона Никитича жандармом, оставил его при себе, а команду разделил на две части: одни пешие, переодетые простыми крестьянами, пошли вперед, а другие конные, в обыкновенной форме, следовали за ним несколько поодаль. Подойдя к сборному месту, Быков велел пешим идти вперед с Пономаревым и по его указанию занять все входы и выходы к дому, а сам остался с конными на сборном месте, готовый явиться с ними туда же по первому требованию.

Дом Бекетова был на дворе, в глубине сада. Первый отряд тихо приблизился к нему, покровительствуемый темнотой и метелью. Несколько человек перескочили через забор, захватили часовых, отбили ворота и заняли все выходы; другие окружили дом. Тотчас дали знать полковнику Быкову, который немедля прибыл с остальной командой. Он пошел с Родионом Никитичем внутрь дома; по необъяснимой оплошности скопцов двери в сени остались не запертыми, и уседрно занятое своим радением сборище не слыхало ничего, происходившего на дворе.

Итак, Родион Никитич и Быков вошли в сени, из сеней в прихожую, – дверь тоже не заперта, и, наконец, в зал. Зал был ярко освещён лампами. Посреди стоял стол, накрытый белой скатертью; на столе положены были Крест и Евангелие. По правую сторону стола стояла цепь мужчин босых, в одних белых рубахах и у каждого в левой руке было по белому платку и по зажженной восковой свече. По левую сторону цепь женщин, в белых сарафанах; головы у них были повязаны белыми платками и на левой руке тоже по белому платку и по зажженной свече. Значение этого одеяния у них такое: скопцы богохульно уподобляют себя тем девственникам, о которых упоминается в апокалипсисе, где Духом Святым сказано: «по сих видех и се народ мног… стоящ пред Престолом и пред Агнцем, облечены в ризы белы и финицы в руках их». (7, 9) "Сии суть иже с женами не осквернишася зане девственници суть» (14, 4). И вот скопцы наподобие тех облекаются в белые рубахи, а вместо фиников держат в руках зажженные свечи.

Испуганные неожиданным появлением жандармов скопцы, как ночные птицы, переполошенные светом фонаря, бросились в разные стороны. Залетный, Чекенев и Любимов, увидя своих избавителой, как бы в сильном испуге, a на самом деле для того, чтобы не дать им скрыться и указать на них, тотчас ухватились за пророков, жалобно умоляя их: «помогите, родименькие! Спасите нас! Вот погибаем, вот погибаем!» Те было хотели вырваться от них, но напрасно; вошедшая команда стала пo указанию Родиона Никитича вязать присутствовавших, начиная от пророков и пророчиц. Арестованных сажали на лошадей Быкова и отвозили за караулом прямо к нему в дом.

Всех захваченных оказалось до 30 человек обоего пола. Немедленно с них был снят первый допрос, в котором они откровенно во всем признались и объяснили цель своего собрания. Одна пророчица успела было спастись, спрятавшись во время общей суматохи в чулан под платья и потом тайком вышла из дома. Поутру, вовсе не подозревая, кто открыл их сборище, она пришла к Родиону Никитичу и, все-таки считая его своим единомышленным, стала ему рассказывать о случившемся в прошлую ночь: «слышал ли, ― говорит ― наших родименьких-то (т.е. их пророков) перехватали всех! Одна вот я спаслась... Что нам теперь делать?». «Да что делать! ― сказал Родион Никитич, ― я знаю, как дело поправить, особливо коли деньги есть». «Не беда бы то была, кабы на деньги пошла», ― отвечала пророчица. «Что долго думать-то, – сказал Родион Никитич, – пойдем сейчас к полковнику; он человек добрый и мне знакомый». Пророчица согласилась и была задержана вместе с прочими.

От Быкова арестованные после донесения о них губернатору, были отправлены в острог; но к несчастью, при первом допросе Быков в поспешности не исполнил некоторых формальностей, именно, не было при допросе депутата от купечества; подсудимые при переследовании дела отказались от первоначального своего показания, говоря, что они показали на себя облыжно, потому что будто бы Быков опрашивал их пристрастно и с угрозами. Таким образом, дело, само по себе ясное, пошло в долгий ящик. Родион Никитич, Залетный, Чекенев и Любимов, как прикосновенные к делу, обязаны были подписками впредь до решения дела никуда из города не выезжать, через это они, особенно Залетный и Чекелев, понесли значительные убытки по торговле, так как вследствие этого запрещения они в течение четырех лет, пока тянулось дело, не могли лично бывать ни на Нижегородской, ни на какой другой ярмарке.

Начались бесконечные и часто пристрастные допросы, дело росло числом листов и становилось все запутаннее и сложнее. Под влиянием сильных, но враждебных Пономареву лиц, оно поведено было так, что все свалилось на одного Родиона Никитича, для чего подсудимые были научены единогласно показывать, что он-то, Пономарев, и есть действительный глава секты, что он собирал их, обучал их песням и разным таинствам, да потом и выдал их Быкову и т.п. Два бургомистра – один молокан, а другой из поповщины, между собою враждебные, но согласные одинаково в ненависти к православным, открыто говорили Родиону Никитичу: «Что, голубчик! Ты пришел к нам сюда секты открывать? Вот погоди же, мы тебя упечем!» Но Господь, Защититель правых сердцем, не допустил восторжествовать злобе. На очных ставках с Родионом Никитичем и его товарищами сектанты перепутались в своих показаниях и были под конец признаны виновными. Раскрытию истины особенно содействовали представленные Родионом Никитичем владыке, а владыкою препровожденные к делу, скопческие песни, писанные собственоручно Пановым и другими скопцами. «Кто писал эти песни? ― прашивал Родион Никитич на очных ставках, ― ежели бы я учил вас, как вы показываете, то я бы их и писал и песни были бы у вас; а то писали-то их вы, чтобы обучить им меня и моих товарищей, потому-то вот они и у нас».

***

8 апреля 1837 года Родион Никитич с товарищами обратился с просьбой о защите к преосвященному Иакову. Вследствие этого ходатайства преосвященный, отношением от 30 апреля того (1837) года, обращал на это дело внимание обер- прокурора св. Синода графа Протасова, прося с его стороны содействия к скорейшему окончанию дела. Свидетельствуя в этом отношении, что Родион Никитич и его товарищи решились действовать всеми возможными для них средствами, и даже с опасностью самой жизни своей, лишь по ревности к святой Церкви и по его убеждении и благословению, – владыка писал оберпрокурору: «решаясь на этот подвиг, они отнюдь не думали получить за него какую-либо награду, но и еще менее того – ожидали подвергнуться за него какому-либо обвинению».

Одновременно с сим преосвященный того же 30 апреля 1837 года отнесся к новому тогда начальнику губернии г. С.; прося его защиты Родиону Никитичу и его товарищам, и можду прочим писал ему: «дабы члены магистрата, могущие оскорбиться сим настоянием просителей о скорейшем решении дела, не изменили каким-либо образом истине ко вреду Церкви, ко вреду ревнителей в истреблении зла и ко вреду самих скопцов, могущих к погибели душ своих остаться навсегда без раскаяния в сем заблуждении, ежели останутся без должного взыскания, – не благоугодно ли будет вашему превосходительству или назначить к соучастию в решении дела по сему предмету от вас самого благонадежного человека, или от просителей, – такого, какого они выберут сами, а с духовной стороны допустить к участию в решении протоиерея Вязовского, или же, если пожелают просители, перенести дело в Камышинский магистрат.

Пре сем имею честь присовокупить и то, не благоугодно ли будет вашему превосходительству просителям Пономареву и товарищам дозволить, через кого следует, свободные отлучки по их промышленностям».

Благорасположенным к Церкви г. С. был разрешен Родиону Никитичу и товарищам его свободный выезд из Саратова, но самое дело о скопцах окончено было гораздо позже сего, уже в бытность Родиона Никитича в Оптиной пустыне, в 1839 году. По окончательному приговору было решено: Родиона Никитича с товарищами, изъявивших желание войти в скопческую секту единственно по убеждению владыки и штаб-офицера корпуса жандармов Быкова, дабы через то содействовать к открытию означенных сектантов – от суда и следствия освободить, Панова и прочих пророков и пророчиц и главных членов секты, ежели годны – отдать в солдаты, а нe годных сослать в Закавказский край на вечные времена. Бекетова с семейством и прочих прикоснвенных к делу лиц ежели обратятся в православие, оставить на их прежних местах жительства под строгим надзором властей гражданской и духовной, а ежели не обратятся, то поступить с ними так же, как и с первыми.

Так протекло 9-летнее пребывание Родиона Никитича в Саратове.

Деятельность его за это время была действительно деятельность полезная и для него, и для тех, на кого она была обращена и многие могли бы найти ее вполне достаточною для себя, чтобы ею ограничиться, в надежде получить спасение. Но Родион Никитич думал иначе: «хотя, ― говорил он впоследствии, ― мы и богоугодно старались жить, и казалось, будто и делами благочестивыми занимались, но чувствовалось мне, что мы все ще не так живем, как бы следовало; что монахи лучше нас живут». Иноческая жизнь, как мы видели, и в детстве привлекала к себе Родиона Никитича. Наконец, ему серьезно представился вопрос: не настала ли для него пора вступить на этот лучший путь. Чтобы ближе присмотреться к монашеской жизни и к монастырям, Родион Никитич в товариществе с саратовским своим знакомым, купцом Василием Ивановичем Крюковым, предпринял осмотреть по возможности большую часть замечательнейших русских обителей. ІІроездив 9 месяцев с апреля по конец 1838 г., он действительно побывал: в Сарове, монастырях суздальских, ростовских, белоозерских, тихвинских, ладожских, олопецких, соловецких, московских, воронежских, киевских, в Почаеве, в пустынях Софрониевой, Глинской, Площанской, брянских, козельской Оптиной. Это путешествие было сделано не зараз, а в два–три приема. Но мы, к сожалению, не знаем подробностей этих поездок.

При посещении обителей Родион Никитич более всего обращал внимание на то, в каком положении находилось духовное руководительство братией, были ли в обители опытные, истинного в святоотеческом смысле духовного разума и жизни старцы, и какие их были отношения к братии. Таких истинно духовных старцев Родион Никитич нашел: в Сарове, где тогда еще был в живых ученик известного валаамского игумена Назария – иеромонах о. Илларион в Анзерском скиту Соловецкой обители, где жил тогда старец о. Моисей, скончавший после дни свои в одной из Афонских обителей. Оба они окормляли ко спасению как большинство братий в своих обителях, так и многих издали приходивших искать их духовных советов. Родион Никитич в эти поездки заметил, что там, где держались опытные духовные старцы, братия были бодрые, одушевленные; где же старчества не было, там и братство имело другой характер, чем какой был в обителях, где существовало старчество. О.Илларион Пономарев⁴⁷ сохранял об о. Илларионе саровском воспоминание, как о многоопытном духовном старце.

***

О. Илларион Саровский, а также и о. Филарет Новоспасский указывали Родиону Никотичу на оптинских старцев Леонида и Макария как несомненно могущих доставить душевную пользу ищущим оной и советовали непременно побывать у них. О. Филарет мог лично познакомиться с о. Макарием,⁴⁸ когда этот последний посетил его, проезжая в 1832 г. из Петербурга в Площанскую пустыпь. И о. Леонида о. Филарет Новоспасский без сомнения знал не по одним слухам; мы знаем, что о. Леонид был в Москве и был внимательно принят преосвященным Филаретом московским, хотя не можем указать определенно, когда именно это было. Могло это быть в 1828 г., когда о. Леонид проезжал из Александро-Свирского монастыря в Площанск и в Оптину. Преосвященный Филарет московский имел сведения об о. Леонид ещё тогда, когда жил в Петербурге, служа в академии и в комиссии духовных училищ. Родион Никитич действительно нашёл в живших в Оптиной пустыни старцах, отцах Леониде и Макарии то, чего искала душа его. Эти два старца окормляли за немногими исключениями как почти всех братий обители, так и всех со стороны приезжавших, при благоприятном расположении к их деятельности о. игумена Моисея. О. Леонид жил тогда в монастыре, в корпусе, выстроенном для него и для себя Желябужским, а о. Макарий был официальный духовник, жил в скиту. Родион Никитич много с ними занимался. О. Макарий и на гостинице посещал ревнующего о спасении души Пономарева, принося с собою какую-нибудь книгу для разъяснения предложенных пред тем Родионом Никитичем вопросов.

Наконец, Родион Никитич чувствовал, что его жаждущая спасения душа может найти себе удовлетворение под руководством отцов Леонида и Макария и решил поэтому остаться в Оптиной пустыни. Возвратясь в Саратов, Родион Никитич, чтобы не угасло пламя благочестия, не мешкал. При горячем произволении ему немного потребовалось времени покончить свои расчеты с миром, семьей и делами, и, через несколько недель, он 1 марта 1839 г. снова прибыл в Оптину пустынь, чтобы вступить на новый трудный путь подвижнической жизни

При вступлении в скит на 34 году от рождения, Родион Никитич по счастливому случаю, а вернее и точнее – Промыслом Божиим, был помещен на жительство рядом с кельей игумена Варлаама, за несколько дней пред тем прибывшего из Валаама. Проведя в соседстве с игуменом первые 9 месяцев (с 13 марта по 1 декабря 1839 г.) своего пребывания в скиту, Родион Никитич имел возможность близко видеть внешнюю жизнь игумена и часто пользоваться его наставлениями и советами, имевшими после старцев Леонида и Макария наиболее благотворное и сильное влияние на духовное преуспеяние Родиона Никитича. Как инок, только ещё начинающий монашескую жизнь, Родион Никитич, по мирскому обыкновению, сообщал иногда новости дня игумену Варлааму. «Придёшь бывало к нему, ― рассказывал впоследствии Родион Никитич, ― и начнешь передавать: то-то, батюшка, я слышал, то-то я видел... А игумен в ответ: «что же от этого пользы-то? Лучше ничего не видеть и не слыхать; старайся чаще поверять свои мысли, своё сердце"»!..Такие и подобные им замечания служили Родиону Никитичу одним из средств приучения себя к монашескому благочинию. Сострадательность, жалость к людям и ко всем тварям особенно отличали игумена Варлаама. «Видит он птичек в лесу, ― рассказывал Родион Никитич, ―и говорит: «вот бедные, хлопот то им сколько, чтобы кормиться!» Завоют ли волки,― он и их жалеет: «Вот им, бедным, холодно и поесть хочется, а где им пищи достать», и даже заплачет. Или видит – едёт мужичек в телеге и хлеб черный ест. «Вот, ―говорит мне, ―смотри, сухим хлебом питается, а мы?!» Наварят нам щей, каши, наготовят целую трапезу, готовое едим. Древние отцы трудами снискивали себе пищу: выработает и через несколько дней съест, да и то ещё не всё, чтоб осталось потом нищим; жалостливы и сострадательны они были, а мы едим до полной сытости.

Делатель молитвы и безмолвия, назидательный старец игумен мирно скончался в 1849 г. 26 декабря. По поводу его кончины и еще нескольких пожилых монахов Оптиной пустыни старец о. Макарий Иванов писал так: «жаль старичков, особенно о. Варлаама! Без них как будто пусто; молодые хороши при старичках.»

Непосредственным влиянием о. Варлаама Родион Никитич пользовался до того времепн, пока заведывание скитом принял на себя о. Макарий Иванов вместо скитоначальника о. Антония Путилолова, вызванного 30 ноября 1839 г. в Калугу для посвящения в игумена Малоярославецкого монастыря. Своим поступлением в Оптину пустынь (1833 г.) из пустыни Площанской, где дотоле состоял в монашестве, о. Макарий обязан был опытному в духовной жизни старцу о. Леониду,⁴⁹ имевшему к 1839 году около 70 лет. В то время как о. Леонид жил в монастыре, где принимал откровения братии и занимался с посторонними посетителями, о. Макарий официально считался общим духовником скитской и монастырской братии и помогал о. Леониду в письменных и личных занятиях его с посетителями. Как и другие братии, Родион Никитич исповедовался у о. Макария; вместе с тем он ходил ежедневно на откровение помыслов в монастырь к о. Леониду. Ходя к о. Леониду на откровение, передавал о Илларион (монашеское имя Родиона Никитича): «Ещё, бывало, пожалуюсь ему на батюшку о. Макария, и о. Леонид при мне же сделает ему выговор для того, конечно, чтоб кротость и смирение батюшки о. Макария послужили мне примером, когда я вырасту из духовного малолетства. А я, по малой моей тогда духовной опытности, еще не мог понять смысла сего и доволен был, что о. Леонид батюшку о. Макария обвинил, а меня оправдал. Так однажды, во время моего келейничества у о. Макария, я раздал все баранки. Батюшка о. Макарий спрашивает: «Где баранки?» «Раздал», ― говорю. «Как же ты смел? Кто позволил тебе раздать?» И бранил меня за то немало. Я пожаловался о. Леониду, и он при мне же начал укорять за меня батюшку о. Макария.

С нами, начинающими иночество, о. Леонид был не строг, держал себя весело, вел беседы с нами в шутливом тоне, так что с первого взгляда он как будто ничего, кроме веселости не обозначали кому его речи были нужны, кому они предназначались, тем ложились на сердце и действовали на душу. «Ах, деточки мои, деточки! (хотя между нами были 30-летние и старше). Ну, идите сюда, идите!» ― говаривал он нам, когда мы приходили к тому на откровение помыслов.» Уроки смирения, любви и кротости Родион Никитич получал от о. Леонида до самой кончины старца, последовавшей 11 октября 1841 г. на 72 году от рождения.

Вступая на должность скитоначальника, о. Макарий избрал к себе в келейники инока Иллариона. Будучи и в миру по вопросам веры и благочестия уже плодотворным деятелем и для многих наставником и примером, о. Илларион с принятием на себя должности келейника предпринял трудный подвиг очищения своего собственного сердца от самых тонких внутренних движений самолюбия, самомнения и прочих страстей. Для этого он подъял на себя спасительный крест полного послушничества, предав свою волю и свои помышления в подчинение истинно духовному наставнику старцу Макарию. При теплом, сердочном желании усовершенствовать себя, должность келейника, ставя Иллариона в течение 20 лет в ежеминутные днем и ночью близкие отношения к старцу, особенно благоприятствовала ему достигнуть твердой, прочной, испытанной искушениями добродетели. Наставления старца Макария, его жизнь и деятельность глубоко западала в серце Иллариона и служили потом руководительным началом в дальнейшей его иноческой жизни.

О. Макарий держал себя с новоначальными строго, серьезно; воспитывая в братии беспрекословное монашеское послушание, он не оставлял без взыскания ни одного, даже самого незначительного случая непоминовения старшим. Как иллюстрацию к такому обращению старца с новоначальными, приведем здесь воспоминание отца казначея Флавииана: «однажды в чайной у батюшки о. Макария за чаем кто-то говорил, что будто чайник с заваренным чаем надо ставить на самовар. Я (о. Флавиан) стал ему возражать, говоря, что если чайник будет стоять на самоваре, то чай от того испортится, потеряет вкус и аромат. Хотя это возражение действительно было и справедливое, но батюшка о. Макарий разгневался на меня: «ах, ты, мальчишка, (мне было тогда 23 года) слышишь – говорят, нужно чайник на самовар ставить, а ты пустился спорить, возражать, что не надо!"… С тех пор я, продолжал о. Флавиан, всегда хоть на 1/2 минуты ставлю чайник на самовар. Так старец желал запечатлеть в уме ученика правило, что лучше даже и в справедливом случае воздерживаться, но возражать и не отстаивать своего мнения. В то же время, сказывал о. Илларион, о. Макарий старался сохранить между учениками мир, заботился научить их любви к ближним и приучить к терпеливому несению неприятностей».

Рассказывая о последующем уже периоде деятельности о. Макария, в 40-х и 50-х годах, о. Илларион говорил: «о. Макарий вёл себя иначе, нежели о. Леонид. Последний действовал открыто, на глазах у всех, не старался скрывать своих добрых, благотворительных действий, а о. Макарий скрывал себя: никогда он не подавал денег или помощи при всех, открыто, но делал это всегда уединенно, прогуливаясь, напр., в лесу или ещё каким-нибудь способом «глаз-на-глаз». Был о. Макарий очень деятелен, ни минуты не бывал в праздности. Никогда не видал я, чтобы он прохаживался по келье без дела. О. Макарий ни у кого сам собою не обличал пopoкa, а ждал, когда ему сам кто начнет о себе говорить, тогда он наставит и научит. Когда нужно было усовестить кого-либо, успокоить возмущенного, умиротворить раздраженного против него (т. е. о. Макария), или против другого, то он сначала наедине у себя в келье клал поклоны и уже после того выходил и говорил с пришедшим братом, или посетителем». Будучи 72-летним старцем, о. Макарий мирно предал свою праведную душу в руки Божии 7 сентября 1860 года.

Сего краткого очерка достаточно, чтобы показать, как полезно было для о. Иллариона сожительство с таким старцем, каким был о. Макарий. По вере своей, о. Илларион много воспользовался примером его богоугодной жизни, исполненной любви и смирения, кротости и простоты.

По поступлении в келейники к о. Макарию, равно и до этого времени, Родион Никитич нес послушание по саду. У Пономарёвых в Новохоперском доме был сад, в котором Родион Никитич в юности своей работывал и приобретенные им там знания по садовой части теперь ему пригодились. Как и вообще за всякий труд и дело, Родион Никитич за это послушание принялся с охотой и рвением, сносился даже по этому предмету со своими саратовскими знакомыми, прося их выслать ему семян и наставлений о том, как обращаться с садом. Начальник скита о. Антоний читал наряду с прочими скитскими псалтырь, от 12 до 2 пополуночи и сдавал псалтырь иноку Иллариону. Прочитав свои 3-й и 4-й часы, инок Илларион сейчас же принимался за сад. После правила, на заре, вся братия бывало спит или у себя по кельям чем занимаются, а у инока Иллариона в саду работа идет живо: прививаются деревья, обмазываются яблони и проч. «О. Антоний видит меня, ― рассказывает о. Илларион, ― и, бывало, либо сам позовёт, либо келейника пошлет звать меня, и напоит чайком. Такое внимание от начальника к новоначальному казалось мне конечно лестным». Собственно садовником был о. Спиридон, которому не нравились порядки нового его помощника и он хотел удалить из сада о. Иллариона: часто жаловался на него о. Макарию, что он портит сад, не так прививает, не так сажает. Батюшка о. Макарий, по расследовании дела, оправдывал и защищал о. Иллариона. Сначала о. Илларион больше деревьями занимался, а потом стал и цветы сажать, подбирать колера. О. Макарий сам не умел садовничать, но любил и сад, и цветы. При о. Антонии сад был заращен, так как его келейник деревьями и цветами не занимался. «Я, ― передавал о. Илларион, ― сначала к парникам не охотно подступал. Чтоб приохотить меня, батюшка о. Макарий, бывало, скажет: «пойдём-ка, посмотрим, что парники то там, набиты что ли?» – и поведет меня посмотреть. Раза три он так-то водил меня к ним, ну и парниками стал я заниматься и не без успеха». Усердием о. Иллариона все скитские дорожки покрылись шпалерою цветов, начиная с низкорасстущей, но благоуханной резеды, до разноколерных красивых, но зато не имеющих никакого благоухания, георгин. Любителям цветоводства было чем полюбоваться, посещая скит, так сказать, осыпанный цветами, и трудно было поверить, узнав, что все это дело усердия одного человека, – неувядаемый плод послушания и особенно любви к своему наставнику. Трудом о. Иллириона сад был приведен впоследствии в наилучшее состояние, так что скитская братия почти до новых плодов имела за своей скромной трапезой «утешение» из плодов своего сада; часть неидущих впрок раздавалась, по снятии, братии монастырской и приходящим, а также городские и сельские жители нередко и зимою приходили просить для своих больных свежих и моченых яблок и не получали отказа.

По хлопотливости и разнообразию занятий, лежавших на келейнике, о. Илларион имел помощников. Сначала его помощником был орловский уроженец Матвей Матвеевич Маленьков (впоследствии перед кончиной постриженный в мантию с именем Мелетия), родитель о. Флавиана, старательный хозяин, хороший и добросовестный монах; но Матвей Матвеевич пробыл в келейной лишь около полутора лет: его назначили гостинником и стали посылать за сбором подаяний на Дон и на Кавказ.

В 1841 году взят был в келейную о. Макария, для совместных с о. Илларионом занятий, поступивший в Оптину пустынь осенью 1839 г., из студентов тамбовской семинарии, рясофорный монах Александр Михайлович Гренков (впоследствии иеросхимонах и старец о. Амвросий).

Калужский преосвященный Николай⁵⁰ очень не легко соглашался па рукоположение не только в иеродиакона или иеромонаха, но и на постриг в мантию, требуя к себе даже и одеваемых в рясофор, дабы подвергнуть их экзамену, который очень многие не могли выдерживать. Поэтому в 40-х годах в Оптиной пустыни мало было мантейных и рясофорных монахов, притом же и штаты были ограниченные. Получить мантию ранее 10 лет и думать было нечего.⁵¹Многие пожилые, и давно уже проживавшие в обители монахи домашним образом одевались в рясофор и носили клобуки и рясы, а когда ожидали в обитель владыку Николая, то клобуки и рясы тотчас снимались и заменялись подрясниками и послушническими шапочками. Но к обучавшимся в семинарии преосвященный Николай относился благосклоннее, скорее разрешал им мантию и рукополагал, говоря, что они в миру давно бы были священниками.

Как обучавшийся в семинарии, Александр Михайлович Гренков рано был рукоположен в иеромонаха, 29 ноября 1842 г., будучи 30 лет, он получил мантию. По отчетам обители за 1842 г. он был показан клиросным, 4 февраля 1843 г., на 31 году, был рукоположен в иеродиакона, a 9 декабря 1845 г. во иеромонаха. Имея 33 года от роду и пробыв в монашестве 6 лет, он был владыкою словесно назначен помощником о. Макария по духовничеству.⁵² О. Макарий, и почти через год по рукоположении о. Амвросия во иеромонаха, пишет⁵³: «о. Амвросий очень изнемог, а мне было преосвященный дал его в помощь по духовничеству».

В следующих отчетах обители о нем значится: за 1847 г., что, по неизлечимой болезни его, о. Амвросий никакой должности нести не может. A за 1849 год сказано, что он 29 марта 1848 года, на основании определения св. Синода, по неизлечимым его болезням, указом исключен из штата.

При переходе о. Амвросия из келейной (4 февраля 1843 г.) старец о. Макарий заблагорассудил искусить о. Иллариона сильною скорбию. Сказав о. Иллариону, что намерен оставить у себя одного келейника, а другого уволить и перевести в другую келью, он прибавил о. Иллариону, что о. Амвросий останется в келейной, а ты перейдешь, – готовься переходить!.. Великая эта была скорбь Родиону Никитичу, и он с грустью готовился оставить старца. Наконец, когда наступил назначенный для перехода день, о. Макарий говорит Родиону Никитичу: «ну, ты оставайся, а о. Амвросий перейдет».

После в помощники келейнику был взят поступивший в скит весною 1840 г. козельский гражданин Иван Иванович Червячков, в монашестве о. Илларий.⁵⁴ He знаем, сколько именно времени он оставался в келейной.

Когда 7 марта 1844 г. в скит поступил сын вышеупоминавшегося Матвея Матвеевича – Феодосий Матвеевич, впоследствии о. Флавиан Маленьков, ещё очень молодой человек, лет 20, то он был помещен на жительство в скитской церкви, сначала помощником пономаря, а затем пономарем. Через отца своего и некоторых родных своих – духовных детей о. Макария, он был близок келии о. Макария, близко держался он и к о. Иллариону, очень послушливый и способный, бывал часто употребляем в келейной на разные труды и занятия, а впоследствии почти и постоянно находился на глазах о. Макария и о. Иллариона, исполняя всякие поручения по личным услугам старцу, по келейной и скиту, не оставляя, впрочем, своего послушания пo церкви и саду. В последние годы жизни о. Макария помощниками о. Иллариона по келии были и другие, но о. Флавиан продолжал постоянные свои занятия по услугам старцу и в предсмертной болезни он ухаживал за больным старцем до мгновения его кончины.

Послушание келейника старца о. Макария совмещало в себе труды по служению самому старцу и личным его потребам, пo содержанию в чистоте и порядке келий и всего корпуса, в котором помещался старец, и по сношениям с искавшими советов и наставлений старца. Этих трудов, при исполнении к тому же всех скитских правил и чтении псалтыря, от которого келейники ни о. Макария, ни о. Иллариона потом не освобождались, было бы достаточно, чтобы наполнить время иного келейника, который бы менее о. Иллариона расположен был к понуждению себя на телесный труд, на упорную вражду к льстивому другу плоти⁵⁵, к смирению себя и вне уду, и внутрь уду⁵⁶, и который бы вместе с тем был менеее расположен потрудиться для услуги старцу, – но у Родиона Никитича, кроме того, доставало сил и произволения одновременно с сим, с любовию и терпением нести, по воле старца, ещё многие и другие послушания.

Кроме сказанного выше о садовом послушании, о. Илларион немало нес трудов и по другим отраслям скитского хозяйства. Он устроил пчёл и пасеку; потом в ней занимался его родитель о. Нифоит, поступивший в январе 1842 г. и скончавшийся 26 декабря 1849 года.

Рыба была до того без призора: монахи растаскивали её по келиям, где варили и ели. Теперь и с рыбой устроились: стали её прибирать и запирать, прекратилось расхищение её по келлиям, держали её опрятно, и рыба была цела.

«В уходе за рыбой-то, – сказывал о. Илларион, – я был не опытен, а хлопотать о ней помогал о. Матвей, родитель о. Флавиана, хороший хозяин и знающий толк в рыбе, так как в Орле торговал ею. Потом рыбою у нас занимался о. Флавиан».

До своего посвящения в иеродиаконы 10 февраля 1853 г., следовательно, 12 лет о. Илларион варил в скиту квасы и кислые щи, пёк блины, ставил хлебы – завёл кисло-сладкие. Хотя эти послушания не каждодневные, не постоянные, а временные: хлебы ставятся в неделю раз, квасы и блины лишь по нескольку раз в год, но испытавшие эти труды знают, что это работы утомительные, требующие напряжения, внимания и бессонных ночей.

Все работы Родион Никитич исполнял не как распорядитель только, а трудясь собственными руками.

В образец того, как о. Илларион понуждал себя на труды, приведём для примера следующее: будучи уже диаконом, он иногда после жаркого летнего дня, проведенного в различных трудах, вечером с сотрудником своим о. Флавианом разносил по всему саду до 300 поливалок воды для поливки и освежения плодовых деревьев, цветов, – из бочки, которую привозил рабочий. Это понуждение себя на труд утешало старца о. Макария, который, признавая, по слову Св. Отцов и примеру древних подвижников, всю необходимость телесного труда при монашеском воспитании, сам был очень деятелен.

Время, назначенное для отдыха и сна, т. е. после трапезы до 2 часов пополудни о. Илларион употреблял преимущественно для чтения отеческих писаний. Для сна он до кончины своей употреблял не более 4 часов в сутки. О. Илларион, по благословению о. Макария, завел домашнюю аптечку и занимался лечением братии, обители и скита, для чего хаживал к больным и часто исполнял дело фельдшеров. Позднею осенью и зимой о. Илларион занимался ложечным рукоделием.

***

Будучи с 1836 г. духовником монастырской и скитской братии, о. Макарий в последнее время своей жизни (с 1853 г.) не исповедывал, а принимал откровение помыслов и лично, и по переписке, а исповедываться посылал к о. Пафнутию, о. Амвросию и другим.

Когда о. Макарий 30 ноября 1853 года сложил с себя звание скитоначальника, духовником и вместе скитоначальником был назначен старший скитский иеромонах о.Пафнутий.

Хотя о. Амвросий, словесно назначенный в 1846 г. преосвященным Николаем помощником о. Макария по духовничеству, был уже в 1847 году показан, как выше видели в отчетах, не могущим пo болезни нести такой должности, а в 1848 году указом Синода оставлен за штатом, но на деле – все-таки продолжал исповедывать. Некоторые из братии исповедывались у о. Пафнутия, некоторые ― у о. Амвросия, у о. Гавриила и у других.

Мужчин о. Макарий принимал у себя в келлии, а лиц женского пола под открытым небом, выходя и летом, и зимой, и в дождь, и в грязь, и в ветер, и в холод, и в снег к воротам скита; лишь зимой он надевал легкую шубку, продевая в рукав лишь одну левую руку, и без калош, которых никогда не надевал до самой своей кончины. Только изредка – какую-либо из самых близких духовных дочерей проводили от ворот в келию старца. Уже в последний год жизни старца, летом 1860 г., между келий о. Макария и скитской стеной была выстроена, так называемая, «хибарка», т. е. крытая тепленькая келийка, в которую старец мог выходить из своей келии, а посетительницы могли в неё входить извне не через ворота, а непосредственно в дверь, устроенную из леса. О. Макарий до кончины своей держал о. Иллариона в тени, последний не имел при нем явных духовных детей, хотя некоторые из ближних, – например Болотниковы, ещё при жизни о. Макарияи пo его воле негласно исповедывались у о. Иллариона. Лишь на смертном одре своём о. Макарий поручил его руководству нескольких из ближайших учеников своих. Вообще старец о. Макарий вопрошавшим его, к кому им относиться после смерти его, указывал на о.о. Амвросия и Иллариона, предлагая относиться к тому из них, к кому кто имеет больше доверия.

В предсмертные дни старца о. Макария на вопрошения Белевской игуменьи матери Павлины: «Батюшка, на кого вы нас оставляете?» Старец указал на о.о. Иллариона и Амвросия и тут же позвал о. Иллариона из другой комнатки, сказав: «не оставь игуменьи!». На слова о. Иллариона: «батюшка! Я не достоин и сам ничего не знаю», старец отвечал ему: «не оставь ея!» Мать игуменья поклонилась о. Иллариону в ноги.

Тотчас по кончине старца о. Макария руководству о. Иллариона предали себя, кроме Белевской игуменьи Павлины с большею частию сестер её обители, ещё несколько ближних учениц покойного старца, сестры Севского монастыря, между которыми упомянем племянниц о. Макария, монахинь: Афанасию Глебову, Меланию Иванову и несколько других.

Так же великолуцкая игуменья мать Палладия Юрьевич со многими сестрами, настоятельница Каширской общины (ныне монастырь) мать Макария Сомова с сестрами, Великоустюгская игуменья мать Назарета Курошь со многими сестрами и некоторые иные имели своим духовным отцом и руководителем о. Иллариона.

Из мирских лиц, предавших себя духовному руководству о. Иллариона, упомянем преданную духовную дочь покойного о. Макария, благотворительницу Наталью Петровну Киреевскую.

Пред своею кончиною старец о. Макарий назначил о. Иллариону в благословение от себя, особенно им ценившуюся:

1) мухояровую мантию, присланную ему из Молдавского Немецкого монастыря в признательность за издание переводов старца Паисия Величковского, которую о. Макарий надевал бывало на себя только приступая к принятию Св. Таин.

2) Парамандт, в кресте которого вложены частицы св. мощей; крест этот старец надевал тоже лишь приступая ко Св. Причащению.

3) Благословил ему взять себе из употреблявшихся и любимых им настольных книг: Новый Завет, который читался у него на келейном правиле, преподобного Исаака Сирина, Варсонофия Великого Оптинского издания с отмеченными на полях литтерами для удобнейшего приискания нужных изречений и – Добротолюбие.

4) Умирая, старец благословил о. Иллариона Иверской иконой Божией Матери в серебряной оксидированной ризе и в позолоченном киоте.

По кончине о. Макария в его корпус перешел бывший уже при жизни старца скитоначальник и духовник о. Пафнутий, а о. Илларион с двумя бывшими келейниками старца занял бывшее помещение о. Пафнутия, так называемую сборную келию, в которой пробыл около 2 лет до перевода о. Пафнутия в Малоярославец.

В течение этих двух лет о. Илларион присутствовал при совершении братией в соборной келии положенных в скиту правил, отправлял в скиту и монастыре чреду богослужения и принимал откровения и исповедь своих духовных детей.

В соборной келии нельзя было принимать лиц женского пола, ибо она находилась внутри скита, вдали от ворот. Неудобно было также выходить к ним, как было при о. Макарии, и к воротам по болезни сердца и катару лёгких, которым был подвержен о. Илларион; поэтому, когда о. Пафнутий отлучался в Москву, или еще куда, то о. Илларион, в его отсутствие, принимал в его, о.Пафнутия, бывшей о. Макария, хибарке. А когда была устроена хибарка при корпусе, в который перешел о. Амвросий, о. Илларион принимал в этой новой хибарке.

По перемещению осенью 1862 г. бывшего до того братского духовника и скитоначальника иеромонаха о. Пафнутия в настоятеля Малоярославецкого монастыря старец о. Иларион был сначала, по словесному предложению начальства, а потом по указу от 8 апреля 1863 г. назначен общим духовником Оптинского братства и скитоначальником. Вскоре, по вступлении в должность духовника и скитоначальника, о. Илларион приступил к осуществлению еще ранее, при жизни о. Макария, бывшего предположения поднять скитскую церковь и переменить в ней два нижние подгнившие венца. Когда же в 1863 г. решено было приступить к исполнению этого предположения, многие духовные дети покойного старца о. Макария изъявили желание почтить память его устройством при церкви придела в честь его ангела, преподобного Макария Египетского. Устроить придел в прежней западной домовой части церкви оказалось невозможным: она и в длину, и в ширину была для этого слишком тесна, поскольку имела, как и оставшаяся ныне нетронутою церковь Предтечева, всего в ширину лишь 10 аршин, а потому перестройку церкви произвели таким образом:

Западная часть церкви была совсем отнята и заменена новою, более просторною и в ширину, и в длину пристройкою; всё здание поднято на пять четвертей выше прежнего. Под всем строением был подведен из кирпича новый фундамент с подвалами. Потолок, бывший в прежней западной части ниже потолка Предтечевой церкви, был теперь поднят до одного с ним уровня. В соответствии с этим и окна в новом Макарьевском приделе сделаны больше, с полукруглыми наверху перемычками. Новая пристройка несколько длиннее и на четыре аршина щире прежней.

Пока подводили фундамент с подвалами, квадрат Предтечевой церкви с алтарным к нему прирубом весь, как был, висел на рычагах, а когда подведен был новый фундамент, стал на него весь целиком в том же виде, в каком был. Вывешивание было произведено так осторожно и удачно, что, когда Предтечева церковь стала на новом фундаменте, в ней не потребовалось никаких ни в чем исправлений. В церкви были только поставлены вместо прежних новые престол и жертвенник и настланы новые штучные полы. Снаружи главной церкви, у ее северной и южной дверей, были устроены просторные, крытые паперти, с которых спускаются широкие чугунные лестницы, окаймленные чугунными же узорчатыми перилами. Пристройка была заранее срублена в лесу, на месте же работа началась с Фомина понедельника (27 апреля 1864 г.) и производилась по плану, который составил соседний помещик, бывший инженер водяной коммуникации, Александр Васильевич Кавелин. О. Илларион, для которого память его учителя, о. Макария, была очень дорога, с особым удовольствием наблюдал за общим ходом постройки. Ближайший же надзор, исполнительная и трудовая часть лежала, по его указаниям, на ученике его, казначее пустыни, о. Флавиане, трудам и усердию которого, при помощи Божией, должно приписать, что в четыре месяца все работы были благополучно окончены.

По окончании работ освящение главного престола совершил 29 августа о. игумен Исаакий в праздник усекновения главы Иоанна Предтечи, a Макарьевский придел освятил преосвященный Григорий 7 сентября 1864 года в день кончины старца о. Макария.

Алтарь Макарьевского придела помещен в юго-восточном углу новой пристройки. С двух сторон, восточной и южной, он ограничен внутри стенами самого храма, а с двух других сторон, северной и западной, двумя, один другому перпендикулярными, не доходящими до потолка иконостасами. Оба иконостаса – и передний (западный) и боковой (северный) – деревянные, оклеены розовым и ореховым деревом, с резьбою карнизов, полуколонн с капителями и прочего из орехового дерева. Внизу в тумбах репьи резные из ореха и около них вызолоченные рамки. Клирос правой стороны из такого же материала с резьбой.

В переднем (западном) иконостасе, в котором находятся царские врата, помещены следующие иконы;

Направо от царских врат находятся:

1) Образ Господа Вседержителя в пояс, с надписью внизу по серебристому фону синими славянскими буквами: «Иисусе сладчайший, монашествующих слава, Иисусе долготерпеливе, постников наслаждение и украшение, Иисусе, Спаси мя!»

2) Далее – храмовая икона преподобного Макария Египетского. Эту икону, написанную одним иеромонахом Сергиевской лавры, митрополит Московский Филарет прислал от себя для этого придела, за постройкой которого он следил с интересом, так как глубоко уважал старца о. Макария.

3) Налево от царских врат Владимирская икона Божией матери, под которой надпись: «Отверзу уста моя и наполнятся Духа, и слово отрыгну Царице Матери».

4) Возле нее икона св. праведного Филарета Милостивого, ангела в Бозе почившего приснопамятного московского митрополита.

В боковом иконостасе находятся иконы, которые означим по порядку, начиная от переднего иконостаса.

5) Икона четырех святых: а) Амвросия Медиоланского, б) Иллариона Великого, в) святителя Флавиана, патриарха Цареградского и исповедника (ангел ближнего ученика о. Макария и о. Иллариона о. казначея Флавиана) и г) священномученника Исаакия (ангела настоятеля о. Исаакия).

6) Икона пяти святых: а) св. пророка Илии, б) священномучениика Иоанна, в) препод. Афанасии, Марии Магдалины и д) мученицы Наталии. Это ангелы некоторых близких старцу о. Макарию лиц и благотворителей обители.

7) На боковой северной двери изображен первосвященник Мельхиседек.

8) Икона четырех святых: св. Льва Катанского, св. Антония Великого, св. Павлины и преподобн. Моисея Мурина.

9) Образ трех святых: а) св. Иоанна Новгородского (день кончины о. Макария, 7 сентября), б) св. князя Михаила Тверского (его мирской ангел, 22 ноября) и в) препод. Григория Декаполита (день его рождения, 20 ноября 1788 г.)

10) Между северным иконостасом и западной входной дверью в церковь Предтечи, у стены ее, икона св. Григория Богослова (ангел освящавшего церковь преосвященного Григория). На той же доске икона Божией Матери «Утоли моя печали».

Все эти иконы мерою в 1 арш. 7½вершк. вышины и 10 вершк. ширины. Над ними в иконостасах, в круглых клеймах помещены образа: 1) Воскресения Христова, 2) Вознесения, 3) Крещения, 4) Рождества Христова, 5) Рождества Богородицы, 6) Успения Божией Матери, 7) над боковою северною дверью – образ св. Троицы, с предстоящими праотцами Авраамом и Саррою, 8) Воздвижение Животворящего Креста, 9) Введение в храм Богородицы, 10) Сретение и 11) над Царскою дверью в таком же клейме изображение Тайныя вечери.

Иконостас и все иконы работаны в Москве, по золотому чеканному фону, помещены в золоченных рамах за стеклом. В алтаре на престоле и жертвеннике верхние доски положены кипарисовые.

Придел был снабжен св. сосудами, подсвечниками и вообще всею нужною для богослужения утварью и принадлежностями. Для него была приобретена подобная находящейся в главной Предтечевой церкви бронзовая позолоченная с хрустальным набором люстра, с освещением не свечами, а стекляными лампадками с маслом.

В ожидании осадки леса стены придела оставались неоштукатуренными до 1872 года, когда покрыты были розовою, а потолок, карнизы и оконные притолки белою масляной краской.

В северной части новой пристройки были устроены: помещение для постоянного чтения псалтыри, ризницы и две кельи пономаря. В каждом из этих четырех помещений было по одному окну.

Все это построено и устроено было на средства почитателей памяти покойного старца о. Макария и стоило 4000 рублей.

В 1872 г. попечением старца о. Иллариона и иждивением его духовных детей был устроен по восточной стене в помещении, назначенном для чтения псалтыря, еще иконостас. В нем налево от западной двери в Предтечеву церковь помещены в следующем порядке иконы: Макария вел. и Иллариона вел., оба в схиме, и 2) св. Сергия Радонежского, св. Амвросия Медиоланского и св. Нифонта Кирского, 3) икона всех святых, 4)Дмитрия Ростовского, Митрофана и Тихона Воронежских 5) препод. Николая святоши, князя Черниговского, Мелании Римляныни и препод. Марии. Над этими иконами во втором ярусе в клеймах помещены четыре иконы: Живоносного источника, Зачатие св. Иоанна ІІредтечи, пророка Илии и святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Над входной в церковь Предтечи дверью помещено изображение Св. Троицы.

В конце того ж 1872 г. подобный же иконостас был устроен и по восточной задней стене алтарного помещения Макарьевского придела иждивением некоторых из скитской братии.

В управление скитом старца о.Иллариона в церкви Предтечи Господня были сделаны благотворителями Оптиной пустыни иеромонахом Палладием и монахом Раевским сребропозлащенные ризы на две местные иконы: св. Николая чудотворца и св. апостолов Петра и Павла, ценою по 400 руб. каждая. Сребропозлащенные же ризы на иконы Святителя и Божией Матери были сделаны ранее, в декабре 1861 г., усердием скитского иеромонаха Иннокентия (в схиме Иова) ценою тоже по 400 рублей каждая.

В приделе Макария Египетского:

1) в алтаре с внутренней стороны западного иконостаса помещен подаренный о. Иллариону кипарисовый пяти вершков в длину резной крест, в котором помещены семь вырезанных изображений: в середине Распятие Спасителя с предстоящими, a пo сторонам – Тайной вечери, Благовещения, Богоявления, Воскресения Спасителя, Совшествия Св. Духа и Успения Богоматери весьма тонкой и искусной работы.

2) Над правым клиросом помещен складень с иконами св. Алекасандра Невского – побольше, и несколько другими – поменьше, в сребропозлащенных ризах. Этот складень принадлежал Каширской, Тульской губернии, дружине 2-го государственного ополчения, по возвращении коей с Крымской войны, принесен был ополченцами в дар бывшему тогда предводителю дворянства того уезда, а после монаху Оптинского скита, Александру Николаевичу Михареву, а после кончины его 5 марта 1873 года поступил в церковь.

В управление скитом о. Иллариона в ризницу скитской церкви поступили следующие вещи:

1) Две ризы золотой парчи.

2) Три ризы бархатные, из коих две рыжего бархата, по золоченому глазету, с такими же к ним стихарями, а третья риза гладкаго пунцового бархата, с вышитыми оплечьями.

3) Семь полных священнослужительских облачений различных шелковых материй.

4) Десять воздухов: 1 парчовый, 4 бархатных, 2 глазетовых и 3 шелковых.

5) 16 пар поручней бархатных различных, вышитых золотом, серебром и с различными каменьями.

6) 12 поясов бархатных и различных других шелковых материй, шитых золотом и каменьями.

7) 8 набедренников, лучших (праздничных), из коих 3 бархатных, 1 фрезетовый, вышитый золотом и каменьями, 2 белых глазетовых и 2 из шелковых материй, тоже вышитых.

8) 6 хороших шелковых подризников с вышитыми подольниками.

9) 4 подризника, тоже шелковых, попроще.

10) 6 шелковых пелен на аналой под Евангелие.

11) 5 больших шелковых платков для покрывания Престола.

12) 10 ковров для церкви, из них 3 больших (от Престола до амвона) и семь боковых.

***

Назначенный 28 ноября, 1867 года епископом Таврическим преосвященный Гурий, знавший о. Иллариона в Саратове, предлагал ему настоятельство в одном из монастырей Таврической епархии, от чего о. Илларион уклонился.

В 1868 году г. существовало предложение некоторых о перемещении о. Иллариона на должность настоятеля Мещовского монастыря, но о. Илларио от этого назначения тоже уклонился.

Во второй половине 60-х годов приезжал в Оптину пустынь попечитель или один из попечителей Алтайской миссии Барнаульской (Томск. губ.) купец Мальков. Он предлагал о. Иллариону вступить деятельным миссионером в миссию, но о. Илларион приглашения н принял.

В управление скитом о. Иллариона, кроме упомянутых построек по церкви, были исполнены следующие переделки:

В 1866 году три братские корпуса были снаружи оштукатурены.

В 1867 г. на колодце, что в скиту между церковью и библиотечным корпусом, была устроена чугунная баллюстрада, с чугунною на чугунных столбах крышею.

В 1870 году связь братских корпусов, что против южной церковной двери, была покрыта вместо бывшей черепицы железом, а тесовая снаружи обшивка покрыта белой масляной краской.

Возобновлены были живописные изображения святых и вообще вся окраска святых врат скитских.

В 1871 году заново перекрашен трапезный корпус внутри и снаружи, и заново перекрашены в скиту все железные крыши.

Долго пробыв ближайшим учеником о. Макария, о. Илларион, став скитоначальником и духовником, старался и по управлению, и по духовничеству поддерживать те порядки, которые были заведены его дорогим учителем.

Пять раз в году, т. е. по однажды в посты, великим постом и по дважды, совершалась им исповедь всем относившимся к нему братиям; исповедь не общая, а с подробным опросом каждого исповедывающегося о всем касающемся до его внутренней жизни и устроения. Каждый по своей нужде получал при этом наставление для дальнейшей деятельности.

Несмотря на такой труд, старец все-таки выстаивал все церковные службы, как известно, особенно продолжительные на 1 и 7 седьмицах великого поста. Приостанавливалась братская – начиналась исповедь женского пола в хибарке; сестер монастырского скотного двора и монахинь или мирян обоего пола, прибывших для того к старцу со стороны. Мужчины исповедывались им особо, в приемной его келье. Исповедь часто продолжалась до чтения правила на сон грядущим. По субботам и перед праздниками приходили для исповеди чредные служащие иеромонахи и иеродиаконы.

Кроме исповеди в посты, бывала исповедь и во всякое другое время всем прибывавшим и желавшим оной посетителям и богомольцам, каковых бывало много и никому и ни в какое время у старца отказа не было.

Преимущественно после вечерней трапезы, а старшие монахи, или имевшие особенную нужду и во всякое время (а многие почти ежедневно) приходили к старцу, по заведенному порядку, для очищения совести откровением помыслов, покаянием и для получния себе от старца в руководство наставлений и совета, сообразно с устроением каждого. Старец говорил большею частью не от себя, а приводил слова и примеры из св. Писания, или отеческих, или припоминал, что в подобных случаях говаривал, советывал, или приказывал батюшка о. Макарий. Слова наставлений старца о. Иллариона были кратки, ясны, просты и имели силу убедительности, потому что сам первый исполнял то, что советовал братии, и сам уже опытно побывал в различных случаях, о которых приходилось наставлять братию.

Много занимался старец с изъявившими желание поступить в братство, чтобы уяснить себе их внутреннее устроение и советывал сначала пожить несколько в обители в качестве богомольца, ходить ко всем службам, испытать себя, присматриваться ко всем установленным в обители порядкам и послушаниям. Если замечал истинное призвание Божие, то благословлял готовиться к исповеди, припомнить грехи свои, а более всего нераскаянные, с семилетнего возраста, приступить к принятию св. Таин, помолиться на могилах старцев о. Льва и о. Макария, попросить их помощи, согласия и содействия к предначинаемому делу и затем, положась на волю Божию, идти к о. игумену просить его о принятии в обитель, а если не будет согласия о. игумена, считать, что значит не пришло еще к тому время и нет еще на то воли Божией.

Новопоступающему старец старался уяснить, что, оставляя мир, должно оставить и прежние свои навыки и во всем последовать воле своего наставника, которому он себя, по благословению настоятеля, вручает. По своей воле никто ничего не должен делать и начинать, хотя бы что и доброе было, как-то: келейное, молитенное правило, чтение какой-либо книги, пощение, рукоделие и всякие другие подвиги или труды; нo прежде объявить своему духовному отцу, положиться на его рассуждние и со смирением просить его совета. Ищущий спасенья должен добровольно и чистосердечно открывать отцу все свои помыслы, как добрые, так и порочные. Враг ратует на нас чрез помыслы, развращая ум и сердце и обременяя их страстями, которыми мы порабощены, а чрез откровение помыслов получается и прощение, и приличное духовное наставление о том, как побеждать мир, плоть и диавола. Не стыдись, говорил он, обнажать струны твои духовному наставнику и будь готов принять от него за грехи свои и посрамление, чтобы чрез него избежать вечного стыда. Учил также старец иметь любовь и послушание к настоятелю, хотя бы и случалось когда понести от него оскорбление, обличение, выговор, или даже наказание, хотя бы и незаслуженные, не разбирая, расположен ли к нему игумен или нет. Истинная любовь не раздражается, не мыслит зла, николи же отпадает.

Наставлял старцец быть усердным к храму Божию, без благословной вины не упускать церковного богослужения, приходить к началу, к совершению проскомидии, для прочитывания заздравных и заупокойных, благодетельских и братских синдиков, которые по заведенному порядку вычитываются всеми братиями, в чем и сам старец принимал участие и служил примером. Церковь, говаривал он, есть для нас земное небо, где Сам Бог невидимо присутствует и надзирает предстоящих; поэтому в церкви должно стоять чинно, с великим благоговением. Будем любить церковь и будем к ней усердны; она нам отрада и утешение в скорбях и радостях.

«Послушание, ― поучал о. Илларион, ― должно проходить с хранением совести, без небрежения, лености и невнимания. Должно наблюдать за собою и быть внимательным ко всем своим и малым действиям и послушаниям. Тогда привыкаем к вниманию и в важных делах, а от небрежения в малом незаметно перейдем к небрежению и в большем. Каждое дело необходимо начинать с призывания в помощь Имени Божия, ибо занятия, освященные молитвою, будут благотворны для нашего душевного спасения. Во всем братия должны руководиться смиренномудрием и иметь между собою мир и любовь».

Много учил о. Илларион о незлобивом и безгневном перенесении оскорблений, учил принимать их с самоукорением, как посланные промыслом Божиим за грехи наши для душевной пользы; гнев свой обращать не на оскорбившего, a на духа злобы и на себя, что не можешь оскорбление с кротостью и миролюбием перенести; за оскорбившего же молить Бога и стараться примириться с ним и не оставлять в себе неприязнейшего к нему чувства. «Какие же мы монахи, – говорил старец, – когда не хотим понести никакой скорби от брата. Нельзя же прожить так, чтобы никто нас не опечалил или не оскорбил, а апостол говорит: яко многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие (Деян. 14: 22) и тяготы друг друга носите и тако исполните закон Христов (Гал. 6: 2). Будем поэтому просить, чтобы нам с самоукорением и смирением нести скорби, не быть побежденными от зла, но благим побеждать злое и с пророком сказать: с ненавидящими мира бех мирен. (Пс. 119: 6)».

В ободрение скорбящих старец часто говаривал: «аще Господь по нас, кто на ны? (Рим. 8: 31). Потерпим немного, и получим вечное блаженство. Предадим забвению утехи и радости земные, – они не для нас. Сказано: где сокровище наше, тут будет и сердце наше; a сокровище наше на небеси; поэтому будем стремиться всем сердцем к небесному отечеству. Там все скорбное наше превратится в радость, поношение и уничижение – в славу, печали, слезы и воздыхания – в утешение, болезни и труды – в вечный безболезненный покой».

Часто говорил старец о хранении совести, о внимательном наблюдении за своими мыслями, действиям и словами, и о покаянии в них.

Братиям, которые, по усмотрению и благословению настоятеля, назначаемы были старшими над другими, старец давал такого рода наставления: стараться с помощью Божиею оправдывать его доверие исполнять свою обязанность со страхом Божиим, усердно и внимательно, без упущения с хранением совести. С младшими пo послушанию обращаться не как с подвластными слугами, а как с братиями во Христе, советовал избегать тщеславия, надменности и высокомерия, всем оказывать равную любовь и расположение, a нe так, чтобы одному оказывать предпочтения, а другому нерасположение и презрение. «Все пришли, ― учил о. Илларион, ― ради Бога душу свою спасти – будем же помогать друг другу, ибо брат от брата помогаем, яко град тверд. Будем стараться быть примером для младших, располагать их к себе любовью, чтобы и между ними сохранились мир и единодушие. Тогда и послушание будет легко и полезно обители; а главное – будет благоприятно Богу». Учил немощи и недостатки подчиненных нести благодушно, ибо не у всех одинаковые способности и произволение к делу, к слабосильным и немощным должно быть более снисходительным. В случае чьей неисправности или упущения должно сделать замечание или выговор без гнева, с кротостью, соображаясь с устроением каждого, чтобы не оскорбить и не ожесточить, а воспользовать его. «Замечания делай, ― наставлял старец, ― не давая пищи собственному самолюбию, соображая, мог ли бы ты сам понести то, его требуешь от другого. Знай, когда можно сделать замечание, а когда лучше смолчать. Если чувствуешь, что гнев объял тебя, сохраняй молчание и до тех пор не говори ничего, пока непрестанною молитвою и самоукорением не утишится твое cepдце, тогда можешь говорить с братом. Если нужно вразумить брата, a ты видишь, что он возмущен гневом или смущен, не говори ничего, чтобы еще более не раздражить его. Когда же увидишь: и ты, и он покойны, говори, не укоряя, а с кротостью. Иногда нужно быть и строгим, и взыскательным, но не столько к другим, сколько к самому себе. Если окажутся нерадивые, дерзкие, упрямые, с совета старца принимай меры к исправлению, а если меры твои окажутся безуспешными – можно предложить на усмотрение настоятеля. Не будем давать цепы собственным нашим трудам».

Младших старец учил оказывать старшим почтение, избегать прекословия, ни с кем не быть дерзким, отнюдь не оскорблять. «Когда старший, ― увещевал о. Илларион, ― делает тобе замечание или выговор, который не соответствовал твоему ожиданию, и, если это даже случится и при других, ты перемолчи и со смирением скажи: «прости Бога ради»; ибо сказано: «уготовихся и не смутихся». Ничего ты этим не потеряешь во мнении других, а напротив, выиграешь. Полезнее для души сознавать себя во всем виноватым и последним из всех, нежели прибегать к самооправданию, которое происходит от гордости, а гордым Бог противится, смиренным же дает благодать. Вспомни, что если бы ты был и прав, или не так в этом случа виноват, как говорят, то все же мы пред Богом все виноваты и в грехах, еще и один день будет жития нашего на земли. Господь же туне оправдывает только тех, которые в сердце свое сознают себя великими грешниками».

Припоминается мне один случай. Двое немирствовавших между собой братий просили старца позволить им лично между собой перед ним объясниться для прекращения их ссоры. Старец по примеру о. Макария, обыкновенно не допускал таких личных объяснений, так как опытом доказано, что они не ведут к прочному миру, к которому ведет не самооправдание, а только самоукорение. По просебе братий старец на этот раз допустил им объясниться в своем присутствии. Выслушав их, старец сказал: «из слов ваших выходит, что вы оба правы, но ни один не хочет сознать себя виновным». Далее старец объяснил каждому из них, что было причиною их смущения, в чем они и сознались. Одному старец назначил в келлье прочесть 10-е поучение Аввы Дорофея о том, как проходить путь Божий, где, между прочим, говорится о том, как должно принимать оскорбления, если сам подал к ним повод, что должно читать находящие на нас скорби и искупления за ваши собственные. Потом старец сказал им, что оба они не правы, и чтобы покончить ссору и примириться, должны один у другого испросить прощение с земным поклоном. Братья поклониться один другому не захотели. Видя их непреклонность к примирению, старец вздохнул и со скорбью сказал им: «Ну, не ожидал я от вас таких плодов! Горе вам! Вот как трудно сказать «прости Бога ради». По-вашему выходит, что оба вы правы; остаюсь один я виноват, что не научил вас самоукорению; ну, видно этого стою». При этом старец, к изумлению их, смиренно поклонился им в землю, сказав: «простите, Бога ради!» Таким неожиданным поклоном своего наставника братии были глубоко тронуты, сознали свое самолюбие и виновность и просили старца простить их и обещали положить начало своему исправлению. Опытный старец не вдруг их простил, а сказал: «вы люди – правые: в чем же вас прощать? Прощают только виновных, тех, которые чистосердечно сознают свою виновность пред Богом и людьми – то дело совсем другое; там есть надежда на исправление. Нет, идите от меня, некогда мне с вами время терять. Вот какие плоды наши! Пришли спасаться, а уже первое начало на песке полагаем. Ну, посудите сами, что ж больше от вас будет? Лучше и не вступать в обитель!» Наконец, старец простил их и они, поклонясь друг другу в ноги, испросили обоюдного прощения. Старец, отпуская их, сказал: «не нужно бы долго томить и себя, и меня. Монашеское дело наше: смириться, да поклониться, да попросить прощение – тем и оправдимся». Не благословлял старец ходить по чужим кельям, или других в свою призывать, иметь исключительную дружбу или любовь с кем из братий, ибо это не соответствует монашкоскому жительству и ведет к вреду и скорбям; но ко всем должно иметь равную любовь о Христе и расположение. В келии в свободное от богослужения, келлейного правила и послушаний время советывал упражняться в чтении св. и отеческих писаний, и, предпочитая нестяжание, не заводить отличной от других тонкой одежды и обуви, как и о. Макарий не допускал, сам довольствуясь общим монастырским одеянием. У кого еще затем оставалось свободное время, предлагали употреблять на рукоделья, какое кто мог по силе и способности каждого, но не для прибытка и не по пристрастию. При занятии рукоделием ум держать всегда в молитве, так, чтобы рукоделие не отвлекало от других главнейших занятий.

Относительно прогулок старец большею частию говорил, что лучше прогуливаться не одному, а с одним или двумя из братий, и вести себя так, чтобы поведение инока вне обители свидетельствовало о благочинии обители. Прогуливаться более в праздники и свободное от богослужения и общих послушаний время, и не отлучаться далеко от обители, как овцам от своего стада; полезно брать с собою книгу.

При занятиях с братиею обители, у старца не было отказа никому из посторонних посетителей, приходивших поговорить с ним о своих духовных нуждах. Во всякое время к нему был свободный доступ и знатным, и незнатным, и богатым, и бедным, и ближним, и дальним, и монашествующим, и мирским. Всех принимал старец, со всеми был одинаково обходителен и внимателен. Мужчин принимал в своей приемной келлье, а женский пол – в так называвшейся хибарке, особой пристройке, состоящей из сеней и небольшой келлейки с одним окном, с отдельным входом извне скита, близ скитских ворот. В переднем углу хибарки, пред иконами Христа Спасителя и св. апостола Петра, висела лампадка и стоял аналой с крестом, исповедной книжкой и епитрахилью, чтобы желающие могли тотчас же приступить к исповеди. Многие из посетителей для того и являлись в обитель, чтобы передать старцу, о. Иллариону о своих духовных нуждах, как опытному наставнику. После обычных приветствий старец искусными вопросами вызывал откровенное объяснение посетителя о деле его посещения и составлял себе понятие о его духовном состоянии. Когда находил нужным, предлагал посетителю подготовиться к очищению своей совести исповедыванием, назначая для этого не менее трех дней; пересмотреть всю свою прежнюю жизнь с семилетнего возраста, припомнить и отыскать в себе преимущественно забытые грехи, в которых не было принесено покаяние, и в которых часто и таилась причина душевной болезни. Ежели же посетитель почему-либо не достигал этого, то старец сам на исповеди искусными вопросами уяснял, в чем дело, вызывал посетителя на воспоминание о нераскаянном грехе, по невниманию обратившемся в навык. Возбудив сознание и сокрушение о грехах, старец иногда, по степени и важности их, налагал на кающихся эпитемии, сообразуясь с родом жизни, званием, состоянем, занятиями, здоровьем, летами, причем требовал, чтобы кающийся исполнял ее в точности и неопустительно. Эпитемия состояла из молитв, покаянного канона, чтения кафизм, поклонов, раздачи милостыни, в прощении обид и оскорблений, примирении с обидевшими, возвращении долгов, или чего неправильно присвоенного, оставлении неприличных для христианина навыков, забав и удовольствий, праздного времяпрепровождения и т. п. По исповеди допускал к принятию Св. Таин. Многие, получив на исповеди от старца ощутительную пользу душевную, продолжали и после жить по наставлениям старца, исправлялись от душевных недугов, и жили за молитвами старца благочестиво и благополучно и имели его уже своим постоянным духовником и наставником.

Много приводили к старцу страдающих нервными и душевными болезнями, которых обычно называют порчеными. Будучи близким человеком и почитателем Климчонка, о. Илларион, подобно ему, был твердо убежден, что полное искреннее покаяние, всепрощение обидевших и примирение с враждующими есть лучшее лекарство от недугов душевных, ибо причиною подобных болезней, как находил старец, бывает часто непримиримая вражда, раздоры семейные, и тяжкие нераскаянные грехи. Эти различные причины болезней старец без затруднения распознавал через искусные расспросы болящего, и иными ему ведомыми путями, иногда и по самому крику «порченых» и его свойствам и при помощи Божией врачевал их благодатию Таинства Покаяния. Старец указывал больным не мнимую, а действительно найденную им причину их болезни и приводил к сознанию, раскаянию и сокрушению о своих грехах. Если больные указывали на кого-либо как на причину своей болезни, что часто бывало с нервными больными, то о. Илларион советовал тогда испросить у того лица прощения, если оно живо, а если скончалось, то примириться с ним, отслужив на его могиле панихиду о его упокоении, подавать о поминовениии на проскомидиях, и дома за него молиться, принести покаяние, и принять эпитемию и положить начало добродетельной жизни. Кроме таких советов давал им на дом богоявленскую воду, св. Артос и масло из лампадок, горевших на могилках почивших старцев о.о. Льва и Макария.

Однажды старец что-то сверх обыкновения замедлил и долго не выходил из хибарки, в которой исповедывал женщин. Его ожидало много посетителей и посетительниц. Пошли узнать, с кем он там был занят, и узнали, что у него в это время была на исповеди упорнейшая душевнобольная. Старец заставлял ее налагать на себя крестное знамение и говорить свои грехи, но она крепко противилась и не хотела произносить их, кричала и ругала старца грубыми, непристойными словами. О.Илларион, не обращая внимания на ее брань, добивался только того, чтобы она пришла в полное сознание и покаялась в том грехе, за который так сильно страждет. Наконец, после многих усилий больная созналась, покаялась и обещала выполнить все то, что ей посоветовал старец. Отпуская, старец снабдил ее св. Артосом и св. водой. Вышел старец из хибарки весьма усталый, но довольный. На вопрос, почему он так долго с ней занимался, старец сказал: «Поди ты, какая попалась злющая и сопротивная! Таких, кажется, у меня еще и не бывало. Однако, Бог помог узнать и добиться толку, за что ей было попущено: хоть не напрасно трудился столько времени. За то другие верно скорбят, что так долго я с нею пробыл; но Бог поможет, со всеми займусь».

― Ну, уж и досталось же мне от нее, – продолжал старец, – таких срамных слов от роду не приходилось мне слышать.

― Вы бы ее, батюшка, оставили, когда она такая, сказали ему.

― Вот ты так говоришь; по-твоему бы и так, а по-моему не так, ― отвечал старец, ― у нее ведь душа то такая же, какая и у нас с тобою. Весь мир – не стоит одной души!

После того старец послал келлейника: «поди, скажи ей, чтобы она теперь шла домой». Келейник, возвратясь, отвечает: «она не идет, говорит: «пускай батюшка сам выйдет и благословит меня на дорогу, он мой благодетель; должна я за него вечно Бога молить"». – «Ну ладно, слава Богу; видно в чувство пришла; надо к ней опять выйти», ― И старец пошел в хибарку.

Одна сорокалетняя крестьянка Одоевского уезда, часто посещавшая обитель, сама рассказывала, что в продолжение многих лет сильно страдала припадками, сопровождавшимися корчами, судогами, криком на разные голоса. В состоянии припадка она неистово кричала, бранилась и обнаруживала такую неестественную силу, что несколько мужчин не могли удержать ее. Много наслышавшись о старце о. Илларионе, она обратилась к нему за помощью. Как всегда, так и в этом случае, старец исповедал ее во всех грехах, особенно нераскаянных, и вот благодатною силою Таинства Покаяния она получила чрез старца совершенное исцеление. Припадки не возвращались, и она стала здорова и покойна, глубоко признательна за полученную помощь. Она жива была еще в 1877 году, и лично известна многим братиям.

Приведем еще несколько случаев благотворного влияния духовнической и старческой деятельности о. Иллариона при помощи Божией, на различные тяжелые душевные недуги.

Один купеческий приказчик из Нижнего, средних лет, холостой, страдал несколько лет болезнию, не дававшей ему покоя. Он, по словам его, ощущал, что кто-то нашептывает ему мысли о самоубийстве. Подойдет он к воде – голос шепчет ему: «зачем тебе больше жить на свете? Утопись!» Увидит он огонь, – голос внушает ему кинуться в огонь. Увидит он нож, острое орудие, голос внушает ему зарезаться, так как незачем ему оставаться на свете. Исхудалый, изнуренный, со впалыми от душевного недуга глазами, он приехал с матерью своей в обитель, был у старца и на вопрос, от чего он страждет, объяснял, что, по его убеждению, он болен от того, что, когда ему еще было два года, мать прокляла его. Старец долго занимался с ним, подробно расспросил его, о чем находил нужным, и заключил, что причина болезни не та, которую он приводит, а другая, и болезнь послана ему в наказание за ложные взгляды относительно своей матери. Мать была добрая старушка и очень его любила и желала ему всякаго блага, а он думал, что она сделала его несчастным на всю жизнь. Долго он не соглашался с мнением старца. Наконец, на исповеди старец, с помощью Божией, убедил его оставить ложное мнение, что его прокляла мать, и вместо того, смириться перед нею, и с чувством раскаяния испросить у неё прощения в оскорбительном мнении о ней. Исполнив наставление старца, он удостоился принятия Св. Таин, и явился к старцу уже в обновленном виде – покойный и счастливый; погибельных внушений он уже не слыхал; совесть его умиротворилась, и душа его, освященная таинствами Покания и Причащения, возвратилась к светлой жизни. Возвратясь в Нижний, он уже вел жизнь свою по наставлениям старца.

Тульской губернии, Богородицкого уезда, купец 35 лет, трезвый, – более года страдал душевною болезью: ему представлялось, что все насмехаются над ним и над его действиями, и что какие-то незнакомые ему люди, куда бы он не пошел, преследуют его и намереваются лишить его жизни. Эти мысли ни днем, ни ночью не давали ему покоя, и он несколько уже раз приходил к мысли о самоубийстве, и тем самым наводил страх на все свое семейство. По убеждению матери И. В. приехал в обитель и объяснил свое положение старцу о. Иллариону. Старец несколько раз по долгу с ним занимался, и нашел у него затаенный грех, который он не объяснял священнику, сомневаясь в прощении его. Старец убедил его, что нет греха, который бы не прощало человеколюбие Божие, если в нем каются, – и он на исповеди принес в нем покаяние, и получив разрешение, удостоен был причащения Св. Таин. При прощании старец сказал ему: «ну, поезжай с Богом, теперь тебя преследовать и вязать не будут». Так действительно и было: И. В. совершенно выздоровел от своего мучительного недуга.

Новосельского уезда купец был два года одержим недугом, не дававшим ему ни минуты покоя и доводившем его до безумия. Ему представлялось, что будто со всех сторон его преследуют, хотят вязать и лишить жизни. He будучи поэтому в состоянии заниматься своим торговым делом, A. Е. бегал от людей с блуждающим взором, произнося бессмысленные слова. Домашние боялись, чтобы он в припадке безумия не лишил себя жизни. Более всех обеспокоена была этою болезнью его жена, придумавшая, наконец, свозить его в Оптину пустынь. Прибыв в обитель, она объяснила старцу болезнь мужа и просила его помощи. Старец долго занимался с ним и из расспросов дознал, что главная причина болезни была его вражда и непокорность отцу, которую он таил в своем сердце. Старец долго убеждал A. Е. оставить злобу и спросить у отца прощения, доказывая ему, что только в таком случае он может надеяться на помощь Божию и избавиться от болезни. Больной сперва долго упорствовал, оправдывал себя, а отца обвинял, но, наконец, изъявил готовность исполнить все, что приказывал ему старец. Старец исповедал его, и больной, пробыв в обители после принятия св. Таин еще три дня, поехал домой к отцу совершенно здоровым. Теперь, в душевном мире и спокойствии, он занимается в Москве своими торговыми делами, благодаря Бога и старца о. Иллариона.

Города Белева купеческий сын, П. М., занимаясь у отца торговлей, долго страдал душевным расстройством, задумывался, подвергался безотчетному страху, причем часто и видимые предметы представлялись ему не такими, какие они на самом деле были. Наконец, он стал теряться рассудком. Прибыв в обитель, что сделать посоветывали ему родные, больной обратился к старцу о. Иллариону. Старец исповедал его и помог ему советом. Больной с 1870 года совсем остался в обители и живет в ней и ныне мантейным монахом, хотя прежде не только желания, но и мысли у него не было о монашеской жизни.

Но не одни нервные, или душевнобольные, получали, при помощи Божией, от старца облегчение; старец оказывал помощь многим и в других состояниях и обстоятельствах в жизни, когда, обращавшиеся к старцу добросовестно исполняли полученные от него наставления.

Студент Московского университета, тульский помещик А. Π. А. дошел почти до полного неверия в Бога. Быв проездом в обители, он имел продолжительные беседы со старцем. Полные искреннего участия и душевной доброты слова старца подействовали на молодого человека. Он согласился признать свои заблуждения, провел, по предложению старца, в обители несколько дней, исповедался, принес покаяние, сподобился принять Св. Таин, к чему пред тем уже несколько лет не приступал, и поехал в Москву верующим и благочестивым христианином.

Мать благочестивого семейства (Тульской губернии, Богородицкого уезда) Т., глубоко уважавшая советы старца, своего духовного отца, приехала в обитель просить его совета относительно вступления в брак своей дочери. К ней сватались три жениха, и они решили поступить в выборе так, как посоветует им старец. Три дня ходили они к старцу, желая услышать, что он им скажет, казалось, что старец и выбрал одного из трех женихов, но три дня не объявлял им своего, решения, и на их вопрос: «как же, вы, батюшка, нас благословите?» – отвечал: «ах дочка, дочка! Жаль мне тебя, но как же мне с тобой быть? погодим еще»! На четвертый день он им сказал: «ну, дочка! Когда уж плыть, так плыть. Переплывешь – будешь человек. Видно, Богу так угодно». О. Илларион подразумевал под этими словами, что много скорбей придется перенести девице по выходе замуж. Слова старца сначала показались загадочными, но после, по вступлении девицы в брак, они оправдались. Вначале ей в семействе мужа было очень трудно пришлось переносить много скорбей и огорчений, так что и крепкое здоровье ее порасстроилось, и духом начала она слабеть. Вспоминая слова старца, Т. ими себя укрепляла, ожидая изменения обстоятельств на более благоприятные. Тяжелое положение ее продолжалось года три. Наконец, неожиданно все изменилось: здоровье ее снова поправилось, и с этих пор она и доныне живет счастливо, благословляя память старца.

Молодой человек из купеческого семейства, после четырехлетнего супружества, овдовел. Ему стали сватать новую невесту. Когда родной брат его поехал в Оптину пустынь, он поручил ему испросить у старда о. Иллариона благословения на второй брак. Старец дал такой ответ: «скажи брату, пусть он погодит еще годок, да приедет к нам, и мы посмотрим, не годится ли он нам». Сам съездить к старцу молодой человек не нашел времени, все откладывал, а между тем невесту ему сватали. Не повидавшись лично со старцем, он не исполнил его заочного совета и вторично женился. Но через три с половиною недели вторая жена тоже умерла. После того ему предлагали вступить в третий брак. Тогда он поехал в обитель лично благословляться у старца. Старец принял его с участием и сказал: «что, не послушался? Вот тебе и женитьба!» Пробыв несколько дней в обители, он у старца на исповеди изъявил желание вместо женитьбы поступить в обитель. Старец спросил, давно ли у него явилось это желание? Тот отвчал: «всего несколько часов». Старец сказал: «нужно прежде поиспытать себя некоторое время». По окончании же исповеди, с улыбкой сказал: «ну, приезжай, приезжай, мы тебя примем». Вскоре тот оставил семью и в 1865 г. поступил в скит, где и теперь живет мантийным монахом.

Желавшим вступить в брак старец советовал, чтобы брак совершался не иначе, как с согласия и благословения родителей, или старших в семействе, но, чтобы не было и со стороны старших принуждения; чтобы вступающие в брак один другому нравились и при выборе жениха или невесты внимание обращалось не на капитал, а на то, чтобы брачующиеся и их родители были благочестивы и хорошей нравственности. Тогда, говорил старец, можно надеяться на счастье новобрачных. Не одобрял старец большое неравенство лет, от которого могут потом возникать скорби. Некоторое старшинство можно еще допустить в мужчине, но в женщине оно может быть причиною многих скорбей. He одобрял старец заключения браков по страсти, ибо когда страсти утихнут – любовь может исчезнуть. Не одобрял брака между лицами различных вероисповеданий: муж и жена, составляя одно тело, должны быть и духовно соединены.

После дневных трудов старца с посетителями, случалось от него слыхать такие выражения.

«Можно ли оставить без участия и помощи добрые души людей, с чистым усердием и любовью стремящихся к Богу. Смотря на них, невольно радуется дух; что их всех заставляет идти сюда за сотни верст? Иные оставляют семейства, малолетних детей на чужих руках и отправляются, находя себе здесь от мирских забот и попечений духовное утешение и отраду. Ни недосуг, ни непогода, ничто не останавливает их и не препятствует благой их цели; ради душевной пользы самый даже путевой труд служит им в утешение. Да, слава Богу, есть и в наше время истинные рабы Божии, ищущие душевной пользы и спасения. Даруй, Господи, чтобы все они, по вере их, достигли своей цели и, возвращаясь от нас с назиданием душевным, выносили чистые мысли, святые желания для совершения добрых дел, прославляя Бога, подающего нашему скудоумию слово к душевной их пользе». При этом о. Илларион часто вспоминал неутомимую деятельность и труды покойного старца своего, батюшки о. Макария, к которому относил апостольские слова, говоря: «покойный батюшка умел быть для всех всем». (1Кор. 9: 22).

Кроме братии обители и массы приходящего народа, духовным руководством о. Иллариона и наставленеом его пользовались многи настоятельницы монастырей с их о Христе сестрами, а именно:

1) Белевская игуменья мать Павлина Добычина с большею частью сестер обители.

2) Каширской, Тульской губернии общины игуменья М. Макария Сомова, с остальными сестрами общины, а также и нынешняя настоятельница обители М. Тихона Ладыженская, прежде бывшая Белевская монахиня и духовная дочь о. Иллариона. Матери Павлина и Макария были преданные ученицы Оптинских старцев о. Льва и о. Макария, a пo кончине их – о. Иллариона.

3) Великолуцкая игуменья Палладия Юрьевич, бывшая некогда тоже ученица о. Льва и о. Макария, с сестрами обители.

4) Севской обители мать казначея Афанасия Глебова и М. Мелания Иванова (скончавшаяся в 1885 г.), родные племянницы старца о. Макария; М. Магдалина Воейкова (скончавшаяся 13 мая 1873 г.), бывшая старицей матери Мелании Ивановой; М. Сергия Ергольская и несколько других сестер обители. К трем первым были писаны почти все письма о. Макария, помещенные во 2-й и 3-й частях его писем к монахиням.

5) Тульской обители игуменья, а потом, жившая в Белеве на покое, – игуменья Макария Болотникова с ее родными пo плоти и по духу о Христе сестрами Магдалиной, Ларисой и Михайлой, тоже бывшие ученицы о. Макария, со многими о Христе сестрами.

6) Орловская игуменья Амфилохия, ее преемница М. Антония Соколова, казначея Магдалина Петрова, со многими сестрами обители.

7) Великоустюжская игуменья М. Назарета Курош, казначея М. Амфилохия с несколькими сестрами.

8) Балашовской Покровской общины, Саратовской губернии, настоятельница М. Сарра Ананьевская со многими о Христе сестрами. Эта община получила первоначальное устройство под руководством о. Иллариона.

9) Влахернского, Московской губернии, монастыря казначея М. Леонида и некоторые сестры монастырей: Брянского, Спасобородинского, Воронежского Серафимодивеевской и Болховской общин и других.

10) Бывшая Белевская монахиня, а ныне игуменья Вознесенского Сердобского уезда Саратовской губернии монатыря

Зажиточным монахиням советовал быть снисходительными к келлейным сестрам, ценить их труды и не за всякую малость взыскивать; обращаться с ними без гордости и самомнения, а с кротостью, любовью и смирением и подавать им собою пример всякой добродетели. Советывал самим приобвыкать к трудам, чтобы, в случае нужды могли обходиться и без келлейницы, подражая житиям Св. Отцов, которые не в одной молитве и псалмопениях проводили жизнь, а и в телесных трудах.

Келлейных же наставлял, что труды их тогда будут приятны Богу, когда будут совершаться с благословения старших, с кротостью и без ропота. Многие неимущие сестры из дальних монастырей, не имея возможности часто ездить к старцу, для укрепления себя его советами, как относительно внутренней, так и внешней своей жизни, в течение года, иногда двух и более откладывали из своих заработков оставшееся у них за исполнением необходимо потребного, и в складчину приезжали к старцу, когда собирались у них нужные на этот предмет средства.

Кроме устных сношений со старцем, многие сносились с ним и письменно, прося себе нужных наставлений, а некоторые, кроме того, вели и подробные дневники своим мыслям, поползновениям и немощам и при удобных случаях присылали их к старцу целыми тетрадями. Старец перечитывал все и, на что нужно, отвечал, а письма, на которые были посланы ответы, собственноручно сжигал в печи.

Приведем случайно уцелевший отрывок из письменных ответов, посылавшихся старцем о. Илларионом к одной из духовных дочерей его, новоназначенной тогда казначее NN обители.

«Получал два письма твои и три тетради вседневной исповеди, на которую по сие время не отвечал, потому что решительно некогда было ею заняться по плохому моему здоровью и по необыкновенному приливу посетителей».

«Ты пишешь, что я советовал тебе не заботиться о поездке сюда, а возложить ее на волю Божию потому, что не хочу понять, как сильна твоя ко мне преданность. Очень понимаю, потому так к тебе и пишу.

17 марта (т. е. на вопрос писанный 17 марта) ты пишешь, что дорогой вместо правила ты всегда прочитываешь 300 раз «Богородице Дево, радуйся». Скажи, откуда ты взяла обыкновение читать «Богородице Дево, радуйся», – как ты ее вычитываешь, кто так учит, и какой святой так делал? Нужно, чтобы не было самочиния, а действовать, как действовали Св. отцы и как предписывает мать наша Церковь, такое действование будет законное.

Ты пишешь, что матушка (игуменья), не принимая во внимание труды, иногда очень тяжелые, сестер, не входит в их положение, иных одевает и обувает, а другим ничего не дает, и даже запрещает покупать для них нужные им предметы, зачто матушка, по словам Феофании, и выражала иногда неудовольствие; ты же, зная их нужды, не отказываешься им покупать, что они просят. Продолжай так делать; это хорошо. А что ты пишешь, что, жалея сестер, не можешь быть к ним строга и взыскательна, и что это не будет нравиться м. игуменье, и что ты весь этот день тосковала, то что же тут, о чем тосковать? Сменять – и ладно.

18. Ты пишешь, что боишься того, что по новому твоему послушанию, тебе иногда приходится входить в сношение с мужским полом, хотя и не чувствуешь пока вреда от того. Надо бояться.

20. Пишешь, что за заутреней тебя бороли тщеславные помыслы, говорившие тебе, что твое казначейство принесло монастырю счастье, что с тех пор, как ты казначеей, и владыка стал милостив к м. игуменье, и что ты этих помыслов стыдишься. И надо стыдиться.

20 марта. Спрашиваешь: ежели спросят твоего мнения про чей-нибудь характер, то как отвечать, правду ли, или еще как-нибудь придумать. Ежели правду, то не будет ли это осуждением? Должно стараться иметь о людях хорошее мнение. Один Бог сердцеведец, мы же не можем безошибочно о них судить.

21. Пишешь, что, не будучи от сильного расслабления в состоянии стоять, ты в Церкви становилась на колени. – He следует самочинничать; должно или стоять, или уже сидеть. Глядя на тебя, и другие будут становиться на колени, когда это не положено уставом.

Пишешь, что иногда и чтение, и пение приводят душу в умиление и едва можешь удержать слезы; а иногда душа бывает, как камень и ничто ее не трогает. Не верь много этим слезам умиления.

22. Рассуждаешь о том, что не хотела бы быть там-то, и там-то, а хотела бы умереть, хотя бы послушницей, но только в своем монастыре, о чем просишь Царицу Небесную. Свой же монастырь, впрочем, решилась бы оставить для того, чтобы быть поближе ко мне. – Это ты все составляешь свою волю; желая жить и умереть там-то, а не там-то и тому подобное, ты желаешь исполнять свои желания, чего мы не должны. Ни о чем таком не моли Господа, а молись: да будет на тебе Его Св. воля.

24. Ты не согрешила, объяснив духовнику про девочку Настю, тогда как ей, девочке, сказала, что ничего про нее духовнику не говорила.

На вопрос матери Веры о том, грех ли или нет из сборных денег несколько оставлять себе на одежду, обувь и чай, без благословения м. игуменьи. Скажи ей, что пока кто находится в послушании сборщицы, то из сборных денег может себе тратить на свои необходимые нужды, делать обувь, платье и т. п. Домой же денег этих себе не запасать.

Спрашиваешь – должно ли под Благовещение на пятисотниц класть земные поклоны. – Когда бывает бдение, земные поклоны оставляются.

27 марта. Пишешь, что прежде употребляла пищу в Великую пятницу, и несмотря на то изнемогала от поста, теперь ж, благословившись от меня, совсем ничего не вкушала в Великую пятницу и не чувствовала ни слабости, ни головной боли, и приписываешь это мне. Не от меня это, a по твоей вере Господь тебе помог и укрепил. Св. Макарий Египетский, как и многие другие, говорит, что кто себе понуждает, тому Господь помогает. Напрммер, в беседе 19, ст. 4, 5, 6, стр. 217 и далее, по изданию Моск. Дух. Академии 1852 г. Вот ты это на деле испытала (см. Мф. 11: 12).

28. Отсутствие утешительного чувства и необъяснимая скорбь, которую ты ощущала в первый день Пасхи, было тебе внушено от врага. Одни только противники Христовы в этот день плачут, верные же все радуются.

Твое рассуждение о том, что не следует доверять всем юродствующим, потому что многие из них находятся в прелести и обманывают других мнимым юродством, и что не следует также и осуждать их. – Правильно.

31 марта. Ты верно понимаешь, что, хотя мы и должны молиться друг за друга, но не должны приписывать молитве своей чудодейственную силу, не должны думать, что просимое нами всегда Господом исполнится. Это мнение исходит от гордости и ведет в прелесть. (См. ответы Варсанофия Вал. 35 и 363).

2 апреля. Ты спрашиваешь, как должно на Св. неделе исполнять правило. У нас поутру ничего не читают, а вечером: Пасхальный час, молитву Владыко Человеколюбче, и только.

6 апреля. Ты одной девушке, которой родители препятствуют поступить в монастырь, привела к ее подкреплению пример, случившийся с тобою, что и тебе были в этом препятствия, но что потом Господь умягчил, возвестил твоим родителям не удерживать тебя, и думаешь, не грех ли было говорить про себя. – Ничего, что привела себя для примера, но не должно этим им давать пищу гордости и тщеславию.

7. Ты с сопутствовавшей тебе монахиней скорбела на м. Игуменью за то, что она оставляет без внимания таких людей, с которыми хотя и имела общение в течение многих лет, когда они прежде благодетельствовали монастырю, но от которых не ожидает более для обители пользы, но которые, однако, могут действовать на других словами. – Не твое дело судить действия игуменьи. Она над тобою, а не ты над нею приняла суд.

11 апреля. Ты скорбела о том, что по возвращении твоей из поездки с Артосом, матушка приняла тебя холодно и с выговором за продолжительное отсутствие, и не обратила внимания на твои и сопутствовавшей тебе монахини труды. – Скорбеть не о чем. Ежели от игуменьи не получпла воздаяние за труды, то от Бога получишь.

12. Пишешь, что без моего благословения не посмела поднести владыке четки из росного ладана, делаемые в вашей обители. – И не следует. – Не следовало тебе также подносить преосвященному и просфору от себя.

13. Пишешь, что тебя тяготила тоска и предчувствие какого-то неожиданного сильного прискорбия. Ничего не должно впредь предугадывать, а должно все, что Господу угодно будет послать, принимать и считать за великую милость.

15. Говоришь, что молила Царицу небесную, что ежели угодно Ей поставить тебя на страшный путь (игуменства), то чтобы перемена эта совершилась во время моей жизни, и ты бы могла руководствоваться моими наставлениями. – Ни о чем таком не следует молиться. Молись только об оставлении согрешений твоих; думай о том, как бы только спасти свою душу.

17 апреля. Феофания, на советы твои оставить дурные привычки, и ревность, и ненависть, говорила, что она умирает от твоего дурного обращения, что ты ее замучила и т. п. Следует меньше внимать этому; ежели ты будешь за нею ухаживать, то она еще более будет капризничать.

18. По поводу слов м. Досифеи ты имела помысл, что, ежели бы тебя взяли в игуменьи в NN, то это дало бы тебе возможность свободно относиться ко мне, и иногда приезжать в Оптину и при этом говоришь, что не происходит ли в тебе этот помысл от скрытого самолюбия. – Пожалуй, что и так.

23 апреля. Пишешь, что, сделав Марине строгий выговор за хвастливые слова ее, ты ей возвратила все сохранявшияся у тебя ее деньги, также и те, которые ты занимала у нее. – Ты хорошо сделала, что отдала ей деньги. Хорошо также и то, что и совсем от нее отказалась. Позволять же ей опять ходить к тебе подаст ей повод к еще большему хвастовству. Ежели же м. игуменья будет требовать, чтобы она ходила к тебе, то объясни игуменье, что она тебя не слушает, и что пользы от ее отношения к тебе никакой нет.

26. В одном знакомом доме ты ела скоромное, опасаясь поступить противно любви, ежели бы отказалась от скоромной пищи. – Скоромное есть не следует.

Спрашиваешь, – как тебе поступить, ежели сестры будут просить твоего ходатайства пред матушкой, тогда как иногда случается, что ходатайство твое матушке не нравится и случается, что она желает, чтобы сестры относились прямо к ней, a не через тебя. – Пока не заметишь, что матушке это неприятно, то почему же и не говорить о них; только говори предлагая, а не настаивая. Ежели же увидишь, что матушке это неприятно, то и не ходатайствуй».

По записной книжке всех почтовых писем старца о. Иллариона, с конца 1860 г. по 18 сентября 1873 г. отправлено было 4 442, кроме тех, которые при частных случаях были отправляемы целыми десятками, по несколько раз в неделю.

Письмоводителями старца о. Иллариона были о. иеродиакон Антоний Глушков, с октября 1860 года, т. е. со дня кончины о. Макария по 14 декабря 1866 г., т. о. по день своей кончины, а с декабря 1866 г. по 18 сентября 1873 года, т. е. по день кончины старца о. Иллариона письмоводителем его был о. Порфирий Севрюгин, бывший письмоводитель о. игумена Антония Путилова.

Имея с детства своим любимым занятием чтение священных и святоотеческих писаний и прилежа оному умом и сердцем, он многое сохранил в замечательной памяти своей и мог, когда требовалось, при разговоре приводить наизусть многие, и продолжительные иногда, тексты и цитаты. Это много содействовало успеху его в прениях с раскольниками и в Саратове, и в Оптиной пустыни, где он продолжал заниматься с раскольниками, как с добровольно посещавшими обитель, так и с теми, которых преосвященный Григорий II Калужский, благоволивший к о. Иллариону, и знавший его в этом деле опытность, – присылал к нему для увещания и вразумления в истинном православии.

Как не может град укрытися, вверху горы стоя, так не могла укрыться от внимания людей и высокая деятельность старца о. Иллариона. Внимание это выразилось, между прочим, и в нескольких случаях хулы и клеветы на старца.

Некая Александра Алексеевна Стренгольц в письме своем к о. Иллариону злословила его, возводила на него хулу. Письмо ее не сохранилось, о содержании же его можно заключить из ответа старца, который здесь приводим.

«Достопочтенная о Господе Александра Алексеевна! Письмо твое я получил, посланное от 11 декабря (1870 г.). Ты писала, что отчаянно согрешила против Бога, Царицы Небесной, святых угодников Божиих и Ангела хранителя своего разными хульными помыслами и сквернословием, каялась в этом пред священником, сообщалась Св. Таин, и в этот день ничего не было. А с другого дня опять началась брань, чем дальше, тем хуже и отчаяннее. Когда же против Божества стала проходить хула, тогда против людей стала грешить: и против меня, и против всей нашей обители. Все эти хульные помыслы происходят от врага. Святитель Дмитрий Ростовский в своей книжке «Врачевство на смущение помыслов» говорит, что «в злых мыслях несть греха никоего же, егда воля и разум человека тем злым мыслям не соизволяет, паче же их ненавидит и не хощет, но они сами на ум лезут нам, а мы их отвращаемся, тогда это есть известное знамение, яко несть соизволения нашего на ня, и не требе в совести смущатися от них». Купи в Московской синодальной лавке эту книжку, там найдешь подробное объяснение и наставление, как этим помыслам противиться, и как от них избавиться.

Вы пишете, что про меня говорят, что я принадлежу к какой-то ереси, что я еретик. Это вы ложь и дьявольскую клевету слышите. Нимало не удивляюсь я такой клевете; когда и на святых вопияли и соблазнялись, то ельми паче мне можно потерпеть что-нибудь с благодарностью. К очищению грехов моих. Но как дело касается моей веры и исповедания, то я долгом считаю объяснить и всем разглашающим на меня ложь, что я ни к какой секте не принадлежу, а верую как повелевает святая соборная грекороссийская православная наша Церковь, и все постановления и догматы ее право исповедую и содержу. Даже и в то время, когда я жил в миру, и тогда старался об искоренении ересей и расколов, и здесь в своем монастыре, посылаемых от духовного начальства еретиков и раскольников, обращал от их заблуждения. И в настоящее время, находясь в преклонных годах, провожу жизнь свою по учению Св. Отцоов. Изданием сих святоотеческих учений наша обитель известна св. Синоду и всей православной Церкви, и в них никакого неправомыслия не находится, и учению их мы и сами следуем, и других наставляем.

Что же касается до Тульского монастыря и бывшей там игуменьи, я вам в кратких словах поясню: в этот монастырь из Белевского была взята для управления одна из старших монахинь, жившая 30 лет в монашестве, из дворянок. До управления ее в Тульском монастыре жили слабо. Она, приняв начальство над монастырем, обратила на это особенное внимание и старалась остановить это, и некоторых, не живших как надо, выслала из монастыря. И в продолжение пятилетнего управления много сделала для обители в духовном и внешнем отношениях полезного: в духовном, указывая и направляя их во всем следовать отеческому пути, изложенному в святоотеческих писаниях; иногда некоторым сестрам, для большего вразумления их, указывала на нашу обитель. Во внешнем – по церкви и монастырю – ею тоже блюлись хорошие порядки: завела больницу и общую для сестер трапезу, и дом, до нее занимавшийся детским приютом, был ее старанием обращен для помещения сестер. За ее труды и старания была возведена в сан игуменьи и владыка Никандр хотел ее представить ко кресту, но она, по старости и слабому здоровью, вменила себе в награду получить увольнение на покой. По неоднократной просьбе ее, владыка уволил, и она теперь опять живет в Белеве и несет крест постоянных болезней. Вот вам справедливые известия об этой игуменье; а что говорят о моих поездках в Тулу, скажу вам, что проездом через Тулу два раза мне случалось быть в Тульском монастыре и однажды служить с преосвященным Никандром Тульским, который прежде того сам нарочно посещал нашу обитель и, ознакомившись, приглашал проездом быть у него в Туле, a по приезде посетить и Тульский его монастырь, так как игуменья ― моя духовная дочь.

В обитель нашу ездят не затем, о чем вы слышали: на это есть мир со всеми его соблазнами. К нам едут ищущие очищения своих грехов и исправления жизни; и по мере искреннего раскаяния и веры, получают пользу и исправляются. И мне, как духовнику обители и братии, хорошо известна совесть каждого из них и что ложную слышите вы о них клевету.

Откровенностью, с которой вы пишете, я доволен. Господь вас да простит и разрешит во всех чувственных и мысленных поползновениях, и я вас прощаю и разрешаю. Да поможет вам Господь положить начало своему исправлению и не верить всякому слуху и клевете на ближнего и стараться зреть свои прегрешения».

Здоровье старца о. Иллариона с ранних лет было слабое; к тому же в юношестве и молодости ему случалось ушибаться и изнурять силы свои усиленными трудами, что впоследствии и отозвалось на нем.

Живя в скиту, о. Илларион при усиленном расстройстве здоровья принимал в течение недель двух такое сильное лекарство, что оно приводило больного в большое изнурение. По прекращении приемов это изнурение проходило, и общее состояние больного улучшалось.

Однажды, в октябре 1848 г., старец о. Макарий отлучился из обители для посещения духовных детей своих. О. Илларион оставался в обители и, чувствуя себя нездоровым, предпринял обычный курс лечения; после чего, сильно изнуренный, слег в постель. Вдруг получается в Оптиной известие, что 13 октября в 18 верстах от г. Дмитровска (Орловской губернии) экипаж о. Макария при выезде с ночлега опрокинулся в ров, и старец получил вывих правого плеча, а, может быть, и перелом правой руки, и лежит в гостинице Севского девичьего монастыря.⁵⁷ Решено было послать к старцу жившего по соседству в имении E., искусного костоправа. Но кому с костоправом ехать? О. Илларион лежал больной, тот занят, другому некогда, третьего еще что удерживает. Видя это, о. Илларион, забыв собственное болезненное состояние, немедля поспешил с костоправом в Севск и, при сильном душевном беспокойстве о старце о. Макарии, проехал около 300 верст на перекладных по плохой колчеватой осенней дороге. Вывих о. Макария оказался не опасным, но поездка эта отозвалась на здоровье о. Иллариона, у которого с тех пор, кроме прежних припадков, стала по временам ощущаться боль левого бока, полнота и одутливость в стороне сердца, a при утомлениях – колики в сердце и иногда перебой сердца.

С конца 1851 г. о. Илларион пользовался советами московского врача К. К. П. чрез посредство Натальи Петровны Киреевской. С 1865 же года старец пользовался советами специалиста по грудным болезням, московского профессора В-го. Но ни от того, ни от другого облегчения не получил. Главные средства, к которым обращался старец в 50-х и 60-х годах, оставались по-прежнему те же, a весной и летом – сыворотка. Еще бывши келлейником о. Макария, а потом став уже и сам скитоначальником, о. Илларион, окончив около 4 часов утреннее правило, взяв в руки топорик, а в карман бутылку с сывороткой, уходил в окружавший скит лес, где проводил время от 4 и до 6 часов утра, подчищая молодые липки и другую поросль, употребляя между тем сыворотку, a к 6 часам возвращался к чтению часов и другим своим обычным занятиям. Нездоровье и ослабление сил все усиливалось, так что с 1870 г. старец, можно сказать, совсем и не бывал здоров, хотя бы и на краткое время. Heсмотря на это, он неопустительно присутствовал на всех обычных в скиту Богослужениях, нередко и сам служивал и в то же время не отказывался от попечения о скитском хозяйстве, занятий по должности духовника и по переписке с имевшими к нему отношение лицами. Усердно изучая, еще до поступления в монашество, святоотеские писания не умом одним, а стараясь об исполнении и на деле преподаваемых в них советов, о. Илларион постоянно имел их пред собою.

«Инок есть присный понудитель естества» ⁵⁸ «Брате, всякий покой телесный мерзость есть Богу нашему; Сам бо Господь рече: узкий и тесный путь есть вводяй в живот».⁵⁹ «Прежде всех добродетелей – презрение покоя». ⁶⁰«Терпение добровольных трудов и невольных искушений есть трудолюбие для души».⁶¹

Таким образом, он чрез долголетний навык к ежеминутному понуждению себя ко всяким трудам телесным и нравственным, обратил трудолюбие и презрение своей воли и своего покоя как бы в свою природу. Он продолжал понуждать себя к трудам и в то время, когда, как потом оказалось из осмотра врачей, уже был расстроен совокупностью нескольких болезней, из коих каждая и сама по себе была серьезна и почти неизлечима.

В среду, четверток и пяток первой недели Великого поста 1872 г. старец, по обязанности духовника, исповедал более 188 человек, выходя и в эти дни от утренни лишь после 9 песни канона, чтобы до прихода к исповеди братии, успеть исповедать еще кого и из мирских. В субботу, 4 марта 1872 г., братия приобщалась Св. Таин; старец служил лигургию. Это было его последнее служение. Возвратясь в келию, он с тихой улыбкой сказал, ложась на койку: «никогда так не уставал; должно быть пришел конец мой».

В воскресенье, 5 марта, старец слег окончательно, 9 марта пo желанию своему принял от о. игумена пострижение в схиму, с сохранением имени Илларион.

13 принял, сидя, Таинство Елеосвящения. Слабость и стеснение дыхания были так сильны, что 13 и 14 марта Белевская игуменья м. Павлина, узнавшая об опасном положении старца и прибывшая с двумястами сестер своей обители, духовных его детей, чтобы успеть с ним проститься, во избежание душевных волнений и потрясений, которые при слабости старца могли быть ему опасны, не могли быть к нему допущены и возвратились в свою обитель.

Врачи опасались паралича сердца; но в один день, когда положение старца было особенно плохо, на третьей неделе Великого поста, старец сказал: «не верю снам, но думаю, что на этот раз останусь жив. Приснилось мне, что вокруг меня сильнейшая гроза; разразился необыкновенный удар грома, но меня миновал, и я остался жив». Предречение старца, как теперь знаем, оправдалось на деле: старец после этого прожил еще год и шесть месяцев. Несколько раз составляемы были консилиумы с участием врачей: Базилева из Белева, Бакшанского из Сухинич, военного врача Лукина из Белева и оптинского доктора, монаха о. Нифонта. Духовные дети старца делали попытки приглашать и других еще врачей, но попытки эти делались без предварительного согласия самого старца потому, что духовные дети его опасались, что, если предварительно предложить ему об этом, он, пожалуй, и не согласится выписывать докторов.

Во избежание и предупреждение и в будущем таких единичных и самочинных действий, старец согласился на предложение некоторых пригласить из Петербурга одного опытного врача, военно-медицинского инспектора Петербургского военного округа Д. Б. Риттера. Риттер приехал к старцу, провел у него 6 дней (с 21 по 27 мая) и высказал мнение, что, хотя по существу своему болезнь старца и неизлечима, однако не отрицал возможности, при благоприятных обстоятельствах, продлить жизнь больного на год, на два, а, может быть и более. Теперь мы знаем, что старец после первого приезда Риттера прожил год и четыре месяца.

He отвергая лечения, о. Илларион в течение своей болезни нередко упоминал выражения Св. Писаний и Св. Отцов в этом смыле: «почитай врача противу потреб честию его, ибо Господь созда от земли врачевания, и муж мудрый не возгнушается ими». (Сир. 38: 1, 4). Никифор Феотоки в толковании воскресных евангелий⁶² так рассуждает о лечении: «Будучи больным, все упование о выздоровлении возложи на Бога и проси Его со всяким благоговением и смиренномудрием и не оставляй также и того, что тебе сотворить можно: призови врача, храни диету, принимай лекарство, не отвергай врачевство. Бог есть и болезни твоея врач, и здоровья твоего податель, но тогда только подает тебе и здоровье, и жизнь, когда не отвергаешь нужного для исцеления. Так поступил царь Езекия. Он надеялся на Бога получить от Него исцеление своей смертоносной болезни и просил от Него с волнением и теплыми слезами, как жизни, так и здравия, однако, не отказался стереть смоквий и приложить из них сделанный пластырь на свою язву, по совету пр. Исаия, говорившего ему: «возьми от смоквий и сотри, и приложи пластырь на язву, и здоров будеши» (Ис. 38: 21) Видеши, како праведный Бог хощет, чтобы мы, находясь в болезнях, не презирали сотворенные Им врачевства.»

Говоря о предполагавшемся приезде доктора Риттepa, старец сказал: «Согрешаяй пред сотворшим его, впадет в руце врачу», ⁶³т.е. что он подчиняется врачеваниям врачей, как бы в наказание за грехи свои, ибо болезни суть следствия греха. Эта руководившая старцем мысль постоянно отражалась на всех его отношениях к врачу, на его заботах о точном исполнении, хотя бы иногда мелочных, предписаний врача.

Из «писем св. Иоанна Златоустаго к Олимпиаде» (Спб, 1853 г.)

«В Кессарии почувствовал я себя гораздо лучше и легче, потому что здесь иногда пользовали меня лекарствами и советами самых лучших и знаменитейших врачей, которые лечили меня не одним только лекарством, но больше состраданием и дружбой ко мне. Один из них обещался даже быть моим спутником.⁶⁴ 30 дней боролся я с самою жестокою лихорадкою, кроме того, мучили меня и другие жесточайшие болезни желудочные, и в таком положенеи продолжал я путь свой длинный и тягостный. Подумай, каково мне было? Когда у меня не было ни врачей, ни бань, ни вещей необходимых, ни других каких-либо удобств». Старец говорил: «нет другого пути, кроме терпения, без этого нет спасения» У Варсонуфия В. есть несколько наставлений на разные случаи в болезнях, но все они сводятся к терпению. «Терпеливое перенесение скорбей полезно и спасительно. Поэтому не должно спрашивать: отчего эта скорбь и зачем, и почему не другая? Все скорби происходят от нас самих и страстей наших, и во всех случаях должно обвинять лишь самого себя». 15 апреля 1872 г. когда, по пострижении в схиму, пришли к старцу несколько братий принять его благословения и просить наставления, он, благословляя их, только и сказал: «терпите находящая и спасетеся».

В 35 слове св. Исаак Сирин говорит: «и уязвляет им в тело их, якоже Иова, точно же к душам им не приближается вред, несть бо возможно, егда путем правды ходим, не усрести нас сетованию и телу в недузех, не болети и в болезнях».

Старец обыкновенно внушал, что всякое послушание, хождение ли за больными, или какое бы то ни было иное, хотя бы и самое маловажное, должно быть исполняемо со страхом Божиим, со всяким вниманием и осторожностью, ибо всякое послушание есть дело Божие, а сказано: «проклят всяк, творяй дела Господня с пренебрежением» ⁶⁵

***

Рассуждая во время болезни о своем душевном состоянии, старец находил, по-своему обыкновению, повод прибегать к смирению, к которому навыкла трудолюбивая душа его. Применяя 22 гл. 2 сотницы Никиты Стифата⁶⁶, старец говорил, что если человек одержим удобоисцеляемым душевным недугом, то и искушений чаша, по воле судеб Божиих, посылается более растворенная милосердием Божиим. «А у меня, – говорил старец, – в глубине души лежат неудобоисцелимые страсти, кичения, гордости, поэтому должно мне принять и более лютые, и менее растворенные милосердием Божиим искушения».

Иногда старец приписывал тяжелую болезнь свою тому, что как старец и духовник занимался более рассматриванием чужих немощей, а не своих, старался более о врачевании чужих грехов, а не своих.

Летнее тепло и молочное лечение не принесли старцу пользы, как надеялись его почитатели. Весною и летом 1873 года болезнь развивалась все сильнее и сильнее. Хотя старец и не ожидал улучшения в состоянии своего здоровья, но духовные дети его снова решили выписать доктора Риттера, но он тотчас же приехать не мог. Во время переговоров с ним приглашали, случайно приезжавшего в Белев, помощника инспектора С.-Петербургской медикохирургической академии, доктора Я. И. Б-ва, последний был у старца, но помочь не мог.

24 июня, в праздник Рождества Предтечи Господня Иоанна принесены были из скитской церкви в келлию старца иконы Знамения Пресвятыя Богородицы и св. Иоанна Крестителя; пред ними о. Флавиан отслужил молебен с водосвятием о помощи Божией болящему, а после молебна панихиду – по о. архимандрите Моисее, о. игумене Антонии и по старцам Макарии и о. Льве. Замечательно, что старец, не спавший перед тем несколько суток, по окончании этих молитвословий успокоился и освежился продолжительным сном.

На следующий день, 25 июня, в 7 часов утра, старец был вторично особорован о. игуменом Исаакием с 6 иеромонахами.

Наконец, 28 июня приехал и Риттер, но, пробыв 6 дней по 4 июля включительно, не принес ни помощи, ни облегчения. В продолжение своей болезни старец обыкновенно приобщался Св. Таин не реже, как через 2–3 дня; но с 17 августа стал причащаться уже ежедневно, и, таким образом, причащался в течение 33 дней, до самого дня свой кончины включительно. 21 августа стареец пожелал проститься с братиею обители и, по приобщении Св. Таин, принимал всех братий скита и монастыря, благословляя всех финифтянными образками, давал им наставления и испрашивал прощения и молитв.

Начиная с 22 августа, старец уже не мог ложиться в постель, не мог сам двигаться и до самой кончины своей сидел в кресле.

22 августа приехала Белевская игуменья мать Павлина проститься с труднобольным старцем; старец благословил ее большою живописною иконою преп. Иллариона В., а о сестрах сказал ей, чтобы желающие проститься с ним приезжали не все вдруг, a по несколько сестер. «Еще время терпит, – сказал он, ― я еще несколько недель проживу в кресле; в водяной болезни недели по 4 сидят». Этими словами он, как впоследствии оказалось, как бы предназначил время своему сидению – с 21 августа по 18 сентября прошло исключительно 4 недели и 1 день. Припоминая известных ему старцев, бывших в водянной, и по скольку кто из них сидел перед кончиною своею, старец сказал: «а мне, грешному, отчего не посидеть?»

За лето 1873 года для свидания с больным старцем прибывали многие из дальних духовных детей его. Давний знакомый старца саратовский уроженец, епископ Петр (Екатеринославский) Уфимский и Мензилинский, а впоследствии Томский, прислал болящему старцу книжку своего сочинения: «Наставление и утешение в болезни и в предсмертное время». Наталья Петровна Киреевская, приехав в обитель 5 июля, пробыла в ней до погребения старца и выехала 25 сентября. Некоторых из своих знакомых старец письменно извещал о своей приближающейся кончине. Приведем ответ, полученный им на подобное извещение от архим. Леонида Кавелина: «достопочтеннейший и возлюбленный о Господе батюшка о. Илларион! Письмо твое от 23 августа получил я 26. Не буду уверять, велико оно преогорчило меня своим содержанием – весть сие Сердцеведец. Итак, прости, прости, честный отче, прости, возлюбленный мой о Христе брате! Блажен путь, в он же идеши, яко уготовася тебе место покоя; верю сему преискренне, ибо ты честно и усердно послужил общему нашему отцу и благодетелю душ наших (старцу о. Макарию), честно послужил общему нашему мирному пребыванию в скиту св. Иоанна Предтечи Господня. Плачу и рыдаю заочно со всеми теми, которые теряют в тебе, подобно мне, духовного друга и собеседника, иные – опытного и любвеобильного наставника, – другие – попечительного о нуждах их промыслителя. Прости, брате и друже многолюбимый! И аще стяжеши милость от милостивого нашего Господа; помяни мое недостоинство в своих молитвах к Нему; я же, многогрешный и недостойный, как не оставлял выну поминать твое честное имя в своих грешных молитвах, так и впредь, по долгу дружбы и любви к тебе, не оставлю и по отшествии твоем молить Господа о упокоении души твоей в обителях Отца светов. Твой духовный друг и брат многогрешный Леонид. Новый Иерусалим, 28 августа 1873 года».

К 27 августа должен был прибыть в обитель, обозревавший епархию, преосвященный Григорий. Старец утешался мыслию, что удостоится принять на предстоящий ему загробный путь святительское благословение и прощение. В день скитского праздника 29 августа владыка в первом часу дня посетил скит в сопровождении благочинного архимандрита Моисея, о. игумена Исаакия и о. казначея Флавиана. Сперва прошел он в церковь, где, приложившись к св. иконам, благословил скитскую братию; потом, выйдя из церкви, посетил болящего скитоначальника, благословил сидевшего в кресле старца, и, пододвинув другое кресло, сел возле больного и утешал его дышащею участием и благоволением речью. «Печально мне, – сказал владыка, – видеть вас, о. Илларион, в таком трудном болезненном положении. Но что же делать. На то есть Воля Божья; Господу угодно было послать вам такой крест. Мужайтесь и крепитесь!» – «Благословите меня, святый владыка, – сказал старец, – в новый неведомый путь, и помолитесь, чтобы на воздушных мытарствах меня не задержали». Владыка с умилительною улыбкою преподал больному благословение и прощение, сказав: «нет, я верю, что вы не будете задержаны; путь ваш самый безопасный; спасительный и блаженный; блажен сей путь, им же идеши»! Владыка советовал старцу не оставлять совсем лечения, а продолжать его, хотя бы только для облегчения страданий. Утешив старца своими участием и любовью, владыка при прощании еще раз благословил его, сказав: «ну, простите, о. Илларион! Желаю вам милости Божией и святой его помощи совершить подвиг ваш до конца и получить от Господа Бога в будущей жизни утешение».

Несмотря на чрезмерную болезненную слабость, на постоянную бессонницу, продолжавшуюся почти во все течение 20-месячной болезни, на постоянную одышку, переходившую по ночам в удушье, на чрезвычайные боли, появлявшиеся в последние дни от некоторых болезненных припадков, старец, до последнего утра своей жизни включительно, ни разу не оставлял исполнения положенных в скиту молитвенных правил. В последние дни, когда больной с 17 августа по день кончины 18 сентября в течение 33 дней ежедневно причащался, еще исполнял и правила для принимающих Св. Тайны. Лишь в последние два дня (17 и 18 сентября), из опасения необычайного упадка сил, на утреннем правиле было опущено чтение 12 псалмов.

И прежде старцу неоднократно являлся в сновидениях его старец о. Макарий, но в эти последние дни видения участились, и это много утешало преданного ученика. Из многих таких видений припомним со слов старца об одном, бывшем ему за месяц до его кончины: 18 августа старец о. Макарий явился о. Иллариону во сне и говорит ему: «а я вот к тебе, Илларион, заехал», а сам как будто куда-то спешит, и прибавил: «мне теперь некогда – дел у меня много ― я к тебе еще буду, заеду за тобой, а пока прости!» В этот же день один из старших монастырской братии тоже видел во сне старца о. Макария, спешившего из монастыря в скит в сопровождении многого народа – монашествующих и мирян, между которыми был и сам видевший это сновидение. Видевший старца просил у него благословения. Старец сказал ему: «бери скорее благословение, мне нужно скорее идти в скит, я там буду!» Эти видения много утешили о. Иллариона. В последние два–три месяца болезни пред старцем, против того места, на котором он сидел, висел большой портрет старца о. Макария, подаренный ему одною из духовных дочерей (игуменьей Макарией Болотниковой).

Ночь на 6 сентября была одна из очень трудных для болящего; в первом часу по полуночи поспешили прочитать правило к причащению; старец спросил портрет о. Макария, маленький, висевший всегда над его кроватью, и крепко целовал его. По выслушании правил, старец причастился, со слезами произнес: «Слава Тебе Боже» и спросил: «сколько раз я приобщался Св. Таин»? Ему сказали «20 раз». Старец опять стал со слезами благодарить Господа. Потом сказал: «ну, теперь хоть бы и умереть можно, да нет! Смерть что-то вернулась назад; надо, видно, еще потрудиться; не готов я, окаянный! Хотел было меня батюшка взять, но не взял; не совсем еще, видно, готов я»! И обратясь, взглянул на св. иконы и со вздохом произнес: «желает и скончавается душа моя во дворы Господни». «Но, как тебе угодно, так и да будет. Мало мне, окаянному, по грехам моим! Лучше здесь пострадать, да там милость Божию получить». И еще не раз виделся болящему его покойный старец, о. Макарий, и утешал его.

Дней за 10 до своей кончины старец сам подробно сказывал, что нужно приготовить для погребения после его кончины и в чем его положить; посылал к монаху, опрятывавшему умиравшую братию, спросить поаккуратнее обо всем, что требуется. «У меня было все подготовлено ко дню кончины, – говорил старец, – но власяницу свою кому-то отдал и прочее все роздал, теперь у меня ничего и не осталось. Займитесь, не откладывая, a то тогда некогда будет»!

Ночи на 16 и 17 сентября были особенно тяжки для старца; он чувствовал сильный лихорадочный озноб. Старец приказал прочесть отходную молитву, и, выслушав ее, просил, чтобы никому о том не говорили. Днем 17 велел чтецу почитать себе; читано было из книги епископа Евсевия: «Утешение в скорби и болезни» (изд. 6). Следовавшее по порядку после предыдущего чтения было: «Из размышлений на молитву Господню», размышление 2-е и 3-е, со стр. 247; читались они затем, чтоб не утруждаться старцу вниманием к более серьезным и глубоким писаниям Св. Отцов.

Вечером, на вопрос о его положении, старец сказал: «я слаб, но чувствую себя легко». Просившим благословения братиям говорил: «мир и любовь имейте, братие, между собою и между всеми. Спаситель говорил: »о сем разумеют вcu, яко мои ученици есте, аще любовь имате между собою»"⁶⁷.

Последнюю ночь, на 18 сентября старец провел без сна. Выслушав все правило ко причащению и одну молитву, даже прочитав сам по книге, в половине 1 часа по полуночи приобщился Св.Таин и скушал третью часть просфоры. После этого все болезни как бы утихли, и старец тихо сидел, перебирая рукой четки. Все вокруг было тихо, старец казался в эту ночь бодрее предыдущих. В четверть 6 часа утра он сказал бывшим при нем: «что-то мне не ловко сидеть»! Тогда ему поправили подушки на кресле, балахон и одеяло, покрывавшее его колени, он спросил: «Теперь хорошо ли?» Ему сказали, что хорошо. Сложив свои опухшие руки на груди и закрыв глаза, старец начал как бы тихо засыпать, перебирая четки и склонив несколько голову на правую сторону. Но вот старец выпрямился и стал редко дышать; редкое дыхание продолжалось с минуту, вот оно как бы приостановилось; через четверть или полминуты заметили еще дыхание, и оно было последне. Это было в 5 ½ часов утра. Старец скончался, сидя в кресле в белом балахоне, прикрытый по пояс белым одеялом: голова его была несколько склонена на правую сторону, глаза были еще им же самим закрыты, а руки им самим сложены и держали четки.

Облобызав теплую руку и главу представившагося, о. казначей Флавиан тотчас же отправил последовалние по исходе с каноном. По опрятании тела, о. игумен Исаакий с четырмя иеромонахами отправил панихиду; в числе присутствовавших был архимандрит Ювеналий. Для желавших было отправлено еще несколько панихид в келлье.

В 2 часа пoполудни тело было казначеем Флавианом в сослужении о.о. Дорофея и Антония (Иерусалимского) положено в гроб и перенесено из кельи в скитскую церковь св. Иоанна Предтечи. В то время, пока гроб стоял в церкви, в скит допущен был вход и лицам женского пола, желавшим помолиться и поклониться старцу. Панихиды продолжались до 10 часов вечера. В обычное время отправлена была вечерня.

19 сентября в скиту была утреня, а потом о. Флавианом была отслужена литургия, после которой о. игумен. Исаакий соборне отслужил панихиду. М. игуменья Павлина прибыла еще 18 утром, а 19 утром прибыли прочие Белевские сестры, числом до двухсот. С вечера 19 сентября было отправлено у гроба повечерие и бдение, и затем сестры провели всю ночь (с 19 на 20) возле старца в слушании и пении панихид, которых одним из монастырских духовников (о. Памвою) между бдением и обеднею было отслужено пятнадцать.

20 числа, в 5 часов утра, о. казначей Флавиан с двумя иеромонахами (Анатолием Иерусалимским и о. Климентом) отслужил литургию, после которой архимандрит Ювеналий соборне отслужил панихиду. По панихиде тело было перенесено, при перезвоне на скитской колокольне, в монастырь к поздней обедне.

Погода, бывшая до того пасмурная и дождливая, в день кончины старца прояснилась. При перенесении тела старца в монастырь было так тихо, что не погасла ни одна свеча. О. Ювеналий с собором сопровождал тело до монастыря, причем совершалась шесть раз лития: при выходе из скитской церкви, пред кельей почившего старца, перед и за воротами скита, и две литии у восточных и северных врат монастыря. Тело было встречено о. благочинным Тихоновой пустыни, архимандритом Моисеем, двумя игуменами (о о. Исаакием Оптинным и Ионою Жабынским) и тремя парами иеромонахов в облачении. По совершении литии, оно было внесено в соборный Введенский храм. В 8 часов началась поздняя литургия, которую совершал о. архимандрит Моисей с теми же двумя игуменами и 6 иеромонахами. На отпевание выходили два архимандрита (Ювеналий и Моисей), два игумена, о. казначей Флавиан и, бывший казначей, о. Савва, и еще пять пар иеромонахов. Соборная церковь была полна народа и освещена люстрами и большими праздничными свечами; всем присутствующим были розданы свнчи. По отпевании, происходило прощание со старцем монашествущей братии и мирских, и за сим тело усопшего было предано земле, возле могилки старца о. Макария, через дорожку в сажень ширины от нее, в особом склепе.

Всем, бывшим в переписке со старцем, от лица игумена был посланы письма о его кончине. После похорон в келье о. игумена был обед для старших монашествующих и почетных мирских особ, для младших братий была изготовлена улучшенная трапеза, для монахинь обед был в отдельном корпусе, нищим же был особый обед на 200 человек, с денежной раздачей.

Старанием о. казначея Флавиана в течение сорока дней в скиту ежедневно служилась заупокойная литургия (сорокоуст) и после нее панихида по усопшем старце. В монастыре тоже служилась особая заупокойная, ранняя в 4 часа, обедня (сорокоуст), с панихидой пo старце и литией на его могиле. Все эти заупокойные литургии и в скиту, и в монастыре служили преимущественно о. Флавиан, бывший казначей, духовный сын старца о. Савва. Кроме того, в 9-й, 20-й и 40-й дни были соборные литургии и панихиды.

29 сентября, тщанием о. казначея Флавиана⁶⁸ было устроено, в ожидании будущего памятника, над могилой о. Иллариона помещение за стеклом для распятия, пред которым неугасимо горела лампада. Отрадно светила эта лампада в темные ночи осенние, сумрачные и сырые, когда, бывало, придешь из скита в монастырь к новопреставленному старцу.

Привыкнув почти с самого вступления моего на поприще монашества пользоваться спасительными наставлениями богомудрых старцев Оптиной пустыни, старцев Леонида и Макария, я, после кончины последнего, считала себя совершенно осиротевшею, и даже стала приходить в уныние от всех встречавшихся недоумений; если скорби суть неизбежные спутники каждого ищущего спасения, то в начальстве они непрерывны и гораздо более ощутительны. Не зная, куда преклонить свою голову, где найти себе укрепление в многотрудном послушании, решилась прибегнуть за помощию к присному ученику батюшки о.Макария, отцу Иллариону, и в этом великом старце Господь послал мне истинного руководителя и отца. Несмотря на многочисленные свои занятия с монашествующими и мирскими особами, ни на слабость собственного здравия, батюшка с невыразимою любовию входил во все мои духовныя нужды не только при личных свиданиях, когда я приезжала для того в Оптину пустынь, но и письменно укреплял меня своими душеполезными наставлениями. Всецелым своим самопожертвованием на спасение ближних, своим собственным примером учил мудрый отец духовных чад своих.

Под его руководством всякая тягота душевная делалась удобоносимою, его любовь заставляла забывать все временные скорби и быть благодушною при всех обстоятельствах и трудностях жизни. Почти каждогодно посещала я святую обитель и всегда, бывало, едешь туда с растерзанной, истомленной болезненныии скорбями душой, нередко с твердым намерением скинуть с себя бремя начальства, а возвращаешься оттуда с обновленным духом, готовая смирить себя под Всемогущую десницу Всевышнего, и нести крест свой, пока угодно будет Его святой воле. Многие из сестер вверенной мне обители сопровождали меня в путешествия, имея ревностное желание принять благословение старца и услышать назидательное его слово на спасение души, и каждая легко достигала своей цели, получая утешение и укрепление в многотрудном иноческом пути. В глубокую неизъяснимую печаль ввергла нас смерть, переселив в вечность нашего благочестивого отца. Горько оплакивали мы, и доселе оплакиваем невозвратимую потерю. Лишь вера, что предстательство его за нас грешных там, у Престола Всевышнего, теперь еще сильнее, чем было здесь, на земле, умеряет наше горе. Чувство глубокой преданности и благодарности к почившему никогда не изгладятся из нашей памяти, и имя достоблаженнего отца будет всегда молитвенно воспоминаться в смиренной нашей обители.

Батюшка о. Илларион от юношеских лет удалялся увеселений, к которым с детства не был расположен. Бог своим промыслом не допускал его даже в детстве поиграть и повеселиться с товарищами.

Он познакомился с Семеном Климычем, к которому граждане прибегали за советом, и к которому имели доверие и архиереи, и многие духовные лица.

Родители желали его сочетать законным браком, постарались приискать ему весьма красивую и умную невесту, но сын их, отдавая справедливость достоинствам невесты, нимало не располагался к ней сердцем, чему и сам удивлялся и старался сам найти препятствия этому браку. Бог через близких знакомых открыл причину, по которой не располагалось его сердце сблизиться с этим семейством. Они тайно придерживались какой-то ереси, и по закоснению своему и невеста не соглашалась на просьбу жениха оставить лжеверие. Родион Никитич стал путешествовать, был в Сарове, где много беседовал с иеромонахом Илларином, по совету которого он собственно и обратился в Оптину пустынь, к старцам о. о. Льву и Макарию. В Сарове же старец Серафим тогда уже скончался.

О. Илларион ежедневно, после исповеди народной, которая всегда продолжалась до глубокого вечера, имел обыкновение благословлять народ, толпившийся близ его хибарки, обремененный разными скорбями; слабым, изнуренным голосом подкреплял утешительными словами, разбивал как о скалу мрак уныния, ободрял их к благодушному перенесению скорбных обстоятельстви приключения. Выступила, однажды, из толпы народа особа, скорбная, бледная, с заплаканными глазами: «Батюшка – говорит она, – помогите моему горю: я дочь священика; он помер, мы с маменькой остались двое, за мною место, а преосвященный жениха нам не дает». «Надо покориться воле Божией, – говорит ей батюшка, продолжая благослословлять народ, – видно Бог не возвещает о сем преосвященному. А желающие на место ваше есть?» «То-то горе, батюшка, что желающих-то нет, а он волен, мог бы дать. Он, пожалуй, и дает, да женатого священника, чтобы он нам половину доходов давал, a нам добрые люди советуют подать в Синод прошение на преосвященного». Старец, сложив крестообразно руки на груди, воскликнул: «девица, дочь священника, должна быть примером кротости и покорности воле Божией, восстает, и на кого же восстает? на архиерея Божия!» Скорбящая изменилась в лице, и стыдливым взором спросила: «Батюшка! как вы благословите?» «Слушай-ка меня, девочка! Поезжайте к преосвященному, да поскорее, да хорошенько благодарите его за архиерейское о вас попечение и отеческое благословение». Отведя ее в сторону, старец побеседовал с ней наедине, после чего она уже не скорбела, а находилась в благодарных чувствах к своему благодетелю.

Вслед за нею другая приблизилась к батюшке, говоря: «я по бедности нанимаюсь в горничные, получаю хорошее жалованье, за меня присватался жених-ремесленник, хозяева меня мои не отпускают, обещают наградить меня пенсией, ежели я свекую у них; подруги похоже, по зависти, разбивают меня. «Охота тебе, – говорят, – замуж закабалиться!» A родственники называют меня дурой. «Какое, – говорят, ― теперь замужество? – нужды, да побои! Лучше денег заживи у хозяев, да нас старых попомни!» Старец возразил: «это все, как людям угодно, а не так, как Богу! Желаешь ли ты быть хорошей христианкой?» «Желаю батюшка, желаю». Она получила благословение выйти замуж за ремесленника, и быть довольной тем пропитанием, которым будет пользоваться муж от праведных трудов своих, a не увлекаться денежным прибытком, который может увлечь ее в разные пороки.

Родная племянница Белевского соборного протоиерея Ивана Васильевича Глаголева, находившегося в дружелюбном общении со старцами Леонидом и Макарием, очень благорасположенного к Белевской девичьей обители и благочинного г. Белева, (См. описание Белевского девичьего монастыря 1863 г., стр. 97, 98) с шести лет жила в монастыре, у м. игуменьи Павлины, вместе с племянницей ее монахиней М. была клиросной и имела приятный голос. Однажды две сестры из певчих вышли из Белева в один из Московских монастырей, впоследствии они увлекли с собою и Машу. Но, в Москве, она была недолго покойна, совесть ее не замолчала. С нею сделались нервные припадки. Некоторые Белевские сестры просили старца помолиться о ней; старец говорил, что Господь силен обратить ее и возвратить в прежнюю обитель с сознанием и раскаянием. Слова старца оправдались: в июне 1871 г. она возвратилась в Белевскую обитель.

Когда она пришла к старцу, в хибарке было много народу; она плакала у ног старца, который с обычною любовию принял ее, говоря: «Маша! ты еще жива? Слава Богу! Верно, молитва м. игуменьи дошла до Бога». Она сказала старцу: «Милостивый батюшка! Ежели есть подобной мне грешнице милость у Господа, спасите меня! Вся моя надежда после Бога на Вас и ваши молитвы, которым давно и вручала себя!» Старец сказал: «Милостив Господь! Не отчаявайся, веруй и надейся; только бы принести истинное покаяние во всем, что тяготит твою совесть, и с помощью Божией положить благое начало!» Старец хотел, не откладывая, заняться с больною, но с ней повторился припадок. Бывшие с нею сестры, полагая, что она не скоро придет в себя, объяснили старцу, что с нею нередко бывают такие припадки, и предлагали, не угодно ли будет старцу оставить ее до следующего дня. Но старец, внимательно и озабоченно следивший за припадком, решил не откладывать. Он велел келейнику подать св. Богоявленской воды, благословил больную и дал ей выпить; больная выпила и стала спокойнее, наконец, и совсем успокоилась. Нужно было видеть, с каким сердечным участием наблюдал за нею старец! Больная на несколько минут уснула легким сном. Старец велел одной из сестер наблюдать за нею, чтобы, как только придет в чувство, исповедать ее, а сам между тем продолжал принимать других посетительниц, которых на этот раз было много. Спустя несколько времени, больная очнулась. Старец, оставив занятия с другими, спросл ее: «Что с тобой теперь?» Она отвечала: «За вашими св. молитвами со мною почти все прошло, только в глазах еще темно». – «Ты все помнишь? можешь исповедываться?» – спросил старец. «Все помню, милостивый батюшка!» И просила, если можно, исповедать ее. Старец после этого занимался с нею более часа. По окончании исповеди утешал ее как дитя, дал ей свои четки, своего служения просфору, св. воды и артос. Воду благословил ей пить при появлении припадка.

Отпуская больную, благословил ее и сказал: «благодари Бога: теперь будешь ты жива, а ежели бы даже пришлось и умереть, – Милостив Господь! Буди Его Святая воля! Помни же, что лучше быть учеником ученика, нежели жить, полагаясь на свой разум и по своей воле», – и, обращаясь к сопровождавшим ее сестрам, приказал, чтобы не оставляли больную. По уходе больной старец очень был утешен тем, что больная могла принести чистосердечное покаяние, и говорил: «сестры хотя и думают, что она не так опасна, но Бог знает? И здоровые иногда умирают, а больная, да еще в таком страдальческом положении, тем более не безопасна. Мы не знаем, что с нами может случиться и в следующую ночь или завтра. Что только можно было сделать, чтобы помочь бедной – все сделано. В подобных случаях не должно откладывать, а пользоваться каждой минутой, чтобы не упустить душу, ищущую спасения, без возможной помощи».

Возвращаясь в гостиницу, больная говорила сестрам: «други мои! Как у меня теперь легко на душе, давно не ощущало мое грешное сердце такого отрадного спокойствия духа, и такого необъяснимого чувства, какое я вынесла от батюшки. Слава Богу за все!» Она попросила засветить лампадку, выпила св. воды, взяла четки, полученные ею от старца, и легла на койку, перекрестив и себя, и ее крестны знамением. Сестры оставили больную и пошли ужинать. Поужинав и поговорив между собою о той утешительной перемене, которая в этот вечер произошла в состоянии больной, они возвратились к ней, чтобы вместе читать правило на сон грядущим, – но нашли Марию уже уснувшей вечным сном.

Узнав о кончине ее, старец сказал: «это нужно было ожидать, потому я и не решился вчера оставить ее без исповеди» и привел повесть из пролога (14 июля) о том, как одна сестра вышла из обители в мир (в Солуне) и потом через несколько времени греховной жизни пришла к воротам монастыря своего с чистосердечным намерением принести покаяние, но, павши пред вратами, внезапно скончалась. Одному епископу было об ее кончине такое откровение: ангелы защищали душу ее, говоря: «она столько лет работала нам». Бесы возражали им: «она и в монастырь-то шла с ленностью, как же вы говорите: «она покаялась?» На это ангелы сказали: «Бог видел разум ее, на то уже преклонившийся, и принял ее покаяние, ибо покаянием она владела, сложившись с помыслом о нем, жизнию же владеет Владыка Бог».

К погребению приехала м. игуменья Павлина с сестрами, между которыми были певчие. Старец пожелал сам отпевать усопшую, но неожиданно то же намерение возымел о. игумен, так что отпевание совершали в кладбищенской церкви о. игумен, старец о. Илларион, и совершавший литургию о. казначей Флавиан. Умилительно было видеть старца, слабым и взволнованным голосом прочитавшего над усопшей разрешительную молитву.

10 июня 1871 г., в четверг, в седьмом часу вечера, больная была в хибарке на исповеди, а в 11 часу скончалась на 22 году жизни; в воскресенье (13) совершено было погребение усопшей на новом монастырском кладбище Всех Святых. См. библиографический очерк Белевской игуменьи Павлины, Странник 1880 г. Декабрь.

Нас четыре родные сестры поступили в разные времена в святую Белевскую обитель. Сначала одна сестра, до того проживавшая уж 17 лет в другой обители (в рясофоре Серафима, а потом игуменья Макария), перешла из Великолуцкой в Белевскую, для бат. о. Макария; другая сестра уже несколько лет спустя после нее поступила к ней в сожительство из мира (потом схимонахиня Илларионна). А мы две сестры (Михаила, в миру Александра, и Магдалина) вошли обе вместе в особую келью и еще позже того, кажется в 1858 году. По кончине старца нашего бат. о. Макария, мы все четыре сестры поступили по его благословению под руководство ближайшего ученика его, батюшки о. Иллариона.

Перешедшая в Белев из другой обители (Великолуцкой) сестра (м. Макария), издавна болезненная, одну зиму хворала более обыкновенного, но по желанию повидать старца, с трудом собрала силы, добралась до Оптиной, и говорит батюшке о. Иллариону: «должно быть мне, батюшка, уже не долго жить!» А батюшка отвечал: «нет, ты не умрешь, а мы тебя еще игуменьей сделаем». По возвращении в Белев сестра узнает, что наша м. игуменья получила известие о неожиданной кончине Тульской игуменьи, а потом вскоре и о том, что владыка назначил больную сестру нашу на ее место. К этой внезапной скорби сестры владыка еще приказал, чтобы назначенная в игуменьи к Св. Пасхе была уже в Туле. Это было великим постом, самая бездорожица. Сестра с этою неожиданною двойною скорбью опять приезжает к батюшке и говорит, что она теперь, по болезненному своему состоянию, не в силах выдержать такой дурной дороги, а батюшка, успокаивая ее, отвечал: «Зачем теперь? Когда будет сухо и тепло, тогда мы и повезем Макарию. Так и случилось. Владыка отложил потом приезд новоназначенной игуменьи до просухи: ее повезли повезли в мае, и батюшкино предсказание сбылось. Ей было там очень трудно. Там она за святое послушание провела на невольном кресте шесть лет. Теперь, она избавилась от оного и доживает болезненные дни свои на покое.

Когда уже эта сестра моя была на покое, то батюшка несколько раз повторял: «смотри, чтобы тебя опять не выбрали в игуменьи!» Мы это считали за шутку; но, к удивлению, слово батюшки сбылось. Когда она еще слабее стала здоровьем, и было ей за 70 лет, внезапно получает она письмо, в котором ей одно значительное, как видно, той обители (не тульской) лицо, предлагало место игуменьи, прося известить, согласна она или нет на предложение, уверяя при том, что заботы сестре не будет никакой, а все нужные к ее определению шаги это лицо берет на себя. Сестра отказалась от предложения.

Теперь скажу о себе. Когда мы с сестрою приобрели в белевском монастыре свою келью, то батюшка иносказательно намекал, как впоследтвии объяснилось, что она, келья не прочна нам; мы же в то время не поняли намеков, и, получив средства, просили у батюшки благословения ее отделать внутри, а также и снаружи обить ее тесом и покрыть железом. Батюшка очень на это не соизволял, благословляя нас жить в ней, какая она есть, и только по неоднократной нашей просьбе, особенно моей нетерпеливой, неохотно согласился на означенные переделки настрого нам притом наказав, чтобы отнюдь никаких более того поправок не затевать и не делать. Эта настойчивость на своей воле и ослушание, оказанное св. старцу, остались мне грешной на всю жизнь мою на самоукорение.

Переделка эта обошлась нам около 300 рублей; когда же м. сестра отправилась на игуменство в Тулу, то мы, по благословению старца нашего и нашей м. игуменьи, последовали за нею, а келью свою продали за цену, за какую сами ее купили, так что отделка оной осталась нам в убыток.

В это время мы имели более средств и, кроме того, и надежды на будущее; в настоящее же время, когда средства наши поограниченнее стали, поскудели, то и лишение это чувствительнее стало.

Вот и еще потеряла я от свой беспечности и медленности в исполнении воли старца. Батюшка о. Илларион благословил нас с сестрою передать на случай смерти, одна другой, т.е. чтобы сестра передала мне свое достояние, а я, по беспечности сестре о том не напоминала, все откладывала, думая, что еще успеем. Как вдруг сестра внезапно занемогла и скончалась.

Так, перебирая много из своего прошлого, невольно познаешь невозвратимую утрату дорогого времени, которым я, грешная, по своему нерадению не умела пользоваться.

Вот и еще нечто о батюшке о. Илларионе

При жизни сестры, мы с нею очень желали поклониться угоднткам Божиим, святителям Тихону и Митрофагу; но прежде по обстоятельствам этого сделать не могли, потому и не просились у батюшки. Получив же возможность и найдя дешевого извозчика, мы с этою приятною вестью приехали к батюшке попросить благословения пуститься в путь в полной уверенности, что отказа с его стороны не будет; но, к удивлению нашему, батюшка нас не благословил ехать, сказав: «подождите, еще дешевле и веселее съездите», что вскоре и сбылось; вовсе неожиданно съездили, не только дешевле, но совсем почти без всякого расхода и притом в этой поездке, за его святые молитвы, все решительно благоприятствовало к нашему утешению. Батюшка благословил нас возвратиться из Задонска опять через Оптину, и очень нас утешил, особенно сестру; необыкновенно был к ней милостив, проводил нас до крыльца хибарки, смотря вслед нам, пока мы скрылись из виду по скитской, увы! Бывшей приятной дорожке, по которой некогда мы ходили в скит к батюшкам о. Макарию и о. Иллариону (писано в 1876 г.) и уж оченъ поздно пришел, родимый, к нам в гостиницу, неожиданно, сказав: «Еще пришел с вами проститься»! Когда сестра благодарила за все милости и утешения, которые батюшка особенно ей оказывал, то он сказал: «Ну, а теперь готовься!» Может быть, батюшка и пояснил бы, но мы обе промолчали. Должно быть, сестра не поняла, а я, хотя и догадывалась о значении его слова, но по искушении, поопасалась удостовериться. Батюшка уже по отеческой любви своей, желая видно вразумить, чтобы сестра готовилась к переходу в вечность, подождавши несколько, опять спросил ее: «Магдалина, будешь ли ты здорова?». Она отвечала: «Буду, батюшка, за ваши святые молитвы». В то время она совершенно была здорова; по приезде же в Тульскую обитель вскоре занемогла тифозною горячкой и скончалась.

Много нас, батюшкиных деток, собралось ко дню его ангела; все стояли около него; ближе всех стояла сестра (о. Иллариона), бывшая в то время здоровой. Была у нее только одна давнишняя болезнь, пo случаю которой она тихонько, на ушко, спросила у батюшки благословения носить бандаж, а батюшка при всех вслух ей отвечал: «Зачем? Земля все покроет». Потом как бы вообще сказал: «На будущий год в этот день здесь кого-нибудь не достанет» ― и, взглянувши на сестру, прибавил: «вот, может быть, и дерево уже срублено, привезено и гроб сделан». Это было сказано 21 октября, а на другой год сестра 5 сентября скончалась, и точно, неожиданно похоронили ее в готовом гробе.

Еще в 9 день по преставлении батюшки, во время панихиды, одна женщина дальняя, спросила меня: «по ком это служат?» когда я отвечала, что «по старцу батюшке о. Илларионе», то она вдруг заплакала горько, потом сказала, что она много лет была душевно больна, а «он, мой кормилец, меня вылечил». Да и много подобных случаев встречалось, всего не могу припомнить. М. Михаила Болотвинова умерла 28 ноября 1889 г.

1) Смежный с монастырем владелец, Николай Сергеевич Кашкин, предполагал почему-то, что Оптина пустынь пользуется, по его соображению, сотней или больше десятин принадлежащей ему земли, и просил произвести поверочное измерение между его, Кашкина, и монастырскою дачами. Был командирован землемер или топограф, который Петровским постом 1870 г. приступил к поверке границ. Старец о. Илларион сам ходил на межу, когда землемер поверял вокруг скита; его тревожило, не оказалось бы по измеренью чего неприятного для обители или скита, – но ожидал окончания поверки, возложив ход этого дела на Промысел Божий. По измерению объяснилось, что живое урочище или водоток, долженствующий быть границею между скитом и Кашкиным, находится внутри скитской ограды; что на этом водотеке находится скитский пруд (который сзади кедровой рощи); что задняя стена скитской ограды находится уже на Кашкинской земле, от водотока где в трех, где более, но нигде не более чем в десяти саженях, так что всей Кашкинской земли оказалось под скитом всего 1/2 десятины или малым чем поболее, и на этой полудесятине, кроме ограды не имеется никакой скитской построки. Но оказалось также, что в общем итоге обитель владела не большим, а напротив десятины на три меньшим количеством земли, нежели насколько по актам имела право, так что все издержки по измерению пали на истца Кашкина. При возобновлении межи Кашкину был уступлен на берегу Жиздры, на так называемом телячьем лугу, кусок земли, нужной ему как удобная пристань для сплава во время половодья леса, из его, Кашкина, дач, а со своей стороны он выразил намерение не вступаться в кусочек его земли, который оказался внутри скитской ограды, и обещал укрепить этот кусочек за обителью актом. Несмотря на сильное в это время недомогание, старец лично присутствовал на межевых работах, чтобы ближе следить за ходом дела.

2) Одна из духовных дочерей старца, жившая невдалеке от обители, была озабочена выкупною сделкою со своими крестьянами. Дело расходилось в сумме дополнительного платежа, каковую сумму в несколько тысяч еще при начале дела старец назначил ей взять с крестьян: она же на эту сумму никак не рассчитывала, так как крестьяне не соглашались ей дать и половину. В то время, как она в деревне вела эти переговоры, старцу случилось захворать. Это было в мае 1870 года. Я вошел в келью старца благословляться съездить к помещице, чтобы узнать о ходе ее переговоров. Больной старец лежал в постели и слабым голосом сказал мне: «Бог благословит! Можешь съездить!» и еще более тихим голосом, как бы в полузабытьи прибавил: «она с крестьянами сошлась, покончили на 4 тысячах, она мне писала». Приехав к помещице, я узнал, что она действительно накануне того дня, поздно вечером уговорилась с крестьянами, которые отнюдь, впрочем, не зная об участии в этом деле старца, наконец, согласились дать именно назначенную старцем сумму. Но каково было мое удивление, когда я узнал еще и то, что старец не получал никаких сведений, ни словесных, ни письменных об этом деле, ни от помещицы, ни от кого-либо другого, что, хотя, действительно, помещица утром этого дня написала об этом письмо старцу, благодаря его за успех дела, который приписывала его молитвенной помощи, но письмо это оставалось не посланным, за неимением свободного человека, с которым бы послать его, и я застал его еще лежащим у нее на столе. Старец несомненно особенным благодатным путем узнал о состоявшемся между помещицей и крестьянами соглашении на 4 тысячи рублей, о том, что помещица писала к нему и благодарила его, хотя письмо, действительно написанное, и не было послано.

Нечто подобное рассказано в «Духовной Беседе» за 1861 г. (год 4, выпуск 4, стр. 66, 28 января) в статье: «в Оптиной пустыни», где приводится один благодатный случай из сношений семейства Ивана Васильевича Киреевского со старцем о. Макарием. Наталья Петровна в этой статье пишет: «В марте 1846 года о. Макарий был у нас в Долбине, и Иван Васильевич в первый раз исповедывался у него, писал же первый раз к батюшке из Москвы, в октябре 1846 г. сказаве мне (жене своей): «Я писал к батюшке, сделал ему много вопросов, особенно для меня важных, нарочно не сказал тебе прежде, боясь, чтобы по любви твоей к нему, ты как-нибудь чего не написала бы ему; мне любопытно будет получить его ответ. Сознаюсь, что ему трудно будет отвечать мне». Не прошло после сих слов часа времени, как приносят письма с почты, и два подписанные рукою старца: одно на имя мое, другое на имя Ивана Васильевича. Не распечатывая, он спрашивает: «что это значит? О. Макарий ко мне никогда не писал». Читает письмо, меняясь в лице и говоря: «Удивительно! Разительно! Как это? В письме этом все ответы на мои вопросы, сейчас только посланные"».

Одна помещица страдала серьезным внутренним расстройством. В Москве ее болезнь признали очень опасною, трудно или почти неизлечимою, так как была долго запущена, и помещица возвратилась из Москвы в трудном положении. В начале августа 1871 г. она поехала в Киев, чтобы лечиться там у известного доктора. Однажды старцу выражали опасение относительно неисцелимости и вероятности плохого исхода ее болезни. Старец не отвергал эти опасения, был, напротив, как бы тревожен, и сам разделял их. Но, удалившись затем из своей приемной в спальную келью и пробыв в ней в удалении около ¼ часа, старец снова возвратился в приемную, и уже стал положительно говорить в том смысле, что болезнь ее пройдет, и о том, что помещица, по возвращении из Киева, будет делать. Очевидно, старец в спальне по молитве получил извещение о благополучном исходе ее болезни, и его уверенность и убеждение в этом невольно стало и моим убеждением.

Действительно, помещица после киевского лечения совсем оправилась.

3) Около масляной 1873 r., уже во время последней болезни старца, сильно заболел монах о. Василий; вследствии сильно развившегося острого ревматизма у него онемела вся левая половина тела, от темени головы до оконечности ноги; онемел нос, потерялся слух и способность движения левых членов, лицо больного было как маска: правая половина оставалась в обыкновенном положении, а левая похуделая, сморщеная, съежившаяся. Доктор признавал положение больного очень опасным. Когда болезнь была уж в сильнейшем развитии, то старец положительно сказал мне, (не видав больного), что отец Василий останется жив, и действительно, он оправился, и жив был еще в 80-х годах.

4) Следуя отцам Льву и Макарию, старец о. Илларион особенно почитал Владимирскую икону Божией Матери. Если праздник этот случался не в субботу и не в воскресенье (когда бывает служба в скиту), а в другие дни недели, когда скитские ходят на бдение в монастырь, то в этот вечер батюшка о. Илларион в монастырь не хаживал, а у себя в келлье с о. Флавианом, о. Нилом и еще с кем-нибудь певал бдение, стихиры и прочее.

Хочу вам передать из моих воспоминаний о покойном батюшке о. Илларионе, истинные замечательные случаи, бывшие со мною и при мне.

1) После моего замужества я много лет была постоянно больна, доктора и родные ни под каким видом не позволяли мне самой кормить. Познакомившись с батюшкой о. Илларионом, мы с мужем ничего не предпринимали без его благословения. Я была очень слаба и родила восьмого ребенка; спрашиваю батюшку: «самой мне кормить, или взять кормилицу?» Батюшка о. Илларион пишет, что он желает, чтобы я сама кормила, этого было достаточно, я не стала спрашиват совета и начала кормить, что мне сначала было нелегко. Я родила 2 февраля, а великим постом сестра моя поехала от нас к батюшке, передала ему, что сестра, т.е. я, начала кормить, но после родов очень заболела, сделалась грудница, батюшка отвечал ей: «скажи, чтобы кормила, будет здорова». Я с любовию продолжала, не обращая внимания на болезни, кормить, и, выкормивши ребенка, стала совершенно здорова и счастлива.

2) Бывши однажды со всеми детьми в Оптиной пустыни, мы там все говели, были здоровы, и, наконец, собрались уезжать, все уложили, стали запрягать лошадей и я пошла прощаться с батюшкой; хотя, конечно, все и накануне не раз были у батюшки; только уходя из гостиницы, я увидела, что мой маленький не совсем здоров, – маленький у него жарок, – но я большого внимания на это не обратила, придя к батюшке, я говорю: «Родименький батюшка! Мой Ляля что-то не здоров, – у него жарок». А батюшка очень спокойно, но утвердительно отвечает мне: «Мы с тобою здесь поживем». Meня это поразило, со мной была моя родственница, сестра моего мужа, это было при ней. Я говорю ему: «Батюшка! Как же это возможно? У нас все готово к отъезду, муж ждет меня (в деревне) и мне необходимо ехать». Старец отвечал: «Ну, это как Бог велит». Возвратясь в гостиницу, я застала ребенка в страшном жару, так что его невозможно было узнать, и он лежал уже без памяти у няни. Я побежала к нашему благодетелю спросить, как мне поступить. Он благословил лошадей отправить в деревню и на них чтобы ехала родственница моя и другие дети с девушкой, а я прожила с маленьким 10 дней: у него оказалась сильная корь.

3) Быв однажды в Оптиной пустыни, я видела одну бабу, которая мне с благоговением рассказала следующее: 17 лет уже не было у нее детей. Жили они с мужем достаточно, но сильно горевали, что не имели детей. Пришла она со своим горем к батюшке о. Иллариону, он ей благословил сходить в Задонск и, кажется, в Воронеж, и прибавил: «и на будущий год придешь сюда с ребенком».

И как раз в мае, через год, она пришла к батюшке с сыном, которого я видела уже трехлетним.

4) Однажды, когда я ехала в Оптину пустынь, но одна особа умоляла меня взять ее, говоря, что она согласна быть в дороге вместо горничной моей, только бы я ее с собой взяла, что я и исполнила. Так как мы относились к батюшке о. Иллариону, то я и ей советовала обратиться к нему же, но она как бы не доверяла о. Иллариону, а все твердила про о. А. После того как она побеседовала с о. Илларионом, я заметила, что батюшка с ней что-то не ласков. Мне это бросилось в глаза, так как знала его любовь ко всем. Она все к нему пристает: «Батюшка! Идти ли мне замуж?» На что старец ей очень холодно ответил: «Я твоего сердца не знаю, делай, как знаешь, это дело твое!» И это он ей повторял раза три. Я по своему неискусству просто думала, что она батюшке не понравилась, потому, что она очень проста. Начинает она плакать и просить, чтобы я ее повела к о. A., что я и исполнила. Все это было при H. С. Л., что теперь монахиней в Белевском монастыре. Возвращается эта особа к нам в хибарку от о. A., плачет навзрыд, и при всех говорит: «Что я, окаянная, сделала! Ехавши сюда, я думала, что эти старцы святые, а как приехала, то стала думать, что все это вздор, что такие же они люди, как и мы, а вот и о. А!.. Пришла я к нему, он меня спрашивает: «Ты исповедывалась? Я отвечаю: «исповедывалась у о. Иллариона». «Что же ты не все ему сказала? У тебя есть грех, который ты сделала, и не покаялась. Поди и скажи о. Иллариону!» Она тут очень плакала и при всех нам это в батюшкиной хибарке рассказывала. Тотчас пошла к батюшке о. Иллариону и покаялась и в своем грехе, и в своей неоткровенности. Батюшка о. Илларион, видя ее в первый раз, провидел, что она скрыла от него грех, и что не расположилась к нему сердцем.

Много, много видела я и муж мой добрых дел почившего старца. Почти ни одно слово его не осталось напрасным.

Видя приближающуюся кончину батюшки, ему напоминали о нас: не прикажет ли он нам написать, чтобы могли приехать. Батюшка, быв уверен или извещен, что мы и без письма приедем, не благословил писать к нам, сказав: «Не надо писать; приедут». По дружбе своей Л. телеграфировала ко мне, что мы можем не застать батюшку, чтобы мы поспешили. Но я была очень больна, и пришлось медлить, я с ума сходила, опасаясь, что не увижу своего благодетеля. Но Царица Небесная сжалилась над моими слезами, и мы могли приехать, сподобившись, когда он кончался, из последних принять его благословение. Мы были у него 16, а 18 рано он скончался.

С любовью исполняю желание мое, описать мое знакомство с молитвенником нашим, покойным батюшкой! Когда я вышла замуж, то, хотя я была с мужем и довольно счастлива, то пять или более лет я до того тяготилась этою жизнью, такая бывала у меня на душе туча, что не умею вам и передать. Муж меня любил, я его тоже. Все я имела более, нежели, когда была не замужем, во мне всегда было так томно, что тяжело даже и вспомнить. У меня был очень веселый характер, но с тех пор как вышла замуж, томность души меня не оставляла, и я всегда усердно молила Бога послать мне наставника. Тогда я еще не имела никакого понятия об Оптиной и о старцах ничего не читывала. И при этой туче у меня была страшная тоска по родине; бывали дни, что я проклинала день своей свадьбы, и целыми днями плакала о том, что уехала со своей родины, где было мне всегда так хорошо. Но, наконец, я так этим всем наскучила мужу, что он вздумал меня туда повезти. ІІриехав на родину, я была вполне счастлива.

Бывая там у сестры моей, которая в Каширской общине, я познакомилась с игуменьей общины, матушкой M. C.; много с нею говорила, плакалa, рассказывала о своей скуке, и была с ней откровенна. Она посоветовала мне ехать в Оптину, но прежде почитать письма о. Макария. Мы ехали в Москву веселиться, чтобы разогнать скуку, но все-таки тотчас купила книгу писем о. Макария. Она нам очень понравилась; было это в феврале 1864 года, а в мае того же года мы решили ехать в Оптину пустынь, имея рекомендательные письма к старцу о. Иллариону. Мы пришли к батюшке, изъявили желание говеть и просили его исповедать нас, на что батюшка согласился, предложив мне придти к нему поговорить в два часа. Я была светская и до того не имела понятия об этих сладких беседах, которые часто после столь утешали меня, вразумляли, и на всю жизнь оставили мне душевную отраду. Пришла я к батюшке скорбная и совершенно еще равнодушная; но, поговорив с ним, я почувствовала такой рай в душе, как будто отдых. Мне стало весело. Я все сказала, что только помнила, все, что тяготило мою совесть, не потому, чтобы батюшка выспрашивал меня, нет! Мне самой хотелось ему все, все сказать, потому что с первой же минуты я почувствовала такую глубокую к батюшке любовь и преданность, и тут же получила к нему такое доверие, что с тех пор слово его было уже для меня законом. Расставанье с ним бывало для меня страшным и тяжелым горем. С этой минуты наша семейная жизнь совершенно изменилась: у нас водворился мир душевный, хотя и находили иногда тучки, но они рассеивались после беседы со старцем.

Часто бывало так, что напишешь старцу свою скорбь и немощь, и письмо еще не дойдет, а уже на душе просветлеет, захочется исправить себя, оставить грех. Мне случалось не раз после беседы с ним испытывать на душе такое спокойствие, такой рай, что решительно забываешь все земное. Это испытывали мы на себе и после страшной потери и горя, когда он уже скончался. Когда стараешься жить по его советам, бывает отрадно, легко, когда же, по немощи, впадаешь в искушение и сделаешь что-либо не так, как он учил, то бывает очень тяжело. Только с той минуты, как мы узнали его, мы поняли, что такое спокойствие духа, что такое мир душевный и теперь, что единственно поддерживает в великих и постоянных скорбях житейских, это – память о нем. Вспомнишь его смирение, его терпение непостижимое, его любовь отеческую ко всем, его снисхождение к нашим великим недостаткам душевным, и невозможно не обратиться на себя, не видеть свою нищету в сравнении с этим облагодатствованным отцом. Память о нем незабвенна, и заменить его никто нам не может. Не нахожу ни любви такой, ни обхождения, ни самоотвержения такого. Несмотря на свою тяжкую, почти двухлетнюю болезнь, родимый наш не щадил себя положительно до самой последней минуты; несмотря на свои страдания, он не оставлял нас. И как я теперь не добиваюсь иметь продолжение духовных советов, – страшно жить по своей воле, но увы! Мои старания напрасны; не имею, кто бы мог собою так жертвовать на пользу ближних, и это слышу от очень, очень многих лиц.

Написала вам все, что чувствовола, и как было мое знакомство с родимым, ежели еще что вспомню, за счастье сочту вам сообщить, и надеюсь, когда выйдет жизнеописание нашего великого и мудрого старца, вы на нашу долю оставите книжку.

Еще раз повторю, что мудрость батюшки великая была, хотя говорил он очень мало, но слова его имели могучую святую силу; получив от него какое-нибудь обыкновенное, кажется, наставление, чувствуешь в себе сильнейшее желание исполнить его слово, и страшно бывало подумать: отчего? Да зачем? Но раз услышишь от него, и не имеешь духа начать рассуждать. Знание сердца человеческого у него было такое, что нельзя бывало не изумляться.

Прошу ваших святых молитв и остаюсь, глубоко почитающая вас, Я. Т.

Захотелось и мне приложит со своей стороны несколько строк, что Господь приведет на память о незабвенном нашем батюшке о. Илларионе.

Во-первых, я должен сказать, что со всем, что пишет H. A., я совершенно согласен и нахожу все, сказанное ею, верным, а от себя могу добавить, что, узнавши батюшку, я начал совершенно новую для меня жизнь во всем, как бы вновь родился. То, что прежде казалось мне непонятным и противоречивым, как в Священном Писании, так и в жизни, стало мне ясным, как день. Начав, по совету батюшки, читать священные книги, я разума их совершенно не понимал, с продолжением же знакомства моего с батюшкой, как бы какая завеса спала с глаз моих, между тем, как известно, что батюшка вообще не любил пускаться в большие объяснения и разглагольствия, а бывало, ответит на вопрос одною фразою, или одним словом, какою-нибудь поговоркою, или примером из практической жизни, и после того станешь удивляться: так это ясно и прямо! Отчего же я сам прежде не понимал? И эти отдельные его фразы и слова служили, и надеюсь с помощью Божией будут и впредь служить им, руководством в моей жизни. Неоднократно я замечал, что батюшка, желая мне что-нибудь сказать на пользу, по смирению своему высказывал это не прямо, а в форме предположений или советов, так что сначала я не обращал на это внимания, но когда я заметил, что все такие его советы стали сбываться, и некоторые даже и через несколько лет, то я стал налету замечать каждое его слово, и по возможности сохранять в своей слабой памяти, в полной уверенности, что это рано или поздно сбудется, или, что я должен буду этими советами руководствоваться при каком-либо ожидающем меня искушении или обстоятельстве. Как велика была любовь батюшки к его духовным детям, это я испытал на себе, когда положительно, за несколько часов до смерти, он меня принимал и давал последнее наставление, находясь сам в страшном страдании, и будучи едва в состоянии двигать губами, так что я, при всем напряжении не мог понять смысла его последних слов, к великому моему горю, а переспрашивать не достало духа, видя, что это было для него тяжело. Нам рассказывали, что, прощаясь со своими духовными детьми, батюшка приказал к отсутствующим писать прощальные письма, когда же ему напомнили о нас, то он говорил, что они сами придут! И так по несколько раз, а между тем по сложившимся обстоятельствам мы никак не могли выехать из дому ранее 13 сентября, хотя и знали об опасном положении батюшки, так что определенного ничего не писали ему, приедем ли, и когда можем приехать. Батюшка же, как бы вперед знал, что мы непременно приедем. 17 сентября, мы выехали из Оптиной пустыни, а 18 он скончался.

Вот в коротких словах, что я мог припомнить о батюшке. Знали мы его, с мая 1864 года по сентябрь 1873 года.

Пожелав вам благополучного окончания устройства больницы и освящения церкви, прошу ваших святых молитв о мне грешном, чтобы Господь за ваши молитвы помиловал меня, хотя ради него и того, что я, так же, как и вы, духовный сын отца Иллариона.

Поступив в июле 1864 года в скит, я до 20 декабря был на разных послушаниях, а с означенного числа поступил в келлейники к старцу скитоначальнику и моему духовному батюшке о. Иллариону, был я очевидцем его трудов и духовной деятельности.

По скитскому уставу в 2 часа по полуночи пономарь, идя будить каждого по скиту на утреннее правило, всегда к первому приходил к батюшке будить его и благословляться будить других. Батюшка тотчас вставал и начиналось в келлье правило, в котором канон и акафист Божией Матери читал старец сам. По окончании правила всегда начинал читать отечкские книги. В шесть часов читали часы и подкреплялись чаем, после чего батюшка занимался с письмоводителем ответам на полученные письма. Потом батюшка шел заниматься в хибарку, или еще куда с искавшими его помощи духовной; так продолжалось время до обеда, после которого старец принимал отдых или занимался один в своей спальне; – а там после вечернего чая вновь отдавался своей духовной деятельности, вечером принимал всех приходивших для откровения братий, что продолжалось до 10 часов, и очень часто случалось, что вечернее правило читали в 11 часов, на котором одну главу Евангелия всегда читывал сам старец.

В летнее время, в хорошую погоду, батюшка после утреннего правила хаживал с маленьким топориком в лес, где вырубал молодой орешник и подчищал деревья.

Батюшка старался между братиями поселить любовь и единодушие, и уврачевать от страстей приходивших к нему, как мирских, так и монашествующих, и никто не уходил от него, не получив пользы. Часто случалось, что, не щадя себя, старец и малые часы отдыха своего отдавал на пользу ближним, через что незаметно терял свои силы и приближался к концу своей жизни.

Если же батюшка узнавал, что в обитель приезжал расккольник, он все усилия употреблял, чтобы вразумить его и обратить его матери нашей церкви, что и в миру составляло его любимое занятие.

По вступлении в скит Родион Никитич почел своим долгом выразить преосвященному Иакову Саратовскому свою признательность за благоволение и наставления, которыми он пользовался от него в Саратове. В копце 1839 года, он писал владыке:

«Чувствую себя премного виноватым пред Вашим Преосвященством в том, что столько пользовавшись вашими милостями и архипастырскими наставлениями и благословением, руководившими меня к избранию монашеской жизни, – доселе не принес Вашему Преосвященству всенижайшей моей сыновней благодарности. Надеясь на ваше милостивое архипастырское снисхождение, припадая к стопам вашим, осмеливаюсь униженно испрашивать в сем прощения. Позвольте донести Вашему Преосвященству, что за молитвами Вашими, нахожусь я Калужской епархии, в Козельской Оптиной пустыни, в послушании скитским отцам и братиям, обучаясь борьбе со страстями и доселе, благодаря Бога, нахожусь смирен.

В скиту у нас жительствует иеросхимонах Иоанн, которого вы изволили знать в Невской Лавре под именем о. Исаии. Он написал доказательства о трехперстном сложении в крестном знамении и об имелословном святительском благословении, которая книжка издана в печать монастырским иждивением. Зная пастырскую ревность Вашего Преосвященства и попечение о водворении православия в епархии Вашей, осмеливаюсь представить книжицу сию, утверждающую единомыслие в православных христианах, видимым знамением, и опровергающую упорное мнение раскололюбителей о двухперстном сложении».

После того, в конце1840 г., Родион Никитич еще писал Саратовскому владыке: «осмеливаюсь представить сочиненную оным же иеросхимонахом Иоанном, я в сем году напечатанную книгу, под названием: «Дух мудрования некоторых раскольничьих толков», – которая может послужить к раскрытию и обличению закоснелых в невежестве раскололюбителей, а мне довольно известна архипастырская Ваша ревность о взыскании погибших овец. Удостойте, милостивейший отец, принять малое сие приношение и вознипослите Ваше архипастырское благословение на трудившегося в сочинении оной. Также приемлю смелость донести Вашему Преосвященству, что октября 17 сего года скончался в обители нашей уважаемый всеми иеросхимонах Леонид, мирною и спокойною кончиною к сердечному сожалению не только о. игумена и братий наших, но многих и мирских, пользовавшихся его наставлениями».

С поступлением в ученики старцев Льва и Макария, Родион Никитич пошел уже по пути, который чем дальше, тем более и более расходился с путями, которыми продолжали идти бывшие его Саратовские единомысленные, не обеспеченные от заблуждений «водительством опытных старцев». Потому бывшее их с Родионом Никитичем согласие и единомыслие естественно перешло в разномыслие и несогласие.

Живя в миру, Родион Никитич был укрепляем в своей решимости принять монашество отчасти также и советами игумена Николаевского, что в г. Петровске, монастыря о. Моисея Миртовского. Но в вопросе о выборе монастыря Родион Никитич поступил не согласно с видами о. Моисея, который по расположению своему к Родиону Никитичу охотнее бы предпочел видеть его не в Оптиной или другой какой пустыни, а у себя в Николаевском монастыре. Это отражается в приводимых при сем выдержках из переписки Родиона Никитича с о. Моисеем. Весною 1840 г, Родион Никитич писал к о. игумену:

«Памятую вашу любовь ко мне, худейшему, чувствую в сердце моем всегдашнюю к вам благодарность, ибо ваши благие наставления и укрепления много способствовали мне к оставлению мира для искания спасения, в обучении себя монашескому жительству. Но к сердечному моему соболезнованию заметил я, что вы, при отъезде моем oт вас, остались недовольны за удаление мое от тех мест. Хотя оно происходило и от любви Вашей ко мне, но я решился на отшествие из своих мест не потому, чтобы хотел вас оскорбить, но находя себя не способным понести жительство сие в своем отечестве (см. Иоанна лест. степень 3-я, стих 22-й и другие) и, проехав по разным обителям, видел жительство в оных и познал, что и в нынешнее время есть старцы опытные, могущие наставить на истинный путь спасения, показуя десныя и шуия сети вражия, о чем прежде сего я был в недоумении, полагая, что в нынешнее время уже нет опытных наставников; но много ошибся. Доложу Вам о себе, что я нахожусь Калужской епархии, в Козельской Введенской Оптиной пустыни, где о. игумен весьма искусный старец и братия благоговейные; желающие своего и ближних спасения. Живу я в стоящем при оной обители ските, в послушании находящимся там отцам и братиям; обучаюсь познавать страсти, сопротивляться им и видеть свою немощь. Здесь вседневным откровением и исповеданием пред старцем получают всегда успокоение своей совести, и сие основано на учении Святых Отцов, предавшях нам оное. Всепокорнейше прошу Вас удостоить меня по-прежному отеческого Вашего расположения и любви, и, ежели что мною учинено для Вас оскорбительного, то в оном прошу всенижайше прощения, в знамение чего не лишите меня Вашего писания и о себе уведомления».

Летом 1840 года о. Моисей отвечал:

«Не могу надивиться тому, что, пропустив много времени, вы вспомнили извиняться предо мною недостойным. Вы избрали себе место для спасения по действию Промысла Божия, в чем я прекословить никак не смел, а потому казалось мне, что это было при распрощании нашем совершенно окончено. Отчего же возродилась в вас новая мысль, чрез столь долгое время о мнимом неудовольствии моем на отсутствие ваше. Много для меня приятнее видеть вас в кругу спасающихся, опытнейших, нежели в необразованном здешнем монастыре, где я и сам удерживаюсь от падения взводимыми на меня, по попущению Божию, скорбями и точно подлежу сему приговору Судеб Божиих: «оружие не отступит от дома твоего». Нападения на меня, о коих вы может быть слышали – как волны сопоследующие одна за другою. И ближние мои, от одного уведомления о них, – утомились и замолчали. Скорблю о том, что по сие время не получил дара терпения Иовля, а между тем и еще необозримый ряд скорби готовится мне. Сверкающие в глазах могилы и памятники (монастырского кладбища) обнадеживают меня вечным успокоением по благодушном окончании возлагаемых Промыслом Божиим подвигов христианских: «Блажени мертвии, умирающие о Господе; ей глаголет Дух, да почиют от трудов своих». Признаюсь, что в прошлую зиму от малодушия, я впал было в болезнь. Это произошло от неверия, основанного на нераскаянных грехах моих, обременяющих мою душу... He скрою от вас недавно породившейся во мне мысли: ежели бы владыка наш не оставался один, меньше было бы смятений. Вы могли быть ему в настоящих обстоятельствах полезным: «Иде же бо два или трое собрани во Имя Мое, ту и Аз есмь посреди их». «Брат от брата спомоществуем, яко град тверд и основание зыблемо».

Осенью того же (1840) года о. Моисей еще писал:

«За многими отклонениями меня от Саратова и я, наконец, охладел к оному, потому нет мне свидания с горестным Алексеем Ивановичем (овдовевшим Залетным). Пишу к нему, но чем закончится его горесть, аще при оскудении утешающих не подкрепит его сила Божия – не знаю. Потеря эта будет для нас чувствительна и поразительна. Во что бы то ни стало, я советую и прошу вас побывать в Саратове... Копии с моего объяснения, а равно и с писем о. Афанасия покойного (наместника Сергиевской Лавры), свидетельствующих об истинном христианстве покойного Семена Климыча, мне еще не возвращали. Наш владыка, как говорят, еще не освободился от болезни, уже другой год сопровождающейся бессонницей».

На эти письма Родион Никитич в начале января 1841 года отвечал:

«Я имел долг принести Вам нижайшую благодарность за отеческое Ваше ко мне писание, но до сих пор этого не исполнил, а вот Вы и вторично воззвали ко мне отеческою Вашею любовию, писанием от 11 декабря минувшего (1840) года. Не смею оправдываться тем, что не имею дара на писание писем, хотя это неимение и было тому причиной; но смиренно прошу простить меня великодушно и принять искреннее, сердечное, усердное благодарение за милостивую Вашу память обо мне худейшем, а при том и поздравление с наступившим Новым годом, в течение коего да ниспослет вам Господь силу и помощь свою к прохождению возложенных на вас послушаний для пользы и спасения ближних. Вы изволите извещать об Алексее Ивановиче с соболезнованием и опасением о его душевном устроении. Он и сам о сем мне пишет, и я о нем сердечно сожалею, но не имею сил помочь ему, хотя я и мог бы приехать туда, но не надеюсь на свой разум и силы, чтобы подать ему в сем помощь. Но в настоящее время не имею никакой возможности отлучиться отсель, ибо увольнение мое представлено к Епархиальному Начальству. Впрочем, я надеюсь, Ваши письма к нему, исполненные отеческой любви, мудрых наставлений и христианских советов, укрепят его в благочестии и удержат от падения, а паче молитвы Ваши, на кои он с верою уповает, в сем помогут ему. Да утешит Господь всех чтивших и чтущих ныне память покойного Семена Климыча удостоверением об истинном его христианском благочестии».

О. игумен Моисей сошел с поприща ранее, чем можно было ожидать, судя по его высоким свойствам и по доверию владыки, которым он пользовался вначале. С назначением о. Моисея начальником миссии владыка сделал его настоятелем Петровского монастыря в сане игумена. Это назначение связало свободу его действий, отдалило от владыки и послужило источником многих скорбей, которые приготовили ему раннюю могилу. Лица, недовольные благим его влиянием на владыку в особенности потому, что оно нередко отражалось и на решении консисторских дел, нашли случай повредить ему по званию настоятеля монастыря, который для сего с умыслом наполнили подначальными. Один из таких подначальных, известный по всей епархии тем, что до 12 раз был под следствием, и всякий раз умел искусно выпутываться сам и запутывать других, подал на о. Моисея донос, исполненный гнусных клевет. Враги о. Моисея воспользовались этим и из искры, их же старанием добытой, раздули целый пожар, в пламени которого истаяла чувствительная душа старца. В одном из вышеприведенных писем его к Родиону Никитичу изображается состояние его духа во время этих скорбей.

Наконец, в 1843 г. он добровольно сложил с себя должность настоятеля, и 9 декабря перешел на жительство в архиерейский дом, a 15 апреля 1845 г, после пасхальной утрени, или во время ранней литургии, в 5 часов пополуночи, мирно почил от трудов своих с напутствием Святых Таинств Елеосвящения и Причащения. Узнав о кончине о. Моисея, преосвященный Иаков пришел к нему в келью и благословил усопшего, сказав: «Христос Воскресе! Сей старец подвигом добрым подвязался!» Свидетельствуя сими словами, что, по его мнению, он точно пострадал за истину, приказал читать над ним Евангелие и сам отслужил литию.

В семи верстах к западу от уездного города Саратовской губернии Балашева, по направлению течения речки Хопра, лежит село Алмазов Яр, принадлежавшее в 20–30-х годах деду или прадеду нынешнего владельца ее, бывшему откупщику и богатому помещику Михаилу Андриановичу Устинову. Около 1777 года в одном зажиточном крестьянском семействе этого села родился ребенок, во Св. Крещении названный Семеоном, по отцу Климыч, а впоследствии известный в той местности по народному названию Климчонок. Мы определяем год рождения Семена Климыча на основании слов Родиона Никитича, что Семен Климыч скончался в 1837 г., будучи около 60 лет от роду.

Осиротев в ранеем детстве, Семен Климыч рос, как говорится, на добрых людях, и несмотря, однако, на то, имея от природы богатые способности, он самоучкой выучился грамоте. Приметаясь часто в Дому Господнем, он помогал причетникам своего села в церковном чтении и пении, к чему был способен и охочь, и, знакомясь чрез то с богослужебным уставом, впоследствии знал его твердо и отчетливо. В раннем, еще отроческом возрасте, попала ему в руки Библия, и сделалась его на всю жизнь неразлучной спутницей. В праздники он просиживал над нею целые дни, а в будни – все свободное от других занятий время. Она сопровождала его даже на полевые работы. «Иду, бывало, – рассказывал он впоследствии, ― за сохой, а сам повторял в уме, что вчера читал в Библии; забуду какой стих и побегу на межник, где она, моя кормилица, лежит, завернутая в полотенце». Впоследстви он знал ее почти всю наизусть. Кроме Библии и богослужебных книг, он уже с ранней поры усердно читывал и некоторые святоотеческие писания, между прочим: кормчую, камень веры Стефана Яворского, творения святителя Дмитрия Ростовского, толковое Евангелие Феофилакта и некоторыя изданные церковью творения св. Иоанна Златоустого и некоторых других отцов. Преимущественно увлекало его чтение Библии и Златоустаго, книги для чтения он приобретал на собственные средства.

Прилежа к чтению богодухновенных книг, Семен Климыч останавливался не на букве одной, не на внешнем лишь смысле слов, но старался проникнуть и во внутреннее духовное их значение, но естественно, что вначале многое было для него темно и не вразумительно. Это, однако, не отвращало его от чтения, а, напротив, побуждало усиленно доискиваться смысла, им непонятого. Не находя в сем труде себе помощника между окружавшими его, он искал помощи у Того, Кто дает духовный разум. Зная, что духовный разум и духовное понимание смысла Писания даруется ищущим получить его не через слышание одно, или поучение, но и деянием: терпением, отсечением своей воли и другими добродетелями⁶⁹, Семен Климыч принимал читаемое не одним голым разумом, но по силе простирался и на делание читаемого, старался об усовершении самого себя, и о приложении читаемого к жизни. Все, знавшие его, свидетельствуют о его строгой и воздержной жизни, о неуклонном выполнении им постов и других предписаний церкви. Не удивительно, что, получая первые свои впечатления от деятельного изучения словес Божиих, укрепляя их в себе благочестивою жизнью, направляя и питая ими свои мысли, чувства и желания, чистая и восприимчивая душа Семена Климыча скоро сделалась сосудом благодати, и Свет Христов просветил ум его.

Познакомившись, уже на закате дней своих, с Родионом Никитичем, он так передавал ему о благодатном видении, которого удостоился, будучи еще в 17-летнем возрасте.

Читая «Маргарит» Св. Иоанна Златоуста и встречая в нем места неудобопонятныя для моего разумения, я обращался за разъяснением мне оных к вашему местному священнику, но ответ получил от него: «напрасно ты читаешь такие высокие книги. Я знаю Маргарит. Эта книга мудреная; где тебе ее понять». Не удовлетворенный этим ответом, я продолжал с верою чтение книги, манившей меня сладостию словес своих. Помню, что, однажды, сокрушаясь сердцем о неясном понимании читанного мною, я обратился с усердною молитвою к премудрости Наставнику и смысла Подателю, прося, да просветит Он слабый ум мой разумением словес Его. По молитве напала на меня непреодолимая дремота, и я заснул, склоняся на книгу. Вдруг предо мною предстал благообразный муж в святительской одежде; лучи окружавшего его света внезапно, как бы опалили меня. Вскочив в радостном изумлении, я почувствовал, что сердце мое горит от восторга. С этой минуты читаемое в духовных книгах не только стало понятно для меня, но я получил даже способность вести беседу от Писаний и для других ясно и убедительно.

Это видение Семен Климыч имел в 17-летнем возврасте, следовательно, приблизительно в 1794 году. Мы, к сожалению, не можем шаг за шагом проследить, каким образом шло внутреннее развитие Семена Климыча после сего. В рассказах о нем старца отца Иллариона и других он нам уже представляется таким, каким был в 1820-х годах, то есть уже во всеоружии и полноте дарований и благодатной деятельности.

Но, без сомнения, развитие его совершалось не вдруг, а постепенно, и соответственно с ним расширялась и разрасталась и внешняя его деятельность.

Живя среди народа и его жизнью, Семен Климыч близко видел его язвы, нужды, скорби, недостатки и пороки, тем более для него тяжело то, что не обреталось им врача и врачеваний. Между тем, из многих мест «Маргарита» и других творений Златоуста, из которых некоторые мы приведем впоследствии, Семен Климыч видел, что Св. Отец ставит ревность и спасение ближних выше многих других добродетелей, и с прощением вменяет оную в обязанность каждому христианину. Внимая тому, и притом не дерзая противиться явному на то званию Божию, Семеин Климыч начал открыто проходить свое служение Богу на пользу человечества. Слава благодатных его дарований и добрых дел все росла и разносилась дальше и дальше. Отовсюду к нему шли и ехали люди разных званий, пола и возрастов пользы ради и совета духовного, а страждущие болезнями душевными и телесными – ради исцеления. Семен Климыч всех принимал со смирением и христианскою любовью: одних утешал, других вразумлял, кого врачевал своими молитвами.

Понимая тесную связь, которая существует между болезнями телесными и духовными, о которой так ясно говорит одна из Богородичных песней: «От многих моих грехов немощствует тело, немощствует и душа моя», Климчонок в обоих случаях основаием лечения своего полагал таинство покаяния. Желая по чувству смирения прикрыть присущий ему дар духовного рассуждения, он различными вопросами вызывал больного на воспоминание того греха, в котором таился корень болезни, то есть, в котором не было принесено совершенного покаяния, или который, по долговременному коснению в нем, обратился в злой навык и через то давал врагу вход в душу больного. Искусно возбудив воспоминание о таком грехе, Семен Климыч доводил больного до сознания в оном и сердечного о нем соерушения, и, преподав ему приличный духовный совет, немедленно отсылал к священнику, перед которым он должен был принести церковное покаяние и, получив соответственную эпитемию, дать обещание отселе жить благочестиво, сообразно с заповедями Божиими, по учению и уставам Православной церкви.

Из многочисленных известных нам примеров подобных исцелений при помощи покаяния приведен следующий: один купец чувствовал непреодолимое побуждение к лишению себя жизни и, сознавая свое бессилие противиться этому влечению, упросил родных, чтобы сковали и отвезли к Климчонку. «От чего это с тобою случилось?» ― спросил его Семен Климыч. «Сам не знаю, батюшка, так без всякой причины сделалось!» «Не может быть без причины; есть причина!» – возразил Семен Климыч. Потом начал с ним беседовать и различными расспросами вызвал в нем воспоминапние и сознание в том, что, будучи еще 12-летним ребенком, он, однажды, в порыве сильной злобы на обидевшего его, не придумал ничем другим так ясно и понятно выразить им свою месть, как покусившись на собственную свою жизнь, покаяния же в этом поступке не принес. Намерение это при подобном же случае, в сильном порыве гнева повторилось в нем, и он вторично оставил это без внимания, и не покаялся в этоим духовному отцу. В третий раз несчастный почувствовал уже насильственное влечение к самоубийству, при том уже без всякого внешнего к тому повода, и влечение это в нем по времени все усиливалось и усиливалось. Доведенный Климчонком до сознания, и очистив, по его совету, совесть исповедью пред священником, бедняк навсегда освободился от своих ужасных припадков.

Нередко приходили к Семену Климычу душевнобольные, нервно-расстроенные люди, которых в народе называют обыкновенно «порченными», вероятно, нередко потому, что они, по внушению возобладавшаего над ними врага, утверждают, что их испортил такой-то, или такая-то: понимая, что такою хитростью враг поддерживает свое над больными обладание, скрываясь под кровом питаемой в помыслах больной злобы и самооправдания. Климчонок лечение таких больных начинал разоблачением пред ними козней вражиих, указывая на действительную причину болезни, грехи, и приводя опять-таки к сознанию и сокрушению о грехах своих. Ежели лицо, на которое больные свидетельствуют, находится в живых, то Климчонок приказывал немедленно испросить у него прощения, а если порча слагается на усопшего, то примириться с ним, отслужив на его могиле о его упокоении панихиду, а затем принести покаяние пред священником и положить начало доброй жизни. У некоторых из являвшихся к нему женщин начальною причиною болезни было притворство, обратившееся потом в навык и поработившее их врагу; у других суеверие, у иных естественная болезнь, приписывавшаяся ими, по неведению, порче.

Все это Семен Климыч умел разъяснить и врачевать приличными средствами. Разумеется, что приемы лечения, обусловливаемые опытностью и навыком, при помощи которых он сразу угадывал причину болезни, сходствуя между собою в общем основании, были различны смотря по причине, произведшей болезнь, свойствам больного и т. п.

Больных, привезенных к нему в цепях, Семен Климыч тут же, побеседовав с ними и найдя причину их болезни, приказывал расковывать, и давал на руки родным кроткими и послушными.

«Полное искреннее покаяние в содеянном и примирение с враждующими есть лучший врач многих болезней», – нередко говаривал Климыч.

Приведем отрывок из письма Балашовского купца Филиппа Александровича Туркина к старцу о. Иллариону, из которого ближе можно ознакомиться со способом врачевания Семена Климыча. «Я могу вам передать о моем семействе следующее: нас было четыре брата и четыре жены и вот оне, жены наши, были как бы помешанные. Кто говорит, что они испорчены, кто говорит – истерика, a кто говорит – человеком сделано: только мы все братья замучились, карауля своих жен, шептуны со двора не сходили. Мать моя прослышала о Семене Климыче, что он таким людям помогает; вот я и поехал с нею, да с женою своею в деревню к Семену Климычу. Дорогою я свою жену едва мог удержать – все порывалась убежать. Мы нашли Семена Климыча на пчельнике. Начал я просить о своей больной. Семен Климыч приказал нам войти в избу и стал на больную смотреть; смотрел долго, часа два, и ни слова не говорил. Потом больная запросила воды пить. Воду принесли. Семен Климыч взял воду, поставил на стол и еще смотрел на больную более часа. Такое молчаливое продолжительное смотрение может, пожалуй, иному показаться странным и непонятным. Могло оно, может быть, и показаться г. Туркину таким продолжительным в его нетерпении видеть жену выздоровевшую. Но мы оставляем факт без объяснений, так как он изложен в письме г. Туркина, писанном лет через 30 после происшествия. Потом подходит к больной и спрашивает: «Как тебя зовут?» Она отвечала: «Татьяна Михайловна». Он взял больную за руку и говорит: «ты хочешь быть здоровой?» она отвечала: «Хочу, батюшка Семен Климыч», и со слезами просила его помощи. Он отвечал: «Слава Богу; где дождичек, там хлеб родится». Потом начал громко говорить: «Ты хочешь быть здорова? Будешь меня слушать, будешь исполнять все, что я тебе прикажу?» Больная со слезами отвечала: «во всем, батюшка Семен Климыч буду слушать, что скажешь». «Смотри, слушать! Это неправда, что тебя испортили люди. Если человек не подает повода в порче, люди не могут его испортить, а ты сама испортила себя от своего зла, а против всех ты сама виновата, и всех ты сама обидела. Будешь меня слушать?» «Буду», ― отвечала больная со слезами. Семен Климыч опять начал говорить: «во-первых, проси прощенья у свекра, и у свекрови, и у мужа, и у всех своих родных, и у прислуги проси прощенья». Она слушала со слезами это приказание Семена Климыча. Его последние слова были следующие: «ступай домой, с завтрашнего дня начни ходить в церковь говеть; говей целую неделю и во всем раскайся священнику и приобщись Святых Таин. Потом и еще поговей. Как только кончил Семен Климыч свои слова, тотчас ж больная начала кланяться в ноги свекрови, просит уже прощения со слезами и целует руки и потом кланяется мне, мужу своему и также со слезами просит прощения, а потом кланяется Семену Климычу и просит прощения со слезами. Больная выздоровела совсем и всех нас много благодарила, а приказания Семена Климыча исполняла до самого гроба. Кроме говения, исповеди и причащения Св. Таин, она по совету Семена Климыча читала псалтырь, а потом и благовестник и чрез это была всегда здорова.

Присущий Семену Климычу дар прозорливости, который ему в этом служении особенно содействовал, обнаружився в нем и во многих других случаях. Вот, например, случай. У одного богатого купца пропало двести тысяч рублей ассиг. денег. Он был в отчаянии и, приехав в Алмазово, в сопровождении своего доверенного прикащика, умолял Семена Климыча угадать, кто украл деньги, обещая его за это щедро вознаградить. На это Климчонок отвечал купцу с упреком, что он весьма ошибается, думая видеть в нем – православном христианине ― какого-нибудь знахаря. Но, продолжая беседу, он, между прочим, сказал купцу: «загляни-ка хорошенько в свою совесть, как наживал ты деньги, пропажу которых ты теперь отыскиваешь? Вспомни и дай слово, если не подобно Закхею, возвратить обиженным четверицею, то по крайней мере отдай им то, что неправильно присвоил, затем поезжай домой и будь уверен, что деньги твои найдутся». Купец пришел в сокрушение, сознался во всех своих неправдах и обещал, принеся церковние покаяние, воздаградить по возможности всех, кого обидел. Возвратясь домой, он, действительно, вскоре находит прикрепленную бумажку с надписью, указывавшею место, где он может взять свои деньги. Украл их тот самый доверенный приказчик, который с ним приезжал к Семену Климычу. Так обоих разом уловил их силою своего слова в сети покаяния.

При всей кажущейся простоте и естественности, слово отличалось особенною убедительностью. Многие пo убеждению Семена Климыча переменили свой образ жизни: некоторых он уговорил вступить в монашество, и они на этом поприще принесли плод веры во время свое. Вот случай в пример того, как он умел угадывать людей.

Приезжает, однажды, в Алмазово живописец, приглашенный помещиком для расписывания иконостаса Алмазовской церкви. Познакомясь с Климчонком, он искренно расположился к рабу Божию, и тот убедил живописца, принадлежавшего некогда к духовному званию, но уже давно из него исключившагося – вступить в монашество и, указав ему именно на Троицево-Сергиеву лавру, сказал: «ты там будешь нужен». Живописец послушался, поступил в Лавру, постригся в ней, с именем Афанасия, и, проходя различные послушания, был, наконец, в ней наместником. Будучи уже в этом сане, он не забыл своего духовного друга и, однажды, вызвал его к себе для свидания и совета и вел с ним постоянную переписку. О. Наместник Афанасий скончался 23 февраля 1831 года, оставив по себе добрую память.

Приходившим к нему больным, преимущественно женщинам и детям, которых смертность так сильна у нас в России, давал простые народные, многолетним опытом испытанные, средства. Кроме того, он иногда врачевал недуги чрез освященный елей, который всегда приказывал освящать через священника, затем употреблять его с верою в сообщенную ему церковною молитвою целебную силу.

Много труда положил Семен Климыч на борьбу с предрассудками и суевериями, которые составляют корень многого зла в народной жизни. Когда, во время побывавшей почти во всех местах России холеры⁷⁰, народ, забывая средства допускаемые и одобренные церковью, и, главное, молитвенное и покаянное о грехах своих обращение к Богу, с прошением Его милосердия и помощи – вместо того искал спасения в разных бессмысленных записочках, которые носились на шее, или прибивались к дверям, и в подобных сему нелепостях, Семен Климыч в двух письмах, изданных потом старцем о.Илларионом в 1871 году, раскрыл различныя, наиболее в народе распространенные, суеверия заблуждения и объяснив, каким образом, зарождаясь в человеке вследствие его отступления от Бога и греховной жизни, они делаются главною причиною многих лютых страданий душевных и телесных, предлагает суеверам давным опытом им изведанные средства к возвращению на путь истины, состоящие именно в примирении человека с Богом, Который один только есть для человека источник всякого благополучия временного и вечного.

Человек, в грехах зачатый и рожденный, обновляется в таинстве Св. Крещения, омывающем грехи его (Деян. 22: 16). Но во свидетельство своей веры он должен не только креститься во Христа, но после того и исполнять его заповеди. Так как и по крещении не связывается свободное произволение человека по избранию доброго пути жизни, или пагубного, то бывает часто, что человек самопроизвольно возвращается на свои грехи, яко пес возвращается на свою блевотину (Притч. 26: 11). Отступничество от Бога, источника жизни, начинается через неразумные действия родителей: часто тотчас же по обновлении младенца Св. Крещением, по отрицании сатаны и изгнании всякаго гнездившегося в его сердце нечистого духа, его несут иногда прямо к бабкам, умеющим будто бы лечить болезни, для умывания. С него слизывают Св. Миро, подвергают и другим мерзким действиям, оскорбляющим Духа Божия, и вот для ребенка начало хотя и бессознательного с его стороны отпадения от Бога. Когда ребенок хворает, родители не у Бога ищут помощи, прибегают не в дозволенным и одобряемым церковью разумным средствам, а к различным суеверным обычаям: скликают клик, перерождают ребенка,и протаскивая его между двух половинок расколотого деревца и т. п. и удивительно ли, что, получив доступ к младенцу чрез такие нашептывания, умывания и сему подобные языческие обряды, а точнее – через отступничество от Бога родителей, диавол получает власть мучительно действовать на младенца, ребенок часто мучатся в различных болезнях, например в так называемой «младенческой» и других, непонятных для врачей хворобах. Когда младенец приходит в возраст, то, будучи уже предрасположен к тому, наслышавшись о том с младенчества, он и сам предается суевериям и, ослепленный ими, мало-помалу, наконец, совершенно теряет правильный христианский взгляд на жизнь и вещи. Забыв о Боге и Его промышлении, он видит причину скорбей и болезней не в том, в чем они действительно заключаются, а, например, в вещах: в месяце, собачьем зубе, конской голове и подобных сему мерзостях, и диавол побуждает их обращаться к этим вещам за помощью и боготворить их. Если болен человек – говорит, что другие сглазили, или испортили, не удалось что – говорит день тяжелый, встреча нехороша, дорогу мышь перебежала, или заяц и т. д.

Необходимые условия спасения: чтение или слушание слова Божия, искреннее раскаяние в грехах и поступках и причащение Св. Христовых Таин оставляется человеком без внимания и употребления, и понятно, что таким нерадивым исполнением христианских обязанностей человек навлекает на себя гнев Божий и тем усугубляет свое страдания душевные и телесные, Благодать Божия отступает от него; и он предается в неискусен ум творити неподобныя (Рим. 1: 28). Получив над ним полную власть, диавол заставляет его произносить, иногда во всеуслышание, хулу на Бога, или клевету на добрых людей. Верования человека делаются самые уродливые и искаженные. Бог представляется ему мстителем, карателем, а диавол наоборот благодетелем. Эта ужасная душевная болезнь, по связи души с телом, не может не оказывать губительного влияния и на тело человека. Отсюда – сильное уныние, неудержимое стремление к самоубийству, различные другие припадки беснования, сопровождаемые мучительным томлением телесным и многие другие, непостижимые для непросвещеного благодатию ума человеческого недуги. Итак, причина ваших болезней душевных в телесных суть грехи ваши. Собразно с сим и врачевство, предлагавшееся Семеном Климычем против всех немощей и болезней – одно, именно: страждущий человек должен внимательно рассмотреть себя, припомнить все грехи, совершенные им с семилетнего возраста и сознать в особенности тот грех, в котором заключается причина болезни. Потом он должен все эти грехи искренно исповедать пред священиком, примириться с ближним, оставить всякую против них злобу и положить твердое намерение и начало не обращаться вновь на старые грехи, и, наконец, с сокрушением приступить к принятию Св. Христовых Таин. Побудить к чему больного, облегчить ему рассматривание себя, силою своей опытности, любви к ближнему и особенно присущей ему благодати прозорливо разгадать составляющий собственно корень болезни грех и побороть противодействие сему делу диавола, побуждающего в таких случаях больного к упорному и упрямому противлению своему излечению – вот в чем заключалась задача деятельности Семена Климыча, по благости Божией, всегда увенчивавшаяся успехом. Достигнув сего, Семен Климыч предлагал больным со вниманием читать или слушать слово Божие, которое освящает человеку прямой путь соединения человека с Богом.

Семен Климыч вообще много заботился о распространении в народе грамотности, считая ее сильным орудием в борьбе с суевериями.

***

Другая важная отрасль общеполезной деятельности Семена Климыча состояла в борьбе с расколом.

В Балашовском и смежных с ним уездах до 1780 г. была сильно распространена духоборческая секта. Но около этого года, следовательно, около года рождения Семена Климыча – вследствие ссоры двух предводителей этой секты, в ней самой возник раскол. По зависти к главному духоборческому учителю Побирохину, который в надменном безумии своем, собрался было судить вселенную, помощник его, Борисоглебского уезда, крестьянин Уклеин отделился от него и между духоборцами, а частию и православными, образовал свою новую секту, сделавшуюся впоследствии известной под названием молоканской. Ободренный успехами своей проповеди, Уклеин однажды в своей сумасбродной дерзости, с 70 учениками, при пении псалмов, торжественно вошел для проповеди в Тамбов, но там его схватили и посадили в острог, из которого, впрочем, через год выпустили. После того, скрываясь в местностях недалеко от Алмазова, Уклеин продолжал с успехом распространять свое лжеучение.

Главные черты молоканской ереси состоят в том, что, основываясь на словах Спасителя, что дух есть Бог и иже кланяется ему, духом и истиною достоин кланятися (Ин. 4: 24), они отвергали таинства, обряды, иконопочитание и вообще все внешнее в церкви, считая, что все это принесено в церковь неправильно и придумано людьми произвольно; хотя тем не менее у них на практике, все-таки были своего рода нелепая внешность и обрядность. Учение их почти тождественно с учением некоторых западных евангелических сект, особенно гернгутеров и менопитов, которые тоже мечтают, что будто воспроизводят у себя дух времен апостольских, искаженный, по их мнению, позднейшими произвольными нововведениями человеческими, соборными и отеческими. Заблуждения их истекают из ложных приемов истолкования Библии. Для подтверждения, например, того или другого из своих лжедогматов, они выхватывают кажущийся им подходящий для того текст Писания, и, отрывая его от целого, ставят его совершенно особняком, без связи с тем, что ему предшествует и что за ним следует, и не снося его с другими текстами Писания. Они не старались глубже вникнуть в смысл взятого места, а останавливались на одной лишь букве что, понятно, ведет их к нелепостям. Впрочем, эти приемы их относительно текстов св. Писания составляют корень заблуждения и всех других ересей и сект, отступающих от истинной православной церкви.

По наружности молокане ведут себя воздержно, народ все это более или менее грамотный и рассуждающий о своих верованиях, хотя, конечно, вкривь и вкось, как кривы и косы и самые их верования. Кичась этими своими внешними преимуществами, они держали себя пред православными надменно, дерзко осмеивали неграмотность, невоздержанность их в употреблении вина, малознание Писания и другие распространееные в народе пороки и недостатки. В спорах о предметах религии молокане почти всегда над православными брали верх; отпору они ниоткуда и ни от кого не видали.

Все это происходило на глазах Семена Климыча, который, как мы видели, жил в самой колыбели молоканства. При нем оно возникло, сложилось и распространилось. На виду у него проповедь молоканских большаков увлекала толпы населявших ту местность духоборцев, которые потом склоняли к молоканству и православных. Больно было ревностному сыну святой Церкви видеть униженное, почти беспомощное состояние в Саратовском крае православных и безнаказанную над ними кичливость раскольников. Да и к самим отщепенцам сердце его пламенело соболезнованием, ему желалось попытаться и их самих присоединить к православию. Для начала Семен Климыч завязал знакомство с их наставниками и учителями, чтобы из бесед с ними ознакомиться с сущностью молоканских заблуждений; он узнал слабые стороны их религиозного мышления, на чем основывают, чем усиливаются доказать свои лжеучения и, выведав от них, что могло ему пригодиться в предпринимаемом деле, начал борьбу с лжеучением. Случилось это около 1810 года_, когда Семену Климычу было отроду около 33 лет.

Дело пошло успешно. Зная Библию почти наизусть, он без труда мог беседовать с молоканами. На их урывочно взятые тексты он приводил из св. Писания наизусть целые главы и часто в смысле следующего же стиха представлял им доказательство неправильности понимания ими приводимого текста, взятого без связи с целым. Сo временем Семен Климыч приобретал все более навык и убедительность в этом деле. Кому из молокан случалось побеседовать с ним, тот уже редко находил спокойствие в своей совести; он начинал колебаться в доверии к толкам своей секты, и его все потягивало снова потолковать с Климычем.

Учителя секты, до того не встречавшие себе ни от кого не только противодействия, но даже и простого возражения, вначале вступали охотно с Семеном Климычем в религиозные споры, надеясь приобресть себе в нем полезного и способного приверженца и помощника; но, видя свои в спорах с ним неудачи и бессилие, и увеличивающееся его влияние и на остальных молокан, стали уже и сами удаляться он него и своим накрепко запрещали встречаться с ним, но запрещение это мало действовало.

Когда Семену Климычу случалось по должности бургомистра отлучаться в уезд, что преимущественно бывало зимой, то он всегда подгонял свою поездку так, чтобы на ночлег попасть к кому-нибудь из молокан и старался, если была возможность, воспользоваться при этом непогодою, порою, метелью или вьюгой. «Бывало долго стучусь, ― рассказывал он потом, в ворота. «Кто там ? ― спросят наконец, ― Климчонок!» «Ступай с Богом далее». «Да ведь на дворе-то морозно – скажешь им, – вишь какая метель, света Божия не видно. Замерзну на улице – отвечать будете!» Делать нечего, пустят и нехотя, – а мне только того и надобно. Слово за слово, пойдет беседа сперва так, кое о чем, a там начнутся cпopы о вере, пригласят соседей – гляди и проведешь у них дня два. Случалось, что пристыженные и посрамленные пред другими молокане, не находя что возражать Климчонку, в ожесточении выталкивали его вон из избы. «Да что же это вы, в самом деле, – кричит он из-за дверей, ― хотя шапку то подайте!» А шапка или у него, или им самим запрятана подальше. Ищут, ищут, нету шапки. «Да вы пустите меня на минуту, я сам найду!» Пустят и опять заспорят, да эдак иногда на целые сутки.

В своих диспутах Семен Климыч касался всех заблуждений молоканской секты. Опровергая, например, их возражения против иконопочитания, он объяснял им, что они слишком грубо себе представляют православное иконопочитание, выставлял им, что и у них, несмотря на их старание поклоняться Богу не внешне, а духом и истиною, все-таки есть свои обряды и т. д.

Сохраняя во всех случайностях и оборотах речи полное самообладание, Климчонок в борьбе этой всегда оставался победителем. Плодом проповеди его было обращение к православной церкви весьма многих молокан. Верным и действительным вспомогательным средством служила и в этом случае грамотность, о распространениии которой Семен Климыч много заботился.

Молокане ревностно учились грамоте, побуждаемые к тому самым их вероучением, которое, отвергая водное крещение, проповедывало, что духовное крещение есть крещение учения, а причащение – не есть причащение Плоти Христовой, а вкушения Божия глагола; следовательно, чтобы креститься духовно и быть причастником Христа и Духа Святого, нужно читать и изучать Священное Писание. Пользуясь таким расположением молокан к грамотности, Семен Климыч, чтобы успешнее действовать на молодое поколение, убедил некоторых преданных ему грамотных женщин поступить в услужение к зажиточным молоканам, чтобы там, обучая детей грамотности, внушать им здравые понятия о вере, и таким образом подготовливать их к принятию истины православия. Придя потом в возраст, эти дети отказывались от заблуждений отцов своих.

Из таких пособниц Семену Климычу замечательна была одна начитанная и энергичная женщина, бывшая молоканка, Аркадакской волости, г. Разумовского, деревни Беловки. Ее из первых Семен Климыч возвратил в православие, и она стала из ревностнейших его почитательниц; от нее он узнал из жизни, нравов и обычаев молокан многое такое, что они тщательно скрывают в большой тайне. Она и по кончине Семена Климыча с замечательной энергией боролась с молоканами и не оставляла этого дела даже и после неоднократных от них побоев, после которых иногда оставалась еле жива. Ее личными стараниями и трудами не одно молоканское семейство было возвращено в православие. Она была одних лет с Семеном Климычем, в 1857 г. была еще жива и имела 85 лет от роду.

He говоря o многих признательных ему за оказанные высоко христианские советы и увещания, Семен Климыч имел, кроме того, многих расположенных к нему мирских лиц и нескольких из клира в Балашове, Саратове и других окружных городах и уездах. Но некоторые из мирских и большинство из духовных лиц относились в его миссионерской деятельности недружелюбно. До учреждения в ноябре 1828 г. самостоятельной кафедры, Балашовский уезд входил в состав Пензенской епархии. С 31 января 1826 г. епископом Пензенским и Саратовским был преосвященный Ириней Нестерович. Объезжая в 1826 г. свою обширную епархию, преосвященный Ириней посетил Балашов, куда вызвал к себе для увещания главных начетчиков молоканской секты. Пользуясь этим случаем, некоторые, завидуя успехам Климчонка, его дарованиям, доброй славе и влиянию на округу, оклеветали его пред владыкою как человека сомнительных верований и прельщающего, будто бы, народ каким то новым и странным учением. Владыка приказал вызвать к себе в Балашов Климчонка: «Чему ты учишь? ― спросил преосвященный Ириней, когда явился к нему Семен Климыч. «Напоминаю себе и другим, – отвечал Семен Климыч, ― то, чему учит св. Церковь: знать и любить единого истинного Бога и Его же послал есть в мир, для спасения нас, грешных, возлюбленного сына Своего, Господа нашего Иисуса Христа». « Как же на тебя жалуются, ты распространяешь в народе какое-то новое учение?» «Жалуются потому, ― простосердечно сказал Климчонок, ― что завидуют, а зависть и злоба, по словам Писания, не ведати предпочитати полезное». Чтобы убедить архипастыря в своем единомыслии с церковью о предметах веры, Климчонок испросил у преосвященного дозволения при нем иметь прение о вере с молоканами. Учителя молоканские, вовсе этого не ожидавшие и зная силу своего противника, пришли в робость и смущение. На все их коротко ему известные доводы и вопросы Семен Климич отвечал на основании Слова Божия просто, ясно и убедительно, и заставил молкнуть по очереди всех собравшихся учителей. По окончании беседы некоторые из молокан сказали преосвященному: «Поставь нам попом Климчонка, и мы обратимся к церкви». Хотя преосвященный и не соизволил на эту просьбу, но, видя в ней залог будущих успехов в их обращении, он решился поддержать Климчонка и против клеветы, и в миссионерской его деятельности. Узнав, что Семен Климыч более 10 лет занимается с раскольниками и молоканами, обласкав его и побеседовав довольно, преосвященный предложил старцу указать на единомысленных с ним и из лиц местного окружного духовенства на таких, которые способны действовать на молокан. Но указанию Семена Климыча были немедленно вызваны преосвященным: протоиерей с. Романовки, о. Матвей Миртовский, диакон с. Грязнухи Степан Ульянов, да из местных жителей Семен Климыч указал на балашовского купца Филиппа Александровича Туркина, мещанина Михаила Иевлеваи некоторых других ревнителей благочестия.

***

Познакомившись с ними и побеседовав о мерах, которые, по их мнению, могли бы быть с пользою приняты для обращения заблуждающих, владыка благословил продолжать начатое дело, и впоследствии выражался о них: «Вот истинные христиане! Благодарю Бога, что познакомился с этими достойными людьми!»

Семен Климыч, между прочим, обратил внимание владыки на вредные последствия, происходившие для нравственности от неравенства возрастов при браках в простом народе. Преосвященный Ириней ходатайствовал о принятии мер против этого зла Святейшим Синодом.

Возвратясь в Пензу, преосвященный Ириней образовал частную, для обращения молокан, миссию, назначив в нее двух ученых протоиереев, которым вменял в обязанность действовать совместно с Климчонком и его вышеуказанными единомышленниками. При пособии Семена Климыча эта миссия в короткое время обратила к православию до 150 человек молокан, а некоторые из указанных им, даже самые упорные и закоснелые, были для ослабления секты переселены в Мелитопольский уезд Таврической губернии, на молочные воды.

Впрочем, эти переселения не были в сущности строго насильственными мерами; на отведенные для того участки в 30.000 десятин удобной земли, часто без всякого принуждения и дозволения начальства, а сами собой, по согласию лишь своих обществ, на молочные воды по собственной охоте селились многие молокане из разных губерний, привлекаемые туда слухами о привольной там жизни. Официальные действия этой миссии прекратились по Пензенской губернии с переводом преосвященного Иринея 26 июля 1830 г. архиепископом в Иркутск. Но, тем не менее, Климчонок с другом своим протоиереем Миртовским и прочими единомысленными сотрудниками продолжали и после того, как частные лица, деятельно заниматься увещаниями раскольников обратиться в православие.

Заметим, что Семен Климыч, занимаясь преимущественно обращением молокан, не ими одними ограничнивал свою деятельность. Он успешно трудился и с другими раскольниками; с молоканами же ему приходилось преимущественно заниматься потому, что их в этой местности было более, нежели последователей других сект; поповщины, например, там вблизи совсем не было. При самом возникновении этой секты из секты духоборцев, которая до того преимущественно населяла ту местность, молокане все свои усилия обратили против этой секты, чтобы отделиться от нее, а потом, взяв над духоборцами перевес, они, при наглости своих проповедников, вытеснили другие толки, и остались в той местности самыми многочисленными, хотя и не единственными представителями сектанства.

Когда новый Саратовский епископ преосвященный Иаков, рукоположенный 27 марта 1832 года, при первом обозрении епархии был в Балашове, враги Климчонка, не смутившись неудачей первой своей жалобы на него преосвященному Иринею, постарались выставить его и перед новым архипастырем, как человека сомнительных верований, позволяющего себе, не имея священнаго сана, поучать народ и привлекать к себе каким-то странным учением. Получив такой донос, преосвященный вызвал Климчонка в Балашов. Не без страха явился ревнитель благочестия к архипастырю.

«Зачем ты мешаешься не в свое дело? – спросил, между прочим, преосвященный Семена Климыча, разумея под этим обращение раскольников, и, вероятно, чтобы испытать его, прибавил: «Зачем ты, старичок, беспокоишь молокан? Они люди добрые, живут смирно, веруют во Христа, – разве не могут тоже спастись?»

«Простите, ваше преосвященство, моему неразумию, ― отвечал Климчонок, ― Св. отцы единогласно свидетельствуют о раскольниках, что они спастись не могут. Никакой грех, говорит св. Златоуст, Бога не раздражает так, как раскол; хотя бы и бесчисленные добрые дела раскольники соделали, но ничего они им не пользуют. Неменьшие казни раскольники восприимут, как и те, кои Тело Христово рассекали, т. е. кои Его распинали. Ни кровь мученичества грехи раскола загладить не может». (См. толкование на 14 посланий an. Павла, глава 14, послаение к Ефес. беседа 2-я, киевской печати 1623 г.).Св. Кирилл Александрийский пишет также: удаляющиеся церкви Божией и причастия Св. Таин, а таковы суть раскольники и молокане – враги Божии бывают и бесам друзи (Слово Кирилла Александрийского «Бойся смерти», лист 118). Священномученик Киприан, епископ Карфагенский, называет их антихристами: Противники Христовы, говорит он, все те, которые от любви и единства Восточныя церкви отпали; и Господь во Евангелии глаголет : «Аще кто церковь преслушает, буди тебе якоже язычник и мытарь» (Мф. 1:17). Если презревшие церковь за язычников и мытарей вменяются, то ельми паче бунтовщиков и неприятелей, ложные алтари и недозволенныя священства и святотатственные службы вымышляющих, и чести себе беззаконно присвояющих, надобно почесть за язычников (См. Киприана в 1 книге 1-е послание к Корнилию). Согласно тому и блаженный Августин пишет: «Это от кафолической Церкви бывает отделен, хотя и похвальное собою мнелся житие препровождати, за сие токмо единое беззаконие, что от единства Христова отлучен есть, не получит жизни вечныя, но гнев Божий пребывает на нем«» (Блажен. во 2-й книге в послании 152-м.)

«А как ты, однако же, понимаешь слова Писания: «Во всяком языце бойся Господа и делаяй правду, приятен ему есть»». (Деян. 10: 35) «Слова эти относились к язычнику Корнилию, который, не будучи оглашен, говорил правду по закону естественной совести, потому и был приятен Богу, но только приятен, а для устроения его спасения, надлежало ему прежде уверовать и креститься во имя Господа Нашего Иисуса Христа, для чего по смотрению Божию и послан был к нему апостол Петр и исполнилось слово Писания. «Иже веру иметь и крестится, спасен будет», а «иже не иметъ веры, осужден будет» (Мк. 16:16). Св. Иоанн Златоуст, изъясняя сие место, между прочим, говорит: «Егда ли приятен Богу есть, иже в Персиде живый? Аще будет достоин по сему образу, т. е. примеру, приятен будет иже сподобитися веры, т. е. чтобы сподобиться просвещения верою во Христа, отсюда и иже от Ефиопия каженника не презре» (Беседа на Деян. Апост. 23, Глава 10 и 34). Но тоже сподобил его просветиться во имя Христово и креститься от апост. Филиппа, да и из Писания видно, что нет иной двери к спасению, как сия: яже веру иметь и крестится, спасен будет, а яже не иметь веры, осужден будет. А раскольники и веры правой не имеют, и крещения – одни, вот как молокане, вовсе отметаются, а другие, как поповщина и безпоповщина, совершают незаконно, через запрещенных попов и большаков, третьи – как перекрещеванцы – повторяют его, вопреки ясному свидетельству Писания, ― стало быть все они подлежат осуждению». Затем Семен Климыч откровенно и с соболезнованием высказал преосвященному состояние его паствы. Преосвященный слушал его со вниманием, задумчиво; одушевленный рассказ старца сильно его занял. Потом сам он начал предлагать ему вопросы о раскольниках вообще, о духе разных сект их, о средствах к обращению и, вполне удовлетворенный ответами Семена Климыча, расстался с ним с видимым к нему уважением, благодаря доносчиков, что они познакомили его с таким замечательным человеком.

Искренним единомысленным другом и сотрудником Семена Климыча был вышеупомянутый Балашовского уезда, с. Романовки, священник о. Матвей Гаврилович Миртовский. С самого своего поступления на место сельского священника, о. Матвей, сдав все хозяйство своей супруге, посвятил свое время исключительно делам своего звания и вскоре приобрел любовь и уважение своих прихожан; ничто важное в их семействах без его совета не происходило. Около 1825 г. он уже был протоиерей и благочинный.

Приезжая в базарные дни в Романовку, Семен Климыч у него останавливался. О. Матвей любил и уважал Семена Климыча не как друга только, но и как отца и, видя его благочестивую жизнь, о. Матвей, по смирению своему, ничего не предпринимал без его совета и такие отношения к нему сохранил до конца его жизни. По совету друга своего он всесторонне изучал вопрос о расколе и вначале применял свои сведения, обращая раскольников своего прихода, а потом как благочинный и по благочинию.

Из вышеприведенной беседы своей с преосвященным Иаковом и из внимательных расспросов владыки о раскольниках, Семен Климыч вынес твердое убеждение, что владыка не останется равнодушным зрителем печального состояния своей паствы, и поспешил увидеться после беседы сей с другом своим протоиереем Миртовским: «Радуйся, отче! ―сказал он, входя к нему, и, передав подробно о своем свидании и беседе с владыкою, продолжал: Бог даровал нам во владыке Ангела своего, он просветит сидящих во тьме и сени смертной светом истины Христовой. Се время благоприятно послужить Церкви Христовой!» и посоветовал о. протоиерею – тогда уж бывшему вдовцом – немедленно подать прошение о поступлении в монашество. Отец Матвей с любовью принял совет старца, согласный и с его собственными убеждениями, а преосвященный, получив прошение, пригласил его поступить на жительство в архиерейский дом и вскоре постриг его, назвав Моисеем.

Это было в конце 1832 года или в 1833 году.

Передав дело своего сердца – борьбу с расколом в руки своего друга о. Моисея и нескольких других единомысленных почитателей его и доследователей, трудившихся в Саратове под руководством архипастыря, Семен Климыч до конца своей жизни оставался в своем родном доме, продолжая все-таки и сам с неослабевавшими энергией и успехом деятельность свою по обращению заблуждавшихся. В продолжение своей жизни он обратил до 60 начетчиков разных толков, из которых некоторые, по обращению своем в православие, послужили потом и в свою очередь орудиями Провидения к обращению и других. Однажды на беседе у молокан в деревне Беловке, в которой участвовал и о. Матвей Миртовский, после долгих и тщетных прений о кресте, о Св. Таинствах, двое из споривших молокан, Прокопий Абрамов и Алексей Яковлев, решительно сказали: «Ты нам, Семен Климыч, сколько не говори, а мы переменить веры не можем!» – и продолжали хулу на православных. Семен Климыч, потрепав их ласково по плечу, сказал им: «Ну, други, я верно знаю, что будете христианами православными, да для многих еще учителями в православии!» Это предвещание прозорливого старца впоследствии исполнилось в точности. Действительно, Прокопий Абрамов и Алексей Яковлев, приняв православие, стали потом, под руководством Семена Климыча, обращать из раскола других.

Народная молва далеко разнесла весть о благочестивом рабе Божием, но, хотя круг его деятельности и влияния был весьма обширен, простираясь далеко за соседние с его родиной селения, но положение его у себя было самое скромное, не выдающееся. Он оставался все-таки не больше как простым поселянином, действовавшим самолично, один, безо всякого содействия власти или богатства, не облеченный ни в какие почетные титулы или должности.

Владелец Алмазова, узнав, что в Алмазове есть мужичок, пользующийся общим доверием и уважением всей округи, назначил Климчонка бургомистром своей вотчины и, конечно, не ошибся.

В этом, так сказать, домашнем своем служении своему обществу, Семен Климыч принял много горя и скорбей, которые могут быть понятны лишь тем, которые помнят, что такое крепостное право.

Бывало, например, управляющий заставлял Климчонка ради собственных его, управляющего, интересов, покривить перед помещиком душою, ложными показаниями; но ни ласка, ни угрозы, ни даже жестокие телесные наказания не в силах были поколебать правдивость Семена Климыча и заставить его изменять правде и исказить истину. После множества искушений и скорбей, без которых не обходится ни один нравственный подвиг, Семен Климыч достиг, при помощи Божией, того, что в несколько лет своего управления успел совершенно изменить нравственный быт вверенных ему крестьян. Чтобы искоренить между ними суеверия, предрасудки и порочные наклонности, он старался сблизить их с церковью, растолковывая им ее уставы и богослужение и объясняя им ее благотворное влияние на все условия и отношения семейной и общественной жизни. На взрослых он действовал силою слова, а еще более личным примером. Убеждая их читать отеческие книги, он говаривал: «Читай и почитай». Детей сам обучал грамоте по собственному, им самим упрощенному методу, понятному и для взрослых, из которых он тоже немало обучал чтению. Многих мальчиков привозили к нему и из окрестных селений и он их тоже обучал, содержа их на свой счет; таких учеников бывало у него человек по десяти, по пятнадцати. Пьянство и другие пороки видимо ослабели, а церковь сделалась любимым местом доброго народа. Хозяйство господское и крестьянское пошло у него отлично, крестьяне жили в мире и довольстве, благословляя судьбу свою.

***

До самой кончины своей Семен Климыч ни в чем не изменял своего образа жизни и привычек. Властвуя над другими лишь силою примера, он со всеми обходился ровно, любил труд до усталости, наблюдал строгую справедливость, был прост и умерен во всем, бывал при барщинных работах, дома занимался пчеловодством. Летом ходил в одной рубашке, а зимой в простом крестьянском полушубке.

Семен Климыч был женат и имел двух сыновей. О том, как он выбрал себе жену, он рассказывал Родиону Никитичу следующее: «Читал я где-то, что некоторый царь, имея намерение выбрать себе достойную супругу, собрал много девиц и держал их всех несколько времени в одном месте. Каждую ночь он посещал их во время самого глубокого сна и каждый раз замечал, что все девицы крепко спали, одна только при каждом царском посещении просыпалась и вскакивала с постели. Эта последняя и сделалась супругою царя. Подобное употребил и я; когда девицы нашего села рано утром выгоняли скот в стадо, выходил и я туда же и всегда замечал одну девицу опрятною и бодрою, тогда как другие гнали свой скот полусонные и растрепанные. Выбор мой пал на ту, которую я всегда по утрам отмечал опрятною, и этот выбор был весьма удачен.

Семен Климыч скончался в 1837 году мирною, христианскою кончиной, напутствованный святыми таинствами Покаяния, Причащения и Елеосвящения. В предсмертные минуты он заставил для себя читать 17 кафизму. Последние его слова были: «прими, любезное мое чтение, как много я тебе обязан» Когда окружавшие его предложили ему послать в Балашов дать знать о приближающейся его кончине его друзьям и почитателям, он сказал: «Не надо. Я родился мужиком, хочу и умереть среди мужиков!» Балашевский купец Филипп Александрович Туркин поставил на могиле Семена Климыча скромный памятник, свидетельствующий о его любви к покойному.

О. Леонид (Наголкин), из мещан г. Карачева, родился в 1768 г. В мире он был приказчиком болховского купца Сокольникова. 28 или 29 лет от роду он, в 1797 году поступил в Козельскую Оптину пустынь; один из сыновей Сокольникова, Максим, поступил за ним в ту же Оптину пустынь. Пробыв в Оптиной два года, о. Леонид перешел в Белые берега в 1799 году, Максим Седельников перешел с ним туда же. В Белых берегах о. Леонид был с 1804 по 1808 г. строителем; Сокольников, в монашестве Мельхиседек, был там с ним казначеем. В Белых берегах проживали тогда старцы о. Клеопа и о. Феодор. Видя, что о. Мельхиседек знаком с властями и с тамошней знатью, домагается начальства, о. Феодор посоветовал о. Леониду уступить свое начальство о. Мельхиседеку, что и не замедлил исполнить о. Леонид, добровольно сложив с себя настоятельство. Мельхиседек был назначен на его место, а после настоятельствовал в нескольких других обителях и, наконец, с 1821 г. в московском Симоновом монастыре. Быв после в Москве, о. Леонид у него останавливался как у бывшего знакомого. Однажды о. Леонид поехал к преосвященному Филарету; архимандрит взялся его представить владыке и поехал с ним, но когда владыке доложили, что приехал архимандрит и старец, преосвященный благословил старцу войти, а о. Мельхиседеку велел сказать, что он теперь не нужен, а если имеет нужду, то пусть приедет после. Так о. Мельхиседек и уехал, не увидев на этот раз владыку.

Заметим, что сообщаемые некоторыми жизнеописателями сведения о том, что будто о. Леонид, живя в Белых Берегах, имел личные сношения с бывшим тогда ректором Севской семинарии, а после епископом Филаретом – не верны. Ректор о. Филарет все время жил в Севске в семинарии, а когда о. Леонид, был назначен настоятелем в Белых Берегах, т.е. в 1804 г., о. ректор был переведен епископом в Уфу.

Иеросхимонах о. Флавиан.

Всякому интересующемуся жизнию о. Илариона небезинтересно будет познакомиться и с житием его друга, иеросхимонаха и казначея Оптиной пустыни, о. Флавиана. О. Иларион отзывался об о. Флавиане как о самом искреннем и преданном ему брате. Одному брату, назвавшему о. Флавиана самым преданным ему учеником, о. Иларион отвечал: «О. Флавиан не мой ученик, а ученик того, которого и я был учеником, батюшки о. Макария, при котором он провел 17 лет, усердно назидаясь и поучаясь и словом, и примером его. А мне о. Флавиан самый близкий и искренний друг, каких не бывало, да и не будет». Жизнь о. Флавиана была тесно связана с жизнию о. Илариона. Отделять одну от другой, значило бы представить неполный образ кого-либо из сих старцев.

В начале восьмисотых годов прошлого столетия жили в г. Орле шесть братьев, дети Матвея и Степаниды Маленьковых. Все они торговали рыбой с Дона, воском, медом, волошскими орехами и подобною мелочью. Жили они порознь, особыми семьями, но торговля была сначала общая. Третий из шести братьев – о. Флавиана родитель – Матвей Матвеевич, родился 17 февраля 1792 г.

Супруга Матвея Матвеевича, Прасковья Александровна, была из семейства Александра Ивановича и Мавры Ивановны Дьяконовых. Как Маленьковы, так и Дьяконовы принадлежали в истинному православию, тогда как другие купеческие семьи в Орле в то время принадлежали большей частью или к единоверию или к расколу.

По разделу с братьями Матвею Матвеевичу досталась одна из рыбных лавок. Кроме детей, умиравших в раннем возрасте, у Матвея Матвеевича было три сына: Николай, Иван и Феодосий Матвеевичи и две дочери – Любовь и Глафира. Старший сын Николай занимался при отце рыбной торговлей. Был он человек не дурной и не оставлял без помощи бедных и сирот; но когда родитель Матвей Матвеевич, женив его осенью 1836 г. на купеческой дочери, сам тотчас же, зимою 1837 г., оставил дом и поступил в Оптину пустынь, то жена и теща Николая, обе женщины пустые, внесли в семейство скорби и разорение. Неразумною тратою на наряды, частыми сборами гостей и пирушками, они довели до разорения хозяйство.

По поступлении младшего брата Феодосия Матвеевича в монашество, Николай в конце сороковых годов переехал в Мариуполь, где поступил в приказчики к одному богатому рыбопромышленнику. Там во время ловли, при разлитии Дона, лодка, в которой он находился, опрокинулась, и он утонул вместе с несколькими товарищами, бывшими с ним.

Второй сын Матвея Матвеевича, Иван Матвеевич, в детстве жил при отце в Орле. С 10-летнего возраста он стал по торговле ездить за рыбой на Дон и, наконец, 13 лет совсем остался на Дону, нанявшись у богатого ростовского рыбопромышленника Нечаева. Женившись на казачке, он отошел от Нечаева и стал заниматься сам от себя, сначала рыбной ловлей, а потом, по совету старца о. Макария, стал торговать хлебом, открыл 4 лавки: бакалейную, железную, красную и черную (канаты, хомуты и т.п). Иван Матвеевич скончался 25 февраля 1882 г. Младшая дочь Матвея Матвеевича, Любовь Матвеевн, родилась около 1809 г., 29 августа. 30 января 1824 г. Любовь Матвеевна, будучи 13–15 лет, поступила в Орловский девичий монастырь. Старец о. Макарий перевел ее из Орла в Борисовку. На 25 году ее монашества о. Макарий постриг м. Любовь в мантию келейно, когда она, побыв в Борисовке с полгода, около1846 г. приезжала в Оптину пустынь. Официально же она года два спустя была пострижена в Борисовке лишь только в рясофор. Постриг в схиму м. Любовь долучила на 33 году своего монашества в 1855 г. В 1865 году м. Любовь перешла в Тульский монастыр под духовное руководство о. Илариона. Пробыв около года в Туле, м. Любовь в августе 1865 г. перешла в Белев.

Матвей Матвеевич же по кончине супруги и по женитьбе сына Николая, поехал из дома на своей лошади с работником и с первого корма отправил их домой, чтобы домашние не знали, что он решил поступить в Оптину пустынь в монахи. Мая 1837 г. домашние узнали о нем от орловского купца Мамыкина, видевшего его в Оптиной пустыни. По поступлении в скит Матвей Матвеевич занимался в нем садом и цветами и некоторое время был помощником о. Илариона, по его должности келейника о. Макария. Потом переведен был в монастырь, где был гостинником. Простудившись, скончался от водяной в ночь с 21 на 22 июля, 57 лет от роду, прожив в обители 12 лет и два месяца. Был пострижен в мантию с именем Мелетия.

Детство и отрочество Феодосия Матвеевича

Младший сын Матвея Матвеевича, Феодосий Матвеевич, родился 24 марта 1823 года. «Моя матушка Прасковья Александровна, ― вспоминал о. Флавиан, ― была благочестивая и богобоязненная женщина; вставала рано и подолгу молилась, потом всех нас, бывало, разбудит и заставит тоже молиться. Держала нас строго, не допускала с нашей стороны никаких шуток, шалостей и грубых, неприличных слов».

«Когда скончалась моя матушка, ― рассказывал о. Флавиан, ― мне было лет 9–10, и я ходил в школу. Вскоре батюшка мой Матвей Матвеевич получил место управляющего у Абазы и у Нарышкина, и мне пришлось быть с ним у Нарышкина на винном заводе, а также побывать и в Харькове.

Оставшись по отъезде в Оптину пустынь Матвея Матвеевича почти ребенком, Феодосий Матвеевич жил в семействе своего брата Николая. По примеру благочестивых родителей и сестры, монахини, он вел себя скромно и трудолюбиво: ходил часто на церковные службы и в школу. Войдя несколько в силы, занимался в рыбных лавках. Невестка, жена его брата, очень недолюбливала Феодосия Матвеевича, постоянно дразнила его, называя монахом, делала ему на каждом шагу неприятности, к чему как хозяйка всегда имела возможность и случай. При расстройстве торговых дел она видела в нем участника и в том немногом, что им оставалось от богатой когда-то торговли. Кроме того, его трудолюбие и скромность слишком резко отличались от заведенных ею в доме мужа порядков рассеянной жизни, когда одни гости сменялись другими, одни пирушки иными. Сознавая, что он и в родном доме чужой, Феодосий Матвеевич находил для себя утешение у старшей сестры своей м. Любови, которая в то время находилась в Орловском монастыре. Он поверял сестре своей разные скорби, говорил о кутежах и оскорблениях невестки, о расстройстве дел и т.п., и, успокоенный советами и любовию сестры, возвращался домой на новыя скорби и неприятности.

Феодосию нередко случалось бывать у старцев о.о. Леонида и Макария. Жизнь монахов понравилась ему, и он высказал свое желание поступить в Оптину пустынь о. Леониду.

О. Леонид удерживал пока стремление Феодосия к монашеству и говаривал ему: «Погоди ещё» Однажды, он дал Феодосию кусок яблонова дерева и сказал: «Вот возьми себе домой, сделай из него ложку и перешли ко мне. Если сделаешь хорошую ложку, то значит можно тебе поступить в монахи». Усердно принялся за свою работу Феодосий в свободное от обычных занятий время, сидя в своем мезонине, не зная ни приемов и не имея нужных для работы инструментов; одним ножичком выдалбливал и обделывал данный ему старцем отрубок в ложку. Наконец, после долгих трудов, вышла ложка на радость Феодосия; но радость его была непродолжительна. Возвратясь, однажды, домой, он не нашел в мезонине свою ложку. В его отсутствие невестка нашла ее, взяла, и, когда он просил ее отдать ему назад, то она при нем сломала ложку и растоптала ногой. О своем горе Феодосий сообщил о. Леониду, который утешил его, дав ему новый кусок дерева. Феодосий снова принялся за работу и успешно окончил ее, выточив довольно недурную ложку.

В 1839 году Феодосий Матвеевич, шестнадцати лет, ходил в Киев, попутно заходил в Софрониеву и Глинскую пустыни.

Феодосий Матвеевич был при о. Леониде в Оптиной четыре раза, хаживал туда обыкновенно к Пасхе. В последний раз он был у о. Льва в год его кончины, в 1841 году. «Помню, ― рассказывал Феодосий, (в монашестве о. Флавиан), ― что когда батюшка о. Мелетий ⁷¹ спрашивал обо мне о. Льва, как мне устроиться, то о. Леонид сказал при мне: «Те дети (Глафира и Николай) будут твои мирские наследники, а Феодосий будет духовным наследником». «Он будет у вас в Оптиной, ― сказал он, глядя на меня, ― послушником, но надо годок подождать». Случилось, однако, так, что по делам Феодосию нельзя было через год поступить. О. Леонид в этом году скончался и Феодосий вместо года пробыл года три и поступил в Оптину пустынь уже 7 марта 1844 года.

«О моем желании поступить в Оптину пустынь, ― рассказывал далее о. Флавиан, ― никто не знал, кроме сестры м. Любови. Однажды я усердно молился перед местной иконой Царицы Небесной в приходской нашей церкви, прося, чтобы Матерь Божия устроила мой путь в Оптину пустынь. Выйдя из церкви, я пошел на постоялые дворы искать попутчика, нашелся один Боровский купец, который приехал в Орел по торговым делам. Он взялся за несколько рублей довезти меня до Оптиной пустыни. Сговорившись с ним, я отправился к бывшему тогда городскому голове, моему дяде Дмитрию Тимофеевичу Пастухову за паспортом. Пo приказанию дяди, в думе немедленно выдали его мне.

Имея уже паспорт в кармане, я сказал брату Николаю, что совсем уезжаю в Оптину. После гневной сцены от брата и его жены, м. Любовь меня собрала, и я на другой же, кажется, день уехал с Боровским купцом».

Пребывание о. Флавиана в скиту Оптиной пустыни

Приехав в Оптину пустынь во вторник, на 4-й неделе Великого поста, 7 марта 1844 г., Феодосий Матвеевич поместился сначала у отца, который был тогда гостиником, и пробыл у него около месяца; 16 апреля, в Фомино Воскресенье был помещен в скит.

Скажем несколько слов о трудах по монастырским послушаниям, которые о. Флавиан, в мире Феодосий, проходил от своего новоначалия.

В скиту Феодосий Матвеевич провел сначала 8 месяцев, с 16 апреля 1844 г. пo 1 января 1845 г., в хлебне и квасоварне. Эта хлебня, ныне не существующая, стояла близь теперешней келльи о. Арсения.

Затем Феодосий Матвеевич прожил 15 лет, с 1 января 1845 г. до кончины старца о. Макария, в церкви. Сначала определен был указом от 18 августа 1849 г. в братство, a 29 августа 1850 г. посвящен в стихарь и показан состоящим при пономарне и при ризнице. В 1852 г. он показан 28 лет пономарем и при ризнице. В 1852 г. по указу от 22 февраля накрыт рясофором. 29 апреля 1855 года пострижен в мантию, с наречением имени Флавиана.

О. Феодосий жил в церкви но как очень старательный, послушливый и способный, он был часто употребляем, как для личных услуг cтарцу о. Макарию, так и на разные другие труды и занятия. Он сначала помогал о. Илариону по скитскому хозяйству, а впоследствии, не оставляя пономарского послушания, постоянно почти пребывал в келье старца отца Макария и отца Илариона для услуг.

О. Феодосий много трудился в скитском саду. «Сначала, ― рассказывал о нем о. Иларион, ― Феодосий не хотел браться ни за деревья, ни за цветы, ни за другое что по саду, а бывало все только дорожки подчищал. Понемножку приохотили его, и стал он потом и всем в саду заниматься: и деревьями, и цветами, и парниками и др. Зимой, как и другие скитские братия, занимался выделыванием деревянных ложек, в чем был очень искусен».

В 1855 г. о. Флавиан сопровождал старца о. Макария, ездившего по приглашению в Одигитриеву Зосимову пустынь, Московской губернии на освящение храма, которое совершал преосвященный Филарет московский.

14 июля 1858 г. преосвященный Григорий Калужский, при освящении церкви в селе Скурыничи, рукоположил о. Флавиана в иеродиакона.

При последних днях жизни старца о. Макария о. Флавиан находился постоянно при больном, который на его руках и испустил последний вздох свой, назначив о. Флавиану после себя относиться к Илариону. По кончине о. Макария, о. Флавиан оставил должность пономаря и ризничего и перешел из церкви на жительство в задний из правого от ворот порядка корпусов в скиту и занял там от входа в корпус первую келлью направо.

После погребения о. архимандрита Моисея, о. Флавиан 18 июня 1962 г., по древнему обычаю пустыни, участвовал в избрании нового настоятеля, каковым и оказался избран о. Исаакий.

Когда новый настоятель вступал в должность, место казначея в монастыре было вакантно.

Бывший казначей Оптиной пустыни иеромонах Савва подал прибывшему для погребения о. архимандрита Моисея преосвященному Григорию прошение об увольнение его от казначейской должности по старости лет. Преосвященный Григорий уговаривал его остаться в этой должности еще хотя бы на полгода, обещая представить его к наперстному кресту. Но о. Савва положительно уединился от должности и был от нее уволен указом от 7 сентября 1862 г. Новый настоятель о. Исаакий, по соглашению со старцем, предложил занять место казначея иеродиакону о. Флавиану, имевшему тогда от роду 40 лет. 29 августа 1862 г. о. Флавиан был рукоположен в иеромонаха, и указом от 23 октября 1862 г. ему было разрешено, впредь до усмотрения, исправлять должность казначея.

Пред масляной неделей в феврале 1863 г. о. Флавиан перешел из скита в монастырь, a 23 июля 1865 г. утвержден в должности казначея. В этом же (1865 г.) против Казанской церкви стал строиться новый двухэтажный корпус.

Проживавший в монастыре не в числе братства помещик Б. Г. Раевский пожертвовал на эту постройку некоторую сумму с тем, чтобы в этом новом здании было отведено помещение для него, Раевского, и для О. Флавиана. В 1865 г., когда постройка была окончена, о. Флавиан перешел в этот новый корпус и жил в нем 25 лет, до своей кончины.

19 июня 1866 г. О. Флавиан награжден набедренником, a 15 апреля 1878 г. пожалован наперстным крестом от Св. Синода.

Еще в 1864 году, при устроении в скитской церкви Макарьевского предела и часовни на могиле о. Макария в монастыре, о. Флавиан был ближайшим сотрудником о. Илариона, неся на себе, по указаниям старца, трудовую часть и надзор за постройками.

В боковом иконостасе, составляющем северную сторону алтарного помещения Макарьевского придела, близь иконы св. Филарета Милостивого, находится икона, в которой на одной доске помещены изображения следующих четырех святых: 1 ― Амвросия Медиоланского, 2 – Илариона Великого, 3 ― Флавиана – Патриарха и Исповедника и 4 – Священномученика Исаакия (ангел Настоятеля). Это свидетельствует, что о. Флавиан был в то время (1864 г), т. е. после кончины старца о. Макария, почитаем одним из выдающихся иноков обители и скита.

По кончине старца отца Макария в Оптиной пустыни постоянно по два раза в год совершаемо было его поминовение; 7 сентября, в день его кончины, и 19 января, в день его ангела, Преподобного Макария Египетскго. Поминовение состояло в торжественном соборном служении ранней и поздней литургии и панихид. В эти дни почетным гостям предлагалась поминовенная трапеза, всей монастырской братии улучшенная пища и, кроме того, раздавалась пища и деньги нищей братии, которой в эти дни собиралось человек 200 и более; Старец о. Иларион был усерднейшим ревнителем этих поминовений, стараясь о поддержании их через изыскание и доставление нужных для того средств, по кончине о. Илариона заботу о продолжении таких поминовений своего старца о. Макария взял на себя о. казначей Флавиан. Но он с такою же любовью и усердием заботился до самой своей смерти и о совершенно таком же поминовении и другого своего старца, о. Илариона, совершавшемся 18 сентября, в день кончины его, 21 октября, в день его ангела, Преподобного Илариона Великого.

Некогда бодрый рачитель послушания приснопамятный Преподоб. Никон воздвиг прекрасную церковь Св. Троицы в похвалу Преподобному Сергию Родонежскому. Позже в 1864 г. в скиту Оптиной пустыни устроен придел в почтение и похвалу Старца о. Макария.

По кончине старца о. Илариона другой рачитель послушания, казначей Оптинской пустыни Флавиан предпринял, по желанию и предложению духовных детей о. Илариона, устроить в честь и похвалу сего старца чугунный надмогильный ему памятник и церковь во имя Преподобного Илариона Великого.

Предположив было сначала устроить придел Преподобного Илариона при скитской церкви, о. Флавиан решился, по предложению властей, устроить церковь при предполагавшейся тогда к построению новой больнице. Старец о. Иларион еще при своей жизни в 1871 или 1872 г. передал о. игумену собранные им от различных жертвователей 3000 руб. на построение новой больницы, так как существовавшее дотоле в монастыре старое помещение для больных было крайне неудовлетворительно. 2 июля 1874 г., в воскресный день и в день празднования Калужской иконы Божией Матери, после поздней обедни, совершенной о. игуменом соборне с о. казначеем Флавианом и прежним казначеем о. Саввою, о. Исаиею и о. Игнатием, при ясной солнечной погоде и большом стечении народа, на место, предназначенное для новой постройки, направился крестный ход. Здесь совершена была торжественная закладка церкви и при ней больницы. По требнику Петра Могилы в камни были вложены и заделаны святые мощи, зажженная лампада с маслом и вделана жестяная доска с надписью, когда и кто совершал закладку.

Что же касается до надмогильного памятника, то тотчас же по кончине старца о. Илариона, о. казначей Флавиан озаботился постановкой на дорогой могилке памятника, в виде Чугунной Часовни, такой же формы и рисунка, какая стояла на могиле старца о. Макария.

Освящение вновь устроенного храма во имя Илариона Великого при больнице было назначено на 28 июля 1876 г. Накануне вечером в Оптину пустынь прибыл преосвященный владыка Григорий. В этот день в обычное время, в три с половиною часа пополудни в новоустроенной церкви была отправлена малая вечерня, а в 7 часов вечера началась в ней всенощная. На следующий день, после ранней обедни в монастыре, в новом храме бывшим казначеем о. Саввою было соборно совершено водосвятие, а в 9 часов начался благовест и владыка, предшествуемый братией, прошел из занимаемых им покоев в новую церковь, в которой соборне совершил ее освящение. После освящения протодиакон возгласил ектению: 1) о здравии еще живых почитаемых в монастыре особ; и создателей и украсителей новоустроенного храма; а также 2) и упокоении старца иеросхимонаха Иллариона и других живших в монастыре старцев и о почивших уже строителях и украсителях нового храма.

После литургии, окончившейся в час, владыка отбыл в свое помещение, где старшему духовенству и почетнейшим из монашествующих и мирских гостей был подан чай.

Старец о. Иларион был близко известен владыке, который постоянно относился к нему с искренним благорасположением. Под впечатлением торжества владыка, вспоминая о покойном, сказал одной из находившихся во время чая и закуски близь него особе: «да, старец Иларион великую стяжал славу».

Монастырская и скитская братия имела 28 улучшенную пищу в братской трапезе, а прибывшие на торжество близкие духовные дочери старца, мирские и монашествующие, имели трапезу в одной из гостинниц при пустыни. Для нищей братии тоже была поставлена трапеза и роздана милостыня. Погода была в этот день пасмурная; но, несмотря на это, много было сторонних посетителей, нарочно к этому дню прибывших, близких духовных детей покойного старца о. Илариона.

29 о. Флавиан служил в 5 часов в новой церкви раннюю обедню. Вечером этого дня владыка подробно осматривал здание новой больницы и церкви. Часть здания, в которой помещается церковь, каменная со сводом. Прекрасный по рисунку и исполнению иконостас сделал из розового дерева (наклейкой) с резьбою по ней из ореха. Иконы искусной живописи с прекрасной чеканкой из мастерской московского мастера Борисова. Паникадило, хоругви, подсвечники, сосуды и другие алтарные принадлежности куплены, а частью и заказаны были в Москве, и производят рисунком и хорошей работой приятное впечатление. У западной стены устроены хоры, на которых помещающиеся во втором этаже больные, братия могут, не сходя вниз, слушать богослужение. Всем виденным владыка остался вполне доволен, сказав, что все это вполне изящно.

На следующий день владыка отбыл из обители.

18 сентября 1876 г., в день памяти блаженной кончины старца о. Иллариона, в новой церкви были совершены: накануне повечерие и бдение о. игуменом Исаакием с двумя парами служащих, а в самый день памяти им же о. игуменом с двумя парами поздняя литургия, a пo литургии с 9 иеромонахами панихида по старце. На литию все служившие выходили на могилу старца, которая была убрана цветами. За поминальной трапезой была пропета вечная память.

***

Отец Флавиан был всем знавшим его известен не только как хороший хозяин-казначей, но и как строгий инок.

Кроме точного неослабного исполнения общемонашеских и в обители принятых правил относительно поста, своей богослужебной чреды церковных и келейных правил, им были усвоены некоторые другие обычаи.

1) Как бы о. казначей ни устал, подвизаясь по монастырскому хозяйству, во сне он не проводил более четырех часов в сутки. Уставать ему приходилось постоянно и немало. Когда надо бывало нужно ему, по случаю уборки сада, осмотра лесов, или вообще по какой-либо хозяйственной надобности, побывать где на даче, он, отстояв в монастыре утреню, а затем ранннюю обедню, и напившись затем наскоро чаю, который всегда пил и утром, и вечером без хлеба, выходил часов в 8–9 утра из монастыря и пешком направлялся на какой-нибудь хутор, из которых два были от монастыря верстах в 10. Придя на монастырскую дачу, о. казначей обедал всегда вместе с трудившимися на даче братиями. Потом, не отдыхая, отправлялся подробно осматривать хозяйство, причем редко брал с собой смотрителя дачи, чтобы не утомлять его без особенной нужды, не отвлекать от необходимого присмотра за производившимися работами. Осмотрев все, о. казначей возвращался на дачу же, где пил чай тоже вместе со служившею там братиею. Случалось видеть, что, устав после такой ходьбы в жаркий летний день и обливаясь потом, отец казначей, придя в келью на даче, наливал себе стакан воды, но по навыку к воздержанию никогда не позволял себе выпить весь стакан зараз, а отняв половину или треть стакана, выжидал; потом минут через пятьдесят выпивал еще немного и минут через 10 выпивал остальное, а иногда стакан так и оставался не допитым. К ночи о. казначей пешком же возвращался в монастырь. Лишь в последние лет пять о. казначей стал иногда ездить, чтобы возможно было осмотреть две–три дачи за раз.

2) Если настоятель посылал его куда-нибудь подалее, например на Болховскую мельницу, находящуюся от монастыря верстах в 70, отец Флавиан ездил не в тарантасике каком-нибудь, а в тележке или совсем открытой, или с рогожной будкой, и не больше как на паре лошадей.

3) Обедал о. казначей постоянно в общей трапезе с братиями и ужинал первые 20 лет своего казначейства тоже с братиями в общей трапезе, а последние лет 7 у себя в келлье, для чего почти всегда сам ходил в трапезу и приносил себе в горшечке щей и каши. От обычного ломтя хлеба, какой подавали братии, он отламывал себе верхнюю и нижнюю корку и довольствовался ими для всего своего обеда. Вообще он был чрезвычайно воздержан в пище.

Вне трапезы о. Флавиан никакой пищи не употреблял. Квасу из трапезы в келью никогда не брал себе.

4) Послушника, а потом монаха, жившего в соседней с ним келлье, которого обыкновенно называли его келейником, он не употреблял ни по своей должности, ни для своих личных потребностей.

5) Воду для своей насущной потребности он первые 20 лет доставлял себе сам, для чего после трапезы ходил с кувшином в булочную, где из крана наливал себе воду. Самовар себе утром и вечером ставил сам. Печь зачастую топил тоже сам. Чаю кушал две чашки и никогда не более трех и всегда без хлеба.

6) Полы своей келльи он первые 20 лет мыл сам два раза в год, перед Рождеством и Пасхою, а в последние лет семь призывал для этого сестер со скотного двора.

7) Занимаясь вообще много садом, он летом в удобное время по несколько часов в сутки употреблял на обрезывание и прививку плодовых деревьев, – занятие, не препятствующее умному деланию.

8) Всегда о. Флавиан бывал с братиями на работе, когда они, например, рубили или шинковали в подвалах капусту, убирали картофель, сено и т.п.

Если даже случалось ему в такое время отправлять богослужебную череду, он в свободное от богослужения время ходил с братиями на покос и там по нескольку часов в день работал, как настоящий работник, и оттуда возвращался к службе в церковь.

9) Никогда на нем не было ни сукна, ни шелка, а носил только мухояр или черный каленкор. Никогда не имел палки камышевой, или еще какой с набалдашником, а употреблял при ходьбе ореховую палочку, самим вырезанную в лесу. Келья его за 25 лет никогда не была оклеена обоями и оштукатурена.

10) Никогда не сидел, когда говорил что-либо с подчиненными. Когда нужно было о чем подолее поговорить, то он приглашал его к себе пить чай и, угощая чаем, делал необходимые расспросы и распоряжения. Никогда не возвшал голос и не употреблял резких выражений, делая кому-либо замечания.

11) Улыбка его никогда не доходила до обнажения зубов.

12) Хотя и всегда он не упускал времени, когда возможно было заняться чтением, но особенно благоприятны были для сего длинные осенние и зимние вечера.

Обыкновенно, начиная с аввы Дорофея, он прочитывал весь круг изданных под наблюдением старца о. Макария святоотеческих книг, читая все подряд без пропусков.

13) Всегда отличался искренним смирением. Примером его смирения может служить следующий случай. Накануне его кончины братия приходила проститься с ним. Смотрители дач и хуторов находились под его непосредственным наблюдением. Один из них обратился к отходившему со следующими словами: «Аще обрящеши благодать у Бога, не забудь меня, и помолись обо мне»!» О. Флавиан строго сказал ему: «о. Иерофей! Мы с тобой за все время, что служили, кажется, еще ни разу не поссорились; но смотри, как бы нам не поссориться с тобой теперь. Твои слова не идут ко мне, потому что я грешник»! Так оберегал старец о. Флавиан себя и мысль свою от самомнения. Вот пример истинного смиренномудрия. Здесь припомним несколько подходящий к сему ответ аввы Арсения Великого, который сказал одной знатной римлянке, просившей его молитв, что будет молиться, чтобы Господь изгладил из сердца его память о ней. Оба эти ответа могут показаться для неопытных в духовной жизни несколько суровыми и жестокими. Но в существе дела они не таковы. Ни тот, ни другой старец не отказали в молитве просивших оной.⁷²

30 декабря 1889 года, в субботу, отец казначей Флавиан, готовясь к служению на воскресенье, 31декабря, ходил в скит для исповеди и потом, стоя на бдении, по обычаю своему, в алтаре сильно озяб. В воскресенье, 31, он с большим трудом отслужил литургию в больничной церкви Илариона Великого и, возвратясь в келью, не мог кушать чай. В понедельник, 1 января 1890 года он был соборован о. архимандритом и другими иеромонахами; 2, 4, 6 и 7 января утром принимал у себя в келье Св. Тайны, а во время вечера, 7 января, принял от о. архимандрита пострижение в схиму, с сохранением имени Флавиана.

Бывший у него два или три раза козельский доктор определил, что у него крупозная пневмония нижней доли левого легкого. С половины января из острой затянулась в хроническую. Батюшка писал к великолуцкой игуменье матери Палладии Юрьевич, поздравлявшей его с принятием схимы. «Благодарю вас, матушка, за поздравление с принятием великого ангельского образа. Вы писали о своем желании и о совете вам о. Амвросия тоже принять схиму, а также о различных встречающихся вам к тому затруднениях. На это скажу вам, что в начале моей болезни я, подобно вам, тоже затруднялся принять это великое таинство, рассуждая что в случае, если Господу угодно будет подать мне выздоровление, то затруднительно мне будет согласить схимонашоские обязанности с исполнением моей молвистой должности. Но, наконец, решился исполнить предложение батюшки о. архимандрита и о. Амвросия, и за послушание принял великий постриг и теперь я покоен духом, а затем буди воля Божия. Так и вам, матушка, советую исполнить совет, и затем будете покойны, тем более что вы можете и по принятии схимы удобно уклоняться от шума и молвы начальнической вашей должности, имея способную мать казначею, на которую можете положиться.

Врачи и Наталья Петровна Киреевская, принимавшая участие в болезни о. казначея, заботилась о питательной пище, особенно великим постом. По этому поводу батюшка о. Флавиан в первых числах февраля писал к Наталье Петровне: «От употребления рыбной пищи в великий пост я решил отказаться, помня пример покойного батюшки о. Илариона, который тоже не принял совет докторов, говоривших, что для него необходима рыба и угрожавших, что без рыбы едва ли переживет пост. Но он говорил, что никак не решится постом употреблять рыбу, что и без рыбы и молока при помощи Божией, проведет пост, пожалуй, еще лучше, нежели на молоке и рыбе, – что и на деле оправдалось».

31 января батюшка писал Наталье Петровне Киреевской, что, хотя прямая опасность миновала, но сильно беспокоит его кашель и слабость значительная, при которой он не может даже ходить по келье.

С конца великого поста и до начала мая болезнь стала по-видимому уступать лечению. Хотя силы прибывали чрезвычайно медленно, но, казалось_, что возможно было надеяться на дальнейшее поправление. При малейших признаках поправления или укрепления сил, о. Флавиан думал уже о труде, о стоянии в церкви, о заботах и трудах по послушанию. С 3–4-й недели великого поста он уже принимал приходивших по послушаниям с вопросами и распоряжениями. Эти разговоры сильно утомляли больную грудь, но он думал так: они трудятся, а я лежу на боку, как же мне не понудиться и не принять их? На 5-й и 6-й неделях поста он едва лишь стал стоять на ногах и по разу проходил поперек кельи, а на 7-й седьмице уже не только стал ходить в церковь, но даже выстаивать продолжительные стояния при чтении четвероевангелия в первые три дня седьмицы. В этом ясно обнаружился невообразимый навык его к понуждению себя к труду и пренебрежению всяким покоем. В первый день пасхи служил в соборе с другими литургию, но Евангелие читал так тихо, что едва было слышно.

В течение пятидесятницы он иногда служил литургию, но не один, а в соборе с другими, чтобы если придется ему по слабости оставить службу, не прекратилась бы литургия. Понуждал себя ходить по работам. Дня за два или за три до Троицына дня перестал обедать в келье, а стал ходить в братскую трапезу. На Троицын день о. Флавиан служил за архимандрита собором литургию.

21 мая, в понедельник, на Духов день, на утрени было соборное величание и о. Флавиан вместо архимандрита помазывал прикладавшихся елеем, а после ранней обедни служил молебен и панихиду на могиле Раевского. Погода в то время была свежая, сырая и ветрянная. В тот же день утром угощал у себя в келье чаем приезжавшую из Орла жену своего племянника, Варвару Н. Медельскую и сестру свою м. Любовь; потом провожал их, так как обе они уезжали в свои места, ходил в братскую трапезу и, по-видимому, был здоров и весел, но к вечеру заболел. Из двух бывших докторов один определил острый катар или воспаление желудка, а другой сказал, что от непереварившейся пищи вследствие слабости желудка и скопившейся пищи образовалось закупорение кишок, а может быть и заворот кишок. Могло быть и то, и другое. To ли было, или иное что, но с вечера 21 мая батюшка уже не вставал, и без того ослабевший, по свойству новой болезни, о. Флавиан не принимал, не глотал пищи, кроме нескольких чайных ложек молока и воды со льдом в день. За четыре дня перед кончиной он ежедневно принимал поутру Св. Тайны и, наконец, в среду, 30 мая, приняв в половине первого часа утра Св. Тайны, батюшка в 3 часа утра тихо отошел в полной памяти и сознании к Господу.

В пятницу, на 1-й неделе Петровского поста, 1о июня 1890 года, батюшку похоронили рядом с часовенкой, которую он прежде сего устроил, как памятник на могиле о. Илариона, с правой стороны ее, что по направлению к алтарю Казанской церкви.

Приведем здесь помещенную в 44 номере (стр. 241) Калужских Губернских Ведомостей корреспонденцию от 4 июня 1890 года из Козельска: «30 мая, после весьма краткой и тяжелелой болезни, на 67 году жизни, мирно почил о Господе, напутствованный Св. Таинствами и пред смертью облеченный в схиму, о. Флавиан, казначей Козельской Введенской Оптиной пустыни. Он происходил из купеческого сословия г. Орла. Постигнув от юности тщету мира и всего, я же в мире, он на 23 году жизни оставил и дом, и братию, и други, и укрылся в Оптиной пустыни для того, чтобы путем послушания, трудов и смирения идти вслед Господа, призывающего к высшим подвигам и совершенству, могущих вместити сие. Первые годы жизни в обители – годы искуса, покойный о. Флавиан провел в Оптинсвом скиту в строжайших подвигах, под руководством духовно-мудрых старцев скита о. Макария, а потом и о. Илариона. Природный ум, замечательная предусмотрительность и уменье вовремя пользоваться обстоятельствами на пользу обители, в соединении с трудолюбием, отсечением своей воли и безответным послушанием, велениям прозорливых авв обители, быстро выдвинули о. Флавиана из среды многочисленной Оптинской братии. Через 16 лет, по вступлении в монастырь, не имея и сорока лет от роду, покойный занял видный пост казначея, первого по настоятеле лица, в известной во всей России своим благоустройством обители. И не ошиблись мудрые Оптинские старцы в своем выборе. Сделавшись казначеем, о. Флавиан всего себя посвятил на самую тяжкую трудовую жизнь, день и ночь служил Господу и ради Господа на пользу обители. «Бог знает, чем он питался. Ничего хмельного покойный не брал в рот и в особенности никто не знал, когда он спит». Таков был отзыв о нем многих из братий. Действительно, и ранним утром, и днем, и в вечернее время о. Флавиана в одежде простого послушника всегда можно было встретить при исполнении многочисленных монастырских обязанностей, зорко следящим за правильным течением хозяйственной части обители. Без преувеличения можно сказать: настоящее цветущее состояние Оптиной пустыни и в особенности ее хозяйства весьма многим обязано именно неусыпным 28-летним трудам почившего о. казначея. 1 июня, после литургии, в Введенском Оптинском соборе состоялось в высшей степени поучительное отдание последнего долга почившему деятелю ради Господа. При возженных во всем храме, как в Светлый праздник, свечах, гроб о. Флавиана окружали: о. архимандрит Исаакий во главе, на правой стороне коего стояли: игумен Мещовского монастыря о. Досифей, о. настоятель скита о. Анатолий и 8 иеромонахов; а слева игумен Доброго монастыря о. Агапит, Козельский благочинный Дмитрий Соколов и также 8 иеромонахов. Таким образом, исходно надгробную песнь воспевали 21 священноиерей, три иеродиакона, два хора монастырских певчих, при молитвенном участии переполнившего собор народа из разных ближних и дальних мест России. И все это делалось не по найму, не по обязанности, не ради даже родственных или иных земных связей и чаяний, а единственно по устроению Божию. Отпевание по чину погробения иноков иродолжалось около трех часов, старинным обиходным глубокоумилительным распевом, причем каждый из находившихся в церкви держал в руке возженную свечу. По прочтении разрешительной (по требнику) молитвы, гроб на руках через южные двери вынесен был и опущен в могилу на южной же стороне храма в ряду с могилою о. Льва и возле к югу от могилы о. Илариона. Торжественный колокольный звон возвестил всю окрестность об окончании погребения; для всякого бывшего на похоранах о. Флавиана и знавшего казначея, как правителя всеми хозяйственными делами известнейшей в России обители на почившем с поразительною очевидностью исполнились слова Спасителя: «иже оставит дом, или братии или сестры, или отца, или мать, или чад, или села Имени Моего ради, сторицею примет во век грядущии». Веруем, что он труженик, аскет и живот вечный наследит.

Подписано Б. И. Соколов.⁷³

Через год с небольшим по кончине батюшки о. Флавиана усердием давно его знавшей и уважавшей его высокую духовную личность Екатерины Васильевны Иловайской, бывшей духовной дочери о. Илариона, на могилке его был воздвигнут прекрасный памятник из серого мрамора.