Глава 6. Борьба за митрополию

Исчезновение Сергия из Троице-Сергиева монастыря. Мнения исследователей о его причинах. Выяснение подлинных обстоятельств ухода преподобного. Его приход к Стефану Махрищскому. Основание монастыря на Киржаче. Выбор великого князя в пользу Митяя как будущего митрополита. Определение хронологии этих событий. Реакция Киприана на провал своего плана. Его поставление в киевские митрополиты. Неудачная попытка Киприана распространить свою власть на Москву. Желание великого князя, чтобы митрополит Алексей благословил Митяя как своего преемника. Негативное отношение к этому Сергия Радонежского. Вражда Митяя к преподобному. Удаление Стефана Махрищского. Основание московского Симонова монастыря – попытка спасти троицкую братию от нападок Митяя. Споры историков относительно времени создания этой обители. Определение точной даты. Смерть митрополита Алексея. Действия Киприана и Митяя. Дионисий Суздальский и поручительство за него Сергия Радонежского. Бегство Дионисия и опала преподобного. Отъезд Митяя в Константинополь и последующие события. Перемена отношения великого князя к Сергию. Выяснение причин этого. Основание Успенского Дубенского монастыря. Примирение великого князя с Киприаном

Об исчезновении Сергия Радонежского из основанного им монастыря Пахомий Логофет рассказывает следующим образом. В один из субботних дней Сергий, находясь в алтаре, готовился к службе. В это время его старший брат Стефан, находясь на левом клиросе, увидел канонарха (устроителя церковного пения) с книгой. Она, вероятно, была очень ценной и Стефан спросил монаха: «Кто ти дасть книгу сию?» Тот отвечал, что ее дал ему игумен. В ответ на это Стефан в раздражении сказал: «Кто есть игумен на месте сем? Не аз ли преже седохъ на месте сем?» Тем самым он намекал на то, что во время основания Троицкого монастыря был уже иноком, тогда как Сергий еще мирянином. «И ина некая изрек, их же не лепо бе», – добавляет агиограф.

Всю эту перепалку услышал Сергий. Обидевшись на брата, высказавшего претензии на верховенство в монастыре, он молча вышел из церкви и, не заходя в собственную келью, покинул в одиночестве обитель, и пошел по дороге в соседнюю с Радонежем переяславскую волость Кинелу. На пути его застала ночь и, переночевав в дороге, на следующий день он достиг Махрищского монастыря⁶⁹⁰.

Поскольку в «Житии» Сергия этот эпизод помещен сразу после рассказа об устроении «общего» жития в Троицком монастыре, историки связали оба этих события в единое целое.

Так, В. А. Кучкин говорит о том, что «введение Сергием общежительного устава было встречено частью монастырской братии крайне враждебно», а позднее напишет, что оно переросло в «бурные столкновения в монастырях при введении общежительства». С ним солидарен и Б. М. Клосс: «В самом Троице-Сергиевом монастыре сопротивление общежитийной реформе достигло такого накала, что у части братии возникла мысль «яко не хотети Сергиева старейшинства». В этот момент предъявил свои права старший брат преподобного Стефан». Сходную позицию занимает и Н. С. Борисов, когда говорит о том, что «оставшиеся на Маковце противники киновии сплотились вокруг брата Сергия Стефана»⁶⁹¹.

Однако этим выводам исследователей противоречат очевидные факты, содержащиеся в «Житии» Сергия. Прежде всего напомним, что введение общежительного устава в Троицком монастыре было предложено не кем иным, как вселенским патриархом Филофеем, и санкционировано главой Русской церкви митрополитом Алексеем. В данных условиях выступление против введения в Троицком монастыре «общежития» означало бы явное нарушение главных церковных заповедей, одна из которых прямо говорит об уважении к пастырям церкви. Но самое главное заключается в том, что поднимать бунт в обители было просто некому. Пахомий Логофет, рассказывая о переходе Троицы на общежительный устав, уточняет, что несогласные с переменами просто покинули монастырь⁶⁹².

Очевидно, необходимо искать иную причину бегства Сергия из Троицкого монастыря. Агиограф на этот счет дает достаточно подробное объяснение: «Не по мнозе же времени пакы встает молва: ненавидяи бо добрая враг не могыи тръпети яже от преподобнаго блистающую зару, зря себе уничиждаема и побеждаема от блаженаго, и в помыслъ вложи, яко не хотети Сергиева старейшинства». В третьей редакции своего труда Пахомий Логофет уточняет: «Тем же и помысли бежати славы человеческиа и единъ хотя безмлъствовати, еже и сътвори»⁶⁹³.

Последние слова биографа прямо отсылают нас к тому месту «Жития» Сергия, где рассказывается о предложении митрополита Алексея преподобному занять после его смерти митрополичью кафедру. В этом контексте становятся понятными слова Пахомия Логофета о «славе человеческой» и о «Сергиевом старейшинстве».

Мы помним, что митрополит Алексей, сделав в конце февраля – начале марта 1375 г. предложение Сергию стать его преемником, но получил отказ. И все же он вполне мог надеяться силой своего авторитета склонить троицкого игумена к согласию, тем более, что кандидатура последнего нашла полную поддержку как у великого князя Дмитрия и московских бояр, так и у остальных русских князей во время переяславского съезда 1374–1375 гг. События московско-тверской войны 1375 г. и болезнь Сергия на время отложили решение этого вопроса, однако с началом осени 1375 г. он вновь был включен в повестку дня.

И все же Сергий отказался от предложенного ему сана. Мы можем только гадать – что заставило Сергия окончательно отказаться от чести стать преемником митрополита Алексея. Возможно, к этому его подтолкнуло осознание того факта, что, будучи выходцем из Ростовского княжества, он не имел прочных корней в среде московского боярства. Последней каплей стал инцидент с его старшим братом. Стефан, зная о предстоящем назначении Сергия наследником митрополита Алексея, вполне мог рассчитывать, что станет игуменом Троицкого монастыря. Однако преподобный медлил со своим решением, и Стефан просто не мог уже сдержаться. Возможно, к решению отказаться от предложенной чести Сергия подтолкнули и уроки истории. Как известно, ранее митрополичью кафедру всея Руси на протяжении XIV в. занимали двое русских – митрополиты Петр и Алексей и один грек – митрополит Феогност. При этом, когда во главе русской церкви стояли местные выходцы, тесно связанные с отдельными группировками русских князей и бояр, в ней постоянно возникали смуты. Так, в 1308 г. против митрополита Петра выступил тверской князь Михаил Ярославич, кандидат которого на митрополию был отвергнут патриархом. Дело дошло даже до обвинений Петра в церковных преступлениях и лишь на специально созванном в 1311 г. соборе в Переяславле-Залесском церковную смуту удалось прекратить. О ситуации в русской церкви при митрополите Алексее мы уже говорили выше. В то же время митрополиту Феогносту, приглашенному на кафедру со стороны, удавалось быть относительно объективным по отношению ко всем русским и литовским князьям и, как следствие этого, сохранять единство митрополии. В этих условиях Сергий, очевидно, должен был прийти к выводу, что во главе Русской митрополии должен был встать человек, не связанный с Литвой или Северо-Восточной Русью, а относительно нейтральный, способный соблюсти хрупкое единство митрополии.

Пытаясь разобраться в этом сложном вопросе, один из церковных историков – игумен Андроник (Трубачев) отметил, что говоря об отказе Сергия от поста митрополита, «все жизнеописатели в связи с этим прославляют смирение, нищелюбие и пустыннолюбие преподобного Сергия, отказавшегося от митрополичьей кафедры. Но в этом отказе преподобный Сергий явил себя и как церковный деятель, который мыслил и прозревал на десятилетия вперед, не смущаясь тем, что при его жизни правда может и не восторжествовать». По мысли исследователя, преподобный не настаивал на своем назначении, поскольку это вызвало бы неизбежный церковный раскол. «Чтобы оценить мужество и прозорливость преподобного Сергия... представим, чего мог он опасаться? – задает вопрос игумен Андроник. – Он мог опасаться церковных смут, гонений на обитель... недоброжелательства... князя Димитрия, обвинения в непатриотизме от национальной русской партии. И все же преподобный Сергий остался тверд и непреклонен в своем решении. Единство православного мира дороже, чем временные и изменчивые политические объединения и разъединения – таков духовный завет преподобного Сергия». Позднее эту мысль повторил В. А. Кучкин, писавший, что «в позиции Сергия Радонежского прослеживается одна принципиальная линия: ...сохранение единства Русской митрополии»⁶⁹⁴.

Именно эти обстоятельства, а самое главное – боязнь за судьбу основанной им обители и своих учеников, заставили Сергия покинуть Троицу и направиться в Троицкий Махрищский монастырь, который располагался в 35 верстах к востоку от Троицы при впадении речки Махрища в реку Молокшу, в пределах переяславской волости Кинела. Эта обитель была основана в середине XIV в. Стефаном Махрищским⁶⁹⁵. Сергий Радонежский недаром пришел именно сюда. Судьба Стефана Махрищского во многом походила на его жизненный путь и он, пожалуй, как никто иной мог понять преподобного в трудную для него минуту.

Стефан Махрищский, к которому пришел Сергий, являлся уроженцем Киева и уже в молодости принял постриг в Киево-Печерском монастыре (мирское имя его не известно). Однако позднее из-за притеснений православных он вынужден был оставить Киев и искать убежища в Северо-Восточной Руси. В Москве его принял великий князь Иван Красный, предложивший поселиться в любом из московских монастырей. Но Стефан не захотел остаться в столице и обратился к князю с просьбой дозволить ему основать монастырь в его владениях. Иван Красный согласился исполнить это желание, снабдил потребным для построения обители и выдал жалованную грамоту, которая хранилась в Махрищском монастыре еще во времена Ивана IV. Свое благословение Стефану дал и митрополит Феогност. На новом месте жительства Стефан водрузил крест, поставил келью, сам рубил лес и возделывал землю. Вскоре к нему начали стекаться жаждавшие иноческой жизни. Сначала Стефан не хотел принимать их, но затем должен был уступить. Когда в обители собралась братия, Стефан для общей молитвы поставил деревянный храм во имя святой Троицы и освятил его по благословению митрополита Алексея, который, рукоположив Стефана, назначил его настоятелем монастыря. Позднее в обители была поставлена трапезная, кельи для братии, а сама она обнесена бревенчатым тыном.

О жизни основателя Махрищского монастыря нам известно из «Жития» Стефана, составленного в середине XVI в. Тогдашний игумен Махрищской обители Варлаам в монастырской ксенодохии (страннопримнице) отыскал краткое житие Стефана, написанное иеромонахом Серапионом, современником Стефана. Поскольку Серапион приходился Варлааму прадедом, тот заинтересовался найденными бумагами. Переписав труд своего предка, он дополнил его записями чудес, происходивших от гроба Стефана, и направил его на рассмотрение митрополиту Макарию и царю Ивану IV. Митрополит, просмотрев присланные материалы, поручил игумену Данилова монастыря (впоследствии вологодскому епископу) Иоасафу составить полное житие Стефана и службу ему. Данный выбор был неслучайным – к тому времени Иоасаф был уже известен своим описанием чудес, происходивших от мощей Григория и Кассиана Авнежских, учеников Стефана, и можно было надеяться, что с порученным заданием он легко справится. В соответствии с ним Иоасаф пришел в Махрищский монастырь и собрал в обители по возможности все имевшиеся сведения о Стефане. Написав «Житие» и службу, он представил их митрополиту Макарию⁶⁹⁶.

В литературе возникновение Махрищского монастыря обычно датируют 50-ми годами XIV в., приурочивая его ко времени княжения Ивана Красного. При этом, правда, исследователи указывают на сбивчивость «Жития» Стефана – в частности, об этом говорит тот факт, что когда Иван Красный стал великим князем, митрополит Феогност уже умер⁶⁹⁷. Действительно, согласно летописям, Феогност скончался 11 марта 1353 г., еще при жизни великого князя Семена Гордого, а Иван Красный, как мы уже могли убедиться ранее, торжественно взошел на великокняжеский стол во Владимире лишь спустя год – 25 марта 1354 г.⁶⁹⁸ Однако при более тщательном изучении сведения «Жития» Стефана оказываются верными и подтверждаются другими источниками. Выясняется, что Иван Красный владел землями в Переяславле задолго до того как стал великим князем. Согласно завещанию его отца Ивана Калиты, ему было выделено здесь несколько сел⁶⁹⁹ и, очевидно, именно в принадлежавшей Ивану Красному части Переяславля Стефан основал свою обитель. С учетом вышесказанного мы можем отнести приход Стефана в Москву к началу 1350-х годов, в последние годы жизни митрополита Феогноста. Таким образом, оказывается, что основатель Махршцского монастыря был сверстником Сергия и начинал свою духовную карьеру примерно в те же годы, что и преподобный.

О дальнейших событиях Пахомий Логофет рассказывает следующим образом. Попросив у Стефана «некоего брата, могуща сказати (т.е. показать. – Авт.) ему места пустынна», Сергий обошел вместе с ним окрестности и в одном из них близ реки Киржач решил устроить новую обитель. (По позднейшему преданию, Стефан Махршцский дал Сергию в качестве сопровождающего своего ученика Симона⁷⁰⁰). Между тем в Троицком монастыре начались поиски Сергия, который, как мы помним, ушел тайно ото всех. Братия начала искать его по различным обителям и в Москве. Один из троицких монахов случайно пришел в Махрищский монастырь, где и услышал, что преподобный ушел на Киржач. Возвратившись в Троицу, он сообщил о местопребывании Сергия. С этого момента к Сергию начала постепенно переходить троицкая братия – «овогда два, овогда три, иногда же и множае». Новая обитель быстро росла – здесь появились монашеские кельи и встал вопрос о начале строительства храма. Для этого требовалась санкция духовных властей, и Сергий отправил к митрополиту Алексею двух своих учеников с просьбой «о основании церковнем, прося благословениа». Получив согласие, он приступил к возведению церкви. Работа шла очень быстро, поскольку преподобный получал помощь от многих, а средства на строительство – «сребро доволно» – давали князья и бояре.

Достаточно быстро Киржачская обитель наполнилась, по выражению агиографа, «множеством братии». Это грозило упадком Троицкого монастыря и тогда остававшиеся у Троицы монахи обратились к митрополиту Алексею. Тот послал к Сергию специальное посольство в составе двух архимандритов – Герасима и Павла, передавших ему повеление возвратиться в Троицу, а в новой обители поставить строителем одного из своих учеников. Сергий не осмел ослушаться и обещал вернуться в Троицкий монастырь. Вскоре на Киржаче было завершено строительство храма, который был освящен в честь Благовещения Богородицы. Покидая Киржачский монастырь, Сергий захотел поставить в нем игуменом своего ученика Исаакия Молчальника. Но тот, «любя безмлъвие и млъчание», не согласился и преподобному ничего не оставалось делать, как выбрать другого ученика – Романа. Его он отправил к митрополиту, благословившего Романа «на священство и строителя новоначалному монастыру». После этого Сергий окончательно вернулся в Троицкий монастырь⁷⁰¹.

О биографии Романа, первого игумена Киржачского монастыря, становится известным лишь из «Жития» Сергия Радонежского. О его дальнейшем жизненном пути, как отмечал в свое время Н. С. Стромилов, «ни в предании, ни в письменных памятниках (в Троицко-Сергиевой лавре) и нигде никаких сведений не сохранилось». Из церковного предания известна лишь дата его кончины – 29 июля 1392 г.⁷⁰² По счету «от сотворения мира» это соответствует 6900 г. «Круглая» дата, в которой отсутствуют цифры десятков и единиц, заставляет усомниться в реальности года смерти Романа – вероятнее всего, что он скончался позднее.

Интерес к личности Романа Киржачского наметился в 90-е годы XX в., когда в Киржачском монастыре возобновились богослужения, а в ноябре 1996 г. под руководством археолога С. А. Беляева были проведены раскопки и обретены его мощи. К этому же времени относится и попытка создания Г. П. Чиняковой очерка жизни Романа Киржачского. По ее предположению, Роман родился в первой четверти XIV в. Узнав о преподобном Сергии, он пришел к нему и был пострижен, «по всей вероятности, во второй половине XIV в.» в день Покрова Пресвятой Богородицы 1 октября, когда отмечается память Романа Сладкопевца, в честь которого он получил свое монашеское имя.

Пахомий Логофет в «Житии» Сергия, говоря об уходе преподобного после ссоры со Стефаном, сообщает, что он вышел из монастыря совершенно один. Однако позднее, в источнике XVII–XVIII вв. «Книга, глаголемая описание о российских святых» появилось утверждение, что Сергий взял с собой своего ученика Романа. Это позволило Г. П. Чиняковой высказать осторожную догадку, что Роман мог быть тем самым канонархом, из-за которого троицкий игумен поссорился со своим старшим братом. Однако все это – позднейшие предположения. Более того, мы можем установить источник этого утверждения. Среди чудес Сергия, о которых рассказывает Пахомий Логофет, одно сообщает о том, что преподобный, взяв с собой не названного по имени ученика, «низвел» источник воды вблизи монастыря. Последующие монахи приложили немало усилий, чтобы отыскать его. Некоторые при этом указывали на колодцы вблизи обители, другие же, ссылаясь на то, что в некоторых вариантах «Жития» Сергия говорится о реке, соотнесли его со знаменитым «Гремячим ключом» приблизительно в 20 километрах от Троицкого монастыря в направлении Киржачской обители. Так возникло позднейшее предание о том, что во время ухода преподобного из Троицы сопровождавший его Роман после трудного перехода почувствовал жажду и, не в силах терпеть, обратился к Сергию с просьбой помолиться, чтобы Господь извел из ближайшей горы воду. Видя горячую веру ученика, преподобный взмолился Богу и ударил посохом по склону горы, из которой немедленно забил холодный источник целительной воды. Отсюда становится ясным, что в данном случае мы имеем дело с контаминацией и переосмыслением сюжета из «Жития» Сергия⁷⁰³.

Что же тем временем происходило в Москве? Великий князь Дмитрий, узнав об исчезновении Сергия Радонежского, решил поставить во главе Русской церкви близкого себе человека. Выбор Дмитрия Ивановича пал на Митяя.

«Митяй» – это прозвище, образованное, по всей видимости, от имени Дмитрий. Автор «Повести о Митяе» – небольшого летописного рассказа об этих событиях, дошедшего до нас в составе Рогожского летописца, Симеоновской и ряда других летописей – задает вопрос: «Взыскати же и распытовати, кто есть... съи Митяи или отъкуду бе сии Митяи?», и сам же отвечает на него: «Саномъ беяше попъ, единъ коломенскыхъ попъ, возрастомъ не малъ, теломъ высокъ, плечистъ, рожаистъ, браду имея плоску и велику и свершену, словесы речистъ, гласъ имея доброгласенъ износящь, грамоте гораздъ, пети гораздъ, чести гораздъ, книгами говорите гораздъ, всеми делы поповьскими изященъ и по всему нарочит бе»⁷⁰⁴. Никоновская летопись уточняет, что Митяй являлся сыном попа Ивана из села Тешилова на Оке⁷⁰⁵. Сообщение «Повести», что Митяй происходил из коломенских попов, подтверждается тем, что одно из пригородных сел, примыкавших к Коломне и позднее превратившееся в слободу, долгое время именовалось Митяевым, судя по всему, по имени своего бывшего владельца. Вполне вероятно, что великий князь Дмитрий Иванович познакомился с Митяем лет за десять до описываемых событий – в январе 1366 г. именно в Коломне состоялась его свадьба с Евдокией, дочерью суздальского князя Дмитрия Константиновича⁷⁰⁶. Очевидно, с этого момента карьера Митяя пошла резко в гору. По свидетельству «Повести», великий князь избрал его в печатники (хранителя великокняжеской печати – своего рода «канцлера» Московского княжества) и свои духовники: «И бысть Митяи отець духовныи князю великому и всем бояромъ стареишимъ... И пребысть в таковемъ чину и въ таковемъ устроении многа лета»⁷⁰⁷.

Именно этого кандидата и выдвинул великий князь в преемники митрополиту Алексею. Правда, при этом встретилось одно затруднение. Митяй, будучи попом, принадлежал к так называемому «белому» духовенству, фактически почти не отличавшемуся от мирян, в то время как высшие церковные должности, как и тогда, и сейчас могли занимать только монахи – представители «черного духовенства». Но с этой заминкой в Москве справились всего за день.

По приказу великого князя Митяй «акы ноужею» был приведен в храм и пострижен в монахи, что формально открывало перед ним путь на вершину церковной иерархии. Но этим дело не ограничилось – одновременно с пострижением Митяй получил сан архимандрита⁷⁰⁸. При этом он сменил на этом посту архимандрита Спасского монастыря в Кремле (более известного как «Спас на Бору») старца Ивана Непеицу, который, согласно «Повести о Митяе», достиг глубокой старости и «сниде въ келию млъчания ради». Само же пострижение Митяя в монахи и поставление в архимандриты состоялось в церкви Спаса на Бору, и его провел архимандрит другого кремлевского – Чудова монастыря Елисей Чечетка. Столь быстрое превращение новопостриженного монаха в архимандриты, призванного следить за порядком в монастырях, явно нарушало принятые порядки, и недаром автор «Повести о Митяе» по данному поводу язвительно замечал: «и ту бяше видети дива плъно: иже до обеда белець сыи, а по обеде архимандритъ, иже до обеда белець сыи и мирянинъ, а по обеде мнихомъ началникъ и старцемъ стареишина и наставник и учитель и вожь и пастух»⁷⁰⁹.

Все эти события заняли несколько месяцев – начиная с сентября 1375 г. до апреля 1376 г. По нашему расчету, преподобный покинул Троицкую обитель в первой половине сентября 1375 г. (либо 8, либо 15 сентября), Митяя постригли в монахи и поставили в архимандриты 20 сентября 1375 г., а Киржачский монастырь был освящен на праздник Благовещения пресвятой Богородицы, который отмечается 25 марта, после чего в конце марта – начале апреля 1376 г. Сергий вернулся в Троицу.

Вопрос о хронологии событий, связанных с уходом Сергия на Киржач, является одним из самых запутанных. Попытаемся разобраться в нем, начав с выяснения даты возникновения Киржачского монастыря. В дореволюционной литературе годом основания Киржачской обители было принято считать 1358 г.⁷¹⁰ Эта датировка была основана на том, что в «Житии» Сергия об основании Киржачской обители говорится после сюжета о переходе Троицкого монастыря на общежительный устав, который датировали 1354 г. Поскольку, по церковному преданию, монастырь в Киржаче строился на протяжении 4 лет, временем его основания полагали 1358 г. Примерно эти же основания послужили для аналогичного подсчета Н. С. Борисова. Относя введение «общего жития» в Троице к середине 1350-х годов, он полагает, что Благовещенский монастырь на Киржаче был основан в 1355–1357 гг.⁷¹¹

Эту датировку опроверг Б. М. Клосс. В частности, он обратил внимание на то, что митрополит Алексей послал к Сергию с повелением возвратиться в Троицу двух архимандритов – Герасима и Павла. Это, очевидно, были те самые митрополичьи послы, которых митрополит Алексей, согласно известию Рогожского летописца, посылал в 1363 г. в Нижний Новгород к князю Борису Константиновичу⁷¹². Но тогда Герасим был еще просто игуменом, а на Киржач он явился уже в качестве архимандрита – следовательно, в более позднее время, нежели 1363 г. Б. М. Клосс обратил также внимание на то, что один из списков Первой Пахомиевской редакции «Жития» Сергия содержит уникальное известие о Герасиме – уточняется, что он являлся архимандритом московского Чудова монастыря. Поскольку последний был основан в 1365 г., становится понятным, что события, связанные с возникновением обители на Киржаче, не могли иметь места ранее этого года. Пытаясь определить верхнюю дату возникновения Киржачского монастыря, он предположил, что ею мог быть 1373 г., «потому что только правительница удела княгиня Ульяна могла индифферентно относиться к событиям в Троицкой обители... но с 1374 г. новый вотчич монастыря князь Владимир Андреевич с великим усердием почитал преподобного Сергия и вряд ли допустил бы его изгнание»⁷¹³. Р. Г. Скрынников, отнеся введение «общего жития» в Троице ко времени второго патриаршества Филофея, предположил, что Киржачский монастырь был основан в 1371 г.⁷¹⁴

Но согласиться с последней датой мы не можем, поскольку еще в первой главе данной книги показали, что князь Владимир Серпуховской владел Радонежем задолго до 1373 г. В этой ситуации более привлекательной выглядит датировка В. А. Кучкина, предположившего, что основание Киржачского монастыря относится ко времени после 1374 г. В частности, он указал на то, что «и Махрищский монастырь, и новопостроенный Сергием монастырь Благовещения Богородицы находились в переяславских, а не в радонежских пределах. Переяславские же земли состояли под юрисдикцией великого князя Дмитрия Ивановича». Отсюда историк делает предположение, что «очевидно, основание Сергием монастыря на Киржаче означало его переход под великокняжеское покровительство. А успешнее сделать это Сергий мог после того, как стал духовным отцом великого князя» (на взгляд В. А. Кучкина, это произошло в 1374 г.). Поскольку в рассказе о Киржачском монастыре фигурирует митрополит Алексей, скончавшийся 12 февраля 1378 г., «хронологические рамки события, – по мнению В. А. Кучкина, – сужаются до периода 1374 – 12 февраля 1378 г.». Если же принять во внимание, что основание новой обители произошло после перехода Троицы на общежительный устав, то следует говорить о 1377 г. как времени основания Киржачского монастыря⁷¹⁵. Однако, увлекшись гипотезой об «уходе Сергия под покровительство великого князя», исследователь никак не объяснил явного противоречия этой логической конструкции очевидным фактам – согласно «Житию», Сергий вновь возвратился в Троицу, находившуюся, как известно, во владениях удельного князя Владимира. Отсюда становится понятным, что версия В. А. Кучкина должна быть также отброшена.

Чтобы разобраться в реальной хронологии этих и последующих событий, нам необходимо помимо «Жития» Сергия привлечь и Другие источники, в первую очередь известия русских летописей, и прежде всего «Повесть о Митяе», описывающую начало многолетней церковной смуты на Руси, продолжавшейся без малого в течение 15 лет.

Для начала нужно ответить на вопрос – когда произошло пострижение Митяя? Попытку датировки этого события предпринял Г. М. Прохоров. Известно, что Митяй пробыл в архимандритах до смерти митрополита Алексея «яко две лете», т.е. около двух лет. Поскольку Алексей умер 12 февраля 1378 г., путем несложного подсчета исследователь определил, что Митяй был пострижен в конце зимы или в начале весны 1376 г. В монашестве Митяй получил новое имя и стал Михаилом. Обычно постригаемого называли по празднуемому в этот день святому. Поскольку, по наблюдениям Г. М. Прохорова, в интересующий нас промежуток времени «Михаил» празднуется 14 февраля, 10 марта и 16 апреля, он сделал вывод, что «в один из этих дней 1376 г. и был, очевидно, пострижен Митяй»⁷¹⁶.

Правда, при этом исследователь не учел того, что все указанные им праздники были установлены гораздо позже XIV в. Так, 14 февраля отмечается перенесение мощей благоверного князя Михаила Черниговского из Чернигова в Москву, которое состоялось в 1578 г. 10 марта празднуется память мученика Михаила Маврудиса солунского, пострадавшего от турок в 1544 г. Наконец, на 16 апреля приходится день памяти мученика Михаила Вурлиота, пострадавшего в Смирне в 1772 г.⁷¹⁷ Не учел Г. М. Прохоров и того, что выражение «яко две лете», т.е. примерно два года, может означать и несколько больший срок. В литературе мы, действительно, находим мнение о том, что Митяй был в архимандритах более двух лет⁷¹⁸.

Вместе с тем мысль исследователя о том, что свое монашеское имя Митяй получил в честь святого, память которого пришлась на день его пострижения, представляется нам верной. В поисках искомой даты обратимся к русским месяцесловам XIV в. Согласно исследованию О. В. Лосевой, в них фиксируется восемь праздников, так или иначе связанных с именем «Михаил», – 6, 20, 29 сентября, 1, 27 октября, 8 ноября, 23 мая и 12 июля⁷¹⁹. Но при этом необходимо отметить важную особенность этого вида источников. Как известно, месяцесловы (или святцы) представляют собой список святых, составленный в порядке месяцев и дней года, к которым приурочено празднование каждого святого. В качестве общего правила подразумевается, что в святцы вносятся лишь канонизированные святые. Однако, сравнив между собой несколько месяцесловов, легко обнаружить, что помещенные в них списки святых часто не совпадают друг с другом. Это объясняется тем, что помимо общецерковной канонизации существовала и местная, а также тем, что список святых, почитавшихся на Руси, отличался от списка святых, чествовавшихся в Византии и т.п. Отсюда вполне понятно, что составители некоторых месяцесловов включали в них по тем или иным причинам имена тех святых, которые отсутствовали в других. Поэтому, говоря о праздновании памятей тех или иных святых, мы должны исключить те имена, которые встречаются лишь в одном-двух месяцесловах. С учетом этого у нас остаются всего четыре возможные даты пострижения Митяя: 6 сентября (воспоминание чуда архистратига Михаила, бывшего в Хонех), 20 сентября (память князя Михаила Черниговского, убитого в Орде в 1246 г.), 8 ноября (Собор архангела Михаила и прочих небесных сил бесплотных) и 23 мая (память преподобного Михаила, епископа синадского). При этом последняя дата представляется нам маловероятной. Таким образом, оказывается, что Митяй был пострижен в монахи в один из праздников в честь святого Михаила в промежуток между 6 сентября и 8 ноября 1375 г.

Ошибкой Г. М. Прохорова стало то, что он связал пострижение Митяя с хиротонией Киприана на митрополичью кафедру 2 декабря 1375 г.⁷²⁰, считая что оно «было прямым ответом князя Дмитрия на известие о поставлении в митрополиты Киприана»⁷²¹. Однако выяснив, что это произошло еще до рукоположения Киприана, мы полностью ломаем эту устоявшуюся в литературе точку зрения. Очевидно, что толчком для подобных действий великого князя, начавшего продвигать Митяя на митрополичью кафедру, стала не хиротония Киприана, а нечто другое – уход Сергия из Троицкого монастыря. Исчезновение «нареченного» наследника митрополита Алексея заставило Дмитрия срочно искать новую кандидатуру на пост главы Русской церкви и поневоле ею оказалась фигура великокняжеского духовника. Для последнего это, вероятно, оказалось определенной неожиданностью и в данном контексте совершенно иной смысл приобретают слова «Повести о Митяе» о том, что «въскоре восхищен бысть прежереченыи Митяи на пострижение и акы ноужею приведенъ бысть въ церковь святаго Спаса»⁷²². Любопытно, что ни один из исследователей, писавших о Митяе, не обратил внимания на тот факт, что пострижение в монахи стало для Митяя и определенной личной драмой. Известно, что церковные правила требуют от «белого» духовенства обязательной женитьбы, а вдовые попы не имеют права служить в храме. Так, в составленном в начале XIV в. поучении митрополита Петра духовенству читаем: «Писахъ многажды о семь къ вамъ: аще у попа умреть жена, да идеть въ манастырь... Аще пакы ослушаетеся словеси моего, въ манастырь не пойдете, имею васъ неблагословенныхъ и вне священства своего, по апостольскому словеси»⁷²³. Пострижение Митяя в монахи автоматически подразумевало его разрыв с супругой.

Забегая несколько вперед, отметим, что известия о событиях в Москве заставили Киприана срочно отправиться из Литвы в Константинополь. Ранее нами было выяснено, что путь из Руси в Константинополь можно было проделать примерно за 1,5–2 месяца, если не останавливаться на отдых и осмотр достопримечательностей. С учетом этого факта, а также того, что уже в начале декабря 1375 г. Киприан был в Константинополе, становится очевидным, что он должен был получить информацию из Москвы приблизительно за 1,5–2 месяца, т.е. в начале октября 1375 г. Таким образом из числа возможных дат пострижения Митяя выпадает 8 ноября 1375 г. (в этом случае Киприан просто физически не смог бы добраться ко 2 декабря 1375 г. в Византию) и остаются лишь 6 и 20 сентября 1375 г. Отсюда вытекает и другое – уход Сергия из Троицкого монастыря следует датировать сентябрем 1375 г.

Согласно «Житию» Сергия, уход преподобного в Киржач произошел в один из субботних дней. В сентябре 1375 г. таковыми являлись 1, 8, 15, 22 и 29 сентября. Из этих чисел следует исключить 1 сентября – судя по летописи, именно в этот день закончилась болезнь Сергия. Отсюда становится ясным, что Сергий покинул Троицу в одну из суббот, не ранее 8 сентября 1375 г. Тем самым из двух возможных дат пострижения Митяя в монахи остается лишь 20 сентября 1375 г. и выясняется, что Сергий оставил свою обитель либо 8, либо 15 сентября 1375 г.

Что же касается даты основания Киржачского монастыря, то известно, что Сергий вернулся в Троицу, согласно «Житию», только после освящения церкви в новой обители⁷²⁴. Поскольку она была посвящена Благовещению Богородицы (этот праздник отмечается 25 марта), с достаточной долей уверенности можно полагать, что ее освящение пришлось именно на храмовый праздник весной 1376 г., а через несколько дней – в конце марта – начале апреля 1376 г. преподобный уже вернулся в Троицу, из которой ушел полгода назад.

Что же в это время делал Киприан? Мы видели, что в 1374 г. он, стремясь объединить Литву и княжества Северо-Восточной Руси в единый антимусульманский фронт, предложил Сергия Радонежского в качестве будущего преемника митрополита Алексея. Троицкий игумен, по замыслу Киприана, должен был стать той личностью, которая позволила бы сохранить единство Русской церкви. До поры до времени этот план успешно продвигался вперед, но бегство в Тверь Ивана Васильевича Вельяминова и последовавшая московско-тверская война полностью разрушили создававшуюся Киприаном конструкцию. К тому же болезнь Сергия, абсолютно точно совпавшая со всеми этими событиями, ясно показала литовскому великому князю Ольгерду, что и новый возможный предстоятель Русской церкви будет придерживаться той же московской политики, которую не без успеха проводил митрополит Алексей.

Из документов константинопольского патриархата мы знаем, что Киприан во время московско-тверской войны находился в Литве. Известие об исчезновении Сергия и срочном назначении Митяя уже само по себе означало для него крах всего так тщательно выстраиваемого им плана. Митяй, будучи великокняжеским печатником, в этом качестве являлся одним из деятельных проводников московской политики и для Ольгерда был явно неприемлемой фигурой на посту будущего предстоятеля Русской церкви. Что оставалось делать в подобной ситуации Киприану? Искать новых преемников митрополиту Алексею уже не было возможности, и поэтому, пытаясь хоть как-то спасти свой план создания широкой антимусульманской коалиции, Киприан решился на единственно возможный в этих условиях шаг – предложить литовскому князю свою кандидатуру в качестве будущего митрополита всея Руси.

Подробности становятся известными из соборных определений 1380 и 1389 гг. Согласно первому из них, Киприан «сближается с литовским князем и со всеми его советниками, вступает с ними в столь тесный союз, что они стали смотреть на него, как на второго Романа. И вот шлется от них грамота с просьбою поставить его в митрополиты и с угрозою, что если он не будет поставлен, то они возьмут другого от латинской церкви, – грамота, которой он сам был не только составителем, но и подателем»⁷²⁵. Соборное определение 1389 г. подтверждает этот факт: «Недовольные (литовские. – Авт.) князья, наскучив этим делом, послали к святому тому патриарху и к божественному и священному собору великое посольство с грамотою, прося и моля, чтобы им дан был другой архиерей, который бы умел их духовно призирать, руководить и поучать в душеполезном и спасительном. «Это, – говорили они, – мы делаем последний опыт, и если не достигнем цели, то готовы перейти к другой церкви, которая давно отступила от правых догматов и сделалась чуждою православной христианской церкви"»⁷²⁶.

В ответ на фактический литовский ультиматум патриарх Филофей вынужден был 2 декабря 1375 г. поставить Киприана на митрополичью кафедру всея Руси. Исследователями было справедливо отмечено, что данная «акция противоречила каноническим постановлениям Церкви, запрещавшим назначать новых иерархов на занятые кафедры, а русскую кафедру занимал митрополит Алексей. Единственной оговоркой при постановлении Киприана стало то, что до смерти находившегося уже в весьма преклонных годах митрополита Алексея Киприану передавались в ведение не все 19 епархий митрополии всея Руси, а только пять из них, именно те, чьи территории находились под светской властью Ольгерда»⁷²⁷.

В литературе данный факт назначения Киприана на митрополичью кафедру оценивают двояко. Данная историографическая традиция имеет довольно давние корни и в целом восходит к упомянутым соборным определениям 1380 и 1389 гг. Те, кто рисует Киприана исключительно в негативном свете, опираются на первое из них, написанное в антикиприановском духе и называющее его действия «постыдным деянием». Их оппоненты, опираясь на второй документ, указывают на то, что патриарх Филофей, выбрал хотя и не бесспорный канонически, но духовно правильный «средний путь», чтобы тем самым попытаться сохранить церковное единство Русской земли.

Известие о рукоположении Киприана достигло Москвы в начале 1376 г. И хотя внешне вроде бы ничего не изменилось – Русской митрополией по-прежнему продолжал управлять митрополит Алексей, а Киприан был поставлен лишь на пять литовских епархий, фактически находившихся вне контроля Алексея, московское правительство не могло не осознавать, что его планам поставить во главе всей Русской церкви своего кандидата был нанесен решительный удар.

С сообщением о принятом в Константинополе решении на Русь прибыли два церковных сановника – протодьяконы Георгий и Иоанн. Ими являлись уже знакомые нам «специалисты по делам Русской церкви» Георгий Пердика и Иоанн Докиан⁷²⁸. Их главной целью являлись объяснение решение патриарха Филофея и задача склонить великого князя Дмитрия к признанию Киприана в качестве будущего преемника митрополита Алексея.

Среди историков существуют разногласия о времени прибытия патриаршего посольства в Москву. Так, Г. М. Прохоров полагает, что это произошло, очевидно, в марте 1376 г., тогда как В. А. Кучкин относит их приезд к январю-февралю 1377 г.⁷²⁹ Датировка В. А. Кучкина должна быть отвергнута хотя бы потому, что не объясняет напрашивающегося вопроса – что заставило патриархию молчать о назначении Киприана в течение года с лишним. К тому же, Рогожский летописец прямо говорит, что послы прибыли от патриарха Филофея. Между тем, последний был свергнут со своего престола в сентябре 1376 г. Отсюда становится ясным, что посольство прибыло в Москву ранее этой даты. Что касается датировки Г. М. Прохорова, прямое указание летописца «тое же зимы» ясно говорит не о марте 1376 г., а о январе-феврале этого года.

Вместе с патриаршими послами в Москву явился и сам Киприан. Под 1376 г. Никоновская летопись помещает следующее известие: «Того же лета прииде изо Царяграда на Русь митрополитъ Киприанъ, поставленъ на митрополию Филофеемъ, патриархомъ цареградскимъ; князь же велики Дмитрей Ивановичь не приа его, рек ему сице: «есть у насъ митрополитъ Алексей, а ты почто ставишися на живаго митрополита?»⁷³⁰ Он же поиде съ Москвы въ Киевъ и тамо живяше». Судя по всему, патриарх Филофей, получив из Москвы сведения, столь радикально изменившие его планы, не имел подробностей. Для него явно оставалась неясной роль в этих событиях митрополита Алексея. Возможно было предположить, что отказ Сергия и пострижение Митяя могли быть вызван какими-то действиями со стороны митрополита. Поэтому неудивительно, что одной из задач патриаршего посольства, прибывшего в Москву зимой 1376 г., должно было явиться расследование роли митрополита Алексея во всех этих событиях. Об этом прямо говорится в соборном определении 1380 г.: «с ним (т.е. с Киприаном. – Авт.) посылаются церковные сановники, уполномоченные произвести дознание о жизни Алексия, выслушать, что будут говорить против него обвинители и свидетели, и донести священному собору письменно обо всем, что откроется». Но едва начавшись, следствие закончилось: «Все оказалось пустым и несостоятельным словом: не нашлось ни обвинителя, ни знающего за ним что-либо противозаконное, напротив все считали его (митрополита Алексея. – Авт.) отцом и называли спасителем народа, все стояли за него своею головой, а на митрополита Киприана, как бесчестно поступившего против святого мужа, произносили страшные проклятия. Сильное негодование и немалое волнение и смятение народное, возбужденное этим делом по всей Русской земле, утишено было непрестанными внушениями и советами митрополита Алексия, обращенными и ко всем вообще и к каждому порознь». Византийским послам вместе с Киприаном не оставалось ничего иного, как покинуть московские пределы, совершив интронизацию нового митрополита не в Северо-Восточной Руси, являвшейся центром Русской митрополии согласно соборному определению 1354 г., а в Киеве. Точная дата прибытия Киприана в Киев нам известна – 9 июня 1376 г.

Как указывает Г. М. Прохоров, из сообщения Никоновской летописи можно понять, что Киприан приходил сам в Москву, но был отвергнут великим князем. Однако, по мнению исследователя, «вероятней всего, это домысел редактора XVI в.: современные источники не говорят о приходе Киприана в Москву прежде смерти митрополита Алексея»⁷³¹. Но этому противоречит указание соборного определения 1380 г. о том, что прибывшие на Русь зимой 1376 г. патриаршие послы отбыли из Константинополя вместе с Киприаном: «с ним (т.е. с Киприаном. – Авт.) посылаются церковные сановники»⁷³². Г. М. Прохоров отрицать очевидного не может и поэтому предлагает иную схему: по пути из столицы Византии Киприан задержался в родной Болгарии, в гостях у своего родственника Евфимия, ставшего в 1375 г. патриархом Болгарской церкви⁷³³.

И все же, судя по всему, известие Никоновской летописи следует признать верным: Киприан зимой 1376 г. действительно появился в Москве. Укажем на то, что это была обычная практика того времени: вместе с новопоставленным митрополитом на Русь, как правило, отправлялся и представитель патриарха «с тем, чтобы он, по церковным законоположениям совершил посаждение на кафедру». Именно это мы видели двумя десятилетиями ранее, когда после своей хиротонии митрополит Алексей возвратился на Русь в 1354 г. в сопровождении представителя патриарха – знакомого нам Георгия Пердики⁷³⁴. Однако в 1376 г. великий князь Дмитрий отказался признать Киприана митрополитом. Два года спустя последний вспоминал с горечью об этом: «что же ли сотвориша патриаршимъ посломъ, хулящее на патриарха, и на царя, и на сбор великий: патриарха литвиномъ назвали, царя такоже, и всечестный сборъ вселеньский. И язъ, колика сила, хотелъ есмь, чтобы злоба утишилась»⁷³⁵.

О дате прихода Киприана в Киев становится известно из послания последнего Сергию Радонежскому и его племяннику Феодору, написанного 23 июня 1378 г. «А сие буде вамь ведомо, – писал Киприан своим адресатам, – полтретья лета (т.е. три года без половины. – Авт.) мне въ святительстве, а какъ въехал есмь на Киевъ, две лете и 14 дний до сего дни, иже есть иуниа месяца 23 день»⁷³⁶. Путем несложного подсчета получается, что Киприан прибыл в Киев 9 июня 1376 г.

Утвердившись в Киеве, Киприан попытался распространить свою власть на формально независимый от Москвы Новгород. Под 1376 г. московский летописный свод конца XV в. сообщает: «В то же лето поставленъ бысть въ Цариграде Киприянъ митрополитъ, и пришед в Литву, посла в Новъгород Велики к владыце послы своя и партрияши грамоты, а глаголя тако: «благословилъ мя вселеньскыи патриарху Филофеи митрополитомъ на Кыев и на всю Русскую землю». Слышавъ же се владыка и новогородци и сиць ответъ послаша к нему: «шли к великому князю на Москву, и аще тя приметъ митрополитомъ на Русь, то и намъ митрополить». Митрополитъ же слышевъ ответ новогородскыи и не посла к великому князю на Москву»⁷³⁷.

Все эти бурные события первой половины 1376 г. имели достаточно серьезные последствия. Первой их жертвой стал патриарх Филофей. Причиной этого стало то, что пытаясь создать в 1371–1375 гг. широкую антимусульманскую коалицию, патриарх руководствовался не столько интересами православного мира, столкнувшегося с натиском ислама, сколько узкими целями внутривизантийской политической борьбы.

Правивший в это время в Константинополе император Иоанн V Палеолог (1341–1391) являлся одним из самых слабых византийских монархов. При нем Византия распалась на отдельные уделы, а на проливах фактически господствовали венецианцы и генуэзцы, боровшиеся друг с другом за контроль над ними. В условиях турецкого наступления Иоанн V обращался за помощью к Венгрии и римскому папе. В 1369 г. он посетил Италию и принял католичество. На обратном пути он был задержан венецианцами за неуплату долгов и выкуплен в 1371 г. своим сыном Мануилом. Но последний был вторым сыном Иоанна V – наследником византийского трона считался его старший брат Андроник. Недовольный усилением своего младшего брата и тем, что отец назначил его своим соправителем, Андроник в 1373 г. при поддержке турок поднял мятеж против Иоанна V, но потерпел поражение. Его ослепили и заточили в тюрьму, а в сентябре 1373 г. наследником византийского трона был объявлен Мануил.

За помощь в подавлении мятежа Иоанн V пообещал уступить венецианцам стратегически важный остров Тенедос, расположенный у входа в Дарданеллы. Это вызвало недовольство генеузцев, которые летом 1376 г. помогли Андронику бежать из тюрьмы. Очутившись на свободе, тот немедленно выступил против отца и с помощью турок начал осаду Константинополя. Через месяц нападавшие захватили город и возвели на престол Андроника. Своих отца и младшего брата Андроник IV заточил в ту же тюрьму, где сидел сам. Вскоре очередь дошла и до Филофея. В сентябре 1376 г. он был свергнут с патриаршего престола и заточен в монастырь. Новым патриархом стал Макарий, выдвинутый Андроником IV.

Политические перемены в Константинополе не могли не отразиться и на Руси. В сложившейся обстановке находившийся в Киеве Киприан, будучи прямым ставленником опального патриарха, предпочел сохранить нейтралитет и на время уйти в тень. Что же касается великого князя Дмитрия Ивановича, то он вполне мог надеяться на то, что после смерти митрополита Алексея Русскую митрополию все-таки возглавит не Киприан, а его бывший духовник Митяй. С этой целью московский князь неоднократно обращался к митрополиту Алексею, чтобы тот благословил Митяя в качестве своего преемника.

И хотя кандидатура Митяя на пост главы Русской церкви вызывала у митрополита Алексея явное неприятие, под давлением великого князя он все же вынужден был уступить. Но сделал это он в весьма изящной форме. «Повесть о Митяе» рассказывает об этом следующим образом: «князь велики Дмитреи Ивановичь просилъ того у Алексея оу митрополита, дабы благословилъ прежреченаго Митяя на митрополию. Алексии же митрополитъ не хотяше того сотворити, понеже новооуку сущу ему въ чернечьстве, яко же и апостолъ глаголетъ: подобаетъ епископу непорочну бытии и не новоуку, да не развеличався въ пругло диаволе впадетъ. Князь же велики много нуди о семъ Алексея митрополита, дабы благословилъ, вогда бояръ стареишихъ послая, овогда самъ приходя. Алексии же митрополитъ, умоленъ бывъ и принуженъ, не посули бытии прошению его, но известуя святительскы и старческы, паки же пророчьскы рече: азъ не доволенъ благословите его, но оже дасть ему Богъ и святая Богородица и пресвященыи патриархъ и вселеньскыи зборъ»⁷³⁸.

Великий князь, очевидно, удовлетворился этим ответом. Но духовенство понимало скрытый в нем смысл. Именно так расценивал его Киприан в своем написанном уже после смерти митрополита Алексея послании от 23 июня 1378 г. Сергию Радонежскому и его племяннику Феодору: «И что клеплють митрополита (Алексея. – Авт.), брата нашего, что он благословил его (Митяя. – Авт.) на та вся дела, то есть лжа»⁷³⁹. В подтверждение этого Киприан ссылался на целый ряд церковных узаконений, в частности, на 23-е правило Антиохийского собора, запретившее наследование церковных должностей: «не подобает епископу, аще и на конець жития своего, иного оставляти наследника въ себе место». Упоминает он и 30-е правило того же собора: «аще который епископъ мирьскихъ князей помощию святительство приобрящеть, да изверженъ и отлученъ будеть, и съпособници ему вси»⁷⁴⁰.

Разумеется, данные церковные правила были хорошо известны и Митяю. Поэтому, узнав об ответе митрополита Алексея, он прекрасно понял содержавшийся в нем смысл, означавший фактический отказ от благословения Митяя в качестве будущего главы Русской церкви. Последний, пытаясь выяснить – кто так настойчиво уговаривал митрополита Алексея не благословлять Митяя, предположил, что одним из таких советников являлся Сергий Радонежский. Пахомий Логофет так сообщает об этом в первой редакции «Жития» Сергия: «...Алексие никако же сего предреченнаго Михаила (Митяя. – Авт.) не въсхоте. Мневъ же тъи Михаилъ, яко Сергие о том глагола митрополиту, да не тъи будет по смерти его, и тако начат въоружатися на святого». При этом угрозы Митяя доходили до того, что он обещался уничтожить основанную Сергием обитель. «Слышав же тои святыи Сергие, абие рече всему множеству братии, яко сего Михаила, хвалящагося разорити святое место сие, никако же сана въсприати ему, его же несть достоинъ, но и еще и Царьскаго града не имат видети»⁷⁴¹. В третьей редакции своего труда Пахомий передает слова преподобного более красочно: «Слышав же святыи сиа, пред всеми рече, яко «съи Михаилъ, хваляися на нашю нищету, не получит желаемаго и Царьскаго града не имать видети"»⁷⁴².

Эти слова преподобного, произнесенные перед многочисленными свидетелями, без сомнения, были вскоре услужливо доложены Митяю, и тот решился действовать. Однако Сергий, обитель которого находилась во владениях удельного князя Владимира Андреевича Серпуховского, был до поры до времени для Митяя неуязвимым и он обратил свой гнев на ближайших единомышленников святого – в первую очередь на Стефана Махрищского. Основанный последним Троицкий Махрищский монастырь располагался на великокняжеских землях и Митяю, ставшему архимандритом, одной из обязанностей которого являлся именно надзор за образом жизни монашествующих, не составляло особого труда вредить Стефану. При этом Митяй постарался действовать не лично, а чужими руками.

«Житие» Стефана Махрищского после известия о пребывании у него Сергия Радонежского сообщает, что по соседству с обителью Стефана жили местные землевладельцы – братья Алексей, Федор, Иван и Петр Юрцевские. Вскоре между ними и Стефаном возникла вражда. Агиограф рассказывает, что братья «часто прихожаху в монастырь и поносящее святому и которующе и смертию претящее, аще не отидет от монастыря. Видяху бо святаго почитаема от человек, пак же от самого самодержца и великаго князя Димитрия и мняху себе, яко имать владети селом их и нивами». Исследователи, опираясь на последние слова, полагали, что основой недовольства братьев Стефаном стало опасение, что обитель захватит их владения. Но из дальнейшего рассказа «Жития» выясняется, что это было не так.

Стефан пробовал было, продолжает агиограф, «кротостию и тихостию» их унять, «они же паче излика устремляются на святаго, дышуще убийством». В конце концов Стефан должен был покинуть обитель. Решив уйти из Махрища, он призвал «старейшаго во обители священника Илию», поручив ему пасти «словесное стадо христово, дóндеже возвращуся». При этом он ушел лишь на время, оставив Илию в качестве приказчика, с твердым намерением вернуться обратно при более благоприятных условиях. Уже из этого видно, что причиной ухода Стефана стало отнюдь не его стяжательство, а как справедливо предположил один из историков, «Стефан восстановил против себя соседей какими-то личными качествами». При этом из «Жития» Стефана выясняется, что братья Юрцевские действовали против него отнюдь не по собственной инициативе. Агиограф приписывает это козням дьявола: «Искони же ненавидя добра роду человечю диявол, видя себе от святаго побеждаема смирением и терпением, пострекает лукавыя человеки на святаго близ живущих монастыря Алексея, глаголю, и Феодора, Ивана же и Петра, иже глаголются Юрцевские». В этой фразе легко угадывается намек автора «Жития», что за спиной братьев стоял влиятельный противник Стефана (по нашему предположению, Митяй).

Стефан ушел вместе со своим любимым учеником Григорием далеко на север, в вологодские пределы, где обосновался на реке Сухоне у Юрьевского потока. Очень быстро они построили на новом месте церковь Троицы, а через некоторое время – другой храм св. Георгия, а также трапезную и кельи, «и собравшееся к нему братии числом немало». Быстрота, с которой шло строительство в основанной Стефаном и Григорием Авнежской пустыни, стала возможной благодаря тому, что неподалеку от нее жил некий Константин Дмитриевич, «рода честна и богата». Он принес Стефану немало богатства и другого имущества, а тот постриг его под именем Кассиана.

Вскоре неблагоприятные для Стефана условия изменились: великий князь Дмитрий Иванович прислал в Авнежскую обитель «милостыню доволну и книги своя», а самого Стефана вызвал обратно в Москву. Последний поручил свою паству Григорию, а Кассиана сделал келарем. Сам же он отправился в Махрищский монастырь, где торжественно был встречен братией, а оттуда направился в Москву, где получил благословение митрополита Алексея и был ласково принят Дмитрием Ивановичем, который дал Махрищскому монастырю «нивы же и угодия и езера на пропитание мнихом», а самому Стефану велел жить в основанном им Махрищском монастыре; тут он и провел остаток жизни, скончавшись в 1406 г.⁷⁴³

В литературе уход Стефана из Махрища обычно датируют 60-ми годами XIV в., а основание Авнежской пустыни относят к 1370 г.⁷⁴⁴ У нас имеется возможность уточнить датировку этих событий. Поскольку рассказ о них содержится после известия о приходе к Стефану Махрищскому Сергия Радонежского, а в сообщении о возвращении Стефана с Авнеги упоминается митрополит Алексей, становится понятным, что они происходили в промежуток между сентябрем 1375 г. и февралем 1378 г. – скорее всего в 1376–1377 гг.

Вынужденное удаление Стефана в далекий вологодский край и его возвращение, ставшее возможным, очевидно, только в результате упорных хлопот его сподвижников, показали Сергию, что угрозы Митяя «разорить» Троицкий монастырь представляли собой действительную опасность, становившуюся все более реальной по мере того, как престарелый митрополит Алексей постепенно отходил от дел, а Митяй забирал церковную власть в свои руки.

Намерение Митяя уничтожить созданную преподобным обитель поставило перед Сергием сложную дилемму – как сохранить труд всей его жизни. При этом, очевидно, вопрос перед ним стоял не столько о спасении Троицкого монастыря как такового, как о спасении собравшейся в его стенах братии. Понимая, что дни митрополита Алексея вскоре будут сочтены, Сергий решился основать с помощью самого близкого себе человека – своего племянника Феодора новую обитель, в которую в случае неблагоприятного развития событий и даже физической ликвидации Троицкого монастыря могла бы перейти вся троицкая братия. Так возник Симонов монастырь.

Рассказ Пахомия Логофета о возникновении Симонова монастыря начинается с напоминания читателю, о ком идет речь: «Преже убо беседовахом о Стефане по плоти сущу брату святого Сергиа, како приведе сына своего Феодора и дасть его в руце святому, иже и сподобише его иноческому образу, летом суща яко 12». Затем агиограф говорит о воздержанном образе жизни Феодора в Троицкой обители и его привычке делиться всеми мыслями с дядей и возникшем у него желании «изъобрести место подобно на създание монастыру, в нем же бы игумен был, яко не токмо себе спасти, но и многых». Об этом он рассказал Сергию. Но дядя надеялся видеть племянника своим преемником в Троицком монастыре: «аз надеяхся, яко кости мои предаси гробу и по мне предстатель в месте сем будешь», и вначале отнесся к мыслям Феодора отрицательно. Однако тот настаивал на своем: «...благослови мя! Яко да с тобою обрет место, аще Богу хотящу, начну монастырь делати». Уговоры племянника все же возымели действие и Сергий, видя его большое желание, благословил его и тех монахов, которые решились последовать за Феодором. Оставив Троицкий монастырь, они пришли к митрополиту Алексею, прося благословить их на поиски места для создания обители. Митрополит отнесся к этому благосклонно, но поставил условие: «место обрет пакы приди, яко да и язь шед, вижду место то, и потом начнеши дело». Вскоре Феодор нашел «место таково, зовомое от древних Симоново, близ рекы Москвы, недалече от града». Его осмотрел Сергий Радонежский и одобрил замысел племянника. Получив благословение митрополита, Феодор поставил здесь церковь Рождества Богородицы. Затем были воздвигнуты трапезная, кельи. Монастырь быстро наполнился множеством иноков, которые «съставишя же обще житие зело с крепостью, яко никому же отнудь ничто же дръжати, ни же своим звати, но вся обща имети». Вскоре обитель прославилась настолько, что многие просили из нее иноков «овехъ на епископьство, иных же на игуменство». Сам Феодор позднее стал ростовским архиепископом, оставив в Симонове монастыре «вместо себе» архимандрита. Заканчивается рассказ сообщением о смерти Феодора⁷⁴⁵.

Третья редакция труда Пахомия в целом содержит тот же рассказ, но имеет определенные уточнения и дополнения. В частности, сообщается, что еще до основания Симоновской обители Феодор принял («сподобившюся», по выражению агиографа) священство. Эпизод выбора места для будущего монастыря изложен несколько иначе. Сергий, благословив племянника, отпустил с ним одного из своих учеников, прося: «Обреть место, възвестите ми». Только после того, как Сергий побывал на предполагаемом месте новой обители, Феодор получил благословение от митрополита Алексея. Дополнительно сообщается, что Феодор позднее побывал в Царьграде и «от патриарха кир Нила велми почтен бысть и възвеличенъ», а сам монастырь строился «в патриаршее имя». Также указано, что «въ время строениа основана бысть церковь на другом месте камена» во имя Успения Богородицы. Уточняется, что Феодор умер 28 ноября 1395 г.⁷⁴⁶

Все эти события происходили в 1377 г. – последний год жизни митрополита Алексея, а освящение новой обители состоялось, очевидно, в начале осени 1377 г.

Когда был основан Симонов монастырь? Вопрос этот представляет определенную сложность. Дело в том, что русские летописи XV–XVI вв. не указывают времени его возникновения. Только в Пискаревском летописце – источнике очень позднем и сложном по составу, под 6871 (1363) г. встречается известие о благословении Сергием Феодора на доставление Симонова монастыря: «Того же лета благословляет преподобный отец наш игумен Сергей ученика своего Феодора поставите монастырь на Москве, зовомое от древних Симоново на реке Москве, от града пять поприщь до него»⁷⁴⁷. Но эту дату следует сразу отвергнуть. В литературе традиционно считалось, что Симонов монастырь возник в 1370 г. или время, близкое к нему⁷⁴⁸. Именно этой даты придерживаются Н. С. Борисов и Р. Г. Скрынников, считающие, что Сергий благословил своего племянника на основание новой обители «около 1370 г.»⁷⁴⁹.

Б. М. Клосс дает иную датировку этого события – «между 1375 и 1377 г.» Основанием для выбора нижней даты послужили для него два наблюдения.

Еще до рассказа об основании Симонова монастыря Пахомий описывает чудо с видением ангела. «Некогда бо, рече, въ единъ от днии служащу святому Сергию с Стефаном братом своим и с Феодором, сыном брата его, божественую службу». Священнодействие проходило в алтаре, и троицкий монах Исаакий, решив узнать – кто служит там, «приник малыми дверьци» и увидел вместе со знакомыми лицами неизвестного ему священника. Обратившись к другому насельнику обители – Макарию, он задал ему недоуменный вопрос: «не трие ли их служят въ олтари и откуду четврътыи обретеся?» Макарий, убедившись, что в алтаре действительно служат не трое, а четверо, высказал предположение, что это, вероятно, священник, приехавший в монастырь вместе с князем Владимиром Серпуховским. Исаакий захотел познакомиться с незнакомцем, дождался окончания службы, но из алтаря вышли только Сергий с братом и племянником. Более там никого не было. Озадаченный Исаакий пошел искать его, но был еще больше поражен, когда на вопрос, обращенный к одному из княжеских бояр: «Имат ли попа князь с нимъ приехавша?», тот ответил отрицательно: «ни, но въ граде (т.е. в Москве. – Авт.) остася некоего ради исправления». Изумленный инок решился узнать истину у самого Сергия, но тот настаивал, что «Стефанъ и Феодоръ служишя съ мною, иного же азъ не знаю служаща с нами». Тем не менее Исаакий, а вслед за ним и Макарий твердо были убеждены, что видели с ними и четвертого монаха. По общему признанию братии, им довелось увидеть в алтаре вместе с Сергием ангела Господня⁷⁵⁰.

Для Б. М. Клосса этот эпизод важен тем упоминанием, что Сергий священнодействовал вместе с Федором в тот момент, когда в обители находился князь Владимир Андреевич. Отсюда он делает вывод, что Феодор еще не покинул Троицкой обители, а само чудо произошло позже 1374 г., когда монастырь перешел под патронат князя Владимира Серпуховского. Однако еще в первой главе нами было выяснено, что Радонеж достался князю Владимиру не после смерти вдовы Калиты княгини Ульяны (как полагает Б. М. Клосс), а принадлежал еще его отцу. Тем самым этот аргумент исследователя должен быть отвергнут.

Другой довод исследователя заключается в том, что по каноническим правилам Феодор не мог стать игуменом ранее достижения 33-летнего возраста. Поскольку, по расчету Б. М. Клосса, Феодор родился около 1342 г., речь должна идти о 1375 г., а следовательно, Симонов монастырь не мог быть основан ранее этой даты.

В то же время это событие произошло не позднее 1377 г., поскольку оно связано с именем митрополита Алексея (он скончался 12 февраля 1378 г.), но в середине зимы вряд ли уместно было заниматься выбором места для строительства будущего монастыря⁷⁵¹.

В. А. Кучкин согласился с Б. М. Клоссом, что верхней датой основания монастыря следует признать смерть митрополита Алексея, ибо выбор места для обители был санкционирован именно им. Во всяком случае послание Киприана от 3 июня 1378 г. к Сергию Радонежскому и Феодору именует последнего уже игуменом⁷⁵². Но при этом он поправляет Б. М. Клосса в той части, что настоятелем монастыря мог быть человек, достигший 33-летнего возраста. Согласно В. А. Кучкину, Феодор мог стать руководителем обители только будучи иеромонахом, т.е. схимником-священником. Согласно 14-му правилу VI (Трулльского) Вселенского собора священниками могли становиться служители церкви лишь по достижении 30 лет. Так как Федор, по его расчету, родился в 1341 г., реально претендовать на настоятельство он мог только после 1371 г. Отсюда исследователь делает вывод, что «время строительства Федором Симонова монастыря ограничивается хронологическими рамками 1371 г. – 12 февраля 1378 г.».

Поскольку рассказ об основании Симонова монастыря Пахомий Логофет помещает в «Житии» Сергия после известия о патриаршем посольстве в Радонеж, которое прибыло, по расчету В. А. Кучкина в начале 1377 г., эта обитель могла быть основана, по мнению исследователя, только после этого времени. На взгляд В. А. Кучкина, получение грамоты патриарха Филофея с рекомендацией Сергию ввести в своей обители общежительный устав «вызвало сильные волнения и раскол среди братии Троицкого монастыря: одни роптали на Сергия, другие предлагали сместить игумена, третьи уходили из монастыря; из Троицы на Киржач ушел сам Сергий. Уход Феодора, сына поссорившегося с Сергием Стефана, также надо связывать с этими событиями». Отсюда он делает вывод, что «уход Федора из Троицы и строительство им Симонова монастыря нужно датировать весной – осенью 1377 г.»⁷⁵³.

Однако ранее мы выяснили, что патриаршая грамота была получена гораздо раньше, чем полагает В. А. Кучкин, – летом 1374 г. Таким образом, если исходить из его утверждения, что Симонов монастырь был основан после получения патриаршей грамоты и введения общежительного устава в Троицкой обители, хронологические рамки возможного времени основания Феодором своей обители следует раздвинуть. Это могло произойти в промежуток между летом 1374 г. и началом февраля 1378 г. (смерть митрополита Алексея). При этом следует учитывать два обстоятельства. Пахомий Логофет, составлявший «Житие» Сергия через полвека после кончины преподобного, не был современником описываемых событий, а следовательно плохо разбирался в их хронологической последовательности. Достаточно указать, что в первой редакции своего труда он поместил рассказ о начале Симонова монастыря перед эпизодом об основании Андроникова монастыря, тогда как в третьем варианте «Жития» Сергия поступил совершенно иначе. Поэтому утверждение В. А. Кучкина, что Пахомий Логофет писал свое сочинение в строгой хронологической последовательности, мы должны отвергнуть. Во-вторых, совершенно не подтверждается источниками его утверждение о «сильных волнениях» в Троицком монастыре, которое также является не более чем предположением историка.

Отсюда становится очевидной необходимость поиска новых аргументов для выяснения даты основания Симонова монастыря. Исходной точкой для этого является определение точного возраста Феодора.

В начале нашего исследования мы высказали предположение, что мать Феодора скончалась во время морового поветрия 1344 г., а следовательно, он, будучи ее младшим сыном, родился не позже 1344 г. или же в этом году. Последнее подтверждается указанием Пахомия Логофета, что Феодор был пострижен в монахи в 12-летнем возрасте. Как мы выяснили, это событие произошло 20 апреля 1356 г., и таким образом, Феодор действительно родился в 1344 г.

Стать игуменом Феодор мог только по достижении определенного возраста. Б. М. Клосс полагает, что игуменами в это время становились не ранее 33 лет, тогда как В. А. Кучкин, ссылаясь на соответствующее правило VI Вселенского собора, считает, что речь идет о 30 годах. Это противоречие возникает из-за того, что В. А. Кучкин не учел того, что в постановлении церковного собора речь идет о возрастном цензе для священников, а не игуменов.

С какого же времени можно было стать настоятелем монастыря? Четкий ответ на этот вопрос дает Н. С. Борисов, указавший, что «монашеские уставы требовали, чтобы игумен был не моложе «возраста Иисуса», то есть 33 лет»⁷⁵⁴. В подтверждение своих слов он ссылается на авторитетное мнение Е. Е. Голубинского, подробно проанализировавшего все требования тогдашних монастырских уставов для кандидатуры игумена⁷⁵⁵.

Отсюда вытекает главный вывод – Феодор, родившийся в 1344 г., мог стать игуменом новой обители не ранее 1377 г. Митрополит Алексей, благословивший создание монастыря, скончался в феврале 1378 г., но поскольку, как справедливо указывает Б. М. Клосс, зимой вряд ли было уместно заниматься выбором места для обители, хронологические рамки основания Симонова монастыря сужаются до весны – осени 1377 г.

Окончательно же уточнить их позволяет тот факт, что Феодором в новом монастыре была выстроена церковь Рождества Богородицы. В пятой главе нашей работы мы выяснили, что при возведении храмов на Руси чрезвычайно устойчивой была традиция их освящения на престольный праздник. Как известно, по церковному календарю Рождество Богородицы празднуется 8 сентября. С учетом этого обстоятельства основание Феодором Симонова монастыря следует отнести к началу сентября 1377 г.

В. А. Кучкиным было высказано сомнение, что Феодор являлся основателем Симонова монастыря. Поводом для подобного утверждения явилось то, что духовная грамота великого князя Ивана Красного 1358 г. упоминает «святую Богородицу на Крутице», которой предназначалась четверть великокняжеской «коломенской тамги» (торговой пошлины)⁷⁵⁶. Эта же церковь упоминается и в первой духовной грамоте его сына Дмитрия, составленной около 1375 г. (по датировке В. А. Кучкина – в 1372 г.)⁷⁵⁷. Как известно, Крутицами называлась местность рядом с Симоновым монастырем. «Вполне вероятно, – делает предположение исследователь, – что в древности это название распространялось и на ту территорию, которую впоследствии занял Симонов монастырь». Таким образом, «речь должна идти или о возобновлении запустевшего великокняжеского монастыря, или о его расширении, может быть, строительстве на новом месте, но близ старого». Об этом, по его мнению, свидетельствует и то, что «с появлением Симонова монастыря княжеская ружная церковь св. Богородицы перестает упоминаться в источниках»⁷⁵⁸.

Коснулся В. А. Кучкин и вопроса о происхождении самого названия «Симоново». Еще в XIX в. историком Симонова монастыря В. В. Пассеком было выдвинуто предположение, что свое название «место это получило от имени владельца из семейства Головиных» – Семена Ховрина⁷⁵⁹. Соглашаясь с тем, что в первой половине XV в. Ховрины-Головины сделали очень многое для Симонова монастыря, В. А. Кучкин считает Семена Ховрина лицом мифическим, а название местности производит от имени великого князя Семена Гордого⁷⁶⁰.

К сожалению, в рассуждения историка вкрались очевидные ошибки. Ему осталось неизвестным, что в нынешнем Крутицком монастыре, долгое время являвшемся подворьем епископов Сарайской епархии, до сих пор сохранилась церковь Успения Богородицы, перестроенная в XVII в. в камне⁷⁶¹. Она не имеет ничего общего с также дошедшей до наших дней церковью Рождества Богородицы «в старом Симонове»⁷⁶². Что же касается Ховриных, то, судя по имеющимся источникам, они вели свое начало от выехавших из Крыма Стефана Васильевича и его сына Григория Ховры. (Время выезда Стефана на Русь точно не известно. Судя по родословцам, это произошло или в 1391 г., или в 1403 г., при великом князе Василии Дмитриевиче. Основой для данного утверждения явился тот факт, что Стефан получил в подарок от великого князя ценную икону Богородицы письма Андрея Рублева. Более обоснованным представляется мнение В. Б. Перхавко, полагающего, что выезд состоялся еще при Дмитрии Донском и был связан с падением торгового значения Судака (летописного Сурожа) после его захвата в 1365 г. генуэзцами⁷⁶³). Вполне возможно предположить, что под конец жизни Стефан Васильевич постригся в монахи с именем Симон. Очевидно также, что название «Симоново» возникло на рубеже XIV –XV вв. Согласно вкладной книге Симонова монастыря, сын последнего Григорий Ховра и его жена Агриппина произвели большие постройки в пришедшей к тому времени в упадок обители, основанной Феодором, и фактически возродили ее. В первой половине XV в., когда Пахомий Логофет собирал сведения для «Жития» Сергия, она уже именовалась Симоновской, в память о своем возобновителе.

Спустя несколько месяцев после основания Симонова монастыря, утром в пятницу 12 февраля 1378 г. скончался митрополит Алексей⁷⁶⁴. Сразу после его кончины последовали бурные события. «Повесть о Митяе» сообщает, что Митяй «по преставлении Алексея митрополита покинулъ архимандритью по великаго князя слову и на преболшии санъ оустремися и на превысокыи степень стареишиньства, на дворъ митрополичь взыде и ту живяше, пребываше съ всякою областию, елико доблееть и достоить митрополиту владети, то темъ всемъ владеяше Митяи»⁷⁶⁵.

Из других источников выясняется, что едва митрополит Алексей умер, в Константинополь к патриарху Макарию было направлено посольство для предварительных переговоров об утверждении Митяя. Сделать это нужно было как можно быстрее, поскольку свои притязания на освободившуюся после смерти Алексея митрополичью кафедру высказал находившийся в Киеве Киприан. В столице Византии москвичам удалось достичь желаемого. Из соборного определения 1389 г. становится известным, что патриарх Макарий «как скоро узнал, что он (митрополит Алексей. – Авт.) умер, тотчас написал в Великую Русь, что он не принимает кир Киприана, а предает ту церковь своею грамотою архимандриту оному Михаилу, о котором знал, что он находится в чести у благороднейшаго князя кир Димитрия, и которому, кроме рукоположения, вручил всю власть над тою церковию и дал грамоту, чтобы он прибыл сюда (т.е. в Константинополь. – Авт.) для подавления в митрополита Великой Руси»⁷⁶⁶.

Поездка в Константинополь требовала весьма значительных Денежных средств и Митяй «по всей митрополии съ поповъ дань сбираше, сборное и рожественое и урокы и оброкы и пошлины митрополичи, то все взимаше, готовляшеся на митрополию и тщашеся и наряжашеся ити къ Царюгороду на поставление»⁷⁶⁷.

Но даже собрав требуемую сумму, Митяй не спешил отправляться к патриарху. Причиной этому стал целый ряд обстоятельств. В мае 1377 г. скончался давний и непримиримый противник Москвы – великий литовский князь Ольгерд и на его месте оказался его сын Ягайло⁷⁶⁸. В этих условиях великий князь Дмитрий предпочел не конфликтовать с Литвой в вопросе о назначении нового митрополита вместо скончавшегося Алексея, а решить вопрос по-иному – путем раздела прежде единой Русской митрополии на две самостоятельные: Великой и Малой Руси. Фактически это явилось бы юридическим признанием сложившихся реалий, когда в Москве находился митрополит Алексей, а в Киеве сидел Киприан. Несомненно, что данный план имел для Дмитрия определенные выгоды: церковно-административные границы совпали бы с государственными и, как следствие, это привело бы к большему подчинению Русской церкви власти великого князя.

Однако это желание Дмитрия противоречило прежним соборным определениям Константинопольского патриархата о каноническом единстве Русской митрополии, а также решению 1375 г. о том, что после смерти митрополита Алексея Киприан должен был возглавить всю Русскую митрополию.

Между тем Митяй, фактически взявший церковную власть в Москве в свои руки, получив благоприятный ответ из Константинополя и не дожидаясь формального утверждения в новом сане, «облечеся въ санъ митрополичь и возложе на ся белый клобукъ и монатию со источникы и съкрижальми и перемонатку митрополичю и печать и посох митрополичь, и просто рещи въ весь санъ митрополичь самъ ся постави»⁷⁶⁹. Столь явное нарушение всех церковных канонов, в сочетании с грубостью, высокомерием, злопамятностью и другими негативными личными качествами Митяя, вызвало ропот в среде духовенства: «И бысть на немъ зазоръ оть всехъ человекъ, и мнози негодоваху о немъ, понеже еще не поставленъ сыи вселенскымъ патриархомъ, но самъ дръзнулъ на таковыи превысокыи степень, и на дворе митрополиче живяше и хожаше въ всемъ сану митрополиче и казну и ризницю митрополичю взя, и бояре митрополичи служахут ему и отроци предстояху ему, и вся елико подобаетъ митрополиту и елико достоить, всемъ темъ обладаша. И нача воружатися на мнихы и на игумены, епископи же и прозвутери въздыхаху от него, глаголющее: воля Господня да будет»⁷⁷⁰.

Поневоле взоры многих обращались в сторону Киприана, который решил воспользоваться недовольством духовенства Северо-Восточной Руси и занять де-факто смелым набегом Москву. Среди московских сторонников Киприана был и Сергий Радонежский со своим племянником Феодором. Вполне вероятно, что именно они предложили киевскому митрополиту появиться в Москве.

Весной 1378 г. Киприан выехал из Киева в сопровождении свиты из клириков и слуг общей численностью около 50 человек. Прибыв в четверг 3 июня 1378 г. в пограничный с Русью литовский городок Любутск, он направил Сергию и его племяннику Феодору краткое извещение о своих намерениях: «еду к сыну своему ко князю к великому на Москву». Киевский митрополит осознавал опасность своей поездки и сравнивал себя с ветхозаветным Иосифом: «Иду же, яко же иногда Иосиф от отца послан к своей братии, мир и благословение нося». Киприан не случайно вспомнил о библейском персонаже, который, будучи послан отцом проведать братьев, был схвачен ими и продан в рабство чужеземцам. Несмотря на советы некоторых членов своего окружения не ехать в Москву, он все же решился пересечь русскую границу: «Аще неции о мне инако свещают, аз же святитель есмь, а не ратный человек. Благословением иду, яко же и Господь, посылая ученики своя на проповедь, учаше их, глаголя: «Приемляй вас Мене приемлет"»⁷⁷¹.

О дальнейшем развитии событий становится известным из второго послания Киприана Сергию и Феодору, написанного 23 июня 1378 г., т.е. через двадцать дней после первого.

Московский князь повсюду имел своих лазутчиков. Они перехватили людей, посланных от Сергия и Феодора к Киприану («послы ваша разослал»), а дороги к Москве были закрыты – «заставил заставы, рати сбив и воеводы пред ними поставив».

Киприана тоже кто-то сумел предупредить, но он не повернул назад, а постарался обойти заставы и «иным путем проидох». Его все-таки поймали. Некий московский воевода Никифор ночью у городских стен или уже в самом городе захватил митрополичью процессию из сорока пяти всадников. Обращался воевода с Киприаном бесцеремонно: «И которое зло остави, еже не сдея надо мною! Хулы и надругания и насмехания, граблениа, голод! Мене в ночи заточил нагаго и голоднаго». Митрополита заперли «в единою клети за сторожьми», его свиту «на другом месте». Слуг его князь «нагих отслати велел с бещестными словеси»; у них отобрали коней. Самих их ограбили и раздели «и до сорочки, и до ножев, и до ногавиць, и сапогов и киверев не оставили на них», переодели в «обороты лычные» и, выведя за город, «на клячах хлябивых без седел» отпустили.

Ночь и следующий день Киприан провел под арестом («и ни же до церкви имел есмь выхода»), А вечером («смеръкшуся другому дневи»), примерно через сутки заточения, за ним пришли в одежде его слуг воевода Никифор и стражники, вывели его из «клети», сели на коней его свиты и куда-то его повезли. Он думал – «на убиение ли, или на потопление?» Но его просто выдворили из Москвы.

В написанном по горячим следам этих событий нервном, сбивчивом письме Киприан упрекал Сергия и Феодора в бездействии: «...вы же, иже мира отреклися есте и иже в мире и живете единому Богу, како толику злобу видивъ, умолчали есте? Аще хощете добра души князя великого и всей отчине его, почто умолчали есте?» И далее, в порыве отчаяния договаривался до того, что лучше было бы, если Сергий и Феодор погибли бы: «Растерзали бы есте одежи своя, глаголяли бы есте предъ цари не стыдяся: аще быша вас послушали, добро бы; аще быша вас убили, и вы святи...»· Правда, позднее поостыв, он расспрашивал своих адресатов о настроениях московского духовенства: «Вси ли уклонишася вкупе и непотребнее быша?»

Будучи явно неосведомленным о планах великого князя относительно Русской митрополии, Киприан очевидно только в Москве узнал о намерении Дмитрия разделить ее на две части: «князь же великий гадает двоити митрополию. Которое величьство прибудет ему от гадкы? Хто же ли се пригадываеть ему?» И затем он пишет обширный текст с многочисленными ссылками на Писание, где выступает против раздела митрополии: «Язъ потружаюся отпадшая места приложите къ митрополии, и хочю укрепите, чтобы до века такъ стояло, на честь и на величьство митрополии».

В заключение Киприан обвинял Дмитрия и всех причастных к его «иманию и запиранию» и грозил им «по правилом святых отець и божественных апостолъ» церковным отлучением. Послание было получено адресатами с наказом широко читать и распространять его по всей Руси, а отправитель сообщал, что поедет в Константинополь, чтобы там окончательно разрешить вопрос о митрополии. При этом он надеялся лишь «на Бога и на свою правду», тогда как его противники «на куны надеются и на фрязы»⁷⁷².

Через три месяца после этих событий – 18 октября 1378 г. Киприан в новом письме тем же адресатам сообщал из Киева, что отправляется в Константинополь «искать» свою митрополию: «А яз без измены еду ко Царюгороду, а пред собою вести послал же есмь»⁷⁷³.

Тем временем события на Руси развивались следующим образом. В Москве, узнав об отправлении Киприана в Константинополь, призадумались. Поскольку намерение великого князя Дмитрия о разделе митрополии противоречило прежним соборным определениям константинопольской патриархии, в руках у противников Митяя появлялся серьезный козырь, который мог бы помешать осуществлению московских планов. Надо было искать выход из сложившейся ситуации. «Повесть о Митяе» сообщает: «въ единъ отъ днии беседуетъ Митяи къ князю великому, глаголя: «почтохъ книгы намаканонъ, яже суть правила апостольскаа и отечьская, и обретохъ главизну сицю, яко достоить епископовъ 5 или 6, сшедшеся да поставятъ епископа, и ныне да повелитъ дръжава твоя съ скоростию, елико во всеи Русстеи епархие да ся снидутъ епископи да мя поставят епископа«»⁷⁷⁴. Тем самым Митяем был предложен выход – как в данной обстановке можно было обойтись вообще без участия Константинополя.

«По повелению же княжю собрашася епископи». По предположению исследователей, это произошло, вероятнее всего, весной 1379 г. Казалось бы, план Митяя по разделу митрополии шел весьма успешно – ни один из собравшихся епископов не «дерзну рещи супротивъ Митяю». Однако один оппонент все же нашелся – знакомый нам суздальский епископ Дионисий. Он проявил свою твердую позицию, едва прибыв в Москву, – не явившись, в отличие от других епископов, поклониться Митяю и попросить у него благословения. На собрании епископов он «по многу възбрани князю великому, рек: «Не подобает томоу тако быти»». К сожалению, автор «Повести» не привел доводов Дионисия, однако, с большой долей уверенности, можно предположить, что речь шла о каноничности разделения Русской митрополии. Собравшимся, без сомнения, были известны угрозы Киприана отлучения от церкви и Дмитрию, чтобы не выглядеть в глазах русской паствы раскольником и вероотступником, необходимо было согласиться на решение вопроса о разделе митрополии в Константинополе.

Автор «Повести» красочно изобразил столкновение Дионисия с Митяем. Последний стал упрекать Дионисия: ««Не подобаше ти, о епископе, понеже пришедшу ти въ градъ преже всехъ, ко мне не пришелъ еси, ниже поклони ми ся, ниже благословениа отъ мене потребова, но яко небрегома не почте мя, не веси ли, кто есмь азъ, власть имамъ во всей митрополии?» Деонисии же рече: «Не имаше на мне власти никоея же, тобе бо подобает паче приити ко мне и благословитися и предо мною поклонитися, азъ бо есмь епископъ, ты же попъ. Кто убо боле есть, епископъ ли или попъ?» Митяи же рече: «Ты мя попомъ нарече, а азъ въ тобе ни попа не доспею, а скрижали твои своима рукама спорю! Но не ныне мъщу себе, но пожди, егда приидоу оть Царяграда!»».

И хотя Митяй был уверен в успехе своей поездки в Константинополь, узнав о том, что туда же собрался и Дионисий, он постарался обезопасить себя, попросив великого князя задержать суздальского епископа в Москве. «Князь же велики отъинудь възбрани Дионисию не ити кь Царюграду, да не сотвориши пакости никакоя споны Митяю, дóндеже придет въ митрополитехъ. И повеле Дионисия нужею оудержати»⁷⁷⁵.

Очутившись в этой ситуации, Дионисий упросил великого князя отпустить его в свою епархию, обещаясь не ехать в Константинополь до возвращения Митяя в сане митрополита. В качестве поручителя он выставил Сергия Радонежского. «Князь же великыи послуша молениа его, верова словесемъ его, оустыдевся поручника его, отъпусти Дионисиа на томъ слове, что ти не ити къ Царюграду безъ моего слова, но ждати до году Митяевы митрополии». Употребленные в приведенном отрывке выражения от первого лица показывают, что с суздальского епископа была взята письменная поручная запись, которую собственно и цитирует автор «Повести о Митяе».

Но Дионисий и не думал выполнять своего обещания. Ему важно было выбраться из Москвы. Едва прибыв в свою епархию, он уже через неделю «побежа къ Царюграду, обетъ свои измени, а поручника свята выдалъ». К сожалению, автор «Повести о Митяе» не говорит – какие последствия бегство Дионисия имело непосредственно для поручившегося за него Сергия Радонежского. Из дошедших до нас поручных записей позднейшего времени известно, что поручители в подобных случаях несли довольно крупные денежные штрафы. Как бы то ни было – несомненно одно – сразу после бегства Дионисия Сергий Радонежский летом 1379 г. оказался в опале у великого князя Дмитрия.

Несмотря на то, что суздальский епископ вынужден был отправиться в столицу Византии самым длинным путем – через Волгу, после его бегства Митяй должен был ускорить свои приготовления к отъезду в Константинополь, чтобы оказаться при патриаршем дворе раньше своего оппонента. Предполагая, что дело о разделе митрополии и своем назначении может затянуться, Митяй попросил у великого князя чистый бланк княжеской грамоты, которую он мог бы использовать в случае необходимости: «Даси харатию не написаноу, а запечатаноу твоею печатню князя великаго, да ю возму съ собою въ Царьградъ и имамъ ю приготовану таковоую хоратию на запасъ, да коли что ми надобе и что хощу, да то напишу на неи. И далъ князь велики таковую харатию не едину и печать свою си приложт, рекъ: аще будеть оскудение, или какова нужа, и надобе занятии или тысуща сребра или колико, то се вы буди кабала моя и съ печатаю».

Вскоре было собрано огромное посольство, в состав которого вошли три архимандрита, митрополичьи бояре, игумены, попы, дьяконы, чернецы, «крылошане» (церковные певцы), толмачи, слуги и люди дворные. От имени великого князя был послан «больший» боярин Юрий Васильевич Кочевин Олешенский, которому было «стареишинство приказано». (Последний был сыном Василия Кочевы, разорившего в малолетство Сергия Радонежского Ростов). Подобных посольств в Москве еще, вероятно, никогда не собирали и поэтому автор «Повести о Митяе», оценивая его численность, восклицал: «И бысть ихъ полкъ великъ зело».

Вся эта огромная свита в сопровождении великого князя, старейших бояр, епископов, архимандритов, игуменов, попов, дьяконов, чернецов и множества народа двинулась из Москвы в Коломну. Здесь великий князь и Митяй распрощались, и во вторник 26 июля 1379 г. посольство покинуло московские пределы, переправившись через Оку⁷⁷⁶.

Двинувшись на юг, оно «проидоша всю землю Рязаньскую и приидоша въ Орду, въ места половечьская и въ пределы татарскыя», т.е. вступило во владения Мамая, который на время задержал москвичей, но затем пропустил их в Крым: «и ту ять бысть Митяи Мамаемъ, и немного удръжанъ быв и пакы отпущенъ бысть». После этой задержки посольство двинулось дальше и прибыло в Кафу (современную Феодосию), откуда отплыло в Константинополь: «И проидоша всю землю татарьскую и приидоша къ морю Кафиньскому и внидоша в корабль». Судно пересекло Черное море и уже подходило Босфором к столице Византии, когда в виду дворцов и храмов Царьграда случилось непоправимое – «внезапу Митяи разболеся въ корабли и умре на мори»⁷⁷⁷.

Мы уже никогда не узнаем причин столь внезапной болезни и смерти Митяя. Соборное определение 1389 г., наиболее близкий по времени к этим событиям источник, выражается о них крайне обтекаемо: «Но суд Божий следовал за ним (Митяем. – Авт.) по пятам: ибо, не вступив еще в царствующий град, еще плывя Пропонтидою и намереваясь на завтра пристать к столице, он окончил жизнь»⁷⁷⁸. Писавший позднее Пахомий Логофет, говоря в «Житии» Сергия Радонежского о кончине Митяя, делает упор на пророчество преподобного о том, что тот никогда не увидит Константинополя: «Понеже егда идяше в Константиндин град, тогда разболеся въ корабли, и тако не доплув вышереченнаго града, и абие умре по пророчьству святого Сергиа. И оттоле имеаху люди святого яко некоего велика пророка»⁷⁷⁹.

Смерть Митяя, случившаяся как будто по заказу, была выгодна многим, – на это прямо указывает Рогожский летописец, сообщающий, что «вси же епископи и прозвитери и священници того просиша и Бога молиша, дабы не попустилъ Митяю въ митрополитехъ бытии, еже и бысть, и услыша Богъ скорбь людей своихъ, не изволи бытии ему пастуху и митрополиту на Руси»⁷⁸⁰. Все это приводит нас к мысли, что кончина Митяя была явно насильственной. Об этом же свидетельствует и позднейшая Никоновская летопись, передающая циркулировавшие на этот счет слухи: «Инин глаголаху о Митяи, яко задушиша его; инии же глаголаху, яко морьскою водою умориша его»⁷⁸¹. Среди историков нет единства мнений на этот счет. Одни объясняют смерть Митяя естественными причинами и трудностями пути, другие говорят о причастности к ней различных лиц⁷⁸².

Как бы то ни было, Митяя отвезли на берег и похоронили в предместье Константинополя Галате. Сама же его смерть вызвала среди участников посольства волнение: «бысть в нихъ замятия и недоумение, смятоша бо ся». На первый взгляд, самым легким было бы решение возвратиться от стен Константинополя. Однако, как мы помним, главной задачей московской миссии являлось не столько утверждение Митяя в сане митрополита, сколько разделение Русской митрополии на две части. Возвращение послов ни с чем из византийской столицы означало бы победу находившегося уже здесь Киприана, который автоматически бы становился главой всей Русской церкви. Этого допустить было нельзя и поэтому московские посланцы, попав в столь щекотливую ситуацию, должны были действовать на собственный страх и риск. Решено было выбрать из числа сопровождавших Митяя иерархов нового кандидата на митрополию и представить его на утверждение патриарху.

Но возник спор – кто именно должен был стать наследником Митяя? Одни желали Ивана, архимандрита московского Высоко-Петровского монастыря, другие видели в этом качестве переяславского архимандрита Пимена. Решающими стали голоса бояр: «И много думавшее промежи собою и яшася бояре за Пимина, а Ивана оставиша поругана и отъринуша и». Во избежание неприятностей последнего заковали «в железа». Пимен, разбирая ризницу и казну Митяя, нашел незаполненную грамоту с привешенной великокняжской печатью и, «подумавъ в думцами своими», написал ней, что именно его кандидатуру предлагает великий князь Дмитрий в качестве митрополита. Этот документ московские послы предъявили патриарху. Тот сначала было отказал: «есть на Руси готовъ митрополитъ Киприанъ, его же преже давно поставил есть пресвященныи Филофеи патриархъ, того и мы отпущаемъ на Русскую митрополию, кроме же того иного не требуемъ поставити».

И тогда в ход пошли «фрязы и куны⁷⁸³». Послы заняли «кабалою сребро въ долгъ на имя князя великаго оу фрязъ оу бесерменъ въ росты... россулиша посулы и раздаваша и сюду и сюду, темь едва утолиша всех»⁷⁸⁴.

К сожалению, автор «Повести о Митяе» не уточняет – сколько было в итоге занято. Никоновская летопись XVI в. сообщая, что «и до сего дни тотъ долгъ ростетъ», уточняет, что к этому времени его общая сумма достигла «20 000 рублевъ сребра». Более ранняя Тверская летопись указывает, что всего было «взято боле 70 и 6 долгу». В этой связи Г. М. Прохоров задается вопросом: «что означает эта цифра: рубли, десятки рублей, сотни или тысячи?» и склоняется к мнению, что «понимать ее следует, по-видимому, как число десятков рублей, – как семьсот шестьдесят рублей серебром»⁷⁸⁵. Однако, вполне резонно предположить, что в данном случае речь идет не о русских рублях, а о византийской золотой монете солид, которой часто придавали названия византина, безанта, златницы и др. Очевидно, тверской летописец, незнакомый с этим видом монет, пропустил их название, указав лишь общую сумму долга.

Щедрые раздачи сделали свое дело. «И тако поставилъ есть Нилъ патриархъ Пимина митрополитомъ на Русь». Разумеется, при византийском дворе имелись определенные сомнения в каноничности поставления Пимена, но благодаря денежным «вливаниям» на них решено было закрыть глаза: «Рекоша бо грекы, аще русини или право глаголють, или не право, но мы истиньствуемь, но мы правду деемъ и творимъ и глаголимъ»⁷⁸⁶.

Все это заняло несколько месяцев. И хотя «Повесть о Митяе» не содержит точных дат, их легко выяснить. Смерть Митяя большинство исследователей относит к сентябрю 1379 г.⁷⁸⁷ Что касается хиротонии Пимена, из дошедшего до нас соборного определения, составленного по данному поводу, узнаем, что это произошло в июне 1380 г.⁷⁸⁸

Указанный источник уточняет сведения «Повести о Митяе». Из него выясняется, что при хиротонии Пимена патриарх Нил пошел на известный компромисс: Пимен, хотя и назывался митрополитом киевским и всея Руси, фактически был поставлен на кафедру лишь Великой Руси. Малая Русь и Литва по-прежнему оставались за Киприаном. Также оговаривалось, что в случае смерти Киприана руководимые им епархии отойдут под управление Пимена, а в последующем «на все времена, архиереи всея Руси будут поставляемы не иначе, как только по просьбе из Великой Руси».

Что же происходило в это время на Руси? А там разворачивались довольно неожиданные события. Мы помним, что в начале лета 1379 г. из-за бегства Дионисия Суздальского поручившийся за него Сергий Радонежский попал в опалу у великого князя. Однако уже через пару недель после того, как Митяй покинул московские пределы, отношение Дмитрия Ивановича к троицкому игумену изменилось в совершенно противоположную сторону. Летописец записал: «Того же лета (1379 г. – Авт.) игуменъ Сергии, преподобныи старець, постави церковь въ имя святыя Богородиця, честнаго ея Успения, и украси ю иконами и книгами и монастырь устрои, и келии возгради на реце на Дубенке на Стромыне, и мнихы совокупи и единаго прозвитера изведе отъ болшаго монастыря отъ великыя лавры именемъ Леонтиа, сего и нарече и постави, и бытии игуменомъ в томъ монастыри. А священна бысть та церкви тое же осени месяца декабря въ 1 день, на память святаго пророка Наума. Сии же монастырь въздвиже Сергии повелением князя великаго Дмитриа Ивановича»⁷⁸⁹.

Из прямого указания источника со всей очевидностью вытекает, что строительство и освящение монастыря не являлось чисто Церковным делом, а стало возможным лишь благодаря содействию и личному участию великого князя. По обычной практике того времени строительство монастыря занимало два-три месяца. Следовательно, оно началось в сентябре-октябре 1379 г. А между тем, еще незадолго до этого отношения Дмитрия Ивановича и Сергия Радонежского оставляли желать лучшего. Что же послужило причиной столь разительной перемены? Исследователи сломали по этому поводу немало копий.

Н. С. Борисов, обратив внимание на то, что Успенский Дубенский монастырь возник приблизительно за год до знаменитой Куликовской битвы, предположил, что он был основан в память о первой победе русских на татарами в битве на реке Воже 11 августа 1378 г.: «...год, предшествовавший Куликовской битве, был полон религиозного воодушевления, обращенного преимущественно к образу Девы Марии – небесной заступницы Руси. Осенью 1379 г. князь Дмитрий попросил «великого старца» основать новый лесной монастырь в хорошо знакомой Сергию малонаселенной местности к юго-востоку от Маковца... Главный храм нового монастыря князь желал посвятить Успению Пресвятой Богородицы. Этот праздник напоминал о победе над «погаными» в битве на реке Воже. Успенский монастырь должен был стать своего рода памятником героям, павшим в этом сражении»⁷⁹⁰.

Мысль Н. С. Борисова о посвящении Успенского Дубенского монастыря победе Дмитрия Ивановича на реке Воже, которая произошла незадолго до праздника Успения Богородицы, отмечаемого 15 августа, поддержал В. А. Кучкин. Но, пытаясь объяснить, каким образом освящение данной обители могло произойти в период крайне непростых отношений между великим князем и Сергием Радонежским, он строит крайне сложную и противоречивую гипотезу. По его мысли, монастырь был заложен еще в 1378 г., вскоре после сражения на Воже. Но через несколько месяцев между Дмитрием Ивановичем и Сергием Радонежским наступило охлаждение отношений из-за бегства Дионисия Суздальского и преподобному пришлось заканчивать строительство новой обители уже без участия великого князя⁷⁹¹.

Б. М. Клосс предпочел обойти данный вопрос стороной, полагая, что Успенский Дубенский монастырь был основан не в память сражения на Воже, а в честь Куликовской битвы, и был освящен 1 декабря, но не 1379 г., а двумя годами позднее – в 1381 г.⁷⁹²

В этих рассуждениях исследователей мы можем согласиться лишь с одним – Успенский Дубенский монастырь был основан в память некоего события, которое произошло в один из дней, близких к церковному празднику Успения Богородицы, отмечаемого 15 августа.

Но можно ли считать таковым событием сражение на Воже? Оно, как справедливо отметил в свое время К. Маркс, было первым правильным сражением с монголами, выигранным русскими⁷⁹³. Однако отмечать его как решающую победу не имело смысла. По рассказу летописца, Мамай, не принимавший участия в битве, «тое же осени собравъ останочную силу свою и совокупивъ воя многы, поиде ратию вборзе без вести изгономъ на Рязаньскую землю. Князь же Олегъ не приготовился бе и не ста противу ихъ на бои, но выбежал изъ своея земли. А градъ свои поверже, и перебежа за Оку. Татарове же пришедши градъ Переяславль Рязанскыи взяша и огнемъ пожгоша и волости и села повоеваша, а люди много посекоша, а иные въ полонъ поведоша и возвратишася во страну свою, много зла сотворивше»⁷⁹⁴.

Гораздо ближе к истине в этом плане оказывается Г. М. Прохоров, полагающий, что вскоре после отъезда Митяя из Москвы произошел «крутой поворот в политике великого князя Дмитрия Ивановича» и, как следствие этого, коренным образом изменилось его отношение к Сергию Радонежскому. Показателем данной перемены явилось основание Успенского Дубенского монастыря, ставшее возможным лишь благодаря великому князю и его средствам. Московский летописный свод конца XV в. подтверждает данное предположение: «и бысть сеи манастырь присныи великого князя»⁷⁹⁵. (Слово присный имело несколько значений, одно из которых родной, кровный⁷⁹⁶). Пытаясь выяснить – какое событие могло столь сильно повлиять на такую радикальную перемену политики великого князя, исследователь отметил, что между сообщениями об отъезде Митяя в Константинополь и строительством Успенского Дубенского монастыря летописец говорит всего лишь о двух событиях – казни 30 августа сына московского тысяцкого Ивана Васильевича Вельяминова и смерти 11 сентября Семена, одного из сыновей Дмитрия Ивановича⁷⁹⁷. И далее он пишет: «Можно допустить, что вдруг отступить от прежнего политического курса, обратившись к его противникам, князя Дмитрия заставило сильное горе – смерть сына. Можно также допустить, что схваченный Иван Васильевич Вельяминов скомпрометировал сторонников церковного обособления и протатарской ориентации Великой Руси»⁷⁹⁸.

Н. С. Борисовым было выдвинуто иное объяснение столь резкой перемены в отношениях великого князя к Сергию Радонежскому. На его взгляд, сторонники Киприана воспользовались последним средством, остававшимся в их распоряжении, – религией, слепой верой средневековых людей в сверхъестественное, в чудеса. Исследователь обратил внимание на то, что в третьей редакции своего труда Пахомий Логофет сразу вслед за историей о Митяе, грозившемся разорить Троицкий монастырь, помещает рассказ о явлении Сергию Радонежскому Богоматери. Н. С. Борисова наводят на размышление некоторые подробности этого чуда, в частности, слова Богородицы, обещавшей Сергию свое покровительство и защиту созданной им обители. При этом историк обращает внимание на явное стремление Сергия распространить молву о явлении Богородицы и ее обещании сберегать монастырь. Сергий дважды рассказывает об этом – вначале своему келейнику Михею, а затем специально приглашенным монахам Исааку и Симону⁷⁹⁹. Весть о «столь своевременном «чуде"» должна была дойти до московского князя. «Возможно, именно оно, – сделал предположение Н. С. Борисов, – послужило причиной или по меньшей мере поводом внезапного и на первый взгляд труднообъяснимого поворота в церковной политике Дмитрия Ивановича, наступившего вскоре после отъезда Митяя в Царьград». По его расчету, эти события должны были произойти летом 1379 г.⁸⁰⁰ Позднее ему пришлось скорректировать свою позицию. Дело в том, что в первом варианте, своего труда Пахомий Логофет дал точные временные координаты данного события – «бяше же тьгда 40-ца Рожества Исус Христова, днем же пятокъ (пятница. – Авт.) бе при вечере»⁸⁰¹. Как справедливо указал Б. М. Клосс, четыредесятница Рождества Христова – это навечерие Рождественского (Филиппова) поста, приходящееся на 14 ноября⁸⁰². Поэтому Н. С. Борисову пришлось предположить, что «явление» Богородицы произошло «в конце 1379-го или в начале 1380 г.»⁸⁰³.

Но все эти догадки исследователей оказываются не более чем предположением, когда обнаруживается, что перемена в отношениях великого князя к Сергию Радонежскому самым непосредственным образом отразилась и на племяннике последнего – Феодоре Симоновском.

Выше мы говорили о том, что в начале осени 1377 г. Феодором был основан Симонов монастырь. Но уже в 1379 г. он перенес свою обитель приблизительно на полверсты к северу, ближе к Москве. Известие об этом содержится в третьей пахомиевской редакции «Жития» Сергия. Агиограф, рассказывая о строительстве обители, добавляет интересную деталь, отсутствующую в первом варианте его труда: «И въ время строениа основанна бысть церковь на другом месте каменна честным анхимандритом Феодором, чюдна и велика зело, во имя Пречистыя Владычица нашея Богородица честнаго ея Успениа, еже есть и доныне великая лавра, и множество братии»⁸⁰⁴.

(Дата устанавливается на основании сообщения Симеоновской летописи от 1 октября 1405 г. об освящении на Симонове каменной церкви Успения, заложенной 26 лет назад игуменом Феодором, т.е. в 1379 г.⁸⁰⁵ Впоследствии цифра 26 была искажена переписчиками. В Никоновской летописи, например, указан 29-летний срок. Видимо, древнерусская буква «зело» – 6 была принята за «фиту» – 9⁸⁰⁶).

Историки, описывая данный факт, как правило, оставляют его без комментариев и не задают себе, казалось бы, самого простого вопроса – что подвигло Феодора менее чем через два года после закладки Симонова монастыря перенести обитель на новое место? Это выглядит довольно странным, если вспомнить, что первоначальное обустройство обителей было всегда делом трудоемким, а, по свидетельству «Жития» Сергия, к 1379 г. оно было еще далеко от завершения. К тому же каменное строительство в Москве в этот период было настолько редким и требовавшим огромных затрат, что было возможным только при поддержке княжеской власти.

В частности, В. А. Кучкин просто фиксирует, что в 1379 г. Феодор заложил на новом месте церковь Успения Богородицы, после освящения которой в 1405 г. она получила статус главного храма Симонова монастыря. При этом старая обитель с церковью Рождества Богородицы в XV в. стала называться Старым Симоновым. Н. С. Борисов также отмечает это событие, никак его не комментируя: «В 1379 г. монастырь перебрался на новое место – на холм, где стояла молитвенная келья Федора. Оно отстояло от прежнего на расстоянии «яко дважды стрелить». Там была заложена каменная церковь во имя Успения Богородицы». Б. М. Клосс, рассказав о том, что при закладке обители Сергий Радонежский одобрил выбранное племянником место, продолжает: «Но не так думал неспокойный Федор и в 1379 г. перенес монастырь на более удобное место, заложив новую церковь – теперь уже во имя Успения Богородицы». Лишь Л. И. Ивина попыталась ответить на этот вопрос. Она отметила, что «перенос монастыря на новое, более удобное место произошел после битвы на р. Воже (11 августа 1378 г.). Блестящая победа русских войск не сняла угрозы нового похода татар. Москва нуждалась в оборонительных сооружениях. Возможно, что таким целям должен был служить Симонов монастырь»⁸⁰⁷.

Самым примечательным является то, что основанные Сергием и его племянником в 1379 г. храмы имели одно и то же посвящение – в честь Успения Богородицы. Явно неслучайным является и то, что они возводились при активной поддержке великого князя. Все это заставляет предположить, что поводом для их строительства послужило некое другое событие, произошедшее около или в день 15 августа 1379 г., связанное с именами Сергия Радонежского и Феодора Симоновского, в память о котором Дмитрий Иванович решил их отблагодарить, основав новые обители.

Зафиксировав этот факт, обратимся вновь к источникам. Ранее мы уже говорили о тесной связи Сергия с боярским родом Вельяминовых и о том, что после смерти московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова его старший сын Иван бежал 5 марта 1375 г. в Тверь. Именно во многом из-за действий последнего разразилась московско-тверская война 1375 г. Несмотря на то, что Тверью она была проиграна, Иван Васильевич Вельяминов решился продолжить борьбу с великим князем. Не последней причиной этого стало то, что все его многочисленные владения были конфискованы Дмитрием.

Специальная статья московско-тверского договора 1375 г. предусматривала полную конфискацию владений Вельяминова: «А что Ивановы села Васильевича и Некоматовы, а в ты села тобе ся не въступати, а имъ не надобе, те села мне». Упоминания о них встречаются в великокняжеских завещаниях вплоть до начала XV в.⁸⁰⁸

Беглый московский боярин, обосновавшись в Орде, постоянно напоминал о себе. Под 1378 г. летописце записал: «Того же лета, егда бысть побоище на Воже съ Бегичемъ, изнимаша на тои воине некоего попа отъ Орды пришедша Иванова Василиевича и обретоша у него злыхъ зелеи лютыхъ мешокъ, и изъпрашавше его и много истязавшее, послаша его на заточение на Лаче озеро, идеже бе Данило Заточеник)⁸⁰⁹.

Мы можем лишь догадываться, что поп хотел отравить великого князя. Несомненно другое – у Вельяминова имелись свои информаторы в церковной среде и он внимательно следил за развитием событий в Москве после смерти митрополита Алексея. Обстоятельства благоприятствовали замыслам эмигранта: из Орды казалось, что Дмитрий, настаивая на кандидатуре Митяя, восстановил против себя значительную часть русского духовенства и требовалась лишь самая малость, чтобы добиться его свержения. События начала лета 1379 г. вроде бы свидетельствовали о том, что в стан противников великого князя перешел и Сергий Радонежский со своими сторонниками. В этих условиях у Ивана Васильевича появился соблазн активных действий. Рассчитывая на свои давние связи с преподобным и надеясь на его поддержку, Вельяминов тайно отправился в Москву. Практически повторилась та же история, что и с Киприаном летом 1378 г. Но было и весьма существенное отличие – если Киприана, продержав сутки в клети, великий князь отпустил обратно, то с Вельяминовым церемониться не стали. Он был схвачен и казнен. Рогожский летописец под 1379 г. записал: «Того же лета месяца августа въ 30 день на память святаго мученика Филикса, въ вторникъ до обеда въ 4 часъ дни оубиенъ бысть Иванъ Василиевъ сын тысяцького, мечемъ потятъ бысть на Кучкове поле оу града оу Москвы повелениемъ князя великаго Дмитриа Ивановича»⁸¹⁰.

Никоновская летопись в описании казни донесла до нас весьма знаменательную подробность, свидетельствующую, что надежды Вельяминова на поддержку в Москве были далеко не беспочвенными. В момент казни «бе множество народа стояще, и мнози прослезиша о немъ и опечалишася о благородстве его и о величествии его». Этот же источник уточняет место и обстоятельства захвата сына тысяцкого: «Того же лета поиде изъ Орды Иванъ Васильевичь тысяцкий и, оболстивше его и преухитривъше, изымаша его въ Серпухове и приведоша его на Москву»⁸¹¹.

Можно только гадать – что делал Вельяминов в Серпухове и каким образом его там «обольстили». Тем не менее, позволим высказать соображения на этот счет. Судя по всему, Иван Васильевич, стремясь установить связи с Сергием Радонежским, решился действовать через его учеников. Мы помним, что Сергием в 1374 г. в Серпухове был основан Высоцкий монастырь, который возглавил один из учеников преподобного – Афанасий Высоцкий. Очевидно, именно к нему и обратился сын тысяцкого. Но его надежды на поддержку троицкого игумена не оправдались. Более того, он был схвачен (возможно, не без содействия окружения Сергия) московской разведкой. Следует предположить, что этот захват пришелся как раз на праздник Успения Богородицы 15 августа.

Иван Васильевич Вельяминов, покинувший Москву еще в начале весны 1375 г., не учел того, что за истекшие пять лет ситуация в Москве резко изменилась. Если вначале позиция Вельяминова, незаслуженно обиженного великим князем несмотря на заслуги его отца и вынужденного «отъехать» к тверскому князю, и могла вызывать у Сергия определенное сочувствие и понимание, то позднее переход сына московского тысяцкого к откровенно протатарской ориентации положил конец этим настроениям троицкого игумена. Разошлись они и по такому вопросу, как фигура будущего предстоятеля Русской церкви. Преподобный и его окружение настаивали на кандидатуре Киприана, тогда как Вельяминов, исходя из собственных интересов, очевидно, готов был поддержать Митяя.

Судить об этом мы можем по дошедшему до нас ярлыку, выданному номинальным ордынским ханом Тюляком «Мамаевою дядиною мыслию» «Михаилу митрополиту». Этот документ, подтверждавший старинный обычай освобождения русского духовенства от каких бы то ни было ордынских налогов и повинностей, предусматривал, что как только Митяй официально будет хиротонисан константинопольским патриархом, он будет молиться вместе с Русской церковью за хана: «И мы по тому же сего Михаила митрополита пожаловали есмы. И как сед в Володимери, Богу молиться за нас и за племя наше в род и род и молитву въздаеть»⁸¹². Как верно отметил один из исследователей, «для человека, занимающего русский митрополичий престол, молиться за царя – хана значит поминать его имя в придворных богослужениях прежде имени своего великого князя. А сам факт такого поминания означает покорность этого князя тому, кто поминается в Церкви прежде его». И далее он приходит к выводу, что выдачей данного ярлыка «Мамай попробовал дипломатическим путем восстановить подчинение себе Руси»⁸¹³. Таким образом Митяй, вступив в соглашение с Ордой, фактически предавал те цели, которые преследовал в своей политике московский князь.

Для нас наибольший интерес представляет выяснение точной даты – когда был составлен данный ярлык? Прямое указание на это находим непосредственно в тексте документа: «дали есмы овечья лета дарыка семьсот осмое леть сылгата месяца в десятыи нова. На Великолузе на речном орда кочевала. Написано» (Перевод: «Написан в год овцы, по хиджре семьсот восьмидесятый, месяца зу-ль-каада в десятый день прибывающей луны, когда ставка находилась в месте, называемом Великий Луг»)⁸¹⁴. К сожалению, первые исследователи этого ярлыка запутались в сложностях восточного календаря и смогли определить только один элемент даты этого документа («овечья лета»), что соответствует 1379 г. по нашему летоисчислению. Поэтому они датировали ярлык июлем – августом 1379 г., когда Митяй проезжал через владения Орды по пути в Константинополь. Это предположение, казалось бы подтверждалось известием «Повести о Митяе», что «ять бысть Митяи Мамаемъ, и немного удръжан бывъ и пакы отьпущенъ бысть»⁸¹⁵. Подразумевалось, что эта задержка была вызвана выдачей ярлыка⁸¹⁶.

Однако недавно А. П. Григорьеву удалось выяснить точную дату составления этого документа – 28 февраля 1379 г. Данное открытие заставило совершенно по-иному взглянуть на позицию Митяя. Если ранее в литературе проскальзывала мысль, что на откровенно предательский по отношению к великому князю шаг Митяй согласился лишь из тактических соображений – лишь бы добраться до византийской столицы, то теперь стало ясным, что данный его поступок был неслучайным, а заранее (за несколько месяцев до его отъезда) продуманными действиями, очевидно, сохранявшимися в тайне от Дмитрия Ивановича.

Обо всем этом Сергий, вероятно, узнал при появлении на Руси сына бывшего тысяцкого (мы не склонны думать, что между ними состоялась личная встреча – посредником возможно был Феодор Симоновский).

Конечно, можно предположить, что известие о появлении на Руси Ивана Вельяминова преподобному сообщил его ученик Афанасий Высоцкий. Однако выше мы видели, что у Митяя в Троицком монастыре, очевидно, были свои информаторы, доносившие ему о действиях Сергия. Нет сомнения, что эта практика продолжала действовать и во время охлаждения отношений великого князя с Сергием. В этих условиях приезд высоцкого игумена мог вызвать ненужные разговоры. Появление же в Троице племянника преподобного, приехавшего выразить свои родственные чувства, таких подозрений вызывала меньше. На это предположение наталкивает и то, что, к примеру, письма Киприана в Троицу были адресованы одновременно и Сергию, и его племяннику.

Реакция преподобного к планам Вельяминова оказалась резкой и крайне негативной, – он сделал все, чтобы они никогда не осуществились. Указание на это видим в той же Никоновской летописи, которая после известия о казни Ивана Васильевича Вельяминова помещает довольно большой текст, который приводим полностью: «На многи убо сатана сыны человеческиа изначала простре сети своя злодейственыа, и презорьство и гордости и неправды всели въ нихъ, и научи ихъ другъ на друга враждовати и завидети и властемъ не покарятися. Глаголетъ убо апостолъ: никтоже о себе честь приемлетъ, но званный отъ Бога; и в неже кто званъ бысть, въ томъ да пребываеть; и вси убо, и владущии, и послушнии, и господьствующии, и рабьствующии во смирении и въ любви да пребывають; весь бо законъ во смирении и въ любви есть, и любовь покрываетъ множество греховъ, и пребывай въ любви въ Бозе пребываеть и Богъ в немь пребываеть, понеже Богъ любовь есть; темъ же, рече, другъ друга любите, Бога бойтеся, царя чтите, раби повинуйтеся во всякомъ страсе владыкамь, не токмо благимъ и кроткимъ, но и строптивымъ; се бо есть благодать, да о всемъ славится Христосъ Богъ, Ему же слава во веки вековъ; аминь»⁸¹⁷.

Вряд ли можно считать данный отрывок комментарием летописца XVI в. Помещенное в его конце слово «аминь» свидетельствует, что летописец просто приводит текст некоего церковного «слова» о послушании властям, произнесенного по случаю казни Ивана Вельяминова. Возможно предположить, что его автором был не кто иной, как игумен Троицкого монастыря. Если это так, то в нашем распоряжении оказывается единственный сохранивший отрывок из литературного наследия Сергия Радонежского.

Вопрос о литературном наследии Сергия Радонежского достаточно сложен. До нас не дошло ни одного его произведения, хотя, несомненно, что они существовали. Свидетельство об этом находим в рассказе летописца, сообщающего, что за два дня до Куликовской битвы великий князь Дмитрий получил послание от Сергия: «И прииде князь великы Дмитреи Ивановичь к реце Дону за два дни до Рожества святыя Богородица. Тогда же прииде грамота к великому князю от преподобнаго игумена Сергия от святаго старца благословенаа, в неи же и писано благословение таково, веля битися ему с татары: «что бы еси, господине, такы и пошелъ, а поможет ти Богъ и святая Троица"»⁸¹⁸. В «Похвальном слове Сергию Радонежскому», написанном Епифанием Премудрым, видим косвенное упоминание других произведений преподобного: «И многыхъ душа к Богу приведе, и мнози поучениемь его спасошася и доныне спасаются, не точию иноци, нъ и прости, поминающее душеполезна его словеса и учениа»⁸¹⁹. Но почему они не дошли до нас? Ответ находим у выдающегося писателя и публициста рубежа XV–XVI вв. Иосифа Волоцкого. Рассказывая о скромности Сергия, он писал: «Толику же нищету и нестяжание имеяху, яко в обители блаженного Сергия и самые книги не на харатиях писаху, но на берестех». Именно тот факт, что послания преподобного составлялись не на пергамене, а на хрупкой бересте, в итоге привел к тому, что все они были утрачены. Последнее по времени указание на их существование находим в одном из старейших русских библиотечных каталогов – описании книг Троице-Сергиева монастыря, составленном в XVII в., где упоминаются «свертки на деревце чудотворца Сергия»⁸²⁰.

События, связанные с казнью Ивана Васильевича Вельяминова и открытием измены Митяя, означали резкий поворот в политике Дмитрия Ивановича. Угроза надвигавшегося столкновения с Ордой заставила его искать союзников. В этих условиях планы создания независимой митрополии «Великой Руси» были отброшены. Необходимо было искать пути примирения с Киприаном. Но после того, как взаимоотношения великого князя с митрополитом дошли до угрозы отлучения от церкви, эта задача представлялась практически невыполнимой. Оставалась лишь одна возможность – попытаться уговорить главу Русской церкви при помощи Сергия Радонежского. Именно этим объясняется резкое усиление влияния преподобного и его племянника Феодора Симоновского в этот период. Как удалось троицкому игумену убедить Киприана забыть о прежних обидах, останется неизвестным, однако уже через несколько недель после освящения 1 декабря 1379 г. Успенского Дубенского монастыря на Стромыни великий князь отправил Феодора Симоновского в Киев с официальной просьбой к Киприану прибыть в Москву. Это произошло уже на исходе зимы 1380 г.