Часть I. 1870–1889. Любознательный ученик в школе

Митрополит Григорий, в миру Николай Кириллович Чуков, происходил из старинного трудового русского рода Олонецкой губернии. «Происходя из крестьянского сословия, – писал он, – я имею среди крестьян Пудожского и Повенецкого уездов несколько родственников (двоюродных и троюродных; ни братьев, ни сестер родных у меня нет), но таких, которые не занимают решительно никакого общественного положения³.

Олонецкая земля (современная Карелия, в древности – Обонежье) – суровая, но обильная природными богатствами область, осваивается новгородцами, начиная с XI–XII вв. Край не знал крепостного гнета, и поэтому здесь, как нигде в России, расцветает народная культура – и материальная, и духовная, – творцом которой была сама крестьянская община.

Христианство на этой земле возрастало под благотворным влиянием Великого Новгорода. Важную роль в духовной жизни края имели монастыри и пустыни. Из них особое значение приобрели Валаамская⁴ и Александро-Свирская⁵ обители. Почитаемыми подвижниками веры и благочестия в Олонии стали преподобные Сергий и Герман Валаамские († около 1353, память 28 июня и 11 сентября); Александр Свирский († 1533, память 30 августа и 17 апреля) и его ученики: Адриан Андрусовский († 1550, память 26 августа), Афанасий Сяндемский († XVI в., память 18 января), Геннадий († около 1516) и Никифор († около 1557) Важеозерские (память 9 февраля); Пахомий Кенский († XVI в., переходящее празднование в субботу по Богоявлении); Иона Климецкий († 1534, память 6 июня); Лазарь († 1391) и Афанасий († XV в.) Муромские (память 8 марта); Иона Яшезерский († около 1590, память 5 октября) и многие другие⁶.

С конца 1860-х годов было установлено совершать празднование собора Олонецких святых в пещерном храме кафедрального собора в Петрозаводске, на второй день после Покрова, а с 1913 года – в храме Петрозаводского Духовного училища, в первое воскресенье после Покрова⁷. Чтимая икона собора Олонецких святых ныне находится в петрозаводском храме св. великомученицы Екатерины, что на Неглинском кладбище.

Знаменательно, что первая печатная работа Владыки Григория, написанная им еще в студенческие годы, была посвящена истории христианского просвещения его родного края⁸.

Родословие Владыки Григория восходит к тем замечательным людям, которые олицетворяют народную память. Прадед Митрополита был известным заонежским сказителем былин. Свой талант он передал сыну – Абраму Евтихиевичу Чукову. Деда Владыки Григория запечатлел в своей книге «Онежские былины» известный этнограф А. Ф. Гильфердинг, который приезжал в Олонецкую губернию летом 1871 года специально для сбора народного эпоса:

«Абрам Евтихиевич Чуков, по прозвищу Бутылка, крестьянин д. Горка, Пудожской волости, Повенецкого уезда, 59-ти лет. Заимствовал былины отца, который был мастер петь и знал очень много „старин“. Отец родился и провел молодость на Космозере, в Кижском крае; оттого, по свидетельству самого Абрама, он поет былины так, как Кижане, а не так, как их поют другие сказители на Пудожской горе⁹. Впоследствии отец переселился в Кузаранду, а оттуда уже, лет сорок тому, на Пудожскую гору. Абрам Евтихиев в молодости выучился портняжному мастерству и до сих пор ежегодно проводит осень и зиму, странствуя по деревням, чтобы шить крестьянам платы; преимущественно бывает в Кижском Заонежье; за работою он обыкновенно распевает свои „старины“. Он, впрочем, ведет и крестьянское хозяйство, довольно порядочное, служил обществу в качестве сборщика податей. Абрам Евтихиев, как кажется, первый из Олонецких сказителей обратил на себя внимание, чему он обязан как открытому, общительному характеру, так и тому, что часто бывал в губернском городе. По его словам, уж он много лет тому назад, еще гораздо прежде знакомства с г. Рыбниковым, сделался известен какому-то генералу в Петрозаводске (должно быть, Бутеневу, бывшему начальнику горных заводов), и по поручению этого генерала какой-то писарь списал у него все былины, какие он знал; а знал он их в то время без малого два десятка, гораздо больше, чем помнит теперь. Но писарь этот потерял тетрадь с этими былинами: так уверял Абрам. Однако, оказывается, что все те былины, которые в 50-х годах печатались в „Олонецких Ведомостях“¹⁰ и которые г. Рыбников поместил потом в своем сборнике с простою отметкою „из Олонецкой губернии“, суть те самые, которые поет Абрам Евтихиев»¹¹.

«Надобно удивляться памяти сказителя, – писали об А. Е. Чукове (Бутылкине или Бутылке) „Олонецкие губернские ведомости“, – который почти слово в слово, с незначительными вариантами, повторил все песни, которые он 10 лет тому назад пел Рыбникову». Дед митрополита Григория признан одним из лучших носителей былинной классики – от него записано 15 сюжетов былин и исторических песен.

Абрам Евтихиевич Чуков принял непосредственное участие в экспедиции А. Ф. Гильфердинга по сбору былинного эпоса Олонецкой губернии и в значительной степени определил ее успех (в сжатые сроки было записано 318 былин).

«Мы с ним сошлись так, – писал Гильфердинг об Абраме Евтихиевиче, – что он охотно согласился сопровождать меня по всему Заонежью и до самого Каргополя и был мне весьма полезен. Будучи по ремеслу крестьянским портным, он всю осень и зиму ходит по деревням Заонежья, останавливаясь там, где нужна его работа. Таким образом у него есть знакомые во всех уголках этого края, и благодаря ему легко устранялось недоверие, с каким крестьяне обыкновенно смотрят на приезжего из Петербурга. Я старался останавливаться в таких селениях, где можно было рассчитывать наверно услышать былины; а пока я их там записывал, Абрам Евтихиев, бывало, пойдет по окрестности, иногда далеко, верст за 40 и даже за 50, „доставать сказителей“, как он выражался; удостоверенные им, что они будут вознаграждены, крестьяне шли очень охотно сообщить свои былины; потом слух о вознаграждении приводил и таких, про которых мы не знали. Случалось так, что иным приходилось ждать очереди по два и по три дня, между тем как я записывал былины до полного физического утомления. Таким образом в короткое время двух месяцев удалось найти 70 человек, мужчин и женщин, знающих былины»¹².

«Я много раз слышал пение этих былин от своего деда, – вспоминал впоследствии Владыка Григорий. – Обыкновенно он, как и другие родственники по отцу и по матери, ежегодно приезжали к нам в гости на „Петров день“ (29 июня), когда город справлял престольный праздник своего собора¹³ и окрестное население съезжалось на ярмарку. Последний раз я слышал его в 1891 г., после смерти отца, когда я уже окончил семинарию и служил в Петрозаводском духовном училище¹⁴. Кажется, в том же 1891 году мой дед и скончался в Пудожье»¹⁵.

Отец Владыки Григория, Кирилл Абрамович Чуков (1839–1889), родился в деревне Пудожская Гора Повенецкого уезда, но, будучи по происхождению крестьянином, крестьянским трудом никогда не занимался. Он рано выучился грамоте, хотя писал не всегда правильно, и десяти лет его взял к себе в канцелярию окружной начальник за красивый почерк, случайно увидев маленького грамотея, когда приехавшие из Пудожской Горы крестьяне привезли его в Повенец, чтобы расписаться за них в каких-то бумагах. Потом ему пришлось служить по торговой части: сначала в Петрозаводске у купца Ивана Лаврентьевича Скокова, который был церковным старостой в соборе, и Кириллу Чукову часто приходилось заменять хозяина. Затем его направили в Петербург, где он был старшим доверенным парфюмерной фирмы Линде и даже ездил с товаром на Нижегородскую ярмарку. В 1869-х годах, до переезда в Петрозаводск, Кирилл Абрамович служил старшим доверенным какого-то петербургского виноторговца.

Даровитый от природы, с прекрасной памятью, живой, веселый, общительный, Кирилл Абрамович обладал редкой способностью прекрасно рассказывать и благодаря тому, что вращался среди множества людей, мог поддержать любой разговор, вставляя в речь даже французские и немецкие выражения.

Мать Владыки, Анна Ивановна (род. 1841), была родом из деревни Песчаное Пудожского уезда. Она происходила из подлинно крестьянской семьи Барышевых и занималась крестьянством и обычным деревенским хозяйством (пряжа льна, тканье холста, вышивка)¹⁶ как до замужества, так и во время него, пока муж жил в Петербурге.

Росла она без отца, который рано умер, и вся большая семья (две дочери и два сына) была на руках у матери Дарьи Ивановны – бабушки Владыки Григория, которую он очень любил, – и деда их, Алексея Ивановича. Семья была трудовая, обычной средней зажиточности, серьезная и скромная.

«Мать моя, – вспоминает Владыка, – как и брат ее Василий, были нрава открытого, добродушного, живого и мягкого; другая сестра – Степанида и брат Иван были более замкнуты. Мать моя грамоте не училась, но от природы была одарена умом наблюдательным, вдумчивым и обладала удивительным тактом в отношениях. Скромная вообще, она чужда была каких-либо пересудов; разговор ее носил всегда положительный характер; говорила она без всяких признаков деревенского произношения, совершенно правильною речью, и вообще в меру. Она была очень трудолюбива, и я никогда не видал ее праздною, без какой-нибудь работы в руках»¹⁷.

1861 год для Кирилла Абрамовича был призывным годом, и он должен был приехать из Петербурга на родину «тянуть жребий». Но номер он вытянул далекий и на военную службу не попал. Зато в качестве рекрута поехал за 15 верст в соседнюю деревню искать невесту. Там «на посиденьи» встретились будущие родители митрополита Григория. Оба понравились друг другу и вскоре поженились.

Как обычно велось в то время в деревне, молодой муж снова уехал на заработки, а жена осталась в его семье. Для Анны Ивановны это были самые трудные годы. Свекровь относилась к ней сурово, что, впрочем, было обычным отношением свекрови к невестке в деревне. Молодой женщине пришлось много вытерпеть вдали от мужа, не имея ни в ком поддержки. Наконец, после нескольких лет такой мучительной жизни она не выдержала и сама поехала к мужу в Петербург. Случайно по дороге, на границе губернии, они встретились, и было решено больше не возвращаться в деревню. Чуковы поселились в Петрозаводске, и с этого времени началась их совместная трудовая жизнь.

В Петрозаводске Кирилл Абрамович открыл собственную гостиницу «Онега». Но, живя постоянно в городе, он продолжал числиться крестьянином и, как таковой, был в юридической зависимости от сельского схода. Его могли избрать на любую сельскую должность (сельского старосты, сборщика податей и т. п.), которая требовала бы пребывания в деревне. Это, конечно, его не устраивало, и он должен был «откупаться», высылая односельчанам деньги, муку и прочее, чтобы только его не избирали. Такое положение доставляло Кириллу Абрамовичу много хлопот, вводило в расходы и держало в постоянной зависимости. Поэтому в 1875 или 76 году он «переписался» из крестьян в мещане города Петрозаводска и тем избавился от лишних неудобств. В 1887 году К. Чуков уже значится в 3-м разряде лиц, имевших право участвовать в выборе гласных Петрозаводской городской думы.

Здесь, в Петрозаводске 1 февраля ст. ст. 1870 года в семействе Чуковых родился сын Николай – будущий Владыка. Петрозаводск – главный город Олонецкой губернии – нравился Владыке Григорию в дни его юности своим красивым видом, открывавшимся с озера, если подплывать к нему на пароходе. Расположенный на берегу залива Онежского озера амфитеатром, с постепенно возвышающимися по склону домами, с доминирующим над городом куполами большого собора¹⁸ и высоким зданием семинарии¹⁹, Петрозаводск действительно очень выигрывал сравнительно с тем, что представляется взору теперь, когда подъезжаешь к нему по железной дороге. Это был небольшой (около 12,5 тыс. жителей по переписи 1897 г.), но чистый, тихий городок со снарядо-литейным заводом в центре, около которого он, собственно, и вырос. Возникнув как поселок – Петровская Слобода – при основанном Петром I в 1703 году железоделательном заводе, он в 1777 году был преобразован в город, и с 1784 года стал административным, а с 1828 года– епархиальным центром Олонецкого края.

Рисунок 1. Петрозаводск. Общественная пристань. Начало XX века.

Рисунок 2. Петрозаводск. Общественная пристань при отходе парохода в Санкт-Петербург. Начало XX века.

Рисунок 3. Петрозаводск. Сенная площадь с каруселью. Начало XX века.

Рисунок 4. Петрозаводск. Малая Подгорная улица. Начало XX века.

Рисунок 5. Петрозаводск. Соборная улица. Начало XX века.

Рисунок 6. Петрозаводск. Панорама. Вид на Кафедральный собор. Начало XX века.

Рисунок 7. Петрозаводск. Кафедральный собор. Взорван в 1936 году.

Рисунок 8. Петрозаводск. Летний театр в Общественном саду. Здание не сохранилось.

Рисунок 9. Петрозаводск. Вдали (справа) здание Олонецкой духовной семинарии. Слева – б. Александровский сталелитейный завод. В центре на переднем плане – речка Лососинка. Начало XX века.

Рисунок 10. Петрозаводск. Здание Олонецкой духовной семинарии. Начало XX века.

Рисунок 11. Петрозаводск. Памятник Петру Великому.

Рисунок 12. Кафедральные соборы в Петрозаводске. Свято-Духовской и Вознесенский. Разрушены в 30-е годы

Первым губернатором был здесь известный поэт и государственный деятель Гаврила Романович Державин. Место дома, в котором он жил в Петрозаводске в 1784–1785 годах, отмечено мемориальной доской²⁰. До 1916 года, пока Петрозаводск не был связан железной дорогой с Петроградом²¹, он оживлялся только в период навигации, с мая по сентябрь. В остальное время он был отрезан от культурных центров неудобством путей сообщения и жил затихшей узкопровинциальной жизнью, хотя и считался губернским городом.

Семья Чуковых жила в Петрозаводске в доме Линдемана, на углу Малой Подгорной (ныне ул. Г. Титова) и Соломинской (с 1902 года – Жуковской, ныне Куйбышева) улиц, занимая весь верхний этаж (6 комнат) и мезонин. Роды матери Владыки были очень трудными: она мучилась около двух суток. Нарекли мальчика Николаем. Отец хотел назвать сына во имя св. Николая Чудотворца. Но так как в ближайшие дни – 4 февраля – была память преп. Николая Исповедника, игумена Студийского († 868), то и дали ему имя в честь этого святого. Восприемниками при крещении были какой-то знакомый отца из города Осташкова по имени Григорий и жена домохозяина Александра Николаевна Линдеман. Крестного своего отца Владыка совсем не знал; крестная же мать жила до его отроческих лет, и он часто в детстве играл с ее сыном и дочерью.

Николай рос в семье единственным ребенком. Естественно, что он был окружен вниманием и заботой всех членов семьи.

Вот как вспоминает о своих детских годах сам Владыка:

«Мои детские воспоминания начинаются очень рано. Может показаться невероятным, но я помню себя (в отдельных моментах) еще грудным ребенком. Мне говорили, что я очень рано – около девяти месяцев – начал ходить. <...> Помню потом, как мы (отец, мать и я) едем зимою в кибитке (откуда? кажется, из Вытегры в Петрозаводск). Мне, вероятно, года два – два с половиной. Я лежу в кибитке между отцом и матерью, в теплой одежде, накрытый одеялом. Темно. Едем как будто по озеру. И мне нравится это темное звездное небо и этот морозный воздух. <...> Помню себя с отцом в театре (отец там содержал буфет), сидим в партере, сзади, почему-то на возвышении. Вижу на сцене старичка в светлом костюме, в бакенбардах (обычай времени Александра II) и старушку в чепце. Помню, как мы с отцом и матерью снимались у фотографа Тернроса, в доме около Гостиного двора (потом было тут гимназическое общежитие). Мне было пять лет. Хорошо помню, как для того, чтобы я не вертел головой, мне поставили сзади на ножке металлический держатель, и как он мне

Рисунок 13. Кирилл Абрамович и Анна Ивановна Чуковы

сжал голову... Помню, как мы с матерью, когда мне было 5 лет, ездили летом в Песчаное и Пудожскую Гору. Здесь вспоминаются только отрывочные моменты. Помню в Пудожской Горе балюстраду около всего дома (балкон в две доски с перилами) и как я шел по ней; помню, что внизу на дворе я играл с двоюродными братьями (дети дяди Егора, младшего брата отца – Осип и Егор). <...> Я рос одинок среди взрослых. <...> Естественно, что я большую часть времени вращался около взрослых, жил с ними одной жизнью, воспринимал их взгляды и отношения. Насколько могу припомнить теперь, я думаю по своему опыту, что ребенок воспринимает все, что происходит вокруг него, совершенно верно, подмечает малейшие оттенки в разговорах и отношениях, и не нужно думать, что он чего-то не понимает: он как-то чутьем догадывается и о таких сторонах, которые взрослые как будто хотели скрыть от него. Так по крайней мере было со мной»²².

Большое влияние на формирование мальчика оказал его отец. От него он в раннем детстве узнал многое из родной истории. В изложении Кирилла Абрамовича исторические деятели становились близкими, совершенно осязаемыми людьми – столько знал он занимательных эпизодов о разных лицах и событиях.

«Таким образом, – вспоминает Владыка, – отец, совершенно не знакомый с педагогическими теориями, чутьем использовал наилучший метод передачи тех или иных сведений в самом раннем возрасте и заложил во мне любовь к родной истории, к родным историческим деятелям, развил во мне прочное патриотическое чувство»²³.

Отцовские рассказы давали богатую пищу для детских игр.

«Помню, что, вероятно, вследствие рассказов отца о разных петербургских парадах и николаевской военщине, я особенно любил купленный мне отцом барабан, на котором он научил меня выделывать разные военные марши и, между прочим, дробь – тревогу. Говорили потом, что однажды, барабаня так у ворот своего дома, я встревожил помещавшуюся неподалеку пожарную команду, принявшую мою забаву за тревогу о пожаре, так как тогда в провинции было в обыкновении, что в случае пожара барабанщик проходил по улицам города и бил тревогу, чтобы обратить внимание жителей на происходящий пожар и призвать их на помощь. К большому сожалению, как на забаву, надо посмотреть и на то, что в детстве, когда мне было около 5–6 лет, отец купил мне небольшую скрипку, и неподалеку живший скрипач из игравшего в клубе оркестра (Ив. Ив. Пирогов) начал учить меня играть на скрипке. Отсутствие настойчивости со стороны родителей и легкое отношение к делу учителя (часто выпивавшего) не дали никаких результатов этих занятий. Очень может быть, что во мне и не было никаких музыкальных способностей (хотя, вероятно, их можно было развить), но я впоследствии очень сожалел, что не выучился играть на этом инструменте. Как я выучился читать, я не помню. Несомненно, отец научил меня; знаю только, что учился по буквослагательному методу (а, бе, ве, ге и т. д.). Писать также учил меня отец, между прочим, не стальными перьями, а гусиными, которые он хорошо умел приготовлять. Но этот подготовительный период совершенно исчез из моей памяти. Помню только, что еще до школы, когда я только еще учился читать, я уже нашел где-то штук пять или шесть каких-то немецких книжек, не зная ни одной немецкой буквы, берег их, обнаруживая этим какую-то врожденную наклонность к коллекционированию книг, что в дальнейшем вылилось у меня в любовь к собиранию их и устройству библиотеки (которая простирается теперь [в 1932 г., – прот. В. С.] до нескольких тысяч томов, кроме тех, которые остались в Петрозаводске»²⁴.

Кирилл Абрамович был человек предприимчивый, увлекающийся. Одно время он, кроме гостиницы «Онега», содержал буфет, то в театре, то на пароходе, делавшем рейсы в Повенец. Иногда он даже снимал на лето второе помещение для гостиницы – в доме Захарьева на набережной озера, неподалеку от городской пристани. Но, к сожалению, он смолоду пристрастился к вину, любил кутить, и в доме нередко были очень тяжелые сцены. Всем домашним приходилось тяжело, особенно матери будущего Владыки. Мальчик всей душой сочувствовал ей, жалел ее и в результате получил такое отвращение к вину, что всю жизнь потом равнодушно не мог видеть пьяных.

Эта же причина повлияла и на изменение внешней стороны их жизни. Когда Николаю было лет одиннадцать, отец его почти потерял зрение (атрофия зрительного нерва). После лечения стал видеть только один глаз. За время болезни торговые дела ухудшились, и пришлось их сократить, а потом и совсем упразднить. Через несколько лет, благодаря содействию нового домохозяина, Никиты Ивановича Макарова, с начала 1886 года Чуковы опять открыли свое дело в том же доме, в нижнем этаже, в виде закусочной и чайной. Со смертью Кирилла Абрамовича в конце 1889 года Анна Ивановна все ликвидировала и перешла жить к сыну, тогда уже окончившему курс семинарии и служившему надзирателем в Духовном училище в Петрозаводске.

Таковы были условия жизни Владыки Григория во время его детства и отрочества. Особенно следует подчеркнуть, что его родители стремились дать сыну хорошее образование, несмотря на связанные с этим большие расходы: ведь обучение было тогда платным.

В 1876 году, когда Николаю было шесть лет, его поместили для регулярного учения в частную школу Ольги Васильевны Воскресенской. Читать и писать он уже умел.

Частные начальные школы провинциальных городов того времени открывали обычно молодые женщины, бывшие гимназистки. Для них эта работа, кроме трудового заработка, давала реальную возможность служить благу общества. В 1860–70-е годы народное образование в России фактически только зарождалось, и обучение народа грамоте было патриотическим долгом образованных слоев населения.

Ольга Васильевна, молодая еще дама, жена чиновника, не являлась в этом смысле исключением. В ее школе обучалось около 20 мальчиков и девочек. Плата за обучение была рубль в месяц. Ученики сидели в зале, у сдвинутых столов, по одну сторону мальчики, по другую – девочки, в порядке поступления и успехов.

Первый день занятий запомнился Владыке на всю жизнь.

«Помню, как в первый день (это было летом, вероятно, в месяце июне) отец привез меня на извозчике в школу; помню, как мне, росшему одиночкой, скромному и застенчивому, чувствовалось немного жутко остаться в этой незнакомой толпе детей. К счастью, меня привезли тогда, когда занятия уже начались (а начинались они в 10 часов и кончались в 2 часа, с переменой от 12 до 12½ часов), и все дети сидели за столом. На первый день мои занятия окончились в 12 часов, и я помню, как я был обрадован, когда, выйдя во двор школы, увидел отца, который на извозчике приехал за мной к этому моменту и ждал меня... Эта трогательная забота, с чутким пониманием психологии ребенка, никогда не бывавшего в большом обществе детей и впервые ушедшего в школу, тогда же светлым лучом прошла по моей душе, – кстати, и день, помню, был светлый, солнечный, и потом не раз вспоминался мне. Как единственного сына родители меня очень любили и баловали, хотя и строго относились к моим детским проказам и шалостям. Так началось мое ученье, продолжавшееся 17 лет»²⁵.

В школе О. В. Воскресенской обучение велось не общеклассным методом, а индивидуально. Задание по предмету давалось каждому ученику отдельно, так же производился опрос. Спрошенные занимались или данной работой, или повторяли задание по следующему предмету. По Закону Божию проходили начатки христианского учения (краткий катехизис и молитвы). Объяснений никаких не было; просто задавался урок, который на другой день спрашивался. По арифметике проходили числа и четыре действия, задач не решали. Читать и рассказывать учились по книге К. Д. Ушинского «Родное слово» и по «Книге для чтения», составленной И. И. Паульсоном. Много лет спустя Владыка Григорий с благодарностью и нежностью вспоминал об этих книгах.

«Что за прелесть были эти книги Ушинского! Как они понятны детям, как приспособлено их содержание к детскому возрасту и детской психологии... Помню, с каким удовольствием я читал помещенные там сказки в 1-й части; какую нежность и жалость возбуждала, например, (во 2-й части) сказка „Братец Иванушка и сестрица Аленушка“... Как просто и понятно знакомили детей рассказы, умелые и краткие, и описания разных сторон жизни и быта.

А эти коротенькие заметки из детского дневника о Страстной неделе и других праздниках... Они впервые тепло затронули настоящее религиозное чувство... Как глупо было потом изгонять из школ эти прекрасные книжки и заменять их в церковных школах сборниками Попова, Одинцова и Богоявленского, в которых неумело и тенденциозно были напичканы трудно усвояемые и еще трудней передаваемые детьми описания различных монастырей и рассказы почти исключительно религиозного содержания с игнорированием всех прочих сторон человеческого духа...

По этим книжкам мы читали, учились рассказывать и для упражнения в письме оттуда же переписывали те или иные статьи. Книжка Паульсона давала довольно богатый материал для чтения, и я, помимо задаваемого, много прочитывал там вперед, особенно почему-то увлекаясь помещенными в конце каждого отдела пословицами и поговорками»²⁶.

Николай Чуков провел в школе О. В. Воскресенской два года, занимаясь все это время и летом. Каникулы были только на Рождество и Пасху. Приготовив уроки, он проводил время в играх, один или со сверстниками. Очевидно, под влиянием отцовских рассказов о парадах его времени в Петербурге, о строгой николаевской муштре, Николай больше всего любил играть в солдаты. Эти игры сказывались на складе характера мальчика, сильно развивая в нем чувство дисциплины.

Годы учения в начальной школе совпали с русско-турецкой войной 1877–78 годов за освобождение Болгарии. События войны, наряду с рассказами отца о Петре I, Суворове, Кутузове, о Крымской кампании и ее героях – Нахимове, Корнилове и Лазареве – обостряли любовь к Родине.

«Отец получал телеграммы с театра войны (была особая подписка на это).

Эти ежедневные телеграммы держали нас в курсе дела. Их перечитывали, обсуждали, радовались успехам или печалились неудачам, словом, близко принимали к сердцу, ими жили. Я во всем этом живо участвовал. Хорошо помню ликование по поводу перехода наших войск через Балканы, эпопею Шипки, взятие Плевны с Осман-пашею и пр.»²⁷.

Знакомству Коли Чукова с историей способствовали и чтения с картинами, устраивавшиеся для публики в зале женской гимназии, куда он ходил с матерью. Там читали о 1812-м годе, об обороне Севастополя.

Вспоминая детство, Владыка Григорий пишет и о своих первых религиозных впечатлениях.

«О религиозном влиянии на меня в раннем детстве я совершенно не помню. Родители мои были люди религиозные в обычном значении этого слова; конечно, они учили меня молиться, но ежедневно с раннего утра занятые своею торговлей, они не имели возможности посещать церковь, кроме самых больших праздников, когда водили туда с собой и меня. Помню, как однажды в раннее пасхальное утро отец и мать показывали мне в окно восходящее солнце, обращая мое внимание на то, что оно „радуется“ празднику Воскресения... Помню также, как мы с отцом в Рождественскую утреню протискиваемся среди народа около колонны с правой стороны (теперь сгоревшего) собора, и я держусь ручонкой за палец отца и вижу знакомые мне лица. <...> Помню еще, как в день именин отца, 9-го июня, мы стоим с ним у Литургии в Новом большом соборе около клироса правого придела, и о. Иоанн Модестов, ключарь собора, выносит отцу просфору. Помню, как дома отец пел мне (и меня учил) „Спаси Господи“... Помню, как он однажды бросил несколько слов о том, как он, будучи мальчиком и служа у церковного старосты Скокова, простаивал службу на коленях. Эти несколько слов, сказанные мимоходом, ярко запомнились мне и не раз служили для меня стимулом к определенному настроению в церкви. Помню, однажды во время моей болезни (кажется, скарлатиной, которою я болел два месяца) отец принес мне написанную его рукой на лоскутке бумаги молитву: „Моли Бога о нас, Святителю отче Николае, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших“. Без всяких наставлений и уяснений эта молитва ярко врезалась мне в сознание и как-то намеком осветила мне мысль о небесной помощи...

Помню, что мне как-то случайно попалась славянская псалтирь, и там я наткнулся на „Помянник, егоже должно честь иноку или мирянину на всяк день по скончании своего келейного правила со всяким умилением и усердием чести“. Этот заголовок произвел на меня такое впечатление, что я действительно ежедневно начал его читать, но, чтобы никто этого не видел, забирался куда-нибудь в уголок, за дверь, и там прочитывал, заучив его наизусть... Помню еще, как однажды, воспитывавшаяся у нас почти одних лет со мной двоюродная сестра моей матери, Дуня Барышева, принесла из школы маленькую брошюрку, в заголовке которой стояло стихотворение Пушкина „Отцы пустынники и жены непорочны...“, излагавшее в прекрасных стихах известную молитву Ефрема Сирина „Господи и Владыко живота моего“. Это стихотворение, конечно, не могло быть тогда воспринято мною во всей глубине его содержания, но оно затронуло в душе хорошие струны и в общем ряде других впечатлений религиозно повлияло на меня. Таковы были отдельные, отрывочные религиозные влияния на меня в раннем детстве. В храме я бывал, но церковная служба как-то не оставляла во мне впечатления, очевидно, потому, что никто не приблизил ее к душе. Так шло до моего поступления в гимназию»²⁸.

В 1878 году, когда Николаю было восемь с половиной лет, он поступил в приготовительный класс Олонецкой губернской гимназии. 7 августа учительница повела его и еще одного ученика на приемные испытания. В гимназическом актовом зале было много родителей с детьми, а за длинным столом сидели экзаменующие. Сначала Николая позвали к законоучителю солидному батюшке о. Иоанну Лаврову.

«Когда дошла очередь до меня, я помню, что он спросил меня сначала „краткое славословие“. Мы учили в школе молитвы, но не по названиям, и я наудачу, сообразив тут же, сказал: „Слава Отцу и Сыну и Св[ятому] Духу“. „Да – ответил батюшка, – есть еще короче: Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе“. Потом он спросил меня молитву утреннюю или Ангелу Хранителю и этим закончил свои вопросы. Я перешел к следующему экзаменатору»²⁹.

Испытания по русскому языку и арифметике также прошли успешно, и Николай был принят. В классе его посадили на первую парту с краю, как одного из самых маленьких по росту, и он оказался в соседстве с Ядрышевым, Вороновым и Зыбиным. Все четверо были Николаи. Первые двое стали друзьями, с которыми он провел свои гимназические годы и далее годы юности, поддерживая с ними впоследствии письменные, а с Н. К. Ядрышевым и личные отношения. С Ядрышевым же предстояло встретиться и в последующие годы в Ленинграде и даже хоронить его в 1928 году.

В приготовительном классе проходили закон Божий, арифметику, русский язык и чистописание. Наиболее яркие воспоминания остались от уроков чистописания, которые вел Тихон Родионович Миловидов.

«Миловидов был добродушный старик, которого ученики мало боялись, но который очень систематично и, я сказал бы, интересно учил нас красиво писать. Между прочим, по какому-то странному чутью я тщательно сберегал все тетради по чистописанию, интересуясь именно методической стороной дела – генезисом письма каждой буквы, как будто что-то подсказывало мне, что эта сторона дела мне еще понадобится, как и случилось в дальнейшем, когда мне пришлось руководить школами»³⁰.

С поступлением в гимназию Николай Чуков стал чаще бывать в храме.

«По воскресным дням мы должны были ходить к Литургии в собор, где стояли с правой стороны у самой стены, ничего не видя из богослужения. Церковная служба продолжала не оставлять во мне особенного впечатления. Только на Страстной неделе мне очень нравились всенощные бдения в гимназическом зале (церкви тогда при гимназии не было³¹), черные облачения, умилительные напевы („Се Жених грядет“, „Чертог Твой“), поклоны при молитве Ефрема Сирина; мы – в рядах, сзади нас несколько семейств близких к гимназии лиц – все это как-то необычно трогало и запечатлевалось... »³².

Миновал год, и Николай перешел в первый класс. Здесь прибавились предметы и появились новые учителя. Русский язык, как и во всех последующих классах, преподавал Павел Тимофеевич Виноградов, арифметику – Иван Дмитриевич Ламанский, латинский язык – директор гимназии Владимир Николаевич Елецкий, географию – Иван Абрамович Смирнов. В «Воспоминаниях», написанных полвека спустя, Владыка Григорий дает живой образ каждого преподавателя гимназии.

«Мне очень хотелось поскорее познакомиться с другими языками, и потому я еще во время каникул купил латинскую грамматику И. Сига и самостоятельно начал учиться читать по латыни. В. Н. Елецкий занимался хорошо, и я с удовольствием проходил этот предмет. Грамматика русского языка и номенклатура географии были очень сухи; я занимался, конечно, очень прилежно, но особого впечатления от этих уроков не осталось. Наиболее плохо шли уроки арифметики. Ив. Дм. Ламанский был очень добрый человек, конечно, знающий, но объяснения его не были особенно ясны, отношение к ученикам было довольно формальное, в классе было много отсталых; не особенно далеко ушел от них и я. Так шло и дальше. Во 2-м классе появились новые предметы – французский и немецкий языки и новые учителя: Н. Л. Дюливье – по франц[узскому] яз[ыку], К. К. Гинтер – по нем[ецкому] яз[ыку], Э. О. Юрша – по латинскому языку»³³.

Самым слабым педагогом был старик Дюливье.

«Немецкий язык находился в более благоприятных условиях: К.К. Гинтер был требователен, и мы все у него подтянулись. По крайней мере, когда я, проучась у него четыре года, поступал в духовную семинарию, то на экзамене там удивил преподавателя, свободно переводя любую статью из немецкой хрестоматии...

Но особенной грозой был у нас Э. О. Юрша, впоследствии директор гимназии.

Молодой, красивый, элегантный, живой, он нравился нам, но был очень строг, очень требователен: „Единицу.., на два часа...“, – частенько раздавалось на его уроках, если кто не смог быстро ответить на его летучие вопросы, то к одному, то к другому в разных концах класса при изучении спряжений глаголов... Зато и знали мы у него!. . С гимназическим знанием латинского и греческого языков (преподавал в 3-м и 4-м классах он же) я прошел всю семинарию и академию...»³⁴.

В 3-м классе к прежним предметам прибавилась история, в 4-м – геометрия, а в 5-м – алгебра. В то же время менялись и некоторые преподаватели. Историю, как и географию, преподавал И. А. Смирнов. Рассказывал он очень интересно, и гимназисты с удовольствием слушали его на уроках. Описанием мелких деталей того или иного события он так ярко запечатлевал всю картину, что она навсегда закреплялась в памяти.

«Станислав Людвигович Новаковский, преподававший нам латинский язык в 3 и 5 классах, был очень благодушный человек, спокойный, добрый; но мы уже хорошо заряжены были Юршей и потому это благодушие не повредило нам: основы языка мы уже отлично знали. Павел Тимофеевич Виноградов преподавал русский язык во всех классах. Преподавание его было обычное, много отводилось времени грамматике, примерам и диктовке, но очень мало, почти ничего, составлению сочинений. Помню единственную работу в этом роде – „Описание грозы“, к которой я не знал, как приступить. Впоследствии, когда я был наблюдателем школ и сам руководил учителями, давая им методические указания <...>, и видел, каких замечательных результатов можно было достигать с деревенскими ребятами во второклассных школах (низший тип учительских школ, готовивших учителей для школ грамоты), я думал, каких прекрасных результатов можно было бы достигнуть в гимназии с детьми, владеющими более или менее правильною речью, в смысле приучения их к литературному изложению мыслей, развитию языка, составлению плана и пр. ... Но очевидно, что и методика еще не была достаточно разработана и преподаватели в провинции были не из „звезд“... Тем не менее, П. Т. Виноградов при преподавании словесности знакомил нас с произведениями литературы и положил начало развитию нашего литературного вкуса. Помню, с каким удовольствием проходили уроки чтения и разбора „Записок охотника“ Тургенева или повестей Гоголя. Увлекался и сам преподаватель, с удовольствием слушали и мы»³⁵.

В Олонецкой гимназии в годы учения в ней Н. Чукова устраивались торжественные музыкально-литературные утренники: по случаю столетия постановки комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» (4 ноября 1882 года)³⁶ и в память о столетней годовщине В. А. Жуковского (27 февраля 1883 года). На этих утренниках присутствовал губернатор Г. Г. Григорьев. Учащиеся готовили пение и декламацию, П. Т. Виноградов выступал с характеристикой писателей и их произведений. И эти его выступления, и сами произведения поэтов в художественном исполнении еще ближе знакомили гимназистов с корифеями отечественной литературы.

«Инспектор гимназии Павел Федотович Лебедев преподавал нам в 5-м классе греческий язык. Это был большой добряк, по-видимому, не проявивший ни разу ни малейшей строгости; ничего специально „инспекторского“ в нем нельзя было усмотреть. Гимназисты звали его „отец родной“, в перемены окружали его толпой, шутили с ним. <...>

При всей простоте и даже некотором шутовстве Павел Федотович, однако, без стеснения относился к тем, кого он намечал к оставлению на второй год или даже к уходу. „Заговаривай отцу-то, заговаривай“, – говорил он в таком случае намеченной жертве, или даже еще прямее: „А славный из тебя вышел бы барабанщик...“. Это значило, что ученику надо было собирать пожитки и уходить из гимназии...

Я до сих пор ничего не сказал о законоучителе о. Иоанне Лаврове, а между тем он оставил во мне хорошее воспоминание и имел на меня некоторое влияние. Серьезный, умный, важный без строгости, спокойный, он если и не захватывал учеников на уроках особенной живостью преподавания, то во всяком случае сумел внушить нам серьезное отношение к предмету. А его служение, серьезно-спокойное, его голос, торжественно-важный, и его проповеди, всегда умные, красивые и трогательные, положительно увлекали меня и, конечно, повлияли на мое настроение и дальнейшее направление. Таковы были мои наставники в гимназии»³⁷.

Вне гимназии Николай Чуков проводил время по-прежнему – или один, или со своими сверстниками. Из гимназических товарищей он почти ежедневно виделся и играл только с Л. Я. Дейхманом, жившим напротив. Влияние гимназии уже стало сказываться на детских играх. Так, у Дейхмана был поставлен детский спектакль, на котором разыграли сцену из «Недоросля» Фонвизина – ученье Митрофанушки. На спектакль был приглашен директор гимназии В. Н. Елецкий. Там же гимназисты устроили литературный вечер. У себя дома Николай устроил чтение и, по примеру П. Т. Виноградова, приготовил речь памяти Александра II (убитого, когда Н. Чуков был во втором классе), переделанную из статьи, помещенной в «Крестном Календаре» А. А. Гатцука за 1882 год.

Сам Владыка рассказывает об отроческих досугах следующее:

«Собираясь у товарищей по гимназии, большей частью в дни их именин, мы проводили время в различных детских играх. <...> У меня собирались только мальчики. Но у других принимали участие и сестры товарищей и их подруги, и таким образом естественно изменялся и характер игр и времяпрепровождения. С этого времени (около 1881–82 года) вошло в обыкновение (не знаю, по инициативе ли гимназического начальства или родителей) устраивать „детские балы“ в, так называемом, Пименовском клубе. Здесь собирались гимназисты и гимназистки и танцевали с 6 до 12 ночи. Эти балы устраивались обыкновенно раза три в году: на Рождество, на масленицу и на Пасху. <...> Здесь заводились знакомства, иногда мимолетные, иногда более продолжительные; здесь волновались первыми проблесками хорошего чувства; здесь переживались и первые чувства ревности и разочарований. Здесь завязались и мои первые знакомства с С. Р. Гемельман, с Е. И. Хижинской и другими. У меня от этих балов осталось очень светлое воспоминание. И неудивительно. Я редко бывал в обществе, особенно с участием женского элемента, я был робок, застенчив, а между тем по натуре я был живой, тяготевший к обществу. Здесь, таким образом, я получал удовлетворение своим склонностям. К тому же наше время, – не то, что теперь, – отличалось в отношениях к женскому элементу рыцарским характером, деликатностью, даже щепетильностью. Все это придавало нашим отношениям хороший, чистый, красивый тон и оставляло светлой впечатление. Читал я в то время вообще мало, хотя отец брал книги для чтения из Публичной библиотеки³⁸, и я сам даже ходил туда за ними. Обыкновенно я брал оттуда для себя какой-нибудь иллюстрированный журнал, большею частью выходивший тогда большого формата очень хороший еженедельный журнал „Всемирная иллюстрация“³⁹. Там было много иллюстраций, касающихся современной жизни; я их просматривал и по поводу их читал помещавшиеся там заметки. Интересовался путешествиями; читал кое-что из Майн-Рида, Жюля Верна, отдал дань и сказкам Шахерезады. Не раз прочел очень мне понравившийся роман Загоскина „Брынский лес“ из эпохи Петра I, где очень интересны были очерки жизни скрывавшихся в лесных скитах раскольников. С нетерпением всегда ожидал выхода в октябре „Крестного календаря“ Гатцука, с жадностью набрасывался на него и прочитывал с начала до конца, становясь таким образом в курс всех важнейших событий русской и мировой жизни за истекший год и следя за всеми выдающимися деятелями, портреты и биографии которых помещались в календаре. Как это ни покажется, может быть, смешным и странным, но развитию во мне лиризма и поэзии положили начало те сборники песен, какие отец покупал у офеней-книгонош, приезжавших и с книгами, и с картинами на ярмарки. По этим сборникам я усвоил массу старинных русских народных и военных песен, то веселых и игривых, то печальных и тоскливых, изображавших те или иные, часто очень тяжелые, переживания души. Посещал я в гимназические годы, как и позднее, и театр, где устраивались время от времени любительские спектакли (постоянной труппы не было). Нечасто это бывало, но тем с большим впечатлением воспринималось то, что видел. Помню, что давали „Горе от ума“, „Каширскую старину“, „Правда хорошо, а счастье лучше“; позднее – „Ревизора“. Легкость стиха комедии Грибоедова „Горе от ума“ в театральной обстановке, в довольно ярком исполнении произвело то, что я более половины этой комедии быстро усвоил наизусть. Так без особой системы, случайными путями шло мое внутреннее развитие»⁴⁰.

До третьего класса ученики гимназии сидели по росту. Как один из самых маленьких, Николай все время сидел на первой парте рядом с Колей Ядрышевым. В третьем же классе после первой четверти, кончившейся 15 октября, их рассадили по успехам. Из сорока с лишним учеников Ядрышев оказал вторым, а он – двадцать третьим и должен был сесть далеко от начала, рядом с Василием Рыбаковым, второгодником и большим лентяем. Такое отличие очень задело самолюбие Николая; он принялся за уроки и к концу второй четверти, к Рождеству, был уже на одиннадцатом, а потом на пятом и ниже не спускался до конца пребывания в гимназии. Но это двухмесячное соседство с Рыбаковым, как оказалось, стало дня него решающим в жизни. В третьем классе по Закону Божию они изучали богослужение. В первый же месяц о. Лавров предложил гимназистам прийти в Приютскую церковь⁴¹, где он служил, и там наглядно показал в алтаре все принадлежности богослужения, которые они учили только по учебнику. После этого Николай как-то зашел в ту же церковь вечером ко всенощной. Служба еще не начиналась. Он стоял в церкви один, и о. Иоанн позвал его в алтарь приготовить кадило. В алтаре, очевидно, не было прислужников. Ему очень понравилось быть занятым во время богослужения, и при всей своей застенчивости он после всенощной спросил о. Лаврова, можно ли ему приходить сюда для прислуживания. Тот позволил. Так началось его участие в церковном служении. Однако в Приютской церкви оно продолжалось

Рисунок 14. Николаевский детский приют. 1898 год

недолго. Его сосед по парте, Рыбаков, «пономарил» (т.е. тоже прислуживал в алтаре) в кафедральном соборе и уговорил его прийти туда. Николай согласился. И вот в условленный день, в воскресенье, он должен был к четырем часам прийти в собор к утрене, где Рыбаков представил его настоятелю собора о. Илье Лебедеву. Он оказался «младшим пономарем» (старшим был Рыбаков, средним – П. Николаевский, гимназист четвертого класса). На их обязанности было приготовлять и подавать кадило, выносить свечу, вообще прислуживать за богослужением в воскресные и праздничные дни.

«Я очень ревностно отнесся к своему новому положению. Обыкновенно в воскресенье я вставал в 3 часа утра. К четырем я бежал в собор (темно, пустынно, страшно одному было бежать по улицам); приходил иногда раньше, чем сторожа открывали двери. Прислуживал во время утрени и ранней обедни и непосредственно переходил к поздней, возвращаясь домой около 1–2 часов дня.

Рисунок 15. Преосвященный Павел (Доброхотов), епископ Олонецкий и Петрозаводский (1882–1897).

Накануне дня Рождества Христова Рыбаков устроил меня держать посох у Преосвященного Палладия (Пьянкова) за всенощной в Архиерейской церкви. В январе Преосвященный Палладий скончался. 10 марта приехал вновь назначенный Преосвященный Павел (Доброхотов). В день его приезда мы, гимназисты, были в соборе. Я стоял в алтаре. Помню, как меня поразили и фигура, и манеры, и голос нового архиерея. Это был невысокого роста, очень худенький, лысый старичок 67 лет, с большой бородой, со строгим лицом, чрезвычайно подвижный, говоривший возгласы очень медленно, своеобразно, с подчеркиванием не только логических ударений, но и смысла каждого слова. Быстро войдя в алтарь, он без всякой помощи иподиаконов сделал земной поклон перед престолом, истово, твердо осенил себя крестом и после вступительного слова благословлял народ и духовенство не как-нибудь, небрежно, но тоже истово, касаясь головы и плеч каждого подходившего к нему. Все это произвело на меня такое сильное впечатление, что я потом наблюдал уже за каждым его шагом, за каждым его словом, подражая ему дома в произношении церковных возгласов, словом, был совершенно увлечен так ярко, истово и впечатлительно выявленной им церковностью. Такое служение нового архиерея и решило мою судьбу. Я с увлечением отдался служению в церкви (даже дома устраивал нечто вроде богослужения), постепенно углублялся в содержание церковных служб, все церковное и религиозное стало особенно привлекать меня, и в конце концов это привело к тому, что совершенно изменило дальнейшее направление моей жизни: года через три, в 1884 году, я оставил гимназию и перешел в духовную семинарию.

В своей алтарной службе я скоро повысился: у нового архиерея я сделался сначала „примикирщиком“, т. е. во время богослужения стоял со свечою у Царских врат, летом того же года я перешел в ранг „посошника“ и, наконец, последние три года до августа 1889 г. я был уже „чиновщиком“, держал „чин“ (служебник) при богослужении. <...>

У Преосвященного Павла при его богослужении соблюдался очень строгий порядок. Он сам назначал для служения с собою лиц из духовенства, большею частию одних и тех же. Точно так же постоянным был и состав прислужников – иподиаконов, чиновщика, посошника, примикирщика и так называемого] пономаря. Никого постороннего в алтаре не было. Каждый твердо знал свое дело и место. Ни малейшей суеты, никаких хождений по алтарю, никаких излишних передвижений в алтаре не допускалось. Это создавало картину действительной сосредоточенности, давало возможность действительно молитвенного настроения. Сам Преосвященный Павел имел вид исключительно отданного служению человека: ни малейшего поворота головы в ту или другую сторону, ни звука для разговора с кем-либо или для каких-либо указаний: все предусматривалось и указывалось ключарю заранее. Каждое движение его при богослужении было рассчитано, обдумано, имело определенную цель. В этом отношении, очевидно, сказывалась пройденная им самим на первых шагах церковного служения школа: он начал службу среди униатов, служил под руководством Митрополита Иосифа Семашко, перешедшего из униатов в православие. И эта особенно строгая внешность богослужения, так тщательно разработанная и соблюдавшаяся в католичестве, очевидно, была унаследована униатами, перенесшими ее со своим переходом и в православие. Только здесь, у Преосвященного Павла, эта внешность не носила характера театральности, а была естественною, одухотворялась молитвенностью, сама собой вытекала из сосредоточенного настроения. Я после видел пышные и торжественные служения (например, митрополита Палладия), но им далеко до служения Преосвященного Павла: здесь при пышной обстановке – суетливость, беготня, разговоры, там – нет пышности, но во всем строгий порядок, чинность, одухотворенность. Но чего стоил этот порядок ключарю?... Я помню, что, например, на Страстной неделе перед выносом плащаницы он специально проделывал репетиции каждения около престола и плащаницы с протодиаконом, иподиаконами и четырьмя семинаристами с большими свечами, чтобы переходы после них с одной стороны престола на другую (от Царских врат до престола непосвященные не ходят) тоже были в порядке и стройны. Преосвященный Павел при служении во всем преследовал назидательность. Поэтому и возгласы произносил, и молитву или Евангелие читал с особым подчеркиванием голосом логических ударений. Начинательный псалом на молебне читал сам. Весь чин анафематствования в неделю православия читал также сам. Молитвы на молебнах почти всегда были испещрены его добавлениями или изменениями. Очень характерно и, так сказать, „либерально“ для старика архиерея еще следующее: обыкновенно у архиерея во время служения постоянно целуют руки: подадут ли кадило – поцелуют руку подадут ли трикирий или дикирий – то же, подадут ли воду для умывания рук – опять лобзание и т.д. У Преосвященного Павла все это было отменено: у него целовали руку только когда подходили под благословение, в иных случаях – никогда. Он даже нарочно, по особенному держал крест во время прикладывания – одними пальцами в месте пересечения креста, чтобы как-нибудь кто-нибудь не ухитрился поцеловать его руку. И эта мелочь имела свой хороший смысл и цель: обыкновенно, особенно подчиненное духовенство, да еще зная строгость архиерея, подходя ко кресту, не столько думает о Распятом Христе, сколько о том, чтобы не пропустить поцеловать руку, не вызвать неудовольствия и кары за свою оплошность... На таком-то служении Преосвященного Павла я и воспитался. И если раньше церковное богослужение, по его непонятности для моего возраста, не оставляло во мне впечатления, то теперь служение Преосвященного Павла захватило меня совершенно. Его содержание все более глубоко внедрялось в мое сознание. Я усвоил его во всех деталях. Я ознакомился с содержанием тайных молитв Литургии. Я отыскал „Новую скрижаль“ Преосв[ященного] Вениамина и по ней изучил символическое значение каждого действия при богослужении. Вооруженный всем этим материалом, я старался каждый момент и каждое действие богослужения сопоставлять с его историческим и символическим значением. Таким образом, за Литургией я переживал ее содержание. Соответственно этому я влагал в церковные молитвы свои добавления, чтобы полнее и яснее представить в своем сознании воспроизводимые в Литургии моменты жизни Спасителя, ярче выразить свое молитвенное чувство. Спокойная, чинная обстановка богослужения способствовала этому, и я мог таким образом сохранять свое религиозное настроение в течение всего богослужения. Так служение Преосвященного Павла приучило меня к сосредоточенной молитве за Литургией.

Преосвященный Павел относился ко мне ласково, внимательно. Мы, мальчики, после его причащения подходили к нему под благословение, и он тут иногда задавал тот или иной вопрос, знакомясь с нами. Помню, в первый же год его пребывания в Петрозаводске (1882) 30 сентября мне в гимназию принесли письмо, в котором иподиакон извещал меня, что Владыка вечером под праздник Покрова служит всенощную у себя в Архиерейской церкви и просит меня прийти туда. Кстати сказать, Преосвященный Павел никогда не служил всенощных бдений: только в Великий Четверг (12 Евангелий) да на Покров у себя в крестовой церкви. Помню, как приподнялось мое детское самосознание этим приглашением. Аккуратный и исполнительный всегда, я с радостью направился в Архиерейскую церковь задолго до назначенного времени, а на другой день к Литургии. Надо представить мою гордость, когда после Литургии архиерейский эконом сказал, что Владыка приказал позвать меня на обед. Обед был внизу в квартире эконома. Сам Преосвященный никогда ни на каких обедах не присутствовал и у себя не устраивал. И вот я очутился за обедом, где сидел и наш директор гимназии В. Н. Елецкий. Для довершения моей радости после обеда эконом вручил мне от имени Владыки еще десяток огромных яблок»⁴².

У Преосвященного Павла было в обычае в праздники Рождества, Пасхи, а также в Покров (престольный праздник Архиерейской церкви) поощрять мальчиков деньгами: старшим по 5 рублей, младшим по 3 рубля. Николая он приглашал к себе особо 8 июля в день своих мирских именин и дарил ему деньги и книги: Евангелие, объяснение евангельских и апостольских чтений протоиерея В. Михайловского; «Московский сборник»⁴³, «Праздники Господни», «Победа, победившая мир» К. П. Победоносцева, «Христианские начала семейной жизни» Г. Тирша; творения блаж. Августина и др. Преосвященный Павел вообще выписывал много книг и дарил их. Таков был этот старец-архиерей, оставивший в жизни мальчика глубокий след.

«Без его влияния я, вероятно, не был бы тем, что я есмь, и моя жизнь получила бы другое направление»⁴⁴.

В первых классах гимназии тогда были исключительно письменные экзамены, в четвертом же классе прибавились еще и устные. Всех экзаменов было семнадцать. Четвертый класс был трудный для перехода, и многие тут задерживались. Николай был очень юн, ему исполнилось всего тринадцать лет. Тем не менее он поборол трудности и все экзамены сдал удовлетворительно. Каково же было его отчаяние, когда на акте он не был назван в числе переведенных в пятый класс?! В ближайшее воскресенье, в обычное время после причащения, когда Преосвященный Павел спросил его о результатах экзаменов, он расплакался... Владыка утешал его и успокаивал. Через несколько дней, когда он явился в канцелярию гимназии за свидетельством, на документе было написано следующее постановление педагогического совета: «Переводится, хотя по единогласному мнению всех членов педагогического совета, полезнее было бы Чукову, в виду крайней его молодости, остаться добровольно на повторительный курс в четвертом классе». Он, однако, не остался, а через год, в 1884 году, перейдя в 6-й класс, вышел из гимназии и поступил во второй класс Олонецкой Духовной семинарии...

«Как появилась у меня такая мысль? <...> Тяготение к церковному у меня все более и более увеличивалось вследствие моего участия при богослужении и указанного влияния Пр[еосвященного] Павла. <...>

Стесненные домашние обстоятельства также заставляли иногда задумываться о дальнейшей судьбе (хотя окончание гимназии было еще далеко). Все это вместе взятое создавало такое настроение, что нужно было только какое-нибудь небольшое внешнее побуждение, и определенная мысль о переходе в семинарию выявилась окончательно. Это побуждение явилось. Как посошник я был свободен во время облачения архиерея и чтения часов, а как старший из мальчиков я всегда помогал облачаться ректору семинарии протоиерею П. Ф. Щеглову. Однажды во время этого облачения о. Щеглов как-то вскользь обратился ко мне: „А то, братец... (это было любимое обращение), а то, братец, поступал бы к нам в семинарию...“. Этого было достаточно. Я смущенно улыбнулся, а мысль об этом запала глубоко, уясняясь и вырисовывая дальнейшие возможности: любимая церковная сфера, покровительство Преосвященного Павла, доброе отношение ректора, казенное содержание и более или менее определенный выход при окончании... Я, не долго думая, переговорил дома с родителями и направился к Преосвященному. Тот понял мои стремления, подумал и высказал согласие. Тогда я подал прошение об увольнении из гимназии, получил документы и снес их ректору с прошением о принятии в семинарию. Помню, что директор гимназии, встретив меня на улице и не зная о моих планах, с удивлением спросил, зачем я ухожу из гимназии. „А, это другое дело, – сказал он, выслушав мое объяснение, – а я думал, что вы совсем оставляете ученье... Это было бы жаль.“ ... Таким добрым словом простилась со мной гимназия»⁴⁵.

Рисунок 16. Ректор Олонецкой Духовной семинарии протоиерей Петр Филиппович Щеглов.

Семинария в лице своего начальства встретила его тоже приветливо. Когда он явился с прошением и документами, швейцар провел его в маленькую столовую квартиры ректора, где тот пил утренний чай. Живой, подвижный, большой острослов, он усадил будущего семинариста за чай, поделился своей булкой, взял его бумаги, а сам стал читать выдержки из только что полученного письма от своего товарища по академии, с которым они «вместе носы табаком набивали»... Затем ректор послал его к секретарю, преподавателю В. Ф. Снитко, переговорить о дальнейшем. Николай узнал, что должен держать экзамен во второй класс, поскольку предметы в гимназии и семинарии не совпадали.

«Помню, что мне была дана тема для сочинения по словесности: „Что такое роман и отличие его от поэмы и повести“. На утреннем экзамене по Свящ[енному] Писанию Нового Завета В. Е. Чернявский предложил мне вопрос из книги Второзакония – какому наказанию подвергался оскорбивший отца?.. Я, не имевший никакого понятия о содержании книг Моисеевых, почему-то ответил „смертной казни“ и получил, кажется, двойку. Но явившийся на экзамен ректор о чем-то переговорил с преподавателем, мне был дан дополнительный вопрос по Священной Истории, и двойка была исправлена. По алгебре меня спросил А. К. Степанек в пределах того, что мы проходили в гимназии. По языкам я, конечно, ответил хорошо. И таким образом вступительные экзамены прошли благополучно: я был принят в Олонецкую Духовную семинарию в августе 1884 года»⁴⁶.

Преосвященный Павел, очевидно, дал соответствующие указания ректору относительно устройства мальчика в семинарию. Он поселился в общежитии и был принят на казенное содержание. В течение одного-двух месяцев он облекся в семинарскую одежду и быстро освоился с семинарским режимом, хотя до этого всегда жил исключительно в домашней обстановке и никакой «казенщины» не знал. В то время выход из семинарии в город разрешался только по воскресным дням после обеда (12 часов дня), до 6 часов вечера, по записи в особой книге. Все остальное время надо было проводить в общежитии. Вставали по звонку в 6 часов утра и шли на общую молитву в семинарской церкви в присутствии инспектора. Затем пили чай, к которому давали по ¾ пеклеванного хлеба на человека. С восьми сорока до девяти часов шло по классам так называемое «чтение Библии». Дежурный воспитанник, сидя за учительским столом, читал по порядку Библию, а остальные должны были слушать, хотя в действительности все занимались повторением уроков. С девяти до двух часов шли уроки. Во втором классе они длились по одному часу пятнадцати мин., а с третьего класса, с введением нового устава 1884 года⁴⁷, их продолжительность сократилась до одного часа с переменой после каждого урока в пятнадцать минут. В два часа был обед в столовой, обыкновенно из двух блюд: щи и каша; в постные дни щи заменялись ухой, в посты – горохом; в воскресные дни каша заменялась котлетами и прибавлялась еще французская булка каждому. Меню не отличалось разнообразием, но было достаточно сытно. Недоразумений на этой почве не было. В старших классах был заведен институт дежурных по кухне, так что и самые требовательные и придирчивые были удовлетворены. После обеда до чая (около четырех-пяти часов) обыкновенно тайком забирались в спальни и спали; другие бродили по коридору или слонялись по классам. После чая до «занятного времени» (т.е. до шести часов вечера) почти все выплывали в широкий и длинный семинарский коридор и гуляли парами и тройками, сплошь заполняя его (в семинарии жило около 120–150 человек). В девять часов вечера был ужин, тоже из двух блюд в десять часов общая молитва в присутствии помощника инспектора, затем классы запирались и воспитанники постепенно отправлялись спать. Спали в верхнем этаже в общих спальнях по классам, причем с воспитанниками первых трех классов спали еще так называемые «старшие» из шестого класса, которые присутствовали и на вечерних занятиях. В спальнях у каждой кровати (спали по списку) стоял «шкафчик», нечто вроде ночного столика с ящиком и полками, где воспитанник держал под замком свои вещи. Более громоздкие вещи держали в особых сундучках в гардеробной. Пальто сдавали в гардеробные шкафы, ключи от которых хранились у помощника эконома. Таков был порядок в общежитии.

Замкнутая жизнь, без всяких развлечений в период кипения молодых сил (в возрасте от четырнадцати до двадцати лет), конечно, толкала на эксцессы, и в результате бывали грубые нарушения дисциплины.

«Преосвященный Павел, хорошо знавший жизнь семинаристов и в этом случае позаботился, чтобы такая обстановка не произвела на меня нежелательного влияния: он заранее предупредил меня обо всех темных сторонах жизни тогдашних семинаристов, яркими чертами описал характер их жизни, и таким образом дал возможность с полным сознанием отнестись ко всему, что я встретил в семинарии.

Товарищеская среда встретила меня настороженно. Гимназист в глазах семинариста – „другого поля ягода“, человек иного класса, иного слоя, к которому у воспитанника школы было не совсем дружелюбное чувство. В основе тут лежала зависть из-за широты выхода на общественное поле деятельности для гимназиста и сравнительной узости, и так сказать, „обреченности“ для семинариста. Если бы я еще мог участвовать в выпивке и прочих похождениях известной части товарищей по классу, ко мне, вероятно, они очень быстро установили бы обыкновенные отношения. Так и было с некоторыми из тех, кто одновременно со мной поступил во 2-й класс, будучи уволены из других семинарий; они быстро сошлись на общей почве своеобразного поведения... А тут чистенький, скромный, сторонящийся всех грубых, пошлых выходок юнец, не только не участвовавший в выпивках, но даже не курящий, да еще покровительствуемый архиереем и ректором, получивший казенное содержание, будучи иносословным; все это, конечно, заставляло их осторожно подходить ко мне, а некоторых из них побудило даже заподозрить возможность с моей стороны доносов и наговоров начальству... Если бы они знали, как я по робости своей и тогда и потом боялся всякого начальства! Как я и потом, на службе, никогда не говорил с начальством ни одного постороннего слова, кроме совершенно сухого, короткого доклада!.. Конечно, эти мои взгляды не замедлили обнаружиться, и не дальше, как через год, с третьего класса со мной установились у всех товарищей самые хорошие и дружеские отношения; но в первый год, пока меня не узнали, я должен был вынести тяжелый и неприятный искус»⁴⁸.

Особенно близко Николай сначала подружился с некоторыми из воспитанников старших классов: В. В. Громцевым, И. В. Вознесенским, Н. А. Беловым. С ними он проводил внеклассное время, а летом даже переписывался. Потом у него завязались дружеские отношения с некоторыми товарищами из своего класса: В. П. Челмогорским и его братом Н. П. Челмогорским, Ф. Е. Беляевым, И. М. Ольгским, М. А. Лебедевым, М. Г. Барбаринским, П. С. Тумановым, Н. И. Плоскиревым, а затем и другие одноклассники с ним подружились. Позднее, будучи уже в шестом классе, он особенно сблизился с В. П. Казанским (впоследствии митрополитом Петроградским и Гдовским Вениамином) и В. П. Крючковым, которые тогда были в младших классах.

Начались занятия. Новая ли обстановка, иные предметы, другие преподаватели, переход ли от отроческого возраста к юношеству (Николаю шел пятнадцатый год), а может быть, и все вместе, привело к тому, что за лето с ним произошел какой-то внутренний перелом, и он стал с большим сознанием относиться к учебным предметам.

«По языкам, хорошо поставленным в гимназии, я, конечно, шел здесь хорошо. Эразмовское чтение греческих слов я очень быстро переменил на Рейхлиновское⁴⁹, как это требовалось в семинарии. Также шло дело и по другим предметам. По церковному пению я очень быстро сравнялся с товарищами в знании осмогласных напевов. Не ладилось дело у меня только с „сочинениями“ по литературе. В то время, как по гражданской истории у преподавателя Д. П. Ягодкина на первом же сочинении я получил балл 4, причем он особенно похвалил мой слог, здесь у преподавателя В. Ф. Снитко больше тройки я не получал, а частенько на сочинении стояло два с массой подчеркнутых слов и припиской на поле „sic“... (Мудреный он был человек, выражаясь деликатно. Эти заметки его носили всегда какой-то издевательский характер: иных из них, с претензией на остроумие, воспитанники даже не понимали. И если мы научились потом писать сочинения, то уж во всяком случае не благодаря этим заметкам Снитко...) Священное Писание Ветхого Завета преподавал Вас[илий] Евд[окимович] Чернявский. Проходили отдел исторических книг. Многое могло бы быть интересно. Но преподаватель приходил на 15 минут, спрашивал по очереди: воспитанники также готовились „по очереди“ и в результате знали лишь кое-что. Также шло дело у него и в следующих классах, третьем и четвертом. С третьего класса начались философские предметы – логика, а потом в четвертом классе – философия и психология. Преподавал Х. А. Белков. Объяснял он довольно туманно и особенного знания из его предметов мы не выносили. Меня, однако, привлекали эти предметы настолько, что я, при всей скудости средств, выписал себе „Историю философии в жизнеописаниях“ Льюиса в двух томах (что-то около 5 рублей). С третьего же класса началось и преподавание Церковной Истории. Преподавал Я. С. Елпидинский, большой буквоед, не пропускавший ни одного имени без указания дат рождения и смерти; но сам он хорошо знал предмет, был очень требователен, и предмет его знали, а я им и очень интересовался: тут уже началось удовлетворение той тяги к религиозному, которая и привлекла меня в семинарию. По Церковной Истории, как потом и по другим богословским предметам, я занимался с удовольствием. Тут все мне было интересно и близко: объяснением псалмов я интересовался еще на гимназической скамье, когда мне попалась книга епископа Палладия „Толкование на псалмы“⁵⁰. Догматическое богословие, правда, было очень сухо, напоминало катихизис; но литургика с историей богослужения и церковным уставом и Практическое руководство для пастырей, особенно первая, общая часть с разбором евангельских и апостольских мест и святоотеческих писаний о пастырском служении, положительно захватывали. С особенной же любовью я относился к гомилетике. Под влиянием ли задушевных, теплых объяснений преподавателя А. А. Бурцева, человека искренне религиозного, очень требовательного и к себе, и к воспитанникам, вследствие ли им же вскрытого понимания громадной разницы между тем, что должно делаться в сфере пастырского (в частности, проповеднического) служения и что было у меня перед глазами; а может быть, и вследствие ощущавшейся во мне некоторой способности к проповедничеству, этим предметом я увлекался. Помню, по окончании четвертого класса, летом, гуляя со своим другом Н. К. Ядрышевым, я как-то заговорил с ним о тексте апостольском: „Всякое Писание ... полезно для научения“ (2Тим.3:16) и предложил ему указать мне любое место из Свящ[енного] Писания для проповеди. Придя домой, он раскрыл наугад Евангелие и остановился на словах: „Образ [бо] дах вам, да якоже Аз сотворих [вам], и вы творите“ (Ин.13:15). На эту тему я написал свое первое поучение... Мы упражнялись на уроках в произношении поучений, сначала готовых, а потом и своих – экспромтов (тема давалась перед уроком, минут за десять). Вероятно, А. А. Бурцев заметил мою склонность к проповедничеству, а м[ожет] б[ыть], и некоторую способность к этому, потому что, например, в шестом классе на выпускном экзамене он мне вместо ответа по программе предложил сказать экспромт на данную тему»⁵¹.

Из преподавателей, которые особенно хорошо вели дело, заставляли заниматься, заинтересовывали воспитанников, следует выделить преподавателя истории и обличения раскола К. Н. Плотникова. Только что окончивший академию, он был назначен на предмет, впервые введенный в семинариях новым уставом. Никакого пособия по обличению раскола не было: учебник был только по истории раскола, составленный проф. Н. И. Ивановским. К. Н. Плотников должен был сам готовиться по разным старопечатным книгам. Он живо излагал уроки, из которых потом и составил учебник. Твердое знание цитат и места их нахождения в старопечатных книгах являлось одним из важных требований этого предмета. Необходимые цитаты учащиеся знали в совершенстве.

В шестом классе Св[ященное] Писание Нового Завета (послания Апостолов и Апокалипсис) преподавал ректор, протоиерей Петр Щеглов.

«Это был живой преподаватель, – вспоминает Владыка Григорий. – Говорят, что раньше (давно) он преподавал литературу и неподражаемо читал Гоголя с мимикой и пр.; также живо преподавал он перед этим Основное богословие в пятом классе. Священное Писание он преподавал довольно своеобразно. Знакомя нас с лучшими местами из книги Фаррара об Ап[остоле] Павле, послания которого мы изучали, он в то же время чуть не каждый текст апостольского послания для наглядности объяснял каким-нибудь анекдотом, в котором нередко отводил долю участия в том или ином виде и себе: или он сам являлся действующим лицом, или какой-либо его „дядюшка“, или профессора и товарищи по Московской Духовной Академии, где он учился. Читаем, например, текст 12-й главы послания к Римлянам „честию друг друга больша творяще“; он расскажет, как он, идя от епископа в семинарию и встретив диакона, первый с ним раскланялся, а потом поставил того в неловкое положение, отрекомендовавшись ректором и спросив того, кто он такой... Или читаем текст той же главы: „Не высокая мудрствующе, а смиренными ведущеся“; он упоминает о знаменитом Митрополите Московском Филарете, который этот текст подписывал на портрете вместо своего звания и имени; или расскажет, как знаменитый в свое время проф. Фед. Ал. Голубинский со своими сослуживцами в свободное время летом ходили удить рыбу, захватив с собою „бутылочку тенерифцу“ и спрашивали один другого: „Клюет ли? – Нет – Так не клюнем ли?“... Конечно, этот метод немного своеобразен для преподавания Священного Писания как такового, но текст оставлял известное впечатление и прекрасно уяснялся.

Так или иначе, но семинария оставляла в нас свой след в смысле знания и направления. В этом последнем отношении большое значение, конечно, имела личность наставников. Скажу с точки зрения своих впечатлений. Ректор, прот[оиерей] Петр Щеглов, несмотря на некоторую свою „светскость“, однако, заставляет вспоминать себя как гуманного, благожелательного, хотя и безусловно авторитетного начальника, понимавшего юношескую натуру, умело и осторожно в меру приучавшего нас к церковности, но здраво и свободно смотревшего на светские развлечения. Инспектор И. В. Орфинский был тоже добрый, благожелательный человек, не привязывавшийся к мелочам, спокойно, незаметно и умно руководивший нами. К тому и другому мы всегда относились с полнейшим уважением. Из преподавателей особенно сильно влиял на нас, в смысле серьезного отношения к делу пастырства, как и вообще в смысле религиозно-нравственного настроения – А. А. Бурцев, о глубокой религиозности которого я уже говорил. Его предметы – гомилетика, литургика и Практическое руководство для пастырей, обыкновенно считавшиеся в других семинариях чуть ли не второстепенными и неважными, у нас, благодаря личности наставника, имели совсем другое значение и, может быть, больше, чем все другие, привили нам истинную религиозность и любовь к церковности. Такие требовательные преподаватели, как К. Н. Плотников, Я. С. Елпидинский, А. К. Степанек дали нам основательные и прочные знания и, несмотря на их строгость, мы, воспитанники, отдавали им должное в смысле оценки и уважения. Остальные преподаватели тоже оставили свое влияние и, может быть, только вследствие некоторой мягкости и слабости иных из них, мы, злоупотребляя этой мягкостью, сами не воспользовались всей той суммой знаний, какую они нам предлагали»⁵².

Живя в семинарском общежитии, Николай всегда посещал всенощные бдения в семинарской церкви, а к Литургии по-прежнему ходил в собор – держать посох (потом служебник) при богослужении Преосвященного Павла. В каникулярное время и в недели гонения он жил дома и также посещал собор. Семинарская церковь была небольшая; пели два хора, учащиеся стояли рядами. Служил эконом или духовник⁵³ семинарии. Ректор выходил только в праздники на литию и величание. Службы совершались чинно. Ректор любил служить важно; Николаю нравилось его служение. Нередко за всенощным бдением выступал какой-нибудь воспитанник шестого класса с очередной проповедью. Обыкновенно выступали лучшие, у которых проповедь была отмечена баллом не ниже четырех. Молодые проповедники, конечно, очень смущались говорить перед товарищами и чувствовали себя за аналоем неуверенно.

«Такое состояние испытал и я, – вспоминает Владыка Григорий о своей первой проповеди, – когда впервые вышел на кафедру в церкви, 7 ноября 1888 года, накануне праздника Архистратига Михаила, с проповедью об ангелах-хранителях. Любя проповедничество, я начал готовиться к этому важному для меня моменту и нарочно просил свою матушку прийти в этот день в нашу церковь – посмотреть на меня... Она была»⁵⁴.

Отношение к церкви у семинаристов было благоговейное. Многие воспитанники кроме общей утренней и вечерней молитвы обыкновенно совершали перед церковью свою отдельную молитву и часто довольно продолжительную. Остальные товарищи относились к этому очень деликатно.

«Я не запомню ни одного случая среди товарищей, когда у нас поднялся какой-либо разговор о религии и религиозном не только в отрицательном духе, но просто в шутливом тоне. Таково было общее настроение в этом направлении в мое время. И это я объясняю в значительной доле тем, что наше семинарское начальство было далеко от ханжества, не заставляло нас «отстаивать» четырех- и пятичасовых служб до полного изнеможения и считалось с юношеской натурой, словом, соблюдало в этом отношении благоразумную меру. Лишь только сменился ректор-протоиерей и явился ректор и инспектор монахи (это уже после моего окончания семинарии) – положение изменилось. Молодые, только что начинающие свою учебную службу, думающие о скорейшей архиерейской карьере, они садились на своего любимого и модного конька – церковность и, чтобы чем-нибудь выставиться перед начальством, уродовали юношескую психику, вытравляя здоровое религиозное чувство неумеренными экспериментами над ним и показной религиозностью. Большое это было зло.

При таком в общем хорошем и серьезном отношении к религии и церкви, меня всегда очень удивляло в значительной части своих товарищей какое-то непонятное для меня равнодушное отношение их к церковному ритуалу: они часто совершенно не знали элементарных богослужебных действий, как будто никогда их не видели или, видя, не интересовались. А ведь все это были дети духовенства, с самого рождения жившие в духовной атмосфере... Чем это объяснить? <...> Думаю, что тут большое значение имело равнодушие, а подчас и небрежность духовенства к совершению богослужения, к его назидательности, к его благолепию. Может быть, в деревне и действительно трудно достигать этого благолепия, но при усилии и желании, конечно, не невозможно. Если это так, до какой же степени ценно и важно истовое совершение богослужения, и как я был счастлив в этом отношении, воспитываясь на богослужении Преосв[ященного] Павла... Влияние богослужения Преосв[ященного] Павла в связи с общим направлением семинарской учебы и влиянием отдельных личностей из среды наставников (напр[имер], А. А. Бурцева и др.) сильно настраивало меня в религиозном отношении. Я познакомился с некоторыми произведениями еп[ископа] Феофана Затворника, с некоторыми святоотеческими сочинениями. Все это вырабатывало мой нравственный характер и вместе развивало и до крайности строгий и критический взгляд на отношения духовенства к делу пастырства. Если первое было хорошо и желательно, то последнее – в отношении духовенства – объяснялось юношеской горячностью, неопытностью и излишней самоуверенностью... В каникулярное время я, например, не пропускал в соборе ни одной церковной службы в праздники (ходил даже к вечерне); в Успенском посту надумал говеть, чем удивил даже соборного священника, придя к нему на исповедь; во время богослужения старался все время быть сосредоточенным на молитве. Но, с другой стороны, когда при мне кто-то заговорил об о. Иоанне Кронштадтском, об его молитвенности, благотворительности, об его „святости“ и чудотворной силе молитвы, я юношески самоуверенно ответил, что и каждый священник должен быть таким... „Должное“ и „возможное“ тогда для меня как будто сливались... О, если бы это всегда могло быть в жизни!.. »⁵⁵.

Скромный, религиозно настроенный юноша, Николай, однако, не чуждался развлечений. Хотя посещение театра не было в обычае у семинаристов, он несколько раз бывал на любительских спектаклях, конечно, с разрешения ректора.

«Помню, как мы с П. М. Митропольским пришли однажды проситься у ректора на „Горе от ума“. „А... Принять его, просить, сказать, что дома, что очень рад...“ – быстро процитировал он слова Фамусова с соответствующими жестами, а потом, дав разрешение, напутствовал нас наставлением: „То (это „то“ тоже было его любимое), вот поучитесь, как там на сцене употребляют все усилия жизненно исполнять взятую роль, вот и нам нужно так же относиться к нашему делу...“ На каникулах я всегда жил дома, и в святки обыкновенно посещал все маскарады со своим гимназическим товарищем Л. Я. Дейхманом. Являлись мы одними из первых и уходили чуть не последними. Знакомых не было, но доставляло удовольствие общее веселье, музыка, общество. Надо сказать, что маскарады были тогда очень приличными: их посещало наше высшее общество, и все держали себя очень сдержанно» ⁵⁶.

В последние два-три года учебы Николай имел урок – занимался с детьми купца И. Ф. Тихонова, проходя с ними курс третьего-четвертого классов гимназии. Поскольку дом купца стоял напротив дома, где жили отец и мать Николая, он заходил и к ним, возвращаясь в семинарию только к шести часам – к вечерним занятиям. Это вносило некоторое разнообразие в повседневную жизнь, так как родители учеников приглашали его к себе в дни праздников.

В учебное время мало оставалось времени для чтения, и Николай читал в основном во время каникул. Обычно он брал книги на лето из семинарской библиотеки. Из поэтов особенно увлекался в то время Надсоном, многие из стихотворений которого переписывал и знал наизусть. В последние два года пребывания в семинарии он прочел на каникулах всего Достоевского.

«Достоевский мне очень понравился. Я читал его с карандашом в руках и делал много выписок, особенно из „Братьев Карамазовых“. Это чтение значительно влияло на выработку моего мировоззрения. Я вообще любил отмечать и выписывать в свои памятные книжки те места из прочитанного, которые мне нравились или вообще останавливали на себе мое внимание. Для примера, какого рода места я выписывал, могу по памяти указать, например, из Тургенева: „запускайте руку внутрь, в глубину человеческой жизни; всякий живет ею; немногим она известна; и там, где вы ее схватите, там будет интересно“ (в статье „По поводу «Отцов и детей»“⁵⁷). Много выписок было, кроме Достоевского, еще и Гоголя, Шеллера-Михайлова, Евгения Маркова и др[угих]. Вообще в выписках преобладал элемент философский. <...> Так постепенно через вдумчивое чтение шло мое духовное развитие, вырабатывалось мировоззрение, складывались идеалы жизни»⁵⁸.

Прошли годы семинарского учения. Наступили последние экзамены. Товарищи уже думали о дальнейшей судьбе: кто готовился в Академию (В. П. Челмогорский и П. С. Туманов), кто в Томский университет (И. М. Олыский, Н. И. Плоскирев), кто уже засватывал невесту и получал священническое место, кто мечтал об учительстве.

«Я как-то беззаботно относился к будущему, не представляя пока себе на этот счет ничего определенного. Экзамены должны были окончиться 23 июня [1889 г., – прот. В. С.]. Неожиданно 17 или 18 июня меня вызвал к себе Преосв[ященный] Павел и предложил должность надзирателя за учениками и эконома при общежитии Петрозаводского Духовного училища, на место В. И. Симонова, получавшего место священника. Я согласился. Владыка послал меня к смотрителю училища Д. И. Любецкому (впоследствии моему тестю) спросить, не будет ли он иметь чего-либо против. <...> На другой день по окончании курса семинарии резолюцией Преосв[ященного] Павла я уже был определен на должность. Резолюция была мотивированная. Владыка написал на моем прошении: „Проситель, студент семинарии Николай Кириллович Чуков, известный мне с духовно-нравственной стороны как отличный, вполне благонадежный молодой человек, вполне заслуживает просимого места, а потому, на основании №№ статей Устава и т. д., «предлагаю» и проч...“» ⁵⁹.

Рисунок 17. Олонецкая мужская и женская гимназии в Петрозаводске

Рисунок 18. Внутренний вид церкви во имя св. бл. кн. Александра Невского при Олонецкой гимназии. 1909 год

Рисунок 19. 1889 год. Н. К. Чуков. Год окончания Олонецкой Духовной семинарии