Глава II. Выбор книги для перевода. Кому могла принадлежать инициатива в этом деле. Избрание Максима Грека и его назначение. Отношение к этому делу патриарха

Мы видели, какое важное значение имели в книжном деле для России Константинополь и Афон¹⁹⁹, в особенности последний, так как здесь в большом числе жили славянские монахи и книжная деятельность в славянских переводах была гораздо значительнее. Получив начало в глубокой древности, «Афонская гора» достигла наибольшего развития именно в то время, когда другие монастырские пункты, вследствие тяжелых внешних условий, начали терять свое значение, т. е. в к. XII и нач. ХШ в. Расположенная вдали от бурных событий времени, она начала приобретать славу главного центра византийской монастырской жизни. К этому времени уже вся гора была, покрыта монастырями и представляла как бы особое монастырское царство²⁰⁰. Но и для Греции Афонская гора имела важное значение, как владевшая множеством древних греческих рукописей, почему туда посылали за книгами из Константинополя, когда греки готовились на собор в Феррару, а, после падения Константинополя, она стала главным хранилищем и складом книг²⁰¹.

Со времени завоевания Греции турками сообщение России с Афоном стало затруднительнее и опаснее. Так, в грамоте властей Ватопедова монастыря к вел. кн. Василию Ивановичу, об отправлении к нему инока Максима, говорится, что посол княжеский Василий Копыл, вследствие «многих и великих трудов, искушений и убытков, постигших его от безбожных агарян, едва дошел к нам смиренным здрав»²⁰². Не смотря, однако, на трудность сообщений, настоятельная потребность в материальной поддержке греческих монастырей только изменила характер этих отношений: вместо прежних известий о переводах и списывании книг на Афоне и в Византии, чаще встречаются известия о приходе греческих монахов из разных монастырей за милостыней в Россию. Особенным же покровительством у князей пользовался Пантелеймонов монастырь, как «строение великих князей русских, начиная от Великого Владимира»²⁰³, но и прочие афонские монастыри получали «подаянье милостивно, на откуп от бусурманского царя»²⁰⁴, так как подвергались нападениям со стороны турок и даже обязались, во избежание того, платить оброк в 280 рублей²⁰⁵. Можно думать, что на старца Савву «переводчика книжново» указал великому князю кто-нибудь из афонских монахов, приходивших в Россию за подаянием, может быть Нифонт, который был в России перед посланием грамоты на Афон и через которого вел. кн. послал туда различные дары. Притом Савва, вероятно, был уже известен своими переводами, как видно из того, что в грамоте он называется «переводчиком книжным»²⁰⁶. С другой стороны, в сочинении Максима Грека мы находим указание, что вел. князь был побужден к вызову переводчика посторонним советом. Так, Максим, после перевода Псалтири, писал вел. князю: «и ныне Господь воистину воздвиг твою державу к переложению толкований псалмов… Царство твое…, разумом просвещенное и душою божественной ревности исполненное, сообщает немедленно совет преосвященнейшему о Господе отцу своему, господину Варлааму, митрополиту всея Руси, и, молитву от него и благословение приняв, скорейше письменами не праздными, но исполненными изобильно человеколюбия, подобно плодоносным колосьям, посылает к проту и инокам во святой горе пребывающим, призывая от честной обители Ватопеда Савву»²⁰⁷. А так как, по первоначальному предположению, занятие переводчика должно было состоять в переводе Псалтири с толкованиями известных церковных писателей, то ясно, что сделать этот выбор мог только человек, способный оценить все значение подобного труда, и если обратить внимание на то, что вызов переводчика стоит в связи с ересью жидовствующих и что в числе сотрудников Максима Грека по переводу находился известный Дмитрий Герасимов, который, во время борьбы с жидовствующими, заявил уже себя целым рядом литературных трудов (см. выше), – то можно думать, что ему принадлежит и указание на ту книгу, которую поручено было перевести Максиму Греку. Герасимов был близок к вел. князю, отправляя разные посольские поручения. Некоторые Герасимова считают даже греком²⁰⁸, но это неверно: как известно, в переводе при его посредстве Максим Грек употреблял латинский язык.

В это время сношения Москвы с Турцией значительно оживились. По словам летописи, в 1512 г. (15 дек.) вел. кн «послал Mux. Ивашева сына Алекееева в Царьград к турецкому султану Салим-Шаху (Селиму I) с грамотами о любви»²⁰⁹. В свою очередь, султан счел нужным отправить взаимно с Алексеевым своего посла, таким образом, в 1514 г., 28 мая, прибыл в Россию первый турецкий посол «именем Кельмалбех князь» или мангупский князь Феодорит Камал (родом грек²¹⁰). Вел. князь, отпуская его в 1515 г. обратно, отправил вместе с ним два посольства: Василия Коробова в Константинополь по делам политическими, а Василия Копыла (Сиячаго) и Ивана Варавина, как сказано в летописи, с милостынею на Афон²¹¹. Из грамот властей Ватопедова монастыря к вел. князю²¹² и игумена того же монастыря к митрополиту Варлааму²¹³ видно, что вел. князь посылал милостыню всем монастырям Афонской горы, что милостыню посылала и вел. княгиня Соломония, что просьбы вел. князя заключались в поминовении по афонским монастырям всех его предков в молитвах за чадородие Соломонии («и да будет моление о благовернейшей Соломониде великой княгине чадородия ради») и в присылке просфоры и святой воды. С двумя послами, отправлявшимися на Афон, была послана на имя прота Афонской горы известная уже нам грамота о присылке с ними старца Саввы, что подтверждается также двумя предыдущими грамотами.

Некоторые исследователи, касавшиеся Максима Грека, упоминают еще о грамотах вел. князя (с просьбой о присылке переводчика), посланных им к патриарху и султану. Так, Карамзин, основываясь на «сказании о Максиме иноке, святогорце Ватопедской обители», принадлежащем Троицкой лавре, говорит, что когда понадобился вел. князю человек, способный для переводов на славянский язык, то он писал в Константинополь, и, «патриарх, желая угодить вел. князю, искал такого философа в Болгарии, в Македонии, в Фессалонике…Наконец узнали, что в славянской обители Благовещения на горе Афонской, есть два инока: Савва и Максим, богословы искусные в языках греческом и славянском. Первый в изнеможении старости не мог предпринять дальнейшего путешествия в Россию, второй согласился исполнить волю патриарха и вел. князя»²¹⁴. Митрополит Евгений, следуя рукописному житию библиотеки Новгородского Софийского собора, говорит, что вел. князь, для описи книг своей библиотеки, просил в Константинополе прислать ему способного к этому делу человека, и что патриарх, по долгом искании, нашел в Афонской горе двух толковых монахов – Даниила и Максима и последнего из них послал в Россию²¹⁵. Преосв. Филарет, на основании «сказания о прибытии Максима в Москву», утверждает, что князь посылал грамоту к султану с просьбой прислать ему ученого грека, и что на Максима указали, как на человека самого способного исполнить поручения князя²¹⁶. Но другие исследователи отрицают существование подобных грамот, полагая, что мнение о них возникло на том основании, что в летописи под 1516 г. записано: «пришел из Царьграда в Москву Василий Андреев, сын Коробова, а Копыл с Вараввиным остался в Царьграде"²¹⁷. Заметим, что – весьма естественно было письменно или словесно просить у турецкого правительства разрешения отправиться переводчику вместе с русскими послами, тем более, что последние отбыли с турецким послом, который конечно, знал о их назначении, и также просто было просить у патриарха ходатайства об отпуске желательного лица. Вызов Саввы не состоялся по причине его старости и болезни («многолетен и ногами немощен»²¹⁸). Тоже повторяется и в «сказании о Максиме»²¹⁹, как и сам Максим Грек замечает, что он пришел вследствие старости Саввы, отказавшегося отправиться в Москву²²⁰.

Выбор на Максима со стороны афонской братии пал потому, что его находили «искусным божественному писанию и годным на сказание (в другой грамоте «к толкованию и переводу») всяких книг, церковных и светских (глаголемых еллинских), так как он возрос на них от самой юности, не только читая много, как другие, но глубоко изучив их»²²¹. Но и патриарх не мог бы сделать лучшего выбора.

Как известно, константинопольские патриархи не переставали надеяться на возможность восстановления прежнего зависимого отношения русской церкви и всячески противодействовали возможному влиянию пап, которые все чаще стали обращать внимание на Восток.

В это время положение Виз. патриархата было весьма печально. Отсюда – эти постоянные просьбы о вспомоществовании и жалобы на грабеж и притеснения турок²²², с которыми обращались из Константинополя в Россию. Вот что говорит Давид Хитрей о притеснении турками греческой церкви: «Немного не доставало для того, чтобы все христианские храмы в Константинополе (которых около 30, считая и в монастырях) были обращены в мечети по приказанию верховного турецкого первосвященника, называемого муфти. Когда греки, армяне и прочие христиане униженно просили о соблюдении привилегий, данных Магометом II и его преемниками, на свободное отправление обрядов христианской церкви, то дан был такой ответ: «тогда сделана была льгота по причине запустения города и по малочисленности мусульман, теперь же, при такой многолюдности поклонников пророка, нужно более мечетей; поэтому справедливость требует, чтобы христиане уступили свои храмы мусульманам»²²³. Бедствия церкви увеличивались поведением самих патриархов и борьбой греческих партий в Константинополе. После падения Трапезунта (1461) многие греки переселились оттуда в Константинополь, и вражда, разъединявшая целых два столетия константинопольских и трапезунтских греков, с этого времени еще более усилилась. Греческое население Константинополя теперь разделилось на две партии, из которых каждая добивалась возвести на патриарший престол кого-нибудь из своей среды. Трапезунтцы сперва одержали верх, но средство, употребленное ими в этом споре, – подкуп султана и пашей, положило начало последующим бедствиям греков. Чтобы низложить своего противника, патр. Марка, трапезунтские греки предложили султану тысячу червонцев. Магомет рассмеялся, удивляясь недальновидности греков, наконец взял деньги и положил, чтобы впредь каждый поставленный патриарх вносил в султанскую казну тысячу червонцев²²⁴. На место Марка был возведен трапезунтец Симеон, но он был сменен, по просьбе мачехи султана – гречанки, за две тысячи дукатов, и его место занял духовник ее, Дионисий м. филиппопольский²²⁵. После некоторого промежутка, в который правил снова Симеон, был возведен серб, монах Рафаил, который, по условию с пашами, обязался ежегодно вносить в султанскую казну по две тысячи дукатов. Так нарушалась все более и более охранная грамота Магомета II, освобождавшая патриархов и подвластных им архиереев от всяких податей и пошлин²²⁶. Наконец, дань патриарха была разделена на единовременный взнос «πεχήσων», и постоянный «χοράςων», которые беспрестанно увеличивались. Затем следует ряд патриархов по большей части подвергавшихся низвержению, до Иоакима, при котором митр. селибрийский, добиваясь патриаршества, обещал пашам увеличить «χοράςων» еще тысячью червонцев. Султан предложил тоже условие Иоакиму, в противном случае грозил ему низложением. Иоаким решился на последнее; но греки, предпочитая его, согласились на увеличение взноса. Однако он все-таки был удален за самовольное разрешение постройки церкви в константинопольском предместье. После Пахомия Иоаким снова был назначен патриархом, за что его приверженцы должны были дать султану пятьсот дукатов²²⁷.

Как печально было положение дел церковных, та же печально было и общественное состояние. «В войне, дома, в публичной жизни, – говорит Ранке, – греки допускались, как отступники, или как рабы. Харацом или податью с промыслов они покупали право существования. Османы постоянно вводили в сераль цвет юношества. На этом учреждении основывалась сила их и подданство греков. Торг детьми кормил турок. Так, обессиливаемые, приучались жить многие греки, стараясь угождать своим повелителям. Немногие потомки благородных константинопольских фамилий, еще ранее потерпевших притеснение в собственной земле, брали на откуп доходы султана. Кто занимался при этом еще торговлей, как некоторые греки в Москве, в Антверпене, тот обогащался в короткое время. Михаил Кантакузен в 1571 г. в состоянии был подарить султану 15 галер, когда он ехал по городу на муле, впереди его бежали шесть служителей и седьмой сзади. Эти богатые греки принимали под османским владычеством азиатские нравы, как при венецианцах – итальянские; носили их чалму, приняли их домашнее устройство, а также не отставали от них в излишестве убранства и костюмов. Жены их покрывали головы золотыми сетками, на лбу носили жемчужные диадемы, в ушах тяжелые серьги из каменьев, грудь прикрывали более золотыми цепочками, нежели тканями. Как будто они должны были торопиться наслаждаться счастьем, в котором не были уверены, пока чувствовали над собою деспотическую руку владыки. Михаил Кантакузен казался покорным, смиренным пред султаном; но султан в один день послал капиджи-баши, с приказанием повесить его на воротах его великолепного дома, построенного в Ахино, а имущество доставить в сераль. Простой народ жил в бедности и рабстве. Большая часть земли запустела, обезлюдела, сгибла до конца. И что могло родиться там, где каждый санджак хотел получить двойной доход от вверенного ему участка; где часто грабители-откупщики затаптывали поля, где каждый османлис распоряжался, как неограниченный господин»²²⁸.

Понятны после того те возбуждения, какие делались греками против турок на Западе и в России. Патриарх Феолиит не мог не воспользоваться столь удобным случаем, как приход русских послов, которые притом сами испытали бедствия от «безбожных агарян», чтобы напомнить в России о тех бедствиях, какие терпят греки. Он высказал это в послании к митр. Варлааму, отправленном вместе с лицами, назначенными для сбора милостыни: «Соборная церковь, – говорить он там, – мать православных христиан, терпит всякие нужды и обиды, как сами знаете, в которых нет ей ни откуда помощи, кроме как от Бога и потом от ближних детей своих, каковые суть архиереи и православные государи и прочие все православные христиане. Один же от ближних архиереев есть ты, священнейший! Того ради к тебе посылаем митрополита Григория зихновского²²⁹... и с ним нашего старца священнодиакона Дионисия... В твоей же власти поспешить на помощь матери нашей великой церкви и побудить наивысшего и кротчайшего царя и вел. краля всей православной земли Великой России, боголюбивых епископов и прочих великих князей, чтобы тем заслужить мзду пред Богом и похвалу, благодарение и память от нас, поскольку будет твоя помощь и поспешение, делом и словом к великой церкви Божией»²³⁰.

Нельзя думать, чтобы здесь шла речь об одной материальной помощи.

Уже на первых порах при представлении вел. князю своего перевода Псалтири, Максим Грек писал ему «Пусть узнают от нас и там пребывающие бедные христиане (т. е. в Греции), что они имеют еще царя, который не только обладает бесчисленными народами, но и всем прочим, достойным удивления, царски изобилует, который правдою и православием особенно и превысочайше более всех прославился, так что мог бы уподобиться Константину и Феодосию Великим, коим твоя держава последует. О, если бы и нам когда-либо освободиться чрез тебя от порабощения нечестивым и получить свое царство, ибо все возможно и удобоисполнимо для общего всех Владыки, который некогда, воздвигнув от нижних галлов великого в царях Константина, избавил древний Рим, сильно стесненный, от нечестивого Максентия! Так и ныне новый Рим, жестоко обуреваемый безбожными агарянами, да соизволит он освободить чрез благочестивую державу царства твоего и да явит нам от отеческого твоего престола наследника и да подаст нам бедным свет свободы тобою, милостью и щедротами своими»²³¹.

Мысль об освобождении греков Максим Грек настойчиво проводил в России. Так, его обличения против магометанской религии давали ему удобный случай говорить о тех бедствиях, каким подвержены греки и в особенности церковь, под властью турок, чем он думал действовать на религиозное чувство русских. Вел. князя он старался побудить на освобождение Греции обещанием, что «Бог даст грекам наследника престола из его рода: от отеческих его престолов наследника покажет». Он учил, что к делам во славу божию относится и «противоополчение на тех, кто явно хочет истребить божественную веру». И когда ему не удались эти старания, он обличал русских за то, что они только думают о своих интересах («своих сии ищут), а не о том, что принадлежит Богу вышнему», и ставил им в укор, что о церкви «терзаемой измаильтянами, нет никакого попечения»²³². Под влиянием несбывшихся надежд, он обращался со «словом укоризны к благоверным», в котором высказывает полнейшую безнадежность своего дела: «добро есть и спасительно нам, – говорит он, – и самому Вышнему благоугодно, чтобы мы отвергли в мыслях наших, всякое расслабление и пагубное для души отчаяние, и в особенности прельщающую нас суетную надежду, что опять устроится, как прежде, царская держава в Константинополе, чтобы воспрянуть от многолетнего сна великого нерадения и небрежения, повинуясь слову проповедника: братие, во всякой премудрости ходите, дорожа временем, потому что дни лукавы суть» (Ефес. 5:15). В самих бедствиях Греции он видел признаки «последнего времени»²³³, а в частной беседе даже иронизировал над опасениями вел. князя вступить в борьбу с врагом христианства²³⁴. Постоянное обращение Максима Грека к властям и те виды, какие он представлял на случай успеха вел. князю, сами собою говорят, в каких интересах действовал он в России.

Но Максим Грек сочувствовал освобождению Греции и по своим личным воззрениям. Он смотрел на это дело частью с религиозной стороны, видя в освобождении от турок избавление церкви от поганых; но он также был проникнут чувством патриотизма («грек я, – с гордостью говорил он себе, – и в греческой земле я родился и воспитан»²³⁵). Когда он представляет бедствия своего народа, то выражается: «у нас бедных греков», и с презрением отзывается о тех из них, которые из-за «даров многих и пресветлых санов» изменили своему отечеству²³⁶. В этом случае у него проявляется уже политическая идея и он говорит о восстановлении Греческого царства, во главе которого должен стать кто-нибудь из рода русских князей. Понятно, что при такой постановке этого вопроса, он должен был придавать большое значение и церковному влиянию Византии на Россию.

Известно, как патриархи распоряжались поставлением митрополитов в России. Посредством их они старались сохранять на нее свое влияние, и потому до XIV в. почти все митрополиты в России были греки, хотя случалось, что они совершенно не могли иметь непосредственного участия в делах, по незнанию русского языка²³⁷. По церковным правилам²³⁸, избирать митрополита должны были епископы той области, для которой он назначался, а патриарх только утверждал его; но в первое время для России была необходимость и в самом выборе со стороны патриарха. Эту временную меру патриархи обратили в правило, руководствуясь политическими и личными интересами. Вот почему они всегда спешили с назначением митрополитов, которое, кроме того, не обходилось без влияния императоров. Как патриархи заботились о сохранении своего влияния на Россию посредством митрополитов, лучше всего видно из последствий возведения в митрополиты Климента Смолятича без участия патриарха. Последний за то, что Нифонт, еп. новгородский, стоял за его права, ублажал его и даже причислял к святым, тогда как вновь назначенный из Константинополя митр. Константин предал в. князя Изяслава Мстиславича проклятию за желание иметь у себя самостоятельного русского митрополита²³⁹. В акте возведения в митрополиты Алексея сказано, что хотя «не дозволено назначать в митрополиты кого-нибудь не из Константинополя», но на этот раз для епископа Алексея сделано исключение в уважение свидетельства вел. князя и покойного митрополита» (1354 г.)²⁴⁰. Поэтому и в 1424 г., в «Исповедании православной веры», новгородский архиепископ Евонмий обещался «не желать принимать иного митрополита, кроме того, кого поставят из Царьграда, как то принято сначала»²⁴¹. Патриархи старались воспрепятствовать даже всякому стремлению к разделению русской митрополии (1317 г.), руководствуясь тем, что легче было оказывать влияние через одного человека. Свой взгляд на назначение митрополитов в Россию, патриарший собор высказал, при поставлении митр. Киприана (преемн. Алексея), следующим образом: «так как светской власти в России в одном лице сосредоточить было нельзя, то святые отцы собора установили одну духовную²⁴². Легко понять, что князьям не нравились митрополиты приставники от константинопольского двора и патриархов. Уже Андрей Боголюбский писал в Киев на собор (1168 г.) о том, чтобы рассудили, как много вреда и убытков происходит для России от власти над нею патриархов²⁴³. В послании Геннадия новгородского есть указание на то, что поставляемые митрополиты в Константинополе давали плату и посулы, что подтверждается известным делом Митяя и соборной грамотой епископов о постановлении Григория Цамвлака²⁴⁴. Вел. князь Василий Васильевич в послании к патриарху Митрофану удивляется, что когда посылали на поставление Иону, то в Константинополе не обратили даже внимания на просьбы и грамоты княжеские, а поставили неизвестного Исидора²⁴⁵. Постановление это имело политическую цель, так как тогда, в виду нападения турок, греческое правительство замышляло соединение церквей, надеясь получить помощь на Западе при участии пап. Предшественник Исидора, митр. Фотий почти всю митрополичью казну перевел в Константинополь²⁴⁶. Но когда Исидор возвратился с собора в Россию приверженцем папы, то вел. князь воспользовался этим случаем, чтобы получить от патриарха для русских епископов право поставления митрополита в России. В своем послании вел. князь выставлял два неудобства поставления у патриарха: опасность пути из Константинополя в Россию и то, что вел. князю приходилось советоваться с митрополитом, а с греком-митрополитом это было неудобно²⁴⁷. Но грамота, посланная в 1441 г., не дошла до Константинополя, и вел. князь в 1448 г. снова писал, уже на имя импер. Константина Палеолога. Здесь он извещает об избрании митр. Ионы русскими епископами, «но по великой нужде, а ни кичением, ни дерзостью», и все-таки испрашивает ему благословение от патриарха, даже считает долгом извещать его о всем²⁴⁸. Утверждают, что патриарх дал право русским епископам поставлять митрополита, которому притом предоставлено было первое место после патриархов²⁴⁹, однако это не обошлось без противодействия в самой России (дело Пафнутия Боровского²⁵⁰).

Власть патриархов в России ослаблялась постепенно: разделением русской митрополии, стремлением князей (в особенности московских) иметь у себя русских митрополитов, наконец, печальными обстоятельствами Греции, когда случалось, что русские князья не знали даже, «есть ли в царствующем граде святейший патриарх»²⁵¹. По завоевании Константинополя султан хотел было воспользоваться правом византийских императоров и назначать в Россию митрополита, но когда в 1474 г., в Константинополе, для России, по повелению султана, был поставлен митрополит Спиридон, то его не приняли, ни литовский, ни московский вел. князь²⁵². И потом в епископское исповедание внесено было обещание – не принимать митрополитов, поставляемых в Константинополе²⁵³, так как патриарх находится «в области турков поганого царя»²⁵⁴. Итак, для патриархов не оставалось более возможности оказывать влияние на Россию, а между тем турецкое владычество для них было крайне тягостно. Чтобы удержаться на патриаршем престоле, они должны были платить непомерные суммы, не будучи в состоянии выполнить своих обещаний. Так, патр. Рафаил был заточен за неуплату денег, обещанных в султанскую казну при возведении в сан²⁵⁵. Понятно после того, что для патриархов важным пособием были сборы с паствы, которые доставляли им верное обеспечение в их власти. Они потеряли прежнее влияние на Россию; только милостыня посылалась еще в Константинополь²⁵⁶; но и ее патриархи должны были часто выпрашивать, как благочестивое подаяние, а между тем именно теперь им нужна была Россия, которая казалась «вторым Ноевым ковчегом»²⁵⁷. Поэтому для патриархов важно было иметь во главе русской иерархии преданного человека, который мог бы постоянно заботиться и о материальных нуждах греческой церкви, и побуждать русских князей действовать против турок, когда делались приготовления на Западе. Патриарх Феолипт, представляя митр. Варлааму бедствия греческой церкви, просит его «поспешить на помощь к ней делом и словом"²⁵⁸. Максим Грек был верным выразителем этих желаний. Прибыв в Россию, он стал заботиться об интересах греческой иерархии. Прежде всего он старался устранить предрассудок, что от константинопольского патриарха не следует принимать митрополита, так как он находится «в области безбожных турков поганого царя»²⁵⁹. Чтобы убедить в том, он указывал на древнюю церковь, которая, находясь под властью гонителей, «как солнце сияла посреди нечестия»; он приводил в доказательство, что «святительство выше (может) царя, потому что патриарх венчает и утверждает на царство, а не царство святителей»; «священство больше земского царства», а без всякого сомнения «меньшее от большего благословляется». Следовательно, «хотя и изгнаны цари (греческие), но духовно царствующий не отвергнут от руки благодати божьей, и как похвально отвращаться еретичествующих (пап), так укорно и не спасительно отлучаться православно-архиерействующих»²⁶⁰. Максим Грек многим говорил, что «митрополит на Москве поставляется своими епископами без благословения патриарха константинопольского, но, прибавлял он, только по гордости не принимают патриаршего благословения: »ставятся собою самочинно и бесчинно«. На соборе (во время суда над ним) Максим Грек сознавался что он допытывался, почему не ставятся митрополиты русские по прежнему и по старому обычаю у патриарха царьградского? И сказали ему, что патриарх царьградский дал благословенную грамоту русским митрополитам, что поставляться им вольно своими епископами на Руси, и он много той грамоты допытывался и до сих пор не видал ее»²⁶¹. В этом энергическом протесте ясно видно, как Максим Грек был проникнут интересами константинопольского патриархата. В поставлении русского митрополита епископами без участия патриарха – он видел нарушение древнего устава и обычая. Его старания по этому делу были не одним желанием доказать ложность предрассудка о непоставлении у патриарха, он еще «много» доискивался разрешительной патриаршеской грамоты, доказывал, что поставление без патриарха «дело самочинное и бесчинное"» и что должно ставиться у него, а когда ничего не добился, то готов был плакать «плачем Иеремииным». Патриарх мало знал положение дел в России: политика московских князей требовала независимости и в церковном управлении. Таким образом, Максим Грек должен был убедиться, как мало значат здесь его «древние уставы и обычаи». Учреждение в России патриаршества положило конец этим домогательствам, в Константинополе же оно опять было принято неблагоприятно. Но полемика Максима Грека в настоящем случае имела и другую цель.

Со времени падения Восточной империи, папы не переставали заботиться об изгнании турок, по этому делу они обращались и в Россию²⁶², но с тем вместе присоединялся и вопрос религиозный – соединение церквей, который имел значение помимо стараний об освобождении Греции. Еще незадолго до вызова переводчика (1513г.), был в Москве посол короля датского Иоанна, который в числе других поручений имел назначение – склонить русскую церковь к соединению с римской²⁶³. Старания папы в этом деле дошли до того, что в 1519 г. он высказал намерение возвести русского митрополита, в патриаршеское достоинство, а вел. князю обещал дать царский венец²⁶⁴. Разумеется происки пап стали известны патриархам, и если они желали освобождения от турок, то не упускали из виду и стремлений пап – подчинить себе Россию в церковном отношении. Таким образом, вопрос о подчинении России папе в глазах патриарха сам собою соединялся с восстановлением его влияния. Вот почему в ряду сочинений Максима Грека, обличения, направленные против западной церкви, занимают весьма важное место. Последний и в этом отношении удовлетворял своему назначению. Он прекрасно знал церковную литературу, состоите западной церкви, политику пап, и положение дел на Западе и в Греции, на возрождение которой он так надеялся, что конечно, было оценено и на Афоне, и в Константинополе.

Для подобного дела, какое представлялось впереди Максиму Греку, не требовалось такого знания русского языка, как для переводчика. Игумен Анфимий говорил о Максиме Греке: «надеемся же, что и русскому языку скоро навыкнет»²⁶⁵. Зная Максима Грека, он мог быть уверенным в том. Действительно в то время, как Максим Грек писал уже сочинения на славяно-русском языке, при исправлении Триоди он «толмачам своим говорил латинскою беседою»²⁶⁶. Но, так как Максим Грек, по прибытии в Россию, прежде всего, должен был заняться переводом, то, можно полагать, что с этою целью вместе с ним отправили еще двух монахов: одного болгарина, другого русского (с ним был еще третий – грек)²⁶⁷, которые могли бы оказать ему помощь и в поручениях, возложенных на него, и в переводном деле, если окажется, что в России не найдутся свои помощники.