Глава I. Вызов книжного переводчика в Москву при вел. кн. Василии Ивановиче. Взгляд на состояние книжного дела в древней Руси. Порча книг и попытки их исправления. Роль переводчика при Василии III. Отношение вызова его к порче книг жидовствующими

15 марта 1515 г. вел. кн. Василий отправил грамоту к проту Афонской горы Симеону и собору 18 (больших) монастырей, с просьбой – прислать вместе с посланными, Василием Копылом и Ив. Варавиным, Ватопедскаго монастыря старца Савву, книжного переводчика, обещав наградить его и в скором времени отпустить обратно.¹

Значение настоящей грамоты ясно; но она показывает, что в то время не нашлось в Москве лица, способного для подобного предприятия. Такое положение в значительной степени объясняется состоянием книжного дела в Московской Руси.

Остановимся несколько на этом вопросе.

Начало книжности (в древних памятниках этим словом определяется характер тогдашней письменности) на Руси тесно связано с введением христианства. На эту связь указывает древний летописец, говоря о деятельности Владимира св. и Ярослава I.² Настоятельная потребность, по введении христианства, заключалась в училищах и книгах, а потому в этом деле столь близкое участие принимают светские и духовные власти. Летопись говорит об учреждении училищ Владимиром по городам (вероятно, при епископских кафедрах); Ярослав I учреждает училище в Новгороде для 300 детей старост и попов. Он собирает многочисленных писцов в Киев и поручает им перевод книг с греческого языка.³ В половине XI в. упоминается училище в Курске.⁴ Основание Анной (Янкой) Всеволодовной женского Андреевского монастыря в Киеве и кн. Евфросинией в Полоцке (полов. XII в.), и путешествие их в Константинополь и Иерусалим⁵ свидетельствуют об их книжных интересах и вероятном учреждении училищ при основанных ими монастырях. Вот почему в половине XII в. возможно было такое явление, как кружок любителей греческой письменности в лице Климента Смолятича и свящ. Фомы⁶.

Уже м. киевский Иларион мог обращаться со своим словом «к насытившимся с избытком книжною сладостью»⁷. А в последней четверти XII в. является и такой писатель, как Кирилл Туровский, обильный своими произведениями, с несомненным ораторским талантом и знакомством с церковной литературой Византии, высоко ставивший «книжный разум»⁸. Памятниками любви к книжному делу Святослава Яр. мы имеем два обширных сборника (Изборники)⁹. Другой черниговский князь, Николай Святоша, собирал книги, тратил на них свою казну и просил переводить их для себя с греческого монаха Феодосия и в полов. XIII в. Симон, еп. владимирский, cвидетельствует, что собрание его книг („книгы многы») сохранялось еще в Печерском монастыре¹⁰. Феодосий Печерский покровительствовал книжному делу: на обязанности монахов лежали списывание и переплет книг¹¹. От монахов он требовал быть усердными к церковному пению, преданиям отеческим и почитанию книжному. Традиция эта перешла и в пределы северной Руси. В первой половине XIII в. (1216–1229) ростовский еп. Кирилл славился своим богатством (кунами, селами и всяким товаром) и книгами. В житии Стефана Пермского сообщается, что он потому избрал для своих подвигов один из ростовских (Григория Богосл.) монастырь, что там было много книг¹². В ц. Богородицы при еп. Кирилле (1231–1262) левый клирос пел по-гречески, а правый по-русски и Стефан Пермский выучился здесь греческой грамоте¹³. Сергий Радонежский особенно любил инока Афанасия за то, что он был разумен в божественных писаниях, от которого сохранилось много книг его «доброписания»¹⁴. Летописи и другие современные свидетельства говорят нам о многих князьях и духовных лицах, которые славились своей книжностью и почитанием божественных книг, как семья Ярослава I¹⁵, Владимир Василькович волынский¹⁶, Евфросиния Полоцкая¹⁷, Ростислав Мстиславич смоленский¹⁸, Константин Всеволодович ростовский¹⁹ и др., или епископы владимирские: Симон²⁰, Пахомий²¹ и Серапион²², вышедшие из Печерского мон., м. Кирилл II²³, Симеон еп. тверской, из князей полоцких²⁴, инок Печерский Никита, знавший наизусть Ветхий и Новый заветы²⁵.

Представители монашества, основатели монастырей сами служили примером любви к книгам. Авраамий Смоленский любил выбирать все из всех книг и списывал сам или посредством многих писцов²⁶; Стефан Пермский написал многие книги своей рукой и они сохранялись долго в его обители²⁷; Кирилл Белозерский занимался списыванием и заповедал своим ученикам ничего не держать в кельях, кроме книг²⁸. В числе келейных занятий Иосифа Волоцкого было списывание книг, его преемник, игумен Даниил (впоследствии митрополит) много содействовал своим участием образованию монастырской библиотеки, а инок Герасим Черный постоянно занимался списыванием книг²⁹. Старец нижегородский Печерского монастыря Павел Высокий (†1382), по отзыву летописца, был «великий философ», славился «многими рассудными беседами», писал много «книг учительных» (вероятно, писем, грамот, которые также назывались книгами) и рассылал их епископам³⁰. В Великом Новгороде, пользовавшемся вначале киевскими писцами и книгами, благодаря покровительству князей и епископов, впоследствии возникла своя школа письма и, вследствие более благоприятных политических условий, наибольшее число сохранившихся рукописей приходится на долю Новгорода³¹. В особенности широкой деятельностью в этом отношении отличались два архиепископа -Моисей (1325–1359) и Алексей (1359–1389).

Принимая во внимание отзывы летописей и житий о любви князей и епископов к книжному учению, Татищев значительно расширил известия о существовании в древнейший период многих училищ (при монастырях в княж. Ярослава Владимировича, с определением на них монастырских доходов) с греческим и латинским языками (в Смоленске при Романе Рост., о Ефреме, учившем греч. яз. в Новгороде³²), об училищах во Владимире волынском, в Галиче, и библиотек даже с большим количеством греческих книг (например, во Владимире при церкви св. Михаила училище с греческими учителями и библиотекой; более 1000 греческих книг у Константина Всеволодовича³³).

Благодаря подобной заботливости о книгах в монастырях, при них возникают библиотеки, из которых были особенно замечательны на севере России: Троицко-Сергиевская, Кирилло-Белозерская, Ростовская, Чудовская (в Москве), Волоколамская, Соловецкая; менее значительные, в мон. Троицком-Павловском и Корнилиевом -вологодских; Саввино-Старожевском, Пафнутьевом-Боровском и др.³⁴. Соловецкая библиотека своим возникновением обязана священно-иноку Досифею, который на собирание книг посвятил всю свою жизнь. Проживая случайно в Новгороде, он приискивал писцов и оттуда посылал книги³⁵.

В распространении книг в России важное место занимают Греция, Болгария и Сербия. Их участие в этом деле объясняется религиозным общением, а последних двух, кроме того, употреблением общего церковного языка³⁶. В Греции было собственно два места, где переводились и переписывались для России книги – Константинополь и Афон. Первым переводом с греческого, который сделали греки еще для Владимира, было – Исповедание веры Михаила Синкелла, а что этот перевод дело греков – можно заключать по языку перевода³⁷. Нестор в житии Феодосия говорит, что он посылал одного из братии в Константинополь к Ефрему скопцу, чтобы тот, списав весь устав Студийского монастыря, прислал ему. Получив его, Феодосий велел прочитать устав перед братией, и с того времени начал устраивать все в своем монастыре по уставу монастыря Студийского³⁸. Летопись же сообщает, что этот устав принесен иноком Михаилом. Оба известия легко примиряются. По-видимому, через Константинополь в России получены были Еллин. лет. и Толковая Палея³⁹. В XIV в. Стефан новгородец в Студийском мон. нашел своих новгородцев Ивана и Добрилу, которые жили там, «списывая книги священного писания, так как они весьма были искусны в книжном деле; отсюда же посылали в Русь много книг: устав, триоди и другие книги»⁴⁰. Митр. Киприан принес оттуда «Синодик правый». В Константинополе переведены соч. Иосифа Евреина «Плены Иерусалима», пис. в 1399 г. Иоанном старцем; Четвероевангелие 1383 г., Диоптра ин. Филиппа, пис. в 1388 г. кир Зиновием (в мон. Иперевлете – Чудов); сборн. житий и поучений, 1392 г., напис. в мон. Иоанна Предтечи, по заказу Афанасия, игумена Высоцкого мон.; Око церковное (Иерус. устав), пис. в 1401 г. в том же мон. Иперевлете, пришлым Афанасием, слова Исаака Сирина, 1420 г., пис. там же для волынского епископа Герасима, писцом Тимофеем; Лествица Иоанна, пис. там же в 1421 г., Евсевием-Ефремом; Четьи-Минеи 1420 г., пис. для игумена Сергиева мон. Зиновия, и как полагают, «сборник», заключающий в себе Паралипоменон И.Зонары, и несколько списков болгарских и сербских переводов, пис. около полов. XV в. и др., большею частью хранящихся в библиотеке Троицкой лавры, находившейся в особенно частых сношениях с русской колонией, жившей в Константинополе⁴¹.

Не менее важным пунктом для России в снабжении ее книгами служила Афонская гора, где еще с XII в. были русский и сербский монастыри, а с ХШ и болгарский. В списке XII столетия монастырского имения русского монастыря Ксилургу упоминаются русские книги именно: апостолы, ирмологии, синаксари, паремияки, минологи, Ефрем (т. е. творения Ефрема Сирина) и номоканоны⁴². На Афоне (XIV-XV в.) занимались списыванием книг русские монахи: Савва, игумен тверского Вишерского монастыря (он принес оттуда «Правила», которыми воспользовался для составления своей Кормчей Вассиан Патрикеев), Досифей, игумен печерский (вынес «Правила св. горы»), Евсевий-Ефрем русин (получил там перевод Постнич. слова Максима Исповедника), иеромон. Афанасий русин – купил и переписал несколько рукописей, далее следуют: Митрофан Бывальцев, Иона игумен угрешский и Нил Сорский⁴³; кроме того, Исайя в 1371 г. перевел с греческого на славянский язык Дионисия Ареопагита с толкованиями Максима Исповедника; Гавриил Хиландарский (1412 г.) – толкование Олимпиодора на книгу Иова; Венедикт и Иаков (1426) – перевели беседы Иоанна Златоуста; Григорий Хиландарский списал и исправил Паралипоменон Зонары, дополнив его из Г.Амартола (1408 г.). В 1397 г. в Новгороде был списан Тактикон Никона Черногорца с рукописи, привезенной с Афона⁴⁴. Творение Никона послужило потом источником, откуда почерпали свои богословские сведения Нил Сорский и Иосиф Волоколамский, ссылки которых в то время заставляли думать о богатстве русских святоотеческих переводов.

Влияние Болгарии в книжном деле началось весьма рано. Не касаясь известий Татищева, указывающего на весьма ранние сношения⁴⁵, Шафарик говорит: «Трудно угадать, когда и какими путями болгарские книги в первый раз явились или чаще всего приходили на Русь. Полагаю, что уже в войнах Святослава с Болгарами 967 и 971–72 г.г., может быть еще до кончины Ольги (969), некоторые из книг вывезены были вследствие опустошения болгарских сокровищниц, храмов и библиотек, корыстолюбивыми, а с тем вместе расположенными к христианству воинами. После крещения Владимира (988), Русь не могла обойтись без книг болгарских... По падении Болгарского царства (1018), когда в это время княжил на Руси любитель книг Ярослав (1019–1054), который по свидетельству летописей, со всех сторон собирал книги, без сомнения много пришло на Русь разными путями драгоценных болгарских рукописей»⁴⁶. Труды, совершенные под покровительством царя Симеона и старанием Иоанна экзарха болгарского, перешли и в Россию. Самое священное писание на славянском языке, употреблявшееся уже у южных славян, послужило лучшим средством книжного общения их с русскими. Сборники, написанные для ц. Симеона, стали известны у нас с 1073 г., с именем кн. Святослава Яр. черниговского⁴⁷. В деяниях Владимирского собора 1274 г. митрополит Кирилл жаловался уже, что до того времени церковные правила были невразумительны по причине греческого языка, и с радостью указывает на новый перевод Кормчей, присланный ему из Болгарии⁴⁸. Влияние болгар шло также с Афона⁴⁹. В других случаях (Типик, Синтагма Матфея Властаря, житие сербских государей, список Слов Григория Богослова 1479 г.) видно участие сербов⁵⁰. Впрочем, многие славянские рукописи доставлялись в Россию и непосредственно из Константинополя, где жили славянские монахи. Появление в России (южной и северной) таких литературных деятелей, как мм. Киприан и Григорий Цамвлак, как иером. Афонской горы Пахомий Логофет должно было усилить прилив южно-славянских рукописей; но также завоевание Константинополя (1453) должно было содействовать не только ослаблению этих сношений с последним и Афоном, но и с южными славянами⁵¹.

Благодаря влиянию южных славян, русская литература увеличилась почти вдвое и вновь полученные богатства, отличаясь разнообразием, удовлетворяли более широким потребностям и давали более обильный материал русским авторам. Без этих материалов, быть может, немыслимо было бы появление соч. Нила Сорского, своего Хронографа или Азбуковника с его статьями по грамматике и орфографии⁵². Наконец, лучшим и очевидным свидетельством влияния южных славян в книжном деле служит многочисленность древних наших рукописей с правописанием чисто болгарским, сербским, или смешанным с русским правописанием⁵³.

Вследствие церковного назначения книжности, составилось понятие, что книгами должны заниматься исключительно духовные. Еще Кирилл Туровский в своем «наказаньи» писал «не говорите: жену имею и детей кормлю, и дом строю, или князю служу, или власть держу, или занимаюсь ремеслом, а потому не наше дело занятие книжное, но чернечское"⁵⁴. Во второй половине ХШ века митр. Кирилл, в «поучении к попам» обличал тех, которые говорили, что не их дело изучать священное писание⁵⁵. А так как книжность заключалась в одной церковной литературе, то под именем образованности стали понимать большее или меньшее знание священных книг⁵⁶. Так, Симон в послании к Поликарпу говорит: «знаешь ли, брат, что я благодатию Божиею, могу от всех книг сказать тебе полезное, но лучше мне мало от многих в том же блаженном и святом монастыре Печерском совершившихся дел вспомянуть тебе»⁵⁷. О Симеоне епископе тверском говорится: «был добродетелен и учителен и силен в книгах божественного писания«⁵⁸. Митр. Кирилл, по словам летописца, был »философ великий, учителен весьма и хитр ученью божественных книг»⁵⁹. Серапион – «весьма учителен и силен в божественном писании»⁶⁰. О Владимире Васильковиче Ипатьевская летопись говорит: «Владимир разумел притчи и темное слово и беседовал с епископом много от книг, так как был книжник великий и философ, какого не было во всей земле и после него не будет»⁶¹. С именем книги соединялось обыкновенно понятие о священной книге. Так, Нестор, говоря, что Феодосий был отдан родителями на учение «божественных книг», прибавляет, что он вскоре изучил всю грамоту⁶². Он же в летописи, говоря о любви Ярослава к книгам, прибавляет: «велика бывает польза от ученья книжного; книгами наставляемся и учимся пути покаяния,... кто часто чтет книги, тот беседует с Богом и святыми мужами». Самая грамматика назначалась для того, чтобы знать как писать и читать «каждую пословицу в святых книгах»⁶³. Поэтому, когда говорится «любил словеса книжныя», «муж хитрый книгам и ученью» и «философ» и т. п., то следует понимать, что дело идет о священном писании, священной книге, или толковом знании священного писания. С понятием книги было связано представление о толковании чего-то высшего, выходящего из круга обыденных отношений. Отсюда объясняется и то особенное уважение книжников к книге, какое мы замечаем, как в «почитании книжном», так и в списывании книг. В одном старинном русском поучении читаем: «Хорошо, братия, почитание книжное... книги подобны глубине моря, погружаясь в которую, выносят дорогой бисер»⁶⁴; «книги, по словам древнего летописца – это реки, напояющие вселенную, это исходища мудрости, в книгах неисчетная глубина; ими в печали утешаемся, они узда воздержанию; если поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу для души своей»⁶⁵. В рукописном Измарагде Соловецкой библиотеки помещено четыре поучения о почитании книжном, падписанные именами Григория папы римского, апостола Павла, Иоанна Златоуста («како не ленитися чести книги») и Ефрема («како слушати книги»⁶⁶. Между рукописями Румянцевского музея есть «слово о почитании книжном», начинающееся словами: «Добро есть брате почитание книжное»⁶⁷. Самое обилие наставлений и предписаний относительно «почитания книжного» происходило из взгляда на него, как, на средство спасения души: «Невозможно спастись, если не часто читать божественное писание»⁶⁸. В одном сборнике XV в. читаем: «Как корабль без кормчего, ветром бурным носимый, безвестное плавание совершает и в бедное пристанище приходит; так и душа без почитания книжного, бурею помышления злокозненного и волнами мятежа жития сего возмущаемая, не может достигнуть пристанища»⁶⁹. Вот почему советовалось: «если не умеешь читать, то пристань туда, где можно слушать и пользоваться», чтобы, «читая святые книги, отгонять печали и тем искать пути спасения»... Перед Псалтирью, Евангелием, Лествицей – помещались особые правила для чтения⁷⁰. При таком почитании книги и уважении книжного чтения, летописцы и писатели житий вносили на страницы своих сказаний известия о книжных переводах и похвалы любителям чтения. В одной летописи занесен перевод соч. Георгия Писида «Похвала Богу о сотворении вся твари»⁷¹ – это поэма византийского писателя VII в.; в другой (г. 1385) помещена запись о списании перевода нравственно-догматической поэмы Филиппа Пустынника – Диоитры (XI в.)⁷²; еще в одной летописи⁷³ записано известие о переводе Димитрием Герасимовым с латинского Толковой Псалтири (1536 г.). Встречаются известия о составлении житий. Мы упоминали уже о тех отзывах, какие расточались любителям книжной мудрости. Жизнеописатель Авраамия Ростовского написал ему такое воззвание «радуйся отче, которым мы избавились от тьмы и свет познаем ты взорал землю сердец неверных людей св. крещением и насеял ее св. книгами и поучением божественных словес»⁷⁴.

Вследствие религиозного взгляда на чтение, книга получила как бы догматическое значение. В одном слове встречаем следующую мысль «если кто, не имея книги, мудрствует, такой подобен оплоту, без подпор стоящему, если случится ветер, то падет, так и мудрый, а не книжник, если на него пахнет ветер греховный, то падет, не имея подпоры книжных словес..., ибо глубока пропасть неведения писания, великое предательство спасению – неведение божественного закона. Оно родило ереси, оно произвело растленную жизнь, оно небесное сделало земным»⁷⁵. Книга стала синонимом мудрости. Таким образом, когда клирошане пришли к Зиновию беседовать о новом учении (Косого) и сознавались в непонятности для них священного писаная, то опирались при этом на то, что Косой учит «не от себя, но от книг», и потому называли его учителем, что он говорил по книгам, а не наизусть, как попы⁷⁶. Только подобный, догматический взгляд на значение книги мог утвердить мнение в ее неизменяемости; отсюда понятны и то противодействие, какое встретил впоследствии Максим Грек, прикоснувшись к книге, и та привязанность к букве, которая так резко выразилась у раскольников. Отцы церкви (напр. Кирилл) запрещали изменять не только смысл, «но речение и склад»⁷⁷, и преступить это запрещение значило, выражаясь словами Максима Грека, «подпасть грознейшим проклинаниям»⁷⁸. А потому, когда он сам прикоснулся к букве, то должен был встретить с одной стороны искреннее, а с другой враждебное осуждение в среде книжников. При недостатке живого авторитета, дающего толкование, авторитет книги подавлял младенческие умы читателей, наивно веривших в непогрешимость книжного слова и буквы.

Вот почему сторонники раскола во время Никона заявляли: «что ни у какого слова, ни у какой речи ни убавить, ни прибавить ни единого слова нельзя, и что православным должно умирать, за единую букву аз⁷⁹. Таков бо устав обычая имеем, если кто скажет, что ненаписано, то нам подобает помышлять, что то лжа есть», говорит один из авторов житий⁸⁰.

Необходимость книг в церковном обиходе, трудность приобретения и списывания их, делали и то и другое священным, спасительным подвигом. Главными списывателями были монахи, в силу того взгляда: «что как корабль без гвоздей не составляется, так инок без почитания книжного»⁸¹. Так было еще в Печерском мон., и поддерживалось, по традиции, в других монастырях. Жизнеописатель Авраамия Смоленского говорит, что он имел обыкновение: «из всех книг выбирать и списывать или своею рукою, или посредством писцов»⁸². Сергий Радонежский со своими учениками, за неимением хорошего материала, писал на бересте, и особенно благоволил к хорошим писцам. О новгородском еп. Моисее в летописи читаем «хорошо пас стадо свое, пожив в целомудрии и, отыскав многих писцов, много книг списал»⁸³. Другие примеры выдающейся любви к книжному делу мы привели выше. При таком уважении к книжному труду, если списыватели не имели занятия, то говорили «печаль одержит меня, если не пишу»⁸⁴. По взгляду древне-русских книжников не писать – значило зарывать талант в землю. Они обыкновенно выражались: «если я не пишу, то боюсь осуждения притчи того раба ленивого, скрывшего талант и обленившегося»; или «я грешный боюсь ленивого раба в притче, скрывшего талант в землю и прибыли им не сотворившего»⁸⁵. Есть сказание о том, что Гурий (XVI в), впоследствии архиепископ казанский, находясь еще на службе у одного сильного лица, был брошен в яму, куда клали ему через три дня сноп овса. Некто из сострадания обещал ему приносить хлеб; но Гурий отказался, выпросил только чернил и бумаги, писал книги, отдавал их в продажу, а деньги, вырученные за них, велел раздавать нищим⁸⁶. Понятно, что писцы смотрели на свое дело не иначе, как на труд «о Господе Боге», как на вдохновение свыше, а потому требовалось от пишущего иметь «страх Божий»⁸⁷. С другой стороны, всякое отступление от подлинника и неправильность в передаче его были тяжким грехом. Когда митр. Даниил спрашивал Медоварцова: «зачем он в одном месте заглаживал отпуст», то последний, оправдываясь, говорил: «мне, господин, Максим велел загладить, и я, господин, стал гладить, да загладил две строки, и вперед гладить усомнился. И я говорил Максиму, что не могу заглаживать, дрожь меня великая обняла и ужас на меня напал»⁸⁸. Даже известные уклонения в правописании считались соблазном для верных. Так, в одном сборнике, в «Алфавите, как какие речи говорить или писать», предписывается строго соблюдать титла: «потому, что покрыто пишется, то свято», и затем, представляя своего рода порядок значения слов, составитель статьи замечает: «какой больше грех может быть, как не творить горькое сладким и сладкое горьким, свет тьмою и тьму светом, развращая читающих; горе творящему то, так как он делает соблазн душам»⁸⁹. Поэтому мы постоянно встречаем в приписках древних рукописей извинения и просьбы писцов – исправлять их недостатки, нередко с объяснением причин последних. Например, один из них пишет: «если где я изгрубил, или в туге, или в печали, или в беседе с другом, а вы, Бога ради исправляя, чтите, ибо грех клясть труждающегося Бога ради»⁹⁰. На Апостоле 1495 г, писанном дьяком, прибавлено: «если где, соблазнясь, криво написал или строку преступил в своей грубости и в молодом уме, то и вы, славяще Господа Бога..., отцы и братия, имея разум великий в сердце своем, собою доправливайте, а мене худого не уничижайте»⁹¹. «Молю вашу святость,– говорит другой,– отцы святые и братия, прочитывая сию святую книгу, и не сию только единую, но и в прочих шестерых книгах, в которых, было наше грубое потружение, если что неразумием и нерадением, или по вине прежних многих переписчиков в списках изронено, о которых я не возмог привести свидетельства или дойти сам, то прощения прошу, вы же, имущие больший разум божественного писания, сия исправляйте, да от Господа мзду приимите»⁹² и т. п. А так как писец трудился в переписывании «себе на спасение и всем христианам на утешение»⁹³, то и просил их в своих приписках «молиться за него, поминать за труд»⁹⁴. Религиозный взгляд на книжное дело был господствующим во все время деятельности писцов, почему многие из них считали долгом перед началом своего труда обращаться за благословением к духовным лицам⁹⁵; некоторые испрашивали благословение при начале каждой статьи и даже заочно, и есть книги, в которых после оглавления статьи стоят выражения: «благослови отче», или «евлогисои патера»⁹⁶.

Списывание книг зависело от потребности в них. Умножение монастырей и церквей вело за собою и увеличение этой потребности. Мы видели, что самые известные лица в древней Руси посвящали свои труды списыванию и собиранию книг, а что потребность в них была настоятельна – об этом свидетельствуют убедительные просьбы иноков и настоятелей – увеличить запас книг⁹⁷. В монастырях потребность в книгах могла быть удовлетворена легче, при большем количестве свободных рук и при лучшем знании этого дела; церкви не имели таких преимуществ, не говоря уже о частных лицах, так как книги в древней Руси служили преимущественно к удовлетворению религиозной потребности⁹⁸. При недостатке нередко необходимых книг в церковном обиходе, снабжение ими выражалось в виде религиозных вкладов, соединенных с большими пожертвованиями и заботами. Князья и частные лица жертвовали книги в монастыри и церкви, на помин по душе, на молитвы о здравии, и даже облагали при этом известными обязанностями за свои вклады⁹⁹.

Пожертвование книг с религиозной целью имело важное значение для вкладчиков: существованием книги соединялось самое поминовение, и потому они заботились, чтобы пожертвованные книги оставались в целости; иногда на самой книге можно встретить перечисление разных пожертвованных вещей: этим как бы хотели напомнить о своей заботливости и побудить к поминовению за свое усердие. А так, как нередко случались похищения книг¹⁰⁰, то отсюда понятны те угрозы и проклятия, какие мы часто встречаем в приписках жертвователей вроде следующего: «если кто сие евангелие унесет или украдет из церкви, да будет отлучен от святой и животворящей Троицы и будет проклят и недолголетен на земле»¹⁰¹.

В деле списывания книг, прежде всего, обращает на себя внимание – признание писцами трудности своего дела; они писали «с великою нуждою», почему мы часто встречаем в их приписках выражение радости о конце труда. Они обыкновенно говорят: «как радуется жених о невесте, так радуется писец, видя последний лист», «рад заяц, избежавший тенет, а писарь рад, добежавши последней строки»¹⁰². Употребление красивого письма, соблюдение всех строчных и надстрочных знаков, украшение заставок и начальных букв перевитыми и расписанными изображениями грифов, драконов, человеческих фигур и т. п.¹⁰³, покрытых местами ультрамарином¹⁰⁴, то расписанных киноварью и голубцом, то украшенных золотом, – требовали с их стороны особенной заботливости и усердия¹⁰⁵. Вот почему они так дорожили своим трудом, нередко они записывали имена лиц и события, во время которых писали¹⁰⁶. На Апостоле 1307 г. находится приписка о княжеском междоусобии, сходная с одним выражением «Слова о полку Игореве»: «сего же лета, – сказано там, – бысть бой на русской земли, Михаил с Юрьем о княженье новгородское, при сих князех сеяшется и ростяние усобицами; гыняше жизнь наша, в князех которы и веци скоротишася человеком»¹⁰⁷. Списывание книг требовало и много времени для совершения труда, и лиц, способных к нему, а, между тем, возраставшая потребность в них все увеличивалась, и, не смотря на книжные заказы, вклады и пожертвования, – книг все-таки недоставало. В XIV в. братия Спасоприлуцкой обители жаловалась Димитрию, ее основателю, на недостаток книг в его монастыре¹⁰⁸. Из послания митрополита Киприана псковскому духовенству видно, что даже в Пскове не было церковного правила, и что Киприан посылал туда службы Иоанна Златоуста и Василия Великого, чин освящения 1-го августа, синодик, чин крещения, обручения и венчания. При этом он говорит: «А чего ныне не успели списать, что вам надобно, то хотим понемногу заставить списать, чтобы и то у вас было»¹⁰⁹. В числе книг, которых не было под рукою у Геннадия, во время его борьбы с еретиками, мы встречаем: Пророчества, книги Бытия, Царств, Притчи, Иисуса Сирахова и Дионисия Ареопагита¹¹⁰.

Приводимые примеры показывают, что потребность в книгах была значительна и потому неудивительно, что списывание книг рано обратилось в выгодное ремесло. Постепенно более трудный способ писания уставом заменяется менее трудным – полууставом и затем является скоропись, которая, наконец, становится господствующей. Переход этот показывает, что скорость работы стала более необходимой, вследствие большей потребности в книгах. Для скорости работы писцы списывали книги вместе¹¹¹. Конечно такой труд не мог быть всегда одинакового достоинства. Самое списывание стало особенным занятием некоторых лиц. Так, один из писцов говорить «о человече, если с трудолюбием будешь прилежать к божественному писанию, то три блага получишь: первое – от своих трудов пропитаешься, второе – беса праздности прогонишь, третье – с Богом беседовать будешь«¹¹². Другой пишет: «не будем пренебрегать своим писанием, друзья, чтобы три блага получить: первое – с ангелами будем беседовать, второе – сами пользу получим, третье – от своего труда хлеб приобретем»¹¹³. Стоглавый собор упоминает о городских писцах, как об особенном разряде людей¹¹⁴. Конечно, не все собиратели и жертвователи книг могли добыть хороших писцов, так как переписка обходилась весьма дорого: так, кн. Владимир Василькович за один молитвенник заплатил 8 гривен кун¹¹⁵, т.е. более 11 рублей серебром. Один вкладчик, пожертвовав в монастырь 23 книги, обязал при этом братию монастыря кормить и одевать его с сыном¹¹⁶. После этого естественно было ожидать, что дешевые писцы получат верх и будут заботиться о том, чтобы переписать как можно больше книг, а не как можно лучше. Правда, и в XVI веке мы встречаем извинения в недостатках труда, но тут же писец прибавляет, что он «груб и невежа, писания книжного не научился»¹¹⁷, и таких добавлений можно встретить весьма много в различных рукописях. И так в самом ходе книжного дела заключались уже причины его недостатков, а именно: трудность дела и отсутствие подготовленных к тому лиц. Действительно, и Максим Грек, и Стоглав, в порче книг обвиняют писцов.

Но не одни писцы были виновны в этом. Максим Грек рядом с писцами винит и «старых» переводчиков. Из представленных выше данных видно, что греки и южные славяне имели большое значение в распространении книг в древней Руси, что в то время, как и в самой России, шло переводное дело «от грек на словенское письмо» – делались переводы и в Греции, и у южных славян.

И переводчики, подобно писцам, сознавали трудность своего дела. Так, Исаия, монах Афонской горы, переводчик Дионисия Ареопагита, в своем предисловии писал: «Так как многие и за много лет до нас были в славянском народе переводчики, перелагавши св. писание с многотрудного, весьма изящного и скупого еллинского языка на наш язык, имена которых не человекам только известны, но и в книгах живых Богом написаны, то к вечеру солнечного захода, назову седмиричного века, и к концу моей жизни и мне случилось научиться несколько (мало) греческого языка, настолько, насколько мне пришлось уразуметь краткость его и трудность перевода на наш язык. Греческий язык от Бога с самого начала художествен и богат был и от различных мудрых людей украшен. И наш славянский язык от Бога хорошо устроен был, ибо все, что сотворено Богом, весьма добро есть, но не удостоился такого богатства от любочестных мужей, и хотя я несколько навык в том (греческом) языке, однако не хотел касаться трудов тех, которые сведущи более меня; но преосв. митрополитом города Сира кир Феодосием был понужден на переводное дело»¹¹⁸.

Понятно, что многие из переводчиков брались за дело, успев лишь «навыкнуть мало греческого языка"». Еще в ХШ в. митр. Кирилл говорил, что церковные беспорядки произошли «от неразумных правил церковных», которые были «помрачены прежде него облаком мудрости еллинского языка», и он с удовольствием указывал на новый перевод, присланный ему из Болгарии («ныне же облисташа, рекше истолкованы быша и благодатию Божиею ясно сияют, неведения тьму отгоняше»¹¹⁹). Подобная порча текстов отмечается и в рукописях древних писателей. Известный деятель эпохи возрождения Виссарион никейский объяснял сам их так: «Манускрипты искажаются обыкновенно трояко: или вследствие прибавки, или вследствие изменения, или вследствие выпуска. Первый вид искажения имеет место в том случае, когда переписчик прибавляет что-нибудь или на основании параллельных мест, или прямо из собственной головы, на основании личных, но ошибочных соображений. Второй вид искажения бывает тогда, когда изменяются переданные слова или по каким-либо соображениям, или вследствие простой ошибки писца, написавшего вместо одного другое, отличное по значению, но близкое но звукам и начертанию слово. Третий вид искажения происходит оттого, что в тексте выпускается что-нибудь не существенно важное для смысла» и т. д. (с примерами)¹²⁰. Обращаясь к нашему вопросу, заметим, что:

а) переводчик в греческом кодексе часто принимал одно чтение вместо другого и потому придавал иной смысл речи¹²¹. в) Иногда неточность перевода зависела от простого недоразумения переводчика¹²². с) Иногда переводчика затрудняла двусмысленность слова, и потому он давал неправильное толкование речи¹²³. с) Вследствие недостаточного знакомства переводчиков с языком, многие места, даже нетрудные, превратно понятые, переводились темно и неточно¹²⁴.

е) Желая иногда сделать смысл более ясным, переводчики вставляли лишние слова¹²⁵, г) или, не хорошо понимая текст, оставляли греческие слова не переведенными, или опускали их совсем¹²⁶.

Отсюда видно, что несовершенство переводов имело не малое влияние на порчу книг при переписке. Так, переводчики иногда ставили на полях объяснения, а писцы потом вносили их в текст, и оттого выходило повторение одной и той же фразы только в других словах; вставки делались совершенно не на месте и состояли из целых глав¹²⁷. Иногда писец, желая исправить подобные отступления, выпускал то, что следовало оставить, и оставлял то, что следовало выпустить, отсюда произошло разнообразие списков, которое сбивало и затрудняло даже лучших писцов. Один из них пишет: «Бога ради, святые отцы, прочитавшие эту книгу, если кто найдет описку или недописку, по моему нерадению и грубости ума, вы исправляйте, потому что это писано со многих списков; а я желал, и хотел, и много старался, чтобы сии божественные и истинные писания без всякого затруднения послужили на пользу читателям»¹²⁸.

Кроме частных изменений текста, в некоторых списках встречаются опущения и вставки больших размеров. В Евангелиях это объясняется существованием так называемых апракосов, или Евангелий, расположенных по порядку церковных чтений. В таком случае в этих чтениях одно опускали, другое прибавляли, или соединяли сказанное в разных местах, даже у разных евангелистов. А так как эти списки были более распространены, как употреблявшиеся в церковном обиходе, то они и подвергались большим искажениям писцов, которые в своих исправлениях часто руководствовались одним личным взглядом или более древними списками, также требовавшими исправления. Полные списки действительно отличаются большим достоинством. Вследствие представленных причин, разнообразие списков Евангелия в XIV в. дошло до чрезвычайности¹²⁹.

Не менее неблагоприятно отразилось на книжном деле обилие греческих, болгарских и сербских слов, встречающихся в книгах. Нил Курлятев в предисловии к переводу Псалтири, диктованному Максимом Греком в 1552 г., замечая об учености последнего, прибавляет: «А прежние переводчики нашего языка хорошо не знали и они перевели одно по-гречески, другое по-словенски, иное по-сербски, а иное по-болгарски, что не в состоянии были передать»¹³⁰. Поэтому один писец, прося у читателя молитв, за себя прибавляет: «да и нам (Бог) в полезная таковая вменит и навершит ради недостаточного понимания старых иностранных пословиц»¹³¹. Современник Максима Грека, Макарий, будучи еще новгородским архиепископом, при составлении Четьи-Минеи, как сам говорит, «многие труды и подвиги подъял при исправлении иностранных и древних пословиц, переводя их на русскую речь»¹³². Вследствие этого рано началась замена непонятных слов другими и составление «толкований» их. Так, еще писец Святослава, по его приказанию, переменял некоторые речи «многостронотных книг» (Изборника), чтобы сделать их для него понятнее¹³³. Митрополит Киприан в Псалтири заменял одни слова и выражения другими, так как некоторые места в прежнем переводе казались неясными¹³⁴. Поэтому составлялись «толкования неудобопознаваемых речей» и «толкования собственных имен, лиц и предметов»¹³⁵, принимая во внимание, что были и такие, которые называли «кустодию пилатовой девицей ключницей»¹³⁶, а непонятные слова «жидовскими»¹³⁷. С другой стороны, сами писцы брались упрощать речь, заменяя древний текст русскими оборотами речи или народными и областными выражениями¹³⁸.

Несмотря на заботы о распространении книжности, училища не принесли соответственных успехов. Это, прежде всего, произошло от того назначения, какое придавали тогда книжности: она должна была служить церкви; книги были церковного характера; а мы видели, как рано образовался взгляд, что книгами следует заниматься одним духовным. Сами книжники говорили, что невежество хуже греха потому только, что грех, исправившись, можно загладить, а невежество ведет к гибели через ереси ¹³⁹ . С увеличением потребности в книгах, запрос на книжных людей увеличился, а между тем прежних училищ было недостаточно. Если князья и поддерживали их денежными пособиями¹⁴⁰, то это не могло дойти до больших размеров, почему училища скоро должны были стать в зависимость от частных средств. Говорят, что Ярослав галицкий определил на обучение детей монастырские доходы¹⁴¹; но на подобную меру должны были смотреть неблагоприятно сами монахи – учители Выгоды, соединенные с занятием духовных мест, скоро развили промышленный взгляд на последних: «церквей много наставлено, говорит один летописец, а попы не хотят заниматься рукоделием, но всякий идет в попы, чтобы тем кормиться и следовать своим плотским похотям, ибо они хотят не Богу служить, но творить льготу телу своему»¹⁴². И митр. Киприан укорял священников за то, что они смотрят только ко взятию¹⁴³. Когда же митр. Феодосий стал собирать священников для наставлений, то встретил сильное неудовольствие. Архиеп. Геннадий говорит, что приготовлявшиеся в священники «не хотели учиться», а если и учились, то «не от усердия»¹⁴⁴. Конечно, такие попы не годились в учители, а потому и училища, существовавшие при церквах, должны были пасть. Но так как потребность в грамотных людях была и возрастала, то самое подготовление их скоро сделалось занятием особого рода мастеров, которые из личных выгод, по словам Стоглава, старались недоучивать¹⁴⁵. Геннадий говорит об этих мастерах: «мужики-невежи учат ребят и только речь ему портят... а от мастера отойдет, и он ничего не умеет, только что бредет по книге»¹⁴⁶. Правда монастыри продолжали служить нуждам школы, но здесь вредно отражалось падение монастырской жизни, почему Стоглав, в числе других распоряжений, постановил – не держать в монастырях «голоусых». В сборниках XVI в. встречаются поучения, в которых говорится, что в монастырь не должно пускать мальчиков, хотя бы они приходили обучаться грамоте, и что монахам не прилично заниматься обучением¹⁴⁷. Самое иго татарское на падение училищ могло влиять лишь вместе с другими опустошительными для городов явлениями: при постоянных опасностях, всякий заботился о материальной стороне жизни, высшие интересы представлялись уже излишней роскошью¹⁴⁸.

Последствия такого порядка вещей не замедлили обнаружиться. Ставленники жаловались Геннадию в таких словах: «земля, господине, такова, не можем добыть, кто бы был искусен в грамоте»¹⁴⁹; когда же епископы спрашивали их: «почему мало умеют грамоте», то они отвечали: «мы де учимся у своих отцов или у своих мастеров, а в другом месте де нам учиться негде, сколько отцы наши и мастера умеют, столько и нас учат»; «а отцы их и мастера сами, – по словам Стоглавого собора, – потому мало умеют и сами в божественном писании не знают, что учиться им негде. А прежде сего училища бывали в российском царстве на Москве и в великом Новгороде и по иным городам многие грамоте, писать и петь, и считать учили, потому и в грамоте тогда искусных было много»¹⁵⁰. Даже князья еще в средний период нашей истории не отличались книжностью: напр. Дмитрий Донской не был хорошо изучен книгам, Василий Темный был некнижен и неграмотен¹⁵¹. В XVI в. встречаются записи и грамоты, в которых значится, что князья и дети боярские потому не приложили к ним рук своих, «что грамоте не умеют»¹⁵². Тоже, хотя и в меньшей мере, может относиться и к представителям церкви: напр. твер. еп. Акакий, современник Максима Грека, «мало учен был грамоте»¹⁵³. Сам Максим Грек говорит, что при нем духовные власти знали писание только «по чернилу»¹⁵⁴, и он должен был объяснять русскому епископу различие слов мир и мир, так как некоторые думали будто бы в известном возгласе ектении «о свышнем мире» – следует молиться о мире ангелов, за разрешением чего названный владыка счел нужным обратиться к Максиму Греку¹⁵⁵. В другом современном известии читаем – «в нынешнем веке мнящие быть учителями больше в болгарских баснях, а еще более в бабских бреднях упражняются и хвалят их, нежели разумом великих учителей наслаждаются»¹⁵⁶. Отсюда само собою ясно, как состояние просвещения и школ должно было отражаться на положении книжного дела.

Наконец, следует упомянуть еще об одном обстоятельстве, имевшем прямое отношение к этому вопросу: мы разумеем умышленную порчу книг, с одной стороны еретиками, а с другой – монахами-книжниками. О первых, Геннадий в послании к Иоасафу, архиепископу ростовскому и ярославскому, замечает «нынешние жидовствующие еретическое предание держат, псалмы Давидовы или пророчества испревращали, потому как их еретики передали – Акила и Симмах и Феодотион по Христовом пришествии и по пленении евреев, а не как нам предали святые апостолы от 70 мудрецов, которые перевели еврейское писание на греческое за триста лет прежде Христова пришествия»¹⁵⁷. В послании же к Прохору, епископу сарскому, Геннадий писал, что он вместе со следственным делом о еретиках, послал к митрополиту их псалмы, где Прохор может видеть, как «псалмы эти превращены на еретические обычаи"¹⁵⁸. И Максим Грек хвалит переведенную им Псалтирь, как оружие против предстателей ересей¹⁵⁹.

Об умышленной порче книг монахами находим известие в «Беседе валаамских чудотворцев» (иначе «о неприличии монастырям владеть вотчинами»). Автор говорит – «А то цари не ведают и не внимают, что многие книжники из иноков, по дьявольскому лестному умышлению, из святых божественных книг и из житий выписывают и из книг преподобных и святых отцов выкрадывают, а на место их в те же книги приписывают лучшее и полезное себе в свидетельство того, что подлинное святых писание"¹⁶⁰. Мы не говорим уже здесь о подделке грамот и документов в тех или других интересах¹⁶¹. Только совокупностью разнообразных причин можно объяснить то положение, в каком оказалась русская церковь во время Максима Грека: когда после Стоглавого собора, стали пересматривать книги, чтобы неисправные заменить исправными, то »мало книг оказалось потребных, прочие же все были растлены или переписчиками ненаученными и неискусными в разуме, или неисправлением пишущих»¹⁶².

Исправления книг в XI-XIII в, как у южных славян, так и русских не видно. Впервые сознание неисправности списков (преимущественно богослужебных книг) и первые попытки исправления их по греческим оригиналам, появились в Болгарии в конце XIII в. Хотя о первых попытках этих исправлений мало сведений, но до нас дошли в значительном числе тексты, исправленные здесь в ХШ и XIV вв. Во второй половине XIV в. болгарский патр. Евфимий (живший в Тернове), заботясь об исправности книг священного писания и богослужебных книг, упорядочил среднеболгарскую орфографию и сделал ее однообразной. В Сербии были также попытки исправления в нач. XIV в. и слышались такие же жалобы на порчу текстов. По исправлении книг в Болгарии, Сербия получила исправленные тексты и многие сербские книги XIV и XV в.в. отличаются исправностью последних¹⁶³.

Можно думать, что разнообразие списков было первой побудительной причиной поверки и исправления текста священного писания. Мы видим, что способы приобретения книг в России были весьма различны, и потому неудивительно, что получаемые списки не могли быть одинакового качества, а при существовании кратких и полных текстов священного писания, дело еще более усложнялось под влиянием писцов, и потому выходило, что полные списки, как реже переписываемые, отличались большим достоинством, а краткие, то пополняемые, то сокращаемые – подвергались большему искажению. Таким образом, когда переписчику случалось списывать с нескольких списков, а он не отличался знанием своего дела, то руководствовался при своих поправках личным взглядом: делал так, как ему казалось лучше. Напротив, если он был подготовлен и приучен к книжному делу, или был знаком с греческим языком, то он сличал рукописи между собою, или даже с греческим текстом. О первом, как о деле обыкновенном мы не станем распространяться здесь, притом оно очевидно из того, что мы говорили выше; относительно же второго обстоятельства мы коснемся настолько, насколько это необходимо для нас, не вдаваясь в подробности¹⁶⁴.

Составители «Описания рукописей Синодальной библиотеки» в свое время заметили, что «при таких исправлениях, списки, даже ближайшие между собою по времени к месту написания и в отношении один к другому, не имеют полного сходства, ни сами себе не остаются верными. Один и тот же список в одном месте следует исправлению такой рукописи и с нею сходен, в другом столь же близко подходит к другой, в одном чтении известное место или слово передается так, в другом иначе. Сверх того каждый список имеет свои какие-либо особенности, которых нет в другом»¹⁶⁵.

К половине XIV века относится список Евангелия, сильно исправленный по греческому тексту и, как полагают, написанный в Константинополе (принадл.¹⁶⁶ Чудовскому мон.), обыкновенно приписываемый м. Алексею. Полагают, что он имел возможность выполнить этот труд, так как он мог научиться греческому языку, живя при дворе митр. Феогноста – грека, который взял его для управления во дворе митрополитском¹⁶⁷. Кроме того, он мог пользоваться лучшими греческими списками во время своего пребывания в Константинополе. Аббат Добровский об этом труде замечает: «Перевод исправнее других. Некоторые речения, принадлежащие древности, исправлены по греческим спискам хорошего качества; по местам точнее выражает образ речи»¹⁶⁸. При исправлении Нового Завета на этот труд, было обращено особенное внимание, но в свое время он не имел значения, так как, будучи совершен келейно, не оставил видимого следа на улучшении списков¹⁶⁹.

К другому роду книжного исправления относится деятельность митр. Киприана. Она, по-видимому, была вызвана порчей книг писцами. Это видно из его послесловия, приписанного к служебнику: «сей служебник переписал от грецких книг на русский язык рукою своею Киприан, смиренный митрополит киевский и всея Руси. Переписывающие и поучающиеся сими книгами… поминайте наше смирение…. Если кто восхочет переписывать эти книги, старайся ни приложить или отложить единое какое-либо слово, или точку единую, или крючок, которые суть под строками в рядях, ниже изменить слог один или прибавить, по обыкновению, как исперва привык; учитесь с великим вниманием прочитывать или переписывать, чтобы от небрежения в грех не впасть, так как от небрежения впасть в грех горше, нежели от неведения»¹⁷⁰. Митр. Киприану было известно, что в толстых сельских сборниках «много ложного»: «в молитвенниках лживые молитвы о трясавицах и о недугах»¹⁷¹, а всему этому, конечно, были причиной неразборчивые писцы, иногда и сами вносившие в книги подобные статьи. Действительно, главная сторона деятельности Киприана была посвящена переводам и исправлению книг, необходимых в церковном обиходе и в кругу книжников. Сюда относятся Псалтирь, Лествица с толкованиями, сочинения Дионисия Ареопагита, Служебник, Номоканон, разные чины и книги, посланные им в Псков, и Степенная книга замечает вообще, что он «многие священные книги с греческого на русский язык переложил»¹⁷². О своей деятельности по книжному делу, как о главной заботе, Киприан говорит в послании к псковскому духовенству «а что слышали, что нет у вас церковного правила правого» и далее: «а то, что списано и послано к вам с нашею братиею, то есть все право, истинно», и обещает постепенно выслать и другие исправленные книги¹⁷³. В переводе Псалтири он ограничивается тем, что слова и выражения прежнего перевода, казавшиеся не ясными, заменял другими¹⁷⁴, так как и в самой неясности заключалось затруднение для писцов и представлялся повод к порче.

Современники весьма ценили исправления, сделанные Киприаном¹⁷⁵. Впрочем, полагают, что он много содействовал распространению текстов, принесенных из Болгарии, и с этого времени все чаще встречаются попытки писцов исправлять тексты¹⁷⁶. Однако, не смотря на все желание м. Киприана – помочь книжному делу, его труды послужили новым источником порчи, так как, по словам Нила Курлятева, «митрополит Киприан по-гречски гораздо неразумел и нашего языка довольно не знал, хотя с ними¹⁷⁷ наш язык один, т. е. словенский, но мы говорим на своем языке чисто и шумно, а они говорят моложаво, и в писании речи наши с ними не сходятся, и он думал, что поправил псалмы по-нашему, а большее неразумие в них написал, в речах и словах все по-сербски написал»¹⁷⁸. Таким образом, эта попытка исправления книг, направленная, очевидно, против произвола писцов, не вполне удалась; но могла еще более увеличить прежние недостатки в книгах. Позже Нил Сорский, побывавший на Востоке, свидетельствует о себе, что он с разных списков писал и нашел их несогласными и, насколько мог, «согласно разуму и истине написал»¹⁷⁹. И современник его признает, что Нил многие труды в этом деле оказал.

Иное обстоятельство побудило в конце XV в. новгородского архиеп. Геннадия приняться за составление полного списка Библии. В 1489 г. Геннадий писал, что у жидовствующих пользуется уважением русский перевод Псалтири (молитв) и пророков, и некоторые полагают, что это были именно переводы новокрещенного еврея Феодора¹⁸⁰, переводившего их по желанию митр. Филиппа (1464–74)¹⁸¹ и ему же приписывают поправки текста в древнем славянском Пятикнижии, показывающие близкое знакомство исправителя с еврейским текстом; последнее подтверждается тем, что Пятикнижие разделено на парасисы – субботние чтения, чего нет в греческих списках¹⁸². Но тот же Геннадий заметил, что у жидовствующих псалмы Давидовы, или пророчества «испревращены»¹⁸³ и в послании к Иоасафу спрашивал его: «есть ли у вас в Кириллове, или в Ферапонтове, или на Каменном, книги: Сильвестр папа Римский, Слово Козьмы пресвитера на новоявшуюся ересь богомилов, послание Фотия патриарха к князю Борису Болгарскому, Пророчества, Бытие, Царства, Притчи, Менандр, Иисус Сирахов, Логика (И. Дам.) и Дионисий Ареопагит. А эти книги у еретиков все есть». Если после всего сказанного, сопоставить эти известия, т е. с одной стороны, отзыв, что не было даже таких книг, как Бытия, Царств, Пророчества, Притчи, а с другой, свидетельство о том, что книги, бывшие в руках еретиков (положим, в русском переводе Феодора) – Псалмы Давида и Пророчества, были „испревращены», то станет понятно, что деятельность Геннадия по составу полного списка Библии была вызвана порчей книг еретиками и недостатком хороших списков, которые можно было бы противопоставить противникам.

В труде составления Библии принимали участие доминиканец Вениамин и Дмитрий Герасимов¹⁸⁴. Первый был родом славянин (б. м. приморский хорват), и, как католический священник, несомненно знал латинский язык. По отзыву же современника, он знал не только латин. яз. и грамматику, но и отчасти греческий язык и фряжский (итальянский). Сведения эти подтверждаются характером его переводов, но, как и другие переводы того времени, его труды отличаются буквальностью и потому мало удовлетворяют по своей темноте¹⁸⁵. Дмитрий Герасимов, быть может, новгородец, в молодости выучившийся латинскому и немецкому яз. в Ливонии, участвовал неоднократно в посольствах в Рим (1491, 1525–26) и в Германию. С его слов записаны известия о России у Павла Иовия и Герберштейна. В Риме он перевел на рус. яз. краткую латинскую грамматику Доната (Осмичастная книга), которую он послал архиеп. Геннадию вместе с пасхалией (Круг миротворный) и повестью о белом клобуке. По желанию Геннадия, он перевел сочин. Николая Делиры и Самуила Евреина (крещеного) против иудейства, Песнь песней (1498 г., с немец. яз.), а впоследствии Толков. на Псалтирь Брунона (†1045) еп. Вюрцбургского (Гербиполенского), оконч. в 1535 г. Не без основания ему приписывают и перевод (1505) латинского соч. (некоторые принимают Вениамина) о неприкосновенности церк. имуществ, возбуждавшей тогда горячие споры. Вместе с Власием толмачем, как полагают, он исправлял текст переводов Вениамина. Толмач Власий потом участвовал в посольстве к Карлу V германскому и при приеме Герберштейна в Москве, а его известия вошли в описание Фабра (о религии москвитян) и того же Герберштейна. Герасимов и Влас являются сотрудниками Максима Грека¹⁸⁶. Сам Геннадий для составления полного списка отыскивал по русским монастырям разные книги Ветхого Завета, отчасти поручал переводить их с латинского языка. Заботясь же о полноте, составители пополняли недостающий текст даже из толкований, выбирая оттуда пропущенные места в своем тексте¹⁸⁷. С Вульгаты были переведены книги Паралипоменона, три книги Ездры, книги Неемии, Товии, Юдифь, Премудр. Соломона, две книги Маккавейские и пропуски для книг Исаии, Иеремии, Есфири и Притч, предисловия – из Иеронимовой Вульгаты, а некоторые из немецкой Библии. В то же время пересмотрен был перевод прочих ветхо-заветных книг, разделен на главы по латинским названиям, и пополнены опущения, особенно значительные в книге пророка Иеремии¹⁸⁸.

Но и в этом случае, несмотря на всю заботливость о составлении полного списка Библии, переводы с Вульгаты имели общие недостатки древних наших переводов. Так, многие латинские слова из нее оставлены без перевода и написаны русскими буквами в текст или на поле против сомнительно переведенных, и, вообще, удерживается латинский состав речи¹⁸⁹. Но мы уже видели, что значило для тогдашних писцов встречать в списках выноски на поле, иностранные слова и тому подобные особенности перевода. Впрочем, полный список Библии едва ли имел большое распространение по причине своей обширности, так как полные списки вообще переписывались реже сравнительно с сокращенными. Тем не менее, Библия Геннадия имела свое значение. Она была послана Иваном Грозным Константину Острожскому и положена в основание при острожском издании Библии; списывалась в монастырях (2 спи Волоколам. мон.) и для церквей (напр. еп. рязанский посылал в одну из церквей); употреблялась в борьбе с еретиками (Зиновий Отенский) и вполне или в отдельных частях встречается в разных библиотеках; наконец, принималась во внимание при исправлениях Библии в 1663 г., в XVIII стол., и в позднейших¹⁹⁰.

Некоторые думали предохранить достоинство книг от произвола писцов своими запрещениями и просьбами – не изменять рукописей совершенно, или без сличения с другими. Так, митр. Киприан запрещал в своем Служебнике: «приложить или отложить единое некое слово, или точку единую, или крючки, которые суть под строками в рядах, и переменять хотя бы один слог»¹⁹¹. Иосиф Волоцкий писал одному иноку «А увидишь в книге погрешение, то не переписывать, ни вырезывать, а сказать настоятелю и с иной книги исправить, а не по своему домышлению"¹⁹². И Зиновий, ученик Максима Грека, просит писцов сохранить его орфографию даже в мелочах (в точках и запятых), указывая при этом на их обычай, «переменять простыя речи на краснейшия»¹⁹³.

После всего сказанного возникает вопрос, по какой же причине был вызван книжный переводчик при Василии Ивановиче?

В грамоте великого князя, которую мы привели вначале, заключается лишь просьба о присылке «переводчика книжного на время», и потому мы не можем из нее извлечь вполне определенного ответа. Однако, по некоторым соображениям, можно полагать, что вызов переводчика стоял в связи с ересью жидовствующих. В пользу этого мнения можно привести следующие основания:

1) Ересь жидовствующих в это время имела еще силу. Так, Иосиф Волоцкий, в послании к вел. кн., где доказывает, что «грешника или еретика руками убить, или молитвою, есть одно и тоже», просит, чтобы он, «своим царским судом искоренил тот злой плевел еретический в конец»¹⁹⁴. В свою очередь, архиеп. Макарий, во время своего пребывания в Новгороде, в послании к тому же вел. князю (между 1525–1533 гг.) писал: «Ты благовенчанный государь уподобился благочестивому и равноапостольному великому царю Константину: как он христианский род в своем царстве из рва преисподняго возвел и всякое благочиние церковное утвердил, так и ты сделал, боговенчанный самодержец и государь всея Руси, в своем царствии, потому что прежде сего явившуюся ересь новгородских еретиков до конца низложил с богохульными их преданиями и великое свое православие всех верующих сердца в св. и животворящую Троицу возвеселил»¹⁹⁵. Сам Максим Грек, как увидим ниже, писал против еретиков жидовствующих.

2) Деятельность его по переводу книг была посвящена толкованиям священного писания (Псалтирь, Деяния апостольские, Беседы Иоанна Злат. на Евангелие Матфея и Иоанна, выписки из разных пророков с толкованиями), а это – опять составляло прямую потребность, когда по словам Иосифа Волоколамского (вследствие ереси жидовствующих) «в домах и на путях, и на торжищах монахи и все сомневавшиеся о вере – пытали и искали подтверждения ни у пророков, ни у апостолов и святых отцов, но у еретиков и отступников христовых»¹⁹⁶.

3) Первый переводный труд Максима Грека был – Толковая Псалтирь, которая тогда являлась особенно необходимой по тому значению, какое она имела в глазах древне-русских книжников; а между тем, жидовствующие, по словам Геннадия, «псалмы Давидовы или пророчества испревращали, как им еретики предали Акила, Симмах и Феодотион»¹⁹⁷. Толковая Псалтирь была тем необходимее в борьбе с еретиками, что церковь по преимуществу на нее опирается в своих доводах, подтверждающих истинность лица Иисуса Христа и других событий апостольской церкви, тогда как жидовствующие, основываясь, главным образом, на Ветхом Завете, опровергали самые основания христианского учения. И Максим Грек, представляя в. князю свой перевод толковой Псалтири, в предисловии к ней писал что, она «против предстателей ересей особенно (нарочитых) и наилучше (довольнейше) прочитающих вооружить может, так как благодаря ей стало возможным сатанинские их плевелы с корнем вырвать и пометать в огонь вечный», и ниже мы увидим, что и первоначальная обязанность переводчика должна была состоять именно в переводе этой Псалтири¹⁹⁸. Таким образом, как прежние труды по книжному делу были вызваны разнообразием списков и порчею книг писцами, так труды Геннадия и Максима Грека стоят, в связи с порчею книг еретиками и их толкованиями; и как Геннадий был побужден к составлению полного списка Библии недостатком самых

необходимых книг ее, так вызов переводчика Василием Ив. стоит в связи с таким трудом, который можно было бы противопоставить мнениям еретиков и их «испревращениям».