Иисус Христа на суде Каиафы и Пилата (рассуждение)

Во смирении Его суд Его взятся (Ис. 53:8)

Егда предстал еси Каиафе, Боже, и предался еси Пилату, Судие, небесныя силы от страха поколебашася (Вел. пят., антиф. 12).

Беспримерный в летописях мира суд был тот, который совершился при Понтии Пилате, по навету иудеев, и по преднаречению Божию, над самим Судиею живых и мертвых, Господом и Спасителем нашим Иисусом Христом.

Это одно из тех величайших событий, о которых, по настоятельному увещанию св. Златоуста, „мы должны читать Писание как можно чаще, и слушать со всем вниманием, и начертывать на нашем сердцеˮ.³⁶ Православная Церковь Христова и в составе повседневного богослужения назначает нам даже особенные часы для благочестивого размышления об этом необычайном происшествии; так, например, заповедует: „в совершении первого часа благоговейно да размышляем, как Спаситель наш в первый час дня веден был от Каиафы к Пилату, и как тамо всего мира Судия от беззаконных архиереев оболган, и от неправедного судии осужден былˮ.³⁷

Нет сомнения, что всякий здравомыслящий человек-христианин, при одном чтении простого евангельского повествования о суде над Иисусом Христом, не может не повторить, с глубоким чувством, того, что сказал святой Апостол: аще быша разумели виновники осуждения Иисуса Христа, не быша Господа славы распяли (1Кор. 2:8); не может не признать, во глубине души, той истины, что именно одно только крайнее нечестие, или одно ослепление ожесточенной злобы со стороны беззаконных судей, было причиною столь несправедливого суда и осуждения, какому подвержен был Господь Иисус. Несмотря на то, и беззаконные судьи, побуждаемые неотразимой силой нравственного закона, начертанного Богом на скрижалях нашего сердца, усиливались всеми возможными мерами придать своим действиям вид законности: мы закон имамы, вопияли они, и по закону нашему должен есть умрети (Ин. 19:7). Но имели ли, в самом деле, иудеи законное основание осудить Иисуса Христа на смерть, и выдерживало ли это чрезвычайное событие форму законности даже в судебном отношении? Вот вопрос, представляющийся нам весьма интересным и стоящий подробного исследования.

По иудейским законоположениям³⁸, прежде, чем поступало на рассмотрение известное уголовное дело, именно тотчас по внесении доноса на кого-нибудь, требовалось предварительное исследование и строгая разборчивость касательно свидетелей. В свидетели отнюдь не принимались ни люди непользовавшиеся хорошим мнением, ни узники, ни вообще слабые, имевшие недостаток в физических ли то, или нравственных способностях.³⁹ Донос одного лица, какою бы оно ни пользовалось известностью, не мог иметь решительной силы: для подтверждения какого-нибудь дела, требовалось, по крайней мере, два или три свидетеля (Втор. 19:15–20, Числ. 35:30 и проч.). Каждый свидетель, доносивший на кого-нибудь, должен был на судилище подтвердить клятвой, что говорит правду. Затем, по совещании судей, немедленно учреждались изыскания касательно честности свидетеля. Судьи тщательно справлялись о нем, и если оказывалось, что этот человек есть свидетель ложный, то его подвергали тому самому наказанию, которое готовил он своему ближнему.

До окончания предварительных справок предоставлялась обвиняемому свобода от всяких насильственных мер; и хотя он мог быть задержан, взят под присмотр, но никто не смел ему делать никаких оскорблений. Особенно же, обвиняемое лицо не могло быть подвергнуто, прежде законного суда, никакому частному, тайному, тем более коварному допросу, из опасения, „чтобы невинный, в смятении ума, не поднял оружия против самого себяˮ⁴⁰ т.е., чтобы, по одному замешательству, не высказал чего-нибудь такого, что послужило бы к его вреду. Уже одно такое „предварениеˮ суда, конечно, много говорит в пользу уголовного иудейского законодательства. Тем более открывается его достоинство и человеколюбие в самом судопроизводстве.

В день суда, происходившего в собрании народа, приставники представляли обвиняемого в судилище. У ног старейшин сидели люди, которые, под именем слушателей, следили с точностью за заседаниями совета. Когда оканчивалось чтение статей судебного дела, призываемы были поочередно свидетели. Председатель тотчас приступал к увещанию этих свидетелей, и к каждому из них обращал такую речь: „не о догадках, не о слухах, дошедших до тебя от народной молвы, спрашиваем мы тебя... Подумай, какая великая ответственность падает на тебя; подумай, что это дело не такого рода, как денежные рассчеты, в которых можно еще исправить вред! Если ты заставишь несправедливо осудить обвиняемого, то падет на тебя не только кровь его, но и кровь всего его потомства. Бог потребует у тебя отчета, как потребовал отчета у Каина за кровь Авеля. Говори!ˮ⁴¹ Затем свидетели должны были изложить свои показания со всей точностью. Указав, то ли это лицо, обвиняемое, которое предстоит на суде, они должны были подробно выставить месяц, день, час и все вообще обстоятельства преступления.

По рассмотрении доводов их, открывались публичные прения о виновности или невиновности подсудимого. В этих прениях имел право участвовать решительно всякий иудей. „Judicare еt judicariˮ – судить и быть судимым – принадлежало всякому иудею; в этих двух словах, по уверению Сальвадора, выражается весь дух иудейского уголовного права; они указывают на то, что всякий иудейский гражданин мог быть судим не только верховным судилищем, но и всеми и каждым, а без суда общего и всенародного нельзя было осудить никого. Это право основывалось, главным образом, на том, что „законˮ был в руках каждого, закон один – это слово Божие, которым пользоваться имел право всякий. Впрочем, на судилище, прежде всего высказывали свои мнения судьи, и притом сперва те из них, которые усматривали в подсудимом невинность. Им-то, защитникам обвиняемого, предоставлено было преимущество – подавать первый голос, и со всей свободой излагать свои убеждения. А те, которые находили обвиняемого виновным, говорили после, и всегда должны были говорить с величайшей, всевозможной умеренностью. Кто из слушателей изъявлял желание – от своего ли имени, или от имени обвиняемого, представить что-нибудь в защиту его невинности, того тотчас допускали на кафедру, с которой он и говорил речь судьям и народу. Но слово такого оратора обыкновенно не имело никакой силы и не находило сочувствия, если клонилось к осуждению обвиняемого.

Если сам обвиняемый хотел говорить, то ему давалась полная свобода защищаться в возносимом на него преступлении, и собственное его оправдание долженствовало быть выслушано с самым напряженным вниманием; собственное же признание подсудимого в вине, без постороннего свидетельства, признаваемо было совсем недействительным. „Основание такого положения, – говорили раввины, – мы находим в том, что никто, с надлежащим сознанием, не решится взнесть беду на самого себя. Если кто обвиняет себя судебным порядком, то ему не должно верить, по крайней мере до тех пор, пока собственное его признание не подтвердится двумя свидетелямиˮ.⁴²

По окончании публичных прений о судебном деле один из судей кратко повторял все, и присутствующие все выходили. Два книжника записывали голоса; один – те, которые были в защиту, другой – те, которые клонились к обвинению, Из 23-х довольно было для оправдания 11-ти, а 13-ть нужно было для осуждения, т.е. для осуждения требовалось больше голосов.⁴³

Если достаточное количество голосов признавало подсудимого невинным, то его тотчас освобождали. Если же общий голос присуждал его к наказанию, то исполнение приговора, или лучше, окончательный приговор всегда надлежало откладывать, по крайней мере до третьего дня. Посему и судьи, до третьего же дня, оставались при своих мнениях. В течение всего этого времени, от начала судопроизводства до окончательного приговора, судьи обязывались заниматься одним только судебным делом; в то же время строго предписывалось им особенное воздержание от всякого пресыщения, от вина, сластей и от всего того, что могло бы их сделать неспособными к размышлению, или возбуждало бы в них страсти. Утром, на третий день (отнюдь не ночью, и не в праздник, под опасением недействительности приговора, даже произнесенного общим голосом⁴⁴), судьи возвращались в судилище. „Я стою твердо в своем мнении и – осуждаюˮ, говорил тот, кто не переменял своего мнения насчет виновности подсудимого. Но тот, кто осудил его в первый раз, мог теперь оправдать; а кто оправдал однажды, уже не мог осуждать. Если и на этот раз большинство голосов осуждало, то приговор утверждался окончательно, и тут же приступали к выполнению его.

В самом выполнении судебного приговора все еще изыскивали, не откроется ли чего в пользу подсудимого. С этой именно целью, когда осужденного вели уже на место казни, его сопровождали двое судей, чтобы употребить в его пользу все, что бы ни открылось, на пути, к его оправданию. Старейшины же не сходили с своих седалищ. Они при входе в судилище ставили надзирателя, который держал в руке знамя; другой следовал на коне за осужденным и постоянно обращал взоры туда, откуда веден был он. Если случалось, что кто-нибудь в это время вдруг приходил в судилище представить новые доказательства невинности осужденного, то первый надзиратель потрясал своим знаменем, а второй, лишь только замечал это, тотчас приводил осужденного обратно. Таким образом, всякое новое, благоприятное свидетельство о невинности осужденного должно было остановить выполнение судебного приговора. Равным образом, когда и сам осужденный, которого вели уже на казнь, объявлял сопровождавшим его судьям, что припомнил нечто в свое оправдание, что ускользнуло было из его памяти, то он имел право, для оправдания себя, возвращаться в судилище до пяти раз.

Если же не встречалось тогда подобного затруднения, то поезд медленно подвигался вперед в присутствии глашатая (герольда), который, при всенародном провозглашении вины осужденного, делал вызов к его защищению, и обращался к народу с следующими словами: „этот человек (называл его по имени) ведется на казнь за такое-то преступление; свидетели, которые сделали донос на него, такие и такие. Кто может представить в его пользу какие-нибудь сведения, пусть представит поскорееˮ. В силу этого-то постановления, замечает Сальвадор, юный Даниил заставил возвратиться свиту, сопровождавшую на казнь Сусанну, и взошел на „седалище правосудияˮ, чтобы предложить свидетелям новые вопросы (Дан. 13:45–62).

На некотором расстоянии от места казни осужденного увещевали сознаться в преступлении; и один из судей, получив это признание, обращался к осужденному с такой речью: „что же ты смущал нас? Да смутит тебя Бог в сей день, чтобы ты потерпел смятение в сей день, но не в будущий векˮ. Затем давали ему выпить опьяняющего напитка, чтобы близость смерти казалась ему не так ужасна. Свидетели, как первые виновники приговора, должны были нанести осужденному и первые удары, чтобы придать последнюю степень достоверности истине своего наказания. Сим объясняется значение слов Иисуса Христа: „кто из вас без греха, тот пусть первый бросит каменьˮ (Ин. 8:7).

Нельзя не согласиться, что изложенные уголовные иудейские законы, действительно, весьма человеколюбивы. Но очевидно, что тем-то бесчеловечнее те люди, которые, имея законы столь человеколюбивые, даже в отношении к величайшим преступникам, осудили на самую жестокую смерть Праведного.

При рассмотрении „суда над Иисусом Христомˮ, величайшая беззаконность этого суда открывается уже из самых предварительных его действий. Что, в самом деле, непосредственно предшествовало суду над Спасителем?

Злоумышленный навет будущих судей. Синедрион судебные свои действия против Иисуса Христа предначинает тем, что сначала производит суд предварительный – совещевается о взятии Его под стражу! И из сказания святых Евангелистов, Иоанна (Ин. 11:53–54) и Матфея (Мф. 26:4–5), можно видеть очень ясно, что это совещание синедриона отнюдь не было благонамеренной предосторожностью, чтоб не начинать судебного дела над лицом невинным; а было не что иное, как самый коварный умысел людей, пылавших завистью и злобой против Господа Иисуса Христа. Только зависть собрала этот сонм лукавнующих, и только злоба произнесла в нем убийственный приговор, еще прежде суда. Господь совершил величайшее чудо – воскресил четверодневного Лазаря, – и многие из иудеев-очевидцев этого события уверовали в Божественного Чудотворца: вот по какому особенному случаю первосвященники и фарисеи, с их клевретами, завидуя Христовой славе, собрали тот совет, которого характер тотчас обнаружился сам собой. Что сотворим, рассуждали они между собой, то человек сей многа знамения творит? Аще оставим Его тако, вси уверуют в Него (Ин. 11:47–48). Эти слова ясно выражали их опасение, чтобы при столь необычайных знамениях Иисуса Христа, Его святейшая нравственность, Его дивное учение, не взяли перевес в народе над извращенными их нравами, над превратным их учением. Опасение очевидно, но где суд и правда? – Един же некто от них, Каиафа, архиерей сый лету тому, рече им: вы не весте ничесоже; ни помышляете, яко уне (лучше) есть нам, да един человек умрет за люди, а не весь язык (народ) погибнет (Ин. 11:49–50). Умереть одному за всех хорошо только было бы сообразно с законом правды. Не разбирая однако же этого, они от того дне совещаша, да убиют Его (Иисуса Христа) (Ин. 11:53). Из такого хода дела открывается, что самое совещание для того только и происходило, чтобы вместе всем придумать средство, как бы взять Иисуса хитростью и убить Его: и совещаша, говорит святой Евангелист Матфей, да Иисуса лестью имут, и убиют (Мф. 26:4). Что же это, как не злоумышленный навет?

Такого беззаконного совещания вполне достойны и те средства, какие придуманы на нем, чтобы предать Господа Иисуса осуждению на смерть. Это коварные происки и бесчестный подкуп. И наблюдше – первосвященники и книжники, заседавшие в верховном судилище иудейском, послаша наветников, притворяющих себе праведники быти: да имут Его, Иисуса, в словеси, во еже предати Его (если б из Его уст послышалось хоть одно слово против правительства) начальству и власти игемонов (Лк. 20:20). Это коварное действие врагов Спасителя, совершенно неудавшееся им, потому что ответы Божественного Наставника истины на их лукавые вопросы только привели их в изумление и безмолвие (Лк. 20:21–45), очевидно, изобличает само себя, – изобличает столь же открыто, как и то низкое предательство, которое первосвященники – члены синедриона, купили тридцатью сребренниками, решась на подкуп Иуды, одного из учеников Христовых (Мф. 26:14–15). Вот предатель, около полуночи, становится в главе неистовой толпы рабов, предводимой несколькими первосвященниками, и лобзанием предает Сына человеческаго (Лк. 22:48). К таким ли средствам надлежало прибегать виновникам осуждения Иисуса Христа, если бы действительно судебным порядком определено было взять Его под стражу?“

Самое это взятие, насильственное, самоуправное, было не что иное, как разбойническое нападение, сопровождавшееся жестокостью и противлением закону. На мирного Учителя Израилева, в глубокую полночь, в час пламенной Его молитвы, внезапно, будто на разбойника нападает буйная вооруженная толпа (Лк. 22:52)! Господь добровольно отдал Себя в их руки, хотя и одного слова Его: Аз есмь, достаточно было для повержения их на землю (Ин. 18:8). Он не только не сопротивлялся лично Сам, но останавливал и сопротивление своих учеников (Ин. 18:11). Несмотря на то, Господа Иисуса связали, будто злодея! В настоящем случае, это не только притеснение обвиняемого, но и жестокость тем более преступная, что в ней не настояло никакой необходимости, так как вовсе нечего было опасаться одного, беззащитного, среди многочисленной, вооруженной толпы! Неистовые влекут Господа Иисуса, будто преступника, по стогнам облагодетельствованного Им города, и приводят ли, по крайней мере, прямо в настоящее, верховное судилище? Нет, приводят сперва в частный дом, к Анне, потому лишь, что этот человек был тесть правящего первосвященника: бе бо тесть Каиафе, иже бе архиерей лету тому (Ин. 18:13). „Для чего же к Анне?ˮ – вопрошает святитель Златоуст, и ответствует: „они радостно величались своим успехом, как бы воздвигнув знамя победыˮ⁴⁵ и поспешили показать его одному из участников навета. Если бы иудеи для того только и приводили Иисуса к Анне, чтобы Анна видел Его, удовлетворил непозволительному любопытству, то и тогда уже это действие было бы непростительно и противозаконно, как явное притеснение обвиняемого. Но, принимая в соображение все обстоятельства, нельзя сомневаться, что это сделано было не без особенной цели – именно с тем, не удастся ли Анне, в ненамеренном будто бы расспросе, выпытать у Господа Иисуса что-нибудь такое, чем бы впоследствии можно было воспользоваться на самом суде. А мы видели, что подобные – частные, предварительные истязания обвиняемого строго запрещались законом. Да и всякое из этих „предварительныхˮ действий виновников осуждения Иисуса Христа, очевидное дело, совершено не по закону, а прямо противозаконно. Так, закон предписывал строгую разборчивость на счет свидетелей-доносчиков и предварительные изыскания о их честности, с той, разумеется, целью, чтобы не было у них злонамеренности; а здесь, напротив, будущими судьями даже предуготовляются свидетели злонамеренные, подсылаются такие люди, которые своими происками уловили бы Иисуса Христа в слове, – и подкупается предатель!.. Закон предписывал свободу обвиняемому от всяких насильственных мер – до времени суда; а здесь сколько насилия, сколько притеснений, сколько жестокости в отношении к обвиняемому еще до начала судопроизводства!..

Из дома Анны повели Господа Иисуса, все связанным, к первосвященнику Каиафе; здесь, в глубокую ночь, были уже собраны члены синедриона, и тогда же началось „судопроизводствоˮ. Возможно ли было тут ожидать какой-либо законности, когда дело открылось злобой, наветами, подкупом, разбойническим нападением, жестокостью, противозаконностью?

Действительно, самое судопроизводство над Иисусом Христом, пред Каиафой, было не что иное, как непрерывный ряд действий самых противозаконных, которые только прикрываемы были, сколько возможно, личиной законности. Так, на суд собрались все члены синедриона, все верховные блюстители иудейского правосудия: это, конечно, придавало их суду вид законности. Но когда собрались? В такое время, которое в судебном отношении было совершенно противозаконно: собрались ночью, в навечерие торжественнейшего из всех праздника, в который надлежало вкусить пасхального агнца. Ночью могли производить суд только злоумышленники, и понятно, что лишь ночью, во тьме, этим злоумышленникам удобно было совершить дело тьмы – свой беззаконный суд.... И притом, преступное свое судопроизводство совершают они с поспешностью и торопливостью, – чтобы не захватить праздника – не из уважения к самому празднику, но да не молва будет в людех (Мф. 26:5). Другой причины этого нельзя и представить: „терзаемые завистию и яростью против Иисуса Христа, и, часто покушаясь на смерть Его, они долго не могли достигнуть преступной своей цели; поэтому теперь, взяв Его неожиданно, всячески торопились исполнить кровавое свое намерениеˮ⁴⁶ „Тогда, как начинался праздник, – говорит святитель Лев, – люди, долженствовавшие заняться украшением храма, очищением сосудов, приготовлением жертв, и прилагать священническое старание о законных омовениях, – воспламенившись ненавистью, все время тратят на одно дело, – с одинаковым ожесточением сговариваются на злой умыселˮ⁴⁷.

Начинается допрос. Кто же допрашивает Господа Иисуса, – кто главный Его судья? – Каиафа, тот самый, который за несколько дней пред тем, на предварительном совещании, явился обвинителем Его⁴⁸, и еще до суда, изрек Ему приговор: бе же Каиафа давый совет иудеом, яко уне есть единому человеку умрети за люди (Ин. 18:14). Но где видано, чтобы обвинитель, и притом столь сильно предубежденный против обвиняемого, мог быть судьей? Возможно ли было ожидать от него хотя малейшего беспристрастия на суде? Суд его показал это немедленно.

Какое лукавство в самом первом вопросе! Архиерей же вопроси Иисуса о ученицех Его, и о учении Его (Ин. 18:19). Как бы зная о преступлениях подсудимого по одним доносам, Каиафа предлагает Ему, всенародному Учителю, самый общий вопрос об учении Его, будто бы, то есть, учение Христово до того времени было ему совершенно неизвестно, несмотря на то, что он, как верховный первосвященник, должен был тщательно наблюдать за всякими религиозными нововведениями! Затем скажем словами святителя Златоуста: „как бы не надеясь найти преступления в Нем самом, он тут же вопрошает и об учениках Его, т. е., где они, для чего и с каким намерением собраны? Все это говорил он, без сомнения, с той целью, чтобы обличить Его, как возмутителя и мятежника, будто бы, то есть, никто другой не веровал учению Его, кроме учеников!ˮ⁴⁹ Господь не умедлил обнаружить лукавство судьи прямым указанием на то, что Его учение было всенародное, общественное; что о Нем лучше спросить (если уже спрашивать) слышавших, из которых иные находились даже в беззаконном судилище: „вот они знают!ˮ Отвеща Иисус: Аз не обинуяся глаголах миру: Аз всегда учах на сонмищах и в церкви, идеже всегда иудее снемлются, и тай не глаголах ничесоже.⁵⁰ Что Мя вопрошаеши? вопроси слышавших, что глаголах им: се сии ведят, яже рех Аз (Ин. 18:20,21), присовокупил Господь, как бы указывая на самих окружавших Его, врагов, – „что тебе спрашивать Меня об этом? Спрашивай наветников, пусть они говорят. Ибо это-то и есть самое несомненное свидетельство истины, когда кто призывает в свидетели даже и врагов.⁵¹ Что же было ответом на такое вещание Правды? О, „убойся небо, ужаснись земля!ˮ воскликнем с учителем вселенским.

Раб заграждает уста Господу Иисусу – ударением в ланиту! Сия же рекшу Ему (Христу), един от предстоящих слуг удари в ланиту Иисуса, рек: тако ли отвещаваеши архиереови? (Ин. 18:22) Чем оправдать – не говорим, раба, но самое судилище – в этом крайнем оскорблении подсудимого в присутствии всего синедриона? Эта наглая жестокость была конечно личным беззаконием того, кто ударил Иисуса: но если она произошла в присутствии и пред глазами всего Совета, и если никто из присутствовавших, даже председатель его – первосвященник, не удерживал дерзкого раба, то очевидно и все присутствовавшие, и особенно сам председатель судилища, сделались участниками в столь жестоком, противозаконном поступке, – тем более, что эта наглость низкого раба имела предлогом своим вступиться за достоинство судьи-первосвященника, будто бы оскорбленное ответом Господа. „Видишь ли судилище, исполненное возмущения и смятения, ярости и бесчиния? Архиерей вопросил пронырливым и лукавым образом; Христос отвечал прямо, и как подобало. Что же следовало? Надлежало или обличить или похвалить сказанное; но делается напротив, и раб Его заушаетˮ.⁵² Размышляя, кто и от кого претерпел ударение в ланиту, – „обыкновенный человекˮ, по словам блаженного Августина, „готов был бы истребить безбожного оскорбителя огнем небесным, или собрать на его главу все муки адаˮ.⁵³ Но кротчайший Господь Иисус, „хотяˮ, действительно, „мог все потрясти, погубить, уничтожить, ничего такого не сотворилˮ; и в ответ на зверский поступок, „вещает глаголы, могшие укротить всякое зверствоˮ.⁵⁴ Отвеща ему Иисус: аще зле глаголах, свидетельствуй о зле (докажи, что это худо): аще ли добре, что Мя биеши (Ин. 18:23)?

Указание Господа Иисуса на необходимость свидетельства о зле, то есть улики обвиняемого, естественно должно было представиться судьям требованием неотразимым, тем более, что „этот сонм губителейˮ и сам по себе всячески старался придать своим действиям вид законныйˮ⁵⁵. Теперь только вспомнили о потребности свидетельства, тогда как, по закону, следовало бы и открыть судопроизводство увещанием свидетелей. Но что? И теперь свидетелей не было! И вот весь великий синедрион, начиная от верховного первосвященника, до последнего из членов, все стали искать свидетелей против Иисуса, тогда как, по закону, им надлежало бы делать изыскания даже и касательно готовых уже свидетелей... Архиерее же и старцы, и сонм весь искаху лжесвидетельства на Иисуса, яко да убиют Его (Мф. 26:59). Искали, и не находили, – не находили особенно таких, которых показания были бы сколько-нибудь достаточны для осуждения Господа на смерть: искаху... и не обретаху: и многим лжесвидетелем приступльшым, не обретоша (Мф. 26:60). Мнози бо лжесвидетельствоваху на Него, и равна свидетельства не бяху (Мк. 14:56), то есть, „свидетельства не были достаточныˮ. Нашлось, наконец, два и таких свидетеля, которых обвинения, по-видимому, имели некоторую важность: послежде же, приступивше два лжесвидетеля, рекши: сей рече: могу разорити церковь Божию, и треми денми создати ю (Мф. 26:60–61). Яко мы слышахом Его глаголюща, яко Аз разорю церковь сию рукотвореную, и треми денми ину, нерукотворену созижду (Мк. 14:58). Но на самом деле, и эти новые свидетели были лжесвидетелями, так как они злонамеренно извратили не только слова, но и самый смысл тех слов, которые некогда были сказаны Спасителем о храме тела Своего.⁵⁶ Притом, по ближайшем рассмотрении этих свидетельств, сами судьи увидели недостаточность их: и ни тако равно бе свидетельство их (Мк. 14:56). („Если бы Он, –замечает святитель Златоуст, – и говорил, что в три дня воздвигнет церковь, то что это за обвинение?ˮ)⁵⁷ Итак надлежало искать новых свидетелей. Но где было взять их?

Что ж? Каиафа, судья криводушный, стал от подсудимого настоятельно требовать ответа и оправдания на показания, явно ложные, – на такие свидетельства, которые даже в очах самих беззаконных судей были недостаточны... Встав с своего седалища и став посреди совета, он вопросил Господа Иисуса: „что же Ты не отвечаешь ничего?ˮ И востав архиерей посреди, вопроси Иисуса, глаголя: не отвещаваеши ли ничесоже? Что сии на Тя свидетельствуют? Он же, Иисус, молчаше, и ничтоже отвещаваше (Мк. 14:60,61). „Ответ был бесполезен, когда никто не слушалˮ правды, „и тогда уже довольно ясно было, что суд их – по выражению Златоуста – имел только наружный вид суда; в самом же деле был не что иное, как нападение разбойников, которые бросаются на проходящих из своего вертепа. Поэтому Христос и молчалˮ.⁵⁸ Итак, очевидно, что молчание в настоящем случае было наилучшим ответом. Однако же, для Каиафы, который, без сомнения, „желал слышать защищение от самого обвиняемого, чтобы чрез это уловить Его⁵⁹ˮ, молчание Иисуса Христа было нестерпимо до крайности. К какому же средству прибегает беззаконный судья, чтобы вынудить у Господа благоприятное свидетельство о Себе самом?

Он прибегает к коварному допросу под клятвой, заклинает Господа Иисуса Богом живым, сказать, Христос ли Он, Сын Божий. Архиерей рече Ему: заклинаю Тя Богом живым, да речеши нам, аще Ты еси Христос Сын Божий (Мф. 26:63)? На слова первосвященника: „заклинаю Тебя“ – непременно должно было дать ответ, немедля, как пред Богом, и ответ по „сущей правдеˮ. Такое заклинание у Каиафы заключало в себе не только насилие, но и коварство; ибо оно употреблено было злонамеренно, судя по тому, как выслушан ответ Господа, вытребованный клятвой. При имени Бога живаго, хотя это высокое имя недостойным Его служителем явно употреблено было во зло, Господь Иисус открыл уста Свои, и дал ответ утвердительный, что Он точно Христос. Глагола ему Иисус: ты рекл еси (то есть, ты сказал правду). Обаче (даже) глаголю вам: отселе узрите Сына человеческаго седяща одесную силы, и грядуща на облацех небесных (Мф. 26:64). Так „учил Господьˮ законопреступных иудеев, „до последнего часа, что Он есть Христос, седящий одесную Отца, и имеющий прийти судить вселеннуюˮ; учил „для того, чтобы отнять у них всякое извинениеˮ⁶⁰. И чем извинить беззаконных? Если признание подсудимого сделано было под клятвой, наложенной самим великим первосвященником-судьей, то, бесспорно, оно должно было иметь силу непререкаемую. По крайней мере, осуждать самое клятвенное признание,осуждать по одному этому признанию, без всяких новых исследований, было бы вероломно. А вероломство-то именно и было в духе Каиафы, и тотчас открылось. Едва услышал он признание Спасителя в сыновстве Богу и Отцу, вдруг воспламенился сильным гневом, и, раздрав свои одежды, воскликнул: „Он богохульствует! На что еще нам свидетелей?ˮ Тогда архиерей растерза ризы, глаголя, яко хулу глагола: что еще требуем свидетелей? Се ныне слышасте хулу (богохульство) Его(Мф. 26:65). Итак, по решению первосвященника, суд был уже кончен, и осуждение на смерть, какое следовало за богохульство, было готово! Таков был суд Каиафы!

Но весьма нетрудно доказать, что Каиафа вовсе несправедливо прилагал к Иисусу Христу закон о богохульстве. Ибо богохульство, за которое в книге Второзакония определяется смертная казнь, не имеет ничего общего с учением Иисуса Христа о Боге вообще. Это поймет всякий, кто внимательно прочитает относящиеся сюда места упомянутой книги.

Эти места суть следующие: 1) Втор. 4:15: И снабдите души своя зело, яко не видесте всякого подобия в день, в оньже глагола Господь к вам в горе Хориве из среды огня. И опять, 2) Втор. 18:1–3,5): Аще же востанет в тебе пророк, или видяй соние, и даст тебе знамение или чудо, и приидет знамение или чудо, еже рече к тебе, глаголя: идем, да послужим богом иным, ихже не весте: да не послушаеши гласа пророка того, или видящаго сон той; яко искушает Господь Бог твой вас. И пророк, или видяй соние, да умрет: глагола бо, еже прельстити тя от Господа Бога твоего. Наконец 8) Втор. 18:20: Пророк, иже вознечествует глаголати во имя Мое – слово, егоже не повелех ему глаголами, и иже аще возглаголет во имя богов инех, да умрет пророк той.

Очевидно, что в первом из этих мест закона Моисеева о богохульстве запрещается идолослужение, а в двух последних запрещается многобожие, и угрожается смертью такому пророку или учителю, который бы дерзнул склонять народ к какому-либо роду нечестия, совращая его с пути единобожия, или почитаниия единого истинного Бога.

Но кто, по совести, осмелился бы утверждать, что Христос Иисус привлекал иудеев к подобному нечестию в религии, и что наказание, определенное в приведенных местах закона, должно было отяготеть над Ним, – тогда как все святое Евангелие показывает, что Господь Иисус началом и основанием всего Своего учения поставлял именно веру в Бога отцов их? Он постоянно проповедовал не о другом Боге, но о Боге Авраамовом, Боге Исааковом, Боге Иаковлевом. Он постоянно исповедовал, что и послан от Бога; и к искреннему почитанию Его и любви непрестанно возбуждал, изображая Его пред ними Отцом возлюбленнейшим и чадолюбивейшим. Се есть живот вечный, – говорил Он, – да знают Тебе единаго истиннаго Бога, и егоже послал еси Иисус Христа (Ин. 17:3). Никтоже благ, токмо един Бог (Мк. 10:18). Един есть Отец ваш, иже на небесех (Мф. 23:9). Дух есть Бог: и иже кланяется Ему, духом и истиною достоит кланятися (Ин. 4:24). Эти и другие подобные изречения Христовы, которыми исполнена евангельская история, ясно убеждают, что Иисус Христос не только был совершенно чужд того, чтобы внушать иудеям лжеучение об идолослужении и многобожии, но что, напротив, никто, кроме Его, не излагал более чистого и возвышенного учения о Высочайшем Существе.

Должно заметить, что хотя Иисус Христос, кроме общего учения о Боге, проповедовал и частнейшее учение о Себе самом, как об истинном Сыне Божием, архиереи и книжники все однако же не могли иметь в своем законе повода к осуждению Его. Ибо и это Его учение о Своем сыновстве Богу Отцу и троичности лиц в Боге отнюдь не противоречило ветхозаветному вероучению. Называя Себя Сыном Божиим, Иисус Христос отнюдь не проповедовал чрез то самое какого-либо плотского Бога, подобного смертным людям⁶¹; тем менее вводил в религию много богов, или Бога отличного от Того, которого почитали иудеи. Церковь Христова, наученная самим Иисусом Христом и основанная на Его учении, всегда исповедует, что множественность лиц в Боге, на которую есть указание и в Ветхом Завете (напр. Быт. 1:26,3,2; 11:7; Пс. 2:7, и проч.), никаким образом не противоречит единству Божественной природы и высочайшей ее простоте. Слова Иисуса Христа: Аз и Отец едино есма (Ин. 10:80); Отец во Мне, и Аз в Отце семь (ст. 88), и многие другие подобные – ясно показывали, что хотя Его учение таинственно, однако же отнюдь не противоречит закону Моисееву, и вообще – ветхозаветному учению о едином Боге.

Если бы судившие Господа Иисуса были менее ослеплены предрассудками и ожесточены против Него ненавистью, то легко могли бы увидеть, что Его учение от Бога. Пред их очами, действительно, были несомненные доказательства, что обетованный им Мессия, Христос, имел быть не простым человеком, не земным царем-завоевателем, о котором сами они мечтали, но лицом Божественным, хотя и вочеловеченным, и что это лицо есть именно Господь Иисус.

Божественность лица Мессии довольно явственно и раздельно раскрыта в священных книгах Ветхого Завета, где неоднократно говорится о Нем, как о Сыне Божием, который есть вместе и Сын человеческий, – как о таком лице, которое имеет единство природы с Богом Отцом, отличается теми же свойствами и действиями. Так напр. Пс. 2:7: Господь рече ко Мне: Сын Мой еси Ты: Аз днесь родих Тя! Пс. 44:8 Помаза Тя, Боже, Бог Твой; Пс. 109:1 Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене; Ис. 7:14 Имя ему Иммануил – с нами Бог! Ис.9:6 Отроча родися нам, Сын, – Бог крепкий, Отец будущаго века, и проч.; Мих. 5:2 И ты, Вифлееме, – из тебе Мне изыдет Старейшина, еже быти в князя во Израили: исходи же Его из начала от дней века. Дан. 7:13,14 Видех во сне нощию, и се на облацех небесных, яко Сын человеч идый бяше, и даже до Ветхаго денми дойде, и пред Него приведеся; и Тому дадеся власть и честь и царство, и вси людие, племена и язы́цы Тому поработают: власть Его, власть вечная, яже не прейдет, и царство Его не разсыплется. Малах. 3:1 Се Аз посылаю Ангела Моего пред лицем Моим. Внезапу преидет в Церковь свою Господь, егоже вы хощете; и т. п. В таких-то возвышенных чертах изображалось в ветхозаветных писаниях лицо Мессии, как лицо истинно-божественное. С этим учением о божественности Мессии согласно было некоторым образом и древнейшее предание, которое сохранялось у евреев и содержало в себе учение о Метатроне и Шехине, или о Боге, как виновнике Откровения, и о Божественном посреднике между Богом и миром (Dео Маnіfestаtоrе еt – Меdіаtоrе). По этому преданию, „Метатрон и Шехина, истекая из самой сущности Божества, в Нем отожествляются, так что между ними не остается и различия“. Такое учение раскрыто в самой древней книге Согар⁶² и в других древнейших еврейских книгах. Ученые иcследователи до того раскрыли действительность существования у евреев такого предания, начиная с самой глубокой древности, что не оставляют в этом никакого сомнения⁶³.

Теперь понятно, почему Евангелие в разных местах представляет иудеев говорящими и слушающими то об одном, то о другом лице Святой Троицы, как бы о деле известном, которое нисколько не изумляет их. (Так напр. Матф. 1:18, 20; Лк. 1:32, 35. и др. разн. мест.). Это показывает, что учение Иисуса Христа было только яснейшим раскрытием того, что заключалось в книгах закона и пророков, как в семени, и что содержалось, по крайней мере отчасти, даже в древнейшем, общепринятом, иудейском предании; следовательно, не могло бы показаться для иудеев совершенно противным их вере, если бы они не были ослеплены злобой и предрассудками, с которыми так не согласовалось внешнее состояние Иисуса Христа. Притом замечательно, что и Каиафа не спрашивает: „Христос ли Ты, Сын Божий?ˮ Но «Ты ли Христос, Сын Божий?ˮ Ты ли (как бы так сказал он) такое лицо, столь уничиженное, поруганное, столь ненавистное для нас, первосвященников?..

Обратимся теперь и к другому вопросу о Мессии. Если внешнее, уничиженное состояние Иисуса Христа (которое также было предвозвещено пророками, напр. Ис. 53) и могло казаться соблазнительным для некоторых иудеев, не ведуще Писания, ни силы Божия (Мк. 12:24), то, испытав писания пророческие, по указанию самого же Господа Иисуса (Ин. 5:29) и давая в своем сердце веру, по крайней мере делам Его (Ин. 10:38), эти ученые судьи должны были бы видеть несомненные доказательства того, что обетованный им Божественный посланник есть именно Господь Иисус!

Что на Иисусе Христе сбылись все ветхозаветные пророчества о Мессии, на это весьма часто указывал и Сам Господь (из бесчисленных указаний Его упомянем только о том, которое изречено Спасителем уже при самом нападении на Него, – пред тем, как отвели Его на суд синедриона (Мф. 26:54–56); указывают и святые Евангелисты, приводя изречения пророков при повествовании о всяком важнейшем событии в жизни Господа Иисуса, даже до изумительных подробностей (напр. Ин. 19:36,37 и др. мн.).

Учение о Себе, как о Христе, Сыне Божием, Господь Иисус подтвердил величайшими, многоразличными и разнообразными чудесами, которые до того поражали очевидцев, что они повторяли; николиже явися таκо во Израили (Мф. 9:33)! Или: никтоже бо может знамений сих творити, аще не будет Бог с ним (Ин. 3:2).

При столь дивных знамениях архиереи и книжники должны были, тем с большей осмотрительностью, обратиться к закону Моисееву и пророкам, и снести их учение с учением Христовым (Ин. 12:42. Деян. 5:17); но так ли поступили они при суждении о делах Иисуса Христа? Напротив, они и в этом отношении сделали все, чтоб быть неизвинительными пред судом Божиим: в них нисколько не видно заботы о том, чтоб совестно решить, нет ли, в самом деле, в Иисусе Христе признаков истинного Мессии? Тогда как божественное Его учение у самых простых слушателей исторгало признание: николиже тако есть глаголал человек (Ин. 7:46), они твердили без всякого исследования: ни, но льстит народы (Ин. 7:12)! Тогда как от века неслыханные чудеса являли в Иисусе силу божественную, и весь народ, в удивлении, говорил: еда сей есть Христос, Сын Давидов? (Мф. 12:23), фарисеи, с их клевретами, уверяли, что Иисус обладает силой бесовской, и что ею-то именно изгоняет бесов; уверяли, не только не имея на то твердых оснований, но и вопреки здравому смыслу (Мф. 12: 24–26, 29).

Вот почему, когда по собственному их вопросу, под клятвой, Господь Иисус исповедал Себя Христом, Сыном Божиим, они нисколько не исследовали истину сего исповедания, но все единогласно, как будто это дело не требовало никаких исследований, тотчас признали Его слова богохульством, и присудили Его к смерти, какую закон предписывал богохульникам, распространителям идолослужения и многобожия. Таким образом, из всех их отношений к Господу Иисусу Христу видно, что они водились иным каким-то духом, что правда и вера были для них делом сторонним! Между тем, Господь Иисус в Своем Лице, в учении и делах представлял столь много и притом столь разительных свидетельств своей правды, что у них, как бы против воли их, не могла не запасть мысль в сердце и совесть: не Он ли? – кажется, Он – Христос.

Если после этого и нельзя утверждать, что иудеи сделались виновниками осуждения Иисуса Христа в твердой уверенности, что Он Сын Божий, то, предполагая в них хотя малейший остаток доброго чувства, с большой вероятностью можем полагать, что они осудили Господа Иисуса с совестью сомнящеюся, в которой, при самом совершении их беззакония, верно пробуждался тайный голос: „не Он ли, в самом деле, – Христос?“ Особенно же сильно должно было прозвучать в преступной их душе то исповедание, которым Господь Иисус торжественно объявил Себя Сыном Божиим и указал на грядущую Свою славу; то исповедание, которого правота и истина до того была известна, что не могла быть заподозрена даже нарочито выисканными лжесвидетелями! Но эти люди тогда зашли уже слишком далеко, – так далеко, что им почти не оставалось возможности к возврату назад, что для них стало почти невозможным признать за Мессию Господа Иисуса, которому они причинили столько зла, которого подвергли такому уничижению, таким ужасным оскорблениям на своем суде! И вот они, в адском упорстве, объявляют Его богохульником...

Если сравнить этот беззаконный суд, это ужасное событие с теми мирными началами, какими должны были руководствоваться блюстители иудейского правосудия, то окажется, что в суде над Иисусом Христом нет ни малейших следов того уважения, какое, по иудейским законам, надлежало соблюдать на суде в отношении к подсудимому. Что за уважение, когда председатель судилища позволяет в своем присутствии бить подсудимого по ланитам! Да и сам Каиафа – что такое он здесь? – И обвинитель, и вместе судья.⁶⁴ Судья, который раздражается и разгорячается до того, что раздирает свои одежды, тогда как закон предписывал судьям воздержание от всего, что возбуждало бы страсти; судья, который обязывает подсудимого страшной клятвой, и вслед за тем, осуждает клятвенное его признание; судья, который не хочет более никаких свидетелей, несмотря на то, что закон требовал их, и что все приисканные лжесвидетельства для самих беззаконных судей показались недостаточными; судья, который при безуспешности законных исследований домогается, чтобы подсудимый, вопреки отечественным законам, был осужден по одному собственному признанию!

Хотя в словах Каиафы: хулу глагола (Мф. 26:65), заключался уже приговор Господу Иисусу, определенный законом за богохульство, однако же Каиафа, показывая вид, будто он заботится о законности судопроизводства, не объявляет своего мнения положительно, но лукаво дав своим советникам только основание для заключения, требует, чтобы они сами произнесли положительное мнение. Се ныне слышасте хулу Его: что вам мнится? (Мф. 26:66) Поэтому члены синедриона, действовавшие совершенно в духе Каиафы, зная, что если дело будет тщательно исследовано, Иисус окажется совершенно невинным, присуждают Ему смерть и говорят: повинен есть смерти! Где же, на этом суде, то правосудие евреев, которого столь блистательная картина представляется нам в их уголовных законах того времени? Где та всевозможная умеренность в суждениях, какая предписывалась всем вообще лицам, участвовавшим в суде? Где публичные прения, общее исследование о вине подсудимого? Где преимущество для защитников невинности? Ничего этого не было, – не было, без сомнения, потому, что здесь заседали одни единомышленники, которые наперед уже согласились приговорить к смерти Того, кто находился теперь пред судом их.

Поправ таким образом все законы, беззаконные судьи, тем не менее, удерживают вид законности; и окончательное произнесение приговора, как предписывал закон, отлагают до вторичного заседания, однако же не до третьего дня (как бы следовало), а только до рассвета следующего.

И каков был этот вторичный допрос? Ничем не лучше первого. Чтобы видеть это, стоит только прочитать евангельское о нем повествование: и яко бысть день, собрашася старцы людстии, архиерее и книжницы, и ведоша Его (Иисуса) на сонм свой, глаголюще: аще Ты еси Христос? Рцы нам. Рече же им: аще вам реку, не имете веры; аще же и вопрошу вы, не отвещаете Ми, ни отпустите. Слова Спасителя совершенно подтверждались действиями судей в предшествовавшем их заседании. Однакож, и тут еще Господь не оставляет их без вразумления, но еще раз указывает им на то, кого они судят: отселе будет Сын человеческий седяй одесную силы Божия. Реша же вси: Ты ли убо еси Сын Божий? Он же к ним рече: вы глаголете, яко Аз есмь. Они же реша: что еще требуем свидетельства? Сами бо слышахом от уст Его (Лк. 22:66–71)! Итак, опять осуждение обвиняемого по одному собственному Его признанию, – осуждение без всякого исследования истины слов Его, – вопреки всякой справедливости.

Но, если что показывает беззаконность и крайнюю жестокость суда над Господом Иисусом, то это жесточайшие оскорбления, каким подвергался Он, подсудимый, как в продолжении всего судопроизводства, так особенно по произнесении Ему смертного приговора. Тогда, преимущественно, беззаконники изливали на Него всю свою ярость: плевали, заушали, укоряли Его, и всячески ругались над Ним. Тогда заплеваша лице Его, и пакости Ему деяху (Мф. 26:67). И начаша нецыи плювати нань, и прикрывати лице Его, и мучити Его... И слуги по ланитома Его бияху (Мк. 14:65). И мужие держащии Иисуса, ругахуся Ему, биюще, и закрывше Его, бияху Его по лицу, и вопрошаху Его, глаголюще: прорцы нам, Христе, кто есть ударей Тя? И ина многа хуляще глаголаху нань (Лк. 22:63–65; Мф. 26:68)... „Для чего же они делали это, – спрашивает Златоуст, – когда уже вознамерились умертвить Его? Какая была нужда в таком поругании? Разве та, чтобы ты видел злобный нрав их. В самом деле, они тем обнаруживали свое исступление; таким порывались бешенством, что будто нашли добычу, и, совершая это торжество, с злобной радостью бросились на нее, чтобы показать убийственный нрав свой.⁶⁵ Господь Иисус, укоряем противу не укоряше, стражда не прещаше; предаяше же судящему праведно (1Пет. 2:23), – Судии всех Богу! „Это показывает, – скажем опять словами святителя Златоуста, – неизреченную попечительность Господа и непростительную злобу тех, которые с столь кротким и тихим поступали так, как только может поступать лев с агнцем. Ничего, ничего здесь не опущено, ни с Его стороны в кротости, ни с их – в злобе и жестокости, на словах и на деле!⁶⁶ Поистине поразительно, даже неестественно видеть собрание сановников, пользующихся общим уважением и как бы общественным полномочием, и между тем, либо явно употребляющих во зло свое полномочие, либо преступным согласием, поблажкой, попускающих другим совершать самые ужасные наглости; но как могло это случиться, подумает кто-либо? Могло – когда случилось, – когда единогласно подтверждается свидетельствами самых современников, которые если не присутствовали в судопроизводстве, то были на месте события, в соседстве, на дворе; были для того именно, чтобы видеть, чем это кончится (Мф. 26:58. Мк. 14:54), – и, может быть, с сердечной скорбью выведывали все то, что случилось с их Учителем!

Нисколько не удивительно, если те же иудеи, которые произнесли над Господом смертный приговор, первые показали и пример жестокого обращения с Ним; „Священницы за ланиту удариша Христа“, воспевает святая Церковь⁶⁷ справедливо заключая, что в числе некоторых (по сказанию Евангелиста: Мк. 14:65) оскорбителей, прежде всего, были главные виновники осуждения, которым даже стоило лишь только дать знак, чтобы и меры не было жестоким обидам со стороны их рабов. Но если эти ужасные оскорбления, эти бесчеловечные жестокости отнесем даже и к слугам первосвященника или к его свите, то все неизвинительны те, которые, приписывая себе право суда над Господом Иисусом, должны были оказать Ему всевозможное покровительство закона.

Те жестокости, неизвинительные и в том случае, когда бы они оказаны были человеку, осужденному на неминуемую смерть и уже преданному на казнь, были тем более несправедливы в отношении к Иисусу Христу, что настоящим, законно-судебным порядком, не было еще произнесено над Ним определенного приговора, по господствовавшему тогда в Иудее праву: известно, что в это время в Иудее смертный приговор мог произнести только римский прокуратор, которому принадлежало и самое уголовное судопроизводство.⁶⁸ Посему-то, члены синедриона, осудив Христа Иисуса в качестве судей, принуждены были явиться с Ним к игемону – Пилату в качестве обвинителей. Посмотрим, как действовали они и здесь.

Если на суде Каиафы иудеи беззаконно действовали, как законопреступные судьи, прикрывавшиеся только личиной правосудия, то здесь, пред Пилатом, в непрерывном ряду самых несправедливых и бесчеловечных действий, они являются открытыми, ожесточенными врагами Иисуса Христа, обнаружившими во всей силе свою злобу и свирепость своих страстей.

Воставше все множество их, ведоша Его к Пилату (Лк. 23:1). К чему все множество? Если бы дело было законное, если бы, по судебном исследовании вины подсудимого, она оказалась явной и несомненной, то, без сомнения, довольно было бы сообщить прокуратору об исследованиях синедриона чрез нескольких его членов. Но нет, к Пилату устремился весь синедрион, как бы для того, чтобы одной многочисленностью голосов сообщить лживым его показаниям надлежащую важность и силу. „Это было для того, – по объяснению Златоуста, – чтобы множество судей, и нехотящим им, – т. е. как бы против воли их самих, – показывало, что истина их обвинения дознана опытомˮ.⁶⁹ Таким-то образом иудеи, конечно, надеялись без труда достигнуть беззаконной своей цели, и вместе соблюсти всю внешнюю законность. И в каком жалком виде является эта заботливость их о внешней законности! Дыша убийством, лицемеры, по-видимому, опасаются оскверниться даже прикосновением к судилищу язычника: и тии не внидоша в претор, да не осквернятся (Ин. 18:28)!.. „Смотри, как смешны иудеи! – восклицает Златоуст. – Какое осквернение, скажи мне, войти в судилище, где преступники приемлют казнь? Одесятствующие мятву и копр, убивая неправедно неповинного, не думали оскверниться; а между тем показывали, что судилище может осквернить их!ˮ⁷⁰.

На вопрос Пилата: кую вину приносите на человека сего? иудеи отвечают: аще не был сей злодей, не быхом предали Его тебе (Ин. 18:29,30)! Таким образом, с самых первых слов они обнаруживают слепую свою ненависть к Господу Иисусу: уклоняясь от прямого показания вины, эти беззаконные обвинители уничижают обвиняемого голословно одним именем злодея, и кого же уничижают? – всенародного Благодетеля!.. „Что за безумие, – взывает святитель Златоуст, – почто не раскрываете злодеяния, но прикрываете? Почто не обличаете зла? Видишь ли, как везде отрицаются они от прямого обличения!ˮ⁷¹ Он злодей!.. „Надлежало бы, – скажем с блаженным Августином, – вопросить об этом тех, кого освободил Он от нечистых духов и болезней; надлежало бы вопросить прокаженных, которых Он исцелил, глухих, немых и слепых, которым Он возвратил слух, язык и очи; мертвых, которых Он воскресил, и, что превышает все Его чудеса, буиих, которых Он исполнил божественной мудростью, – их-то надлежало бы вопросить,ˮ⁷² что это за злодеяния, в которых провинился пред своими преследователями Господь Иисус!.. О, эти люди, взысканные бесчисленными благодеяниями Иисуса Христа, без сомнения, восстанут некогда на суд с родом сим, жестоковыйным и богопротивным!.. На суде Пилата не слышно было их свидетельства. Но и без того, если бы обвинявшие Господа Иисуса иудеи менее были ослеплены ненавистью к Нему, конечно, легко могли бы сообразить, что Пилат не захочет осудить на казнь представленного ему человека без всякого суда – единственно потому, что обвинители решились назвать Его злодеем, и что этого тем менее можно было ожидать от гордого римлянина, который, в качестве правителя Иудеи, обладал исключительной властью произносить приговоры по делам уголовным, а потому всякое притязание ограничить эту власть почел бы личным себе оскорблением.

И Пилат очень ясно дал заметить, как показалось ему голословное их обвинение! Его ответ: поимите Его вы, и по закону вашему судите Ему (Ин. 18:31), очевидно, заключал в себе язвительный укор. Он как бы так говорил им: „уголовный суд принадлежит мне, и я должен судить по законам; а законы не позволяют мне предавать на казнь человека, которого вины я не исследовал и не открыл (Деян. 25:15,16); может быть это позволяет вам ваш закон: так возьмите Его, и судите по вашему закону!ˮ Как бы не поняв слов Пилата, или понимая их в прямом смысле, иудеи отвечают: нам не достоит убити ни когоже (Ин. 18:31)! Столь же хитрые, как и злобные, члены синедриона не только не противоречат тайной мысли игемона, на которую он сделал явный намек; но еще выражают, что за тем-то и явились в преторию... „Они, – как замечает святитель Лев, – по-видимому, преданы римским законам и предоставляют суд власти игемона, тогда как, на самом деле, хотят иметь в нем более исполнителя своей жестокости, чем судью; они представили ему Иисуса Христа уже связанного крепкими узами, избитого частыми заушениями, обезображенного заплеваниямиˮ⁷³ тогда, как уже изрекли подсудимому смертный приговор! Ничто, конечно, не удержало бы их и от злодейского умерщвления Его. И если „они не умертвили Иисуса тайно,ˮ то без сомнения „потому только, что хотели уничтожить самую славу Его, – хотели предать Его смерти публично, пред всемиˮ⁷⁴; да и потому, что „первосвященники и старейшины народаˮ иудейского, главные виновники осуждения Иисуса Христа, старались действовать так, чтобы казаться непричастными злодеянию; они скрывали дела рук, и изощряли стрелы языка, не желая, по-видимому, убийстваˮ; а между тем таили в душе „восклицание: распни, распни Егоˮ⁷⁵ и вот теперь торжественно предают Господа Иисуса суду другой, высшей власти! С таким-то духом возглашают беззаконные: „нам не позволено никого предавать смерти!ˮ Закон не позволяет! Но „по какому закону вам, иудеи, можно желать того, чего нельзя делатьˮ⁷⁶?

Признав торжественно, что, по существовавшим тогда законам, смертный приговор законно-судебным порядком мог произнесть над обвиняемым ими Иисусом только римский игемон, обвинители уже никак не могли уклониться от того, чтобы не выставить, в чем находят они виновным подсудимого, чтобы не представить так называемых „обвинительных пунктовˮ. В чем же состоят они? Какое главное обвинение со стороны иудеев против Господа Иисуса? Следовало бы ожидать, что оно будет то самое, по которому Он осужден на суде синедриона, то есть обвинение в богохульстве, – единственное, произнесенное Каиафой пред сонмищем иудеев. Но о нем и не упомянуто! Отчаяваясь вынудить у римского судьи смертный приговор за разногласие религиозное, которе римляне не считали делом важным⁷⁷ и зная, что Пилат не берет никакого участия в делах, относящихся к религии, они с намерением сильнее подействовать на него, как на гражданского судью, прибегают к извороту в главном обвинении, – обращают донос в другую сторону, и вместо вины религиозной (богохульства) вдруг указывают на преступление гражданское, государственное! Начаша же нань вадити, глаголюще: сего обретохом развращающа язык (народ) наш, и возбраняюща кесареви дань даяти, глаголюща себе Христа Царя быти (Лк. 23:2). „Отсюда видно, – замечает Златоуст, – что и раздрание риз, и ужас оный первосвященника было одно притворство!ˮ Отсюда видно, что и там и здесь, все вели они и направляли лишь только „к тому, чтобы подвергнуть Его смерти!ˮ⁷⁸ Поистине, если что с особенной силой изобличает обвинителей Иисусовых, то именно изворот их в обвинении. Всецело занятые той мыслью, как бы погубить Его, они теперь являются уже не мстителями за свою религию, будто бы жестоко оскорбленную, за свое богопочитание, будто бы подверженное опасности: перестав быть иудеями для того, чтобы воспламенить страсть в иноплеменнике, эти лицемеры теперь принимают вид, что заботятся только о пользах Рима и обвиняют своего соотечественника в намерении восстановить царство иерусалимское, сделаться царем иудейским, – объявляют, будто Он возмущает народ (против завоевателей) и запрещает давать дань кесарю!

Какая бесстыдная клевета заключается в этом показании обвинителей! Иисус Христос запрещает давать дань кесарю! Но кому же не известно было, что „Он и сам платил дань (Мф. 17:24), и другим повелевал платить ее?ˮ⁷⁹ Нет сомнения, что и у самих обвинителей было еще в свежей памяти премудрое изречение Господа, произнесенное в ответ на лукавый вопрос злоумышленников: „следует ли нам давать подать кесарю?“ Указывая образ кесаря на римской монете, Он в то время сказал: „отдавайте кесарево кесарю (Лк. 20:22–25)!“ Явно после этого, что обвинение Господа Иисуса в том, будто Он запрещал давать подати, было только средством к вооружению против Него Пилата, который, как „прокуратор кесаря“, был и поставлен главным образом для взыскания податей. Не менее лживо и другое обвинение – в мнимом посягательстве Господа Иисуса на царскую власть; ибо этим врагам, наблюдавшим за всеми Его действиями, очень хорошо известно было, что Он не только не обнаруживал никаких видов на земное царство, не только воспротивился намерению облагодетельствованного Им народа, который хотел силой взять Его и сделать царемˮ (Ин. 6:14,15), но даже до того уклонялся от всякого вмешательства в гражданские дела, что отказался участвовать в разделе имущества: человече, сказал Он просившему Его об этом, кто Мя постави судию или делителя над вами (Лк. 12:13,14)? Что же открывается теперь, при допросе Пилатовом?

Ты ли еси Царь Иудейск? – вопросил Пилат Иисуса Христа, взяв Его для допроса в Преторию, то есть „справедливо ли то показание, что Ты выдаешь Себя за царя иудейского?ˮ Не отвечая на этот вопрос, Господь, в свою очередь, Сам спрашивает Пилата: о себе ли (от себя ли) ты сие глаголеши, или инии тебе рекоша о Мне (Ин. 18:33,34)? И своим вопросом, по замечанию одного из просвещеннейших наших пастырей, „неприметным образом уничтожает всю силу вопроса Пилатоваˮ. Если Пилат говорил „не от себяˮ, не по собственным подозрениям, – как и действительно было, – а основываясь единственно на словах „другихˮ, этих самых обвинителей, то и отсюда уже видно было, что обвинение первосвященников было – сущая клевета; ибо предполагаемая опасность от Иисуса Христа для римского правительства всего скорее должна была сделаться известной Пилату, как римскому прокуратору⁸⁰. Когда же игемон, как бы оскорбленный тем, что ему приписывается подозрение Иисуса Христа в таком домогательстве, возразил: еда аз Жидовин есть? Род Твой и архиерее предаша Тя мне: что еси сотворил? (Ин.18:35) – тогда Господь разрешает его недоумение открытием, что „царство Его не от мира сегоˮ, не есть царство земное, которого ожидали иудеи в своих мечтах о Мессии, и в „непререкаемое подтверждениеˮ⁸¹ своих слов, указывает на то, что в противном случае Он не был бы предан иудеям! Отвеща Иисус: царство Мое несть от мира сего: аще от мира сего было бы царство Мое, слуги Мои убо подвизалися быша, да не предан бых был Иудеом: ныне же царство Мое несть отсюду (Ин.18:36). Показав, в каком смысле надобно понимать Его царем, Иисус Христос на вторичный вопрос Пилата: убо царь ли еси Ты? дает уже ответ утвердительный, и с тем вместе внушает, что царство Его есть царство истины, так как Он в мир пришел для свидетельствования об истине, и что Его подданные – слушающие истину... Отвеща Иисус: ты глаголеши, яко Царь есмь Аз: Аз на сие родихся и на сие приидох в мир, да свидетелствую истину: и всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего (Ин. 18:37). Весь этот ответ Господа Иисуса весьма замечателен и в нравственном отношении, как доброе исповедание истины (1Тим. 6:13), и в догматическом, как проповедь о непоколебимости Церкви, или духовного царства Христова на земле, и в судебном, – потому что двукратное подтверждение: „царство Мое не от мира сегоˮ, „царство Мое не отсюдаˮ, – совершенно освобождало Его от обвинения в посягательстве на царство временное, или на власть кесаря. Поэтому-то, в ответе на слово об истине, Пилат спросил: что есть истина? и потом, поспешным удалением из претории, по словам одного святого отца,⁸² показал, что он не от истины, и не слушает гласа ее; однако, вслед за тем иудеи слышали торжественный его отзыв, что их обвинение совершенно несправедливо: изыде ко Иудеом, и глагола им: аз ни единыя вины обретаю в Нем (Ин. 18:38)! И вот Иисус, всенародно обвиненный иудеями, всенародно оправдан голосом римского судьи! „Это, – говорит святитель Кирилл Александрийский, – было дело, достойное смеха, или лучше достойное слез, что Того, Кто по законам язычества признан невинным, иудеи, хвалившиеся хранением закона Божия, почитали повинным смертиˮ⁸³. А то стоило еще большего смеха или плача, что когда уже и Пилат, после судебного допроса, признал Иисуса Христа невинным, иудеи не только не уступали, но еще настоятельнее усиливали свое обвинение в том же мнимом преступлении, и уверяли, что возмутительные действия Иисуса распространяются повсюду: они же крепляхуся (настаивали) глаголюще, яко сей развращает люди (возмущает народ), уча по всей Иудеи, начен от Галилеи до зде (Лк. 23:5).

Он возмущает народ, уча: вот в чем главное оскорбление иудейских первосвященников, книжников и фарисеев! Если не в устах этих явных клеветников, то, может быть, в их сознании, а еще более, в самом существе дела, приведенное обвинение имело такой смысл: „Он учит, то есть, вразумляет и просвещает народ; Он проповедует учение новое, от нашего отличное; Он раскрыл и показал на деле – никому до Него в такой степени неведомую и как бы Ему одному принадлежащую добродетель – любовь, и чудодейственные Его руки непрестанно источали дары этой любви! Он возмущает народ, – то есть: народ слушает Его с увлечением, радостно внемлет святым и в высшей мере поучительным Его урокам, следует за Ним с усердием, и любит Его несравненно более, чем нас, духовных своих вождей; любит потому, что Он проповедует учение для народа утешительное, от которого он в восхищении (Мк. 11:18); речи Его трогательны и поразительны. О, как сильно, как нестерпимо поражает Он своей проповедью нашу гордость и лицемерие, наше корыстолюбие и ненасытный дух господства (Лк. 16 и друг.)“ Так понимать обвинение, взнесенное иудеями на Иисуса Христа в отношении к народу, заставляет нас вся евангельская история. Но нигде в ней невозможно найти и следа тех возмутительных действий Иисуса (против правительства), о которых вопияли иудеи пред Пилатом! К действиям подобного рода, очевидно, нельзя отнести того случая, о котором упоминает Евангелист Иоанн (Ин. 7:43), – именно той частной распри или тех толков, какие возбуждены были в народе божественным учением Господа, когда одни утверждали, что сей дивный Учитель есть Пророк, а другие недоумевали, от Галилеи ли должен придти Христос? и т.п. Ничего не может быть естественнее того, что великая слава Иисуса Христа, божественные Его чудотворения, возбуждали в народе молву и, как обыкновенно, различные суждения, тем более, что ни от кого не было сокрыто, как первосвященники и фарисеи обнаруживали явную ненависть и презрение к сему необыкновенному Лицу. Но ничего не могло б быть страннее и даже безрассуднее той мысли, будто подобное разногласие в народе нарушало общественное спокойствие, и будто за это Господь Иисус должен был подлежать уголовному суду! Находим еще в евангельской истории, что, пришедши призвать не праведных, а грешных к покаянию (Мф. 9:13), Он действительно явился другом мытарей и грешников, и приходивших к Нему таковых не изгонял вон (Ин. 6:37). Весьма нередко люди, в очах беззаконных первосвященников и фарисеев презренные и уничиженные, люди, даже при всей своей правоте гонимые и преследуемые ими, с любовью принимаемы были Иисусом Христом, Который усматривал в них то недужных, требующих врача, и являлся им врачом душ и телес; то заблудших овец, которых надлежало привести во двор овчий, и был для них пастырем добрым; то блудных сынов, искавших утешения в объятьях чадолюбивого отца, и принимал их в недро Своей благости. Все это показывают самые притчи Его, в которых так прекрасно, так возвышенно выразился любвеобильный и кроткий способ Его действования, прямо противный действиям фарисеев и их клевретов (Мф. 18:12... Лк. 15:18–20, 9), Если такое обращение Иисуса Христа с кающимися грешниками подвергалось порицанию со стороны мнимых блюстителей иудейского закона, то потому только, что сами они заботились единственно о наружном благочестии, а отнюдь не потому, будто обращавшиеся ко Христу грешники возбуждали какие-либо опасения в верховном иудейском совете. Притом, постоянно внушая своим последователям повиновение верховной власти, смирение, терпение и проч., – такие добродетели, которые образуют не только истинных чтителей Бога, но и наилучших граждан, – Господь Иисус и в Самом Себе явил самый высокий образец любви к отечеству (Мф. 11:29.5,6,7, и пр.)⁸⁴ Свидетельством тому служат слова самих же старейшин иудейских, которые, чтобы склонить Иисуса Христа к исцелению любимого раба сотникова, не придумали ничего сказать более убедительного, как следующее: достоин есть, емуже даси сие: любит бо язык наш (нашу нацию) (Лк. 7:4,5). Да и сколько раз Господь Иисус оплакивал бедствия Своего отечества! Не проливал ли Он слез о родном Иерусалиме? Не внушал ли Своим соотечественникам единения, которое одно в состоянии укрепить и упрочить силы государства? Иерусалим! Иерусалим! сколько раз хотел Он собрать чад твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья (Мф. 23:37)! Скорбя о бедственном состоянии Своего народа, Господь Иисус утешал его надеждой на другую, лучшую жизнь, и к ней устремлял взоры всех, стараясь возвысить человека до первоначального его достоинства; а развращенных вельмож, гордых богачей, беззаконных лицемеров устрашал и поражал представлением последнего суда, на котором каждый будет судим Богом всевидящим не по званию, а по делам. Но, вразумляя знатных и богатых, и возвещая горе тем из них, которые закоренели в зле (Мф. 23:13), Иисус Христос подвергал вечному осуждению отнюдь не богатство, не знатность, а крайне беззаконное употребление того и другого, к погибели не только своей, но и других.

Итак, не удивительно, что иудеи, обвиняя на суде Господа Иисуса в возмущении народа, не могли представить никаких доказательств; и для усиления своего обвинения указывали только на повсюдное распространение Христовой проповеди, начиная от Галилеи, до Иерусалима! Посему-то и Пилат, при всем усилии обвинителей, видя, что во Христе Иисусе не было никаких притязаний на верховную власть, казалось, уже не обращал и внимания на обвинение; его взоры устремлены были только на обвиняемого. Но Господь Иисус, что ни клеветали иудеи, молчал и не отвечал ни одного слова. И егда нань глаголаху архиерее и старцы, ничесоже отвещаваше. Тогда глагола Ему Пилат: не слышиши ли, колико на Тя свидетельствуют (Мф. 27:12,13)? Не отвещаваеши ли ничтоже? Иисус же ктому ничтоже отвеща (Мк. 15:4,5), ни к единому глаголу (Мф. 27:14). Молчал Господь, как замечает святитель Златоуст, „потому, что обвинители в делах Его могли видеть бесчисленные доказательства Его силы, кротости, умеренности; но произвольно слепотствовали, замышляли злое, и суд их был превратныйˮ.⁸⁵ „Неизреченным молчанием Своим беззлобивый Страдалец обнаруживал Свое величие и высокое достоинство!ˮ Игемон, конечно, не ожидавший увидеть в подсудимом не только правоту, но и такое величие, весьма удивился: яко дивитися игемону зело (Мф.27:14). „Да и надобно было удивляться, – говорит тот же святитель, – видя такую кротость и молчаливость в Том, Кто мог сказать весьма многое,ˮ тогда как „сами они обвиняли Его не потому, что сознавали в Нем что-нибудь худое, а по одной зависти и ненависти делали этоˮ⁸⁶. Однако же судье, убежденному в невинности подсудимого, нельзя было довольствоваться одним удивлением, – первым делом игемона, в настоящем случае, долженствовало быть освобождение Невинного. И в Пилате в самом деле было это желание; к тому именно и клонился вопрос его, предложенный Иисусу: „не слышишь ли, сколько против Тебя свидетельств?ˮ „Пилат хотел освободить Его, если Он будет защищать Себя, и для того сказал этоˮ⁸⁷

Но легко ли было Пилату, с его характером, противостать столь сильным обвинителям? Подробности суда над Иисусом Христом ясно показали, что за человек был Пилат. По всему видно, что сердцем этого человека, при видимом стремлении его к справедливости, управляли не внушения вечного закона правды, а рассчеты самолюбия. Все его действия обнаруживают двоедушие, жалкую борьбу своекорыстия с чувством долга, и победу первого над последним. То представляется он человеком добросовестным и справедливым, – там, где в соблюдении этих качеств не предвидится опасности для внешнего благосостояния; и в этом случае он действует с силой, смело и решительно – изыскивает и употребляет, кажется, все возможные, зависящие от него средства, чтобы сделать требуемое от него добро. То вдруг видим его человеком, несправедливым, легкомысленным, и даже злым до жестокости, – как скоро требуют того рассчеты своекорыстия и эгоизма: в этом случае поступки его хотя и прикрываются также личиной правды, но в существе своем показывают совершенное к ней равнодушие и холодность; тогда деятельность его управляется рассчетами благоразумия и изыскивает средства уклониться от принесения требуемой жертвы истине. То является он существом слабым и нравственно бессильным, до того подверженным внешнему влиянию, что оно, по-видимому, заставляет его действовать даже против воли, вопреки собственному его сознанию! Таков характер Пилата. Таков был тот человек-судья, от которого иудеи-обвинители настоятельно требовали осуждения Иисуса Христа.

После этого понятно, отчего Пилат, видя, что осудить Иисуса Христа было бы величайшей несправедливостью, а не осудить – значило бы вооружить против себя весь синедрион, – решился, для своего спокойствия, отклонить от себя обязанность производить столь затруднительный суд, чтоб не быть в необходимости произнести смертный приговор, вопреки собственному убеждению. В наименовании Галилеи, откуда, по показанию обвинителей, проносилась „возмутительнаяˮ проповедь Господа, Пилат нашел предлог – передать суд над Иисусом Христом – галилейскому тетрарху Ироду Антипе,⁸⁸ находившемуся тогда в Иерусалиме, и немедленно послал к нему Господа. Пилат же, слышав Галилею, вопроси: аще человек галилеанин есть? И разумев, яко от области Иродовы есть, посла Его к Ироду, сущу и тому во Иерусалиме в тыя дни (Лк. 23:6,7).

Сонмище иудейское устремилось и к Ироду. И пред Иродом преследователи Господа Иисуса, иудеи, явились нещадными поносителями Его: стояху же архиерее и книжницы, прилежно вадяще нань (Лк. 23:10). Как показались их обвинения самому Ироду, можно видеть уже из того, что он совсем не уважил их, и, несмотря на то, что давнее его желание – увидеть от Христа Спасителя какое-либо чудо (6е бо желая от многа времене видети Его, зане слышаше многа о Нем, и надеяшеся знамение некое видети от Него бываемо Лк.23:8) не было удовлетворено, и что на все многочисленные и без сомнения пустые его вопросы, Господь не удостоил его в ответ ни одним словом, Ирод весь свой приговор ограничил тем, что наругался над Иисусом, уничижил Его, и в довершение всего надев на Него светлую одежду, отравил Его обратно к Пилату, чтобы чрез то дать ему знать, что возносимая на Него иудеями вина стоит разве только посмеяния, а не опасений, и не осуждения на казнь: укорив же Его Ирод с вой своими, и поругався, оболк Его в ризу светлу, возврати Его к Пилату (Лк.23:11).⁸⁹

Таким образом, никто из гражданских судей не хотел осудить Господа Иисуса, – ни Пилат, который торжественно провозгласил, что не обретает в Нем никакой вины, ни Ирод, который видел в Нем только предмет посмеяния. Но все это нимало не обезоружило иудеев! И после того, как сам Ирод не нашел в Иисусе Христе уголовной вины, иудеи тем не менее требуют осуждения Его на смертную казнь, как и в самом начале суда! С той же неукротимой ненавистью, первосвященники и книжники из дворца Иродова возвратились с Господом Иисусом опять к Пилату, решившись заставить его, какими бы то ни было средствами, действовать по-своему. Тщетно Пилат повторяет перед ними ход всего судопроизводства, – указывает на то, что ни сам он „не нашел Человека сего виновным в том, в чем обвиняли Его, ни пред Иродом не оказалось, чтобы Он сделал что-нибудь достойное смертиˮ. Пилат же, созвав архиереи и князи и люди, рече к ним: приведосте ми человека сего, яко развращающа люди: и се аз пред вами истязав, ни единыя же обретаю в человеце сем вины, яже нань вадите; но ни Ирод: послах бо Его к нему, и се ничтоже достойно смерти сотворено есть о Нем (Лк. 23:13–15). Иудеи непреклонны были в своем требовании. Наказав убо Его отпущу (Лк. 23:16): таково было заключение речи Пилатовой к обвинителям! Отпущу, наказав! За что же? После того, как Он, подсудимый, провозглашен совершенно невинным, и самое малое наказание Его – не было ли уже явной несправедливостью и жестокостью?⁹⁰ Так. Но по суду Пилата, это, без сомнения, было необходимой уступкой неумолимой настойчивости сильных обвинителей, делом благоразумного снисхождения к их жестоковыйности, – средством к утолению столь сильно волновавшей их ярости.⁹¹ Впрочем Пилату представлялась еще надежда, не раздражая обвинителей, усовестить их, и освободить Иисуса, даже, может быть, без всякого наказания.

Такая надежда должна была представляться Пилату тем отраднее, что к голосу его совести теперь присоединился еще и голос его жены, которая предостерегала его, чтобы он ничего не делал Праведнику, из-за которого она много пострадала во сне: седящу же ему на судищи, посла к нему жена его, глаголющи: ничтоже тебе и Праведнику тому: много бо пострадах днесь во сне, Его ради (Мф. 27:19)! И ту надежду подавал именно обычай народный – отпускать на праздник Пасхи по одному узнику. И глагола им (иудеям) Пилат: есть обычай вам, да единаго вам отпущу на Пасху (Ин. 18:39): кого хощете (от обою) отпущу вам? Варавву ли, или Иисуса глаголемаго Христа? Ведяше бо, яко зависти ради предаша Его (Мф. 27:17–18). По объяснению святителя Златоуста, Пилат как бы так сказал: „Если не хотите отпустить Его, как невинного, то отпустите по крайней мере как виновного, для праздника! Видишь ли извращение порядка? Обычай был такой, чтобы народ просил об осужденных, а игемон отпускал. Теперь же делается напротив: игемон требует этого от народа, а они не укрощаются, но еще более свирепствуют от завистиˮ, будучи уже не в состоянии „ничего сказать в Его обвинениеˮ.⁹² Притом Пилат не прямо предложил им отпустить Иисуса, но поставил в уровень с Ним Варавву связана нарочита (известного узника, Мф. 27:16), то есть разбойника (Ин. 18:10), иже бе за некую крамолу бывшую во граде и убийство ввержен в темницу (Лк. 23:19), поставил, и дал на выбор одного из двух! Казалось бы, что тут и выбирать? Варавва был уже всем известен, как дознанный убийца, и дело его давно решено. Можно ли было не только отпустить его, но и сравнивать с Иисусом, о котором только еще рассуждалось, и в Котором, по крайней мере Пилат, не находил никакой вины. И однако же Варавву судьи предпочли Иисусу, и сделать это предпочтение расположили самый народ.⁹³ Архиерее же и старцы наустиша народы, да испросят Варавву, Иисуса же погубят (Мф. 27:20). „Пилат, – по словам святителя Златоуста, – не имел мужества, был слаб,а архиереи были злобны и лукавы. Видишь ли, с какой тщательностью стараются они не оставить для себя и тени к своему оправданию! ибо что надлежало сделать: отъявленного ли преступника отпустить, или сомнительного? Если позволено было отпускать одного из уличенных преступников, то тем более, сомнительного. И конечно, Иисус не казался для них худшим явных человекоубийц! Не просто сказал: имели разбойника, но разбойника явного, по своим злодеяниям известного, учинившего безчисленные убийства. Однако и сего предпочли Спасителю вселенной, и не посовестились ни времени святого, ни законов человеколюбия, ни другого чего-либо подобного. Зависть совершенно ослепила их“.⁹⁴ А они, своими злобными наущениями, успели ослепить народ, и ослепили до того, что все стали требовать отпущения Вараввы: возопиша же вси народи, глаголюще: возми (на казнь) Сего, отпусти же нам Варавву (Лк. 23:18)! Столь неожиданный выбор привел Пилата в крайнее недоумение. Что убо сотворю Иисусу, глаголемому Христу? (Мф. 27:22) – спросил он обвинителей, когда они стали просить отпущения Вараввы. „Сим вопросом, – продолжает тот же святитель, – он опять хочет посрамить их: предоставляя им свободу в выборе, внушает, чтобы они хотя от стыда испросили Иисуса, и таким образом все бы отнеслось это к их великодушию. Если бы сказал он, что Иисус ни в чем не согрешил, то тем вызвал бы их только к большим прениям; когда же испрашивал безопасность Ему у их человеколюбия, то против сей просьбы и убеждения нечего было прекословить им“ (Мф. 27:23). Но что? Несмотря на все это, весь народ уже прямо стал требовать Господа Иисуса на распятие: глаголаша ему (Пилату) вси: да распят будет! Никто, кажется, не хотел и слушать возражений Пилата. Игемон рече: кое убо зло сотвори Сей? Они же излиха вопияху, глаголюще: да пропят будет! (Лк. 23:22; Мф. 23:23) Пилат третицею рече к ним: что бо зло сотвори Сей? Ничесоже достойно смерти обретох в Нем; наказав убо Его отпущу (Лк. 23:21,22). – Распни, распни Его! Только и слышно было со всех сторон! Они же прилежаху гласи великими, просяще Его на распятие; и превозмогаху гласи их (крик народа) и архиерейстии (Лк. 23:23)

Пилат ясно видел, что озлобление иудеев против Иисуса Христа достигло высшей степени: видел, что ожесточенные враги Иисуса жаждут смертных Его страданий, Его крови! Вместо того, чтобы противостать их злобе всей силой правды, слабый игемон, для утоления ярости обвинителей, велел бить Иисуса! И вот Господь Иисус, провозглашенный невинным, предается жесточайшему бичеванию, которому подвергались только рабы, за весьма важные преступления, по большей части пред осуждением на смерть!⁹⁵ К жестоким мукам присоединено не менее жестокое посмеяние. Тогда воини игемоновы приемше Иисуса, ведоша Его внутрь двора, еже есть претор: и созваша всю спиру (известный отряд воинов), и совлекше (раздев) Его, одеяша Его в ризу багряну: и сплетше венец от терния, возложиша на главу Его, и трость в десницу Его: и поклоншеся на колену пред Ним, ругахуся Ему, глаголюще: радуйся царю иудейский. И плюнувше нань, прияша трость, и бияху по главе Его (Мф. 27:27–30. Мк. 15:16. Ин. 19:2,3). И когда грубые и свирепые воины игемоновы уже истощили над Господом всю свою жестокость и язвительность, Пилат вышел к иудеям, и сказал: се извожду Его вам вон, да разумеете, яко в Нем ни единыя вины обретаю (Ин. 19:4). С намерением указывает он теперь на невинность Иисуса Христа, чтобы тем сильнее мог подействовать на обвинителей жалостный вид обвиняемого!⁹⁶ С облитым кровью телом, с терновым на голове венцем, явился Господь Иисус пред иудеями! Се человек! воскликнул Пилат. „Смотрите, как Он, в угодность вам, поруган, измучен!ˮ⁹⁷ И человеческое ли сердце у того, кто не тронулся бы таким зрелищем? Но иудеи не тронулись! Жалостный вид Иисуса еще усилил неистовые вопли. Егда же видеша Его архиерее и слуги, возопиша, глаголюще: распни, распни Его (Ин. 19:5,6).

Буйство неукротимых врагов Иисусовых, по-видимому, заставило Пилата забыть, на время, о потворстве злобным их требованиям! Подобно тому, как в самом начале судопроизводства, когда иудеи домогались осуждения Господа Иисуса, без исследования вины, игемон насмешливой речью дал им заметить, что право суда принадлежит ему, – и теперь, когда те же обвинители, уже по исследовании и признании невинности, требуют смертной казни, он таким же насмешливым оборотом напомнил им, что право жизни и смерти в его руках, и что они не могут принудить его – казнить вопреки собственному убеждению, и притом за преступление (мнимое) гражданское. Поимите Его вы, и распните, сказал Пилат иудеям, аз бо не обретаю в Нем вины (Ин. 19:6)! „Смотрите, – взывает святитель Златоуст, – как многообразно судья оправдывает Его, и как часто освобождает от обвинения! Но иудеев ничто не укротило!ˮ⁹⁸ Ответ Пилата, похожий на тот, какой слышали от него в начале суда, по-видимому, только напомнил им о коварном способе действования: и вот, какой в начале употребили они изворот обвинения, к такому прибегают теперь извороту осуждения на казнь, – от гражданского обвинения, так как оно оказалось совершенно недействительным, обращаются уже к религиозному: мы закон имамы, вопиют они, и по закону нашему должен есть умрети, яко Себе Сына Божия сотвори (Ин. 19:7).

Имя „Сына Божия“ испугало Пилата: егда убо слыша сие слово, паче убояся. Может быть, именно опасение – произнести приговор над Сыном Божиим⁹⁹ (а оно, точно, могло родиться в уме Пилата, потому что у язычников было верование, что боги весьма нередко сходят на землю, в виде человеческом и рождают полубогов¹⁰⁰), побудило его немедленно приступить к вторичному допросу. Вошедши снова в преторию, он спросил Господа Иисуса о Его происхождении: откуду еси Ты? Господь не дал ему ответа: Иисус же ответа не даде ему (Ин. 19:8,9), без сомнения потому, что глубокий язычник не приготовлен был к принятию тайны предвечного рождения, – если она не могла найти себе места даже в умах первосвященников и книжников, почивавших на законе Моисеевом¹⁰¹! Притом, как судья гражданский, он и не имел права простирать свой суд на предметы религиозные. Но Пилат рассуждал иначе, и, как видно, не хотел уразуметь значение молчания Иисусова, а только помнил о своей власти и о собственном гражданском значении, что ясно доказывают дальнейшие его слова: мне ли не глаголеши? сказал он: не веси ли, яко власть имам распяти Тя, и власть имам пустити Тя (Ин. 19:10)? Видишь ли, – говорит святитель Златоуст, – как он предварительно произносит суд на самого себя! Ведь, если все зависит от тебя, Пилат, то почему же ты, не нашедши в Нем никакой вины, не отпущаешь Его?ˮ¹⁰² Поэтому, сам Господь Иисус не умедлил обличить гордого судью, – и поднять взгляд его от земли к небу: не имаши (ты не имел бы) власти ни единыя на Мне, аще не бы ти дано свыше¹⁰³; сего ради¹⁰⁴ предавый Мя¹⁰⁵ тебе болий грех имать (Ин. 19:11). При этих словах нельзя не повторить с блаженным Августином, что Иисус Христос, „когда не отвечал, то молчал, как агнец; а когда отвечал, то учил, как пастырь!¹⁰⁶ И здесь мы, действительно, слышим истинный глас Пастыря, который, решившись положить душу свою за овец, не оставляет без вразумления и самых врагов, которые умышляли на жизнь Его. Не удовлетворив, может быть, одному любопытству Пилата, Господь подает помощь слабой Его совести, открывает ему важнейшую и полезнейшую для него тайну, что дело, которым он теперь занимается, подлежит суду высшему, небесному, и вместе – напоминает истину, которую надлежало бы помнить всякому судье, что суды земные, как и все деяния человеческие, находятся под невидимым управлением Судьи небесного, который потребует некогда строгого отчета от неправедных властителей; мало того: Он дает Пилату даже предварительно слышать будущий себе приговор небесного Судьи за то, что не спас от смерти Праведника,– слышать, что его ожидает непременное наказание, хотя и меньшее в сравнении с наказанием личных врагов и преследователей Иисусовых¹⁰⁷. И ответ Господа Иисуса столь сильно подействовал на Пилата, что он с того же времени решился отпустить Его: от сего искаше Пилат пустити Его.¹⁰⁸ Но со стороны иудеев нельзя было не ожидать сопротивления; и если Пилат, несмотря на нравственное свое бессилие, мог находить для себя подкрепление во власти кесаря, – то последние могли взять над ним верх неистовым своим бесстыдством. В самом деле, иудеи еще раз прибегают к извороту, – опять указывают на преступление политическое, и, ничего не слушая, присоединяют угрозы Пилату, и наводят подозрение на его верность кесарю. Иудее же вопияху, глаголюще: аще сего пустиши, неси друг кесарев¹⁰⁹ Всяк, иже царя себе творит (называющий себя царем), противится кесарю (Ин. 19:12). Какое ужасное бесстыдство! „Где явился этот противник? – вопрошает великий святитель – откуда можно показать сие? От багряницы ли? от диадимы ли? от вида ли? от воинов ли? Не один ли Он с двенадцатью учениками ходил и имел все нищенское, и пищу, и одежду, и домˮ, да имел ли дом-то?¹¹⁰ „И ты, Пилат, – взывает другой великий святитель, – ты устрашился безрассудной угрозы? Ведь только в том случае могло бы быть страшно для тебя царское имя, и ты должен бы был ради власти кесаря подавлять новую власть, когда бы о властолюбивых видах свидетельствовали мятежные приготовления, запас оружия, сбор податей, или измена воинов. Зачем же ты дозволяешь обвинять в домогательстве власти Того, кто особенно проповедует смирение?ˮ¹¹¹

Подозрение в неверности кесарю, провозглашенное иудеями всенародно, будто громом потрясло честолюбивое сердце малодушного Пилата, и он, в настоящей, видимо угрожавшей ему опасности, нимало не усомнился отбросить свою двуличную ревность к правде. Вот восходит он уже на лифостротон¹¹² для произнесения приговора подсудимому, и в борьбе с совестью употребляет последнее усилие избавить от казни Невинного – покушается укротить неистовство иудеев новой язвительной укоризной: и глагола иудеом: се Царь ваш! Они же вопияху: возми, возми, распни Его! Глагола им Пилат: Царя ли вашего распну (Ин. 19:14,15)? Этот вопрос навел иудеев на мысль, что они этим именно доносом успели поколебать душу судьи, и потому преступную свою победу над его волей довершают торжественным изъявлением мнимого своего усердия к кесарю. Как бы желая показать себя более римлянами, нежели сам Пилат, лицемеры отвечают ему, что у них нет царя, кроме кесаря: отвещаша архиерее: не имамы царя, токмо кесаря (Ин. 19:15)! В довершение всего, умножается волнение в народе; смертоубийственные вопли час от часу становятся грознее и грознее. Видев же Пилат, яко ничтоже успевает, но паче молва бывает (Мф. 27:24), решился наконец угодить ожесточенному народу, – хотя народу хотение сотворити (Мк. 15:15), то есть, произнести смертный приговор Господу! Но можно ли назвать судом то, что хочет он сделать теперь? Пользуется ли он необходимой для судьи свободой духа? Какие новые доказательства представлены ему, что он переменяет свое убеждение относительно невинности Иисуса, о которой сам же с такой силой и настойчивостью свидетельствовал? Или убеждение может быть и осталось в робкой душе его, и только злоба коварно исторгла у малодушного судьи беззаконный приговор?!

Готовясь осудить Иисуса Христа на смерть, Пилат довершает свое свидетельство о Его невинности, и о собственном своем нравственном бессилии, – довершает гласным наименованием осуждаемого Праведником, и умовением рук – в знак того, что он не хочет участвовать в пролитии Его крови. Малодушно поправ справедливость, он силится сохранить на себе ее личину! Видев же, яко ничтоже успевает, но паче молва, бывает, прием воду, умы руце пред народом, глаголя: неповинен есть от крове Праведнаго Сего; вы узрите (смотрите вы! – Мф. 27:24)! И он отдал им Иисуса на распятие. Но пусть умыты руки твои, Пилат, все-таки они остаются обагренными невинной кровью! „Умытые руки не очищают оскверненной души, и на окропленных водой перстах не изглаживается то, что совершается из раболепства нечестивым умамˮ.¹¹³ Ты пролил кровь Праведника по малодушию, по слабости, но виновен в том, что принес Его в жертву чужой злобе! Роды и поколения, до скончания века, будут повторять: Праведный пострадал при Понтии Пилате! Твое имя осталось в истории, чтоб быть именем мучителей, играющих истиной и человечеством; чтоб быть уроком малодушным судьям, для вразумления их: как постыдно в делах правосудия уступать чужой вражде, вопреки собственному убеждению. Неистовая чернь свирепела у подножия твоего судилища¹¹⁴, и, может быть, ты сам не был безопасен на твоем лифостротоне! Что нужды? От тебя требовали не того, чего требовала совесть: в таком случае лучше было бы подвергнуться смерти, чем приговорить к смерти. Но если так тяжко „согрешил Пилат, сделав то, чего не хотелˮ, то какой тяжкий грех пал на вашу совесть, иудеи, когда сделанное им – „вынуждено у него вашим неистовством?ˮ¹¹⁵ Сами они довершили собственное свидетельство о своем крайнем ослеплении и ожесточении против Господа Иисуса, когда в ответ на слова Пилата: „я неповинен в крови Праведнаго сего!“ единогласно возопили, и отвещавше вси люди реша: кровь Его на нас и на чадех наших (Мф. 27:25)! И таким образом за осуждение Иисуса Христа изрекли проклятие на самих себя, и на все свое потомство. „Смотри же, – поучает святитель Златоуст, – сколь велико их безумие! Такова безрассудная ярость, такова злая страсть! Не позволяет видеть того, что должно видеть. Пусть так, что вы самих себя прокляли; для чего навлекаете проклятие и на детей?ˮ¹¹⁶ Итак те, которые „Пророков убивали своими руками, Христа убивают по определению судьи. Они все делают: и убивают своими руками, и судят сами по себе, и осуждают, крича пред Пилатом: кровь Его на нас и на чадех наших; нападают с неистовством, и сами по себе мучат, связывают, отводят, делаются виновниками обид, нанесенных воинами... Сами все делали: сами были и доносчиками, и судьями, и палачами, и всем!ˮ¹¹⁷Вот краткий, но верный очерк всего суда, или лучше ужасного злодеяния иудеев, совершённого под видом суда над Господом Иисусом!

Взглянем теперь вообще на весь ход суда пред Пилатом. Что делали тут иудеи? Они то уклоняются от показания вины лица, представленного на суд, без сомнения, потому что и сами не находят ее, и однако же уничижают это лицо именем злодея; то прибегают к самой бесстыдной клевете, – и трижды делают изворот в главном обвинении; то, при многократном оправдании обвиняемого ими, со стороны судьи, неотступно требуют осуждения Его на смерть, не убеждаются увещаниями игемона быть снисходительными, – предпочитают разбойника Тому, Кто всенародно признан невинным, – не трогаются жестоким бичеванием своей жертвы; хитростью, притворством, угрозой, устрашением, буйными, мятежными воплями, исторгают у судьи приговор; и после всего этого, наперекор игемону, который, против воли и совести, назначая смерть Праведнику, желал бы быть неповинным в крови Его, – призывают кровь сего Праведника на себя, и на все свое потомство!

Где же – в этих ужасных действиях иудеев – хотя малейшие следы иудейского правосудия? Где сообразность с теми кроткими и человеколюбивыми законами, которыми должны были руководствоваться блюстители иудейских законоположений? Нет, закон, предписывавший всевозможную точность в показаниях свидетелей-доносчиков, не мог одобрять уклонения обвинителей от прямого показания вины; закон, грозивший смертью за донос ложный, не мог потворствовать лжи и клевете; закон, требовавший полного внимания ко всякой защите невинности, не мог оправдывать упорной, закоренелой ненависти к подсудимому, не хотевшей слушать никого и ничего оправдывающего! Закон кроткий, человеколюбивый, мог ли предписывать жестокость, бесчеловечие? И, конечно, не предписывал он, чтобы обвинители грозили судьям и насильно исторгали у них смертный приговор!

Если коснемся хотя несколькими чертами самого выполнения мнимо-судебного приговора, совершения крестной казни над Иисусом Христом, то и здесь увидим в иудеях тех же ослепленных и ожесточенных врагов Христовых. Когда Господа Иисуса вели на место лобное, для пропятия, плач взысканного Его благотворениями народа¹¹⁸ а особенно, рыдание жен иерусалимских, сопровождал Его шествие. Это было для Божественного Страдальца прощание с Иерусалимом, и при этом-то, угрожавшие сему отечественному городу бедствия, казалось больше поражали душу Господа Иисуса, чем тяготевший на раменах Его крест: о них-то, об этих бедствиях, а не о Себе, велит Господь плакать плачущим (Лк. 23:26–29). Не есть ли это самый высокий пример любви к отечеству? Вот не отстают от крестного пути и первосвященники и книжники: но с какими чувствами? Что ведет их на Голгофу? Не злобное ли желание быть свидетелями бесчестия и мучений умирающего Господа Иисуса?¹¹⁹ Предполагать в них это желание можно, по крайней мере, на том основании, что, когда Спаситель, в тягчайших муках, испускал дух, они ругались над Ним, и поносили Его: мимоходящии же хуляху Его, покивающе главами своими; такожде же и архиерее ругающеся, друг ко другу с книжники и старцы и фарисеи, глаголаху: иныя спасе, Себе ли не может спасти? Да снидет ныне со креста, и веруем в Него (Мф. 27:41,42. Мк. 15:31)!

При этом достойно удивления, что иудеи в свои, ругательства включили такие слова, которые пророчественно изрек Давид: вси видящие Мя поругашамися, глаголаша устнами, покиваша главою: упова на, Бога, да избавит Его, аще хощет Ему (Мф. 27:39 – 43; Мк. 15:25,32; Лк. 23:35; Пс. 21:8,9). Конечно, эти главные виновники осуждения Господа, может быть, и не сознавали того, что своими устами повторяли пророчество о совершаемом ими злодеянии над Иисусом Христом. Но то несомненно, что свое беззаконие всячески старались они прикрыть каким бы то ни было видом законности. Слепая злоба их, по-видимому, хотела обмануть весь свет! Тогда как всем стало известно, что единственной причиной столь ужасной казни были они сами, и что Пилат долго не соглашался осудить Его, естественно было им осуждать Его, чтобы не допустить установиться такому общественному мнению; в противном случае чужеземные иудеи, стекшиеся со всего света на праздник, разнесли бы всюду известие, что синедрион, удовлетворяя своим страстям, предал поносной смерти Праведника, едва ли даже не Мессию.¹²⁰ Вот почему архиереи, книжники и фарисеи, принимая на себя вид усердных служителей Бога Израилева и строжайших ревнителей закона, – и тут, в самых насмешках и ругательствах (которые всего чаще роняют достойнейших людей в общем мнении), повторяют почти все главные обвинения, послужившие предлогом к осуждению Иисуса Христа: и лжесвидетельство о Его мнимом покушении разорить храм, и наименование себя Сыном Божиим, и даже притязание на титло царя иудейского! Уа, вопияли беззаконные, уа, разоряяй церковь, и треми денми созидаяй, спасися сам (Мк. 15:29,30). Рече, яко Божий есмь Сын! Царь Израилев – да снидет ныне со креста (Мф. 27:43)! и т.п. „Из какого источника заблуждения, – скажем здесь с великим Львом, – из какого моря зависти испили они яд таких богохульств?ˮ¹²¹

Это ругательство беззаконных над распятым Иисусом Христом, – кроме увеличения мук Того, кого они считали своим врагом, не было ли также и средством к утишению мук собственной, тревожной их совести? И не потому ли они, взывая к Распятому: аще Сын еси Божий} – обращались друг к другу, – как бы желая на лице каждого соучастника в злодеянии прочитать уверение, что и тот не отстал от своих мыслей и чувств? Как бы то ни было, только мысль, что иудеи, ослепленные закоренелой злобой, осудили Господа Иисуса на смерть, с совестью сомнящеюся, – не Он ли действительно Христос Сын Божий, – совершенно правдоподобна. А если это на самом деле было так, то виновность иудеев в убийстве Господа Иисуса Христа еще более увеличивается, становится еще ужаснее!

„О пребезумия и христоубийства пророкоубийц! о иудее беззаконнии! о неразумнии людие! – воспевает православная Церковь Христова, – не помянусте ли, что от чудес Христовых множество исцелений? Но и всея Его не разуместе ли божественныя силы, якоже первее отцы ваши? Ныне же и вы не разуместеˮ.¹²² „Пагубное соборище богомерзких и лукавствующих богоубийц! Рцыте, беззаконнии, что слышасте от Спаса нашего? Не закон ли положи и пророческая учения? Како убо помыслисте предати на смерть иже от Бога, Бога Слова, естеством Животодавца, – закона не разумеюще, нечестивии; паче же уязвлени самозавистною злобою!ˮ¹²³

Невольно поражает нас при сем и то, что по словам великого святителя и учителя вселенского, даже до столь ужасной степени зла может доходить и всякий человек – по нерадению, неприметно, начиная с самого малого зла! „Молю вас, – говорит святитель Златоуст, – не давайте местаˮ в своей душе „какому бы то ни было злу; не обольщайте себя сим душепагубным помыслом: что за важность в том или этом? Отсюда-то раздаются бесчисленные роды зол. Коварный диавол начинает действия свои с малого. Ибо есть в душе нашей некоторый стыд греха, которого вдруг одолеть, чтобы дойти до бесстыдства, нельзя; напротив, душа нисходит до крайней погибели неприметно, мало по малу, когда вознерадит. Смотри, как поступил диавол с Каином. Не тотчас увлек его на убийство брата, да иначе и не успел бы убедить его: но, во-первых, склоняет его принесть худшее на жертву, внушает ему, что в этом нет греха; во-вторых, возжег в нем зависть, уверяя, что ничего и в этом нет; потом, в-третьих, убедил умертвить брата и запираться пред Богом в гнусном смертоубийстве, и не прежде отступил от него, пока не довел до крайнего зла. Итак, надобно отражать зло в начале. Если бы иудеям не представлялось маловажным то, что они пленены тщеславием, то, конечно, не дошли бы до христоубийства! И всякое зло так обыкновенно совершается. Всякий не скоро и не вдруг впадает в нечестие!ˮ¹²⁴

С другой стороны, нельзя нам не вспомнить, что тогда как виновники осуждения Иисуса Христа на смерть, лишь только прикрываясь личиной законности, на самом деле, в своем ослеплении, допускали беззаконие за беззаконием, – они же, сами не ведая, творили то, что должно было совершиться и совершалось „по точному предопределению и проразумению Божию (Деян. 2:23)“ – по неисповедимым судьбам всеблагого Промысла, от вечности предопределившего даровать оправдание грешному роду человеческому чрез осуждение единого Праведного и Безгрешного.

„Но исполнением такого распоряжения, – скажем словами святителя Льва Великого,¹²⁵ – мы нисколько не обязаны вам, иудеи... Без вашей воли, нечестие ваше послужило к нашему спасению, хотя и вами совершенно то, елика рука Божия и совет преднарече быти (Деян. 4:28). Посему-то и смерть Христова (к которой вы присудили Его) нас освобождает, а вас осуждает; и подлинно, только вы одни не имеете того, чего хотели вы лишить всех. Впрочем Искупитель наш столь благ, что даже и вы можете получить прощение, если, исповедав Христа Сыном Божиим, оставите отцеубийственную злобу; ибо Господь не напрасно так молился на кресте: Отче, отпусти им; не ведят бо, что творят (Лк. 23:34)!“