Часть III. Религиозный опыт

Переживя второй этап веры, так называемый разумный, кажется, можно было бы на нём остановиться и успокоиться: ведь теперь ум уже не страшит меня, он помог мне освободиться от ложного страха перед ним, он открыл свободу пути к тайнам, чудесам, непостижимому, он даже помог мне на этом пути разными способами.

И теперь оставалось бы принять и веровать попросту. Теперь легко стало жить простою верою, которой я жил с детства, но за прочность которой прежде я ещё боялся. Теперь сам ум, сама наука, дали мне право веровать по-детски. Разница была лишь в том, что детская простота была ещё не оправдана умом, а теперь я и по науке знаю, что настоящая вера и есть законная действительно умная вера, что только понявший соблазн ума и отвергнувший его может веровать уже сознательно. И иногда я позволял себе говорить, что теперь я верую просто, как рядовая поселянка, но с тою разницей, что я отвоевал умом себе право на эту простоту; а потому могу сказать, что верую сознательно просто, что моя вера – от убеждения, убеждённая вера. Я теперь ясно вижу, что со стороны ума препятствий к вере уже нет. Даже есть значительная помощь от него. Путь веры свободен: можно!

Но всё же я ещё не удовлетворяюсь этим. И вот почему. Могу сказать три мотива.

Во-первых, я знаю, что если ум и не препятствует, а немного даже и доказывает, но не показывает, не открывает мне сверхъестественного мира в реальности, да и не может показать, так как я хорошо знаю бессилие ума и земного опыта в области иного мира. Хорошо я знаю и то, что все вещи, всякое бытие подлинно познаются лишь через непосредственное откровение его тому или иному нашему восприятию. Поэтому нищета ума не дала ещё мне и не может дать богатства веры, реального ощущения сверхъестественного бытия. И я знаю теперь, что от ума мне больше и нечего требовать. Оставалось, так сказать, поблагодарить прежнего мнимого врага за теперешнюю дружбу.

А что ж дальше? Кто меня поведёт к высшим путям? Кто теперь мне уже не докажет, а покажет Самого Бога? Как несомненно удостовериться в Его реальности? Этот вопрос и стал на моем, уже теперь свободном пути.

Целесообразность, польза тоже доказывали или побуждали верить; но – как я уже писал – даже от целесообразности ещё нельзя делать выводы о бытии. Бог нужен, но есть ли Он? Нужда мне лишь говорила: хорошо было бы, если Он есть. Но доказать Его и она была не в состоянии. Кто же это может дать?

В-третьих, я всегда любил и хотел веровать и веровал. Но ведь говорят же, что это субъективное наше настроение, ублажающее маленьких, немощных людей, коим хочется найти какую-нибудь опору в сильном, что это – плод прискорбностей земной юдоли, от которых мы ищем успокоения и отрады в другом блаженном мире. Иначе говоря, будто вера есть наш продукт, а совсем не ощущение подлинного объективного бытия. Хотеть, любить – ещё не значит уже и иметь любимое и желанное. И я сознавал большую основательность в таких возражениях, и их сам ясно видел и понимал. И искал выхода к «есть».

Итак: препятствий нет, и нужно, и хочу верить; но всё это ещё не есть – «ЕСТЬ».

И при всей моей вере я чувствовал внутреннюю неудовлетворённость, мне хотелось большего, я жаждал последнего ответа – откровения, действительного удостоверения, явления. Явися мне разумно, явно, Господи!

Но я сознавал свое нравственное ничтожество и недостоинство, и потому не смел дерзать на непосредственное откровение.

А кроме того, я испытывал – одновременно или в другое время – совершенно обратное желание: не хочу испытывать Господа моего!

Ведь это есть вид уже неверия, маловерия; а оно мне противно и Богу неугодно... Да и без этого дополнительного соображения я инстинктивно, сердцем отталкивался в такие моменты от пытливых исканий. Мне хотелось веровать просто, хотя бы по доверию к достовернейшим свидетелям, потому что мне хорошо было с верой, мне нравилась непытливая, простая вера...

Странное и сложное существо человек: и хочется, и не хочется. Или так скажу: умом хочется, а сердце не хочет искать. Ум не был до конца удовлетворен: ему все еще хотелось, как Фоме, осязать, увидеть. Я не говорил, как Фома, «если не осяжу, то не поверю». Я уже веровал. Но хотел большего: и осязать. А иногда и этого не хотел, а радовался с другими, потому что они раньше меня видели уже.

В такой моей психологии, – т. е. в нежелании испытывать, – было что-то загадочное: отчего это? Что мой ум все больше хочет убеждаться, удостоверяться, это понятно всякому – таково его свойство: человек хочет все познавать. Понятно это и с другой стороны, вопрос о Боге – слишком важный, собственно, единственно важный: все прочее без Него для меня – нуль. А в самом важном особенно нужно крепко и убедиться. Здесь ведь стоит вопрос не только о смысле этой жизни, а еще важнее – о вечности. Но даже и без таких побочных мотивов важно до конца удостовериться в самом главном, дорогом, единственном, – в Боге.

А тут еще и положение учителя, священнослужителя заставляло думать: а как дать ответ требующим его? Особенно остро этот вопрос становится для нашего времени: интеллигентский нигилизм навалился уже всей тяжестью своей на нас, верующих... А дальше стоял в дверях грозный призрак воинствующего безбожия, который налетел на Россию небывалым ураганом, сокрушительным смерчем! Нужно было как-то защищаться от него. Теперь уже не спрячешься в простую детскую веру, не удовлетворишься и отрицательному опыту ума, его несопротивлению вере. Нужно было самому нападать, наступать на противника, чтобы не только не быть разбитым, но и победить его. А для этого нужна была большая вера в свои силы, нужна была очевидность собственной правды. И Моисей, перед изведением Израиля, увидел Купину горящую, но несгораемую, и из нее услышал глас Самого Сущего: «Разуй сапоги! Место, на котором стоишь, свято!» (Исх. 3, 5, 14).

Все это побуждало меня искать последнего основания веры – реального, действительного откровения мне того мира.

Однажды мне пришлось говорить и с теми, кто называет себя безбожниками.

– Почему вы не веруете?

– Мы люди реальные и признаем лишь реальное; а вера – это не реальное.

– Я тоже хочу реального, а не фантазий. Да и верую, собственно, потому, что считаю это самым реальным, иначе бы и не верил, – ответил я.

– Но как вы докажете, что тот мир действительно есть? Ведь этот мир мы постоянно опытно ощущаем, как реальный, а вы?

– Ваш вопрос – законный, – говорю я. – Имеете полное право требовать на него ответа от нас, верующих.

И я стал говорить об опытном зрении того мира святыми; особенно же о Христе, потом – об обращении Савла, о видениях св. Серафима Саровского и даже о своем ничтожном опыте... На это услышал довольно деликатное замечание противника, не желавшего обрывать грубо меня:

– Вы живете этими мыслями, и потому образовался у вас опыт, кажущийся вам реальным, а на самом деле он – плод вашего воображения, а не реальность.

– Нет, я подлинно знаю, что этот опыт – не галлюцинации и мечты, а восприятие реального мира.

Дальше трудно было говорить. Мы мирно разошлись. В другой раз противник мой был более ученый. Он пустил в ход и знание философии, и собственное остроумие, а главное – душевный напор убежденного безбожия. И он также напирал на реализм познания, доказывая известный принцип: небытие – от сознания идеологии, а сознание – от бытия.

– Я совершенно приемлю этот принцип и в применении к моей вере. Верую потому, что бытие моей веры – реально; и самая вера моя – от этого Бытия.

Но напрасны были мои доказательства. После долгого прения противник с развязной самоуверенностью учителя, все знающего, говорит:

– Вы (я) еще не додумались до конца и живете прошлыми традициями, в которых воспитывали вас. А если будете самостоятельно думать, то дойдете до наших выводов.

– Я уже 70 лет думаю об этом!

Но противник оказался ничуть не поколебленным. И я тут понял, что никакими спорами, никаким умом ничего не докажешь человеку, если он не желает этого. Нужны иные методы опровержения (для таких людей): не слова, а дела; не знания, а страдания за веру. Да и тогда еще нельзя их убедить, а разве лишь заинтересовать; и в лучшем случае можно подорвать в душе их упорство, сломить лед отрицания и затеплить симпатию к себе и своей вере. А придет ли еще вера в них, и как она придет? Это большой и трудный вопрос. И думаю, что он даже не в нашей воле, – тоже в непосредственном откровении им иного Бытия.

Но если уж мы не в силах дать им такое опытное восприятие, то, по крайней мере, сами должны быть реально убеждены в реальности сверхъестественного мира. А это больше всего возможно – через реальное самооткрытие его нам, непосредственному нашему опыту.

Возможно ли это?

Несомненно, возможно. И по простому соображению, которое легко понять. В самом деле, если какое-либо бытие вообще существует и если у нас есть органы для восприятия его, то оно может быть познано рано или поздно, если только само откроется ищущему субъекту. Если есть Бог и если мы имеем способы познания Его, то не может Он остаться сокровенным. Даже больше того: Он-то особенно захочет и должен открыть Себя человеку, ибо важнее и выше Его ничего нет. И было бы совершенно непостижимым, непонятным, странным, если бы нам открывалось всё, кроме единого главного: Бога! Кроме того, Который Сам Себя благоволил наименовать Моисею, когда тот спросил Его: как имя Твое? – «СУЩИЙ». «Аз есмь Сый» (Исх. 3, 14).

Так и скажи сынам Израилевым: «Сущий послал меня к вам».

И если Он открывал Себя в Ветхом Завете, неужели скроет «Лице Свое» в Новом? Открывался ли? Открывается ли реально? Может ли открываться? Если да, то как? Вот какие вопросы возникают иногда в душе моей... Ведь это всё – живое, не вымышленное. Я, как живой человек, жизненно должен был бы и ответить хотя бы самому себе, если уж не другим. Я должен был сказать и себе: не только хочу Его, а Он есть: Он – Сущий.

Что же смог я в таком важном и чрезвычайном вопросе?

Расскажу теперь, что было, как именно я удовлетворил себя и удовлетворяю и доселе. Пусть это будет малозначительно, невольно; я знаю, что есть высота высочайшая, доступная для людей святых; о ней я лишь могу потом упомянуть: не дерзаю даже и искать её! Но в свою меру я нашёл ответы. А если и другие меры подобны моей, то, может быть, мой опыт будет не бесполезным для них, с Божьей помощью. А кто имеет опыт более высокий, те пусть поделятся им с другими. В крайнем случае, пусть хоть помолятся о моей бедности духа, а главное – о спасении грешной души моей... Это ведь важнее, нужнее всего мне!

Апостол Павел пришёл в Афины и направился в ареопаг к философам, а они ничего так не любили, как «слушать что-нибудь новое». И он стал говорить им о «Неведомом Боге», жертвенник Которому он увидел в городе. И в своей речи он, между прочим, сказал слова, которые и кажутся мне отвечающими прежде всего на мой вопрос: «Есть ли?»

«Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он» Сам хочет, чтобы люди «искали» Бога, не ощутят ли Его, и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живём и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «мы Его род» (Деян. 17, 21–28).

И в самом деле, было бы совершенно непостижимо, если бы Бог, единственно «Сущий» и создавший мир в славу Свою и по любви к нему, оставил бы себя в неведении! Наоборот, Он прежде всего должен был желать этого познания о Себе и общения с Собою. Поэтому мы, безусловно, имеем основание ожидать, что Он проявит Себя нам, откроет Себя.

Так должно быть! И воистину открывает. И прежде всего – в этом мире, который мы видим постоянно и в котором мы «живём и движемся и существуем» (Деян. 17, 28).

И тот же ап. Павел свидетельствует нам об этом. Когда он с Варнавою был в Листре и исцелил хромого «от чрева матери своей», то «народ» думал и кричал: «боги в образе человеческом сошли к нам». А «жрец же идола Зевса», приведя к воротам города волов и принесши венки, хотел вместе с народом совершить жертвоприношение.

Но апостолы Варнава и Павел, услышавши о сем, разодрали свои одежды и, бросившись в народ, громкогласно говорили: «Мужи! что вы делаете? и мы – подобные вам человеки, и благовествуем вам» о Боге живом, «Который сотворил небо и землю и море и все, что в них».

И вот далее и говорится: Бог «не переставал свидетельствовать о Себе» (Деян. 14, 7–17).

Но как?

Не лично, не существом, а своими действиями, «благодеяниями, подавая нам с неба дожди и времена плодоносные и исполняя пищею и веселием сердца наши» (Деян. 14, 17). И «едва убедили народ» (Деян. 14, 18).

Понятно, что апостолы не могли же говорить с народом на богословские и философские темы: даже в Афинском ареопаге, выслушавши Павла, «одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. 17, 32). Тем более не мог бы воспринять их «народ», если бы апостолы стали философствовать и богословствовать пред ним. Он требовал простой речи о простых вещах, которые он видел вокруг себя – всегда и везде. Поэтому апостолы и стали говорить о небе, о земле, о пище и веселии.

Поэтому ап. Павел о том же пишет и более образованным римлянам про языческий мир.

Что можно знать о Боге, явно для них (язычников), потому что Бог явил им; ибо невидимое Его (существо), вечная сила Его и Божество (Божественность), от создания мира чрез рассматривание творений видимы (Рим. 1, 19–20). И ветхозаветный царепророк Давид написал 103-й псалом о проявлении Бога в творениях.

Следовательно, это проявление известно давно, с самого – можно сказать – бытия человечества.

А пророк Моисей говорит о Боге как Творце мира и человека, как об известном предмете веры – или даже – знания.

Правда, здесь Бог открывается не Сам в Себе, а в действиях Своих, «в благодеяниях», как выразился ап. Павел. Но значит, именно чрез сотворенный мир легче всего можно было проявить Свое Бытие, как говорит апостол: невидимое Его существо, силу, могущество и «Божество» (природу Его).

И действительно, человечество, на каких бы ступенях оно не стояло, всегда признавало Бога, как Творца мира; люди, смотря на этот мир, «видели» за ним Бога.

Так смотрит на него и огромное большинство человечества и теперь. И для меня, как, думаю, и для других, эта истина творения и устроения грандиозного мира (или: миров) открывает прежде всего – Бога Творца. И не потому, что кто-нибудь научил нас этой вере, и тем менее, что нам в школе преподали о космологическо-теологическом доказательстве бытия Божия, а с – простого (и в сущности, самого естественного) взгляда на мир. И сейчас, глядя на небо и землю, дивлюсь...

Например: звёзды, луна и солнце и ныне, как и тысячу [лет назад], и две, и три, – находятся совершенно в том же расстоянии и движении, как и при Давиде, и при Моисее, и при Аврааме и раньше.

И расстояние это – поразительно точное! Это мы и теперь видим.

Теряется мой ум, когда я думаю и о движении планет: Земля вертится вокруг Солнца в 365 дней, а Луна – с нею. Но Земля ещё обращается вокруг собственной оси, а Луна (как и некоторые другие планеты) – нет. Притом же Земля вертится не по кругу, а по эллипсису (яйцеобразно) около Солнца.

Почему это? Не знаю умом. Не спрашиваю: для чего, – а почему? «Бог так создал», – слышу я в ответ себе.

Мне скажут: так меня научили? Пусть, хотя это и не так. Но мысль о Боге напрашивается сама собою, и теперь, когда я пишу эти строки, когда мне уже 75 лет!

Что же сказать про простых людей? Про дикарей? Их отцов и прадедов кто учил?

Говорят, «природа...» Ах, какое это малоумие! Не хочется даже и говорить! Будто природа имеет разум, план, силы всё это делать.

Ну пусть даже оба воззрения стоят на одном уровне непонимания, допустим; но удивляет меня: как эта вера в Бога Творца и Устроителя (по св. Григорию Богослову: «Художника») явилась у людей? Откуда явилась и мысль вообще – о Боге? Как бы то ни было, но человечество, – и я вот теперь, – через мир относится к Богу!

Значит, люди чрез рассматривание творений действительно видят Творца Бога, хоть как-нибудь, но признают Его.

А какой порядок и целесообразность в мире! Боже мой, – вырывается сразу у меня это слово...

Можно бы написать – и писали! – целую книгу об этом. У св. Иоанна Златоуста есть большой трактат. У проф. Голубинского – целая книга... Да, мы все видим, видим это воочию. Откуда она, эта целесообразность? Природа... Невольно улыбаешься при этом, ничего не объясняющем слове...

«От Бога», – отвечает душа наша; и удовлетворяется!

Остановлюсь тут на этом.

Факт остается фактом: мир нас приводит к Богу. Или: Бог открывается нам через мир. И это самое первичное откровение, доступное и самому примитивному созданию; самое – наглядное, видимое, постоянное, всеобщее, простое, очевидно!

Пусть оно – элементарное, но такое и нужно; потому что люди элементарны, особенно – дикари.

И это откровение – через мир – дал сам Бог людям: Бог явил им.

И я по своему опыту помню, как я рад был, когда семинаристом узнал о космологическо-теологическом доказательстве... Я тогда хотел всем доказывать это открытие наукой... Да! Радовался! Значит, душа моя почувствовала в этом удовлетворение, объяснение, смысл, разумность, истину, правду! И – как сейчас помню – это впечатление явилось у меня даже не на уроке философии, а после обеда, когда я шел по тенистой аллее улицы, по Божиему миру...

Был такой толстый журнал: «Божий мир», теперь этого названия уже нет, даже и за границей... Обмирщились... Потеряли веру... А какое хорошее и правильное, и поучительное было имя...

И про птичек мы учили: «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда...» и проч. ...И лишь вчера получил письмо о птичке.

Учёная женщина сидит на кладбище: каждое воскресенье она посещает могилу матери... Кругом кусты...

«Около меня уселась, совсем близко, ещё невиданная мною прехорошенькая изящная пичужка: в красных башмачках, пучеглазенькая, с длинным носиком и хохолком; грудка синяя, крылышки белые, а хвостик розовый. Она пристально долго смотрела на меня и, вероятно, убедившись, что я не опасна, стала что-то рассказывать милым, и тоже неслышанным голоском: то очень горячо, то грустно, то весело... Переливчатыми трелями. Я сказала ей: «А-а, ты, милая щебетушка!» – Она вдруг замолчала, склонила набок головку, прослушала меня. И понеслась опять. Долго повествовала она мне... Когда всё пересказала, – улетела. Но отлетев недалеко, прокричала тоненьким голоском (так и получилось): «Прощай, прощай!»

Так она меня умилила! Так радостно стало на сердце, что захотелось написать вам» (мне)...

«Мама моя говорила: «Радуйся всему... И на могилку приходи радостная... Радуйся Богу, природе, птичкам. Люби всё, и тогда всех будешь любить.» Я тогда её не поняла; теперь только понимать стала».

...И мне читать об этой пташке отрадно. Воистину – «птичка Божия...»

Был я в зоологическом музее... Высокий, большой стеклянный зал с искусственными деревьями... И сотни маленьких пташек: все и трепещат радостно... Отрадно! Недавно читал я в газете: какой-то учёный, Ив-кий, открыл в табачных листьях такие бактерии, что их ни в какой огромный микроскоп невозможно разглядеть... И вдруг мне припомнился огромный слон в цирке Дурова... Я и подумал: эта инфузория и слон – из одного корня?! А кит, – ещё огромнее слона, – тоже из бактерии?... Нет, нет, нет! Не природа... Не принимает ум... А вот Бог создал и то, и другое: душа принимает это. Почему? – спросят меня. Отвечу: не знаю, а только вот: принимаю! – Бог явил!

А кто хочет думать иначе – его воля...

Я же, и вообще все люди, думаем так...

Но это откровение, как я сказал, самое первичное, примитивное, общеизвестное. Однако оно лишь первоначальное. Дальше будут откровения Бога – более высокие и более яркие. К ним и перехожу.

В таком порядке поставил сам апостол Павел. На втором месте у него стоит духовное откровение. О нём он так пишет:

«Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают (этим), что дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую» (Рим. 2, 14–15).

Вот это – второе откровение. Я назову его голосом сердца, как и апостол сказал. Так и Сам господь говорит: «извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы» (Мк. 7, 21).

И вообще, в Слове Божием сердце признаётся корнем, или исхождением познания, а не ум. Так часто там и говорится. Например.

«Помышления сердца их (допотопных людей) были зло» (Быт. 6, 5). Псалмопевец очень часто говорит о сердце, как источнике знания: «Размышления сердца моего – знание» (Пс. 48,4). Пр. Иеремия говорит, что люди «ходили по упорству сердца своего» (Иерем. 9, 14), человек «живёт по упорству сердца своего» (Иерем. 13, 10). Исайя: люди «рождали из сердца лживые слова» (Ис. 59, 13). И в новом Завете мы видим то же. Господь говорит: «для чего же вы (фарисеи) мыслите худое в сердцах ваших?» (Мф. 9, 4) и т. д.

И психологи стоят на этой же точке зрения. И это так и есть: при внимательном наблюдении за собой или за другими мы без труда видим, что наши мысли находятся в тесной зависимости от наших настроений сердца. И Фихте (немецкий философ) говорит: человек не так чувствует и делает, как думает, а думает, как чувствует. Или иначе: не так хочет, как думает; а так думает, как ему хочется.

И наш (свой) опыт, а также и наблюдение за другими людьми постоянно нам показывают, что сзади наших мыслей стоят наши хотения. Много, много раз мне приходилось видеть ясно, что одному хочется почему-то верить, а другому хочется не верить. И это – совсем не от ума, не от знания. Два человека, два родных брата, с одним образованием – а могут относиться к вере разно: это мы постоянно можем наблюдать. Больше того, даже в одном и том же человеке мы можем замечать и различные переживания: то он радуется вере, то может сомневаться.

Характерный, всем известный пример мы можем видеть на апостоле Фоме: он даже при виде Христа ещё не верил, пока не осязал ещё и ран Его; таков уж был характер его, как мы говорим. А потом – неожиданно для нас – он восклицает: «Господь мой и Бог мой!» Это ниоткуда не следовало: Бога осязать нельзя! Он же с верою воскликнул: не думая, не медля, и – сразу, тотчас.

Другой пример, ещё более показательный: вот приходят к пустому гробу Христа ап. Пётр и Иоанн. Оба видят одно и то же: пустой гроб, пелены, головной убор, сложенные аккуратно. И что же? Иоанн «увидел и уверовал», что Христос воскрес, а Пётр отошёл (от гроба) в недоумении, «дивясь сам в себе происшедшему» (Ин. 20, 8; Лк. 24, 12). А потом, на ловле в Геннисаретском озере, тот же Иоанн первым узрел Господа, говорившего с берега: «Это – Господь»; Пётр же, «услышав» это, набросивши на себя какую-ту одежду («ибо он был наг»), – бросился в воду и поплыл. Разные характеры!

И в жизни мы наблюдаем это.

Значит, корень лежит не в знании, не в видении, – а в сердце. Это – факт!

Пойдём дальше. Разница – и в настроении самого сердца. Обыкновенно вера – даёт душе нашей мир, радость; а неверие – беспокойство, тоску, муку. И о. Иоанн Кронштадтский такой мир считал ясным свидетельством бытия и действия на нас Бога. Так же думаем и мы: кто переживал, хоть недолго, состояние неверия, знает это по опыту. Мне пришлось пережить это в студенческие годы. Никаких новых знаний я не получил тогда, следовательно, не в уме была причина. И какой же вихрь налетел на меня! Эти две недели я метался, не зная в себе покоя.

Потом, после двух недель мучения, опять-таки без каких-либо рассуждений, воротилась вера и наступил в душе мир.

Ещё вспомню многократные переживания: иногда вера бывает такая пламенная, что не только не бывает никакого недоумения, но всё представляется совершенно ясным. Даже более: от сильной веры – трудно произнести (или помыслить даже!) слово о Боге; произнесёшь, а восторженные слёзы перехватывают голос... И нужно бывает остановиться, чтобы удержать рыдания, – пока снова не овладеешь собою.

В иное же время эти самые слова не вызывают сильных чувств, а произносятся холодно.

Однажды я записал такие чувства, пережитые мною на литургии: «Отныне для меня нет дороже слов, как Отец, Сын и Святой Дух».

И – не с прибавлением: «спаси» или «помилуй», или «подай»; а просто – одни имена. Подобие из обычной жизни можно взять такое: если мы любим кого-либо, то нам не только мил портрет его, не только нравится почерк его писем, но дорого само имя этого человека. И ничего мы не просим у него, не только желаем и ждём от него чего-либо: это даже охлаждало бы нас и огорчало; но мы хотели бы сами высказать ему любовь свою – до страданий включительно, до смерти за него.

Тут уж совсем не ум говорит, а – сердце, горящее любовью к Богу.

И святые люди вообще говорят: такие чувства рождаются в нас не умом, а сердцем. Св. Макарий Великий уподобляет их любви влюблённых, даже как бы – пьянству, как это ни странно! Но только они – никак ни от ума, ни от практических выгод, вообще ни от чего земного! Это – факт, против которого нечего сказать.

Для неопытного человека подобные переживания других – неубедительны, даже просто – непостижимы, как бы не существуют и не могут быть; а для нас – факт! Для святых же – непреложная истина: это всё они знают доподлинно! И им так же было бы странно услышать вопросы: «Да есть ли?» – как если бы у обыкновенных людей мы спрашивали: есть ли земля? есть ли небо? есть ли я сам?

И один из известных мне подобных людей (теперь уже умерший, а. Ф.) сказал о себе: «Для меня невидимый мир – столь же реален, как и видимый». И вероятно, он ночью во сне совершал литургию: громко пел «Верую», тогда как в действительности никогда не пел, хотя имел прекрасный слух и приятный голос.

И в последние почти 20 лет он провёл в уединённой молитве, в ежедневном служении литургии; а когда прежде не мог служить сам, то бывал ежедневно за литургией.

Так подобные люди стремились в пустыни: таких бывали тысячи людей! Для примера возьму два-три случая из русской жизни и один – из древней.

Вот – преп. Серафим Саровский. Известно, что он жил то в «ближней пустыньке», то в дальней; то в полном затворе, то в молчальничестве. Другой пример: еп. Феофан, затворник Вышенский – ушедший от архиерейской жизни в затвор и проживший там более 30 лет, он ежедневно служил там литургию (буквально до последнего дня, 6 января).

Также знаменитый о. Иоанн Кронштадтский служил ежедневно литургии, особенно последние 30 лет своей жизни; но он жил в шумных городах, а не в пустынях; это – особый подвиг. И только последние 10 дней уже не мог ходить в церковь; однако его причащали до последнего дня. И в ночь кончины (7 часов утра 20 дек.) отслужили для него литургию в 2 часа и приобщили его одной Кровью.

Из древней истории возьмём хоть один пример – св. Арсения Великого... Учёный, сенатор, учитель царских детей, всем обеспеченный, он тайно убежал из дворца в египетскую пустыню. И сначала там жил в монастыре, а потом ушёл в уединённую пещеру. И когда братия говорили перед уходом его: «Арсений! Ты нас не любишь!» Он отвечал им: «Бог видит: люблю вас! Но не могу быть с Богом и людьми!»

И ушёл.

И вообще, боголюбцы так любили молитву, как мы не можем жить без воздуха. И простецы, и учёные; и любили жить в монастырях и пустынях.

И конечно, их туда никто не влёк, кроме собственного сердца.

Но не только этих святых подвижников, но и мирян, и вообще всё человечество... Именно этим сердечным влечением объясняется факт всеобщности веры – во всём мире.

Как хочется дышать, как хочется есть и пить, – и никто не считает это ненормальным, неестественным, так и вера является нормальным состоянием нормального человека.

Пусть эта вера – различна; пусть у одних она весьма искажена; но у всех народов была и есть вера. Значит, люди чувствуют в ней естественную потребность!

И лишь незначительное количество было неверующих. Иногда кажется, что таких много; но это – глубокое заблуждение. Впрочем, не будем спорить о количестве, потому что не количество является свидетелем истины. Сначала христиан – единицы апостолов, потом, после Пятидесятницы, – тысячи; потом христианство распространилось по всему миру.

А будет опять мало: Господь сказал, что Он, «пришедши» второй раз в мир, едва найдёт ли веру на земле (Лк, 18, 8).

Есть другой признак верующих в Бога: благодать Его на них. Но об этом будем говорить в следующем отделе этой части.

Собственно этим именно отличается христианство от других религий.

Припомню следующий случай из жизни св. Антония Великого. Однажды пришли к нему философы-язычники. И спросили его:

– Чем ты отличаешься от нас? Ты постишься – и мы. Ты желаешь чистоты – и мы стремимся к ней.

– Мы, – ответит им святой Антоний от лица христиан, – пребываем в благодати Божией!

– Этого у нас нет! – сознались язычники.

Точно так же нет ее и у современных евреев, магометан, буддистов, хотя вера в Бога есть у них, и они хранят посты, и несут подвиги, и молятся; но благодати нет.

Особенно ясно видно это на индусах: у них и посты, и бесстрастие, и умовое созерцание, но Божией благодати нет. В результате – пустота; а в худшем случае (я видел таких йогов) – гордыня и зависящие от нее страсти. Совершенно иначе у истинных христиан. А именно. Все мы знаем, что в результате Христова дела (домостроительства) было ниспослание на христиан, в Пятидесятницу, Святого Духа. И в этом заключается решительное различие христиан от нехристиан и даже – христиан между собою.

Подтвердим это словами Св. Писания: Сам Господь Иисус Христос говорит: «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал он о Духе, Которого имели принять верующие в Него; ибо еще не было на них Духа Святого, потому что Иисус еще не был прославлен» (Ин. 7, 38, 39) искупительными страданиями (Ин. 13, 31, 32). И еще: «Я истину говорю вам (ученикам): лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду (ко Отцу), Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам» (Ин. 16, 7). «Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне» (Ин. 15, 26). И пред вознесением Своим Господь сказал: «Я пошлю обетование Отца Моего на вас; вы же оставайтесь в городе Иерусалиме, доколе не облечетесь силою свыше» (Лк. 24, 49). Этого Утешителя, Духа Святого, Он и послал на всех христиан в Пятидесятницу. Этим, собственно, и отличается Новый Завет от Ветхого: Дух Святой, отнятый от людей за грехопадение прародителей, теперь, за Христов Крестный подвиг, возвращается им от Отца. Поэтому теперь в Новом Завете мы слышим о благодати Св. Духа. Свидетельства об этом многочисленны. Ап. Петр в первой же проповеди своей говорит людям: веруйте во Христа, креститесь, «и получите Дар Святого Духа» (Деян.2:38, 4:8, 5, 8:17, 9:17, 10:45, 13:52, 19и т. д.).

Само Евангелие называется «Евангелием благодати», христианство есть «домостроительство «благодати» (Деян. 20:24; Еф. 3, 2). «Мы веруем, что благодатию Господа Иисуса Христа спасемся» (Деян.15:11).

Все почти послания ап. Павла начинаются речью о благодати, и непременно кончаются подписью самого апостола: «Благодать с вами».

Особенно характерно, что эта благодать была ясна на христианах, на что обращает внимание преп. Серафим: Дух Святой или сопутствовал Павлу и спутникам его, или – не шел с ними: они, «дойдя до Миссии, предпринимали идти в Вифинию; но Дух не допустил их» (Деян. 16, 7). В Троаде же «было ночью видение Павлу», приглашавшее его идти в Македонию (Деян. 16, 9–10), что он и сделал.

В защиту этого учения о благодати ап. Павел не только вообще говорил в своих посланиях, но и написал два специальных Послания – к Римлянам и Галатам, где доказывал, что человек спасается благодатию, а не делами закона, как думали иудеи и галаты, под их влиянием.

Это учение составляет существеннейший признак христиан – со времени апостолов и доныне. Вот так пишет ап. Павел: «Твердое основание Божие (т. е. Церковь) стоит, имея печать сию: «Познал Господь Своих»; это – первая печать; а вторая – такая: «да отступит от неправды всякий, исповедующий имя Господа» (2Тим. 2, 19). Значит, печать одна, но двусторонняя: на одной стороне – только Сам «Господь знает Своих», а другая сторона – святость верующих; «да отступят они от неправды». То и другое – благодать!

Итак, печать на членах истинной Церкви одна: благодать Божия!

И кто имеет эту печать, тот – Христов.

Эта печать и самому ему говорит, и другим указывает, что в нем живет Дух Святой. Он и свидетельствует – о Боге и Троице, и реальность Царства Божия, и нашу принадлежность к нему.

Трудно распознать печать эту. Но вторая сторона – более явна: «да отступит от неправды», т. е. святость жизни. Это есть наисильнейшее свидетельство религиозного опыта: святые опытно знают это!

Но как нам познать, что мы относимся к сим «Своим»? Святость? Это бы хорошо было, но кто же может дерзнуть сказать о себе так?

Церковь утешает нас другим признаком: покаянием с надеждою!.. Это не мое мнение, а учение вообще святых отцов, в особенности св. Симеона Нового Богослова. Приведем его слова – и притом в изобилии:

«Хорошо плакать и печалиться о грехах своих и молить Бога об отпущении их». Но «всякая (совершенно) настоит необходимость, чтоб уврачевана была немощь наша Христом Господом, Который единый есть истинный врач, пришедший на землю для уврачевания немощей наших, по причине коих грешим» (1, 109).

Какое же это врачевство? – Дух Святой, благодать Господа нашего Иисуса Христа, – как говорит апостол: «Идеже Дух Господень ту (там) свобода» (2Кор. 3, 17) (1, 114).

«Ни один человек не имеет в себе ничего благочестивого, чем бы мог спастися, ни праведный, ни грешный. В чем спасение? В том, чтобы стать причастником святости Божией». А пути к этому такие: «когда (люди) исповедуют свое неведение, ненаучение, ненаказанность, свое недостаточество на добро и падкость на всякие грехи. Спасение всех – в едином Боге» (1 116–117). «Спасение – не от естества; почему не видим, чтоб кто-нибудь когда-либо спасся сам собою... Но если покаются теперь, в один день, тысячи и мириады мириад грешников, и обратясь ко Христу Господу», то «тотчас» спасутся. Только силою Христовою, а не своею собственною, может кто спастися» (1, 119).

«Каюсь я; но одно покаяние не сильно оправдывать меня. Покаяние есть познание грехов своих: снимает их милость Твоя» (11, 174).

«Я так думаю о себе, что, если не очищу скверны грехов моих слезами моими... то праведно буду предан поруганию и Богом, и Ангелами и ввергнут в неугасимый огнь с демонами» (11, 140).

«Владыка Господи Иисусе Христе, Царь неба и земли! Знаю, что паче всякого человека, даже паче всякого неразумного животного и пресмыкающегося согрешил я пред Тобою, страшным и неприступным Богом моим, и несмь достоин обрести какую-либо у Тебя милость». И только имею «дерзновенное упование на безмерное благоутробие Твое» (11, 194).

С покаянием необходима и надежда на Господа Иисуса Христа. «А кто не имеет такой надежды, тот чем другим может быть восхищен с святыми на воздух и сретение Господа?» (11, 278). Но прежде всего нужны св. таинства: крещение, исповедь, причащение. Это – все православные – [мы] твердо знаем.

Но все эти переживания, хоть и убедительны, как для самих верующих, так отчасти даже и для неверующих, но они еще не верх религиозного опыта. Таковым является видение, или зрение, созерцание самого этого мира. Есть тропарь исповедникам Христовым:

«И нравом причастник», где приводятся такие слова: «деяние обрел еси, богодухновенне, в видения восход». Довольно трудное место; но оно очень древнее: его мы находим уже у св. Григория Богослова:

«Если хочешь быть богословом, – говорит он, – исполняй заповеди: и они приведут тебя и к созерцанию» (пишу по памяти, но точно). Переведем и слова тропаря:

Ты, исповедник, «деятельную жизнь» (исполнение заповедей Божиих) «нашел, Богом вдохновенный, путем к созерцанию» (греч. к теории), к «видению». Вот об этом пути я и скажу в конце опыта, но не своими словами, а описанием самого того святого, который опытно переживал это.

..."Откуда было мне, бедному, узнать, что Ты таков, Благий Владыка наш, чтоб воспринять желательное стремление к Тебе? Откуда бы узнал я, что Ты являешь Себя приходящим к Тебе, если они находятся и в мире, чтобы притрудно взыскать, да вижу Тя? Откуда было знать мне, что приемлющие в себя свет благодати Твоей сподобляются получать такую радость и такое утешение? Откуда и как узнал бы я, бедный, что верующие в Тебя получают Святого Духа Твоего?

Я думал, что верую в Тебя совершенно и имею все, что даруешь Ты боящимся Тебя; когда как совершенно ничего не имел – как после узнал я самым делом. Откуда было узнать мне, Владыко, что Ты, невидимый и невместный, видим бываешь и вмещаешься в нас? Как мог я подумать когда-либо, что Ты, Владыко, создавший всяческое и сотворивший человека, соединяешься с ними и делаешь их богоносными сынами Своими, – чтоб придти в пламенное возжелание того, – взыскать и получить то – и Себе? Откуда было узнать мне, Господи, такого Бога, такого Владыку, такого заступника, отца, брата и царя, – Тебя, ради меня обнищавшего и приявшего зрак раба? Воистину, Владыка мой, человеколюбче, совсем не знал я ничего такого, хотя и случилось мне читать Божественные Писания о сем; но я думал, что там говорится о других лицах и вещах, а не об этом, – и был чувствен ко всему написанному и не мог никогда войти в смысл того. Слыша, что взывал и говорил апостол Твой Павел: «сего же око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человека не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1Кор. 2, 9), я думал, что в созерцание таких благ невозможно придти человеку, находящемуся еще в теле; и заключил, что Ты ему только показал их, по особенной к нему милости, – не зная, бедный, что это дается от Тебя всем любящим Тебя. И откуда, и как мог я знать, что всякий верующий в Тебя бывает членом Твоим и сияет Божеством Твоим, по благодати Твоей? И кто бы поверил сему и стал блаженным, и сделавшись воистину блаженным членом Тебя, Блаженного Бога? Откуда было знать мне, что Ты, вместо чувственной пищи, бываешь бессмертным и нетленным хлебом, ненасытно вкушаемым теми, кои алчут и неудержимо жаждут Тебя; источником бессмертным для тех, кои жаждут Тебя; и одеждою пресветлою для тех, кои ради Тебя носят смиренные нищенские одеяния?

Слыша же, как это говорили проповедники Твои, я думал, что и это будет лишь в будущем веке и после общего воскресения; но не знал, что все сие бывает и теперь для нас, крайнюю в том имеющих нужду.

Всего такого и не знал я, Всесвятый Царю, и не желал никогда и не искал получить от Тебя, но, вспоминая грехи свои, искал только отпущения их и желал, как сказал впереди Владыка, найти какого-либо посредника и ходатая, чтоб чрез посредство Его и мое собственное рабское Ему послушание получить прощение многих моих грехов, хотя в будущем...»

Потом через сего посредника – старца Симеона Благоговейного – я «почувствовал некое божественное веяние, после – огнь сердечный, в силу коего начали источаться непрестанные потоки слез; затем почувствовал внутрь ума моего тонкий луч, блеснувший быстрее молнии; далее – явился мне как бы свет ночью и малое облако пламенно видное, которое село на главе моей в то время, как я, павши лицем ниц, творил молитву мою; потом оно взлетело горе и спустя немного опять явилось мне на небе.

После сего, когда я рассуждал, что бы значило такое явление, совершилось нечто другое, еще более дивное, чем это...

Вдруг (о, чудо!) Того, Кого я воображаю сущим на небе, узрел внутрь себя, – Тебя, говорю, Творца моего и Царя, Христа. Тогда уразумел я, что то была Твоя собственная победа (над искушением во сне), в коей Ты соделал меня победителем диавола. Впрочем, я еще не знал и не сподобился еще слышать глас Твой, чтобы познать, что это – Ты.

...Я и видел Тебя, Бога моего, но – так как не знал и не верил, что Бог является человеку, – не понимал, что Бог или слава Божия есть то, что мне являлось, – иногда одним, иногда другим образом.

Необычное оное чудо привело меня в изумление и исполнило радостию всю душу мою и сердце до того, что мне подумалось, что даже и тело мое стало причастным неизреченной благодати. Впрочем, я все еще не знал ясно: Кто есть Тот, Кто являлся...

Наконец, Ты, неизреченный, невидимый, неосязаемый, приснодвижный, везде, всегда и во всем присущий и все исполняющий, видимый и скрывающийся каждый час ... мало-помалу прогнал бывшую во мне тьму ... и вместе с ним усыпил плотскую сласть и совсем изгнал из меня всякую страсть. Сделав меня таковым, Ты очистил от всякого облака небо мне, т. е. душу очищенную, в которую, приходя невидимо, – не знаю: каким образом и откуда? – Ты, вездесущий, внезапно обретаешься в ней и являешься как (бы) другое солнце. О, неизреченное снисхождение!

...Когда же приходим мы в совершенную добродетель, тогда Он приходит в некоем образе, – впрочем, в образе Бога; ибо Бог не является в каком-либо очертании или впечатлении, но является, как простый, образом светом безобразным, непостижимым и неизреченным. Больше этого я не могу ничего сказать! Впрочем, являет Он Себя ясно; узнается – весьма хорошо; видится чисто – невидимый; говорит и слышит – невидимо; беседует – естеством Бога с теми, кои рождены от Него богами по благодати, как беседуют друг с другом, лицом к лицу; любит сынов Своих, как Отец; и любим бывает ими чрезмерно; и бывает для них дивным некиим видением и странным слышанием, – о которых не могут они говорить как должно; но опять и молчать не могут...

И не могут они совсем иметь покоя, или насытиться возвещением (им) истины, потому что не суть более господа над самими собою, но – суть органы Духа Святого, в них обитающего, Который подвизает их и Сам опять подвизаем бывает ими, и бывает в них всем, что, – как слышим в Божественном: именно, – маргарит, семя горчичное, закваска, вода, огнь, хлеб, питие жизни, чертог брачный, жених, друг, брат и отец. И что много говорить мне о неизглаголанном? Ибо чего «око не видело, чего ухо не слыхало, и что на сердце человеку не входило» (1Кор. 2, 9) – то как может измерить язык? Как можно сказать словом? Поистине сие невозможно! Хотя мы стяжали во сне и имеем внутри себя от Бога, давшего нам то, – но нисколько не можем ни умом того измерить, но словом не изъяснить.

Все сие написал я, возлюбленные братия, не с тем, чтобы себя показать: да не будет! ...Но затем возвещаю вам, чтобы открыть вам чудеса Божии и представить их в слове хоть столько достало у меня на то сил...

Настоящее слово поучает нас, во-первых, о полной темноте и мраке, или о совершенном отсутствии божественного света, которое бывает в человеке, когда он явно сказывает о неведении, какое имеет о Боге; потом оно поучает нас об обличении, которое бывает от совести; далее – о страхе; затем о желании человека получить отпущение грехов...; после сего слово наше сказывает, как человек улучил посредника и пастыря; ...за этим слово объявило о втором призвании, вере, смирении и покорности (пастырю) ...за этим – о явном изменении, которое совершилось в нем; ...которого, если кто не сознает совершившимся в себе, – ...никак нельзя полагать что в нем обитает Дух Святой» (Слова преп. Симеона, Н. Богослова; выпуск второй. Москва, 1890, 483–490 стр.).

+ + +

Но это еще не все. Дальнейшая глава (91) говорит еще о большем. Спишу и оттуда часть. Пусть это иному покажется совершенно невозможным: так и должно быть! Но самому преподобному Симеону оно является несомненным фактом по опыту, а нам – по вере в него, при помощи благодати.

«Ах!.. Где мне описать также, сколько зла терпел я от тех, кои советовали мне и говорили каждый день: «Что трудишься попусту, глупый, и последуешь этому обманщику (духовному руководителю, св. Симеону Благоговейному. – М. В.) и прельстителю, и бесполезно и напрасно терпишь, чая прозреть?

Того, чего ты желаешь, невозможно достигнуть в настоящие времена... Почему бы тебе не пойти к милостивцам сострадательным, которые просят тебя к себе, обещая добре покоить тебя, питать и врачевать? Ибо в теперешние времена невозможно тебе избавиться от душевной проказы и прозреть... Что же? И мы все ужели не видим? Или мы слепы, как говорит тебе этот, в прелести сущий? Поистине мы все видим, не прельщайся!»

«Но Ты, Милостивый и Благоутробный Боже, от всех этих прельстителей... избавил меня силою веры и надежды, данных Тобою мне. Или укрепил Ты меня перетерпеть все это и другое многое...

В один день ... встретил меня на пути Ты... Тут в первый раз блеснул Ты в слабые очи мои сиянием божественного лица Своего, – и я тотчас же потерял и тот малый свет, который, как мне думалось, имел я, не могши узнать Тебя... С тех пор благоволил Ты, Снисходительнейший, чаще приходить ко мне... Приходя таким образом ко мне и отходя довольно долгое время, Ты мало-помалу все яснее и яснее являлся мне, все больше и больше омывал меня водами Своими и даровал мне видеть все более и более обильно.

Делая это для меня многое время, Ты наконец сподобил меня увидеть и некое страшное таинство. Однажды ... я видел молнии, меня облиставшие, и лучи от Лица Твоего... Проведши так, благодатию Твоею, довольное время, я опять, увидел другое страшное таинство. Я видел, что Ты, взяв меня, восшел на небеса, вознесши и меня с Собою: не знаю, впрочем, в теле ли ты возвел меня туда, или; кроме тела, – Ты Один то знаешь, сделавший сие (ср. 2Кор. 12, 1–4). После того, как я пробыл там с Тобою довольный час, удивляясь величию славы (чья же была та слава и что она такое, не знаю), я пришел в исступление от бессмертной высоты ее и вострепетал весь. Но ты опять оставил меня одного на земле, на которой я стоял прежде. Пришед в себя, я нашел себя плачущим и дивящимся скорбному обнищанию своему.

Потом немного спустя после того, как я стал долу, Ты благоволил показать мне горе, на небесах отверзшихся, лице Свое, как солнце, без образа и вида. Впрочем, и тогда Ты не дал мне познать, кто Ты был. Ибо как можно было мне познать Тебя, когда Ты не сказал мне ничего, но тотчас скрылся? Я искал Тебя, Которого не знал, сильно желая увидеть образ Твой и познать точнейше: кто – Ты? Почему, от сильного желания Тебя и от пламенной любви к Тебе, всегда плакал, не зная – Кто Ты, приведший меня из небытия в бытие, извлекший меня из пропасти греховной и соделавшийся для меня всем тем, о чем я сказал прежде...

Наконец, подавленный печалью и скорбью, я забыл всецело и себя самого, и весь мир, и все, что в мире, не держа на уме совершенно ничего из всего видимого.

Тогда опять явился Ты – невидимый, неосязаемый, неуловимый. Я чувствовал тогда, что Ты очищал ум мой, открывал пространнее очи души моей и давал мне видеть славу Твою обильнее; и что Сам Ты увеличиваешься паче и паче, и блистанием паче и паче расширяешься. И мне казалось, что с удалением тьмы Ты приближаешься ближе и ближе...

Таким образом, о Владыка, мне казалось, что Ты, недвижимый, грядешь, неизменяемый, увеличиваешься, не имеющий образ, приемлешь образ... Так и Ты, когда очистил совершенно ум мой, явился мне ясно во свете Духа Святого.

Тогда Ты сделал, что я вышел из мира сего, – мне кажется, скажу так, – и из тела моего; потому что Ты не дал мне уразуметь сие до точности. Но ты снял чрезмерно и, – как мне казалось, – явился во мне всем, видевшем добро.

Когда я спросил Тебя, говоря: «О, Владыка! Кто – Ты?», тогда Ты в первый раз сподобил меня, блудного, услышать и сладчайший глас Твой; и (Ты) столь сладко и кротко беседовал со мною, что я пришел в исступление, изумился и трепетал, помышляя в себе и говоря: «Как это славно и как блистательно! Как и за что удостоился я таких благ!»

Ты сказал мне: «Я – Бог, соделавшийся человеком, по любви к тебе. Так как ты взыскал Меня от всей души, то отныне будешь ты Братом Моим и другом, и сонаследником» (Гал. 4, 5, 7; Евр. 11, 9). – Слыша это, я весь вострепетал, иссякла вся сила моя, и едва не вышла душа моя! Опомнившись немного, я отвечал: «И кто есмь я, Господи! И какое добро сделал я, окаянный и бедный, что удостаиваешь меня стольких благ и делаешь меня соучастником и сонаследником славы Твоей?» – держа при сем на уме, что эта слава и радость выше всякого ума. – Ты же, Владыко мой, Христе, опять сказал мне: «Я говорю с тобой, как друг с другом, чрез Духа Святого, Который вместе со Мною говорит тебе. Это даровал Я тебе за одно твое произволение и веру, – и дам еще больше сего. Ибо Ты, созданный Мною нагим, кроме (без) произволения твоего; что другое имеешь ты, или имел когда-либо собственно твое, чтоб Я принял то от тебя и вместо того даровал тебе это? Впрочем, но если не отречешься ты совершенно от тела, то не увидишь совершенного и не можешь получить его всего здесь». – Когда я сказал на это: «Господи! И что другое блистательнее и выше сего? Для меня довольно в такой славе быть и по смерти». – Тогда Ты опять ответил мне: «Чрезмерно мала душа твоя, человече, если ты довольствуешься только таким благом! Ибо оно, в сравнении с будущим, похоже на то, как если бы кто нарисовал небо на бумаге и держал ее в руках: сколько разнится нарисованное небо от истинного, столько, или несравненно более, разнится будущая слава от той, какую видишь ты теперь!» Сие сказал Ты и умолк, и мало-помалу скрылся от очей моих Ты, сладчайший и добрый Владыка мой. И не знаю: я ли отдалился от Тебя, или Ты отошел от меня? – Впрочем, мне думалось, будто я пришел откуда-то и вошел в мое жилище; а тут и совсем пришел я в себя.

После сего, вспоминая красоту славы Твоей и Твои слова, Владыка, я – плакал: и когда шел, и когда сидел, и когда ел, и когда пил, и когда молился – и имел неизреченную радость, что познал Тебя, Творца всяческих. Да и как мог я не радоваться?..

Пошел я однажды приложиться к святой иконе Пречистой Матери Твоей и припал к ней, умоляя Ее, – Ты, прежде чем я встал, явился внутрь бедного сердца моего, сделал его все – светом. Тогда я познал, что воистину имею Тебя в себе. С того времени я стал любить Тебя, не от одной памяти, то есть не оттого только, что вспоминал Тебя и славу Твою, но оттого, что уверовал воистину, что имею внутрь себя – Тебя.

Итак, если я (уже) имею Тебя, чего и надеяться мне более? И Ты опять сказал мне:

..."Старайся всегда видеть Меня чисто и ясно внутрь себя... Поступая так, ты удостоишься потом, по смерти, увидеть Меня... Если же не станешь так делать, то все дела твои и труды, и эти слова не принесут тебе никакой пользы; и напротив, послужат к большему осуждению твоему... Кто испадает от Моей любви и дружбы, тому невозможно уже жить! Тотчас обнажается он от всех благ и предается в рабы врагам Моим и его; которые как только примут его, устремляются на него с крайним неистовством и зверством, по причине прежней любви его ко Мне».

Так, Всесвятый Владыко, так воистину бывает. И я верую Тебе, Богу моему; и припадая, умоляю Тебя: сохрани меня, грешного и недостойного, Ты, явивший милость Свою ко мне... Ты ведаешь немощь мою, знаешь бедность и совершенное бессилие. ...Да будешь Ты во мне, и я – в Тебе» (494–502). Чрезвычайно необычайны оба эти «Слова»! Но чрезвычайного по существу нашей веры здесь мы ничего не видим. Например, вот что пишет кратко о себе апостол Павел: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2Кор. 12, 2–4).

Совершенно то же самое говорил о себе и преп. Симеон, как мы видели это.

Наш почти современник, преп. Серафим Саровский, так же, по молитвам своим, был восхищен в обители Божии (Ин. 14, 2, 3), о чем он сообщил сам. Когда же его спросили рассказать о них подробнее, то он смиренно и правильно ответил: «Если сам батюшка (так он и выразился) ап. Павел не смог пересказать, что он видел в раю, то где же мне, убогому Серафиму, объяснить это!»

Но более всех убеждает нас Сам Господь Иисус Христос, Который свидетельствует, что Он сошел с неба и потом вознесся туда же; Который все время говорит об Отце и Св. Духе; Который явно свидетельствовал, что идет приготовить обители для верующих; Который разбойнику сказал: днесь со Мною будешь в раю; Который учил о Страшном Суде, на коем решено будет: праведникам идти в блаженную жизнь вечную, уготованную Отцем от создания мира; а грешникам уготована мука вечная – то каких еще нужно свидетельств?! А Христос Господь сказал о Себе евреям: «кто из вас обличит Меня в неправде?» (Ин. 8, 46). А в беседе Он сказал Никодиму:

«Мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели...» (Ин. 3, 11).

Достаточно нам и этих свидетельств о религиозном опыте! Св. Симеон о том же рассказал лишь подробнее. Церковь же всегда знала это!