Беседа 18. На день святого мученика Гордия⁷¹

Таков естественный закон у пчел – не вылетать из ульев, пока не будет предводительствовать ими в полете царь. И я, пoелику вижу, что народ Господень в первый раз идет ныне к небесным цветам – мученикам, ищу предводителя. Кто же подвиг этот многочисленный рой? Кто зимнюю унылость превратил в весеннюю светлость? Ибо народ ныне действительно в первый раз, как бы из ульев, высыпав из города, наполнил своими толпами это украшение предградия, это священное и прекрасное поприще мучеников. А пoелику чудо мученика и меня, возбудив и доведя до забвения немощи, привело сюда, то, как бы на цветке каком, прожужжу и я посильным голосом деяния сего мужа, совершив тем дело и благочестивое и вместе приятное здесь присутствующим. Ибо «похваляему праведну, возвеселятся людие», говорил нам недавно премудрый Соломон (Притч. 29, 2).

Впрочем, недоумевал я сам себе, что значит загадка сия у приточника: то ли, когда какой-нибудь ритор, или искусный вития составит слово на удивление слушателям, тогда увеселяются люди каким-то увлекательным звуком, приятно поражающим слух, одобряя и изобретение мыслей, и расположение, и пышность, и стройное течение речи? Но сего никак не мог сказать тот, кто никогда не употреблял такого рода речи. Не мог советовать нам – торжественно с велеречием говорить похвалы блаженным, кто сам везде предпочитал слог ровный и речь безыскусственную. Поэтому, что же говорит он? То, что люди веселятся духовным веселием, при одном напоминании о заслугах праведников, возбуждаясь к соревнованию и подражанию благам, о которых слышат. Ибо история людей, благоустроенных в жизни, ищущим спасения дает как бы некоторый свет, озаряющий путь жизни. Потому, как скоро мы выслушаем жизнь Моисея, повествуемую Духом, тотчас рождается в нас соревнование добродетели сего мужа, и кротость нрава для каждого становится достоподражаемою и достоуважаемою. Другим людям похвалы слагаются чрез распространение слов; а в рассуждении праведников, и того, что действительно соделано ими, достаточно к показанию превосходства их добродетели. Посему, когда пересказываем жития прославившихся благочестием, прежде всего Владыку прославляем в рабах Его; восхваляем же праведников засвидетельствованием о том, что знаем, и людей увеселяем слышанием прекрасного. Так жизнь Иосифа есть увещание к целомудрию, а повествование о Сампсоне – побуждение к мужеству.

Поэтому Божественное училище не знает закона похвальных речей, вменяет же в похвальную речь свидетельство о делах, как и к похвале святых достаточное, и стремящимся к добродетели в довольной мере полезное.

Как закон похвальных речей тот, чтобы доведаться об отечестве, разыскать род, описать воспитание, так наше правило, умолчав о соприкосновенном, наполняет свидетельство тем, что собственно принадлежит каждому. Досточестнее ли я от того, что город совершил некогда трудные и великие подвиги, воздвиг славные памятники побед над врагами? Что мне из того, если положение его благоприятно, удобно и зимою и летом? А если он и людьми изобилен, и может прокормить много скота, какая мне из этого польза? Пусть и множеством коней превосходит все города под солнцем; может ли это соделать нас совершеннейшими в человеческой добродетели? А также, описывая вершины соседней горы, что они заоблачны и высоко подъемлются в воздухе, не обманываем ли сами себя тем, что будто бы чрез это восписываем похвалу людям? Всего будет смешнее, когда праведники презирают целый мир, а мы станем наполнять похвальные им речи ничего не стоящими малостями. Итак, достаточно памятование для всегдашней пользы. Ибо самим праведникам не нужно приращение славы, но нам, которые еще в этой жизни, необходимо памятование для подражания. Как за огнем само собою следует то, что он светит, и за миром – то, что оно благоухает, так и за добрыми делами необходимо следует полезное.

Впрочем, и то не маловажно, чтобы в подробности узнать истину совершившегося тогда; потому что нам передан неясный слух, которым сохранены доблестные мужа сего дела в подвигах; и наше, как кажется, дело – уподобляться живописцам. И они, когда списывают изображения с изображений, весьма далеко (что и естественно) уклоняются от подлинников; и нам, которые лишены зрения самых действий, немалая настоит опасность – умалить истину. Но пoелику настал день, приносящий нам память мученика, который славно подвизался в свидетельстве за Христа, то скажем что знаем.

Он родился в сем городе, за что и более любим мы его, потому что он – собственное наше украшение. Как плодовитые дерева возращенные ими плоды отдают собственной земле, так и сей мученик, произойдя из недр нашего города и восшедши на величайшую высоту славы, родившему и воспитавшему его городу даровал наслаждение собственными его плодами благочестия. Прекрасны плоды и иноземные, когда они сладки и питательны; но гораздо приятнее чужеземных плоды отечественные и туземные: они, сверх наслаждения, по близости к нам, доставляют еще и некоторое украшение.

Гордий, вписанный в военную службу, и в воинских списках отличаясь и телесною силою, и душевным мужеством, делается славен; почему начальству его вверено сто воинов. Когда же мучитель того времени лютость и жестокость души простер до того, что объявил войну Церкви и богоборную руку поднял на благочестие, повсюду сделаны объявления, и на каждом торжище, на каждом видном месте прочитаны указы не поклоняться Христу или поклоняющимся наказанием будет смерть; дано также повеление, чтобы все кланялись идолам и почитали богами камни и дерева, на которых искусство отпечатлело некоторый образ, или не покоряющиеся жестоко постраждут; когда во всем городе были беспорядок и мятеж, а благочестивые подверглись грабежу; расхищали имущество, мучили побоями тела христолюбцев; жен влекли по всему городу, не миновали юности, не уважали старости; не сделавшие никакой неправды терпели, как злодеи; тесными делались темницы, опустели богатые дома, а пустыни наполнялись бегущими; виною же терпевших все это было благочестие; и отец предавал сына; сын доносил на отца; братья неистовствовали друг на друга; рабы восставали на господ, – какая-то страшная ночь объяла мир; от диавольского умоповреждения все не узнавали друг друга: дома молитвы разоряемы были руками нечестивыми; ниспровергались жертвенники; не было «ниже приношения, ниже кадила, ни места, еже пожрети» (Дан. 3, 38); но все, подобно облаку, обдержало страшное уныние; изгоняемы были служители Божии; всякое благочестивое собрание было приводимо в ужас, а демоны ликовали, все оскверняя туком и кровию, – тогда сей доблий муж, предварив принуждение судилищ, свергнув с себя воинское препоясание, удалился из города. Презрев власть, презрев славу, всякого рода богатство, родство, друзей, рабов, наслаждение жизнию, все, что вожделенно для людей, пошел в самые глубокие и непроходимые для людей пустыни, жизнь со зверями почитая для себя более приятною, нежели общение с идолослужителями, и подражая в сем ревнителю Илии, который, когда увидел превозмогающее идолослужение сидонянки, удалился на гору Хорив и жил в пещере, взыскуя Бога, пока не увидел желаемого, сколько человеку можно видеть Бога. Таков был и Гордий, бежавший городских мятежей, торжищной толпы, высокомерия чиновников, судилищ клеветников, продающих, покупающих, клянущихся, говорящих лживо; сквернословия, сладкоречия и всего иного, что городское многолюдство влечет за собою, как корабль – малую ладью.

Очищая слух, очищая очи, и прежде всего очистив сердце, чтобы прийти в состояние видеть Бога и стать блаженным, он видел в откровениях, изучал тайны, «ни от человек, ни» человеками (Гал. 1, 1), но имея великого учителя – Духа истины. Отсюда перешедши к размышлению о жизни, как бесполезна, как суетна, как малосущнее всякого сновидения и всякой тени, сильнее возбудился к вожделению вышнего звания.

И как подвижник, ощутив, что довольно уже упражнял себя и умастил к подвигу постами и бдениями, молитвами, постоянным и непрерывным поучением в словесах Духа, заметил тот день, в который весь город поголовно, совершая празднество в честь браннолюбивого демона, занял место зрелища, чтобы видеть конское ристалище. Итак, когда весь город собрался вверху, были там и иудей, и эллин, а к ним примешалось немалое число и христиан, которые, живя без осторожности, заседая «с сонмом суетным» (Пс. 25, 4), не уклоняясь от сборищ «лукавнующих» (Пс. 63, 3), и в этот раз стали зрителями быстрого бега коней и опытности возниц; когда и рабов отпускали господа, и дети из училищ бежали на зрелище, явились и женщины из простого народа и незнатные; когда поприще было полно, и все уже напрягали взоры видеть ристание коней, – тогда сей доблий муж, великий сердцем, великий разумом, с высоты горы сойдя на место зрелища, не устрашился народа, не стал вычислять, какому множеству враждебных рук предает себя, но с бестрепетным сердцем и возвышенным разумом, как бы сквозь частые камни или множество дерев, протеснившись сквозь сидевших вкруг поприща, стал посредине, подтверждая собою то слово, что «праведник яко лев» уповает (Притч. 28, 1). И сколько неустрашим был душою, что, стоя на открытом месте среди зрелища, с бестрепетным дерзновением (и доныне живы некоторые из слышавших это) возгласил следующие слова: «Обретохся не ищущим мене, явлен бых не вопрошающим о мне» (Ис. 65, 1), показывая тем, что не нуждою приведен в опасность, но добровольно отдал себя на подвиг в подражание Владыке, Который, неузнанный иудеями во мраке ночи, Сам объявил о Себе.

Необычайностию зрелища вскоре обратил на себя внимание зрителей человек по наружности одичавший, у которого от продолжительного пребывания в горах голова была всклокочена, борода стала длинна, одежда грязна, все тело иссохло; в руке у него был жезл, и с боку висела сума. Во всем же этом видна была какая-то приятность, втайне его озаряющая. А как скоро узнали, кто он, – тотчас подняли все смешанный крик. Присные⁷² по вере рукоплескали от радости, а враги истины побуждали судию убить его и наперед уже осуждали на смерть. Все исполнилось криком и смятением; перестали смотреть на коней; перестали смотреть на возниц, показ колесниц обратился в напрасный шум. Ни у кого не было досуга глазам видеть что-нибудь, кроме Гордия; ничей слух не терпел слышать что-либо иное, кроме его слов. Какой-то неясный гул, подобный легкому ветру, проходя по всему собранию зрителей, оглашал ристалище. Когда же глашатаями подан народу знак к молчанию, утихли свирели, замолкли многочисленные органы. Слушали Гордия, смотрели на Гордия.

Тотчас он представлен был к градоначальнику, который тут же сидел и располагал подвигом ристания. Сначала тихим и кротким голосом спрошен Гордий: кто он и откуда? А когда наименовал отечество, род, степень достоинства, какую занимал, причину бегства, возвращение, – тогда присовокупил: «Я здесь, чтобы самым делом доказать презрение к вашим приказам и веру в Бога, на Которого возложил я упование. Я здесь, ибо слышал, что многих превосходишь ты свирепостию, потому и избрал это время, как удобное к исполнению моего желания». Сими словами, подобно огню, воспламенив ярость градоначальника, возбудил против себя все его неистовство. «Позови исполнителей казни, – говорит он. – Где свинцовые шары? Где бичи? Пусть растянут его на колесе; вывертывают ему члены на дереве; принесут орудие пытки, приготовят зверей, огонь, меч, крест, яму. Но что приобретает, – продолжал он, – однажды навсегда умирая, этот беззаконник?» – «Сколько же терплю ущерба, – сказал немедленно Гордий, – что не могу умереть за Христа многократно!» А градоначальник, при своей природной свирепости, делался еще более жестоким, смотря на достоинство мученика и почитая собственным бесчестием мужественную возвышенность его мысли. Чем более видел неустрашимости в его сердце, тем более ожесточался и тем более усиливался противоборство сего мужа препобедить измышлением мучений. Так действовал градоначальник!

А мученик, обращая взор к Богу, услаждал свою душу словами священных псалмов, говоря: «Господь мне помощник, и не убоюся: что сотворит мне человек» (Пс. 117, 6); и: «не убоюся зла, яко Ты со мною еси» (Пс. 22, 4), и повторяя другие изречения, с ними сходные и возбуждающие к мужеству, какие знал он из Божиих словес. Сколько же далек он был от того, чтобы уступить угрозам и бояться, что сам призвал к себе мучения. «Что медлите, – говорил он, – что стоите? Терзайте тело, вывертывайте члены, мучьте как угодно! Не завидуйте мне в блаженном уповании. Чем более увеличиваете мучения, тем большее готовите мне воздаяние. У нас есть об этом договор со Владыкою. За язвы, появляющиеся на теле, в воскресение процветает на нас светлое одеяние, за бесчестие – венцы; за темницу – рай; за осуждение с злодеями – пребывание с Ангелами. Сейте на мне больше, чтобы пожать мне еще гораздо больше».

Когда же не могли преодолеть его страхом и дело оказалось неисполнимым, переменив средства, прибегали к ласкам. Ибо таково ухищрение диавола: робкого устрашает, мужественного расслабляет. Такова была и тогда хитрость злокозненного. Когда увидел, что мученик не уступает угрозам, – покушался окружить его обманами и приманками. И дары обещал, и одни уже давал, а в других ручался, что даны будут царем, именно же: значительное место в войске, денежные награды и все, чего бы ни захотел. Когда же покушение его не удалось, – блаженный, слыша обещания, посмеялся его безумию, если он действительно думал дать что-нибудь равноценное Небесному Царствию, – тогда мучитель не мог уже владеть гневом, обнажил меч, сам принял на себя должность исполнителя казни, и рукою и языком совершая убийство, осудил блаженного на смерть.

Все зрители перешли на сие место, и кто оставался в домах, все стеклись к городским стенам, – все смотрели на это великое и подвижническое зрелище, дивное для Ангелов, и для всей твари, мучительное для диавола, страшное для бесов. Город опустел от жителей; подобно какому-то потоку, народ толпами стремился на место сие: не хотели лишить себя зрелища ни одна женщина, ни один мужчина, неизвестный или знатный; стражи домов оставили свою стражу; незапертыми остались лавки купцов; товары лежали брошенные на торжищах. Единственною стражею и безопасностию для всего служило то, что все ушли, и даже худого человека не оставалось в городе. Рабы оставили господские службы, и что ни было в городе пришлых и туземцев, все явились здесь видеть мученика. Тогда и дева, осмелившись предстать мужским взорам, и старец, и больной, пересиливая свою немощь, были вне городских стен.

Друзья, обступив блаженного, стремящегося к жизни, приобретаемой смертию, окружали его, оплакивая и лобызая в последний раз. Проливая о нем горячие слезы, умоляли не предавать себя огню, не губить своей юности, не оставлять этого приятного солнца. Другие пытались сладкоречивыми советами ввести его в заблуждение, говорили: «Словом только произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Без сомнения же, Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно тебе будет и судью смягчить, и Бога умилостивить». Но мученик был непреклонен, несокрушим и неуязвим при всех приражениях искушений. Незыблемость его мысли можешь уподобить «храмине» мудрого, которую, по причине безопасного утверждения «на камени», не сильны поколебать ни неукротимые порывы ветров, ни сильный дождь, льющийся из облаков, ни разлившиеся потоки (Мф. 7, 24–25).

Таков был сей муж, соблюдающий непоколебимым «утверждение... веры... во Христа» (Кол. 2, 5). Духовными очами видя, что диавол ходит вокруг, и одного побуждает к слезам, другому содействует в сладкоречии, – мученик плачущим говорит словами Господа: «Не плачитеся о мне» (Лк. 23, 28), но плачьте о богоборцах, которые подобным образом отваживаются поступать с благочестивым, и этим пламенем, который возжигают для нас, сокровиществуют себе огонь геенский; престаньте плакать и сокрушать мне сердце: я не один только раз, но и тысячекратно, если бы это было возможно, готов умереть за имя Господа Иисуса». А тем, которые советовали отречься на словах, ответствовал только, что язык, сотворенный Христом, не потерпит выговорить что-нибудь против Творца своего». «Сердцем бо веруем в правду, усты же исповедуем во спасение» (Рим. 10, 10). Ужели воинский чин лишен надежды на спасение? Ужели нет ни одного благочестивого сотника? Припоминаю первого сотника, который, стоя при кресте Христовом, и по чудесам сознав силу, когда еще не остыла дерзость иудеев, не убоялся их ярости, и не отказался возвестить истину, но исповедал и не отрекся, что «воистинну Божий Сын бе» (Мф. 27, 54). Знаю и другого сотника, который о Господе, когда был еще во плоти, познал, что Он Бог и Царь сил, и что Ему достаточно одного повеления, чтобы чрез служебных духов посылать пособия нуждающимся. О вере его и Господь подтвердил, что она больше веры всего Израиля (Мф. 8, 10). А Корнилий, будучи сотником, не удостоился ли видеть Ангела и напоследок чрез Петра не получил ли спасение? Его милостыни и молитвы услышаны были Богом (Деян. 10, 31). Их-то учеником хочу быть я. Как же отрекусь Бога моего, Которому поклонялся с детства? Не ужаснется ли небо свыше? Не омрачатся ли звезды надо мною? Удержит ли меня даже земля? «Не льститеся: Бог поругаем не бывает» (Гал. 6, 7); «от уст» наших судит нас; по словам оправдывает, по словам же и осуждает (Лк. 19, 22). Ужели не читали страшной угрозы Господа: «иже отвержется Мене пред человеки, отвергуся его и Аз пред Отцем Моим, Иже на небесех» (Мф. 10, 33)? Но для чего советуете мне ухищряться в этом? Для того ли, чтобы таковою хитростию приобрести мне для себя нечто? Для того ли, чтобы выгадать себе несколько дней? Но утрачу целую вечность. Для того ли, чтобы избежать мучений плоти? Но не увижу благ, уготованных праведным. Явное помешательство ума – погибнуть с хитростию, лукавством и кознями выхлопотать себе вечное наказание. Напротив того, я и вам советую: если мысли ваши худы, то поучитесь благочестию; а если приспособляетесь ко времени, то, «отложите лжу, глаголите истину» (Еф. 4, 25). Скажите, что «Господь Иисус Христос в славу Бога Отца»; ибо слова сии изречет всякий язык, когда «о имени Иисусове всяко колено поклонится небесных и земных и преисподних» (Флп. 2, 10–11). Смертны люди все, а мучеников из нас не много. Не будем ждать, чтобы стать мертвыми, но перейдем от жизни в жизнь. Что ждете такой смерти, которая приходит сама собою? Она бесплодна, бесполезна, общее достояние скотов и людей. Кто чрез рождение вступил в жизнь, того или изнуряет время, или сокрушает болезнь, или неумолимо губит насильственная смерть. Поэтому, когда несомненно должно умереть, приобретем себе смертию жизнь. Вынужденное сделайте добровольным; не щадите жизни, утрата которой необходима. Если бы земные блага были столько же продолжительны, то и тогда надлежало бы стараться обменить их на небесные. А если они и кратковременны и достоинством много ниже благ небесных, то страшное оцепенение ума – попечением о земных благах лишать себя уповаемых блаженств».

Сказав сие и описав на себе образ креста, пошел он под удар, не переменившись в цвете тела, и нимало не изменив светлости лица. Ибо шел в расположении духа, что не с исполнителем казни встретится, но передаст себя в руки Ангелов, которые приимут его тотчас по заклании и перенесут в блаженную жизнь, как Лазаря. Кто изобразит вопль окружавшего народа? Когда такой гром оглашал землю из облаков, какой тогда от земли восходил к нему?

Вот поприще сего венценосца! Сей самый день видел досточудное это зрелище, которого не потемнило время, не нарушил обычай, не превозмогла чрезвычайность последующих событий. Как всегда смотрим на солнце, и всегда ему дивимся, так и память сего мужа всегда для нас светла; потому что «в память вечную будет праведник» (Пс. 111, 6) и у живущих на земле, пока стоит земля, и на небе, и у праведного Судии, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.