Труды. Том 2. Выпуск 1

На страницах Журнала Министерства Народного Просвещения² мы имели случай говорить о «Средневековой греческой библиотеке» (Bibliotheca graeca medii aevi), издаваемой ученым греком г. К. Сафою (С. Sathas), и в частности, о четвертом томе ее, особенно важном для русской истории. Припомним, что в этом томе в первый раз явилась в свет «История» (правильнее было бы сказать: мемуары) Михаила Пселла, которая доселе была известна ученому миру только по кратким ссылкам и выпискам Дю-Канжа и Барония, но давно возбуждала любопытство и пытливость ученых, занимавшихся византийскою историей. Ее полное издание несколько раз было обещаемо Французскими эллинистами и византинистами, – в последний раз таким отличным и опытным знатоком дела, каков был К. Бенедикт Газе. Газе, как известно, имел щедрого мецената в лице знаменитого русского канцлера, графа Николая Петровича Румянцева. На счет Румянцева была им издана (в 1818 г.) история Льва Диакона, рассказывающего борьбу нашего Святослава с Цимисхием; материальное содействие того же русского сановника было обеспечено для издания «Истории» Михаила Пселла. Но вследствие разных случайностей этот важный и для русской истории памятник явился – в виде неожиданного сюрприза – только в 1874 году. В статье о Византийских Варягах мы привели из него несколько отрывков; в числе их особенного внимания заслуживал, конечно, довольно подробный рассказ о нашествии Руси на Константинополь в 1043 году.

Точно так же давно было известно о существовании обширной переписки того же самого Пселла; и опять, по некоторым указаниям мы знаем, что в этой переписке идет речь, иногда, о русских делах и сообщаются новые подробности относительно тех русско-византийских событий, о которых теперь можно читать в «Истории» Пселла. Так, например, только из ссылки Газе на переписку Пселла известно, что Русские, при походе на Византию Владимира Ярославича, проникли, между прочим, в Никомидийский залив: в «Истории», или мемуарах, несмотря на значительную подробность рассказа, этой черты не отмечено. После этого понятно и то удовольствие, с каким мы увидели на обложке IV-го тома «Греческой Библиотеки» объявление о готовящемся издании корреспонденции Пселла, и то нетерпение, с каким все интересующиеся русскою и византийскою историей ожидают исполнения, данного г. Сафою обещания. – Михаил Пселл был самым замечательным человеком и полным представителем византийской науки и образованности в XI веке, а также и политическим деятелем; он был всем: и философом, который своим поклонением Платону вызывал против себя угрозы патриархов, и монахом, профессором, который учил византийское юношество риторике, и министром. Он был в постоянных и тесных сношениях с целым рядом императоров, с несколькими патриархами и с множеством византийских сановников и полководцев и т, д. В его корреспонденции, по словам г. Сафы, находится много писем, адресованных от имени византийских императоров к различным государям востока и запада. Из прежних указаний г. Сафы мы знаем о существовании письма императора Константина Мономаха к печенежскому хану Кегену, – тому самому, который увел свою орду из русских пределов в византийские. Нет сомнения, что все эти письма потому попали в корреспонденцию Пселла, что он был их автором или редактором – в качестве императорского секретаря.

В восьмой книжке Ежегодника, издаваемого Французским обществом поощрения греческих занятий (Annuaire de l’association pour l’encouragement des études grecques en France, 8-e Année, 1874), г. Сафа напечатал на стр. 193–221 два письма из приготовляемой им к изданию корреспонденции Пселла³, снабдив их объяснительным введением; все это явилось также и в виде отдельных оттисков. Таким образом, мы теперь получили некоторый образчик 272 того, чего нам следует ожидать. Образчик не обманывает надежд на большой интерес целого и еще сильнее возбуждает ученое любопытство. Но из этого же образчика видно, что корреспонденция Пселла способна вызвать не мало трудных вопросов, подлежащих спору, и во всяком случае, потребует новых исследований по византийской истории, а, может быть, и по русской. Оба письма, изданные Сафою, имеют одной то же содержание, но оба лишены всякого надписания, по которому можно было бы узнать, от кого и к кому письма отправлены. Из содержания писем легко и ясно обнаруживается только то, что оба писаны от имени императора Михаила VII Дуки (1071–1078): Пселл был его воспитателем, а потом, по вступлении на царство, – главным советником и руководителем. В обоих письмах говорится о прежнем «совластителе» того императора, который отправляет послание; этот «совластитель» и соимператор не происходил от законного царского рода, а «внедрился в средоточие империи от чужеродного корня», получил власть «тиранически», то есть, незаконно, был «диким приростком» на царственном древе и по суду Божию был от него отторгнут и отсечен, то есть, низвергнут и лишен власти. Очевидно, что речь идет о несчастном Романе Диогене. По смерти Константина X Дуки, власть переходила к его сыновьям, но так как самый старший из них, Михаил, был еще малолетен, то за него должна была править мать его Евдокия. Вопреки обещанию, которое она дала умирающему мужу, Евдокия избрала себе нового мужа – это и был Роман Диоген – и провозгласила его императором, не отнимая, конечно, этого титула у своего сына (1068 г.). Ее поступок оправдывался затруднительным положением империи, с которым не могла справиться женская рука, угрожающим разливом турецко-сельджукских завоеваний, который необходимо было остановить. Известны неудачный турецкий поход и трагическая судьба Романа Диогена. Он был взят в плен султаном Альп-Арсланом, потом освобожден на известных условиях, но только для того, чтобы найти более жестоких и безжалостных врагов в своем отечестве. Во время его плена власть захватили родственники покойного императора Константина, дядья Михаила; сам Михаил VII Дука, руководимый неприязненным Диогену Пселлом, не хотел более делиться престолом с мужем своей матери. Роман Диоген был встречен в пределах своей империи не как государь, а как соперник и враг законного императора, и был разбит; ему вырезаны глаза, и вследствие этой операции, совершенной с особенным варварством, он вскоре умер. После этого Михаил VII мог говорить в своем письме «о принятии отеческой власти во всей ее полноте и совершении». – Далее, в письме идет речь о порфирородном брате царствующего императора, который носит имя Константина: Михаил VII действительно имел брата Константина, который родился в порфире, то есть, тогда, когда его отец был уже императором. Таким образом, нет ни малейшего сомнения, что лицо, от которого написаны послания, есть Михаил VII Дука.

Но не так легко угадать и решить, кому эти послания предназначались. Г. Сафа, прежде всего, подумал о Роберте Гвискаре и остановился на этом предположении, постаравшись подкрепить его некоторыми доказательствами и соображениями. Он счел свою догадку до такой степени несомненною, что поставил имя Роберта Гвискара в заглавии изданных им писем и объяснительной статьи к ним⁴. Но, по нашему мнению, нет никакой возможности принять предположение, высказанное г. Сафою. Только за неимением ничего лучшего и более подходящего, можно было на минуту подумать, что письма такого содержания, как эти два послания, могли быть адресованы к норманнскому завоевателю, Роберту Гвискару. В своих письмах Михаил VII сватает за своего брата Константина дочь того князя, к которому адресовано письмо; но из других источников мы знаем только о браке сына Михайлова, по имени тоже Константина, на дочери Роберта Гвискара. Нет никакого основания предполагать, что дядя и племянник были женаты на родных сестрах, как это думает г. Сафа. Притом, тот князь, дочь которого сватается за Константина Порфирородного (брата Михайлова), еще прежде был в дружественных отношениях с византийским двором и выдал, либо только сосватал другую свою дочь за одного из Диогеновичей, сыновей предшественника и бывшего соимператора Михайлова, Романа Диогена: на это есть прямое указание в письмах. Ни в византийских, ни в норманнских источниках нет ни малейшего намека и на этот последний брак, а есть только свидетельства о постоянно враждебных отношениях Норманнов и Византии во все время правления Романа Диогена. Диогеновичи были родственны с Русскими князьями. При большем знакомстве с русскою историей, г. Сафа мог бы дать гораздо лучшее и более подходящее объяснение письмам Михаила VII. Они адресованы к князю единоверному, то есть, православному, к князю знатного происхождения и притом известному своим миролюбием: ни один из этих признаков не подходит к Роберту Гвискару, и все они отлично идут к русскому князю, имя которого мы поставили в заглавии. Дальнейшие и более подробные доказательства и объяснения читатель найдет ниже, вслед за самыми письмами, которые мы сообщаем в возможно близком и точном переводе с греческого подлинника⁵.

«Три причины, благороднейший и разумнейший муж, пробудили во мне дружественное и самое искреннее расположение к тебе: единомыслие в истинной вере, благородство твоего образа мыслей и знатность твоего рода. Я подумал, что было бы уместно, чтобы тот, кто участвует в одном и том же с нами обряде, славится благодобротою души и украшается честью рода, сделался также (для нас) общником любви и согласия.

«Будучи сыном миролюбивейшего царя, благочестивого в отношении к Богу, правдолюбивого в отношении к друзьям и всегда доказывавшего свою дружбу делами, я поставил себе задачею быть наследником его правил, точно так же, как я сделался наследником его власти, и прежде всего, возлюбить мир, привлечь к себе более разумных и благородных мужей и сделать из них надежных друзей себе.

«Слыша от многих, близко знакомых с твоим образом мыслей, что ты положил основанием своей власти, прежде всего, благочестие и управлять своею областью в духе правосудия и святости, и что ты не любишь кровопролития браней, но желаешь совершить свои дела наиболее мирным образом, я подивился такому расположению и поставляю себе в заботу заключить с тобой дружбу.

«И что касается других властителей народов, то, я полагаю, достаточно будет, если я засвидетельствую им любовь письменно; они должны почитать за великое счастие, что я захотел быть с ними в согласии, так чтоб относиться к ним миролюбиво и не желать войны и раздора.

«Но относительно твоего благородства и разумности я рассудил сделать нечто большее и устроить согласие дружбы, которой никто не возможет разрушить; и не удивляйся, что я тебя возвышаю из среды других властителей и удостаиваю большей чести, ибо тождество исповедания и веры божественной уже сделало ту наиточнейшую гармонию в нашем взаимном настроении, о которой было выше сказано.

«Итак, какой именно вид достохвального единения (предполагается мною)? – Я хочу соделать своим сродником по свойству и соединить брачным союзом одну из твоих дочерей с моим братом кир-Константином, порфирородным царем, дабы посредством их священного союза нынешняя связь нашей дружбы сделалась вполне неразрушимою.

«Тебе, конечно, небезызвестно, что такое есть императорская власть у наших Римлян и что даже те, которые вступают в дальнее родство с нами, почитают такой союз величайшим благополучием; а я сватаю твою дочь не за чужого мне родом и не за какого-нибудь родственника из дальних, но за брата, родившегося от одного со мною семени, произращенного одним естеством, рожденного в царской порфире, повитого царскими пеленами и получившего вместе с рождением царское достоинство от Бога. Вот мое благожелание, а твое благополучие, вот верховное божественное домостроительство, обоим нам полезное, ибо твоя власть сделается отсюда более почтенною, и все будут удивляться и завидовать тебе, получившему такое отличие.

«Если такого рода соглашение и было у тебя заключено с моим прежним совластителем, и если сын его был обручен с одною из твоих дочерей, то есть все-таки большое различие между тем и другим (женихом); ибо не одно и тоже – царь названный и царь прирожденный, то прямота царственная и самозаконие тираническое, и не одинаковы основания власти. Я получил наследство власти от законных царей, а он внедрился в средоточие Римской империи от чужеродного корня; сам Бог свыше произнес свой суд, лишив власти того, кто получил ее тиранически, меня жe еще совершеннее утвердив в ней.

«Ныне брачный союз будет тебе в похвальбу и гордость, ныне твоя дочь удостоится царской крови, получив законное достоинство и звание.

«Итак, отныне тебе, как удостоенному родства с моим державством, следует, во-первых, радоваться и веселиться по этому поводу и считать соглашение по истине совершенным (состоявшимся) и (во-вторых) быть стражем наших границ, щадить область, нам подвластную, быть союзником и быть заодно противником во всем и против всех, с благорасположением относиться к тем, кто к нам благорасположен, отвергать и ненавидеть тех, кто нам враждебен. Ибо таков закон дружбы, что каждый из вступивших в союз дружбы должен стоять за пользы друга как за свои собственные.

«Вот что тебе с нашей стороны сделано известным и заявлено, и отныне этому не быть иначе. Дай знать и ты сам моему царствию, как ты относишься к моему решению, – или лучше, так как я знаю, что ты примешь (мое предложение), объясни мне письмом, как должно совершиться это дело».

«Во-первых, поздравь меня, мудрейший и разумнейший из всех мужей, с принятием во всей полноте и совершении отеческой власти, ибо так судил Бог и голос всего архиерейского чина и синклита, и так же подтвердили другие, можно сказать – все наши подданные. Приняв это как бы первое благовестие от моего державства, узнай потом мое расположение, которое я питаю относительно дел (политических).

«Я люблю мир более, чем кто-либо из людей, и желаю править моим государством не на основании какого-либо стремления к расширению его, так чтобы ради этого враждовать с правителями народов, но считая для себя достаточным то царство, которое я получил от Бога, я хочу привязать к себе посредством дружбы наиболее властительных и разумных мужей, каков ты, и как бы укрепить их и укрепить себя таким единомысленным союзом и настроением. Относительно тебя это имеет место даже более, чем относительно других правителей. Ибо союз с теми, кто не имеет одного с нами благочестия, был бы неполным, так как не доставало бы самого существенного пункта; я разумею согласие в божественном обряде. А там, где положено такое несокрушимейшее и однороднейшее основание, как это у нас обоих, там домостроительство любви стоит на безопасном фундаменте; для нас обоих, имеющих соединиться дружбою, будет служить краеугольным камнем сам Господь, соединяющий прежде разделенное и связывающий единою средою в самое точное скрепление.

«Ибо научают меня священные книги и достоверные истории, что наши государства оба имеют один некий источник и корень, и что одно и то же спасительное слово было распространено в обоих, что одни и те же самовидцы божественного таинства и вещатели провозгласили в них слово Евангелия. Итак, было бы нелепо и неразумно, чтобы те, которые соединены и связаны по благочестию, были разделены относительно общности рода и дружественности расположения⁶, чтобы согласные между собою в важнейшем разногласили в маловажнейшем, чтобы спорили друг с другом об их (взаимных) властях те, которые одного и того же Бога предпоставили (высшим) правителем в собственных государствах. Это было бы не что другое, как рассечение одного и того же тела, растерзание и раздробление наиближайше соединенных членов.

«Итак, я, самым законным образом приявший царскую власть от Бога, делаю самое законное и благочестивое начинание и, мало заботясь о других правителях, предпочитаю заключить союз с тобою первым, прежде всего и более всего ради тожества в благочестии, а не менее того по причине сходства в нашем образе мыслей. Ибо от весьма многих, близко тебя знающих, я слышал, что ты ненавидишь раздоры и битвы и любишь противоположное тому, то есть, мир, благозаконие и доброе согласие. Прибавляю к этому и третью причину, почему я особенно забочусь о твоей дружбе: это то, что те, которые беседовали и познакомились с тобою, называют тебя самым разумным человеком и утверждают, что ты желаешь быть благочестивым не только одною точною правильностью веры, но и прямотою дел своих, и что ты отличаешься умом самым твердым и деятельным и в то же время нравом самым простым и приятным. Итак, как бы узнавая себя самого в твоих нравах и обычаях, я ставлю перед тобою чашу дружбы и желаю, чтобы в ней слились мысли нас обоих, и чтобы мы пили от одного и того же источника. А дабы это слияние сделалось совершенным и несмутимым, я придумал такой род смешения, какой – знай это хорошо – я усомнился бы предложить всякому другому, но для тебя одного я предпринял и задумал и с величайшею готовностью делаю это соединение. Какой же (разумеется) способ слияния, и в чем будет состоять исходное начало (нашего) нерасторжимого согласия? Я хочу вступить в общение с тобою чрез посредство родственной крови, дабы чрез посредство членов от обеих (фамилий) скрепилось, между нами, самое прочное согласие, и связался союз любви не на одних только пустых словах и наименованиях, лишенных практического значения, но чрез общение двух родов, что уничтожает всякий спор и разрешает всякое несогласие и противоположность.

«А что касается лиц, имеющих быть соединенными, то с той и другой стороны я беру самых близких и любезных нам, происходящих от крови чистейшей и ближайшей к первородному и начальному источнику. Это есть – мой брат единоотеческий и единоматерний, от одного семени и от одного естества, всем известный кир-Константин, красотою лица, если нужно и об этом говорить, как бы образ царственности, и но своему разуму превосходящий всех своих сверстников, рожденный моему отцу не до его воцарения, но зачатый и рожденный после воцарения, как будто Бог заранее предуготовлял твоему роду такое украшение. Тех, кто родился таким образом, наши Римляне называют порфирородными царями, а те, которые получают такое наименование, считают его чем-то божественным, ибо отсюда и царская порфира имеет свою знаменательность (?): поэтому и в общих благовозглашениях это прозвание прилагается к царскому титулу, и всякий, сказав: «царь», тотчас прибавляет «порфирородный».

«Итак, этому царю Константину порфирородному, любезнейшему сроднику моей царственности, я сватаю одну из твоих дочерей – прекраснейшую, чтоб она сочеталась с красивейшим и наилучшим, и чтобы союз царственного свойства сделался между нами связью дружбы, чтобы чрез одно это соединение водворилось между нами нерасторжимое единомыслие и воистину поставлена была бы чаша – не воды мимотекущей, но родственной крови, не от разделения истекшей, но от единения восприявшей свое сгущение.

«Пусть это желание души нашей будет для тебя истиннейшим свидетельством самой искренней дружбы к тебе нашего самодержавия и нелицемернейшего расположения. От сего времени должны начаться благие последствия взаимной любви; мы должны наши взаимные дела считать своими собственными и не ожидать времени брачного соединения наших родов, но уже самое возвещение (предложение, обещание) единения и согласия считать за полнейшее слияние и стараться дать друг другу как бы залоги (приданое, вено) дружбы и единомыслия. Не думай, что такое взаимное соединение и согласие совершится не по Богу; именно свыше и от Бога пришло нам это внушение: утвердитель апостольского и кафолического благочестия или веры у нас обоих, – он же сам совершит и этот достохвальный союз, чтобы сообразно тому, как у нас обоих одно начало рода и один образ благочестия, утвердилась также одна и та же связь родства посредством одинакового взаимодаяния. Ибо следовало когда-нибудь этому совершиться и власти разделившейся возвратиться опять к тому же источнику; то, что древле было устраиваемо божественным домостроительством, ныне явно совершается нами.

«Итак, прими эту весть как исповедание истины, потому что не от тиранической души весть приходит, но от царственнейшей мысли признание. Твоя дочь вкореняется и, так сказать, внедряется на самом тучном и плодородном корне, а не на каком-либо сухом и диком. Корнем этого царственного древа и этого прекрасного тука был мой отец; после внедрился дикий приросток, но правда не потерпела, чтобы такой нарост участвовал в благородном туке, и он был отторгнут и отсечен, а я, ветвь от первого корня, процвел, а вместе со мною поднялись вверх и мои братья. Одному из них, именно прекраснейшему, сочетается твоя дочь, дабы от законного и истинно царственного корня произросли снова другие ветви. Сочтя это заявление самым, как уже сказано, истинным, извести нас и о твоем мнении, как бы это дело могло идти далее и восприять наилучший конец».

* * *

Приведем сначала соображения и доводы, на основании которых г. Сафа принимает, что эти письма были адресованы Роберту Гвискару. Он пишет: «Два письма, обнародованные здесь в первый раз, извлечены из корреспонденции Михаила Пселла, и хотя они не имеют ни даты, ни подписи, ни адреса, однако, с полной уверенностью можно утверждать, что они писаны около 1072–1073 годов, немного времени спустя после смерти храброго Романа IV, императором Михаилом Дукою Парапинаком к знаменитому герцогу Апулии, Калабрии и Сицилии, Роберту Гвискару. В обоих посланиях греческий император просит у норманнского завоевателя руки одной из его дочерей для брата своего, Константина Дуки Порфирогенета. Эти документы бросают некоторый свет на фамилию Роберта Гвискара и особенно на узы, соединявшие ее с византийским императорским домом.

«Скилиций, Зонара и Анна Комнина подробно говорят о браке одной дочери Роберта, по имени Елены, с сыном того же Михаила Дуки, который, подобно своему дяде, носил ими Константина; но ни один греческий историк не упоминает о такого рода союзе с братом императора. Что касается хроник норманнских, то они дают нам только запутанные подробности об этом союзе: одни утверждают, что зятем Гвискара был сын императора, другие говорят, что это был его брат, а некоторые, что зятем был сам император. Только один, именно Ордерик Виталий, говорит о двух дочерях Роберта, выданных замуж в Константинополь», вслед затем приводятся свидетельства Вильгельма Апулийского, Гильома Жюмьежского и еще одного позднейшего писателя (Philippe de Mouskes) и, наконец, Ордерика Виталия, которого г. Сафа называет самым серьезным из норманнских летописцев. «Мы можем заключить из всего предшествующего», продолжает он, «что две дочери Роберта Гвискара вышли замуж за двух членов императорской фамилии Дука. Первая, имя которой неизвестно, обрученная, до восшествия на престол Михаила VII Дуки, с одним из сыновей Романа IV Диогена, была потом обвенчана, после смерти этого последнего, с братом Михаила VII, Константином Дукою Порфирородным. Это и есть тот брак, к которому относятся письма, мною обнародованные».

На это мы должны заметить, что сведения, сообщаемые г. Сафою, неполны и неточны. Не только из византийских, но также из норманнских и южно-итальянских источников мы знаем, что только одна дочь Роберта Гвискара была выдана в Константинополь, а о браке какой-либо дочери Роберта с братом Михаила. VII не упоминает ни один норманнский историк. Г. Сафа напрасно начинает свое перечисление с Вильгельма Апулийского; есть другие свидетели не менее близкие (по времени) к событиям и более достоверные, чем автор «Деяний Роберта Гвискара». Норманно-византийский брак отмечен, во-первых, в погодной хронике Лупа Протоспафария – с совершенно точным обозначением года, к которому он относится. Под 1076 годом MG. SS. V, 60 мы читаем: «hoc anno dedit praefatus dux (то есть, Роберт Гвискар) filiam suam nurum imperatori Constantinopolis». Итак, здесь идет речь о выдаче дочери Роберта в снохи императору византийскому, то есть, о выдаче за сына Михаила VII. Никакой неясности и запутанности здесь нет. Г. Сафа оставил также без внимания Годефрида Малатерру, автора Сицилийской истории, который писал в конце XI столетия. Этот вполне авторитетный свидетель говорит также об одной только дочери Роберта Гвискара, выданной за сына Михаила VII. Заметить следует при этом то, что об одной дочери Роберта говорится у Малатерры почти в той самой связи, в которой у позднейшего писателя, то есть, у Ордерика Виталия, идет речь о двух дочерях. По словам Малатерры, причиною свержения с престола Михаила VII было неудовольствие Греков на брак его сына с чужестранкой и опасение, что при вступлении на престол наследников, рожденных от дочери Роберта, Норманны нахлынут в империю и захватят в ней слишком много власти⁷; по низвержении Михаила, дочь герцога была содержима под крепкой стражей⁸. Что касается Вильгельма Апулийского, то с него, действительно, начинается некоторая неясность и запутанность касательно норманно-византийского брака, но только совсем не такого рода, как предполагает г. Сафа, не понявший или не желавший понять точного смысла выражений автора «Деяний Роберта Гвискара». Вильгельм Апулийский вовсе не говорит о выдаче какой-либо дочери Роберта Гвискара за брата Михаила VII, как представляется г. Сафе. Вот два отрывка, приводимые г. Сафою из Вильгельма:

Interea Michael Romani iura regebat

Imperii cum fratre suo, qui nomine dictus

Constantinus erat (MG. SS. IX, 265).

Ниже (ibid. р. 279) идет речь о низвержении Михаила и его брата Константина:

His Michael solii deiectus ab arce diebus,

Cuius in insontem Romanum dira voluntas

Arserat indigne, socio sibi fratre repulso,

Monachus efficitur. Roberti filia moeret

Deponi socium; miser exulat ille coactus.

Но это в простом прозаическом переводе будет значить:

«В эти дни Михаил, некогда поступивший жестоко с невинным Романом (Диогеном), был свергнут с престола и сделался монахом, причем и брат его был прогнан; дочь Роберта печалится о низложении своего супруга (socium), а тот (то есть, брат) отправляется в невольное изгнание».

Итак, по мнению Вильгельма Апулийского, дочь Роберта была выдана за самого Михаила VII. Это, конечно, ошибка, но она, несомненно, существует в «Деяниях Гвискара» и встречается здесь в другом месте, которое г. Сафа оставил без внимания. При рассказе о подарках, сделанных баронами норманнскими при выдаче дочери Роберта Гвискара за Гуго, маркиза Ломбардского, Вильгельм Апулийский прибавляет, что прежде, когда другая дочь Роберта была выдаваема за императора Михаила, бароны не оказали никакого пособия (ibid. р. 275):

– Nec enim prius, imperiales

Altera cum proles thalamos Michaelis adisset,

Quodlibet auxilium dederant.

Наконец, Вильгельм Апулийский говорит и о ласковом обращении Алексея Комнина с дочерью своего врага, герцога Роберта, угрожавшего ему нашествием (р. 282):

Roberti genitae non parvum blandus honorem

Exhibet, audierat quem velle venire.

Если Вильгельм Апулийский, почти современник Михаила Дуки, смешивал этого императора с его сыном, то не удивительно, что эту ошибку повторяют, может быть, даже у него заимствуют – позднейшие писатели, которые приведены г. Сафою. Они говорят о выдаче дочери Роберта за самого византийского императора Михаила и нисколько не имеют в виду брата его. Вообще, нет никаких ни верных, ни ошибочных указаний о браке Константина Дуки, брата Михайлова, с дочерью Роберта Гвискара; нет никакого повода запутывать византийско-норманнскую генеалогию, когда мы имеем совершенно ясные и отчетливые сведения о дочерях Роберта и их мужьях в таких хороших источниках, как Анналы Лупа Протоспафария, История Сицилийская Малатерры и, наконец, «Норманнская история» Амата, подробный рассказ которого о выдаче Робертом своей дочери за сына Михаила VII Aimé, Ystoire de li Normant, VII 26, p. 297 Delarc привел сам г. Сафа в конце своей статьи. О византийских источниках мы уже не говорим⁹.

Последнею опорою Сафы остаются две дочери Роберта, о которых рассказывает любопытные вещи Ордерик Виталий, писатель половины XII столетия.

«Вотаниат захватил власть и низвергнул с престола Михаила, императора Константинопольского, лишил зрения сына этого государя, который должен был ему наследовать, и заключил его в оковы. Он заключил в темницу и двух дочерей Роберта Гвискара, из которых одна была обручена с юным царевичем...

«Но Алексей Комнин (преемник Вотаниата) освободил от оков сына Михаилова, который, как сказано, был лишен зрения, и поручил его покровительству настоятеля монастыря св. Кира. Так как этот молодой царевич чувствовал себя непригодным для мира, то он сделался монахом и остался на всю жизнь с служителями Бога. Двух дочерей Роберта Гвискара Алексей любил нежно и обходился с ними кротко, как будто он был отцом их, и в продолжение двадцати лет воспитывал их в неге под своею опекой. Утром, когда встанет император с постели и умоет себе руки, обязанностью их было принести полотенце и гребень из слоновой кости и расчесывать бороду императора. Никакой другой обязанности на них не было возложено, кроме этого легкого и приятного занятия. Спустя много времени они были отосланы к Рожеру, графу Сицилийскому, с которым император был в дружбе» (Migne, Patrologia latina, t.188, col. 518 sq.).

Ордерик Виталий, конечно, серьезный писатель, но он жил в половине XII века и хорошо был знаком с историей не южных Норманнов, а Норманнов английских; о византийском дворе, точно так же как о крестоносцах, он иногда рассказывает басни, пишет по слухам и мешает были с небылицами. Приведенный рассказ Ордерика наполнен неточностями и неверностями. Сын Михаила VII вовсе не был лишен зрения Никифором Вотаниатом, никогда не был заключаем в оковы и не только не сделался после воцарения Алексея Комнина монахом, но, напротив того, считался соправителем Алексея. Все это хорошо известно из византийских писателей, особенно из сочинения Анны Комнины, которая была обрученною невестою Константина, сына Михайлова, после того как дочь Роберта была отвергнута... Очевидно, что и Ордерик Виталий смешивает отца с сыном: Михаил VII, по низвержении, действительно сделался монахом и после был возведен в митрополиты. Что касается двух дочерей Роберта, то, во-первых, нужно заметить, что Годефрид Малатерра говорит о заключении в темницу Никифором только одной дочери, а Вильгельм Апулийский – о ласковом обращении Алексея тоже только с одною дочерью Роберта, а, во-вторых, что и Ордерик Виталий, заметив об обручении одной из дочерей с сыном императора, ничего не прибавляет о второй и, стало быть, не дает никакого основания предполагать, что и эта другая дочь была соединена каким-нибудь родством с императорскою фамилиею Дука, родственною с Комнинами; в-третьих и наконец, в Константинополе в самом деле жили некоторое время две дочери Роберта, но только вторая из них была женою одного из норманнских баронов, недовольных Робертом. Это была Мабиль, выданная за Вильгельма Грантемениля (Grantesrmenil) в 1088 году и потом вместе с своим мужем, который рассорился с тестем, ушедшая в Константинополь (см. об этом у Maлатерры: Muratori, V, 597 sq.). Мы имеем теперь дарственные записи этой дочери Роберта, жены византийского «протосеваста Грантеманиля», писанные на греческом языке, хоть и в пользу монастырей итальянских (Trinchera, Syllabus graecarum membranarum, p. 108). Она, конечно, играла некоторую роль при дворе Комнина Алексея и потом, действительно, воротилась на родину.

Таким образом, мнение г. Сафы, что в изданных им письмах Михаила VII идет речь о брачном союзе с Норманнским домом, не только не подтверждается источниками, но прямо им противоречит.

* * *

Г. Сафа предполагает – не известно, на каком основании, – что та же самая невеста, руки которой Михаил Дука просил для своего брата, была прежде сосватана Романом IV Диогеном для своего сына. Этого тожества из писем вовсе не видно; скорее из точного смысла выражений первого письма следует противное. Михаил VII сначала пишет: «я хочу соединить брачным союзом одну из твоих дочерей с моим братом кир-Константином»; а вслед затем говорит о таком же союзе сына Диогенова опять с одною из дочерей неизвестного князя. Но раз упомянутая дочь – во второй раз уже не была одною из дочерей, а известною, тою же самою дочерью, которая сватается за Константина. Впрочем, это пока не имеет для нас особенной важности. Одна и та же княжеская дочь могла быть невестой и сына Романова, и потом брата Михайлова, но вопрос в том, чьею женою она в конце концов сделалась. Неопределенные, искусственные выражения, вообще господствующие в наших двух документах, не дают возможности сказать положительно, была ли дочь князя, к которому адресованы письма, действительно выдана за сына Романова, сделалась его женой, или только была обручена с ним. С другой стороны, как скоро мы отвергли произвольные толкования г. Сафы, то уж не знаем, устроился ли на самом деле тот брачный союз, о котором хлопотал Михаил Дука для своего брата, не знаем, какой был ответ на его предложение. Следовательно, возможно, что неизвестный нам князь все-таки сохранил святость первого договора, и что его дочь вышла за того, кому она первоначально была обручена, то есть, за Диогеновича. Что вероятнее, мы увидим ниже. Теперь для нас важен пока вопрос не о тожестве невесты Дуки и Диогеновича, а о тожестве отца ее. Тот самый князь, который выдал или сосватал свою дочь за сына Диогенова, получил предложение от Михаила Дуки. Следовательно, если Михаил Дука сватал за своего брата дочь Роберта Гвискара, то и сын Романа Диогена был обручен своим отцом с дочерью Роберта Гвискара, а это предполагает мирные, дружелюбные отношения между Византией и Норманнами между 1068–1071 годами, когда правил Диоген.

Именно таких мирных, дружественных отношений между Норманнами и византийским двором не было в царствование Диогена. Пред вступлением Романа IV на престол, в конце правления Константина Дуки, южно-итальянские Норманны, уже захватившие большую часть греческих владений в Апулии и Калабрии, угрожали теперь Бриндизи и Бари и делали попытки перенести борьбу на Далматинский берег Адриатики. Летописи Барийские, история Амата и другие источники дают нам очень подробные сведения о борьбе Византии с Норманнами за это время. Особенно любопытны известия, сообщаемые Бенцо Альбийским, о сношениях Константина Дуки с Гейнрихом IV или, точнее, его опекунами, для заключения общего наступательного союза против Норманнов. Бенцо, выдающий себя главным посредником при этих сношениях, приводит якобы в подлиннике послания византийского императора к германскому. рассказы, а равно и документы Бенцо, конечно, в высшей степени подозрительны, но, по нашему мнению, основной Факт вполне достоверен¹⁰. В такой крайности, в какой находилась тогда Восточная империя, действительно могла зародиться мысль о том союзе, который после, несомненно, существовал между Гейнрихом IV, врагом папы и Норманнов, и Алексеем Комниным. Но переговоры между двумя империями не остановили ни норманнского оружия, ни норманнских успехов. В самом начале 1068 года Роман Диоген сделался правителем Восточной империи, а в августе или сентябре того же года Роберт Гвискар осадил главный центральный пункт греческой власти в южной Италии, многолюдный и богатый город Бари. Обладая значительным торговым флотом и хорошею пристанью, окруженной с трех сторон морем, Бари, в котором наиболее сильна была греческая партия и многочисленно греческое население, мог долго и с успехом защищаться. Роман Диоген, несмотря на свои турецкие походы, употреблял всяческие усилия поддержать дух осажденных, посылал им припасы, отправлял морские эскадры на помощь. Осада затянулась, и только на третий год, 15-го апреля 1071 года, Бари, последняя византийская твердыня и опора, был взят Норманнами, при помощи пизанского Флота, а на другой день Роберт Гвискар вступил в город¹¹. В это время Роман Диоген открыл уже свою последнюю несчастную кампанию против Турок и 26-го августа 1071 года был в турецком плену. Уже отсюда видно, что во все время правления Романа Диогена не могло быть никаких брачных союзов или договоров у Византии с Норманнами, у Роберта с Диогеном. Византийские источники, Скилиций и следующие ему Кедрин и Зонара, прямо говорят, что при Романе не было мира с Норманнами, и что только Михаил VII Дука заключил с ними союз, отказавшись от своих прав на принадлежавшие Византии владения в Апулии и Калабрии и женив своего сына на дочери Роберта Гвискара¹². Это было в 1076 году.

Итак, дочь князя, которая была сосватана или выдана за сына Романа Диогена, вовсе не была дочерью Роберта Гвискара; а отсюда следует, что и для своего брата Михаил VII искал супруги вовсе не в семействе норманнского герцога, и что, наконец, оба письма, изданные г. Сафою, не были адресованы к Роберту Гвискару.

* * *

При решении вопроса о том, к кому были адресованы два письма, составленные Михаилом Пселлом, прежде всего, следовало бы обратить внимание вообще на их тон и, в особенности, на те выражения, которыми характеризуется личность князя, для которого они были предназначены. В этом отношении, прежде всего, бросаются в глаза постоянно повторяющиеся указания на единоверие, на тождество и веры, и обряда, на один образ благочестия и т. д. Считаем необходимым привести главнейшие места такого рода в подлинном тексте, не повторяя уже сделанного нами перевода.

В самом начале первого письма Bibl. gr. medii aevi V 385 мы читаем:

Τρία ταῦτά εἰσιν, εὐγενέστατε ϰαὶ συνετώτατε, τὰ ϰινήσαν τά με εἰς τὴν σήν φιλίαν ϰαὶ ἀϰριβεστάτην διάϑεσιν, ή ὁμοδοξία τῆς ἀληϑούς πίστεως, ή τῆς προαιρέσεώς σου εὐγένεια ϰαὶ ή τοῦ γένους ὐπεροχή ἄτοπον γὰρ ἐλογισάμην τόν τοῦ αὐτοῦ σεβάσματος μέτοχον – ϰαὶ τόν σεμνῶ γένει ϰοσμούμενον μὴ ϰαὶ ϰοινωνόν μοι γενέσϑαι ἀγάπης ϰαὶ ὁμονοίας.

Ниже (ib. ρ. 386): ή γὰρ ταύτότης τής ϰατά ϑεόν ομολογίας ϰαὶ πίστεως την άϰριβεστάτην αρμονίαν τής διαϑέσεως, ἣν έρεῖ προϊών ό λόγος, είργάσατο.

Во втором письме ρ. 388: πρὸς μὲν γὰρ τοὺς μὴ τὴν αὐτήν ήμῖν εὐσέβειαν ἔχοντας ἐλλιπής ἄν εἴη, τοῦ ϰαιριωτάτου ϰεφαλαίου λείποντος, φημὶ δὴ τῆς συμφωνίας τοῦ ϑείου σεβάσματος οίς δὲ ὁ τοιοῦτος ϑεμέλιος ἀρραγέστατός τε ϰαὶ ὁμοιότατος, ὁποῖος δὴ ἀμφοτέροις ἡμῖν ϰαταβέβληται и т. д.

Далее ρ. 389: Οὐϰοῦν ἄτοπον ϰαὶ ἀλόγιστον τοὺς ϰατὰ τὴν εὐσέβειαν συνημμένους ϰαὶ συνηρμοσμένους ϰατὰ τὴν τοῦ γένους ϰοινότητα διηρῆσϑαι...

Потом: πρός σέ πρώτον συνϑήϰας ποιῆσαι προήρημαι, τό μὲν πρώτον ϰαὶ μεῖζον διά τὴν τῆς εύσεβείας ταὐτότητα, οὐδὲν δὲ ἔλαττον ϰαὶ διὰ τὴν της γνώμης ἡμών ομοιότητα – προσϑήσω δέ ϰαὶ τρίτον, ὃτι σέ φασιν – βούλεσϑαι εὐσεβεῖν οὐϰ έν τη ὸρϑοτομία μόνη της πίστεως, ἀλλὰ ϰαί έν τη τῶν πραγμάτων εὐϑύτητι.

К концу ρ. 3 91: ἵνα ώσπερ μία ϰαὶ ή τοῦ γένους ἀρχή, μία δέ ϰαὶ ή τής εύσεβείας μορφή άμφοτέροις τετυπωται, ουτω δή ϰαὶ ό τής συναφείας δεσμός είς ϰαὶ αὺτός ή δι’ όμοίας τής άντιδόσεως.

По поводу такого рода выражений г. Сафа в своем введении пишет следующее: «Письма составлены в одном и том же духе, но в стиле несколько различном. В первом письме император говорит о религии очень сухо; он объявляет, что между ним и Гвискаром не существует никакого различия в вере, и дает понять, что фамильный союз может иметь следствием религиозное соглашение. Это, по-видимому, доказывает, что двор Римский не смотрел на предполагаемый союз равнодушными глазами и посоветовал Гвискару требовать от Византии более определенных заявлений относительно унии обеих церквей».

Всякий, прочитавший письма, согласится с нами, что ничего подобного не видно из писем Михаила.

Мы не считаем нужным останавливаться на вопросе, которое письмо в самом деле нужно считать первым: в одной краткой рецензии (в немецком Literarisches Centralblatt, 1875, 811) было высказано довольно правдоподобное мнение, что первым по времени составления и отправления нужно считать то письмо, которое г. Сафою напечатано на втором месте, ибо в этом последнем письме в начале говорится о «первом благовестии»¹³. Для нас этот вопрос не имеет особенной важности. И без того очевидно, что как в том, так и в другом письме единству вероисповедания придается одинаковое и весьма существенное значение. Михаил Дука потому прежде всего и обращается к неизвестному князю с своими предложениями, что он соединен с ним узами единоверия. Не религиозное соглашение выставляется возможным следствием фамильного союза, а наоборот, фамильный союз считается приличным и желательным вследствие согласия в вере и обряде.

Вообще очень трудно предположить, чтобы, при каких бы то ни было отношениях к римской церкви, византийский император второй половины XI столетия стал говорить с такою прямотой и решительностью выражений, с такою настойчивостью, с таким отсутствием всяких ограничений – о единстве и тожестве своей веры с латинскою. Мы имеем переписку императоров XII века, Иоанна и Мануила Комнинов, с папами по вопросу о соединении церквей; при самом дружелюбном расположении к римскому престолу оба императора, однако, далеки от такого языка, каким говорит Михаил Дука. Оно, впрочем, и понятно: при тожестве веры и обряда не было бы нужды заботиться и хлопотать об унии. Что касается отношений Михаила VII к римской церкви, то ближайшее знакомство с ними устраняет всякую мысль о возможности такого языка, каким говорит Пселл от имени своего государя, о возможности этого языка именно в письмах, редакция которых относилась бы к самому началу царствования Михаила Дуки. Первые, хотя несколько смутные, известия о сношениях Михаила VII с папским престолом относятся еще ко времени папы Александра II († 1073 г.). В житии св. Петра из Ананьи, написанном Бруно Сигнийским, но дошедшем до нас со многими вставками и искажениями, повествуется, что св. Петр был отправлен папой Александром в Константинополь, исцелил там императора Михаила от тяжкой болезни и за то подучил от него большие и богатые пожертвования для церквей, недавно выстроенных или восстановленных святым в Ананьи. Цели, которую имел папа при посольстве Петра, не указано в житии. Мы не знаем, на каких основаниях некоторые ученые пишут, что при этом дело шло о прекращении церковного раздора, о восстановлении единства между церквами, и что только Пселл, господствовавший над умом своего питомца, помешал унии¹⁴. Мы не встретили такого известия в доступных нам современных источниках; но, во всяком случае, должны признать его весьма правдоподобным с точки зрения внутренней вероятности. Пселл, действительно, был не расположен к латинской церкви и в вопросе о разделении церквей стоял на стороне Керулария, его друзей и последователей. Малая успешность попытки. Александра II, если она действительно была сделана, доказывается уже тем, что при его преемнике, папе Григории VII, вопрос о соединении церквей находится еще на самой первой ступени, далее которой, впрочем, он, по-видимому, и не пошел. В июле 1073 года к Григорию VII явились два монаха с письмом от императора Михаила VII, в котором выражалось «не малое почтение» к римской церкви; устно монахи передали секретное заявление Михаила о желании его восстановить согласие с латинскою церковью. Однако, личность послов не внушала доверия папе Григорию, и он отправил своего легата в Константинополь¹⁵. Далее известно, что в марте 1074 года Григорий VII призывал западных христиан к походу на Восток для помощи «христианам» византийской империи; а в 1076 году¹⁶ устроился брачный союз малолетнего сына Михайлова, Константина младшего, с дочерью Роберта Гвискара. Но отсюда нельзя заключать о том, чтобы состоялась какая-либо уния. Как сказано, вопрос о соединении церквей мало подвинулся вперед. Еще в конце 1074 года папа Григорий писал, что Константинопольская церковь, несогласная с латинскою по вопросу о исхождении Св. Духа, ожидает соглашения с римским престолом¹⁷. Итак, по крайней мере до 1075 года соглашения не было.

Из этого видно, что занимающие нас письма писаны гораздо ранее того времени, когда Михаил получил хотя некоторую тень основания говорить о единстве благочестия и обряда в письмах к истребителю греческого обряда в южной Италии, к гонителю греческих женатых священников. Странно было бы предполагать, что еще в 1075 или 1076 году, при таком близком соседстве Византии с норманнскими владениями, Михаил Пселл обязан был в письме своего императора делать сообщения, относящиеся к событиям 1071 года. Падение Романа, утверждение во власти Михаила Дуки, все это было давно и вполне известно в южной Италии, и извещать о всем этом через четыре года было бы забавным празднословием. Сам г. Сафа совершенно основательно относит письма к 1072 или 1073 году, и только в том случае, если они были назначены для страны более отдаленной, с которою сношения не были так близки и часты, можно будет отодвинуть их несколько далее.

Совершенною нелепостью, самым грубым посмеянием не только над внутреннею правдою, но и над внешним ее подобием были бы несколько раз повторяемые в письмах ссылки на миролюбие, на отвращение к крови того властителя, к которому пишутся послания, и на знатность его рода, если мы будем относить все это к Роберту Гвискару, если будем думать, что письма, в самом деле, к нему были адресованы. Сын незнатного и небогатого рыцаря, человек честимый у византийских писателей именами разбойника и пирата, не мог величаться знатностью рода и принял бы такого рода похвалы за злую насмешку. Об искателе приключений, который мечем и крепостью своей руки приобрел себе власть и государство, который всю жизнь свою провел в дерзких предприятиях и смелых подвигах, – о таком человеке даже византийская риторика не могла сказать, что это любитель мира и ненавистник кровопролития. Не так же, наконец, груба, неуклюжа и лишена всякой ловкости и искусства эта византийская риторика, чтобы всякий раз говорить именно то, что совсем противоречит действительности и может быть понято только в противоположном смысле. Риторика Михаила Пселла, несомненно, отличается известною тонкостью и умеет сказать то, что нужно и прилично сказать; чувство действительности в ней еще довольно живо; реального исторического содержания письма не потеряли за этою риторикой.

Если бы наша задача состояла только в том, чтобы опровергнуть соображения г. Сафы о принадлежности писем Роберту Гвискару, то мы могли бы остановиться на предыдущей главе и не имели бы нужды настаивать на характеристике той владетельной особы, с которою переписывался византийский император. Но мы взяли на себя обязанность определить, к кому именно написаны были наши два послания. Теперь мы можем сказать, что они имели в виду какого-то князя, который принадлежал к восточной церкви и к знатному владетельному дому, и который притом был известен своим миролюбивым характером. Выбор нам остается небольшой; православных самостоятельных государей и князей во второй половине XI века было не много: собственно говоря, можно думать только о грузинских князьях, да о русских. По многим причинам мы должны оставить и первых в стороне; довольно того; что в грузинской летописи и в армянских источниках нет ни малейшего намека на те родственные союзы, о которых идет речь в письмах, и что грузинские князья, после турецких завоеваний, никак не могли быть сберегателями и защитниками византийских границ или крайних, пограничных областей, чего желает от своего предполагаемого союзника император Михаил VII. Обратимся к русским источникам.

* * *

Русские летописи, довольно, скупы на известия о политических сношениях русских князей с иностранными, умалчивают даже о родственных союзах их с иностранными домами, самыми высокими и знатными. Наша первоначальная летопись ничего не говорит о сношениях Изяслава Ярославича с папою Григорием VII, о браке дочери Ярослава с французским королем и т. д. Иногда, впрочем, пробелы летописи, редактированной в начале XII столетия, восполняются какими-то обрывками более древнего предания, сохранившимися помимо нее. Свет, проливаемый на события прошедшего обрывками такого рода, обыкновенно, довольно смутный, но в известных случаях бывает необходимо идти и на этот свет, когда более надежный руководитель нас покидает.

В «Истории» Татищева, который, как известно, имел в своих руках какие-то особые источники, теперь утраченные или вообще нам недоступные, сообщаются следующие известия:

«Михаил, царь Греческий, иже отца своего Романа царства лишивше, сам приял, но вскоре от Болгар побежден, и Корсуняне ему отреклися, прислал к Святославу послов со многими дары и обещании, прося его и Всеволода о помощи на Болгар и Корсунян. Святослав же согласяся со Всеволодом, хотел на Болгары сам итти с сыны, а Владимира сыновца и с ним сына Глеба послал на Корсунян; но вскоре сам разболевся, послов отпустил с тем, что сам немедленно пойдет или сынов своих пошлет. По смерти же Святослава пришла от Грек ведомость, что Михаил умер, а царство приял Никифор. Всеволод же войско все разпустил в домы и сына Владимира из Корсуня возвратил» (Татищев, II, 131 ср. стр. 438, прим. 287; Бестужев-Рюмин, О составе русских летописей. Приложения, стр. 54). У одного иностранного писателя прошлого столетия, который занимался, по поручению императрицы Екатерины II, историей генуэзских поселений в Крыму, рассказывается о восстании Корсуня против законной власти своего государя, то есть, византийского императора; причиною восстания было то, что жители Корсуня не получили тех торговых привилегий, которых они просили, и случилось это незадолго до низложения Михаила VII Дуки. Император призвал против бунтовщиков на помощь русского князя Всеволода, который послал туда своих сыновей: Владимира и Глеба (?)¹⁸.

Вот, следовательно, та защита границ или пограничных владений, о которой говорится в письме Михаила Дуки, вот союз против всех недругов. На этом, однако, мы не можем остановиться. Источники, из которых мы почерпнули известия, служащие в объяснение византийских документов, слишком поздни и смутны: они требуют внимательной поверки.

Начинаем с Татищева. Несмотря на некоторую путаницу, какою отличается вышеприведенный отрывок, несмотря на неопределенность хронологии, мы всегда считали этот отрывок очень ценным. Посольство от Михаила Дуки полагается здесь между 1071–1076 гг. (Святослав умер 27-го декабря 1076 года). Уже в статье «О Печенегах»¹⁹ мы указали на два обстоятельства, которые служат к подтверждению татищевских известий: это 1) пребывание в Константинополе русского митрополита Георгия в 1073 году: митрополиты часто бывали посредниками в политических делах Киевских князей и Цареградских властителей, и 2) некоторые намеки на дружественные отношения русских князей к Византии в начале правления Никифора Вотаниата. Сверх того, мы должны обратить внимание на несомненно справедливое показание о войне между Болгарами и Византией: Михаил VII, действительно, был побежден от восставших Болгар. К 1073 году относится восстание Болгар под предводительством Бодина Сербского, провозглашенного царем (под именем Петра). Византийские стратеги потерпели целый ряд поражений. По усмирении этого восстания, в 1074 году снова поднялись придунайские города; нашедши себе союзников в улусах печенежских, придунайская вольница грозила самому Константинополю. Судя поэтому, посольство Михаила Дуки, о котором говорится в отрывке, должно относиться к 1073 или к 1074 году. К одному из этих лет может быть отнесен и поход Владимира и Глеба на Корсунь, о котором идет речь в обоих наших источниках.

Странно, однако, то, что о подобном походе нет ни слова в том месте Поучения Владимира Мономаха, где он исчисляет труды, пути и ловы свои в продолжение 13 лет: «Первое к Ростову идох, сквозь Вятиче, посла мя отець, а сам иде Курьску; и пакы 2-е к Смолиньску... то и – Смолиньска идох Володимерю. Тое же зимы²⁰ той (тай) посласта Берестию брата на головне, иде бяху пожгли, той (тай) ту блюд(ох) город тех. Та идох Переяславлю отцю, а по Велице дни²¹ ис Переяславля та Володимерю, на Сутейску мира творит с Ляхы; оттуда пакы на лето²²) Володимерю опять. Та посла мя Святослав в Ляхы; ходив за Глоговы до Чешьского леса, ходив в земли их 4 месяци; и в тоже лето²³ и детя ся роди старейшее Новгородьское; та оттуда Турову, а на весну²⁴ та Переяславлю, таже Турову. И Святослав умре…»²⁵. (Летопись по Лаврентьев. списку, стр. 238 изд. 3-е, стр. 238–239).

Мы нарочно привели весь этот отрывок, начинающийся, конечно, первым самостоятельным поручением, какое исполнено было Владимиром, и кончающийся смертью Святослава. По всем признакам, мы имеем здесь отчет вполне обстоятельный и подробный; едва ли в нем что пропущено или забыто. Но как далеко простирается назад хронология этого отрывка? Он обнимает, если пойдем назад от смерти Святослава, (лето и) весну 1076 года, (зиму), осень, лето и весну 1075 года, так что под великим днем разумеется Пасха 1075 года; затем указана зима 1075–1074 года, а остальное относится к той же зиме и отчасти к осени (едва ли далее) 1074 года²⁶. Отсюда следует, что прямо и решительно возможность участия Владимира Мономаха в Корсунском походе не исключается самыми точными сведениями об его передвижениях. Вопрос может быть только в том, почему Владимир начал обозрение своей деятельности с осени 1074 года: потому ли, что до тех пор он только сидел дома, не участвовал ни в каких походах и даже ловах, или по какой другой, более внешней причине. Нужно знать, что в 1073 году Владимиру исполнилось двадцать лет. Сомнительно, чтобы до этого времени он не ходил ни в ловы, ни в походы, хотя бы и не имея в последних главной, самостоятельной роли. Очень вероятно, что именно совершившиеся двадцать лет были приняты Владимиром приличною гранью для обзора своей прошедшей деятельности, – что с посылки в Ростов он начал этот обзор только потому, что туда он в первый раз был послан один и сам по себе.

В Корсунь он был послан, по вышеприведенным источникам, вместе с Глебом Святославичем. Соберем известия о местопребываниях Глеба, чтобы произнести решительный суд о вероятности занимающего нас похода.

Глеб Святославич находился:

(1064 г.) в Тмуторокани (Ипатьевская летопись).

(1065). Изгнанный Ростиславом (Владимировичем), опять посажен отцем в Тмуторокани и снова изгнан Ростиславом.

(1066). Ростислав отравлен в Тмуторокани греческим катапаном, который после был убит Корсунянами.

6576 (1068). Опять в Тмуторокани: «... мерил море от Тмутороканя до Крчева...»²⁷.

6579 (1071). В Новгороде убивает волхва.

6582 (1074). Перваго мая этого года присутствует с отцом при смертном одре Феодосия.

(1077). В Новгороде: на весну, следовавшую за смертию Святослава, Владимир ходил сюда «Глебови в помочь» (Поучение).

(1078). Убит в Заволочье, и на его место сел в Новгороде Святополк²⁸.

История Глеба, подлинная и несомненная, вдвойне подтверждает справедливость известий, находящихся у Татищева и Одерико. Во-первых, важно замечание, сделанное в летописи по поводу смерти его соперника Ростислава, отравленного катапаном, то есть, греческим наместником или начальником в Корсунской области: «сего же котопана побиша каменьем Корсуньстии людье». Эта заметка, сделанная мимоходом, заставляет предполагать какой-то бунт или восстание в Корсуни вскоре после 1068 года. Это бунт, в котором «Корсуняне отреклися» от подданства Михаилу VII Дуке. Во-вторых, мы теперь знаем, что с 1068 по 1074 (а, может быть, и по 1076) год Глеб находился в Тмуторокани, и нам делается понятным, почему именно он всего скорее и всего ближе мог быть отправлен на помощь Грекам для усмирения Корсунян.

Итак, мы имеем очень достоверные русские известия о том, что в 1073–1074 году византийский император посылал посольство к двум русским князьям, просил у них помощи против Болгар и Корсунян, то есть, помощи там, где всего удобнее и легче было действовать Русским, и что обращение его не осталось без последствий, по крайней мере, относительно Корсуня.

Этому соответствуют в византийских документах, писанных Пселлом, требования, чтобы будущий родственник императора «был стражем византийских границ, щадил область, подвластную империи, был союзником и действовал заодно во всем и против всех»: φρουριον εἶναί σε τῶν ἡμετέρων ορίων, φείδεσϑαί τε τῆς ϰαϑ’ ήμᾶς υπηϰόου ἀρχής и т. п. ²⁹. Все это, польщенный родственным союзом с царским домом, князь должен был делать немедля, не дожидаясь, когда предполагаемый брак устроится на самом деле.

* * *

Очевидно, что главный, существенный и настоятельный вопрос для византийской политики состоял вовсе не в самом брачном союзе, а именно в скорой помощи. Брак откладывался на будущее время; с ним можно было не торопиться. Всего менее можно предполагать в Михаиле VII какую-либо нежную заботливость о брате. Константин Дука был нелюбимым и подозреваемым братом Михаила. Только тогда, как пришлось расставаться с троном, искать спасения в отречении от власти, Михаил Парапинак вспомнил о брате и предлагал своим приверженцам, которые отговаривали его от смиренного решения, возвести на престол Константина. Но сам Константин не захотел тогда принять опасного подарка и предпочел покориться Никифору Вотаниату, предводителю восстания, которое напугало Михаила. Алексей Комнин, явившийся вместе с ним к счастливому узурпатору, говорил в своей речи: «Ты знаешь, государь, что этот рожденный в пурпуре царевич, в царствование своего единокровного брата не видел от него ничего доброго и провел всю жизнь как узник в мрачной тюрьме»³⁰. Через несколько времени Константин, однако, пожалел о своем прежнем отказе от власти и престола. Посланный доверчивым Никифором на восток к армии, он возмутил войско и провозгласил себя императором; достиг же этим только того, что был пострижен в монахи и сослан на какой-то остров³¹. Такая развязка относится к 1078 или началу 1079 года. При восшествии на престол Алексея, родственника Дук, положение его, конечно, улучшилось, и тогда-то он, подобно своему брату Михаилу, достиг высоких духовных степеней.

Из этих данных легко понять, почему брачный союз, о котором так хлопотала византийская политика, мог остаться только проектом или ограничиться только – как это нередко было в Византии – вызовом в Константинополь невесты для обручения, воспитания и образования. Кто же была эта нареченная супруга?

На последний вопрос можно отвечать не более как догадками. По многим причинам – главная из них обнаружится далее, – между прочим, на основании характеристики князя, которую в Константинополе составили по рассказам людей, его близко знавших (особое благочестие и миролюбие), мы думаем, что письма были адресованы не к Святославу, хотя он был великим князем в период времени от 1073 по 1076 год, а к Всеволоду. Титул игемона, употребляемый в корреспонденции, тоже идет скорее к удельному князю, чем к великому. После, в XIV веке, к великому князю писали: «благороднейший великий князь» (εὐγενέστατε μέγα δούξ). Предпочтение Всеволоду может быть объясняемо его родством с предшествовавшими византийскими императорами, его браком на Грекине.

Итак, имели в виду дочь Всеволода, которых у него было несколько. Судьба Всеволожиих дочерей замечательна, но еще замечательнее и удивительнее молчание об этой судьбе наших летописей. Одна из них, Евпраксия Всеволодовна, была за Генрихом IV, германским императором, играла видную роль в судьбе своего мужа, ею были заняты и папы, и кардиналы, ее видели при дворе Матильды Тосканской, ее именем наполнены современные немецкие, а также италианские летописи и поэмы, а русская летопись знает только конец ее романического и трагического поприща. «В сеже лето (1106) пострижеся Еупракси, Всеволожа дщи». А под 6617 (1109): «преставися Евпракси, дщи Всеволожа»³². Это все... и для монаха этого было довольно; для монаха всего интереснее, кто и когда сделался монахом или монахиней, где умер и погребен. Нам кажется загадочною и судьба другой дочери Всеволода, Анны или Яньки. В 6594 (1086) году «пострижеся дщи его девою, именемь Янька» (Ипатьевская летопись). Не это ли бывшая невеста Константина Дуки старшего? Несомненно, что она имела какие-то связи с Константинополем. Чрез три года после пострижения эта дева-черница ездила в Царьград, была принята, очевидно, с уважением и почетом при дворе Алексея Комнина; она выбрала и привела с собою в Киев нового митрополита для русской церкви. Может быть, и греческая столица, и греческий язык были ей знакомы с той поры, как она считалась невестою Дуки... Но ее нареченный муж пострижен был против воли, а она сделалась монахинею добровольно³³.

Это, конечно, догадка, мы и не выдаем ее за что-нибудь другое, – но догадка наша все-таки имеет за себя большее правдоподобие, чем противоречащие источникам толкования г. Сафы.

* * *

В виде догадки высказываем мы предположение о личности и наименовании русской княжны, которая могла быть невестою Константина Дуки старшего; но что это была одна из дочерей Всеволода, мы считаем не догадкой, а единственно возможным объяснением, какое допускают два наши документа. Указание на брачный договор одного из сыновей Романа Диогена с дочерью того самого князя, дружбы и союза, с которым ищет Михаил VII в объясняемых нами письмах, – для нас служит наиболее твердым основанием. Так или иначе, мы не знаем о каких-либо родственных связях дома Диогенова с каким-либо другим иностранным владетельным домом, кроме русского, кроме дома Всеволодова; предположение о норманнском браке всего менее вероятно. Русская летопись знает двух Диогеновичей. Об одном она говорит под 6603 (1095) годом: «Идоша Половци на Грькы с Девгеневичем, воеваша по Гречьстей земли; и цесарь я Девгенича, и повеле и слепити»³⁴. Это есть Диогенович, очень хорошо известный в византийской истории, хотя, в сущности, он не был вовсе сыном императора Романа Диогена, а был только самозванец, выдававший себя за такого сына. О его ссылке в Корсунь, о его союзе с Половецкими ханами Боняком и Тугорканом, об их вторжении в пределы империи, наконец, о плене и самом ослеплении мнимого сына Диогенова – именно в год вышеозначенный – подробно раз сказывает дочь императора Алексея Анна Комнина³⁵. Русская история знает и другого сына Диогенова, о котором идет речь в летописи под 6624 (1116) годом: «в то же лето Леон Диогеневичь, зять Володимерь иде на цесаря Алексия и вдашася ему город Дунайскых неколико; и в Дерестре, городе Дунайстемь, лестью, убиста и два Сорочинина, послана цесарем, месяца августа в 15 день»³⁶. О походе и смерти этого Диогеновича нет таких ясных и отчетливых известий в византийской истории, но некоторые данные, сообщаемые тою же Анной Комниной, легко могут быть комбинированы с приведенным рассказом русской летописи. Пока мы оставляем это в стороне; более существенный вопрос для нашего настоящего исследования представляет самая личность Леона Диогеновича, несколько загадочная, и вопрос, на ком он был женат.

Последний вопрос не решается прямо указанием, что он был зять Владимира Мономаха. Он мог быть его зятем по дочери или по сестре. Второе так же возможно, как и первое. Так, в южнорусской (Ипатьевской) летописи венгерский король, женатый на Евфросинии Мстиславовне, постоянно называется зятем Изяслава Мстиславовича (см. стр. 268, 283: «сгадав с зятом своим королем и с сестрою своею королевою»)³⁷. А что касается личности этого второго Диогеновича, то все заставляет думать, что на этот раз мы имеем пред собою действительного сына Диогенова – в противоположность самозванцу 1095 года. Но, если бы даже Диогенович 1116 года был лже-Диогеновичем, все-таки мы могли бы предполагать, что русский князь выдал свою дочь не за самозванца, что он был тестем настоящего Диогеновича: на Руси не видали и не знали в лицо византийского царевича, породнившегося с Владимиром Мономахом, и самозванец, принявший его имя, легко мог вступить в права зятя и родственника, особенно если русской княжны, выданной в Грецию за царевича, более не было в живых. Во всяком случае, если бы г. Сафе были известны данные о родстве Диогеновича с Ярославичами, то, конечно, он не оставил бы их без внимания и, прежде чем думать о Роберте Норманнском, вспомнил бы единоверных Михаилу VII князей Киевских.

Однако, эти данные требуют, как сказано, более точного объяснения, что может быть достигнуто только путем довольно сложного исследования.

Из византийских источников нам известны три сына Романа Диогена, и, хотя, один действительно носил имя Льва или Леона, но никоторый из них не может быть Диогеновичем, названным в русской летописи зятем Владимира Всеволодовича.

Старшим из сыновей Романа был, по-видимому, тот Константин, за которого умная мать будущего императора Алексея Комнина выдала свою младшую дочь Феодору, когда отец этого Константина, то есть, Роман Диоген «уже получил царский скипетр» (Вгуеnn. р. 24, 9: τῷ τοῦ Διογένους υἰῷ Κωνσταντίνῳ, τοῦ πατρός ἤδη τά Ρωμαίων σϰήπτρα διέπειν λαχόντος, ἡ μήτηρ συνήρμοσεν). Этот Константин, зять Канонов по сестре, был убит в сражении с Турками под Антиохией еще в 1073 году (Вгуеnn, р. 99; ср. Anna Comn. X, 2, р. 271 ed. Paris.). Самозванец, упоминаемый в русской летописи под 1095 годом, принял имя именно этого Константина, хотя Анна Комнина, по какой-то ошибке или обмолвке, назвала его лже-Леоном. Но она сама же говорит, что тот сын Диогена, имя которого принял самозванец, был убит Турками под Антиохией, и при этом ссылается на Вриенния; а убит под Антиохией был Константин. Притом, по рассказу самой Анны, ее тетка Феодора, спасавшаяся в монастыре, не хотела признать в самозванце своего мужа; следовательно, не хотела признать в нем Константина (Anna Comn. X, 2, р. 272). Итак, лже-Диогенович 1095 года есть лже-Константин, а не лже-Леон.

Два другие сына Романа IV очень часто упоминаются в первой половине Алексиады; особенно подробно о них говорится в IХ-й книге. Оба они родились после того, как Роман

Диоген сделался императором, следовательно, от бывшей супруги Константина X Дуки, Евдокии, а потому прозываются порфирородными (Anna Comn. VII, 2, р. 190 ВС ed. Paris.; cp. Zonar. XVШ, 23, vol II p. 300 B ed. Paris.). Один из них именуется Леоном, или Львом, другой Никифором. Лев был убит в сражении с Печенегами гораздо ранее 1095 года, именно в 1088 году. Никакого основания заподозрить свидетельство Анны (VII, 3, р. 196 В) мы не имеем. Следовательно, этот Леон не есть Диогенович 1116 года, если только мы не предположим, что под именем его точно так же действовал самозванец, как это было с именем Константина в 1095 году. Никифор сошел со сцены почти в одно время с появлением лже-Константина Диогеновича; подобно своему брату Льву, он сначала пользовался расположением и даже дружбой Алексея Комнина, но потом был заподозрен в злоумышлении на его жизнь и лишен зрения (Anna Comn. IX, 9, p. 264 sq.). Анна Комнина, которая знала его лично, рассказывает, что после ослепления он с особенною любовию предавался ученым занятиям, и преимущественно изучению геометрии, при чем вместо зрения ему служило осязание (IX, 10, р. 266): из всех подробностей видно, что слепец оставался жить в Византии. О нем не может быть и речи при вопросе, кто из Диогеновичей был на Руси в 1116 году.

Несмотря на то, что среди известных нам по византийским источникам сыновей Диогена мы не находим Леона, который мог бы быть Леоном Диогеновичем русской летописи, мы не думаем, чтоб этот последний был самозванцем. Дело в том, что Роман Диоген был женат два раза, и дети, рожденные им от первого брака, не имели такого же значения, как дети, рожденные им от царицы Евдокии, порфирородные Леон и Никифор. В противоположность последним они не могли иметь каких-либо притязаний на византийский престол, и потому могли быть вовсе не упомянуты в наших источниках или упомянуты не все. Константин был, конечно, сын первой жены Романовой: это видно из выражений Никифора Вриенния, что он женился уже после воцарения своего отца (1068–1071), и это подтверждается другими источниками³⁸. За то он и упоминается не ради собственной его личности, а только по поводу своих родственных отношений к дому Комнинов. Другой или другие, не имевшие таких родственных отношений, могли быть совсем не упомянуты византийскими историками, писавшими при Комнинах³⁹. Леон Диогенович, известный по русской летописи, мог быть этим другим, не царственным, с византийской точки зрения, сыном Романа IV Диогена и мог быть не отмечен в византийских источниках. Тем скорее это можно допустить, что при таком предположении мы будем иметь двух сыновей Романа, носящих одинаковое имя, но разноматерных: тожество имен еще более объяснит пропуск в генеалогических отметках.

Первая жена Диогена, которую «он взял, будучи еще частным человеком» (ἔτι ἰδίωτεύων ἠγάγετο), хотя неизвестна нам по имени, но, как следует заключать из заметки об ее брате, была болгарского происхождения и даже принадлежала к туземной царственной Фамилии. Брат ее был Самуил Алусиан, носивший в Византии титул веcтapxa (Scylîtz. – Cedren. II, 678: о βεστάρχης Σαμουήλ ό Ἀλουϊσιανὸς ό Βούλγαρος); об одном из позднейших Алусианов Михаил Пселл, лично его знавший, замечает, что он был сын царя болгарского Аарона (Pselli Histor. р. 63 sq. Лондонск. изд. Ср. Matthieu d’Édesse в Bibliothèque hist. Arménienne par E. Dulaurier р. 164. Attaliot. р. 123, 11). После этого нам становится понятно, почему Леон Диогенович, зять Мономаха, отыскивал города дунайские, почему он находил себе сочувствие в Болгарской земле. Он был по своей матери представителем национальной династии болгарской, он был предшественником Алусиана, поднявшего болгарское восстание в 1040 году. Другими словами: из притязаний зятя Мономахова, а потом и самого Мономаха на города болгарско-дунайские мы заключаем, что Леон Диогенович, зять Владимира Всеволодовича, был сыном первой жены Романа Диогена, болгарской царевны, то есть, таким сыном, о котором умолчали византийские источники.

Весьма важно для нас то, что и слова Михаила VII в его грамоте, несомненно, относящиеся к какому-то сыну Романа Диогена, не могут точно так же относиться к которому бы то ни было из трех вышеуказанных Диогеновичей и, следовательно, заставляют допустить существование четвертого сына, неизвестного византийским писателям, но знакомого нам по русской летописи; а это, почти, несомненно, приводит к тожеству Диогеновича грамоты с Леоном Диогеновичем нашей летописи. Вот причины, по которым слова грамоты не могут быть относимы ни к Константину, рожденному от Болгарки, ни к двум сыновьям, рожденным от императрицы Евдокии. Первый, как известно, был женат на дочери Анны Далассины, то есть, на сестре Алексея Комнина, и этот брак состоялся в тот самый кратковременный период царствования Романа Диогена, к которому относится указываемый в письме другой брачный договор, притом договор, сохранявший свою силу и в последующее царствование, то есть, не уничтоженный женитьбой Константина на Феодоре Комниной, следовательно, не относящийся к одному и тому же лицу. О сыновьях Евдокии от Романа IV (Льве и Никифоре) нельзя думать и потому, что в 1074 году старшему из них не могло быть более пяти лет, а он, предполагается, женился или обручился на дочери русского князя еще в царствование своего отца. Диоген сделался мужем Евдокии, а вследствие того и императором, в самом начале 1068 года и перестал царствовать в 1071 году. Сверх того, Михаил Дука, рекомендуя своего брата, настаивает на том, что это его единоутробный брат, а сыновья Романа от Евдокии тоже были его единоутробные братья, только от другого отца; точно так же и порфирородность Константина Дуки не давала бы ему никакого отличия и преимущества пред Диогеновичем, если бы под этим последним разумелись Лев или Никифор, оба также порфирородные. Наконец, брачный союз Константина Дуки и Льва или Никифора, единоутробных братьев, с двумя родными сестрами невозможен с церковной точки зрения, если верно то, что о двух различных сестрах идет речь в грамотах.

Итак, в письме Михаила Парапинака идет речь о каком-то четвертом сыне Романа Диогена: нужно думать и можно считать почти несомненным, что это есть Леон Диогенович, зять Владимира Мономаха, и что в грамоте идет речь о том самом брачном союзе сына Романова, вследствие которого Леон сделался зятем русского князя.

Правда, выражения грамоты не совсем определенны и точны, как вообще язык византийской дипломатии. В ней сказано (Biblioth. gr. medii aevi, V 387): εἰ γὰρ ϰαὶ πρὸς τὸν μετ’ ἐμοῦ πρότερον ἄρξαντα τὸ τοιοῦτον έσπούδασταί σοι συνάλλαγμα ϰαί ϰαϑωμολόγηταί σοι ό εϰείνου υιός εἰς μίαν τῶν ϑυγατέρων, ἀλλα πολύ τὸδιαλλάττον πρός έϰατέρους. Буквальный перевод этого места будет такой: «Если ты озаботился (устроить) такого рода договор и с прежним моим соправителем и (если) тебе обещан (или же: был уступлен, дан) его сын для одной из (твоих) дочерей, то все-таки есть большое различие между тем и другим» (под другим разумеется Константин Дука). Слово «обещан», или «был уступлен», выражено таким греческим термином, который означает согласие на предложение, религиозный обет или даже супружеское обручение; так что остается темным, идет ли здесь речь о совершившемся браке, или об одном обручении, либо о помолвке; остается неясным, хотел ли Михаил Дука заменить одного жениха другим, или только парализовать один брачный союз, для него неприятный, другим союзом с другою дочерью князя. Мы уж указали причину, почему последнее нам кажется более вероятным. Но если бы в письме, несомненно, шла речь только о помолвке, то ничто не мешает нам думать, что брак, условленный с Романом Диогеном, все-таки состоялся, несмотря на попытку его расстроить, то есть, состоялся после 1073–1074 года, когда писаны письма; дочь русского князя, обещанная Диогеновичу при жизни его отца, после действительно за него вышла, когда он, после низвержения своего отца, удалился в Россию. То, что такой брак после действительно существует, и что Диогенович является зятем Владимира Мономаха, служит, разумеется, сильнейшим подтверждением нашего предположения. Остается одно возражение против тожественности брачного договора, о котором говорится в грамоте, и того русско-византийского союза, который обнаруживается в нашей летописи: это возражение заключается в вопросе, был ли Диогенович женат на дочери Владимира Мономаха, или на его сестре.

* * *

В русской истории общепринятое мнение таково, что Леон Диогенович был зятем Владимира по его дочери Марии. Карамзин, который еще находил противоречие между показанием Анны Комниной о смерти Леона под Антиохией (что, как мы теперь знаем, есть просто lapsus calami или memoriae) и рассказом нашей летописи об убийстве его в Доростоле (первое 1073 г., второе 1116 г.), основывал такое свое мнение на том, что сын Марии Владимировны, убитый в 1136 году, в Киевской летописи назван царевичем Васильком Леоновичем, а в других – только внуком Мономаховым и Мариичем или сыном Марии. Василько Леонович, очевидно, сын Леона Диогеновича, и если он приходится внуком Мономаха, то, следовательно, отец его был женат на дочери Мономаха.

С. М. Соловьев, устранивший сомнения Карамзина относительно разногласия между византийскою писательницей и нашею летописью указанием на различие между самозванцем 1095 года и Леоном 1116 года, в остальном держится Карамзина. Н. И. Костомаров повторяет их обоих с некоторыми изменениями, мало удачными.

У Соловьева: «Дочь Мономаха, Мария, была в замужестве за Леоном, сыном императора греческого Диогена; известны обычные в Византии перевороты, которые возвели на престол дом Комнинов в ущерб дома Диогенова. Леон, без сомнения, не без совета и помощи тестя своего, русского князя, вздумал в 1116 году вооружиться на Алексея и добыть себе какую-нибудь область; несколько дунайских городов уже сдались ему; но Алексей подослал к нему двух арабов, которые коварным образом умертвили его в Доростоле. Владимир хотел, по крайней мере, удержать для внука своего Василия приобретения Леоновы и послал воеводу Ивана Войтишича, который посажал посадников по городам греческим; но Доростол захвачен был уже Греками; для его взятия ходил сын Мономахов Вячеслав с воеводою Фомою Ратиборовичем, но принужден был возвратиться без всякого успеха... Под 1122 годом встречаем известие о новом брачном союзе внуки Мономаховой, дочери Мстислава с одним из членов династии Комнинов»⁴⁰.

У Костомарова: «Не так удачны были дела Мономаха с Грецией. Он отдал свою дочь за Леона, сына византийского императора Диогена, но вслед затем в Византии произошел переворот. Диоген был низвергнут Алексеем Комнином. Леон с помощью тестя хотел приобрести себе независимую область в греческих владениях на Дунае, но был умерщвлен убийцами, посланными Комнином. Леон оставил сына, для которого Мономах хотел приобрести то же самое владение в Греции, которого добивался Леон, и сначала воевода Владимира Войтишич посадил было Владимировых посадников в городах, но Греки прогнали их; а в 1122 году Владимир помирился с преемником Алексея, Иоанном Комнином, и отдал за него свою внуку, дочь Мстислава»⁴¹.

Трудно в немногих строках наделать такое большое число вопиющих ошибок против византийской истории. Нет ни какого основания предполагать, что переворот, низвергнувший Диогена, произошел вслед затем, как Владимир Мономах выдал за него свою дочь. Диоген был низвергнут в 1071 году, когда у Владимира Мономаха не было ни дочери, ни сына. Притом Диоген вовсе не Алексеем Комнином был низвергнут; между низвержением Диогена и воцарением Алексея прошло десять лет, два царствования и несколько переворотов. Наконец, совершенно ошибочно мнение о том, что Иоанн Комнин был женат на внуке Мономаха.

Это поселяет в нас предубеждение против единогласия русских историков, когда они говорят о чем-либо византийском. Сомнительны и те основания, на которых женою Леона считается дочь Владимира, а не сестра, – Василько Леонович считается внуком Владимира, а не племянником. Летописи, на которые ссылался Карамзин, теперь изданы, и вот что мы находим под 1136 годом. Речь идет о междоусобиях между Ольговичами и Мономаховичами.

В 6644 (1136) году Всеволод (Ольгович) со всею братьею пришел к Переяславлю и стоял под городом три дня: произошло несколько схваток, но Ольговичи узнали о приближении Ярополка (Владимировича) и отступили к Супою. Ярополк с дружиною своею и с братьею, не подождав своих вой (то есть, ополчения), устремились на бой, думая, что Ольговичи не устоят против их силы. Оба полка соступились и бились крепко, но вскоре Половцы, союзники Ольговичей, обратились в бегство; лучшая дружина Мономаховичей погналась за ними, а сами князья Володимировичи бились с Ольговичами: «Тогда же Василко Леоновичь царевич оубьен бысть, и бысть брань люта, и мнози от обоих падаху». Ярополк, Вячеслав, Юрий и Андрей (Владимировичи), заметив смятение в своих полках, отъехали восвояси. А тысяцский с боярами, которые погнались за Половцами, избили их и, воротившись назад на полчище (на место первоначального расположения полков), уже не нашли князей своих и попали Ольговичам в руки: «И тако изимашае, держаще стяг Ярополчь, яша бояр много: Давыда Ярославича (в Лавр. Яруновича) тысяцкого и Станислава Доброго Тудковича и прочих мужии; и внук Володимерь Василко Маричичь оубьен бысть тоу; многы бо бяше бояры Киевскии изоимали» (Ипатьевск. летоп., стр. 214)⁴².

По этому рассказу не только нельзя заключить о тожестве царевича Василька Леоновича и внука Владимирова Василька Маричича, но, напротив того, следует думать о их совершенном отличии: самые моменты битвы, в которые пали тот и другой, различны. Правда, в других списках (в Лаврентьевском, стр. 288) упомянута только смерть Василька Маричича, и ничего не сказано о смерти царевича Леона, но рассказ Лаврентьевской летописи есть, очевидно, простое сокращение первоначального изложения, как оно читается в Ипатьевском списке, и как оно было написано современником и очевидцем. В Лаврентьевском списке не только изглажен колорит современности (опущены слова: «оустремишася боеви, мняще яко не стояти Олговичем противу нашей силе»), но и вообще исчез тот момент битвы, когда сражались сами князья Владимировичи противу Ольговичей, и когда убит был царевич Василько Леонович.

Итак, Мария Владимировна не была супругою царевича Леона и матерью царевича Василька Леоновича; не названа она так или царевною и в единственном месте, где о ней прямо говорится, под 1146 годом: «Преставися благоверная княгини Марица, дщи Володимеря... в неделю, а в понедельник вложена бысть в гроб в своей церкви, в нейже и пострижеся»⁴³. За кем она была замужем, мы не можем сказать. Но мы знаем примеры, что русские княжны выдавались не только за польских удельных князей, но и за польских знатных бояр, переходивших в службу к русским князьям. Такова была княжна русская Мария, выданная за Пётрка Властовича, об отношениях которого к русским князьям, современным Владимиру Мономаху, очень много рассказывают польские летописи (см. Bielowski, Monumenta Polon. histor. 11, 74, 350 и т. д.; cp. Ипат. летоп. под 1145 годом)⁴⁴. Конечно, нельзя утверждать, что эта Мария была дочь Владимира Мономаха (скорее Святополка Изяславича), но это может служить примером того, как часто летопись оставляет нас в неведении относительно родственных связей наших князей.

Леон Диогенович был женат не на дочери Владимира Мономаха, а на его сестре, то есть, на дочери Всеволода Ярославича.

Теперь для нас может быть совершенно ясна связь между грамотами Михаила VII Парапинака, писанными Пселлом, и фактами русской истории. Михаил VII в начале своего царствования находился в крайне затруднительном положении; не говоря о Турках-Сельджуках, завладевших почти всеми греческими областями в Азии, против него поднялись Болгары, взбунтовались Корсуняне. Сверх того, его опасения возбуждали сыновья Романа Диогена; один из них был обручен (или же повенчан) с дочерью русского князя Всеволода и, будучи сыном болгарской царевны, мог, при помощи русских, сделать много вреда на Дунае, мог сделать болгарское восстание грозным не только для Византии и Греков, но и для самой династии Михаила и его трона. В числе мер, принятых против этих опасностей Михаилом по совету Пселла, было сближение с русскими князьями чрез посредство митрополита Киевского, находившегося в Царьграде, и чрез посольство, отправленное к Ярославичам, Святославу и Всеволоду. В грамотах, посланных при этом случае, император Михаил просил союза и помощи русских князей для охранения пограничных областей греческих, то есть, Корсунской области и Дунайской Болгарии; для того, чтобы парализовать их дружбу с домом Диогена, просил руки Всеволодовой дочери для своего единоутробного и порфирородного брата Константина, указывая на высокую честь такого брачного союза для русского князя. Его старания и внушения не остались бесплодными: русские князья принимали участие в усмирении Корсуня и собирались идти на Дунай. Тем не менее, брак Диогеновича с дочерью Всеволода не мог быть устранен или разорван; и после, при охлаждении между Византией и Русью, тот же самый Леон Диогенович, с помощью брата своей жены – Владимира Мономаха, делал попытку утвердиться в Болгарии и взял несколько городов на Дунае. Союз же Константина Дуки с Всеволодовною остался только на степени проекта.

* * *

Если наше объяснение грамот Михаила Дуки и наши доказательства будут признаны убедительными, то для русской истории приобретены два весьма важные документа. Эта важность будет заключаться не столько в новости внешних осязательных Фактов, непосредственно сливающихся с содержанием грамот, сколько в том отражении, какое здесь нашли себе византийские политические теории и предания, определявшие отношения империи к другим государствам, – на этот раз к Русскому. Мы не имеем намерения разбирать все, что сюда относится, а останавливаемся только на некоторых местах⁴⁵.

«Духовные книги и достоверные истории научают меня, что наши государства оба имеют один некий источник (начало) и корень, и что одно и то же спасительное слово было распространено в обоих, одни и те же самовидцы божественного таинства и его вестники провозгласили в них слово Евангелия»: διδάσϰουσι γάρ με αί ίερατιϰαί βίβλοι ϰαί αί ὰληϑεῖς ίστορίαι, ὅτι μία τίς έστιν ἀρχή ϰαί ρίζα ταῖς ϰαϑ’ ήμας ήγεμονίαις, ϰαί ώς ό αὐτός σωτήριος λόγος ἀμφοτέραις έφήπλωται, ϰαί οί αὐτοί αὐτόπται τοῦ ϑείου μυστηρίου ϰαί ϰήρυϰες τὸν τοῦ εὐαγγελίου λόγον ταὐταις διήχησαν. Biblioth. gr. medii aevi, V, 389.

В последних словах заключается указание на какое-то особенное церковное предание, которое, с одной стороны, не было общераспространенным сведением или убеждением, так что при указании на него требовалось сослаться на достоверные истории, а с другой – не было основано на прямом свидетельстве Священного Писания, так что в подтверждение его нельзя было указать просто на священные книги (αί ίεραί βίβλοι, то есть, Священное Писание), а только на духовные или, буквально, священнические (αί ίερατιϰαί βίβλοι)⁴⁶. Если грамоты предназначались для русского князя, то не представляется никакого затруднения угадать, какое предание тут разумеется. Основателем Константинопольской церкви уже с давнего времени считался апостол-самовидец (αύτόπτης в том же смысле, как в Евангелии от Луки) св. Андрей Первозванный, поставивший своего ученика епископом в Византии и других своих спутников (= ϰήρυϰες, вестники) в других греческих городах. Но тот же самый первозванный апостол Андрей, по древнему русскому преданию, проповедовал слово Божие и в русских пределах, даже в тех местах, где явился после город Киев.

Важность документального указания на это предание в византийской грамоте XI столетия будет заключаться в новом историческо-литературном факте прямой зависимости русского легендарного сказания от византийских воззрений. Представляется вопрос: каким путем византийская ученость могла придти к представлению о проповеди апостола Андрея в русских землях. Не заявляя притязаний на полноту и всесторонность исследования, мы позволяем себе все-таки остановиться на этом вопросе и сделаем несколько замечаний в отдельной небольшой статье, следующей за сим.

Несомненно, что и слова грамоты об одном и том же начале и корне обоих государств или государственных властей⁴⁷ имеют свой определенный, реальный смысл. Понять их было бы так же легко, как и указание на проповедь апостола Андрея, если б у нас было объяснено правильным образом известное сказание о присылке царских регалий Владимиру Мономаху византийским императором Константином (Мономахом)⁴⁸. Сказание это находится только в позднейших летописных сборниках и сложилось – думают – в позднейшее время, что, конечно, и справедливо, но только по отношению к той его форме, какую мы имеем в летописях. Всякие попытки объяснить это сказание как несомненный исторический факт, относящийся к Владимиру Мономаху, совершенно тщетны и не выдерживают критики. Заметив, что Константин IX Мономах и русский князь Владимир Всеволодович не были современниками, С. М. Соловьев считает нужным заменить имя Константина именем Алексея I Комнина, ссылаясь на Густынскую летопись, в которой стоит это последнее имя; но Густынская летопись сама есть не что иное, как весьма поздняя компиляция с притязаниями на ученость, и ее поправка, т. е., замена Константина Алексеем, есть ученая поправка, доказывающая только то, что виновник ее был несколько знаком с византийскою хронологией⁴⁹. Совершенно странными следует назвать рассуждения князя Оболенского, ученого издателя соборной грамоты Константинопольского патриарха к Ивану IV, утверждающей за ним царское достоинство. «Годом рождения Владимира Мономаха был 1052 год (вернее, 1053)... Итак, этот великий князь родился за два года до кончины императора Константина» (Константин IX умер 11-го января 1055 года). «Весьма естественно, что император, не оставляя после себя потомства по мужескому колену, желал передать и действительно передал царское достоинство, вместе с регалиями, своему малютке-внуку, как великое наследие в своем роде»⁵⁰. Это значит – совершенно извращать византийские порядки и обычаи относительно наследования царского достоинства и забывать, что сам Константин Мономах был императором благодаря своему супружеству с Зоей, дочерью Константина VIII, и что сестра ее Феодора осталась в живых после его смерти, со всеми правами наследования, какие только существовали относительно престола, и на основании которых она и передала власть, титул и, конечно, регалии Михаилу Стратиотику: Впрочем, и сам Константин IX имел в виду себе преемника для византийского трона и неразлучного с тем царского достоинства, но это, конечно, не был какой-либо иностранный княжич (Cedren. II, 610; cp. Attaliot. р. 51). Притом нужно заметить, что по крайней мере от Зои, своей законной супруги, Константин не оставлял после себя потомства как по мужскому колену, так и по женскому...

Несообразностей в истории о присылке регалий много, и мы отмечаем пока только одну, по которой уже можно догадываться, что эта история первоначально относилась к какому-нибудь другому времени и другому Константину. В сказании, как оно читается в позднейших летописных сборниках и хронографах, повествуется, что Константин Мономах прислал царский венец и другие дары Владимиру Мономаху с посольством, которое состояло из одного митрополита (Неофита Ефесского), двух епископов, Антиохийского стратига, Александрийского августалия и игемона иерусалимского. Но во время Мономаха не было ни Александрийских августалиев, ни иерусалимских игемонов. Августалий есть титул префектов Египта в период Римской империи, а Египет и Сирия давно были в руках мусульманских.

Сказание о присылке из Византии царского венца русскому князю имеет много родственного с повестью о том, как белый клобук, данный Константином Великим папе Сильвестру, перешел тоже на Русь, к Новгородскому владыке. Параллель указана даже в самой «Повести о Новгородском белом клобуке»: «В древняя лета, изволением земного царя Констентина, от царствующего сего града (Константинополя) царьский венец дан бысть Русскому царю; белыи же сей клобук изволением небесного царя Христа ныне дан будет архиепископу Великого Новагорода»⁵¹ Отсюда мы видим, что, во-первых, имя Константина так тесно соединено с историей присылки регалий, что никак нельзя заменять его именем Алексея; и во-вторых, если еще и не ясно нам из «Повести о клобуке», какой Константин прислал венец русскому князю, то во всяком случае венец этот должен был первоначально принадлежать Константину Великому...

У византийского историка, писавшего в XIV веке, говорится о величии властительного Рима при кесарях и августах и о том, как сюда стекались со всех сторон правители побежденных народов, – одни с тем, чтобы получить утверждение своей власти, быть признанными царями народов и властителями стран и городов, а другие с тем, чтобы получить известный сан или должность в царском синклите или придворном чине. В числе последних был русский правитель, который от Константина Великого получил сан и место главного кравчего, точно так, как правитель Пелопонниса получил титул принца, а правитель Афин – великого князя: ό δὲ Ῥωσικὸς τήν τε στάσιν ϰαί τό ὰξίωμα τοῦ έπί τῆς τραπέζης παρὰ τοῦ μεγάλου ϰεϰλήρωται Κωνσταντίνου ό δέ Πελοποννησιαϰός τό του πρίγϰιπος ό δέ τῆς Ἀττιϰῆς τε ϰαί τῶν Ἀϑηνῶν ἀρχηγός τό τοῦ μεγάλου δουϰός (Niceph. Gregorae Histor. I, 239). Существование последнего предания – о великом князе Афинском подтверждается и Морейскою хроникой р. 230 ed. Schmitt, а все вместе напоминает слова Евсевия Памфила о Константине и об отношениях его к варварам, где, между прочим, сказано, что более знатные из этих последних получали от него римские звания и титулы (έτίμα δέ ϰαί Ῥωμαϊϰοῖς ἀξιώμασι τους ἐν αὐτοῖς διαφανεστέρους: Vita Constant., ΙV 7, ρ. 120, 24 ed. Heikel). Различие между пожалованием в кравчие и посылкою венца (только не царского) не так велико, как может казаться с первого взгляда. Стоит только припомнить, что в чине придворных сановников византийских это было очень высокое звание, которому присвоены были особенного рода вышитая золотом шапка (σϰιάδιον) и жезл (см. Codin. De officiis ρ. 21, 5).

Вот, впрочем, еще одно легендарное известие, принадлежащее писателю XII века и могущее служить к объяснению нашего сказания о присылке регалий. У Кедрина (I, 516 sq.) читаем следующий рассказ о причинах разрыва между Сапором, царем Персидским, и Константином Великим. Некто Митродор, родом Перс, под предлогом занятий Философиею или любомудрием, пробрался в Индию к браминам, похитил там из одного святилища много драгоценных камней и жемчугу и по возвращении в Византию представил Константину свои драгоценности, объяснив, что то, что было им отправлено вперед чрез Персидскую землю, похищено Персами. Константин потребовал возврата от Сапора и не получил, чего требовал: это было причиною неприязни. Из драгоценных камней, привезенных из Индии, император приказал сделать какое-то одно произведение (ἐϰ τούτων τῶν λίϑων ἔργον ποιήσας) и послал оное народам, живущим за Дунаем, надписав: τῷ μείζονι τό δῶρον (дар принадлежит более великому); «эта надпись была для них причиною гибели», заключает автор, не давая никаких дальнейших объяснений. – Мы можем только добавить, что к задунайским народам принадлежали и те Сарматы (Готы), которые жили при Мэотийском озере со своим князем Равсимодом или Русимундом (Ῥαυσίμοδος); о гибели его рассказывает Зосим (II 21 sq. р. 77 ed. Mendelssohn).

Все это объясняет нам, на каких основаниях могла образоваться легенда о посылке даров или регалий от Константина Великого русскому князю. Влияние византийской учености тут, несомненно, хотя в XIV веке русская и византийская редакции разошлись в подробностях. Наш документ показывает, что в той или другой Форме предание существовало уже в XI веке⁵².

Что Михаил Дука производил начало своего государства или своей государственной власти от Константина Равноапостольного, это совершенно понятно. Он имел на это право и как византийский император вообще, и как Дука в частности. Дуки производили себя, как мы это узнаем от Никифора Вриенния (р. 13), от одной древней римской Фамилии, переселившейся из старого Рима в новый; современный Константину Великому представитель этой Фамилии был его родным племянником, происходил от одной крови, и первый получил от своего дяди сан и должность Константинопольского дука (герцога, князя, τὴν τοῦ δουϰός Κωνσταντινουπόλεως ἀξίαν). И генеалогия, и тем более звание, совсем никогда не существовавшее (были эпархи Константинополя, но не дуки), имеют такой же легендарный, мифический характер, как и придворное значение русского князя при дворе Константина Великого; но дело не в исторической подлинности Факта, а в воззрениях, убеждениях и теориях позднейшей учености или политики.

Эти теории и воззрения были таковы, что ученый Пселл имел полное право вложить в уста своего питомца слова, указывающие на одно начало и корень власти русского князя и византийского императора.

* * *

Летом 975 года, когда Иоанн Цимисхий, прославленный победоносною борьбою с князем Святославом русским, возвращался из похода в Сирию, ознаменованного также блистательными успехами, умы его подданных смущены были необычайным явлением на небе.

«В это время, в начале августа месяца, явилась на небе удивительная, необыкновенная и превышающая человеческое понятие комета. В наши времена никогда еще не видали подобной, да и прежде не случалось, чтобы какая-нибудь комета столько дней была видима на небе. Она восходила на зимнем востоке и, поднимаясь вверх, высясь как кипарис, достигала наибольшей высоты, а потом, тихо колеблясь, склонялась к полудню, горя сильным огнем, испуская блестящие и яркие лучи и являясь чем-то полным страха и ужаса для людей. Быв усмотрена, как сказано, в начале августа, она совершала свой восход в продолжение целых 80 дней, будучи видима от полудня до самого белого дня. Император, заметив необыкновенное знамение, спрашивал людей, занимающихся наблюдением воздушных явлений: что означает это страшилище. Они объяснили появление кометы не так, как это давала разуметь их наука, а применяясь к желанию государя и обещая ему победу над врагами и долготу дней. Этими толкователями были логофет и магистр Симеон и архиепископ Никомидийский Стефан – мужи, избраннейшие из тогдашних мудрецов. На самом деле явление кометы означало не то, что они подсказывали из угождения царю; напротив, оно предвещало страшные мятежи, нашествие народов, междоусобные брани, переселение городов и стран, голоды и моровые язвы, ужасные землетрясения и почти совершенную гибель Римской империи, как мы в этом убедились из последовавших затем событий»⁵⁴.

Мы привели слова Льва Диакона, писавшего свою известную всем историю славных для Византии царствований Никифора Фоки и Димисхия через пятнадцать лет после появления этой кометы⁵⁵. Другой младший его современник, армянский историк Асохик, также отметил в своей хронике необычайное знамение: «В 974 (975) году, во время жатвы в начале лета показалась звезда копьеобразная: она стояла на востоке и лучи своего света в виде копья простирала на запад, на Греческую страну. Она продолжала быть видимою до наступления осени. В исходе того же года (по армянскому счислению) умер царь Кир Иоанн во дворце своем»⁵⁶.

В 988 году, в год крещения нашего Владимира, в начале апреля месяца, император Василий II, преемник Димисхия, издал эдикт, отменяющий постановления его предшественников, направленные против чрезмерного развития монашества, против гибельного размножения монастырей, что, как известно, наносило величайший ущерб всем экономическим и военным средствам Византийского государства. Замечательны мотивы этого законодательного акта, высказанные самим его виновником.

«От монахов, засвидетельствовавших себя благочестием и добродетелью, а также от многих других людей мы слышали», говорит император, «что законы о Божиих церквах и богоугодных домах, изданные нашим предшественником Кир-Никифором, были причиной и корнем всех настоящих бедствий, – причиною ниспровержения и смятения всей этой вселенной, так как эти законы направлены к оскорблению и обиде не только церквей и богоугодных домов, но и самого Бога. А что это справедливо, в том мы убедились самым опытом; ибо с тех пор, как это законодательство вошло в силу, мы до настоящего дня (4-го апреля 988 г.) не видели никакого добра в нашей жизни, но напротив не осталось такого вида несчастия, которого бы мы не испытали. Посему настоящею золотою грамотою с нашим подписанием объявляем вышесказанные законы отмененными и недействительными»⁵⁷.

Страшные бедствия, последовавшие за смертью Иоанна Цимисхия и грозившие, по словам Льва Диакона, самому существованию Византийской империи, в общих чертах нам хорошо известны.

Это, во-первых, ряд кровавых междоусобий, возбуждаемых честолюбивыми искателями престола: явление обычное в византийской истории. После смерти Цимисхия (10-го января 976 г.), престол империи не оставался, собственно говоря, праздным. Он был занят (уже с 963 года) двумя сыновьями Романа II, Василием и Константином. Никифор Фока (963–969 гг.) и потом Иоанн I (969–976 гг.) были только соправителями этих двух наследственных и порфирородных государей, хотя также с императорским титулом, а главное со всею действительностью власти. До сих пор такой порядок вещей оправдывался малолетством обоих сыновей Романа II. Но в 976 году старший из них, Василий, имел уже восемнадцать или двадцать лет, а младшему, Константину, было семнадцать. Ничто, однако, не предвещало в поминальном до сих пор (или точнее титулярном) старшем императоре способности сделаться тем властным, умным и энергическим государем, каким он явился впоследствии; а Константин VIII навсегда остался вялым и ленивым человеком. Из могучих рук малорослого Цимисхия кормило правления перешло в руки одного из тех образцовых интриганов, которыми прославилась Византия. Это был евнух Василий, любимец императрицы-матери, носивший высокий титул президента (πρόεδρος) и уже прославивший себя темными и кровавыми происками. Явная непопулярность нового правительства возбуждала в представителях византийской аристократии и прежде всего – в родственниках двух покойных императоров охоту и надежду разыграть роль Фоки или Цимисхия. Не одно только честолюбие, но и чувство самосохранения заставляло наиболее способных и видных, даже патриотических вельмож и генералов византийских стремиться к престолу. При отсутствии строго определенного законом престолонаследия смелый и предприимчивый человек если и не думал о порфире, то всегда возбуждал предположение и подозрение, что он о ней мечтает и к ней стремится. От этих подозрений спасение часто было возможно только на престоле. С тех пор, как патриарх Полиевкт, короновавший Цимисхия, провозгласил страшный принцип, что помазание на царство, точно так же как и крещение, смывает всякие грехи, как бы они ни были тяжки, – что могло остановить решительного или же спасающего свое положение человека? После кончины Цимисхия начальство над армией, действовавшею в Азии, находилось в руках Варды Склира; своею громкою военною репутацией, приобретенною во время русской войны, своею большою популярностию и свойством с умершим Цимисхием Варда Склир, возбуждал наибольшие опасения в хитром и злом евнухе·правителе. Он лишен был звания главнокомандующего на Востоке (то-есть, в азиатских провинциях) и назначен дукою (губернатором) Месопотамии. Эта мера ускорила или же вызвала открытое восстание. Прибыв в Месопотамию, Склир немедленно провозгласил себя императором и вторгнулся в Малую Азию. Он не делал больших приготовлений: он знал, что его военная репутация соберет вокруг него немало смелых и на все готовых воинов, и веровал в свое искусство. Сарацинские эмиры заевфратских городов Амиды и Мартирополя помогли ему деньгами и прислали вспомогательный отряд в 300 конников, что было ценным приращением его сначала слабой армии. Несмотря на частные поражения и большие трудности, он шел вперед, два раза разбил императорских вождей, явился под Абидосом (при Дарданеллах), взял Никею и послал своего сына Романа во Фракию делать приготовления для осады Константинополя.

Соперником Варды Склира еще при Цимисхии был другой Варда – Варда Фока, племянник бывшего императора Никифора, находившийся в ссылке и постриженный в монахи. Новое правительство вызвало из ссылки единственного вождя, который способен был помериться с Вардою Склиром. Варда Фока сбросил с себя монашеское платье, и старые соперники снова встретились с оружием в руках. Долго кружили противники по Малой Азии, оставляя позади страшные следы разорения; два раза Фока был разбит Склиром (при Амории и при Царских банях в округе Харсианском). Он удалился в Грузию и, при помощи грузинского князя куропалата Давида, собрал третью армию, с которою явился на берегах исторического Галиса (Кизиль-Ирмак). На этот раз счастие изменило Склиру: несчастный случай с самим вождем расстроил его армию, она разбежалась или же передалась императорскому вождю. Склир спас себя бегством и искал убежища на сарацинской территории, но здесь был заключен в тюрьму, по приказанию наместника халифа.

Варда Фока несколько лет командовал всеми войсками в Азии, вел войну с Сарацинами и принудил эмира Халепского (Алеппо) платить дань Константинополю. Между тем с годами стал развиваться и яснее обнаруживаться самостоятельный и повелительный характер старшего императора, Василия II; сам евнух Василий лишился своей власти и своего влияния; магнаты не могли более сносить строгого надзора и крепкой узды, налагаемых на их произвол и хищничество. Когда, во время болгарского восстания, император Василий обнаружил намерение взять лично в свои руки команду над армией, то и Варда Фока присоединился к недовольным. В округе Харсианском (в Армении), в доме богатого магната Евстафия Малеина собрались военные вожди и богатые властители (δυνατοί) византийские, недовольные императором, и 15-го августа 987 года провозгласили императором Варду Фоку. Между тем, около этого самого времени, освободился из плена и Варда Склир после разных приключений, сделавшихся, по-видимому, сюжетом для легендарных рассказов в Византии и на Востоке. Его неожиданное появление на сцену с не покинутыми притязаниями на императорский титул и сан снова должно было возжечь старую борьбу между двумя императорами-бунтовщиками. Оружие должно было решить, кто из них пойдет на Константинополь, против Василия. Но Фока разрешил вопрос в свою пользу простым вероломством. Он предложил своему сопернику поделить империю полюбовно и, когда тот явился в лагерь противника для переговоров, схватил его и посадил в одну крепость. Фока один начал борьбу против законных императоров, сыновей Романа; летом 988 года он покорил большую часть Малой Азии и стоял на Босфоре, угрожая Константинополю, когда его успехи были остановлены – в начале 989 года; в апреле этого года он был разбит и потерял голову. После этого Варда Склир воротил себе свободу и еще раз взволновал восток, но уже не надолго. Убедившись в невозможности держаться против энергии Василия, старый ветеран явился в палатку молодого императора, сняв с себя порфиру, но забыв раздеть красную обувь; гневно взглянул на это Болгаробойца и отказался принять больного старика, поддерживаемого двумя прислужниками, прежде чем он снимет с своих ног красные символы императорской власти. Склир, повиновался, получил милостивую аудиенцию и даже приглашение сесть на одном ковре с императором. Он скоро умер⁵⁸.

Во-вторых, одновременно с этими междоусобными войнами свирепствовало восстание болгарское. Оно готовилось еще при Цимисхии и вспыхнуло при первой вести об его смерти. Два развенчанные сына бывшего царя Петра, Борис и Роман, которых Цимисхий увел в Константинополь, ушли из плена, узнав о восстании своего отечества. Но Борис, не успевший снять с себя византийское облачение, был принят на дороге за Грека и убит самими Болгарами; а Роман, оскопленный в Константинополе, уже поэтому не мог быть царем и вождем восстания. Еще ранее во главе его стали четыре сына одного болгарского боярина, который почему-то носил римско-византийский титул Комита (comes, comitis); отсюда прозвание Самуила и его братьев Комитопулами. Нам неизвестно в точности, когда именно Самуил провозглашен был царем болгарским, да и вообще ход болгарского восстания в подробностях остается неясным и загадочным.

Несомненно только то, что успехи Болгар зависели от современных движений азиатских бунтовщиков, Склира и Фоки. Как видно уже из золотой грамоты Василия II от 4-го апреля 988 года, в это время империя находилась в наибольшем затруднении, и восстание болгарское нисколько не было чем-либо парализовано⁵⁹.

В-третьих, оставляем в стороне южную Италию, в которой Греки должны были бороться с весны 976 года с сицилийскими Арабами, а потом защищать свои владения в Апулии и Калабрии против Оттона II, женатого на сестре императоров Василия и Константина, но стремившегося подчинить себе всю Италию. Византийская политика противопоставила немецкому оружию союз с Фатимидским халифом в Каире, и в июле 983 года Оттон II потерпел роковое поражение при Базентелло (в Калабрии, к югу от Cotrone)⁶⁰. Правда, Византийцы скоро рассорились с своими союзниками, и в 987 году Сарацины взяли город св. Кириака и опустошили всю Калабрию; правда, в самом местном населении скоро вспыхнуло восстание, и Барийцы убили, в 986 г., своего катапана; но все-таки отсюда грозила наименьшая опасность. В числе иноплеменных пародов, нашествие которых было предсказано кометою Льва Диакона, мы можем подразумевать и парод русский. Наша начальная летопись, не обнаруживая близкого знакомства с положением Византии в 988 году и вообще не представляя в своем рассказе признаков современного событиям источника, не только говорит о враждебных действиях русского князя против империи, но и заставляет Владимира грозить Василию II взятием Константинополя, и без того угрожаемого ополчением Варды Фоки. Мы не можем, конечно, отвергать враждебных отношений Владимира к Византии в 988 году; оно засвидетельствовано многими другими источниками, – оно, вероятно, подразумевается в числе бедствий, о которых говорит Василий II в своем хрисовуле монастырям и монахам. По всем признакам, примирение и союз (военный и брачный) с русским князем были первым отрадным проблеском, который испытал Василий II в своей жизни. При помощи русского вспомогательного корпуса был разбит в апреле 989 года Варда Фока. С этого момента начинается поворот и в ходе болгарского восстания: византийское оружие начинает одерживать успехи, император находит возможным и безопасным покинуть европейские владения для новых завоеваний и приобретений в далекой Азии, около Кавказа; его сопровождает русский шеститысячный корпус; Русские борются и с Болгарами в Европе, получая на свою долю третью часть добычи при победах.

Если бы мы могли восстановить точную хронологию всех этих событий, то для нас стала бы яснее не только общая связь между затруднительным положением Византии и успехами Болгар, с одной стороны, крещением русского князя Владимира и пробуждением энергии греческого оружия в борьбе с Болгарами – с другой стороны; но в ином, более ярком свете выставились бы многие частные подробности истории не только византийской, но также болгарской и русской. Вместо наивных представлений летописца-монаха, мы познакомились бы с широким кругозором византийской политики. Старыми преданиями умной и ловкой дипломатии Византия много раз сама себя выручала из самых затруднительных положений; но ходы и приемы этой дипломатии, составляя наследие старой культуры, не были доступны разумению и пониманию простодушных летописцев, не только русских, но и всяких других.

К несчастию, сама византийская историческая литература не сохранила нам хороших, полных, современных событиям источников для занимающего нас периода. Только по поводу известной нам кометы, ради восстановления научной правды, что не на добро бывают такие знамения, современный византийский писатель Лев Диакон сделал в своем сочинении, которое должно было оканчиваться смертью Цимисхия, довольно большую вставку, забегающую вперед и содержащую обзор событий до 989 года. По самой задаче своей этот обзор не мог быть подробным и отчетливым. Из истории болгарского восстания описано только поражение Византийцев при Средце (Сардике), в котором сам автор подвергался большой опасности. Что касается дел русских, то писатель, так много занимавшийся Русью и ее, предводителем Святославом, совсем не упоминает в этом обзоре не только о крещении Владимира, но даже о браке Киевского князя на греческой царевне, даже о помощи, которую прежние враги оказали Византии в самую критическую для нее минуту; он отмечает опять только враждебное действие Русских, именно взятие Корсуня. Более подробное обозрение начальных лет царствования Василия II находится у византийских хронографов-компиляторов конца XI и XII века (Скилиция, Кедрина, Зонары). Все они заимствовали свои сведения посредственно или непосредственно из одного источника: в этом убеждает не только совершенное тожество содержания, но и близкое сходство выражений и языка. При внимательном изучении текста легко убедиться, что собственно только один Иоанн Фракисийский, по прозванию Скилиций, живший в самом конце XI века, должен быть считаем первоначальным источником наших сведений о царствовании Василия II, то есть, тем добросовестным и почтенным компилятором, который сохранил для нас известия, содержавшиеся в первоначальных источниках, далеко не заменив, конечно, последних. Что же касается Кедрина, то это есть компилятор компилятора, плагиатор, единственная заслуга которого для нас состоит в том, что он обокрал своего собрата, то есть, Скилиция, вполне и всецело. Когда будет издан подлинный греческий текст Иоанна Скилиция, – что уже обещано, – тогда Кедрин утратит и эту заслугу, потеряет всякое значение для всего того периода, который обнимается хроникой Иоанна Фракисийского. Существующий пока только в старинном латинском переводе текст Скилиция представляет изредка легкие отмены против греческого его текста, переписанного в свою хронику Кедрином; едва заметные для обыкновенного читателя, эти отмены могут иногда становиться очень важными для исследователя. К несчастию, нельзя поручиться, что различие всегда принадлежит первоначальному тексту Скилиция, а не латинскому только переводу, который нельзя назвать вполне исправным. Что касается далее Зонары, то и он есть вторичный компилятор, то есть, не имея под рукою подлинных первоначальных источников для времени Василия II, он пользуется тем же Скилицием и отличается от Кедрина только в том отношении, что не переписывает сплошь труд избранного руководителя, а часто его сокращает, по большей части удерживая все-таки самый стиль и язык подлинника. К чести Зонары в настоящее время можно прибавить еще одно обстоятельство, сделавшееся заметным только после издания мемуаров Пселла, именно: начиная с восшествия на престол Василия II, Зонара, рядом с преобладающим все-таки Скилицием, пользуется слегка и упомянутым сейчас автором. Большею частью заимствования из Пселла едва заметны, состоят во внесении одной-другой черты, двух-трех строк из мемуаров Пселла в текст Скилиция, служат подспорьем при стилистической обработке последнего. Любопытным образчиком в этом отношении мог бы служить рассказ Зонары о русском нашествии 1043 г. Иногда эти заимствования бывают смелее, состоят в извлечении целой страницы из не называемого обыкновенно Пселла, что́, например, замечаем в характеристике Василия II. С нашей точки зрения, то есть, имея в виду только царствование двух сыновей Романа, мы не можем за это особенно хвалить Зонару. Сочинение Михаила Пселла, как известно, представляет род мемуаров или записок автора о том, что он сам пережил, видел или в чем лично участвовал. Среди сухих, бездушных произведений византийской историографии это сочинение поражает нас живостию своего содержания; в нем, несомненно, бьется живой пульс и слышится живая, хотя несколько тщеславная и педантическая личность византийского ученого и царедворца. Но жизнь и деятельность Пселла относится к сороковым и последующим годам XI века. О царствовании Василия II он пишет по рассказам старших своих современников и сообщает о нем только несколько отрывочных, хотя и драгоценных данных. Почему бы Зонаре, при его литературных способностях, при готовности и желании не быть рабским списывателем, не обратиться к настоящим и первичным источникам для изображения такого славного периода, как время Василия II, то есть, обратиться к тем самым источникам, по которым описал это время Скилиций? Зонара писал свое сочинение в монастыре, при недостатке книг, на который сам жалуется; но все-таки эти источники далеко не были потеряны и могли быть отысканы.

В настоящее время мы можем только догадываться о первоначальном источнике или источниках, которым мы обязаны посредственно нашими скудными знаниями о времени Василия II, об истории и ходе болгарского восстания при Самуиле, об отношениях Руси к византийской императорской политике при Владимире. После блистательной находки, сделанной недавно одним русским ученым (И. Е. Троицким) и обещающей нам знакомство с важным, но до сих пор совершенно неизвестным деятелем и малоизвестным писателем начальных годов X века⁶¹, нельзя, конечно, совсем отказываться от надежды, что когда-нибудь будут открыты хроники и вообще первоначальные источники для конца того же века. Если б это случилось, то не один спорный вопрос в русской истории нашел бы свое решение. Во всяком случае, и теперь полезно искать следов таких источников.

В одном из позднейших греческих церковно-канонических произведений, трактующем о дозволительности архиерейского перемещения с одной епархии на другую, приводятся многочисленные примеры такой практики и, между прочим, говорится следующее:

«Агапий, архиепископ Селевкии Пиерийской, перемещен был на патриаршество Антиохийское в царствование царя Василия Порфирородного, после восстания Склира, как об этом говорит Феодор, епископ Севастийский, написавший хронику государя Василия Порфирородного»⁶².

В этом Феодоре мы узнаем того самого младшего Феодора, стоявшего во главе церкви Севастийской, о котором упоминает Скилиций в своем введении, перечисляя тех, по его словам, то пристрастных, то слишком частных и специальных писателей, которыми он пользовался для своего труда, и которых должна сделать совершенно ненужными и лишними его собственная хроника. Кедрин никогда не читал хроники Феодора Севастийского, но, списывая Скилиция, точно так же вслед за Львом Карийским (Львом Диаконом) и Феодором, епископом Сиды, ставит Феодора Севастийского, а далее Димитрия Кизического и Иоанна Лидийского, повторяя со смешною дерзостию отзыв своего предшественника о всех этих писателях, но точно так же не указывая даже заглавий их трудов. Теперь мы знаем, что Феодору специально принадлежала хроника царствования Василия II. Быть может, и Димитрий Кизический, упоминаемый около 1030–40-х годов ХI-го столетия⁶³, писал что-нибудь об этом царствовании.

Можно сказать почти с несомненною уверенностью, что хроника Феодора Севастийского была единственным источником для Иоанна Скилиция, а чрез его посредство и для других византийских компиляторов, описывавших время Василия Болгаробойцы. При переделке труд современника и очевидца подвергся, конечно, большому сокращению: это видно уж из того, что о патриархе Агапии и вообще об антиохийских церковных делах ни слова не сказано во всех трех хронографах – Скилиция, Кедрина и Зонары. Очень вероятно, что в потерянном сочинении Севастийского епископа говорилось и о крещении Владимира, а не об одном только браке его на сестре Василия, что, по русской летописи, последовало за крещением. Но, ведут ли отсюда свое начало позднейшие византийские сведения об этом событии, заключающиеся в некоторых произведениях церковнообличительной литературы, или, точнее, в старинных русских переводах этих произведений, – сказать трудно. Ниже мы познакомимся с тем, в какой обстановке представлялось в подразумеваемых византийских полемических сочинениях крещение русского князя. Что при своем извлечении из хроники Феодора Севастийского, при ее обработке для своего сочинения, Скилиций, вообще искусный и внимательный компилятор (как в этом убеждают нас его заимствования из сохранившегося писателя XI века Атталиоты), делал иногда довольно важные промахи – в этом также не может быть сомнения. Едва ли можно предполагать, чтобы современник неверно обозначил продолжительность царствования Иоанна Цимисхия. Между тем Скилиций, а вслед за ним и Кедрин, и Зонара заставляют царствовать Цимисхия шесть лет и столько же месяцев, тогда как его правление продолжалось только шесть лет и один месяц, как это правильно обозначено у Льва Диакона, другого современника⁶⁴. Всего вероятнее, что недосмотром или поспешностью Скилиция должна быть объясняема и другая, важная для нас ошибка, состоящая в неправильном обозначении года кометы и землетрясения, по которым может быть определяем год взятия Корсуня Владимиром. Эта ошибка повторена опять-таки Кедрином, но исправляется при помощи Льва Диакона и других уже не византийских источников. Замечательно, что с этою несомненною ошибкою находится, однако, в согласии русская первоначальная летопись при повествовании о крещении Владимира: это мы увидим ниже.

Не только для восполнения пропусков, но и для исправления неточных и неверных показаний, вообще для критики наших так мало надежных главных источников, могут быть полезны всякие другие независимые, из других источников идущие сведения. В этом отношении особенного внимания заслуживает арабская хроника Джирджиса Ибнуль Амида ал-Мекина. Происходя из христианской сирийской Фамилии, переселившейся в Египет, ал-Мекин, подобно своему отцу, занимавшему важную Финансовую должность при Саладине, достиг, несмотря на свое христианское (неизвестно, якобитское или мелькитское) исповедание, видного положения при дворе, именно – был секретарем египетского государя, и умер в 1275 году, оставив после себя сочинение, озаглавленное именем Всеобщей истории и доведенное до 1260 года. Вторая часть этого сочинения, заключающая в себе историю халифов, издана не только в арабском подлиннике, доступном для одних ориенталистов, но также в двух переводах – латинском и французском⁶⁵. Ал-Мекин уделяет в своей истории значительное место христианским, в частности – византийским событиям и посвящает им всегда особый отдел. Уже Карамзину было известно, хотя по ссылкам Ассемани, свидетельство ал-Мекина о крещении Владимира. В недавнее время русский перевод всего отрывка, сюда относящегося, сделан был бароном В. Р. Розеном и издан А. А. Куником⁶⁶. В высшей степени любопытный и важный рассказ образованного египетского христианина, отличающийся отчетливым изложением обстоятельств, при которых совершилось крещение «царя Руссов», приобретает еще большее значение, когда познакомишься ближе с его сведениями о византийских делах вообще; они поражают богатством и точностью хронологических данных, что особенно заметно в изложении царствования Василия II. Уж это одно заставляет думать, что, хотя сочинение писано и очень поздно для нашего периода, то есть, для X века, но на основании хороших и близких к событиям источников. Что эти источники не находятся в каком-либо родстве с византийскими хронографами, в этом, по нашему мнению, не может быть никакого сомнения. Не только способ летоисчисления, но и самый характер повествования, а особенно совершенная независимость хронологических определений от византийской точки зрения на важность или неважность Фактов, полное отсутствие какого-либо буквального сходства в этом отношении с наличными византийскими сочинениями, – все убеждает, что у ал-Мекина были под рукою особые, местные источники. При ближайшем рассмотрении оказывается, что до X века источником ал-Мекина для дел христианских служило сочинение Саида Ибнуль Батрика (сына патриция), другими словами – Александрийского православного патриарха Евтихия (с 934 года): «Нить драгоценных камней», написанное также на арабском языке и доведенное до 937 года. В латинском переводе оно издано Пококом в 1658 году и перепечатано в Греческой Патрологии аббата Миня (Migne, Patrol. gr. 111, 858: Contextio gemmarum, sive Eutychii patriarchae Alexandriae annales). Ал-Мекин часто ссылается на историю Евтихия: dicit Saidus filius Batrici in Μ storia sua, и делает при этом заимствования буквальные⁶⁷. Но сочинение Евтихия кончалось 937 годом, – год его смерти указан самим ал-Мекином под 939 годом: кого же нужно разуметь при дальнейших ссылках ал-Мекина на «христианские истории»?⁶⁸ Некоторые следы ведут к сирийской хронике Игнатия Мелитенского, которою пользовался Михаил Сирийский и Абу-л-Фарадж⁶⁹. По крайней мере, у ал-Мекина мы находим такое же неверное определение продолжительности правления Цимисхия, какое встречается у других писателей, пользовавшихся сочинением Игнатия. Эта неверность – нужно мимоходом заметить – совершенно другая, чем у византийцев. Сверх того, нельзя не обратить внимания наших ориенталистов на совершенно до сих пор неизвестную сирийско-арабскую хронику Илии Нисибийского, относящуюся к XI столетию и хранящуюся в рукописи в Британском музее. Некоторые указания на ее содержание, попавшиеся нам на глаза почти случайно, можно найти у немецких ученых богословов⁷⁰.·По этим указаниям позволительно заключать, что хроника Илии Нисибийского по содержанию своему родственна с «Нитью драгоценных камней» Евтихия и, быть может, служила продолжением к труду Александрийского патриарха. В таком случае вполне естественно предполагать пользование ею со стороны ал-Мекина. Есть некоторые признаки, заставляющие думать, что ал-Мекин в отделе о царствовании Василия II имел пред собою два источника. Эти признаки яснее обнаружатся для читателя после знакомства с текстом египетской хроники; мы обращаем внимание на то обстоятельство, что о разных знамениях и бедствиях одного и того же года ал-Мекин говорит в два приема, в двух различных местах, и притом в таком порядке, что более ранние явления помещены после позднейших.

Как бы то ни было, известия ал-Мекипа ведут свое начало из хороших, самостоятельных и древних источников. Само собою разумеется, что хроника ал-Мекина не столько заменяет их, сколько заставляет жалеть об их утрате. Неточности и промахи не чужды труду египетского, христианина и секретаря, так как они почти неизбежны для всякого компилятора. Он, несомненно, смешивает сыновей царя Петра Болгарского с сыновьями Комита Шишмана, братьями Самуила, как это делают и другие писатели, отдаленные по месту жительства от театра событий, хотя и ближайшие по времени, именно – армянские писатели и во главе их Асохик. Несомненно, драгоценными остаются все-таки хронологические данные, сохраненные ал-Мекином. Всякий раз, как они могут быть проверены византийскими источниками, обнаруживается совершенная точность и правильность их. Следовательно, там, где в этом отношении отказываются нам служить византийцы, мы можем полагаться на ал-Мекина.

Так как отдел истории ал-Мекина рр. 243 sqq. Herp., излагающий события византийской истории в последней четверти X столетия, имеет большую важность для византийской, славянской и особенно русской истории, а между тем византинисты (Финлей, Папарригопуло), так же как и слависты (Гильфердинг, Рачкий) не обращают доселе никакого внимания на этот источник, – то мы решились сделать довольно значительную выписку из ал-Мекина и привести ее вполне в русском переводе. Перевод наш не может иметь притязаний на точность и близость к подлиннику: он сделан нами уже с латинского перевода хроники, с поверкою по старинному французскому. В более важных и сомнительных местах, где, между прочим, требовалась поверка собственных имен по подлиннику, мы обращались к содействию нашего товарища, ученого ориенталиста барона В. Р. Розена, и воспользовались его всегдашнею любезностью и готовностью помогать другим своими знаниями. Более важные места мы отмечаем разрядкой и разбираем их далее, в третьей главе; другие комментарии помещаем под текстом; переложение мусульманского летосчисления на христианское сделано при этом по таблицам Вюстенфельда.

Рассказ ал-Мекина, вместе с собственным своим значением, должен нам послужить в то же время как введение и объяснение к другому источнику для византийской и болгарской истории конца X века, уже давно изданному, но до сих пор совсем неизвестному, никем не признанному и не узнанному. Мы разумеем стихотворения византийского поэта Иоанна Геометра, несомненно, относящиеся к изучаемому нами периоду. Эти стихотворения вполне освещают нам ту бездну скорби, бедствий и уныния, в которую повергнута была Византия в начале царствования Василия II и из которой она была выведена событиями 989 года, то есть, прежде всего, обращением в христианство русского князя. Резкие, но краткие Фразы отчаяния в грамоте императорской 989 года, здесь, в произведениях Иоанна Геометра, превращаются в живые и наглядные образы. Негодование униженной греческой гордости высказывается едкими сарказмами против Болгар и вождя их; угрозы и проклятия против врагов стоят рядом с воспоминаниями о блестящем и счастливом времени Никифора Фоки.

* * *⁷¹

«Что касается событий, о которых рассказывают христианские истории, то они говорят, что Цимисхий, царь Римский, умер во вторник, одиннадцатого числа второго канона, 1287 года Александрова, а этот день падает на седьмое число первого Джумада 365 гиджры; а царствовал он три года и один месяц⁷². И переходило царство Римское к Василию и Константину, сыновьям Романа, но осталось оно за одним Василием, оттого что он был старше, и было ему тогда 18 лет⁷³. И послал Василий Варду Склира патриция в Харбот, и он отправился туда; и потом пошел в Малатию и покорил ее, и взял Василиска (царского мужа) и все, что у него было денег, а это составляло 420 тысяч золотых; и взбунтовался против царя, и присвоил себе власть, и присоединилось к нему многое множество людей из Римлян, Армян и Мусульман, и овладел он всей этой областью⁷⁴. И послал против него царь Василий войско, и когда произошло столкновение в Каппадокии, оно было обращено в бегство Склиром; и сделался он после этого могущественнее и сильнее.

«И вызвал царь Василий из ссылки Варду Фоку, сына Леона, брата Никифора, после того как он провел на острове семь лет, и назначил его доместиком и военачальником, и послал его навстречу Склиру. И когда произошло столкновение, обращен был в бегство Варда Фока, в одиннадцатый день Дулькиада 367 года⁷⁵, после того как с той и другой стороны многие были убиты.

«И послал Склир одного патриция из своих приверженцев, по имени Абдаллу Мунтасира, родом из Малатии, в город Антиохию, так как военный округ и область восточная принадлежали Склиру⁷⁶. И был в Халене один епископ, по имени Агапий (Agabius), и просили его Антиохийцы, чтоб он был их патриархом, и послали его к самому царю⁷⁷. И когда он пришел к царю, то дал ему знать о расположении города и о том, что жители были готовы ему повиноваться и имели большую любовь к нему. И послал его царь к Абдалле Мунтасиру, чтобы склонить его к послушанию, и обещал ему (то есть, Агапию), что, если возвращена будет Антиохия, то он поставит его патриархом в ней на все время его жизни, а Абдалле даст все, что б он (Агапий) ни обещал ему. И таким образом отправился Агапий, никем не знаемый, в монашеском одеянии, и вошел в Антиохию, и говорил с Абдаллой, и покончил с ним дело так, чтобы Абдалла отдался во власть царя и восстановил царскую власть над городом, отвергнув имя Склира. Таким образом, Агапий сделался патриархом в Антиохии, в воскресенье, 23-го дня второго канона года Александрова 1287.

«И когда услышал об этом Склир, то послал в Антиохию некоего Бахрама, чтоб он привел к нему умы граждан; и не позволили ему Антиохийцы войти в город; и он осадил их и овладел всем тем, что было имения и скота вокруг города, и после отступил и воротился назад⁷⁸.

«И послал Склир дары к Адудаддауле⁷⁹ и красивые вещи, и просил у него, чтоб он дал ему помощь против царя. И послал Адудаддаула с этою целью большую часть своего войска. Но прежде чем оно к нему достигло, напал на него во второй раз Варда Фока, военачальник царский, и обратил его в бегство – в воскресенье за восемь дней прежде конца месяца Шабана (21-го Шабана) 368 года, и принудил его удалиться в Майяфарикин⁸⁰. И послал Склир снова к Адудаддауле, и просил у него подкрепления и помощи. Но царь (Василий) послал секретаря своего Никифора к Адудаддауле с большими подарками, и обещал отпустить всех пленных мусульман, которые были в земле Рум⁸¹. И дал знать тайно Адудаддаула наместнику своему, который был в Майяфарикине, чтоб он схватил Склира; и когда наместник это сделал, то Адудаддаула притворился, что это сделалось без его ведома, и приказал наместнику, чтоб он отправил Склира в Багдад. И он исполнил это, и доставил вместе с ним и сына его Романа и 300 из воинов его. И когда Склир прибыл в Багдад, то Адудаддаула велел ему жить в одном дворце, который для него был очищен, и позволил ему прогуливаться на острове, на котором он был заключен, и обещал потом освободить его и послать с ним войско, чтобы вести войну с царем. И между тем Адудаддаула послал к царю, чтобы говорить с ним о деле Склира, и сказал, что он хочет выдать ему Склира, если он возвратит ему все крепости, которые Римляне взяли у Мусульман, и приглашал его это сделать, потому что если этого не будет исполнено, то он освободит Склира и будет помогать ему людьми и деньгами. И послал царь Никифора, чтоб он договорился об этом с Адудаддаулой, как сам найдет лучше. И дал знать Склир Адудаддауле, что Никифор принес с собою яд, чтобы отравить его, Адудаддаулу. И когда пришел Никифор, то Адудаддаула схватил его и заключил в темницу, и взял все, что с ним было людей и имущества. И сделался болен Адудаддаула и умер, а все эти люди оставались там в темнице в продолжение восьми лет⁸².

«В том же году Римляне взяли один замок в области Гегианы (in regione Rajanae, dans la province de Reguiane), называемый замком Ибрагима, a причина тому была следующая: содержалась в этом замке одна женщина Армянка, и она имела родственников и родственниц в области Региане, и в числе последних одну женщину, которая отличалась умом, ловкостью и опытностью. Она (эта последняя женщина) время от времени посещала свою пленную родственницу, беседовала с нею, оставалась у ней и ночевала. И она заметила, что замок охраняется немногими стражами, и что начальник их мало заботится об охранении, и начала думать о взятии замка. И она взошла на верх стены и там села, и стала прясть и болтать с родственницею своею, и при этом измерила высоту места от верха стен до ее основания. И потом она возвратилась к родственникам и родственницам своим, объяснила им свой план и показала им легкость его исполнения, и убедила их приготовить веревочные лестницы, чтобы взойти в замок. И случилось, что в эту ночь начальник замка был со своими и с ними пил. И когда эти Армяне взошли в замок, то они не нашли на стенах его стражей, исключая двоих, которых они убили. И потом они устремились на коменданта замка и также его убили вместе с детьми его, и провозгласили: «Во имя Василия, царя Римлян! Да здравствует Василий!» И увидев это, все те, которые были в замке, вышли и убежали. И овладев таким образом замком, Армяне послали к царю Василию, чтоб он принял замок в свои руки. И он принял и облагодетельствовал их и дал им большие дары, и поставил начальником над замком одного из своих главных вождей; и даже сам царь лично пришел осмотреть замок и приказал снабдить его всем необходимым, то есть, оружием, орудиями (instrumentis), съестными припасами и другими вещами.

«В 375 году Абул-Фадаил Саададдаула отказался платить дань, которую обязан был платить Римлянам каждый год⁸³, и вследствие этого вышел Варда Фока и осадил Дару, и взял ее силою, и увел жителей в плен, в месяце Сафаре 375 года⁸⁴. И Саададдаула устремился на монастырь Симеона, который находился в области Антиохийской, и осаждал его три дня, и взял силою в середу 12-го второго Рабитого же года⁸⁵; и убил многих монахов, которые в нем были, – и был этот монастырь населенный и богатый, и он увел в плен многих, которые туда бежали из окрестностей Антиохии, и отвел их с собою в Халеп. И услышал царь Василий о том, что случилось с монастырем Симеона, и написал Варде Фоке, чтоб он оставил Афамию (= Apamea), которую он уже окружил и держал в осаде.

«В том же году Болгары взяли замок Телиасу (aciem Telnasae, le chasteau de Telnase), и царь Василий поставил во главе войска Льва Мелиссина, и он вышел со своими войсками и осадил замок. Но, когда царь, рассердившись против Бринки (Brinkam, Brancas), удалил его и велел сидеть дома, то Бринка возмутился и возбудил войско к мятежу, так что оно отступило от Телнасы. По этой причине царь Василий сильно рассердился против Мелиссина и велел ему выбирать одно из двух, то есть, или воротиться к осаде замка Телнасы и взять его, или возвратить все те деньги, которые были потрачены на эту экспедицию. И он выбрал первое и воротился с войском к замку и взял оный.

«В то время сменил также царь с доместиков Варду Фоку и сделал его дукою Востока и начальником Антиохии.

«В 376 году Варда Фока заключил мир с Абулфадаилом Гамданидом на том условии, чтоб он каждый год вносил царю (Василию) 400 тысяч серебряных статиров, и был этот договор скреплен на письме.

«В том же году ушли два сына Самуила, которых Цимисхий держал пленными во дворце своем, в восьмой год плена, сев на коней, которых они постарались себе приготовить. И когда они достигли горной теснины, которая проникает (ведет) в Болгарию, кони их ослабели в силах, и они сошли с них и скрылись в горах, так как они боялись, чтобы кто не настиг их. И когда старший шел на пути впереди младшего, то случилось, что какие-то Болгары убили его, по ошибке (приняв) за разбойника. И младший, следовавший позади, объявил им о себе, кто он был, и они взяли его и поставили своим царем; и пристали к нему весьма многие Болгары и стали воевать область Рума; и поспешил царь Василий на них с большим войском и осадил один их город, называемый Абария (Анария, Атария, Асария). Но, когда узнал, что Болгары отняли у него дорогу, то удалился бегством со всем своим войском, и Болгары преследовали его и ограбили концы его войска. Это было в десятый год его царствования, в день седьмой второго Раби 376 года.

«Когда узнал об этом Склир, который содержался в плену в Багдаде, то он послал к Семсемаддауле⁸⁶, чтоб он отпустил его и воспользовался этим случаем против царя Василия, и просил помощи людьми и оружием, говоря, что он хочет исполнить для него то, что обещал отцу его Адудаддауле. Семсемаддаула послушался его и заключил с ним союз и договор, и отпустил его и сына его Романа и остальных его сообщников в месяце Шабане 376 года и дал ему лошадей и оружие⁸⁷. Он призвал также сына Окаила и сыновей Омара и повелел им наблюдать за ними, пока они достигнут в страну свою. И узнал Склир, что мусульмане очень досадовали на выпуск его и боялись, чтоб это не обратилось против них самих, и просил этих Арабов, чтоб они уходили скорее вместе с ним и с его спутниками, одетыми в одежду их (то есть, Арабов). И они сопровождали его в пустыне, пока достигли Евфрата и вошли в Малатию, в месяце Шаввале вышеупомянутого года⁸⁸. И был Калиб Патриций василиком над Малатией; и схватил его Склир и взял все деньги, какие у него были, и лошадей, и, усилив себя этим, назвался царем.

«Убежал также Никифор Уран, посол царя Василия к Адудаддауле по делу Склира, о чем мы упомянули выше, и шел быстро и пришел к царю Василию. И когда дела Склира шли счастливо, присоединились к нему Армяне и Арабы Окаилиты и Намериты в весьма большом количестве. И просил Склир, кроме того, помощи у Набара Курда, владетеля Диарбекира, и он послал к нему брата своего Абу-Али с большим войском. И царь Василий был в большом страхе и сделал снова доместиком Варду Фоку в месяце Дульгидже 376 г.⁸⁹, и подчинил ему войско и приказал ему идти навстречу Склиру, после того как взял с него клятву и обещание верности. И написал Фока Склиру и просил, чтоб он вместе с ним вступил в заговор о начатии войны против Василия и о завладении всем его царством, так чтобы сам он (Фока) был в Константинополе, а Склиру достались все внешние области. И принял Склир это условие и заключил на этом договор. Но сын Склира Роман не одобрял этого дела и не хотел на это согласиться, и говорил своему отцу, что Фока таким образом его обманет. Но он (Склир) не послушался сына; и поэтому сын оставил своего отца и ушел к царю Василию и открыл ему все дело. А Фока пошел к реке Джайгану⁹⁰ и встретился там со Склиром, и советовались вместе о войске и деньгах, сколько их будет нужно, и потом расстались, давши друг другу обещание сойтись снова. Но когда потом Склир воротился, чтобы снова видеться с Фокою, то Фока схватил его и держал его в оковах в одной крепости, где была жена Фоки⁹¹, и сказал ему: «Я всегда боялся тебя; итак, ты останешься в этом замке, пока я достигну моих желаний и овладею царством; и тогда я отдам тебе, что было условлено, и не обману тебя». И взбунтовался открыто Варда Фока, и приглашал людей признать его за царя во втором Джумада 377 года⁹², и овладел всеми землями Рум (Греков) до берега моря. И стало важным дело его, и боялся его царь Василий боязнью великою. И истощились богатства го, и побудила его нужда вступить в переписку с царем Русов; они же были его врагами; и он просил у него помощи. И царь Русов согласился на это, и просил свойства с ним. И женился царь Русов на сестре Василия, царя Греков, после того, как он (Василий) поставил условием принятие христианства и отправил к нему митрополитов, которые обратили в христианство его и весь народ его владений. И не было у них до этого времени религиозного закона и не веровали они ни во что. И они – народ великий, и с этой поры все они стали христианами по сие время. И отправился царь Русов со всеми войсками своими к услугам царя Василия и соединился с ним. И они оба сговорились пойти навстречу Варде Фоке и отправились на него сушею и морем и обратили его в бегство, и завладел Василий всем своим государством и победил Варду Фоку и убил его 3-го Мухаррама 379года⁹³; и была голова его принесена в Константинополь и там выставлена. И была продолжительность бунта его один год и семь месяцев. И когда узнала об этом жена Фоки, то она выпустила Склира из темницы, и пристали к нему все враги царя, которые были с Фокою, и он старался присвоить себе царство и надел пурпурную обувь. Но потом послал к Константину, брату царя Василия, и просил у него, чтобы он снова привел его в милость у своего брата, и обещал возвратиться к повиновению, если ему будет прощена вина его. И он сделал это, и отрекся Склир от своей власти в начале месяца Реджеба 379 г.⁹⁴, и привел его Константин к брату своему Василию, царю Римскому, и ему постлан был ковер, и покончилось дело так, что Склир стал куропалатом. И далее царь Василий разгневался на Агапия патриарха, изгнал его из Антиохии и велел ему жить в Константинополе в одном монастыре; и был он до этого времени патриархом в продолжение двенадцати лет. И причиною гнева было то, что Василий нашел в багаже Варды Фоки одно письмо его, в котором он одобрял намерение Фоки возмутиться и укрепил его в этом намерении. И оставался он в. этой ссылке почти семь лет.

«В четырнадцатый год Василия, царя Римлян, который был 379 (годом гиджры), были в Константинополе большие землетрясения, и упала третья часть храма св. Софии и обрушились многие здания в Никомедии на своих обитателей. И Василий восстановил то, что обрушилось в храме св. Софии, и привел его в прежний вид ⁹⁵.

«В то время, когда было возмущение Фоки и царь Василий был вполне занят борьбою с ним, Болгары воспользовались случаем и несколько раз нападали на область Римскую, и (разоряя) пожарами, опустошением и грабежом, дошли до города Селевкии⁹⁶. По этой причине царь Василий вооружился против них и пошел во Фракию в 380 году, и призвал Склера, чтоб он шел вместе с ним. Но он был болен и принесен был на одре к царю, и он увидел явно состояние его здоровья и велел ему оставаться дома и дал ему 70 тысяч золотых для раздачи милостыни, и сам отправился против Болгар; а умер Склер чрез несколько дней после, то есть, в 17-й день Дульгиджа в 380 году⁹⁷, так что между убиением Варды Фоки и смертью Склира не прошло двух лет. И встретился Василий с Болгарами и обратил их в бегство, и продолжал воевать их страну в продолжение четырех лет и взял весьма многие укрепления их, и некоторые из них сохранил, а те, которые, как он видел, не могли быть удержаны, разрушил, и между прочим город Веррию (Ваriе)⁹⁸.

«В 378 году в субботний день, который был двадцать седьмым Дульгиджа⁹⁹, случился в Египте сильный гром и бурные ветры, и они продолжались до полуночи. И над страною распространялся до самого утра, густой мрак, и не видано было прежде подобной тьмы. И в это время вышел с неба как бы огненный столб, и небо и земля сильно покраснели от него; и явилось на воздухе столько пыли, что она препятствовала дыханию, и продолжалось это до четвертого часа дня, и тогда явилось солнце с измененным цветом. И потом также с измененным цветом поднималось солнце до четверга второго дня Мухаррама 379 года. И явилась также на западе комета в день воскресный второго¹⁰⁰ Раби 379 года, и оставалась видима двадцать и еще несколько дней, а потом исчезла».

* * *

Мы отметили в рассказе ал-Мекина три места, как наиболее для нас важные. Первое касается болгарского восстания и в частности поражения, понесенного императором Василием от инсургентов.

Ал-Мекин говорит о двух византийских походах против Болгар. Первый, в 985 году (= 375 гиджры), имел целью возвращение замка или крепости Телнасы (arcem Telnasae, le chasteau de Telnase). Не легко угадать, что следует разуметь под этим замком Телнасою¹⁰¹. Только разложив слово на две части (арабское tall или tel, означающее холм и часто прибавляемое к собственным именам городов или крепостей: Tall-pasir, Tall-afar, Tall-as-Sultan, Tall-halid, Tall- hirak и пр., и пр.), мы получим Наисс (Νάϊσσος), или Ниш (Νίσσος), город при Мораве, выше Средца. Об этом городе, скорее чем об Елассоне или Алассоне, находящемся при подошве Олимпа в Фессалии, считаем мы возможным думать. по соображениям, которые отчасти видны будут далее. Что о взятии этого города Болгарами и о его возвращении Греками ничего не сказано у Скилиция и Зонары, – это доказывает только неудовлетворительность этих двух источников для истории болгарского восстания: они упускают и многое другое, например, взятие Веррии, отмеченное у Льва Диакона, и ее возвращение, упомянутое у Асохика и ал-Мекина.

Сверх того, в 986 году Василий II, по свидетельству ал-Мекина, уже сам лично ходил на Болгар со всею византийскою армией и осаждал один их город, называемый (Абарией, Анарией, или же) Атарией либо Асарией¹⁰². Мы не ошибемся, если в этой Атарии, или Асарии, узнаем Сардику, Триадицу, или Средец. Описание поражения, понесенного Василием под Атарией, или Асарией, вполне согласно с подробностями, какие мы знаем о несчастном деле под Средцем от Льва Диакона, лично здесь подвергавшегося большой опасности, и от других византийцев. Отступление императора от Средца действительно было вынуждено слухами о том, что Болгары отняли у него дорогу (или, как в латинском переводе ал-Мекина, заняли вершины гор). Болгары действительно преследовали его по пятам и получили в добычу большую и лучшую часть обоза, или, по словам Льва Диакона, царскую ставку и богатство, и войсковой обоз. Самый год этого несчастного для Византии события, указываемый ал-Мекином, окажется вполне подходящим к прямым словам Льва Диакона и согласным с точными показаниями современного армянского историка. Но прежде мы должны сделать другое замечание.

При походе 985 года под Телнасу во главе войска стоял, по словам ал-Мекина, Лев Мелиссин: интриги какого-то Бринки, которому царь Василий, рассердившись, приказал сидеть дома, возбудили мятеж в войске, и оно отступило от Телнассы (Ниша), так что Мелиссин должен был ходить туда во второй раз. Лев Мелиссин есть лицо, очень хорошо известное по источникам византийским¹⁰³, и по тем же источникам нечто подобное с ним действительно случилось, но только при походе самого царя на Сардику-Средец. Один из врагов Мелиссина взвел на него пред царем обвинение в измене; ночью явившись в царскую палатку, он заставил Василия поверить, что Мелиссин, оставив указанную ему позицию, с большою поспешностью пошел на Константинополь с очевидным намерением захватить столицу и власть. Боязнь измены была причиной отступления и бедственного поражения византийской армии. Но клевета после обнаружилась: оказалось, что Мелиссии стоял на указанном ему месте. Тем не менее личный враг Мелиссина стоял на своем и перед лицом самого царя доказывал справедливость своего обвинения, так что раздраженный император соскочил с своего престола и, схватив его за волосы и бороду, поверг на землю. Такая история рассказывается у Скилиция, Кедрина и Зонары, хотя у Льва Диакона, очевидца и современника, нет даже и намека на что-либо подобное. Уже другие исследователи (Гильфердинг) высказали мысль, что вся эта история сочинена для оправдания жестокой неудачи, понесенной лично императором, хотя в основе и должно быть что-нибудь истинное. Нам кажется, что рассказ ал-Мекина может служить к разрешению вопроса. Отступление Мелиссина случилось ранее одним годом похода на Сардику; оно по месту близко сходится с историей Сардико-Средского отступления, ибо Ниш лежит немного севернее Средца. Если ж у ал-Мекина виновником интриги называется какой-то Бринка, между тем как у византийцев именуется в этой роли Стефан Малый, то это легко может быть соглашено, если под Бринкою разуметь правителя Василия, главного византийского интригана, скрывшегося за спиною недовольных Василием магнатов и генералов и вскоре совсем устраненного юным императором от дел государственных, даже подвергшегося прямой опале¹⁰⁴. За Контостефаном мог скрываться сам президент Василий.

Возвращаемся к поражению Василия II при Асарии-Средце. По ал-Мекину, оно случилось в 986 году. Под этим же годом и точно так же, как у ал-Мекина, вслед за известием о бегстве двух братьев, названных прямо и вернее Комсадзагами (то есть, Комитопулами), у современного событиям армянского летописца¹⁰⁵ повествуется о походе царя Василия в землю Булхаров: император «отправился с густою воинскою силой, и обширным лагерем занял самую средину их государства (выражение, напоминающее, по замечанию Гильфердинга, славянское название Сардики Средцем). Булхары поспешили и заняли узкие места и горные проходы, по которым мог пройти неприятель: то были места непроходимые, покрытые кустарником. Таким образом, окружив царя со всем его войском, они всех предали мечу; только армянская пехота, спереди и сзади обступив царя Василия, другою горною дорогою вывела его в Македонию. Вся же конница греческая со всем скарбом и царским убранством (в подлиннике: дворцом, то есть, царской ставкой, тем, что у Льва Диакона названо αρχή, praetorium), предалась неприятелю... В этом году, то есть, в 435 (= 986), ...в этой земле (Булхарии) войско Василия понесло поражение. В том же году царь Вард (Варда Склир), вышед из Багдада, вступил в Мелитину» и т. д.

А по словам Льва Диакона (р. 173, 12), прежде чем византийцы совершенно оправились от болгарского поражения (μήπω τοῦ τοιούτου πάϑους τελευταίως ὑπολωφήσαντος), поднял восстание и междоусобную войну Варда Фока (в 987 году)¹⁰⁶.

Итак, несомненно, что, вопреки общепринятому мнению, царь Василий потерпел роковое поражение в Родопских проходах при отступлении от Средца не в 981 году (Гильфердинг, Рачки, Папарригопуло и все другие), а в 986 году, именно 17-го августа этого года (= седьмого числа Раби второго).

Это важно не только для составления более точных, представлений о ходе болгарского, восстания, но, быть может, и для объяснения византийской политики по отношению к России. К этому 986 году наша начальная летопись относит прибытие в Киев греческого посольства, по ее словам, с чисто миссионерскою целью. Мы не будем здесь разбирать достоверности самых подробностей этого сказания и в частности – возможности совпадения с византийским посольством еврейско-хозарского и мусульманского от Камских Болгар. Вместе с другими исследователями, мы считаем эти подробности позже составленною легендою. Но с преемником Святослава необходимо было считаться при болгарском вопросе. По договору 971 года русский князь обязан был помогать византийскому императору, если кто помыслит на страну его. Теперь именно представлялся такой случай. Известно, что после в борьбе Василия II с болгарским царем Самуилом важную роль играют русские войска. Есть некоторые намеки в византийской литературе (у Иоанна Геометра), что именно около 986–989 года заключен был какой-то союз против Болгар со Скифами, то есть, Русскими.

Брак Владимира на греческой царевне, его крещение и помощь Византии, оказанная в самую критическую минуту весною 989 года, все это заставляет предполагать предшествовавшие переговоры, и судя по ходу византийских дел, почин должен был исходить от византийского двора. Политика, обнимавшая своим кругозором Рим и Каир, Германию и южную Италию, не могла упустить из виду столь важного Фактора, каковым была Русь в делах болгарских,

Оставляя в стороне всякие догадки, мы знаем наверное, что болгарское поражение во всяком случае было в числе причин, делавших положение Византии к 989 году почти безысходным, и что, если не прямо, посредственно оно послужило к заключению союза между Василием II и Владимиром Святославичем.

Переходим к рассказу ал-Мекина о Самых обстоятельствах крещения Владимира. Прежде чем приступить к его оценке, не лишним будет привести соответствующую по содержанию, хотя менее точно изложенную, главу из истории Ибн-ал-Атира, Багдадского астронома, умершего в 1233 году. Глава эта следующая (ed. Tornberg, t. IX, 30)¹⁰⁷:

«Рассказ об освобождении Варда Грека и о том, что с ним случилось, и о переходе Руссов в христианство.

«В этом году (375 гиджры) освободил Самсам-ад-даула Варда Грека. О его заключении было сказано выше. И когда наступило время, он (Самсам-ад-даула) освободил его; и выпустил его под условием отпущения большого числа мусульман, уступления ему семи крепостей греческих с их окрестностями и обещания, что он (Варда) и его товарищи не будут делать набегов на мусульманские земли. И он отправил его со всеми необходимыми вещами; и он (Вард) пошел в страны греческие. И на пути он успел склонить на свою сторону многих поселян и других людей, возбудив их жадность обещанием жалованья и добычи. И он шел, пока не остановился у Малатии. Ею он овладел и укрепился в ней, благодаря имевшимся там деньгам и другому имуществу. Затем он отыскал Вардиса, сына Леона (то есть, Варду Фоку), и они обменялись посольствами и порешили дело между собою так, чтобы Константинополь с прилежащими землями на севере от пролива принадлежал Вардису (Фоке), а эта сторона пролива – Варду (Склиру). Затем схватил Вардис Варда (Фока Склира) и заключил его в темницу. Потом он раскаялся и отпустил его, спустя короткое время. И перешел Вардис (Фока) пролив и осаждал Константинополь; и в нем находились оба царя, сыновья Армануса (Романа), именно Василь и Константин, и он притеснял их обоих, вследствие чего они отправили посланцев к царю Руссов и просили о помощи, и женили его на одной их сестре. Но она отказалась выдать себя человеку неодинаковой с нею религии. Вследствие чего он принял христианство, и было это начало христианства у Руссов. И женился он на ней, и пошел на встречу Вардису (Фоке), и они сражались и воевали. Затем Вардис был убит, и оба царя утвердились в своей власти, и они вступили в сношения с Вардом, и утвердили его в том, что тогда находилось в его власти (речь идет о Склире). Затем он жил еще короткое время и умер. Говорят, что он умер отравленным», и т. д.

Из самого поверхностного сличения обоих арабских рассказов становится очевидным, что позднейший писатель, ал-Мекин, не заимствовал своих сведений о крещении Русов у более раннего, Ибн-ал-Атира; едва ли даже они имели пред собою один и тот же источник. Рассказ ал-Мекина не только подробнее во всем, что касается предыдущих обстоятельств, то есть, хода греческих бунтов, но и в изложении тех событий, в которых уже участвует Владимир, заключает в себе и точные хронологические указания (смерть Фоки 12-го апреля 989 года), и специальные, но вполне верные исторические черты (голова Фоки, принесенная в Константинополь), каких нет у Ибн-ал-Атира. Ал-Мекин избежал также некоторых неточностей, заключающихся в более раннем арабском сочинении Багдадского астронома. Он не говорит, что Варда Фока перешел пролив (то есть, Константинопольский), и не утверждает, что Склиру возвращено было то, что находилось в его власти. Но, может быть, самая важная особенность повествования ал-Мекина заключается в той черте, что Русы были врагами императора Василия в то время, как он принужден был обратиться к их князю. В этом отношении ал-Мекин или, лучше сказать, тот современный источник, которым он пользовался, подтверждает весьма существенную черту русской повести о крещении Владимира. С другой стороны, и в словах Ибн-ал-Атира об отказе царевны выйти за человека не одной с нею веры слышится что-то очень близкое к нашему летописному рассказу.

Самая важная особенность обоих арабских рассказов, в сравнении с известными доселе византийскими, состоит в том, что они прямо и решительно ставят обращение русского князя в христианство или, точнее, его крещение в связь с политическими событиями времени. Византийцы говорят только о помощи, оказанной Русскими в самую критическую минуту, о прибытии на помощь Василию русского союзного корпуса; только мимоходом и – буквально – в скобках сообщают они о заключении брачного союза между Киевским князем и византийским императорским домом; о крещении же Владимира они все умалчивают. Лев Диакон, современник событий, и Пселл, другой самостоятельный писатель, проходят молчанием самый брачный договор.

Помимо всего прочего, большая точность арабских рассказов подтверждается свидетельством, несомненно современным, то есть, находящимся в таком сочинении, которое дошло до нас в подлиннике от очень близкого к событиям времени. Это – свидетельство армянского писателя Асохика, важность которого мы уж оценили в одной из прежних наших статей. Асохик говорит, что русский шеститысячный корпус, который он мог видеть на своей родине в 1000 году, был тот самый отряд, который царь Василий выпросил у царя Рузов в то время, когда выдал сестру свою за последнего, и что в это же самое время Рузы уверовали во Христа.

Но есть еще одна черта в повествовании ал-Мекина и Ибн-ал-Атира, которая не только исчезает в источниках русских и византийских, но на первый, по крайней мере, взгляд противоречит им самым резким образом. Это – личное появление Владимира в Константинополе, личное участие в решительном сражении с Вардой Фокой. «И отправился царь Русов со всеми войсками своими к услугам царя Василия и соединился с ним. И они оба сговорились пойти навстречу Варде Фоке и отправились к нему сушею и морем, и обратили его в бегство» (ал-Мекин). «И женился он (царь Русов) на ней и пошел навстречу Вардису, и они сражались и воевали» (Ибн-ал-Атир).

Кедрин vol. II р. 444 и Зонара 1. XVII с. 7 р. 221 ed. Paris. прямо говорят об участии русского союзного корпуса только в сражении при Хрисополе (Скутари), где стоял подручник Фоки, Дельфина, угрожая столице. Продолжая далее свое повествование о походе Василия против самого Фоки, осаждавшего Абидос, с целью овладеть переправой чрез Дарданеллы, они, согласно с ал-Мекином, говорят: 1) об отправлении туда Флотского начальника Кириака (τοῦ δρουγγαρίου τῶν πλωΐμων) и 2) о переправе морем обоих царей, Константина и Василия, очевидно, с сухопутною армиею. Но ни здесь, ни в рассказе о самой битве, решившей судьбу Фоки, они не делают намека на участие Русских в сражении. Только в изложении этих событий у. Пселла Hist. р. 7 sq. ed. Londin., имеющем вообще большие преимущества, есть прямые указания на участие Русских и в сражении около Абидоса. Сказав о прибытии русской помощи или, как он выражается, Тавроскифов, он продолжает следующим образом: «Они были посланы против на другой стороне расположенной Фаланги (против Дельфины в Скутари); явившись пред нею сверх ожидания, когда противники не были возбуждены к битве, но обратились к пьянству, они убили из них не малое число, а других рассеяли в разные стороны. Потом им пришлось выдержать крепкий бой и с самим Фокой. Тогда явился при войске и царь Василий, только что отпустивший бороду и приобретавший военную опытность. Не был в отсутствии из лагеря и брат его Константин». В этом изложении, писанном ранее, чем появились труды Скилиция-Кедрина и Зонары, воздано больше чести Русским или, по крайней мере, сделано это прямее.

Но все-таки остается вопрос о личном присутствии князя Владимира, о котором так ясно и прямо говорят два писателя, располагавшие хорошими и несомненно современными самим событиям источниками. Следует ли на эту черту смотреть, как на простую неточность рассказа, происшедшую или от отдаленности первоначальных свидетелей от места действия, или от некоторого равнодушие к подробностям, только для нас драгоценным, в позднейших передатчиках, – даже от естественной их наклонности представлять себе Факты в более простом и естественном виде? Согласие ал-Мекина и Ибн-ал-Атира говорило бы за первое объяснение. Быть может, и было бы благоразумнее на нем остановиться, имея в виду отрицание русских источников и молчание византийских. Но с другой стороны, нам известно, что в XII веке на Руси не знали точно и спорили о том, где крестился Владимир...

В самих византийских источниках можно находить подтверждение черты, занимающей нас в рассказе двух арабских писателей. Не ручаясь за несомненность наших толкований и комбинаций, мы все-таки считаем необходимым для разъяснения дела возбудить вопрос.

Мы говорили выше, что в латинском переводе хроники Скилиция встречаются иногда легкие отмены против греческого текста, как он перенесен был в свое творение Кедрином и как он обыкновенно печатается; печатается он только с редкими и случайными указаниями на разночтения в рукописях собственно Скилиция и Кедрина. Одна из таких отмен находится в рассказе об участии русского отряда в борьбе с врагами Василия II.

В переводе Скилиция, сделанном Габием, читается f. 87:

«Imperator autem quum multum hortatus esset Delphinum, ut à Chrysopoli discederet, neque contra regiam urbem castra haberet, ubi id ei non persuasit, instructis noctu navibus, atque in ipsas impositis Rhoxolanis (accersierat enim ab ipsis socia auxilia) praefectoque classi ipsorum principe Bladimero, sibi cognatione coniuncto ob sororem suam Annam, cum ipsis transmisso mari imprudentes hostes adortus nullo negotio profligat».

Это заставляет предполагать следующий греческий текст, который мы можем спокойно выписывать из Кедрина II, 444, 3–9, пока не дойдем до отмеченного разрядкой места, где потребуется прибавить два слова и слегка изменить порядок других:

Ὁ δὲ βασιλεὺς πολλά παραϰαλέσας τὸν Δελφινᾶν ἀπαναστῆναι τῆς Χρυσοπόλεως ϰαί μὴ ἀντιμέτωπον τῆ βασιλίδι ποιεῖσϑαι στρατόπεδον, ώς οὐϰ ἔπειϑε, πλοῖα παρασϰευάσας νυϰτὸς ϰαὶ τούτοις ἐμβιβάσας Ῥὼς (ἔτυχε γὰρ συμμαχίαν προσϰαλεσάμενος ἐξ αὐτῶν) ϰαί τῷ στόλῳ προστήσας τὸν άρχοντα τούτων Βλαδιμηρὸν, ὃν ϰηδεστὴν ἐποιήσατο ἐπὶ τῆ ἑαυτοῦ ἀδελφῆ Ἄννη, περαιωϑεὶς μετ’ αὐτῶν ἀνοήτως ἐπιτίϑεται τοῖς ἐχϑροῖς ϰαί ῥᾷον χειροῦται.

Отмеченных слов, означающих, что Василий поручил начальство над флотом князю русскому Владимиру, нет в греческом тексте Кедрина. Представляется вопрос: вставил ли их в текст Скилидия латинский переводчик ради большего изящества речи, или опустил их при своей плагиаторской переделке компилятор Кедрин? Вопрос, который останется не решенным до издания подлинного греческого текста Скилидия, и, следовательно, полезный, хотя в том отношении, что заставляет нас ожидать с большим интересом этого нового подарка для нашей науки.

На этом мы еще далеко не останавливаемся. Самый рассказ Пселла подлежит некоторому допросу, и если допустить при этом допросе легкую тенденцию в пользу Арабов, то получится важное свидетельство именно в желаемом направлении. Язык византийских писателей не так ясен и точен, как язык классических писателей Эллады, и, при отсутствии почти всяких словарных пособий для понимания их, часто приходится ступать ощупью и встречать трудности, которых многие даже и не подозревают. Мы уже имели случай привести подлинные слова Пселла о прибытии русской помощи и свой посильный перевод их: Ὁ δὲ βασιλεὺς Βασίλειος τῆς τῶν Ῥωμαίων ἀγνωμοσύνης ϰατεγνωϰὼς, ἐπειδήπερ οὐ πρὸ πολλοῦ ἀπὸ τῶν ἐν τῷ Ταύρῳ Σϰυϑῶν λογὰς πρὸς αὐτὸν έφοίτησεν αξιόμαχος, τούτους δὴ συγϰροτήσας ϰαί ξενιϰὴν έτέραν ξυλλοχισάμενος δύναμιν, ϰατὰ τῆς ἀντιϰειμένης ἐϰπέμπει φάλαγγος.

Слово λογάς с самого начала возбуждало в нас недоумение и сомнения. Если бы мы имели дело с классическим писателем, то выражение: «λογάς ἀξιόμαχος» и перевести иначе было бы нельзя, как «избранный и храбрый воин»¹⁰⁸. По аналогии с обычным словоупотреблением византийских писателей мы должны были бы перевести: «воинственный вождь», или же «храбрый в битвах князь»¹⁰⁹. У самого Пселла мы могли бы найти употребление слова, соответствующее классическому¹¹⁰. Но мы предпочли изложить следующим образом рассказ Пселла: «Император Василий убедился в нерасположении к нему Греков, и так как незадолго пред тем к нему пришел (собственно поспешил) от Тавроскифов значительный военный отряд, то он, соединив их и устроив другую наемную силу, выслал их против расположенной на другой стороне Фаланги». Решились мы на это только после того, как

в других местах того же сочинения Пселла отыскали употребление данного выражения в женском роде (с членом ὴ) и в смысле дружины: р. 141, 12: τὴν λογάδα τῶν παρ’ ήμῖν διατάξας ϰαί ϰατ’ ἀντιϰρυ στήσας έϰείνοις и ρ. 15, 25: ϰαί τινα λογάδα περί αὺτὸν πεποιηϰὼς άνδρών (это сказано о Василие II, но уже не в военном смысле).

Все-таки при отсутствии данного признака (женского члена) можно, если кому это заблагорассудится, сделать попытку другого перевода.

Вот, однако, также византийское, только недавно изданное, свидетельство, которое не подлежит тем сомнениям относительно своего смысла, какие возможны были бы до сих пор.

«По смерти Михаила царя Феофилова сына по летех мнозех приим царьство Костянтин и Василие, и в днех царства ею и абие сниде Владимер князь Роускый с всею силою своею великою дажде и до самого Царяграда с враждою идыи на царство Греческое. Мановениемь Божиимь и благодатию Святааго Духа внезапоу преложися от звериного права на смирение божественное и бысть агня Христово вместо волка. И тако сии приим святое крещение и евангелие Христово. И нарече имя ему царь на святомь крещении – Василеи. И потомь крестишася вси родове Роусьского языка».

Так представляется дело в «Повести о латынех» стр. 187, сочинении, несомненно переведенном с греческого, хотя подлинник до сих пор не найден. Повесть сообщает хорошие сведения о крещении Болгар и князей Венгерских, и когда говорит о личном, но уже вполне мирном, прибытии двоих «князей Пеонского языка» в Константинополь, то выражается совершенно правильно и точно¹¹¹. Что касается авторитета сравнительной древности, то «Повесть», давно знакомая западным ученым в своем позднейшем искаженном виде, была ими относима к XIII веку (Гергенрётер); русский известный ученый, в первый раз издавший ее недавно в первоначальном виде, без переделок и дополнений, по своей обычной осторожности и строгости, высказался предположительно не за XII век, как можно было бы ожидать, а за XIV столетие. Вопрос еще подлежит обсуждению, и сама «Повесть о латынех» заслуживает внимательного исследования¹¹².

Что касается русских источников, то наиболее подробный и наиболее распространенный летописный рассказ, о крещении Владимира совершенно не допускает мысли о личном путешествии Владимира в Цареград. Пусть этот рассказ сильно изукрашен легендарными дополнениями, пусть в своих подробностях он обнаруживает полное незнакомство с положением дел в Византии современно крещению, пусть скрашивает это незнакомство хвастливыми угрозами, влагаемыми в уста полуобращенного варвара, пусть, наконец, всю выгоду византийского брака для византийской политики простодушно полагает в возвращении взятого Корсуня – все-таки, казалось бы, что такой важный и памятный Факт, как путешествие внука Ольги, по следам своей бабки, в Цареград не мог изгладиться из народной памяти, не мог быть забытым ко времени летописца.

Помимо летописного рассказа есть и другие, даже более древние источники, в которых, хотя и не в виде исторического подробного повествования, но довольно обстоятельно говорится о крещении Владимира. Это суть две «Похвалы» Владимиру: одна, принадлежащая митрополиту Илариону, другая – Мниху Иакову. Оба творения требуют самого внимательного изучения; к ним нужно всего прежде обращаться, чтоб иметь твердую точку опоры, чтобы знать, в каком виде Факт и его обстановка представлялись воображению ближайших к событию, несомненно, древнейших свидетелей.

В «Похвале кагану нашему Владимиру» митрополит Иларион сравнивает русского Владимира с греческим Константином и, между прочим, говорит: «Тот покорил Богу царство эллинское и римское, а ты, блаженный, то же сделал в России. Тот с материю своею Еленою утвердил веру, когда принес крест из Иерусалима и разослал части его по всему миру своему; а ты утвердил веру с бабкою твоею Ольгою, принесши крест из нового Иерусалима, града Константинова, и поставив его на земле своей. И, как подобного Константину, Бог соделал тебя участником единой с ним славы и чести на небесах за благоверие, которое имел ты в этой жизни»¹¹³. Если мы допустим, что здесь говорится о материальном Факте принесения известной определенной святыни из Константинополя, то отсюда будет, невидимому, следовать, что для митрополита Илариона не было чуждо представление о пребывании Владимира в Царьграде. Положительно утверждать этого, однако, невозможно, потому что уже здесь имя Владимира соединено с именем Ольги, между тем как один и тот же отдельный и единичный Факт не мог принадлежать этим двум лицам, а главным образом потому, что другие источники, которые говорят о Факте подробнее, прямо приписывают его св. Ольге и сообщают нам, что крест, полученный ею в напутствие от патриарха, стоял после в Киево-Софийском соборе, в алтаре¹¹⁴.

Наконец, неясные и не вполне надежные отголоски предания о встрече князя Владимира русского с царем Василием находятся в некоторых редакциях «Сказания о Вавилонском царстве»: «В то же время... посла во(и) своя множество князь Владимир услышав (в подлинн.: целышев) киевский на Царьград множество. Царь Василей, видев воя сильные Владимерова, убояся их. И посла царь Василий к великому князю Владимиру посла своего с миром, а с ним посла дары великие и ту сердаликову крабицу со всем виссом царским, и от того часа прослыша великий князь Владимер киевский Мономахова (Мономахом), иже есть взятии от Вавилона»¹¹⁵.

Здесь, конечно, смешивается Владимир Святославич с Владимиром Мономахом; но русскими исследователями уже высказано было такое мнение, что, может быть, в истории о присылке регалий первоначально разумелся не Владимир Мономах, а Владимир Святой. Во всяком случае, только Владимир Святославич был современником императора, носившего имя Василия.

Мы привели целый ряд свидетельств, но только одно из них говорит прямо и недвусмысленно в пользу арабского свидетельства о личном присутствии Владимира в Константинополе. Вопрос должен пока оставаться нерешенным¹¹⁶.

Третий пункт, отмеченный нами в отрывке из ал-Мекина, суть его известия о разных знамениях и бедствиях, случившихся в 989 году в Египте и Константинополе: важность их сейчас обнаружится из сличения точных отметок арабского писателя с указанием византийских источников.

Мы уже заметили, что здесь ал-Мекин, по-видимому, пользуется двумя источниками, потому что говорит об этих знамениях в двух разных местах и притом не в хронологическом порядке. Обращаем сначала внимание на те, которые находятся у него позади, но по времени должны были бы стоять раньше других.

В 378 году, в 27-й день месяца Дульгиджа, в ночь с субботы на воскресенье, случился в Египте сильный гром и бурные ветры; настала страшная тьма, и в это время, около полуночи, вышел с неба как бы огненный столб, от которого весьма сильно покраснели и небо, и земля, и который оставался на небе до четвертого часа дня; тогда только появилось солнце, но с измененным цветом. В таком виде, то есть, с измененным цветом, продолжало солнце восходить до четверга, то есть, до 2-го дня месяца Мухаррама¹¹⁷. А в 20-й день месяца Раби второго, 379 года, в день воскресный, появилась на западе комета, которая была видима более 20 ночей.

И об огненном столбе, и о комете говорится у Льва Диакона, притом – точно так же, как у ал-Мекина – после заключения рассказа о бунте Варды Фоки, после известия о его смерти и о водворении тишины. Только у Льва Диакона не указаны точным образом ни месяц, ни день появления этих знамений. Теперь мы будем знать, что огненный столб был видим в Египте 7-го апреля 989 года, а, может быть, и в следующие дни до 11-го числа того же месяца (от воскресенья до четверга); комета же была замечена в Египте 28-го июля того же (989) года.

Приводим собственные слова Льва Диакона, которыми начинается 10-я глава Х-й книги. Нужно только заметить, что эта десятая глава по смыслу прямо примыкает к тому, что говорилось в шестой главе, то есть, в отрывке, приведенном в самом начале нашей статьи, и что первые слова ее относятся еще к комете 975 года¹¹⁸. Помимо тех бедствий, которые уже были описаны и совершились до апреля 989 года, – ... «и другие тяжкие бедствия предвещал восход появившейся тогда звезды, а также показавшиеся в глухую ночь (ἀωρί τῶν νυϰτῶν) и опять на северной части неба огненные столбы, наводившие страх на тех, кто их видел – они предсказывали последовавшее затем взятие Херсона Тавроскифами и захват Веррии Мисянами (Болгарами) – и, сверх того, звезда, появлявшаяся с закатом солнца на западе, которая, совершая свой восход по вечерам, не сохраняла, однако, прочного положения в одном центре, но, испуская светлые и блестящие лучи, делала частые перемещения, будучи видима то севернее, то южнее, а иногда даже при одном и том же восхождении изменяя свое местоположение в эфирном пространстве и совершая резкое и быстрое передвижение, так что видевшие это удивлялись, поражались страхом и думали, что не добром кончится страшное движение кометы: что и сбылось согласно с догадками толпы».

Итак, огненные столбы (πύρινοι στύλοι), которые, как видно уж из самого хода рассказа у Льва Диакона, явились не ранее апреля 989 года, а по ал-Мекину, – именно 7-го апреля этого года, только еще предсказывали взятие Корсуня Русскими; другими словами: город Корсунь взят Русскими позже апреля 989 года. Нет никакой причины сомневаться в том, что здесь идет речь о том самом взятии Корсуня, которое, по рассказу русской начальной летописи, предшествовало крещению Владимира; но оказывается только, что это взятие Корсуня случилось не в 988 году и не до крещения Владимира, а много позже того. Точный смысл слов Льва Диакона, вполне подтверждаемый и разъясняемый хронологическими отметками ал-Мекина, подрывает, можно сказать, в корне авторитет русского летописного сказания, ниспровергает окончательно и в самом основании все его построение. Известно, как затруднял русских исследователей, начиная с Карамзина, этот поход Владимира на Корсунь, стоящий посредине между обращением Владимира к христианству, между его решимостью принять веру от Греков, и между самым крещением; известно, к каким искусственным и тонким соображениям прибегали они, чтобы сделать его понятным и естественным с точки зрения внутренней вероятности. Оказывается теперь, что, если крещение Владимира совершилось в 988 году, – в чем нет пока причины сомневаться, – то взятие Корсуня последовало гораздо позже и, следовательно, вовсе не находилось в какой-либо прямой связи с крещением русского князя. И на этот раз нельзя сказать, чтобы вывод, необходимо вытекающий из указаний ал-Мекина и Льва Диакона, не находил себе опоры в русских источниках. В «Похвале» Владимиру мниха Иакова, в одном из наиболее драгоценных остатков русской письменности XI века¹¹⁹, мы читаем: «По святом крещении поживе блаженный князь Володимер 28 лет. На другое лето по крещении к порогом ходи, на третье лето Корсунь город взя» и т. д. Важность, а также и справедливость наших соображений мы предоставляем пока вниманию русских историков, а теперь будем продолжать далее разбор ал-Мекина и Льва Диакона.

Комета, появившаяся пред смертью Иоанна Цимисхия, предвещала, по воззрению Льва Диакона, целый ряд несчастий, целый бедственный период, простирающийся, по-видимому, до того самого момента, когда он окончил свое сочинение; но, помимо этой общей роковой предвестницы, были в продолжение указанного периода частные предзнаменования, указывавшие на частные специальные злоключения: так, огненные столбы предрекали взятие Корсуня Русскими. Согласно с этим, и новая комета 989 года была предвестием особого ближайшего частного бедствия: «С наступлением вечера, в который по обычаю совершается память великомученика Димитрия, настало страшное землетрясение, какого еще не бывало при этих поколениях; оно низвергло на землю башни Византии, разрушило многие дома, обратив их в гробы для обитателей их, ниспровергло до основания многие, находящиеся вблизи Византии поместья (χωρία), и сопровождалось гибелью многих поселян. Мало того, оно обрушило и повергло на землю верхнюю часть свода в великой церкви, а также западную часть абсида. Император Василий после опять выстроил это в продолжение шести лет».

Лев Диакон говорит о землетрясении, которое случилось, если только мы верно объясняли до сих пор его известия, в октябре месяце 989 года, именно 25-го числа названного месяца.

Этому, однако, противоречат показания Силиция, а за ним и рабского его последователя Кедрина.

«15-го индикта, 6494 года, в месяце октябре, случилось большое землетрясение, были разрушены многие дома и храмы, и часть свода (τῆς σφαίρας) великой церкви, что потом опять император любочестиво исправил, издержав десять кентинариев золота на одне те машины для восхода, на которых рабочие, стоя и принимая поднимаемые вверх материалы, строили вновь обрушившееся». (Scylitz. в лат. переводе Габия fol. 85. Cedren. II, 438).

Несомненно, что речь идет об одном и том же землетрясении, но, по свидетельству компиляторов, оно случилось в октябре 986 года (индикта 15-го), а не на Дмитриев день 989 года.

Что двум компиляторам следует давать менее веры, чем одному оригинальному и современному писателю – это есть положение, против которого ни один опытный и добросовестный исследователь не будет спорить. На сей раз мы можем представить целый ряд доказательств, блистательно подтверждающих общее правило.

1) Уже в самом показании компиляторов кроется противоречие или ошибка: октябрь 15-го индикта есть октябрь 6495 года, а не 6494.

2) Ал-Мекин: «В четырнадцатый год Василия, который был 379 годом гиджры, были в Константинополе большие землетрясения, и упала третья часть храма св. Софии, и обрушились многие здания в Никомедии на своих обитателей. И Василий восстановил то, что обрушилось в храме св. Софии, и привел его в прежний вид».

14-й год царствования Василия есть 989-й год, и 379-й год гиджры начинается с 11-го апреля этого года.

3) Асохик, который говорит (стр. 179 сл.) и о комете предвещавшей бедствие и о самом бедствии: «В этом году, то есть, в 438–989, в 15-й день месяца к’ахоца (?), в праздник Успения всесвятой Девы Богородицы, снова явилась копьевидная звезда на восточной стороне неба. В продолжение нескольких дней она пускала светлые лучи свои на юг; потом, переменив положение, она стала на запад над западною страною, простирая оттуда копьеобразный свет на восток. Немного времени спустя, страшное землетрясение постигло всю Грецию, вследствие чего погибло много городов, деревень и областей, в особенности в странах Фракии и Византии, так что находившееся между ними море пришло в страшное колебание. В царственном городе Константинополе обрушивались богатоблестящие украшения дивных колонн и икон, бывших в обширных церквах; и самая св. София, то есть, собор, сверху до низу дала трещину».

Далее армянский современный историк говорит, что план для восстановления разрушенного храма св. Софии составил армянский архитектор, каменщик Тердат¹²⁰, чего отвергать нет нужды. Что самое описание кометы у Асохика сходно с описанием его современника в Византии – это также не излишне отметить¹²¹.

4) В одном славянском месяцеслове Зографского Афонского монастыря в синаксаре на 26-е число октября записано: «Ведети подобает, яко во дни Василия и Константина ѕӯѯ (6460) лето, многых ради грехов наших был трус в те дни, в час s нощи, егда храм великыж Бҵѫ церкви падеся». В означении года грубая ошибка, но такого рода ошибка, которая объясняется всего легче предположением именно 6498-го года (989), стоявшего первоначально в тексте или рукописи¹²².

5) Многие из латинских западных летописцев также говорят – одни о комете и последовавшем землетрясении, другие об одной комете, относя ее появление к августу 989 года.

У Ромуальда Салернского под 990 (989 г.) описывается как самая комета, и притом в выражениях, напоминающих описание Льва Диакона и Асохика, так и бедствия, последовавшие за нею от землетрясения в южной Италии, в Беневенте и Капуе¹²³.

У Льва Остийского, без прямого означения года, но с означением 25-го октября, еще подробнее говорится о землетрясении, разрушившем многие дома, заставившем звонить колокола в Капуе, низвергшем замок и 15 башен в Беневенте, и т. д. ¹²⁴. У Титмара Мерзебургского говорится о появлении в 989 году кометы, которая предвещала большой вред и заразу. Это повторяется в анналах Кведлинбургских, у анналиста Саксонского, которые прибавляют, что за кометою последовал большой мор на людей и на животных, особенно на быков¹²⁵. На этот мор есть указание и в словах

Льва Диакона, следующих непосредственно за рассказом о восстановлении храма св. Софии. – В анналах города Дижона записано, что: «в месяце августе, в час вечерний, видимы были кометы на западе»¹²⁶ и т. д.

Откуда произошла ошибка в греческих хронографах относительно землетрясения 989 года, мы не знаем; да едва ли и нужно искать для этого особых объяснений, когда мы видим, что они ошибаются даже в числе лет правления Цимисхия и даже в дне и месяце получения Василием II самодержавной власти¹²⁷. Но мы думаем, что эта ошибка заслуживает внимания русских исследователей. Она имеет двоякое значение для критики русского летописного рассказа о крещении Владимира: 1) Если бы в самом деле Софийский храм был разрушен землетрясением в 986 году, то мы имели бы право спрашивать, каким образом это осталось не замеченным для русского посольства, ходившего в Царьград, по летописи, именно вскоре после того, в 987 году? Разумеется, эго умолчание было бы новым доказательством несовременности событиям и позднего происхождения русской повести, на что, впрочем, и без того мы уж имеем много доказательств. 2) Нельзя ли скорее высказать такую догадку, что неправильное построение нашей повести о крещении Владимира, обнаруживающееся всего резче в хронологической перестановке взятия Корсуня Русскими, находится в какой-либо связи с ошибочным указанием Византийцев о землетрясении? Предположим, что в каком-нибудь византийском памятнике, для нас потерянном, но доступном для русского писателя XII века, не только землетрясение, но и знамение, предвещавшее взятие Корсуня Владимиром, вследствие одной и той же ошибки было отнесено на три года ранее, чем следует, – и мы будем иметь совершенно удовлетворительное объяснение для происхождения ошибки, которой избежал мних Иаков со своим бесхитростным, туземным летосчислением. Во всяком случае, пусть это будет гипотезой, ожидающей подтверждения или опровержения от дальнейших исследований.

Мы уже мимоходом высказали надежду, что, быть может, другие исследователи будут иметь в своих руках новые, нам пока неизвестные и еще скрывающиеся в архивах византийские источники для изучения занимающей нас эпохи. Сейчас мы представим разительное доказательство, что такие надежды позволительно питать без большого самообольщения и без особенного пренебрежения или недоверия к трудам западных ученых, открывавших или издававших памятники византийской литературы. Мы хотим говорить о стихотворениях Иоанна Геометра, часть которых уже давно издана, но до сих пор никем не была, по-видимому, читаема со вниманием, а другая часть скрывается в библиотеках Венской и Парижской. Между тем в изданной части мы находим очень живое изображение положения Византии именно около 986–989 годов, а, судя по этому, в неизданной части могут находиться прямые указания на специально русские дела.

Уже в видах лучшего понимания этого писателя и чтобы не возвращаться снова к знамениям и кометам ал-Мекина и Льва Диакона, мы должны прибавить, что, по словам последнего, комета принесла с собою, сверх землетрясения, голод, язву и мор, страшные ветры и наводнения и бедственный неурожай. Неясно, которую именно комету здесь разумеет Лев Диакон: ту ли, которая вообще господствовала над событиями первых пятнадцати лет царствования Василия II, или же комету 989 года; но, во всяком случае, по самому ходу и порядку изложения, указанные бедствия должны относиться к этому последнему году, а, может быть, но только отчасти – к ближайшему предыдущему. В западно-европейских летописях, сверх уже отмеченных нами выше, есть немало известий о страшной засухе весной 989 года, следствием которой был неудачный посев и голод¹²⁸, о наводнениях, жарком лете и неурожае плодов в 988-м году¹²⁹.

* * *

Иоанн Геометр давно известен в истории византийской духовной литературы как автор толкований на Евангелие от Луки, которыми пользовались другие византийцы (диакон Никита во второй половине XI века), как церковный оратор, которому принадлежат несколько бесед на богородичные праздники (одна из них издана, другая, на Успение, еще нет), и преимущественно как сочинитель гимнов (так называемых χαιρετισμοί) в честь Богородицы (изданы еще в 1591 г.), и т. д. Но все эти сочинения не давали возможности даже определить время его литературной деятельности. Удин полагал, что Иоанн Геометр жил около 1050 года; Комбефиз оставлял выбор между половиной X века и XI столетием. В библиотеке Фабриция-Гарлеса (tom. VIII, р. 625) перечислены все сочинения Геометра, которые были изданы до настоящего столетия, или же были известны по каталогам разных библиотек; но время, когда трудился этот довольно видный деятель, оставлено без определения. Даже ученый иезуит Баллерини, издавший в Риме в 1856 году собрание памятников, относящихся к новому римскому догмату об иммакулятном зачатии, и в числе их беседу нашего Иоанна Геометра на Благовещение, не нашел возможным притти к какому-нибудь определенному заключению по этому вопросу и ограничился предположением, что автор беседы жил немного ранее диакона Никиты.

Между тем еще ранее ученый Крамер открыл в одном Парижском рукописном сборнике целый отдел стихотворений духовного и светского содержания, большая часть которых принадлежала какому-то «анонимному византийскому поэту позднейшего времени»; и, что замечательно, поэт обращал на себя внимание большим для своего времени литературным искусством и даже изящным вкусом¹³⁰. Все это даже с прибавлением того, что не принадлежало вновь открытому поэту, а только помещено было рядом и вперемежку с его сочинениями (именно эпиграммы, давно издававшиеся в анфологиях), Крамер напечатал в своем издании «Anecdota Graeca e codd. manuscriptis Bibliothecae Regiae Parisiensis» (volum. IV, Oxonii, 1841). После этого он убедился, что автор всего того, что было нового в напечатанном сборнике, был уж известный прежде Иоанн Геометр, тем более что во многих местах сам сочинитель именует себя Иоанном ¹³¹. Из сборника Крамера стихотворения Иоанна Геометра перешли в сборник Миня (Patrologia graeca, tom. CVI) вместе с другими известными прежде творениями того же автора, но с исключением того, что ему не принадлежало, и с присовокуплением латинского перевода.

Казалось бы, что стихотворения, написанные нередко на известные случаи, на определенные исторические события, на могилы и гробницы знаменитых в истории лиц, давали прежде всего возможность точно определить, когда, наконец, жил Иоанн Геометр, и какая литературная эпоха Византии может похвалиться такими яркими отблесками таланта и вкуса. Крамер, действительно, определил эту эпоху, но только в высшей степени неудачно и странно. На том основании, что у Геометра есть стихотворение в честь умершего императора Никифора и другое на поражение Греков Болгарами, он предположил, что тут разумеется известный император Никифор, преемник Константина и Ирины, павший в битве с Болгарами в 811 году. Так как рядом с стихотворением в честь Никифора стоит другое – в честь императора Иоанна, который представляется также недавно умершим, то под этим Иоанном должен был разуметься Иоанн Ставракий, сын Никифора I. У Миня эти объяснения, конечно, перепечатаны. Между тем не подлежит ни малейшему сомнению, что под императором Никифором разумеется Никифор Фока (963–969 гг.), а под Иоанном – Иоанн Цимисхий (969–976 гг.); не подлежит ни малейшему сомнению, что под болгарскою победою разумеется поражение Василия II при отступлении от Сардики Средца в 986 году, о котором мы трактовали в предшествующей главе. Все это будет сейчас вполне ясно. Прежде мы соберем те скудные известия, какие можно извлечь из собственных указаний Иоанна о его жизни.

Иоанн был второй сын важного византийского сановника, по имени Феодора. В стихотворении № CLIII Migne, озаглавленном «Исповедь», наш поэт, обращаясь к Богородице, молится: «Воззри, Дева, на моего благородного родителя, который породил меня вторым от чресл патрицианских, подай моему Феодору копье, щит и лук, крепкий шлем, и обоюдосекущий меч; (даруй ему) самольющееся слово, текущее огненными потоками вихря (νιφάδος πλέον ἔμφλογα ῥεῖϑρα: подражание Гомеру), крепкую руку и мужество на войне» (р. 340 Cram.). В двух стихотворениях, посвященных Иоанном своему отцу, говорится, что он был ревностным слугой и украшением государства; что после трудовой жизни он достиг глубокой старости, видел много стран и умер в глубине Азии, вдали от супруги и родных, но двумя сыновьями своими, которым должны уступить древние Клеовис и Витон, отвезен на родину, во святой город (ίερόν ἄστυ), то есть, в Константинополь (№ XI, р. 280 Cram.). «Я обнимал тебя своими руками во время болезни, я закрыл тебе очи по смерти, я в продолжение целого месяца носил дорогую ношу из далекой страны и отдал супруге и родине, я похоронил тебя в гробнице и сердце; я, Иоанн, младший из твоих детей, написал и сию надпись» и т. д. (№ СХХХVII, р. 329 Cram.). Во время Цимисхия известен нам стратиг Феодор из Мисфии, два раза упомянутый в истории героической борьбы Цимисхия с князем Святославом под Доростолом (Дерстром, Силистрией) и однажды едва не попавшийся в плен Русским (Cedren. II, 398. 409). С некоторою вероятностью можно предполагать, что это именно и был отец нашего Иоанна. Хотя, как мы дальше увидим, Иоанн Геометр не был другом и сторонником соименного ему императора и питает к Никифору Фоке большую любовь и уважение, но и в числе сподвижников Цимисхия не только были люди, лично ему приязненные.

Образование, полученное сыном византийского вельможи, соединяло, по обычаю, предания классические с церковными, изучение языческой поэзии и философии с знаниями богословскими. Знакомство с Гомером обнаруживается в заимствованиях поэтических оборотов и выражений из Илиады и Одиссеи, нередких у Иоанна Геометра. Уже восемнадцати лет сын патриция Феодора, нужно думать, чем-либо заявил себя и свое будущее призвание. В одном четверостишии, «К себе самому», он говорит: «Кто дал тебе, еще восемнадцатилетнему юноше, Иоанн, знание небесной и земной мудрости? Дала тебе это царица всего; она сообщила тебе силу и смелость: да умолкнет всякое посмеяние» (№ CXLVIII, р. 333 Cram.). В сборнике его стихотворений нередки такие явления, что двустишие «На рождение Христа» стоит рядом с другим «На Софокла». Особую память сохранил Геометр об одном из своих учителей, по имени Никифоре. В одном двустишии (Ля ХСУ, р. 305 Сram.) он недоумевает: «носил ли Гермес имя Никифора, или же Никифор имел природу Гермеса»; а в другом (№ СХХХVIII, р. 329 Сram.) решает дело так, что Гомеру дан был язык Каллиопы, а ему (Никифору) язык Евтерпы и ум Урании». Оба двустишие озаглавлены: «На своего учителя». Очень вероятно, что этот Никифор есть тот самый патриций Никифор, который еще при Константине Порфирородном прославился как профессор геометрии¹³²; быть может, прозвание ученика имеет связь с его занятиями этою наукой. В числе более длинных стихотворений Иоанна Геометра мы встречаем одно, несомненно, относящееся к ученому деятелю византийской юриспруденции, именно времени Константина и сына его Романа. Это надпись на гробницу магистра Феодора Декаполита, на которой была представлена богиня правосудия, опечаленная смертью своего жреца¹³³. Вот это стихотворение, которое, между прочим, пусть будет первым из многочисленных признаков, определяющих время деятельности нашего поэта:

«Блестящую деву, ушедшую с земли на небо, которую люди называют правдою, с эфирных жилищ вторично и снова свел на землю правосудный Феодор своим знанием законов и добрыми нравами. восседая рядом с ним, она судила народам истину, как строгая и чистая дева. Когда же губительная парка (судьба) и его захотела лишить милого живота и порвала все нити, и тогда она (правда) не пожелала с ним расстаться, но стенает, восседая, о чудо, на этой гробнице. Взгляни на звезды, еще более, чем этот образ женщины, помрачившиеся в своем блеске: и до неба проникла печаль. Вы также, законы, рыдаете, находясь отдельно вдали; кто же будет охранять правду и как супругу, и как чистую деву?» (№ LXVII, р. 297 Сram.).

В кругу знаменитых современников, сочувствие которым выразил наш поэт, находится и Михаил Малеин, причисленный впоследствии к лику святых¹³⁴. Надгробная надпись в честь его гласит: «Твое здесь пребывание и твоя жизнь, Михаил, возбуждают справедливый спор: жизнь показывает в тебе ангела, а пребывание здесь – человека смертного, о чем согласно свидетельствует и эта гробница». Михаил Малеин, конечно, родственник известного нам Евстафия Малеина, был, в то же время, родной дядя императора Никифора Фоки, глубоко уважаемый венценосным племянником за подвижническую монашескую жизнь: его мантия служила несчастному императору покровом в роковую ночь, когда к нему проник в спальню Цимисхий¹³⁵. И патриарх Полиевкт, венчавший на царство преступного убийцу, почтен был Иоанном Геометром, по смерти своей, длинным стихотворением (№. СVII, р. 312–314 Cram.).

Во многих местах и в разных поэтических излияниях наш писатель выражает свое расположение к монашеству и монашеской жизни. Стихотворение в честь Студийского монастыря намекает, что в то или другое время – рано или поздно – он сам удалился сюда от мира. По надписанию одного небольшого прозаического сочинения, во вкусе уже чисто византийском («О яблоке»), следует заключать, как уже и заключали, что он потом возведен был на епископскую кафедру¹³⁶. Мы, с своей стороны, имеем основание высказать предположение, что его архиерейская кафедра была именно митрополия Мелитинская, в соседстве с которою имел родину и его отец, если это был Феодор из Мисфии¹³⁷. Но удаление из Константинополя, в котором вырос и получил воспитание Иоанн Геометр, и который он называет своею родиною (πατρίς), последовало никак не ранее 990 года, и наш писатель был свидетелем и очевидцем всех бедственных событий, ознаменовавших начало царствования Василия II.

Понятно, что он имеет весьма мрачный взгляд на это время. Между прочим, поэт часто жалуется на пренебрежение к науке и образованию, на гонения и насмешки, которым он сам подвергался ради своих любимых занятий. Из характеристики Василия II, принадлежащей Пселлу, мы знаем, что этот император, отличный правитель и воин, не был большим почитателем писаной мудрости и современных ученых, даже совсем презирал последних¹³⁸; взгляд монарха, конечно, отражался на поведении его приближенных:

«Добродетель и знание печально сидят по углам и, оставленные в пренебрежении, горько оплакивают – не свою судьбу, потому что по своей природе они почтенны даже для тех, кто чужд им, – оплакивают самый царственный город, скорбят о скипетре Рима и прекрасных созданиях Римлян (Греков), поверженных на землю, о благородных градах, позорно попираемых пятою иноплеменников; оплакивают процветавшую долгие времена славу и пораженную силу вождя. Они (добродетель и наука) смеются над новыми деревянными мудрецами и над новыми законами новых мудрецов». «Нынешние мудрецы, которых я скорее назову глупцами, говорят, что наука несовместна с (военным) мужеством». «Перс Кир, Александр Македонянин, Кесарь у Римлян были друзьями мудрецов, даже более – сами были мудрецами, полными знаний; а ныне обвиняют, о горькая судьба, самую науку». «Не полезно, когда люди, чуждые образования, имеют в руках бразды правления над народами и войском. Если под их властью господствует всякое зло, пьянство, тирания, хищничество, убийства, насилие, то ясно, что, когда власть будет в руках лиц противоположного характера, будет господствовать всякое благо: воздержность, мужество, победа, слава» и т. д. (№ CLIX, рр. 341. 342 sq. 347 Cram.).

С наибольшим удовольствием поэт вспоминает о времени Никифора Фоки, которому посвящает несколько стихотворений, тогда как Цимисхий воспет только в одном, притом не вполне к нему благосклонном, так как поэт не умолчал о том преступном пути, которым он достиг трона. «Любовь к злой тирании обладала мною при жизни; я обагрил кровью свою десницу и похитил скипетр власти», говорит о себе Цимисхий у Геометра № II, р. 268, 22–25 Cram..

Переходим к тем пьесам, которые имеют для нас ближайшее значение и наибольшую важность, и приводим с начала одно из стихотворений в честь императора Никифора.

«Шесть лет я богомысленно держал бразды народного правления. Столько же лет оставался связанным страшный Скифский Марс. Предо мною склонялись города Ассирийцев, а равно и Финикиян. Я покорил под иго неукротимый Тарс; я очистил острова, изгнал варварское копье с великого Крита и величавого Кипра. Восток и запад трепетали пред моими угрозами, податель богатства Нил и бесплодная Ливия. Но я пал среди дворца, не избег рук слабой женщины. Был у меня город, было войско и двойная внутри стена; но, во истину, нет ничего слабее смертного человека» (№ XLI, р. 290 Cram.).

Нечего и говорить о том, что ни продолжительность правления (шесть лет), ни завоевания Тарса и Крита не идут ни к какому другому Никифору, кроме Никифора Фоки. Не с тою целью, чтобы доказывать очевидную истину, и привели мы пьесу, а для того, чтоб иметь возможность сопоставить с нею другую, не находящуюся в сборнике, изданном Крамером, но также принадлежащую Иоанну Геометру и важную для нас по указанию на враждебные действия Русских против империи.

В некоторых списках хроники Скилиция приводится стихотворение, начертанное на гробнице Никифора Фоки Иоанном, митрополитом Мелитинским¹³⁹:

«Тот, кто прежде был крепче мужей и меча, тот сделался легкою добычею женщины и меча. Тот, кто своею силою держал в руках власть над всею землею, тот занимает теперь малый уголок земли. Того, кто прежде был, думаю, лицом священным для самых зверей, того убила супруга, член, казалось, единого тела. Тот, которые и в ночи не давал себе краткого сна, спит теперь, во гробе длинное время. Печальное зрелище! Но восстань ныне, царь, и собери пеших, конных, копейщиков, твое войско, фаланги и полки. На нас устремляется русское всеоружие (όρμᾷ ϰαϑ’ ἡμῶν Ῥωσιϰή πανοπλία); Скифские народы яростно порываются к убийствам; всяческий язык, (πᾶν ἔϑνος) разоряет твой град – (иноплеменники), которых прежде пугал один твой образ, начертанный впереди ворот Византии. Нет, не презри этого: сбрось камень, который держит тебя, и прогони каменьями сих зверей – иноплеменников; дай также нам прочное основание на неподвижном камне. Если же нет, если ты не хочешь приникнуть немного из гроба, то грянь из земли народам одним твоим голосом; может быть, это одно рассеет их и обратит в бегство. Если же и это тебе не угодно, то прими всех нас в твою гробницу; ибо и мертвый ты, во всем победоносный (Никифор), кроме женщины, будешь иметь достаточно силы, чтобы спасти толпы христиан».

Настроение, тон и язык здесь совершенно те же, как во всех подобных произведениях Иоанна Геометра. Что же касается момента, который имеет в виду приведенное стихотворение, то всего скорее следует разуметь весну 970 или 972 года, когда Русь Святослава и союзники ее Печенеги и Угры разоряли Фракию и Македонию, разрушили до основания Филиппополь и, действительно, висели грозою над самым Константинополем¹⁴⁰. Только указание на то, что император Никифор давно спит в гробнице, если на нем особенно напирать, противоречило бы этому объяснению. Время Василия II, которым гораздо более занимается наш поэт, и к которому относятся почти все подобные пьесы, могло быть изображаемо теми же красками; только под Скифами тогда следовало бы разуметь Болгар, а под «русским всеоружием» враждебные действия Владимира около 986–988 года.

Следующее стихотворение № VII, р. 274 Cram., не совсем отчетливое по своему содержанию, относится, очевидно, к борьбе между Вардою Склиром и Вардою Фокой; оно озаглавлено: «На (междоусобную) борьбу Римлян» (то есть, Греков).

«Еще раз земля возрастила семя дракона, мужей гигантов взаимногубительных. Странное зрелище, дело чуждое веры: медное лицо, железное тело, ярость зверя и страшный взгляд. Горгоны. Но где тот противник гигантов, тот, кто один мужественно нападает на всех, тот муж другого образа и способный являться в различной форме: светлый, как золото, по красоте и крепкий, как железо, сложением тела; огонь по быстроте движения, лев, когда его вызовут (на бой), адамант по твердости; Аргос, кругом озирающийся молниеносным взглядом, дышащий кровью и убийством? – Не какой-либо адамант, не железо, не камень; ни даже золотой или какой-либо гигант, но триада; представляющая слияние трех свойств: мужества, разума, силы к трудам, как бы вместе соплетающихся для борьбы, – покажет, как велика сила добродетели. Как в борьбе гигантов и титанов, стоит хор звезд. Зря это, с высоты спустилась слава, прекрасно венчая добродетели победами».

Гораздо яснее и для нас любопытнее те небольшие стихотворения, в которых прямо говорится о болгарском восстании. Одно из них ХХIV в изданиях Крамера р. 283 и Миня со1. 920 озаглавлено так:

πλ εἰς τόν ϰομιτ.

Такое странное в печатном новом издании начертание двух букв наверху, конечно, передает нам верно рукописное сокращение слова, но в то же время показывает малое знакомство издателей с болгарскою и византийскою историей. Следует читать: «На комитопула» (Εἰς τὸν ϰομιτόπουλον)¹⁴¹. Комитопулами, как известно, назывались предводители болгарского восстания, сыновья комита Шишмана, Самуил, Аарон и другие. Здесь, очевидно, следует разуметь царя Самуила:

«Вверху комета жгла эфир; внизу комит (ϰομὴτης) опустошает запад. Та звезда – символ теперешней тьмы; она умерялась (исчезала, смирялась) с восходом Луцифера (солнца). А эта другая (комета, ϰομὴτης, то есть, комит или комитопул; поэт играет словами) возжглась с закатом Никифора. Сей страшный тифон, рожденный от злодеев, все сожигает: где рыканья твоей силы, вождь непобедимаго Рима? По природе царь и на деле Никифор (Никифор значит победоносный), немного приникнув из гроба, рыкни, лев, и научи лисиц жить между скалами».

Комета, с которою сравнивается сын комита, комит или комитопул Самуил, есть, конечно, та комета, которая явилась перед смертью Цимисхия, летом 975 года. Но, по своему обычаю, поэт не желает говорить о Цимисхии рядом с Никифором: хотя болгарское восстание вспыхнуло только по смерти Иоанна I, он представляет дело так, как будто это сделалось вследствие смерти Никифора Фоки. Не Цимисхия и вызывает он из гроба, а, как всегда, Никифора. Нечего указывать на сходство в заключении пьесы с вышеприведенною надписью на гробнице Фоки митрополита мелитинского Иоанна, то есть, по нашему мнению, Геометра.

Тот же самый Никифор вызывается и в следующем стихотворении, написанном после поражения Греков в теснине (клисуре) Родопской, что, как известно нам теперь, случилось в 986 году, при отступлении от Средца-Сардики. Стихотворение № LXIII, р. 296 Cram. озаглавлено: «На поражение Римлян в Болгарской теснине» (Εἰς τὸ πάϑος Ῥωμαίων τὸ ὲν τῇ Βουλγαριϰῇ ϰλείσει):

«Если бы даже солнце сошло со своего места, я все-таки не подумал бы, что стрелы Мисян будут сильнее копий авсонийских (римских). Пропадите, деревья, злые горы, пропадите, мрачные скалы! Здесь лев содрогнулся пред (робкими) ланями. Когда ты, Фаэтонт (солнце), скатишь под землю златоблестящую колесницу, поведай великой душе кесаря вот что: «Дунай похитил венец Рима; возьмись скорее за оружие. Стрелы Мисян одержали верх над копьями Авсонов».

Рядом следует поставить стихотворение №. XXII, р. 282 Cram. «На Болгар» (Εἰς τοὺς Βουλγάρους), к несчастию, сохранившееся или напечатанное не вполне, именно с пропуском одного стиха по средине. Смысл целого, впрочем, понятен; тон его, очевидно, саркастический:

«Примите, фракийцы, Скифов своими союзниками против друзей, прежних союзников против Скифов¹⁴². Ликуйте и рукоплещите, племена болгарские. Вы имеете теперь и носите скипетр, диадему, а равно и пурпур... (Здесь пропуск одного стиха). (Он) вас переоденет и заклеплет ваши шеи под длинное ярмо, а ноги забьет в колодки; исполосует частыми ударами спины и чрево – за то, что, отказавшись работать, вы осмелились носить их (то есть, пурпурные одежды и диадему) и этим кичиться».

Стихотворение, во многих отношениях заслуживающее особенного внимания. Под фракийцами, несомненно, разумеются Греки; если ж их друзья и прежние союзники суть Болгары, как это ясно само собою, то под Скифами могут быть понимаемы только Русские. Против них Болгары боролись вместе с Греками во времена Цимисхия и Святослава; но теперь отношения представляются измененными: Скифы, то есть, Русские, будут союзниками Греков против их прежних друзей и союзников, Болгар. Так как стихотворение должно относиться ко времени болгарского восстания при Самуиле – оно и стоит рядом со стихами на Комитопула, – то с точки зрения русской истории это есть время князя Владимира. Одним словом, мы находим здесь намек, который уже отметили выше, па заключение союзного договора между Василием II и Владимиром, намек на то, что первое обращение Византийского двора к Киевскому князю вызвано было опасным для империи развитием болгарского восстания, вероятно, после 986 года, после поражения при Сардике и современно с первым взрывом и успехами возмущения Варды Фоки. Мы можем догадываться, что шеститысячный русский корпус, очутившийся в византийской столице весною 989 года, прибыл сухим путем, чрез Болгарию, вызванный туда, где грозила наибольшая опасность, и что именно к нему могут относиться слова Иоанна Геометра... Что же касается диадемы и других знаков царского достоинства, присвоение которых Болгарами возбуждает такое негодование византийского патриотизма, то мы знаем, что, действительно, в 1018 году, после взятия Охрида, столицы Самуила, Василий II нашел здесь «диадемы из жемчуга и вышитые золотом одежды» (Cedren. II, 468, 12: στέμματα ἐϰ μαργάρων ϰαὶ χρυσοϋφεῖς ἐσϑῆτας). Очень позднее и само по себе подозрительное свидетельство другого болгарского царя, Ивана Асеня, обратившегося, после нового восстановления национального болгарского государства, за царским венцом к папе, утверждает, что и Стефан Самуил, за два столетия ранее того, получил «корону и благословение» от святого Римского престола¹⁴³ Современный византийский поэт, по-видимому, не подтверждает тенденциозных ссылок Ивана Асеня на историю. Собственно о царской короне у него не говорится; а диадема, скипетр, багряница в его представлении суть произведения местного византийского искусства, тех знаменитых византийских Фабрик, на которых работали, под надзором царских чиновников, люди разных национальностей и на которых, по взгляду Геометра, осуждены были работать и Болгары¹⁴⁴.

Небольшое стихотворение № XXI, р. 282 Сram «На грузинские грабежи» (Εἐς τὰς τῶν Ἰβήρων ἁρπαγάς) стоит рядом с сейчас приведенным стихотворением на Болгар, но указание на комету и землетрясение заставляет относить его к осени 989 года или же к весне 990:

«Не скифский огонь, по грузинское насилие движет теперь запад па восток. Вот что предвещали землетрясение и долгий блеск невиданных звезд. Македонская земля, зачем будешь напрасно обвинять Скифов, когда ты видишь, что твои друзья и союзники совершают такие деяния (так действуют)?»

Участие Грузин в греческих междоусобиях во время Василия II хорошо известно как из византийских источников, так и собственно из грузинских. В грузинской хронике и в житии св. Евфимия Грузинского повествуется, как во время первого бунта Варды Склира императрица Феофано, мать Василия II, обратилась с просьбою о помощи к куропалату Давиду, властителю Грузии. Торник (Торникий), знатный Грузин, принявший монашество на Афоне, в монастыре, недавно основанном св. Афанасием, его родственником, был отправлен с письмами к Давиду Грузинскому. Согласно с просьбою императрицы, куропалат Давид прислал вспомогательный корпус в 12.000 человек, начальство над которым принял сам Торник, еще не забывший своего прежнего военного ремесла. Именно этому отряду обязан был император и его полководец (Варда Фока) поражением бунтовщика, принужденного бежать к Сарацинам (в Персию). Грузины воротились на родину, отягченные богатою добычею; на счет ее был выстроен на Афоне Грузинский (Иверский) монастырь Портаитиссы, то есть, привратницы, так названный ради чудотворной иконы, недавно прибитой волнами к монастырю св. Афанасия и помещенной над входом монастырским: это знаменитая Иверская Богородица, копии с которой почитаются у нас в Москве¹⁴⁵. У Геометра, конечно, не разумеется под грабежами добыча, получившая такое хорошее употребление... Во время мятежа Варды Фоки Грузины уже не были защитниками права и законного государя, а, напротив, составляли главную опору мятежника, и когда он пал в сражении около Абидоса в борьбе с Русскими (апрель 989), то часть их пристала, по-видимому, к прежнему врагу Склиру, а другие продолжали борьбу на свой страх. Армянский историк (Асохик, стр. 180) пишет, что из числа отложившихся вместе с Фокою еще оставались некоторые, как, например, магистр Чортванел, племянник (по брату) монаха Торника, засевший в странах Дерджана и Тарона; они были разбиты и усмирены только в 990 году, когда против них послан был патриций Иоанн. К этому моменту, то есть, к разбоям грузинским после смерти Варды Фоки, и относится стихотворение Иоанна Геометра. Болгарское восстание – ибо под Скифами здесь разумеются Болгары – предполагается еще как предмет общих жалоб.

Мы приберегли для заключения два более длинные и более яркие произведения, в которых рисуется настроение умов в Византии в памятные для нее годы, и бедствия, над нею разразившиеся. Очень живое, может быть, единственное в византийской литературе, описание бедствий земледельца и крестьянина делает первое из них (Eἰς τὴν ἀποδημίαν) особенно драгоценным. Указание на страшную весеннюю засуху заставляет его относить к весне 989 года; но тут же говорится о каком то нам неизвестном пожаре, истребившем множество домов и людей в столице. Намеки на продолжающееся междоусобие на. востоке, на скифские набеги на западе – понятны сами собою. Сыны Амалика, производящие грабеж почти под стенами Константинополя, вероятно – те же Болгары. Что касается второго стихотворения «На восстание» (Eἰς τὴν ἀποδημίαν), то, конечно, здесь разумеется восстание Склира (после освобождения из темницы, в которую засадил его Фока); по указаниям на комету и землетрясения в Константинополе, можно догадываться, что пьеса написана не ранее осени 989 года.

«На разлуку с родиной (Εἰς τὴν ἀποδημίαν)» № CXXV, ρ. 322 sqq. Cram.

«В месяце Дистре (марте), оставив очаг Византии, я отправился в город Силиврию. Видя еще блестящий меч, и свирепствующую секиру соотечественников, и восток, остервеневший на убийства, знакомый в городе (столице) с рыданиями и слезами, я смотрел на запад как па тихую пристань. Но не успел я миновать устья Афира, как вижу бешеную толпу сыновей Амалика, останавливающих безвременно путников, похищающих пропитание бедных людей и имущество; (слышу) рыдания мужей, жен и детей; (вижу) благородных дев-черниц, обнажаемых и простирающих к верху свои руки, призывая во свидетельство зрящую правду. Вот первые (впечатления) моего путешествия. Совершая далее свой бег, я вижу дело, достойное воздыханий и плача – поля, треснувшие до глубины, зияющие от засухи и совсем рассевшиеся, колосья поблекшие и поникшие, как будто мертвые, совсем увядшие. Земледельцы, склонившиеся в трудах над землей, говорили: «Погибла надежда, вотще уходит всякий труд; ничего не сделали (достигли) эти изможденные руки; все пропадает, все горит... Добрые надежды сулило нам... было хорошее начало... но смотри: бичи бездождия посекли (хлебный) всход. Кто уплатит лежащие на нас тягости долгов? Кто впредь будет кормить наших жен и детей? Кто внесет подати и другие повинности в казну кесаря? Кто всему удовлетворит? Нет никого. Но не напрасно ты зияешь, земля; прими вместе с жатвою и нас, на то готовых. Уж мы не выдержим долго страданий голода... лучше скорый конец!» Так, насыщенный печалью и слезами, я нашел в поле (деревне) одно напоминание бедствий и ничего приятного, ласкающего мою душу. Я не видел цветов, но тернии и волчцы; я не слышал музыкальной песни кузнечиков, чирикающей ласточки и нежного соловья: все было погружено в печаль. Серебристый, прозрачный, легкий и сладкий источник – прохладное купанье и приятное питье – не струился более и своим нежным журчанием не склонял в приятный сон лежащего. Мягкая и зеленая мурава не предлагала без труда приготовленного ложа. Все украшение земли было уничтожено (буквально: сбрито); как будто локоны, кто-то обрезал зелень, древесные ветви и всю красоту цветов. Ибо солнце, сурово смотря на землю полуденным образом и бросая лучи на безвлажные, высохшие поля, обращало в пепел самые камни. С бронзового, как уголь темного неба часто спрыгивают звезды на подобие искрообразных вспышек молнии. Не скифский огонь жег запад; но огонь неба, провидение и суд попаляли землю, оскверненную беззаконною завистью, хищничеством, разбоями, ложными клятвами, неестественным блудом, несказанными деяниями и сплетениями злодейств... Проведя целые две десятерицы луны (τῆς σελήνης εἰχάδα), грустный и мрачный, я решился воротиться в отечество, неся с собою ношу бед и горя. Направив па это мысли и уже собравшись (в путь), я услышал еще нечто новое. Огонь, среди полудня возгоревшийся в средине родного города, доказал, что и казнь Содома была еще мала. Ибо уже не хижины крестьянские и не крестьян, не деревья и землю, не два села поразило это бедствие (о ужас суда!), но мужей благовоспитанных и благорожденных, детей, младенцев, женщин, цветущих юношей, высочайшие и прекрасные, полные богатства дома, великолепные храмы и громадные усадьбы (χωρία), золотые сосуды и вышитую золотом порфиру, янтарь и груды серебра, изысканную красоту жемчуга, ворох несчетных ароматов, всяких одежд и богатств, и бесчисленные мириады мириад плодов; (я узнал) о разливе свинца наподобие моря и красоте жемчуга, превращенной в уголь. Еще не все было сказано, и к повести присоединялась еще страшная повесть, что многих застигло бедствие рушащихся зданий (συμπτωμάτων πάϑος – σύμπτωμα = σύμπτωις); и родная земля сделалась для них печальною гробницей... Я сказал себе: какими глазами я буду впредь смотреть на мертвую, поверженную родину, носящую один образ бедствий, или как я снесу вид опустевшей красоты и столь великой красоты, видя трупы непогребенных мертвецов? Не должен ли я буду молить, чтобы предо мною расступилась земля, расступилась глубоко? Или как я перенесу стенания и плач, страдания и многая слезы друзей?.. Так разделенный в мыслях надвое – между горестями полей и бедствиями родины – я нашел, что меньше бедствия поля (деревни), и избрал поле, как нечто лучшее».

Следует второе стихотворение №. V, р. 271 Cram..

«Источай ныне, небо, кровавый дождь; оденься, воздух, печальною тьмою; расступись и тресни, земля, раздроби деревья, разметай их, как локоны, и стенай, одев свое лицо черною одеждою вместо зеленой. Весь восток обливается родною кровью, и меч разделяет близкие, увы, роды и члены. Отец порывается к убийству своих сыновей, и сын обагряет десницу отеческою кровью; и, о горькое зрелище! поднимает секиру брат против груди братней. Смятенная земля, после многих содроганий, подается вниз, и палящие огни сверху обращают в пепел самую пыль. Города, повергнув на землю и разметав, как волосы, зубцы своих стен и опору своей крепости, горько рыдают, как печальные девы. Чада Агари одолевают, и те города, которые прежде платили нам дань, теперь требуют платы за нашу же пролитую кровь и гордо торжествуют. Вот что видим мы на востоке. А то, что делается на западе – какое слово нам это расскажет? Толпа Скифов, как будто па своей родине, рыщет и кружит здесь по всем направлениям. Как землю, произрастающую благородные ветви, они с корнем вырывают крепкую породу железных мужей; и меч делит пополам поколения младенцев: одни достаются матери, других враг вырывает у нее насилием своих стрел. Прежде крепкие города – теперь легкий прах; табуны лошадей – там, где жили люди, Видя это, как перестану от слез? Так истребляются страны и села. А ты, царственный очаг, Византия! скажи мне, до какой участи дошел ты, город, столько же теперь побеждающий других бедствиями, сколько прежде счастьем! – Не потрясаешься ли ты ежедневно? Не рушатся ли самые основания (фундаменты) твои и разрываются от труса? И выросшие в твоих объятиях твои отростки – одни, ты видишь, сделались добычею меча в битвах, где они пали под ударами своих близких; другие, вместо светлых и красивых дворцов, осуждены жить па пустынных островах, притаив свое дыхание, в расселинах и между скалами. И все эти страдания (о суды твои, Судия!) ни одного каменного сердца не смягчат; никто не хочет примириться с ближним, никто не прольет спасительной слезы покаяния. Солнце превратилось во тьму, и свет луны скрылся; и новая звезда, невероятное чудо, снова зажглась (ϰαὶ ϰαινὸς άστὴρ – ϰαινῆς ἀνήφϑη); а моей лености и моим грехам нет счета. Но яви милосердым, милосердое Слово, лицо твое благое; прекрати взаимпоистребительные убийства, узы, пленения, брани, возмущения, бегства, преследования, хищения, пени и суды. Я ведаю, что ты сжалился и над Ниневиею, градом, и помиловал народ согрешивший. Ибо мы – твое стадо, купленное твоею кровью, и я – твое жилище, Христе. Это вопиет к тебе твой град: не презри, зря бед пучины, ибо до чего (дойдут) наши бедствия?».

К этому мы прибавим еще две выдержки, которые также заслуживают внимания, хотя в различных отношениях. В одном из стихотворений, представляющих переложение (μετάφρασις) церковных песнопений в свободной поэтической Форме и с некоторым применением к современным обстоятельствам, Иоанн Геометр говорит, как будто от имени трех вавилонских отроков: «Праведен еси, Господи, и правы суды твои... Праведно – все, что ты навел ныне на нас и на твой всехвальный город (πανολβίῳ πόλει), город сильный, отечество наиболее тебе любезных. Ты предал нас в злые руки врагов неверных, беззаконных, человекоубийственных (μιαιφόνων), страшному царю и тирану (δεινῷ βασιλεῖ ϰαὶ τυραννιϰωτάτῳ), превосходящему в лукавстве (πονηρίᾳ) всех на земле» (№ CLXIX, р. 361 Cram.). Кто здесь разумеется под царем, соответствующим Навуходоносору, сказать довольно трудно: всякая догадка была бы рискованною.

В другом отношении имеет интерес двустишие «На святаго Власия» (№ XXXII, р. 285 Cram.):

«Как приятный телец церковного стада,

«Ты поставлен, Власий, великим стражем быков».

Ὡς μόσχος ήδὺς ϑρεαμμάτων ἐϰϰλησίας,

Βοῶν ἐτάχϑης, Βλάσιε, φρουρός μέγας.

В буквальном значении слова «быков», сближающем Власия со скотьим богом Волосом, не может быть никакого сомнения. Двустишию на Власия предшествует другое – «На св. Кирика, стоящего посреди виноградников», и об этом последнем святом точно так же сказано:

«Как некая благородная ветвь винограда, явившись

«Мучеником Христа, ты поставлен стражем над виноградниками».

Не лишено значения и третье тут же стоящее двустишие «На одного человека, посетившего Элладу и одичавшего»:

«Не варварскую землю, но Элладу увидев,

«Ты обратился в варвара и речью и нравом».

(ἐβαρβαρώϑης ϰαὶ λόγον ϰαὶ τὸν τρόπον).

Нет сомнения, что сочинения Иоанна Геометра вообще и в особенности его поэтические опыты заслуживают изучения с разных точек зрения, особенно – как живой и наглядный памятник образованности и культуры византийской в конце X века, как доказательство живучести классических литературных преданий и Форм языка в самые, по-видимому, темные времена византинизма. Указав и отметив чисто исторический материал, заключающийся в этих сочинениях, мы уж исполнили свою задачу.

Прὶν ἐξετάστης, μὴ μέμψη.

Мы должны еще раз возвратиться к отрывку из Атталиоты, о котором мы рассуждали в статье о «Варяго-русской дружине в Константинополе» (Журнал Министерства Народного Просвещения, март, 1875 г., стр. 125–127)¹⁴⁷.

Так как от правильного объяснения этого отрывка в известной степени зависит самое существование Варяго-Руссов, погребенных некоторыми русскими исследователями, но воскрешаемых нами в новом виде, то мы считаем своею обязанностью охранять Атталиоту от всяких покушений извратить прямой смысл его, по нашему убеждению, вполне ясного рассказа.

Очень недавно в статье¹⁴⁸, которая, конечно, известна тем, кто считает нужным следить за вопросом о Варяго-Руси (если только существуют такие люди), нам сделан был упрек, что мы в своем переводе подразумеваемого отрывка неверно передали слова писателя, а затем неправильно истолковали весь рассказ. Вместо нашего объяснения было предложено другое, якобы более правильное, и высказано сожаление, что «случайное недоразумение» послужило главным основанием для нашего вывода о тождестве византийских Варангов с русским корпусом в Византии. Наконец, даже сделано предложение составить специальную комиссию из ученых и беспристрастных знатоков дела для решения вопроса, кто ближе к истине при объяснении известия Атталиоты.

По нашему мнению, все это – напрасная трата слов, ибо вопрос, касающийся значения двух-трех греческих выражений, в сущности весьма прост и может быть решен при помощи средств, так сказать, совершенно школьных.

Нужно, однако, чтобы был на лицо самый объект спора.

Рассказ Атталиоты р., 251, 21–255, 2, в котором идет речь об экспедиции Алексея Комнина и Франка Урселя, отправленной из Константинополя к Афиру против одного бунтовщика, там стоявшего со своими Македонянами, переведен был нами следующим образом:

«Русские корабли, получившие приказание напасть с моря, подали знак воинам на суше (τοῖς ϰατ’ ἤπειρον στρατιώταις), чтоб они утром в одно время с ними (Русскими) подступили к Афиру, заперли там внутри противника со всеми, его сообщниками и, вступив с ним в бой, оборотили его (к морю), и таким образом загнали бы всех как бы в сети под, руку их самих (Русских), от которой враги нашли бы плен, или убийство. Это был план ясный, стратегический и обещающий хороший улов добычи. Но в своем исполнении, не будучи вполне соблюден, он погубил плоды победы. Ибо, хотя и сошлись в одном и том же месте сухопутное и морское войско, (συνήρχοντο μὲν γὰρ ἐν ταὐτῷ τό τε πεζιϰὸν ϰαὶ ναυτιϰὸν, στράτευμα), но воины сухопутного отряда (οί τῆς πεζιϰῆς μοίρας στρατιῶται), отправившись вперед к городку, уклонились от своего пути, заметив каких-то Македонян, расположившихся в отдалении на полях, и желая захватить их: их-то они не поймали и промахнулись в своей попытке, да и с Варягами не соединились (τοῖς δὲ Βαράγγοις oὐ συνεδύασαν), когда те подступили к Афиру. Между тем Варяги все-таки, разломав ворота, проникли внутрь городка и еще ранним утром бились полным боем с приверженцами Вриенния (ὅμως δ’ οὖν οἱ μὲν Βάραγγοι – ϰατηγωνίσαντο). Но последние, будучи конниками (ἱππότες), сели на лошадей и устремились в бегство. Так как на сухом пути не было видно военных людей, которые могли бы встретить их (μὴ ὅντων δὲ τῶν ἐν ἠπείρω στρατιωτῶν ϰατ’ όψιν αὐτών ϰαί ὐπάντησιν), то они избегли гибели. Позже явился Урсель вместе с председателем Алексеем и погнались сзади, но когда они хотели продолжать преследование, то не нашли послушания у собственных воинов, так как они боялись исхода. Несколько Македонян все-таки пало в замке от Русских (ἔπεσον δέ τινες Μαϰεδόνες ἐν τῷ ϰάστρω παρὰ τῶν Ῥῶς); другие были взяты в плен (ими же), а равным образом и конниками (ὸμοίως δὲ ϰαὶ παρὰ τῶν ιπποτών)».

Смысл всего этого рассказа, по нашему мнению, может быть выражен следующим образом:

Сухопутные Греки должны были соединиться с Русскими (прибывшими морем) и вместе с ними напасть на крепость. Но сухопутные Греки не соединились с Варягами, как это было предположено, и эти последние одни проникли в крепость. Здесь, при взятии крепости, Русскими было убито несколько мятежников, хотя большинство спаслось, благодаря уклонению в сторону сухопутных Греков и только позднему их возвращению.

Другими словами: русские корабли, морское войско или морской отряд (τό ναυτιϰόν), Варяги и, наконец, опять Русские – одно и то же. Воины на суше, сухопутное войско, военные люди на сухом пути и конники – одно и то же. И кроме сухопутных Греков и Варяго-Руси, никого более и нет в рассказе.

Пересматривая теперь свой перевод, мы находим в нем некоторые неловкости, происшедшие от желания ближе держаться буквы подлинника, и даже одну легкую неправильность. Нет сомнения, что οἱ ϰατ’ ἤπειρον στρατιῶται, выражение, дважды употребленное Атталиотою, значит совершенно то же, что и τὸ πεζιϰόν, то есть: по свойству греческого языка, предлог с своим падежом при помощи впереди поставленного;

члена представляют здесь понятие до такой степени слитное, что не следовало выражать его описательно, а так или иначе, но одним словом, как простое прилагательное, именно словом «сухопутный»: «сухопутные» воины. Особенно необходима эта поправка во втором случае, где встречается указанное выражение. Вместо слов: «так как на сухом пути не было видно военных людей, которые могли бы встретить их», правильнее было бы перевести: «так как сухопутных воинов не было в виду их и в встречу им». От чего произошла наша ошибка, мы сказали. Не думаем, чтобы виноват был в этом латинский перевод, на который мы, как и следует, всегда смотрим с недоверием.

Обращаемся к замечаниям, которые нам сделаны другими.

В нашем переводе будто бы неточно употреблено два раза слово сухопутный вместо буквального пеший (τὸ πεζιϰόν, τῆς πεζιϰῆς μοίρας).

На это мы отвечаем, что никакого «случайного недоразумения» тут не было; греческое слово τὸ πεζιϰόν, стоящее рядом с τὸ ναυτιϰόν, мы переводили словом «сухопутный» совершенно сознательно. Только, не чувствуя за собою особенно глубокого знания греческого языка, мы не считали нужным делать какие-либо объяснения там, где и для нас все казалось простым и ясным. Теперь оказывается, что для пользы русской науки не мешало бы нам сделать выписку хоть из того греческого лексикона, который мы имеем в своем распоряжении.

Исполняем это теперь – по греческо-немецкому словарю Папе:

Пεζιϰός, zu Fusse oder zu Laude, bes. das Fussheer betreffend, στρατιὰ ϰαὶ ναυτιϰὴ ϰαὶ πεζιϰή, Landmacht, Thuc. 6, 33. 7, 16; Xen. Mem. 3, 6, 9; ὅπλα ίππιϰὰ ή πεζιϰά, Plat. Legg. VΙ, 753, b; τὸ πεζιϰόν, Landheer.

Присоединяем оттуда же несколько указаний на значение глагола πεζεύω:

Пεζεύω, zu Fusse gehen, gew. zu Lande reisen; – ή πεζευομένη ὁδός, Weg zu Lande, Strab. 6, 3, 5. τινὰ τῶν φορτίων πεζεύεται ταῖς ἁρμαμάξαις, 4, 1, 14.

Особенно рекомендуем своему противнику перевести на русский язык последнюю фразу Страбона: некоторые товары идут пешком на телегах (?).

Для параллели следует приложить и латинское слово, служащее для перевода τοῦ πεζιϰός, так как слово pedester не прославилось еще так на Руси, как противоположное ему equester (под своею формой equestris):

Pedester, zu Fusse a) allgem., Gegensatz equester – b) spec., zu Lande, Ggstz navalis, wie im Griech. πεζιϰὴ u. ναυτιϰὴ μάχη, Caes. b. G. 3, 9. itinera. Cic. Sen. 5. pedestres navalesque pugnae. Plin. 3, 11 (16). transitus. Tacit. h. 5, 15. acies и т. д. R. Klotz, Handwört. d. lat. Spr.

Из этого всякий, даже не читавший классиков, но умеющий пользоваться лексиконом, должен понять, что когда τεζιϰός или pedester противополагается словам ναυτιϰός или navalis, то эти слова должно переводить словом «сухопутный». Греки, почти совершенно так же, как и Римляне, не имели особого термина для обозначения конницы и пехоты вместе, в их совокупности и в их противоположности морскому войску, и пользовались для этого словом, означающим собственно пехоту. Греческое слово χερσαῖος, которое могло бы служить для этой цели, встречается в военном смысле едва ли не у одних поэтов. Византийские писатели вполне следуют терминологии и словоупотреблению своих древних образцов: сколько можем припомнить, мы до сих пор только в одном месте, именно в рассказе современника о славяно-аварском нашествии па Константинополь, встретили слово χερσαίος в значении сухопутного войска вместо обычного τὸ πεζιϰόν, и там несколько раз повторенного. Употреблять в этих случаях по-русски слово «пеший» совершенно невозможно, уже потому, что, если только не обманывает нас чутье родного языка, пеший воин не есть даже противоположность морскому, который тоже сражается пешком, а не на лошади.

В направленном против нас опровержении прибавлено, что, де, «и из рассказа (Атталиоты) видно, что речь идет о пехоте».

На это мы отвечаем: из рассказа видно, если его дочитать до конца, что тут идет речь не только о пехоте, но, поколику вопрос касается слова πεζιϰόν, даже преимущественно о коннице, и что именно под словом τὸ πεζιϰόν разумелись с самого начала конники.

Приведем для пояснения один пример, который должен быть знаком именно русскому исследователю, почтившему нас своими замечаниями.

Тот же самый Атталиота р. 20, 19 sq., повествуя о походе Владимира Ярославича на Константинополь, говорит, что император Константин Мономах, выстроив «морскую и сухопутную» силы, пошел с ними на врагов: προσϑήϰην έϰάστοτε τῆς πεζιϰῆς ϰαὶ ναυτιϰῆς ἰσχύος λαμβανούσης – ἐϰτάξας ἄμφω τὰς δυνάμεις – ἐπῆλϑε τοῖς ἐναντίοις. Другой писатель Cedren. II, ρ. 552, 7–9, современник Атталиоты, в этом же самом случае и в той же самой связи пишет: «вышел на кораблях, имея и конную немалую силу, следующую рядом сухим путем»: ἔξεισι (= ἐπῆλϑε) – παρεπομένην ἔχων διὰ τῆς ξηρᾶς ϰαὶ ίππιϰὴν στρατιὰν οὐϰ ὀλίγην. Если бы кто у Атталиоты под «πεζιϰὴ ἰσχύς» захотел разуметь только пехоту, то совершенно напрасно заставил бы его противоречить другим хорошим свидетелям. Подобных примеров мы могли бы найти несколько, но в таком простом вопросе это излишне.

Второе обвинение против нашего перевода выражено следующим образом:

«Во-вторых, оппонент переводит так, как будто все воины сухопутного отряда уклонились с своего пути. Латинский перевод, приложенный к Боннскому изданию, вернее передает смысл подлинника, говоря о воинах, которые были из отдела пехоты».

Очень любопытно было б узнать: почему это латинский перевод непременно должен быть вернее нашего, русского? Разве потому, что уже в одном слове «латинский» есть нечто внушающее уважение и наводящее страх? Латинские переводы византийских писателей до сих пор не пользовались хорошею репутацией, и кто на них захочет опираться, тот осужден на большие ошибки. Переводчики не обладали первым условием для хорошего перевода – знакомством с своим предметом, то есть, с византийскою историей, не говоря об особенностях византийского словоупотребления. Вместо «вся страна ославянилась», они переводили «вся страна была обращена в рабство». Наш порицатель, кажется, сам приводил где-то остроту одного природного Грека, назвавшего своего Пелопоннесского собрата: «ослиновидное ославяненное лицо» (= ослиная славянская рожа). Как это переведено по-латыни? «Vieta facies in servitutem redacta» (старое лицо (рожа), обращенное в рабство)¹⁴⁹. Что касается в частности переводчика Атталиоты, то мы имеем дерзость думать, что г. Розенштейн очень плохо понимал свой подлинник и переводил уже слишком кухонною латынью, какая снова позволительна стала только в XIX столетии. Слова «οί τῆς πεζιϰῆς μοίρας στρατιῶται» он, действительно, перевел «milites qui ex parte peditum erant». Ho разве такой перевод не обличает довольно крупного невежества или же беспредельной небрежности? Во-первых, никак не следовало византийское μοῖρα переводить словом pars, хотя г. Розенштейн делает это постоянно (рр. 25. 107). Μοῖρα, конечно, есть часть, но часть, составляющая органическое целое, как отряд, полк или батальон; у византийцев это слово употребляется преимущественно в военном техническом смысле, и по-латыни его следовало переводить выражением когорта (cohors). Смотри, например, у Маврикия (Strategicum, р. 27 и далее passim). Во-вторых, определенный член (οί), стоящий при слове στρατιῶται, никак не допускает представления, что только некоторые воины, στρατιῶταί τινες или μέρος τι τῆς πεζιϰῆς μοίρας, уклонились с надлежащего пути, а именно уклонились все воины сухопутного отряда, как это и видно из дальнейшего замечания, сделанного Атталиотою о том, что некому было остановить бежавших из крепости Македонян; следовательно, штурмовать крепость с другой стороны пришлось одним Русским. Оставляя в стороне смешной латинский перевод, где между прочим встречаются прелести в роде: ceciderunt nonnulli Macedones in castello ex Rosicis (= ἔπεσον – παρά τῶν Ῥῶς), – мы должны прибавить уже для pyсского комментатора важного для нас отрывка Атталиоты, что определенный член, стоящий также при словах «сухопутный отряд» (τῆς πεζιϰῆς μοίρας), указывает, что здесь идет речь не о новом каком-либо отряде, а об отряде уже известном и упомянутом выше. Тоже самое нужно иметь в виду и при конниках, упомянутых прямо только в конце рассказа (τῶν ίπποτῶν). Этого довольно: распутывать ту путаницу, которую наш комментатор создал при помощи малоостроумного немца, но без содействия греческого лексикона и грамматики, мы считаем излишним.

Прибавим еще одну Фактическую поправку, касающуюся острова Фулы (Thule) и, следовательно, не лишнюю, когда идет речь о Варягах. Что Анна Комнина под Фулою разумеет не просто далекий остров океана, а именно Англию¹⁵⁰, – мы это считаем не догадкою, как наш рецензент, а несомненною истиною. Помимо всего прочего, наш рецензент забывает, что не в одном только месте Анна говорит об острове Фуле. Описывая нашествие Боэмунда Норманнского на Иллирию, Анна ХII 9, р. 170, 26 ed. Reiffersch. min. говорит, что у него в войске были Франки и «много тех иноплеменников с острова Фулы, которые нанимались в службу к Грекам». Из одного сочинения аббата Сугерия мы знаем, что Боэмунд был с своею проповедью крестового похода во Франции и привлек к себе не мало рыцарства, а из норманнских летописцев, и прежде всего из Ордерика Виталия, мы узнаем, что Боэмунд обращался и к английскому королю, и что после действительно его сопровождали в походе Англичане. Полагаем, что сопоставление выходит, довольно, осязательное. Что же касается упрека, зачем мы не обратили внимания на выражение Вриенния, что Варанги были «родом из варварской страны, близкой к океану», то мы отвечаем, что, по нашему мнению, и не нужно было обращать на это выражение более внимания, чем мы это сделали. И об известных славянских гуслярах у византийцев говорится, что они прибыли «из страны, близкой к западному океану». Что же бы следовало из этого сопоставления?

Если Фула означает у Анны Англию, то из этого следует, что она не знала никаких других Варягов, кроме тех, которые приходили из Англии, (по преимуществу – Англо-Саксов). Одного свидетельства о скандинавизме Варангов, таким образом, уже нет. Что касается другого традиционного, но мнимого свидетельства в пользу этого скандинавизма, то нам очень приятно было убедиться, что наш противник способен на некоторые уступки и допускает наличность позднейшей вставки в заметке Скилиция-Кедрина о «кельтицизме» Варангов. Конечно, при этом делается оговорка, что эта позднейшая вставка все-таки имеет значение. Что же? «Некоторое значение» и мы охотно признаем; признаем, что в то время, когда вставка была сделана, показание это было вполне справедливо, но только не по отношению к прошедшему.

После этого спрашивается: как же велик «тот странный ряд ошибок в одну сторону», который пугает нашего возражателя? После устранения Кедрина, этот «ряд ошибок» состоит, считая и Анну, всего из двух ошибок, которые притом очень легко объясняются анахронизмом, то есть, естественною склонностью переносить современную себе обстановку в прошедшее, и которые теряют всякое значение на ряду с документальными или же современными свидетельствами. А без Анны Комнины, которая о скандинавизме Варягов, во всяком случае, не говорит, ряд ошибок будет еще меньше; он будет состоять из одного темного места у Никифора Вриенния. Относительно этого места наш противник никак не хочет допустить того, что слова Вриенния о родине Варангов в стране «близкой к океану» суть вставка, сделанная им в чужом первоначальном тексте, в тексте Пселла, перенесенном несколько плагиаторски Вриеннием в свою книгу. «Этой вставки мы не видим», пишет наш оппонент. Мы думаем, что не видеть этой вставки значит – намеренно закрывать себе глаза. Целых десять страниц сряду (по печатному тексту Боннского издания) почти целиком списаны Вриеннием из истории Пселла: этого нельзя не видеть тому, кто хочет видеть. Стоит только сравнить стр. 45–55 Вриенния (по Боннскому изданию) со стр. 281–288 ed. Раr. Пселла. Дело идет здесь не о толковании или субъективном объяснении какого-либо свидетельства, а о простом осязательном Факте, который может проверить всякий желающий...

Мы, впрочем, несколько увлекаемся. Наше намерение было восстановить только истинный смысл отрывка из Атталиоты и не касаться того, что было бы простым повторением уже прежде написанного (сюда относятся хрисовулы и вопрос о достоверности скандинавской саги), не касаться также разных посторонних и не относящихся к делу соображений нашего противника. Мы не знаем, с какою целью они написаны. Но по собственному опыту убедившись, что слова, сказанные печатно без всякого злого умысла, принимаются «за ядовитые намеки», мы обязаны допустить такую же возможность и с другой стороны...

К нашему утешению и немалому удовольствию мы получили возможность кончить свою заметку припискою, которую делаем уже на корректурном листе. Благодаря дружеской услуге одного из наших товарищей (А.Н. Веселовского), мы уж имеем в руках пятый том «Средневековой греческой библиотеки», только что вышедший в Париже и еще не достигший обычным медленным путем до Петербурга. Здесь, между прочим, напечатано похвальное слово императору Константину Мономаху, произнесенное в 1042 году, после усмирения восстания, поднятого Георгием Маниаком. Несколько строк в этом слове будут весьма нелишни в рассмотрении вопроса о русско-варяжском корпусе в Византии.

О Маниаке, под начальством которого сражались в южной Италии Русские, то есть, по нашему взгляду, истинные Варяги, и Гаральд Гаардрад с своими мнимыми Варягами, мы подробно говорили в VIII-й главе нашего исследования о Варягах византийских. Один пункт оставался для нас темным. Именно, в описании триумфа, в котором отрубленная голова Маниака была, по рассказу того же самого Пселла в его истории, внесена в Константинополь, отмечаются меченосцы и «те, которые потрясают на нравом плече секирами». Последний признак указывал на Варангов, но оставалось неясным в изложении Пселла, суть ли это роды войска, перешедшие, подобно другим, на сторону императора после смерти предводителя восстания, или же собственные люди Мономаха.

Вот что теперь читаем у Пселла в сочинении, написанном сейчас после события¹⁵¹: «Он (Маниак) приводит в движение против нас всю Италию, – заимствует у старого Рима немалую конную и пешую силу, присоединяет к тому лучшее войско востока (то есть, азиатских византийских провинций) и значительную часть русского отряда (ϰαὶ τῆς Ῥωσιϰῆς μοίρας οὐϰ ἐλάχιστον) и делается непреодолимым численностью войска и своею военною опытностью; смело переплывает море и достигает пределов Болгарии».

Не для всех будет ясно, как это разрешает наши сомнения, вышеуказанные. Но для всех будет очевидно, что Пселл говорит перед императором о русском отряде как об общеизвестном и, по-видимому, постоянном учреждении, и что этот отряд представляется здесь, на ряду с местными византийскими войсками, как бы состоящим на постоянной службе империи и во всяком случае – значительным численно: уж одна часть его, стоявшая в Италии, и увлеченная Маниаком, составляла нечто весьма заметное, а другая часть, – предполагается, – сохранила верность императору. Это вполне подтверждает наши прежние рассуждения.

* * *

Документ, которому мы посвящаем настоящее исследование, открыт и напечатан шестьдесят лет тому назад и давно занимает русских исследователей, но вне круга специалистов он остается до сих пор, все-таки, малоизвестным, а по своему содержанию – довольно загадочным для самих ученых. Мы желаем облегчить возможность ближайшего знакомства с ним для всякого, кто занимается или только интересуется русскою историей, и сделать с своей стороны новую попытку для объяснения его содержания.

Знаменитый Французский византинист (немец по происхождению) К. Б. Газе, издавая по поручению русского канцлера графа Николая Петровича Румянцева историческое сочинение Льва Диакона, поместил в объяснительных примечаниях к тексту этого писателя обширную безыменную записку, которая, по мнению издателя, могла служить дополнением к краткому известию историка о взятии Херсона (Корсуня) Русскими при Владимире Святом и была составлена ближайшим участником события. Эту записку Газе нашел в одном из многочисленных рукописных греческих сборников, которые были в его руках и вообще дали ему богатую жатву новых, никому дотоле неизвестных материалов для истории Византии при Никифоре Фоке и Цимисхии. Но, по-видимому, тот сборник или кодекс, в котором отыскан был любопытный документ, не принадлежал к постоянным сокровищам знаменитого французского книгохранилища, а был только временным приобретением эпохи революционных и наполеоновских побед и контрибуций, и вследствие трактатов 1814 и 1815 годов, вместе с другими рукописями, составлявшими до 4.000 томов, был возвращен – неизвестно куда. В своем издании Льва Диакона, вышедшем (но большей частью погибшем) в 1818 году, Газе выражался уже в том смысле, что принадлежность кодекса «королевской библиотеке» была в области прошедшего (qui fuit Bibliothecae Regiae).

Исчезнувший таким образом с ученых глаз кодекс содержал, по сообщению Газе, разные письма св. Василия Великого, Фаларида и св. Григория Назианзина, а по почерку относился к исходу X столетия. Несколько страниц в этом кодексе, но не под ряд, а в разных местах, оставались первоначально пустыми и потом были исписаны другою рукой, почерк которой, впрочем, такому большому знатоку рукописей, каким был Газе, представлялся все-таки немного младшим против первой главной руки, хотя также мог быть относим к концу X века. Уже по внешнему виду вновь исписанные в кодексе страницы не были похожи на простую копию чужого готового, только переписанного сочинения; они были испещрены поправками: многие слова зачеркнуты, написаны наверху, заменены другими. Для Газе не было никакого сомнения, что автор этих страниц был владетель кодекса, и что сборник писем свв. Василия и Григория, по внешнему объему ничуть не тяжелый, сопровождал своего хозяина в тех путешествиях и походах, о которых идет речь в автографе. Но для кого предназначались потом заметки – угадать, конечно, нельзя: может быть, это был проект письма или донесения, имеющего быть отправленным в столицу – высшим властям; может быть, это был только материал для задуманного небольшого литературно-исторического произведения; может быть, это были просто заметки для себя, для собственной памяти, или даже просто вызванные потребностью писать и записывать пережитое. В сущности ценность написанного для нас во всяком случае одинакова: так как написанное прямо идет от самого участника или даже виновника событий, о которых там говорится, то это почти равняется документу или историческому акту. Пожалеть приходится только о неполноте нашего документа. Он не представляет сплошного, связного и непрерывного изложения, но состоит из трех отрывков, из коих первый не имеет начала, а, по-видимому, также и конца. Как уже замечено, страницы, занятые запиской, не находятся рядом одна за другою; но между ними существуют промежутки: между первым и вторым промежуток в сорок листов, между вторым и третьим – гораздо менее значительный. Существование этих промежутков легко объяснимо, так как автор нашего документа мог воспользоваться только теми местами в кодексе, где для этого оставалось не занятое место. Труднее объяснить себе отрывочность и неполноту изложения в трех фрагментах, очевидно, одного и того же целого. Можно даже предполагать, что Газе не успел вполне изучить кодекса, который был только временным гостем в Париже, и что на других страницах находились другие отрывки, восполняющие пробелы в содержании и порядке рассказа, или, по крайней мере, немногие строки, не замеченные Газе. Уважаемый академик А. А. Куник, от внимания которого, конечно, не могло ускользнуть значение любопытного документа для русской истории, старался отыскать следы его подлинника, обращался в Париж и, получив оттуда ответ, что рукописи уже не имеется в Национальной библиотеке, указывал потом на Ватиканскую библиотеку, советуя, в случае находки, снять увеличенную фотографическую копию с интересовавших его страниц рукописи. В настоящее время можно утверждать, что и не в Ватикане следует искать следов потерянного из виду кодекса, и что если он не совсем пропал, то должен находиться в Венеции, Мюнхене, Гейдельберге и т. д.

Излагаем далее историю изучения, предметом которого сделались изданные в 1818 году греческие отрывки, и делаем это при помощи данных, сообщенных в исследовании А. А. Куника (О записке готского топарха в Записках Академии Наук, т. 24, 1874 г., стр. 61–160).

Что отрывки имеют близкое отношение к русской истории, это с первого раза бросалось в глаза, так как в них описывается переправа через Днепр самого автора записки и говорится далее о сильном и воинственном государе на севере Дуная. Сверх того, в отрывках – втором и третьем – упоминаются Климаты (τὰ Κλήματα), как область, находившаяся под властью автора. Эти Климаты уже самим Газе были отожествлены с крымскими Климатами, известными по сочинениям Константина Багрянородного; так, как они часто сопоставляются с Херсоном (Корсунем), то Газе и отнес все события, о которых идет речь в отрывках, в Крым, и именно к завоеванию Владимиром Корсуня в 988 году. Что речь идет здесь о Крыме, в этом никто из русских ученых, принимавшихся потом за объяснение документа, до сих пор не сомневался. Разногласия образовались только относительно времени и личности того (русского) князя, которому, как видно из документа, покорились Климаты вместе со своим правителем. Для хронологического порядка помещаем на первом месте Д.П. Попова, который перевел на русский язык не только самую историю Льва Диакона, но и главнейшие приложения к ней, находящиеся в издании Газе. Перевод, явившийся вскоре после напечатания подлинника, вообще обличает хорошего знатока в языке древнегреческом, но, как мы уже имели случай заметить, доказывает полное незнакомство с византийским словоупотреблением. Что касается в частности наших отрывков, то они представлены скорее в вольном изложении, чем в настоящем переводе – со многими пропусками и отступлениями от точного смысла в подлиннике. От себя переводчик не прибавил никаких соображений относительно исторического содержания переведенных им отрывков. Только в 1846 году, вследствие указания, сделанного ему лично А. А. Куником, обратил внимание на приведенные уже Поповым отрывки д-р Б. фон-Кёне (Köhne), служивший в Императорском Эрмитаже и занимавшийся историей и археологией Херсониса Таврического. В своем сочинении «Beiträge zur Geschichte und Archäologie von Cherronesos in Taurien» (S.-Petersburg, 1848 и в Mémoires de la Société d’archéologie et de numismatique de St.-Pétersbourg, vol. III, 1849, pp. 66–68) г. Кёне не представил полного и самостоятельного объяснения указанного ему документа, а лишь сделал замечание, что он не может относиться ко времени Владимира, ибо в нем нет никакого указания на подробности, известные по рассказу Нестора, и притом из всего рассказа видно, что город еще остался во власти греческого императора (??). Последнее замечание не отличалось ясностью мысли, а следующее затем изложение содержания отрывков наполнено неверностями (unter Anführung des anonymen Schreibers dieser Bruchstücke, erhob sich allgemeiner Aufstand gegen die Bedränger, стр. 204 сл. и т. п.) и даже куриозами (die Einwohner des Landes wurden – an den Händen verstümmelt = χειρῶν ἔργον ἐγένοντο, manibus obtruncabantur). По мнению г. Кёне, отрывки все-таки относились к Крыму, и под варварами, которые опустошали окрестности Корсуня, разумелись, вероятно, Русские, но только это было ранее Владимира, может быть – во время Цимисхия. Когда же именно? На этот вопрос с большей ясностью и решительностью отвечал С. А. Гедеонов в своих известных «Отрывках о Варяжском вопросе». По его объяснению стр. 69 сл., в отрывках Газе речь идет о Святославе, о Киевской и Черноморской Руси; предполагается неизвестный из каких-либо других источников поход Святослава на Крымский берег, падающий, вероятно, на промежуток между первою и второю болгарскою войною. Домысел о Святославе мы признаем совершенно основательным: он свидетельствует об известной всем проницательности ученого и остроумного критика сомнительных теорий, – но мы думаем, что он сам отчасти остановился здесь на полдороге, отчасти зашел слишком далеко. В примечаниях к «Отрывкам о Варяжском вопросе», напечатанным в Записках Академии Наук (год 1862), А. А. Куник стр. 124 высказал свое полное согласие относительно Свято слава, но не хотел видеть в греческой записке прямого указания на русские черноморские колонии. Вслед за г. Гедеоновым предпринял историческое разъяснение записки, изданной Газе, известный своими трудами по начальной русской истории Η. П. Ламбин. Он также оставался в Крыму, в авторе записки видел Корсунского стратега, в его подчиненных (προσέχοντες), которые заставили его покориться русскому князю, первый угадывал Готов, живших на южном берегу Крыма, а в самом русском князе предположил Олега, покорившего северное Черноморье от Днепра до Прута и нижнего Дуная (О Тмутараканской Руси: Журн. Мин. Нар. Просв., ч. 171, 1874 г., отд. II, стр. 79–95). Объяснение сделано при помощи весьма основательного изучения русских и византийских источников, но заключает в себе уже на первый взгляд одну крайне уязвимую точку. Документ, по теории Η. П. Ламбина, оказывается писанным в самом начале X столетия; между тем, по свидетельству Газе, который имел в руках самый автограф и обратил внимание на его палеографические признаки, записка-документ может относиться или к началу XI века, или же к концу X, и немногим моложе самого кодекса. Мы имеем все основания доверять сообщениям Газе; даже разница в 20 лет между временем Святослава и Владимира (970 год – 988 год) может возбуждать некоторое сомнение, а такое большое отступление, какое позволяет себе Η.П. Ламбин, есть уже решительный произвол. Профессор Ф.К. Брун, лучший знаток древней географии и археологии южной России, поступал, конечно, осторожнее, стараясь подтвердить другими доводами первоначальную догадку Газе об отношении отрывков к истории Владимира Святого (Записки Одесского Общества Истории и Древностей, V, 125), но точно так же, то есть, с той же осторожностью, он не считал нужным настаивать на своем мнении в позднейших своих трудах (Черноморские Готы и следы долгого их пребывания в южной России, в Записках Академии Наук, т. 24, 1874 г., стр. 30 и сл.). Нам кажется, что почтенный ученый слишком подчиняется всеми, конечно, уважаемому авторитету А.А. Куника и напрасно ищет другого Маврокастрона помимо того, с которым он же сам более всех знаком и с которым сам же более всех других познакомил русских ученых. А.А. Куник в последнее время высказался два раза о документе, который уже давно интересовал его: сначала в краткой записке об исследованиях H.П. Ламбина¹⁵³ и потом в подробном исследовании «О Записке греческого топарха», помещенном рядом с вышеуказанною статьею г. Бруна. Как намекает уже самое заглавие, наш уважаемый академик видит в авторе записки уже не Корсунского стратига или наместника, а топарха Готских Климатов, или областей на юге Крымского полуострова, существование которых давно было известно, но вполне разъяснилось только вследствие трудов его самого и профессора Вруна. Название топарха, означающее собственно правителя какой-нибудь небольшой области, мы удержали в заглавии собственного исследования. Далее, в неприятелях, которые опустошали соседственные с готскими поселениями области Тавриды, А.А. Куник видит Хазар, но в князе, которому покорились, или, лучше сказать, которого протекторат признали над собою угрожаемые Хазарами Готы, он все-таки признает русского князя, и всего скорее именно Владимира. В своем исследовании А.А. Куник высказал желание, чтобы кто-нибудь взялся за более точный и полный перевод изданных Газе отрывков. Это и послужило поводом к тому, что мы сочли возможным взяться за изучение любопытного документа, несмотря на появление такого подробного исследования, как труд почтенного академика. К обозрению предыдущих трудов мы должны еще прибавить указание на мнение уважаемого противника нашего Д.И. Иловайского. Вслед за своими предшественниками, в Климатах он узнает греческую область в южной части Крыма, не думая, однако, называть ее готскою; в князе варваров признает, как и все, русского князя, а на вопрос – какого именно? отвечает, что предположение о Владимире невероятно, ибо аноним говорит только об осаде какой-то второстепенной греческой крепости в Крыму (в Климатах), а поход Владимира в Тавриду окончился взятием Корсуня и крещением князя, на что нет и намека в записке. Замечание это мы охотно признаем вполне основательным. За Святославом Д.И. Иловайский оставляет по отношению к отрывкам только некоторую вероятность, а думает, что еще с большею вероятностью рассказанное в них событие может быть отнесено к деятельности Игоря. Соображения, на которых основано такое предположение, находятся отчасти в связи с особенными личными воззрениями автора на первоначальную русскую историю, излагаемыми в той самой статье, где посвящено несколько страниц и нашему вопросу (Болгаре и Русь на Азовском Поморье, в Журн. Мин. Нар. Просв., Февраль 1875, стр. 373 и сл.¹⁵⁴), и вообще представляются нам малоубедительными.

Из этого обозрения видно, что литература вопроса¹⁵⁵ никак не может быть названа слишком богатою. Нельзя также утверждать, чтобы для изучения нашего документа было сделано все нужное и даже на первый раз необходимое. Мы уже сослались на заявление одного из ученых, более других занимавшихся вопросом, о необходимости иметь более точный перевод отрывков, изданных Газе, и филологическо-исторический комментарий к ним, так как только при этом вполне уяснятся иные темные выражения. Это и будет составлять нашу первую и главную задачу: сначала следует в нашей статье перевод с посильными объяснениями к нему. Но так как изучение отрывков привело нас к некоторым собственным предположениям о их действительном отношении к русской истории, то мы решились также высказать и эти последние. За переводом и комментарием следуют две главы: в одной мы стараемся определить место и время, к которым относятся события, описываемые в записке топарха, а в другой и последней – пытаемся дать ей общее историческое объяснение на основании приобретенных результатов. – Присоединяем здесь замечание, которое следовало сделать уже несколько выше. Мы сказали, что рукописи, бывшей в руках Газе, то есть, кодекса X века с письмами Василия Великого, Фаларида и т. д., едва ли теперь следует искать в Ватиканской библиотеке. Мы имели при этом в виду любопытное письмо знаменитого Газе к Э. Миллеру (Miller), известному Французскому эллинисту, обогатившему древнюю и византийскую литературу целым рядом блистательных открытий в библиотеках Запада и Востока. Оно напечатано в статье Э. Миллера: Le cabinet des manuscrits (в Journal des savants, février 1876, стр. 104 сл.). Здесь Газе сообщает Миллеру, находившемуся в декабре 1848 г. в Риме, список тех Ватиканских кодексов, которые некогда гостили в Париже, и которым Газе некогда составил каталог (последний теперь хранится в Cabinet des manuscrits). Судя по этому списку, кодекса с важными для нас отрывками не было в числе рукописей, поступивших в Национальную библиотеку в виде контрибуции римской. Конец письма содержит пикантную, хотя со стороны Газе, пользовавшегося щедротами русского вельможи и при его помощи составившего себе славу изданием Льва Диакона, не совсем уместную выходку против русских ученых¹⁵⁶ – При переводе отрывков мы обращаем внимание как на первую, так и на вторую редакцию, то есть, не оставляем без перевода и зачеркнутые, либо замененные другими слова и предложения, но только отмечаем их квадратными скобками. При объяснении значения и смысла отдельных выражений будем обращаться, кроме Льва Диакона, преимущественно к истории Агафия (цитуя его по изданию Диндорфа: Historici graeci minores, t. II), так как Газе доказал, что именно этот писатель был особенно изучаем в X веке и служил, на ряду с Библией в переводе семидесяти и с Гомером, источником и образцом фразеологии.

Первый отрывок и объяснения к нему

1. «Они с трудом приставали, хотя каждое из них не вмещало на себе более трех человек: так они были мизерны. Но даже и такие (небольшие суда) все-таки не находили себе свободного пространства на поверхности течения; ибо многая из них попадали между двумя величайшими льдинами и начинали тонуть. Всякий раз, как это случалось, люди, находившиеся на судне, выскакивали из него, садились на льдину и ехали на ней как на плоту. А некоторые из них (судов) разбились и были поглощены водою, так как Днепр был в сильном волнении. Мы, со своей стороны, оставались тут в досаде и слишком долгом ожидании и как будто сердились на него за то, что он не замерз. Однако, спустя немного дней, вода везде стала и превратилась в такую твердую поверхность, что и пешком и на конях можно было без страха идти по реке и состязаться здесь бодро в боях, как будто на равнине. Таким образом, Днепр показал нам себя как будто каким кудесником: прежде он воздымался гневный и бурный, чуть ли не наводя страх даже на всякого, кто только глядел на него, – а затем, спустя короткое время, присмирел и до такой степени притих, что всякий мог забавляться над ним и попирать его ногами; а он представлялся как будто запрятавшимся под землею, засевшим где-то в темном углу. Уже не в виде просто текущих вод являлась нам его поверхность, но в виде каких-то суровых и окаменелых гор; а то, что двигалось внизу под ними, разве представляло какое сходство или подобие с водою?»

2. «Теперь наше уныние превратилось в радость; выразив ее достаточными рукоплесканиями, мы подошли ближе и конные вступили на реку. Совершив переправу беспрепятственно и прибыв в селение Борион, мы занялись едой и уходом за лошадьми, так как и они терпели до сих пор недостаток и были утомлены в высшей степени. Проведя здесь такую часть дня, сколько требовалось для восстановления своих сил, мы стали собираться в путь, чтоб идти по направлению к Маврокастрону. Когда у нас все было готово и не представлялось никакого препятствия, то около самой полуночи (тогда как нам следовало пуститься в дорогу ранее того) подул самый тяжкий северный ветер, и разразилась такая жесточайшая вьюга, что нельзя было думать, чтобы какие-либо пути остались доступными, чтобы кто-либо был в состоянии вынести пребывание на открытом воздухе, и чтобы возможно было оставившему спасительный кров сохранить свою жизнь; напуганные этим, мы решили остановиться и не трогаться с места. Я (первый) сказал это своим сотрапезникам, что нам нельзя (будет) выйти из дому и перебраться на ночлег в другое место [и что мне по звездам показалось], тогда как первая из звезд была уже в вечернем Фазисе, и [сообразно с ее природою] сообразно с нею изменялось состояние воздуха [по природе являясь холодною и снежною], – называемая Сатурном. Ибо она именно тогда проходила около начал Водолея, между тем как солнце пробегало зимние знаки. Итак, вьюга начавшись становилась все свирепее, и то, что прежде нам казалось страшным, теперь нам представлялось шуткою в сравнении с тем, что за сим последовало: так бурно распространилась во все стороны вьюга. Прошло достаточное количество дней, прежде чем могла, наконец, придти на ум какая-нибудь мысль о возвращении восвояси, и прежде чем воздух оказался несколько более благоприятным».

3. «И вот мы вышли, торжественно провожаемые туземцами, при чем все они рукоплескали мне одобрительно и смотрели на меня каждый как на близкого себе и напутствовали наилучшими пожеланиями. И тогда (в этот первый день) мы едва оставили позади себя семьдесят неполных стадий (около 12 верст), несмотря на то, что другие прошли впереди нас и расчистили где было много снега. На следующий день мы с самого начала могли двигаться только с величайшим трудом, как будто среди моря, борясь против снега. Казалось, что это совсем не была земля, ни даже обыкновенный снег; лошади исчезали по самую шею, а вьючные животные, хотя они и следовали за нами позади, совсем падали (околевали), так что их много осталось там на дороге. Говорили, что снег лежал на четыре локтя и представлял большие трудности для продолжения пути. Многие из проводников воротились домой, сочтя обстоятельства превышающими человеческие силы. Действительно тягость нашего положения не была какою-либо из обычных, так как затруднения наступали на нас со всех сторон: снизу глубокий и густой снег, а сверху дули резкие ветры. И ни откуда не ожидалось какой-либо перемены к лучшему, ибо все в этом бедственном положении оказывалось бесполезным и непригодным; нельзя было развести огня, и снег не давал нам возможности отдохнуть хотя на короткое время».

4. «Постелями служили нам ночью щиты; они блистательнейшим образом шли у нас и вместо кровати, и вместо всяких покровов. На них мы отдыхали, греясь телом при огне, хотя и не очень ярком, Сон и бывающие в сновидениях мечтания были далеки от нас, как будто и они были испуганы. Ни о ком нельзя было сказать, чтоб он выдерживал лучше другого [напротив, те, которые вчера казались крепче и ободряли других, сегодня были вялыми и унылыми]; при общем для всех бедствии, телесное и душевное настроение у всех было одинаково. Иной говорил о завидной доле умерших, которые уж освободились и от заботы и от трудов; другой сожалел о будущем поколении, с какими-то еще бедствиями и ему придется проходить свою жизнь. Наши разведчики также утомились, побежденные множеством зол, и не имели силы идти впереди, наобум и даром блуждая по снегу. Но самое большее бедствие заключалось в том, что мы шли по неприятельской земле, и уже вследствие этого наше положение не было безопасно; напротив, зло грозило нам одинаково как от зимы, так и от врагов».

1. Они (то есть, суда, τὰ πλοῖα) с трудом приставали: δυσχερῶν ϰατήγετο = difficiliter applicabant lintres. Из дальнейшего совершенно ясно, что описывается чья-то переправа через Днепр. Некоторые суда хотя с трудом, но все-таки приставали, то есть, достигали противоположного берега, а сам автор со своими спутниками был зрителем и не решился на трудную и опасную переправу, тем более, что его отряд или караван был конный и имел при себе обоз или, по крайней мере, вьючных животных (τὰ ὐποζύγια)

Выскакивали из нее: ἐϰπηδῶντες τοῦπλοίου. πλοῖα нужно понимать как σϰάφη μονόξυλα, лодки или однодеревки. Ср. Cedren. II, 551, 14: πλοίοις ὲγχωρίοις τοῖς λεγομένοις μονοξύλοις. Zonar. XVII, 24 ρ. 168, 2 ed. Dindorf.: πλοῖα –, ἃ παρ’ αὐτοῖς μονόξυλα λέγονται. О тех же самых лодьях Пселл Histor. ρ. 129, 4 ed. Lond. употребляет выражение: σϰάφη Ῥωσιϰά.

2. Мы подошли ближе и конные вступили на реку: προσίεμεν, ϰατὰ πέλαγος ίππασάμενοι = proxime accessimus, per aequor equitantes, πέλαγος здесь просто значит вода или река, как это обычно у других византийцев. Предлог ϰατὰ имеет то же значение, как и в следующем предложении.

Прибыв в селение Ворион: ϰατὰ τὴν ϰώμην γενόμενοt τὴν Βοριών. Где именно было селение Борион или Ворион, положительно сказать невозможно. У Плиния и у Аммиана Марцеллина одно из северных устьев Дуная называется Borionstoma. Известно также одно придунайское укрепление, называемое Вiroe (Itinerar. Anton., ρ. 225 Wess.), Βερόη (Simocatta), Bireo (Not. dign. or. XXXIX, p. 98 sq. Bock.), Birafon, Bireon (Geogr. Ravenn. IV, 5, p. 179, 1 Pind.), Bereo (Tabula Peutinger). На его месте найдена надпись, из которой видно, что укрепление построено было Константином Великим в 320 году, после победы над Готами: [Imp. Caes. Fl. Valerius Constantin] us victor maximus triumfator [pius felix semper Augustus in Illy]rico victis superatisque Gothis... [hunc burgum] tempore felici ter quinquennaliorum [a fundamentis] ob defensionem rei publicae extruxit и t. д. (С. I. L, III, № 6159). Cp. Anon. Vales. 21. Zosim. 2, 21. Но это придунайское укрепление может только служить новым доказательством, что одни и те же названия повторяются в разных местностях, прилегающих к Понту. Предполагая, что греческое название села на Днепре есть искаженное русское, мы могли бы думать о местечке Боровом (Боровой или Боров), находившемся на правой стороне Днепра. Летопись по Ипатьевскому списку (год 1190): «Половци – вседоша на коня: и ехавше изъехаша город Чюрнаев, и острог взяша, и двор зажгоша, и ехавше, и легоша по Висемь (Висемью), и тоу перепочивше конемь своим, и ехаша ко Боровомоу, и слышавше Ростислава Рюриковича в Торьском, и возвратишася к ватагам своим» П. С. Р. Л., т. II, изд. 2. стр. 669. – Очень вероятно, что Боровой есть село Боровица в Чигиринском уезде, на правой стороне Днепра, и в таком случае не одно и то же с урочищем Борок (между Треполем и Киевом). Но мы никак не решаемся утверждать, что именно это местечко следует разуметь в нашем отрывке. Всего скорее селения Борион нужно искать при нижнем течении реки Днепра, где можно предполагать какие-либо греческие, в частности корсунские владения или же поселения и фактории для торговли, для рыбной ловли. После оказывается, что путешественники, и во главе их наш топарх, были приняты в Борионе как свои люди и были напутствуемы самыми горячими благожеланиями. По Игореву договору Руси запрещалось зимовать в устье Днепра, и обеспечивалась свобода Корсунских рыболовов. После для гречников важным пунктом было Олешье. Сверх того, самое название селения не есть, по-видимому, переводное с русского языка, по крайней мере, не выдается нам за такое (не прибавлено слов τὴν λεγομένην – ϰώμην или чего-либо подобного).

Мы стали собираться в путь, чтоб идти по направлению к Маврокастрону: ώς πρὸς τό Μαυρόϰαστρον χωρεῖν ἠπειγόμεθα: = accingebamus nos Maurocastrum profecturi. Автор хочет только обозначить направление пути, а не ближайший пункт, которого можно было достигнуть. На это указывает как самое построение Фразы, так и дальнейший ход рассказа. После оказывается, что до Маврокастрона было вовсе не так близко.

Когда у нас все было готово и т. д. Следующий затем период изложен несколько запутанно в самом подлиннике, что осталось и в нашем переводе. Смысл, по-видимому, тот, что караван хотел пуститься в дальнейший путь ранее полуночи, вечером (πρωιαίτερον), но уже тогда предводитель его заметил неблагоприятное положение неба и предсказал наступление бури; к полуночи эта буря действительно разыгралась – и проч.

Я сказал это своим сотрапезникам: ὲμοῦ τοῦτο τοῖς συσσίτοις εἰπόντος. В слове «сотрапезники» (σύσσιτοι) не заключается никакого специального или технического указания, а просто имеется в виду обед или стол (εὐωχία), за которым спутники сообща подкрепили свои силы.

И как мне по звездам показалось и т. д. Греческий текст здесь представляет целый ряд исправлений, сделанных самим автором и вызванных, очевидно, одними стилистическими соображениями. восстановляем, по замечаниям Газе, первоначальный вид рукописи, отмечая зачеркнутые слова скобками: [ϰαὶ ώς ἐϰ τῶν ἄστρων ἐμοί δέδειϰται] τοῦ πρώτου τῶν ἄστρων ἑσπέριον φάσιν ἤδη ποιοῦντος, ϰαὶ πρὸς [τὴν έαυτοῦ φύσιν] αὐτὸν ἐϰεῖνον μετατρεπομένου τοῦ περιέχοντας [φύσει ψυχρότατος ϰαὶ χιωνώδης (sic) δοϰῶν] Κρόνου δὴ ϰαλουμένου. Зачеркнутые слова не требуют объяснения: ясно, что они относятся все к той же первой звезде, и что эта первая звезда есть Сатурн. Слова: Κρόνου δή ϰαλουμένου, очевидно, очутились не на своем месте вследствие поправок в тексте; им следовало стоять в таком порядке: τοῦ πρώτου τῶν ἅστρων, Κρόνου δὴ ϰαλουμένου – «когда первая из звезд, именно называемая Сатурном». Крон, или Сатурн, есть именно первая из подвижных звезд по обычному порядку перечисления их у древних и средневековых астрономических писателей, и притом звезда холодная по природе. См. схолии к Germanici Caesaris Aratea, ed. Breysig, p. 183, 6: Summum igitur planetarum Saturni sidus est – colore candidum, natura gelidum и т. д. p. 226, 21: septem errantes stellae – id est Saturnus louis Mars Sol Venus Mercurius Luna. p. 221, 13: Saturni stella – frigida et sterilis, infecunda terris и т. д.. Pselli de omnifaria doctrina (Patrol. gr. 122, 748): Οἱ δὲ ἑπτὰ πλανῆται, ὧν πρῶτός ἐστιν ὁ τοῦ Κρόνου λεγόμενος ἀστήρ. Ср. оглавление неизданного астрономического сочинения Метохиты: Sa thas, Biblioth. graeca, I, 116: Κρόνου, Ζηνός, Ἄρεως и т.д. Впрочем, у Гигина (Astronomica, ed. Bunte, 1876, р. 79) другой порядок.

Ибо она именно тогда проходила около начал Водолея, между тем как солнце пробегало зимние знаки: Καὶγὰρ ἔτυχε περὶ τὰς ἀρχὰς αὐτὸς διΐὼν ὑδροχόου, ήλίου ϰατὰ τὰ χειμερινὰ διατρέχοντος = Transibat enim tunc Saturnus circa initia Aquarii, sole brumalia signa permeante. Под Водолеем нужно, конечно, разуметь созвездие Водолей, а не знак Водолея, так как замечание автора основано на непосредственном наблюдении: «как мне по звездам показалось». Известно, что Сатурн совершает свое обращение между созвездиями в продолжение 10759, 22 дней (29 лет, 174 дня) и остается в одном и том же созвездии около двух с половиною лет. Итак, мы имеем точные данные для ближайшего определения времени описываемых здесь событий.

Мысль о возвращении восвояси: τῆς πρὸς τὰ οἰϰεῖα μνήμη τις ἐπανόδου. Итак, путешественники, переправляясь через Днепр и направляя свое тяжелое странствование к Маврокастрону, возвращались туда, откуда они пришли. Отсюда ясно, что описываемое путешествие не было каким-либо переселением из одного места на другое, например, из разоренной области, в Крыму или за Днепром на Дунай, или наоборот, а возвращением либо из посольства, либо из военной экспедиции. Но это указание дает нам только весьма неопределенный намек и на исходный пункт, и на конечный предел путешествия. Если принять, что под Маврокастроном разумеется тот город, который становится после известным под этим названием, то автор нашей записки и предводитель отряда шел к Днестру и, может быть, к Дунаю.

3. И вот мы вышли, торжественно провожаемые туземцами, при чем все они рукоплескали мне одобрительно, смотрели на меня каждый как на близкого себе и напутствовали наилучшими пожеланиями: Καὶ δὴ ἐξίημεν, δορυφορούμενοι παρὰ τῶν ἐγχωρίων διαφανῶς, πάντων εἰς ἐμὲ τὰς χεῖρας ὰναϰροτούντων, ϰαὶ βλεπόντων ώς πρὸς οἰϰεῖον αὐτοῦ ἕϰαστος ϰαὶ τὰ μέγιστα εὐχομένων. По всем признакам, туземцы не были варварами, а, напротив, именно Греками. Ничего, например, русского не заключают в себе проводы с рукоплесканиями, с театральною обстановкой. Χεῖρας ἀναϰροτεῖν εἴς τινα = хлопать поднятыми вверх руками в знак одобрения кому-нибудь или в знак удовольствия: так рукоплескал некогда Афинский демос Аристофановскому колбаснику. Сверх того, туземцы или же местные жители имели какую-то причину смотреть на топарха как на своего или же на близкого человека. Усердие их было так велико, что многие из них, несмотря на трудный путь, сопровождали своего земляка или же соплеменника довольно далеко и только по необходимости вернулись назад. Упоминаемые ниже спутники или же проводники (τῶν ἀϰολούϑων) без сомнения, эти самые жители селения Бориона. Но за то нельзя сказать с уверенностью, кто были те другие люди, которые прошли впереди нашего каравана и разметали снег (πρὸ ήμῶν ἄλλων διαβεβηϰότων): были ли это прежние товарищи топарха, переправившиеся через Днепр еще в лодках, или же обычные случайные пешеходы?

И ни откуда не ожидалось перемены к лучшему: Ἀναϰωχῆς – οὐδαμόϑεν προσδοϰωμένης. Отмечаем только выражение, часто встречающееся у Агафии: р. 290, 2 Dind.: ἀναϰωχῆς τῶν δεινῶν, р. 356, 13: ἀναϰωχὴ τοῦ ϰινδύνου. Cp. ρ. 363, 23: ἀναϰωχῆς τινος μεταδοῦσα.

Отдохнуть хотя на короткое время: ἀναπαύσασϑαι πρὸς ὰϰαρῆ χώραν. Вместо последнего слова наверху было написано χρόνον, но потом поправка, не представляющая особой нужды, зачеркнута. Выражение встречается у Агафии: ἐν ἀϰαρεῖ χρόνου (р. 322, 11), у Льва Диакона: ἐν ἀϰαρεῖ (ρ. 68, 9).

4. Сон и – сновидения – были далеки от нас: Ὕπνος δὲ ϰαὶ τὰ ἐξ ὀνείρων φαντάσματα, ὤσπερ φοβηϑέντα ϰἀϰεῖνα, πάντα ἀπέστησαν. Газе без всякой нужды исправляет чтение рукописи ὕπνος в ὕπνον и ради того глагол ἀπέστησαν переводит fugaverant (aor. 1): то есть, сновидения прогнали всякий сон...

Иной говорил о завидной доле умерших: Ἐμαϰάρισέ τις τοὺς τεϑνηϰότας. Речь идет, вообще, об умерших, а не о каких-либо погибших во время похода или путешествия товарищах: это ясно из сопоставления умерших с имеющими родиться (ϰατὰ τῶν ἐσομένων), с будущими поколениями. Отрывок не в одном только этом месте отзывается сильно риторикой.

Разведчики – οι πρόσϰοποι – быть может, те из туземцев, которые не оставили каравана вследствие трудностей пути.

Мы шли по неприятельской земле – зло грозило нам одинаково как от зимы, так и от врагов: διὰ πολεμίας ὲπορευόμεϑα γῆς – ἐν όμοίῳ τό τε τοῦ χειμῶνος ϰαί τό τῶν πολεμίων ὺφωρᾶτο ϰαϰόν.

Второй отрывок и объяснение к нему

1. «[Именно ради этого и северные берега Дуная]. Только тогда мы решились начать войну с варварами, или, если уже следует сказать сущую правду, мы отступили (перед ними) из опасения, чтоб они, предупредив, не истребили нас (не покончили с нами), и мы рассудили (за лучшее) противостоять им (здесь) сколько возможно, между тем как они самым бесчеловечным образом разоряли и губили всех, подобно некоторым диким зверям, везде проявляющим свою ярость. Им не была доступна какая-либо пощада даже в отношении к самым близким, и они не считали нужным совершать убийство с каким-либо разбором или вниманием к справедливости; напротив, злым и бесполезным образом задумали они сделать из [нашей] их земли – как говорится – добычу Мисян. Рушилась прежняя их справедливость и законность, – тогда как сперва они оказывали к ним наибольшее уважение, и вследствие того сами они достигли величайших трофеев, а города и народы добровольно приступали к ним (присоединялись к ним). А теперь, как будто наоборот, им сопутствовала несправедливость и бесправие в отношении к подданным. Вместо того, чтобы заботиться о благе подвластных городов и к собственной выгоде управлять ими в добром порядке, они положили поработить и разорить их. Жалуясь на своих властителей и ясно доказывая, что они ни в чем не повинны, эти люди (то есть, подданные) добивались только того, чтобы они были оставляемы в живых. Похоже было на то, как будто разразился какой сильный злой порыв, так что для человечества, казалось, наступил потоп, и грозило самое страшное разрушение как бы вследствие землетрясения или какой неожиданной и роковой (открывшейся) бездны. Более десяти городов лишились своего населения, не менее пятисот селений превратились в пустыню: словом, вся соседственная и близкая к ним область как будто после бури лежала в развалинах; люди, ни в чем не повинные, под предлогом (нарушенной) клятвы сделались добычею насилия и меча».

2. «Жестокая судьба привела, наконец, и к моей области ту заразу, которая злым образом губила всех и уж обошла (кругом) моих несчастных соседей. Я заранее ожидал этого прежде, и уже принимал всякие меры предосторожности, чтоб она не захватила, нас врасплох, или чтобы внезапным тайным появлением не нанесла нам гибели. Когда ж опасность наяву пришла к нам, и когда все ясно сознали, что дело идет теперь о нашей жизни, то я тогдашнюю язву отвратил наиболее мудрым способом, как только умел, хотя при этом я сам едва не подвергся последней опасности (едва не рисковал своею жизнью). А что касается времени, затем последовавшего, то у нас с варварами без всякого (предварительного) объявления началась война, причем они уже не вступали с нами в сношения, хотя я тысячи раз посылал к ним предложения о перемирии, и уже между нами дело не обходилось без оружия. И вот война тотчас началась, и наступление зимы было близко, ибо солнце находилось недалеко от зимнего поворота. Между тем варвары, собравшись большими силами, вторгнулись в нашу землю с конным и пешим войском, думая захватить нас при первом нападении и рассчитывая на слабость нашей страны и на нашу оробелость. Их предположения были довольно основательны, так как мы имели местопребывание в городе совершенно разрушенном и делали вылазки скорее из (открытого) селения, чем из настоящего города. [Но, потеряв многих из своих и подвергшись посрамлению, к вечеру они ушли, побоявшись, (поопасшись) утра. Ибо против пехоты и я сам противопоставил стрелков из лука, а против конницы – конницу, разделив войско на две части]. Потому что эта земля ранее того была уже разорена самими варварами и превращена в совершенную пустыню, при чем они разрушали до основания и стены; и только тогда я первый пришел к мысли снова поселиться в Климатах. Итак, из находящихся на лицо материалов я выстроил подле него сперва одну крепостцу, имея в виду, что отсюда легко будет населить (занять) и весь остальной город».

1. Именно ради этого и северные берега Дуная: ϰαὶδιὰ τοῦτο γὰρ ϰαὶ τὰ βόρεια τοῦ ’Ίστρου. Слова эти, хотя и зачеркнутые, весьма важны для объяснения отрывков. Они указывают на место, где совершаются события, непосредственно затем описываемые. Мы видим из них, что, приступая к изложению враждебных отношений своих к варварам, автор имел прежде всего в своей мысли север Дуная, его северные берега или же страны. Нужно думать, что зачеркнутые слова зачеркнуты только потому, что затрудняли дальнейшее построение Фразы, а не потому, чтобы мысль автора приняла другое направление, перескочила от Дуная к северным берегам Крыма. Другие случаи такого же рода, то есть, исключения и вымарывания первоначальных фраз и речений, говорят в пользу того предположения, что только требования стиля или ясности заставили автора изменить фразу, которая ему представилась при первом замахе, но потом показалась неловкою или неудовлетворительною для выражения мысли.

Мы отступили: ἀπέστημν = recessimus ab illis (Hase); мы отделились от них (Попов). Η.П. Ламбин, согласно с русским вольным изложением, переводит эти слова «отстали от нее», объясняя их так, что Херсонцы со своим правителем были сначала в связях, в сношениях, в союзе с варварами, то есть, с Русью, а потом отстали от союза, увидев его невыгоду для себя. Гораздо проще понимать выражение ἀπέστημεν в его первоначальном физическом значении: «стали вдали, удалились, отступили». Автор хочет сказать, что собственно он не мог вести наступательной войны (πολεμεῖν), идти вперед на врагов, а должен был ограничиться более скромным образом действий, то есть, оборонительною войною, и для этого отступил, остановился вдали от варваров. Только при таком объяснении будет понятна оговорка, сделанная к слову «воевать, начать войну» и заключающаяся во фразе ἢ εἰ δεῖ τι τἀληθῆ φάναι – ἀπέστημεν («или, если следует сказать правду, отступили»), а также и ближайший мотив действия, обозначенного словом άπέστημεν, – мотив, выраженный придаточным предложением: δείσαντες τὸ μὴ φθῆναι ὺπ’ αὐτῶν ἀναιρεϑέντες («опасаясь, чтоб они, предупредив, не истребили нас»). Это гораздо больше, чем убеждение в невыгоде союза. Глагол ἀφίστημι встречается два раза уже в первом отрывке: ύπνος – ϰαὶ τὰ ἐξ ὀνείρων φαντάσματα – ἀπέστησαν («удалились», оставили нас); τοῦ φροντίζειν ϰαὶ τοῦ πονεῖν ἀποστάντες («удалившись», «освободившись от забот и трудов»).

Им не была доступна какая-либо пощада даже в отношении к самым близким: Ουδὲ γὰρ τῶν οίϰειοτάτων φειδώ τις εἰσῄει αὐτῖς = Nulla his inerat vel erga coniunctissimos continentia (Hase); «они не делали никакой пощады даже и ближним своим союзникам» (Попов). А.А. Кунак замечает, что на древнегреческом языке οί οἰϰειότατοι суть принадлежащие к семейству, домочадцы, и затем, в более обширном смысле, соплеменники, сородичи. На этом основании он полагает, что и нападающие свирепствующие варвары, и страдавшие от них жители городов и вообще страны были единоплеменники, то есть, по его толкованию, Хазары (О записке готск. топарха, стр. 116). Образцом византийского словоупотребления лучше всего может служить именно Агафия, сочинения которого так ревностно изучались в конце X века. Царь Колхиды, Губаз, вероломно убитый римскими генералами императора Юстиниана, и его подданные Грузины (οί Κόλχοι) не были одноплеменны с Греко-Римлянами, а между тем отношения их к империи постоянно обозначаются термином οί οἰϰεῖοι, οί οίϰειότατοι. Так, в своей обвинительной речи, произносимой пред судебною императорскою комиссией, Колхи, стараясь доказать, что безнаказанность злодейства вредно подействует на расположение всех союзников (ἅπαν τὸ ξυμμαχιϰόν), говорят: «Не разорвут ли они договора, если подумают, что вы были участниками злодеяния? Не рассудят ли, что если вам совсем непричастна пощада и справедливость даже к самым близким – то едва ли вы останетесь надежными для чужеплеменников и посторонних»: λογιζόμενοι ώς εἴ γε πρὸς τοὺς οἰϰειοτάτους ύμῖν ϰαὶ ξυνήϑεις φειδοῦς ήϰιστα μέτεστι ϰαὶ διϰαιοσύνης, σχολῇ γε ἂν βέβαιοι διαμενεῖτε πρὸς τούς ἀλλογενεῖς ϰαὶ ὀϑνείους (ρ. 297, 15 Dind.). Впрочем, здесь построение Фразы еще как будто указывает на противоположение του οὶϰειότατοι τῷ ἀλλογενεῖς, и она скорее может быть интересна по ее крайне заметному родству с выражением нашего топарха. Дальнейшие примеры: наказав преступников, Римляне докажут, что они не суть предатели своих (союзников) (προδόται τῶν οἰϰείων р. 298, 2). Убийцы Губаза сделали все, чтобы вооружить против Римлян тех, которые прежде наиболее к ним были близки: τοὺς πρῴην οἰϰειοτάτους. Здесь οί οἰϰειότατοι противополагаются уже чуждым и еще незнакомым народам (р. 300, 4: τὰ ξένα ϰαὶ οὔπω γνώριμα τῶν ἐϑνῶν). В других местах у того же Агафии: р. 212, 20: ἐπὶ τῇ τῶν οἰϰείων προδοσίᾳ – об изменниках, передающих врагам известия из своей армии; р. 212, 32 sq.: παρὰ τοῖς οἰϰειοτάτοις = τοὺς φιλτάτους (несколько выше) о лицах, сопровождающих персидского генерала в походе, но не живущих с ним, по-видимому, вместе; просто в значении самых близких друзей р. 251, 23: τὴν εὔνοιαν προς τὸ οἰϰεῖον ϰαὶ ἔνσπονδον – в смысле союзников; ρ. 294, 3 (опять о Губазе, но здесь не в личном значении): φίλον – ϰαὶ ξυνήϑη ϰαὶ ξύμμαχον ϰαὶ όμοδίαιτον ϰαὶ όμόσπονδον – ϰαὶ τί δὲ οὐχὶ τῶν οἰϰειοτάτων ϰεϰτημένον; ρ. 340, 31: ἐϰ δὲ ίϰέτου ϰαὶ ξένου ϰηδεστὴς βασιλέως ϰαὶ οἰϰειότατος – в противоположность к ξένος, чужой = близкий, а здесь, пожалуй, и родственный. Предпоследний пример ясно показывает, что можно быть οἰϰεῖος и даже οἰϰειότατος кому-нибудь по различным отношениям: по дружбе, по союзу, по образу жизни, по договору и т. д. Οἰϰειότατος значит вообще самый близкий в каковом бы то ни было отношении; в нашем отрывке, где речь идет о союзниках, оно означает самых лучших союзников или самых верных союзников.

Задумали сделать из их [нашей] земли – как говорится, добычу Мисян: ἀλλὰ τὴν Μυσῶν λείαν ϰαλουμένην ϑέσϑαι τὴν αὐτῶν [ήμῶν] γην – μεμελετήϰεσαν. – Замечательно, во-первых, то обстоятельство, что земля, опустошаемая варварами и населенная ближайшими их союзниками, первоначально была названа нашею, то есть, греческою страной, и только одумавшись, автор счел за лучшее признать ее принадлежащею им, то есть, варварам: как будто дело идет о такой стране, на которую права владения были несколько сомнительны или спорны. Αυτών не относится к οἰϰειοτάτων (союзникам), а именно к самим варварам: они опустошали таким образом свою землю. Что касается до выражения «добыча Мисян», то, конечно, автор Отрывков о варяжском вопросе (А. С. Гедеонов) сделал ошибку, увидев в нем прямое указание на Болгарию, точно так как эту же ошибку, но только при гораздо менее смягчающих обстоятельствах сделал и византинист Лебо (Le Beau, Histoire du Basеmpirе, XIV, 433; cp. Hase, Notae in Leon. Diac., p. 408). Уже Газе указал, хотя и по другому поводу, но в том же самом издании, в котором читаются отрывки, что λεία Μυσών есть просто греческая поговорка, proverbium, и сообщил при этом ссылки на сборники греческих пословиц См. Corpus paroemiographorum gr., ed. Leutsch et Schneidewin, t. I, 122, 15 cum not.. Ошибка г. Гедеонова указана Η. П. Ламбиным и А. А. Куником. Но если «добыча Мисян» и не есть еще добыча Болгар, не смотря на обычное именование Болгар Мисянами у Византийцев, все-таки страна, из которой варвары хотели сделать добычу Мисян, может быть признана Болгарией на основании других, более положительных соображений.

Рушилась прежняя их справедливость и законность, тогда как сперва они оказывали к ним наибольшее уважение, и вследствие того они сами достигли величайших трофеев, а города и народы добровольно приступали к ним: Ἀνατέτραπτο γὰρ τὸ πρὶν αὐτοῖς ἶσον ϰαὶ δίϰαιον ἃ δὴ περὶ πλείστου τιμῶντες τὸ πρότερον τρόπαιά τε τά μέγιστα ϰατωρϑώϰεσαν, ϰαὶ πόλεις ϰαὶ ἔϑνη αὐτεπαγγέλτως προσῄεσαν αὐτοῖς = Evanuerat superior eorum aequitas et iustitia: quas praecipue colentes tropaea antehac maxima statuerant, adeo ut civitates et gentes ultro accederent illis. – Слова в высшей степени замечательные, если даже в них и не заключается того иностранного и почти современного свидетельства о признании Варягов-Руси Новгородскими Славянами, которое находил здесь Η.П. Ламбин. Мы согласны с замечанием А.А. Куника, что такой в высшей степени почетный отзыв уже никак не мог быть применен к дикарям Печенегам (die wilden Pesnaere Нибелунгов), как это предположил было Д.И. Иловайский. Но точно так же мы не находим убедительными соображения, по которым лестный отзыв должен относиться к Хазарам. Нигде не найдем мы у Византийцев подобного отзыва о Хазарах, между тем как именно о Русских Византийцы последней четверти X столетия высказывают мнение, очень близкое к смыслу вышеприведенных слов. По крайней мере, Лев Диакон, современник или почти современник нашего топарха, заставляет русского князя Святослава в своей Доростольской речи к сподвижникам говорить следующее: «Исчезнет слава, до сих пор следовавшая за русским оружием, которому без труда покорялись соседственные народы и без кровопролития подчинялись целые страны, если мы теперь бесславно уступим Римлянам»: оἴχεται τό ϰλέος – о τῇ Ῥωσιϰῇ πανοπλία συνείπετο, τά πρό – σοιϰα ϰαταστρεφομένῃ ἔϑνη ἀπονητὶ, ϰαὶ χώρας ὃλας ἀνδραποδιζομένῃ ἀναιμωτὶ, εὶ νῦν ἀϰλεῶς Ῥωμαίοις ύπείξομεν (ρ. 151, 13). – Сравни также ρ. 140, 16: Ῥῶς-δόξαν παρὰ τῶν προσοίϰων ἐϑνῶν ἔχοντες έν ταῖς μάχαις ἀεὶ τῶν ἀντιπάλων ϰρατεῖν, и ρ. 150, 14: Ταυροσϰύϑαι – τὸ ἔϑνος – πᾶσι τοῖς όμόροις ἐπιτιϑέμενον ἔϑνεσι. «Народы подчинялись добровольно» или же: «были покоряемы без труда и кровопролития» – это, конечно, одно и то же, и помимо всяких других соображений, уж этот параллелизм выражений Льва Диакона и нашего автора склоняют нас в пользу общепринятого мнения, что в отрывке идет речь о Русских. Но не следует находить в нем больше того, что в нем действительно заключается. И.П. Ламбин напирает на выражение αύτεπαγγέλτως, которое, по его объяснению, может быть передано русским наречием самовозвестительно, и которое указывает, что общины и племена сами по своей доброй воле, возвещенной через посольство, подчинялись призванным князьям. Соображение остроумное, но уже слишком утонченное. Слово αύτεπαγγέλτως есть, конечно, сложное, составное слово, и вторая его половина напоминает существительное ἄγγελος, вестник; но производные и сложные слова редко удерживают конкретность значения, заключающегося в коренных и первообразных словах. Уже глагол ἐπαγγέλλομαι, находящийся в ближайшем родстве с интересным наречием, просто значит «вызываюсь что-либо сделать, обещаюсь» и не заключает в себе непременной идеи о посольстве. Сообразно с этим, αὐτεπαγγέλτως значит добровольно и даже своевольно. В таком смысле оно встречается у Агафии, и в таком же смысле и там же несколько раз употребляется соответствующее ему прилагательное; см. Agath. р. 298, 25: ϰαὶ τάναντία τῶν εὖ διατεταγμένων αὐτεπαγγέλτως ἐξειργασμένοι (своевольно); ρ. 254, 16: ἐς ξυμμαχίαν αὐτεπάγγελτον προσλαμβάνοντες (добровольный); cp. ρ. 258, 8: ἐς αὐτεπάγγελτον ἤλασαν ϰαϰοδαιμονίαν (своевольный), и т. д. Отмечаем, сверх того, другие сходные выражения у Агафии: р. 220, 21: Πέρσαις – τὰ μὲν πρότερα ἔϑη ἀνατέτραπται. ρ. 339, 10: ϰατὰ βαρβάρων τῶν προσοιϰούντων ἔστησε τρόπαια. ρ. 374, 12: ϰατὰ Βανδίλων τε ϰαὶ Γότϑων ἀνεστήσατο τρόπαια. Какие именно города и народы добровольно покорились (русским) варварам, на это (русская) история может дать не один, а несколько ответов; угадать, кого именно разумел автор записки, было бы слишком трудною задачею, да едва ли и необходимою для объяснения наших отрывков.

Несправедливость и бесправие в отношении к подданным: ἀδιϰία – ϰαὶ ἀμετρία ϰατὰ τῶν ὑπηϰόων = iniustitia et intemperantia adversus subditos. Подданные и далее «подвластные им города» (ϰαὶ πόλεις ὑπηϰόους) – выражения сами по себе совершенно простые и не требующие особого объяснения, особенно в виду дальнейших намеков самого автора записки. Из его слов, сейчас же затем следующих, видно, что положение этих «подданных» было нечто среднее между самостоятельностью и порабощением (ἀνδραποδίζεσϑαι), и что, управляя в добром порядке, завоеватели или властители могли извлекать себе из этого выгоды: ϰαὶ πόλεις ὑπηϰόους, ἀντί τοῦ ϑεραπεύειν ϰαὶ συμφερόντως εὐνομεῖν, ἀνδραποδίζειν ϰαὶ διαφϑείρειν ξυνέϑεντο. Газе переводит: neque ornare et ex re ipsarum administrare civitates dedititias, sed redigere in servitutem et excindere constituerant. Едва ли этот перевод во всем верен. Автор записки настаивает на том, что властители или завоеватели действовали именно безрассудно и без разбора, без соблюдения собственных своих выгод: ϰαϰῶς ϰαὶ ἀσυμφόρως, как он выразился выше. Власть, разумеется, не какая-либо отвлеченная, идеальная либо далекая, а напротив, весьма реальная и присутствующая на лицо. Она далее обозначается термином «игемонии». В словах «жалуясь на своих властителей» (σχετλιάζοντες ϰατὰ τῶν ήγεμόνων, conquerentes de dominis) под властителями разумеются не какие-либо начальники отдельных грабительских отрядов, а вообще властвующий народ; cp. Agath., р. 292, 13: τῷ Γουβάζῃ – ϰαταπροεμένῳτοὴς – ἀνέϰαϑεν ήγεμόνας, τοὺς Ῥωμαίους φαμέν, атакжер. 266, 29: пришлое господствующее население или же дружина завоевателя. Первоначально власть эта была довольно дружелюбною и справедливою, но затем произошел резкий поворот к самой свирепой и варварской жестокости. Наш автор не объясняет причины этой перемены, представляет ее следствием какого-то неразумного, стихийного и слепого порыва. Но с точки зрения варваров, по-видимому, было не так: их прежние союзники или подданные как будто в чем-то оправдывались, а они их в чем-то обвиняли или подозревали. Сюда относятся следующие выражения: ώς οὺϰ ἀδιϰοῖεν βεβαίως δειϰνύντες οί ἄνϑρωποι (seque nihil mali commisisse liquido demonstrantes) и ниже: ἄνϑρωποί τε, ήδιϰηϰότες μηδέν, προβληϑέντες ὲπ’ ὀμωσία, χειρῶν ἔργον ϰαὶ ξίφους ἐγένοντο (incolae innocentes, pactis iuratis traditi, manibus obtruncabantur gladiisque hostilibus: у Попова отмеченные разрядкой слова оставлены без перевода). Выражение προβληϑέντες ἐπ’ όμωσίᾳ не отличается ни правильностью, ни ясностью. Самое слово ὸμωσία не встречается у классических писателей и не может быть отыскано в словарях (его нет в Thesaurus liuguae graecae). Но легко догадаться, что оно означает клятву и стоит, вероятно, вместо όρϰ-ωμοσίᾳ (в Новом Завете), ὃρϰος или ὃρϰια. Газе перевел выражение ἐπ’ όμωσία – pactis iuratis, понимая его как условие, на котором были передаваемы или сдаваемы жители городов и сел, разоренных варварами. В таком случае нужно будет признаться, что и глагол προβάλλομαι употреблен нашим писателем в весьма необычном значении. Нам кажется, что будет проще придавать ему значение, требуемое и самой связью речи, значение «обвинять»: προβληϑέντες значит обвиненные (προβληϑέντες ἀπέϑανον, Polyb. IX, 17). Тогда выражение ἐπ’ όμωσία будет выражать причину или основание обвинения, и όμωσία должно заменять или слово ἐπιορϰία = нарушенную клятву, или же ξυνωμοσία = заговор. По-видимому, автор записки хотел избежать неловкого выражения ἐπ’ ἐπιορϰία и только ради этого употребил совсем неизвестное слово. Итак, подданные варваров (Русских) были заподозрены или только обвиняемы своими властителями в нарушении клятвы или присяги. Но в самом значении глагола προβάλλομαι заключается указание на то, что обвинение не было справедливо, а служило только предлогом; так, по крайней мере, хочет представить дело автор.

2. Жестокая судьба привела, наконец, и к моей области. – В первой главе второго отрывка описывались бедствия, которые обрушились на соседей топарха – τὰ γείτονα ϰαὶπλησιόχωρα ήμῶν = τοῖς ταλαιπώροις ἡμων ἀστυγείτοσι (vicinitates et confinia nostra = infelices conterminos nostros). Во второй говорится об опасностях, которые от тех же варваров грозили самой области топарха (πρὸς τὴν ἐμὴν αρχήν). Употребление слова ἀρχή в смысле государства, империи, области, находящейся под чьей-либо властью, очень обыкновенно (= δύναμις ϰαὶ χώρα). Без особенной нужды Газе переводит по- латыни – ad praesidium meum, к моему посту, лагерю, укреплению, защите; далее слово ἀρχή заменено словом γῆ, земля (ἐσέβαλον εὶς τὴν γῆν ήμῶν, in regionem nostram, вторгнулись в нашу землю).

Я ожидал этого и прежде: ύφορώμενον μὲν ἐμοί ϰαί πρότερον = Quam quia iam antehac eram veritus. Несмотря на сходство выражений, едва ли здесь идет речь о тех же самых опасениях, которые чувствовал автор во время путешествия после переправы через Днепр. Там было сказано: τὸ τῶν πολεμίων ύφωρᾶτο ϰαϰόν, зло было ожидаемо, грозило нам от врагов. Хотя враги могут быть одни и те же, но моменты, по-видимому, различны, как различны места, в которых находился автор тогда и теперь. Тогда он был в неприятельской земле, теперь говорит об опасениях за свою область и представляет себя в ней находящимся.

Отвратил наиболее мудрым образом, как только умел, хотя при этом я сам едва не подвергся последней опасности: σοφώτατ᾿ ώς εἶχον ἀπεϰρουσάμην, ἐμοῦ ϰαίπερ τὰ ἔσχατα παρὰ μιϰρὸν ϰινδυνεύσαντος = quam aptissime poteram repuli, quamvis in extremum paene periculum adductus. «Как скоро оно (бедствие) приблизилось к нам и жизнь наша была в крайности, то я отразил его, несмотря ни на какую опасность» (Попов). Слова «хотя я сам при этом подвергался последней опасности» могут, по-видимому, относиться к тем крайним опасностям, которые описаны были в первом отрывке; тогда наш автор действительно рисковал своею жизнью. Но едва ли из этого следует заключать, что неприятели в первый уже раз были отражены силою, и что, следовательно, в первом отрывке описана военная экспедиция. При глаголе άπεϰρουσάμην, «отразил», стоит выражение σοφώτατ’ ώς εἶχον, а не ἀνδρειότατα, «мудрым образом», а не «мужественно, храбро», так что мы можем догадываться, что опасность была отвращена каким-либо дипломатическим способом, то есть, сношением, переговорами либо с повелителем самих варваров, грозивших нападением, либо с каким-либо другим народом, способным остановить «варваров» или помешать им.

А что касается времени затем последовавшего: То δὶ ἀπὸ τούτου = Verum inde. Отсюда видно, что отражение, устранение опасности предшествовало тем событиям, тем прямым столкновениям с варварами, которые должны описываться далее, и которые соответствуют прямой, открытой войне, упомянутой уже в начале второго отрывка. Вообще порядок изложения у нашего автора представляется на первый взгляд несколько запутанным и требует особенного внимания. Уже во втором отрывке он три или, по крайней мере, два раза возвещает наступление одного и того же события, то есть, открытой войны с варварами, и всякий раз отклоняется от рассказа о ней желанием сделать те или другие объяснения. В начале отрывка сказано: «только тогда мы решились воевать с варварами», а затем описывается поведение варваров, вследствие которого столкновение сделалось неизбежным:

1) Они свирепствовали против своих собственных подданных, находящихся в соседстве с (греческою) областью топарха.

2) Они уже грозили и самой его области, хотя на первый раз их нападение и было отвращено. Таким образом, действие, обозначенное словами: «я отвратил тогдашнюю язву и подвергся при этом последней опасности», в самом деле выходит из порядка событий, начинающихся объявлением войны со стороны самого топарха, и может быть считаемо тем путешествием, которое описано в первом отрывке.

Между нами началась война без (предварительного) объявления, при чем они уже не вступали с нами в сношения: πόλεμος – ἀϰηρυϰτί – ἐγένετο, ἐν ᾠ οὔτε ἐπεμίγνυον ἔτι παρ’ ήμῖν. Внешним образом выражения напоминают слова Фукидида в конце первой, а также в начале второй книги, которыми он характеризует отношение между Афинянами и Спартанцами пред началом Пелопоннесской войны: ἐπεμίγνυντο δὲ ὅμως-ϰαὶ παρ’ ἀλλήλους ἐφοίτων, ἀϰηρύϰτως μὲν, ἀνυπόπτως δὲ οὔ (I, 146). – Ἄρχεται δὲ ό πόλεμος ἐνϑένδε ἤδη-, ἐν ᾧ οὔτε ἐπεμίγνυντο ἔτι ἀϰηρυϰτί παρ’ ἀλλήλους (II, 1). Здесь ἀϰηρυϰτί означает такое положение двух сторон, когда, несмотря на их глухие враждебные отношения, на ссору (διαφοραί – πρὸ τοῦ πολέμου), обычные связи еще не прерваны, и взаимные сношения совершаются без соблюдения формальностей, соблюдаемых во время войны, то есть, без по средства герольда и его жезла (ἄνευ ϰηρυϰείου). Но фразеология нашего автора, заимствованная у Фукидида, конечно, путем школьного предания и школьного образования, не имеет, очевидно, надлежащего точного смысла. Далее сказано, что, по крайней мере, с одной стороны всякие сношения были прерваны; а затем, когда идет речь о другой стороне, весьма неловко в стилистическом отношении после ἀϰηρυϰτί = без герольдов, поставлено ἐϰηρύϰευον (посылал герольдов) – с герольдами. Слово ἀϰηρυϰτί может также обозначать такое положение воюющих сторон, когда уже не допускаются никакие сношения, не принимаются никакие мирные предложения, даже делаемые чрез герольдов, одним словом – войну непримиримую (πόλεμος ἄσπονδος ϰαὶ ἀϰήρυϰτος). Такой смысл имеет фраза у Льва Диакона (р. 29, 20): ἀϰήρυϰτον ἐπέφερε πόλεμον. Но и это значение не идет к нашему отрывку: из дальнейших слов следует, что пока не было еще непримиримой войны, и положение точнее обозначалось мирными попытками с одной стороны, перерывом сношений с другой, и только некоторыми враждебными столкновениями (οὔτε ἀμαχητὶήμεν, nec sine praeliis mutuis res gesta est, между нами дело не обходилось без оружия), при чем варвары еще и не вторгались собственно в область топарха. Мы решились, поэтому перевести слово άϰηρυϰτί ближе к его первоначальному простому этимологическому значению: «без возвещения, без предварительного объявления», тем более, что и в классическом языке такое значение имеет себе аналогию (у Геродота, V, 81), и у образцового византийского писателя, то есть, у Агафии, встречается нечто подобное: р. 209, 19: ἐσβολὰς ἀϰηρύϰτους в противоположность к ἐμφανεῖς παρατάξεις, следовательно, более тайные неожиданные набеги в противоположность открытым, правильным сражениям. И Зонара XVII 24, р. 168, 4Dind. в рассказе о нашествии Русских в 1043 г. употребил выражение: ἀϰήρυϰτον ἐπέσεισε πόλεμον в подобном же значении (= ἀπροφάσιστον πόλεμον Пселла р. 130, 3 ed. Lond.). Итак, греческий топарх имел дело с такими варварами, от которых можно было ожидать соблюдения известных международных обычаев, или с таким их предводителем, который как будто должен был сказать: «иду на вас». Во всяком случае, в объясненных нами предложениях, наш автор имел намерение обозначить некоторый промежуток между приближением первой опасности, устраненной каким-то мудрым способом, и наступлением явной открытой войны: это был промежуток недружелюбных, враждебных отношений, военных случайных столкновений, но еще не прямой, заявленной или непримиримой войны. Скоро, однако, глухая борьба, неоткрытая война превратилась в явную войну.

И вот война тотчас началась: Καὶ ό μὲν πόλεμος εὐϑὺς ἤρξατο. Член стоит здесь при слове «война» или потому, что эта война рассматривается как прямое продолжение сейчас описанных враждебных отношений (обозначенных просто словом πόλεμος без члена), или же скорее потому, что автор, после отступления, сделанного для объяснения предшествовавших обстоятельств, снова пришел к тому пункту, которым начал свой второй отрывок, то есть, к войне, которую он решил вести или, лучше сказать, встретить: эта война и началась. Итак, πολεμεῖν ἔγνωμεν (bellum inferre decrevimus)... ϰαὶ ό μὲν πόλεμος εὐϑὺς ἤρξατο (ita bellum continuo exarsit), – вот два прямо связанные, непосредственно один за другим следующие момента. Эта связь, очевидно, остается, если даже примем в расчет и πόλεμος ἀϰηρυϰτί = враждебные действия, предшествовавшие открытой войне. Отсюда опять следует, что устранение первой опасности было достигнуто не путем военных действий против варваров. Война началась, как сказано далее, при начале зимы, когда солнце было уже не далеко от зимнего поворота. В тексте стоит χειρινῶν, но, очевидно, читать следует χειμερινῶν (то есть, τροπῶν), как это и предложил Газе. Затем, это слово вместе с предыдущими было зачеркнуто, опять написано и снова зачеркнуто.

Вторгнулись в нашу землю с конным и пешим войском: ἐσέβαλον εἰς τὴν γῆν ήμῶν, ίππιϰῷ τε ἅμα ϰαὶ πεζῷ. Уже выше было замечено, что «наша земля» есть то же самое, что и «моя область» (ἡ ἐμὴ ἀρχή), упомянутая выше. Но сверх того не следует упускать из виду, что и земля, принадлежащая соседям, в которой ранее свирепствовали варвары, могла быть названа тоже «нашею землею», то есть, конечно, греческою: по крайней мере, так выразился было наш автор. Особенного внимания заслуживает «конное и пешее» войско. Мы уж обнаружили свою склонность под «варварами», которые покорили себе много городов и стран, а потом стали свирепствовать против своих подданных, – разуметь Русских. Нужно предвидеть против этого такое возражение, что ни Славяне, которые с давнего времени жили в нынешней России, ни варяжские мореходы не были конниками. О последних говорится, что «они верхом ездить не умели». А что касается Славян, то еще Тацит (Germ. 46) сказал о Венедах, соседях Финнов, что они pedum usu et pernicitate gaudent и тем отличаются от Сарматов, in plaustro equoque viventibus. То же самое повторяет – чуть не через пятьсот лет после – и Прокопий (b. Goth. III, 14, 25) об Антах и Славянах: πεζῆ – ἐπὶ τοὺς πολεμίους – ἴασιν (pedibus tendunt in hostem). Спустя четыре века с половиною, Лев Диакон снова говорит о Скифах, то есть, о Руси Святослава, что они пехотинцы, и сражаться на лошади для них дело непривычное, потому что они в этом не упражняются (р. 134). То же самое повторено у него еще раз прямо о Руси: «народ, сражающийся пешком и совсем не умеющий ездить на коне» (р. 140, 22; см. еще р. 150, 10). Этого достаточно, чтобы признать предпочтение к пешему бою совершенно серьезным и прочным признаком Славян и Русских, достаточно вполне для обличения несостоятельности фантастической роксоланской теории¹⁵⁷. Но это нисколько не может помешать нам видеть

Русских в лице «варваров» нашего отрывка. Пеший народ все-таки скорее способен сделаться конным, чем степной наездник – превратиться в пехотинца. Лев Диакон принимается ровно четыре раза говорить о неспособности Русских к конному бою; но, по крайней мере, один раз он уже делает ограничение. Во время Доростольской осады Скифы (разумеется – Русские) сделали вылазку на лошадях, и по этому случаю Лев Диакон замечает, что здесь в первый раз они явились в таком виде, то есть, конными, а вообще имеют привычку сражаться всегда пешком, и так далее (р. 143, 16). Впрочем, возражение, нами предполагаемое, еще легче может быть устранено указанием на обычай русских князей нанимать конницу у тюркских степных народов. В войне Святослава с Греками его союзниками были Печенеги и Угры.

Мы имели местопребывание в городе, совершенно разрушенном: ἐπὶ ϰατεσϰαμμένη πόλει τὴν οἴϰησιν ποιουμένων ἡμῶν. Выше было сказано, что варвары могли рассчитывать на слабость стены, которая защищала топарха; далее разрушенный город сравнивается с открытым селением, на которое он более походил. Все это просто, хотя и не лишено значения. Совершенно верно замечание А. А. Куника, что тут не может идти речь о Корсуни. Но особенного внимания требует то, что следует далее. Во-первых, автор записки здесь же написал было о нападении и отражении варваров. Затем он написанное и обозначенное в нашем переводе скобками зачеркнул, но только для того, чтобы перенести те же самые слова – даже с теми же грамматическими ошибками (ἀποβαλλόντες вместо ἀποβαλόντες) – на другое место (в начале третьего отрывка). Причина, почему он сделал это, совершенно очевидна. Он опять почувствовал потребность воротиться назад, сообщить некоторые объяснения, заимствованные из прошедшего. Мы находились в разрушенном городе, – скорее в селении, чем в городе: далее идет речь о том, как это случилось, то есть, кем был разрушен город, и как в него попали осажденные... Одним словом, все то, что будет следовать до нового повторения слов, заключенных здесь, все это будет относиться к предыдущему времени. Но и внутри этого промежуточного вставочного места должны быть отличаемы два или три различные момента: 1) территория, где находилась крепость, была разрушена теми же самыми варварами; 2) после автор записки избрал здесь место для поселения, решился восстановить город и начал строить пока крепостцу; 3) когда крепостца была выстроена, и весь город стал населяться, тогда началась война... Последний момент указывается уже в третьем отрывке, который сейчас следует. Там снова, еще раз, повторена будет фраза о начатии войны: ϰαὶ ό πόλεμος ἤρξατο. Следовательно, крепостца строилась, и город восстановлялся в то время, когда варвары свирепствовали по соседству над своими союзниками и подданными, или вообще когда они там утвердились. А опустошение территории и разрушение старых городских стен относится ко времени более раннему, вероятно, ко времени первого появления варваров в подразумеваемых местах. Был ли здесь автор наших отрывков во время этого опустошения? Принадлежала ли вообще эта территория Грекам и была ли в их руках тогда, когда здесь хозяйничали прежде варвары? Ясного ответа на эти вопросы нет. Но, судя по равнодушному тону замечания о разорении территории теми же самыми варварами, можно думать, что это мало касалось нашего топарха и вообще интересов его верховного правительства. Прибавим, что, быть может, глагол ἀπέστημεν (отступили) в начале объясняемого отрывка относится к избранию автором нового пункта для своего поселения (именно в прежде разрушенном городе).

Эта область (земля) ранее того была уже разорена самими варварами: Ἡ γῆ γὰρ προϰατέσϰαπτο παρ’ αυτῶν τῶν βαρβάρων = Vastata enim prius fuerat ab ipsis barbaris regio. Ἡ γῆ – прежде говорилось ή γῆ ἡμῶν, наша земля. Автор до такой степени любит повторять одни и те же обороты и слова, что, быть может, опущение слова ἡμῶν (наша) не лишено значения...

Причем, они разрушали до основания стены: ἐϰ βάϑρων αὐτῶν ϰαταβαλλόντων τὰ τείχη = muris solo aequatis. Почему сказано разрушали, а не разрушили (ϰαταβαλόντων)? Были ли еще другие города и другие стены в этой территории или области (γῆ), разоренной варварами? Или же здесь такая же ошибка в правописании, какая сделана автором еще два раза в рукописи (ἀποβαλλόντες вместо ἀποβαλόντες: примечание Газе на стр. 501 и 503)? Нам кажется вероятным последнее.

И только тогда я первый пришел к мысли поселиться в Климатах: ϰαὶ τότε ἀρχὴν ἐμοῦ πρώτου πάλιν οἰϰῆσαι τὰ Κλήματα διαvoησαμέvou = ego antem tunc demum habitare denuo Clemata primus constitueram. Попов: «Тогда я решился поселиться в Климатах». – Τότε ἀρχήν (tunc demum; ἀρχήν = έξ ἀρχῆς с начала), то есть, после того, как область была разорена, и стены города были разрушены, ἐμοῦ πρῶτου: итак, до разорения города варварами ни сам топарх, ни его предшественники не имели в нем своего местопребывания, как мы это и выше предполагали, но тем не менее город был населен. Вместо οἰϰῆσαι (habitare) сам Газе предлагает поправку οἰϰίσαι (instaurare): поправка совсем не нужная. А. А. Куник, принимая ее, указывает на заключительное слово разбираемого отрывка (οἰϰισϑήσεσϑαι); но там глагол οἰϰίζω – instaurare – совершенно на месте, потому что идет уже речь о восстановлении разрушенных стен, а здесь идет речь о решении поселиться в данном месте.

Οἰϰῆσαι = οἴϰησιν παήσασϑαι, выражение, употребленное двумя строками выше. В третьем отрывке опять стоит: ᾠϰεῖτο γάρ ή πόλις. У Льва Диакона точно так же употребляется глагол οἰϰέω в виде глагола действительного (transit.): ἀπελαϑέντα πρὸς τῶν Σϰυϑῶν-αὖϑις ϴετταλίαν οἰϰῆσαι (ρ. 150, 8 об Ахиллесе). У других византийцев: ὃς (о св. Платоне) ϰαὶ τὸν Ὄλυμπον ἐϰ νέου οἰϰῶν (Vita Theodori Studitae, c. IV: Patrol. gr. 99, 121). Καὶ ἐξελϑὼν ἀπὸ Ῥώμης οἴϰησεν τὴν Ῥαβένναν (о Теодорике готском Chron. Paschale I, ρ. 605, 9 Bonn.) и т. д. Итак, топарх первый из представителей (греческой) власти поселился в Климатах. Климаты – Κλήματα – это, очевидно, тот город (πόλις), стены которого некогда были разрушены варварами до основания, и который, вследствие разрушения, имел более вид селения (ϰώμη), чем города. Существовал ли когда-нибудь в Крыму город Климаты, об этом мы рассуждаем далее. Но здесь же мы заметим, что невнимательность к значению, в котором употребляется в наших отрывках слово Κλήματα, было главною причиною неверного объяснения любопытного документа.

Второй отрывок кончается словами: Τοίγαρτοι φρούριον μὲν τὸ πρῶτον ἐϰ τῶν ἐνόντων ἐξῳϰοδόμησα παρ’ αὐτήν, ώς ὲϰ τούτου ρᾳδίως ϰαὶ τὴν ἄλλην ἄπασαν πόλιν οἰϰισϑήσεσϑαι = Quare in principio iuxta oppidum pro facultatibus feceram castellum, quod inde facile reliquam quoque civitatem instaurari posse...

Ἔϰ τῶν ὲνόντων Газе переводит pro facultatibus (по возможности), но здесь, кажется, τὰ ἐνόντα имеет более конкретный смысл – то, что тут было, находящиеся на лицо материалы. παρ’ αὐτὴν, то есть, πόλιν, хотя собственно местоимение относится к τὰ Κλήματα (согласование по смыслу). Далее же τὰ Κλήματα прямо получает титул города (ἄλλην – πόλιν).

Третий отрывок и объяснения к нему

«И она (крепость) была выстроена с большею поспешностью и ограждена была рвом, и вместе с тем... началась война. Крепость была разделена между отдельными семьями, и в ней было положено на сохранение все наиболее ценное; а то, что затем оставалось, было помещено вне ее, в другой ограде города. Ибо уж и весь город стал населяться; а крепость приготовлена была для того, чтобы спасать нас в большой опасности [сохранялось]. Но варвары, потеряв тогда многих и подвергшись посрамлению, к ночи ушли, поопасшись утра; а я вместе с зарею вывел войско с намерением вступить в бой. У меня было тогда немногим более ста всадников, а пращников и лучников не более трехсот. Не видя нигде варваров, я занялся тем, что при тогдашних обстоятельствах было полезно, воздвигая старую стену и научая своих лучше приготовиться к военным действиям. Вместе с тем я разослал гонцов к тем, которые держались нас, приглашая их к себе (и при этом) имея в виду принять окончательное решение. [Но боясь, чтоб опять с большею силою не при... И с большим войском не пришли, когда же составилось вече, о том, что я тогда сказал...]. Когда они пришли со всех сторон, и составилось вече из лучших людей, то я держал речь, в которой объяснял, каких господ (властителей) более нужно желать и, каких получив, какую пользу нужно стараться извлекать из них и вообще что теперь следует делать: о чем я говорил тогда и все то, что я сказал, было бы слишком длинно излагать здесь по порядку, если бы даже я и ценил это (свою речь) более всего.

«Но или потому, что они никогда будто бы не воспользовались благорасположением императорским и не заботятся более о эллинских обычаях, а прежде всего стремятся к независимости, или потому, что они соседят с тем, кто царствует на севере Дуная и, вместе с тем, могуч большим войском и надмевается силою в боях, и (потому, наконец, что) не отличаются по обычаям от тамошних (жителей) в своем собственном быту (так или иначе, но) они решили заключить с ним мир и передаться ему и сообща все подали голос, что и я должен сделать то же самое. Итак, дабы наши владения остались сохранными, я отправился к нему и был принят им наилучшим образом, как только всякий мог для себя пожелать. По возможности в краткой беседе я порешил с ним обо всем; и он счел это дело более всего важным, охотно дал мне опять всю власть над Климатами и присоединил к этому целую сатрапию, а сверх того, подарил в своей земле достаточные ежегодные доходы».

Третий отрывок, очевидно, составляет непосредственное продолжение второго. Крепостца, о которой было выше сказано, здесь представляется выстроенною. Когда... началась война: ϰαὶ ἅμα τούτων... ϰαὶ ό πόλεμος ἤρξατο = unaque cum his... bellum quoque incepit. На месте, означенном точками, стояло еще какое-то слово, но оно зачеркнуто так, что невозможно было разобрать его. Война, которая началась, есть та самая война, которая уже несколько раз возвещаема была нашим автором во втором отрывке (см. выше).

Город населялся: Ὠιϰεῖτο γὰρ ἤδη ϰαὶ ή πόλις ἅπασα = Habitabatur enim tunc urbs iam tota. Выше объяснено, какой город разумеется: это город, называемый Климаты. Ὠιϰεῖτο imperfectum в смысле inchoativi.

Сохранялось: ἐτηρεῖτο, – слово, которым должно было начинаться какое-то новое предложение, вероятно, относящееся к сохранению имущества или же к средствам охранения крепости и мер наблюдения за врагами. Но предложение не было докончено автором, а первое слово его осталось не зачеркнутым вследствие забывчивости.

Ἀλλ’ οἱ μὲν βάρβαροί τότε πολλοὺς αὐτῶν ἀποβαλλόντες ϰαὶ ϰαταισχυνϑηϑέντες ἀπῄεσαν πρὸς νύϰτα... Слова эти раз уже были написаны автором – во втором отрывке, но зачеркнуты там по известной нам причине см. стр. 169. Там и здесь автор написал ἀποβαλλόντες вместо ἀποβαλόντες. Далее: в первый раз было написано ϰαταισχυνϑέντες, что правильно, а во второй – ϰαταισχυνϑηϑέντες, что уже представляет грамматическую ошибку; πρός ἐσπέραν первой редакции заменено здесь словом πρός νύϰτα.

Поопасшись утра: φυλάζαντες τό περίορϑρον (у Газе: servato diluculo?).

Воздвигая старую стену: τεῖχος μὲν τό παλαιόν άνεγεί- ρων, то есть, стену города «Климаты», разрушенную варварами при прежнем их нашествии на территорию этого города, παλαιόν = ὲϰ τῶν ἐνόντων.

Я разослал гонцов к тем, которые держались нас: Πρὸς δὲ τοὺς ἡμῖν προσέχοντας δρόρῳ ϰήρυϰας ἔπεμπον = Eos autem qui ditionis nostrae erant, nunciis cursim missis arcessivi. Попов: «Я разослал к моим союзникам вестников с приглашением». – Мы думаем, что наш более буквальный перевод точнее передает смысл подлинника; ср. Agath. р. 252, 22: τούτοις оὖѵ, εἴπερ εὖ φρονοῦμεν, oὐ προσεϰτέον, οίς οὔτε τὰ τῆς γνώμης ἄριστα ξύγϰειται и т. д.; так говорится в речи, в которой союзники Римлян склоняются к отпадению от них (следовательно: не нужно держаться тех, которые не отличаются наилучшим образом мыслей). Ударение в приведенной фразе лежит на слове «нам» (ἡμῖν). Мы уже знаем из второго отрывка, что «соседственная и близкая область» (τὰ γείτονα ϰαὶ πλησιόχωρα ἡμῖν) находилась во власти или же союзе варваров, хотя она могла считаться также принадлежащею Грекам (см. выше стр. 158 объяснение слов: их [нашей] земли). Оставались, однако, вблизи Климатов такие обитатели, которые еще не перешли на сторону варваров, а продолжали быть верными другой власти. Видно, что их было не очень много, если они могли быть созваны так скоро посредством пеших гонцов (δρόμω ϰήρυϰας). Видно, что они не участвовали в обороне крепости и города Климатов и не были в числе тех «своих» (= τοὺς ἐμούς) людей топарха, которых он только что наставлял приготовиться к военным действиям. Итак, гарнизон крепости и его начальник, наш топарх, были здесь людьми чуждыми, пришлыми, как это и оказывается далее с большею ясностью. Наконец, и те, которые «держались» топарха и его земляков, не были особенно крепко привязаны к нему и уже готовы были передаться вслед за другими той же варварской власти.

Составилось вече из лучших людей: ἐϰϰλησίας ἐϰ τῶν ἀρίστων γενομένης. Вече из лучших людей, конечно, не есть вече (ἐϰϰλησία) в настоящем смысле этого слова. А что касается «лучших» людей, то нет общества или народа, среди которого такие лучшие люди не могли бы быть отысканы. Так, русский князь Святослав, заметив, что Болгары стали склоняться на сторону Греков, собрал тех из них, которые отличались родом и значением. Так как число явившихся на приглашение простиралось до 300 человек, то такое собрание тоже могло быть названо вечем, хотя оно в действительности и кончилось вероломным избиением болгарской аристократии. См. Leonis Diae, histor., р. 139: όρῶν δὲ Μυσοὺς τῆς ἐϰείνου μὲν ἑταιρείας ἀφηνιάζοντας, τῷ δὲ βασιλεῖ προσχωροῦντας, – τοὺς γένει ϰαὶ δυναστεία διαφέροντας συνειλοχὼς τῶν Μυσῶν, εἐς τριαϰοσίους ἀριϑμουμένους и т. д.

То я держал речь. – Содержание этой речи изложено слишком в общих чертах и притом несколько запутанно: ἃ μὲν εἶπον ἐγὼ τότε, ϰαὶ ώς οἵων δεσποτῶν μᾶλλον ἀντιποιεῖσϑαι προσήϰει, ϰαὶ πρὸς οἵους ἐλϑόντας τίνα ὠφέλειαν πειρᾶσϑαι ἀπ’ αὺτῶν εὑρίσϰειν, ϰαὶ τί ποιητέον ὲστί, ϰαὶ τἆλλα πάντα, ἅσα τότε εἶπον ἐγὼ, ἃ ϰαὶ παντὸς μᾶλλον τιμησαίμην, μαϰρὸν ἂν εἵη πάντα ἐφεξῆς λέγειν βούλεσϑαι = quos tunc ego sermones habuerim, qui domini potius essent expetendi, ad quos venire quamque commoditatem conari oporteret ab illis percipere, quid denique faciendum esset, et caetera universa tunc a me dicta, quae ipse quoque reliquis omnibus praestabiliora duxissem, longum est singula ordine dicere velle. – Построение периода здесь следующее: 1) ἃ μὲν είπον έγώ – ϰαί τάλλα πάντα, όσα τότε ειπον έγώ – μαϰρόν αν εἴη πάντα ἐφεξῆς λέγειν βούλεσϑαι: было бы слишком длинно, если б я захотел по порядку излагать то, о чем я тогда говорил, и все то, что я именно сказал тогда; 2) если б я даже и ценил это (то есть, свою речь) более всего (ἅ ϰαὶ παντὸς μᾶλλον τιμησαίμην); 3) тем не менее, краткие указания на то, о чем говорил (содержание речи: ἃ εἶπον), сделаны автором в следующих вставочных предложениях:

a) οἵων δεσποτῶν μᾶλλον ἀντιποιεῖσϑαι προσήϰει (каких господ нужно желать себе);

b) προς οἵους ἐλϑόντας (к каким господам они пришли);

с) τίνα ὠφέλειαν πειρᾶσϑαι ἀπ’ αὐτῶν εὑρίσϰειν (какую пользу они могут из них извлечь);

d) τί ποιητέον έστί (что следует делать).

Отсюда видно, что речь нашего топарха была построена по всем правилам риторики и, конечно, имела большое сходство с другими образцами византийского красноречия: известно, что это наследие древней свободной Эллады имело все-таки большое приложение в публичной жизни Ромэев. За приступом следовало общее изложение темы: каких господ или властителей должен желать себе каждый народ или же всякое общество. Здесь, разумеется, делалось различие между варварами и Римлянами-Греками, между христианскою империей и чуждым ей миром. О варварах весьма кстати было сказать, что они дерзки и наглы в отношении к подданным: ϑαρραλεώτεροι πρὀς τοὺς ύπείϰοντας ϰαὶ ύπερφρονεῖν εἰϑισμένοι τὸ ϑεραπεῦον; что они непостоянны и изменчивы в своем расположении: ταῖς μεταβολαῖς τῶν άεί παρόντων ήδόμενοι; что от них без всякой причины, а только вследствие прирожденной варварам жестокости и кровожадности пострадали жесточайшим образом города и области, покорившиеся им добровольно и находящиеся в соседстве: πεπόρϑηνται πρός αὐτῶν οὔτε ἀδιϰήματος ἀρξαντες οὔτε τινὸς ἔχϑους ξυμβάντος, ἀλλ’ όποίας πρότερον εἴχοντο ξυνηϑείας, τῆς αὐτῆς ἔχεσϑαι δοϰοῦντες, πεπράχασιν ὄμως τὰ πάντων ἀνοσιώτατα, ὥσπερ αὐϑωρὸν ἀναπλησϑέντες ὠμότητος ϰαὶ μανίας ϰαὶ μίσους ϰαὶ πάντων όμου τῶν τοιῶνδε. Затем следовала вторая часть речи, где аргументация начиналась а contrario. Она должна была начинаться словами, что не таковы обычаи Римлян: άλλ’ oὐ τὰ Ῥωμαίων ἤϑη τοιάδε, πολλοῦ γε ϰαὶ δεῖ; они верны и тверды в своей привязанности к приобретенным раз друзьям: φίλους τε γάρ оὕς ἂν ἐξ ἀρχῆς ϰτήσαιντο, βεβαιότατα στέργειν πειρῶνται ϰαὶ τὴν ὀργῆν πρὸς τὸ ἀντίπαλον διατηροῦσιν ἔστ’ ἂν αντίπαλον ἦ. Лучше всего приступить к тем (προσχωρεῖν) или держаться тех (προσέχειν) господ, которые отличаются умеренностью и неизменною любовью к своим подданным: τοῖς ἐμφρονεστέροις ϰαὶ τὴν εἔνοιαν πρὸς τὸ οἰϰεῖον ϰαὶ ἔνσπονδον ἐν τῷ ἀτρέπτῳ παρεχομένοις и т. д. Нам следует прибавить только еще одно замечание: топарх характеризовал «владык или господ», к которым пришли его слушатели (πρὸς οἵους ἐλϑόντας): в каком смысле употреблено отмеченное слово, и к кому оно относилось? к членам ли только веча, пришедшим к топарху на собрание, или же ко всему народу, поступившему под власть того правительства, представителем которого был оратор? Для нас кажется очевидным последнее, между прочим, потому, что ниже топарх упоминает об императоре, о расположении императора, которым могли пользоваться его слушатели: он не мог, следовательно, называть владыкою себя, когда владыкою собственно была гораздо более высокая и священная особа, а власть этой особы простиралась, конечно, не на одно только случайное собрание. Притом речь идет о тех, которые уже «держались» (προσέχοντας) стороны, представляемой топархом. Итак, глагол ἐλϑεῖ» употреблен здесь в смысле προσχωρεῖ», а слово δεσποτῶν, хотя и не относится прямо к императорам (которых следовало бы предполагать двух или более, что бывало много раз в Византии), но все- таки этот термин избран не без причины, а в виду императорского титула. Именно императоры второй половины X века (Роман, Никифор и Иоанн) называются на монетах деспотами. Когда речь шла о власти варваров над союзниками, то употреблено было выражение ἡγεμόνων; другое возможное здесь выражение было бы αρχόντων. Во всяком случае, оратор был представителем не какой-либо местной или же туземной власти, но власти собственно чуждой и отдаленной, которая могла быть признаваема, или же не признаваема; следовательно, и сам он был всего скорее человек здесь пришлый. За лестною и похвальною характеристикою «владык» следовало указание выгод, которые сопряжены были с подчинением их власти. Общее развитие этого аргумента могло заключаться в обещании благосклонности императора, его защиты против варваров: στέρξουσιν ὑμᾶς εἰϰότως ϰαὶ ύπερμαχοῦνται, χρηστοί τε ὄντες ϰαὶ μεγαλόφρονες и т. д. Заключение речи (τί ποιητέον ἐστί) само собою понятно: μὴ τοίνυν ἕτερόν τι παρά ταῦτα διανοεῖσϑε, ἀλλ’ εὐϑὺς ἐπιχειρεῖν τοῖς πράγμασι ϰαὶ τό μελετηϑὲν ἁναϰαλύπτει, – не думайте ни о чем другом, но сейчас же приступайте к делу, то есть, к борьбе с варварами; οὕτω γάρ ἄν εὔϰλειαν μεγίστην ἀροῖσϑε, ὅσιά τε δρῶντες ϰαὶ δίϰαια ϰαί πρὸς τὸ ξυνοῖσον ἐξευρημένα, – так вы приобретете большую славу, исполнив свой долг, и в то же время изберете то, что для вас самих выгодно. Все это, конечно, были довольно общие места, хорошо развитые в тех образцовых писателях, которых изучал в школе наш оратор (преимущественно в сочинении ритора Агафии: см. р. 250 sq. 254). Некоторые специальные приложения к обстоятельствам, без сомнения, были сделаны, и они могут быть угаданы из дальнейшего рассказа самого топарха. Между прочим, речь касалась, по-видимому, и религиозных отношений, что могло служить обильным источником для развития темы о пользе союза с единоверцами.

Речь топарха не показалась слушателям убедительною, и они приняли решение, совершенно противоположное его советам. Мотивы, руководившие собранием лучших людей, указаны в следующем периоде: Оί δὲ, εἴτε ώς μηδέποτε βασιλιϰῆς εὐνοίας ἀπολελαυϰότες, μηδ’ Ἑλληνιϰωτέρων τρόπων ὲπιμελούμενοι, αὺτονόμων δὲ μάλιστα ἔργων ἀντιποιούμενοι, εἴτε ὅμοροι ὄντες πρὸς τὸν ϰατά τὰ βόρεια τοῦ ’Ίστρου βασιλεύοντα, μετά τοῦ στρατῷ ἰσχύειν πολλῷ ϰαὶ δυνάμει μάχης έπαίρεσϑαι, ἤϑεσί τε τοῖς ἐϰεῖ τὰ παρὰ σφῶν οὐϰ ἀποδιαφέροντες, ἐϰείνων ϰαὶ σπείσασϑαι ϰαὶ παραδώσειν σφᾶς ξυνέϑεντο = Illi, seu quod nunquam benevolentiae imperatoriae fructum ullum cepissent, seu quod, Graecanicam vitae rationem parum curantes, instituta ad arbitrium ipsorum facta maxime requirerent, sive quod regi ad septentrionem Istri dominanti conterminantes, praeterquam quod ille exercitu magno valeret vique bellica efferret sese, ab illius vitae ratione propriis moribus non differrent: idcirco statuerunt pacisci cum illis... – Попов: «Но или не имея никакого понятия о царской милости, или не зная греческих нравов и любя более всего независимость, или, наконец, будучи соседями сильного северного царя, обитавшего на реке Истре, коего народ одинакие с ними имеет обычаи, – они решились к нему присоединиться». Здесь каждое почти слово требует внимания; между тем не только вольное изложение русского переводчика, но и латинский перевод ученого Газе недостаточны для точного объяснения и понимания этой наиболее важной части нашего текста.

ώς μηδέποτε βασιλιϰῆς εύνοίας άπολελαυϰότες: потому что они никогда будто бы не воспользовались расположением императорским. Что под императором или императорами здесь могут разуметься только византийские императоры, – это ясно само собою. Но следует иметь в виду, что наш автор не выдает это отсутствие царской милости за действительный факт, а напротив, хочет указать на субъективность такого основания (= союз ώς), бросает некоторую тень на неблагодарных подданных. Сам он в своей речи, конечно, говорил о царских благодеяниях.

μηδ’ Ἑλληνιϰωτέρων τρόπων ἐπιμελούμενοι: не заботятся о более эллинских обычаях. Для правильного понимания этой фразы нужно, прежде всего, вспомнить, что византийцы ни в литературной, ни в разговорной народной речи не называли себя Эллинами, а усвоили имя Римлян – Ῥωμαῖοι, или именовали себя Греками (Γραιϰοί). Только в начале нынешнего столетия, в войне за независимость, имя Эллинов снова было принято их не очень-то бесспорными потомками и в таком смысле встречается в народных песнях этого периода. Имя Ромеев = Римлян усвоено было древними Эллинами со времени обращения их к христианству, римской государственной религии. Только те, которые упорствовали в своей старой вере, удерживали старое имя; отсюда произошло то, что Ἕλλην в средние века стало употребляться как синоним язычника, идолопоклонника: εἰδωλολάτρης, ἐϑνιϰός. В старинных песнях Трапезунтских Греков на это можно найти немало примеров. До сих пор у Гегов в Албании ἐλίνι есть обычное выражение для обозначения язычника, В самой Греции новое национальное имя не усвоено еще вполне сельским населением, и Эллины представляются крестьянину больше какими-то старинными великанами и вовсе уже не христианами; отсюда поговорка: εἶνε σῶϰος σὰν ἕλληνας (= силен, как исполин). Что касается византийской литературы, то достаточно будет привести только несколько примеров обычного словоупотребления. У одного византийца (Simocatta, hist. V, 14, 3, р. 214, 15 de Boor.) Эллином называется Персидский, то есть, Сассанидский царь. Патриарх Фотий в известном окружном послании говорит (Раtrol. gr. 102, 736 D), что народ Русь (Ῥῶς) обратился к христианской религии от эллинской безбожной веры: τῆς Ἑλληνιϰῆς ϰαὶ ἀϑέου δόξης. Лев Диакон (ρ. 149 sq.) в выражениях, напоминающих слова разбираемого нами документа, описывает эллинские обряды Тавроскифов, то есть, Русских, и эллинский обычай их погребальных жертвоприношений и возлияний: λέγεται γὰρ Ἑλληνιϰοῖς ὀργίοις ϰατόχους ὄντας, τὸν Ἑλληνιϰὸν τρόπον ϑυσίας ϰαὶ χοὰς τοῖς άποιχομένοις τελεῖν. Следует ли после этого понимать здесь выражение «эллинские обычаи» (οί Ἑλληνιϰοὶ τρόποι) как-нибудь иначе и относить их не к варварам-язычникам, а к Грекам? Несмотря на авторитет Газе, несмотря на интересные соображения, делаемые по этому поводу новейшими учеными (даже Англичанином Фрименом в статье о «Единстве истории»), мы сильно в том сомневаемся. Когда еще в слушателях речи топарха находили Корсунян, то все-таки было больше основания подразумевать под эллинскими обычаями собственно греческие. Но о Корсуни самые авторитетные исследователи перестают теперь думать при чтении записки топарха; и мы полагаем, что это отступление от первоначального толкования, сделанного издателем их, совершенно необходимо. Эллинские обычаи суть языческие варварские обычаи, именно – русские, как у Льва Диакона. Выражение: μὴ ὲπιμελούμενοι, «не заботясь», «не обращая внимания» (= ἀμελούμενον) – не заключает в себе идеи о приобретении того, чего недостает слушателям топарха, а только указывает на их малое внимание к тому качеству, которое было присуще другим и собственно должно было отвращать, отталкивать от варваров. Участники веча готовы были предаться варварам, несмотря на то, что это были язычники. За то самым оборотом своей фразы автор записки бросает некоторую легкую тень на своих нетвердых друзей, отчасти заподозревает чистоту их христианства и допускает в них самих долю эллинизма, то есть, язычества, неправославия. Так объясняется сравнительная степень μηδ’ Ἑλληνιϰωτέρων τρόπων ὲπιμελού μενοι = μηδ’ ἐπιμελούμενοι τρόπων Ἑλληνιϰωτέρων αὐτῶν = ἢ αὐτῶν, scilic. οι τρόποι (или же просто: ἢ τὸ δέον, τοῦ δέοντος).

Прежде всего, стремились к самостоятельности: αυτονόμων δὲ μάλιστα ἔργων ἀντιποιούμενοι. Αὐτόνομα ἔργα = αὐτονομία. Нужно, однако, заметить, что, несмотря на свое стремление к автономии, а, по объяснению нашего автора, именно вследствие этого стремления – союзники его решили передаться властителю северных стран Дуная.

Или потому, что они соседят с тем, кто царствует на севере Дуная: εἴτε ὅμοροι ὄντες πρὸς τὸν ϰατὰ τὰ βόρεια τοῦ ’Ίστρου βασιλεύοντα. Итак, действие происходит в стране, соседственной с Дунаем: вот прямой и необходимый вывод из приведенных слов, как бы мы их ни объясняли. Значит ли здесь ὅμορος сопредельный (= ὅμ-ορος), пограничный, что оно собственно должно значить, или же только соседственный, близкий (в последнем смысле, по-видимому, у Льва Диакона р. 62, 12: φρούρια-, ὅσα Ῥωμαίοις ὅμορα ἶν, είλεν ἐξ ἐπιδρομῆς): различия большого это не делает. В выражении ϰατὰ τὰ βόρεια τοῆ ’Ίστρου может остановить внимание предлог ϰατά, поставленный там, где можно было ожидать ἐν; но это очень обычное сочетание у византийцев и особенно у Льва Диакона, напр., р. 175, 3: τοῖς ϰατὰ τὴν Ἀσίαν στασιάζουσι = rebellantibus in Asia (cp. Hase, praefatio, p. XX). В глаголе βασιλεύοντα не заключается, конечно, Формального присвоения царского, императорского титула тому, кто властвует на севере Дуная: и мы говорим: «царствующий король, царствующий великий герцог», не присваивая тем высшего, не принадлежащего титула разумеемым государям. Не подлежит никакому сомнению, что под царствующим на севере Дуная может быть разумеем только русский князь: в этом согласны, кажется, все ученые, занимавшиеся объяснением наших отрывков. О Печенегах не может быть и речи – как потому, что эти кочевники в X столетии были разделены на восемь колен, и каждое колено имело своего хана (см. Constant. Porphyrog., de administr. ишр. p. 164 sq.), так и потому, что ни один византиец никогда не вздумал бы приписывать этим дикарям понятия о политическом праве (ἴσον ϰαὶ δίϰαιον) и притом утверждать, что, вследствие их уважения к справедливости, им добровольно подчинялись какие-то небывалые города и народы. Все мелкие подробности также не идут совсем к Печенегам (пехота, предполагаемый способ управления покоренной страной и т. д.). Но если под царствующим на севере Дуная разумеется князь русский, то спрашивается: где же та страна, которая лежит в сопредельности с Русью, и притом на юг? А. А. Куник, хотя он и принимает вслед за Газе, что события, описываемые в отрывках, происходят в Крыму, заметил, все-таки, ту несообразность, что житель Тавриды, обладавший, как наш топарх, некоторыми астрономическими познаниями и притом сам бывавший у великого князя Русского в Киеве или в другом его местопребывании, называет этого государя царствующим на север от Дуная и еще своим соседом: «Так не может выражаться человек, живущий около Киммерийского Воспора». Силу этого замечания мы вполне признаем и думаем, что затруднение не может быть устранено таким предположением, что автор записки, наш топарх, хотел поставить себя на точку зрения жителя византийской столицы, так как записка назначалась для Константинополя. Скорее и с большим правом можно сказать, что здесь автор записки становится на точку зрения своих союзников: изложив кратко содержание своей речи, он затем указывает причины, по которым слушатели приняли собственное и притом противоположное решение: их побуждение, их точка зрения – вот что выставляется на вид. При первой части периода даже стоит впереди союз ὡς, означающий, что приведенное основание не имеет объективного значения, а только существовало в уме тех лиц, о которых идет речь. Правда, этот союз не повторен там, где как будто начинается другой ряд соображений, и где вторично стоит союз είτε, но едва ли такое обстоятельство имеет большое значение. Все-таки остается ясным и очевидным, что мысль автора крепко держится самого театра событий, как это видно из последующей фразы; сверх того, мы знаем, что и ранее, в начале второго отрывка, первые слова, которые топарх написал, были «север Дуная». Не в Крыму, а в Болгарии нужно искать ту область, покоренную варварами, с которою по соседству жил и наш топарх. Дальнейшая заметка о многочисленности войска, которым располагал северный государь, и о его военной гордости, конечно, намекает на того русского князя, который наибольшую славу приобрел именно в Болгарии. Лев Диакон (р. 105) говорит о Святославе: ταῖς ϰατὰ τῶν Μυσῶν νίϰαις ὲπὶ μέγα αἰρόμενος ϰαὶ τῆ βαρβαριϰῆ αὐϑαδεία ὑπέροπλα βρενϑυόμενος, – следовательно, употребляет очень сходные выражения с Запискою топарха.

Не отличаясь по обычаям от тамошних (жителей) в собственном быту: ἤϑεσι τοῖς ἐϰεῖ τὰ παρὰ σφῶν αὐτῶν οὐϰ ἀποδίαφέροντες = ab illius vitae ratione propriis moribus non differrent, – от тамошних жителей (τοῖς ἐϰεῖ), то есть, очевидно – жителей страны, находящейся на север от Дуная, от подданных того государя, который властвует на севере Дуная. Опять очень трудно допустить, чтобы так мог выражаться какой- либо греческий наместник, обитающий и правящий на юге Крымского полуострова, в Готских Климатах; точкою деления между народами, ему подвластными и не подвластными, не могла быть для него река Дунай. Что касается самого сходства в обычаях между подданными северно-дунайского государя и жителями Болгарии, то вовсе не нужно прибегать к каким-либо соображениям для объяснения этого указания: там и здесь было славянское население, говорившее очень близкими наречиями. Если бы даже была какая-нибудь необходимость искать здесь косвенного свидетельства в пользу норманнского происхождения Киевских князей (хотя речь идет не о княжеском, а о народном быте), то и в таком случае на Дунае можно было бы найти для X столетия точно таких же Готов, какие были в Крыму. Еще в IX столетии готский язык употреблялся в странах придунайских. Валафрид Страбо, современник Карла Великого и Людовика Благочестивого (умерший в 849 году), сообщает об этом совершенно положительные и вполне достоверные сведения. Как аббат монастыря Рейхенауского, одного из главных центров просвещения тогдашнего времени, как товарищ по монастырю тех монахов, которые, в 811 году, правили посольство Карла Великого в Константинополь, Валафрид мог иметь точные сведения о церковных делах в областях Дунайских; он даже ссылается на сообщения своих собратий по монастырю, то есть, по-видимому, монахов Гайтона и Ерлебода (см. Wattenbach, Deutschlands Geschichtsquell en, I, 278, 7-го изд.), посетивших Византию. В своем сочинении «De ecclesiasticarum rerum exordiis et incrementis» Baлафрид объясняет, каким путем проникли в немецкий язык, которым он сам говорил, слова греческого и латинского происхождения (как kirche от ϰύριος, Heer от heros, kelch от ϰύλιξ и т. д.). Он указывает на то, что с одной стороны, варвары служили в Римской империи, а с другой – проповедниками христианства у них были люди, знакомые с греческим и латинским языками; особенно чрез посредство Готов, которые были обращены в христианство во время своего жительства в римских провинциях и говорили тогда «нашим, то есть, немецким языком» (nostrum, id est Theotiscum sermonem habuerint), соплеменники автора научились многому полезному. «Et, ut historici testantur, postmodum studiosi illius gentis (то есть Готов) divinos libros in suae locutionis proprietatem transtulerint, quorum adhuc monumenta apud nonnullos habentur. Et fidelium fratrum relatione didicimus, apud quasdam Scytharum gentes maxime Tomitanos eadem locutione divina hactenus celebrari officia» (Patrol. lat. 114, 927 C; приведено также у Ф. K. Бруна, Черноморские Готы, стр. 17 = Черноморье, II, 205). Итак, в первой половине IX века богослужение на готском языке совершалось у некоторых «скифских» народов и преимущественно у тех, кои жили около города Томи (теперь Кюстенджи). Речь идет тут прежде всего о, так называемой, Малой Скифии (Scythia Minor), или Добрудже, и о тех Готах (Gothi Minores), которые поселились здесь еще при Констанции, в 348 году, вместе с своим епископом Ульфилою, спасаясь от гонения, воздвигнутого па христиан на прежней их родине, между Вестготами. У этих Готов во времена Златоуста был епископом известный Феотим, «управлявший церковью города Томи и всей Скифии» (Sozom. VII, 26, 6 sqq.; cp. Socrat., VI, 12, 4 sqq. Thierry, Saint Jean Chrysostome, p. 156 sq.). Как известно, Готы Ульфилы не участвовали в восстании против римской власти их соплеменников, переселившихся за Дунай в 376 году, и остались тогда на своих местах. В 386 году мы находим их по-прежнему в окрестностях Томи (Zosim., IV, 40). Очень вероятно, что и дальнейшие вестготские передвижения не могли увлечь их за собою. Да и вообще не следует преувеличивать способности народов к переселению и думать, что другие отделы готского племени, оставляя Дунайские страны, не оставляли после себя никаких остатков. Те же самые Готы Ульфилы, по словам Иордана, жили около Никополя¹⁵⁸: о них мы имеем полное право предполагать то же самое, что нам положительно известно о Готах Добруджи. Что же касается Ост-Готов, то мы знаем, что далеко не все они ушли с Теодорихом в Италию, а напротив, многие остались во Фракии в виде мирных земледельцев или не состоящих на Римской службе воинов. О таких Готах не раз говорит Прокопий: de b. Pers. I, 8, 3: Γότϑων τῶν οὐϰ ἐπισπομένων Θευδερίχω ὲς Ἰταλίαν ἐϰ Θρᾴϰης ἰόντι. de b. Goth. I, 16, 2: ό δὲ Βέσσας οὐτος Γότϑος μὲν ἦν γένος τῶν ἐϰ παλαιοῦ ἐν Θρᾴϰη ᾠϰημένων, Θευδερίχω τε οὐϰ ἐπισπομένων. Cp. de aedi fie. III, 7, p. 262, 7. Так как Ост-Готы Теодориха жили не в одной собственной Фракии, но и в Мезии, около города Novae, где некоторое время была его столица (между Осмой и Янтрой, недалеко от древнего Никополя), а также около городов Ниша и Ульпианы, то следы готских поселений могли долго оставаться и в Мезии, ближе к Дунаю, тем более, что тут неподалеку, около Сингидона (Белграда) и Сирмия (Срема) долго держались Гепиды, также готское племя, в VII столетии упоминаемые в истории славянских набегов на Византию (Рrосор., de b. Vand. I, 2; Simocatta, hist. VI, 8–9, p. 236 sq. de Boor. и др.) и, следовательно, не совсем уничтоженные Лонгобардами. Воспоминание о пребывании Готов долго сохранялось в придунайских областях. Матвей Эдесский, армянский писатель XII в., называет Болгарию страною Готов (Dulaurier, Biblioth. hist. Armén., p. 72; Брун, Черноморье, II, 206). По словам византийского поэта Тцецы (во второй половине XII века) даже за Дунаем еще живут Готы: Πέραν Δανουβίου δὲ τῶν Γοτϑῶν ἔϑνος (histor. chil. XI, 939, p. 437 Kiessling.), Может быть, гораздо важнее и знаменательнее то, что в позднейших сербских памятниках удержалось имя Готов, как название для известной части Болгар: «Оть тогожде племене Гофина, рекомаго Бльгарского» (житие св. Симеона, написанное Стефаном Первовенчанным), «Бе и ть Гофинь» (Доментиана житие), «О ононь поль рекы Дунава живоущихь Готфь» (Гласник, XI, 71): Даничичь, Рjечник, I, 228. Из всего этого следует только то, что, если б оказалось невозможным в нашем топархе, очевидно, выделяющем себя и свою землю из среды местного (придунайского) населения, видеть просто византийского Грека, то можно будет предположить в нем и его немногочисленных подчиненных и друзьях остаток прежних готских поселений на Дунае, в Добрудже или около Никополя.

Согласились примириться с ним и передаться ему и сообща все решили, что и я должен сделать то же самое: ὲϰείνων ϰαὶ σπείσασϑαι ϰαὶ παραδώσειν σφᾶς ξυνέϑεντο, ϰἀμἐ τὰ τοιαῦτα πράξειν ϰοινῇ πάντες ὲπεψηφίσαντο. – ἐϰείνων, конечно, есть ошибка, и читать нужно ἐϰείνω. – σπείσασϑαι может значить и «заключить договор» (без предварительной войны), и «заключить мир» (которым оканчивается война). Здесь, по-видимому, нужно понимать в последнем смысле. Опасность, которою грозили вышеупомянутые варвары, была так близка и настоятельна, что не было возможности искать защиты от них где-либо вдали; согласно с этим, в дальнейшем изложении хода дел следует непосредственно путешествие нашего топарха к властителю придунайского севера и свидание с ним; все это рассказано так, как будто подразумеваемый государь был недалеко. Отсюда мы заключаем, что варвары, опустошавшие соседние области и угрожавшие владению топарха, были именно подданные или же подчиненные союзники того государя, к которому теперь решено обратиться. Тем более мы имеем право так думать, что именно варварам, о которых была речь во втором отрывке, принадлежит лестная характеристика относительно их прежнего поведения, и что именно к ним уж и прежде обращался наш автор с предложениями о мире или перемирии (περὶ σπονδῶν ἐϰηρύϰεοον). Предполагать, что враги топарха были одно (= Хазары), а народ, подчиненный государю, которому решено покориться, – другое (= Русские), – по нашему мнению, нет основания; напротив, в таком объяснении было бы слишком много искусственности и произвола.

Заключительные слова по-гречески читаются так: ἐμοὶ δὲ τὴν τῶν Κλημάτων ἀρχὴν αὖϑις ἀσμένως πᾶσαν ἔδοτο, ϰαὶ προσέϑηϰε ϰαὶ σατραπείαν ὅλην, ἔν τε γῇ τῇ αὐτοῦ προσόδους ἐπετείους ίϰανὰς ἐδωρήσατο. – Здесь опять дело представляется таким образом, что от одной только воли (ασμένως) задунайского государя зависело восстановить (αὖϑις) власть монарха в прежних его владениях, и что для этого не нужно было какого-либо военного вмешательства против каких-либо посторонних «врагов». Далее слова τὴν τῶν Κλημάτων ἀρχὴν πᾶσαν следует переводить «всю власть над Климатами» (как у Газе: Clematum imperium omne), а не «всю область Климатов», потому что сама по себе область Климатов была весьма незначительна и равнялась территории одного городка; почему затем и следует выражение: σατραπείαν ὅλην, целую сатрапию, – неловкое и неуместное в том случае, если б уже и πᾶσα ὰρχή было сказано в смысле территориального объема. «Вся сатрапия» или целая сатрапия есть, конечно, та самая область, подчиненная топарху, о которой речь была во втором отрывке в словах «эту язву – судьба привела и к моей области» – πρὸς τὴν ἐμὴν ἀρχήν, а также «варвары вторгнулись в нашу землю» – εἰς τὴν γῆν ἡμῶν. Город или крепостца Климаты составляли естественно только часть этой области, и в них поселился топарх уже после того, как прочая его область была разорена варварами. Теперь русский князь не только оставляет за топархом власть над небольшим городом Климатами, но и возвращает ему всю прежнюю его область, из которой он принужден был удалиться (ἀπέστημεν в начале второго отрывка). Термин «сатрапия», хотя и заимствован с востока, но не был совершенно чужд греческому официальному языку; он мог быть употребляем для обозначения небольшой области. В 31-й № 45, р. 279 ed. Zachariae новелле Юстиниана (об административном устройстве четырех Армений) говорится: συνεστησάμεϑα δὶ ϰαὶ τετάρτην Ἀρμενίαν, ἣ πρότερον οὐϰ εἰς ἐπαρχίας συνέϰειτο σχῆμα, ἀλλὰ τῶν τε ἐϑνῶν ἦν ϰαὶ ἐϰ διαφόρων συνείλεϰτο βαρβαριϰῶν ὸνομάτων, Τζοφανηνή τε ϰαὶ Ἀνζητηνή ἢ Τζοφανὴ, Ἀσϑιανηνὴ, ή ϰαὶ Βαλαβιτηνὴ ϰαλουμένη, ϰαὶ ὑπὸ σατράπαις οὖσα. ἀρχῆς δὲ ὄνομα τοῦτο ἦν οὐδὲ Ῥωμαϊϰόν οὐδὲ τῶν ἡρμετέρων προγόνων, ἀλλ’ έξ έτέρας πολιτείας εἰσενηνέγμένον (cp. Basilica, VI, 14, 3, t. I, p. 200 Heimbach.). Из позднейших писателей Никита Акоминат называет сатрапом сербского жупана (р. 132, 17) и подобным же образом королевскую власть короля Венгерского сатрапией (σατράπευσις, р. 166, 3). Примеров такого словоупотребления можно б отыскать гораздо больше, но едва ли в этом предстоит надобность. Можно удовольствоваться тем предположением, что в записке нашего топарха слово сатрапия употреблено только в смысле области, не имеющей настоящего греческого устройства. – Что, наконец, касается ежегодных доходов, данных топарху в земле самого государя, властвующего на севере Дуная, то нет никакой необходимости под этою землей (γῆ ή αὐτοῦ) разуметь слишком отдаленные страны; всего скорее эго та самая страна их, то есть, варваров, из которой они сделали добычу Мисян, и которая могла быть названа представителем греческой власти также и «нашею» страною (τὴν αὐτῶν [ἡμων] γῆν второго отрывка).

Свиданием с русским государем кончаются наши отрывки; оно, действительно, составляло естественную и окончательную развязку событий. Совершенно напрасно Газе высказал предположение, усвоенное потом другими, что первый (по месту, занимаемому в кодексе) отрывок должен собственно в порядке событий занимать последнее место, и что путешествие, описанное в этом первом = последнем отрывке, есть возвратный путь топарха после свидания с князем. Мы уже заметили, что по ходу и тону рассказа нельзя предполагать трудного и длинного пути к князю: если б этот путь был так длинен и труден, как он оказался при возвращении, то естественно и необходимо было бы сказать, хотя бы, несколько слов сначала о путешествии туда, к князю, и уже затем о возвращении оттуда и о результатах путешествия. Говоря другими словами, возвратное путешествие от Днепра чрез Маврокастрон предполагает совершенно иное и более затруднительное путешествие к Днепру, чем какое, разумеется, в третьем отрывке. Сверх того, уже во втором отрывке, тесно и непосредственно связанном с последним, говорится о «зимнем солнцеобороте», то есть, разумеется, самый конец ноября или начало декабря.

Предположим ли мы, что исходным пунктом путешествия был южный берег Крыма, или, как мы готовы предположить, придунайская область, – во всяком случае, на путешествие до Киева или просто до Днепра, для отдыха, для переговоров с князем понадобилось бы, конечно, более двух недель, и едва ли бы тогда наш топарх на возвратном пути нашел Днепр еще не замерзшим. Он замерзает в ноябре и не позже начала декабря. Нужно согласиться, что хронологическое затруднение останется и в том случае, если мы оставим отрывки в порядке, в каком они находятся в кодексе: в первом зима с замерзанием реки Днепра, во втором – наступление зимы с близостью зимнего солнцеворота. Промежуток слишком мал для находящихся по средине событий. Затруднение может быть устранено только тогда, когда мы признаем, что здесь речь идет о двух различных зимах, и что между возвратным путешествием топарха чрез Маврокастрон и новым его путешествием к князю прошло целое лето. Никаких препятствий к такому толкованию текст не представляет; напротив, недоконченность перваго отрывка может скрывать за собою именно часть этого промежутка. Впрочем, о хронологии речь будет еще идти в следующей главе.

Место и время событий, описываемых в трех отрывках

Не касаясь прямых географических данных, заключающихся в указаниях на Борион, Маврокастрон и Климаты, мы уже приходили в своих предыдущих объяснениях к тому заключению, что события, описываемые во втором и третьем отрывках, совершаются на Дунае и всего скорее в Болгарии. Основанием для такого толкования служили нам два места, где был упомянут Дунай, и некоторые намеки, всего ближе идущие к действиям князя русского Святослава в Болгарии. Теперь представляется вопрос, может ли такое толкование быть согласным с наличною географическою номенклатурой.

По нашему убеждению, не только может быть согласно, но именно Маврокастрон и Климаты делают наше объяснение единственно возможным.

Что касается до Бориона (Βοριών), то он остается для нас почти столь же темным, как он был темным и неизвестным для всех других. Ни Ф. К. Брун, ни А. А. Куник не нашли ничего подходящего на правой стороне Днепра, хотя, по-видимому, представлялась возможность думать об Олешье, находя в греческом названии славянский корень «бор», а в русском – «лес». Впрочем, в настоящее время левобережность Олешья сделалась так же сомнительною, как и его тождество с городом Алешками Таврической губернии. Исследования г. Бурачкова («Заметки по древней географии Новороссийского края» – в Известиях Имп. Русского географического общества за 1875 г., отд. II, стр. 302 сл.) довольно убедительно опровергают мнение, которого держались все авторитетные знатоки древней географии (Н.И. Надеждин, Ф. К. Брун). По этим исследованиям оказывается, что Олешье находилось ниже, но вблизи порогов и реки Хортицы, и притом на правой стороне Днепра. Так как Олешье служило в XI и XII веках пристанищем для гречников, так как здесь останавливались послы императорские и митрополиты, присылаемые из Византии (Ипатьевск. летоп. под 1164 годом)¹⁵⁹, то довольно естественно было бы предположить здесь переправу нашего топарха (хотя и не в брод – вследствие осени). Но с Филологической точки зрения, конечно, ближе будет к Бориону Боровой, или Боровица, находящийся выше порогов, близ Канева и древнего Заруба, где также была переправа через Днепр. Если ж это будет слишком далеко на север, то остается еще переправа через Днепр, о которой есть известие из позднейшего времени; она также находится ниже порогов, и при ней есть название, опять-таки, напоминающее Борион. Это переправа Тягинская или Бургунская, в 40 верстах выше Алешек (см. статью Бурачкова, стр. 305), где, по словам Боплана (стр. 58), нужно было «переходить три глубокие и широкие потока: Конские воды и два раза глубокий Днепр». В описании реки Днепра, составленном в 1697 году, на Чигиринской стороне реки отмечается речка Боргунка Верхняя и речка Боргунка

Нижняя, впадающая в Казацкое речище, а затем – «скеля Бургун против Хрулового острова, на котором городище есть» (Записки Одесского общества, III, 576). На этом мы можем остановиться, довольствуясь тем результатом, что есть полная возможность принимать переправу с левого берега Днепра на правый, и притом ближе к Лиману, где, конечно, наш путешественник мог найти греческих поселенцев или торговых людей.

Что же касается Маврокастрона, к которому имели в виду направить свою дорогу путешественники после переправы через Днепр, то в средние века существовал очень известный город с таким названием, и находился он при устье реки Днестра. Это был центр хлебной торговли в период генуэзских поселений в Крыму и Южной России, не уступавший по своему значению Родосто, Кафе и Анхиалу. Флорентинец Пеголотти, агент одного богатого дома (Bardi), имевшего торговые связи на востоке, в двадцатых или тридцатых годах XIV столетия упоминает о нем в своем сочинении (Della pratica della mercatura) на тех любопытных страницах, которые посвящены торговле Константинополя и Перы. Лучший хлеб, привозимый в Константинополь, есть тот, который приходит из Родосто; он продается дороже, чем хлеб, привозимый из Кафы; хлеб кафинский есть лучший из хлебов Черного моря и Хазарии; хлеб из Анхиала продается по одной цене с кафинским, а хлеб Маврокастрона следует за анхиальским, и хотя он не лучше анхиальского, но идет лучше в продаже, потому что лучше сохраняется при перевозке, и т. д.¹⁶⁰. Средневековые карты не оставляют никакого сомнения, что Маврокастрон есть нынешний Аккерман. Все эти карты помещают его на правой стороне Днестра на месте Аккермана. Так на карте Висконти 1318 года: Maurocastro; на карте Пиццигани 1367 года: Maucastro; на Каталанской Мара mondi 1375 года: Maucastro; на карте Пассквалини 1408 года: Maurocastro и т. д. (см. Periplus Ponti Euxini octuplus у Тафеля при издании: Constantinus Porphyrogenitus de provinciis regni Byzantini, p. 38; карта Каталанская приложена в сочинении князя Π. П. Вяземского: Замечания на слово о полку Игореве). Ясно само собою, что название Маврокастрон, означающее на греческом языке Черный город, не могло быть дано кем-либо другим, кроме Греков и, следовательно, существовало гораздо ранее XIV столетия. Им было заменено гораздо более древнее и гораздо более громкое имя почтенной милетской колонии Тираса, стоявшей также на месте нынешнего Аккермана и уже в древности известной своею цветущею торговлею, между прочим, именно хлебом, как об этом можно судить по тиритским монетам с головою Цереры в венке из колосьев и т. п. Странным может представляться только то, что «Черный город» византийской эпохи был переименован Русскими в Белгород («на устье Днестра над морем Белгород») в Списке градом Русским; Румынами – в Четате Альба и Татарами – в Аккерман, Что опять значит Белый город. Хотя люди так же часто называют черное белым, как и белое черным, но делают это обыкновенно по каким-либо побуждениям. Быть может, место нахождения знаменитой надписи, содержащей грамоту императоров Септимия Севера и Каракаллы Тиритам, может служить к объяснению указанного превращения. Камень, на котором начертана надпись 201 года, найден был в селе Коротном (Тираспольского уезда), на левом берегу Днестра, стоящим на пьедестале, под которым были следы угля; следовательно, он не был перенесен с противоположного берега, а стоял так с самого начала, как это справедливо доказывал проф. Ф. К. Брун, вопреки мнению П. В. Беккера. Но едва ли отсюда следовало заключать, вопреки ясным указаниям древних, о левобережности самого древнего Тираса; удовлетворительным объяснением будет то, что территория Тиритов простиралась и на левый берег Днестра, и что, быть может, при теперешнем селе Коротном была их пристань (В.И. Григорович). Итак, на этой территории могли существовать два тиритские укрепления, два града (ϰάστρον), Белый и Черный; тот и другой могли послужить к замене, конечно, упавшего и разрушенного варварами собственного города Тираса. Есть основание думать, что сами византийцы на месте древнего Тираса, нынешнего Аккермана, знали не только Черный, но и Белый город (Ἀσπρόϰαστρον); а с другой стороны, до сих пор, недалеко от Коротного существует селение Граденица, в котором почтенный русский ученый филолог или антиквар, как он себя называет, не без основания находит город Черн «Списка градом Русским». Но уже в начале ΧΥ века рыцарь и путешественник Гильбер де-Лануа мог выражаться о Тирасе-Аккермане, что это укрепленный город, называемый Черным или Белым: une ville fermée et port sur la ditte mer Majour (Черное море), nommée Mancastre ou Bellegard – то есть, Маврокастрон или Белгород¹⁶¹. Искать какого-либо другого Маврокастрона помимо того, который стоял на Днестре, тем менее предстоит надобности, что такие поиски оказываются напрасными. Замок или крепость «Нигрополи», обозначаемый на некоторых позднейших картах к северу от Перекопского залива, происходит, очевидно, от греческого τὰ Νεϰρόπυλα, как этот залив назывался у Греков, и, следовательно, никак нельзя думать, что Нигрополи есть итальянский перевод Маврокастрона. Мнение, что Нигрополи есть позднейший Очаков, называемый по-турецки Кара-Керман (Черный город), едва ли основательно Брун, Черноморье, I, 177 сл., хотя мы и могли бы с ним легко помириться. Ни Мангуп, ни Карасу-базар не имеют точно так же никаких особых прав присваивать себе чужое имя: первый назывался по-гречески в византийскую эпоху оί Θεόδωρον (Castello Teodoro) или просто Δορός; последний, хотя и заключает в себе указание на Черную воду (= Кара-су), за то едва ли даже существовал в средние века.

Профессору Ф.К. Бруну и академику А.А. Кунику, конечно, было хорошо известно существование Маврокастрона на месте нынешнего Аккермана; если они считали нужным искать его в другом месте, то в этом виноваты «Климаты», то есть, одно слово, читаемое в конце второго отрывка и повторенное в конце третьего. Это название заставляло думать, что место во втором и третьем отрывках есть, несомненно, южный берег Крыма, и что, следовательно, возвращение нашего автора «от Днепра восвояси» было возвращение в Тавриду, что заставляет предполагать путешествие по левой стороне Днепра, а не по правой. Газе первый указал, при издании отрывков, на крымские Климаты, известные из сочинений Константина Багрянородного: rem in Chersoneso Taurica geri declarat mentio Clematum; а за ним пошли все русские исследователи, несмотря на большую или меньшую самостоятельность своих других объяснений. «Климаты», несомненно, существовали в Крыму; даже более того: слово «Климаты» всего чаще применяется у византийских писателей к крымским областям. Тем не менее, мы находим, что до сих пор был опускаем из виду самый первоначальный вопрос, именно: употреблено ли в наших отрывках слово Климаты в том же самом смысле и значении, в каком оно прилагается к крымским областям и в каком вообще употребляется в других местах, у других писателей?

Мы полагаем, что на этот вопрос придется отвечать отрицательно.

Κλίμα (от ϰλίνω и поэтому собственно должно бы быть ϰλῖμα, но в греческом с коротким ι¹⁶² и только в латинском clima и долгое), или, как часто пишется у византийцев, ϰλῆμα (вероятно, вследствие латинского влияния – для обозначения долготы) этимологически значит склон, покатость:

1) Склон, наклонение неба к полюсу – и страну света, под ним находящуюся. Греческие, а за ними и арабские географы принимали собственно семь стран или семь климатов. Нет нужды повторять примеры, приводимых в словарях; отмечаем только одно любопытное место, читаемое в некоторых списках Пасхальной хроники (vol. II, р. 249 ed. Bonn., not. ad p. 64, 8): τὸ δὲ ἓβδομον ϰλίμα ἐστὶ τὸ διὰ Βορυσϑένους, ϰαὶ τοῦ Δαννούβε, ϰαὶ τῶν βορειωτέρων, ὃπου ϰατοιϰοῦσιν Φράγγοι ϰαὶ Χάζαροι ἐγγίζοντες τῷ Ὠϰεανῷ. Впрочем, у Агафии (p. 350, 29 Dind.) говорится о «восьмом климате, который получил свое название от Евксинского Понта» (?): έν τῷ ϰλίματι – τῷ ὀγδόῳ – ὃπερ, οἰμαι, έϰ τοῦ Εὐζείνου πόντου παρὰ τοῖς ταῦτα σοφοῖς ἐπιχέϰληται.

2) Вообще всякую страну, провинцию или область, как большую, так и малую. В схолиях юридических: Οί βιϰάριοι τοῦ Ποντιϰοῦ ἢ ἐτέρου τινός ὃλου ϰλίματος. – Отсюда областеначальник у Феофилакта Симокатты часто называется ϰλιματάρχης: Σουρήνην ϰλιματάρχην ὑπὸ τοῦ Περσῶν βασιλέως τῆς Ἀρμενίας γενόμενον (hist. ρ. 129, 11 de Boor.). ἐλϑὲ πρὸς ἡμᾶς, ϰαὶ ϰλιματάρχης τῆς Περσιϰῆς πολιτείας παραυτίϰα γενήσν) (ρ. 163, 24); по-латыни совершенно верно объяснено в переводе: climatarcha Persidis (hoc est, tractus alicujus terrarum seu regionis praefectus). Вместо ϰλίμα Симокатта употребляет иногда выражение ϰλίτος (что в других случаях у него значит часть, крыло войска: р. 165, 23. 207, 18): ἐπὶ τὸ ϰλίτος τῆς Δαρδανίας (ρ. 292, 12) точно так, как в другом месте: Ῥωμαῖοί τε ϰαὶ Πέρσαι προσβάλλουσι ϰλίματι Χναιϑᾶς λεγομένῳ (ρ. 202, 14). Ни здесь, ни равным образом у Менандра ϰλίμα не значит град или замок (castrum или castellum), как это утверждал Тафель (в экскурсе к опыту издания Феофана: Epimetrum tertium de climatibus Chersonesi Taurici: SitzuDgsber. d. k. (Wiener) Akademie d. Wissensch., phil. -hist. Cl., IX, 172) на основании Менандра: τὴν ὁδοιπορίαν διανύσας διὰ τοῦ λεγομένου Ἀρρεστῶν ϰλίματος ϰαὶ τοῦ Μαρεπτιϰῶν (Menand., ρ. 79 sq. Dind.). ἐν τῷ ϰλίματι Μαϰραβανδῶν ϰαὶ Ταραννῶν (ρ. 81, 8). Во втором месте, очевидно, разумеются провинции Багреванд (Bagrevand) и Тарон, так как путь царя Персидского был направлен к Феодосиополю (Эрзеруму): городов или крепостей соответствующего имени эти провинции совсем не имели, и название их заимствовано от племени, населявшего их. То же самое следует думать и о климатах, упомянутых у Менандра выше. Вообще термин ϰλίμα употреблялся для обозначения многих армянских областей, во главе которых не было ни города (πόλις), ни крепости или замка (ϰάστρον); это видно из одного древнейшего списка христианских епархий (Rhally, Σύνταγμα, V, 470 sq.).

3) В частности и специально, ϰλίμα, согласно с своим первоначальным этимологическим значением, указывает, по-видимому, область покатую, низменную, будет ли она находиться при море, или между горами. Так уже в послании ап. Павла к Галатам (1:21): ἦλϑον εἐς τὰ ϰλίματα τῆς Συρίας ϰαὶ τῆς Κιλιϰίας. В 28-й новелле Юстиниана: восемь городов составляют (провинцию) Еленопонт: Амасия, Ивора, Евхаита, Зила, Андрапа – ϰαὶ αἵ γε πρὸς τοῖς ϰλίμασι ϰείμεναι Συνώπη τε ϰαὶ Ἀμισσός (cp. Basilica, VI, 12, 1, t. Г, 192 Heimb.). Также у Георгия Писиды и у Феофана (р. 304, 19 de Boor.): τὸ Πόντιον ϰλίμα (var. ϰλῆμα), и у Никиты Хониата: τὰ Πόντια Κλίματα (Sathas, Biblioth. gr. medii aevi, I, 119)

4) Наконец, ϰλίμα означало, судя по некоторым примерам, определенную административную единицу, гораздо меньшую, чем провинция или тема, причем в основе деления лежали, по-видимому, Финансовые или податные отношения. Iohannes Lydus de magistr., III, 68, p. 159, 13 Wuensch: Oὐ τοῖς άρμοδίοις τῶν χωρῶν ἐπιστάταις – οὓς ϰαλοῦσι τραϰτευτὰς ἀντὶ τοῦ ϰληματάρχας – ἢ διαψηφισταῖς ὰδίδου τὰ πραττόμενα πρὸς πλήρωσιν.

Ho tracteutae = tractatores, chartularii, суть Финансовые чиновники, scriniarii, qui annonas publicas computant et tractant: συνέβη, πάντας τοὺς τὴν ἐπαρχίαν τοῦ Πόντου διοιϰοῦντας, τραϰτευτὰς. φημὶ ϰαὶ ἀνυτὰς τῶν δημοσίων (VitaS. Eutychii Patr. CP.: Migne, Patr. gr. 86, 2352 A; cp. новеллы Юстин. 28, 30, 128–129, 147 и т. д.). В этом отношении clima соответствует вполне латинскому regio, так как и деление, например, Италии на XI regiones имело первоначально Финансовое или податное значение. Согласно с этим, в глоссах, приводимых у Дюканжа, ϰλίμα и ϰλίματα объясняется как μέρη (части); а с другой стороны, ϰλίμα, подобно латинскому regio, употребляется для обозначения частей города или кварталов (многочисленные примеры собраны у Дюканжа). Прибавим здесь τά Θραϰῷα ϰλίματα у Льва Диакона (р. 104, 11) и выражение ϰλιματάρχης, употребляемое в XII в. Манассием (Chron. ѵ. 43, 66) параллельно χωράρχης. – Κλῆμα Μεστιϰόν (ѵ. Ι. Μευτιϰόν) во Фракии (у Константина Багрянор. de thematibus р. 47, 10 и в Synecdemus Hieroclis 640, 8 Wessel.) есть область, лежащая на реке Мсте (Νέστος, на монетах Μέστος: см. Wesseling, in Hier. Synecd. commentar. p. 414 ed. Bonn. и один позднейший хрисовул в Biblioth. medii aevi. I, 237: πέρα τοῦ Μέστου). Девять Климатов Хазарских (τὰ ἐννέα ϰλίματα Χαζαρίας), о которых говорится в другом сочинении Константина (de administr. imperio, с. 10), не могут также возбуждать никакого недоумения.

Как уже выше было замечено, выражение «Климаты» особенно часто употребляется для обозначения южных крымских областей и как будто в отношении к ним из нарицательного имени превратилось в собственное. Почти все сюда относящеяся места собраны в исследовании А. А. Куника (О записке Готского топарха, стр. 74 сл.). Но ни один из этих примеров не доказывает того, чтобы ϰλίμα когда-нибудь значило «укрепленное место», как это предполагает ученый исследователь согласно с Тафелем. В последней главе сочинения «О темах» (провинциях) Константин говорит, что Корсунь в старину не был римскою провинцией, но что властители Киммерийского Воспора владели также Корсунью и прочими

Климатами (р. 62 sq.: ἐϰράτουν ϰαὶ Χερσῶνος αὐτῆς ϰαὶ τῶν λοιπῶν ϰλιμάτων): разумеется Корсунь с его территорией, как городская община, и другия области в Крыму. В сочинении De admin. imper. несколько раз упоминается о Климатах в связи с Херсоном. Гл. 1: Та часть Печенегов, которая соседит с областью Корсунскою (р. 68, 20 sqq.: τῷ μέρει τῆς Χερσῶνος), когда имеет враждебные замыслы против Византийцев, легко может напасть и на Корсунь, и на так называемые Климаты и разорить их (ϰουρσεύειν ϰαὶ ληΐζεσϑαι αὐτήν τε Χερσῶνα ϰαὶ τὰ λεγόμενα ϰλήματα). Гл. 11: Так как правитель Алании не находится в мире с Хазарами, а предпочитает дружбу римского императора, то он может делать много вреда Хазарам, когда они идут к Саркелу, Климатам и Корсуни (р. 80, 17 sqq.: ἐν τῷ διέρχεσϑαι πρός τε τό Σάρϰελ ϰαὶ τὰϰλίματα ϰαί τήν Χερσώνα). Если он захочет серьезно помешать им, то Корсуни и Климатам обеспечен глубокий мир (μεγάλης ϰαί βαϑείας ειρήνης μετέχουσιν ή τε Χερσὼν ϰαὶ τά ϰλίματα) и τ. д. В надписании 42-й главы того же сочинения читается; Χερσώνος ὁμοῦ ϰαὶ Βοσπόρου, έν οίς τά ϰάστρα τῶν ϰλιμάτων εἰσίν; а в тексте этой главы говорится, что между Херсоном и Воспором находятся грады Климатов (р. 180, 5: ἀπό δέ Χερσῶνος μέχρι Βοσπόρου είσί τά ϰάστρα τών ϰλιμάτων). Несколько выше Петрона говорит императору Феофилу: «если хочешь действительно властвовать над градом Херсоном и принадлежащими к нему областями, то пошли туда своего стратига». Р. 178, 18: εἰ ϑέλης ὅλως τό τῆς Χερσῶνος ϰάστρον ϰαὶ τοὺς ἐν αὐτῇ τόπους (= ϰλίματα?) ϰυρίως ἐξουσιάσαι. Здесь же рассказывается, что в древности был прорыт ров (р. 180, 15 σούδα) от Понта до Азовского моря (через Перекопский перешеек), и таким образом область Корсунская, Климаты и земля Керченская были совершенно заперты от врагов; но во время Константина ров зарос лесом, среди которого существовали только два пути, служившие для печенежских набегов на Корсунь, Керчь и Климаты.

В других византийских источниках также нередко упоминается о Климатах Крымских. Можно отметить следующие места: у Феофана под 6268 (768) годом рассказывается, что император Лев Хазар сослал своего брата Никифора и его сообщников в Херсонские Климаты (р. 451, 1 de Βοοr.: εἰς Χερσῶνα ϰαὶ τὰ ϰλίματα). Другия подобные места в летописи Феофана см. у Тафеля и Куника. В подробной редакции жития св. Феодора Студита говорится (Migne, Patrol. gr. 99, 253 sq.), что, когда этот святой восстал против незаконного брака императора Константина, сына Ирины (около 795 г.), то пример его нашел себе сочувствие и подражание у епископов и пресвитеров в областях Херсона и Воспора (Керчи): οἱ γάρ ὲν τοῖς ϰλίμασι τῆς ϰατὰ Χερσῶνα ϰαὶ Βόσπορον παροιϰίας ἐπίσϰοποι ϰαὶ πρεσβύτεροι – ζηλοῦσιν ἐν ϰαλῷ τὴν αὐτοῦ παρρησίαν. Выше (col. 252 D) было указано, что беззаконному примеру византийского императора последовали король Лонгобардии, властитель Готии, а также топарх Керченский (οὕτως ό τῆς Γοτϑίας, οὕτως ό τῆς Βοσπόρου τοπάρχης); теперь духовные лица областей Херсонской и Воспорской, по примеру Феодора, отвергли всякое общение с нарушителями церковного предания, то есть, очевидно, с топархами Готии и Керчи. Уж из этого сопоставления делается ясным, что под Климатами Херсона разумеется между прочим Готия, то есть, известные готские поселения между Балаклавой и Сурожем, или Судаком, Сугдеею. В житии св. Стефана Нового (около 775 г.), написанном его соименником диаконом Константинопольским Стефаном в 809 году, говорится о времени Константина Копронима, что тогда в трех только местах можно было бы найти убежище от гонения, так как везде почти суесловие дракона не встречало более сопротивления. Из этих трех мест первое – припонтийские области, затем острова Архипелага и в-третьих – Италия. В припонтийских областях в частности отмечается Корсунь, Керчь и Готия впалая (Migne, Patrol. gr., 100, 1117 С): ἀπό τε Βοσπόρου, Χερσῶνος, Νιϰόψεως, ϰαὶ τὰ πρὸς τὴν Γότϑιον Κοίλην (al. Γοττίαν Κοίλην) ἀπαντῶντα. Эта Готия впалая, или же низменная, есть синоним слова ϰλίματα (Γοτϑίας) и, быть может, объясняет нам, почему этот последний термин получил такое специальное приложение к южому побережью Крыма: – он вполне приличествовал, самому характеру местности. – В гораздо позднейших деяниях св. Евгения Трапезунтского уже прямо говорится о Корсуне и находящихся там климатах Готии (τῆς Χερσῶνος ϰαὶ τῶν ἐϰεῖσε ϰλιμάτων Γοτϑίας). Вероятно, эти же самые Готские Климаты разумеются далее и под выражениями: τὰς χώρας αυτῆς, то есть Χερσῶνος, а также ἐϰ τῶν ϰλιμάτων Χερσῶνος. См. у А. А. Куника, О записке Готск. топарха, стр. 75¹⁶³.

Мы не имеем нужды разбирать вопроса о том, вполне ли совпадало пространство Готии с Климатами, и не составляла ли Готия только часть Климатов; вообще любопытный, но достаточно разясненный вопрос о Крымских Готах и судьбе их мы оставляем в стороне. Для нас имеет важное значение только самый смысл термина, и в этом отношении следует заметить только то, что уж одна Готия сама по себе заключала в себе несколько городов или замков, и что ни один из этих градов (ϰάστρα) не носил названия «Климаты» или просто «ϰλίμα». Более важный город Готии Δορός или Θεοδωρώ (= Θεόδωρώ), считаемый часто за главный город; другие города: Ускут (Scuti), Алушта, Ламбат, Партенит, Урсуф, Ялта и пр. Итак, были в Крыму Климаты, были в этих Климатах грады, τὰ ϰάστρα, но не было града, τό ϰάστρον, который назывался бы Климатами. Все города в Климатах были так мало значительны, так мало шли в сравнение с Корсунем и Керчью, что ни один из них не мог сообщать своего имени территории, ни один из них не был городом (πόλις, civitas) в грекоримском смысле. От этого за территорией между Воспором и Херсоном, в частности за южным ее берегом, осталось название «склонов, округов, областей», первоначально нарицательное, потом как будто собственное. Эти округа находились всегда или почти всегда в зависимости от Корсуня: и в этом заключалось, быть может, другое основание к закреплению за ними термина Климаты или даже «Херсонские Климаты», то есть, в смысле маленьких округов, составляющих часть провинции или темы Корсунской или же только причисляемых к ней. Одним словом, ϰλίματα в Крыму всегда значит regiones, tractus, как и в других местах.

Между тем всякий, кто решится читать Фрагменты Газе внимательно и без предубеждения, должен убедиться, что здесь Климаты есть название единичного, отдельного города, притом очень небольшого, который был разрушен и запустел, а потом старанием нашего топарха отчасти восстановлен и снова стал населяться. Следовательно, речь идет вовсе не о Готских «склонах», не о южно-крымских областях, и для объяснения наших отрывков мы не только имеем право, но и обязаны искать в древних источниках какого-либо другого города или местечка, которое носило бы название, близкое к «Климатам». Если бы, помимо Климатов, были другия более прочные и несомненные основания приурочивать место действия фрагментов именно к Крыму, если бы такое приурочивание не основывалось единственно на отожествлении города или селения Климаты с τὰ ϰλίματα Константина Багрянородного и других византийцев, то, конечно, все-таки оставалась бы возможность и в самом Крыму отыскать название, если не тождественное, то очень близкое к τὰ ϰλίματα (или τὰ ϰλήματα). Мы указываем, – но только для других, а не для себя, – на Каламиту (Calamita, Calami и т. д.), городок или селение, обозначаемое на средневековых картах рядом с Корсунем, следовательно, находящееся в ближайшем – к северу – расстоянии от него. Но сами мы не можем остановиться на так легко представляющемся объяснении. При этом нам пришлось бы опять странствовать в северных частях Крыма или около Перекопа, отыскивая там Маврокастрон, пришлось бы допустить существование такой средневековой географии, по которой Русь представлялась бы из Крыма лежащею как раз на север – не от Крыма, а от Дуная, что совсем не похоже даже на арабскую карту Едризи (XIII ст.). Одним словом, освободившись от Готских Климатов, мы должны освободиться и от других противоречий и затруднений, порожденных ими. Мы думаем, что под Климатами в наших отрывках разумеется какое-либо укрепление или городок, находившийся на Дунае, потому что другие данные, заключающиеся в тексте, ведут именно к Дунаю, а не в Крым.

В настоящее время из надписей, еще далеко не вполне собранных, из множества древних развалин, еще далеко не описанных в подробности, из рассказов путешественников, из которых далеко не все относятся со вниманием к остаткам исторической древности, более и более раскрывается благосостояние и густая населенность Дунайских областей в римское время, в частности – древней Мезии, нынешней Сербии и Болгарии. Можно сказать, что почти на каждом шагу мы встречаем здесь развалины старинных городов или укреплений, самые названия которых для нас часто остаются неизвестными. Не было бы ничего удивительного, если бы Климаты были одним из таких городов или местечек, о которых историческая память совсем заглохла и не дошла до нас. Историки и изыскатели часто с изумлением останавливаются над длинным списком придунайских городов и укреплений, восстановленных Юстинианом и перечисленных секретарем Велизария Прокопием (De aedificiis IV, 4 р. 285 Bonn.). Большая часть их до сих пор остается неприуроченною к известной местности, то есть, совсем не оставила никаких следов в позднейшей номенклатуре городов и сел. Тем не менее, мы сделаем попытку отыскать у Прокопия какое-либо указание на наши Климаты, руководясь тем соображением, что расстояние между временем, когда Прокопий писал свое сочинение De aedificiis, и временем, когда жил автор Записки топарха, было не так значительно, как расстояние между X веком и XIX. Само собою разумеется, что наши поиски будут направлены на ту местность, которая представляется нам подходящею, то есть, соответствующею другим данным.

«В области Аквесийской Юстиниан вновь выстроил Тимафохиум и возобновил следующие укрепления» (Ἐν χώρα Ἀϰυεσία νέον μὲν Τιμαϑοχώμ, τά ϑέ άνανεωϑέντα). И затем следует 36 названий, из которых мы сообщаем начальные и последния:

Уже порядок, которого держится Прокопий при описании построек Юстиниана, дает нам понять, что область Аквесийская находится близ Дуная: ей предшествует область известной Ремесианы, а за нею следует описание укреплений на самом Дунае. Аквесийская область есть область, названная так по имени города Aquae, о котором речь идет и у Прокопия несколько ниже: πολίχνιον-Ἀϰυές όνομα (р. 289, 19); названный вслед затем город Дортик (Δορτιϰόν), то есть, нынешняя Раковица, при впадении Тимока в Дунай (на правой стороне того и другого), несомненно указывает, что подразумеваются те самые Aquae, которые обозначены также рядом с Dortrico на карте Певтингеровой (ad Aquas) и в дорожнике Антонина (Aquis. Dortico), следовательно – город, лежавший на левой стороне Тимока в нынешней Сербии, в древней Береговой Дакии (Dacia ripensis). Сам Тимафохиум, вновь построенный Юстинианом, напоминает реку Тимок. Мы не имеем нужды, да и не были бы в состоянии точно определить положение всех укрепленных местечек, находящихся в приведенном нами списке Прокопия. Но Castellonovo есть, конечно, Castris novis Певтингеровой карты, тем более, что на расстоянии 13 миль от них на этой карте обозначена Romula¹⁶⁴, соответствующая, конечно, Ромулиане Прокопиева списка. Та и другая местность, судя по римской карте, находились, правда, на север от Дуная (в Валахии, между Ольтой и Шилом); но есть много других признаков, что списки Прокопия не всегда следуют строгой системе; и что Римляне во времена Юстиниана еще могли держаться на левой стороне Дуная, иметь там укрепления – в этом не будет ничего удивительного. Флорентиана, не обозначенная на карте Певтингеровой, но известная из другого источника (Notitia dignit.; Forbiger, III, 1093), есть, по всей вероятности, нынешнее болгарское село Флорентин неподалеку от Видина (Bononia), где один из новейших, знакомых с древностию путешественников нашел следы римских укреплений (см. Kanitz, Donau-Bulgarien, I, 278). Γέμβρο – если это есть то же самое, что и упомянутый у Прокопия ниже р. 290, 17Κεβρός (Cebro: Notit. dignit. и Itiner. Anton., Κίαβρος Птолемея), то в нем можно узнать нынешнюю Джибра-Паланку (Zibru) против впадения Джибрицы (Cebras) в Дунай¹⁶⁵. Во всяком случае, то есть, и тогда, если Γέμβρο = Cimbriana, это местечко находилось в северо-западной Болгарии (см. Böcking, Notitia dign. t. I p. 466). Далее следуют Κλέμαδες, в которых есть полная возможность признать Κλίματα или Κλήματα, так как различие и само по себе не велико и еще уменьшается несущественностию латинского окончания, придаваемого Прокопием многим городам (даже Ἀϰυές). Несколько дальнейших указаний могут служить к подкреплению предыдущих приурочиваний. Τουρρίβας, конечно, не есть Тирас (Аккерман), как полагал проф. Брун, а город придунайский: без сомнения, он же разумеется под Τούρρις, о котором говорится в другом сочинении Прокопия (Bell. Gothic., III, 14, p. 359, 7 Haur.), как о городе, лежащем над Дунаем. Μώτρεες напоминает теперешнюю речку Мотру (Motru) в Валахии, латинскую Amutria, город помещаемый при впадении ее в Шил. Πόντζας = Pontes (Мост Траянов) близ Орсовы, и Ζάνες там же (см. Procop. de aedif. p. 288, 9)¹⁶⁶ Так или иначе, но, кажется, мы можем считать доказанным существование Климатов в восточной Болгарии, притом – именно в таком виде, какой вполне соответствует описанию их в Записке топарха – в виде небольшого городка с укрепленными стенами. Этого для нас достаточно.

Что касается времени, к которому относятся события, описанные в Записке топарха, то мы уже выше указали данные, служащие для определения эпохи. Приблизительное определение получается из указаний Газе на почерк автографа, принадлежащий ко второй половине X века или к началу XI века. Всякий, кто хотя немного знаком с греческою палеографией, не усомнится поверить в возможность довольно точного определения древности той или другой рукописи по ее признакам, особенно со стороны такого знатока рукописей, каким был Газе и каким он является в своих комментариях к истории Льва Диакона. Слишком далеко отступать от времени Владимира, к которому, по мнению Газе, относились отрывки, мы не имеем права. Более точное определение эпохи и года заключается в указании на положение Сатурна в знаке Водолея, замеченное топархом после переправы через Днепр при наступлении той бурной ночи, которую он провел в Борионе. К сожалению, мы не имеем достаточно знаний и средств, чтобы воспользоваться замеченным нами мерцанием планеты для полного и несомненного освещения истории и хронологии. Мы в состоянии были извлечь отсюда только следующие соображения: так как Сатурн совершает свое обращение между созвездиями в период 10759, 22 дней (29 лет, 174 дня) и, следовательно, в одном и том же созвездии видим бывает в продолжение двух с половиною лет, то мы будем иметь только два или три такие периода (для второй половины X века и начала XI), которые могут быть приняты в рассчет; внутри этих (29-ти-летних) периодов должны быть отысканы определенные годы, когда Сатурн мог быть наблюдаем нашим топархом в знаке Водолея. По справкам оказывается, что Сатурн будет видим в знаке Водолея в будущем 1877 году и в следующих за ним ближайших годах. Идя назад и последовательно вычитая (из 1877 г. по 10759 дней), мы прийдем к 993–996 гг. и далее к 964–967. Из этого следовало бы, что время Владимира никак не идет для объяснения фрагментов, так как в подлежащих годах мы не можем допустить неприязненных отношений Руси с Греками – ни в Крыму, ни в Болгарии, и что, напротив, путешествие топарха из-за Днепра весьма близко к первому походу Святослава в Болгарию. Если мы останавливаемся на последнем объяснении, то конечно, не потому, чтобы слишком много доверяли своему астрономическому рассчету, сделанному без всякой помощи астрономии и, можно опасаться, даже с нарушением ее законов. Нас соблазняет только то, что такой рассчет вполне сходится со всеми историческими и географическими соображениями, которые нами высказаны выше, с содержанием и смыслом отрывков, как мы понимаем это содержание; а мы его понимаем так, что события, о которых идет речь в отрывках, могут только относиться к действиям Святослава в Болгарии, на Дунае.

Во всяком случае, самое заблуждение свое мы будем считать заслугой, если кто-нибудь обратит внимание на соображения наши и поверит их строгим и научным астрономическим вычислением¹⁶⁷.

Историческое объяснение

Итак, мы знаем приблизительно место и время событий, к которым относится документ, доселе объясняемый нами из себя самого. В первом из отрывков идет речь о возвращении автора из-за Днепра по направлению к Дунаю – восвояси; во втором и третьем – о столкновении с врагами где-то в северо-западной Болгарии и о решении покориться русскому князю Святославу; одним словом, речь идет о событиях русско-болгарской войны. Остаются подробности, более или менее отчетливо выступающие на вид при изучении фрагментов, и вопрос о том, в какой степени они согласны с известным нам из других источников ходом русско-болгарской войны, и могут быть вставлены в общую рамку ее основных Фактов. Мы не надеемся, чтобы мы были в состоянии дать вполне удовлетворительный ответ на эти вопросы: отрывочность объясняемого документа, недостаточная полнота и отчетливость известий, сообщаемых Львом Диаконом и Кедриным о действиях Святослава в Болгарии, сомнительная достоверность русской летописи и еще большая легендарность летописи венгерской могут служить нам оправданием. Мы попытаемся, однако, отвечать на самые существенные вопросы, какие, по нашим соображениям, могут быть нам поставлены, избирая притом порядок, соответствующий нашим комментариям и более для нас удобный.

Прежде всего – кто был автор наших отрывков? По всем признакам, это был Грек, так как трудно предполагать, чтобы какой-нибудь Болгарин, Серб или Готфин до такой степени усвоил себе плоды обычного византийского школьного образования, как это обнаруживается в языке и слоге записки. Но если это был Грек, то представляется вопрос: каким образом он очутился правителем какой-то, хотя, и небольшой придунайской области? Дунай ведь не принадлежал Греческой империи пред началом русско-болгарской войны, и Болгария при Петре Симеоновиче была самостоятельным государством.

На это мы можем предложить только гадательный ответ и следующие соображения. Пред первым походом Святослава дунайская граница, на которую Римляне, а вслед за ними и Ромэи всегда – до XII века – смотрели как на естественную границу империи, действительно не была в руках византийских, но самый союз Никифора Фоки с русским князем Святославом вызван желанием восстановить эту границу. Старые предания империи, которые после одушевляли даже Анну Комнину и затем Мануила, были живы и пробудились с особенною силою после блистательных успехов Никифора Фоки на Востоке. Византия сверх того имела некоторое право жаловаться, что союзное болгарское правительство или не умеет, или не хочет исполнять обязанности, лежащей на нем по отношению к империи, в смысле строгого охранения дунайской переправы.

Требование, с которым обратился Фока к Болгарскому царю – преградить Венграм, вторгавшимся во Фракию и опустошавшим греческие провинции, доступ в пределы собственной империи и впредь строже оберегать дунайскую границу, было не пустым предлогом и открывает нам истинную причину, а также и необходимость разрыва Византии с Болгарами. Ответ болгарского правительства, который передает нам один из наших источников (Zonar., XVI 27, р. 87 Dind.), был или просто отговоркой, или признанием собственного бессилия.

Святослав явился на Дунае первоначально как союзник Византии, и некоторое время казалось, что он делает завоевания в пользу империи. Даже договор его с Калокиром, который – любопытная черта – заключил с русским язычником союз названного братства (побратимства), то есть, договор, направленный против империи и императора, едва ли состоялся ранее смерти Никифора Фоки. Кедрин и Зонара говорят о намерении Калокира сделаться императором при помощи Святослава и о готовности уступить русскому князю Болгарию – более на месте, чем это делает Лев Диакон. Очень вероятно, что деятельное византийское правительство воспользовалось благоприятным моментом для того, чтобы восстановить, хотя отчасти, свою власть на Дунае, тем более, что оно располагало значительным флотом. Очень возможно также, что после разрушения болгарского царства Святославом власть Византии была охотно признана многими болгарскими властителями или династами, а, может быть, и в самом деле здесь еще сохранились остатки самобытной готской народности, например, около Никополя, и в таком случае тем удобнее и легче было найти Византийцам точку опоры для восстановления своего положения на Дунае. Природный ли Грек, или Болгарин, либо Готфин, выросший в столице и получивший греческое образование, но, во всяком случае – представитель имперской власти явился на Дунае с небольшою свитой, с небольшим гарнизоном. Он был потом близким свидетелем дальнейших переворотов в ходе политики и войны. Наступило время, когда он не знал более, кому принадлежит, в самом деле, Болгария – Грекам или Русским, следует ли о ней говорить «наша земля», или «их земля». Русская власть в Болгарии, первоначально довольно кроткая и мягкая или казавшаяся такою греческому топарху, пока Святослав действовал от имени императора, сделалась жестокою и свирепою. В византийских источниках мы имеем очень ясные указания на то, когда и почему совершился этот поворот. Уже Никифор Фока убедился, что Святослав не уйдет добровольно из Болгарии и вовсе не намерен отдать другим свое завоевание. Византийское правительство вступило в союз с царем Петром, начало возбуждать Болгар против русской власти. Понятно, что это должно было вызвать реакцию с противоположной стороны. Лев Диакон (р. 79. 105; ср. р. 139) говорит о том, что Святослав старался навести страх на своих противников и вполне подчинить себе Болгар – именно в такой связи, какая и сама по себе естественна и соответствует нашим объяснениям. Вот тогда-то «варвары» забыли справедливость и пощаду и без разбора начали истреблять всех своих «подданных». Они обвиняли их в измене, в нарушении клятвы, то есть, в союзе с Греками, в готовности передаться им или же своему прирожденному царю.

Наш автор следил за бедствиями, которые разразились над его несчастными соседями. Но опасность скоро достигла и его убежища. Конечно, мы не имеем указаний на то, чтобы русские завоевания и даже русские набеги простирались так далеко на запад, как далеко мы должны предполагать местопребывание нашего топарха, и как далеко на запад были Климаты, но не следует опускать из виду союзников Святослава – Венгров. Их собственные сказания об участии в болгарской войне, правда, любопытны только как образец того, какой легендарный характер принимают исторические события у народов, долго не имевших современных исторических записей, – то есть, в данном случае представляют весьма подходящее сравнение для русской летописи. Однако участие Венгров в походах Святослава несомненно – даже помимо византийских источников. В 969 г. они явились во Фракии, отряды их доходили до Солуни, являлись в виду. Константинополя и были причиною замедления для Лиутпранда, сгоравшего желанием воротиться на родину (Liudpi. leg., с. 45). Потом они признали водительство Святослава и под его начальством сражались в решительной битве при Аркадиуполе. Так как они приходили из Паннонии, то именно они-то и были теми варварами, которые разорили область, где был город Климаты, прежде чем здесь утвердился топарх. Очень естественно, что наш автор не отличает ясно одних варваров, находившихся под рукою Святослава, от других, признававших ту же самую власть. Нужно, впрочем, помнить, что автор нашей записки сначала находился ближе к центру русских операций в Болгарии, то есть, к Доростолу и Переяславцу, и только потом перешел в Климаты, угрожаемый близостию варварских набегов (ἀπέστημεν). Были ли враги, которые ему здесь снова угрожали, опять Венгры, или же Русские, либо Печенежские загоны – все одно; то есть, в том и другом случае естественно было местным жителям, доселе «державшимся» топарха, искать спасения в признании верховной власти русского князя, ибо он действительно имел царственное положение; на севере Дуная, и от него зависели и Печенеги, и Венгры, участвовавшие в его походах.

Остается вопрос: когда и зачем топарх совершил путешествие к Днепру или даже за Днепр? На этот вопрос с некоторою уверенностью можно будет отвечать только тогда, когда точнее будет определен, по указанным нами признакам, год этого путешествия. Очень возможно, что наш топарх был спутником Калокира в его посольстве к Святославу; не будет противоречия нашим соображениям, если мы предположим, что он был главою или участником одного из следующих посольств, о которых говорится у Льва Диакона (р. 103, 13: πρέσβεις ώς αυτόν ἐϰπέμπει. ρ. 105, 16: αύϑις τοῖς προαπεσταλμένοις αμείβεται τάδε и т. д.), и которые – то или другое – могли падать на время пребывания Святослава в Киеве, в промежутке между первым и вторым походом. Наконец, возможно, что посольство, описанное в первом отрывке, возвращалось вовсе не из Киева, а от Печенегов. Известно значение, которое Печенеги имели для византийской политики по отношению к Руси. «Договоры с Печенегами следует заключать в том смысле», пишет Константин Багрянородный, – «чтоб они обязывались нести службу против Руси, Болгар и Венгров, когда это нужно будет императору». Императорским посланцам нет необходимости – говорится далее – отправляться на Корсунь, чтобы вести переговоры с Печенегами; к ним можно ехать прямо на хеландиях и отыскать их при устьях Днестра и Днепра. Когда читаешь восьмую главу сочинения «Об управлении империей», то невольно приходит на ум, что нападение Печенегов на Киев, принудившее Святослава на время оставить Болгарию, вызвано каким-нибудь «царским мужем» (βασιλιϰός), приезжавшим с подарками в хеландиях. Если б это был автор нашей записки, то, конечно, не было бы трудно найти объяснение для того, почему ему пришлось возвращаться сушей. То, что Печенеги являются союзниками Святослава во время борьбы с Цимисхием, нисколько не противоречило бы нашему предположению. Дикие кочевники не имели одной общей власти, и связь между улусами, рассеянными между Доном и Дунаем, не была крепка, так что варвары часто переходили с одной стороны на другую, а иногда и сражались на обеих сторонах.

Византийцы (Scylitz. = Cedren., II, 401) сообщают нам следующий в высшей степени интересный и важный Факт: «Когда Цимисхий держал Доростол в осаде, в греческий лагерь прибыли послы из Константии (έϰ Κωνσταντείας) и других крепостей, находящихся на той стороне Дуная, и, прося прощения за зло, предавали себя в руки вместе с укреплениями». Мы хорошо знаем, где находилась эта Константия. По словам Приска (Histor. Gr. min. ed. Dindorf. I, 277) город Мезии Марг (Μάργος) лежал на реке Истре против крепости Константии (ἀντιϰρύ Κωνσταντίας φρουρίου), находящейся на противоположном берегу. Симокатта (hist. VII 10, р. 262, 26 sq. de Boor.) говорит о Константиоле, находившейся вблизи Сингидона, то есть, теперешней столицы Сербского княжества, Белграда. Что касается Марга, то следы его находятся у нынешнего Костолаца (castellum? См. Böcking, Notit. dignit., I, 484). Отсюда мы видим, как далеко на запад заходили волны движения, во главе которого стоял Святослав, ибо обратное движение на левом берегу Дуная, простиравшееся едва не до Тисы, предполагает так же далеко достигавшее завоевательное движение с начала – и конечно, сколько на северной, столько же и на южной стороне Дуная. Предание русской летописи о 80 городах по Дунаю, завоеванных Святославом, имеет за себя большую достоверность, чем дальнейшие легендарные или же наивно-хвастливые рассказы о его борьбе с Цимисхием, идущие, может быть, из источника, не одинакового с прочими летописными отметками. Указанный факт сильно подрывает основательность некоторых мнений, высказанных новейшими исследователями. Но для нас здесь важно только то, что он дает нам новое право предполагать крепость Клемады, находившуюся, очевидно, ближе к Орсове, чем к Доростолу, в числе тех 80 городов, в которых Святослав взимал дань «на Грьцех». Может быть, в числе послов, пришедших в Доростольский лагерь Цимисхия с изявлением раскаяния и покорности, находился и посланец нашего топарха.

Исполняя принятое в одной из прежних наших статей¹⁶⁹ намерение, мы сделаем свод исторических известий, относящихся к путешествию апостола Андрея по северным берегам Понта, а также и апокрифических сказаний о «хождениях» этого апостола¹⁷⁰. Сопоставление источников того и другого рода необходимо как для решения вопроса о действительности самого Факта, так и для объяснения мотивов, по которым он мог быть приурочен в частности к Русской земле. Что позднейшие, более подробные повествования о путешествиях апостола Андрея, замечающиеся в памятниках византийской церковной литературы VIII и следующих веков, находятся в зависимости от апокрифических источников – это не подлежит сомнению и давно признано; но очень возможно, что и некоторые из первоначальных кратких сведений у церковных писателей более раннего времени ведут свое начало из того же источника. Наоборот, странное сказание о посещении Русской земли Первозванным апостолом, внесенное в нашу первоначальную летопись, никак не может быть считаемо изобретением или пустою выдумкою местного тщеславия, но, по крайней мере, в основе своей согласно с воззрениями византийской учености XI-го столетия и, следовательно, находится в той или другой связи с древнейшими преданиями.

Мы должны начать с кратких известий об апостольском уделе Первозванного Андрея, которые находятся у Евсевия Кесарийского и Евхерия Лионского: первый из этих отцов принадлежал Востоку и жил в IV столетии († 340), другой принадлежал Западу и умер в половине V века († 449). Что же касается более древних свидетельств отцов III века, Оригена и Ипполита, то относительно их может существовать большое сомнение.

В церковной истории Евсевия Кесарийского (III, 1) мы читаем следующее:

«Когда святые апостолы и ученики Господа нашего иисуса Христа рассеялись по всей вселенной, то Фома, как говорит предание (ώς ή παράδοσις περιέχει), получил в жребий себе Парфию, Андрей же – Скифию, а Иоанн – Азию, где он и провел свою жизнь в Еффсе, и потом скончался. Петр, как известно, проповедывал в Понте и Галатии, Вифинии, Каппадокии и Азии иудеям, находящимся в рассеянии, а наконец он прибыл в Рим и здесь был распят вниз головою, пожелав сам пострадать именно таким образом. Что же следует сказать о Павле, который совершил благовестие от иерусалима до Иллирика, и потом пострадал при Нероне! Это сказано буквально (ϰατά λέξεν) у Оригена в третьей части его толкований на Бытие».

Замечание, сделанное в конце приведенного отрывка, вызывает следующий, не лишенный значения вопрос: кому принадлежит ссылка на предание, Оригену или самому Евсевию, то есть, где именно начинаются слова, приводимые Евсевием из Толкований первого на книгу Бытия? Вопрос этот но может быть решен справкою с сочинениями Оригена, потому что в них данного места не сохранилось, и оно дошло до нас только в этой ссылке позднейшего писателя. Но за то некоторые рукописи Церковной истории Евсевия удержавшие особенную условную отметку или значек пред словами: «Петр» и т. д., дают основание предполагать, что именно отсюда начинается буквальная выписка из Оригена. При этом предположении получается в приведенном отрывке вполне естественное противоположение известия, взятого из письменного источника, устному преданию¹⁷²

Евхерий¹⁷³ с небольшим дополнением почти буквально повторяет слова Евсевия: «Для благовествования слова Божия апостолы направились во все части вселенной, как повествует история (quantum narrat historia), Варфоломей устремился в Индию, Фома к Парфянам, Андрей смягчил проповедию Скифов».

Ни тот, ни другой из обоих отцов не дают никаких прямых данных для ближайшего определения, какую именно Скифию они разумеют? То обстоятельство, что Евсевий в других своих сочинениях Скифами называет Готов, живших при Черном море, не может, конечно, иметь решительного значения в данном случае. По всей вероятности, он, как и Евхерий, соединял здесь с именем Скифии такое же неопределенное представление, как неопределенно было самое предание.

Затем следуют источники другого рода, то есть, списки или каталоги, перечисляющие имена апостолов с краткими замечаниями о местах их деятельности или смерти. Нет сомнения, что эти небольшие сочинения, удовлетворяющие разнообразным и настоятельным потребностям практическим, ведут свое происхождение из времен самой глубокой древности; но за то именно такого рода сочинения весьма редко сохраняют неприкосновенным свой первоначальный состав и характер. Подвергаясь изменениям и переделке, они все-таки удерживают надписание о принадлежности первоначальному виновнику их составления. Известно, что списки епархий, подчиненных Константинопольскому патриарху, носящие имя императора Льва VI и, следовательно, относящиеся к началу X века, называют не только Русскую митрополию, но даже, в некоторых изводах, Литовскую. Опирать свои выводы на такого рода источниках, без предварительного изучения их различных редакций, значит – добровольно идти навстречу заблуждениям и ошибкам. Сверх того, именно в данного рода произведениях всего скорее возможны совершенно ложные надписания, сделанные не только с сознательною целью, но иногда, может быть, даже чаще – совершенно добросовестно.

Списки или каталоги апостолов, считаемые наиболее древними, носят имена Ипполита Римского, Дорофея Тирского, Софрония и ЕпиФания Кипрского. Каталог с именем Ипполита называется: Ἱππολύτου περί τῶν ιß» αποστόλων, που έϰαστος αυτῶν ἐϰήρυζεν ϰαὶ πού ἐτελειώϑη (О двенадцати апостолах: где каждый из них проповедывал и где скончался)¹⁷⁴. Сколько мы знаем, в списках этого каталога стоит просто имя Ипполита, без всякого дальнейшего прибавления¹⁷⁵. Но известны два Ипполита, писавшие по-гречески, и притом такого рода сочинения, в которые естественно мог входить и каталог апостолов: Ипполит Римский и гораздо позднейший Ипполит Фиванский. Первый, как теперь думают, был собственно антипапою, современным Каллисту (от 220 до 235 года)¹⁷⁶, и оставил несколько сочинений, которые перечислены в известной надписи, найденной при его статуе (она приведена, между прочим, у И. И. Срезневского во введении к изданию сказаний об антихристе в славянских переводах), и в каталоге иеронима при его имени. Ни в том, ни в другом перечислении нет указания ни на каталог двенадцати апостолов, ни на каталог семидесяти, также приписываемый, хотя уже совершенно ложно, Ипполиту Римскому, – и этого пропуска нельзя объяснять небольшим обемом этих трудов, потому что их важность была бы понятна сама собою. Можно предполагать а priori, что список двенадцати апостолов входил в хронику Ипполита, отмеченную и в надписи между его сочинениями. Действительно, в хронографе 354 года, который, как теперь известно из классического исследования Моммсена¹⁷⁷, сохранил в своем составе большую часть хроники Ипполита, а затем и в хронике пасхальной, также имеющей некоторые отношения к Ипполитовой хронике, существует ожидаемый каталог двенадцати апостолов. Так же, как и список римских епископов, он, без сомнения, принадлежит Ипполиту. Однако, это совсем не тот каталог, какой нам теперь известен с именем Ипполита. Один содержит простое перечисление имен двенадцати апостолов (nomina apostolorum), а другой – указание на места их проповеди и кончины их. На основании приведенного соображения каталог, которому в изданиях усвоено имя Ипполита, должен принадлежать другому Ипполиту, именно Ипполиту Фиванскому.

Ипполит Фиванский (или Фивский) есть автор хроники (χρονιϰού συντάγματος), доселе известной только в отрывках. Но характер ее и отсюда определяется довольно ясно в том отношении, что она была сборником разных выписок и полезных сведений¹⁷⁸. Каталог апостолов с отметками, касающимися их деятельности и кончины, мог занимать в ней совершенно подходящее место. Но когда жил автор этой новой хроники? У него встречается ссылка на известного агиографа Симеона Метафраста, притом как на лицо, еще находящееся в живых¹⁷⁹. В настоящее время не может быть сомнения в том, что Симеон Метафраст жил и трудился в первой половине X века¹⁸⁰.

Между тем точно так же не подлежит сомнению, что каталог с именем Ипполита, и притом такого характера и заглавия, как существующий в наших изданиях со времени КомбеФиза, то есть, с историческими отметками, был в употреблении гораздо ранее X столетия. Георгий Амартол (р. 336 Muralt), писатель IX века, ссылается на сочинение Ипполита Римского о проповеди и кончине апостолов и делает из него выписку об апостоле иоанне. Всех сомнений эта ссылка, конечно, не уничтожает, – напротив того, даже возбуждает новые недоумения, но все-таки ясно, что Ипполита Фиванского, о котором много толковали прежние ученые, тоже следует оставить в стороне при поисках за автором много раз упомянутого каталога. Но согласен ли, по крайней мере, текст тех строк, которые Амартол привел из сочинения Ипполита Римского, с соответствующим местом в отдельном и полном каталоге Ипполита, изданном Комбефизом? И этого сказать нельзя. По нашему Ипполитовскому каталогу апостол иоанн написал евангелие на острове Патмосе, а по Инполитовскому каталогу Амартола – в городе Еффсе; в одном назван Траян, а в другом Нерва. Что ж из всего этого следует? Мы полагаем то, что Ипполитовых каталогов было много, что редакции их были очень различны, и что некоторые из них только по достойной уважения традиции сохраняли надписание, напоминающее о первоначальном каталоге Ипполита Римского.

Все-таки следует признать, что существующий каталог с именем Ипполита если и не принадлежит третьему веку, то и не слишком далеко отстоит от него, то есть по всем признакам древнее остальных¹⁸¹, о которых речь будет ниже. Влияние апокрифической литературы «хождений», которое уже так явно выступает на вид в подобном труде Епифания Кипрского, в нем мало заметно и не так осязательно. Примером могут служить известия о Симоне Кананите, об апостоле Матфии и проч. Что же касается апостола Андрея, то о нем читается следующее: Ανδρέας Σϰύϑαις, Θράϰαις ϰηρύξας, έσταυρώϑη έν Πάτραις τῆς Ἀχαίας ἐπί ἐλαίας όρϑιος ϰαί ϑάπτεται έϰεῖ (Андрей после проповеди Скифам, Фракийцам, был распят на масличном древе вверх главою в Патрах Ахэйских...)¹⁸².

Скифы здесь те же, что и в предании Евсевия Кесарийского. Фракийцы несколько подозрительны и как будто имеют вид глоссы или дополнения к первоначальному тексту, потому что это слово не соединено с предыдущим никаким союзом. Остальное пока не вызывает замечаний.

По порядку древности, хотя бы и мнимой, должен быть рассмотрен каталог Дорофея Тирского, сообщаемый нам позднейшим его не то переводчиком, не то редактором под следующим заглавием: «Церковное списание. О семидесяти учениках Господних Дорофея, епископа Тирского, древнего мужа, духоносца и мученика, пострадавшего во времена Лициния и Константина императоров»¹⁸³.

Затем 1) следует предисловие, излагающее более подробно жизнь Дорофея: «Он оставил много сочинений на римском языке и еллинском, так как был знатоком в обоих. После смерти Диоклетиана и Лициния (sic) он прибыл в свою епархию и управлял церковию Тирскою до тираннии Юлиана. Так как хотя и не явно, но тайно Юлиан чрез посредство властей истреблял христиан, то Дорофей удалился в город Одесс (τὴν Ὀδησσόν πόλιν), где и был схвачен властеначальниками Юлиановыми и умер вследствие мучений за исповедание Христа в глубокой старости, именно достигнув ста и семи лет». – 2) Из числа многочисленных сочинений Дорофея сообщается, прежде всего, каталог семидесяти, с разными замечаниями о них, где уже помещен Стахий, епископ Византии, поставленный Андреем. – 3) Потом идут новые сообщения от неизвестного нам лица: «Все это блаженный Дорофей, будучи в Риме (?), изложил в своих записках (или комментариях) на римском языке, а мы заимствовали (ἐρανισάμενοι) оттуда и, переведя на еллинский язык, сообщили во всеобщее сведение». Тут же оказывается, что в сочинениях Дорофея можно было найти не только перечисление семидесяти с именем Стахия, как епископа Византии, но и довольно полную историю всех его преемников до Митрофана, который был современником Константина и более достоверными источниками отмечается как первый епископ Византии, или Константинополя. Неизвестный нам компилятор утверждает с видимой настойчивостью, что все, что он рассказал о предшественниках Митрофана, он нашел в латинских сочинениях Дорофея и даже, в консульство Филоксена и Проба, представил это сам (ἀντεβλήϑησαν – παρ’ ἡμῶν) Римскому епископу иоанну, когда тот прибыл в Константинополь. При этом случае возник будто бы спор между Константинопольским епископом и папой Иоанном о первенстве при сослужении в день Рождества; когда последний ссылался на то, что Рим получил епископа ранее Константинополя, то его доводам противопоставлено было сочинение Дорофея, из которого следовало наоборот старшинство Византии, то есть, старшинство по времени учреждения епархии. иоанн будто бы признал такое старшинство и, следовательно, авторитет Дорофея, и стал уж опираться на другого рода старшинство, то есть, на старшинство по достоинству основателей – на первенство между апостолами Петра. – 4) За сим сообщается, что в конце сочинения Дорофея находился также список двенадцати апостолов, с указанием, где каждый из них проповедывал, и этот список приводится вполне и буквально. – 5) Наконец, мы читаем новые уверения, что все до сих пор сообщенное действительно взято из сочинения Дорофея и собрано было им из книг еллинских и еврейских, а было написано по-латыни. А в самом конце (опуская, впрочем, новые отступления) называется уж имя лица, потрудившегося над извлечением из Дорофея: «пресвитер Прокопий, отличающийся жизнию и словом благочестия, встретившись с историческими сочинениями Дорофея, все это оставил нам (кому?) письменно. Итак, да будет ему благодарность за его труды, и бессмертная слава».

Здесь почти все сомнительно. Прежде всего, сомнительно то, чтобы когда-нибудь существовал Дорофей, епископ Тирский. Так как он жил при Диоклетиане и Константине и уже при первом подвергся гонению, то следует ожидать, что он, непременно, будет упомянут в Церковной истории Евсевия Кесарийского. Между тем, кроме Дорофея Никомидийского, принадлежавшего к числу придворных Диоклетиана, пострадавших в начале гонения, Евсевий упоминает (VII, 32, р. 716 sq. Schwartz.) только пресвитера Антиохийского Дорофея и говорит о нем следующее: «Питая добрую любовь к Священному Писанию, он позаботился об изучении еврейского языка, так что умел читать написанное по-еврейски. Он принадлежал к числу людей наиболее образованных (μάλιστα ἐλευϑερίων, liberalissime educatorum) и не был чужд еллинской науки; по естеству, однако, он был евнухом, что было у него природным качеством, так что вследствие этой странности император приблизил его к себе и дал ему почетную должность надзирателя над пурпурным заведением в Тире. Мы сами слышали его, когда он разумно объяснял писание в церкви». Но трудно признать в этом последнем Дорофее первообраз того, не совсем правдоподобную историю, которого мы прочитали выше. Правда, эта же история буквально повторена в хронике Феофана и в греческих менологиях (в позднейших даже по два раза под двумя разными днями), но из этого можно вывести только то заключение, что сочинение Прокопия появилось на свет ранее 818 года, когда писал Феофан. Но удивительно при этом то, что Феофан, знакомый с мнимыми трудами Дорофея (так как и он повторяет фразу о его сочинениях греческих и латинских, свидетельствующих о близком знакомстве с обоими языками и даже специально указывает на сочинение о епископах византийских), не воспользовался ими для истории константинопольской епископской кафедры, ничего не говорит о посещении Византии или ее предместий Андреем, о поставлении Стахия, и в довершение всего называет первым епископом Византии Митрофана (под 5810 годом: Βυζαντίου ἐπίσϰοπος πρῶτος Μητροφάνης ἔτος ϑ»), следуя в этом более древней Пасхальной хронике (кончающейся 628 годом), где также Митрофан назван первым епископом Византии (под 313 годом). На всех анахронизмах, которыми изобилует «церковное списание», на всех противоречиях с несомненною историей, какие встречаются в замечаниях о жизни епископов от Стахия до Митрофана, который здесь назван братом императора Проба¹⁸⁴, не место останавливаться. Трудно поверить, чтобы таким сочинением можно было произвести впечатление на Римского епископа иоанна. Самый рассказ о посещении иоанном Византии, конечно, соответствует действительной истории: оно, мы знаем, относится ко времени императора Юстина и Остготского короля Теодериха, к 524 году. Но весьма трудно согласить действительные исторические подробности этого посещения с повествованием нашего автора о споре между епископами старого и нового Рима (см. Сочинения Π. Н. Кудрявцева, т. III: Судьбы Италии, стр. 35 и след., особенно выписки из Анастасия в примечаниях). Сверх того, как самый 28-й канон Халкидонского собора 451 года, признавший за епископом Византии второе место после Римского, так и дальнейшая история споров, возникших по его поводу между обоими престолами, несомненно, убеждают, что до времени императора Юстиниана, который своею 131-ю новеллой окончательно подтвердил упомянутый канон, никто не думал ссылаться на апостольскую древность Константинопольской кафедры, и папы не имели нужды опровергать такие доводы, каких никто не выставлял. Они твердили только, что мирское, случайное обстоятельство, по которому Константинополь сделался столицею государства и резиденцией императора, не достаточно для признания за Константинопольскою кафедрою патриаршеского достоинства и равенства с Римскою.

Все это заставляет нас согласиться с тем мнением, что «церковное списание» Дорофея есть позднейшая подделка, и что самые каталоги, ему приписанные, вовсе не относятся к IV веку, ни даже к VI, а ко времени гораздо более позднему, хотя и могут быть основаны на других более древних сочинениях такого же содержания. Известно, что мнимо-Дорофеевский каталог 12 апостолов почти совершенно тождествен с тем, который приписывается Епифанию Кипрскому, и как увидим, с гораздо большим основанием. Оба же они вместе сходны с теми отметками об апостолах, которые приписываются Софронию. Мы скажем сначала об этом последнем, так как он несколько старше Епифания; а затем приведем параллельно их показание об апостольском уделе Андрея.

Софроний († 390) был друг блаженного Иеронима и перевел на греческий язык его сочинение «De viris illustribus», то есть, каталог церковных писателей, как об этом и замечено самим автором каталога, поместившим в конце исчисление других трудов своего переводчика. В этом исчислении, конечно, не упоминается о каком-либо самостоятельном списке апостолов, принадлежащем Софронию, или о каких- либо дополнениях, сделанных последним к сочинению иеронима. Между тем в одном рукописном экземпляре, который был в руках гуманиста Еразма, оказались в греческом тексте каталога писателей значительные вставки, тем более заметные, что в них говорится о таких лицах, которые не оставили после себя никаких сочинений и потому, согласно с первоначальным планом труда иеронимова, совсем не должны были входить в него. Без достаточных оснований вставки были приписаны переводчику, то есть, Софронию. На самом деле они могут принадлежать какому-либо позднейшему переписчику, и так именно заставляют предполагать те из них, которые для нас нужны. Статья об апостоле Андрее представляет такое близкое родство с другими каталогами апосголов, несомненно, обращавшимися в отдельном виде, что всего естественнее предполагать заимствование дополнителя из этих последних¹⁸⁵; а что еще важнее, эта самая статья одним очень знающим византийским писателем, о котором речь будет ниже, прямо приписывалась другому лицу.

Каталог апостолов, принадлежавший или приписываемый современнику иеронима и Софрония, св; Епифанию Кипрскому, носил, по сообщениям ученых, которые имели в руках рукописи, следующее заглавие: «Епифания, епископа Кипрского о святых апостолах, где каждый из них проповедывал, и о том, где они скончались, где лежат их святые мощи и в каких местах» (таково заглавие в рукописи Парижской библиотеки, указанной Дюканжем). Что касается содержания, то оно, по свидетельству тех же самых ученых, вовсе не разнится от мнимо-Дорофеева сочинения. Это приводило бы нас к весьма удовлетворительному предположению, что истинным автором апостольского каталога, который находится в «церковном списании», был действительно св. Епифаний Кипрский. Но есть одно обстоятельство, которое противоречит такому заключению и, вопреки рукописям или сообщениям о рукописях, заставляет думать, что настоящий каталог Епифания скорее сохранился в другом сочинении, именно в предполагаемых дополнениях Софрония к сочинению блаженного иеронима. Мы имеем ссылку на каталог св. Епифания, сделанную лицом, которое прямо утверждает о себе, что у него в руках находилось подлинное сочинение Епифания Кипрского. Так как византийский писатель, которого мы разумеем, жил в VIII веке, то нужно признать, что его рукопись была наиболее древняя. Судя по упомянутой ссылке, имеющей характер буквальной выписки, оказывается, что в статье об апостоле Андрее у ЕпиФания Кипрского читались такие слова, каких нет в каталогах, надписанных именами Дорофея и Епифания, и которые читаются только в статье Софрония, хотя, впрочем, и здесь сходство неполное¹⁸⁶.

Общий результат относительно всех четырех каталогов сводится к тому, что древность их может быть признаваема только условно и вовсе не определяется их надписанием, что если существовали древнейшие редакции, принадлежавшие действительно Ипполиту и Епифанию, то они не дошли до нас, и что те, которые мы теперь имеем, никак не представляют твердого и неизменного церковного предания, идущего от времени близкого к апостольскому.

Приводим теперь те статьи трех последних каталогов, которые ближе нас касаются.

В каталоге Дорофея и тождественном Епифания Кипрского¹⁸⁷ об апостоле Андрее читается:

«Андрей, брат его (то есть, Петра) прошел все побережье Вифинии и Понта, Фракии и Скифов (sic), благовествуй Господа. Потом пришел в Великий Севастополь, где укрепление Апсар и река Фазис, где живут внутренние Эфиопы. Погребен в Патрах Ахейских, распятый Егиатом».

Ἀνδρέας ό αδελφός αὐτοῦ πάσαν τὴν παραλίαν τῆς Βιϑυνίας τε ϰαὶ Πόντου, Θράϰης τε ϰαὶ Σϰύϑας (Σϰυϑίας?) διῆλϑεν εὐαγγελιζόμενος τὸν ϰύριον. Μετέπειτα δὲ ἐπορεύϑη ἐν Σεβαστοπόλει τῆ μεγάλη, ὅπου ή παρεμβολή Ἄψαρος ϰαὶ ό Φᾶσις ποταμός, ἔνϑα οἱ ἐσώτεροι Αἰϑίοπες ϰατοιϰοῦσιν. Ἐτάφη ἐν Πάτραις τῆς Ἀχαίας, σταυρωϑείς Οπό Αίγεάτου.

Об апостоле Матфии (отличаемом от Матфея).

«Матфий, сопричисленный к одиннадцати апостолам вместо Иуды, проповедав Христа в первой Эфиопии, – там же кончил жизнь и погребен».

В дополнениях к сочинению иеронима, приписываемых Софронию¹⁸⁸, статья об апостоле Андрее читается так:

«Андрей, брат его (Петра), как предали нам предки, – проповедал евангелие Господа нашего Иисуса Христа Скифам и Согдианам и Саккам, и проповедал в Севастополе Великом, где находится укрепление Апсара и река Фазис, где живут внутренние Эфиопы. Погребен же он в Патрах Ахейских, преданный распятию Егиатом, царем Едесским»(?).

Ἀνδρέας ὁ ἀδελφός αὐτοῦ, ώς οί πρό ἡμῶν παραδεδώϰασι, Σϰύϑαις ϰαὶ Σογδιανοῖς ϰαὶ Σάϰϰαις ἐϰήρυξε τό εὐαγγέλιον τοῦ ϰυρίου ἡμῶν Ἰησοῦ Χριστοῦ, ϰαὶ ἐν Σεβαστοπόλει ἐϰήρυξε τῇ μεγάλη, όπου ἐστίν ή παρεμβολή Ἁψάρου ϰαὶ Φᾶσις ό ποταμός, ἔνϑα οίϰοῦσιν Αἰϑίοπες οί ἐσώτεροι, ϑάπτεται δέ ἐν Πάτραις τῆς Ἀχαίας, σταυρῷ παραδοϑείς ὑπὸ Αἰγεάτου βασιλέως Ἐδεσηνῶν.

А об Матфии¹⁸⁹: «Матфий, быв одним из семидесяти, избран вместо иуды; проповедал евангелие во второй Эфиопии, где укрепление Апсара и гавань Исса (Ὕσσου λιμήν), людям, которые были дикими. Там же он почил и погребен до-днесь» (ἕως τῆς σήμερον).

Ссылка на Епифания Кипрского, о которой мы упомянули, находится у соименного ему монаха, написавшего в VIII веке житие апостола¹⁹⁰.

«По словам святого ЕпиФания, он знал из предания, что блаженный апостол Андрей учил Скифов, Косогдиан (и Согдиан) и Горсинов, в Севастополе Великом, где находится укрепление Апсара и гавань Исса и река Фазис» и т. д.

Τοῦ δέ αγίου Ἐπιφανίου ἐπισϰόπου Κύπρου λέγοντος ώς έϰ παραδόσεως ἔχειν, τὸν μαϰάριον απόστολον Ἀνδρέαν διδάξαι Σϰύϑας, Κοσογδιανοὺς (= ϰαὶ Σογδιανοὺς) ϰαὶ Γορσίνους ἐν Σεβαστοπόλει. τῇ μεγάλη, ὅπου ἐστίν ἡ παρεμβολὴ Ἀψάρου ϰαὶ Ὕσσου λιμήν ϰαὶ. Φασις ποταμός.

Из слов, отмеченных разрядкой, обнаруживается, что каталог, который был в руках Епифания, имел большее сходство с тем, который теперь приписывается Софронию, чем с другими, то есть, с каталогами псевдо-Дорофея и Епифаиия Кипрского.

В месяцеслове императора Василия¹⁹¹, редакция которого отпосится к концу X или началу XI века, статья об апостоле Андрее, напротив, имеет большее родство с последними, но только она подверглась некоторому искажению вследствие непонимания.

«Апостол Андрей – проповедывал по всему побережью Вифинии и Понта, Фракии и Скифии. После того отправился в Севастополь Великий, в котором рядом впадают (?) реки Псар и Фазис (ἐν ῄ παρεμβάλλουσιν ό Ψάρος ϰαὶ ό Φάσις οἱ ποταμοί). Внутри (= пο эту сторону) этого Фазиса живут Эфиопы. Потом отправился в Патры Ахейские» и т. д.

Наконец, в некоторых каталогах читается, что «апостол Матфий умер в Эфиопии внешней, где укрепление 53 Апсар, проповедав там евангелие»¹⁹².

Апокрифические сказания об апостоле Андрее так же древни или даже еще древне, чем те краткие сведения, которые находятся у церковных писателей и в списках апостолов. Евсевий, сообщающий нам первое несомненное свидетельство о существовании предания, по которому Скифия являлась апостольским уделом Первозванного ученика Христова, в другом месте¹⁹⁴ упоминает о «Деяниях Андрея и иоанна и других апостолов» (Ἀνδρέου ϰαὶ Ἰωάννου ϰαὶ τῶν ἄλλων ἀποστόλων πράξεις). Он относит эти сочинения к тому же разряду, как евангелия Петра и Фомы, то есть, к числу подложных книг, не принимаемых церковию и носящих на себе явную печать еретического происхождения. Их содержание и направление до такой степени противоречили истинному учению, что Евсевий называет сочинения «нелепыми и нечестивыми», а содержание их «лживыми выдумками еретиков» (αἱρετιϰῶν ἀνδρῶν ἀναπλάσματα). Епифаний Кипрский, в сочинении об ересях 47, 1. 61, 1. 63, 2, ближе обозначает ту неправомыслящую среду, в которой имели наибольший ход произведения такого рода, и преимущественно «так называемые деяния Андрея». Такою средою были секты гностического происхождения, последователи которых находились в Писидии, Фригии и других областях Азии и отличались, кроме дуалистических воззрений, преувеличенным аскетизмом: они отвергали брак, вкушение животной пищи и считали «нестяжание» или совершенную бедность необходимым условием христианского совершенства. По другим известиям, Деяния апостола Андрея принадлежали к сочинениям, обращавшимся среди манихеев, еретиков, которые во многих пунктах учения сходились с гностиками. Названный у патриарха Фотия Biblioth. cod. 179, р. 125^a, 3 sq. Bekk. еретик манихейского толка Агапий питал большое доверие к «так называемым Деяниям апостолов и особенно (к Деяниям) Андрея» и в них почерпал свою самоуверенность. Тот же самый патриарх Фотий в другом месте своей библиотеки (cod. 114) называет по имени автора, которому приписывались любимые еретиками сочинения. «Прочитана была книга так называемые хождения апостолов, в которых содержались деяния Петра, иоанна, Андрея, Фомы и Павла. Написаны они, как показывает самая книга, Левкием Харином»¹⁹⁵. Нужно думать, однако, что названный здесь Левкий (= Леуций) Харин, о котором есть и другия сведения, представляющие его то гностиком, то манихеем, только олицетворяет своим именем отдел и род богатой и широко распространенной литературы, едва ли ведущей свое начало от одного, известного автора. Во всяком случае, сомнительно, чтоб его имя могло стоять в заглавии тех экземпляров сборника хождений, которые обращались в руках самих еретиков¹⁹⁶. Судя по указаниям западных, латинских церковных писателей IV и V веков, современные им манихеи, многочисленные в Италии, Африке и Галлии, приписывали сочинениям такого рода наиболее высокое и священное происхождение. Епископ Брешианский Филастрий, живший в царствование Феодосия Великого, сообщая нам характеристику апокрифической манихейской литературы, весьма ясно указывает на этот ее признак лженадписанности. «Тайные, то есть, апокрифические сочинения», говорит он, «хотя и могут быть читаемы ради назидания (morum causa), но не всеми, а только совершенными, потому что в них много еретических прибавлений; так манихеи имеют апокрифы о блаженном апостоле Андрее, то есть, деяния, которые он совершил на пути от Понта в Грецию, и которые (будто бы) описали тогда ученики, сопровождавшие апостола, а также деяния Иоанна Евангелиста и равным образом Петра апостола. Здесь рассказывается о знамениях и чудесах, сотворенных апостолами, о том, как говорили (по-человечески) скоты, собаки и дикие звери, и о том, как души человеческие превращались в души собак и скотов»¹⁹⁷. Блаженный Августин, упоминая о «Деяниях Андрея»¹⁹⁸ говорит, что они написаны Леуцием, но «как будто деяния апостолов»: in Actibus conscriptis а Leutio, quos tamquam actus apostolorum scribit; смысл последнего выражения объясняется другим замечанием автора¹⁹⁹, что если бы деяния Андрея и иоанна действительно принадлежали аностолам, то были бы приняты церковию (quae si illorum essent, recepta essent ab ecclesia). Современник Августина Еводий²⁰⁰ прямо утверждает, что акты Леуция, из которых он приводит несколько любопытных частностей относительно мучения апостола Андрея в Ахаии, были написаны от имени апостолов (sub nomine apostolorum). Папа Иннокентий I (402–417) в письме к Екссуперию, епископу Тулузскому²⁰¹, перечисляя книги, которые не принимаются церковию, но подлежат осуждению, выражается подобным же образом: Caetera autem quae vel sub nomine Matthiae sive Jacobi minoris vel sub nomine Petri et Joannis, quae a quodam Leucio scripta sunt [vel sub nomine Andreae, quae a Nexocharide (al. Xeuocharide) et Leonida philosophis], vel sub nomine Thomae, et si qua sunt alia, non solum repudianda, verum etiam noveris esse damnanda. Отсюда видно, что сочинения, приписываемые папою Леуцию, носили имена апостолов Петра, иоанна, Матфея; но относительно произведения, украшенного именем апостола Андрея, папа Иннокентий, если только ему принадлежат слова, отмеченные скобками и читаемые не во всех рукописях²⁰², несколько разногласит с другими показаниями и называет действительными его авторами какого то философа Леонида и Нексохарида. Затем епископ Астурийский Туррибий указывает на то, что деяния Иоанна и Андрея, принадлежащие «святотатственным устам» Леуция, особенно были уважаемы манихеями и родственными им присциллианистами²⁰³. В декрете папы Геласия (496 г.) об отреченных книгах²⁰⁴ Леуций называется учеником диавола, и в числе книг, им написанных, поименованы акты апостола Андрея.

Не подлежит, однако, сомнению, что часто осуждаемая литература не только имела каноническое значение для еретиков гностических, а потом манихейских сект, но находила себе многочисленных читателей и среди верного церкви православного люда. Именно те ее качества, которые отчасти были причиною строгих против нее осуждений, должны были содействовать ее популярности. Фантастический и сказочный характер рассказа, богатый аппарат чудес, видений, явлений ангелов, многочисленный и сложный персонал действующих лиц, – все эти признаки, обличающие гностический вкус, составляли в то же время качества, привлекательные для народной и суеверной массы. Советы, которые стремились ограничить круг читателей Леуция Харина более образованною и трезвою средою людей избранных или совершенных, едва ли достигали своей цели и только указывают на существование противоположного явления. Впрочем, и самые осуждения, часто произносимые против еретических «деяний» и «хождений», не всегда были решительны и безусловны и касались более идей, в них развиваемых, чем Фактов, в ней повествуемых. Сам Туррибий Астурийский, которому принадлежит выражение о святотатственных устах Леуция, осуждал в отреченных книгах, о которых он говорит, далеко не все. «Нет сомнения», пишет он, – «что те чудеса и деяния, которые приписываются в апокрифах святым апостолам, или действительно были, или могли быть, но рассуждения и мнения злонамеренного содержания, которые им приписываются, составляют явные вставки, сделанные еретиками». Подобным же образом выражается и блаженный иероним в письме, которое, впрочем, не всеми считается подлинно ему принадлежащим: «Леуций, написавший деяния апостолов, о делах, которые совершены были чрез них Господом, говорил правду, но относительно учения многое солгал»²⁰⁵. Таким образом, являлась настоятельная потребность в исправленных и очищенных изданиях еретических книг, в которых бы все, что казалось вредным и соблазнительным для слуха правоверных, было устранено и вычеркнуто заботливою рукою. Так поступил тот неизвестный составитель апостольской истории, которая читается в двух средневековых кодексах ВольФенбюттельской библиотеки. Во главе издания стоит письмо псевдо-Мелитона, епископа Лаодикийского, где излагается сейчас указанный взгляд па «деяния» апостолов иоанна, Андрея и Фомы, сочиненные некоторым Леуцием. Он говорил правду о деяниях апостольских и ложь относительно их учения; именно он заставляет апостолов учить, что существуют два начала, а это отвергается церковию²⁰⁶. В предисловии к деяниям апостола Андрея в тех же кодексах неизвестный автор сообщает нам, что кроме Священного Писания, кроме канонических апостольских деяний, в его руках были отдельные сказания о каждом апостоле. В частности, он нашел книгу о деяниях апостола Андрея, которая вследствие своего многословия (то есть, ради речей, влагаемых в уста апостола и содержащих еретические мнения), иными осуждается, как апокрифическая; поэтому он нашел нужным сократить ее, извлекая только то, что относилось к Фактам и чудесным действиям апостолов, и опуская остальное. Таким образом, он надеялся и доставить удовольствие читателям, и устранить основания порицателей²⁰⁷. Подобный прием, усвоенный и многими другими средневековыми писателями, не только очень прост, но и мог казаться совершенно правильным. Предполагалось, что еретики не могли всего выдумать, что существовали некогда вполне православные книги, в которых все назидательные истории уже были изложены совершенно безукоризненно, что существовали деяния и хождения апостолов, описанные или самими апостолами, или их учениками, которые потом подверглись искажению и злонамеренной порче со стороны еретиков. Стоило только очистить эти сочинения от лишней и вредной примеси, чтобы восстановить их в первоначальной чистоте и возвратить им тот авторитет, который принадлежал им первоначально. Лучшим и древнейшим образцом такого рода опытов считается апостольская история, приписываемая Авдию, Вавилонскому епископу, и относимая к VI веку²⁰⁸. Те части этого сочинения, которые изложены более подробно и содержат деяния апостолов Андрея, Иоанна и Фомы, составляют не более как сокращение соответствующих апокрифических сказаний Леуция Харина, при чем опущено все, что́ могло казаться еретическим, соблазнительным или же слишком несообразным. Первоначальный вид гностической легенды и следы гпостических идей²⁰⁹ гораздо более сохранились в тех апокрифических редакциях, которые составляют в настоящее время сборник Тишендорфа. Но и здесь мы имеем почти всегда редакции позднейшие, уже прошедшие чрез православные руки и горнило, подвергшее их значительному очищению. Именно акты св. Андрея, относящиеся к его проповеди и мученической смерти в Ахаии, если их сравнить с тем, что читал в них некогда Еводий, служат наиболее разительным тому доказательством.

Апокрифические сказания, в которых действующим лицом является апостол Андрей, в настоящее время известны следующие: 1) Деяния Андрея и Матфия в стране антропофагов; 2) Деяния святых апостолов Петра и Андрея; 3) Деяния и мучение святого апостола Андрея. Первый памятник давно известен и находится во всех новых сборниках апокрифических апостольских деяний. Второй в первый раз был на печатан, но не вполне – Вугом (Woog) по рукописи Бодлеевой библиотеки. Издатель не решился сообщить в печати то, что показалось ему слишком нелепым и зазорным. Затем Тило перепечатал в своем издании актов св. Андрея и Матфия неполный отрывок Буга. В издании Тишендорфа он наконец явился вполне, то есть, на столько, на сколько полна была рукопись. А она не только не имеет конца, но – чего не заметили названные издатели – представляет значительный пропуск в середине, обнаруживающийся совершенною неясностию и бессвязностию рассказа. К счастию, пропуск может быть восполнен при помощи русской редакции сказания, изданной в «Памятниках отреченной русской литературы» г. Тихонравова. Уже другими было замечено, что напечатанное здесь «Хождение апостолов Петра, Андрея, Матфея, Руфа и Александра» есть перевод отрывка, напечатанного Тишендорфом; следует прибавить только, что перевод этот, сделанный весьма неумело и не имеющий окончания, указывает на существование других более полных греческих списков хождения, чем рукопись Бодлеевой библиотеки. Третье сказание – «Деяния и мучение св. апостола Андрея», изложено в Форме послания пресвитеров и диаконов Ахейской церкви, бывших очевидцами события, но, несомненно, представляет переделку сочинения, автором которого считался Леуций Харин. Оно было издано Бугом и затем перепечатывается в разных новых изданиях²¹⁰. Сверх того, существуют (в издании Тишендорфа) весьма краткие отрывки из актов Павла и Андрея и актов Варфоломея, в которых также является на сцене и апостол Андрей. Мы считаем полезным ближе ознакомиться с содержанием этих сказаний; все они, за исключением актов Павла и Андрея, находятся в очевидной взаимной связи и первоначально составляли, невидимому, одно целое, обозначаемое заглавием «Хождения» или «Деяния апостола Андрея».

Хождение в страну антропофагов (или Мирмидонян)²¹¹

(Это наиболее длинное сказание мы передаем в извлечении, стараясь, однако, удержать все подробности и важные частности).

Матфию выпал жребий идти в страну антропофагов (по некоторым спискам: кроме антропофагов, ему достались также страны Мидян и Парфян). Люди этой страны не ели хлеба и не пили вина, но питались человеческим мясом и пили человеческую кровь. Всякого человека, который приходил в их город, они задерживали, лишали зрения и поили очарованным напитком, действие которого заключалось в том, что человек лишался человеческого сердца и разума и начинал есть сено и траву, подобно животным. Матфий, после своего прибытия в страну, подвергся общей участи, но с тем только различием, что после принятия напитка ни сердце, ни ум его не изменились, и он продолжал славить Бога и молиться к Нему. За горячею молитвою последовало утешение и подкрепление; в темнице, где заключен был апостол, возблистал свет и раздался голос, обещающий избавление после двадцати семи дней заключения, то есть, за три дня до того рокового срока, в который для всякого захваченного пришельца наступала очередь послужить пищей антропофагов. В этот день палачи пришли в темницу и, прочитав дощечку, прикрепленную к руке Матфия, с обозначением времени его поступления, как это всегда делалось ради более легкого рассчета времени, сказали: «Еще три дня, и мы выведем его из темницы и съедим его». Матфий, притворившийся спящим, слышал это.

Но в этот же день Господь явился апостолу Андрею, который находился в другой стране (не названной в нашем источнике), и повелел ему идти во владения антропофагов, где его брату грозила опасность через три дня лишиться жизни. Андрей сначала отказывался, считая невозможным поспеть в такой короткий срок; но Господь, напомнив ему о своем всемогуществе, назначил ему утро следующего дня для прибытия к морскому берегу (следовательно, Апдрей учил на другом берегу того моря, на котором находилась и страна людоедов), где он должен был найти готовый корабль, а сам вознесся на небо.

Андрей явился в назначенное время на берегу, вместе со своими учениками, и увидел небольшое судно с тремя корабельщиками; он не догадался, что это был Господь с двумя ангелами, принявшими человеческий вид. Вступив в разговор с кормчим, то есть, с самим Господом, Андрей узнал, что он нашел себе попутчиков, и получил позволение вступить на корабль. Он счел, однако, нужным заранее объяснить, что ни он, ни его товарищи не в состоянии уплатить перевозной платы и даже не имеют при себе пропитания. На вопрос кормчего, выражавший удивление, Андрей ответил, что он ученик Христа, который дал двенадцати избранным им апостолам заповедь не брать с собою в путь ни денег, ни хлеба, ни сумы, ни одежды. После того кормчий принял путников на свой корабль с большею радостию, чем бы, по его словам, это было в отношении ко всякому имущему человеку. Затем он велел принести три хлеба, чтобы странники могли подкрепить себя пищею; но ученики Андрея, при виде бурного моря, смутились и не могли воспользоваться приглашением, не могли даже промолвить слова в ответ на него. Тогда кормчий посоветовал Андрею оставить отроков, незнакомых, очевидно, с морем, на сухом пути до возвращения корабля из плавания. Но, когда Андрей обратился с таким предложением к своим спутникам, то они не захотели отстать от своего учителя и таким образом сделаться чуждыми благ, которые дал им Господь. В ободрение им Андрей рассказывает историю укрощения бури Иисусом. Во время плавания Андрей вступает в разговор с кормчим и выражает удивление к его необыкновенному искусству в управлении кораблем; шестнадцать раз он плавал по морю и теперь едет в семнадцатый, а такого искусства еще не видывал. Со своей стороны, кормчий расспрашивает об Иисусе: «Мы слышали», говорит он, – «что он явил свое божество пред своими учениками, но отчего не уверовали в него иудеи? Может быть, он не сотворил. знамений перед ними?» Андрей свидетельствует об исцелении слепых, глухих и прокаженных, о насыщении пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами: все это совершилось в виду всего народа. «Но, быть может, он не дал знамений пред архиереями, и оттого они не уверовали в него?» – «Нет, и пред архиереями он сотворил знамения, и не только явно, но и тайно». Настоятельные расспросы кормчого заставили Андрея рассказать историю с двумя каменными сфинксами, которые стояли во храме, один по правую, другой по левую сторону, и о которых Христос сказал, что они представляют подобие Херувима и Серафима на небе. Чудо с сфинксами, сотворенное в присутствии четырех архиереев, состояло в том, что один из них, по слову Иисуса, сошел вниз со своего подножия и заговорил человеческим голосом, обличая неверие иудеев и свидетельствуя о божественности Христа и о превосходстве храма (τά ιερά) пред синогогой, а когда и это оказалось недостаточным, то сфинкс, по приказанию Иисуса, отправился в землю Хананейскую, на поле Мамврийское, и разбудил почивавших там двенадцать патриархов; все они вышли из гробов, но только трое должны были последовать за ним и обличили архиереев.

Корабль уже приближался к твердой земле: тогда Христос, который скрывался под видом кормчого, склонился главою на одного из ангелов и как бы заснул. Андрей, последовавший его примеру, погрузился в глубокий сон и в таком состоянии перенесен был ангелами, по приказанию Господа, на берег, где был оставлен вблизи города антропофагов. После того Иисус удалился с своими ангелами на небеса.

На другое утро Андрей пробудился и разбудил своих спящих товарищей; теперь он понял, кто был его вчерашний собеседник, и ученики его, которым он высказал свою догадку, с своей стороны, припомнили и сообщили ему, что они ничего не слышали из его разговора с кормчим, так как в это время они были погружены в глубокий сон, и во время этого сна спустились с неба орлы и унесли их души в рай на небесах. Там они видели Христа, окруженного ангелами; пред ним стояли апостолы, и Господь говорил ангелам, чтобы они во всем слушались апостолов. Андрей возрадовался великою радостию и стал молиться, чтобы Господь простил ему то, что он принял его за простого человека, и чтобы снова явился ему. Моление его было услышано: Господь явился ему в виде прекрасного маленького мальчика и сказал, что вина его заключается не в том, что он не узнал своего Господа, а в том, что не изявил тотчас же готовности идти в страну антропофагов, и вот теперь он сам увидел, что для Бога нет ничего невозможного. При этом Господь повторил повеление идти в город для освобождения Матфия и предсказал Андрею, что его там ожидают большие мучения, которые он должен перенести мужественно, помня своего распятого Учителя.

Андрей вошел в город со своими учениками, оставаясь незримым для жителей. Он достиг темницы, перед дверями которой стояли стражи; но после его молитвы, стражи пали на землю мертвыми, а двери сами отворились, когда он начертал на них знамение креста. Войдя в темницу, Андрей увидел Матфия сидящего и поющего хвалу Богу; апостолы приветствовали и целовали друг друга. На вопрос Матфия: как он здесь очутился, Андрей рассказал ему о явлении Господа. Вслед затем он заметил трех заключенных вместе с Матфием мужей, которые были наги и ели траву. Это зрелище поразило Андрея, и он воскликнул: «Господи, в чем согрешили эти люди, что они уподобились бессмысленным скотам?» Потом, обращаясь к сатане, он сказал: «Горе тебе, диаволу, врагу Бога и ангелов его! Что тебе сделали эти люди, что ты навел на них такое наказание? Доколе ты будешь враждовать на род человеческий? ты вывел Адама из рая и научил людей плотскому преступному совокуплению, вследствие чего Господь разгневался и послал потоп на землю...» После этого Андрей сотворил молитву, возложил руки свои на лица слепых людей, находившихся в темнице, и те прозрели; потом налагал руку на сердца их, и в них воротилось человеческое чувство. Всех исцеленных было 270 мужчин и 49 женщин; Андрей велел им идти в нижнюю часть города, где они найдут смоковницу, плодами которой могут питаться, пока он сам не придет к ним. Освобожденные боялись показаться в городе, думая, что жители опять схватят их, но апостол успокоил их, сказав, что даже собаки не будут лаять на них. Матфий со своими учениками направился, по указанию Андрея, с другой стороны города, но вслед затем, по повелению того же апостола, явилось облако и перенесло Матфия, учеников его и учеников самого Андрея на гору, на которой находился апостол Петр, и там они остались.

Андрей же вошел в город, сел позади медного столпа, на котором стояла статуя, и ожидал, что будет. Случилось, что палачи пошли в темницу, чтобы, по обычаю, взять на этот день несколько человек для съедения. Но они нашли стражу мертвою, а темницу пустою, и донесли об этом властям города. Те были повергнуты известием в большое смущение. Однако они распорядились, чтобы принесены были, по крайней мере, трупы мертвых стражей, которые и должны были послужить пищею на текущий день. Что же касается будущего времени, то решено было завтра же собрать городских старцев и заставить их метать жребий между собою, пока не наберется семи человек, необходимых для суточного пропитания, и так поступать в течение неопределенного времени, доколе не представится возможности снарядить юношей в морской поход на окрестные области для захвата пленников. Распоряжение, данное палачам, было исполнено, и мертвые стражники были принесены на городскую площадь. Но так как жители города нуждались не только в пище, но и в питье, то нужно было сначала пустить из них кровь, как это делалось с убиваемыми иностранцами. По средине города находилось для сего особенного рода приспособление, устроенное так, что кровь убиваемых стекала в большой бассейн, из которого жители города черпали ее и потом пили. Но, когда Андрей увидел приготовления палачей, душа его возмутилась, и по его молитве руки палачей, готовые поднять секиры па умерших уже людей, опустились, и секиры из них выпали. Власти города поражены были удивлением и сказали, что, должно быть, здесь находятся те волшебники, которые уже освободили узников из темницы. Они рассуждали: «Что́ нам теперь делать? Пойдем и соберем старцев в городе, так как мы томимся жаждою». – Собраны были немедленно старики в числе 217-ти, и по жребию из них было выбрано семь человек. Один из этих несчастных вымолил позволение заменить себя своими собственными детьми, сыном и дочерью. Дети подняли плач и говорили служителям: «Не убивайте нас в таком юном возрасте, но оставьте нас до более зрелых лет, и тогда убейте нас». «Ибо в этом городе был обычай, что умирающих не предавали погребению, но ели их». Служители, однако, готовились уже приступить к исполнению своего дела. Но Андрей снова обратился с молитвою к Богу, и опять случилось то же, что и в первый раз. Увидев это, власти заплакали громким плачем. Но вот, когда они не знали, что делать, явился среди них дьявол в образе старика и стал им говорить: «Горе вам, вы теперь умрете без пищи. К чему вам овцы и быки? этого вам недостаточно... В город пришел один чужеземец, по имени Андрей: ищите и убейте его, а если нет, то он уже не даст вам делать то, что вы до сих пор делали». Сам дьявол не в состоянии был указать им места, где находился апостол, ибо это был Амаил, так названный потому, что был слеп, особенно в отношении к святым. Он слышал голос Андрея, укорявший его, но его самого не видел. Горожане, по внушению диавола, затворили ворота и стали искать святого, но тоже не видели его. Тогда Господь явился Андрею и сказал ему: «восстань и покажись им, чтоб они узнали силу мою и бессилие действующего в них дьявола».

Андрей явился пред толпой и сказал: «Вот я тот, кого вы ищете». Народ бросился и схватил его, чтобы предать его казни. Но явилось сомнение, какой род ее следует избрать для преступника: если снять с него голову, то это не будет мучением; если сжечь, то нельзя будет воспользоваться им для пищи. Тогда один человек, по внушению вошедшего в него дьявола, присоветовал следующее: «Возьмем, навяжем веревку на шею его и станем волочить его по всем улицам и площадям города, а когда он умрет, разделим его тело». Совет был принят. В продолжение двух дней волочили апостола по всем улицам и площадям, так что куски его тела оставались на земле, и кровь текла на нее как вода; а на ночь отводили его в темницу, связав назад руки. Здесь, вечером на другой день, явился пред Андреем дьявол с семью демонами и насмехался над его бессилием, даже хотел убить его; но, увидев на челе его печать, которую дал ему Господь, демоны испугались и не смели приблизиться к нему, но за то издали всячески издевались над ним, так что это было причиною большой печали для апостола и даже слез.

На третий день повторились прежния истязания, и святой воззвал к Господу: «Господи, зачем ты оставил меня! Вспомни, что ты был три часа на кресте и воззвал к Отцу, а я подвергаюсь мучениям в продолжение трех дней. Где слова твои, Господи, которые ты сказал нам, что ни один волос с головы пашей не пропадет? Воззри, что сделалось с моею плотию и моими волосами». Тогда иисус явился Андрею и повелел ему обернуться назад, и Андрей увидел, что где пали его волосы и куски тела, там выросли большие плодоносные деревья. Когда же наступил вечер, то Господь явился ему в темнице и исцелил все его раны, так что он сделался здрав по прежнему.

Здесь же, посреди темницы, Андрей увидел столб, на котором стоял истукан, сделанный из алебастра, и обратился к этому истукану с заклинаниями во имя креста, пред которым трепещет небо и земля. Вследствие того каменный истукан, как этого желал апостол, вдруг стал испускать из своих уст воду, как будто из трубы; вода все поднималась, стала затоплять город и достигла такой высоты, что многие потонули. Когда увидели это на следующее утро аноропофаги, то они спешили спасаться бегством и стали оставлять город. Но по молитве апостола Христос послал архангела Михаила па огненном облаке, которое окружило город, так что никто не мог отсюда выйти; а между тем вода внутри достигала уже по горло людям. Тогда только жители преступного города раскаялись и приняли решение идти и освободить чужестранца, и в то же время стали призывать его Бога, чтоб он остановил воду. Андрей тогда повелел каменному истукану прекратить водоизвержение, и при этом сказал ему: «Если граждане этого города уверуют, то я построю церковь и поставлю в ней тебя зато, что ты оказал мне эту услугу». Когда апостол вышел из темницы, то вода стала сбегать пред его стопами, а народ, видя это, кричал: «Помилуй нас». Явился и тот старик, который предал на седение собственных детей и также говорил: «Помилуй меня». Но апостол отвечал ему: «Как ты говоришь: помилуй меня, – когда ты не пожалел своего сына и дочь? Во истину говорю тебе: как скоро сойдет эта вода, ты низвергнешься в пропасть вместе с 14-ю палачами, убивавшими людей каждый день». И когда его слово сбылось, то страх народа еще более усилился. Апостол вслед затем воскресил всех, которые лишились жизни во время наводнения. Так как город теперь уверовал во Христа, то Андрей начертал изображение церкви и повелел выстроить ее. Крестив обращенных и преподав им заповеди Христовы, Андрей, несмотря на всеобщие просьбы и слезы, оставил было город. Но на пути встретился ему, в образе отрочати, Христос и повелел ему возвратиться, чтобы провести в городе еще семь дней для утверждения жителей в вере.

Изложенное нами сказание передается в «Апостольских историях» псевдо-Авдия в следующем сокращенном виде²¹².

«После вознесения Господня, когда апостолы начали проповедывать слово Божие в различных странах, Андрей апостол начал возвещать Господа иисуса Христа в Ахейской провинции. В то же самое время апостол Матфей, он же и евангелист, проповедывал слово спасения городу Мирмидону; но жители этого города, с неудовольствием и досадою принимая то, что они слышали о деяниях нашего Искупителя, и не желая предать разрушению свои храмы, выкололи глаза апостолу, обременили его цепями и заключили в темницу с тем намерением, чтобы по истечении нескольких дней убить его. Прежде чем это было исполнено, ангел, посланный Господом, сказал апостолу Андрею, чтоб он поспешил в город Мирмидон и освободил своего брата из мрака темницы. Он отвечал ему: «Господи, я не знаю пути: куда же я пойду?» Но получил в ответ: «Иди к морскому берегу, там найдешь корабль, и тотчас вступи на него, а я буду твоим путеводителем». Андрей повиновался и, взошедши на отысканный корабль, при веянии благоприятных ветров счастливо приплыл к городу. Вступив в город, он тотчас отправился в общественную тюрьму; нашедши там Матфея вместе с другими узниками, он горько восплакал и, сотворив молитву, произнес: «Господи иисусе Христе, которого мы с верностию проповедуем и во имя которого переносим так много!.. Отверзи очи раба твоего, дабы он мог идти на проповедь слова твоего». И тотчас сотряслось это место, и свет воссиял в темнице, и отверзлись очи апостола, а цепи всех узников сломались, а колодки, в которых заключены были их ноги, раскололись. После этого все восхвалили Господа, говоря: «Велик Бог, которого проповедуют рабы его». Таким образом выведены были Андреем из темницы все, которые были в ней содержимы, и каждый отправился во-свояси; Матфей вместе с ними также удалился. Сам апостол Андрей остался в Мирмидоне и проповедывал жителям слово Господа, но жители не хотели его слушать и, схватив Андрея, волочили его со связанными ногами по улицам города. Среди этих мучений, когда уже текла кровь и волосы вырывались, апостол обратился с такою молитвою ко Господу: «Открой, Господи иисусе Христе, очи сердец их, да познают Тебя, истинного Бога, и престанут от сего злодеяния, и не поставь им этого во грех, ибо не ведят, что творят». Когда он произнес эти слова, внезапно напал на жителей этого города большой страх, так что, освободив апостола, они признали свой грех, говоря: «Мы согрешили против праведного». Они склонились к ногам апостола и просили об отпущении их преступления и об указании им пути спасения. Подняв их, он стал проповедывать Господа иисуса Христа и показал чудеса, которые он совершил в этом мире, и то, как он своею кровию искупил этот мир, уже погибающий. Таким образом, снискав Господу жителей города, апостол крестил всех во имя Отца и Сына и Святого Духа во отпущение грехов. Сотворив это, он удалился в свою область».

В житии Андрея, отысканном в Волфенбюттельских сборниках, равно как и в Золотой легенде Якова de Voragine, повторяется почти буквально та же самая сокращенная повесть, с упоминанием Мирмидона²¹³. У последнего замечается только та отмена, что Андрей отправляется для освобождения Матфея не изАхаии, а из Скифии. Далее, мы находим у Ордерика Виталия, писателя XII века, указание на книгу, которая содержала в себе замечательные сказания об апостоле Андрее, остановившие на себе внимание историка, так что он счел нужным привести из нее довольно значительное извлечение. В книжке, автор которой был, по словам самого Ордерика, ему неизвестен, речь шла опять о путешествии Андрея к Мирмидонянам, а самый рассказ Ордерика даже своими выражениями очень близко передает вышеизложенное повествование Авдия²¹⁴.

Что касается Авдиева рассказа о путешествии апостола Андрея к Мирмидонянам, то не смотря на изменение имен, на появление имени Матфея евангелиста вместо Матфия, на устранение многих подробностей, не смотря на то, что в нем нет речи о людях, питающихся человеческою плотию, и о метании жребия, и явление Христа обращено в явление ангела, – все-таки нужно признать, что этот рассказ есть простая переделка апокрифического источника с намеренным устранением всего странного и неудобного. Что же касается имени города Мирмидона или его жителей Мирмидонян, то нужно полагать, оно уже читалось в самых гностических актах, как другое название антропофагов. В апокрифическом сказании о Матфее, о котором будет сказано ниже, тот же самый город человекоядческий, в котором действовал Андрей, именуется Мирною (Μύρνη); но в позднейших греческих житиях, которые встречаются в Минеях, а равно и у Никифора Каллиста (XIV в.) Мирна заменяется едва ли не более правильным чтением Мирмины (Μυρμήνη)²¹⁵. В одном кратком описании святых мест, приложенном к Бордосскому дорожнику (Itinerarium Burdigalense), памятнику приблизительно VΙ века, упоминается также город Мирмидона (Myrmidona), где апостол Андрей освободил Матфея, и объясняется, что в этом городе, отожествляемом впрочем с Синопом, все его обитатели имели обыкновение есть себе подобных и что ради того они сидели на улицах, поджидая, как будто в видах гостеприимного сострадания, странствующих иноземцев²¹⁶.

Наиболее полную и близкую передачу сюжета, изложенного в хождении апостола Андрея к антропофагам, мы находим в одном древнем памятнике крайнего запада, именно, в англо-саксонской поэме об Андрее. ее издатель, Як. Гримм, еще не имея в руках цельного апокрифа, который тогда не был издан, пришел, однако, к убеждению, что источником для поэмы служил не какой-либо сравнительно краткий рассказ в роде псевдо-Авдиева, а непременно более пространный и уже заключавший в себе все существенные подробности, читаемые в поэме²¹⁷. Теперь оказывается, что за исключением мелких бытовых красок, заимствованных, естественно, из окружающей среды, за исключением ясеневых копий, которые употребляются даже при ослеплении апостола, и вообще постоянной наклонности любоваться оружием, за исключением характеристичных для местного быта описаний бури и мореплавания, за исключением стремления видеть в самых апостолах воинственных героев, да разве еще одного непонятого места (о сфинксах) и распространения некоторых речей ради стиха, все остальное есть самый точный снимок с греческого подлинника. Удержаны даже цифры: здесь и там семь стражей, пораженных смертию при дверях темницы, 49 женщин, превращенных чародейским напитком во образ звериный и потом снова возвращенных Андреем к человеческому чувству и пище. Только число мужчин, испытавших ту же участь и такие благодеяния, не одинаково: в одном источнике 240, а в другом 270. Если бы мы захотели повторить изложение содержания поэмы, сделанное Яковом Гриммом, то оказалось бы во многих местах почти буквальное сходство с вышеприведенным изложением гностического хождения. Ради некоторого ознакомления с этим любопытным памятником, относящимся, по мнению Гримма, к VIII веку или к началу IX, мы приводим только начало его в немецком переводе Грейна²¹⁸:

Traun! wir erfuhren wie in der Vorzeit lebten

zwölf hochberühmte Helden unter des Himmels Sternen,

Kempen Gottes: in dem Kampf erlag,

wenn sie die Helmzeichen hieben, ihre Hochkraft nimmer,

seit sie zerstreut sich hatten, wie ihnen bestimmte das Looss

der Hochkönig des Himmels, der Herr selber.

Das waren Wehrmänner weitkund auf Erden, kühne Volksführer, im Kriegszug tapfer, hochberühmte Helden, wenn Hand und Schildrand auf dem Heeresfeld den Helm beschützten.

Dieser Helden einer war der heilige Mattheus,

der zuerst bei den Juden das Evangelium

durch Wunderkunst begann mit Worten zu schreiben,

dem der erlauchte Herr das Looss bestimmte

hinaus auf das Eiland, wo der Ausländer keiner

bisher noch konnte Heimath finden

und Glück gemessen: grimm ereilte sie

oft auf dem Heeresfeld die Hand der Mörder.

All war das Markland mit Mord bewunden durch Feindes Falschheit, die Volkstatt der Männer, der Helden Heimsitz; nicht hatten dort die Bewohner in dem Lande Wassers Trunk noch Brodes Speise zum Gebrauche: es genossen Blut und Fell das Fleischkleid der Männer, der fernher gekommenen, die Leute in dem Lande. So war’s ihr Landesbrauch, dass ohne Unterschied sie der Ausländer jeden, wenn Nahrung ihnen Not war, sich nahmen zur Speise, alle die das Eiland von aussen suchten.

Das war des Volkes friedloses Zeichen, der unseligen Stärke, dass sie der Augen Gesicht, des Hauptes Gemme hassend und schwertgrimm, grausam zerstörten mit der Geere Spitzen.

Drauf brauten dann die Zauberer bitter zusammen

durch Arglistkünste unheimlichen Trank,

der das Bewusstsein der Männer wandte im Busen,

die innersten Gedanken: es ward umgekehrt der Sinn,

dass sie nicht jammernd sehnten nach dem Jubel der Männer

die Grimm gierigen Helden, sondern Gras und Heu

die vor Mangel an Mundkost müden plagte.

Da war Mattheus zur weitberühmten Burg

gelangt in die Stadt: Lärm war dort gewaltig

in dem Volk der Mermedonier dem frevelvollen и т. д.

Итак, и в этом памятнике глубокой древности антропофаги иначе именуются Мирмидонянами – не только в приведенном месте, но и постоянно. Сверх того, в одном месте (стих 432-й) земля их названа царством Эфиопов, страною черных людей (Aelmyrcna edhelrice), что должно находиться в той или другой связи с Эфиопией каталогов.

Хождение в страну варваров²¹⁹

Случилось, что апостол Христов Андрей вышел из города человекоядцев (τῶν ἀνϑρωποφάγων), и вот облак светлый восхитил его и отнес его на гору, где восседали Петр, Матфий и Александр. Когда он увидел их, то они приветствовали его с большою радостию. Тогда Петр говорит ему: «Брат Андрей! Посеял ли ты слово истины в стране человекоядцев, или нет?» Отвечает ему Андрей: «Во истину, отец мой Петр, твоими молитвами. Но много зла сделали мне люди этого города: ибо волочили меня на площади люди этого города в продолжение трех дней, так что моя кровь обагрила всю площадь». Говорит ему Петр: «Мужайся во Господе, брат Андрей, и теперь отдохни от труда твоего. Ибо если добрый земледелец трудом своим возделает землю, и она приносит плод, то труд его тотчас превратится в радость. Если ж он потрудится, а земля его не принесет плода, то он часто имеет двойной труд». Когда он это говорил, то явился им Господь иисус Христос во образе отрочати и рек им: «Радуйся, Петр, епископ всей церкви моей! Радуйся, Андрей! Мужайтесь и боритесь сверх человечества, сонаследники мои. Во истину глаголю вам: вы подвергаетесь трудам сверх человечества в мире сем, но дерзайте: я успокою вас в первый час отдохновения в царстве Отца моего. Итак, восстав, идите в град варварский и проповедайте в нем; и я с вами буду в чудесах, бываемых в нем чрез посредство рук ваших». И целовав их, Господь восшел на небо.

Петр же и Андрей, Александр и Руф и Матфий пошли во град варварский. Когда они приблизились ко граду, Андрей сказал Петру: «Отче Петр, имеем ли мы снова подвергнуться мукам в городе этом, как и в стране человекоядцев?» Говорит ему Петр: «Не знаю. Но вот пред нами старец, сеющий на поле своем. Если мы поспешим к нему и скажем ему: дай нам хлеба, и если он даст нам хлеба, то мы уразумеем, что не подвергнемся мукам в городе этом. Если же скажет нам, что не имеет хлеба, то из этого узнаем, что опять ожидает нас мучение». Когда они приблизились к старцу, то говорит ему Петр: «Радуйся, земледелец!» Земледелец отвечает им: «Радуйтесь и вы, купцы». Говорит ему Петр: «Есть ли у тебя хлеб, чтобы ты мог снабдить им сих отроков? так как мы дошли до крайности» (ὐστερήϑημεν). Отвечает им старец: «Подождите немного и присмотрите за волами и ралом и нивой, а я пойду в город и принесу вам хлебы». Говорит ему Петр: «Если ты окажешь нам странноприимство, то мы присмотрим за волами и нивою». Старец отвечает: «Да!» Говорит ему Петр: «А волы ваши ли? Старец отвечает: «Нет, но мы наняли их». Говорит ему Петр: «Иди в город». И пошел старец в город. И восстав, Петр препоясал одежду свою и срачицу и говорит Андрею: «Не приличествует нам покоиться и быть праздными, когда старец ради нас трудится, оставив дело свое». Тогда Петр, взявшись за рало, начал сеять жито. Андрей же был позади волов и говорит Петру: «Отче Петр! зачем и ты трудишься, когда мы здесь». Тогда Андрей, взявши у Петра рало, стал сеять говоря...

(Здесь следует пропуск в греческом тексте²²⁰, восполняемый русскою редакцией хождения, которая и следует):

И рече к Петру: «Брате, что труд возлагаеши? Ты бо еси пастырь и отец всем нам, то ли ты трудитися хощеши?». И приим Петр пшеницу и благослови ю и сеяние на селе старче. Руф же и Александр и Матфеи беша одесную волов хожаху, и благословиша и реша: «Приди роса небесная благая, и веи ветр добрый, и облак да обросит, и да придут и почиют на ниве сей». И абие по словесех сих скоро сеянная нива прозябе, и бысть исполнена с класем. И пришед старец с хлебы и виде пиву возрастшу. И положи хлебы, скоро паде к ногама их и рече: «Владыки, бози вы есте?». И рече ему Петр: «Восстани, человече. Мы несмь бози, но посланники есмы Божии. Избра пас Бог и дарова нам учения благая, да научим человеки. Аще кто примет учение, смерти избудет (и) жизнь вечную получит во царствии небеснем. Аще хощеши и ты быти причастник Божий, а наш друг, то шед накажи жену свою и дети своя в заповедех Божиих пребывати, – и внидеши во царствие Божие». И рече им старец: «Аще вся сия соблюду, могу ли аз таковая чюдеса творити, яко же вы творите на ниве моей?». И рече Петр: «Право глаголю тебе: аще соблюдении вся сия, и сотвориши, еже хощеши». И рече старец: «Аз печали не имам о сих чудесех. Но оставляю вся сия и пойду по вас, аможе вы идете». И рече ему Петр: «Не тако есть, но шед дай волы у кого взял еси, и возвести жене своей и детем, яже видев и разумев благодать Божию в нас, и устрои дом свой; мы же шед почием в дому твоем, да почив и идем во град». Тогда старец, приим сноп нивы тоя и обеси на раме своем и поим волы, поиде во град, апостоли же поидоша в дом его. И видеша гражене носяща сноп и глаголаша ко старцу: «Откуду обрете ныне сноп класен, скажи нам, – яко и несть ныне время жатве». Он же не отвеща им ничтоже, подвизашеся борзо в дом свой и тщашеся на устроение дому своего апостолом Христовым: того ради не отвеще ваше ни ко единому их. И няша его твердо и ведоша ко старейшинам града того. Они же видеша чюдо и удивишася, и рекоша: «Где еси взял?» Он же не хотя им поведати. Они же претяху ему глаголюще: «Аще не повеси право, то злою смертию умрети имаши, где еси обрел сноп класен не во время жатве». Он же рече им: «Аз не убоюся смерти вашея; аз бо во истинну обретох благодать. Да аще хощете разумети истинну от мене, приведу к вам пришедшая ко мне человеки. Яко быша на ниве моей, и аз орах, они же пришедше со страны и просиша у мене хлеба. Аз же им рекох: поблюдите рала моего и волу; аз шед во град и принесу вам. И яко аз придох на ниву мою и принесох им хлеб, и обретох пшеницу созревшу, и бысть клас. Аз же то видех чюдо и молихся им, дабы почили в дому моем. И аще хощете их видети, пождите ту, они бо почивают в дому моем, и аз приведу их к вам». И тако отиде от них. И приде дьявол всея в сердца старейшинам, и собрашася вси, глаголюще друг ко другу: «О горе нам! сии человецы от Галилеян суть и оскверняют человецы; от ереси Назарянина суть, и разлучают мужа от жены, а жены от мужей. Дабы не вошли в град наш!» Инии же глаголаху: «Токмо пять мужей; да шед убьем их». Ини глаголаху: «Мы слышахом, имеют учителя глаголемаго Исуса, и что хотят, то и творят, и его же просят, и послушает их. И егда прогневаем я, то погубят град наш без останка, или потоп наведут на град наш. И что сотворим человеком сим?» Един же от них исполнися ереси и рече им: «Аще хощете, послушайте мене; и не дадим влести им во град наш». Они же глаголаша ему: «Что имаши сотворити?» Он же рече им: «Слышите о человецех сих, яко ненавидят женска полу: да послушайте мене, обрящете блудницу добрейшу паче всех, и ту поставим посреде врат градных нагу, и украсим ю бисером и помажем главу ее мастию. Они же воззревше на ню и погибнут и не внидут во град наш». Они же скоро обретоша жену любодейцу и сняша с нее одежу, и украсиша ю златом и бисером, яко научени быша, и поставиша ю посреде врат градных, удуже хотяще внити апостоли. И приближишася ко вратом апостоли, и уведяша жену нагу и разумевше духом святым. И рече Андрей: «Видите ли, братия, како вниде сотона в сердце жене сей, да хощет нас искусити? И повелите ми, да пожню ее вашими молитвами». И рече ему Петр: «Имееши власть на ней, твори еже хощеши». И ста Андрей глаголя: «Господи иисусе Христе! Пусти Михаила архистратига, да обисит жену сию за власы на аере, дóндеже внидем во град си, и проповедаем слово Божие; и егда изыдем из града, и да снидет со аера». И абие по словесех сих восхити ю ангел и повеси за власы. И увидеша гражене то чюдо и удивишася глаголюще: «Оле видехом чюдо велико». Тогда возопи гласом великим глаголюще: «Да не имут покоя князи града сего, яко предаша мя на муку сию, аз бех недостойна со всем градом сим видети апостол Христовых, входящих во град сей. Отпущаю (?) грехи верующим в ня. Да изыдут нощию из града сего, яже мы обретохся живущей блудно, в пагубе аз от днешняго дне. Апостоли Господни, помолитеся о мне, да избуду от страсти сия, се бо апостоли Христови многих свобожаете от страстей, и всяк недуг и всяку язву исцеляете в людех. Молитеся о мне и свободите мя от многих грехов, да отбежу от тмы прелести и похоти дияволя и приду в дивный его свет...»

(Еще следует несколько строк, очень дурно переведенных, и затем русская редакция прерывается; мы возвращаемся к греческому тексту).

Тогда многие из народа уверовали во Христа ради слова жены той и, припадая к ногам апостолов, поклонялись им. Они же возлагали руки на них и больных в городе исцеляли, слепым же подавали зрение, глухим слышание, демонов изгоняли. Весь народ славил Отца и Сына и Святого Духа.

Был же в городе один богач по имени Онисифор. Увидев знамения, бываемые чрез апостолов, он говорит им: «Если я уверую в Бога вашего, то получу ли я силу сотворить знамение, как вы?» Отвечает ему Андрей: «Если отречешься от всего имения твоего и от жены своей и от детей своих, как и мы отреклися, тогда и ты будешь творить знамения». Услышав это, Онисифор исполнился ярости и, взяв свой пояс (λέντιον = linteum, περίζωμα), бросил его на шею Андрея и стал бить его, говоря: «Ты – чародей (маг), как ты заставляешь меня оставить жену мою, детей и имение?» Тогда Петр, обратившись и видя, что он бьет Андрея, говорит ему: «Человек, перестань бить Андрея!» Говорит ему Онисифор: «Вижу, что ты разумнее его. Итак, скажи мне, должен ли я оставить жену мою, детей и имущество: что ты на это скажешь?» Отвечает ему Петр: «Одно слово реку тебе: удобнее есть верблюду войти чрез иглиные уши, чем богатому войти в царствие Божие». Услышав это, ОнисиФор еще более исполнился гнева и ярости и, взяв пояс с выи Андрея, набросил на выю Петра и таким образом волочил его, говоря: «Воистину ты великий волшебник (μάγος), больший того; ибо не входит верблюд сквозь отверстие иглы. Если же ты покажешь мне это чудо, то я уверую в Бога вашего, и не только я, но и весь город; если же нет, то сильно будешь наказан посреди города». Услышав это, Петр очень опечалился и потом, встав и воздев руки к небу, молился говоря: «Владыко Господи Боже наш! Услышь меня в час сей; (иначе) они уловят нас на словах твоих. Ибо ни пророк, ни патриарх не глаголали, возвещая объяснение их, дабы мы узнали это толкование; они же теперь требуют от нас сего толкования с дерзновением. Итак, ты, Господи, не презри нас, ибо ты еси воспеваемый от херувимов».

Когда он сказал это, явился Спаситель, в образе отрочати двенадцатилетнего, нося на себе полотняную белую одежду (ὀϑόνιον), и рек им: «Дерзайте и не бойтеся, избранные мои ученики, ибо я с вами есмь всегда. Пусть будет принесена игла и (приведен) верблюд». И, сказав это, вознесся па небеса. Был в этом городе один торговец (πανταπώλης), уверовавший в Господа чрез апостола Филиппа. Услышав это, он побежал и стал искать иглы, имеющей большое отверстие, желая сделать угодное апостолам. Узнав это, Петр говорит: «Сын, не ищи большой иглы; ибо не изнеможет у Бога всяк глагол. Но лучше принеси нам тонкую иглу». Когда ж игла была принесена, и вся толпа городская собралась на зрелище, Петр взглянув увидел идущего верблюда и сказал, чтобы подвели его. Тогда он утвердил иглу в землю и воскликнул громким голосом: «Во имя иисуса Христа, распятого при Понтии Пилате, повелеваю тебе, верблюд, пройти чрез иглиные уши». Тогда отверстие иглы отворилось на подобие ворот, и верблюд прошел чрез оное, и весь народ видел это. Говорит опять Петр верблюду: «Войди опять чрез иглу». И вошел верблюд во второй раз. Описифор, увидев это, говорит Петру: «Поистине, ты великий волшебник; и я не поверю, если не пошлю сам и принесу иглу и (приведу) верблюда». И, призвав одного из отроков своих, говорит ему тайно: «Иди и доставь мне сюда верблюда и иглу. Найди также жену оскверненную и, принудив ее, приведи сюда; ибо люди эти суть волшебники». Но Петр, духом своим, узнав тайну, говорит Онисифору: «Пошли, приведи верблюда и женщину, и принеси иглу». Когда ж это было исполнено, то Петр, взяв иглу, укрепил ее в землю; а женщина сидела на верблюде. Тогда говорит Петр: «Во имя Господа нашего иисуса Христа распятого повелеваю тебе, верблюд, чтобы ты вошел чрез эту иглу». Тотчас отверзлось отверстие иглы и сделалось как ворота, и вошел чрез него верблюд. И говорит Петр верблюду: «Войди опять чрез него, дабы все видели славу Господа нашего иисуса Христа, и да уверуют в него некоторые». Тогда верблюд снова вошел чрез иглу. Онисифор, увидев это, воскликнул, говоря: «Во истину, велик Бог Петра и Андрея, и я отныне верую во имя Господа нашего иисуса Христа. Итак, послушай ныне речей моих, Петр. Я имею нивы, виноградники и поля; имею двадцать-семь литр золота и пятьдесят литр серебра; имею также многих рабов. Отдаю бедным все, что есть у меня, только чтоб и я мог сотворить чудо, как и вы». Петр же опечалился, как бы силы не оказались для него не действенными, так как он не принял еще печати во Христе. Когда он об этом размышлял, голос с неба говорит ему: «Повелеваю тебе, сделай ему что он хочет, и я исполню его желание». Говорит ему Петр: «Иди, сын, сотвори, как и мы»... Онисифор подошел и стал пред верблюдом и иглой и сказал: «Во имя...»

На этом кончается²²¹ отрывок из деяний апостолов Петра и Андрея во граде варварском. Дальнейшие приключения апостолов в варварской стране остаются для нас совершенно неизвестными. Мы знаем только, что городт варвавов не был последнею гранью путешествия апостола Андрея в далеких фантастических странах, где жили человекоядцы и варвары. Из коптских отрывков «Деяний Варфоломея», изданных Цоегой и перепечатанных Тишендорфом²²², мы знакомимся с новым театром хождений Андрея и его странников.

Хождение в страну Хазаренов

«Господь, явившись Варфоломею, повелевает ему идти к Парфянам, расположенным к северу от Македанов или Хазаренов. Вслед затем он приходит к Андрею и повелевает ему, чтоб он из земли Варваров направился к Казаренам, отстоящим на сорок дней пути, и оттуда отправился с Варфоломеем к Парфянам и Еламитам, и между прочим сказал: «Я пошлю вам человека из земли Кинокефалов (собачьих голов), у которого голова песья, и при его посредстве уверуют в меня».

Из другого (второго) сборника: «Андрей с учениками Руфом и Александром отправляется из города Варварского в область Кадаренов (sic) и приходит к морю, где на берегу является ему кит, поглотивший некогда иону; он поглощает его вместе с его учениками и, скрыв в утробе своей в продолжение трех дней, переносит к берегу Кадаренов из области города Рохон» (Rochon).

Из первого сборника: «Андрей, высаженный на берегу Казаренов близ города иериха (Iericho, то есть, Рохона по другому списку), полагает, что он еще находится в земле Варваров, пока не узнал точнее о положении мест с прибытием Варфоломея, направляющегося в Македан из иериха, где он проповедывал евангелие».

Из второго кодекса: «Андрей и Варфоломей изгоняют идолов из города, которым правил проконсул Галлион, и, трижды брошенные в огонь, выходят невредимыми. После того они рассекаются посредством пил, и после сожжения раздробленных частей пепел их повергается в море, где он поглощается китами; после того идолы возвращаются в город. По истечении трех дней Бог заставляет кита, чтоб он изрыгнул апостолов».

Из второго сборника в конце: «Когда народ сидел в театре, кинокефал, названный христианином, пожирает двух львов и наводит на всех такой ужас, что они начинают бежать из города; но те же апостолы окружают город огненною стеною, чтобы никто не мог выйти. Тогда теснимые и кинокефалом, и огнем, жители с мольбами обращаются к апостолам, по повелению которых кинокефал обращается вотрока смиреннейшего нрава. Варфоломей дает ему имя Пистос (Верный), обещая ему небесное царство и бессмертную славу, ибо при помощи его этот народ был обращен к вере, – и держит речь к народу, что они спасутся, если, оставив идолов, исповедуют Святую Троицу. Тотчас весь народ принимает веру к негодованию жрецов идольских».

Мучение Апостола Андрея в Ахаии

Если существовало особое сказание о том, что апостол Андрей совершил на пути от Понта в Ахаию, изложенное в форме рассказа его учеников, то от него не дошло до нас никаких остатков. Впрочем, может быть, что страны, лежавшие на пути от Черного моря в Грецию, были те самые области антропофагов и других свирепых или чудовищных людей, о которых идет речь в сохранившихся отрывках Андреевой саги, и что именно приключения в этих областях были описаны очевидцами, тогда как в других отделах рассказ был веден от имени самого апостола. Только в последней части хождений Андрея, именно в сказании об его мученической смерти в Ахаии²²³, сохранилась та Форма, которая первоначально существовала в сочинениях Леуция Харина. Это сказание носит такие надписания, которые прямо указывают на принадлежность его к более обширному целому. В надписаниях говорится о «Деяниях» и смерти апостола Андрея, или о «Хождениях и мучении» апостола Андрея, а в самом сказании мы читаем только о последней его судьбе или о кончине в Патрах Ахейских. Притом даже в границах теперешнего содержания, обнимающего одну Ахаию, настоящая редакция апокрифа все-таки многое оставляет недостаточно мотивированным и темным, то есть, указывает на очевидные пробелы, особенно в начале.

Пресвитеры и диаконы церквей Ахаии, обращенные к истинной вере апостолом Андреем, в Форме окружного послания ко всем церквам Христовым на востоке, западе, севере и юге пишут о том, что они видели собственными глазами: Проконсул Ахаии Егеат (Αἰγεάτης), вошедши в город Патры, стал принуждать верующих к идолослужению. Апостол Андрей, увидев это, явился к нему с обличением и проповедью. Долгая беседа апостола с проконсулом кончилась тем, что последний приказал заключить Андрея в темницу. Но это вызвало волнение во всей провинции; народная толпа, собравшаяся со всех сторон, грозила проконсулу убийством и пыталась освободить апостола, выломав двери его темницы. Апостол усмирил восстание, напомнив пароду о христианском долготерпении, тишине и покорности и о маловажности земного страдания в сравнении с вечным. На другое утро Егеат снова приказал привести к себе Андрея и уже с своей стороны старался склонить его к перемене веры, так как его пример должен был несомненно подействовать на обольщенный им народ и повести к восстановлению поклонения идолам. «Не оставалось ни одного города в Ахаии, в котором храмы не были бы покинуты и не запустели», жаловался проконсул. Ответ на безумное приглашение, сопровождаемое разными приманками и обещаниями дружбы и почестей, был таков, какого и следовало ожидать. Раздраженный проконсул подвергнул апостола пытке и разным истязаниям, а когда это не подействовало, стал грозить распятием на кресте и потом действительно привел угрозу в исполнение. Приведенный к орудию казни, Андрей обратился к кресту с восторженным приветствием, снял с себя одежду, разделил ее между братией верующих и пригласил палачей исполнить их дело. Согласно с приказанием, полученным от проконсула, палачи не пригвоздили к кресту рук и ног апостола, а только привязали их веревками, потому что Егеат хотел, чтобы после долгих мучений тело еще живого апостола было растерзано псами.

Вися на кресте, Андрей улыбнулся, и это заметил Стратокл, находившийся среди двадцатитысячной толпы верующих, бывших зрителями казни. Нужно сказать, что выше не было никакого упоминания о Стратокле, и только после узнаем мы, что это был брат проконсула, обращенный Андреем к вере во Христа. Теперь он вопросил своего учителя о причине его улыбки и получил в ответ, что причина ее была мысль о тщете усилий Егеата... Затем последовала беседа с окружающим народом, и она продолжалась в течение трех суток, причем никто из верующих не думал уходить. На четвертый день народ снова возмутился и, явившись к проконсулу, требовал освобождения праведного мужа, неправильно осужденного на казнь. Егеат сначала упорствовал, но грозный вид двадцатитысячной толпы, готовой перейти к насилию, испугал его, и он дал обещание исполнить волю народную, даже сам отправился ко кресту с этою целию. Апостол был предупрежден о приближении Егеата и о его намерении. Жены, находившиеся около креста, в числе коих была и Максимилла, опять выше не упомянутая, возрадовались; но апостол обратился к пришедшему проконсулу с воззванием, что он пришел напрасно и не может освободить того, кто уже давно свободен. Палачи, а за ними и верующие, пытались снять его со креста, но не могли этого сделать, потому что руки их были поражены бессилием. Вслед затем апостол обратился к Богу с молитвой о даровании ему кончины, так как пришло время тому. Возблистал свет, как будто молния, и это продолжалось в течение получаса, пока апостол не испустил духа. После кончины апостола Максимилла при помощи Стратокла сняла тело апостола и ночью предала его погребению в собственной гробнице и с великою честию. «Она была в разводе с Егеатом ради его зверского нрава и беззаконного поведения; избрав жизнь, честную и спокойную, она прилепилась к любви Христовой и блаженно проводила жизнь с братией».

Егеат старался отклонить ее от этого обещаниями отдать, в ее власть все свое имущество, но когда это не произвело действия, то задумал принести цезарю жалобу на нее и на весь народ. Но прежде чем он исполнил свое намерение, он погиб жалким образом, низвергнутый с высокого места диаволом. Брат его, Стратокл, велел похоронить его вместе с самоубийцами и ничего не захотел взять из оставшегося наследства.

Из вышеупомянутого места в сочинении Еводия «О вере» против Манихеев²²⁴, а также на этот раз из псевдо-Авдия, мы отчасти можем судить о том, что именно опущено из первоначальной редакции сказания, которое мы представили в кратком, но точном извлечении. Мы приводим слова Еводия, а потом отрывок из Авдия в подлинном, латинском тексте:

«Adtendite in actibus Leuci, quos sub nomine apostolorum scribit, qualia sint quae accipitis de Maximilla uxore Egetis, quae cum nollet marito debitum reddere, cum apostolus dixerit: uxori uir debitum reddat, similiter et uxor uiro, illa subposuerit marito suo ancillam suam, Eucliam nomine, exornans eam, sicut ibi scriptum est, adversariis lenociniis et fucationibus et eam nocte pro se uicariam subponens, ut ille nesciens cum ea tamquam cum uxore concumberet ibi etiam scriptum est, quod cum eadem Maximilla et Ipbidamia simul issent ad audiendum apostolum Andream, puerulus quidam speciosus, quem uult Leucius uel deum uel certe angelum intellegi, commendauerit eas Andreae apostoloet perrexerit ad praetorium Egetis et ingressus cubiculum eorum finxerit uocem muliebrem quasi Maximillae murmurantis de doloribus sexus feminei et Iphidamiae respondentis quae colloquia cum audisset Egetes, credens eas ibi esse, discesserat».

Небольшой, приводимый ниже отрывок из Авдия Вавилон ского относится к началу деятельности апостола в Ахаии: «Interea dum haec fierent apud Patras, contigit nt abeunte Proconsule in Macedoniam, Maximilla uxor verbis salutaribus instructa, in tantum beato apostolo adhaereret, ut reversus Praeses parum abfuerit, quin uxorem et magnam insuper hominum multitudinem in praetorio cum apostolo audientes verbum salutis invenisset. Quod praesentiens beatus apostolus flexit genibus, ne patiaris, inquit, Domine, ingredi proconsulem in hunc locum donec omnes egrediantur exinde. Quod cum fecisset, antequam Proconsul praetorium fuisset ingressus, accidit illi voluntas purgandi ventris: cumque secessum petisset et moras innecteret, s. apostolus singulis manus imponens et consignans cruce, eos abire permissit, novissime autem se signans et ipse discessit. Maximilla autem jam et autea et post illa tempora saepe domum, ubi apostolus morabatur, cum aliis Christianis ingrediebatur et verbum Domini audiebat. Qua ex re factum est, ut rarius marito suo commisceretur. Quod ille aegre ferens et caussam in apostolum conjiciens, Andream accersit...»

Далее совершенно сходно с апокрифом.

Нужно прибавить, что и позднейшие повествования о смерти апостола Андрея не только во всем главном согласны с апокрифическим сказанием, но даже часто обнаруживают подробности, которые в нем первоначально должны были непременно стоять на своем месте, и только после, в нашей редакции сказания, изгладились. О Максимилле, например, большею частию прямо говорится, что она, после своего обращения Андреем, отказалась разделять брачное ложе со своим супругом Егеатом, и что это именно было прямою причиною гонения со стороны последнего: черта, которая, как известно, носит еще след гностической тенденции.

Что касается Матфия, который был виною путешествия апостола Андрея во град человекоядцев, то последняя судьба его рассказана в особом апокрифе, носящем заглавие «Деяние и мученичество св. Матфея апостола».²²⁵: так значится во всех изданиях и в рукописях, хотя и не подлежит сомнению, что речь идет о том же самом лиде, которое в другом хождении называлось Матфием. Для нас важно здесь только начало. Когда св. апостол и евангелист находился в уединении на горе, ему явился Христос и сказал ему: «Ныне, Матфей, возьми этот жезл мой, сойди с горы и ступай в Мирну (Μύρνην), город человекоядцев, и посади его (то есть, жезл) в землю у преддверия той церкви, которую основали ты и Андрей: как скоро ты его посадишь, он превратится в большое и высокое дерево, и растянутся ветви его на 30 локтей, и плод каждой ветви будет отличен от других на вид и на вкус, и с вершины дерева будет стекать мед во многом количестве, а от корня его выйдет большой источник, напояющий окрестную страну, и в нем будут мыться антропофаги и вкушать от плода деревьев виноград и мед, и изменятся тела их, и вид их превратится в такой, как у других людей, и устыдятся ноготы тел своих, и оденутся в одежды от ягнят овечьих (ἀπό τῶν ϰριῶν τῶν προβάτων), и уже не будут есть всякую нечистоту». Когда апостол Матфей пришел во град человекоядцев, то ему на встречу вышли епископ Платон, поставленный, очевидно, ранее апостолом Андреем, и духовенство (клир). Матфей исполнил повеление Господа относительно жезла и стал крестить обращающихся. Он крестил жену царя, по имени Фулвану, и его сына, называемого Фулваном, в воде источника, изшедшего из-под корня того чудесного древа, которое выросло из посаженного в землю жезла. Царь, тоже по имени Фулван, был раздражен собственно не крещением своей жены и родных, а тем, что они после того сделались неразлучны с Матфеем. – Опускаем дальнейшие подробности и заметим только, что апостол Матфей скончался вследствие мучений в этой самой стране человекоядческой.

Позднейшие сказания об апостоле Андрее, явившиеся в среде православных церковных писателей, при несомненном родственном отношении различных житий и похвал к источникам апокрифическим, имеют характер, однако, совершенно иной, и самые задачи их изменяются. Главный интерес опять, как в каталогах, становится историческим или географическим. Авторы апокрифов Фантастическою оболочкою рассказа облекали известные религиозные идеи, стараясь сделать их более привлекательными и популярными; не смотря на все переделки и очищения, следы гностических учений и догматов и до сих пор остаются в памятниках этого рода. Для церковных позднейших писателей наиболее важное значение имели предполагаемые Факты первоначальной христианской истории, вопросы о том, в каких именно странах и каким народам проповедывали апостолы Христа. При решении этих вопросов они не имели нужды отвергать, что апостолы действительно проповедывали в тех странах, на которые так или иначе указывалось в сочинениях, хотя и еретических, но за то идущих из самой глубокой древности, – тем более, что каноническая книга Деяний, говоря преимущественно о двух апостолах, пробуждала любознательность относительно других, но не давала средств к ее удовлетворению. Мы знаем, что прием для пользования гностическими актами выработан и указан был еще в самой глубокой древности: еретические мнения должны считаться искажением и прибавкой, а сообщаемые Факты верными, исключая, впрочем, те, которые казались слишком уродливыми или странными. На основании такого воззрения подлежала изменению и сказочная география апостольских хождений, что сделать было не трудно. Не смотря на всю фантастическую обстановку, в хождениях все-таки проглядывает намерение локализировать театр событий в местах, не чуждых современным географическим представлениям. Анфропофаги были хорошо известны со времен Геродота; Плиний, Мела, Солин, Аммиан Марцеллин, затем Адам Бременский продолжали рассказывать об этих жителях Европейской Скифии, что они питаются человеческим мясом. Страна варваров первоначально носила, быть может, какое-нибудь другое, более специальное название и во всяком случае находилась по соседству с антропофагами. Из коптских отрывков мы узнаем, что в хождении Андрея говорилось не только о стране Казаренов или Кадаренов, но и о людях с песьими головами. Ки нокефалы, которые имели голову на груди и вместо человеческого голоса лаяли по-собачьи, позднее считались обитателями страны, соседней с Русью; по свидетельству Адама Бременского их часто приводили в Россию в виде пленников; другие, впрочем, находили их в Африке. Еще Тацит знал о Геллузиях и Оксионах, которые имели лица человеческие, а тела диких зверей и обитали где-то на севере, по соседству с Сарматами и Финнами. По одному позднейшему объяснению, Оксианами, по реке Оксу, назывались жители Согда или Согдии, Хазары и Херсонцы (Tzetz. Chiliad., XIII, ѵ. 90, р. 484 Kiessling). Геллузия может быть отожествляема с Евлисией Прокопия (de bello Goth., IV, 4 ρ. 501, 17 Haur.), которая граничила с землею Сагидов или Саков и простиралась до Меотийского озера и реки Дона. Все это вместе давало в результате Скифию, как Европейскую, так и Азиатскую, и, может быть, уже Скифия того предания, о котором говорит Евсевий Кесарийский, есть только ученое и общее выражение, заменяющее антропофагов с их соседями. Саки и Согдиане каталогов могли быть также переводом па ученый язык более популярных и более сказочных терминов в роде песьих голов или тому подобного. Труднее объяснить появление в списках Дорофея и Епифания Эфиопии, притом в смысле Колхиды. Но мы должны а priori полагать, что Эфиопия, такая же страна чудес и ужасов, как и далекий север за Черным морем, была не придумана авторами каталогов, а взята ими еще из гностического хождения, где опа была бы совершенно па своем месте. Действительно, в англо-саксонской поэме об Андрее Мирмидония именуется страною черных людей или Эфиопов – нужно полагать, на основании древнего греческого подлинника. Когда представлялся вопрос о действительном местонахождении этой Эфиопии, то найти ответ было уже довольно легко. Конечно, ее нельзя было искать в Африке или даже в южной Азии (Аравии или Индии), потому что это противоречило бы всем другим данным о хождении апостола Андрея в странах припонтийских. Кстати существовали темные предания о черных людях па востоке азиатском, и в частности в Колхиде. Уже Гомер говорил, что Эфиопия разделяется на две: одна – там, где восходит солнце, другая – там, где заходит. Известна была Эфиопия, из которой приходил Мемнон на помощь Троянам. Эта Эфиопия была в Колхиде, где, по свидетельству Геродота, жили люди, имеющие черный цвет лица и курчавые волосы; и во многом другом они так были похожи на Египтян и их соседей Эфиопов Африки, что Геродот, а за ним и Диодор, считают их колонией египетскою, а новые исследователи – остатком или частию темноцветного племени Кушитов. Таким образом, полусказочная Эфиопия гностической легенды при помощи несколько ученого толкования могла превратиться в совершенно определенную местность. Эфиопы, которых пометил апостол Андрей, жили там, где находился Великий Севастополь, «град Ансар», река Фазис. Самое объяснение внешней или первой Эфиопии взято, по-видимому, из того или другого географического краткого руководства – из того же самого, которым пользовался автор Пасхальной хроники в своем списке стран и народов, происшедших от сынов Ноевых, потому что буквальное тожество выражений не может быть случайным²²⁶. Итак, гностическая сага была в общих чертах локализирована по известным соображениям ученого характера, и совершилось это в очень древнее время. Но она же сделалась достоянием народных преданий в странах, не только искони христианских, но и в тех, куда христианство пришло после IV века. Мы видим, что когда позднейшие писатели житий приступают к изложению хождений апостола Андрея, то они обязаны пользоваться не только письменными источниками, то есть, каталогами и апокрифами, но и устными рассказами жителей. Все побережье Черного моря уже было полно легендарными воспоминаниями о пребывании двух братьев-апостолов, Петра и Андрея. На основании другого предания, может быть – наиболее древнего, по которому два брата, Петр и Андрей, поделили между собою всю вселенную, причем Петру достался запад, восток Андрею, – главная роль в этих воспоминаниях остается за Андреем, как и в каталогах Понт, Галатия и Вифиния, приписываемые сначала Петру, усвоиваются затем отдельно Андрею. Эти местные предания, иногда не совсем согласные между собою, позднейшие агиографы должны были, однако, примирять со своими письменными источниками, уже снискавшими авторитет несомненности, а также и соглашать их взаимно. Любопытные следы такого примирения противоречий мы находим в житии апостола Андрея, написанном монахом Епифанием²²⁷, который, по его собственному указанию, жил в конце VIII века или же не позднее первой половины IX в. Он знал, что человекоядцы были в Скифии, но в то же время слышал от жителей Синопа, что апостол Матфий освобожден был Андреем из темницы именно в их городе: и вот он помещает Синоп в Скифии. Притом, по-видимому, не один Синоп присвоивал себе честь считать своими предками антропофагов, но и другие греческие города, как, например, Никея. Почти каждый город около Черного моря, в котором была старинная церковь в честь апостола Андрея или уважаемая по древности икона с его изображением, уже хвалился посещением Первозванного апостола.

Мы представляем сказание Епифания в извлечении, имеющем характер буквального перевода в тех местах, которые имеют ближайшее отношение к нашей теме.

В коротком предисловии автор говорит, что, так как, до него никто еще не написал житий святых апостолов, то он решился собрать о них сведения из сочинений очевидцев и богоносных мужей, именно: Климента Римского, Евагрия Сицилийского и Епифания Кипрского. Последний, по словам нашего писателя, уже пользовался в своем сочинении о 70 апостолах не только устными преданиями, но и апокрифами: пример приведен, конечно, для того чтобы служить оправданием и образцом...

По вознесении Христа и после избрания Матфия на место Иуды, апостолы провели несколько времени в Антиохии и в других городах, потом прибыли в Синоп, город Понтийский, лежащий в области так называемых Скифов, как и сам Петр говорит в своем вселенском послании, Понт и Галатию. В этом городе было большое количество иудеев, и господствовали многия ереси; а жители отличались варварскими и жестокими обычаями, вследствие чего были называемы человекоядцами (антропофагами). Апостолы Петр и Андрей, прибыв сюда, не вошли, однако, в город, а поселились на мысу одного пустынного острова, находящегося в расстоянии шести миль от него. «Я, Епифаний монах и пресвитер», говорится в житии, – «вместе с иаковом монахом были на этом острове и нашли здесь часовню (εὐϰτήριον) св. апостола Андрея, и при ней двух монахов, Феофана и Симеона, а в ней икону апостола Андрея, изображенную на мраморе цветным воском (εἰς μάρμαρον ὐλογραφουμένην) и достойную большего удивления. Монах Феофан, старец более семидесяти лет, показал нам, сверх того, седалища (кафедры) апостолов и места их успокоения на камнях. А об иконе он рассказал, что при Константине Кавалине (то есть, Копрониме, † 775) приходили сюда иконоборцы с намерением ее изгладить (соскоблить), но, не смотря на все усилия, ничего не могли сделать. Мы имеем предание, что икона написана еще при жизни апостола, и от нее бывают многия исцеления. Петр и Андрей проповедывали Христа людям, которые приходили к ним из города. Когда потом Матфий отправился вследствие какой-то потребности в город, то иудеи схватили его, продержали в темнице три дня и на следующий день хотели убить его. Но Андрей, оставив гору, ночью вошел в темницу, двери которой отворились перед ним сами собою. Он освободил Матфия и других узников, вместе с ним заключенных, а потом в продолжение семи дней скрывал их вне города, в расстоянии приблизительно одной мили от него, на берегу морском, где находилась роща смоковничных деревьев, очень малодоступная, а сверх того – и пещера. На восьмой день Андрей крестил освобожденных им узников и дал им наставление: «Чада мои, избегайте скифских ересей, не имейте общения с Еллинами в их идольских трапезах и не внимайте иудеям». После того, взяв с собою Матфия, он ушел на восток... Св. Епифаний Кипрский говорит, что, по преданию, которое он имел, апостол Андрей учил Скифов, Косогдиан (и Согдиан) и Горсинов – в Севастополе Великом, где находится укрепление (град) Ансар и гавань Исса и река Фазис, и где живут Ивиры (Грузины), и Сусы, и Фусты, и Аланы. Имея в руках такие памятные записи (ταῦτα ἡμεῖς ἐπί χεῖρας ἔχοντες τὰ ὑπομνήματα) и бегая общения с иконоборцами, – мы прошли страны и города до Воспора и при этом с великою любовию расспрашивали о местных святых и о том, нет ли где каких мощей. Таким образом, мы сами нашли многое; а если мы сами не достигли, то усердно и тщательно расспрашивали других, с кем встречались, и слушали их с удовольствием. В Синопе тамошние жители показали нам место пребывания апостолов Петра и Андрея, кафедру, икону, темницу, которую отверз Андрей, рощу и берег, где он крестил освобожденных; там же мы узнали о диком нраве тогдашних, а впрочем, даже, и нынешних его жителей. Другое рассказали нам граждане Амиса»...

Андрей, оставив Синоп, с учениками своими и с Матфием прибыл в приморский город Амис (следуют проповедь и чудеса апостола Андрея и его спутников); а из Амиса отправился в Трапезунт, город Лазики, где живут люди неразумные и скотски невежественные. Отсюда он перешел в Иверию (Грузию) и, многих просветив здесь учением, отправился приморскою дорогою в иерусалим на праздник Пасхи.

Пасле Пасхи, отпразднованной в иерусалиме, апостолы разошлись по разным областям, Андрей же вместе с иоанном учили в Ефесе. Тогда Господь сказал Андрею: «Ступай в Вифинию: я буду с тобою куда ты ни пойдешь, потому что тебя ожидает Скифия». Андрей, взяв своих учеников, отправился в Лаодикию, город мирной Фригии (τῆς Φρυγίας Παϰατιανῆς), и оттуда в Одиссополь, город Мисии, где поставил епископом Апиона. Затем он прибыл в Никею, которая тогда имела вид села и не была ограждена стенами, что сделал только император Траян. Жители были горды, вероломны и полны лжи, оттого проповедь апостола встретили смехом и поруганиями. У них был идол Аполлона Губителя, который поражал людей злыми чарами, лишавшими их дара слова и чувства слуха. Апостол говорил им, что, если они не примут веры Христовой, то не освободятся от болезней и беснования; но они по-прежнему остались в заблуждении. Не подалеку от селения на высокой каменной горе гнездился змей, пожиравший путников. Узнав об этом, апостол отправился и своим железным жезлом разбил ему голову. Точно так же он сокрушил идол Артемиды, около которого обнаруживали свою силу злые духи и не давали никому приблизиться; на месте идола апостол поставил крест, и скала очистилась от демонов. У язычников был праздник, во время которого народ, собиравшийся во множестве, приносил жертву идолам. Но во время жертвоприношения бесы овладевали людьми с такою силою, что они пожирали друг друга. Андрей крестным знамением укротил беснующихся. Дальнейший путь апостола лежал в Никодимию, а из нее в Халкидон.

«Из Халкидона апостол Андрей Черным морем отплыл в Гераклею. Наставив здесь некоторых жителей, он прибыл в Кромну, ныне именуемую Амастридой, и нашел здесь немногих учеников, у которых и оставался. Город был полон иудеев. Услышав, что прибыл Андрей, отверзший темницу и выведший узников, они собрались и хотели зажечь дом, в котором он находился. Потом, схватив Андрея, били его каменьями, волочили и кусали, как псы, его тело. Один из них откусил совсем палец на правой руке апостола. Вследствие того жители и до сего дня называются человекоядцами (антропофагами)»²²⁸.

Следует новое посещение Трапезунта и обратное путешествие в Иерусалим, а далее третье путешествие апостола по берегам Черного моря.

«После пятидесятницы Андрей, Симон Кананит, Матфий и Фаддей оставались у Авгара, а прочие обходили города, уча и творя чудеса, и прибыли в Иверию и в Фазис, а чрез несколько дней в Сусанию. В этом народе женщины властвовали над мужчинами. Женская природа доступна убеждению, и потому они скоро оказали послушание. Матфий оставался в этой стране, учил и творил многия чудеса.

«А Симон и Андрей отправились в Саланию (читай: Аланию) и в город Фусту. Сотворив многия знамения и многих обратив, они перешли в Авасгию (Абхазию) и, вступив в Великий Севастополь, учили слову Божию. Андрей, оставив там Симона, с учениками своими ушел в Зикхию. Зикхи народ жестокий и варварский и доныне на половину не верующий. Они хотели убить Андрея, но увидели его убожество, кротость и подвижничество, и тогда оставили намерение. Апостол, покинув их, пришел к верхним Сугдеям. Это люди кроткие и доступные вере; они с радостию приняли слово проповеди. От них ацостол пришел в Воспор, находящийся по ту сторону Понта, город, до которого и мы достигали. Жители его, увидев чудеса, которые творил Андрей, скоро оказали послушание, как они сами нам рассказывали. Они показали нам ковчег, имеющий надпись Симона апостола, закопанный в основании храма св. апостолов (это очень большой храм) и содержащий в себе частицы мощей; от них они дали и нам нечто. Есть и другая гробница, имеющая надпись Симона Кананита, в Никопсисе Зикхийском: она также с мощами.

«Из Воспора Андрей прибыл в Февдесию (Феодосию), город многолюдный и образованный, в котором царем был Савромат. Уверовали здесь немногие. Оставив их, апостол отправился в Херсон, как (жители Херсона) нам рассказали. А Февдесия ныне не имеет даже следа человеческого. Херсаки (Херсонцы) же народ коварный, и до нынешнего дня туги на веру, лгуны и поддаются влечению всякого ветра. Андрей, пробыв у них довольно дней, воротился в Воспор и, нашедши корабль херсонский, переплыл в Синоп».

Из Синопа путь лежал в Византию, в предместья которой Аргирополе Андрей поставил епископом Стахия. Хождение кончается Пелопоннисом и городом ахейским Патрами. Страдание апостола рассказано сходно с другими источниками.

Житие, написанное Епифанием, представлявшее свод существовавших до него преданий об апостоле Андрее, пользовалось большим уважением как в греческой, так и в других православных церквах. Несколько переделанное и сокращенное его изложение читается теперь в греческих Минеях²²⁹ и принадлежит, нужно думать, подобно многим другим сокращенным и переделанным житиям, знаменитому агиографу X века Симеону Метафрасту, как об этом и прямо свидетельствует Алляций, наибольший авторитет в вопросах этого рода. Здесь также принимаются три путешествия апостола Андрея к берегам Понта, прерываемые празднованием Пасхи в иерусалиме, и первая проповедь начинается Амисом (Ἀμινσός), с опущением Синопа, о котором говорится только после и однажды. В Синоп апостол приходит из Амастриды вместе с Петром. На основании «древних сказаний» (λόγοι παλαιοί) повествуется о его мучении в этом городе. Синопияне были люди дикие и жестокие, только по наружному виду и образу похожие на людей, а в остальном – совершенные звери. Они были приведены в ярость тем, что Андрей освободил здесь из темницы Матфия; они волочили апостола по земле, и некоторые из них порывались в своем бешенстве коснуться зубами его тела (следовательно, описываются смягченные несколько антропофаги). Но здесь не сказано прямо, что палец апостола был откушен одним из дикарей, а только замечено, что он был отсечен. Путешествие по восточному и северному берегам Черного моря, то есть, пребывание апостола в земле Аланов, Авасгов, в Севастополе Великом, у Зикхов и Воспориан, а также в Херсоне, ничем не отличается от рассказа в первоначальном источнике; прибавлено только, что в Воспоре находились иконы святых, сделанные из воска (ἀρχετύπῳ μεμορφωμέναι ϰηρῷ) и поражавшие своим необычайным совершенством, так что трудно было считать их произведением искусства или рук человеческих; и сверх того точнее, но едва ли правильнее объяснено о двух ковчегах, чта один из них заключал в себе останки Симона Зилота, а другой – Симона Кананита, но за то опущено указание, что другой гроб находился в Никопсисе, а не в Воспоре. Херсон – город знаменитый и многолюдный, но жители его к истинной вере неблагоприкладны (οὐϰ εὐπαγῆ), а восприимчивы к обычным ересям.

При чтении жития, написанного Епифанием, нет особенной необходимости останавливаться на подробностях и частностях развития географической темы по отношению к прежним более общим показаниям о хождениях апостола Андрея, так как мотивы этого развития довольно прозрачны и отчасти объяснены выше. Исторические, этнографические и топографические заметки, сообщаемые автором, лично посетившим северные берега Черного моря в конце VIII или в первой половине IX века имели бы высокую важность сами по себе, если б они были сколько-нибудь подробнее и не ограничивались бы простым перечислением посещенных стран и городов, с очень немногословною характеристикою жителей оных. Епифаний сообщает мало данных, которые могли бы содействовать рассеянию мрака, предшествующего началу русской истории и появлению Русского народа почти в тех самых странах, о которых он говорил. Не смотря на то, что наш путешественник посетил Керчь и Корсунь, у него нет ни самого названия Руси, ни какого-либо намека на нее, хотя бы под другим наименованием. Впрочем, сила аргумента а silentio, который мог бы заключаться в этом обстоятельстве, значительно ослабляется тем, что он молчит также и о Хазарах. Очень возможно, что притязания жителей Синопа на родство с антропофагами, освободив верного иконопочитанию пресвитера от необходимости отыскивать других потомков этого свирепого народа, косвенным образом повредили русской истории, и что иначе он не ограничился бы – если не в путешествии, то хотя бы в собирании сведении – Воспором (Керчью) и Крымом, а заглянул бы внутрь Скифии. Все-таки мы не должны пренебрегать и теми скудными данными о припонтийских странах и городах, какие вообще могут быть отысканы в источниках, подобных сочинению Епифания или родственных с этим сочинением, так как они могут пригодиться при дальнейших исследованиях. Ради этих целей, в связи, впрочем, и с литературно-историческими, мы посвящаем еще несколько страниц отрывку Епифания о хождении ацостола Андрея по Черноморским областям и приводим его сначала в старинном славянском переводе, представляющем некоторые дополнения к выписываемому параллельно греческому тексту, а потом в грузинской обработке, могущей служить географическим комментарием. Нужно пожалеть, что славяно-русские переводные редакции Епифаниева жития, входившие в состав наших Миней, до сих пор остаются не изданными²³⁰, и что русский перевод рукописного, и по всем признакам, очень древнего грузинского жития, составленного по Епифанию, явился без всяких объяснений, даже самых первоначальных и необходимых²³¹. При настоящем положении дела трудно решить, откуда ведут свое начало и кому принадлежат дополнения против греческого подлинника, встречающиеся в славянском переводе, тем более, что мы не можем поручиться и за вполне внимательное и научное отношение к своему делу самих издателей греческого текста. В этих изданиях есть пропуски; так, например, жители Амастриды превратились в человекоядцев только потому, что пропущено было несколько слов, говоривших о прибытии апостола из Амастриды в Синоп. В других списках могли быть дополнения, сделанные или позднейшими переписчиками, или кем другим. Что касается грузинского жития, то древность этой переделки с греческого доказывается, по-видимому, уже тем, что в нем идет речь о Готах там, где в подлиннике стоят Скифы. Сверх того, оказывается, что это житие послужило отчасти источником для статьи об апостоле Андрее в грузинской хронике царя Вахтанга²³².

Переводная редакция, входившая в состав русских Миней²³³, начинается словами: «святому Епифану глаголющу» и т. д.; следовательно, в ней опущено вступление автора и описание первого пребывания апостолов в Синопе, во время которого Матфий был освобожден Андреем из темницы. В грузинской обработке, автором которой может быть считаем неизвестный пресвитер Роман, назвавший себя в конце жития, опущено введение, но за то рассказ начинается Синопом, а с другой стороны, вовсе не приведена ссылка на Епифания Кипрского и сопровождающие ее объяснения. Делать отсюда какие- либо заключения относительно состава греческого подлинника было бы рискованно. Прибавим еще, что русская редакция, сколько можно судить по образцу, находящемуся в наших руках, не отличалась правильностию в передаче собственных имен, как это обнаруживает уже самое начало. Греческие географические названия частию не разобраны, частию совсем искажены – но, по-видимому, не без влияния каких-то посторонних элементов, находившихся в самом греческом подлиннике²³⁴.

Этот небольшой отрывок может служить образчиком не одной только неисправности списка, что очевидно, но и какой-то странности самого первоначального перевода. Непонятная Игоравазгусия или Игоравазгусня, быть может, скрывает в себе Горсинов, стоящих в греческом тексте, и Авазгов (Абхазов), надписанных в нем на верху в виде объяснения и слитых переводчиком в одно слово. Сами по себе Горсины могут быть объясняемы только Хорсиною (Χορσηνή), областью, принадлежавшею, по свидетельству Страбона, к древней Иверии, то есть, Грузии, и лежавшею около реки Кура. В Кефалазе, может быть, скрываются Лазы. Остальные искажения можем оставить без объяснения. Несколько исправнее та часть перевода, которая для нас имеет наибольший интерес и заключает в себе вставки, о которых мы упомянули выше. Так как собственно для них мы и приводим текст, то отмечаем их квадратными скобками, а в остальном позволяем себе легкие изменения явно неверных чтений.

Относительно вставок в русском тексте можно ограничиться двумя-тремя замечаниями. Из жития св. Максима Исповедника, пострадавшего при Константине Погонате, действительно известно указанное место его смерти, названное там Схимарием, градом Алании (Σχιμάριον, Alaniae castrum Schemarium: см. AA. SS. Aug. III, Acta SS. Maximi et duorum Auastasiorum, cap. VI § 53, p. 130), a в письме спутника Максимова упоминается также и град Фуста (in castro Phustas) в пределах Апсилии и Мисимианы. Далее, славянский текст, по-видимому, умножает очень скудный список Керченских епископов одним новым именем, но едва ли только не испорченным, наместник же должен быть разумеем Византийский. Впрочем, самое важное, именно время, когда оба они жили, должно быть оставлено без ближайшего определения. Место об иконах должно было находиться в греческом тексте, потому что нечто подобное читается в греческой переделке Епифаниева сочинения Метафрастом. В заметке об алфавитаре едва ли заключается какой глубокий смысл. Позволяем себе догадываться, что тут, разумеется, просто канон или какое другое стихотворное церковное произведение в честь апостола Андрея, с акростихом по порядку букв алфавита (см. словарь Дюканжа sub v. ἀϰρόστιχον). В таком случае, слова эти, пожалуй, не могли принадлежать первоначальному автору, который считал Синопиан антропофагами не со слов других посторонних лиц, а по их собственным преданиям.

Переходим к грузинскому житию²³⁷. Оно, как замечено, начинается Синопом. В этом городе находилось множество иудеев и язычников. Последние, по свирепости и дикости своей, почитались даже от многих людоедами. Неподалеку от города лежал островок, на котором приютились апостолы и поучали всех приходящих. Ныне на этом месте, – говорит составитель или переводчик жития Роман, – находятся две церкви, высеченные в скалах, и в одной из них есть образ апостола Андрея, высеченный (?) тоже на мраморной доске, и т. д. рассказ об освобождении Матфея Андреем помещается здесь же и не представляет никаких дополнений или изменений против того, что уже нам известно.

Затем идет речь о пребывании апостолов Петра и Павла в городе Мисонов, близ берегов Понта: нужно разуметь Амис Епифания (Ἄμισοβ); здесь сооружена была апостолом Андреем церковь и доселе всем известная. Далее апостол посетил Трапезонт, город, лежащий в земле Мингрельцев (= πόλιν τῆς Λαζιϰῆς), и после краткого пребывания в нем, заметив грубое невежество жителей, отправился в Карталинию²³⁸. Там находясь долгое время в городах ее: Ниглие, Кларджете и Артапанколосе, он просветил многих крещением. Отселе Андрей перешел в Сомхетию и потом удалился в Иерусалим на Пасху²³⁹. После праздника Пасхи, Андрей вместе с Иоанном находились в Ефесе. Здесь явился блаженному Андрею Христос и сказал ему: «Спеши немедленно в Вифинию, не бойся. Я с тобою, доколе шествуешь; еще же земля Готфов (= ή Σϰυϑία) ожидает тебя». Следует путешествие в Лаодикию, в мисийский город Одисс, и пребывание в Никее.

Из Никеи, чрез Никомидию и Халкидон, апостол направляется в Ираклию и потом в Амастриду, в которой остается долгое время. Амастрида есть город обширный и великолепный. Апостол Андрей поставил в ней епископом Пальма, о котором говорят жители сего города, что он написал много божественных поучений, но в последствии пожар, истребивший город, истребил идом, в котором хранились его писания, и тем лишились мы великой духовной пользы.

Из Амастриды апостол отправился рекою, Парфением называемою, в город Харакон, который окружен двумя реками: с южной стороны, так называемая река Лик или Волк, по вредной быстроте ее течения, а с северной – река Лусия. Обе сии реки соединяются вместе и образуют Парфен, реку глубокую, широкую и удобную для судоходства. Здесь, в особенности в летнее время, бывало большое стечение народа. В городе многие обратились. Апостол избрал для верных место молитвы и воздвиг знамение креста, а впоследствии жители соорудили церковь во имя апостола, с изображением на стене его образа, совершенно сходного с подлинником, при котором совершаются чудеса и поныне.

Из Харакона, о котором ничего не сказано в греческом подлиннике, апостол опять приходит в Синоп. Здесь, а не в Амастриде, как в греческом тексте, случилось происшествие, подавшее повод называть Синопиян перстоедами.

Отправившись к берегам Повта, апостол посетил село, называемое Залихон, затем Амасию, жители которой приняли его с радостию и водворили в том же городе, в котором он жил прежде, ибо сей город давно уже был просвещен апостолом (итак, это тот же город Мисонов, то есть, Амис?).

Следует новое посещение Трапезунта, а далее Неокесарии и города Самосат, лежащего на границе Парфян или Армении. Из Самосат апостол отправился в иерусалим на Пасху.

Третье и последнее путешествие апостола Андрея в припонтийских странах изложено по Епифанию, но с изменениями в названии стран и местностей, могущими служить комментарием к вышеприведенному греческому тексту. С этою целью мы приводим описание этого путешествия вполне.

По совершении праздника, апостол (Андрей) вышел из Иерусалима, в сопровождении Симона Кананита, Матфия, поставленного вместо иуды Искариотского, и Фаддея, в город, Едесс. Там Фаддей остался у владетеля Авгаря, которому послан был нерукотворенный образ Христа... Блаженный Андрей с остальными спутниками посещал города и села. Они везде поучали народ и творили чудеса; наконец достигли до земли Карталинской, прошли часть земли Таотской до реки, называемой Чорохом, беспрестанно проповедуя Спасителя (= в греч. Иверия и река Фазис). Апостолы посетили; Сванетию (= Σουσανίαν), в княжение некоей жены, которая приняла проповедь²⁴⁰. Здесь остался Матфий с прочими учениками, а великий Андрей с Симоном отправился в землю Осетинцев (εἰς Σαλανίαν, то есть, Ἀλανίαν) и достиг города, Фостофором называемого (= Φοῦστα), где они после дивных чудес просветили многих.

Оставив Осетию, они посетили Абхазию и остановились в городе Севасте, называемом ныне Сухумом, жители которого приняли слово Божие. Блаженный Андрей в сем городе оставил Симона Кананита с прочими учениками, а сам отправился в землю Джихетскую (Ζηϰχία). Обитатели этой страны, Джихи (Ζηϰχοί), были жестоки сердцем, погружены в делах, нечестия, и потому они не приняли проповеди апостола, а искали случая умертвить его, но благодать Божия сохранила его. Блаженный, видя их грубость, жестокосердие и непреклонность, удалился; посему Джйхетцы до сего времени остаются в неверии. Отселе отправился апостол Христов в страну, называемую верхним Суадагом (εἰς τοὺς Σουγδαίους τοὺς ἄνω)²⁴¹, ныне необитаемую; жители ее с радостию приняли проповедь апостола.

Спустя несколько времени, апостол посетил приморский город Босфор, лежащий близ земли Таврогуннов²⁴². Здесь указывают гроб с надписью имени Симона Зилота; могила же Симона Кананита находится в городе Никополе (?), лежащем между Абхазией и Джихетией (= Никопсисе).

В Босфоре апостол своею проповедью многих обратил в христианство и утвердил в вере. Из Босфора он отправился в Феодосию, город обширный и многолюдный, управляемый в то время правителем по имени Савроматом. Ныне он в развалинах и безлюден. Малое число из жителей сего города уверовали в Спасителя, посему апостол оставил его и удалился в город Готфов, Херсонес, где обитали люди грубые и неверные. Он пробыл у них долгое время, обращая их к вере.

Оставив Херсонес, апостол в другой раз посетил Босфор, утверждая жителей в вере, а отсюда Черным морем отправился в город Синоп.

По поводу посещения Византии замечено, что здесь апостол построил в местечке, называемом Акрополисом, церковь во имя Пресвятой Богородицы, которая доныне находится вблизи врат городских, называемых Авгенопом, а самая церковь называется Армасоном.

Другия греческие жития св. апостола Андрея, между прочим упоминаемая в библиотечных каталогах похвала Арсения Керкирского, остаются, сколько нам известно, не изданными, и потому нам следует отметить только двух писателей, имеющих отношение к нашей теме, то есть, Никиту Давида Пафлагонского и позднейшего (XIV в.) церковного историка, патриарха Никифора Каллиста. Оба они объясняли себе пребывание апостола в земле антропофагов несколько иначе, чем Епифаний.

Никита Давид Пафлагонский, известный своею биографией патриарха Игнатия и враждою к памяти Фотия, жил в конце IX и начале X столетия и оставил нам, между прочим, целый ряд похвальных речей в честь двенадцати апостолов и некоторых из семидесяти. Этот род сочинений относился более к области церковного красноречия, чем исторического повествования, и по понятиям того времени, особенно же самого Никиты, требовал прежде всего возвышенной, то есть, искусственной Фразеологии, пышных восклицаний и звонких периодов, а относительно Фактов – позволял ограничиваться одними общими указаниями и намеками. Тем не менее, по этим намекам и указаниям видно, что Фактическая основа, которая облекается словесною пышною одеждою, заимствована в речах Никиты из той же самой, нам известной апокрифической литературы, хотя в иных случаях, нужно думать, уже не прямо.

В похвале апостолу Андрею для нас важны следующие два места. Сказав, что после сошествия Св. Духа апостолы рассеялись по разным странам, оратор обращается к Андрею:

«А ты, наиболее для меня достойный почитания, Андрей: ты, достойнобожественная вещь, истинного мужества образец, твердости адамант, терпения статуя (ἀνδριάς), после камня камень (μετά τὴν πέτραν πέτρα), тотчас после Христа несокрушимое церкви основание! Получив в удел север, ты обходил Иверов (Грузию) и Сарматов, Тавров и Скифов, всякую страну и город, которые лежат на севере Евксинского Понта и которые расположены на его юге²⁴³.

«Как прежде противу Христа поднялась иудейская рука, так против Андрея воздвиглась рука скифская: стремительная ярость царей, человекоубийственное устремление князей и зверское совосстание народов; и отсюда – темницы и бичи, волочения (по земле) и разрывание членов (ἑλϰυσμοί τε ϰαὶ μελῶν σπαραγμεί); и сверх того, деревья и камни и секиры и все попавшееся в кровожадные руки (ταῖς μιαιφόνοις χερσίν) – всякое оружие направлялось против честной его главы.

«Итак, обняв благовестием все страны севера и всю прибрежную область Понта в силе слова, мудрости и разума, в силе чудес и знамений, везде поставив для верующих жертвенники, священников и иерархов, он приблизился к оной славной Византии».

У того же автора в Похвале апостолу Матфию, отличаемому, конечно, от Матфея, мы читаем о нем, между прочим, следующее:

«Следует удивляться всем хождениям (τὰς περιόδους) блаженнейшего апостола и подвигам, которые он совершил во всех народах во время своего обхождения, как делам знаменитейшим и достойнобожественнейшим; но преимущественно (следует удивляться) тому мужеству, которое он явил посреди живущих в Первой Эфиопии, среди этих людей, черных телом, но еще более черных смыслом и душою, ни в чем не отличающихся от сыроядных зверей» и т. д.²⁴⁴

Что касается Эфиопии, в которой проповедывал Андрей, то Никита Пафлагонянин не дает никаких ближайших определений об ее местонахождении. Очень вероятно, что он разумел здесь ту же самую Эфиопию восточную, о которой говорится у него в похвале апостолу Варфоломею²⁴⁵), или которая ознаменована была проповедию Фомы, и следовательно, как указано в надлежащем месте другой Похвалы, соседила с Индией или даже в ней находилась²⁴⁶. Скифская же рука, поднявшаяся против Андрея, без сомнения – не есть рука жителей Синопа, так как выше упомянуты Скифы и Тавры. Нельзя с уверенностию утверждать, что Никита Пафлагоиянин, сопоставляя эти два слова, думал уж об известном ему «Скифском народе Русь», как это было бы, несомненно, относительно какого-либо позднейшего византийского писателя²⁴⁷; но во всяком случае его Скифы будут находиться на северной стороне Понта и, следовательно – в теперешних русских пределах.

Никифор Каллист в своей церковной истории, излагая отдел об апостольской проповеди, допускал в самых широких размерах пользование апокрифическими хождениями. Пребывание апостола Матфея в Мирмине (Μυρμήνη), городе антропофагов, рассказано²⁴⁸ прямо по известному нам отреченному источнику, из которого мы привели выше начальные строки (о дереве, выросшем из жезла). Но и отличаемый от Матфея апостол Матфий, прибыв в Первую Эфиопию, очень много пострадал от зверства и ненависти тамошних неразумных народов (разумеются те же антропофаги), и т. д.²⁴⁹ Наконец, прямо упомянута и область антропофагов, доставшаяся в удел апостолу Андрею и помещаемая на севере Черного моря: «Апостолу Андрею по жребию досталось идти к язычникам, именно в Каппадокию, Галатию и Вифинию; обошедшионые, он посетил также страну, которая называется страною Анфропофагов, и пустыни Скифские по обоим берегам Евксинского Понта – северному и южному»²⁵⁰

Те из греческих писателей, которые, подобно Никите Пафлагонскому и Никифору Каллисту, помещали антропофагов, посещенных апостолами Андреем и Матфием (= Матфеем), в северной Скифии, разумели, конечно, ту Скифию, которая была наиболее известна в их времена, и если бы мы могли потребовать от них прямого объяснения, то, вероятно, они назвали бы Россию. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что другое название для земли антропофагов, тоже очень древнее, было известно Византийцам X и XI веков и прилагалось прямо к земле Русской, хотя сначала служило для обозначения

Болгар за то время, когда они обитали на востоке Азовского моря. Это любопытное название есть Мирмидоняне и Мирмидония. Уже много раз была приводимы слова болгарского переводника Малалы: «сии Ахиллеус имый воя своя, иже нарицахуся тогда Мурмидонес, ныне Болгаре», но только князь Π. П. Вяземский (Замечания на слово о Плку Игореве, стр. 121) заметил, что отожествление Мирмидонян и Болгар находится уже в греческом тексте Малалы, следовательно, древнее поселения Болгар во Фракии, где все-таки никогда и никем не предполагалось существования Мирмидонян греческих: настоящая родина последних – остров Эгина и Фессалия²⁵¹.

Болгары названы Мирмидонянами не потому, что они поселились на местах жительства греческих Мирмидонян, воевавших под Троей с Ахиллесом; напротив того, имя Мирмидонян перенесено на старинную родину Болгар: обстоятельство, находящееся в связи с древним распространением культа Ахиллесу на севере Черного моря и около Мэотийского озера, с существованием нескольких мест, посвященных этому культу, каковы Ахиллеон Страбона (XI, 494) около Керченского пролива, безлюдное местечко Левки в Тавриде (Ammian. Marceli., XXII, 8, 35) и знаменитый Ахиллесов дром, или бег, около Днепровского устья, откуда, полагают, пошло название Руси Дромитами. Город Мирмикион (Μυρμήϰειον), находившийся в соседстве с Ахиллеоном на Мэотийском озере и упоминаемый Страбоном и Аррианом, река Мермодас (Μερμόδας), впадавшая в то же Мэотийское болото и разделявшая земли Сирахов и Амазонок, о которой упоминает в несколько сомнительном месте один Страбон (XI, 504), – для Греков, производивших своих Мирмидонян от муравьев (μύρμηξ, -ηϰος), одинаково могли служить поводом к дальнейшему развитию темы о предполагаемом пребывании Ахиллеса в тех, отдаленных странах и о личном установлении им бега на Тендерской косе²⁵². Образовалось мнение, что не только Мирмидоняне жили или поселились в странах примэотийских, но что и сам Ахиллес происходил оттуда. Лев Диакон, византийский писатель X века, утверждает р. 150, 4 sqq., делая не совсем для нас понятную и, конечно, неточную ссылку на Арриана²⁵³, что Ахиллес был собственно Скиф, родом из Мирмикиона, и даже по всем признакам – Тавроскиф, то есть, Русский: светлые волосы, голубые глаза, пеший бой и некоторые другия черты служили тому доказательством. Наоборот, погребальные обычаи Руси, показавшиеся Льву Диакону сходными с языческими еллинскими, вели свое начало, по его мнению, от спутников Ахиллеса, то есть, от Мирмидонян. Несмотря на некоторую запутанность и неотчетливость представлений, замечаемую в этих объяснениях, нужно все-таки полагать, что в глазах Льва Диакона Мирмидония находилась в тех же областях, как и у Малалы, и что теперь древние Мирмидоняне уже считались предками Русских, а владения Русских около Азовского моря – Мирмидонией²⁵⁴. Во всяком случае, не подлежит ни малейшему сомнению, что в XI веке имя Мирмидонян, на ряду с другими унаследованными от классической древности названиями, служило для обозначения Русских. Так, Атталиота, один из наиболее сведущих и разумных византийских писателей, живший в конце означенного столетия, рассказывает, что часть Узов (= Торков, Половцев), вторгнувшихся в пределы империи и разбитых наголову Греками, перешла обратно на северную сторону Дуная и потом покорилась князю Мирмидонян, который и поселил их в своих городах²⁵⁵. Идет ли здесь речь о том поселении Узов или Гузов, которому обязаны своим происхождением Гуцулы Галицийские, или о другом каком из торкских поселений в Киевской Руси, – этого мы положительно не знаем, но что никакой другой князь, кроме русского, не может быть здесь разумеем, это вполне очевидно уж из указания на север Дуная.

Если имя Мирмидонян встречается и в другом месте, уже на самом юге Балканского полуострова, то оно опять-таки у Византийцев прилагается к Славянскому племени, и, нужно думать, перешло сюда вместе с ним с далекого севера. В одном греческом житии, редакция которого относится к половине XII века, славянские Милинги, поселившиеся с давнего времени в Лаконии, следовательно, соседи Мессинских Кривичей, названы Мисмидонянами, то есть, без сомнения – Мирмидонянами²⁵⁶. Может быть, они же первоначально осмеивались и в одной шутливой и забавной критской песне, недавно напечатанной. Ὁ μέρμηγϰας, заглавие песни, значит «Муравей» и напоминает Мирмидонян, и в другой своей форме – μελιγϰοῦνι – название муравья, было бы еще ближе к Милингам или Мелингам. На всякий случай мы приводим самую песню²⁵⁷:

Ὁ μέρμηγϰας.

Ἀπάντηξέ μ’ ὁ μέρμηγϰας,

Σέρβου ’γιέ, Σέρβης ὑγιέ,

’Σέ σελάϰι μου, ϰαλέ,

Κ’, εἶχε τ’ ἀτζὶ στριμμένο,

Τό μπράτσο σηϰωμένο,

Ὁβρέἵϰα ντυμένος,

Τούρϰιϰ᾿ ἁρματωμένος,

K’ ἦτον ϰαί μέρμηγϰας.

Κ’ είς τὴ Συριάν ἐπήγαινε,

Σέρβου ’γιέ, Σέρβης ὑγιέ,

Ὀγιά νά πολεμήση,

Γιά ἰδὲς τό μέρμηγϰα.

’Σ τὴ στράτα τοῦ συναπαντοῦν

Σαραϰηνοὶ ϰαὶ Μῶροι,

Σέρβου ’γιέ, Σέρβης ὑγιέ,

Σαράντα Γιανιστσάροι.

То есть:

Встретился со мною муравей (Мерминка),

Сербина сын, Сербянки сын²⁵⁸,

На поле моем, прекрасный!

И он имел бедро вывихнутое

И руку поднятую,

По-еврейски одетый,

По-турецки вооруженный,

А был притом и муравей (Мерминка).

И отправился он в Сирию,

Сербина сын, Сербянки сын!

Для того чтобы там воевать:

Посмотри-ка на муравья!

На улице с ним встретились Саракины и Мавры,

Сербина сын, Сербянки сын!

И сорок Янычаров.

Предоставляя знатокам объяснение этой странной песни о воинственном муравье, мы заметим только, что примесь одного сравнительно нового имени Янычаров к другим более старинным (Саракинам и Маврам) еще не дает основания считать ее слишком молодою и не помешает думать, что ее распевали на Крите в тот еще период, когда византийские войска ходили на борьбу с неверными в Сирию, а славянские обитатели южного Пелопонниса составляли привилегированное население, обязанное одною военною службою императору, как это было до покорения Франками «дрома Мелингов» (τῶν Μελιγγῶν ό δρόμος = ό Μελιγγῶν ό δρόγγος; см. Морейскую хронику).

Как бы то ни было, Мирмидоняне-Болгары Иоанна Малалы, замечания Льва Диакона о родстве Руси с Ахиллесом или его дружиной и выражение, употребленное Атталиотою для обозначения русского князя, объясняют себя взаимно и объясняют для нас значение Мирмидонии и, следовательно, Мирмины (или Мурмены), заменяющей в разных изложениях известного нам апокрифа, а отчасти и в самом апокрифе страну антропофагов. Самое знакомство Атталиоты с книжным, мертвым и все-таки необычным у исторических писателей термином есть, вероятно, плод начитанности в церковной литературе апостольских хождений, очищенных от еретической первоначальной закваски. В таком случае приходилось бы допустить, что не один только Атталиота, но и другие его современники без всяких дальних рассуждений предполагали, что в числе стран, посещенных апостолом Андреем, находилась и Россия, и что именно эта страна разумелась под известными названиями в церковной литературе.

В письме византийского императора Михаила VII Дуки, которое, как мы доказали в одной из своих предыдущих статей, было предназначаемо для русского князя Всеволода Ярославича, секретарь императора, современник Атталиоты, Михаил Пселл, говорит между прочим следующее: «Духовные книги достоверные и истории научают меня, что наши государства оба имеют один некий источник и корень, и что одно и то же спасительное слово было распространено в обоих, что одни и те же самовидцы божественного таинства и его вестники провозгласили в них слово Евангелия».

Объясняя последния слова, мы заметили, что в них заключается указание на какое-то церковное предание, которое, с одной стороны, не было общераспространенным сведением или убеждением, так что при указании на него требовалось сослаться на достоверные истории, а с другой – не было основано на прямом свидетельстве Священного Писания, так что в подтверждение его нельзя было указать просто на священные книги, а только на духовные. Мы приняли, что в грамоте содержится прямая ссылка на предание об апостоле Андрее, который здесь представляется не только основателем Константинопольской церкви, но и первым провозвестником Евангелия в русской земле²⁵⁹. Теперь мы можем прибавить только то замечание, что, быть может, выражение «ἱερατιϰαί βίβλοι» всего скорее шло к такого рода литературе, какую представляли обращавшиеся в православной церкви исправленные «хождения» апостолов.

Что касается, русского сказания, внесенного в нашу первоначальную летопись, то оно находится, конечно, в связи с указанными сейчас учеными мнениями Византийцев XI века и ведет свою родословную от тех же гностических хождений, которые нами выше были изложены²⁶⁰. Странными представляются не основная тема сказания и не ее мотивы, а только ее развитие и подробности, едва ли объяснимые из дошедших до нас апокрифических источников. Как скоро признано было несомненным путешествие апостола Андрея по русской земле, то уже было вполне естественно привести его на то место, где потом явился Киев, мать городов русских, если бы даже и не было для этого какого-либо особенного повода или в древнем храме в честь Первозванного, или же в древнем обычае ставить кресты на горах и возвышенностях. В Византии, мы знаем, был древний крест, сделанный, по преданию, руками апостола и им самим поставленный на известном месте (Codin., De aedificiis, р. 119 = Scriptores originum Constantinopolitanarum rec. Th. Preger, II, p. 271, 5 sqq.); очень возможно, что в XI–XII веках подобное же предание существовало в русском народе, среди киевского населения. Наивный эпизод о новгородских банях и о жестоком обычае париться младыми прутьями, будто бы поразившем апостола, было бы возможно объяснить или своего рода простодушным рационализмом, сделавшим баню из того источника, который вытек из-под жезла, посаженного апостолом Матфием в земле Мирмидонян, и который послужил целебною банею для антропофагов, или же признать здесь совершенное искажение и только глухой отголосок этой частной черты в апокрифе, повествующем о спутнике св. Андрея. Путешествие апостола в землю Варягов, представляемую на пути из Новгорода в Рим, могло бы быть считаемо за домысл русского книжника, вызванный неудачным толкованием слова Мирмииа (= Мирмидонии), то есть, отожествлением Мирминской или, по другому произношению, Мурменской страны с Урманами или Мурманами, упомянутыми в летописи в числе Варяжских народов и соответствующими Норвежцам. Все такие догадки были бы, однако, более или менее излишни в виду того важного соображения, что до нас дошли или не все «хождения» апостола Андрея, или далеко не в полном виде, и что некоторые из утраченных редакций или же частей их могли быть известны на Руси XI–XII веков. Статья «О начале Русские земли и создании Новаграда», читаемая в русском хронографе позднейшей редакции²⁶¹, служит некоторым подтверждением такому соображению. Здесь мы находим рассказ о князьях русских Халохе и Лахерне, о том, как они, с бесчисленным количеством «русских вой», ходили под стены Константинополя, причем храбрый Лахерн был убит на том месте, где после была выстроена Лахернская (= Влахернская) церковь Богородицы, а Халох раненый возвратился воcвояси с оставшимися в живых русскими воинами. Затем автор статьи переходит к характеристике русского быта, современного этим князьям, жившим много лет после Александра Македонского, но ранее построения Влахернского храма императором Маркианом и его супругою Пульхерией: «Живуще тогда отнюдь погани яко скот, не имуще закона. О них жe свидетельствует в хождении своем блаженный Андрей Первозванный, яко отнудь невегласи тогда и погани быша. В сих же, рече, тогда княжиша два брата, единому имя Диюлес, а другому Дидалакх, невегласи же боги их нарицаху тогда за то, иже пчелы им налезше и борти верх древия устроиша» (Изборник, стр. 446). Ученый автор сочинения о хронографах, соглашаясь в этом с другими исследователями, признает, что помимо произвольных вымыслов, оспованных на весьма незамысловатых генеалогических олицетворениях, в «Повести» сохранился и слабый отголосок русских народных преданий (Обзор хронографов, II, 205). Следует признать также, что сочинитель «Повести» тем или другим путем был знаком с некоторыми византийскими источниками, не всем доступными. Он прямо ссылается на греческую историю, говоря о кагане сыроядце, в котором следует признать предводителя Печенежской орды, перешедшей из-за Дуная (Истер) в пределы Восточной империи, по имени Кегена, хотя он и был современником императора Константина Мономаха. Этимология, объясняющая название знаменитого Влахернского храма в Константинополе, равным образом принадлежит первоначально греческим источникам. Заметка о Скифском князе Влахерне, убитом на месте построенной после Влахернской церкви, читается в греческом Ватиканском списке хроники Амартола, при рассказе о нашествии Руси на Цареград в 865 году, и отсюда перешла в славянские и русские хронографы (Изборник, стр. 4, 136; cp. 1, 168²⁶²). Но наш автор знает не одного Лахерна, а также и Халоха, который тоже должен принадлежать византийскому источнику и отчасти напоминает Хамуха, «древнего мужа», сообщившего свое имя одной местности в Зикхии (Χαμούχ): последний известен только из одной заметки, находящейся в конце сочинения Константина Багрянородного об управлении империей р. 269, 10. Итак, нет ничего невозможного в том предположении, что автор «Повести о начале Русские земли» в самом деле, имел в руках тот источник, на который он ссылается, то есть, какое-то хождение апостола Андрея в такой редакции, где речь ведена была от имени апостола, или другими словами – в наиболее древней, до нас уже не дошедшей форме апокрифических сказаний такого рода. Это не было хождение в страну антропофагов или Мирмидонян, потому что имена князей – Диулес и Дидалакх не соответствуют Мирменским Фулванам (Φουλβανός), упомянутым в деяниях Матфея (= Матфия). Следует ли думать о хождении «в страну варварскую», один отрывок которого, сохранившийся только в русском переводе, уже приведен был нами во второй главе, – мы тоже не в состоянии утверждать положительно.

Достоверно, а также и важно для нас только то, что в русской старинной литературе есть следы таких сказаний об апостоле Андрее, какие нам теперь уже недоступны, и что эти сказания, подобно хождению в землю антропофагов, могли быть относимы к Скифии, и потому, с некоторым правом, приурочивались позднее к русской земле. Если бы таких памятников дошло до нас большее количество, то, без сомнения, разяснилось бы наиболее простым и удовлетворительным образом многое, что теперь затрудняет и сводит с прямой дороги любознательного историка и пытливого исследователя старины²⁶³. В частности мы можем думать, что не только русское сказание о путешествии апостола Андрея по русской земле, внесенное в нашу летопись, основано. прямо на каком-либо не дошедшем до нас изводе «хождения», но что и в византийской литературе иные понятия о русской земле и некоторые термины для ее обозначения поддерживались знакомством с апокрифами, и что не только Мирмидония, но и самый Самватас (название Киева у Константина Багрянородного), над которым мы столько ломаем головы, имеют или имели бы свое настоящее объяснение в географической номенклатуре отреченных книг²⁶⁴.