О характере проповедей

После вопроса о том, о чем нужно проповедовать, другой важный вопрос в гомилетике: как нужно проповедовать? После указания материи или содержания проповедей, сам собою возникает вопрос о том, как эта материя должна быть раскрываема и излагаема в церковной проповеди.

В немецких гомилетиках часть, имеющая своей задачей разъяснение этого вопроса, называется формальной гомдлетикой, и ей придается не меньшее значение, чем гомилетике материальной, посвящаемой уяснению предмета или содержания проповедей. Эта формальная гомилетика обнимает и раскрывает те предметы, которые в древних риториках озаглавливались „de dispositione, de elocutione et de actione“. Гомилетика Швейцера, отличающаяся наиболее стройной систематичностью изложения, в формальной гомилетике раскрывает учение: 1) о плане и расположении проповеди, или распределении материала, входящего в содержание проповеди (что у него называется диатактикой), 2) о стилической обработке проповеди, и 3) о произношении изготовленной проповеди.

В первом отделе формальной гомилетики (диатактике) обыкновенно очень много распространяются о частях проповеди и их построении, – приступе, теме, разделении, исследовании и заключении. У Швейцера раскрытию этих предметов посвящено 36 параграфов (§§ 164–200). Но мы считаем эти трактаты не особенно важными и нужными для гомилетики. В них обыкновенно, с некоторыми изменениями, повторяется то, что излагается в риториках, подробно излагающих учение о логическом построении или расположении всякой речи. Повторение риторического учения о частях речи для гомилетики существенного значения не имеет. И трактат о произношении и проповедническом действовании (de actione) только с некоторой натяжкой может быть включаем в часть гомилетики, разъясняющую учение о формах проповеди. Здесь мыслится и представляется нечто такое, что не обнимается термином формы проповеди. Предмет, означаемый словами: „произношение и действование проповедническое“, требует самостоятельного исследования, отдельного от трактата или учения о форме проповеди. В нашей русской гомилетике Амфитеатрова нет трактата о частях проповеди. Но о произношении или (как у него говорится) „о сообщении церковного собеседования“ он говорит в той части, которая посвящена определению и развитию характера церковного собеседования. Здесь он говорит в одном отделе о внутреннем характере церковного собеседования, в другом о внешнем характере церковного собеседования, а в третьем о сообщении церковного собеседования; в прибавлении третьего отдела к двум первым мы не видим строгого логического деления.

В речи о характере проповедей должны быть показаны те существенные свойства, какие принадлежат проповеди, как специальному роду словесных произведений, и которыми она отличается от других родов словесных произведений. Если бы мы, определяя то, как нужно проповедовать, стали перечислять логические и эстетические свойства, какие должны быть в каждом порядочном сочинении, как то: точность и определенность мысли и выражения, ясность и правильность речи и т. под., то этим нимало бы не определили характера проповеди, и трактация об этом была бы лишним балластом в гомилетике, хотя подобные общие указания свойств хорошей проповеди встречаются в гомилетических руководствах.

Что же собственно составляет отличительный характер проповеди? Каким требованиям она должна удовлетворять, каким законам должна подчиняться в своем строе, чтобы отвечать прямому своему назначению?

У Амфитеатрова мы встречаем чрезвычайно обильный анализ тех свойств, какие должны быть соблюдаемы в характере церковного собеседования. Определяя внутренний характер церковного собеседования, он указывает три главные качества, какими оно должно обладать: 1) назидательность для ума, 2) убеждение для воли и 3) помазание для сердца. Каждое из этих трех свойств у него подробно раскрывается, разделяясь на другие частнейшие свойства. Разъясняя понятие назидательности, он указывает три главные черты, необходимые для неё, чтобы проповедь была назидательной, – религиозность или дух библейский, православие и народность. Говоря о помазании, он перечисляет множество частных черт слова помазанного, – евангельскую благодать или приятность, животворность и питательность, трогательность, строгость пророческую, возвышенность взора и быстроту, достоинство и глубину мысли, власть и силу слова апостольскую, кротость отеческую, простоту, искренность, обилие и разнообразие слова помазанного. Как ни подробен и ни обилен этот трактат в гомилетике Амфитеатрова, он не дает нам полного удовлетворения. В нем не указаны с раздельной ясностью существенные черты характера проповеди, и даже самое обилие подразделений главного понятия служит у него не столько к уяснению, сколько к затемнению дела. Например, слово „помазание“ является обычным термином в гомилетическом языке; но когда говорят о нем, с ним не соединяют ясного и определенного представления. Эта неясность, и неопределенность термина была видна и у Амфитеатрова, и он хотел уяснить его, приведши множество частных черт, какими должно отличаться слово помазанное. Но сделался ли через это яснее гомилетический термин „помазание“, так туго поддающийся точному определению? Самое главное разделение существенных свойств церковного собеседования, которыми служат назидательность, убедительность и помазание, у него выведено не из природы, не из существа проповеди, а заимствованы основы деления отвне: он обращает внимание на трехчастный состав душевных, сил, и опираясь на психологические категории, говорит, что проповедь должна доставлять назидание уму, убеждать волю и действовать на сердце. Этим определяются не столько свойства проповеди, сколько указывается цель, к какой она должна быть направлена. Далее, раскрывая понятие назидательности, наш гомилет указывает три частные черты, которыми определяется это понятие, – религиозность, или дух библейский, православие и народность. Все это, пожалуй, верно; указанные черты должны быть соблюдаемы в проповеди; церковное собеседование должно быть непременно религиозно, должно быть и верно православию или церковному учению и вместе с тем приспособлено к духу и характеру народа, к которому обращается. Но строго логического соподчинения нет между указанными понятиями. Религиозность и православие сливаются между собою, и не отличаются строго одно от другого; а народность стоит рядом с ними, как новое, совершенно отдельное от них начало. Из понятия назидательности выведены эти три свойства, или к нему приложены, не без искусственной махинации мысли.

Основные черты, определяющие характер проповеди, мы находим естественным вывести из самого существа или понятия проповеди. Проповедь есть сообщение слова Божия народу или живое свидетельство об истине нашего спасения, обращенное к народу, ищущему пути спасения, или по крайней мере долженствующему искать такого пути. Из этого понятия вытекают два требования: во-первых, проповедь, служащая сообщению и разъяснению божественного святого учения, хранимого в церкви, должна отличаться характером церковно-библейским, во-вторых, проповедь, обращенная к народу, направляющая его на путь спасения, по своему характеру должна быть близка и родственна народу, то есть, приспособлена более или менее к его духу и пониманию. Гомилетика может выставить два закона, соблюдение которых необходимо для проповедника, желающего достойным образом выполнять свое служение: проповедь должна соблюдать церковно-библейский характер, и с другой стороны должна быть популярна.

Первая основная черта, какая строго должна быть соблюдаема в проповеди, – церковно-библейский дух или характер. Им должен быть проникнут и внутренний склад мысли и её внешнее выражение.

Требование церковно-библейского характера самое естественное и необходимое требование. Проповедь вырастает из библии, как из своего зерна. Она, по существу своему и своей задаче, есть раскрытие библии и её толкование, и применение её учения к нравственным потребностям слушателей, и в этом смысле как бы продолжение её. Здесь в библии лучшие проповедники получали для себя вдохновение, с библией сообразовали свое слово. Проповедь, далее, говорится обыкновенно в церкви, за некоторыми редкими исключениями, и проповедник является уполномоченным провозвестником учения, хранимого в церкви. Проповедь есть священнодействие благовествования, и говорится во время богослужения, если и не составляет непосредственной части богослужения. Дух, веющий в храме Божием, находящий выражение для себя в богослужебных чтениях, песнях и молитвах, должен проникать ее собой, чтобы она не была, чем-то чуждым среди действий, совершаемых в храме Божием при богослужении, и не нарушала собой впечатления, выносимого из церкви.

Говорят и утверждают, что форма, в какую облекается слово проповедника, не есть что-либо самостоятельное по отношению к содержанию. Материя сама себе творит форму, и форма вырастает из неё и неразрывно связывается с ней, как душа с телом. В церкви говорится о божественных предметах, и этим содержанием уже намечается особенный, божественный характер проповедного слова. Амфитеатров, когда хочет определить, что требуется для соблюдения церковно-библейского духа в проповеди, сводит эти требования к тому, чтобы проповедник излагал в своих поучениях только святое, истинное и спасительное учение; так как Писание, которое для него должно быть первообразом, учит нас, во-первых, тому, что „свято само в себе“ и священно для человека, во-вторых, тому, что истинно само в себе и веруется в правду со стороны человека, и, в-третьих, тому, что благо само в себе и спасительно для человека⁷⁹. Но этим не обнимаются требования церковно-библейского духа в проповеди. Есть здесь нечто, что не дается одним содержанием проповеди. Можно проповедовать святое, истинное и спасительное учение Христово, и в то же время проповедь может не иметь церковно-библейского духа. Учение, предлагаемое в церковной проповеди, облекается в форму не само по себе, а через дух и ум человека, преподающего это учение народу. Сообщающий это учение, при передаче его, кладет на него или на его внешнюю форму свою личную печать, и в его слове отпечатлевается его личное настроение. Отсюда одно и то же учение у одного проповедника принимает такую форму, у другого другую. Характер изложения библейского и церковного учения у разных проповедников не может быть одинаков, если только слово этих проповедников живое слово. Лицо проповедника не простой канал, через который церковно-библейское учение переходит к другим. Истина, им возвещаемая, проходит через горнило его ума и переработывается в лаборатории его сердца, и отсюда она получает тот характерный облик, в каком является в устах проповедника перед народом. Здесь форма или характер проповеди определяется не одной объективной, неизменной, истиной, но еще и даже более, субъективным настроением проповедника.

Главное условие, от которого зависит соблюдение церковно-библейского характера в проповеди, – чувство проповедника, исполненное христианского духа и находящее для себя выражение в слове. Не на содержание здесь нужно обращать внимание, при обсуждении характера проповеди, по крайней мере не на одно содержание, а на тот тон, в каком ведется раскрытие этого содержания, и какой проникает все слово. Требуемые в проповеди чувство и тон, дающие ей церковно-библейский характер, могут быть не только тогда, когда проповедник говорит о высоких тайнах веры, но и тогда, когда, по вызову обстоятельств, он ниспускается к потребностям плотского человека, к предметам внешнего материального быта, говорят о пище, одежде и т. д., или когда он борется с современными заблуждениями. Напротив, чистого церковного духа может не быть и в речи о предметах высоко-догматических. Нечистое воображение и в библии находит засаленные страницы, и по поводу их допускает речи, чуждые всякого благоговения и церковного приличия. В средневековых схоластических проповедях, и при изложении чистого христианского учения, встречаются шутки, забавные и остроумные анекдоты, иногда циничные выражения, грубо нарушающие святость тех требований, с какими благочестивое чувство относится к церковно-проповедному слову. А иногда раскрывают истину христианскую языком школы, проникнутой рационализмом, или языком светской литературы, индифферентной к христианству, чтобы не сказать чего-либо больше; между тем в содержании проповеди вы не находите ничего, несогласного с христианским учением.

Благочестивым слухом тотчас же ощущается присутствие или отсутствие церковно-библейского духа в слове, ему предлагаемом. Но логически выяснить отличительные черты его – вещь чрезвычайно трудная. Дух невидим и не осязаем; глас его, как голос ветра, мы слышим, но уловить, наглядно представить его не можем. Церковно-библейский дух, желательный и требуемый в проповеди, видим в слове того, кто весь проникнут благочестием, питает благоговение к слову Божию и учению церкви, и кто воплотил в себе дух Евангелия. Частнее, в духе библейском может говорить и говорит тот, кто всегда носит в уме и сердце своем основные истины христианские, – о Христе, Сыне Божием, воплотившемся ради нашего спасения и за нас распятом, и о беспомощной бедности человека-грешника, предоставленного самому себе. У кого в душе занимают широкое место эти истины и составляют основные камни его мировоззрения и настроения, тот не станет говорить тоном, чуждым Евангелию и церкви, у того само собой, без усилий, выльется слово, в котором будет чувствоваться особенный, не мирской характер. Будет ли он говорить о высоких тайнах веры, – в его слове будет слышаться чувство благоговения перед этими тайнами, и смиренное подчинение своего разума разуму Божию, благоволившему открыть нам сокровенное от нас. Будет ли он воспоминать о великих благодеяниях Божиих роду человеческому, – речь его не будет сухим, холодным словом, но чувство умиления и благодарения Богу, нашему Благодателю и Спасителю, наполняющее сердце проповеднику, даст ей теплоту и сердечность: Будет ли речь его касаться нашего греховного состояния, наших земных пристрастий, влекущих нас долу и удаляющих нас от путей спасения, – в ней будет тон сокрушения сердечного, сильного потрясти слушателей. Будет ли он возбуждать свою паству к любви и милосердию, его слово не будет бездушным голосом, подобным звуку меди звенящей или кимвала бряцающего, а будет согрета пламенем, износимым из его сердца и одушевлено дыханием его любящей души. Вообще, о чем бы ни говорил такой проповедник, сила религиозного чувства, в нем живущая и его одушевляющая, непременно проявит себя в его слове, и даст ему такой отпечаток, который ясно будет свидетельствовать, что говорящий руководится не духом мира сего, но духом, иже от Бога (1Кор.2:12.). Следы такого духа будут проявляться не в общем только складе речи, но и в частностях её. Человек такого духа не может допустить никакого выражения неблагоговейного. Он не скажет: „Христос или Иисус“, а скажет: „Господь Иисус Христос“, не скажет: „Мария“, а „пресвятая Дева Мария или пресвятая Богородица“, не скажет: „Павел, Василий, Григорий“, но скажет: „святый апостол Павел, святый Василий Великий, святый Гыригорий Богослов“ и т. д.

Видимым проявлением церковно-библейского духа в проповеди служит частое обращение к священному Писанию, и благоговение перед словом библии, как словом Божиим, служащим для нашего разума незаменимым руководством, и дающим нам ясное и неопровержимое указание для решения всех вопросов, занимающих религиозное сознание человека. Кто проповедует с библией в руках, или у кого всегда готовы свидетельства, черпаемые из священного Писания, в подтверждение или разъяснение той или другой истины, для того легко исполнение требования церковно-библейского духа, при сообщении христианского учения народу. Для нас в этом отношении образцом, к которому мы должны приближаться, и которым должны поверять себя, служить должен Господь Иисус Христос, единый истинный (идеальный) Учитель. Заповедь новую или новое учение давал Он людям, к которым обращался со своим словом, но при изложении своего учения Он весьма часто приводил свидетельства из Писания, и ими разъяснял и подтверждал свои наставления, с какими обращался к ученикам или народу. При первом открытии своего учения в нагорной беседе, Он говорит перед народом о высоком нерушимом значении закона Божия или богооткровенного слова, данного через пророков иудеями. Аминь глаголю вам (говорит Он): дондеже прейдет небо и земля, иота едина или едина черта не прейдет от закона (Мф.5:18). Далее, исходной точкой для своих частных наставлений в этой беседе Он ставит слово закона или ветхозаветного Писания, только одухотворяя и расширяя смысл, в них заключающийся. Несколько раз повторяет Он, переходя от одного наставления к другому: слышасте, яко речено бысть дрееним (Мф.5:21, 27, 31, 33, 38, 43). Шесть выражений привел Он из древнего божественного закона, и признавая обязательное значение требований, в них заключающихся, ведет своих слушателей к более высокому и совершенному пониманию их. На слове Писания, так сказать, строится его назидающая речь. На закон и пророков Он часто ссылается, указывая здесь ту силу, к которой должно обращаться наше разумение, ищущее истины (Мф.7:12; 22:40). Спрашивает Его один законник: учителю, что сотворив, живот вечный наследую? (Лк.10:25). Он отвечал ему, отсылая Его к Писанию: в законе что писано есть? Како чтеши? (Лк.10:26) и словами закона наставляет его. Другой раз приступили к нему саддукеи, не верующие в воскресение мертвых, и предложили Ему вопрос, который, по их мнению, должен был поставить Его в затруднение. Было у нас, говорят они, семь братьев, и первый, женившись, умер, не имея детей, а жену оставил брату своему, который, по закону Моисееву, должен был восстановить семя брата своего, и этот умер бездетным, и так далее до седьмого. Которого же из семи братьев будет женою жившая с ними в брачном сожитии? Вразумляя искушающих Его саддукеев, Господь говорит им: прельщаетеся, не ведуще Писания, ни силы Божия...? О воскресении мертвых несте ли чли реченнаго вам Богом, глаголющим: Аз есмь Бог Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковль: несть Бог Бог мертвых, но Бог живых (Мф.22:29, 31–32). Еще фарисеи обратились к Нему с укоризною, по поводу того, что ученики Его, идя в субботу через засеянное поле, срывали колосья и ели: этого-де нельзя делать в субботу. И фарисеев Писанием вразумляет и обличает Господь, как обличал и вразумлял саддукеев: Несте ли чли (говорит Он им), что сотвори Давид, егда взалка сам и сущии с ним? Како вниде в храм Божий и хлебы предложения снеде, их же недостойно бе ему ясти, ни сущим с ним, токмо иереем единым? Или несте чли в законе, яко священники в субботы в церкви субботу сквернят (нарушают) и не повинни суть (Мф.12:3–5)? Видя, что фарисеи, а под их влиянием большинство народа иудейского, полагают все благочестие в исполнении внешних обрядов и предписаний закона и оставляют главное, существенное в законе, он, желая исправить такое односторонее понимание требований закона, неоднократно приводил, к вразумлению народа, известное изречение пророка Осии: милости хощу, а не жертвы (Мф.9:13; Мф.12:7, Пс.6:6). Далее, заметив бесчиние в храме, Господь, для вразумления продающих и покупающих в церкви, опять обращается к Писанию: несть ли писано, яко храм мой храм молитвы наречется всем языком? Вы же сотвористе его вертеп разбойником (Мк.11:17; Мф.21:13; Лк.19:48; Ис.56:7. Иер.7:11). Приступили к Нему фарисеи, и спрашивают Его: можно-ли по всякой вине разводиться человеку со своей женой? Он в ответ говорит им: несте ли чли, яко сотворивый искони, мужеский пол и женский сотворил я есть?...(Мф.19:4). К Писанию обращается Господь, когда хочет дать понятие фарисеям о Христе Мессии, которого фарисеи называли сыном Давидовым (Мф.22:43–45). Предложив притчу иудеям о делателях в винограднике, убивших посланных к ним рабов, а затем и сына владетеля виноградника, Он, желая довести их до уразумения смысла притчи, говорит им: несте ли чли николиже в писаниих: камень, егоже небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла? От Господа бысть сей, и есть дивно во очию вашею (Мф.26:46. Пс.117:22–23. Ис.28:16). И в беседах с учениками Господь часто приводит слова Писания (Мф.26:24); явившись по воскресении двум ученикам, шедшим в Еммаус Он укоряет их в том, что они мало внимательны к тому, что сказано в Писании: О несмысленная и косная сердцем, еже веровати о всех, яже глаголоша пророцы (говорит Он им)! Не сия ли подобаше пострадати Христу и вниити в славу свою? И начен от Моисея и от всех пророк, сказаше има от всех писаний, яже о Нем (Лк.24:25–27). Явившись в другой раз всем ученикам, Он напоминает им то, что говорил им, когда еще был с ними, что подобает скончатися всем написанным в законе Моисеове и пророцех и псалмех о Мне (Лк.24:44).

Но не одно частое обращение к Писанию в речах Господа Иисуса Христа, долженствующих служить для нас руководительными образцами, при разъяснении вопросов веры и жизни христианской, должно обращать на себя наше внимание. Пользуясь буквой Писания, Господь не довольствовался одним внешним указанием её. Он в то же самое время вводил своих слушателей или учеников в дух Писания, выставлял существенное в нем и доводил тех, к кому обращался, до уразумения более глубокого смысла, заключающегося в том или другом месте Писания. Были в его время буквалисты-схоластики, почивавшие на законе, хвалившиеся знанием того, сколько раз в библии или какой-либо книге Писания повторяется та или другая буква, злоупотреблявшие буквой Писания и подтверждавшие ей разные наслоения преданий, вводимых ими в круг заповедей Божиих. Господь обличал таких учителей, хотя почивавших на законе, на не разумевших духа его, и прямо называл их неведущими Писания, ни силы Божией (Мф.22:29). Уже в первой Его нагорной беседе Его слово всецело направлено к тому, чтобы ввести слушателей через букву Писания к более глубокому пониманию его и к уразумению духа его, возвышая и расширяя те требования, какие даны буквой закона. Не раз Он, далее, в нескольких словах, для вразумления слушателей, указывал сущность закона и пророков, то есть, всего священного Писания (Мф.22:37–40; Мф.7:12). В сию обою заповедию (о любви к Богу и ближнему) весь закон и пророцы вият. Вся, елика аще хощете, да творят вам человецы, тако и вы творите им: се бо есть закон и пророцы. Указывая существенное в законе и пророках, Господь через это возжигал свет в простом разумении, приступающем к слову Божию с ясным желанием назидания. После такого руководственного указания яснее становилось людям все то, что они встречают на страницах библии или слышат из уст разных учителей. После уразумения сущности дробные частности более или менее будут понятны для них.

Замечательны и знаменательны те обороты речи, в каких Господь приводил слова Писания. Желая дать разъяснение вопроса или подтверждение того или другого положения, Он; часто пользуется такой формой: несте ли чли в законе или писаниях? (Мф.21:46; Мф.19:4; Мф.12:3–5; Мф.22:31). В законе что написано есть? Како чтеши? (Лк.10:26). Такое обращение прежде всего свидетельствует о том, что Господь предполагал известным народу иудейскому все, что дано ему и написано в Откровении Божием, что и должно быть в силу важности слова Божия. Такое же знакомство должно бы быть и у христианского народа, которому дано Евангелие, и для которого должно быть в высшей степени ценно все, что Богу угодно было сообщить людям, для их просвещения и нравственного исправления. Далее, такое обращение указывает на то, что Господь видел и других научал видеть в слове Божием высшее решение всех вопросов и недоумений, какие могут занимать и беспокоить душу нашу, и к нему Он отсылал всех, ищущих для себя света истины и не ложного руководства в знании и практической жизни, – и это должно быть внушительным уроком для всех нас, в особенности для тех, кто, по званию служителей церкви, обязан вести пасомых путем спасения и направлять к достижению высшего блага.

Нашими руководителями в способе проповедничества могут быть святые отцы – проповедники. У них мы должны учиться тому, как нам проповедовать, и какой характер давать своему проповедному слову. В своих проповедях святые отцы первее всего являются истолкователями священного Писания, и дух Евангелия, дух божественного Писания проникает и оживляет их слово. Когда они говорят и не на тексты Писания, перед их взором стоит авторитет откровенного слова Божия, высший всякого другого авторитета, и к нему обращаются они всякий раз, когда хотят утвердить и укрепить свое рассуждение, и дать ему силу убеждения. Читая их проповеди, вы видите и чувствуете, что не дух мира руководит ими и движет их мысль и сердце, а дух, иже от Бога (1Кор.2:12). И если мы, изъясняя и сообщая народу учение веры, часто обращаемся к святым отцам, и свидетельствами, заимствуемыми из их Писаний, уснащаем свое слово, мы тем самым как бы уловляем черты, какие должны быть выдерживаемы в характере церковного слова; потому что, кроме библейских писателей, святые отцы наиболее других исполнены духа Божия, и слово их дышит святыней веры и благочестия, чем они сильно действовали на сердца своих слушателей. Впрочем, не от внешних заимствований из отеческих писаний зависит соблюдение в проповеди отеческого, церковно-библейского духа, хотя и они могут иметь в этом случае некоторое значение. Гораздо важнее внутреннее сродство духа проповедника с тем духом, каким проникнуты писания святых отцов. А это сродство приобретается, когда проповедник питает себя их творениями, и в них ищет руководственных указаний для себя. Чем более знакомится он с ними, тем более может усвоиться им тот характер и тон, каким отличаются они, и какой желателен в церковной проповеди.

В иных проповедях, претендующих на современность, весьма редко встречаются библейские выражения, и проповедники, желающие приноравливаться ко вкусу и настроению современной интеллигенции, обращаются к библии как бы нехотя. Они как будто боятся проронить текст, опасаясь, как бы этот текст не уронил достоинства их проповеди и их резонерства, в глазах людей, утерявших дух церковный, и привыкших в своей мысли руководиться не верой, а светской мудростью, почерпаной из журналов, не имеющих ничего родственного с христианством. Претит благочестивому слуху такое нарушение церковного приличия. Конечно, и при этом такая речь может заключать и раскрывать доброе, христианское учение, может найти в ней выражение сильная мысль, желающая доставить назидание слушателям, и преступления не совершает тот, кто говорит с церковной кафедры, вводя в свою речь элементы рациональный, светский и заслоняя им элемент священно-церковный. Преступления не совершает такой; но соблюдает ли он при этом то, что требуется от него церковным приличием, – святостью места и немирской, божественной силой того слова и учения, которое поручено ему передавать и сообщать народу? В священной одежде выходит на кафедру проповедник: хорошо-ли, прилично-ли ему в этой одежде говорить так, как говорит какой-либо светский писатель в журнальной статье?

Иные из проповедников свое редкое обращение к библии думают оправдать ссылкой на то, что библия в глазах наших современников, принадлежащих к так называемой интеллигенции, не имеет того авторитета, каким пользовалась прежде, и что доказательства из библии неубедительны для людей нашего просвещения, разошедшегося с верой. – В мире христианском, где должна быть твердая вера в Откровение, и в церкви, где читается для назидания верующих слово Божие, не должно бы быть подобных отговорок. А если они и имеют некоторую долю фактической правды, то и тогда не могут быть извинением для проповедника, пренебрегающего библейскими доказательствами. Для него самого библия должна иметь значение первостепенной важности, и он должен выше всего ценить эту книгу книг, с которой не может идти в сравнение ничто, написанное рукою человеческой, под воздействием естественного разума. Если есть и замечается неуважение или только недостаточное уважение к библии, проповеднику не приспособляться нужно к этому неуважению, а напротив следует со всей силой показывать свое благоговение перед этой святою книгой, от Бога нам данной, и своим примером внушать другим признание её высокого достоинства. Притом неуважение к библейскому слову происходит больше от малого знакомства с ним: раскройте эту божественную книгу перед людьми, которые, может быть, ни разу не раскрывали её, представляйте из неё умелой рукой сокровища знания и божественной мудрости, и побеждено будет ничем не оправдываемое невнимание к ней. Нам припоминается давно когда-то читанный поучительный рассказ, заимствованный из французской литературы. Один невер, никогда не раскрывавший библии, во время путешествия должен был остановиться в провинциальной глуши на одном постоялом дворе или в бедной хижине простолюдина. Коротая время в невзрачной хижине, он увидал на столе маленькую замасленную книгу, и перелистывая ее, заинтересовался ею, и познакомившись с её содержанием, захотел непременно приобресть ее. Он просил хозяина хижины уступить ему эту книгу, и предложил ему за нее ценную золотую монету, сказав при этом, что он много книг читал, а такой хорошей не встречал. А эта книга была Евангелие. Случайно раскрыл эту книгу невер, и она сразу поразила его высотой и достоинством своего содержания, и он готов был дать за нее какую угодно цену.

В речи о характере проповедей, когда первой отличительной чертой его мы выставляем библеизм и церковность, сам собой возникает вопрос о том, как, в каком тексте, – русском или церковно-славянском нужно приводить слова Господа и вообще изречения, заимствуемые из священного Писания. Современная проповедническая практика настоятельно ставит на очередь этот вопрос людям, интересующимся делом проповедничества, и нам следует на нем остановиться. Многие, и уважаемые и высоко-авторитетные люди, в последнее время русский текст предпочитают церковно-славянскому, и им пользуются, приводя тексты священного Писания, и это не только тогда, когда место из священного Писания является не вполне вразумительным для немудрого слушателя, но и тогда, когда это не вызывается нуждой, когда церковно-славянский текст совершенно ясен, без переложения его на русское наречие. А иные даже считают это совершенно необходимым, и стараются доказывать, что употребление в проповеди церковно-славянского языка, при приведении библейских мест, совершенно неуместно, противно самому понятию проповеди, как народной и современной формы слова Божия. Мы встретили в одной книге, посвященной уяснению некоторых вопросов гомилетики, такое выражение: „Говорить в проповеди русскому народу на славянском языке и даже приводить на этом языке хотя бы только изречения священного Писания – это значит давать слушателям камень вместо хлеба (едва-ли уместно приведенное здесь библейское сравнение) и вносить мрак в то, что есть средство религиозного просвещения, для многих русских единственное. Русский народ (будто) славянского языка не понимает“⁸⁰.

Мы держимся совершенно противоположного мнения, и считаем употребление церковно-славянского языка в проповеди, при приведении текстов священного Писания, не только уместным, и не только предпочитаем употребление его в проповеди при текстах священного Писания употреблению русского перевода, но даже считаем церковно-славянский текст в этом случае наиболее приличным и даже необходимым. Этого требует то благоговейное уважение, какое мы должны всегда иметь и питать к слову Божию. Божественное слово нужно отличать и внешним образом от нашего обычного слова или говора. Церковно-богослужебный язык для него то же самое, что священное облачение для служителя церкви, совершающего то или другое священнодействие. Было бы странно и послужило бы явным нарушением церковного приличия, если бы кто-либо дерзнул совершать богослужение в простом, не церковном костюме. Не то же ли нарушение церковного приличия происходит тогда, когда с библейского слова в церковной проповеди мы снимаем священное облачение церковно-богослужебного языка и передаем его в том наречии, каким ведем свои домашние беседы? Когда божественное, библейское слово мы передаем обычным говором или тем языком, каким выражаем свои мысли, мы через это как бы равняем его со своими собственными умствованиями, и слушателю нашему не сразу можно отличить, что наше, а что Божие. Но вы приведете текст в священном облачении церковно-богослужебного языка, тотчас же всем будет видно, что это не простое наше слово, а слово, отмеченное высшим божественным характером. Мы же обыкновенно отличаем в своих рукописных сочинениях библейские тексты от наших речей и рассуждений, подчеркивая их, а в печати употребляя для них особый курсивный шрифт. Церковно-славянское облачение для библейского текста, служа к отличению его от нашего простого рассуждения и к возвышению его над нашим обыденным словом, вместе с тем служит выражением нашего благоговения к нему, какое подобает иметь к божественному слову пастырям церкви и проповедникам. И народ наш, привыкший слушать слово Божие при богослужении на церковно-славянском языке, питает особенное благоговение к нему именно в этом священном облачении, и мы полагаем, что лучшая, благочестивая часть его, преданная церкви, если не оскорбится прямо, когда будет слушать в церкви библейские тексты в обыкновенной русской речи, то несомненно почувствует нечто режущее его слух, от простого, бесцеремонного отношения к чтимой святыне. И не даст ли это нашим раскольникам, держащимся старых преданий, повода обвинять нашу церковь в уклонении её на такой путь, который ведет к омирщению духа, каким руководятся её члены? И нам приходилось слышать подобные нарекания; – и опасения, нами высказываемые, – не наша выдумка. В особенности мало мирится благочестивый слух, когда приводят не на церковно-богослужебном языке, а на русском наречии, слова Господа Иисуса Христа. Простому невзыскательному разумению христианина понятно, как приличнее сказать: жено, что плачеши? кого ищеши (Ин.20:15) или: женщина, что ты плачешь? кого ищешь? А между тем, по приведенному нами мнению, приведший эти слова Господа по церковно-славянски подает народу камень, а передавший их по-русски подает хлеб. Говорят, что народ наш не понимает славянского языка, и потому ему необходимо передавать библейские тексты в русском наречии, Мы не можем принимать этого положения во всей его силе. Наш народ, напротив, любит церковно-славянский язык и понимает его. К нему он привыкает в церкви, постоянно слыша на нем молитвы и песнопения, и в прежнее время со славянской грамоты начиналось его учение, и первыми книгами, какие наиболее были в его употреблении, служили часослов и псалтирь, и ныне он с охотой слушает жития святых на славянском языке из Четьих-Миней святого Димитрия ростовского. Мы обращаемся к главнейшей священной книге – Евангелию, и нам кажется, в ней нет ничего, что в славянском тексте было бы непонятно не только для мало-мальски образованного человека, но и для всякого и неученого, малограмотного христианина. Не спорим: есть места в священном Писании неудобовразумительные в славянском тексте. Для таких неудобовразумительных мест, конечно, по требованию нужды, для облегчения их понимания, можно допускать русский текст. Но таких мест сравнительно не так много. И в этом случае для соблюдения церковного приличия, можно бы сначала привести славянский текст, а потом уяснить его, переложив его на русское наречие, и это последнее переложение будет иметь значение перифраза или толкования, вызываемого неясностью славянского текста. Встречаются неудобовразумительные места в священном Писании, на каком бы языке ни приводить их, как свидетельствует св. апостол Петр, который говорит, что в посланиях апостола Павла суть неудобь разумна некая (2Пет.3:16). Когда проповеднику приходится приводить такие места, его непременный долг дать им надлежащее объяснение. Пусть таким же объяснением сопровождается и славянский текст того или другого библейского места, когда, по разумению проповедника, смысл его для многих может показаться темным.

Церковно-славянский текст, по выражению автора книги: „По вопросам гомилетики“, камень, который предлагают народу, вместо хлеба, проповедники, приводящие на нем библейские места, а русский текст – это хлеб, который должен быть предлагаем народу, и который один может быть удобоприемлем и понятен для него. Чтобы быть последовательным, автор, пожалуй, станет требовать замены русским языком церковно-славянского языка и при совершении богослужения. Ведь руководствуясь его логикой, мы должны сказать, что церковь, предлагая при богослужении молитвы и песнопения на славянском языке, подает народу камень вместо хлеба; так как, по его мнению, славянский язык не понятен для народа, – не понятен как в проповеди, так равно и в богослужебных молитвах и песнопениях. Но если бы кем-либо предпринято было изменение церковно-богослужебного языка и предписано было совершение богослужения на русском языке, на который переложены бы были наши богослужебные книги, – то от этого произошло бы в том народе, для которого бы это делалось, большее смущение, чем какое было во времена Никона, при исправлении церковно-богослужебных книг. Нет, повторим мы, наш православный народ любит церковно-славянский язык, и вы будете говорить и действовать не в его духе, когда будете предлагать ему божественное слово обыденным языком, а не в облачении церковно-богослужебного текста.

В подтверждение нашего мнения мы можем привести исторические справки. Есть свидетельства, записанные в истории, из которых видно, что текст Писания, освященный церковным употреблением, всегда пользовался особенным уважением у народа, и что благочестивый слух многих оскорблялся, когда священные слова, взятые из библии, произносились перед народом с церковной кафедры не в той форме и не в той оболочке, в какой они привыкли слышать его в церкви. Раз епископ Трифиллий осмелился изменить в тексте Евангелия: возьми одр свой слово τὴν κλίνην и заместить его другим словом, которое казалось ему благозвучнее. Спиридон, епископ кипрский, в присутствии многих епископов и в виду всего народа с сильным укором обратился к Трифиллию за такое самоволие. „Ужели ты, сказал Спиридон, лучше того, кто сказал: τὴν κλίνην, когда стыдишься пользоваться его словами“⁸¹? И блаж. Августин сообщает в письме к Иерониму об одном епископе в Африке, что, когда он прочитал место из пророка Ионы не так, как оно читалось в тексте, тогда употреблявшемся в церкви, то подвергался опасности от негодования возбужденного народа, оскорбленного изменением текста, и едва не прогнан был с кафедры, и был бы прогнан, если бы не обещал впредь быть осторожнее и не позволять себе отступлений от принятого в церкви текста священных книг⁸².

Против нас или против нашего мнения выставляют современные авторитеты, которыми защищают новый обычай приводить тексты в проповедях на русском языке. Но мы, со своей стороны, этим современным авторитетам можем противопоставить другие авторитеты более значительные, которые неодобрительно относятся к этому обычаю. Покойный митрополит московский Филарет более других содействовал переводу священного Писания на русский язык, но не смотря на это, он для церковной проповеди считал неудобным и неприличным употребление этого русского перевода, при приведении библейских текстов. „В церковных поучениях (говорит он) тексты священного Писания должны быть приводимы по существующему славенскому переводу. Такое приведение может сопровождаться изложением текста на русском наречии, если то нужно по свойству текста, или по степени образования слушателей“⁸³.

Заслуживает еще внимания мнение о значении церковно-славянского и русского текста нового Завета и вообще библии Ильминского, известного деятеля по образованию инородцев, заботившегося о переводе священного Писания на инородческий язык. Славянский текст библии он решительно предпочитает русскому, и по свидетельству Листовского⁸⁴, в письме к К. П. Победоносцеву, выражал глубокое сожаление о том, что „у нас в духовенство всосалось пренебрежение к славянщине; готовы все по боку. Поэтому-то мне еще сильнее и настоятельнее желательно напечатать редакцию Четвероевангелия (на древне-славянском языке); авось хоть этой искрой затлеется угасающее чувство родного славянского и православного нашего дела“. Он указывал на одну статью журнала „Вера и разум“, где приведено рассуждение протестанта, лучше многих из нас понимающего значение церковности для России. „Самая опасная для русской церкви сила – это новый Завет на русском языке (представляет тот протестант). С того времени, как дозволено распространение этой книги, борьба церкви против разлагающего движения делается с каждым годом тяжелее, и если ей не удастся это, то всякое внешнее давление на отдельных личностей и их религиозные отправления останутся напрасными“... Из вышеприведенной выписки (делает замечание Ильминский) становится понятным: почему иностранные миссионеры с такой настойчивостью распространяют русский перевод библии и нового Завета; трудно-де понять, с какой стати мы, русские, так усердно содействуем их видам. Если православные миряне, пленяясь, благодаря ясному русскому изложению, содержанием Евангелии и вообще библии, принимают русский перевод и бросают текст славянский, то они порвали уже связь с православной церковностью“⁸⁵.

После всех наших указаний, мы выставляем такое общее правило касательно того, на каком языке нужно приводить тексты священного Писания в проповедях, предписываемое церковным приличием: слова Господа Иисуса Христа и все заглавные тексты, ставимые в начале проповеди, непременно и обязательно нужно приводить на языке церковно-богослужебном. Если не обязательно, то в высшей степени желательно, для соблюдения церковного приличия, чтобы и прочие места Писания, к каким проповедник обращается при развитии темы своей проповеди, тоже приводимы были на языке церковно-славянском. Исключение может быть допускаемо только тогда, когда место Писания в славянском переводе может показаться мало вразумительтельным для слушателей. Но и в этом случае лучше привести церковно-славянский текст, а потом, как наставляет московский митрополит Филарет, сопроводить его, для уяснения его, приведением его на русском наречии.

Особые требования, в силу церковно-библейского характера, какой должен быть соблюдаем в проповеди, должны быть предъявлены по отношению к внешнему изложению проповеди вообще. Конечно, проповедник должен говорить чистым и правильным языком, которым говорят и пишут в современном образованном обществе. Здесь мы не должны допускать нарушения обще-литературной чистоты речи. Но это далеко не все, выполнения чего требуется от проповедника. Язык проповеднический должен иметь свои специфические особенности, которые оттеняют и отличают его от того языка, каким пишутся светские сочинения и журнальные статьи. Не наша только гомилетика, но и иностранные, язык церковной кафедры отличают от обще-литературного языка, и отличительной чертой языка церковной кафедры считают библеизм или священную важность речи. Этого требует, во-первых, свойство тех предметов, о которых говорит проповедник. Эти предметы – предметы высокие, заимствуемые из божественного учения, внушающие к себе у верующего благоговение. Можно ли говорить о них таким хлестким, развязным языком, каким пишутся газетные фельетоны! Уместны ли здесь какие-либо шутки, побасенки, анекдоты сомнительного качества, нечистоплотные сравнения? Допустима ли на церковной кафедре такая распущенность речи, какой, нисколько не стесняясь, рассыпается иной светский писатель? Строгости, особенной выдержанности и священной важности языка требует от проповедника, во-вторых, высота цели, какую он должен преследовать, далее святость того места, именно храма Божия, в котором он выступает со словом назидания и, наконец, самое служение его, как посланника Господа Иисуса Христа, повелевшего апостолам, а в лице их всем преемникам их служения – пастырям церкви учить народы блюсти все, что заповедал Он. Проповедник должен всегда чувствовать и сознавать, что он не мирской, не светский учитель, а учитель церковный, возвещающий не свое учение, не свои умствования, а веру, данную свыше и хранимую в церкви, и выступающий со словом назидания, во имя Божие, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, как обыкновенно говорится ныне перед началом каждой проповеди. Как же проповедовать во имя Божие, и в то же время дозволять себе несдержанную вольность и распущенность языка, ставящую проповедь в ряд с какой-либо неопрятной журнальной статьей? Жибер, один из лучших гомилетов французских, для церковной кафедры находит наиболее приличным стиль возвышенный и советует проповедникам ставить образцом для себя пророков. Пророки (говорит он), при всем различии, какое замечается между ними, все равно возвышены; потому что все говорят от имени Божия, все возвещают великие истины, и все имеют в виду устрашить, тронуть, обратить. В их писаниях должно учиться тому истинному стилю, который наиболее отвечает требованиям церковной кафедры и характеру проповедника⁸⁶.

Когда мы говорим, что проповеди наиболее приличен стиль возвышенный, могут подумать, что мы рекомендуем проповедникам стиль напыщенный, уклоняющийся от простоты речи, и могут заметить нам, что наиболее нужна для проповеди удобопонятность речи, чему наиболее содействует простота и ясность выражения. Но истинная высота стиля не нуждается в каких-либо искусственных прикрасах: она вполне может быть соединяема с простотой речи, только чуждой всякой тривиальности, и даже требует такой простоты речи, чистой и ясной. Поучительным образцом для нас в этом отношении должны служить речи Господа Иисуса Христа, записанные в Евангелии. „Обратите внимание (говорит Фенелон) на речи Господа Иисуса Христа: в них Он и прост, и вместе возвышен. Трудно, даже прямо невозможно, указать какого-либо проповедника, который бы в своих речах, изготовленных со всевозможной тщательностью, мог говорить так просто и возвышенно, как Господь Иисус Христос“⁸⁷. И слово апостолов отличается простотой, но с этой простотой сохраняется благородство и особая возвышенность речи. Все у них просто, и вместе живо и трогательно. Не внешняя оболочка дает возвышенный характер речи, а то настроение, благоговейное и святое, в каком должен быть проповедник, излагающий и изъясняющий народу слово Божие или высокое учение веры.

Характерную и, отличительную черту, проповеднического языка гомилеты отмечают именем библеизма, и в этом библеизме языка видят особенное достоинство проповеднического выражения не только наши и римско-католические гомилетики, но и протестантские, свободнее относящиеся к требованиям церковности, чем православные и римско-католики. Прекрасное объяснение этого слова или указываемого им свойства проповеднического языка дает Жибер в своей, уже цитированной нами, книге „О христианском красноречии“⁸⁸. „Название („библеизм языка“) означает то, что проповедник свой язык, образ своего выражения должен стараться приближать к священному языку библии. Священное Писание и творения отцов, питавшихся духом библии, должны быть для него главным источником, откуда он может черпать выражения, обороты, образы и сравнения. От этого заимствования библейских и отеческих оборотов и выражений язык проповедника получает священную важность, которая не остается без доброго действия на сердце слушателя. Чувствуется какая-то особенная благодать, особенное и таинственное помазание в этом языке, который напоминает собой язык библии, и никакой другой язык не может произвести в храме Божием такого впечатления на сердце слушателя, как этот язык, отмеченный печатью божественного помазания. Да и можно-ли говорить о предметах христианских, забывая или умалчивая о том, как говорил о них Господь Иисус Христос? Можно ли говорить о предметах божественных не так, как говорили о них богодухновенные писатели? Не будет ли это святотатством снимать с этих священных предметов ту одежду, какую они имеют в Откровении, и представлять их народу в новой одежде, отличной от одежды библейской? Иисус Христос представлял истину под образами, какие находил нужным употребить Его божественный дух, и к каким с благоговением относились лучшие представители веков и народов, – а проповедник хочет представлять их иначе, как бы думая, что его образ представления и выражения будет лучше! Никто не знал и не знает так сердца человеческого, как Господь Иисус Христос, и никто лучше Его не мог приближать к пониманию народа великие и священные истины. Евангелие – великая руководственная книга для проповедника даже по отношению к образу изложения мыслей: ни одно слово, и ни один слог, ничто, вышедшее из божественных уст Господа, не должно ускользать от его внимания, и он должен углубляться в эту божественную книгу и научаться из неё“.

Другой гомилет (Теремин), которого руководство „Die Beredsamkeit eine Tugend, oder Grundlinien einen systematischen Rhetorik“ включено в состав издания „Библиотеки богословских классиков“, предпринятого протестантскими богословами, как лучшее сочинение по гомилетике, – выставляет на вид то, что в церковном красноречии не все сделано, если язык проповеди ничем не отличается от языка образованного общества, но что здесь, соответственно особому роду духовного красноречия, уместен, и даже необходим особый язык, – именно библейский. „Если библейские образы и выражения вплетаются в изложение не для пополнения пустого пространства, но употребляются к месту, с сохранением их достоинства и силы, тогда они являются в высшей степени соразмерным и самым действительным средством к возбуждению священного эффекта. Язык библии никогда не стареется, и он предлагает многие знаменательные выражения для означения разнообразных состояний души и жизни, из которых иные вошли в язык обыденной жизни и являются в виде народных общеупотребительных присловий. Великое преимущество библейского языка состоит еще в том, что в нем выражения одинаково служат и разуму и чувству, а не отдельно иное для разума, другое для чувства, как в человеческих представлениях. Библейское слово как бы луч, дающий свет и теплоту, из ума проникающий в сердце: если какое слово, то именно библейское может согревать и воспламенять всего человека“⁸⁹.

В нашем светском обществе есть немало ревнителей чистоты русского литературного языка, которые неблагоприятно смотрят на особенности, замечаемые в языке церковной кафедры, отмеченные печатью библеизма. Иные из них, представляя исковерканные карикатурные образцы речи, якобы церковно-проповеднической, приправленные славянщиной, подвергают ее издевательству. Они хотели бы сгладить все особенности языка проповеднического, хотели бы изгнать из него все славянские элементы, которые сами собою вторгаются в речь, посвященную церковно-религиозным предметам. Зачем, говорят, проповедникам уклоняться от общелитературного языка? Пусть каждый из них говорит и пишет так, как говорят и пишут светские писатели. И находятся проповедники, которые, волей или неволей, подчиняются этому мнению, стараясь приравнивать свою речь к обыкновенному языку светских сочинений, избегая церковно-славянских выражений, и вместо них пересыпая свою речь иностранными словами, какими пестреет, часто совершенно без нужды, язык светских писателей. По нашему мнению, иностранные слова, часто непонятные для простых слушателей или читателей, гораздо более вредят чистоте русской речи, чем идиотизмы славянского языка, которые более родственны нашему русскому языку, чем иностранные слова и выражения, насильственно и незаконно вводимые в лексический состав русского языка. Нам, проповедникам, нет нужды подчиняться вкусу или, точнее, безвкусию светских критиков, заявляющих свои притязательные требования по отношению к характеру речи проповеднической, а нужно сохранять свое достоинство и в способе выражения или во внешней оболочке своих мыслей. Амфитеатров совершенно справедливо говорит, что „употребление выражений, взятых из церковно-славянского языка легко можно согласить с духом и чистотой современного, отечественного языка: он не противоречит ни аналогическим, ни идиолектическим свойствам нашего отечественного языка; потому что взаимный союз родства между ними заключен еще в древние времена и укреплен веками... Весьма много слов из языка церковно-библейского уже давно перешло и доселе переходит в народ, без ведома грамматиков и филологов, и сии слова получили здесь непобедимое право гражданства“. Развивая далее свою мысль, Амфитеатров замечает, и мы совершенно согласны с тем, что „переводимый в народ, язык церковно-библейский может языку отечественному сообщать особенное величие, естественность и богатство“⁹⁰. Печать библеизма и церковности, заметная в языке проповедника, отнюдь не портит его речи, а придает ей особенную силу и красоту, так приличную в церковном слове, и приятно воспринимаемую благочестивым слухом.

По Амфитеатрову, слова библейские необходимо должны встречаться в проповеди, как первооснования слога проповеднического, по самому свойству тех предметов, о которых говорится в церковной кафедре, и они необходимо встречаются во всякой благочестивой беседе. Для проповеди эти своего рода технические слова, соответствующие техническим словам какой-либо науки, без которых не может обойтись она, и приличие церковное давно узаконило их, как слова: благодать, грехопадение, похоть плоти, таинство и т. под. Мы не думаем, чтобы кто-нибудь стал спорить против того, что в проповеди приличнее сказать: чело, чем лоб, ланиты, чем щеки, одр болезни, чем постель, рамена, чем плечи, уста, чем рот. „Что было бы, например, (говорит Амфитеатров), если бы мы, подражая языку светскому, вздумали священное слово благодать заменять светскими грациями, харитами, прелестями? Что же была бы за речь, когда бы мы стали вместо Господь Иисус говорит господин Иисус, вместо владыка употреблять боярин, вместо ах, братие – ах, братцы, вместо самоумерщвление – самоубийство, вместо крещение – купание, вместо таинство – секрет, вместо чудо – диковинка, вместо песнь – песня, когда бы гортань заменили горлом или глоткой, жезл – палкой, меч – шпагой и т. д. и т. д.⁹¹ Нам раз пришлось быть свидетелем такой неожиданной выходки проповедника: выступает в храме на кафедру в священном облачении человек, очевидно бьющий на современность и желающий угождать светскому вкусу, говорит: во имя Отца и Сына и Святаго Духа, и тотчас же после этих слов делает такое обращение к слушателям: милостивые государыни и милостивые государи! Такие слова, с апломбом произнесенные с церковной кафедры, у многих слушателей возбудили смех, а у других горькое сожаление о грубой бестактности проповедника, служащей выражением крайнего неприличия. Но нашлись люди (и мы потому только упоминаем об этой странности, допущенной проповедником), которые говорили, что в таком обращении, хотя бы с церковной кафедры, нет ничего странного и неприличного. От чего де не допустить в церковной речи того, что принято в образованном светском обществе, и что узаконено лучшими светскими ораторами?... Мы считаем излишним доказывать всю неосновательность подобного мнения и все неприличие введения таких светских замашек в церковную проповедь. Так очевидна для всякого, не потерявшего совершенно церковного духа, нелепость подобных светских обращений. Но критики, нападающие на обособленность проповеднического языка, пожалуй, могут довести иных проповедников, желающих быть модными, до того, что они к своим слушателям станут обращаться, вместо принятого в проповедническом языке слова: братие, со словами: милостивые государыни и милостивые государи, как принято у светских ораторов.

Другое коренное свойство, каким должна отличаться проповедь, – популярность проповеди.

Говорить популярно значит говорить или излагать учение народу полным открытым словом, для всех доступным и удобоприемлемым. Понятна необходимость такого свойства речи проповеднической. Церковный учитель предлагает народу сокровище божественной истины, – предлагает с тем, чтобы народ воспринял его и воспользовался им. Было бы противно цели и назначению проповеди, если бы назидание, в ней предлагаемое, сообщаемо было народу в таком виде, что он затруднялся бы принять и понять его во всей целости. Было бы далее со стороны проповедника признаком невнимания к народу, пожалуй, несколько обидного для него, если бы проповедник в своей речи, обращенной к народу, не сообразовался со степенью восприемлемоети слушателей. Если малейшая частная тень заслоняет перед взором народа то, что хочет дать или сообщить ему проповедник, – это уже недостаток проповеди, и нарушение коренного требования, обращаемого к проповеднику.

Проповедник возвещает или должен возвещать народу учение евангельское. Отличительное свойство этого учения то, что оно учение всенародное, всем данное, общегодное. Господь повелел апостолам: шедше научите вся языки (Мф.28:19). Посылая дванадесять апостолов на проповедь, Он говорил им: еже глаголю вам во тме, рцыте во свете, и еже во уши слышите, проповедите на кровех (Мф.10:27). Речь во свете, передающая сказанное во тьме, и проповедь, возглашающая на кровех слышанное дома в уединении, заповеданная апостолам, а в лице их и всем последующим служителям церковного слова, есть именно речь популярная, всем понятная, для всех удобоприемлемая. Словами, выше приведенными, Господь всем провозвестникам Евангелия внушает обязательно так передавать учение, им порученное, чтобы каждый из народа всецело мог воспринять его.

Популярность, таким образом, сколько желательное, столько и необходимое свойство проповеди. Между тем на практике, в действительности, полная совершенная популярность встречается весьма редко, и её часто мы не находим в произведениях самых выдающихся проповедников. Общегодная, для всех данная, христианская истина, прежде чем излиться в слове проповедника, проходит через горнило его сознания, и он передает ее в такой форме, какую образует и дает ей работа его мысли. И вот часто эта форма, сплетенная работой мысли проповедника для передачи народу истины евангельской, не дает ей надлежащего света, и заслоняет ее так, что для многих из слушателей она не является вполне ясною, и не воспринимается ими во всей целости, а иногда проносится мимо ушей их. Жибер в своей прекрасной книге „Христианское красноречие в идее и практике“⁹², выставляя популярность изложения, как одно из необходимых качеств проповеди, с сожалением говорит о том, что этого качества нет в проповедях большинства проповедников, даже самых отличных, пользующихся наибольшей репутацией. „Они говорят вещи всегда разумные, всегда христианские, и излагают их языком чистым, изящным, благородным и возвышенным. Чего же недостает им? Недостает того, чтобы они говорили популярно... Проповедник имеет перед собой многочисленную аудиторию; его в молчании слушает, можно сказать, весь мир, то есть, лица всяких возрастов, званий, состояний и степеней образования, и образованные между ними составляют меньшинство. Между тем многие думают об этих образованных, и их вкусу и запросам хотят удовлетворять, когда составляют свои проповеди. Но тот не приобретет репутации великого проповедника, кто хочет говорить для людей образованных и ученых. Ученые и образованные не составляют большинства, а необходимо говорить большинству, – всему народу, чтобы заслужить у него титло великого оратора“.

Что же должен соблюдать проповедник, во исполнение закона популярности?

Требования закона популярности очень широкие. Часто ограничивают эти требования одними свойствами языкового изложения. Но такое узкое понимание закона популярности не отвечает существу дела. Требования закона популярности касаются: 1) содержании проповеди, 2) образа представления и раскрытия мысли и наконец 3) языкового изложения.

Содержанием проповеди служит евангельская или христианская истина, понимаемая во всей её широте. Эта евангельская истина, составляющая предмет проповеднических изложений или речей, обладает совершенной прозрачностью, и ясна не только для образованного человека, но даже и для младенческого, мало развитого ума. Такой она является в устах божественного Учителя Господа Иисуса Христа, Который должен служить для нас образцом в деле исполнения учительского долга. Учение, Им преподаваемое народам, при всем своем величии и высоте, для всех понятно, для всех впечатлительно, и нет в нем никакой тени, возбуждающей сомнение или затрудняющей понимание. Берите из этой сокровищницы то, что прямо открывается перед вашими глазами, но не утруждайте себя изысканием каких-либо особых утонченных тем, с целью заинтересовать людей более или менее образованных.

Один может быть верный указатель того, что лучше всего, сообразуясь с законом популярности, выбирать для назидания народа из широкой и многообъемлющей истины христианской, – это точное знание нужд и духовных потребностей народа, и безошибочное представление его религиозно-нравственного состояния. Разъясняйте народу то из христианского учения, что мало знакомо ему, или что неправильно понимается им. Направляйте свое слово против тех недостатков, какие замечаете в среде, окружающей вас. Если этой среде угрожают какие-либо заблуждения, идущие от внешних, или уже вторгаются в нее и омрачают её религиозное сознание, – непременный долг проповедника предохранять от этих заблуждений паству, для которой проповедник является учителем и руководителем, и рассеивать ложь, затемняющую умы верующих.

Иные из проповедников не хотят довольствоваться простым учением о предметах веры, а ищут новых материй для своих поучений; потому что (говорят) избитые, всем известные, вещи, излагаемые заурядным образом, не интересно слушать, и проповедь такого рода не производит впечатления на слушателей. Но проповедь говорится не для того, чтобы доставить услаждение тому ила другому из слушателей и удовлетворить изысканной пытливости их. Она предлагает доброе назидание слушателям и указывает им путь спасения. Беды нет в том, если указание пути спасения повторяется не раз и не два, особенно, если заметно уклонение от него в той среде,которой предлагается учение. Святой Иоанн Златоуст нимало не стеснялся, а, напротив, находил нужным несколько раз говорить своим слушателям об одном и том же, когда видел, что его внушения мало действуют на них, и они не исправляются от его увещаний. „Хотя я и вчера и третьего дня говорил вам об этом предмете (избежании клятв), – читаем мы в его пятой беседе о статуях – однако не перестану и сегодня, и завтра, и послезавтра внушать то же. И что говорю, – завтра или послезавтра? Не перестану, пока не увижу, что вы исправляетесь. Если уже преступающие закон не имеют стыда, тем более мы, внушающие не преступать закона, не должны стыдиться постоянного увещания об одном и том же. Постоянное напоминание об одном и том же зависит не от говорящего, но от слушающих, которые требуют непрерывного наставления в простых и удобоисполнимых делах⁹³. В другой беседе (двенадцатой) он опять высказывает то же самое: „Хочу опять поговорить с вами о клятвах, не стыжусь. Не тяжело мне говорить вам и день и ночь одно и то же, но боюсь, чтобы, проследив за вами столь много дней, не обвинить мне вас в великой беспечности тем, что нужно вам постоянно напоминать о таком великом деле. Да не только стыжусь, но и боюсь за вас; потому что непрерывное наставление внимательным полезно и спасительно, а нерадивым вредно и опасно“⁹⁴. Если святой славный отец, величайший из всех христианских проповедников, нисколько не стеснялся и даже находил нужным много раз говорить об одном и том же предмете перед своими слушателями, напоминать им об одном и том же правиле, в видах исправления нравов и искоренения дурных обычаев, то почему не следовать его примеру другим заурядным проповедникам? Зачем искать новых, необычных материй, не указываемых прямо евангельской истиной?

Учение христианское учение древнее, данное божественным откровением и неизменно хранимое в церкви, но вместе с тем учение никогда не стареющее: оно полно силы во всей своей простоте. Изысканность, старающаяся блеснуть здесь искусственностью и оригинальностью, здесь вещь неудобная. Берите учение готовое и разъясняйте его, зовите к суду его явления жизни, перед вами раскрывающейся, исправляйте и укрепляйте его разъяснением веру и поведете христиан. Вот задача, выполнение которой первый и главный долг проповедника. В принятии и преподавании готового данного учения не затруднение для проповедника, а прямая выгода для него. Святой Григорий Двоеслов в своем Пастырском правиле касательно этого предмета, дает проповедникам слова Божия такое доброе наставление: советуя и предписывая проповеднику тщательно обдумывать то, что он хочет предложить слушателям, святой отец говорит при этом, что „главное старание его здесь не туда должно быть направлено, чтобы изобрести что-нибудь особенное и интересное, или поразить слушателей неслыханной мудростью, заповедуя ему не мудрствовать паче, еже подобает мудрствовати (Рим.12:3). Во что веруют все христиане, что все должны знать, – только то он должен раскрывать перед ними. Первая его забота, при обдумывании проповеди, должна быть о том, чтобы какой-нибудь неправославной мыслью не возмутить и не оскорбить совести слушателей. В противном случае он, стараясь показаться мудрейшим, расторгнет только союз единства, и тем лишь больше выкажет свое неразумие“⁹⁵.

Если что новое может быть допустимо в проповеди по отношению к её содержанию, и даже желательно в ней для большей её действенности, то это не новость учения, а некоторая живость или новость представления и раскрытия религиозных истин, всем более или менее известных. Эта новость состоит в том, чтобы в проповеди видна была печать личного, самостоятельного труда проповедника, печать личной мысли и личного чувства. Для этого нужно, чтобы истина христианская не была для проповедника сухим мертвым материалом, заимствованным из книг, а чтобы она была пережита, перечувствована им и проникала все существо его души. Тогда в его слове не будет бесцветного повторения чужих мыслей, а в нем будет чувствоваться новая живая сила, – отголосок живой души, износящей святую истину из внутренней лаборатории своего сердца, и старому будет дано новое освещение, служащее отражением пережитого опыта.

В силу закона популярности проповеднику не следует поднимать на церковной кафедре утонченные богословские вопросы и занимать внимание слушателей рассуждениями о таких предметах, о каких спорят и рассуждают люди ученые в школе и в печати. Кафедра церковная не то же, что кафедра школьная, профессорская. Уместное и нужное на кафедре школьной может оказаться непригодным для кафедры церковной. Кафедра церковная существует не для суждений о предметах чистого теоретического знания: она имеет специальную цель, вводить в жизнь христианские начала, направлять людей на путь спасения и руководить их к нему. В угоду людям образованным иные из проповедников решаются предлагать на церковной кафедре такие мудреные изложения, которые напоминают собой ученые трактаты или школьные лекции. Но проповедник всегда должен представлять, что он говорит не перед избранной публикой, а перед народом, в котором больше простых людей, чем людей образованных, интересующихся вопросами высшего знания, хотя бы и богословского. Да и сами образованные едва-ли получат удовлетворение, если бы перед ними в храме, куда они являются по побуждению религиозного чувства, ища здесь того, что питает душу, жаждущую спасения, станут разглагольствовать о вопросах утонченного свойства, не имеющих прямого непосредственного отношения к делу нашего спасения, и будут показывать перед ними школьную ученость. Для рассуждений о предметах высшего знания должна быть другая обстановка и другое место, и это могут чувствовать все образованные, когда им предлагается, вместо спасительного слова веры, ученое рассуждение.

Наше положение о том, что на церковной кафедре нужно избегать спорных, трудных и отвлеченных материй, мы можем подтвердить наставлением святого апостола Павла. Апостол предписывает Тимофею, а в лице его и всем христианским учителям, уклоняться от стязаний и словопрений, а держаться здравых словес Господа нашего Иисуса Христа и учения, еже по благоверию (1Тим.6:20, 3). К этим стязаниям и словопрениям относятся ученые изыскания, которые подвергаются разбору и вызывают разногласие мнений в трудах людей школы. Суть бо такие изыскания, вызывающие споры, по слову Апостола, не полезны и суетны (Тит.3:9). Апостол советует соблюдать в учении чистоту, степенность, неповрежденность, и возвещать слово здравое, не зазорное, слыша которое противник ничего не мог бы сказать о нас укоризненного (Тит.2:7–8). В чем состоит это слово, здравое и не зазорное, Апостол объясняет далее, когда говорит: явися благодать Божия, спасительная всем человеком, наказующи нас, да отвергшеся нечестия и мирских похотей, целомудренно и праведно и благочестно поживем в нынешнем веце, ждуще блаженного упования и явления славы великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, иже предал есть себе за ны, да избавит ны от всякаго беззакония и очистит себе люди избранны, ревнители добрым делом... Указавши сущность спасительного учения веры и благочестия, Апостол прибавляет: сия глаголи, и моли и обличай со всяким повелинием (Тит.2:11–15).

Наставление Апостола держаться в проповеди Евангелия простого и здравого слова и избегать всяких ухищрений и мудрований подтверждается примером его собственного благовествования, и этот пример должен быть сдерживающей силой для людей, желающих выносить на церковную кафедру трудные ученые вопросы…. Христос послал меня (говорил он) благовествовать не в премудрости слова, чтобы не упразднить креста Христова. И когда приходил я к вам, братие (пишет он Коринфянам), приходил возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мурости... И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией (1Кор.1:17; 1Кор.2:1, 4).

Кажется, достаточно ясно указывается и наставлением и примером Апостола тот желанный, законный путь, каким нужно следовать служителям церковного слова, чтобы учение, ими преподаваемое, нося характер церковный, находило всякий доступ в умы и сердца народа, и чтобы им быть проповедниками популярными.

Другое условие, выполнение которого требуется от проповедника в силу закона популярности, касается способа представления или развития мысли, посвященной уяснению той или другой истины христианской. Слово проповедника не будет словом популярным, если он будет говорить словом сухого, холодного рассудка и будет вращаться в круге отвлеченных представлений. Чистое логическое рассуждение, хотя бы и умное, не дает слова, впечатлительного для народа. Для того, чтобы найти легкий доступ к уму и сердцу народа, это рассуждение должно быть сопровождаемо или покрываемо словом более или менее живого воображения. Здесь необходима наглядность представления и раскрытия мысли. А эта наглядность представления достигается тогда, когда проповедник, вместо общих отвлеченных определений и рассуждений, изображает предмет в частных чертах, применительно к умственному состоянию и образу представления слушателей. Вместо отвлеченных умствований в проповеди (если она хочет обладать свойством популярности) желательны описания и изображения тех состояний, в каких проявляется в жизни то или другое правило или понятие. Жизнь и её явления должны быть тем началом или материалом, откуда он должен заимствовать свои пояснения для более впечатлительного представления народу известной части истины, взятой из общей сокровищницы веры Христовой. „Закон популярности (говорит Шотт, автор замечательной „Теории красноречия, с особенным применением к духовному красноречию“) мы соблюдаем тогда, когда всеобщее представляем в частных явлениях и невидимое в конкретном образе, основное положение переводим в факты и примеры, и эти образы, факты и примеры заимствуем из круга наблюдений и опытов близких к народу⁹⁶. Это необходимо потому, что у народа или у большинства слушателей господствует чувственный образ представления, и он не способен к восприятию логических отвлеченных понятий и рассудочных доказательств, как бы они ни были основательны.

Идеальный образец истинно популярного представления истины, подражать которому можно поставить в обязанность каждому проповеднику, мы видим в речах Господа Иисуса Христа, записанных в Евангелии. Высокие истины раскрывает Он в своих беседах с народом или учениками. И как у Него выпукло и разительно выставляется все, о чем бы Он ни говорил. В Его речи нет ни малейшей тени, и всякий понимает и принимает ее к сердцу. Вместо того, чтобы вести к истине путем умозаключений, Он представляет пример, приводит разные образы и сравнения, и эти образы и сравнения берутся из круга предметов, близких народу и ему понятных. Перед людьми из народа Он говорит об их делах и ежедневных занятиях, и через них, или через указание на них, приближает к их пониманию тайны царствия Божия. Для разъяснения духовных предметов Он приводит образы и примеры из жизни земледельцев, из жизни людей, занимающихся ловитвою рыб или возделыванием виноградника, из жизни пастухов, стерегущих овец и ищущих заблудшую овцу и тому под., и эти образы, родные слушателям, глубоко напечатлеваясь в их сердце, вместе с тем непринужденно доводили их до усвоения того внутреннего смысла, для которого эти образы служили видимым облачением. И можно ли логическим путем и теоретическими доказательствами так сильно и впечатлительно изобразить милосердие Божие к падшему грешнику, в особенности для людей, не привыкших к тяжелым размышлениям, как это изображают притчи Спасителя о пастыре, потерявшем одну овцу и оставившем девяносто девять для того, чтобы искать одну заблудшую, или о жене, имеющей десять драхм, утерявшей одну и употреблявшей все старания, чтобы сыскать потерянную драхму, и еще более трогательная притча о блудном сыне? Или возьмите мысль о значении здешних удовольствий и страданий и отношение их к последней судьбе человека. Сколько бы нужно было длинных разглагольствий для уяснения этой мысли, если держаться логического пути её раскрытия, и эти разглагольствования были бы сухи и не впечатлительны. Но из уст Спасителя вылилась притча о богатом и Лазаре, и богатая назидательная мысль не находит лучшего выражения, краткого, но полного, понятного для всех и в то же время обнимающего всю широту истины. Или хочет внушить Спаситель своим слушателям быть всегда бдительными в ожидании грядущего суда Божия, и вместо теоретических доказательств Он предлагает притчу о десяти девах и о рабах, ждущих господина своего, и эти притчи передают глубокую истину в более рельефном образе и оставляют более сильный след в умах слушателей, чем это сделали бы рассудочные доказательства. Мы не приводим других примеров из речей Спасителя, могущих научить нас, как нужно разъяснять народу высокие истины веры. Ими наполнено святое Евангелие, и они хорошо известны всем, исповедующим веру во Христа Господа. Как было бы желательно, чтобы такая метода учения, отличающаяся такой наглядностью, выпуклостью и впечатлительностью представления высоких истин веры, усвоена была служителями церковного слова! Овладев ею, они поистине были бы популярными проповедниками.

Амфитеатров, в своей гомилетике указывая свойства, какими должно отличаться церковное собеседование, между прочим, требует от проповедника, чтобы он приспособлялся к духу и характеру того народа, которому проповедует и ставит для него такое правило: поучай так, чтобы учетение веры было доступно духу и характеру твоего народа. Разъясняя это правило, он ставит на вид то, что наша проповедь, – проповедь русских проповедников, должна, быть всецело проповедью русской, отличной от проповеди иностранной. „Не у всякого народа (говорит он) один и тот же дух и характер, вкус и навыки, способности и страсти, добродетели и пороки; не одинакова для всех нужна и беседа. Годное для германца не совсем годится итальянцу; блестящее и назидательное у француза не совсем назидательно русскому“. Далее Амфитеатров представляет характеристику проповеди французской и противопоставляет ее проповеди, желательной на русской кафедре. „Читайте (говорит он) на русской кафедре самое лучшее слово французского проповедника, каково, например, слово о малом числе избранных, что произведет оно в ваших слушателях? Вероятно, не много что более, кроме скуки и усталости. Кому понятны эти тонкие страсти, эта подробность чувствований, эти едва заметные оттенки внутренних движений сердца, которые так искусно умеют раскрывать французские проповедники? Для кого нужна эта искусная ткань мыслей, ловкость оборотов, кстати или не кстати живопись, жар, вопрос, воззвание, – эта вычищенность, выглаженность, можно сказать, придворная манерность, по которой французская проповедь выходит превосходным произведением литературным, но в которой, кажется, недостает ни простоты христианской, ни даже народности французской? Ибо французские проповедники по большей части раскрывают истины общие, дробят страсти общие, описывают добродетели и пороки общие. Всякая иностранная проповедь, исключая отеческие, годится на русской кафедре разве только в переделке, и русский проповедник гораздо народнее в своей безыскусственности, в своей прямоте и простодушии, чем в заученной деликатности и тонкости речи, в своей краткости, чем в подробности, в наготе истины более, нежели в её украшении, в большем количестве предметов, помещаемых в одной проповеди, нежели в одном предмете, со всей обширностью и тонкостью рассматриваемом во многих проповедях. Не всегда раскрашивай, но учи просто, открыто, великодушно, твердо и благосердечно, как проста, откровенна, тверда и добросердечна русская душа; ты будешь в своем церковном наставлении народен по-русски“⁹⁷.

Мы признаем вполне основательным выставленное Амфитеатровым общее начало, по которому проповедь, чтобы быть проповедью популярной, должна сообразоваться со свойствами и духом того народа, которому говорится, и носить на себе, явственную печать народности. Русская проповедь по своему характеру должна быть более или менее своеобразной, и должна отличаться от проповеди французской или немецкой или какой-либо другой иностранной. Но мы не находим совершенно точной ту характеристику, какую дает Амфитеатров русской проповеди, в отличие её от проповеди иностранной. Коренным отличительным свойством русской проповеди он считает и выставляет полную безыскусственность, при которой проповедь является совершенно чуждой украшений. Русская народная проповедь, по его указанию, должна быть простой беседой, не подчиняющейся каким-либо искусственным правилам, и не соблюдающей единства предмета, хотя бы она была беседой очень краткой. В признании проповеди русской народной проповедью, только при соблюдении его полной безыскусственности, нам кажется, есть доля излишнего одностороннего увлечения гомилета. Зачем русской проповеди назначать такие узкие границы? Почему не желать, чтобы она отличалась другими достоинствами, кроме прямоты и безыскусственности? И при соблюдении эстетических законов красноречия, и при высоком достоинстве внешнего строя проповеди, проповедь в устах умелого проповедника может быть русской народной и популярной. Между христианскими проповедниками самым популярным признается святой Иоанн Златоуст. Но, соблюдая закон популярности, он в то же самое время более, чем другие, удовлетворяет требованиям высшего красноречия. От чего не может быть и русской проповеди, отличающейся и популярностью и красноречием? Дело не в нарочитой простоте, которая может быть деланная и искусственная, а в умении приспособиться к духу и пониманию народа, в способности воплотить в себе душу народа, говорить его умом и сердцем. Свойство это говорить в духе своего народа составляет достоинство не гомилетических только произведений, но и литературы светской. Иной говорит о высоких предметах, по-видимому, не имеющих тесной связи с жизненными интересами народа, и говорит языком изящным, обработанным, но чувствуется в его речи русский дух, и она вызывает сочувствие народа. Возьмите в пример Пушкина. У него ли нет высокого строя мысли и чувства, и неподражаемого изящества поэтической речи? А между тем он говорит всегда, как русский поэт, которого душа переполнена элементами, текущими из души народной, и это видно даже в тех его произведениях в которых он изображает предметы, взятые из сфер далеких от народа, и выражает чувства общечеловеческие. Другой изображает низшие слои народа, рисует картины, взятые как будто со дна народности, представляет кабацкие сцены, подлаживается под говор пьяных босяков, – и выходит натянуто, искусственно, малонародно. Могут ли сравниться с великим русским поэтом силой понимания русской народной души и умения говорить в такт и созвучие ей позднейшие изобразители народного быта, думающие и старающиеся внешним сходством, передачей каких-либо случайных частностей, ими подмеченных, передразниванием простонародного говора заменить отсутствие внутреннего сродства с глубинами народного духа?

Третье требование закона популярности касается внешнего изложения или языкового выражения мысли, и обыкновенно когда говорят о популярности, как свойстве обязательном для проповедника, то прежде всего, если не исключительно, думают при этом о языке проповедей.

Что же требуется здесь по отношению к внешнему изложению, для того, чтобы проповедь была проповедью популярной? Прежде всего требуется совершенная ясность и прозрачность речи. Соблюдение полной ясности и прозрачности речи ставят в непременное правило ораторам, говорящим перед народом, все, изъяснявшие законы красноречия, и по указанию авторитетных представителей риторической науки публичная речь перед народом является бесцельной и теряет свое значение, если в ней нет этого качества. „На слова языка, в какие оратор облекает свою мысль (говорит Квинтилиан), он должен смотреть, как на деньги, которые он дает народу; он должен бросать их, если народ не принимает их... Прозрачная ясность, – первое существенное свойство речи, произносимой перед народом, по Квинтилиану, в стиле условливается определенностью выражения, правильной расстановкой слов, разумной мерой в длине предложений, также и тем, чтобы не выпускать ничего необходимого и не говорить ничего излишнего. Тогда и хорошо образованные чувствуют себя удовлетворенными, и необразованные не выходят с пустыми головами... А чего нельзя понять сразу, того присутствующие не станут слушать с таким напряженным вниманием или с таким интересом, чтобы можно было рассчитывать, что они сами постараются изъяснить менее понятное, и дадут себе труд более темные места осветить светом своего ума; скорее они будут слушать рассеянно и займутся совершенно сторонними мыслями. Поэтому все, что вы ни говорите, должно быть так прозрачно и ясно, чтобы смысл речи, без особенного внимания, как бы сам собою напечатлевается на уме слушателей, подобно тому, как свет солнца напечатлевается на глазе. Потому нужно заботиться не о том, чтобы изложение можно было понимать, но о том, чтобы его нельзя было не понять. На этом основании более важные мысли нужно выражать два и три раза, если можно догадываться, что иначе слушателями они не будут поняты“⁹⁸.

Совершенно согласно с этим авторитетнейшим представителем классической риторической науки говорит блаженный Августин, давший первое руководство по гомилетике. „Для христианского наставника (говорит он) первый и главный долг, – во всех своих поучениях быть сколько возможно вразумительным, и говорить с такой ясностью, что разве только самый беспонятный человек был бы не в состоянии понимать нас; или же причина неудобовразумительности в речах происходила бы не от наших слов, а от чрезвычайной трудности и утонченности предметов, которые мы желаем изъяснить другим. Но таких предметов или вовсе никогда не должно предлагать народу для слушания, или предлагать весьма редко, в случае какой-либо необходимости... В беседах мы не должны щадить никакого труда для того, чтобы истины, даже самые трудные для разумения, но хорошо нами постигнутые, каким бы то ни было образом довести до понимания других, и во что бы то ни стало, – перелить оные в душу слушателя... В беседе вся забота наставника должна быть не о том, как бы красноречивее, но о том, как бы яснее и очевиднее изложить предмет свой“⁹⁹.

Для соблюдения полной ясности изложения, проповедник заботливо должен избегать всего, могущего затруднять для простого, мало развитого, ума понимание речи. Так не желательны в проповеди, произносимой перед народом, длинные периоды, многосложные предложения, с вставочными объяснениями. Они уместны в книжном языке, и при чтении могут не затруднять понимания читаемой книги. А в живой речи более удобна речь краткая, отрывистая; для неискушенного ума речь, состоящая из многосложных предложений, служит препятствием к легкому усвоению предлагаемой истины.

Далее, из проповеднического языка должны быть изгнаны все иностранные слова, которые без нужды пестрят и искажают чистую русскую речь, и не для всякого понятны. Между тем у современных проповедников они все более и более входят в употребление. К чему они в церковной проповеди? Не понятные для большинства народа, они являются здесь излишним придатком, каким служили бы, при расплате с народом, фальшивые или чуждые монеты, значения которых он не понимает. И кроме того они нарушают целостный церковный характер проповеднического языка.

Вместе с этим должны быть изгоняемы из проповеднического изложения все технические выражения, обычные в школьном языке, имеющие условное значение. А таких выражений чрезвычайно много, и мы, привыкшие к школьному языку, часто не замечаем неуместного пользования выражениями и терминами, народу не вполне понятными. Но что понятнее, казалось нам, терминов: положительный, отрицательный, органический и т. под.? Но мы имели случай убедиться, что речь, пересыпанная такими, повидимому, ясными и общеупотребительными терминами, была для многих слушателей темной грамотой, и они не уразумевали её, как следует.

Даже с осторожностью нужно употреблять библейские выражения, смысл которых не вполне ясен для человека, незнакомого с богословской школьной терминологией. Всем ли будет понятно, если мы употребим выражение: „Священник по чину Мелхиседекову, а не Ааронову“ или „Христос наша пасха“, или „ходить по духу, а не по плоти“, и т. под.? Если будет надобность употребить подобные выражения, их нельзя оставлять без объяснения. В проповедническом изложении строго должна быть соблюдаема цельность языка, взятого из народного лексического богатства, без всякой посторонней примеси.

Ясности изложения содействует простота речи, которая должна быть другим отличительным свойством популярного изложения. В чем состоит эта простота языка? Понятие простоты исключает все натянутое и искусственное, и речь, отличающаяся простотой, является естественным, непринужденным выражением мысли и чувства. Отступает от требуемой простоты речи проповедник, когда говорит языком ученых рассуждений или следует обычаю школьного изложения, всегда более или менее искусственного. Он бесхитростно должен пользоваться тем материалом языка, какой находится в общенародном употреблении, и в его речи должен быть строго выдерживаем тон простой, естественной, непринужденной беседы, какой наблюдается в речах людей образованных.

Мы нарочито выставили указание на то, что в церковной беседе, при соблюдении возможной простоты речи, должен быть выдерживаем тон и характер бесед людей образованных. Простота, требуемая в проповеди, не то, что простоватость. Эта простота в церковной речи должна быть чистой и благородной. В ней не должно быть ничего вульгарного и низменного. Проповедник не должен говорить таким языком, каким говорят простолюдины, или какой слышен на толкучем рынке. Всегда должен помнить и сознавать проповедник свое значение, как посланника Господа Иисуса Христа, приносящего народу Его слово, и говорящего во имя Божие, – важность и священное величие того предмета, который он разъясняет народу, и высокое значение той кафедры, на которой стоит он. Это сознание должно сдерживать его от ниспадения в простоватый тон, и воодушевлять его к ведению своей беседы языком простым, но в то же время благородным и возвышенным.

О популярности, как необходимом качестве проповеди (говорит Жибер)¹⁰⁰, не нужно иметь низкого представления. „Церковный проповедник должен быть популярен, но в то же время и высок. Он поднимает такие возвышенные материи, возвещает народу о таких великих вещах, которые не могут не возбуждать возвышенных чувств и не устремлять мысли горе... Древние учители (Цицерон в книге De oratore) хотели, чтобы оратор. возводил взор свой к небу, и чтобы ему присуще было знание вещей небесных для того, чтобы он исполнялся великими идеями, и чтобы потом, переходя к вещам низким, земным, говорил о них более благородным и возвышенным образом. Проповедники в этом отношении имеют великое преимущество перед светскими ораторами. Если знание звезд и движения неба способно возвышать душу, то не тем ли более должно содействовать возвышенному настроению церковного оратора знание великих предметов, какие вера ставит перед его глазами, мысль о бесконечном величии Божием, о вечных мучениях, о блаженстве праведных и т. под.? О таких предметах нельзя говорить словом низким, и они сами собою должны настраивать проповедника на возвышенный тон“.

Случается, что иные проповедники, из излишнего стремления к популярности, подделываются под народный говор, употребляют провинциальные и пересыпают свою речь грубоватыми простонародными выражениями, какие слышатся в языке необразованных простолюдинов. Думают тем угодить народу. Но народ едва ли будет доволен, если проповедник будет спускаться в своем проповедническом изложении до грубой необделанной речи. Народ все же сознает священную важность церковной кафедры, и благоговейное чувство, с каким верующий народ расположен слушать священную проповедь, не заявит ли глухого протеста, если проповедник о божественных вещах будет говорить грубым простонародным языком, и не признает ли некоторого нарушения святыни церковного слова? Напрасно думают, что народ не поймет вас, если вы будете говорить с ним языком чистым и облагороженным. Не мудрите только, не ломайте искусственно свою русскую речь, и она, облеченная в простые, но очищенные и облагороженные формы, будет понятной для него, и будет больше нравиться ему, чем речь, уснащенная простоватыми выражениями, взятыми из непечатного народного лексикона.

По этому вопросу прекрасное замечание сделано бьло покойным московским митрополитом Филаретом¹⁰¹. Оно вызвано было тем, что ему представлена была программа ежемесячного издания общепонятных сочинений религиозно-нравственного содержания. По этому поводу митрополит Филарет выразил опасение, как бы не стали наполнять тонкую книжку сказаниями о грубых пороках и безобразных поступках людей необразованных, излагаемым столь же грубым и безобразным языком. Для нас собственно важно мнение его о языке, каким должно излагать, народу христианские истины в назначенных для него сочинениях и проповедях. „Говорят (замечает он), что это – изложение учения христианского языком простонародным, не чуждым грубости – популярно. Да, популярно в том случае, если, вместо прогресса от необразованности к образованности, хотят вести народ понятным движением от образованности к необразованности. Этот антипрогресс начал было являться даже на церковной кафедре одной из епархий, и, к оскорблению не только вкуса, но и нравственного и благочестивого чувства в печатной проповеди¹⁰², можно было читать следующее и подобное следующему: надо крестить младенца – надо идти к попу с вином. Благодарение начальству, что такие поучения не долго оглашали храмы, и вскоре перестали являться в печати. Можно говорить понятно для самых простых людей, с сохранением чистого и правильного языка без обиды грамматике и логике. Когда писатель или наставник говорит простолюдинам языком правильным и степенным, они чувствуют себя ниже его, и располагаются ко вниманию и уважению. А когда он подделывается под их грубое изломанное наречие, тогда они видят его ниже себя; потому что подражатель естественно ниже подражаемого, и вниманию их представляется не возвышенная идея наставника, а пошлый вид актера, представляющего их быт“.

Амфитеатров, в своей гомилетике, дозволяет проповеднику в церковной беседе употреблять простонародный язык, указав на то, что он, при своих несовершенствах, имеет свои же достоинства, и рекомендуя брать из него то, что в нем есть целомудренного, точного и выразительного¹⁰³. Но выставив это общее положение, он счел нужным сделать надлежащее ограничение его в справедливом опасении, что излишнее пользование выражениями, взятыми из простонародного говора, может повредить чистоте проповеднического языка и довести церковную беседу до неприличия. „Принимая в себя то, что в простонародном языке хорошо само по себе и годно вообще (говорит он), церковная беседа отнюдь не должна вдаваться в вульгаризм безотчетный, и спускаться до тона площади, не должна употреблять слов низких и грубых, не должна превращаться в поговорку деревенскую... Одним словом, не должна свою мысль важную, требующую тона и речи важной, рядить в плебейские прибаутки, в многословие деревенской сходки, в наивность слишком простонародную. Подобный образ беседования не только не есть беседа церковно-простонародная, но есть искажение самого простонародия. Слишком простонародить себя значит – не учить, а по простонародному же выражению, размовлять, или терять речи попусту; за какую потерю осудил бы нас и самый недалекий поселянин; потому что и он одарен чувством приличия, умением отличать речи своей хижины от речи церковной“¹⁰⁴.

В силу указанных соображений, подтвержденных авторитетными представителями науки и церковной пропоповеди, мы не сочувствуем мнению и желанию тех, которые, в видах большей популярности, требуют проповеди в церкви на местных наречиях. В последнее время особенно ратуют украинофилы за то, чтобы в храмах малороссийского края проповеди произносились не на русском языке, а на украинском наречии. Претензия, нам кажется, совершенно напрасная. Русский язык, развившийся и окрепший в своих литературных формах, один, как одно русское племя, и нам нужно стремиться не к расчленению и раздроблению его, а к утверждению и укреплению его единства; в единении его сила, а в раздроблении его ослабление. Особенности украинского наречия вовсе не так велики, чтобы нужно было думать и заботиться о совершенном выделении его из общерусского языка. Забота об этом выделении его из общерусского языка вызывается не необходимостью, а сепаратистским узким патриотизмом, которому мерещится, хотя в отдаленном будущем, политическое отделение Малороссии от России, и её самостоятельное (самостийное) политическое существование. Говорят, что русский язык не понятен малороссийскому народу; но это напраслина, произвольно взводимая на малороссийский народ и без основания увеличивающая его малопонятливость. Мы даже думаем, что общерусский язык ему более понятен, чем тот малороссийский язык, каким пишут сепаристы-украинофилы. Сочинения, издаваемые товариществом Шевченки, пишутся таким кованным искусственно языком, наполненным полонизмами и новоизмышленными словами, что истые малороссы не понимают этого самостийного языка, и общерусский язык для их является более понятным, чем этот язык, претендующий на самостоятельное существование, наравне с общерусским языком. И едва ли будет отвечать общему желанию народа в Малороссии употребление украинского наречия в церковной проповеди. Это желание интеллигенции, не чуждой сепаратических стремлений, искусственно навязываемое простому народу. Мы имеем свидетельства от лиц, служивших в самом центре Малороссии (в Полтавской губернии), подтверждающие это положение. В одном большом селении вели дело проповеди два священника, – один при этом пользовался общерусским языком, а другой говорил свои поучения по малороссийски. Народ с большим вниманием и уважением относился к первому проповеднику, чем ко второму, и даже заявлял неудовольствие на то, зачем батюшка в церкви размовляет по нашему, по деревенски.

Как на высочайший образец речи популярной, мы опять указываем на беседы Господа Иисуса Христа, записанные в Евангелии. При изложении возвышенного учения все является у Него в совершенно прозрачной форме. Все говорится просто, нет ни одного выражения непонятного, но с этой совершенной простотой соединяется необыкновенное благородство и чистота речи. Он берет выражения из обыкновенного языка человеческого, но ничто нечистое и грубое не попадает в Его слово. Для уяснения предмета Он употребляет сравнения, близкие к быту простых людей. Но можно ли найти в Его речи какой-либо образ, не отмеченный печатью чистоты и достоинства?

Из христианских проповедников самым популярным проповедником, по общему признанию, был святой Иоанн Златоуст. Никто не умел говорить так просто и впечатлительно для слушателей, сохраняя вместе с тем полное достоинство церковного языка, – как этот проповедник, отмеченный титлом Златоуста, и никто не производил такого обаяния на народ, собиравшийся вокруг его кафедры. Потому авторитетные гомилеты советуют молодым проповедникам непрестанно, день и ночь, читать и перечитывать его беседы. Ни у кого, как у св. Златоуста (говорит Гиперий) нельзя научиться говорить ясно, просто, популярно, и вместе умно, вполне прилично и важно¹⁰⁵. У того же проповедника рекомендует учиться языку популярного красноречия и Жибер. При совершенной простоте и прозрачности его слов у него, по замечанию Жибера, нет никакого низкого термина, ни одного грубого образа, ни одного выражения, могущего оскорбить слух, привыкший к благородной речи, но все чисто, благородно, возвышенно, вполне достойно посланника Господа Иисуса Христа, и вместе с тем в высшей степени популярно¹⁰⁶.

Что же делать, чтобы овладеть популярностью, – этим необходимым качеством для церковной проповеди? Есть ли какие-либо надежные практические средства к тому? Теория указывает некоторые правила, соблюдение которых способствует достижению популярности изложения, и их нужно иметь в виду проповеднику, чтобы по возможности приблизиться к идеалу популярного проповедника. Но одними правилами, как бы ни были подробно и тщательно разработаны они, нельзя дать проповеднику овладеть в совершенстве этим необходимым качеством церковной проповеди. Чтобы сделаться совершенным популярным проповедником, для этого требуется особый талант. Св. Иоанн Златоуст сделался таковым и овладел вполне качеством популярного, впечатлительного изложения не через правило, а благодаря своему природному таланту. Но если и не дано тому или другому церковному учителю такого таланта, он не должен пренебрегать ничем, что могло бы заменить ему недостаток таланта.

Первое условие для достижения возможно популярного изложения и представления христианской истины в проповеди, выполнение которого обязательно для каждого проповедника, – ясное и отчетливое сознание предмета, о котором вести хочет речь проповедник. Часто речь проповедника является не вполне ясной для народа и грешит против закона популярности от того, что проповедник недостаточно продумал предмет свой, и в его голове нет отчетливого представления о нем. Когда он окружен туманом в уме проповедника, трудно ему явиться в проповедном слове в прозрачном виде, и в этом случае проповедник, и близкий к народу, не даст ему того, чего народ в праве ожидать от него, – назидания вполне ясного и вразумительного. А как часто выступают на кафедру церковную люди с недозрелой мыслью, с суждениями, поспешно срывающимися с языка и мало проверенными, и говорят слова, под которыми скрывается истина, не выношенная ими, поверхностно затронутая ими, от чего теряется надлежащее впечатление от их проповеди. И это допускают нередко люди с талантом, но излишне самоуверенные и вследствие этой самоуверенности не трудящиеся над обдумыванием и уяснением себе содержания того учения, которое они намерены или должны предлагать народу. Ныне требуют от пастыря-проповедника слова импровизированного, и говорят, что это импровизированное слово наиболее отвечает истинному понятию проповеди и производит более благотворное впечатление на слушателей, чем слово наперед приготовленное и записанное. Прекрасно, кто владеет даром импровизации и усердным упражнением развил этот дар. Но это преимущество не всем дается. Когда говорят импровизации люди дюжинные, не владеющие быстротою мысли и живым воображением, в их слове нет того, что требуется от проповеди законом популярности. Их мысль, во время сказывания проповеди, в муках рождения. Они нередко с трудом выискивают слова для выражения своих идей, и эти идеи выходят из их уст в виде мыслей недоношенных, не получивших надлежащей, органической полноты, и им недостает того, что первее всего требуется от публичного церковного слова, – ясности, чуждой всякой темноты. При этом как будто густое облако скрывает проповедника от слушателей, и слушатели не выносят из его не твердого слова отчетливого представления о том, что он хотел внушить им. Кто решается или вызывается говорить импровизированное слово, – должен хорошо обдумать или уяснить себе то, что имеет предложить народу. Иначе неизбежна неясность и, пожалуй, спутанность его мысли, и слушатели при этом могут встретить затруднения в усвоении того, что говорил им проповедник. Проповеди будет недоставать необходимого качества популярности.

Для того, чтобы говорить популярно и с большей впечатлительностью для народа, мало уяснить себе проповедуемую истину путем холодного рассудка; ее нужно насадить и утвердить в своем сердце. Это второе средство, способствующее достижению того качества или совершенства проповеди, которое означается именем популярности. Слово рассудка, не вышедшее от сердца и не согретое теплотой благоговейной души, скользит по поверхности души слушателей и не проникает в её внутреннее, подобно тому, как сухое семя или зерно, брошенное на землю, скорее развеется ветром и меньше укрепится в почве, чем семя влажное. Есть много проповедников, которые говорят с ясным, твердым сознанием дела или предмета и говорят умно и основательно; но их слово не производит надлежащего, полного впечатления на слушателей, и часто слушают его рассеянно. И это зависит от того, что они говорят только умно; и в их слове не слышится голоса сердца, который один может тронуть души слушателей и возбудить их внимание. Сердечное слово никогда не пропадет даром. „Пока истина усвоена одним рассудком (говорит Юнгманн), она лежит в голове проповедника, как мертвый капитал. Мыслящий ум обнимает ее только в половину“¹⁰⁷. Этому мертвому капиталу, предлагаемому в сухой форме, затруднительно найти легкое обращение в живой среде, в сердцах народа, и истина, обнимаемая только мыслящим умом, половинчатая, не соприкасается всей полнотою своею и восприемлемостью слушателей. Для того, чтобы она всей силой действовала на душу слушателей, ее нужно оросить росой благодати, согреть теплотой своего сердца, тогда она даст росток, разовьется в растение, покроется листьями и цветами и принесет плод. К уяснению этого мы можем привести слова Господа Иисуса Христа, который говорит: дух есть, иже оживляет, плоть же не пользует ничтоже: глаголы, яже Аз глаголах вам, дух суть и живот суть (Ин.6:63). Такими же словами могут быть характеризуемы все высокие истины христианские, возвещать которых призвал проповедник, они должны быть обнимаемы всей полнотой души, и от полноты души, проникнутой ими, должны быть сообщаемы и передаваемы другим, и при этом условии они являются способными глубоко действовать на других. Тогда они являются духом оживляющим; а без этого, в сухой рассудочной форме, они могут быть тем, что Господь назвал плотью, которая, по Его словам, не пользует ничтоже, то есть, тогда не производят они надлежащего своего действия. Но как проповеднику достигнуть того, чтобы в его устах слово веры было не простой плотью, не одним холодным словом знания, но обладало силой духа и жизни? Одно средство для этого: нужно воспитать и укрепить в себе дух благочестия и сделать свою душу восприимчивой к воздействию благодати Божией. Для достижения этого живите полной жизнью церкви и сердцем участвуйте во всех священнодействиях, чаще обращайтесь своей мыслью к Богу, чаще размышляйте и воспоминайте о Христе и планах божественного домостроительства, сделайте предметом своего постоянного внимания учение о нашем спасении, изучайте с неослабным усердием книги божественного откровения, указующие нам путь к животу вечному и творения его истолкователей, – святых отцов, и вам легко будет в речах о высоких истинах веры избежать холодной сухости рассудка, и вы будете говорить с силой и впечатлительностью. Такой совет проповедникам истин веры дает премудрый сын Сирахов. Только тот (говорит он), кто посвящает свою душу размышлению о законах Всевышнего,... кто сердце свое направит к тому, чтобы с раннего утра обращаться к Господу, сотворшему его, и будет молиться перед Всевышним, и будет размышлять о тайнах Божиих, только тот покажет мудрость свою, и будет источать слова мудрости своей... и многие будут прославлять знание его, воспринимая близкое сердцу учение его, и он не будет забыт во век (Сир. 39:1, 6, 8, 10–18).

Третье средство к достижению возможной популярности при проповедании слова Божия – постараться войти во внутреннее единение с тем народом, которому вы несете и сообщаете святое благовестие, и усвоить себе дух и характер народа, образ его понимания и склад его чувствований. Для этого нужно полное и широкое знакомство с народом, с его стремлениями и воззрениями, со всеми отправлениями его душевной жизнедеятельности, в особенности с его разумом и степенью его восприемлемости по отношению к предметам веры и религиозного ведения. Но одного теоретического знания, как бы оно ни было хорошо, здесь недостаточно. Нужно не только знать народ, которому вы проповедуете, но и любить его, и через любовь сродниться с ним сердцем. Любовь – великая сила: она дает проповеднику дар или умение говорить народу вполне понятно для него, сильно и впечатлительно, и тогда слово проповедника будет ложиться на сердца слушателей, как слово им близкое, текущее из родственной груди. Указывают на мать, которая умеет говорить и с дитятею двух лет, и с дитятею четырех лет и с мальчиком лет десяти, каждый раз приспособляясь к их развитию и способу их понимания. Что дает ей силу или уменье говорить внятно и вразумительно с детьми разных возрастов и не одинаковой степени развития? Эту силу дает ей любовь, какую она питает к своему дитяти, связывающая ее с ним неразрывными узами. И для проповедника нельзя рекомендовать другого более действенного условия популярности его слов, кроме его любви к своей братии, подчиненной его водительству, кроме внутреннего единения с теми, которые собираются вокруг его кафедры и ждут от него слова назидания.

Как достигнуть этого внутреннего сближения с народом, составляющего одно из главных условий популярности проповеди?

Амфитеатров указывает два способа к этому, воспитание в подлинном духе народа, и опыт целой жизни, ведомой вблизи народа и в союзе с ним. „Воспитание (говорит Амфитеатров) должно начинаться с лона матерняго в доме родительском на народных началах и основаниях. С первой земной пищей, т. е. с молоком матерним дитя должно воспринимать в свою душу живую любовь к своему отечеству и своему народу, и здесь должны получиться зачатки будущего единения с народом. По мере возрастания дитяти эти зачатки будут проясняться и укрепляться. От этого пути отступают те, которые детей своих, в первые годы их развития, поручают руководству иностранных гувернеров или гувернанток, совершенно чуждых русскому духу и не понимающих его, отчего и являются часто между такими воспитанниками отщепенцы от своего народа. Добрая няня в этом отношении может оказать более благодетельное влияние на народный склад души ребенка, чем иностранные воспитатели. Пушкин с благодарностью вспоминал о своей няне, которая его чуткой душе своими рассказами давала настроение, сдружившее его с народом.

Воспитание в народном духе, начатое в родительском доме, должно бы продолжаться и в школе. Но школа не всегда способствует воспитанию в духе народном. Она, даже тогда, когда наиболее национализирована, отрывает воспитанника от живой струи народной. В стенах школы образуется и скопляется особый, как бы тепличный воздух, отличающийся во многом от находящегося в окружающей ее атмосфере. Дыша этим воздухом, воспитанник школы теряет чуткую восприимчивость к элементам, какими живет и питается народ, и по выходе из школы если не теряется, то ослабляется живая непосредственная связь его с народом. Мы с сожалением должны отметить, что в наши школы вторгается еще совершенно чуждый дух, перенесенный из других стран, упредивших нас на поприще просвещения. Утвердившись в школе, овладев нередко умами руководителей школы, он вытесняет из неё народные начала, и из русского делает какого-то космополита, не то немца, не то француза. Особенно в последние десятилетия заметно уклонение школы от народных элементов, вследствие чуждых влияний, и из наших высших школ стали выходить люди, совершенно утерявшие народный облик. Многие из них пренебрежительно относятся к той святыне, которая составляет корень народной жизни, и которой народ дорожит более всего. А иные из них идут в народ с тем, чтобы перевоспитать его, и в этих видах стараются подавить и истребить в нем те добрые начала, какими живет он, и посеять в его душе чуждое ему разрушительное семя. Нравственное шатание русского общества, от которого так много страдает наше поколение, началось именно от школы, порвавшей связь с крепким духом народа. Там первоначально явился дух противления порядку и самоволия, овладевающий массами, и выражающийся забастовками, и от питомцев высших школ, утерявших национальный дух, и через них он переходит к части городского общества, а в последнее время и деревенского, через что изменяется народная физиономия и так много ущерба и скорби терпит страна наша.

Наши духовно-учебные заведения, в которых приготовляются будущие пастыри церкви, находятся в лучших условиях. Но и в них вторгается дух, неблагоприятный для укрепления народного сочувствия и раздружающий питомцев с той средой, на которую потом приходится действовать пастырю-проповеднику. Для ослабления этого влияния, расторгающего связь с народом, могли бы служить отпуски воспитанников школы в вакациальное время в родные края, во время которых они могли бы жить в непосредственной близости к народу и воспринимать от него силу единения с ним. Кроме отдохновения, доставляемого этими вакациальными днями, здесь могло приниматься в расчет и то освежение от общения с народной средой и освобождение от тепличного воздуха школы, не совсем благоприятного для утверждения в душах живой связи с народом.

Далее, к единению с народом должен вести человека-проповедника опыт жизни. Чтобы узнать народ и сблизиться с ним, мало довольствоваться случайными встречами с ним, как бы они ни были часты. Нужно желать и искать этих встреч, и не смотреть холодным оком издалека на развертывающуюся перед ним жизнь, разузнавать нужды живущих близ нас людей, входить с ними в беседы, и с участием воспринимать их заявления. При таком общении с народом откроется для проповедника душа народа; он узнает ее и вместе с тем полюбит ее, и тогда даст ему возможность говорить с ним по душе, мало и понятно для него, – в высшей степени популярно.

Указывают, как на источник для ознакомления с народом, и как на пособие к приобретению популярного изложения, на разные повествования, изображающие быт народа, и написанные языком простонародным. „Не спорим (говорит Амфитеатров), что подобные источники помогают изучать дух народа; но здесь всегда угрожает проповеднику опасность, чтобы дух книжный – начитанный не принять за действительный дух. И разве не часто этот книжный дух играет роль подлинного в сочинениях разного рода?“¹⁰⁸.

В настоящее время у нас пользуются особенным вниманием читающего общества сочинения Максима Горького и Андреева, избравших своей специальностью изображение мира босяков, излюбленными героями которых являются отверженцы общества, едва не потерявшие образ человеческий. Авторы эти пишут грязные картины прямо с натуры, и своим умелым пером придают им лоск художественности, прельщающий невзыскательного читателя, и как будто знакомят с глубинами народной жизни. Но мы не советовали бы проповедникам изучать быт народа по этим сочинениям, и по ним знакомиться с народом. Не народ узнаете вы по ним, а только жалкие подонки народа, и вместо симпатии к народу от этих уродливых типов и исковерканных людей вы получите только горькое чувство сожаления о той глубине падения, до какой может дойти человек. А душа народа, в её чистоте, неискаженном образе, остается незатронутой ими. Это не повесть о народе, а пасквиль на народ, выставляющий на верх его то, что должно скрываться в трущобах и низменных подземельях. Такие писатели дают одностороннее и ложное представление о народе, и нимало не способствуют внутреннему сближению вашему с народом, и не от них можно научиться популярной речи, дающей ответы на запросы души народа, и доступной для него по своему складу. Изучайте душу народа, так сказать, в его сердцевине, в его чистых представителях, а не в тех жалких отбросах, в которых исказилась и исковеркалась идея национального типа до того, что трудно уловить здесь какие-либо существенные черты народного характера.

Сознавая недостаточность указанных нами средств к приобретению искусства популярного изложения проповедей, мы обращаемся к такту и усердию людей, призванных к служению церковного слова. При усердии и внимательности к своему делу, они практикой приобретут себе то, на что указывает теория, но чего дать она одна не в состоянии.

Только каждый, несущий долг проповедничества (таково будет наше заключительное слово) должен приложить все заботы к тому, чтобы не погрешать против законов популярности в исполнении своего долга и более или менее, по мере возможности, приближаться к идеалу проповедника популярного. „Цените популярность выше всех качеств христианского оратора (скажем словами замечательного французского гомилета, писавшего в эпоху наивысшего расцвета французской проповеди), и знайте, что вы настолько будете успевать в красноречии, насколько будете успевать в популярности. Ничего не забывайте для приобретения её, – знания света, знания сердца, постоянного изучения природы, непрестанных размышлений о мыслях и чувствованиях людей, о манере, какой они выражают их, частого обращения к древности. Питайте себя чтением святого Златоуста: это популярный проповедник по преимуществу; на все, что он говорит, он умеет распространять веяния популярности, делающей его беседы так впечатлительными для всех“¹⁰⁹.