8. Красноречие добродетель или Основные черты систематической риторики Франца Теремина

(Die Beredsamkeit eine Tugend, oder Grundlinien einer

systematischen Rhetorik, Fr. Theremin)

С теорией красноречия Шотта имеет близкое родство теория красноречия Теремина.¹¹⁷ Она явилась под явным воздействием теории иенского профессора, и в свою очередь не оставалась без влияния на обработку теории Шотта. В печати она вышла в 1814 году, незадолго до появления первой основной части теории красноречия Шотта. Но с теорией Шотта Теремин ознакомился по его «Краткому очерку теории красноречия», вышедшему еще в 1807 году, и возбудившему к себе в свое время большое внимание у всех, интересовавшихся вопросами риторико-гомилетического свойства. Оба эти автора, в своих произведениях, ссылаются один на другого. Теремин, развивая свою теорию, считал нужным отмечать уклонения Шотта от его, по его мнению, правильного понимания дела: так он ставил в вину Шотту то, что он причислял красноречие к искусствам, различая для этого искусства на изящные и неизящные, эстетические и неэстетические, что-де служит не к возвышению, а к унижению красноречия.¹¹⁸ Шотт с своей стороны, выпуская первую часть своей теории, подробно раскрывающую основания риторики и гомилетики, несколько раз цитует Теремина и старается выставить на вид родство своей теории с теорией Теремина и свое согласие с ним во всех существенных пунктах.¹¹⁹

Родство между теорией красноречия Шотта и теорией Теремина обнаруживается в следующих пунктах: обоими этими авторами руководит желание восстановить значение красноречия, часто напрасно унижаемого другими, показать его важность и достоинство в надлежащем свете, и вместе с тем направить на истинный путь деятельность людей, призываемых к служению публичного ораторского слова. Одних и тех же порицателей красноречия, унижавших его достоинство и не признававших за ним никакого значения, имеют в виду тот и другой теоретик, когда приступают к определению существа красноречия и выяснение его законов. Шотт называет Канта, когда говорит о представителях неправильных воззрений на красноречие, и его цитует, когда своей теории противополагает односторонние и ложные понятия о предмете, его занимающем.¹²⁰ Того же философа имеет в виду главным образом и Теремин, когда говорит: «Есть люди, и при том люди, отличающиеся ученостью и имеющие высокий авторитет в науке, которые глубоко унижают красноречие и совершенно не хотят иметь с ним никакого дела. Ибо ясно, думают они, что оно бьет на то, чтобы возбуждать страсти, а это всегда бесполезно, а иногда и вредно; даже оно простирает свои притязания еще далее, и у самых лучших ораторов явно проявляется и ими самими признается намерение овладеть душами, господствовать над волей и склонять ее туда, куда они хотят».¹²¹ Далее, Теремин, подобно Шотту, вводит философский элемент в свою риторику или теорию красноречия, и на философских началах построяет свою систему. Этим они придают строгий научный характер такой отрасли знаний, которые прежде всецело относилась к области практических наук и свои правила почерпала из показаний и наблюдений опыта. Еще общее у Теремина с Шоттом то, что он, подобно Шотту, под понятие красноречия подводит одинаково как красноречие светское, так и красноречие церковное, – для обоих видов красноречия указывает одно высшее руководящее начало, и одними основными законами хочет определять их проявление: у него, как и у Шотта, риторика сливается с гомилетикой. Теремин, как и Шотт, красноречие считает особым самостоятельным родом словесных произведений, и противопоставляет его поэзии и философии, хотя и признает, что красноречие для своих целей заимствует многое и у философии, и у поэзии, и в свой состав вводит и философские, и поэтические элементы. Родство у Теремина с Шоттом проявляется и в раскрытии некоторых частных пунктов их системы. Например, и Шотт, и Теремин согласно защищают необходимость и значение теории красноречия против возражений, какие слышатся иногда по этому вопросу. При этом Теремин выставляет на вид то, что для духовного красноречия более необходима твердая и основательная теория чем для красноречия светского, и Шотт счел нужным в своей системе указать на то, что сказанное Теремином о необходимости духовной риторики бесспорная истина, и в примечании поместил самое рассуждение Теремина об этом предмете. А Теремин преимущественную необходимость духовной риторики пред светской доказывает следующими соображениями: «У древних политические и гражданские отношения, под которыми у них единственно и исключительно выступало красноречие, одни были достаточны для того, чтобы предохранить его от ложных путей и, пожалуй, делали излишней более точную теорию. Кто пред судом или в народных собраниях говорил о деле, которое решалось тотчас же по окончании речи, для того исход дела был самым верным показанием того, хорошо ли он говорил, или не хорошо; где замешан в деле высочайший личный интерес, там естественно употребят все силы для достижения успеха, и будут стараться избегать тех ошибок и недостатков, которые могут влечь за собой потерю имущества, влияния, жизни и свободы. Духовный оратор, напротив, стоит к своим слушателям в ином отношении и говорит о предмете, который нельзя подвергнуть такому наглядному испытанию. Доставил ли он научение, назидание, исправление или просто произвел поверхностное впечатление, – об этом редко может дать знать ему действие его проповедей; так как оно по своей природе остается сокрытым в душе и почти никогда не выступает явно наружу. Таким образом, так как его положение более затруднительно, чем положение оратора пред судом и в народных собраниях, так как он действует не в таких тесных границах, которые бы делали для него почти невозможным уклонение направо и налево, то без твердых воззрений и начала ему угрожать величайшая опасность сбиться с пути. О всем, что он делает, он должен уметь дать самый точный отчет, и глубокий взгляд на основания красноречия, без которого мог обходиться древний оратор, для него совершенно необходим».¹²²

Отличие теории Теремина от теории Шотта, при явном родстве их между собой, состоит в том, что Теремин идет дальше Шотта в подчинении красноречия нравственным началам, и рельефнее, чем Шотт, выставляет нравственный чистый характер, каким должно отличаться истинное ораторство. Нравственное начало, которым должен руководиться оратор, имеющий в виду действовать на разумно-свободные существа, выдвигается и в системе Шотта. И Шотт заставляет оратора устремлять и увлекать волю людей к идеалу совершенного человечества, что невозможно без соблюдения нравственных законов, и у него красноречие должно служить запросам нашей силы желаний и направлять ее к высочайшему благу, при чем само собой предполагается одушевление оратора нравственными идеями. Но главное внимание его обращено на объяснение происхождения красноречия, как самостоятельного рода словесных произведений, вызываемого потребностями и силами нашей духовной природы, и на показание отличия его от прозы и поэзии. Теремин же, не входя в подробные исследования о происхождении красноречия, прямо ставит положение, что красноречие не искусство, как думают другие, и как, между прочим, допускал и Шотт, а деятельность (практическое дело), и как деятельность, оно подчинено всецело законам нравственным. Доказательство и развитие этой мысли составляет задачу, выполнение которой представляет книга Теремина «Красноречие добродетель»¹²³. Сам Шотт, выражая свое сочувствие направлению и воззрениям Теремина, указал в этом отличие своей системы от теории Теремина. «Вся метода, как Теремин основывает риторику в первой половине своего глубоко обдуманного сочинения, отличается от моей (хотя в главном мы согласны) тем, что я прежде всего на основании психологических исследований старался раскрыть сущность красноречия и его отличие от прозы и поэзии, а Теремин сразу обращается к нравственной точке зрения и рассматривает красноречие, как оно должно проявляться и действовать по нравственным законам. Тех психологических исследований требовала особенность моего плана».¹²⁴

Другое отличие системы Теремина от системы Шотта касается их внешней стороны. У Шотта, кроме основной философской части, несколько книг посвящено разбору риторической техники, и он дает, после общих философских начал системы, подробные теории ораторского изобретения, расположения, изложения и произношения. Теремин же техникой ораторской очень мало занимается: у него нет подробного изложения правил, какие составляют содержание обыкновенных риторик. Весь интерес его системы в установке основных руководящих начал красноречия, и она, по своему составу и своей задаче, отвечает только первой, философской части системы Шотта.

Книга Теремина первоначально явилась в печати, как мы говорили выше, в 1814 году. В 1836 году вышло второе ее издание, с незначительными изменениями, и с длинным предисловием, в котором выражена сущность его риторико-гомилетических воззрений. В недавнее время (в 1888-м году) вышло новое ее издание в Готе. Эго последнее издание сделано евангелическими (протестантскими) богословами, предпринявшими издание «Библиотеки богословских классиков» (Bibliothek theologischer Klassiker, ausgewält und herausgegeben von evangelischen Theologen). Сочинение Теремина «Красноречие добродетель или основные черты систематической риторики» напечатано в десятом томе этой Библиотеки богословских классиков. Здесь в начале даны автобиографические заметки Теремина, служащие к уяснению истории его образования, и помещены предисловия к обоим изданиям книги, сделанным самим Теремином; а в конце помещено несколько (5) кратких разговоров, из которых в двух обсуждаются вопросы гомилетического характера: 1) о духовном красноречии (как нужно проповедовать? и что первее всего нужно для того, чтобы успешно проповедовать?) и 2) о надгробных речах.

Интересны автобиографические заметки Теремина, и их не даром, вместо предисловия к его риторике, поместили издатели «Библиотеки богословских классиков»: они служат к объяснению не только истории его образования, но и происхождения той оригинальной теории, какая указана оригинальным названием его книги, и мы считаем не лишним заимствовать нечто из признаний Теремина, могущее иметь значение для людей, интересующихся риторико-гомилетическими вопросами.

Теремин, считавший проповедничество призванием своей жизни, в своих автобиографических признаниях отмечает самую первую риторическую мысль, которая еще в очень юные годы зародилась в его голове. (В самом раннем детстве, по его словам, в проявлениях еще не развившейся души, можно подмечать ростки последующих, часто великих, деяний). Первая риторическая мысль, возникшая в его голове, такая: Когда ему было только около восьми лет, он присутствовал при разговоре, какой отец его – сельский проповедник – имел с своим собратом по служению, о проповедях. Слушая молчаливо беседу двух проповедников, он встал пред ними и сказал: «проповедовать, должно быть, очень трудно». Отец Теремина молчал; а его собрат засмеялся и сказал: «этого ты еще не понимаешь; со временем увидишь, что ничего нет легче, как проповедовать». Это обстоятельство Теремин записал потому, что в нем видел и указывал символ или девиз всей своей жизни: другие ему всегда говорили, что проповедовать очень легко, а он всегда находил, что проповедовать очень трудно .¹²⁵

В школах Теремин более всего интересовался изящной прозой, или тем, что носило в себе следы красноречия. Когда ему было четырнадцать лет, он увлекался Саллюстием, и старался с возможной тщательностью делать переводы и переделки из него на французский, тогда родной его язык. Поэзия нравилась ему (тогда увлекались все Клопштоком); но она доставляла ему только наслаждение, действовала на него, так сказать, пассивно; а изящная проза или красноречие возбуждала его к подражанию, к соответственной деятельности. Во время пребывания в галльском университете, Теремин, по его признанию, ко вреду своих богословских занятий, попал в волшебный круг известного филолога, знатока классической древности, Фридриха Августа Вольфа, и принят был в его семинарно. Но если филологические занятия, к которым он не чувствовал призвания, отвлекали его на время от занятий богословием, то они не остались для него без доброго влияния. В то время Вольф занимался с своими учениками толкованием и разбором произведений красноречия: он читал с ними речь Демосфена против Лептина, критиковал цицероновские речи, признаваемые им неподлинными, и толковал разговор Платона «Горгий». В «Горгие» восхищала Теремина аттическая грация языка, диалектическая виртуозность, а главным образом поражала сила истины, хотя в то время он еще не пришел к надлежащей оценке великой истины, здесь изложенной, что оратор должен знать то, что справедливо, и сам быть справедливым. Но когда он познакомился с Демосфеном, он решил, что нигде не нужно искать высшего красноречия, как только у Демосфена. Что он темно предчувствовал, то в произведениях Демосфена явилось в действительности. Он, впрочем, все еще не приходил к ясному и твердому пониманию существенного характера красноречия, каким он сознан был им впоследствии, и не установил окончательно своей точки зрения на дело. «Раз (замечает он) пред одним кандидатом на проповедническую должность я утверждал, что оратор, и духовный, имеет задачей трактовать своего слушателя, как противника, бороться с ним и побеждать его». Кандидат возразил, что «это одно из самых странных положений, какие ему когда-либо приходилось выслушивать». – Из христианских ораторов Теремин более всего читал и выше всех ставил Массилльйона: в духовном красноречии Массильон владеет таким же мастерством, каким Демосфен в политическом. Это два образцовые, несравнимые ораторы, которым Теремин посвятил особую монографию,¹²⁶ и в произведениях которых видел идеал ораторского совершенства. Риторическое величие Массильона, по суждению Теремина, состояло в том, что он понимал проповедь, как борьбу, и что он эту борьбу вел превосходным оружием, с великой силой и искусством. Он не в том полагает свою задачу, чтобы раскрыть истину и показать применение заповеди: он главным образом обращает внимание на препятствия, мешающие принятию этой истины и исполнению той или другой заповеди.

Первые опыты проповедничества Теремина, по направлению, были довольно нерешительны, то есть, он не сразу попал на тот путь, который впоследствии признал единственно целесообразным. В нем боролись два начала, – одно практическое, имеющее целью действие вовне, а другое диалектическое и политическое, имеющее в виду живое представление вещи. Первая его проповедь была практического характера (на текст из евангельского сказания о юноше, спрашивавшем Спасителя, что ему делать, чтобы наследовать жизнь вечную). Во второй проповеди он совершенно оставил практический элемент, и вместо него выставил поэтико-философско-романтический элемент, стараясь диалектически раскрыть тему, и поэтическими красотами занять, как можно более, фантазию. Проповедь оказалась в своем роде одной из самых удачных. Несколько времени он колебался между этими двумя направлениями. Но «постепенно у меня (говорит он) раскрывались глаза. Я увидел, что эти диалектико-поэтические изложения философско-религиозных истин не могут считаться христианскими и библейскими, и не могут быть назидательными».

Окончательно установились воззрения Теремина после годичного служения его в Женеве, где первее всего он исполнял должность проповедника. Оставивши Женеву для того, чтобы отправиться в Париж для лучшего ознакомления с красноречием, некоторое время он жил в имении своего дяди (в департаменте Луары). Дядя жил без семейства и занят быль хозяйством; знакомых в соседстве почти не было, и он, живя у него, в уединении был предоставлен себе и своим мыслям. Мысли его постоянно были направлены на предмет, наиболее ему близкий, именно на красноречие, и он каждый день предавался размышлению о красноречии и его высочайших законах. Он твердо держался того, что оратор должен стараться производить действие. Но ему не ясно было, на разум ли он должен действовать, или на сердце. Его занимали вопросы: какими средствами он может пользоваться для своей цели? При размышлениях о таких вопросах, его сознание раз осветила мысль, что красноречие есть действование, и потому оно должно управляться нравственными законами. Эта мысль показалась ему совершенно новой; он схватился за нее с радостным предчувствием, что в ней он нашел все, чего искал.

Так постепенно слагалось воззрение Теремина, которое потом выразилось в оригинальной формуле: «красноречие добродетель». Изучая красноречие и сам упражняясь в красноречии, он искал одного высочайшего начала, которое бы вносило свет в темную, не ясно представляемую многими, даже великими, умами, область ораторства, и которое бы указывало надлежащий правильный путь для служителей ораторского слова. Он чувствовал и сознавал, что дар красноречия не какая-либо прихоть в ряду других проявлений человеческой природы, что, напротив, он составляет одну из основных сил, данных нам Богом. Между тем, он видел, что и авторитетные мужи готовы слишком унижать эту отрасль духовной жизнедеятельности человека, и даже прямо обвиняют ее в безнравственности. Где же искать этого начала, которое бы было надежным руководством для оратора, и вместе с тем спасало красноречие от неправильного унижения? Разрозненные явления опыта не могут дать этого начала, тем более, что в нем есть немало отступлений от правильного пути, каким должен следовать оратор, и правила, почерпнутые из одного опыта, не представляют надлежащей твердости и устойчивости, не имеют корня, их объединяющего, и являются шаткими, нуждающимися в более глубоком основании. Такого начала нужно искать посредством философского исследования, и только при пособии философской мысли можно создать твердую и устойчивую теорию красноречия, внимательно исследуя то, что лежит в глубине души человеческой, и побуждает человека проявлять вовне свою деятельность.

Обсуждая явления красноречия и желая уяснить его существо, Теремин обратил внимание на то, что красноречие преследует внешнюю цель, – хочет действовать на других. Это существенный его признак, и он выводит красноречие из области произведений теоретического или диалектического свойства, означаемых у Теремина общим именем философии, и из области произведений художественного или поэтического свойства, не преследующих внешней цели. Если же красноречие ни теория, ни поэзия, то что же оно такое? Оно практическая деятельность, действование словом. Когда древние ораторы выступали с своим словом, их речи были деянием в теснейшем смысле этого слова; выражаясь в слове, их деяние не менее заслуживало этого имени, и не менее было сильно, как действование рукой, оружием или другими практическими средствами, и когда ныне духовный оратор говорит свои проповеди, на них не иначе нужно смотреть, как на акты его должностной деятельности, направленные к тому, чтобы подействовать на слушателей. Но всякая практическая деятельность подчинена нравственным законам и нравственными законами должна управляться. Значит, и красноречие, как деятельность практического свойства, никаким другим законам не может быт подчинена, как нравственным. Риторика таким образом, занимающаяся изложением законов красноречия, ближайшее родство имеет не с диалектикой, не с теорией искусства, а с ификой: она должна составлять часть ифики, и из ифики почерпать основы для своих частных правил и построений. А красноречие, как способность или умение действовать по нравственным законам, совершенно справедливо может быть названо добродетелью.

Теремин самостоятельным и долгим размышлением дошел до таких выводов, и идея, что красноречие есть добродетель, по его призванию, подобно лучу солнца, внезапно явившемуся пред ним, вдруг осветила пред ним область, которая прежде носилась пред ним в сумрачной тьме. Но, собственно говоря, признание значения нравственного элемента в красноречии не было открытием Теремина, и в этом не мог не сознаваться сам Теремин. У древних риторов было в силе положение: nemo orator, nisi vir bonus; особенную важность этому положению придавал Квинтилиан в своих «Ораторских наставлениях».¹²⁷ Но Теремин возвел эту истину на степень высочайшего и главного риторического начала, и из него одного, с исключением всех других основоположений, старался вывесть все правила, упорядочивающие служение оратора.

Положение Теремина «красноречие добродетель» центр тяжести или главное условие успешности красноречия указывает в нравственном элементе, но оно не исключает содействия и других факторов, диалектического и философского с одной стороны, и художественного с другой. Напротив, по воззрению Теремина, так возвышающему нравственный элемент в красноречии, добродетель одна, сама по себе, не достаточна для целей ораторства. Хорошее содержание и основательное раскрытие его, прекрасная форма и художественное изложение отнюдь не излишни для ораторского произведения. Кто владеет сильной мыслью и многосторонними знаниями и имеет дар изящного слова, тот не только должен стараться, во время служения ораторского, приложить к делу свои знания и свои силы, но даже заслужить справедливые упреки за то, что не воспользовался, как следует, дарами, данными ему Богом, к славе Божией, когда он допустит небрежность в этом отношении. Смысл тот тереминовского положения, что в красноречии все силы, требуемые для его совершения, должны быть подчинены нравственному закону, как своему высшему началу, и без этого подчинения нравственному закону они теряют свое значение. С другой стороны, элементы, – диалектический и художественный – хотя и не излишни для красноречия, но сами по себе, без нравственного элемента, не могут дать настоящего совершенного ораторского произведения. Между тем, один нравственный элемент, не поддерживаемый сильной мыслью и художественным словом, больше значит и скорее приведет к цели, чем те другие элементы, имеющие в красноречии только служебное значение. Есть благочестивые провозвестники божественного слова, не имеющие дара глубокой мысли и изящного слова, но носящие в душе своей святую ревность по Богу и ко спасению братий своих. Проповеди таких мужей могут иметь внешние недостатки, но божественный огонь, живущий в них, проявляемый с ясностью и дерзновением, может производить впечатление и действовать даже на образованных, и им никто не поставит в вину внешних недостатков их проповедничества, если только они не зависят от их небрежности.

Оригинальная по своему названию, систематическая риторика Теремина не похожа на другие опыты изложения этой науки и по своему содержанию. Она все подчиняет нравственному началу, и все в области красноречия, даже законы ораторского стиля, хочет объяснить из нравственного начала.

Как же оратор должен исполнять нравственный закон, который служит для него всеопределяющей силой?

Оратор имеет в виду действовать на других. Но он не может действовать на слушателей принудительно.

Они стоят пред ним, как равноправные ему существа, сохранявшие полную свою свободу, и он должен уважать эту свободу. Он не может посягать на их самостоятельность; и если они, после его речи, следуют его воле, то не потому, чтобы отказывались от своей воли, а потому, что свою волю соединяют с волей оратора, и признают внушаемое оратором совершенно законным и согласным с их желаниями и интересами. Чем же оратор свободные и самостоятельные существа может приводить к единению с собой и к непринужденному принятию представляемых им решений? Тем, что в своей речи дает нечто всеобщее и необходимое, чего хотят все люди, или чего все должны хотеть по своей нравственной природе, и развивает такие идеи, к осуществлению которых постоянно стремится истинная свобода человека. Оратор тогда удовлетворяет требованиям нравственности, когда он свою цель возводит к одной из тех идей, какие признает или должен признавать и желать привести в дело каждый из его слушателей. При этом свобода другого не уничтожается, и он, только по стороннему возбуждению, выполняет то, что выполнять постоянно стремится по внутреннему влечению. Высочайший закон красноречия таким образом следующий: идея, какую оратор желает привести в дело, должна быть возведена к необходимым идеям слушателей. Нравственные идеи должны быть живы и сильны в ораторе, и одушевляемый ими, он должен оживлять их в сознании слушателей, и тем возбуждать их к самостоятельной деятельности.

В нравственно-практической деятельности пред взором человека стоит одно высочайшее начало, к которому он стремится, и которое желает осуществить в своей деятельности. Эго начало обнимается тремя главными идеями: обязанности, добродетели, счастья. Идея обязанности – это тот непреложный закон, который каждый должен выполнять. В идее добродетели мыслится действующий субъект, выполняющий закон. Идея счастья – это следствие или плод тех усилий человека, какие он употребляет для осуществления закона. Каждый человек хочет выполнить свою обязанность, хочет быть добродетельным и хочет снискать себе счастье. Эти три идеи, – обязанности, добродетели, счастья, всегда должны быть на виду у оратора, и когда он предлагает слушателям или убеждает их принять то или другое решение, он должен дать им чувствовать, что это решение имеет непосредственную связь с одной из этих идей, и когда они увидят это, они, оставаясь свободными, последуют его совету или убеждению, и последуют охотно и с любовью.

Общие отвлеченные идеи, которыми обнимается весь круг нравственно-практических стремлений человека, получают большее определение и развитие, когда мы видим их проявление и применение в житейских отношениях среди человеческих обществ. Видоизменяясь здесь, они уже означаются другим именем. Среди людей существуют две области или два учреждения, способствующие осуществлению нравственных идей, и оба они имеют божественное происхождение; только одно явилось по естественным законам, Богом установленными, а другое сверхъестественным образом. Это государство и Церковь. Соответственно этим двум областям или учреждениям мы имеем и два вида красноречия, по своим идеям, то есть, по своему существу, совершенно согласные между собой, но различающиеся по внешней форме.

В государстве отвлеченная идея обязанности является в виде политических законов и учреждений, и вместо обязанности выступает право. Идея счастья является в виде цветущего состояния общества или государства, и стремление к счастью превращается в стремление к благосостоянию государства. А добродетель понимается, как заслуга людей, способствующих благосостоянию общества. Итак для политического красноречия необходимы идеи, к которым оратор должен возводить свои цели, – право, государственное благо и заслуга, которые одинаково признаются всеми членами общества.

Но свое совершенное образование нравственные идеи получают не в государстве, преследующем земные цели, которые не могут вполне удовлетворить человека. Свое высочайшее достоинство они получают в Церкви: религия и отношение к Божеству дает им это достоинство. В Церкви, божественном учреждении, стоящем под непосредственным водительством Божиим, место обязанности занимает воля Божия; добродетель – уподобление Богу или Сыну Божию, жившему и действовавшему в наших человеческих условиях, – Господу Иисусу Христу; а счастье указуется не в земных состояниях, а в вечности; конечная цель, к которой каждый здесь должен стремиться, – вечное блаженство или внутреннее соединение с Богом. Итак в проповеди содержание непременно должно быть в связи с одной из этих высших идей. Если в слове нет связи с этими идеями или одной из них, то оно не может принадлежать к области духовного красноречия.

Из трех идей, которыми обнимается вся область нравственных понятий, и которые являются движущими факторами в ораторских произведениях, Теремин выводит три рода красноречия. Три рода красноречия указывали обыкновенно древние риторы, следуя делению, принятому Аристотелем, – именно: красноречие судебное, совещательное или политическое, показательное или панегирическое. Но у них не было положено в основание такого деления высшего философского начала: оно просто являлось обобщением данных в опыте явлений. Теремин в своих нравственных идеях, осуществлению которых служит красноречие, находит единственное твердое основание для трехчастного деления красноречия, принятое с древних времен. Руководящая идея права дает судебное красноречие, защищающее закон и нападающее на нарушителей его, идея счастья или блага – красноречие совещательное, а идея добродетели – красноречие показательное. Так как нравственные идеи одни и те же как в красноречии политическом, так и в красноречии церковном, то те же три рода существуют и в красноречии духовном. Совещаться о благе государства и показывать путь к вечному блаженству – это один и тот же род нравственной деятельности; одно и то же равным образом – обвинять преступника и ратовать против порока, хвалить заслуженного мужа и рекомендовать добродетель.

Особенное замечание вызвал со стороны Теремина род красноречия показательного. Этот род красноречия он считает наиболее опасным для оратора; так как в нем скорее всего можно отступить от того нравственного пути, какому должен следовать оратор. Аристотель назначает для этого рода красноречия похвалу или порицание без всякой практической цели. Но произведение, не преследующее никакой практической цели, – вовсе не красноречие. Если хвалят или порицают, без всякой другой цели, кроме хвалы или порицания, – то это или лирическое произведение, если при этом предаются излиянию чувства, или историческое изложение, когда следуют в рассказе исторической нити. Произведение показательного красноречия тогда только может быть ораторской речью, когда хвалой или порицанием хотят возбудить в слушателях известное настроение и склонять их к известному роду деятельности, когда героя добродетели представляют возбудительным образцом для подражания.

К показательному роду красноречия относится надгробная речь; потому что она устрояется по идее добродетели. Но название речи она заслуживает только тогда, когда хвалой умершему оратор хочет расположить слушателей к добрым решениям и действиям. Здесь оратор чаще всего впадает в ошибку и нарушает законы красноречия. Когда он только хвалит умершего, не имея в виду доброй практической цели, – он забывает отношение, в каком стоит к своим слушателям, и речь его перестает быть нравственным действием. В виду особенной трудности, какую представляет составление надгробной речи, вполне выдерживающей нравственный характер и достойной стать в ряду произведений красноречия, Теремин входит в особое обстоятельное исследование этого предмета, представленное им в виде разговора, составляющее частное приложение к его риторике. В обществе не установились воззрения на задачу надгробной речи, и если заявляются какие-либо требования по отношению к ней, то неправильные. Обыкновенно полагают, что оратор в надгробной речи должен хвалить умершего. Но за что хвалить? Христианский оратор может хвалить умершего только за христианские добродетели, выставлением которых может возбудить слушателей к подражанию вере и благочестию покойного. А если этих добродетелей нет? Если, напротив, умерший заявлял себя при жизни человеком неверующим и не отличался доброй нравственностью? Во имя справедливости и в назидание другим можно бы выставлять их недостатки: где уместна похвала, там должно допускаться и порицание. Но если проповедник допустит последнее, – его будут строго осуждать, будут бранить его за то, что он оскорбляет покойного и растравляет больную рану оставшихся в живых его родственников и друзей. Умерший имеет заслуги другого рода, гражданского свойства, положим, как славный военачальник, администратор, юрист, ученый и т. п.? Но хвалить за гражданские заслуги того или другого умершего – не дело церковного проповедника; да он и не может считать себя компетентным в оценке такого рода заслуг. Пусть хвалят его люди, ближе его знающие, несущие с ним один и тот же род служебной деятельности и потому могущие лучше оценить важность и значение его деятельности. И не храм должен быть местом, где прилично воздавать хвалу за подвиги гражданского свойства, не имеющие прямого отношения к религии. В церкви для умершего нужны не похвалы, каких он не слышит, а молитва за него, и для окружающих гроб его более уместны и полезны утешения веры, чем искусственные и напыщенные панегирики. Рассуждения друзей, высказывавших при начале разговора различные взгляды на надгробную речь, кончились тем, что они решились в завещании своем сделать такое распоряжение, чтобы при их погребении не говорили над ними никаких надгробных речей, а чтобы только совершили над ними церковную молитву и вместо речи прочитали места Писания, указывавшие на заслуги нашего Спасителя и на блаженство, уготованное верующими во имя Его, и утверждающие нашу надежду на бесконечное милосердие Божие.

Mногие главной задачей оратора считают служение истине, – умелое раскрытие доброго и полезного содержания, чего требует блаж. Августин в своей «Христианской науке».¹²⁸ К этому склоняются и древние риторы, с Цицероном во главе, полагавшие главной обязанностью оратора docere – учить. При такой постановке дела центр тяжести в красноречии из области нравственной переносится в область теоретическую. Но поставляющий главной обязанностью своей служение истине или раскрытие идеи истины является не оратором, а философом или теоретическим мыслителем. Конечно, оратору не только можно, но часто необходимо философствовать; в особенности эта необходимость настоит для духовного оратора, который должен вести людей к вечной жизни путем познания Бога и воплотившегося для нашего спасения Сына Божия и наших отношений к Нему. Но философствование или теоретическое раскрытие истины должно быть не главным, а второстепенным делом, подчиненным нравственному интересу. По своему характеру ораторское изложение истины совершенно отлично от философского. В философии истина раскрывается со всех сторон, представляется, так сказать, пластически. А ораторское представление истины относится к философскому, как живопись к пластике: истина представляется здесь, можно сказать, в профиль, рисуется с той только стороны, с какой это полезно для дела и нужно для убеждения слушателей. Здесь нет и не требуется философской полноты исследования. Где философ идет длинным путем доказательств, там часто оратору, чтобы склонить на свою сторону слушателей, достаточно простого и ясного представления дела, приличного примера, удачного применения к обстоятельствам, обращающим на себя внимание слушателей. А если этого мало, и требуются доказательства для разъяснения сомнений слушателей, тогда оратор лучше всего сделает, когда обратится не к теоретическими умствованиям, а к авторитету, имеющему важное значение для слушателей. Одним из наиболее убедительных авторитетов для слушателей служит их собственный авторитет. Им пользуется оратор, когда показывает слушателям, что предлагаемая им истина стоит в неразрывной связи с теми идеями, какие они принимают за несомненные, и что они войдут в противоречие с самими собой, если не примут того, к чему склоняет их оратор. Чрез такое обращение к авторитету слушателей оратор удовлетворяет тому требованию популярности, которое обыкновенно становится в закон для него. – Для духовного красноречия особенно необходим авторитет, и авторитет не человеческий, а божественный. Оно не может и существовать, не утверждаясь на этом авторитете. В нем представляются высочайшие истины, касающиеся отношения Бога к человеку и человека к Богу. Никакой человеческий авторитет не может быть достаточным основанием для утверждения таких важных истин, лежащих вне обыкновенного круга наших представлений. Когда предлагаются они в назидание слушателям, они непременно должны быть освящаемы высшим божественным авторитетом. Без этого авторитета красноречие духовного оратора теряет свою силу и свое достоинство. Если духовный оратор, одаренный прекрасным талантом, будет говорить о высоких истинах откровенной религии, полагаясь на свой разум, а не на высший, божественный авторитет, его речь может быть ученой, но не будет речью духовной. Она может способствовать научному образованию слушателей; но не это должно быть целью оратора: его задача содействовать своим словом нравственному улучшению и возвышению всего человеческого существа.

Выше мы заметили, что нравственному началу Теремин подчиняет и теорию стиля или ораторского изложения, и из нравственного начала хочет выводить правила, сюда относящиеся. По-видимому, нравственное начало менее всего может заявлять свое действие на изложение: такой или иной стиль, по отношению к нравственному закону, вещь безразличная. Но так только может казаться, говорит Теремин; а на самом деле эта часть риторики и представляет триумф нравственного воззрения; нравственные основы, на которых построевается и должна построеваться теория красноречия, к ней имеет наибольшее приложение. Никакой другой взгляд, кроме нравственного, не может удовлетворительно решать задачи, касающиеся упорядочения ораторского изложения.

Рассуждению об ораторском изложении посвящена вторая (из двух) часть систематической риторики Теремина, и во главе ее стоит заглавие «Об аффекте и страсти». Это заглавие указывает то направление, в каком ведет свою речь о стиле Теремин.

Древние риторы обыкновенно в своих руководствах помещали трактат о страстях и указывали правила, как нужно действовать на страсти, а с их голоса повторяли эти правила риторы и новых времен. В этих правилах (у Аристотеля, Цицерона и других) указываются разные искусственные средства, не всегда благородные и нравственные, какими можно влиять на слушателей, возбуждая их страсти, и такими средствами пользовались иные ораторы, желавшие, во что бы то ни стало, выиграть дело, ими защищаемое. Но этот трактат о возбуждении страстей в том виде, в каком он излагался у древних, – по суждению Теремина, заблуждение, достойное порицания. Средства, указываемые в нем и практикуемые иными ораторами, и были собственно поводом к обвинению красноречия в безнравственности. Если бы написал риторику Демосфен, в своей ораторской практике всегда державшийся строго нравственных начал, он иначе поставил бы трактат о страстях, чем как он изложен у Цицерона, и отверг бы все неблаговидные средства к возбуждению страстей, какие допускали и даже рекомендовали древние риторы.

Не страсти должен возбуждать оратор, но аффекты. Эти две вещи, совершенно разные. Страсть возбуждается в нас внешним предметом или представлением о нем: в страсти мы поддаемся действию, отвне привходящему, на нас, и сами находимся в страдательном положении; разум наш подавляется при этом и не действует. Состояние души в страсти неспокойное и удручающее, возмущаемое чувством ее зависимости, и оно скоро проходит; потому что возбуждается преходящим предметом. Но состояние аффекта совершенно иное (слово «аффект» Теремин считает здесь не точным, не выражающим сущности дела, но употребляет его, за неимением другого лучшего). Душа в нем возбуждается не внешним предметом, а идеей, и разум здесь не подавляется внешним впечатлением, а сохраняет свою энергию и обнаруживает свою деятельность. Душа, проникнутая идеей, не может оставаться холодной, как при отвлеченных представлениях; идея обнимает все силы души и приводит их в движение, – возбуждает к деятельности в определенном направлении, и из соединенного действия всех сил, из напряжения, обнаруживаемого ими при этом, происходит состояние, отличающееся высшей степенью теплоты и жизненности; это и есть состояние аффекта. В аффекте нет разделения на две противодействующие силы, как в страсти, но все силы и все ощущения сердца сливаются в полном согласии с разумом: это самое счастливое состояние, к какому может возвышаться человек. Оно нравственного свойства: в нем нравственная природа человека проявляется во всем своем блеске, в своем высшем достоинстве. И оно не проходит так скоро, как страсть; потому что идея, его производящая, не отвне привходит в душу, и не исчезает вместе с внешним возбуждением; она лежит в душе человека и составляет ее неизменное достояние. Если эта идея нравственная, то она вечно существует и свойство долговечности она сообщает аффекту, ее сопровождающему.

Отличив аффект от страсти и признав аффект за нечто прекрасное, Теремин требует, чтобы оратор говорил непременно с аффектом. Он является пред собранием для того, чтобы сообщить ему идею, которой сам одушевлен, и эта идея, если она действительно есть в нем, должна сопровождаться аффектом. Если нет у оратора аффекта, то, значит, он не одушевлен никакой идеей. Тогда он говорит или по нужде, как наемник, или с холодной суетностью, как краснобай, или, наконец, с коварной целью, как обольститель народа. Такого оратора слушатель не будет уважать, и такому оратору он не откроет своего сердца.

Требуя от всякого истинного оратора одушевления великой идеей и речи живой, с аффектом, как он выражается, Теремин в пример всем церковным ораторам представляет Господа Иисуса Христа, речь которого, раскрывая вечную истину, всегда проникнута сильным одушевлением, являясь то кроткой и нужной, то громовой и потрясающей.

Понятие аффекта, разумеемого в смысле разумного возбуждения великой идеей, служит у Теремина главным началом, определяющим собой характер ораторского стиля, и его теория ораторского изложения состоит в указании средств, какими можно возбуждать аффект.

Теремин указывает три главные закона, при выполнении которых ораторский стиль может способствовать возбуждению аффекта, и которые должны бы быть обязательными для всякого оратора, и эти законы основываются на нравственных началах, а не формально-риторических. Это именно: 1) закон соразмерности (Augemessenheit), или приспособления к слушателям и обстоятельствам, 2) закон непрерывного стремления впереди или прогрессивного развития (stetigen Fortschreitens), при побеждении и устранении препятствий, встречающихся на пути к цели оратора и 3) закон жизненности (Lebendigkeit), требующий, при движении вперед, изменения формы, с изменением частных моментов в течение речи, или закон разнообразия.

Закон соразмерности не правило мудрости, а нравственное требование. Нравственный закон требует от нас, чтобы мы, желая действовать на других, соразмеряли свое действование (в деле ораторском – слово) с обстоятельствами, при которых мы выступаем, и с свойствами тех, на которых хотим действовать. Каждый человек требует уважения к своей личности и не может равнодушно сносить стремления к подавлению ее. Оратор должен считаться с этим требованием. Когда он хочет свое желание или свою идею сделать желанием и идеей своих слушателей, и стремится произвесть некоторую перемену в их состоянии, он не должен своей личностью стеснять и подавлять личность своих слушателей; а приспособляясь к ним, он должен смягчать и по возможности скрывать или представлять в приятной для них форме свою, преобладающую над ними, силу. Первая обязанность его свои идеи или представления соединять с их идеями и представлениями, а другая обязанность с возможной заботливостью вникать во все, что носит в себе личность слушателей. Уменьем приспособляться к людям и пользоваться обстоятельствами отличаются так называемые практические люди. Таким практическим человеком непременно должен быть оратор. Своим практическим тактом он удовлетворяет вместе и требованию благоразумия, и требованию нравственности. Есть люди и благонамеренные, которые предлагают прекрасные проекты и хорошо их развивают; но эти проекты совершенно не удаются и разбиваются потому, что они нисколько не сообразуются с свойствами тех, которых хотят облагодетельствовать. Такие люди, как бы ни были они умны и добры, не ораторские натуры.

Речь, следующая закону соразмерности, приспособлена к степени развития и способности понимания слушателей она ни слишком напрягает судительную силу слушателей, ни оставляет ее бездеятельной. Оратор оскорбляет своих слушателей, когда он утомляет их излишней темнотой, – оскорбляет и тогда, когда он переступает меру ясности, представляя своих слушателей малопонимающими, и каждую мысль свою как бы разжевывает для них. Оратор может обладать большой ученостью и широким научным образованием, и в этом отношении он может быть выше своих слушателей. Но и тогда он не должен забывать, что ученость и знание для него только средство, а не цель; изложения своих специальных знаний он не должен ставить на место нравственных идей, какие должны составлять главный и существенный предмет его. Показывать свою ученость на кафедре не нравственная суетность.

Закон соразмерности требует не одного приспособления к степени понимания слушателей. Оратор должен иметь в виду индивидуальность своих слушателей во всей ее целостности, – их положение и отношения, их нравственное и религиозное состояние, круг их понятий и представлений, образы, к каким привыкла их фантазия, идеал счастья, им рисуемый, идеал нравственного и религиозного совершенства, носящийся пред их душой, их добродетели и пороки, их желания и надежды и т. п. Хорошо зная своего слушателя, оратор сумеет подействовать на него. Верный великим нравственным идеям, каким он служить призван, он не будет льстить его страстям и заблуждениям, но найдет надежный путь к возбуждению в нем благородного аффекта и, подобно апостолу Павлу, сумеет быть всем вся, да всяко некия спасет (1Кор. 9:22).

Закон соразмерности, требующий внимательного и уважительного отношения к личности слушателей, не возбраняет жестких и сильных слов, когда такие слова вызываются нравственными началами, каким служит оратор, и никто не оскорбится, когда оратор обращает к слушателям жесткое слово, по долгу своего звания и из ревности благ своих собратий. Пример этого представляет Демосфен, который никогда не боялся с большой силой и резкостью упрекать афинян в их слабостях, ошибках и ложных представлениях, и смелость его речи, вызываемая любовью к отечеству, нимало не вредила его ораторскому успеху и его ораторской славе. Гораздо менее духовный оратор должен стесняться изображать печальное религиозно-нравственное состояние своих современников, когда оно выступает наружу, и угрожать нераскаянным грешникам, наказаниями будущей жизни. Слушатель, следуя голосу своей природы, невольно судит оратора по нравственным началам и позволяет ему смело говорить все, что высказывать он имеет право. Самые сильные и горячие упреки не оскорбят его, как скоро он видит, что оратор уполномочен на это и прибегает к упрекам и обличениям для того, чтобы исправить его. Славные ораторы, проповедовавшие при дворе Людовика XIV, имели пред собой аудиторию самую изыскательную, и пред этой аудиторией они не стеснялись, по долгу своего звания, говорить прямо и резко, указывая наказания, ждущие развращенных, и говорили с большим успехом. По лексическому составу, во исполнение закона соразмерности, ораторский язык не должен отличаться от языка образованного общества. В нем не должно быть никаких слов, оборотов и выражений, темных, малоупотребительных, могущих затруднить понимание слушателя. А язык оратора должен быть сколько благороден, столько и прост. Каждое чуждое выражение, каждый необыкновенный оборот может неприятно действовать на слушателя и вызывать в нем неудовольствие на человека, желающего блистать словом, или не старающегося говорить близким, понятным слушателю, языком.

Но в духовном красноречии уместен особый язык, – библейский. Если библейские образы и выражения вплетаются в изложение не для наполнения пустого пространства, но употребляются к месту, с сохранением их достоинства и силы, тогда они являются в высшей степени соразмерным и самым действительным средством к возбуждению священного аффекта. Язык Библии никогда не стареется, и он предлагает многие знаменательные выражения для означения разнообразных состояний души и жизни, из которых иные вошли в язык обыденной жизни, и являются в виде народных общеупотребительных присловий. Великое преимущество библейского языка состоит еще в том, что в нем выражения одинаково служат и разуму, и чувству, а не отдельно иное для разума, другое для чувства, как в человеческих представлениях. Библейское слово есть как бы луч, дающий свет и теплоту, из ума проникающий в сердце: если какое слово, то именно библейское может согревать и воспламенять всего человека.

Второй закон ораторского изложения, указываемый Теремином, – закон постоянного стремления вперед. Это тоже закон нравственной деятельности, и Теремин, по его признанию, берет его из нравоучения и прилагает к риторике. Сущность его состоит в том, что в нравственно-практической жизни человек, преследуя нравственную идею, непрерывно и неослабно должен стараться приблизиться к намеченной цели, и так как полное совершенство нравственное для человека недостижимый идеал, то постоянное стремление к этому идеалу – его всегдашняя и непременная обязанность. Если его отвлекают от цели препятствия, встречающиеся на пути, или занят побочными вещами, и он без энергии идет к идеалу или после уклонений в сторону возвращается на свой прямой путь, тогда его по справедливости можно упрекать в недостатке мужества, в недостатке характера. Если человек уклоняется от выполнения существенного нравственного требования, и деятельность его проявляется скачками или порывами вперед и возвращением назад, тогда могут быть прекрасные частные моменты, но не будет хорошо направленной целостной нравственной жизни. И оратор, которого слово есть деятельность, – при развитии нравственных идей, неослабно должен стремиться к своей цели, ни на минуту не выпуская ее из вида: всякую мысль, всякое слово, не приближающее его к цели, он должен отстранять от себя, как слабость, как недостаток и даже как грех. Если нужно сообщить слушателям сведения о некоторых побочных вещах, или укротить их раздраженную впечатлительность, отстранить возражение, то это замедляет ход мысли оратора. Истинный оратор, когда дозволяет себе это, – умеет здесь найти средства к более быстрому движению вперед. Он, по-видимому, уклоняется от своего пути; но на самом деле в этих уклонениях постоянно заметно его стремление к своей цели, и, допуская их, он скорее достигает своего конца. В этом, то пылком, то нежном, движении непринужденно следует одно представление за другим, так что от первого до последнего идет непрерывная цепь, в которой нельзя открыть ни малейшего перерыва, ни для разума, ни для чувства.

Быстрое, непрерывающееся развитие мысли, направленной к одной нравственной цели, – одно из самых действительных средств к возбуждению аффекта в слушателях. Для более верного выполнения этого закона оратор пусть лучше прибегает к рассказам, и избегает описаний. В рассказе составные части предмета следуют одна за другой, и движение вперед здесь не воспящается, а в описании, напротив, различные составные части стоят одна подле другой и образуют покоящуюся картину, чрез что задерживается быстрое движение речи. Нарушается этот закон, когда долго останавливаются на одном частном представлении, в ущерб другим, и прибегают к длинным доказательствам. Чтобы избежать этого, истинный оратор не вносит в свою речь таких мыслей, которые требуют разъяснения и доказательства, а пользуется такими мыслями, которые вполне ясны и принимаются слушателями без особенных доказательств. Если в красноречии необходимо бывает прибегать к доказательствам, то эти доказательства не должны иметь отвлеченного характера, и не в таком виде они здесь должны являться, в каком употребляются в философии: иначе они замедляют движение речи. Вместо длинного сцепления отвлеченных положений, оратор, для доказательства своей мысли, приводит пример, ссылается на исторические факты, выставляет свидетельство, подкрепляет свое слово авторитетом, всеми признаваемым, обращается к общественному мнению или к сознанию и совести слушателя и т. п.

Третий закон ораторского изложения Теремин называет законом жизненности. Чтобы представить более понятной сущность этого закона, можно назвать его законом разнообразия. По толкованию Теремина, закон этот состоит в том, чтобы действование оратора, без колебаний в существенном, постоянной переменой в форме сопровождало различные перипетии или моменты развертывающихся пред ним отношений. В философии, равно как и в поэзии, в произведении от начала до конца может быть допустима и выдержана твердая, неизменная форма. В них обеих дух человеческий действует изолированно, и не имеет в виду своей деятельностью влиять на окружающих, и потому сам не подвергается влиянию внешних обстоятельств. А в нравственной деятельности, какой является деятельность оратора, совершенно немыслима такая изолированность: нравственная деятельность постоянно подвергается внешнему влиянию, и с другой стороны постоянно воздействует на внешнее, ее окружающее. Все же внешнее постоянно течет и движется, и действующий субъект постоянно должен менять свое положение по отношению к нему. Это не подчинение воли силе обстоятельств, а единственное средство достигнуть господства над ними. Истинная добродетель со стороны закона неизменна и одна и та же; но в жизни она является постоянно движущейся и новой. Это недостаток энергии в характере или воле, если при изменяющихся обстоятельствах она хочет продолжать один и тот же образ действования.

У оратора различный образ действования, вызываемый законом жизненности, выражается в различных оборотах мыслей и слов. В риториках эти различные обороты называются фигурами слов и мыслей. Но в речи оратора эти так называемые фигуры не должны являться чем-либо искусственным, употребляемым просто для красоты слога, и не из учебных книг, и не из произведений красноречия нужно заимствовать их, но из обыкновенного обращения людей между собой; только заимствованные отсюда, они должны быть более или менее облагораживаемы. Хотя оратор говорит один, не прерываемый другими, но так как он имеет пред собой слушателя, на которого хочет подействовать, – слушателя с определенным характером, с воззрениями и склонностями, часто противодействующими ему, то речь его должна выдерживать характер не монолога, а диалога. Только при этом условии он может возбудить внимание, научить, убедить, привести к желанной цели слушателя. Он покажет согласие или несогласие своих мыслей с мыслями слушателя, представит возражение и ответит на него, каким-либо неожиданным оборотом прольет свет на обсуждаемую истину и так далее. При живом чувстве своих отношений к слушателю, при каждом шаге, какой он делаете вперед, его представления, а вместе с тем и его выражения, получают различную форму.

Сводя все свои рассуждения о красноречии, Теремин заключает их тремя главными положениями, в которых выражается сущность его системы: 1) все существенные законы красноречия нравственного происхождения, 2) только нравственно-добрый характер способен выполнять их, и 3) успех оратора тем вернее, чем строже держится он этих нравственных законов, и чем менее позволяет себе увлекаться побочными, менее значащими, побуждениями и соображениями.

Стоя на нравственной точке, и исключительно из нравственных начал выводя все законы красноречия, Теремин, к нравственной области, к усовершенствованию нравственного характера склоняет внимание всех, которые желали бы с пользой и успехом служить публичному слову. В особенности нравственная сила необходима для проповедников слова Божия, ведущих людей к жизни по Боге и к наследию благ не временных, а вечных. В этом отношении замечателен его разговор о «духовном красноречии», приложенный к его систематической риторике, где выведены разговаривающими об этом важном предмете юноша и муж. Юноша, одушевленный самыми добрыми намерениями по отношению к проповедничеству, желая уяснить себе, как лучше выполнять долг проповедника, им на себя воспринимаемый, обращается за советом к опытному мужу и предлагает ему несколько вопросов, в надежде получить от него указание наилучшей методы проповедничества. Он спрашивает опытного мужа: 1) Для разума нужно проповедовать или для сердца? 2) Как лучше проповедовать, – возвышенно или просто? 3) Должно ли следовать идеалу, – образцам известной ораторской традиции, или предоставить свободу своей личности и не принуждать ее стесняться правилами школы? 4) Записывать ли лучше проповедь и потом выучивать ее наизусть, или импровизировать?

Что же на эти вопросы отвечает муж (т. е. Теремин)? Он говорит, что эти вопросы не касаются существа дела, а побочных, второстепенных вещей. Не в том главное условие успешного и влиятельного проповедничества, в чем полагает юноша, а совершенно в другом. Можно проповедовать и так и сяк, – как позволяют обстоятельства, личные расположения и способности проповедника. Чтобы направить юношу на правильный путь, и указать ему, в чем секрет успешного проповедничества, опытный муж с своей стороны предлагает юноше несколько вопросов, которые совершенно в другую сторону должны были обратить его внимание. Он спрашивает молодого человека: 1) Считаешь ли ты себя грешником, и болит ли сердце твое скорбью о грехе? 2) Читаешь ли Библию? Читаешь ли ее, не как ученые, занимающиеся критикой и исследованием текста, а как простой благочестивый христианин, как почтительный сын читает дошедшее до него послание возлюбленного отца, живущего вдали от него? Слагаешь ли в своем сердце драгоценные слова, именно как бы для тебя сказанные Богом? 3) Молишься ли Богу? Обращаешься ли к своему Небесному Отцу, к своему Спасителю с таким чувством и расположением, с каким дитя обращается к своему отцу? Повергаешь ли пред всемогущим и милосердным Господом все свои нужды, великие и малые, духовные и земные? С сокрушенным сердцем и слезами возносишь ли к Нему молитвенный глас: Боже, помоги мне?! Если ты не можешь отвечать утвердительно на эти вопросы, то ты не можешь проповедовать назидательно. В этих вопросах (говорит опытный муж) указано самое лучшее, что можно сказать о духовном красноречии. Духовное красноречие есть не что иное, как излияние внутренней, духовной жизни, управляемой Духом Божиим и ежедневно питаемой покаянием, молитвой и чтением слова Божия. Где нет этой внутренней жизни, – там не может быть истинного духовного красноречия, а вместо него могут явиться пустые блестки, которые не дадут ни света, ни теплоты. Если эти блестки могут произвесть на иных некоторое приятное впечатление, то это впечатление не может быть продолжительно. Как всякое обольщение, оно скоро исчезает.

Из нашего изложения, надеемся, читатель уяснил себе оригинальный взгляд Теремина и оригинальное построение его риторической системы. Можно оспаривать его начала: в свое время они вызывали немало возражений против себя. Можно находить у него увлечения своей нравственной точкой зрения и преувеличения в представлении красноречия, как добродетели, и в изображении его сущности и законов, единственно с нравственной точки зрения. Можно ставить ему в вину или недостаток, что он, сосредоточившись в нравственных началах и ими исключительно занятый, опустил из внимания другие пункты и другие условия ораторского действования, которых не должна обходить полная теория красноречия, и к технике ораторства или к формальной стороне красноречия отнесся с пренебрежительным невниманием. Но нельзя не признать глубокого и важного значения за теми началами, какие он кладет в основание своей системы, и каким хочет подчинять практику ораторскую. Нравственная точка зрения на красноречие, так строго и последовательно проводимая им в своей системе, нам кажется весьма симпатической. В чем указывает он главное условие успешного и плодотворного ораторского служения, в том расположены видеть его и мы. По его воззрению, только высокий нравственный характер может давать человеку возможность с достоинством и силой совершать ораторское служение, и нравственная чистота и сила для оратора более необходима, чем что-либо другое, – знание, счастливые теоретические способности и бойкость слова. И мы в свою очередь скажем, что проповеднику ничто так не необходимо и ничто так не может способствовать успеху и влиянию на других его слова, как глубокое и искреннее религиозное убеждение, как сердце, всецело проникнутое спасительной верой и горячим желанием направить своих собратий на путь спасения и отклонить их от погибельного пути греха и заблуждения.