Венок на могилу в Бозе почившего Василия Васильевича Болотова

Телеграмма из Москвы на имя Высокопреосвященнейшего Антония, Митрополита С.-Петербургского и Ладожского.

«ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ благоугодно выразить С.-Петербургской Духовной Академии Свое соболезнование по поводу тяжкой утраты, ею понеcенной со смертью профессора Василия Васильевича Болотова, ученые труды которого были известны ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ.

Сенатор Владимир Саблер»

Христос Воскресе!

С светлым праздником Воскресения Христова приветствую Вас, возлюбленные о Господе братие. Но выражая Вам этот привет радости, не могу умолчать пред Вами и о моем глубоком соболезновании Вам и моем сердечном соучастии в скорби Вашей по случаю смерти дорогого нам Василия Васильевича. Тяжелая эта утрата и для нас всех и для всей русской богословской науки. Но Господу угодно было отозвать от нас своего доброго и верного работника пред светлым праздником, чтобы радостию Воскресения облегчить нам нашу скорбь. Мы празднуем теперь победу над смертию, как слышим вдохновенные песнопения о жизни вечной и радостях нескончаемых. „Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечного – 4 – начало, и играюще поем виновного, единого благословенного Отцев Бога, и препрославленного.“

Итак, да не скорбим, как не имеющие упования, но поищем христианского утешения в скорби нашей. Слово Божие время бытия неловеческого разделяет на два века: век сей, настоящий, и век тот, грядущий. Первый обозначает собою текущий порядок жизни, в которой женятся, посягают, трудятся, суетятся, радуются, плачут и наконец умирают. Второй же обозначает иной порядок жизни, в которой сподобившиеся достигнуть его становятся равными ангелам, сынами Божиими, будучи сынами воскресения и умереть уже не могут (Лук. XX, 34–36).

Настоящий век есть приготовительный к тому, грядущему. Но и в этой жизни для человеческого сознания в большей или меньшей степени доступны вечные начала жизни грядущей. Есть даже люди настолько сродные строю жизни того века, что жизнь настоящая для них кажется как бы чуждою, и они живут и здесь всецело строем жизни той. Таков был несомненно наш бесценный Василий Васильевич. Существуя во времени, он в сущности жил в вечности. Текущая жизнь его ничуть не занимала, современные ее интересы были для него вполне чужды. Он жил только в области научной, в бессмертном царстве идей. Это был в полном смысле ученый отшельник, но отшельник свободный от сухого бесплодного книжничества. Не в букве книжной был интерес его жизни, а в духе животворящем. Поэтому сверх области научной, он любил в особенности жить еще жизнию Церкви, этого единственного на земле учреждения с живыми началами бессмертия и вечной жизни. Жизнь эта и при отшельничестве почившего давала полный расцвет и широкий простор возвышенным качествам души его, которые заставляли не только удивляться ему, уважать его, как ученого, но и любить его, как человека-христианина, всегда прекрасного и высоко привлекательного.

И в личной своей жизни этот удивительный человек был до конца верен себе. Он знал только жизнь духа, а жизни тела как бы не ощущал. С немощами тела, плодом истощения от неустанных трудов для жизни духа, он боролся до последней крайности, и сложил покорно свои руки только тогда, когда это тело стало умирать и когда он почувствовал, что ему надо перебираться на новое жилье, как в полусознании сказал он мне сам при последнем моем с ним свидании в больнице (1 апреля). И сын вечности ото шел в сродную ему вечность, сын воскресения скончался пред светлыми днями Воскресения Христова, неустанный работник переселился в место покоя, верующий христианин разрешился от уз тела, чтобы быть со Христом. Итак, не скорбеть нам надо, а утешаться упованием веры, и Бога благодарить, что Он судил нам в наши лукавые дни видеть работавшим с нами и среди нас Своего поистине верного и доброго раба, который вошел теперь в радость Господа своего.

Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Василия, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная! Аминь.

От обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева:

«Сердечно скорблю со всеми вами об утрате великого подвижника науки и доброго учителя, все что имел продавшего за единый свой бисер. Сожалею, что не в силах со всеми вами помолиться.

Победоносцев».

От товарища обер-прокурора Св. Синода сенатора В. К. Саблера:

«Кончина дорогого Василия Васильевича незаменимая утрата, большое горе.

Саблер».

От Московской Духовной Академии:

«Московская Духовная Академия в чувствах глубокой скорби о преждевременной смерти ученого Василия Васильевича Болотова, составлявшего славу и украшение Петербургской Академии и всей русской богословской науки, выражает искреннее соболезнование.

Ректор Академии, епископ Арсений».

От профессоров той же Академии:

«Просим Академию принять выражения нашей глубокой скорби о тяжкой утрате, понесенной Академией и наукой в лице Василия Васильевича Болотова. Профессора Московской Академии: Евгений Голубинский, Павел Горский-Платонов, Николай Каптерев, Анатолий Спасский, Сергей Глаголев, Василий Мышцын, Иван Попов, Иван Андреев».

От Юрьевского Университета:

«Юрьевский Университет выражает Академии братское соболезнование о безвременной утрате ее блестящего питомца и деятеля нашего незабвенного историка-ориенталиста профессора Болотова.

Ректор Будилов».

От ректора Казанской Духовной Академии епископа Антония получена на имя Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего митрополита Антония, телеграмма с соболезнованием о тяжкой утрате, понесенной нашей Академией в лице профессора Василия Васильевича Болотова.

Нежданное горе постигло нашу Академию: нет с нами больше нашего дивного, нашего единственного Василия Васильевича Болотова. Горе так велико, что только слишком свежее для пишущего эти строки воспоминание о всей серьезности взгляда покойного Василия Васильевича на академический долг строго-фактической «памяти» почивших товарищей и могло преодолеть его нерешительность, чтобы по мере сил своих выполнить этот печальный долг в отношении к нему самому в эти первые тяжелые дни неисходной тоски, какой-то мрачной пустоты... Не один камень, хотя бы и громадный, отвалился. Со смертью Василия Васильевича вся Академия вдруг стала как-то не та.

Почивший ординарный профессор академии В. В. Болотов, сын дьячка осташковского Троицкого собора (родился 1 января 1854 года), провел все свое детство в селе Кравотыни осташковского уезда тверской губернии. Лишившись отца в самом раннем детстве, единственный сын у матери, он бедным сиротой, на иждивении казны, прошел курс учения в осташковском духовном училище и тверской духовной семинарии. В августе 1875 года двадцати однолетним юношей поступил он из семинарии в нашу Академию, на церковно-историческое отделение. С первых же дней пребывания в Академии он занял в ней совершенно исключительное положение среди студенчества. Редкое сочетание могучего ума с феноменальной памятью (не ослабевшей у него и с годами), необычайный в его годы запас разнообразных научных сведений, превосходное знание древних неновых языков, всецело охватившее все существо его чистое научное увлечение, – все это ставило его вне всяких сравнений. Студента Болотова в Академии сразу все узнали, все составили о нем одно мнение¹. Прошло лишь два с половиной года со времени поступления его в Академию, как он, так сказать, избран был уже на профессорскую кафедру. 5 марта 1878 г. скоропостижно скончался заслуженный ординарный профессор Академии И. В. Чельцов, и совет Академии решил не замещать освободившейся кафедры древней общей церковной истории до окончания курса студентом Болотовым. Профессором-руководителем для Василия Васильевича с этого времени, взамен Чельцова, стал И. Е. Троицкий, временно заместивший кафедру последнего. Спустя несколько месяцев по окончании курса (28 окт. 1879 г.) В. В. Болотов защитил уже свою магистерскую диссертацию: «Учение Оригена о Св. Троице». Многоопытный рецензент этой диссертации, проф. И. Е. Троицкий, спустя уже 15 лет после ее защиты, официально назвал ее не магистерской, а докторской по своим достоинствам диссертацией. Самая защита Василием Васильевичем диссертации была истинным праздником избранника науки, не имевшим уже себе подобных в последующей академической жизни. Вскоре же после защиты магистерской диссертации В. В-ч открыл курс своих академических лекций по древней общей церковной истории (официально избран в доценты 2 ноября 1879 г.). Чарующее действие на слушателей его выдающегося ораторского таланта после первой его академической лекции (о взаимоотношениях греческой и римской цивилизаций в дохристианский и христианский период) было не менее сильно, чем после прошлогоднего, столь оригинального, живого, увлекательного изложения им самых специальных вещей на магистерском коллоквиуме доцента М. И. Орлова. Прошло лишь полтора года со дня занятия Василием Васильевичем академической кафедры, и он должен был начать уже и то другое трудное дело профессора, которому он вообще так много потом отдал своих сил. 10 июня 1881 г. он уже официально оппонировал на магистерском диспуте своему младшему товарищу, И. С. Пальмову. Спустя три года после этого молодой доцент является (в 1884 году) оппонентом уже на двух докторских диспутах.

Блестяще начавшийся магистерской диссертацией ряд ученых трудов Василия Васильевича шел непрерывным потоком, все расширяясь и расширяясь, до последних дней его жизни. Перечень печатных трудов его помещается ниже. Еще в мартовской книжке «Христ. Чтения» за текущий год помещено было продолжение его обширного исследования «Из истории церкви Сиро-персидской», именно экскурс: «Что знает о начале христианства в Персии история?» Даже в апрельской книжке «Христ. Чтения» за текущий год находится сделанное им описание одной сирской рукописи (несторианской богослужебной книги XVIII века).

Будучи совсем не компетентны в оценке внутреннего достоинства научных работ Василия Васильевича, мы с своей стороны считаем только уместным сделать несколько выдержек из краткого официального отзыва о них проф. И. Е. Троицкого, сделанного им несколько лет тому назад. Пусть пораженный тяжким недугом учитель повторит (в этом некрологе) свое веское слово о любимейшем своем ученике.

«В этой первой ученой работе (т. е. магистерской диссертации) Василия Васильевича, писал он, сразу выяснились и установились все типические особенности его дарований и приемов. Все последующие его труды были лишь дальнейшими развитием и усовершенствованием тех и других. Но при этом обнаружилось и нечто новое, характеризующее истинных ученых по призванию. По мере того, как подвигались вперед его занятия в области избранной науки, Василий Васильевич постоянно расширял их, ближайшим образом в интересах самой этой науки, а потом и в видах расширения своего научного горизонта вообще, параллельными работами в области других наук. Избыток сил искал себе простора, а научная добросовестность его не дозволяла останавливаться на полдороге – довольствоваться научными результатами, добытыми другими, а подбивала его проверять эти результаты, а еще лучше самому добиваться их путем изучения первоисточников и лучших методов научного исследования, чтобы занять совершенно самостоятельное и равноправное положение среди ученых нашего времени, пользующихся общею известностью и заслуженным авторитетом в науке».

«Прекрасно владея древними языками – еврейским, греческим и латинским, открывшими ему доступ к первоисточникам истории и культуры не только этих народов, но и всего древнего и средневекового мира вообще, и обладая таким же знанием новых языков – немецкого, французского, английского, итальянского, Василий Васильевич не удовольствовался, этим и ввел в круг своего изучения целую группу восточных языков – арабского, армянского, коптского и др. и поставил это изучение, равно как и изучение новых языков, на общую филологическую почву и таким образом придал ему чисто-научный характер. Отсюда в дальнейших работах Василия Васильевича дается все более и более места филологическим изысканиям, дающим неожиданно богатые результаты даже для разъяснения и решения специальных исторических и церковных вопросов».

«Под каждой фразой Василия Васильевича чувствуется широкая общеисторическая почва. Так кратко и в то же время так содержательно и точно характеризовать целые богословские направления с их иногда очень тонкими оттенками и так сжато и точно суммировать сущность и оттенки мнений отцов церкви... мог только ученый, чувствующий себя полным хозяином в своей области»... «Научные приемы автора свидетельствуют не только о полном знакомстве его с современными научными требованиями и лучшими методами исследований, но и о замечательной опытности и искусстве в удовлетворении этих требований и в пользовании этими методами... Любимый научный метод Василия Васильевича есть критический, и он владеет им в совершенстве… Научные этюды Василия Васильевича удовлетворяют самым притязательным научным требованиям».

Почивший церковный историк, обладавший замечательною способностью языкознания и собственным трудом достигший знания многих восточных языков, оказался в силах работать и в той области церковной истории, которая не только у нас, но и в Западной Европе доступна для самостоятельного изучения очень немногим. Поэтому его работы по истории древне-христианских коптской, эфиопской и сирийской церквей, всегда заключавшие в себе только то, что ново и до сих пор неизвестно в науке, возбуждали живой и глубокий интерес среди специалистов всех стран. Имя нашего почившего церковного историка стало известно во всех центрах европейской церковно-исторической науки, хотя он, можно сказать, принимал меры против роста своей ученой славы (ни один из его коптских, эфиопских и сирийских этюдов не выходил даже в свет особых изданием, помимо напечатания в «Христ. Чтении»), Пишущему эти строки один петербургский ориенталист рассказывал, возвратясь с недавнего парижского конгресса ориенталистов, с каким любопытством расспрашивали его о проф. Болотове из Петербурга двое итальянских ученых, мечтавшие в Париже лично увидеть того, чьи ученые труды ин были близко известны. Вообще не одна русская, но и вся европейская церковно-историческая наука в лице Василия Васильевича потеряла первоклассного ученого, избранника среди избранных. К сожалению, весь длинный ряд работ его по коптским, эфиопским и сирийским источникам, особенно новейших работ, еще не стал предметом совокупного специального ученого изучения ориенталистов и церковных историков. Только это специальное изучение его трудов, в связи с общим положением европейской церковно-исторической науки в переживаемый момент, может со всею ясностью показать и величайшую чуткость почившего церковного историка к живым, современным запросам его науки (особенно в виду столь могущественного в наши дни научного движения в область изучения древнего Востока), и положительную научную значимость для общей истории церкви его взысканий но истории не-греческих древнехристианских церквей. При свете новых специальных знаний его открываются более широкие горизонты в науке общей истории Церкви.

Ученые исследования Василия Васильевича представляют глубокий интерес даже независимо от их содержания, независимо от тех положительных научных открытий, которые в них содержатся. Они представляют глубокий интерес для всякого уже с одной методологической стороны, по самому совершенству научно-технических приемов исследования, и мы знаем, что их читали и изучали (и рекомендовали специально их штудировать вступавшим на самостоятельный научный путь) научные деятели, иногда весьма далекие по своей специальности от предмета научных работ Василия Васильевича. На ученых опытах Василия Васильевича с полною наглядностью можно было убедиться, каким могущественным орудием в процессе научного творчества является совершенный научный метод исследования. Знакомство с учеными приемами Василия Васильевича тем более поучительно, что он был совершенно чужд научного педантизма и шаблонных форм научно-формальной техники. И в эту сферу, как и всюду, он вносил с собою свой дух животворящий... Не беря на себя характеристики научных приемов покойного историка, не можем не отметить одной черты, резко выделяющей его из толпы рядовых специалистов. Изучая ту или другую специальную область прошедшей жизни, он считал нужным быть специалистом во всех смежных с нею областях, никогда не замыкался в узкие рамки своей ближайшей церковно-исторической проблемы. Изучаемое историческое явление обследовалось им решительно со всех сторон, хотя из этого всестороннего обследования на рисуемую им картину попадали только нужные для надлежащего освещения дела черты. Эта постоянная работа в смежных с изучаемым предметом областях сделала его превосходным специалистом в вопросах общей хронологии (тут он едва ли знал себе равных в России), древней географии, истории древней культуры, государственного и частного быта, метрологии и пр. Оттого-то его историческое изложение нередко блестело (в тексте) живыми красками жизни, а в обильных примечаниях его так много важного и нового находили представители разных специальностей.

Параллельно с этой собственной научно-творческой работой Василия Васильевича шла безостановочным ходом замечательная научно-критическая его деятельность. И не центральное положение общей церковной истории в круге академических наук, а именно всеобъемлющая его эрудиция по всем отраслям богословского знания сделала Василия Васильевича с первых же шагов его профессорской службы как бы неизбежным рецензентом большей части произведений академической учено-богословской производительности. Без всякого преувеличения можно сказать, что он работал в этом отношении за десятерых, никогда не отказываясь, ни прямо, ни косвенно, от этой ответственной, тяжелой и подчас досадной работы. Он участвовал в двух докторских диспутах – Ф. Г. Елеонского («История Израильского народа в Египте») и Н. А. Скабалановича («Византийское государство и церковь в XI веке»), и был рецензентом докторских диссертаций Н. В. Покровского («Евангелие в памятниках иконографии») и А. И. Садова («Древне-христианский церковный писатель Лактанций»), а также научных трудов (по преимуществу «Пастырства Христа Спасителя») С. А. Соллертинского, доставивших их автору докторскую степень. Число магистерских диспутов и коллоквиумов с его участием восходит до 9. Он иногда, почти неожиданно для себя, заменял на коллоквиумах другого оппонента, не могшего явиться но болезни. Не будучи официальным рецензентом иных магистерских диссертаций, он на деле, в процессе их составления, принимал не менее близкое, руководственное, участие, чем рецензенты официальные (диссертации А. П. Рождественского, И. Е. Евсеева). Ряд магистерских работ, начатых под его руководством, можно надеяться, рано или поздно еще увидит свет².

К своим рецензентским обязанностям Василий Васильевич относился с замечательным рвением и добросовестностью. Его отзывы разрастались иногда в целые диссертации. Его отзыв об удостоенном Св. Синодом Макарьевской премии сочинении Η. Н. Глубоковского («Блаж. Феодорит») вместе с его Addenda – corrigenda и с его же Addendis superaddenda – превратился в особые Theodoretiana, занимающие 164 страницы. Отзыв его о диссертации А. И. Садова занимает около восьми печатных листов. Результатом его коллоквиума с В. Н. Самуиловым («История арианства на латинском западе»), независимо от отзыва, явился особый этюд («Либерий епископ римский и сирмийские соборы») в 118 страниц, внесший много нового в специальную ученую литературу, и в приложении к нему два частных экскурса... В отзывах Василия Васильевича о тех или иных книгах, удостоенных ученых степеней или Макарьевских премий (как внутренних академических, так и присуждаемых Св. Синодом, каковы труды г. г. Кипарисова, Глубоковского, Спасского и др.), находится целый ряд новых, неизвестных дотоле науке, указаний и соображений. Эти отзывы давали Василию Васильевичу счастливый случай поделиться с ученой публикой результатами его глубокого, всестороннего и вполне самостоятельного изучения всей системы церковно-исторической науки. Иногда в своем официальном отзыве одновременно с детальной оценкой книги Василий Васильевич давал и параллельный опыт собственного оригинального исследования входящих в нее вопросов. В своем отзыве об отзывах Василия Васильевича проф. И. Е. Троицкий в свое время отметил важнейшие научные открытия, нашедшие себе место в них. Таким образом, процесс научного творчества со всею силой продолжался и в тех его трудах, которые сами по себе вызывали его только на научно-критический анализ. Что же касается этого последнего, то рецензии Василия Васильевича представляют нечто всесовершенное и по силе мысли, и по тонкости чутья, и по экспрессии и жизненности изложения. Критические разборы Василия Васильевича можно было слушать непрерывно целые часы, не только не утомляясь, но все более ему изумляясь и им восторгаясь. С творчеством научного духа в нем победоносно соперничал беспощадный научно-критический анализ.

Василий Васильевич Болотов, экстраординарный профессор с 24 окт. 1885 года, сам не искал докторской степени. Да и что могла прибавить докторская степень к его ученой славе? И без этой степени он давно уже был и для Академии, и для всех ученых кругов, – как бы прирожденный доктор! Но самая докторская степень как бы принижалась тем, что ее не имел Василий Васильевич. Проф. И. Е. Троицкий, «выражая общее мнение и желание всех членов академического совета», вошел в совет с краткой докладной запиской (7 мая 1896) о возведении проф. В. В. Болотова в степень доктора церковной истории «в виду многочисленных и капитальных трудов его в области церковной истории». 21 мая 1896 г. Василий Васильевич удостоен советом Академии степени доктора церковной истории и утвержден в этой степени Св. Синодом 15 июля 1896 г.; 13 сент. 1896 г. избран советом в звание ординарного профессора и 19 окт. того же года утвержден в этом звании Св. Синодом. Здешняя Императорская Академия Наук еще в 1894 г. выразила свое внимание к выдающимся ученым трудам Василия Васильевича избранием его в свои члены-корреспонденты.

Деятельность покойного Василия Васильевича не ограничивалась одной академической работой, одним кабинетным специально-ученым трудом. К его эрудиции, к его научно-исторической чуткости прибегали и его талантом пользовались, особенно в последнее десятилетие, и наша высшая церковная власть, и отчасти высшее светское правительство. Указом Св. Синода от 15 дек. 1892 г. покойный Василий Васильевич назначен был делопроизводителем в комиссию для предварительного выяснения условий и требований, какие могли бы быть положены в основу переговоров о соединении старокатоликов с православною русскою Церковью·Комиссия, назначенная Св. Синодом согласно воле в Бозе почившего Императора Александра III и под председательством высокопреосвященного финляндского архиепископа Антония состоявшая из лиц, близко знавших старокатолическое движение в жизни и в истории, получила в лице Василия Васильевича такого делопроизводителя, который и все необходимые для нее исторические справки мог дать в полном изобилии, и в формулировке условий и требований соединения послужить делу всею силою и гибкостью своего несравненного языка. Деятельность комиссии по старокатолическому вопросу потребовала от Василия Васильевича много труда. Затем он призван был высшею церковною властью принять самое близкое участие в совершившемся 25 марта 1898 года присоединении к православной Церкви сиро-халдейских несториан. Нужно было выяснить, на каких условиях и каким церковным чином должно совершиться каноническое воссоединение их с православною Церковью, а также перевести на язык присоединяемых необходимыя вероисповедныя формулы и пр. Тут, в этом необычном в наши времена присоединении к православной Церкви остатка ереси давно минувших веков, как нельзя больше пригодились и истинно-исторический глубоко-научный взгляд почившего на церковные канонические и жизненные отношения православной вселенской Церкви V и последующих веков, ц его редкое знание восточных языков. Этим последним знанием Василия Васильевича, почти одновременно с его участием в сиро-халдейском вопросе, воспользовалось и министерство иностранных дел, тщетно дотоле искавшее в России ученого, который мог бы перевести нужные ему абиссинские грамоты (за эту услугу министерство ходатайствовало о награждении почившего чином действ. стат. советника). Василий Васильевич, кроме коптского и эфиопского языков, знал и амхарский (новоабиссинский) язык. В последний год своей жизни Василий Васильевич назначен был высшею церковною властью делегатом от духовного ведомства в особую, образовавшуюся при астрономическом обществе, комиссию по вопросу о согласовании нашего старого стиля с новым, принятым Западною Европою. Василий Васильевич, как мы говорили выше, был преимущественным специалистом по вопросам хронологии вообще. Интересовавший комиссию вопрос он изучил во всех его деталях, не только с церковно-канонической и научно-исторической, но и со всех других сторон. Вообще русская, а с нею и вся православная Церковь потеряла в Василии Васильевиче такого сына, к научной помощи которого с полным доверием всегда могла обратиться при решении трудных и важных церковных вопросов, требующих самого обильного света церковно-исторической науки. В этом своем церковно-общественном служении Василий Васильевич оставался, конечно, верен вполне своему строго-научному долгу. Каждый церковно-общественный вопрос, по которому он призывался высказать свое компетентное суждение, становился, так сказать, темой для особой специальной диссертации его. В оставшихся после смерти его портфелях, в проходившей через его руки официальной переписке по тем и другим церковно-общественным вопросам находится, несомненно, богатый запас и чисто-научного характера.

Весь жизненный путь Василия Васильевича был путь науки, – чистый, светлый путь чистой, возвышающей душу, науки. Его жизнь, это – жизнь не аскета, ищущего в ученом труде противовеса земным вожделениям, а мыслителя, в святом увлечении высшей истиной забывшего все земное. Нашей Академии выпало истинное счастье, что эта жизнь протекла, что этот путь пройден под ее сенью... К великому горю Академии, путь научной жизни Василия Васильевича прервался на половине. До итогов жизни было еще так далеко, что почивший не успел даже, для всех ясно, формулировать своих конечных целей научных! Но и на полпути своем Василий Васильевич сделал для пауки столько, сколько редкому научному деятелю удается сделать и во весь, даже очень длинный, жизненный путь. Для Академии имя Василия Васильевича Болотова, нежданно сошедшего в могилу в самом расцвете сил, останется навсегда именем ее славы, – светлым, оживляющим, возбуждающим высшие научные порывы воспоминанием о былом торжестве в ее стенах творческой научной идеи.

Проф. П. Жукович.

А. В «Христианском Чтении».

1. Троякое понимание учения Оригена о Святой Троице. Речь пред публичною защитою магистерской диссертации: «Учение Оригена о Св. Троице», 28 октября 1879 г. Хр. Чтение 1880, 1–2 (стр. 68–76).

2. К истории внешнего состояния константинопольской Церкви под игом турецким. 1882, 1–2 (стр. 138–172) 9–10 (стр. 353–384).

3. Бесспорные преимущества православной кафолической Церкви пред всеми другими христианскими исповеданиями, доктора Овербека, перевод В. В. Болотова, с примечаниями. 1882, 5–6 (стр. 776–798); 7–8 (176–207); 9–10 (385–413); 1883, 1–2 (56–114); 3–4 (407–445).

4. Из церковной истории Египта. Ревилью и его издания. I. Рассказы Диоскора о Халкидонском соборе. В примечаниях: церковно-исторические очерки и наброски. 1884, 11–12 (стр. 581–625); 1885, 1–2 (9–94). В отдельных оттисках: выпуск первый, 131 стр.⁴

II. Житие блаженного Афу, епископа пемджеского. 1886, 3–4 (стр. 334–377). В отдельных оттисках: выпуск второй, 138–177 стр.

III. Архимандрит тавеннисиотов Виктор при дворе константинопольском в 431 г.1892, 1–2 (стр. 63–89), 5–6 (335–861). 

Appendix: «Параволаны» ли? (Орфографический вопрос). 1892, 7–8 (стр. 18–37).

В отдельных оттисках: выпуск третий, 181–255 стр.

IV. День и год мученической кончины св. евангелиста Марка. 1893, 7–8 (стр. 122–174); 11–12 (405–434). В отдельных оттисках: выпуск четвертый, 259–434 стр.

5. Несколько страниц из церковной истории Эфиопии. I. К вопросу о соединении абиссин о православною Церковию. (Речь, читанная на годичном акте Академии 16 февраля 1888 г.). 1888, 3–4 (стр. 450–469).

II. Богословские споры в эфиопской Церкви. 1888, 7–8 (стр. 80–62); 11–12 (775–832).

В отдельных оттисках I-II вместе 111 стр.

За это исследование (в связи с исследованием «рассказы Диоскора о Халкидонском соборе» и «Описанием двух эфиопских рукописей, пожертвованных преосв. Анатолием в Библиотеку Спб. Дух. Академии») автору (8 февр. 1890 г.) присуждена Советом Академии полная Макарьевская премия.

6. Либерий, епископ римский, и сирмийские соборы. Четверть часа магистерского коллоквиума 8 октября 1890 года, дополненная и разъясненная (По поводу коллоквиума В. Н. Самуилова: «История арианства на латинском западе», 353–430 г.). 1891, 3–4 (стр. 304–315), 5–6 (434–459), 7–8 (61–78), 9–10 (266–282), 11–12 (386–394).

Экскурс первый: Сардика или Сердика? Орфографический вопрос. 1891, 5–6 (стр. 511–517).

Экскурс второй: Реабилитация четырех документов 343 года. 1891, 7–8 (стр. 79–109).

В отдельных оттисках все вместе: Выпуск первый (главы I-X), 119 стр.

7. Михайлов день. Почему собор св. архистратига Михаила совершается 8 ноября? (Эортологический этюд). 1892, 11–12 (стр. 593–644). В отдельных оттисках 56 стр.

8. Следы древних месяцесловов поместных церквей. 1893, 1–2 (стр. 177–210). В отдельных оттисках: Appendix к этюду «Михайлов день», 59–94 стр.

9. Из истории Церкви сиро-персидской. Глава I. Супурган. Значение этого имени. 1899, 1 (стр. 95–112).

Экскурс А. Sephakan-Waspurakan (из исторической географии Армении). 1899, 1 (стр. 112–121).

Экскурс Б. Древнейшие митрополии в Церкви персидской. 1899, 2 (стр. 323–349).

Экскурс В. Смутное время в истории сиро-персидской Церкви. 1899, 3 (стр. 535–547).

Глава II. Список католикосов селевкие-ктисифонских. 1899, 4 (стр. 789–804), 5 (1004–1031), 6 (1182–1204).

Экскурс Г. Что знает о начале христианства в Персии история? 1900, 1 (стр. 65–99), 3 (428–439). Πάρεργον. Из эпохи споров о пасхе в конце II в. 1900, 3 (стр. 439–454).

10. Примечание относительно коптских переводов откровения о седьминах в дополнение к переводу В. В. Болотова с коптского, помещенному в сочинении А. П. Рождественского: «Откровение Даниилу о семидесяти седьминах». Хр. Чт. 1896, 7–8 (стр.143–145).

В том же сочинении В. В. Болотову принадлежит «Приложение II» (стр. 271–274) по вопросу о том, как думал св. Ипполит Римский о продолжительности служения Господа нашего Иисуса Христа.

11. Валтасар и Дарий Мидянин. Опыт решения экзегетической проблемы. С двумя приложениями: А. Antedatirung или Postdatirung? Спорный вопрос в вавилонской хронологии. Б. Имя Астиаг. Хр. Чтение 1896, 9–10 (стр. 279–341). В отдельн. оттиск. 279–341 стр.

12. Замены понятия ἵ λεως на восточных языках (письмо к свящ. М. И. Орлову). 1897, 4 (стр. 633–641).

13. «Трактаты» Геласия I (по поводу коллоквиума 15 марта 1899 г. М. И. Орлова «Liber Pontificalis как источник для истории римского папства и полемики против него»). 1899, 4 (стр. 812–817).

14. Немецкая богословская литература (Библиографические заметки). Монографии: К. Гольстена, Липсиуса, Гельцера, Бригера, Буркгардта, Францисса и Бахмана. – Системы церковной истории Гергенрётера, Шмида, Ландерера, Бюлера, Мнхелнса и Лаурина. 1881, 9–10 (стр. 514–574).

15. Иностранная богословская литература. Библиографические заметки о новых сочинениях Кейма, Лангена, Ленера, Шегга, Функа, Дрэзеке, Рисселя. 1882, 11–12 (стр. 796–836); – Копаллика, Гуйлью, Грегоровиуса, Марра и Ж. Гавэ. 1883, 5–6 (стр. 778–817).

16. Отзыв о сочинении В. Кипарисова, удостоенном Св. Синодом премии митрополита Макария: «О свободе совести. Опыт исследования вопроса в области истории Церкви и государства с I по IX в. Выпуск первый, Москва 1883 г.» Хр. Чтение 1886.

17. Отзыв о сочинении Н. Н. Глубоковского, удостоенном Св. Синодом премии митрополита Макария: «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность». Adaenda-corrigenda. 1892, 7–8 (стр. 68–124). Addendis superaddenda ibid. (стр. 125–164). В отдельных оттисках: Theodoretiana, 164 стр.

18. Заметка о книге проф. Фр. Лаухерта: «Каноны важнейших древнецерковных соборов вместе с апостольскими правилами». 1896, 7–8 (стр. 178–195).

19. "Часослов эфиопской церкви. Издал и перевел на основании нескольких рукописей Б. Тураев». (Библиографическая заметка). 1898, 2 (стр. 189–198).

20. Описание двух эфиопских рукописей, пожертвованных в библиотеку Спб. Духовной Академии преосвященным Анатолием, епископом балтским. 1887, 7–8 (стр. 137–160).

21. Описание сирской рукописи, пожертвованной К. В. Харламповичем (Ак. б. № БIII/1), 1900,4 (стр. 676–679).

Кроме того помещены:

22. Описание сирско-каршунской рукописи – монофизитского служебника (№ 3702 Исид. б.) – в «Алфавитном Указателе книг и рукописей, поступивших в библиотеку Спб. Духовной Академии в 1893 г.» (стр. 95–99).

23. Описание эфиопской рукописи, пожертвованной Товарищем Обер-Прокурора Св. Синода В. К. Саблером (Ак. б. № Б II/39) – в «Протоколах заседаний Совета Спб. Духовной Академии за 1895–96 г.»

Б. В «Церковном Вестнике»⁵.

а. Журнальное обозрение (статьи в духовных журналах) 1880 № 2 (стр. 6–9), № 27 (6–9), № 33–34 (5–7); 1881 № 3 (11–13), № 6 (15–16).

б. Еще о «Справочном и объяснительном словаре к Новому Завету» г. Гильтебрандта. 1884 № 6 (стр. 4–7), № 7 (5–7).

в. Библиографическая заметка о книге В. И. Ламанского «Secrets d’état de Venise». 1884 № 29 (стр. 6–9).

г. Несколько слов о новом издании греческого текста перевода LXX (Р. de Lagarde, Librorum Veteris Testamenti canonicorum pars prior graece. Göttingen 1883). 1884 № 41 (стр. 6–8)⁶.

д. Тайна еврейского вопроса (сокращенный перевод статей Р. Ф. Грау из «Beweis desGlaubens» 1881). 1884 № 49 (стр. 5–7), № 50 (7–8). № 51–52 (9–12); 1885 № 2 (29–30), № 3 (51–52), № 4 (74–75)⁷.

е. Библиографическая заметка о книге проф. А. Лебедева: «Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римским мире при Константине В.» 1885 № 13 (223–224)⁸.

ж. Оглавление неофициальной части «Церковного Вестника» за первое полугодие 1885 г. – первое систематическое оглавление, по образцу которого составляются оглавления и до настоящего времени. 1885 № 25–26 (стр. 424–428).

з. Замечания на коллоквиумах: аа. В. Н. Самуилова «История арианства на латинском западе». 1890 № 42 (стр. 699–700).

бб. Т. А. Налимова «Вопрос о папской власти на Констанцком соборе». 1890 № 45 (стр. 745–746).

вв. П. С. Соколова «Церковная реформа императора Иосифа II». 1893 № 46 (стр. 730–731).

гг. А. И. Бриллиантова «Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены». 1898 № 21 (стр. 733–736).

дд. М. И. Орлова «Liber Pontificalis». 1899 № 1 2 (452–455).

Болезнь, преждевременно сведшая Василия Васильевича в могилу, давно уже подтачивала его надломленное неустанными трудами здоровье. Хроническое воспаление почек (нефрит), осложненное геморроидальными страданиями, болезнью печени и отчасти сердца, – все это вместе было причиною его преждевременной кончины, предотвратить которую в период самого острого развития болезни не могла уже никакая медицинская помощь. Сам Василий Васильевич, занятый всецело и безраздельно подвигом целой своей жизни – научными работами, мало обращал внимания на свое физическое здоровье. По-видимому, он и сам верил, что сил его еще достаточно для того, чтобы вынести всю тяжесть подъятых им на себя и возлагаемых на него другими трудов и поручений, хотя в последнее время и говорил иногда, что он «не жилец ХХ-го столетия». Однако, душа его все более и более стремилась к излюбленным им занятиям. Он не покладал своих рук до тех пор, пока физические силы совсем не изменили ему, – и он слег в постель. Слег он в постель только 22 марта, хотя уже и раньше (по крайней мере с 18 марта) он ощущал потребность в отдыхе на постели в течение дня, чего однако прежде он не позволял себе почти никогда. Слегши даже в постель, Василий Васильевич помог отрешиться от книжных занятий: лежа в постели, он читал и просматривал вновь полученные им издания по церковной истории Египта и другие научные новинки, только что присланные ему из-за границы. Пишущий эти строки наблюдал это не только до 22 марта, но даже 22 и 23 марта, следовательно накануне и в самый день отправления Василия Васильевича в больницу Крестовоздвиженской общины. И отправляясь в больницу, он взял с собою несколько книжек, которых ему однако не удалось читать... Болезнь все более и более ослабляла силы Василия Васильевича, и он по совету друзей (д-ра П. В. Модестова, дружески посещавшего его и в больнице) и с благословения владыки-митрополита, лично посетившего больного на одре болезни в квартире 23 марта, решил для лечения переселиться в больницу, где благодаря особому вниманию председателя совета общины товарища обер-прокурора Св. Синода В. К. Саблера предоставлены были больному все возможные удобства и предложен был ему самый заботливый уход.

Итак, с 23 марта Василий Васильевич начал свое лечение в больнице. Первые три дня подняли по- видимому самочувствие больного: появился у него аппетит, которого не было раньше, окрепли по-видимому несколько и физические силы; речь его по-прежнему была тверда, сознание – конечно – было вполне ясное и рассуждения его по разным вопросам были столь же логичны и поучительны, как это наблюдалось и прежде – до болезни. Но вдруг чрез три дня (а именно с 27 марта) обнаружились у больного эпилептические припадки, которые страшно ослабили надломленный уже его организм. Потребовалось прибегнуть немедленно к консультации врачей: собрались выдающиеся медицинские силы и констатировали острый характер болезни (нефрит), которая и свела почившего в могилу. Однако медицина долго еще боролась против установленного зловещего недуга... Но силы больного ослабевали. Все-таки надежды друзей и почитателей, которые посещали больного, не падали. За болезнью Василия Васильевича внимательно следили не одни только больничные специалисты. Болезнь его страшно беспокоила многочисленных его друзей и почитателей, которые не только заочно справлялись о состоянии его здоровья, но и лично спешили успокоить себя какими-нибудь хоть слабыми и может быть преувеличенными надеждами. Владыка-митрополит, преосвященный ректор академии, В. К. Саблер, многие сослуживцы и близкие знакомые по профессии посещали его в больнице, молитвенно желая ему выздоровления. Всем хотелось верить, что чудо милости Божией может еще проявиться над дорогим для русской церкви и науки пациентом больницы. Но увы! Дальнейшее течение болезни, незаметно для верующих и благожелательных посетителей, приводило больного к роковому концу. Правда, накануне своей кончины (т. е. 4 апреля) Василий Васильевич чувствовал себя значительно лучше, чем в ближайшие предшествующие дни. Пишущий эти строки провел у него в этот день около часу и вышел от больного, успокоенный отчасти и своим личным впечатлением и в особенности компетентными наблюдениями врачей. Но вдруг – на другой день (т. е. 5 апреля) сообщено было в академию по телефону о тяжелом положения больного. Весть эта обеспокоила всех, кто только слышал ее, и пишущий эти строки вместе с другим своим коллегой – другом почившего, Π. Н. Жуковичем, поспешил в больницу. Действительно, положение больного вследствие астмического припадка стало не только хуже прежнего, но и становилось роковым. Больной приобщился в этот день Св. Таин (уже в третий раз во время своей болезни); местный больничный священник о. А. П. Васильев, так участливо вообще относившийся к больному, напутствовал его молитвою об исходе души. Но после этого больной как бы ожил, пришел в сознание и узнал подоспевших к этому времени своих упомянутых сослуживцев. Скоро прибыли в больницу: о. инспектор академии архимандрит Сергий, проф. М. И. Каринский, В. С. Серебреников, – и долго оставались при одре болезни значительно уже ослабевшего Василия Васильевича. Физические силы его все более и более слабели; по временам он впадал по-видимому в полубессознательное состояние, но потом снова приходил в сознание и – несмотря на Затрудненную вследствие начавшегося отёка легких речь – охотно и много говорил, произнося впрочем только отдельные слова и отрывочные фразы. Еще за три часа до смерти он, напр., произнес следующие знаменательные слова: «Как прекрасны предсмертные минуты!» А спустя час он сказал: «умираю!» Но подоспевшею медицинскою помощью облегчены были отчасти физические страдания, на которые впрочем больной не жаловался как теперь, так и ранее, перенося с замечательным терпением все даже самые тяжелые припадки болезни. Он продолжал сохранять обычное свое жизнерадостное настроение и не переставал произносить, хотя и с трудом, отдельные слова и выражения, ив которых можно было разобрать только некоторые: «Иду ко кресту», «Христос идет», «Бог идет», да еще несколько отдельных слов на непонятных для присутствовавших иностранных языках (коптском или эфиопском). Видимо, мысль больного еще работала, по орган речи был затруднен физическими страданиями. Только за четверть часа до смерти больной перестал говорить, и после того тихо, спокойно, без всякой агонии, стал как бы засыпать, постепенно сам закрывая глаза и слагая на перси свои руки. К моменту кончины пришел к умирающему больничный священник и, коленопреклоненный, в присутствии окружавших одр сердобольных сестер, так заботливо ухаживавших за больным, в присутствии дежурного врача и пишущего эти строки, прочитал отходную молитву. Это было в промежуток между 7–7 ч. 10 м. вечера, во время всенощного бдения на великий четверг.

И. П.

В Академии печальная весть о смерти Василия Васильевича получена была во время всенощного бдения, за которым присутствовала вся профессорская и студенческая академическая семья, готовившаяся к предстоящему ей на следующий день св. причастию. Тотчас же после всенощной в академической церкви преосвященным ректором со всем академическим духовенством отслужена была первая панихида по скончавшемся профессоре.

Немедленно же после всенощной и академической панихиды прибывший к праху почившего о. инспектор Академии отслужил и в больничной часовне, куда студентами Академии перенесено было на руках тело покойного, панихиду по нем (в 10 ч. вечера) в присутствии нескольких профессоров и значительного числа студентов, прибывших из Академии поздним вечером в больницу (отстоящую от Академии не менее 5 верст). Они остались в часовне на всю ночь – читать псалтырь при гробе почившего профессора.

На другой день, в великий четверг, в два часа дня, последовал вынос тела скончавшегося в Академию. Близкая к покойному академическая семья окружила со всех сторон вплотную гроб своего лучшего, своего бесценного, члена и пешком проводила его в родную ему Академию, всецело заменявшую ему – одинокому подвижнику науки – и семью, и все житейское в жизни. Что-то трогательное было в этой многолюдной интеллигентной толпе, шедшей за гробом человека, с которым никто из шедших не был связан узами даже самого отдаленного плотского родства... В печальном шествии участвовала не только академическая семья нынешних дней, но и многие представители прежних поколений академических учеников почившего профессора, а также другие его почитатели, связанные с ним узами научного родства. В составе шедшего пред гробом, во главе с инспектором академии архим. Сергием, духовенства находились почетный член нашей Академии, проф.-прот. М. И. Горчаков, проф.-прот: С. А. Соллертинский, председатель общества религиозно-нравственного просвещения, прот. Ф. Н. Орнатский и др. С пением «Святый Боже» медленно подвигалась процессия и лишь к 4 1/2, часам вечера достигла академии. От Знаменской церкви студенты несли гроб на руках. В академическом вестибюле она встречена была преосв. Борисом, ректором Академии. Гроб с телом почившего Василия Васильевича внесен был в актовый зал и поставлен на особо приготовленном катафалке прямо против кафедры. Преосв. Борис сказал в честь и славу почившего глубоко прочувствованное надгробное слово. Академический актовый зал, видевший столько ученых триумфов почившего Василия Васильевича, его блестящею речью оглашавшийся чаще, чем речью кого-либо другого, принял его, уже безмолвного... В актовом зале гроб находился до великой субботы. При гробе совершались панихиды академическим духовенством с преосв. ректором во главе. В пятницу к. панихиде, бывшей после часов, прибыл владыка-митрополит. Служились панихиды духовенством семинарским с ректором архим. Сергием во главе и другими. На гроб возложены были металлические венки от товарищей-сослуживцев («Дорогому, незабвенному, славному профессору»), от студентов старших и младших курсов («Незабвенному», «Любимейшему»), от профессора киевской духовной академии В. З. Завитневича (большой венок из незабудок – «Дорогому Василию Васильевичу от друга»).

В субботу, в 10 часов утра, после часов, гроб из актового зала перенесен был профессорами в академическую церковь. Перед перенесением тела из актового зала в церковь преосв. ректор прочел полученную им от синодального обер-прокурора К. П. Победоносцева телеграмму (см. ниже). Вслед затем о. инспектор архим. Сергий в краткой речи напомнил слушателям религиозно-церковные заветы почившего профессора. Затем в академической церкви началась литургия, совершенная преосв. Борисом в сослужении академического духовенства. Во время литургии и отпевания находилась в церкви «вся Академия», и не только нынешняя, но и былая, с бывшими профессорами М. И. Каринским, В. И. Даманским, А. Л. Катанским, Ф. Г. Елеонским во главе. В церкви были светские ученые почитатели Василия Васильевича (Э. Л. Радлов, редактор Ж. М. Н. Пр., Б. А. Тураев, А. И. Поповицкий, редактор «Русского Паломника», д-р П. В. Модестов и др.) и много молодых деятелей науки, лично или книжно соприкасавшихся с почившим. Во время литургии, вместо 8апричастнаго стиха профессор академии Т. А. Налимов произнес слово, в котором старался выяснить великий смысл совпадения дня покоя Христова с днем погребения почившего профессора (которого он и охарактеризовал, как человека могучего ума, великой души, беспримерного труда, как профессора, который один мог стать за всех).

Перед началом отпевания преосв. Борис, ставши на солее, прочел полученную владыкою-митрополитом помещенную выше телеграмму из Москвы от товарища обер-прокурора Св. Синода сенатора В. К. Саблера с выражением Высочайшего соболезнования... Высочайшее внимание к почившему великому ученому духовной науки привело в восторженное умиление вею наполнявшую церковь толпу почитателей почившего профессора, растрогало ее до слез.

Во время отпевания сказано было несколько глубоко верных и глубоко-сердечных речей. Столько тяжкой, неисходной тоски, но вместе с этим и радостной гордости за нашу общую славу слышалось в них, что слушать их хотелось более и более... Покойный Василий Васильевич вставал перед нами, как живой, во всей полноте своих необычайных духовных дарований, своих пяти Божьих талантов, приумноженных им до последней возможной здесь для человека степени (речь проф.-свящ. Е. П. Аквилонова), как блестящий, возвышающий, увлекающий, чарующий профессор (речь профессорского стипендиата по русской церк. истории А. В. Карташова), как великий ученый, достигший высшего на земле блаженства в процессе непрерывных научных открытий (речь доцента свящ. М. И. Орлова), как вдохновенный возбудитель высших научных порывов и заботливый их охранитель и укрепитель (речь от лица «сынов рассеяния» смотрителя московского заиконоспасского дух. училища И. Е. Евсеева), как отмеченный печатью необычайных дарований еще на семинарской скамье и уже на ней совсем особый человек (речь помощника инспектора тверской духовной семинарии М. В. Рубцова, школьного товарища Василия Васильевича). От лица нынешних студентов обращены были к почившему Василию Васильевичу особые прощальные речи, из которых три (студ. IV к. Василия Успенского, II к. Алексея Лаврова и Анатолия Судакова) сказаны были в церкви, а четвертая (студ. I к. Владимира Потапова) уже в академическом вестибюле, во время перенесения гроба профессорами и студентами из церкви на кладбище (Никольское кладбище Александро-Невской Лавры).

Здесь, на могиле, когда гроб уже опущен был в нее, после литии, совершенной преосвященным ректором, проф. И. С. Пальмов сквозь душившие его слезы сказал своему другу последнее прости и напомнил всем, окружавшим разверстую могилу, последние великие заветы его – завет внутреннего глубокого сочетания знания и веры, свободы научного исследования при полном послушании вселенскому преданию, завет неустанного труда до самопожертвования, завет веры в торжество истины и добра, завет веры в жизненную силу русского народа. Это трогательное последнее прости друга-товарища жгучею болью прошло по сердцу у всех. На могилу одинокого подвижника науки столько пролито было горьких слез!... Несколько близких к почившему профессоров оставались на кладбище до окончательного устройства могилы. Идя с кладбища домой, не хотелось все-таки верить, что нашего бесценного Василия Васильевича нет уже с нами. Не хочется верить и теперь. Что имели мы и что потеряли!..

П. Ж.

Незабвенный наш Василий Васильевич!

Ожидая твоего пришествия сегодня, последнего твоего пришествия под сень родной тебе Академии, которой ты посвятил всю жизнь и все силы свои, я перечитывал последнее письмо твое. Ты закончил его словами: «думаю, что мне следует пролежать в постели лишь сегодня, чтобы голова моя прояснилась, и я уравновесился». Так думал и я тогда, надеясь вскоре опять видеть тебя полным сил и энергии, с такою же ясностью мысли и твердостью слова, столь же бодрым и спокойным, каким привыкли мы видеть тебя. И вот мы, действительно, видим тебя, но не таким, каким видеть желали и надеялись. Любимейший сын Академии, слава и гордость ее, ты еще раз пришел в неё, но пришел лишь для того, чтобы проститься с нею навеки и получить последнее ее напутствие в тот путь, из которого возврата нет. Ты еще с нами; но глаза твои, в которых, как в зеркале, отражалась чистая и прямая душа твоя, светлый и глубокий ум твой, эти глаза закрыты навсегда. Ты еще в Академии; но уста твои, из которых лилась свободно речь столь ясная, отчетливая, всегда проникнутая столь несомненною любовью к истине и правде, иго нельзя было не восхищаться ею, даже не соглашаясь иногда с ее содержанием, эти уста сомкнуты уже навсегда. Дорогой наш Василий Васильевич! Преждевременная кончина твоя – тяжкое горе для Академии, горе, поразившее нас тем сильнее, чем неожиданнее обрушилось оно на нас. Утрата тебя для Академии невознаградима, потому что такая колоссальная и многосторонняя ученость, такие блестящие и могучие дарования, какими обладал ты, великая редкость не только у нас в России, но и на Западе. Не будет преувеличением сказать, что профессура твоя была бы истинным украшением для всякой академии, для каждого университета, что во всякой ученой корпорации ты с честью занимал бы одно из первых мест. История нашей Академии отведет тебе одну из самых светлых страниц своих. Память праведных с похвалами (Притч. X, 7). К тебе вполне приложимы эти слова Премудрого, равно как и следующие слова Писания о мужах мудрых и достопамятных: «это были мужи именитые силою; они давали разумные советы, были руководителями при совещаниях и в книжном обучении. Мудрые слова были в учении их. Они были уважаемы между племенами своими и во дни свои были славою. Есть между ними такие, которые оставили по себе имя для возвещения хвалы их» (Сирах. XLIV, 2–8). Слава и честь тебе, доблестный труженик, высоко державший знамя веры и науки! Но эта земная слава и честь от людей – ничто в сравнении с тою небесною славою, венец которой, твердо уповаю, даст тебе праведный Судия, «Иже воздаст, по терпению дела благого, славу и честь и нетление ищущим, живот вечный (Рим. II, 6–8), якоже есть писано: ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1Кор. II, 9). Возлюбленный брат наш! Блажен путь, воньже идеши днесь, яко уготовася тебе место упокоения, место среди праведных, «иже убелиша ризы своя в крови агнчей и сего ради суть пред престолом Божиим и служат Ему день и нощь в церкви Его, и Седяй на престоле вселится в них. Не взалчут ктому, ниже вжаждут, не имать же пасти на них солнце, ниже всяк зной. Яко, Агнец, иже посреде престола, упасет я; и наставит их на животныя источники вод» (Откров. VII, 14–17). Аминь.

Епископ Борис.

Позвольте, братие, сказать несколько слов, прежде чем мы вынесем гроб В. В. навсегда из этого актового зала... Здесь, в этом зале, столько раз мы видели В. В. в нашей среде на наших академических актах и диспутах, столько раз имели возможность удивляться его беспримерной учености и слышали от него столько поучительного и полезного. Теперь он с нами здесь в последний раз... Что же скажет он нам в этот последний раз? Какой урок преподаст он при этом прощании навсегда? Я думаю, братие, что урок этот в том, что В. В., собрав себе изумительные сведения почти по всем областям богословского знания, кроме того был причастен той высшей премудрости, о которой нам говорит Св. Писание: В, В. знал, зачем он живет, и умел жить сообразно с этим знанием. Он знал, что жизнь человеку дана не для того, чтобы жить, не для удовольствия, а для того, чтобы творить волю Божию, исполнять свой долг. Не гоняясь за земными почестями, за материальными удобствами жизни, он умел служить бескорыстно науке, и в обыденной житейской обстановке умел не забывать своего небесного призвания. Поэтому В. В. и мог умереть такой блаженной, христианской кончиной. Будем же, братие, помнить этот последний, этот вечный урок, преподанный нам нашим дорогим В. В., научимся находить смысл жизни не в земном благополучии, не в погоне за своей выгодой, а в стремлении к почести высшего звания, в служении Богу и Его царствию. Теперь же помолимся, чтобы Божественная Премудрость, посетившая В. В., воздала ему праведный венец за его труды и за его чистую жизнь. Как поживший чисто, он может воспеть Богу ту вечную песнь, о которой говорит апостол Иоанн в Апокалипсисе. Вечная память Василию Васильевичу!

Днешний день тайно великий Моисей преобразование, глаголя: и благослови Бог день седьмый. Сия бо есть благословенная суббота, сей есть упокоения день, в онь же почи от всех дел своих Единородный Сын Божий, смотрением еже на смерть плотию субботствовав: и во еже бе паки возвращся воскресением, дарова нам живот вечный, яко един благ и человеколюбец (Стихира на «Господи воззвах» в великую субботу).

Сегодня эта церковная песнь видимо не соответствует нашему душевному состоянию. Для естественного человеческого чувства сия суббота не день упокоения, благословенный, а день гнетущей душу скорби, день щемящего сердце горя, горя безутешного. Среди нашего храма видим мы сегодня не изображение только гроба Богочеловека, гроба, источившего нетление миру; но возвышается и гроб настоящий, страшный свидетель того, что царствует еще  ад над родом человеческим (канон вел. субботы, тропарь 6 песни) и грех собирает с нас свой тяжелый оброк. И особо тяжел ныне взятый оброк, тяжел почти до невозможности, тяжел до того, что можно бы предпочесть не провожать в загробный мир теперь почившего, а быть ныне самому им провожаему. Неумолимая смерть уносит из нашей среды самого могучего, самого ревностного труженика, невольно возбуждавшего чувство притрепетного изумления мощью своего духа, – уносит того, кто один в силах был заменить и всегда с готовностью заменял едва ли не каждого из нас и кого одного все мы теперь заменить не сможем. Во мрак гроба нисходит лучезарнейшее светило духовной науки русской, нисходит во всем блеске своих лучей, едва совершив половину своего жизненного пути. Истинный израильтянин, в немже льсти несть (Иоан. I, 47), человек, поставивший служение истине единою целью для себя не только в науке, но и в жизни, чуждый всякого тщеславия в отношении к себе и лицеприятия в отношении к другим и этою высотою и чистотою своего нравственного характера ставший как бы зеркалом нашей совести, обращение к которому являлось почти неизбежным уже при всяком колебании, сам предстоит теперь престолу Судии всего мира, а от нас безвозвратно скрывается в земной персти. Тяжела, невыразимо тяжела наша утрата! И тяжесть ее еще усугубляется тем, что так недавно мы отдали уже нелегкие жертвы и смерти и тяжкой болезни и на почившем ныне сосредоточивались наши надежды. Думалось, что высоко поднятое знамя церковно-исторической науки еще долго пробудет в его мощных руках, и под его сенью заполнятся и вновь окрепнут поредевшие ряды тружеников в этой области. И вот теперь, вместо этих надежд, новая, невознаградимая уже для ближайших поколений, потеря. Не часто встречаются и раздельно такие глубокие, всеобъемлющие, творческие умы, твердые характеры, чистые сердца; а сочетание всего этого в единой личности – явление прямо исключительное. А между тем, из глубины совести раздается еще голос укора за то, что мы плохо берегли это редкое сокровище, и не только не берегли, но прямо злоупотребляли его пламенною ревностью к труду, его готовностию всем помочь, всегда послужить науке и общему деду. С легким сердцем слагали мы на него часть своего труда, позабывая, что его силы и время безмерно дорога для науки и что легкое отношение к принятому на себя делу для него было невозможностью. Всегда работая не пред очима точию, а от души, якоже Господу, а не яко человеком (Ефес. VI, 6–7), он до последних оснований исследовал и небольшое дело, а его проницательный взор и гениальный ум и в мелком – для других – вопросе открывал изумительно широкие горизонты и постоянно увлекал его к новым и новым трудам. Да, плохо берегли мы красу и гордость нашей Академии, щадили и себя и других и только его силы считали как бы неистощимыми, полагали, что бодрый дух без конца будет укреплять его. Но плоть немощная, и ее немощь обратила теперь тихое предначатие светлого праздника в день горького прощания с невозвратимым прошлым, тяжелого недоумения пред мраком будущего.

Но для верующего чувства нет в мире слепого случая и механического только сцепления причин и следствий. То, что на первый взгляд представляется только случайным совпадением явлений разных совершенно порядков, совершается не вне путей Промысла и не напрасно и сегодня бренным останкам Василия Васильевича предлежит изображение гроба Самого Богочеловека. Неизмеримо – конечно – расстояние между бесконечным Богом и конечным человеком, и солгася древле Адам, Бог возжелев быти. Но в недомыслимой тайне воплощения Сына Божия человек бывает Бог, да Бога Адама соделает (Стих. на хвалитех Благовещения). Сын Божий единосущный преискренне приобщися плоти и крови (Евр. II, 14), а человек, искупленный Им, воспринимает всыновление и, приобщившись Духа Сына Божия, взывает Бесконечному: Авва Отче, из раба становится сыном Божиим по благодати (Галат. IV, 5–7). Два гроба, внешнею близостью соединенные сегодня видимо, не чужды один другого и внутренне. В обоих почивает Единородный Сын Божий, в одном – гробе смерти – являя преимущественно субботствование плотью, смотрением еже на смерть, а в другом – источнике нетления – оживляя наши надежды на блаженное воскресение. Древле, в Ветхом Завете, говорит апостол, многочастне и многообразне глагола Бог отцем во пророцех, в последок дний сих – апостольских – глагола нам в Сыне, Егоже положи наследника всем, Имже и веки сотвори (Евр. I, 1–2). И не превратился этот глагол Божий с окончанием видимого пребывания на земле Сына Божия. Напротив, только Иисус Христом и бысть благодать и истина (Иоан. I, 17). Та благодать, которая изливалась древле на немногих отдельных лиц в народе израильском, теперь стала общим достоянием членов Церкви Христовой. Христос, сшедый в дольнейшия страны земли и восшедый превыше всех небес, да исполнит всяческая, дает благодать единому комуждо нас по мере Своего дарования и поставляет в созидание телаСвоего – Церкви, к совершению святых в дело служения, не только апостолов, пророков, благовестников, пастырей, но и учителей (Ефес. IV, 7–12). Единым из сих учителей, продолжателей дела Христова на земле, учителем великим, приявшим преизобильную благодать от Христа Бога, и был, уповаем, спогребающийся ныне Христу Василий Васильевич. А если так, то и краткая, по человеческому суждению, жизнь его и безвременная кончина получают иное блаженное для него, утешительное и для нас, объяснение. Спогребшись Христу, на заре своей жизни, христианским крещением в смерть, все дни свои, насколько ведаем, ходил он во обновлении жизни, помышляя себе мертва быти греху, жива же Богови о Христе Иисусе (Римл. VI, 4. 11). Непрестанным подвигом самоотверженного служения истине, неустанного познавания Премудрости Божией в земных судьбах Ея Церкви, по вся дни распинал он ветхого своего человека, да упразднит тело греховное (Римл. VI, 6). Свои отношения к ближним он неуклонно устроял по завету крестоносной любви, по подобию Христа, пришедшего в мир, не да послужат Ему, но послужити и дати душу свою избавление за многих (Мф. XX, 28). Так живя, он и вмале исполнил лета долга (Прем. IV, 13), быстро достиг в соединение веры и познания Сына Божия, возрос в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Ефес. IV, 13), когда дальнейшее его пребывание во плоти нужнейше есть только уже для других (Филип. I, 24), для самого же его, превзошедшего уже земную ступень разумения от части и видения якоже зерцалом в гадании (1 Корф. ХIII, 12), уповаем, разрешился и со Христом быти много паче лучши(Филип. I, 23). И как бы в видимый знак достижения им этою единения со Христом он и умирает в день предания Сына Божия на смерть, предваряет свое обычное время таинственного приобщения лишь настолько, чтобы в день Тайной Вечери истее уже приобщаться Христу; во время его безмолвного уже пребывания среди нас надгробные песнопения Победителю смерти вытесняют собою молитвы о новопреставленном, первый – по церковному установлению – день поминовения совпадает с днем принесения самой Голгофской жертвы и земле предается почивший в тот день, когда Христос вся исполняет, пребывая и во гробе, и во аде, и в рай, и на престоле (троп. на часах св. Пасхи).

В твердом уповании на милосердие Искупителя, днесь разрушающего державу ада и смерти, соутешимся, братие, этою мыслию, что для самого спогребающегося Христу настоящий день нашего прощания с ним есть действительно день упокоения от всех дел земной храмины, не смогшей далее служить запросам его духа, в храмине нерукотворенной вечной на небесах (2 Корф. V, 1), – есть суббота воистину благословенная, над которою горит лучезарная заря уже не земной предначинательной только пасхи, а самого Солнца правды, Христа, сияющего неприступным еще для нас бренных светом воскресения. Простимся, поэтому, с Василием Васильевичем не обычным унылым «прости навсегда», а его собственным бодрым прощальным приветом «до свидания», с теплою молитвою пред гробом Жизнодавца, да Сам Он, всеблагий, приведет всех нас в свою чреду на это свидание в невечернем дни царствия Своего (канон пасхи, песнь 9), молитвами Богородицы и всех святых, от века и доднесь Ему благоугодивших. Аминь.

Проф. Т. Налимов.

Блажен человек, иже обрете премудрость. Притч. III, 18

Находит обыкновенно тот, кто ищет: «ищите и обрящете», сказал Сам Спаситель (Mф.VII, 7).

Вся жизнь почившего посвящена была исканию премудрости; и, нашедши ее, он отдался ей всею душою, посвятил ей все дни и часы своей жизни; он любил ее, и на его любовь она ответила любовью же по слову Евангелия: «и Мы приидем к нему и обитель у него сотворим» (Ио. XIV, 23).

Подлинно, мы все смотрели на почившего, как на изумительное вместилище премудрости и ведения. В какой только богословской области он не обращался с полным знанием дела? В какой науке не был специалистом, осведомленным из лучших первоисточников? Одаренный всеми пятью талантами, он приобрел на них другие пять, – приобрел, но не заключил их только для себя в сокровищнице знаний, а делился со всеми, любящими науку.

Что-то необычайно величественное было в том зрелище, когда почивший профессор на диспутах ли, или в ученых трактатах, или же в простых беседах выступал во всеоружии своих поразительных знаний. Он говорил увлекаясь и вдохновенно, и все с удовольствием слушали его. Поистине можно выразиться от лица почившего словами праведного Иова: «внимали мне и ожидали, и безмолвствовали при совете моем» (Иов. XXIX, 21), и даже «князья удерживались от речи и персты полагали на уста свои» (- ст. 9)...

Иному знание дается только путем упорного труда и немалого терпения. Но лежащий в этом гробе все знал, не переезжая моря и реки, сидя в своей рабочей келии. Само знание как бы приходило к нему не в виде вымученной добычи, но как давно желанный радостный гость. «Я была при нем» – говорит Премудрый о Премудрости, «художницею и радостью» (Притч. VIII, 30). Как солнечный луч блестит разноцветными огнями, проходя сквозь многогранную призму, или как нежная свирель в искусных руках музыканта издает различные мелодии, так и блестящая ученость почившего переливалась всеми цветами радуги и возвещала божественную истину в многообразных, ей соответствующих, формах.

Как трудно бывает большинству людей не поддаться в таком случае самообольщению! Как трудно не возмечтать о себе, как о необыкновенном смертном, и не отнестись свысока к другим!

Не такова была, однако, чистая душа покойного. Сами собою воспоминаются при этом трогательные слова псалма, так идущие к лицу Василия Васильевича. «Господи! не надмевалось сердце мое и не возносились очи мои. Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди» (Пс. СХХХ, 1. 2).

Греческий историк Ксенофонт в своих «Воспоминаниях» с величайшей похвалою отзывается о языческом праведнике – философе Сократе за то, что никто и никогда не слышал из уст его нечестивых речей и не видел, чтобы он творил злое.

Достопочтенные слушатели! Со времен Сократа христианство дало миру целый сонм еще более достославных «философов» – не в узком и в специально-техническом значении этого слова, но в другом, широком смысле, как людей, у которых слово не расходится с делом, которые во что «уверовали, тем же и возглаголали» (Пс. CXI, 1). Таков был и почивший. Он представлял собою изумительно цельную натуру, был как бы иссечен из целой скалы или отлит из одного металла. Он не двоился и не троился и не служил «Богу чуждему», а верой и правдой кланялся единому Солнцу Правды. Да, в этом гробе почиет истинно-христианский философ, наша краса и наша слава. Подражая приведенному мною историку, я радостно свидетельствую о почившем, как о человеке необыкновенно высоком не в одном научном, но и в религиозно-нравственном отношении.

Но у меня есть одно и притом очень счастливое преимущество пред Сократовым биографом, – указание на то особенно, что наш приснопамятный собрат страдал именно в эти страдальческие, страстные дни и почил почти одновременно с Распятым Искупителем. Не может быть, чтобы «Располагающий все мерою и числом и весом» случайно допустил возлечь во гробе рядом с Собою Своему избраннику. Почивший всю жизнь положил на служение Слову и был верен Ему до смерти. И вот теперь исполняется над ним блаженное Обетование Слова: «буди верен даже до смерти, и дам ти венец живота» (Апок. II, 10).

Венчайся же, возлюбленный наставник и сослужитель, этим драгоценнейшим венцом в лике избранников Божиих, а нам пошли хоть часть твоей милоти, да горит в родной тебе Академии светоч веры и знания кротким и умиротворяющим и просвещающим пламенем на долгие и счастливые годы!

Проф. священник Е. Аквилонов.

Давно ли, давно ли, высокочтимый и дорогой учитель, гладь житейского моря ровно ширилась перед твоими взорами, даль ясна была и звала тебя вперед: жить, учиться и учить; а мы, твои восторженные ученики, лелеяли светлые надежды еще много, – много пет приобщаться от изумительного богатства сокровищницы твоего ума и эрудиции! Но зловещая коалиция физических немощей как черная туча уже давно собралась за горизонтом. Бешеным порывом принеслась она оттуда. Нежданно-негаданно раздался грозный удар, и –

«Угас великий человек!»

Да, он подлинно велик был, друзья мои, дети одной общей матери – Академии, – велик, как человек гениальных талантов ума и воли, велик как профессор, как ученый, как деятель церкви русской.

Его слава – это прежде всего его замечательные ученые творения, не многотомные, правда. Но все знают, что это проистекало из его твердого убеждения, что «изречение Каллимаха μέγα βιβλίον, μέγα κακόν справедливо как немногие»⁹. Поэтому он был идеальным скупцом на печатное олово, и в его произведениях в немногом действительно заключено многое. Он сознательно работал для мировой науки, отказываясь от многословной популяризации для широкой публики, и потому не созидал на чужом основании, трудился лишь на невозделанных местах, осторожными, но верными шагами приближаясь к разъяснению исторических истин. В своих маленьких libell’ах с свойственной ему силою необычайного критического дара и огромной, всесторонней эрудиции, он был истинным художником науки: из ничтожных и разнообразных по качеству обломков седой древности он умел строить цельную мозаику, в которой положительные научные открытия так тесно переплетались с чудными перлами его всегдашнего красноречия. В этих научных постройках вое мельчайшие детали в интересах обыкновенно важного целого взвешивались и проверялись с удивительным тщанием, как бы выковывались из прочного металла, созидая автору подлинно monumentum аеre perennius. Трудясь в науке, по его любимому выражению, «для немногих», он среди этих немногих своими советами и разъяснениями более, чем кто-либо, был полезен многим, и его безвременную кончину искренно оплачут отечественные византологи и ориенталисты.

Да, это был безукоризненный лавреат богословской науки, оплетший себе неувядаемый венок ученой славы! И какою бескорыстною, благородною радостью бились сердца учеников его при виде этой славы, о какою гордостью могли мы говорить: «такова имамы» учителя!.. Он был для нас живою, воплощенною наукой. Все великие таланты своей души и сипы тела он посвятил на служение ей, не оставив для себя лично ровно ничего. Не даром же и стал для нас он в этом храме науки кумиром, в самом безупречном смысле этого слова, как человек духа, на безоблачном челе которого ярко сияла звезда знания – печать Всеведущего Первообраза. Глядя на него, невольно верилось в силу науки, в ее прекрасную, облагораживающую силу, невольно хотелось трудиться, невольно думалось: вот – добрый, безупречный раб на своем высоком призвании, вот – душа нашей Академии, одна из тех опор, на которых держится жизнь всяких человеческих учреждений! Но не примером только своей удивительной личности он «пленял умы наши в послушание» науки, а и своим мощным, необычайным ораторским талантом. В произведениях его, в рецензиях и лекциях, повсюду и всегда живая речь его лилась свободно, как река, и дивно было сочетанье в ней тяжеловесного ума с игривой красотою остроумия, своеобразно-величавого, ничуть не нарушавшего ученой важности предмета. При этом чудном даре былая жизнь в его преподаванье вставала перед нами в целом ряде полных смысла и живых картин, и слово его потому выслушивалось зачастую прямо с затаенным дыханием, как будто ария любимого певца. Но увы! Все это только было и миловало безвозвратно! Наш златоуст на веки смолк.

О странное, разрушительное таинство смерти! Ты ли, столп наш – повергся?! Ты ли, адамант научного труда и терпения, – во прах рассыпаешься?! Ты ли, чародей, умевший влагать душу живу в мертвые фрагменты памятников древности, – сам лежишь бездыханным?! Да, все это – так. Тебя меж нами нет. Ты там, где «ни печаль, ни воздыхание»... А мы, земные, тяжко страждем, терпя эту неоценимую утрату, это горькое злоключение!

В чем же найдем хотя малое утешение? – Утешаемся вера, что

«... весь ты не умрешь:

Душа в твоих твореньях

Твой прах переживет

И тленья убежит»;

а имя твое мы передадим в наследие грядущим поколеньям. Утешаемся, видя, что

«Над урной, где твой прах лежит,

Уж... «луч бессмертия горит!»

А крепче всего утешаемся величайшею христианскою надеждой, что, буквально спогребаясь Христу в настоящий великий день Его священного покоя, ты вместе с Ним и воскресаешь в небесах!

Дорогой и незабвенный учитель наш Василий Васильевич!

Вчера мы видели смерть Господа и Его погребение. Сегодня, присутствуя при таинстве твоей смерти, совершаем твое погребение. Одно приводит нас в изумление пред величием любви Божией, возбуждает благоговейный трепет: твоя смерть наполняет наше сердце глубокою скорбью. Для тебя самого смерть не была страшна. Ты еще при жизни своей знал и говорил, что «твои дни сочтены». Да и могло ли быть место страху? Твоя жизнь была чиста, как кристалл, она была сплошным, неустанным служением идее – знать истину: наука и Академия были для тебя всё, они наполняли всю твою жизнь, им ты отдал свои великие силы и дарования, к ним ты рвался душой даже на одре смерти, в свои предсмертные минуты. Пред этим могучим стремлением к истине, по твоему сознанию, незабвенный наставник, вое должно было преклониться; даже потребности первой необходимости представлялись тебе чем-то второстепенным и малозначащим, над чем дух человеческий может и должен восторжествовать. И ты достиг великой духовной мощи. Ты был героем духа. Напряженности жизни духовной долго не могли сломить самая тяжелая болезнь, самые тяжкие страдания, которые давно побороли бы твой хилый организм, одолели бы слабое здоровье, если бы святой огонь стремления к истине не пылал в тебе таким ярким пламенем. В нас, по крайней мере во многих из нас, твоя духовная мощь возбуждает благоговейную память, особенно дорога тем, что она была неотъемлемым свойством человека, горячо верующего в истинность христианской религии, глубоко и сознательно убежденного члена Церкви. В своих лекциях сообщая сведения о христианской религии в ее земном бытии и историческом развитии, выясняя существование религиозно-церковного сознания й его великую, значимость для христианина, ты в своей жизни, насколько хватало твоих сил, повиновался этому голосу религиозно-церковного сознания, стремился до мельчайших подробностей выполнить его требования. Неразлучным спутником такого геройства духа, какое мы видим в тебе, дорогой наставник, может быть только высокая духовная радость; при нем страх смерти не может смущать сердце человека, оно воодушевлено самыми светлыми надеждами, которые не могут покинуть его и в момент смерти. Действительно и Господь дал тебе, дорогой учитель, кончину мирную и тихую, о даровании которой Церковь молится ежедневно; очевидно радость твоя была незыблема и высока, если даже до несколько часов до смерти ты мог оказать знаменательные для христианина слова: «как прекрасны предсмертные минуты». Подлинно и мы, видя пред собою гроб Господень, памятуя о твоей высокой жизни, даже над гробом твоим, дорогой профессор, можем воскликнуть вместе с апостолом: «попрана смерть победою. Смерть, где твое жало»?.... (1Кор. XV, 54–5).

Но эти надежды, которые невольно зарождаются в каждом из нас при виде гроба Господа Спасителя и твоего гроба, дорогой учитель, не могут нас исцелить от глубокой скорби. Смерть так безжалостно вырвала тебя из семьи любящих и уважающих тебя профессоров и студентов. Между тем, сколько света, сколько добра ты мог бы внести в вашу жизнь, как мог бы ты скрасить ее, если бы ты по-прежнему был среди нас, на земле! Не мне, конечно, оценивать утрату, которую понесла наука в твоем лице: это сделают ученые России и заграницы; точно также мои суждения о высоком научном значении твоих лекций были бы мало-компетентным личным моим мнением. Но я могу оказать на основании личного опыта и рассказов других о том великом значении, какое имело твое руководство, дорогой наставник, для человека, вступающего только в преддверие науки. Положение юного работника очень тяжелое. Ему неведомы существующие при наличном состоянии научных данных вопросы, из посильных ответов на которые и слагается наука в известный исторический момент ее существования, еще более незнаком он с материалами, которые нужно привлечь к решению этих вопросов; наконец, ему совершенно неизвестны те перспективы, в которых должны получить свое освещение отдельные научные вопросы, Вое это может быть восполнено только опытом профессора, его нажитой годами эрудицией: без них приступающий к науке иногда осужден на блуждание в лабиринте; часто в таком случае убивается масса времени, тяжких усилий мысли на решение таких вопросов, ответы на которые уже вошли в сокровищницу человеческого знания в качестве его составных элементов и незыблемы в своем авторитете. Твое руководство, дорогой наставник, если только к нему прибегали, было незаменимо. Твои вдохновенные речи, полные экспрессии, речи, основанные на самом тщательном изучении подлежащих данных, были ярким лучом, прорезающим густой мрак. Легко намечалась и серия вопросов, обрисовывались и темные очертания их решений, видны были их связь и взаимные отношения. Нужно было только все это облечь плотью и кровью, что можно сделать, конечно, лишь приложением личных усилий, путем собственного приобретения начитанности. И замечательно, речи покойного профессора, именно, только освещали положение дела: его личные воззрения оставались для молодого работника тайной, которую он узнавал только во время коллоквиума или из отзыва о своем труде, уже отданном на суд критики. Личная свобода и независимость в исследовании не были, поэтому, стеснены ничем. Но не только те, кто работал под твоим, дорогой профессор, просвещенным руководством, испытали на себе благотворные последствия научного общения с тобой. Все, кто только имел случай обращаться к тебе с вопросом, кто приступал с действительно серьезным и искренним интересом, находили в тебе горячо сочувственный отклик и уходили не только вполне удовлетворенными, но и поощренными твоим вниманием и деликатной снисходительностью к неизбежным на первых шагах научной работы промахам.

Я отметил великое значение твоего, незабвенный профессор, руководительства в сфере научной. Столь же глубокую скорбь возбуждает в нас утрата в твоем лице великого общественного деятеля земли русской. Да, ты был им, хотя с твоим именем и не связывается представления о какой-нибудь реформе, имеющей отношение к жизни всего русского общества. В наше время, когда так чуждаются жизни внутренне-духовной, когда жизненные идеалы так принижены, и люди охотно мирятся на внешних преимуществах –  силе, богатстве, знатности и пр.; когда все более и более распространяется теория, открыто провозглашающая такой строй жизни вполне нормальным и единственно возможным: тогда такие герои духа, как ты, дорогой учитель, имеют особенно великое значение. Они – светочи в окружающем общественном мраке: тем, кто не сочувствует тому течению, кто знает, что не здесь истина, такие люди могут оказать поддержку, могут служить опорой. Самым своим существованием они убедительнее всяких речей говорят, что жизнь, отданная на служение идее, ради нее оставившая и забывшая все на свете, возможна на земле, они воздействуют на самое сердце, служа живым укором дли всех, живущих иначе, они будят общественную совесть. И конечно духовно-нравственное влияние таких героев духа не кончается с их смертью; нет, их считают бессмертными даже те, кто в личном бессмертии видят химеру: это бессмертие в истории, в памяти людей. И мы горячо желаем, чтобы память о тебе, твой высокий облик всегда были живы не только среди твоих питомцев, лично знавших тебя и благоговевших пред тобой, но и в сердце всех будущих студентов духовной Академии: для нас и для них это будет великим приобретением, когда придется выступить в общественной жизни.

Я бы мог и еще со многих сторон осветить ту великую утрату, которую мы понесли в твоем лице, дорогой наставник, о которой мы так глубоко скорбим. Но всего не охватишь. Твои заслуги оценит сам Бог, согласно слову Господа Спасителя: «кто сотворит и научит, тот великим наречется в царствии Божием». А мы можем отплатить тебе за все доброе, что мы от тебя видели, только непрестанно живою и благодарной памятью о тебе и горячей любовью к тебе.

Прими, дорогой и незабвенный наставник, горячую благодарность от твоих питомцев, всегда благоговевших пред тобой; прости нас, если мы когда и оскорбляли тебя! Прости.

Болотов умер!!. Можно много и убедительно говорить об увядшей красе Академии, о померкшей звезде в науке, но я не берусь сплетать на его голову венок из этих похвал.

Дорогой профессор! позволь мне чистосердечно высказать завет, которым ты был одушевлен и которому был верен до последних часов твоей кратковременной жизни. Сознаю, что слово мое слабо, но оно будет словом признательного ученика, которому было суждено стоять близко к тебе.

Ты, природный сын нашей бедной среды, носил в своем сердце искру Божию, которая дается только самому бескорыстному искателю истины. Как в природе, в самый ясный полдень, под лучами стоящего на небе солнца, перемешиваются между собою свет и тень, так истина и ложь перемешаны в делах человеческих и заключениях ума. Твоею областью исследования были дела человеческие, и между ними – церковные. Так как ты любил истину самым делом, хотел ее как бы видеть своими глазами и. если можно, ощупать руками, то работа твоя была страшно тяжелая. Исследователь природы и – самых отвлеченных предметов остаются в лучшем положении, чем был ты. Твоя область – изменчивая: она способна обмануть самый зоркий глаз и утомить самый сильный ум. Но за то тебе были знакомы дни и часы, которые пролетают, как минуты и секунды, когда ты испытывал непонятное нам чувство самоудовлетворение, когда ум просил еще новой пищи, и уступал лишь неуспевающей угнаться за ним телесной природе. Ты раз сказал: «вот ничтожна горсть песчинок, но сосчитайте вы их; и результат уже имеет цену». Дорогой наставник! я всегда это понимал так, что всякое исследование нужно начинать собственным незнанием, и знание его нужно выстрадать. Только тогда – опять говорю твоими словами – один вопрос разрастается в тысячу и один; и счастлив тот, кто, преодолев все извивы перемешанных истины и лжи, достигнет хотя бы отрицательного результата. Его ум тогда удовлетворен, потому что он не предлагает ему еще новых запросов. Но конца нет блаженству ума, если мученик-исследователь достигает положительного вывода. Тогда он с радостью спешит поделиться своею находкою, и не в состоянии перевести ее ни на какую видимую ценность.

Дорогой профессор! Ты был мучеником своего пытливого ума. Твою дорогу облегчало твое одиночество, но это было не все. Наша бедная среда с ее школою не дала тебе многого, что тебе было необходимо. Этих средств ты наконец достиг, но теперь тебя не стало.

Прощай, дорогой профессор, так честно усугубивший свои пять талантов!..

Доцент свящ. М. Орлов.

Незабвенный наставник!

Взоры многих, приходящих поклониться твоему праху, невольно останавливаются и, вероятно, не раз еще будут останавливаться на надписи, которая украшает один из возложенных на гроб твои венков. Надпись сама по себе кратка и проста, она гласит только: semper attendebas ubi veritas albescit (т. e. ты всегда стремился туда, где мерцает истина), но в то же время многозначительна по содержанию и достаточно исключительна по своему приложению. Она многозначительна, так как воплощает в себе полноту жизненного смысла, и исключительна, так как слитком строга в требованиях к тем, память и дело которых хотят оценить ею. Несомненно, что мысль почтивших тебя этою ответственною надписью не без некоторой смелости и вместе чуткой уверенности остановилась именно на ней. В cамом деле, рождение и смерть, смерть и рождение – эти факты непрерывным рядом проходят перед нашим сознанием, оставляя только по середине между собою как бы полосу жизни и деятельности, я насколько одинаковы для вcех образы входа и исхода из этой жизни, настолько же неодинаковы образы самой жизни. Начало и основание, видимо, для всех одни и те же, конец и результат также несомненно должны быть одними и теми же; а между тем какое недоуменное разнообразие, подчас полную противоположность представляют собою самые пути, по которым люди свершают свою земную миссию! Цель одна, но непонятно это многоразличие путей, слепо или сознательно избираемых при прохождении жизненного поприща... Древность в подобном несколько случае с гордостью провозглашала, что все дороги ведут в Рим, и в известном смысле, конечно, была права, забывая только, что при всей формальной справедливости ее суждения желающий мог и не достигнуть «вечного» города, при отсутствии соответствующих указаний и обеспеченной продолжительности жизни. Мы в применении к загробному бытию, как чаемой Столице – небесному Иерусалиму, тем более не можем равнодушно удовлетвориться подобным формальным соображением. Жизнь подчас да и вообще слишком Кратка, чтобы терять ее ограниченные часы на бесцельное блуждание по распутиям, лелея себя сомнительною надеждою когда-нибудь волею случая вступить на настоящую дорогу. Отсюда настоит неотложная, постоянная и ценная необходимость распознавания истинных путей от ложных, вообще истины от лжи; в противном случае мы подвергаемся верной опасности- остаться вне действительного и направляющего земного пути.

С этой именно стороны о тебе, почивший профессор, пользуясь посмертными минутами, можно и, думается, должно засвидетельствовать то, что включено лишь в пять слов надписи и было ясно для всех и при твоей жизни, – что истина в ее многоразличных проявлениях была для тебя путеводною звездою во всей твоей жизни и деятельности. Но истина достигается познанием вообще, наукою; наука же достойно воплощалась в тебе. Поставленный при изучении исторической действительности лицом в лицу с возвышенным процессом общечеловеческого течения, ты, как никто другой, старался и был в состоянии понимать смысл этого течения, по соответствию о которым постигается и определяется смысл существования и отдельного члена общечеловеческой семьи. Если справедливо, что каждое настоящее имеет свои корни и объяснение в предыдущем, прошедшем, то не менее справедливо и то, что постигающий прошедшее этим самым вливает свет смысла в настоящее и таким образом открывает мерцание истины там, где для большинства сплошное неведение и мрак. Немногие способны выполнить это надлежащим образом, и как бы сама жизнь предоставляет такую задачу только своим избранникам – служителям истины, науки. Постижение какого-либо отдельного предмета требует в человеке участия всех чувств и совокупности целого ряда знаний, постижение общечеловеческого течения тем более требует совокупности, а не узкоспециальных знаний, иначе оно не может быть полно и достаточно справедливо. Не обинуясь можно заявить, что ты был для нас истинно – ученым историком и таким образом, простираясь в глубь прошедшего, постигал истину и настоящего; притом не оставлял ее при себе, а и других делал причастниками ее. В отдельном человеке ум – это мысленное око – всегда предшествует, идет впереди, стараясь в непонятной тьме окружающего уловить мерцание света; в целом обществе подобным же образом сонм ученых мужей всегда идет впереди, исполняя священную задачу отыскания истины и ведя уже за собою остальных сообщников. На атом и покоится прощальная дань уважения, которую мы свидетельствуем тебе, незабвенный учитель, при последнем свидании с Твоим несовершенным образом. Ты шел впереди, освещая человеческие пути в жизни и истории; теперь волею Всевышнего ты отозван с нелегкого, но славного поприща; тебя уже нет и впредь не будет среди нас; но свет науки, возженный тобою в умах твоих читателей и слушателей, не должен, конечно, потухнуть бесследно: он требует новых работников и избавляет их от необходимости делать сделанное тобою. Здание науки созидается не отдельным, а целокупными усилиями, и положивший большое или малое звено в общую систему строения безусловно заслужил этим благодарную память и признательно-правдивое уважение. Ты несомненно положил такое звено, так как всегда искал истины, служа ей самоотверженно; теперь, как стоявший на действительном пути земного странствования, ты отошел туда, где не мерцает только, но и в полноте блистает истина, которая есть Бог. Молим, чтобы она явилась для тебя не истиною отвлеченною, но животом вечным по слову Спасителя: «Аз есмь путь, истина и животъ».

Любезный друг, дорогой товарищ школьных дней!

Весть о твоей безвременной кончине, во цвете лет, в пору наивысшего развития твоих научных знаний, как громом поразила сердца всех любивших и знавших тебя твоих товарищей и земляков. Твое имя на твоей родине воспоминалось и произносилось с благоговением, как имя человека, всецело посвятившего себя науке и глубоко проникшего в ее святилище; твои прекрасные, оригинальные и научные статьи, которыми украшались книжки «Христианского Чтения», читались у нас с восхищением и мы надеялись, что ты еще долго и долго будешь вашею радостью, нашею гордостью, красою и честью воспитавшей тебя тверской семинарии, и вдруг – весть, что тебя не стало!... Ужас объял наши сердца! Мы не находили слов, чтобы выразить наше горе…

Как твой товарищ, я счел обоим священным долгом немедленно явиться к твоему гробу, чтобы сказать тебе от себя и от всех знавших и любивших тебя твоих земляков и товарищей последнее «прости».

Можно бы было многое вспомнить из нашей совместной школьной жизни, свидетельствующее о тебе, как о благороднейшем человеке, прекрасном товарище, но мне в настоящее время недостает на это ни времени, ни духу, ни сил. Укажу только на один-два характерных факта: ты еще в средней школе поражал всех необыкновенною обширностью своих познаний.... Не было вопроса, не было задачи, не было такого трудного перевода с языков, которых бы ты с непостижимою для нас легкостью не объяснил, не разрешил и не растолковал нам, часто нуждавшимся в твоей помощи. Ты был не первый между нами, но выше первого. Ты еще в средней школе прекрасно знал не только древние языки, но и новые, и даже еврейский. Как сейчас помню: в философском классе (тверская семинария еще не была в то время преобразована) нам была дана учителем библейской истории тема: «Чем привлекало евреев идолопоклонство» ... Все написали, как и обычно: и слабо, и хорошо, и очень хорошо,– ты же поразил наставника знанием еврейского языка, которое ты обнаружил в своем сочинении, что и было высказано им во всеуслышание...

Академия, как известно, еще более расширила и расцветила твои таланты. Изучая основательно весь обширный круг церковно-исторических предметов, который ты избрал своею специальностью, ты не оставил без развития и усовершенствования той особенной склонности к изучению восточных языков, которая обнаружилась в тебе еще в средней школе. Были немногие любители из твоих товарищей и земляков, которых ты посвящал и которым объяснял тайны восточного языковедения. И нужно было видеть, с каким жаром и с какою любовью ты делал это!... В это время, т. е. когда ты был еще студентом, твоим особенным любимцем сделался родственный еврейскому – язык эфиопский. Как сейчас помню: ты в несколько минут написал для одного любителя перевод на эфиопский язык Oratio Dominica, снабдив его даже примечаниями по эфиопской транскрипции и произношению, собственноручный подлинник которого до сих пор хранится в руках этого любителя, как драгоценная память о тебе…

Таким образом ты постепенно возрос до степени огромной, оригинальной и самобытной научной силы; казалось бы, тебе долго предстояло быть представителем современной русской научной церковно-богословской мысли, но твоя бесконечная преданность науке оставляла тебе слишком мало времени, чтобы подумать о своем здоровье; неумолимая болезнь подкосила твои силы и вот ты безвременно угас....!

Но покоримся всегда благой воле Провидения... Сделанное тобою для науки громадно, и оно никогда не умрет! Честь и слава тебе – наша гордость, наша радость и наше утешение!

Дорогой и незабвенный наставник!

Как громом поразило мена известие о твоей болезни, а затем н безвременной скорой кончине, и я из сердца России – Москвы поспешил сюда сказать тебе последнее «прости». Прими же это последнее целование от удаленных от тебя пространством, но близких по духу твоих учеников и благоговейных почитателей твоей памяти.

Глубоко скорбит по тебе в лице профессоров и студентов покинутая тобою горячо любимая Академия – Мы слышали, за что ценит и оплакивает тебя осиротевшая академическая семья: ты уносишь с собою в безвременную могилу великий благородный дух бескорыстного служения науке и правде Христовой; чрез этот твой дух одни привыкли проверять свою научную и сердечную совесть, а другие – твои питомцы- учились вырабатывать под сению Академии истинные понятия о том, что такое чистая наука, что значит служить ей, что такое беспримесная правда Христова и ее твердое и неуклонное осуществление в жизни. Академия привыкла видеть в тебе истинного израильтянина, ведущего закон и правду, и привыкла почерпать у тебя силы и уменье, чтобы неложно служить им.

Но и за стенами Академии много сердец осиротело с твоей безвременной могилой. И давние и не столь давние выпуски твоих питомцев в благоговейном воспоминании о незабвенном Василии Васильевиче находили для себя силы для ревностного и бодрого выполнения в жизни излюбленных тобою академических заветов – служения истине и правде,– в науке ли то, или в жизни, кому что дано в удел Промыслом Божиим. Эти твои бывшие питомцы, как иудеи рассеяния, обращая свой взор в случаях оскудения духа к академическим лучшим заветам, всегда как к некоему Сиону, твердой опоре академического Иерусалима, прибегали к памяти о Василий Васильевиче, как образце высокого, бодрого и неутомимого, необходимого дня жизни, духа.

Мне Бог судил довольно близко стоять к тебе, как ученику, хотя и не по избранному тобою предмету, дорогой наставник, и вот что припоминается мне о твоих драгоценных ко мне отношениях. Сряду по окончании академического курса, желание по мере сил послужить столь любимой тобою науке побудило меня заняться первой ученой работой. Молодая неопытность сталкивает меня с вопросом сухим, неясным и неразработанным и поставляет на путь тяжелой нерешительности. С благоговейным трепетом вхожу я в твое скромное обиталище и на твоем непритязательном диване вся моя работа освещается удивительно смелою и в конечных выводах многоплодною мыслью, видимая сухость заменяется сознанием внутренней важности, молодые силы под твоим уверенным властным словом укрепляются – и работа идет, доставляя неизъяснимое наслаждение. Как ты радовался, когда оправдывался или получал иное определение какой-либо из попутных научных маяков, намеченных при посредстве твоей общей руководящей идеи! Подлинно – по твоему выражению – эта твоя радость при робких научных успехах в устах младенцев и ссущих бесконечно превосходила у тебя радость рождения сына... Твой глубокий, поразительно всесторонний ум умел давать направление и силу в научном круге, не связанном с твоей научной специальностью. Что же нужно думать о том влиянии, что стоит в пределах твоего любимого предмета – церковной истории? Теперь не время говорить о влиянии твоего мощного духа на разные стороны нашей родной научной жизни, но истина часто лучше видна издали, и я – как пришлец от стран – могу свидетельствовать, что на тебя, дорогой наставник, взирали как на научную совесть не одни к тебе близкие и тобою знаемые служители науки... От твоего духа питались не одни только работники духовной школы: тебя, мне известно, ценили и к тебе прислушивались и представители Светского научного знания. Как огорчился, я знаю, один из незнаемых тобою московских видных ученых, когда услышал от меня о твоей страшной болезни: свою ученую работу из области письменности древнехристианского Востока он только что нынешнею весною собирался представить на твое веское заключение. Как глубоки и драгоценны были твои попутные замечания в научных беседах и житейских рассуждениях, понял я в особенности тогда, когда по изволению Промысла Божия отправился, напутствуемый твоими благожеланиями и настояниями по мере сил служить науке, из своей almae matris в страну далече. Мощный верою в истину дух твой подавал мне силы в те минуты, когда житейская и служебная обстановка угнетала меня, подавляла меня до уныния. Чувствуя издали нравственное твое одобрение, свободные минуты от непосредственного учебного служения своего заполнял я посильными изысканиями в той же области, которую раскрыла предо мною твоя твердая и благожелательная рука.

На прощаньи со мною ты просил меня, незабвенный учитель, когда явится у тебя надобность, оказать тебе содействие в деле приобретения копий с московских греческих рукописей церковной истории Евсевия, что ты предполагал подготовить к изданию, – и с каким нетерпением ожидал я твоего поручения! Но не судил этого Бог: бездыханные уста твои никогда не дадут мне возможности чем-либо отблагодарить тебя за все проявления ко мне твоего великого духа. Прими же, дорогой Василий Васильевич, вместо благодарности от меня и подобных мне, рассеянных по лицу родной земли, прежних твоих учеников, моление пред Отцом Светов о даровании тебе присносущнаго света – и прими последнее наше земное поклонение.

«Свет Христов просвещает всех», говорил ты, дорогой наставник, на своейпоследней лекции. Кто думал, что это будут твои последние слова в аудитории? С нетерпением ждали мы, когда ты еще придешь к нам, когда еще насладимся твоею речью, ибо речь твоя всегда была столь сладостна и увлекательна.

Что же? Вот ты опять пришел, опять – среди нас, твоих учеников, в дорогой тебе Академии, куда ты даже в предсмертные минуты так стремился. Но как необычно твое пришествие! Не взором радости встречает тебя Академия. В скорбь и печаль повержена она от старшого профессора до младшего студента, вида тебя бездыханна, безгласна. Молчат твои вещие уста, из которых, подлинно, «речи сладчайшия меда лилися». И не верится, не хочется верить, что ты умолк на веки. Думается, хочется думать, что вот ты встанешь, и заговоришь, и польется речь плавная, ясная, чистая, как. кристалл, светлая и потому просвещающая, по подобию того света Христова; о котором ты говорил.

Ты носил в себе частицу этого великого света; и «свет, иже в тебе», не «тьма» бысть (Мф. VI, 23). Как, ярко горела твоя лампада на нашем небосклоне! Видит Бог, не по недостатку елея погасла она. Ты везде собирал его и обильно запасался им. До самой последней минуты дух был бодр в тебе и горел ярким пламенем светлого ума и чистых стремлений. Благие дары приял ты в животе твоем, и не пошел и не вкопал данных тебе талантов в землю. С правом мог бы ты сказать: «благодать Его, яже во мне, не тща бысть, но паче всех... потрудился» (1 Кор. ХV, 10). Трудился до самого последнего момента, до крайнего изнеможения. Сил, когда роковая болезнь свела тебя, утомленного и обессиленного, с трудовой борозды.

Там, в высших планах, суждено было прервать твою жизнь и деятельность. Тихо и мирно отошел ты в вечность.

Что же мы, твои последние¹⁰ ученики?.. Перечислять твои заслуги, говорить о твоем величии?... – Но это будет слабый голос о высоком и незабвенном.– Ученики воспринимают заветы учителя, продолжают его дело... Мы заветы твои помним. Ты завещал нам труд, не покладая рук, труд честный, благородный во имя истины. Ты всегда стремился туда, где истина сияет, и нам завещал этот царский путь. Завет твой свят и навсегда памятен для нас.– Но как слабые, немощные понесем дело сильного и мощного? О, если бы нашлись достойные продолжатели твоего дела в твоем духе и силе и памятью о тебе одушевлялись в своей деятельности! Для всех же нас, твоих недостойных учеников, величавый образ твой до самой гробовой доски останется предметом благодарной памяти и удивления, ибо в тебе мы познали чистоту и высоту человека. А благодарная Академия светлыми и неизгладимыми чертами запишет твое имя на страницах своей истории, и ее сыны из рода в род с любовию и отрадою будут останавливать свое внимание на твоей светлой личности.

Теперь же, дорогой учитель, приносим тебе поклон земной, поклон любви, благодарности, почтения и удивления. В твоем лице, любимый, незабвенный профессор, мы кланяемся труду человеческому, человеческой мысли, величию человека. Ты явил нам самое светлое и лучшее в человеке.

Дорогой, незабвенный, бесценный мой друг, незаменимый наш Василий Васильевич!

Тяжело мне, беседовавшему с тобою в последние минуты твоей земной жизни, говорить теперь здесь, при разверстых объятиях этой могилы. Но мне было бы еще тяжелее, если бы я не сказал тебе и здесь своего последнего прости. Поэтому, прежде чем разверстые объятья матери – сырой земли скроют от нас навсегда бренные твои останки, я имею внутреннюю, глубокую потребность сказать тебе свой последний прощальный привет, и как прощальный дар твоей любви и дружбе дерзаю привести на память себе и всем окружающим твою свежую могилу идеальные заветы всей твоей жизни, целого твоего умонастроения и возвышенного твоего нравственного миросозерцания. Какие же заветы ты, дорогой мой друг, незаменимый наш, всегда благожелательный, советник, оставляешь нам, провожающим тебя в другой мир и как бы в трепетном ожидании от тебя слова назидания окружающим эту свежую могилу – место твоего упокоения?... Во всех речах, какие слышались доселе при гробе твоем, изливаясь из уст и от полноты сердец твоих глубокопризнательных почитателей, ярко отмечены те славные пути жизни и научного, воистину подвижнического, твоего труда, какими ты сам шел и какие – без сомнения-возбуждали благородное соревнование и в твоих учениках, друзьях и почитателях. Я лично вспоминаю здесь – прежде всего – завет внутреннего глубокого сочетания знания и веры, завет свободного научного исследования в области церковно-исторической науки при полном внимании и послушании общецерковному вселенскому преданию, завет неустанного до самопожертвования труда ради торжества истины и добра, – я видел и примеры беззаветной твоей любви и веры в торжество истины и добра... Глубоко веруя в торжество истинных начал христианской жизни и знания, почивший наш друг и учитель горел всегда пламенным желанием видеть я свое отечество, в частности и любимую им Академию на идеальной высоте их назначения. С этою целью, для приумножения славы своего родного и близкого, во имя высших интересов христианской культуры, он бескорыстно начинал обыкновенно работу с самого себя, не щадя своих сил, и творчески в своей гениальной голове комбинировал иногда различные планы для более успешного и свободного служения главной цели своей жизни – служения истине. Вы, друзья, хотите звать эти планы: они вам известны, ибо неоднократно высказывались почившим нашим другом и устно – в частных беседах и на лекциях, и печатно – в его капитальных ученых трудах и даже в. многочисленных характерных его примечаниях к исследованиям других ученых, которые – кстати – он щедро сообщал всем, кто бы ни обращался к нему за научной помощью, не требуя конечно и упоминания о своем всегда многополезном сотрудничестве. Наш долг, друзья, ученики и почитатели незабвенного Василия Васильевича, блюсти свято его идеальные заветы, следовать им до самопожертвования, не останавливаясь ни пред какими лукавыми искушениями плоти и духа, усыпляющими обычно наш дух в стремлении ко всему прекрасному и возвышенному. Умер наш гигант мысли, знания и возвышенного нравственного подвига. Но дух его да пребывает с нами! Пропоем же вечную память почившему нашему другу и незабвенному учителю. А потом, разошедшись отсюда, будем свято чтить и помнить его идеальные заветы и служить им по мере своих сил в созидание одного общего вверенного нам дела. И о сем разумеют, что мы его друзья, ученики и почитатели. Вечная ему память!