Глинская мозаика

Содержание

Возрождение монашеской жизни в Глинской пустыни с 1942 г. до ее нового разгрома в 1961 г. теперь воспринимается, как краткая, но необычайно яркая вспышка. Во всем, что с этим связано ощутима тайна Божьего домостроительства, тайна древнего подвижничества. Составлявшие в то время собор старцев отцы Серафим, Серафим и Андроник предстают теперь не подобиями патериковых персонажей, а новым, самобытным – по обстоятельствам нашего времени – и, при этом, вневременным живым патериком. Это, всегда новое вино подлинного подвижничества во Христе, дано было не только для того, чтобы напоить исстрадавшихся от духовной жажды тогда, но и послужить образцом в нынешнем воссоздании русских монастырей.

В этой книге собраны воспоминания людей, в разной мере соприкоснувшихся с Глинской, но несомненно, оказавшихся в ней неслучайно, воспринявших ее свет, и живших, и живущих им долгие годы.

* * *

Глинская пустынь возникла в XVI веке в Курской губернии (теперь эта территория относится к Сумской области) на месте явления чудотворной иконы Рождества Пресвятой Богородицы. Явилась она на сосне, около которой поселился сначала один пустынножитель, потом к нему присоединились и другие. Впоследствии Глинская пустынь принадлежала разным монастырям, но даже получив самостоятельность, не выделялась среди других обителей до тех пор, пока в 1817 году не послан был туда из Софрониевой пустыни игумен Филарет (Данилевский). Прибыв в обитель, он нашел лишь несколько ветхих строений и 25 человек братии. Вдохновлённый примером и учением Паисия Величковского, игумен Филарет стал поистине возобновителем и духовным основателем той обители, которая прославилась своим старчеством и широкой благотворительностью. Уже к концу XIX века в Глинской пустыни было 5 храмов (2 из них в скитах), 4 домовых церкви, 15 корпусов для насельников монастыря, 8 – при гостинице для богомольцев, трапезная, прачечная, больница с аптекой и многочисленные хозяйственные постройки (в том числе 4 водяных мельницы). Был при обители и Дом трудолюбия, где обучали до 50 мальчиков, преимущественно сирот. Насельников в обители было около 400. Почти всё, что составляло внешнюю славу обители, было снесено революционным смерчем. К 1942 году, когда на руинах прежнего великолепия снова затеплилась иноческая жизнь, Глинская пустынь имела лишь 1 домовый храм в здании больницы и «архиерейский» корпус. Самым замечательным в истории обители было то, что её иноки сумели пронести через все лишения и испытания страшных десятилетий и вернуть обители не славу былого благоустройства, а дух истинного подвижничества, старчества и служения миру. Это позволяет существование Глинской пустыни в краткий период – с 1942 до 1961, когда снова её закрыли, – принять как явление необычайной духовной силы, центром которого были старцы.

В первые годы, когда ещё не отгремела война, малочисленная братия обители бедствовала. Нужда была во всём, средств никаких. Сосновский сельсовет выделил обители лишь 5 га болотистой земли, где монахи устроили огород. Слух о возвращении монахов в обитель облетел окрестные места довольно скоро и народ, особенно после окончания войны, потянулся в монастырь. Не отпугивали и трудности пути: от ближайшего города Глухова до монастыря километров пятнадцать приходилось идти пешком. Не страшило и отсутствие самых элементарных удобств, потому что было куда более ценное – внимание к каждому приходящему. О том, что мог получить в обители посетитель, лучше всего расскажут воспоминания тех, в чью жизнь Глинская пустынь в лице её старцев вошла как чудо, как откровение Божие, требующее потом многолетнего осмысления полученного.

Составитель

Бывать в Глинской пустыни Бог дал мне счастье в 50-х годах – с 1954 по 1959 год. Приезжать туда я могла только летом. Не могу о каждой поездке сказать отдельно, да и не в этом моя задача. Мне хотелось бы, чтобы отдельные моменты, как разноцветные камешки мозаики, вызвали пусть слабое, но все-таки живое ощущение чуда наших дней и донесли его до тех, кому не удалось лично прикоснуться к нему. Конечно передать словами пережитое очень трудно. Не говорить же – жаль, ведь обитель светила всего 19 лет, с 1942 по 1961 год. Это было такое время, когда трудно было даже узнать о ее существовании, ведь ни единого печатного слова тогда не появилось о ней, и паломники знали об обители только друг от друга. И – удивительно! – узнавали, спешили, ехали со всех сторон! Теперь же, когда вновь открываются храмы и монастыри, особенно внимательно стоит присмотреться к опыту старцев Глинской пустыни, который они донесли до наших дней. И важно не только знать о нем, но и проверить им то, что теперь насаждается...

Однако вернемся к Глинской пустыни. Период 60-х годов был для нее уже более легким в материальном отношении. Теперь многие, оправившись от лишений военных лет и послевоенной разрухи, могли поделиться с монахами. В обитель присылали посылки, денежные переводы, продукты. Начиналось же все в крайней бедности. Вот что рассказал нам один из насельников пустыни, которого позже перевели в другой монастырь.

Открыли обитель в 1942 году. Первое время о ней не знали ни церковные, ни государственные власти. В ближайшей деревне Шалыгино жил последний (перед закрытием в 1922 году) настоятель о.Нектарий (Нуждин). Он собирал и хранил для обители книги, и церковную утварь, облачения. О. Нектарий жил надеждой, что обитель возродится, – так предсказывали старцы – и сохранял все, что мог. Неподалеку жил и о.Серафим (Амелин). При первой возможности они перебрались в единственный уцелевший домовый храм, и к ним сразу же потянулись старички-монахи. Дали клочок земли – 2 га. Нужно было огород посадить и место для сенокоса оставить. Завели скотину: одну лошадь, два быка, три коровы – надо было хотя бы молоком покрывать налоги. Разрешили монахам собирать сучья в лесу, за что они должны были отрабатывать леснику: корчевать пни, расчищать лес, собирать кору бересклета. С быками работали на огороде, который надо было еще удобрять. Монахи все старые, обессиленные пережитым. Во всем нужда. Хлеб пекли из муки, наполовину размешанной с вареной картошкой. Носили лапти, сами красили холсты себе для одежды. О.Нектарий вскоре умер и настоятелем избрали о.Серафима (Амелина). Постепенно местные власти привыкли к существованию обители, разрешили прописывать новых членов монашеского братства. Со временем о Глинской пустыни стало узнавать все больше и больше народу, приезжали помогать и привозили все необходимое. Трудности не исчезли, но в материальном отношении стало легче.

Вообще, как бы трудно ни приходилось, материальная сторона никогда не была в центре внимания. Что же было? Было строгое и четко налаженное отношение к жизни в обители к служению Богу и людям. Было и серьезно поставленное внимание к душе каждого. Те, кто жили в братстве, имели полную возможность душу свою освобождать от греховных привычек откровением помыслов. Много работали днем, уставали, как-то терпели неудобства, вечером шли к о.Андронику (большинство, а некоторые и к другим – кому кто был ближе по душе) и могли все сказать, спросить, погоревать, выплеснуть все накопившееся. Он слушал каждого, кому сколько надо было времени – столько и уделял. Это умиротворяло, сближало, скрашивало многое...

Кроме того, в храме и на трапезе постоянно читали святых отцов. И, конечно, что более всего внутренно освещало нелегкую жизнь – отношение старцев ко всем. Никакой формальности, тем более равнодушия, которое всегда ощутимо, как бы его ни прятали за слова и символы. Отсюда шло и отношение к приходящим. В этом и было начало того удивительного притяжения, которое чувствовалось всеми. Люди жаждали явления силы духа Церкви и потому не смущались убожеством внешнего – шли и ехали все возрастающим потоком до последнего дня перед вторичным закрытием обители.

Возвращаясь к воспоминаниям, вполне сознаю, что трудно передать словом то, что можно только пережить. И, все-таки, хочется записать все осевшее в памяти, чтобы вместе взятое, оно как-то помогло хоть немного представить себе далекую обитель, отгороженную от мира полями, лесами, проселочными дорогами, но более всего тем, чего уже нет, и будет ли когда? Нет того понимания духовной жизни, которое зиждилось на уважении к личности любого человека уже потому, что каждый являет собой образ Божий. Нет теперь (может быть, за редким исключением) и хранителей живых традиций старческого окормления и воспитания, которые удивляли бескорыстием и искренностью. Насельникам и паломникам обители показалось бы странным, что все силы можно бросить на то, чтобы выжить, успеть что-то построить, как-то заявить о себе, добиться видного места и поднять свое значение в обществе. Нет. В Глинской все внешнее – сколько просуществует обитель, как отнесется местная власть или правящий архиерей и т.п. – оставляли на волю Божию. Работали, молились, делали каждый свое дело сейчас делали как для Бога. Были трудности внешние и внутренние, но были и радости, которые росли из веры, сознания общности и взаимопонимания, благодарности Богу за благо общей молитвы в храме.

Девятнадцать лет продержалась обитель в обстановке, очень мало напоминавшей прежнюю, дореволюционную. Из них добрую половину лет Глинская пустынь была полностью скрыта от своих паломников. В народе и по сей день живет надежда, что когда-нибудь вновь оживет она, вновь вернется в обитель подлинная икона Рождества Пресвятой Богородицы... Может быть. У Бога всего много. Может быть где-то растут новые подвижники, как во времена Паисия (Величковского) и оптинских старцев, может быть, найдутся возобновители не одних стен, но и духа тех, кто укрепил обитель, как, например, игумен Филарет в ХIХ веке, но пока у нас есть лишь воспоминания.

Итак, моя первая встреча с Глинской пустынью произошла в 1954 году.

Моя тетушка впервые попала в Глинскую пустынь в 1953 году, а я тогда готовилась к вступительным экзаменам в институт и ни о чем другом не могла думать. В 1954 году, когда экзамены за первый курс были позади, мы стали готовиться к поездке в Глинскую. Прошедший учебный год был трудным – одни экзамены пришлось сдавать четыре раза, включая выпускные в школе – и потому на меня обрушилась бессонница. Это ускорило сборы. Тетушка встревожилась, быстро оформила отпуск, и в начале июля мы двинулись в неведомые края.

Я в первый раз в жизни покидала столицу. Чувствовала себя очень нехорошо и держалась только усилием воли. Ехать надо было ночью. Помню тяжелый, сумрачный Киевский вокзал, который поглотил нас. В зале ожидания душно, накурено. Люди беспрестанно возятся, передвигаются, говорят. Уже два часа ночи. Вход на перрон был закрыт. Около перрона росла толпа, и как только его открыли, народ бросился к поезду. Вырываясь вперед бежали мужчины, согнувшись под тяжестью чемоданов... Добрались и мы до нужного вагона, вошли в полутемный салон, устроились у окна. Гудок – и поезд, медленно покачиваясь, повез нас на Украину. Мне было плохо, хотелось только одного – скорее доехать и лечь где-нибудь. Тетушка с беспокойством поглядывала на меня. Днем миновали границу Украины с Россией, тогда просто символическую. На станции «Хутор Михайловский» на низком постаменте стоял гипсовый памятник Богдану Хмельницкому, открывая дорогу на Украину, оставившую в душе самые теплые воспоминания от встреч с приветливыми, добрыми украинцами. К вечеру мы добрались до станции Терещенская, где надо было пересесть на местную «кукушку», которая так медленно ползла, что некоторые мужички, бросив вещи в вагоне, выскакивали и шли рядом по насыпи. Был очень хороший вечер, но мне нездоровилось, трудно было пошевелиться: голова кружилась и тошнило. Тетушка боялась, что меня снимут с поезда и поместят в какой-нибудь пристанционный медпункт. Все-таки с трудом и волнениями мы дождались «Глухiва» – конечной станции, от которой до Глинской пустыни можно и пешком дойти. Было уже поздно, темно. Все приехавшие кое-как разместились в «зале» вокзала – душной прокуренной комнате с жесткими деревянными диванами вдоль стен. Немного вздремнув, вышла на улицу. Тетушка с тревогой спросила: «Лучше тебе?»

– Лучше! – Конечно лучше, если до сих пор помню, как поразила меня тогда теплая тихая украинская ночь. Небо высокое, бездонное, все в звездах, свет которых казался живым, манящим. Огромные тени от старых тополей создавали впечатление сказочности. Красота, таинственность и одухотворенность этой ночи – первый шаг к области иного мира, находящегося где-то уже совсем близко. Кое-как скоротали остаток ночи чуть свет вышли на дорогу. Мне было странно увидеть настоящую украинскую хату с маленькими окнами, крытую соломой, обмазанную глиной и выбеленную известкой. Рядом – вишневый сад, высокий плетень. Все знакомо по Шевченко, Гоголю, Куинджи. День был базарный, и по холодку тянулись в город подводы, где-то скрипели ворота, выгоняли телок, гнали гусей. Хозяин одной хатки на дороге сказал, что ждать попутки в этот день не стоит, лучше идти пешком. Мы пошли. По пути нам встретились хохлушки. Некоторые из них приветливо интересовались: «До монастыря?», – и убедившись, что не ошиблись, расцветали улыбками, желали доброго пути. Такое приветствие убеждало в том, что физическая близость обители благотворно действовала на местных жителей, не могла не действовать. От этого на душе становилось легче. Уплывала в бесконечную даль столица с ее шумом, сутолокой, раздражением всех на все. Несколько раз мы останавливались отдохнуть. В Сосновке мы присели на лавочку около одной из хаток. В центре этой деревеньки была огромная, как в Миргороде, лужа. Вернее – болотце, где хлопали крыльями крупные белые гуси, суетились маленькие утята около уток и важно вышагивали длинноногие аисты. Гнездо одной семьи этих птиц было рядом, на соломенной крыше ближайшей хаты, очень большое, неуклюжее. По тому, как свободно аисты разгуливали на виду у всей деревни, можно было судить, что их здесь не пугали, не обижали.

Тетушка пошла в хату попросить хозяйку продать молочка, если есть. Хозяйка в первую очередь поинтересовалась: «Вы до монастыря?» Мы охотно сказали «да», радуясь возможности свободно признаться в своем намерении идти, не оглядываясь и не таясь, «до монастыря». Это ведь был 1954 год, когда еще не все забыли, что такое признание может грозить неприятностями. Молока, даже горячего, хозяйка нам дала. И хлеба дала, пригласив в хату зайти подкрепиться и отдохнуть. Расспрашивать, откуда мы, не решилась. Провожая, отказалась от платы. Здесь радовало не просто добродушие и щедрость, но главное – общение в вере. Мы были для нее паломниками, и этого достаточно, чтобы радоваться встрече и чем-то помочь. В ближайший праздник она пришла в Глинскую пустынь и мы узнали друг друга, встретились так, будто век знакомы были. Она пригласила заходить к ней, по крайней мере, не пройти мимо на обратном пути.

Отдохнули, пора в путь. Стало припекать. Идти все труднее. С каждым шагом тяжелеют вещи: мы еле-еле двигаемся по пыльной дороге. Хорошо еще, что хоть часть пути пролегала через саженый сосновый лесок, который, правда, давал мало прохлады. Вот уже видны остатки корпусов Глинской пустыни. Уцелевшие здания справа от дороги переданы инвалидному дому. Прямо перед нами едва заметные следы от бывших святых врат обители, Слева, на фоне соснового бора, остатки восточной стены и единственный, «архиерейский» корпус, сохранившийся от прежней Глинской пустыни и теперь переданный обители.

Здесь и вход.

Уставшие и измученные, мы оказались перед маленькой, чуть заметной калиткой. Открыл ее с поклоном старичок-монах. Прошли мы несколько шагов и остановились у широкой скамьи около входа в «архиерейский» корпус. Тетушка пошла искать о.Серафима, который ведал распределением богомольцев, а я стала осматриваться. Вход здесь был и раньше, над ним – балкон (видны крепления). Дорога сюда вела в Илиодоровский скит. Корпус этот напоминал мне домик на картине Поленова «Московский дворик». Время постройки то же. От того, что он так соразмерен, уютен и сохранен с тех времен, от длинной деревянной скамьи, от ярких веселых цветов, посаженных вдоль восточной стены, от тишины, безлюдья, запаха растопленной смолы – от всего вместе на душе стало тихо и мирно. Она успокоилась и готовилась пережить встречу с невидимым, до того казавшимся невозможным. Приходилось слышать от бывших здесь восторженные восклицания, но вступить в эту область самой – выше и ценнее всех описаний. Иное, необычное начиналось сразу же, как только привратник приглашал переступить порог обители. Первые шаги на ее земле – за благословением к о.Серафиму (Романцову). Он все и всех устраивал, все знал, все помнил, а главное – обо всем заботился. Его благословение – закон. И это не создавало ни напряженности, ни скованности, не давило и не отпугивало. Благословение, направлявшее каждого, воспринималось легко и естественно, потому что была в нем забота о каждом, желание каждому подобрать лучшее из возможного. Кроме «архиерейского» корпуса уцелел и храм. Деревянный больничный храм. Он занимал восточную часть больничного корпуса. С западной стороны этот корпус двухэтажный, с восточной – одноэтажный. Храм двухсветный. Вверху с трех сторон (кроме западной) по одному окну, а ниже – по четыре, но с севера пристроили крылечко и осталось только два окна, Четырехскатная крыша венчалась простым деревянным крестом. Храм и весь корпус оштукатурен и побелен. Внизу, на первом этаже трапезная, кельи и различные «службы». Перед храмом – часть сохранившейся восточной стороны с единственной круглой двухэтажной угловой башней. Стена кирпичная, невысокая, с выступающими пилястрами, скромным пояском и растительностью вместо завершения. В башне устроили две кельи. Верхняя – о.Серафима (Романцова) с окном на юго-запад. Было когда-то окно и на север, но его заложили, так как пристроили двухэтажные сенцы к кельям.

С северной стороны перед храмом небольшой пустырь, заросший спорышем. Здесь был единственный столб с фонарем, куда вставлялась керосиновая лампа или свеча – электричества в обители не было. Тут же, чуть западнее росло и единственное уцелевшее дерево – старая липа. Еще дальше к плетню, заменившему разрушенную ограду, стоял домик, который назывался «московским». Часть его занимали монахи, другую – «медпункт», а в угловой комнате с окнами на восток и юг обычно останавливались москвичи или ленинградцы. Жили здесь преимущественно врачи, которых отсюда легче было вызвать к заболевшим в любое время суток, что и случалось не раз. И тетушка получила благословение от о.Серафима поселиться в «московском» домике. Когда она рассказала ему о своей тревоге из-за моего самочувствия и бессонницы, он благословил отдыхать, а ей не велел будить меня ни на какие службы, пока не приду в себя. Это было самое необходимое и действенное лекарство. Помню, что не хотелось ни есть, ни пить, только бы лечь. Блаженно опустилась я на низкую койку с матрасом и подушкой, набитой сеном и тут же уснула. Не знаю, сколько я спала, только прошла моя дистония, исчезло плохое самочувствие, и я могла вполне забыть о всем и жить жизнью обители до самого отъезда. Потом я узнала, что в эту ночь никто не мог уснуть: разразилась страшная гроза. Говорили, что в соседнем совхозе загорелся скотный двор. Я просыпалась от громовых ударов, видела розовые змейки на темном небе, но тут же засыпала. С тех пор у меня пропал страх перед грозой. Был у обители небольшой скотный двор, различные «службы» – мастерские, устроенные в каких-то мазанках, лепившихся к остаткам ограды с южной стороны. Была там даже кузница. Позже построили длинный сарай, а в центре «площади», около липы выросла новая трапезная.

В памяти сохранились подробности первого появления в обители, а последующие приезды слились в одно, так что я могу передать лишь общее впечатление от увиденного и пережитого там.

Храм, посвященный празднику Воздвижения Креста Господня, был средоточием духовной, молитвенной, даже хозяйственной жизни обители. С него начиналось все – с молитвы в нем, конечно. К храму вели два крылечка, оба с северной стороны. Небольшие, застекленные – рамы с четким геометрическим рисунком переплетов даже украшали их, – они увеличивали площадь храма, когда собиралось много паломников. В ближайшем к алтарю крыльце устраивались в теплые летние дни священноиноки для исповеди народа. В таких случаях это крыльцо закрывали и входом служило другое. Из храма вы сразу попадали в длинный коридор, по обеим сторонам которого располагались кельи. Прежде здесь лежали заболевшие монахи. Кто мог ходить, приходил к службе, а кто не мог – лежа слышал все, даже из последней, самой дальней кельи.

В самом храме было все очень просто и, конечно, очень чисто. Новый иконостас заменил недавний набор икон, временно отделявший алтарь от остального пространства. Иконостас – трехъярусный, В местном ряду иконы Матери Божией и Спасителя в рост в металлических ризах еще соответствовали друг другу, а все остальные были собраны из разных мест и отличались друг от друга содержанием, исполнением, оформлением. Например, «праздничный чин» не имел ни одной иконы праздника. Просто подобрали по размеру иконы святителей, апостолов, преподобных – что было. Выше – Спаситель на Престоле и Богоматерь с Предтечей по сторонам. Никого это не смущало, да и, возможно, не все это замечали. Клиросы отделялись иконами довольно большого размера резных киотах. Была среди них одна икона – Нерукотворного Спаса, которую особенно почитали. Кто-то сберег ее в годы разрухи и вернул обители, из которой она и была взята. Говорили, что прежде, до первого разорения в 1922 году, эта икона стояла в келье одного монаха и отличалась такой особенностью: стоило кому-то из пришедших заговорить о пустом, как от иконы слышался треск... Монахи это знали и старались следить за своими словами и мыслями.

В центре храма стоял низкий столик, на котором лежала копия с чтимой иконы Рождества Пресвятой Богородицы. Обычно в конце богослужения к ней парами подходили насельники, начиная со старших, а потом уже и все богомольцы. Храм оживал в четыре часа. Около четырех тоненько звонил колокольчик, поднимая всех к утренней молитве. Сначала очень трудно было вставать, потом втягивались. В Глинской пустыни мне приходилось бывать только летом, в самую светлую пору, но и то утром всегда был полумрак – без свечки не прочитать ни слова. На восточной стороне высился сосновый бор, и это тоже мешало раннему свету пробиваться в храм. В лесу, в ближайших кустах поднимался, будто со сна, туман. Когда мы шли на утренние молитвы, то видели, как из всех дверей выходили фигурки, все тянулись в храм. Жизнь пробуждалась. Какое-то время приходилось бороться со сном, слова молитв сливались, потом прояснялись отдельные фразы, наконец, – целые молитвы. На глазах светлело, часам к шести утра яркие лучи солнца рвались в окна, зажигая зеленую катапетасму (завесу за царскими вратами в алтаре). К этому времени заканчивалась полунощница, следовавшая сразу за утренними молитвами. Потом утреня, а перед ней маленький перерывчик. Мы обычно спешили им воспользоваться, чтобы перейти дорогу по отсыревшему за ночь песку и походить среди саженных монахами сосен, насладиться их смолистым духом.

В храме на утрени читали Пролог. В это время все садились, где могли. Богомольцы – на пол (он был всегда чистым), монахи – на скамьи, кто-то устраивал себе сидение из ящиков. Сидели и при чтении кафизм. Всегда в это время читалось: «В той же день слово...» Далее следовало имя Иоанна Златоуста или аввы Дорофея, Ефрема Сирина и др. Словом, святоотеческие поучения входили в основное «правило» молитвенной жизни обители. Хочешь или нет. но слышишь. И что-нибудь, конечно, оставалось в памяти от ежедневного чтения. Мне не всегда удавалось стоять всю службу, только по праздникам. Когда утреня кончалась (обычно в 8-м часу), стелили... не ковры, конечно, а половички, и старшая братия возглавляла пение торжественного акафиста Спасителю, а в субботу – Божией Матери. В 9 часов начиналась Литургия, всегда одна, так как в храме был один престол. К одиннадцати часам она заканчивалась, храм же продолжал объединять тех, кому хотелось заказать молебен с акафистом. Иногда акафистов набиралось столько, что требный иеромонах мог прочитать два-три кондака с икосами из каждого, чтобы закончить и успеть подкрепиться до четырех, то есть до начала вечерни. Ранее трех часов редко затихало пение в храме. Те, кто оставался на молебен стояли часами сверх всех уставных служб, лишаясь трапезы, на которую всех паломников приглашали после братии. Братская трапеза кончалась к часу. Помолившись, монахи расходились, и это же помещение для трапезы предоставлялось паломникам. Пойти или не пойти – каждый решал сам. Не ходили – не положено было пользоваться трапезой – только накануне причащения. Тогда довольствовались «сухоядением», то есть давался хлеб, несколько кусочков сахара, если были – огурцы или помидоры, а кипяток – в титане, можно было брать, сколько надо. В 16 часов была вечерня до 17 часов, потом перерыв, когда можно было перекусить, но «по кельям», а богомольцы в уголках сидели и жевали, что давали. В 18 часов читали повечерье, три канона и молитвы на сон грядущим. Заканчивалась молитва в храме пением стихир Кресту: «Иже крестом ограждаеми...»

В праздники и воскресные дни характер службы менялся. Сразу ясно – праздник! И «силы» были те же, и служили, в основном, те же, а все-таки, праздники были торжественными, приподнятыми. С вечера уже заметны были изменения: после часовой малой вечерни, которую служили с 16 до 17 часов вечера в 18 часов начиналось всенощное бдение. На него созывала нехитрая «колокольня», где висели самые различные железки, из которых гаечным ключом извлекали вполне приличную для такого случая мелодию. Часы, например 1-й час читались в первом часу ночи и расходились все уже в сплошной тьме, которую мало помогал разогнать единственный фонарь на столбе. Звезды были высоко и к их свету над было привыкнуть, чтобы различить нужную дверь, но все рядом и теряться было негде. Утром можно было чуть позже встать – служба начиналась в 6 часов. Она включала праздничную или воскресную полунощницу, торжественный акафист Божией Матери, часы и литургию.

В обычные дни нам приходилось стоять на утреннем правиле с 4-х до 6 часов. Когда просыпался репродуктор дома инвалидов и по всей территории плыла мелодия «Реве та стогне», мы шли на «послушания». Оставались в храме из богомольцев только те, кто недавно приехал. Общий порядок был таким: три дня благословляли жить и молиться, а потом или возвращаться домой, или включаться в общий труд. Остающиеся в храме обычно, если не было большого наплыва богомольцев, стоя «как положено»: справа впереди – редкие старички из приезжих, ближе к выходу и стенке – братия (потом для братии освободили и одну келью, ближайшую к храму); слева – женщины, которых всегда, на всех богомольях преобладающее большинство. Если народу был много, то уплотнялись и строгого деления не соблюдалось – лишь бы все поместились. В храме стояли благоговейно, тихо. Разговаривать старались шепотом, и только спрашивали, если что нужно было. Когда же кто-то отвлекался и забывался – о.Иоанникий, высокий монах за свечным ящиком, стучал карандашиком по деревянной стойке. Все понимали, и разговоры стихали.

Еще одна интересная деталь отличала храм Глинской пустыни. Там вопрос денег будто не существовал. Не было «кружки», не было тарелки «на общую свечу», не было блюда у аналоя, где исповедовались. На удивление дешевы были свечи, плата за поминовение, сорокоусты, молебны и панихиды. Раз в неделю ходили с «тарелкой» по народу. Когда было положено стоять с зажженными свечами, их разносили и раздавали бесплатно. За стол и кров (ведь каждого куда-нибудь да устраивали) платы не требовалось. Кто мог, что-то отдавал или потом присылал, кто не мог – не слышал ни намека, ни жалоб на трудности содержания...

О.Серафим-духовник благословлял нам останавливаться в «московском» домике, если, конечно были места. Иногда мы останавливались и в первой келье, общей, где на ночь стол задвигали в угол, на пол стелили матрасы, набитые сеном, и такие же подушки давались под голову. На сон оставалось мало времени и, казалось, уснуть можно и на камне, а спать на чистом полу на сене – и вовсе одно удовольствие. Мне только всегда казалось мало этих четырех-пяти ночных часов, особенно в первые дни по приезде. Потом, правда, и это не тяготило, привыкали.

Как только мы появлялись в обители, то сразу же спешили включиться в «свои» дела. Именно спешили, в тот же день просили на это благословения, стараясь не терять ни минуты. Тетушка могла тут же идти к любому из известных ей старичков-монахов. Она давно уже работала хирургической медсестрой, была опытным специалистом, к тому же к своим обязанностям всегда относилась не только добросовестно, но и с особой заботливостью, желанием хоть как-то помочь, облегчить боль, сделать необходимую перевязку с уважением к терпению больного. В обители почти все старички мучились от страшных ран на ногах. Да и редко, кто из насельников был здоровым физически. Что-то из медикаментов мы привозили, кое-что уже было у них. Ознакомившись с положением болящих, получив в первую очередь благословение у настоятеля, тетушка исчезала. Меня в обители ждали другие дела. Еще до революции в обители была иконописная мастерская, которую возглавлял о. Серафим (Амелин) – настоятель Глинской пустыни в описываемое время. Местные помнили об этом и несли ему не заказы уже, а иконы, очень пострадавшие от всего пережитого. О.Серафим жалел и иконы, и принесших – принимал. Иконы стояли у него везде, где только можно. Сам о.Серафим по старости и по занятости делами управления не мог уделять время реставрации, мало помогал и местный художник инок Анатолий, у которого было много разных забот. Вот эти дела и поручали мне, когда мы приезжали. Иконы были, в основном, написаны маслом, поэтому достаточно было подклеить холст; подгрунтовать там, где осыпался левкас, дописать маслом там, где разрушен красочный слой, в некоторых местах подтонировать, а иногда промыть, сняв слой копоти и пыли – и совсем другой вид приобретала икона. Икон набиралось много, поэтому и дел у меня было немало. Мне хотелось сделать как можно больше, чтобы иконы снова были на своих местах, чтобы люди радовались их возвращению, благодарили о.Серафима и молились. Обычно весь световой день – с 6 утра до 8 – 9 вечера – был занят, но это не тяготило и не приносило усталости. Тем более – неудовольствия или скуки. В праздники и накануне, на всенощной мы были в храме, могли выйти в лесок, благо он был рядом, но надолго отрываться от дел и тогда не хотелось.

Удивительное, редкостное впечатление осталось на всю жизнь от пребывания в Глинской пустыни – от сочетания молитвы и труда, собранности, сосредоточенности на серьезных вопросах и свободы от всякого давления, власти, авторитета или даже чуда. То участие, которое принимали старцы в жизни всех приходящих, – исключало всякое желание чем-то выделяться, чего-то себе хотеть, достаточно было просто, вместе молиться, трудиться и даже радоваться, что Бог каждого ведет к спасению и помогает самым неожиданным, порой чудесным образом.

Ездить в Глинскую пустынь я могла лишь в годы студенческих каникул. Позже, когда я стала работать ее закрыли – в 1961 году. Все эти каникулы слились для меня в единое целое, о котором можно сказать вообще, но отдельные штрихи того времени хранили дневники, почти уничтоженные позднее. Теперь мне хочется включить сюда сохранившиеся дневниковые записи, чтобы очевиднее была обстановка, атмосфера того неповторимого мира, которого никогда уже не будет, так как он создается людьми. Людей тех нет, да и вообще глинских монахов, даже и молодых тогда, очень мало осталось в живых.

1. Как-то в Москве у одной знакомой старушки встретила я В.Н. Он только что купил себе настольные часы и просил меня сделать на них такую же надпись, какая когда-то была на часах в келье о.архимандрита Серафима (Амелина). Эти новенькие, радующие владельца часы напомнили мне о несостоявшемся подарке о.Серафима. Он предложил мне в подарок часы. Какие? Тогда я не догадалась спросить об этом. О.архимандрита поблагодарила, но от подарка отказалась, сказав, что дома у нас есть часы, в Москве на всех перекрестках часы, на каждой станции метро есть часы, так что нужды у меня в них нет. Он не стал настаивать, сказал даже как-то радостно: «Правильно! Это нам не надо, это мшелоимство!» У меня было такое ощущение, будто я выдержала экзамен. Потом меня учили, что отказываться нельзя, если старцы благословляют, но в ушах долго звучало это бодрое: «Правильно!» и другая наука не прививалась.

В-ну просьбу я выполнила, надпись сделала и, не утерпев, прочитала «лекцию» о нестяжании, зная, что «добра» у него «на многие годы».

Конечно, мое учение не пошло впрок. Ему казалось это излишне суровым: и зачем себя во всем ограничивать, стеснять, лишать радостей? В том, что не одолела себя и пустилась в рассуждения, я позже каялась о.Андронику. Он простил и сказал даже: «Спаси тебя Господи». По тону его я поняла, что ему трудно бывает внушать простые истины, которые, казалось бы, и не требуют никаких объяснений. Пример старцев был очевиднее всех внушений, но не для всех.

2. Однажды с нами, возвращающимися в Москву паломниками, поехал по делам обители и о.Серафим (Романцов). Ради о.Серафима дали всем тощую монастырскую лошадку, запряженную в простую телегу. Бросили на доски охапку сена, положили вещи, посадили старших и тронулись. Лошадка шла более широкой разъезженной дорогой, а мы, кто помоложе, шли извилистыми тропами через поле и небольшой лесок. В лесу приятная прохлада. Хорошо идти молча, не спеша, поглядывая на темнеющие впереди спины. Под ногами подсыхающая на корню трава. Лето выдалось сухое, дождей было мало. Кое-где торчали шляпки грибов. Собирать их было некогда и некуда, и проходить мимо жалко. Кончился лесок, пошли полем. На дорожке кое-где виднелись маленькие змейки, они грелись на песке. Заслышав наши шаги, быстро исчезали, будто таяли. Дорога повернула вправо, мы должны были пройти через поле кукурузы, а потом картофеля. Вдалеке, по мосту тряслись наши старички. Мы раньше их попали на лужайку, рядом с которой был полустанок со странным названием «Локоть». Здесь надо было дожидаться всех и пойти вместе к знакомой о.Серафиму старушке, отдохнуть у нее и ждать поезда, который останавливался только раз в сутки ночью.

Уезжали мы на заговенье. Наступал Успенский пост. Хозяйка всем поставила горшок каши и кувшин молока.

Все это: только что оставленная обитель, и тихая деревенская улочка, и низкая хата, где дощатые нары, огромная печка, простой деревянный стол без скатерти и даже без клеенки, дымящаяся в горшке каша – все казалось сказкой. Вечером, в темной хате мы пели, а старичкам предложили полежать за перегородкой. Пели «Взбранной Воеводе» и другие молитвы. Мне было странно встретить такой уголок на свете, где жили люди с детски наивным взглядом на мир, с бесхитростным доверием каждому приходящему. Вероятнее всего, близость обители незримо хранила их от разливающейся всюду злобы, от растущего раздражения, зависти, клеветы. Или это Господь хранил их, чтобы уже здесь, за несколько верст от обители, измученные почувствовали утешение, уставшие отдохнули, стремящиеся к вдохновению, уверились в действии молитвы и подвига, все «труждающиеся и обремененные» нашли мир душам своим в обители, Христа ради принимавшей всех, кто переступал ее порог. Ощущение чуда крепко держало еще, хотя умом постигалась и обычная истина – по мере погружения в нашу суету обаяние света нездешнего будет меркнуть... Но, Бог даст – тьма не поглотит его!

3. Вот один из многих, обычных для того времени день. Ясный, солнечный, тихий. Миновал полдень. Солнце мягко опускается в белесую даль. Его мне видно из западного окна на торцевой стороне корпуса, окна на сегодня «моей кельи». Оно открыто. Свежий ветерок приносит запах поля, дальнего леса, прохладу речки Обесты. Быстрые касатки чертят черные штрихи на бледно-голубом небе. Штрихи тают вместе со свистящим звуком. Сероватые тучки поднимаются над речкой... Скоро в храме запоют «Иже крестом ограждаеми, врагу противляемся». Пора кончать текущие дела. Незаметно промелькнул и этот день. На душе совершенно спокойно, мирно, легко. Удивительная свобода от забот, волнений, тревог. Все они где-то далеко притаились, ждут. Нападут ли снова из своей засады или рассыпаться успеют, пока мы тут? Не хотелось и об этом думать. Хорошо на душе – и слава Богу. Наверное, это и был тот мир, о котором Господь в Евангелии говорил: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам»... Слава Богу!

4. Кажется, это было в первый мой приезд в обитель. Настоятель о.Серафим благословил написать образ Успения Божией Матери в храм, надеясь собрать со временем праздничный ряд в иконостасе. Громко сказано – написать образ! На деле же все было проще. Мне дали начатую уже, то есть подготовленную, загрунтованную фанеру нужного размера, разлинованную клеточками. Местный художник явно боялся браться за многофигурную композицию. Образцом была хромолитография Фесенко на эту тему, Можно представить себе уровень требования. Все иконы здесь были живописными, (в лучшем случае – ХIХ века), и просто грамотное, насколько возможно, изображение евангельских событий вполне допускалось. Это было в тот момент моей задачей. Теперь страшно было бы на такое согласиться, а тогда молодо-зелено – «благословите, батюшка». И все. Ни сомнений, ни раздумий. Мое дело – стараться на совесть. И вот открыли мне дверь последней в длинном ряду кельи, которая на время работы будет моей. Только что вымыли пол, пожелали помощи от Господа. Впервые в жизни Бог дал мне возможность быть одной и в тиши. Что это такое – может оценить лишь тот, кому выпадало такое счастье хотя бы на время. Довольно скоро за дверью послышалось: «Молитвами святых отец наших...» Там, за дверью ждали моего ответного «аминь». Конечно же, это посланец о.настоятеля – Анатолий. Он в каком-то смысле связной. Его посылал о.Серафим с поручением или спросить, не надо ли чего. Он снимал скуфью, молился на образа в святом углу, кланялся и передавал то, с чем посылали. Если было время, спрашивал о том, что его интересовало. По его первым вопросам я поняла, что ему хотелось узнать, что я из себя представляю. Он спросил, чем я занимаюсь, что меня интересует, нравится ли эта работа, привлекает ли духовная сторона жизни, приходится ли что-то читать о ней. Ответив на все, я заметила даже некоторое удивление (скорее всего по поводу прочитанного). Ему захотелось рассказать и о себе. Он жил уже безвыездно полтора года в обители, а до этого приходилось уезжать: не прописывали. В армии пробыл недолго – освободили по зрению. В Курске жила старица, которую местные считали прозорливой. Он решил съездить к ней. В первый раз поехал из любопытства. Он вошел, видимо, вместе с другими и спрятался за печку. Матушка подошла, улыбнувшись, задернула занавеску и сказала: «Воином будешь». Он собрался ей доказывать, что в армию его больше не возьмут, раз дали «белый билет», но подумал, что матушка, возможно, имела в виду войну духовную и остыл, стал прислушиваться к ее словам. Приезжал после этого к ней не раз с огорчением на епархиального архиерея, безразлично относившегося к его желанию. В Глинскую пустынь его брали охотно, но окончательно решал дело архиерей, который тянул и тянул время. Дома знали, что он считаться с мнением родителей не настроен, и дали полную свободу. Но ему хотелось, чтобы они еще и благословили его. Отец приезжал в обитель, ему понравилось, и он благословил сына. Матушка утешала его: «Возьмут, будешь там!» Раз на очередную жалобу она ему сказала: «А ты бы архиерею могарычик свез». «Ну, – подумал Анатолий, – сказала же матушка! Какой я могу архиерею могарыч отвезти?» Поехал в Глинскую пустынь снова. Жил с богомольцами. Отказывать – не отказывали, а брать без архиерейского указа не могли. Однажды позвал Анатолия о.настоятель, попросил отвезти в Сумы архиерею панагию и другие нужные ему вещи. Попросил Анатолий написать и прошение за него. О.Серафим написал. Приехал в Сумы, передал все, а о прошении ему сказали, что ответ владыка пришлет на настоятеля. Вот и получилось, что он «могарычик свез». Прошло какое-то время и о.Серафим позвал Анатолия: «Ну, Анатолик, подумай последний раз хорошенько. Пришло тебе разрешение». Анатолий обрадовался... И вот уже второй год пошел с тех пор. Порой он от радости земли под собой не чувствовал, но бывало и очень трудно.

5. Накануне праздника Преображения (кажется, в 1956 году) была длинная монастырская всенощная. Служили все священноиноки, а возглавлял эту торжественную службу владыка Ювеналий Ижевский. Он приехал в обитель за несколько дней до праздника в свой отпуск. В обители служили чинно, читали все положенное, не сокращая и не пропуская ни слова. Особенно длительным и монотонным мне казалось чтение кафизм. В храме в это время все садились. Монахи – на длинную лавку у стены (стасидии появились позже), богомольцы – на пол. Тогда у меня еще получалось сидеть по-турецки, это меньше места занимало. Сидишь, бывало, и поглядываешь на послушника, который должен зажигать свечи. В обители паникадило было, а электричества – нет. Когда чтение кафизм близилось к концу, спускали паникадило (был устроен блок и веревкой регулировали высоту), вставляли обычные стеариновые свечи и зажигали. значит, совсем скоро запоют «Хвалите Имя Господне...» Как ни прост был хор, а пели хорошо – спокойно, достаточно слаженно, вполне соответственно обстановке. Было даже два хора. К этому моменту по храму разносился шумок: вставали местные хохлушки, шелестя юбками, которых они ради праздника одевали несколько штук. Пропели «Хвалите» (говорили, что напев – афонский), стали прикладываться к праздничной иконе парами, начиная со старших. На клиросе читают канон. Свечи догорели, в храме темновато. За окном совсем темно, ночь спустилась на поля и леса. Где-то далеко-далеко гроза. Грома не слышно, только на окладах икон заметны голубоватые вспышки далеких молний. Около икон и у чтецов еще горят свечечки, да и лампады дают немного света. На душе светло, тепло и тихо. На часах – 1-й час ночи. На клиросе тоже 1-час читают. Скоро будут петь: «Под Твою милость». Погаснут последние свечи, пойдут все из храма. Свечка в фонаре на «площади» чуть-чуть осветит тропинку, по которой, привыкнув немного к темноте, растекутся ручейки собравшегося на праздник люда. Мы шли спать, очень хотелось запомнить все мелочи, чтобы как-то закрепить в памяти эту картину. Поздно уже, второй час ночи. Все углы заняты прибывшими со всех сторон богомольцами. Большинство из них благодарят Бога за «такую благодать»... Скоро все утихли и даже захрапели. Завтра, то есть уже сегодня, можно встать попозже, к шести часам. Утром всех поднимал и собирал звон «колокольни». Монах Виталий умудрялся из висящих железок извлечь довольно бодрую, даже веселую праздничную мелодию.

Утром была прекрасная погода. Ясно, солнечно, еще не жарко. Среди пришедших на праздник было много монашек. Почти все стояли с узелками яблок. Местные – и с букетом цветов, чаще всего георгинов с короткими стволиками, связанных в тугой пучок. Над толпой в храме стоял густой аромат сада, который как-то не замечался на всенощной. Многие исповедовались, ведь Успенский пост и великий праздник! Все уголки в храме были заняты, исповедовали справа и слева от центра и даже на крылечке, ближайшем к алтарю. Служил архиерей, это добавляло беготни о.Серафиму-духовнику и о.Андронику, которые несли «ковры» (попросту половички), орлецы, дикирий с трикирием. Молодые послушники раз в год, и то не всегда видели близко архиерея – где им знать, как обслуживать его. О.Серафим и о.Андроник в молодые годы были келейниками и иподиаконами, они все знали и умели. К тому же в Глинской пустыни не было разделения на важную и неважную работу, почетную и низкую, достойную их сана и звания или унижающую их. Где надо, там и были в первую очередь они, старцы. Делать они умели все быстро, толково, молча, вероятно – с молитвой.

Когда литургия кончилась, все высыпали на площадь, разложив на траве свои узелки с яблоками и цветы. В храме не было заметно всей пестроты собравшихся. Кое-кто из ближайших деревень пришли уже утром в свежих выглаженных атласных фартуках с нашитыми по краю лентами. Яркие вышитые или гладкие кофты, цветные юбки (чаще темно-синие, темно-коричневые, изредка черные) и сверху – фартуки, которые одевались только по праздникам, как украшение. В тот день ярко светило солнце и вся эта пестрота усиливала и оформляла чувство радости и причастности к радости всей земли, которая благоухающим зрелым садом благодарила Бога. Нас, всем неведомых, только явно приехавших издалека, кто-то поздравлял с праздником, угощал яблочком просто потому, что хотелось поделиться радостью. Удивительно сближать могла Церковь, особенно там, где было больше простоты и искренности.

Толпа растеклась вдоль фасада. Где-то в конце виднеется невысокая фигура о.Михея. в руках он держит золотой крест и кропило, с которого слетают сияющие в щедром солнце капли святой воды. Он освящает плоды. Слышны слова тропаря: «Преобразился еси на горе Христе Боже»... Братия уже на трапезе. После монахов туда же звали и всех богомольцев. Нам благословили взять обед в келью – пусть в трапезной больше народу поместится. В этот день можно было немного походить по лесу. Хорошо. В лесу густой запах расплавленной смолы. Тихо, Хотелось молчать. Казалось, что и вся природа молитвенно молчала. Сознание, что мы ушли от толпы в тишину, усиливало, углубляло ощущение праздника. Ведь не зря даже монахи из монастыря стремились в скит, куда не долетал шум толпы, даже праздничной. Монастырь вносил радость великого праздника в жизнь паломников, а уединение давало силы копить «избыток сердца» для тех же праздников, для бесконечного терпения, понимания, сопереживания.

На целый день, даже в праздник, мне было жалко покинуть свою рабочую келью, тем более, что она дарила мне несравненное благо – возможность побыть одной. Работа моя не мешала мне помнить о празднике и потому мне благословляли быть после литургии и трапезы в рабочей келье и что-нибудь делать. Желание это шло от меня, никто не неволил. Это не была та работа, от которой праздник давал отдых. Это было совершенно другое, и возможно оно было только там... В довершение всего о. Андроник забежал (он не ходил, а всегда бегал), достал из бездонного кармана яблочко, поздравил с праздником и быстро исчез. Он знал, как знал и о.настоятель, и духовник, что я только ночевала в келье «московского домика» или где еще, да наскоро забегала туда перекусить, остальное же время очень охотно проводила в «рабочей келье», которая казалась мне тогда крепостью, ограждавшей от всех мыслимых бурь. Там открылся мне мир такой глубокой внутренней тишины и невыразимого покоя, которого больше не дано было нигде пережить. Думается, что старцы понимали без объяснений, что влекло меня в желанную тишину кельи и иногда выражали это понимание моего полного довольства вещественными дарами. Так о.Серафим-настоятель прислал с одной москвичкой вареной картошки, помидорчик и хлеба – подкрепиться. Картошка там редкость и потому – угощение. На трапезе варили каждый день кашу и обязательно борщ. Очень вкусны были эти традиционные щи и каша. А угощение – любое, самое незначительное – было знаком памяти, доброжелательности, приветливости. И ведь все это было!

6. Вечер того дня – праздника Преображения – был замечательным! Мы могли только догадываться, что готовился постриг молодых иноков обители, но знать, что он будет вечером в день Преображения – нет. Настал вечер, народу в храме много, дел у меня – тоже, и я старалась быть в храме «памятью», не отвлекаясь от службы, благо ее слышно было. Но пришли о.Андроник с о.Модестом, чтобы выбрать две иконочки новопостригаемым и стало ясно, что будет постриг: взяли иконочку преподобного Серафима Саровского и святителя Гермогена. Не секрет уже, что постригать будут Анатолия и Петра. Мне не хотелось опоздать на постриг. Я знала, что никто не позовет, не скажет мне. Тетушка не пойдет звать, потому что выйти из храма еще можно, но войти – нет, а ей тоже хочется присутствовать на таком особенном церковном торжестве,– ведь нам до этого не приходилось бывать на постриге. Это было важно для нас уже потому, что мы очень дорожили тем, чем жила обитель. А такой момент очень серьезно переживался братией. Я волновалась, боясь пропустить начало. Пробовала вслушиваться в то, что читали в храме, но плохо получалось. Вдруг я услышала, как во дворе о.Андроник кому-то громко сказал: «Кончай, пойдем Анатолия и Петра постригать». Больше мне ждать нечего, надо скорее закрыть дверь и спешить в храм. Пришла я как раз вовремя. Старенькому владыке Ювеналию принесли стул. Он сел и обратился к собравшимся, особенно к братии, с призывом помолиться в такой момент за постригаемых. Вспомнил свою молодость, сказал, что в свои 25 лет по глупости думал, что иноческий путь может его привести к архиерейству. Архиереем он стал, но глубоко убежден, что считать это целью монашества можно только по глупости. Это путь к Богу, путь особый, путь борьбы с собой, более узкий и более прямой, на котором могут встретить монаха невыразимые утешения, но только для поддержки среди трудностей в этой борьбе.

Анатолий и Петр вышли, земно поклонились правому и левому клиросу, прошли к свечному ящику, где их встретил о.архимандрит (у него был выход из кельи в храм через свечной ящик). По болезненному состоянию своему он не участвовал в постриге, только вышел их благословить. Получив благословение, они ушли. На солее стоял низкий столик, покрытый черной материей, и на нем уже лежали две мантии два клобука, два парамана, два креста, четки и стояли рядом две пары тапок. В храме было так тихо, будто все затаили дыхание. Пронесся чей-то шепот: «ведут». Наверное, человек шесть иеромонахов закрывали их, но головы тянулись увидеть необычайную процессию. Владыка Ювеналий читал по книге вопросы новопостригаемым глуховатым голосом, но довольно четко: первый – о добровольном желании стать монахом, потом – об обетах. Ответы доносились будто из глубины, очень похожие: «Ей, владыко, Господу поспешествующу...» Одели их, как положено, с молитвой и напоминанием значения каждой вещи, вручили крест, четки, горящую свечу каждому, благословили иконочкой (Анатолию дали имя святителя Амвросия Медиоланского, Петру – святителя Павлина Ноланского). Новопостриженных поздравил владыка, потом вся братия, начиная со старших. Богомольцы стали потихоньку расходиться. Кто-то из братии остался в церкви на ночь с новыми монахами. Им предстояло пять суток безвыходно провести в храме. Утром, еще до начала чтения утренних молитв, мы заглядывали в церковное окошко. Еще не было и четырех часов. В полутьме стояли две тени и светились два огонька, как звездочки. Хорошо в молодости решиться на такой путь!

7. Зашел раз о.Серафим-настоятель, принес план обители. Развернул, стал рассказывать о том, где что раньше было. Я слушала вежливо, недоумевая в душе: зачем он мне это говорит? Зря, просто так о.Серафим не будет ничего делать. Как понять его? Планы вообще никогда меня не привлекали. От нужды могла разобраться в них, но зачем теперь о.Серафим принес его? Или это скромный намек на то, что мне надо будет серьезнее взглянуть и внимательнее отнестись к этой области,– ведь в дальнейшем пришлось 20 лет работать с куда более сложными планами. Или потом, вспомнив этот момент, принять эту работу как благословленный Богом этап на жизненном пути?

8. Такая «мелочь» вспомнилась, но и она характеризовала отношения среди братии Глинской пустыни. О.Серафим-духовник знал, что до отъезда нашего есть у меня некоторое время, за которое можно успеть еще что-то написать для праздничного чина в храм. Он не стал говорить: «Сделай то-то», а сказал: «Спрошу у главного художника», т.е. у о.Амвросия. Тому предстояло писать недостающее, и он должен был решать, что лучше сделать мне. о.Амвросий спешил в Сумы к архиерею для хиротонии и потому не зашел. Через о.Серафима передал, чтобы я взялась за «Вход Господень в Иерусалим». А запомнилось это потому, что руководство в Глинской пустыни никогда не было мелочным набором указаний на каждый случай. Старцы направляли, вникали, но не выговаривали на каждом шагу за всякую мелочь, чем-то кому-то из них не понравившуюся, не следили за каждым пустяком. Воспитать добросовестное отношение к делу – это одно, а во всем подчеркивать свою власть – другое. Потому и было руководство, а не давление, помощь, а не придирки. Потому и было желание посоветоваться, а не уйти подальше от начальственных глаз из-за страха выговора, упрека или замечания. Старцы уважали добросовестность и искренность, не препятствовали проявлению инициативы и активности, и потому в отношениях не было страха, могла быть простота и доверительность.

9. Примером того, как умудрялись выходить из трудного положения при недостатке всего, может служить такой случай. У о.Серафима-настоятеля было Евангелие, с которого когда-то сорвали крышку – вероятно, это была серебряная оправа с тиснением. Евангелие переплели заново и кто-то предложил попробовать вырезать из линолеума уголки для евангелистов и центр – овал, потом написать образ Воскресения и четырех евангелистов. Принесли мне кусок линолеума – «пробуй». Повозившись с непривычным материалом, сделала, как смогла. По тем временам и это было каким-то выходом из положения. Хотелось, чтобы Евангелие выглядело как надо. Потом решила таким же способом привести в порядок еще одно Евангелие.

10. Мое внимание привлек шум в коридоре. Среди неопределенных звуков выделялся басок о.Серафима-духовника. Вскоре все смолкло. Через некоторое время меня позвали к о.архимандриту. Зашла и все поняла: женщины из ближайшей деревни принесли икону. О.Серафим направил их к о.настоятелю. Икона большая, написана маслом на холсте, наклеенном на доску. Изображена Матерь Божия «Всех скорбящих Радость». Она пробыла 14 лет на чердаке и теперь ее принесли о.Серафиму, запросто обратившись: «Батюшка, поправь». Кто-то, видимо, в годы революции усердно над ней «поработал»: густая сеть царапин покрывал грудь, руки, особенно лик Богоматери. Оставить ее так просто невозможно, больно смотреть. О.Серафим сказал мне: «Вот принесли икону, посмотри, можно ее поправить?» «Можно,– говорю,– надо только аккуратно зашпаклевать царапины и прописать» Принесли мне потом и шпаклевку, и икону. Какое-то время была с ней наедине. Тихо. Уже не хватало светового дня, кое-что приходилось делать при свете свечи. В храме тихо, давно прошелестели последние шаги. Надо кончать, чтобы не ждал меня о.Тихон (ему сдаю ключ от кельи). Утром, Бог даст надо будет начать с Богоматерней иконы. У нее очень грустный взгляд. Знаю, что он таким останется, но невольно думается, что станет спокойнее, когда все царапины будут заделаны и тонированы. Люди снова будут молиться перед Ней, каяться, просить Ее помощи, обращаться к Ней как к единственной для себя радости.

11. Когда икона была уже на пути «домой», о.Андроник, пробегая, как всегда, поклонился иконе и поспешил дальше. Когда же он впервые увидел ее, обезображенную сетью глубоких царапин и порезов, то тут же упал на колени с молитвой: «Прости, Владычице, тех, кто дерзнул так сделать». Ни возмущения, ни раздражения на «хулителей святыни», ни угроз судом Божиим, ничего подобного. Только молитва за творящих беззаконие. Возможно, так могли надругаться над иконой сорванцы-активисты, не понимающие, что творят. Мне в тот момент было жаль только одного: эти сорванцы, уже давно не молодые, вряд ли знали, что в далекой обители старый схимник молится за них, ему неведомых, Богу и Царице Небесной, вымаливая им прощение. А если бы знали? Может быть, хоть некоторые из них поняли бы и сами опустились на колени перед разоренными храмами, обезображенными иконами и разрушенными обителями.

12. Алеша рассказывал со слов о.Андроника, что он, отбыв свой срок и получив, видимо кучу «минусов» (запрещение жить в указанных местах), остался у своего начальника «домработником». Он все делал по дому, смотрел за детьми, ухаживал за хозяйской скотиной. Однажды хозяйка набрала ему стирать целый ворох белья. Он все пересмотрел, отобрал и отложил в сторону ее нижнее белье и сказал: «Это вы постираете сами», а остальное унес. Больше она никогда в общую кучу свое белье не складывала. Хозяин его ценил, доверял, давал ему комнату, но о.Андроник сделал себе пристройку к сараю и жил там. Вряд ли хозяин понимал, что о.Андронику мешали радио, шум в квартире, и потому он охотнее находился в своем закутке. Соседство скотины для молитвы удобнее, а бытовыми благами он не был избалован с детства.

13. О.Михей, живший одно время в Глинской пустыни, рассказывал о монахе Адриане, трудившемся на скотном дворе. Он там и жил. Маленького роста, худенький, в чем душа держится, о.Адриан «командовал» огромными страшными быками. Слушались они его беспрекословно. На водопой он их не гнал, а провожал, помахивая тоненькой хворостиной. На быках пахали. Если кто-либо обижал быка, то о.Адриан шел к настоятелю и просил, чтоб тот сделал замечание работавшему. Сам о.Адриан не мог видеть и знать, кто как работал и как обращался с его быками, но шел заступаться за них:

– О.архимандрит, Соловей (бык светлой масти) жалуется. Его били.

– Да что ты, о.Адриан, как же бык может жаловаться?

– Жалуется, я вижу, он мне жалуется.

– Хорошо, иди, я узнаю, кто работал и кто быка обижал.

Узнавал о.архимандрит – правда, били быка.

14. Рассказывал тот же Алеша, наш земляк, как одна женщина, приехавшая издалека, просила о.Андроника ее поисповедовать. Что она говорила ему, это тайна исповеди, но только после всего услышанного он стал плакать приговаривая: «Как же ты могла так оскорбить Господа?» Его сокрушение о ее грехах, которые, возможно, тяготили ее, но в которых она вероятно, не умела еще как следует покаяться, так поразили ее, что она, отойдя от аналоя, сказала вслух: «Приеду домой, перезимую, Бог даст, а весной телку продам, чтобы сюда еще раз попасть».

15. При тетушке, которая ходила к о.настоятелю (он болел в это время), один из приезжих просил денег на обратный путь, обещал вернуть, когда будет дома. О.Серафим благословил дать ему. Тетушка спросила у о.Серафима, все ли возвращают, как обещали? – Нет, не все. Но давать – давали, может быть не всегда столько, сколько просили, но давали, боясь обидеть недоверием, подозрительностью, невниманием. Давали, надеясь, что Господь при нужде поможет. И помогал. Присылали, передавали с приезжими деньги, продукты, ткань – кто что мог.

16. Прошел слух, что в ближайший праздник ко всенощной собирался приехать правящий архиерей. У братии был установлен определенный порядок для чтения кафизм на всенощном бдении. В ожидании архиерея одна из «благодетелей», узнав, что кафизмы должен читать старенький монах скрипучим голосом, сказала о.Серафиму-настоятелю, чтобы он послал читать кого-нибудь помоложе, чтобы было поприличнее. О.Серафим ответил: «Пусть читает N (чья очередь). Зачем обижать его будем?» Помню, меня удивило то, что уважение к человеку ставилось выше угождения начальству.

17. Стали поговаривать, что местные власти всеми силами стараются помешать паломникам приезжать в обитель, а старцам приходится выдерживать их натиск. Постоянные придирки и указания явно вели к тому, чтобы осложнить паломникам пребывание в монастыре, Требовали чаще всего отказывать всем в пище и крове. Нам рассказали, что о.архимандрит на эти требования не кормить народ и не устраивать всех на ночлег сказал: «Нам бы легче было так, ведь мы не столько для братии варим, сколько для богомольцев. Но ведь здесь рядом ни магазина, ни столовой нет. Ближайшая деревня в трех верстах, да и там не найти людям ни крова, ни пищи». Это на время сдерживало пыл властей, но через какое-то время снова приходило то же распоряжение. В Глинской пустыни все решали собором старцев. На одном из таких соборов встал вопрос: как быть. К светским властям присоединились и епархиальные: не кормить народ. О.Андроник, чаще всего молчавший, здесь сказал: «Не мы их кормим, а они нас. Они привозят, присылают, они свое кушают». Это решило все. Кормить народ не прекращали до последнего дня.

18. Однажды тетушка принесла мне несколько штук слив. Откуда? Это о.Алипий встретился, нес в мисочке несколько слив – видно, кто-то его угостил. Он увидел тетушку, направляющуюся в ту келью, где я работала, и прислал их мне, сказав, сокрушенно качая головой: «Вашей затворнице». И не стерпел, чтобы не добавить: «Ей ведь отдыхать надо, впереди целый год ученья». Он жалел меня, а я – его. Если бы он знал, как можно забыть обо всем на свете – и об отдыхе тоже – и радоваться тишине пустынной кельи и миру в ней, то жалеть и желать было бы нечего. Мне невольно вспомнились слова старца Лаврентия, сказанные игумении Таисии из Леушинского монастыря: «В толпе, в молве могут жить или люди совершенные, или не знающие цены уединению». В тиши любого уголка, который был устроен заботами о.Серафима, всегда была возможность молиться, работать, молчать и радоваться жизни, ощущая удивительную защищенность молитвами старцев.

19. О.Серафим-настоятель, всегда такой спокойный, умиротворенный, молчаливый, показывал нам альбом видов прежней, дореволюционной Глинской пустыни. Среди снимков был интерьер собора, где о.Серафим указал на свой любимый уголок. Тогда – сияющий собор, теперь – груда обломков кирпичей, штукатурки – словом, строительного мусора, местами заросшего крапивой. Обычно я редко спрашивала о.Серафима о чем-либо, стесняясь потревожить его сосредоточенность на более важном, а тут спросила о том, что помогало ему переносить боль при виде общей разрухи. Он спокойно и кротко сказал: «Воля Божия». Ни раздражения, ни осуждения варваров, не умеющих ценить ни свои, ни чужие святыни, ни горестных сожалений. Воля Божия, благая и совершенная... в том, чтобы благолепие сменилось «мерзостью запустения». Но один Бог знает, что подготовит душу для вечности – уставное благолепие или переживания, не позволяющие душе спать в беспечности. О.Серафим был живым подтверждением того, что без позолоты окладов, гулких соборов и благоустроенных внешне обителей жить богатством духовной жизни можно, а без этого богатства внешнее благолепие – только роскошный могильный памятник прошлому.

20. Брат о.Серафима-настоятеля, Тихон Дмитриевич, перебрался в Глинскую пустынь уже в глубокой старости. Совершенно седой, он не утратил живости характера и охотно вступал в разговор, когда выпадала редкая минута отдыха. Как-то в беседе он коснулся далекого прошлого, рассказав о своем старшем брате, теперешнем настоятеле. Они, братья, ребятами еще бывали в Глинской пустыни, там жил их дядя. Сеня (так дома звали будущего о.Серафима) хотел поступить в монастырь, но таил это от родителей. Когда умерла их мать, а Сеня уже мог считаться по возрасту женихом, отец стал настаивать, чтобы он скорее женился, привел в дом молодую хозяйку, так как плохо в доме без женских рук. Сеня, зная характер отца, уклонялся от таких разговоров. Отец не намерен был считаться с желанием сына, поэтому тот в первый же подходящий момент ушел из дома, взяв два рубля на дорогу. Отцу он оставил записку, чтобы не беспокоились, не искали и назад не ждали. Брат был свидетелем возмущения отца. Спустя некоторое время отец приехал в Глинскую пустынь, пошумел и здесь на сына, потом утих, и расстались они мирно.

21. Во время нашего пребывания в Глинской пустыни однажды на праздник преподобного Серафима Саровского приехал правящий архиерей из г.Сумы, владыка Евстратий. Архиерей приехал к литургии, после которой вышел на молебен и говорил «слово» о.настоятелю. По разному складываются отношения между архиереем и руководством обители. В данном случае о владыке Евстратии говорили с искренним уважением, так как он защищал обитель как мог, а это тоже было не просто в то время. Но меня тогда удивило то, как о.Серафим реагировал на «похвальное слово». Храм был полон. Тесно, но где бы ни стоял человек, он всегда близко к центру, к служащим молебен. Мне хорошо было видно о.Серафима, хотя я стояла у двери. Он слушал владыку вежливо, но было ясно, что гром похвал проходил стороной. Владыка Евстратий был из белого духовенства, потому и привык говорить и слушать так, как тогда было общепринято. Что о.Серафим уважал своего владыку – это без сомнения, но что он не принимал всерьез все «величания» – тоже. И вместе с тем, он не осуждал начальство, ведь правящему архиерею больше приходилось встречаться с явным довольством своими похвалами. А о.Серафим считал необходимостью соблюдать порядок и не больше.

22. Иногда послушники, оберегавшие покой о.Серафима-настоятеля, были ко мне снисходительны и по-своему благожелательны. Спросишь бывало, у кого-нибудь из них о самочувствии о.Серафима, о температуре и в ответ слышу: «Иди у врача спроси». Они знали, что я не ворвусь к больному с кучей вопросов, не буду надоедать, могу постоять, не открывая рта, не прося даже благословения. Стоять я могла тогда тихо и уйти без единого шороха, так, что батюшка, если бы задремал, не услышал и звука. И, все-таки, даже такие безмолвные мгновения мне были дороги. Потому дороги, что одно его молчаливое присутствие открывало многое. Было не просто хорошо, тихо, покойно. Так хорошо, как трудно определить словами. Может быть, приближалось в этом что-то от «тайны будущего века». Никогда больше не приходилось мне встречать человека, с которым так хорошо было молчать!

23. Если о.Серафим-настоятель был в силах, то есть мог ходить, то всегда старался не только через Анатолия узнать, в чем у меня могла быть нужда, но и сам – все посмотреть, проведать меня в том закутке, где по его благословению мне устроили рабочее место. Когда делали новую трапезную, мне отделили часть чердака с окошком. Внизу стучали, достраивали, а вверху было довольно прилично: отдельный вход, пахло свежими стружками, реяли касатки, рядом шумела старая липа. Правда, днем от железной крыши несло жаром, как из печки, но, все-таки, это было не самое страшное. Главное было и здесь – работа, возможность быть одной, быть не где-то, а в обители... И вот на этот-то чердак раз поднялся о.Серафим. Он все осмотрел и посокрушался, что жарко от крыши. Мне надо было его успокоить, что это не беда, что мне хорошо, что я довольна, – и это было искренно. Как всегда, он принес гостинец. Кто бы ему что ни давал, он старался в первую очередь кого-то угостить. Однажды принес несколько редисок и уточнил: «Это огородник от своей любви прислал». Добродушный, приветливый о.Иаков, огородник, вряд ли знал о моем существовании, но это было неважно. Если бы о.Серафим принес мне щепку из печки – и ей я бы радовалась как выражению внимания и доброжелательности. Его внимание было мне дорого, потому что от него душа расправлялась, появлялось желание стараться все делать как можно лучше.

24. Однажды во время обеда я просматривала свою тетрадку, где были выписки из разных книг. Иногда попадались и стихотворения. Одно из них мне захотелось несколько переделать, переписать на отдельный лист и подарить о.Амвросию. С ним я виделась чаще, чем с кем-либо из братии – у нас было общее дело. Смущало в этой идее только то, что монахи – народ простодушный, могли кому-нибудь сказать, а если дойдет до добровольных блюстительниц нравственности, то они такое придумают, что не обрадуешься и не докажешь, что не было ничего дурного в уме. Писать или нет? Беспокоить кого-то из-за таких пустяков мне не в совесть – лучше и не писать. В тот же день шла я по коридору и услышала, как о.Андроник закрывал дверь своей кельи. Обычно он всюду бегом, а тут вдруг приостановился и попросил меня написать ему на память какое-нибудь стихотворение. Просил не между прочим, а так, будто ему оно действительно нужно. Уже не сомневаясь я написала и о.Андронику (пусть будет у него – кому-нибудь даст), и о.Амвросию. Много лег спустя, когда обитель была уже закрыта, при случайной встрече с о.Амвросием я узнала, что это стихотворение так живо напоминало ему неповторимые переживания – оно было подарено вскоре после его пострига, – что он не раз его перечитывал и даже носил с собой. Предвидел это о.Андроник или просто желал молодому монаху маленького «утешения»?

25. Чтобы не забыть об одной иконе, дорогой как память всей обители, надо вкратце сказать о той келье о.Серафима-настоятеля, которая иногда отводилась мне для работы. Она была довольно узкой, но светлой. Одно ее окно выходило на юг, другое – на запад. Вдали виднелось поле, кусты ракит на берегах извилистой Обесты, дальше лес. В правом углу был столик, на котором стоят святые иконы. В центре над столом висел образ Спасителя, рядом – образа святителя Николая и преподобного Сергия. Много было мелких икон, которые здесь только гостили. Главной святыней был образ Божией Матери Иверской. О.игумен Филарет (Данилевский), возобновитель, настоятель и духовный преобразователь Глинской пустыни, привез его в 1817 году в благословение обители. С именем игумена Филарета связывают и предание о том, как в день его приезда в обители привился новый рой пчел, что иноки приняли как благословение Божие.

Икона Иверской Божией Матери, потемневшая от слоя олифы, впитавшей в себя много копоти и пыли за прошедшие полтора века. казалась среди других икон самой древней и даже строгой. И, вместе с тем, радовало сознание, что она была в этой келье, что она уцелела, что она является связью того мира, прошедшего, с нашим хотя и очень отличным от минувшего, но поклоняющимся тем же святыням.

26. Алеша обращался к о.Андронику как к своему духовному отцу. Раз о.Андроник увидел у Алеши репродукцию Мадонны Рафаэля (кажется, Мадонну Литта) и, не вникая в его симпатии и понимание, велел убрать с глаз долой. Для о.Андроника такое искусство было глубоко чуждым православному восприятию, а для владельца репродукции – искусство, радующее глаз (или, может быть, напоминающее дом. Скрепя сердце, он послушался, расстался с репродукцией, но для душевного успокоения рассказал все о.Серафиму-настоятелю. Тот просто отреагировал: «А ты бы ему не показывал». Когда-то о.Серафим руководил иконописной мастерской, где учащиеся одолевали «азы» рисунка и живописи, как в любой художественной школе. Были там гипсы – головы знаменитых классиков древней Эллады, учились они технике живописи, видели, конечно, работы мастеров Возрождения. Иконы тогда писались духе времени – просто грамотное живописное изображение евангельского события или лица. Поэтому Мадонны Рафаэля не мешали о.Серафиму видеть в них классическое произведение живописи, не смешиваясь с видением святых икон. О темперной живописи, о древнерусской иконе тогда не могло быть и речи, ведь раскрытие их началось только в 20-х годах нашего века и с ними просто не были знакомы, и не знали, не видели. Алеша не мог послушаться совета, опоздал «не показывать», но совершено успокоился, даже обрадовался тому, что о.Серафим «дополнил» о.Андроника.

27. По дороге на обед или с обеда иногда встречался мне о.Серафим-духовник. Он, благословив, спрашивал о делах. Это значило, что он имел в виду что-то срочное. Если такого не было, то просил ему помочь. Помощь ему заключалась в разборе писем. Чаще всего он благословлял прийти к нему после трапезы, часа в два. Келья его была на втором этаже в угловой башне, куда вела скрипучая, довольно крутая винтовая лестница. Обычно внизу ждал народ, который о.Серафим принимал, если был свободен. Сидели люди и на лавочке, и на ступеньках лестницы, и у самой двери его кельи. Если сам батюшка велел, то идти можно было мимо собравшихся, никто слова не скажет. Если кто-то у него уже был (обычно из братии), то о.Серафим, отпустив его, звал сам. В таком случае сразу приступали к делу. На столе обычно накапливалась горка писем. Просматривая, о.Серафим делил их на несколько стопок. В одной были просьбы помолиться, сообщения о посланных посылках или переводах. Батюшка их считал самыми легкими: надо было выписать имена, а на письма ответить, что получено, что обитель молится и благодарит благодетелей. В другой спрашивали совета или благословения на что-то важное. О.Серафим иногда вслух обдумывал, диктовал или просто говорил, что написать в ответ. Если что-то надо было проверить, уяснить, продумать (а, может быть, и помолиться), он откладывал, чтобы потом вернуться к этому еще раз. О.Серафим очень не любил пустого многословия, затемняющего смысл, хмурил густые брови, когда приходилось встречать на каждой строчке «спаси Вас Господи» или «помоги Вам Царица Небесная». Очень неодобрительно относился и к притворному смирению на словах. Как-то он получил большое письмо от девушки, где много места отводилось ее недостоинству. Суть же была в том, что ей хотелось выйти замуж за семинариста. Батюшка недоумевал: что тут особенного? Хочешь – кто мешает? Зачем писать столько лишнего? Чуть позже к нему обратился семинарист с вопросом такого характера: не знает ли он девушки, которая хотела бы стать женой священника? О.Серафим не укорил ни девушку, ни юношу за то, что пришли с готовым решением. Он вполне признавал за ними право свободно выбирать свой путь и всегда считался с устремлением каждого. Когда он давал семинаристу адрес этой девушки, то предупредил: «Я тебе только адрес даю. Смотри сам. Не считай для себя непременным указанием». Мне приходилось в его келье слышать различные житейские истории и никогда не было у него требования поступать только так, как он сказал. Мне он объяснил это так: Мы теперь не можем говорить так, как прежде старцы. Им Бог ясно открывал Свою волю. Мы же можем только советовать, а уж решать – сам решай».

28. На братской трапезе читали жития и слова святых отцов, чтобы люди, питаясь, насыщали и душу. Читали и тогда, когда монахов сменяли паломники. Мы занимали те же столы, пищу нам наливали из тех же котлов, хлеб отрезали от тех же караваев – его в обители пекли сами и был он вкуснее покупного. Мы не всегда ходили на трапезу, чаще нам благословлялось взять обед в келью, но когда ходили, то слушали внимательно то, что читали. Чаще всего, это было уже знакомо, но некоторые мысли и сравнения крепко осели в памяти. До сих пор помню, как о.Иосиф читал: «Мы не можем запретить птицам летать над нашей головой, но мы можем и должны не позволять им вить на ней гнездо». Это образное сравнение, помогающее бороться с помыслами, напоминает всегда и о.Иосифа, старающегося не подать вида, что у него страшные раны на ногах, и обстановку трапезной, когда она была еще в том же здании, что и церковь, на первом этаже.

29. В один из наших приездов, когда можно было нам пробыть до конца августа, мы участвовали в Чине погребения Богоматери. Он был на второй день Успения. О.Серафим-духовник всех предупредил заранее, что будет долгая служба и предложил отдохнуть до ее начала. Мы стояли вечерню. Стихиры Успению пели, а некоторые читали. После шестопсалмия всех обнесли блюдом со свечами, предлагая брать не стесняясь, не ожидая и даже отказываясь от денег. Духовенство вышло на середину храма и хор запел тропарь иерусалимского Последования на святое преставление Богородицы «Благообразных ученик лик...», далее стихи 17-й кафизмы и Последования. Все здесь, все вокруг Богоматери, спешить никуда не надо. По окончании службы все медленно обходили с плащаницей вокруг храма. Над нами высокое небо с далекими звездами, а в руках участников процессии – огоньки свечей. Все это было очень просто, знакомо, но чем-то и удивительно. Тем ли, что храм обходили трижды или тем, что мирное движение совершалось в глубокой тишине и почти полной тьме – ведь первый час ночи был, или особым, редким сочетанием простоты и торжественности, искренности и глубины восприятия всего происходящего. Стихло пение. Все пошли в храм. В дверях служащие держали высоко поднятую плащаницу, чтобы входящие могли пройти под ней. Служба кончилась во втором часу ночи, начавшись в шесть вечера, но она не показалась ни долгой, ни утомительной. Казалось, что часы бежали там, как минуты. Было ощущение приближения всего, что ожидало нас в столице: работы, занятий, и это, видимо, снимало чувство времени. Просто хотелось побыть в обители лишнюю минуту, и каждая из них ценилась...

30. Поскольку мне приходилось бывать в келье о.Серафима-духовника и слышать о различных трудностях, переживаниях, а вместе с ними и ответы о.Серафима на многие вопросы, то могу сказать теперь, что он четко разграничивал совет и требование. Там, где дело касалось выбора – мог посоветовать что-то конкретное. но не настаивать. Там, где надо было поступать по закону – твердо, даже настойчиво требовал исполнения закона. Если разговаривал с девушками и юношами, то просил, даже умолял пуще глаз беречь девство». Если говорил с семейными или только просящими благословения на брак, то предупреждал от искушения избавляться от детей. От некоторых даже требовал обещания помнить это предупреждение и не отступать в этом отношении от закона ни в коем случае. Если в чем-то не был уверен, то просил подождать ответа. При мне произошел такой случай: один из гостивших летом у них семинаристов пришел к о.Серафиму и просил благословения познакомиться с приглянувшейся ему девушкой, бывшей в это же время в обители. О.Серафим сказал ему, что ответит через несколько дней. В это время он пригласил к себе девушку, чтобы узнать, есть ли у нее намерение знакомиться с кем-нибудь, чтобы выйти потом замуж. Когда девушка честно сказала, что семинариста не видела, не обращала на него, да и ни на кого другого, внимания и не собиралась этого делать, он сказал: «хорошо» и перешел к другим вопросам. Семинаристу потом сказал: «Хочешь жениться – ищи себе, а об этой забудь». Он никогда не отмахивался ни от какой просьбы, не проходил мимо тревоги или боли, с которыми обращались к нему. С виду суровый, он, по сути, был доступным и очень ответственно относился к обращающимся за помощью в обитель.

31. Запомнился мне ответ о.Серафима на частые жалобы, что с молитвой плохо. Жизнь суетная, дел много, горя много, голова забита. На молитве внимание разбегается, остается одно повторение знакомых слов, почти бессмысленное. Что делать? Читать так – грех, не читать – тоже грех. О.Серафим советовал заменить вычитывание молитв по молитвослову по возможности частым повторением молитвы мытаря: «Боже, милостив буди мне грешной».

32. Невозможно забыть, как однажды о.Андроник, пробегая по двору в сером подряснике и холщовом фартуке, собирал всех, кто мог, на огород: «Все молиться, чтобы Господь дождь послал». Я вышла на его призыв. О.Павлин взял список с чтимой иконы Рождества Богородицы, кто-то понес табуретку. Подождали о.Андроника. Он вышел уже в фелони. Небольшая толпа богомольцев окружила его. Все тронулись в путь. Обогнули «столп» о.Серафима-духовника (т.е. башню, где была его келья), прошли часть огородов и остановились. Покрыв табуретку материей, положили икону Матери Божией. Зажгли свечи и стали молиться. О.Павлин читал ектеньи, а о.Андроник те молитвы, которые даны в требнике на случай бездождья. Просил знакомыми словами: «Даждь дождь земле жаждущей, Спасе». Просил так, будто обращался к Богу, Который тут, рядом со всеми, нами. Он не может не услышать этой просьбы, ведь на небе ни облачка, а от земли тянет теплом как от неостывшей золы. Увядшая зелень обвисает тряпкой. Помолились и пошли все в храм. По дороге каждая старалась хоть немного понести чтимый образ. Одни, пройдя немного, передавали другим, а некоторые никому не хотели уступать. Приходилось в таком случае вмешиваться о.Павлину и брать образ у таких, чтобы отдать более спокойным, ненастырным, которых скорее оттеснят «смелые». Занятые этим, богомолки не заметили, как вошли в калитку. Едва переступили порог, как хлынул дождь. Чуть раньше – и все промокли бы до нитки. Среди удивленных восклицаний потеряли о.Андроника. Он будто исчез. Когда? Как?

33. Обычно богомольцы отъезжали группами. Им служили общий напутственный молебен, давали по большому куску монастырского хлеба на дорогу, благословляли в последний раз и провожали. Чаще провожал о.Серафим-духовник, а молебен служил о.Андроник. Иногда выходили проводить оба старца. Помню, как о.Андроник, давая нам хлеб (иногда и что-нибудь еще, что было – сахар, огурчик, помидорчик), все старался добавить. Сказала: «Батюшка, хватит, есть уже достаточно», а он продолжал давать: «Берите, может быть, в поезде встретится голодный человек, тогда покормите его. Мне тогда сразу представились его мытарства по стране в нетопленых вагонах, среди голодных измученных людей. Сочувствие к ним старец сохранил навсегда.

34. Если о.Серафим-настоятель был на ногах и меня посылали к нему с каким-либо вопросом, то он, решив все нужное, уже благословив, искал глазами, что бы мне дать. Как-то ему прислали посылку с фруктами. Он предложил мне, но я отказалась, помня, что ему очень надо считаться с тем, что можно кушать, а чего нельзя. Я же могу есть все, что готовят на кухне, без вреда для себя. Ему я сказала: «Батюшка, Вам это нужнее, я же могу есть все, не выбирая и не учитывая...» Он согласился, сказав обычное: «Добре». Потом мне говорили, что нельзя отказываться, надо ради «благословения» все брать. Но будет ли что-то съедобное действеннее того внимания, доброжелательности и понимания другого, которое так нужно всегда и так дорого?

35. Когда собирался в обители грамотный народ, чаще москвичи и ленинградцы, и было хоть немного свободного времени, о.Серафим-духовник давал всем переписывать отрывки из писем святителя Феофана, из творений святителя Игнатия Брянчанинова, праведного Иоанна Кронштадского и других подвижников. Это были своеобразные «заготовки» для ответов на письма. Сверху оставалось место для обращения, внизу – для того, чтобы батюшка мог что-то добавить от себя и подписать. Писались и переписывались эти отрывки много раз, мы все знали, что чем больше, тем лучше. В большинстве своем тексты мне были знакомы и потому, получив такое письмо, спешила прочитать то, что было написано рукой о.Серафима, а уж потом и без особого удовольствия – подготовленный заранее текст. Конечно, на все письма ему физически невозможно было полностью ответить, и он выходил таким образом из положения. Большинство же, если не все получившие, вполне удовлетворялись этим: человек был услышан, в обители не прошли мимо его скорби, он получил благословение. Возможно, что и переписанные отрывки из творений наших почитаемых духовных руководителей были многим очень кстати.

36. Если сказать кому-то, что о.Серафим-настоятель, живя в одно с нами время, оставался вполне свободным от лжи, то верят этому с трудом. Она так глубоко проникла во все поры нашего существования, что, кажется, нигде не было спасения от ее засилия. А вот у о.Серафима о ней можно было забыть. Он никогда ничего не говорил просто так, необдуманно. Не говорил только для приличия, не отмахивался словом. Не говорил в глаза одно, а стоило сделать шаг за порог – и все оказывалось лишь сказанным под настроение. Даже такой, вроде бы, незначительный штрих говорил об этом. Уезжая мы заходили к нему попросить благословение. Обычно благодарили и просили поправляться. Он, мягко улыбаясь, обещал стараться. В последний раз – это был 1958 год сказал очень просто, даже обыденно: «Теперь о поправке не может быть и речи». Прощались мы навсегда. Знали это. Внешне это ничем не выражалось. А в душе? «Душу можно ль рассказать?»

37. Для москвичей особенно интересен такой факт: в Сокольниках в 1926 году епископ Павлин, которого о.Андроник всегда усердно поминал, рукоположил его в сан иеромонаха. О.Андронику было тогда 37 лет. Епископ Павлин был в это время викарием Московской епархии – епископом Можайским. Говорили, что об открытии Глинской пустыни о.Андроник узнал от монашек в г.Новосибирске. Они ему в доказательство показали фотографию о.Серафима (Амелина) и в 1948 г. о.Андроник вернулся в Глинскую пустынь.

38. На исповеди о.Серафим-духовник обычно слушал, что говорили, потом давал 40 поклонов – как епитимью за грехи. Бывали ли другие виды? Не знаю. Мне больше приходилось слышать о сорока поклонах. Однажды младшая из моих тетушек просила старшую пересказать ему то, что она сама сказала бы и на исповеди, если бы могла поехать. Но она болела и потому ехать ей было не под силу. По простоте душевной тетушка вполне серьезно отнеслась к такому поручению. О.Серафим тоже: Он простил, но сказал, чтобы Даша положила сорок поклонов. «Каких, батюшка?» Он сразу уловил и добавил: «Пусть поясные положит, и не сразу, постепенно. Только чтобы вместе всех было 40, а так – по несколько в день, по силам».

39. Тетушку кто-то смутил разговором о том, что особенно ценна молитва ночью. Ей иногда приходилось работать ночами, так как работа ее была сменной – она работала операционной медсестрой в больнице. Ночное «бдение» давалось ей тяжело и мысль о необходимости молиться ночью пугала. О.Серафим решил очень просто и успокоил: «Если надо ночью встать, встанешь, помолись немного и ложись. Отдыхать тоже надо, а то днем сил не хватит». Он понимал положение людей, умел считаться с условиями, привычками, характерами.

40. Иногда вспоминаются отдельные фразы о.Андроника, брошенные, вроде бы, невзначай. Тогда они не были поняты как следует, а много позже вдруг всплыли в памяти и сказали что-то нужное душе. Так было раз у меня: о.Андроник, пробегая и благословляя, задержавшись на миг, спросил: «Клюют тебя вороны?» Тогда мне казалось, что это относится к придиркам, замечаниям старших, к их мелочным указаниям и наблюдениям над всякими пустяками, что было на самом деле и иногда очень мешало делу и «царапало». Теперь, много лет спустя кажется, что этот вопрос относится к нашествию всевозможных мыслей, иногда очень назойливых и основательно мешающих. Зачем этот вопрос задал тогда о.Андроник? Наверное, чтобы призвать не прямо, а вот так, образно, намеком подняться усилием воли и усердием в молитве над тучей воронья, клюющей, как правило, только тех, кто низко летает. Если еще летает...

41. Был такой случай. О.Андроник благословил зайти к нему в назначенный час. Кто-то уже был в его келье. Обычно очень ценилось его благословение прийти к нему. Неважно – были ли вопросы, надо ли что-то особенное сказать. Благословил он – значит, надо идти, ни о чем не думая. Приходящих он усаживал где только можно. Никому не приходило в голову стесняться присесть на кровать, когда он предлагал, устроиться на чем угодно. Ни в чем никогда не было не только подчеркивания своей значимости здесь (он – уважаемый старец, схиигумен, а мы – кто?), но и тени намека на подобное. В тот момент, когда он рассадил всех пришедших, к нему постучали и принесли посылку. Тут же ее открыли и старец всем присутствующим дал по груше. Постучали и вошли еще некоторые. И они получили по груше.

Свою о.Андроник отложил, он отвечал на задаваемые вопросы. Кто-то еще вошел. О.Андроник заглянул в ящик – пусто. Получившие раньше съели свои груши. О.Андроник стал отдавать свою. «Батюшка, Вы свою и не пробовали», – противился пришедший. Тогда о.Андроник разрезал грушу, отложил себе на столик половину, а другую протянул: «Вот, попробуй и я попробую». Половинка исчезла. Еще постучали и вошли. Еще раз разделили половинку. Следующий гость получил оставшееся, а о.Андронику так и не удалось попробовать присланных ему груш.

42. Были у нас знакомые сестры, уже в летах. Иногда мы договаривались вместе идти в храм – нам было по пути. Изредка они заходили к нам, но всегда очень ненадолго, всегда по делу. Ни они, ни мои тетушки не склонны были к беседам. Почему уж тетушка о них вспомнила и однажды спросила у о.Серафима-духовника о том, стоит ли поддерживать знакомство с ними, я не знаю. Первое, что батюшка спросил: «Не задерживаются ли они у вас с разговорами?» – «Нет, батюшка, только что нужно скажем друг другу и спешим по домам, ведь всем некогда». Это его успокоило и он разрешил. Наверное, надо учиться отбирать, что говорить, сколько и когда, чтобы общение не разоряло друг друга, а поддерживало и помогало.

43. Все, кто бывал в Глинской пустыни, наверное, помнят своеобразную манеру о.Андроника говорить. Он редко говорил сидя, больше между дел, на ходу. На вопросы, иногда даже еще незаданные, отвечал кратко, но энергичным тоном. Обычно он приводил слова Священного Писания, церковных песнопений, примеры из житий святых. С примерами не так легко было и ему, и слушающему. По себе знаю, что приходилось скорее догадываться об источнике и содержании, вспоминая уже прочитанное, но основное, на что он обращал внимание, врезалось крепко. Иногда он поглядывал снизу, чтобы понять, дошло ли. Чаще говорил короткие фразы, даже довольно резко, всегда энергично, но не грубо. Мог сказать ласково, даже нежно, но не ласкательно и без притворной слащавости. Всегда неизменное чувство меры ощущалось в его словах и, конечно, понимание того состояния, в каком человек находился. Пользовался и пословицами, поговорками. Из того, что чаще всего могли слышать все, вспоминается его ответ на вопрос: «Как спастись?» – «Не видь, не слышь». При всей краткости ответа, каждый, его получивший, слышал в нем свое, ему особенно нужное. Любил он повторять: «Знай себя и довольно с тебя». Молодые тогда послушники рассказывали, что о.Андроник, «вбивая» нужную мысль, стучал по лбу пальцем. Замечали, что мысли не улетучивались, крепко держались, и на душе становилось спокойнее, и бодрости прибавлялось. Некоторые записывали его наставления. Мне приходилось их читать и даже частично выписывать для себя, но они много теряют от того, что теперь не услышать его бодрого голоса и не увидеть внимательного и доброго взгляда.

44. Обычно я старцам не надоедала с вопросами и расспросами, зная, что они заняты, что у других куда труднее жизнь и серьезнее недоумения и вопросы. Но однажды почему-то все-таки спросила у о.Серафима-духовника о первом периоде его монашества. Он охотно рассказал о первом искушении в монастыре. В Глинскую пустынь он пришел в свои 25 лет. Звали его Ваней. Приняли в обитель и послали на кухню. С первых шагов в Глинской пустыни учили и внешнему послушанию, добросовестности, трудолюбию, и внутренней внимательности ко всему, что возникало в душе, уме и сердце. Заметить, а тем более постоянно замечать и правильно на это реагировать невозможно без откровения помыслов. К нему приучали в обители, благословляя каждого вновь поступившего обращаться к одному из старцев с любым недоумением, открывать ему душу. Благословили и Ване обращаться к о.N. Сходил он к нему раз, другой. Стало что-то грустно. Отчего? Ваня не смог в себе разобраться. Обижаться на о.N он не мог, не на что, а вот душа к нему не тянулась, не жаждала раскрываться.

– Что ты, Ваня, такой скучный стал? – спросил его другой послушник, тоже посланный на кухню. Спросил так искренно, участливо, что Ваня не утерпел, рассказал ему. Тот предложил сходить к его старцу. Просто пойти, послушать, поговорить, если захочется. Когда Ваня пришел, побыл у того немного, то и совсем покой потерял: очень ему старец понравился. Вот такому бы он всю душу наизнанку вывернул. Конечно, он рассказал о том, что его взволновало. На вопрос: «Что же теперь делать?» – старец спокойно ответил: «Пойди теперь к своему о.N и расскажи как есть. Если он тебя с миром отпустит, то приходи ко мне». Ваня пошел. Он очень волновался: вдруг его о.N обидится? Вдруг не отпустит? О. N выслушав, просто сказал: «Такое бывает. Что же, раз душа не лежит, иди. Я желаю тебе только пользы. Иди с миром. Ваня летел как на крыльях, радуясь, что все так хорошо устроилось.

45. В 60-х годах ходили упорные слухи о том, что обитель скоро закроют. Естественно, это не могло не волновать. Все переживали по-разному. Помню, как о.Андроник, стараясь ободрить каждого, напоминал старую пословицу: «Умирать собирайся, а хлеб сей». Он знал, как губительно действовало уныние, знал что труд – хороший помощник в таком состоянии. О себе он как-то сказал: «Ну и что? Погонят – пойдем». Он мог встать и пойти. Он умел всегда быть с Богом, и ему с Ним всегда и везде хорошо было.

46. Мои тетушки тревожились за меня, видимо, потому, что в институте меня выбрали старостой, приходилось много общаться с ребятами, не меньше если не больше, чем с девушками. Что именно эта сторона их беспокоила, я поняла из совета о.Серафима-духовника, который мне сказал: «Ты ребят не бойся. Они, если видят, что девушка серьезно себя ведет, будут сдерживаться. Девчонки в этом отношении хуже. Они среди своих подруг такого порасскажут что слушать стыдно, а им хоть бы что». Правду его замечаний не раз приходилось вспоминать не так часто в институтской среде, как на производстве, где женщины составляли большинство.

47. Как-то о.Андроник убирался в своей келье и что-то попросил меня вынести, раз уж я нечаянно оказалась рядом – проходила в тот момент, когда дверь его кельи была открыта. Освободив свой уголок от всего лишнего, он достал вышитое полотенце, расстелил у образов и сказал мне, что скоро придут богомолки и он отслужит им напутственный молебен. Одна из них подарила ему это полотенце. Сама вышивала. Пусть ей будет приятно увидеть его под образами. Конечно, он его кому-нибудь отдаст, потом отдаст, проводив эту группу. У него не залежится, это знали все, но в тот момент он делал все, что мог, чтобы обрадовать вниманием к усердию той, которая, видимо, с душой старалась, вышивая это полотенце. «Пусть ей будет приятно», – как сейчас помню хлопоты старца об этом.

48. Вспоминая Глинскую пустынь, нельзя не сказать о Нине Флоровне, московском враче, с которой мы не раз встречались летом, а однажды и жили вместе. Тогда построили новую трапезную. Нас с ней поселили на левом крыле. Вероятно, это было тогда когда я приезжала одна. Сначала я ее немного стеснялась – она казалась всегда такой собранной, серьезной, молчаливой. Потом привыкла и напряжение пропало. Изредка, в праздники, мы могли пойти в лес. В таком случае обязательно брали книгу, что-нибудь стелили на теплую, немного скользкую хвою и читали. Обычно очень немного, не более абзаца. Отложив книгу, говорили о только что прочитанном. Иногда больше и не открывали ее, но в разговорах не сползали на пересказы новостей, слухов, а тем более перебирание чужих недостатков. Любили мы лес, тишину и серьезные разговоры. Нас разделяло 50 лет. Кому-то потом она говорила (мне рассказывали уже после ее смерти): «Как удивительна духовная жизнь: нас разделяет 50 лет, а этого даже не чувствуется». Она сама не давала этого почувствовать мне: не давила авторитетом, не подчеркивала свой опыт, знания, не старалась выделяться, держалась спокойно, просто и деликатно. В обители ее ценили и как врача с большим опытом, и как человека, умеющего сразу собраться в любую минуту дня и ночи и идти на зов. Делала она все быстро, спокойно, без суеты и лишних слов. Вообще мне трудно себе представить, чтобы она могла на кого-то раздражиться или сказать что-либо не обдуманное. В Глинской пустыни Нина Флоровна старалась выстаивать все службы (если не звали к больным). Уже приехав в Москву, она шла к врачу и получала больничный: у нее страшно разбухали ноги. В обители же об этом никто не знал, она старалась и вида не подать, шла легко и в храм, и к больным.

49. Говоря о Глинской пустыни, нельзя обойти молчанием о.Всеволода. Он был там регентом. Кроме того, у него была кузница, где он безраздельно царствовал. Мне казалось, что он мог сделать все, что требовалось по хозяйству. Ко мне он относился очень ласково, как мог относиться, наверное, дедушка к любимой внучке. Мне казалось невероятным, как он мог совмещать работу в кузнице, где нужны ловкость и сила, с разговорами о пении, скрипке, которую он особенно бережно любил, о таких моментах жизни, которые требуют особой деликатности. И она у него была. Мне редко приходилось забегать к нему в кузницу, но, все-таки, иногда я бывала там, и он рассказывал мне, как влекло его поступить в Дом Трудолюбия, организованный о.Иоанном Кронштадским. Кто-то охладил его пыл, сказав, что после смерти о.Иоанна ничего привлекательного там не будет, все держится личностью батюшки.

Когда его, кормильца всей семьи и хозяина налаженного, крепкого крестьянского двора взяли как «середняка» и выслали на лесозаготовки в какой-то глухой край, он очень переживал за детей. Боялся, что семья его умрет с голоду. Там, где его заставили валить лес, не было поблизости ни сел, ни деревень. Были их бараки, норма, лес и тоска. Пробовал молиться. Душа немного успокаивалась, но глубокая, бесконечная душевная боль до конца не проходила. И вот как-то утром рубил он лес, ничего не замечая вокруг. Вдруг услышал тихое пение таких знакомых слов: «О треблаженное Древо, на Нем же распялся Христос, Царь и Господь...» Он любил ходить в церковь, знал службу, и, вероятно, пел в храме (как же иначе он мог стать регентом в обители?). Поднял глаза, увидел рядом девочку, которая сказала ему: «Не переживай. Дома у тебя все живы, даже лучше живут, чем жили при тебе». От неожиданности он остолбенел и не мог вымолвить ни слова. Девочка пошла дальше, никуда не спеша. Он опомнился побежал ее искать. Не могла она никуда далеко уйти,.. но больше он ее не видел. Как, откуда она могла появиться здесь, вдали от всякого жилья? Как могла узнать о его боли? Откуда узнала о семье? Хотя ни на один вопрос не было ответа, не стало и той остроты тоски и муки, которые не давали забыться. Как будто тяжелый камень с души свалился! Он отработал свой срок, вернулся домой и узнал, что семью прокормили соседи, сочувствуя жене и считая своим долгом позаботиться о ней в благодарность за все услуги, которые он, не скупясь оказывал односельчанам.

50. Помню до сего дня, как о.Всеволод говорил о музыке, о церковном пении. Скрипочку свою он очень берег и говорил, что она может даже 1/8 тона передать. Любя церковное пение, он предупреждал, что увлечение музыкой, пением способствует развитию страстности у непобедивших себя. Это может выразиться в усилении тщеславия, превозношения, самолюбия и других сторон гордости, если не заставлять себя всегда помнить, Что поешь и Кому. Благоговение его в храме было таким искренним и глубоким, что теперь уже вспоминается не звучание хора и он как регент, а только его усердное стремление не выделяться, а лишь вливаться в общую молитву обители, как это и положено.

3-го октября 1991 года в Большом актовом зале Московской Духовной Академии был вечер, посвященный Глинской пустыни и ее старцам. Организовал его преподаватель Академии, встречавший в годы своей юности о.Андроника и о. Серафима в Грузии, где они доживали свой век после закрытия обители в 1961 году. Некоторые из присутствовавших рассказали о том, что они знали от очевидцев. Подробнее о вечере можно прочитать в Журнале Московской Патриархии номер 6 за 1992 год. Здесь мне хочется вкратце привести запомнившиеся рассказы, чтобы расширить представление о старцах обители, добавить еще некоторые «камешки» к нашей «мозаике».

Выпускник МДА, только что начавший преподавать, рассказывал о том, что ему приходилось слышать от близких родственников, знавших о.Серафима (Романцова) в то время, когда он был выслан в Киргизию. Его поддерживали русские люди, составлявшие замкнутую группку и старающиеся помочь ссыльному монаху так, чтобы не навлечь ни на кого неприятностей. Оберегали его и друг друга, и потому собирались молиться там, где не могли быть не только те, в ком неуверены, но и случайные гости того же селения. О.Серафим старался не показываться на глаза. Ночевал в сарае, в пристройках – где угодно, но не в комнате, чтобы никого не подвести. Покушать ему приносили дети. Тогда они быстро взрослели и хорошо знали, о чем надо уметь молчать. О такой девочке лет пяти и рассказал А.В. Она носила в горы узелок с едой о.Серафиму, преодолевая страх. Мама ее провожала, стояла, помахивала платочком, чтобы девочке не было страшно. Та часто оглядывалась и, видя белое пятнышко, увереннее бежала вперед. Мама ее, чтобы не терять времени, вешала потом этот платочек на ветку растущего рядом куста. Домой ее провожал о.Серафим. Вряд ли он спускался с ней в селение. Вероятно, и он стоял какое-то время, чтобы девочка не боялась и мысленно благословлял ребенка. Конечно же, держался о.Серафим в эти страшные годы изгнания молитвой, молился не один, организовывал церковь, чтобы и другие могли ободриться, черпать силы в общей молитве.

О.Г. на этом вечере рассказал о знакомой монахине, которая поехала в Глинскую пустынь со своим родственником, почти неверующим. Она не раз уже бывала в Глинской пустыни, обращалась к о.Андронику, очень его уважала и теперь хотела своему спутнику открыть другой мир. Приехали они в Глинскую пустынь уже под вечер. Смеркалось. Монахиня обратилась к первому, кто ей встретился в монастыре, с вопросом, где ей найти о.Андроника. Монах приостановился и неожиданно сказал: «Разве вы не видите, что перед вами... капитан!» Он вдруг стал говорить о том, что знал за собой только спутник этой монахини, капитан по званию. Ни его характер, ни время не располагало к откровенности, и даже для самого себя он был запечатанной книгой. И вот неведомый монах совершенно свободно читает в ней. Закончил о.Андроник (а это был, конечно, он) обращением: «Покайся, а то придется тяжело умирать». – «Батюшка, – воскликнула монахиня, – как же это я Вас не узнала?!» Капитан был не просто удивлен, а потрясен этой встречей, покаялся и стал жить серьезно, по-христиански.

После вечера одна из присутствовавших там слушательниц рассказала со слов очевидцев, как однажды молитва старца помогла спасти урожай. На монастырский огород напали гусеницы. Уже стала завязываться капуста, но от их аппетита вместо первых листов торчали одни жилки. О.Андроник собрал всех, кто был свободен, и повел на огород молиться. Просили в молитве (есть такие молитвы в Требнике), чтобы Господь сохранил урожай. Неожиданное внимание всех привлек шум: на капусту опустилась стая птиц и быстро ее обработала... От нее мы услышали и другой рассказ. Местные жители услышали от о.Серафима-духовника благословение идти домой после трапезы. Обычно они и из дома старались выйти пораньше, и обратно спешили отправиться рано утром, – ведь на дорогу надо несколько часов, а тут вдруг так поздно. Но они привыкли к тому, что по обычаю монастыря благословение старцев не обсуждается. Была у них и какая-то поклажа, что тоже замедляло путь. Помолились они на храм, как всегда делали, и пошли. В душе, все-таки, было беспокойство, боялись, что ночь застигнет в пути. Чтобы не давать места размышлениям, тревоге и волнениям, читали молитвы. Пришли домой засветло и, посмотрев на часы, очень удивились: дорога заняла ровно половину того времени, которое обычно они тратили на нее. Долго потом вспоминали и всем рассказывали: «Вот как с благословением-то! Дошли как на крыльях, и тяжесть не чувствовали, и вдвое быстрее!» Таких «обычных» чудес в Глинской пустыни было много. Вся жизнь из них состояла.

Тысячами приезжали в обитель богомольцы со всех сторон. Дорога была отовсюду нелегкой: с пересадками, с необходимостью или искать попутку, или идти пешком (автобус появился уже незадолго до закрытия монастыря). И хотя ничего внешне привлекательного не было – ехали! Слава обители, осененной явлением иконы Божией Матери, осталась в прошлом, сама обитель ютилась на развалинах былого, даже образа явленного не было, только одна из копий. Убожество во всем, кроме одного. И ради этого одного – ехали! Оно казалось чудом и было им. Чудо это творилось живой верой, а вера являлась в служении приходящим. Это было так просто и естественно, что не требовалось никаких определений. Просто тот, кто переступил порог обители, попадал в такой мир, где переставал быть безликой песчинкой в мутном потоке, а становился человеком. О нем здесь думали! Его – любого, каждого – встречали поклоном. Он, едва перешагнув порог, попадал в Церковь. До храма надо было еще дойти, а вот Церковь он чувствовал сразу же. Его окружали заботой. И не важно было – в первый раз ты приехал или уже приходилось бывать в обители, знал ли кого-нибудь или нет, знали ли тебя (чаше всего нет), богат ты или тебе еще придется просить денег на обратную дорогу, мог бы ты чем-то быть полезен (достать, устроить что-то) или нет – ничего не менялось от этого. Никому не грозило потеряться в толпе, почувствовать, что «позабыт, позаброшен». Первый, кто увидел бы вошедшего, направил бы его к о.Серафиму-духовнику. Тот тут же куда-нибудь определял под крышу – все зависело от наплыва богомольцев. Три дня давали отдохнуть от всех забот, помолиться вдоволь. В обители всех кормили щами и кашей, устраивали на ночлег, давали возможность собраться, сосредоточиться на длинных монастырских службах и, если надо, поисповедоваться так, чтобы ничего не осталось в темных закутках души. Серьезная молитвенная настроенность, уважительное отношение к каждому без слов открывало многое. Если нужно было спросить совета, шли к о.Серафиму-духовнику, и он назначал время для приема приходящих. Обычно около его кельи на лавочке, на лестнице сидели, стояли рядом, ожидая своей очереди. Никто из насельников монастыря ничем не отгораживался, не подчеркивал приехавшим, что они из презренного грешного «мира», что нельзя забывать, куда приехали. Если собирались желающие пособороваться, о.Андроник объявлял день и час общего соборования. Когда уезжали (обычно группами), тот же о.Андроник служил напутственный молебен. И всеми это воспринималось как само собою разумеющееся. Как и то, что всех на дорогу оделяли хлебом. И ни с кого ничего не спрашивали. Даже кружки «на нужды обители» не было. Кто мог и хотел, всегда находил, как помочь и чем. Мне приходилось видеть, с каким благоговением отъезжающие молились на храм, прося последнего благословения. Неудивительно это было после того, что они видели в Глинской пустыни. А видеть что могли? Во-первых, все присутствовавшие в храме не могли не отметить для себя действия внимательной благоговейной молитвы, которая собирала внимание всех. Поневоле одни вспоминали о забытом трепете перед святыней, другие учились ему. Во-вторых, видели искреннее уважение к человеку и могли увериться в том, что ничего не делалось на показ. Простота, благоговение перед Богом и чувство ответственности за каждого, которого принимали как посланника Божия, не оставляли места фальши. Ложь, к которой все привыкли и которая проникла всюду, тут теряла свою власть. В-третьих, для всех наглядным примером были старцы, Казалось бы – людей много, сил с ними надо много, терпения тоже. Где уж оплакать всех? Где подумать о каждом? И все-таки, думали именно о каждом, а не о толпе в целом. Давно замечено, что приветливость монахов, их терпение, их внимательность, доброжелательство, открытость и другие качества, которых так не хватает миру, даются не просто. Не люди с такими характерами подбираются, которые могут не раздражаться на обилие просящих, обращающихся, спрашивающих о деле и о пустяках, а сами монахи себя сначала побеждают, преодолевают все греховные склонности в себе, потом уже терпеливо могут сносить все досаждения, укоризны, требовательность и другие немощи просящих. При всей разности характеров, старцы обители отличались редким единомыслием которое помогало в трудах управления обителью и в отношениях с приходящими. К тому же они без сомнения, черпали силы в совместной молитве прося всем «Божественной благодати, немощная врачующей и оскудевающая восполняющей». Они, окрепшие на фундаменте духовного опыта прежних старцев Глинской пустыни, доносили до паломников то чудо, которое вряд ли где-то еще можно было встретить: живое откровение духовной жизни, неподвластное бурям, переменам в жизни и засилию зла. Для них самих и для всех окружающих было счастьем и радостью то, что они являли собой собор, который держался не одним доверием, взаимным уважением, но большим – верою, преданностью Богу и самым серьезным чувством ответственности.

Не могу обойти молчанием и такой вопрос: в Глинской пустыни внимательному взгляду открывалось редкое благо увидеть восстановленное содержание таких понятий, как смирение, послушание. Для «смирения» не унижали, не толковали постоянно о греховности того или другого, не стремились доказать, что надо всегда видеть помойку в своей душе и убеждать себя, только там тебе и место. Видеть и знать свою греховность поможет другое – сравнение того, что дал Бог каждому, и во что это данное превратилось. Помнить о Боге, и в Его заповедях, как в зеркале, видеть себя – это совсем не то, что сегодня многие подразумевают и под «смирением». Потому что так много ханжества и лжи можно встретить и в «святых» местах. То же и с послушанием. Как смирение – не приниженность, подавленность или забитость, так и послушание – не в том, чтобы только исполнить любое повеление начальства, не в покорности любому насилию и, тем более, не в угодливости. В Глинской пустыни особенно ощутима была двусторонность такой заповеди, как послушание «детей» и любовь «родителей». Когда видишь, что забота предваряет повеление – сделаешь охотно, творчески, с радостью. Сделаешь все, что можешь, и не будешь чувствовать никакого давления, да его и не могло быть уже потому, что основная цель – сделать общими усилиями любое дело во славу Божию. Старший мог здесь только подсказать, верно направить усилия. В качестве примера могу указать на то «послушание», которое мне давалось. Оно занимало все время, с шести часов утра и до вечера – порой и светового дня летом не хватало. На обед разрешили забегать, взяв его в келью, опять же ради экономии времени. Чтобы отдыхать и успешнее делать все, приходилось чередовать занятия. Кстати, рядом был лес. Лес я всегда любила и могла бы пойти туда днем или вечером, или в праздник – и ведь не тянуло! Даже в голову не приходило такого... Никто не мешал и не связывал системой позволений и запретов. Было общее благословение, но оставалось место собственной инициативе. Не было казенной мелочности, придирчивости, постоянного подчеркивания своей власти или прихоти, Тогда там об этом и подумать было странно. Теперь вспоминаю это с удивлением и благодарностью.

В заключение хочется отметить тот факт, что старцы, составлявшие духовный центр Глинской пустыни перед первым закрытием в 1922 году, были вовсе не стары. О.Серафиму Амелину (будущему настоятелю) было 48 лет, о.Серафиму Романцову – 37 лет, о.Андронику – 34 года. Духовно росли они в условиях, очень далеких от мирного монастырского жития. Как известно, для них это было время тяжелой работы в условиях лагерей и ссылок. Даже те, кто там не был, переживали оторванность от обычной и желанной среды. И все-таки, эти страшные условия не расшатали той духовной основы, которая была заложена в Глинской пустыни до ее разорения. Казалось бы, они были лишены всего. Но, лишенные храма, они не лишали себя молитвы. Лишенные братства, они не замкнулись в саможалении, противопоставляя себя всем вокруг. Лишенные защиты надежных монастырских устоев, привычного уклада жизни, налаженного быта, они не лишили себя главной основы и защиты: веры, преданности Богу, надежды на Его Промысл. Их основной подвиг – внутреннее предстояние Богу в любых условиях – в пекле человеческого горя, злобы; страстей – вырастил из послушных монахов опытных старцев. Нельзя сказать, что им было легко и в обители. Если сами они могли радоваться совместной молитве, то не могли не видеть, что не все, особенно молодые, готовы мужественно и самоотверженно бороться с собой. и возможности перевоспитать, уже не было. Вряд ли они не видели, что ненадежны все границы монастырские порядки, и даже искреннее уважение к ним держит обитель, пока живы они – старцы, живые столпы этой обители. И если можно сказать, что существование Глинской пустыни в период с 1942 по 1961 год – это чудо и знамение, то знамение того, что в любых условиях может выжить серьезная духовная настроенность, т.е. подвиг с помощью Божией и во славу Божию. И еще: если сказать, что воспоминания грешат односторонностью, что люди склонны приукрашивать то, что было, на это могу лишь сказать: да, люди – везде люди, не ангелы, да, были там и такие, которым не все нравилось. Писали жалобы на «слабость» настоятеля, не спешившего нагонять страх, держать всех по струнке, превращать обитель в казарму... Что можно сказать про таких? Не понимает человек, почему все приходящие стремились к старцам, ехали в обитель даже без особых вопросов. Привлекал людей незримый свет духовной чистоты ясности, доброжелательства, искренности... Тому, кто не способен ощутить, разве объяснишь? И что об этом говорить, все это видят и теперь во всех краях. Да, были и там, как везде, люди больные физически и душевно, были, наверное и случайные, были и тяжелыми наследственными недугами, которые в обители не проявлялись «во всей красе» так, как потом, после закрытия. Могу сказать о таком факте, который позже, уже в 80-х годах говорил о влиянии обители на такие натуры, которым было особенно трудно удерживаться от греховных слабостей, переданных от предшествующих поколений.

Мы приехали осенью в Лавру. После литургии пошли в булочную купить хлеба. Шел нудный мелкий дождь. Серое тяжелое небо будто давило на землю. Кругом лужи. Переходим площадь, глядя под ноги, Неожиданно почти наталкиваемся на знакомого по Глинской пустыни о.А. Он шел куда-то с молодым человеком. И вот, почти отпрянув в первое мгновение, он невзирая на то, что и он не один, и я начинает говорить о своих грехах. Прямо тут, на площади, под дождем... Говорит так искренно, с такой жаждой освободить душу откровением, с таким чувством покаяния, с каким можно говорить только Богу. И говорит он Богу, зная, что я пойму это. Говорит потому, что именно там, в Глинской пустыни, он переживал не раз чудо освобождения души через откровение. Все забыто – и место, и окружающее, и непогода. Есть только Бог и душа, ищущая прощения. Слушая его, нельзя было не подумать: дай Бог всем нам так каяться всегда, особенно перед смертью. Он умер в родных краях и, говорят, очень каялся.

Что же нам теперь искать тени, если обитель несла многим душам свет, который не только мог преобразить «нечистое и мрачное житие», но и на долгие годы быть тем огоньком, на который можно идти во мраке будней. В этом свете, который сиял на лицах старцев, в их участии, в их молитве, который мог незримо касаться души, была особая потребность после всего пережитого всем народом. Потребность эта не уменьшается с годами, но уменьшается возможность (хотя чуду всегда есть место в Церкви) встретить живых проводников этого света. Огонь зажигается от огня. Старцы сохранили то, что донесли до них прежние подвижники. Мы же могли лишь немного порадоваться при свете их.

В первых числах октября 1958 года я получила письмо из Глинской от моего знакомого, послушника Алеши, который писал мне, что старцы меня благословляют приехать в обитель. С этим я отправилась к о.Николаю, но по дороге встретила знакомую монахиню б.Аносинского монастыря, м. Киру. Она только что вернулась из Глинской. «Какие там великие старцы, говорила она – и особенно о.Андроник...» Мы договорились, что я зайду к ней на следующий день, чтобы поговорить о подробностях длинной дороги и других обстоятельствах. Когда же я приехала к ней на следующий день, она очень строго взглянув на меня, сказала: «Так как вы ищете послушания, то разрешите мне дать Вам первое послушание – отказаться от поездки в Глинскую». Она стала меня убеждать, что при моем физическом состоянии мне не выдержать в Глинской и трех дней, ведь придется спать на соломе, вповалку с другими паломницами, которых много приезжает в монастырь.

Я несколько растерялась и решила ее послушаться. Время шло, а мое беспокойство из-за отмены поездки все возрастало. И вдруг 18 октября пришла телеграмма о кончине настоятеля схиархимандрита Серафима (Амелина). Моему горю не было границ, хотя я лично не знала о.Серафима – одного из великих старцев обители. Я отправилась к духовнику. Оказалось, о.Николай был огорчен, что я медлю с поездкой. «Я все жду, когда Вы соберетесь ехать, так как у меня устное Вам поручение к о.Андронику относительно Алеши».

Тут же было решено, что я беру билет на 26 октября.

В день своего отъезда я причастилась и с удивительно легким сердцем отправилась в дорогу.

Поезд с Киевского вокзала отходил поздно вечером. Всю ночь шел дождь. На станции Терещенская у меня была пересадка на г.Глухов, от которого до Глинской надо было добираться на такси 15 – 20 км.

Когда в 10 утра я вышла на привокзальную площадь, то невольно остановилась: многоэтажные здания столичного города, бесконечный поток и шум машин, пыль, вечно спешащие люди – и вдруг эта тишина, простор большой площади, почти полное безлюдье и покой. По ту сторону площади тянулся ряд одноэтажных домов. Посередине высилось двухэтажное здание. Над ним куполом поднималось осеннее голубое небо, на котором внезапно возникло освещенное солнцем пышное облако. Оно в одно мгновение стало растекаться серебряными струйками и также внезапно исчезло, как и мои московские заботы и тревоги. Я взяла свои вещи, пошла к стоянке такси и услышала: «Гражданочка, Вам куда?» – «В Глинскую». – «Вот и прекрасно!» – шагнул ко мне навстречу шофер. – «Я так и предчувствовал, что у меня обязательно будет еще попутчик в Глинскую». Забрав мою большую сумку, он стал укладывать ее в багажник. Потом очень дружелюбно обратился к одному из уже сидевших в такси: «Ну, браток, вылезай. Был у нас с тобой договор, тебе тут двадцать минут дойти. А вещи я, конечно, довезу, говори точный адрес и кого спросить в твоем доме».

Водитель сказал этому несостоявшемуся пассажиру, что денег с него не возьмет, потом устроил меня на одном из откидных сидений в своей большой машине. Заднее сиденье занимали украинки в большем числе, чем полагалось (на руках у них были дети и много каких-то сумок). Несмотря на тесноту, атмосфера в машине была очень теплой, разговор на смеси украинского и русского языков – живым и дружелюбным. Тон задавал водитель, добродушно веселивший своих пассажиров. Рядом с ним сидел молчаливый чернобородый человек. Мы ехали по пригородным улицам, застроенным стандартными одноэтажными коттеджами. У каждого домика за забором желтели пожухлые рудбекии, отцветала мальва, горели на солнце зрелые гроздья рябины. Начались остановки. Первая была у дома, куда водитель передал вещи Постепенно пустело заднее сиденье. Попутчики расставались сердечно, почти как друзья, с пожеланием счастливо доехать остальным. Наконец, из пассажиров остались только я и молчаливый бородач. Он что-то тихо сказал шоферу и машина поехала медленнее. С левой стороны начинался лес. Деревья стояли обнаженные, только кое-где темнели кусты можжевельника. Дорога была устлана опавшей листвой. А справа золотистыми волнами поблескивали после жатвы поля. Было так красиво, что душа наполнялась внутренним покоем. Я даже забыла, куда еду. Из этого состояния меня вывел голос таксиста: «А вот и она, Глинская!»

Мы подъехали к монастырю с северной стороны. Стена была полуразрушена, и можно было только догадываться, какая она была мощная в свое время. Западной стены совсем не было. Мы проехали дальше по окружающей монастырь дороге и оказались у восточной стены, которая полностью сохранилась. Калитку открыл старый монах-привратник, с поклоном встретивший нас, и указал рукой влево по диагонали двора, на трапезную. Вдалеке виднелись строения. Людей не было видно. Я старательно обходила лужи, в которых отражалось небо с плывущими белоснежными облаками. Вдруг я заметила, что на встречу мне направляются опорки и болтающаяся во все стороны потрепанная ряска. Тут же слышу: Голубчик Вы мой!» Поднимаю глаза – Алеша, рыжебородый, в скуфейке, бежит в просфорню. В руках у него поднос, покрытый белой холстинкой: «Чуток подождите, я сейчас». Я остановилась, смотря ему вслед. И вдруг услышала ласковый женский голос: «Матушка Ольга Николаевна, пожалуйста, сюда». Я поразилась, кто это меня может знать здесь. Оказалось, что это бывшая сестра Марфо-Мариинской обители, отбывшая срок заключения, а ныне принимавшая в монастырской амбулатории. На вопрос, откуда она меня знает, Алеша ответил, что здесь все обо всех знают или сразу же узнают, поэтому много говорить не надо, лучше молчать, а если говорить, то только «простите» и «благословите». Еще сказал, что в домике меня устроят по благословению о.Серафима (Романцова), монастырского духовника, который так распорядился вчера, перед отъездом на Кавказ по делам обители. В этом домике помещалась келья монастырского письмоводителя, напротив нее слева все то, что являлось амбулаторией, часть которой была отгорожена шкафами и занавеской. Вот это-то пространство и было кельей-спальней для приезжих, где стояло три опрятно убранных кровати, одна из которых была предложена мне. На другой располагалась Елена Михайловна, так ласково встретившая меня, а третья была в запасе. И вот, вместо ожидаемой соломы на полу, я могла пользоваться таким комфортом, который показался мне совершенно незаслуженным. Елена Михайловна предложила мне умыться после дороги и отдохнуть, а Алешу попросила принести мне обед. Мне показалось, что я никогда не ела такого вкусного борща и такого необыкновенного хлеба. На мое восхищение им, которое я высказала потом, Алеша многозначительно заметил: «Это же монастырское, благословленное!» К 5 часам мы отправились в церковь.

Церковь помещалась на втором этаже бывшего больничного корпуса. Незабываемое впечатление осталось от первой вечерни, которую служил о.Андроник с молодым иеродиаконом Павлином. До этого мне не приходилось встречаться с о.Андроником. И вот в храме вижу старца около 70 лет, невысокого роста, несколько согбенного, в мантии и схимническом куколе.

Вместе с о.Павлином он идет кадить. Губы его шевелятся, глаза прикрыты. Кажется, что в этот момент он не видит толпы, не думает ни о чем земном. Он весь погружен в себя, в тот мир, где предстоят Богу. Рядом с о.Андроником высокая тонкая фигура диакона Павлина. Он производил впечатление ангела, охраняющего этот особый мир – мир молитвенного предстояния Небу нашей грешной земли, И народ, собравшийся в церкви, благоговейно отступал, давая о.Андронику и о.Павлину свободно пройти, покадить святым иконам и предстоящим. Мне казалось, что все последующие часы этой долгой службы прошли под впечатлением молитвенного предстояния Живому Богу, открывавшемся в служении о.Андроника. В церкви все было предельно просто: простой хор монахов, делающий иногда значительные паузы в пении, простая обстановка и убранство в храме, простой народ. Все это не мешало, а как-то подчеркивало удивительное раскрытие иного мира, неожиданно увиденного мною.

Я просила Алешу сказать о.Андронику, что приехала на три дня и меня есть к нему поручение от о.Николая. После службы Алеша передал ответ: «Пусть отдыхает и живет в монастыре столько, сколько захочет». – «Что ты говоришь! Я больше трех дней не смогу пробыть». Алеша возмутился: «Со старцем дважды об одном и том же не говорят и не спорят». (Я и прожила в монастыре не три дня, а три недели, дожидаясь, пока он меня вызовет.)

После службы о.Андроник благословил меня прийти в келью покойного о.архимандрита Серафима. Там каждый вечер в течение 40 дней служили панихиду и пели акафист о единоумершем. Вход в келью был из церкви, около свечного ящика. В келье покойного настоятеля царил полумрак, ее освещал только ряд лампад перед иконами. Когда я вошла, уже началась служба, вел ее о.Андроник. Монахи стояли на коленях со свечами в руках. Сбоку стояли три монахини, около которых встала и я. Читали и пели все. Это было настолько значительно и проникновенно, что я сразу попала в атмосферу любви. Это было единение всех – покойного, очень близкого братии, и тех, кто стоял здесь. Меня благословили приходить на акафист, что я неукоснительно исполняла с большой благодарностью Богу. Вечерняя служба заканчивалась всегда монашеским правилом. Под пение стихиры «Иже крестом ограждаемы врагу противляемся...» монахи, попарно подходя к кресту испрашивали друг у друга прощения. Я старалась не пропустить этого, так как мне очень пришелся по душе весь порядок молитвенной жизни обители. Но каково было мое удивление, когда в первый день при выходе из храма после вечерней службы меня оглушила разухабистая песня из «Веселых ребят», несущаяся из репродуктора, установленного почти посреди двора, ближе к дому инвалидов, занявшему корпуса прежней Глинской пустыни, некогда обширной, с многочисленными постройками и «службами». У меня невольно защемило сердце. Как же трудно, должно быть, насельникам этой обители, особенно молодым, тем более, что в обители не было ни электричества, ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления.

Населяли обитель очень разные люди. Это сразу бросалось в глаза. Старшее поколение – уже очень измученные, больные монахи. Почти все вернулись из ссылки. Некоторые из них – в основном старцы и покойный о.Серафим – жили в Глинской пустыни еще до ее закрытия (славившаяся своим духовным устроением и одновременно богатым хозяйством, Глинская пустынь в 1922 г. была закрыта и разгромлена, великолепные храмы взорваны). Они держались вместе, помогали друг другу, советовались во всем, что касалось и монастырских дел, и своих. Они составляли совет старцев, который решал все вопросы. Они были примером для остальных, к ним тянулись толпы народа со всех концов нашей огромной многострадальной страны. Сюда пришли монахи из разоренных обителей, не всегда прошедшие такую школу, которой славилась прежде Глинская пустынь. Пришли и из мира. Молодые, в большинстве своем просто искавшие иной жизни, они не представляли себе, сколько надо потрудиться, прежде чем стать иноком. На них лежала вся тяжесть монастырского быта. И тот, кого не сломил этот труд, становился настоящим монахом. Некоторые пришли после опустошительной войны искать пристанища и покоя. Были и такие, которых Глинская пустынь могла привлечь необычайностью жизни в монастыре, где все, особенно в первый момент, изумляло – пример Алеша. Конечно, постоянный очень нелегкий труд, к которому относится работа над собой, не бросался в глаза. В него человек входил постепенно и, к сожалению, далеко не всеми он понимался как необходимость.

В годы «хрущевской оттепели» все настойчивее и упорнее стали распространяться слухи о скором закрытии монастыря. Эти тревожные толки волновали старых и больных монахов. Они же смущали молодых и неустойчивых. Некоторые поспешили из стен обители вернуться в привычный мир. К числу таких можно отнести и Алешу.

Первым, с кем мне довелось познакомиться в день приезда, был Тихон Амелин, брат покойного настоятеля монастыря, архимандрита Серафима. Отец Тихон был только иноком, не решался принять монашеский постриг из-за своего живого интереса к миру. Он любил читать газеты, интересовался всем, что происходит в мире, устроил под столом (чтобы не смущать братию) приемник, который иногда слушал вместе с Алешей, так как у них были общие интересы. О.Тихон вел всю канцелярскую работу и, передавая мои письма, всегда интересовался у Алеши их содержанием. Поэтому и встретил он меня очень ласково, будто мы давно знакомы. Своей внешностью он напоминал летописца Нестора, когда читал при свете свечи из Пролога очередное житие. Отношение его к молодым насельникам было очень трогательно. О.Тихон понимал их трудности и по-отечески их опекал.

Чаще всего я разговаривала с о.Иоанникием. Это был высокий монах, широкоплечий, с открытым взглядом. Он был молодым и очень больным человеком. Поэтому единственным его послушанием была продажа свечей. Мы встречались с ним до начала службы около свечного ящика, могли немного побеседовать. Говорили о спасении души, о том, что надо научиться непрестанной молитве. Он посоветовал мне прочитать одну редкую книгу, сомневаясь, правда, что я смогу ее достать – «Забытый путь богопознания». Когда я сказала, что читала ее, что она есть у меня, удивлению его не было границ. О глинских старцах он говорил с благоговением, радовался возможности общения с ними и тому, что может хоть чем-то послужить обители.

Как-то Алеша предложил зайти и нему в келью, где он жил с о.Северианом. Келья у них была большая и помещалась на первом этаже западной стороны больничного корпуса. О.Севериан нес послушание портного, обшивал всю братию. В центре кельи стоял большой стол, где была разложена его работа. Алеша помогал ему в этом послушании, если не был занят на других. О.Севериан – маленький, худенький, совсем седой старичок, лет за 70. Лицо его светилось удивительно ласковым, открытым, детским простодушием. Алеша представил меня, и о.Севериан так радушно встретил, что невольно расположил к себе. Алеше дано было и послушание оберегать о.Севериана от «искушения»: иногда кто-либо из окрестных крестьян за работу или из жалости приносил бутылочку, что было для него неодолимым искушением. Алеша действовал иногда прямо – запирал о.Севериана в келье. Не сдержавшись, шумел на него, не всегда подбирая подходящие слова. Потом, одумавшись, шел каяться к о.Андронику. О.Севериан укоры терпел безропотно и только просил прощения. В тот день, когда я при шла он был в хорошем настроении и мы очень доверительно побеседовали. Он был человеком по существу истинно и искренне смиренным, совершенно убежденным, что его место среди братьев последнее. Тихая, застенчивость о.Севериана не могла не запомниться. Последующие встречи с ним только закрепляли это впечатление.

В первый же день своего приезда я познакомилась с о.Иосифом, так как надо было передать вклад по просьбе знакомых (во время отсутствия о.Серафима Романцова о.Иосифу было поручено принимать вклады). Он помещался в том же «московском» домике, что и я. Было о.Иосифу на вид лет за 60, высок, сутуловат. У него болела нога, и было видно, что ему трудно ходить, он прихрамывал. Побывал он в лагерях, был реабилитирован, потом пришел в Глинскую пустынь. Он был человеком начитанным. При встречах старался сказать что-то, что могло быть полезно, о чем стоило подумать. Мне казалось, что ему хотелось высказаться может быть, поговорить с единомышленником.

Однажды при встрече он сказал: «Как тяжело, когда живешь не с единомысленным братом». Потом я узнала, что его сокелейник был совершенно другого настроения. По послушанию он часто читал богомольцам за трапезой. У о.Иосифа были варикозные язвы от колен до стопы, нога болела нестерпимо, и он сокрушался, что порой не хватает выдержки, что от боли он становится раздражительным. В действительности он проявлял удивительное терпение и мужество. Я убедилась в этом, когда в отсутствие сестры мне приходилось делать ему перевязки. Страшно было смотреть на его ногу в язвах. Сколько нужно терпения, чтобы переносить такое испытание! Стоять длинные службы в обители было трудно и со здоровыми ногами, а тут такие раны! Выразив однажды удивление, услышала от него: «Надо терпеть во славу Божию». Он умел быть благодарным и радоваться хотя бы малейшему облегчению.

Однажды Алеша мне сказал, что среди насельников монастыря есть инок, о.Всеволод, который несет одновременно послушание кузнеца и регента монашеского хора. Как-то он повстречался нам с Алешей. Это был очень скромный, застенчивый человек. Выглядел аскетично, был худ, но поражало его очень открытое лицо и внимательные ласковые глаза. Было ему 60 лет. Алеша меня представил: «А вот и Ольга Николаевна, письма которой ты, о.Всеволод, с таким интересом читал». Он заулыбался и сказал: «Очень рад познакомиться. Не хотите ли посмотреть мою рабочую келью?» Алеша побежал по какому-то послушанию, а о.Всеволод привел меня в помещение, которое находилось немного дальше амбулатории, по левой стороне монастырского двора и по внешнему виду напоминало сарай. Открыл дверь, и оказалось, что это кузница. С порога меня поразило необыкновенное убранство кельи. Там царили чистота и порядок. Все инструменты были разложены так, как это бывает только у человека, который любит свое дело. В разных местах стояли букетики засушенных полевых цветов и осенняя листва, а в углу перед образом Божией матери теплилась лампада. Я собралась войти в кузницу, но он быстро меня остановил: «Простите, Вы посмотрели, а теперь я прошу Вас, станьте в дверях». Я удивилась, повиновалась и спросила: Простите, о.Всеволод, в каком Вы постриге, Вы – иеромонах?» «Нет, я только инок. У меня большие пристрастия: я грешный человек и не смею думать о том, чтобы принять ангельский чин. – Тут он замолчал на минуту, а потом продолжал. – Пристрастие у меня к красоте всяческой. А более всего к скрипочке, я очень люблю играть на скрипке и с ней никогда не расстаюсь, поэтому и старцы меня благословили, кроме послушания кузнеца, быть регентом». Я узнала, что он крестьянин из деревни в Курской области, с детства был приучен к рукоделию. Очень любил украшать деревенские избы резьбой. Несмотря на принадлежность к среднему крестьянству получил «десятку». При Хрущеве его освободили. Спустя много лет я узнала, что до ссылки у него была семья. В деревне, где они жили, его любили за доброту и отзывчивость и, когда он отбывал свой срок, помогали его жене и детям. Вернувшись через 10 лет, он не нашел своих близких: деревня прошла испытание войной. Кто-то ему посоветовал обратиться в монастырь, где уже поселились опытные старцы. О.Всеволод пришел в Глинскую обитель и, побеседовав с о.Серафимом и о.Андроником, остался в монастыре.

О.Всеволод огорчался тем, что мало среди вновь пришедших тех, кто чувствовал бы настоящий смысл монашеской жизни. Говоря об этом он, как бы опомнившись, тут же воскликнул: «Боже мой! Что я говорю, грешник великий, осуждаю.» Это был первый наш разговор. Уже незадолго до своего отъезда я вновь встретила о.Всеволода, он был чем-то опечален. На мой вопрос ответил: «Беда, матушка., треснула скрипка, и поправить ее уже невозможно». Не зная, каким образом это сделаю, я пообещала найти для него скрипку в Москве. «Как, матушка, неужели пришлете?» Глаза его засветились надеждой и он повеселел.

* * *

О.Иоанникий как-то поинтересовался у меня, знаю ли я о м.Марфе, сказав: «Это необыкновенный человек, ее очень уважают старцы». М.Марфа из крестьян близлежащей деревни. С 12 лет она стала посещать Глинскую пустынь и слушала наставления старцев. Когда обитель вновь открылась, она поселилась здесь по благословению старцев.

Как-то в воскресенье в конце литургии я стояла около выхода и держала в руке носовой платочек. Мимо проходила женщина, одетая в монашеский ватошник. Голова ее была закутана черным платком. Проходя, она меня довольно сильно толкнула, и я посторонилась. Сделав два шага вперед, женщина вдруг повернулась, очень внимательно глядя на меня, и потянула мой платочек к себе. Поглаживая его на груди, она приговаривала: «Мокро, мокро», хотя платочек был чистый, глаженый и сухой. Не зная, как на это реагировать, я спросила: «Тебе понравился мой платочек? Возьми его, пожалуйста». Она взяла, спрятала за пазуху и, продолжая поглаживать то место, сказала: «Мария!» Я ответила ей: «Не Мария, а Ольга». Но она настойчиво продолжала повторять: «Мария». Она производила удивительное впечатление своей внешностью, особенно своими лучистыми голубыми глазами. Сколько ей было лет? Казалось, где-то за 80, но взгляд ее был так необычен, что возраст совершенно невозможно было определить.

Это была моя первая встреча с м.Марфой. Второй была встреча перед всенощной. Прихожу в церковь. В ожидании начала службы женщины сидят на полу. Осторожно прохожу к своему месту. Кто-то меня ухватил за платье и заставил остановиться. Оказалось, что это м.Марфа. Она сидела на полу в белых чулках, а сапоги стояли рядом с нею. Очень внимательно всматриваясь в меня, она сказала: «Подожди...» – и начала что-то катать в ладошках. Потом протянула мне карамельку со словами: «Мария съешь». Это было так неожиданно, что все женщины с любопытством смотрели, а я, не желая обидеть ее, сказала: «Благословите» и положила карамельку в рот. М.Марфа в каком-то детском восторге захлопала в ладоши, повторяя: «Мария, Мария...» О.Иоанникий, видевший эту сцену, с улыбкой покачал головой и проговорил: «Ну и матушка... Это неспроста». Я не знала, как к этому отнестись. Монастырская жизнь была столь для меня необычной, что заставляла внимательно всматриваться в нее и не спешить делать какие-то выводы. Разобраться во всем я могла только впоследствии.

Как-то после литургии я решила пойти на кладбище, ко мне присоединился Алеша. Выйдя из церкви, мы неожиданно встретились с м.Марфой. Не обращая на меня никакого внимания, она обратилась к Алеше: «Беленький, ты куда?» – «Идем с Ольгой Николаевной на кладбище». «Подожди меня», – сказала она и скрылась в дверях своей кельи. Очень скоро вышла, неся прекрасные белые пушистые шерстяные чулки, и сказала: «Пошли». Пропустив вперед своих спутников, я остановилась у могилы, дававшей мне всегда покой. Уже конец третьей недели моего пребывания в монастыре. Мне надо ехать в Москву, но я еще не выполнила данного мне поручения, о.Андроник не вызывает меня. Погода портится, чувствую себя уставшей, да и Алеша не радует, он стал в монастыре как-то жестче к людям. День был серым и тревожным, я начинала зябнуть. Увидев на горке Алешу с м.Марфой, я поспешила к ним. Они стояли у могилы ее убиенного брата-монаха. М.Марфа пристально глядя на меня, протянула мне коричневые ношеные сырые чулки со слов «'Мария, одень». Я было запротестовала: «Матушка, на мне две пары чулок и теплые ботинки». Но она настойчиво повторила: «Одень!» В этот момент проходивший по тропинке между мною и ею о.диакон шепнул мне: «Обязательно оденьте». Я без колебания сказала ей: «Благословите», взяла чулки, села на могилу и стала их надевать под пристальным взглядом м.Марфы. А она с танцем весело прошла вокруг могилы, похлопывая в ладоши и приговаривая: «Мария, Мария, Мария, Мария». «Вот так-то» – сказал Алеша. Мы вернулись в монастырь. Они впереди, а я сзади на расстоянии, ни о чем не размышляя, чувствуя тепло и покой. К моему удивлению, когда я пришла к вечерней о.Иоанникий встретил меня с особым уважением. От него я узнала, что об эпизоде с чулками уже известно всей братии. Я спросила у о.Иоанникия, что все это значит, а он развел руками и сказал: «Ну, это неспроста».

В день моего отъезда, дожидаясь машины, я прилегла отдохнуть и вдруг услышала взволнованный голос Елены Михайловны: «Матушка Марфа, какими судьбами?» Передо мной неожиданно появилась м.Марфа. Танцуя, она прошла по келье кругами. Лицо у нее было сияющее и, прихлопывая в ладоши, она радостно восклицала: «Мария, радость-то какая – Вадим убиенный! Радость какая». И удалилась. Вскоре появился Алеша, чтобы проводить меня. Я спросила его, говорил ли он м.Марфе о Вадиме (моем сыне, убитом на войне), на что он, пораженный моим рассказом, ответил, что никогда не разговаривал с ней об этом и добавил: «Да ведь это м.Марфа, ей и рассказывать не надо». Моя память глубоко хранит до сего дня воспоминание об этом необыкновенном существе.

* * *

Еще хочется вспомнить о мужчине и женщине из Дома инвалидов, корпуса которого когда-то принадлежали обители. Никто не знал, кто они, откуда, как здесь оказались? От них узнать было почти невозможно: говорили они так косноязычно, что понять было очень трудно. Одеты они были убого и выглядели крайне странно. Мне рассказали, что они выпросили себе благословение у старцев послужить обители ради Бога тем, что было им под силу. В обители не было водопровода, был только колодец. Они ежедневно, невзирая ни на какую погоду, меняя друг друга, а иногда и вместе, с утра до вечера качали воду для нужд обители. Делали они это с такой радостью и серьезностью, что вызывали невольное уважение и преклонение перед их подвигом.

* * *

Время шло, погода портилась, уже пора было ехать в Москву, а старец меня не вызывал, поэтому исполнить поручение о.Николая я не могла. Вместо предполагаемых трех дней я доживала третью неделю. Начинала сказываться усталость. В свободное от служб время я читала о глинских подвижниках и, желая чем-то помочь обители, послужить братии, заменяла иногда медсестру. Не могла не чувствовать тревоги братии, хрупкости существования обители.

Решив ехать, я предупредила об этом Алешу. Он тут же передал ответ старца, чтобы завтра со всеми соборовалась. Исповедоваться я не собиралась, так как недавно была на исповеди о.Николая, а к соборованию стала готовиться. После литургии собралось человек сорок пять. Я стояла сзади. Вдруг около себя слышу голос о.Андроника: «Держи масло и ходи рядом со мной». Соборование продолжалось около трех часов. К концу у меня заболела голова. Думала только о том, чтобы о.Андронику было удобно и чтобы скорее все кончилось. Закончив соборование о.Андроник быстро направился в алтарь. Туг я его остановила, сказав, что мне надо уезжать, а у меня поручение к нему от о. Николая. Внимательно посмотрев и ударив меня ребром ладони по голове, он промолвил: «Потом, потом, иди отдыхать». По дороге в келью я почувствовала, что головная боль прошла. Я сразу же легла и «провалилась» в сон. Проснулась от тихого голоса: «Матушка, скорее... о.Андроник зовет». Это был диакон о.Павлин, келейник о.Андроника. Он очень меня торопил, я быстро собралась, и мы побежали. Я даже забыла листок, на котором у меня были записаны вопросы.

Благословив меня, о.Андроник сел на лежанку, а мне велел сесть напротив и сказал: «Рассказывай о себе». Я стала говорить о поручении о.Николая, он отмахнулся: «Говори о себе». Он сидел, закрыв глаза, опустив голову. У меня мелькнула мысль: «Алеша говорил, что о.Андроник спит в сутки час или полтора, пусть поспит, но он, не открывая глаз, отвечает на мою мысль: «Не сплю, не сплю – говори». Я путанно говорю о себе. О.Андроник прерывает и начинает пересказывать мою глубокую исповедь, которую я несколько лет назад принесла о.Николаю. Неожиданно он спросил: «Так»? – «Все так, батюшка, простите». Возвращаюсь снова к поручению о.Николая. «Знаю, знаю. А о.Николаю скажи, что об этом и думать нечего: Алеша нужен обители» (поручение о.Николая заключалось в том, чтобы спросить благословения о.Андроника на возвращение Алеши в Москву для подготовки в семинарию). Глядя на меня добавил: «А о.Николаю передай – старчик велел сказать ему..."(это касалось исключительно о.Николая). Упорно глядя на меня, спросил: «Скажешь?» – «Батюшка, я этого не могу. Он же мой духовный отец». «Не могу?! Старчик велит, а она не может!.. Ну, пошли молиться...» Подошли в угол к иконам. О.Андроник облокотился на аналой. Я стою поодаль и думаю, как же мне его просить о просьбе матери Киры. Он неожиданно поворачивается: «Ну, что там еще?» Передаю просьбу матери Киры, которая недавно была в Глинской, она просила у него благословение руководить мной. О.Андроник демонстративно закрыл уши: «Никакой м.Киры не знаю. Тебе руководителя не будет...» Я собираюсь его спросить, как же в деле спасения без руководства, а он тут же отвечает: «Книжки твой руководитель. И запомни: спасаются не только под мантией. Поняла?» О.Андроник повернулся к иконам и обхватил голову руками. Наступила тишина. Сколько она продолжалась – не знаю. Вдруг он снова повернулся ко мне, Я его не узнала. О.Андроник казался погруженным в себя и теперь возвращался как бы из иного мира. Я невольно опустилась на колени. Он произнес одно слово: «Прощена. – и благословил меня крестообразно вытянутыми над моей головой руками. Я поднялась с колен и увидела уже другого о.Андроника. Он, пытливо всматриваясь в меня, медленно произнес: «Ну,... а теперь.. скажешь о.Николаю?» – «Скажу, батюшка, обязательно скажу все, что велите...» – «Вот видишь, видишь». – И снова он иной – радостный, оживленный. – «Вот и все, все!» Я, счастливая, не зная, как выразить благодарность, говорю: «Батюшка, прошу Вас, дайте мне епитимию». «Епитимию? Какую там еще тебе епитимию?» – с удивлением спросил он. «Ведь Вы же даете кому молитвы, кому поклоны...» – «Сама просишь»? «Прошу, батюшка». – «Какую же дать епитимию?» – он принял по-детски важный вид. – «Сейчас... подумаю... А, даю епитимию: 3 дня класть по одному поклончику... много?» Я удивленно: «Ну что Вы, батюшка? Что там один поклон? Подумаешь!» – «А ты попробуй, попробуй!» (Ну и достались же мне эти поклоны!)

Тут раздался звон колокольчика в коридоре, звали к вечерне. «В церковь, в церковь надо идти», – заспешил о.Андроник и выпроводил меня из кельи. Как прошла служба – не помню. Я ничего не понимала, только слушала. Молиться я не могла, находилась под впечатлением своего пребывания в келье старца. Думая, что теперь мне не надо идти на исповедь, я готовилась причаститься. На следующий день, как только я вошла в церковь, подошел монах и сказал, что о.Андроник зовет меня на исповедь. Я недоумевала о том, что еще говорить старцу, но поспешила подойти. О.Андроник накрыл епитрахилью мою и свою головы и прижался своим виском к моему: «У тебя там большое окружение, рассказывай». Я начала с сестры, которая взяла на свои руки очень больного человека (после войны). Только я произнесла ее имя, он тут же назвал имя ее мужа: «Александру – ад, ад! Не венчаны! Надо его спасать! Что там смотрит о.Николай?» – «Как венчать, батюшка. Это обреченный насмерть человек, постельный больной...» – «Так в постели и венчать». Пытаюсь сказать, что о.Николай предлагал, но сестра не хочет. А о.Андроник с удивлением: «Сестра не хочет?».. А она спаслась... Как приедешь скажи о.Николаю, что Андроничек велел немедленно венчать». (Когда о.Николай пришел к Александру с очередным причастием, то еще раз предложил венчаться, на что неожиданно согласилась и сестра. Тут же о.Николай их венчал. Венцы были сделаны из листьев комнатной пальмы, а кольца – из восковой свечи). Упоминаю об одной знакомой, (с которой я не всегда была согласна). «Имя?» – спрашивает батюшка. Я назвала. Он задумался, повторил ее имя. – «Она делает все не то, что нужно...» Говорю о других. «Туда не ходить. Там ничего не сделаешь. Запомни – вере никого научить нельзя, вера – дар Божий».

По каждому случаю отвечает, досказывает, уточняет, советует, хотя я только называю имена. О.Андроник дает очень четкие указания, как с кем вести себя, а про некоторых, с кем очень трудно мне бывает общаться, говорит: «Ходить, не оставлять, терпеть надо!.. Ну, хватит...» Читает разрешительную молитву, потом очень ласково добавляет: «Теперь причащайся». И строго: «А от людей не уходить!» Я стала пробираться на свое место. И тут два монаха буквально набросились на меня: «У, баба, заняла у старца целых 40 минут». Я только сказала:

«Простите». Ни ворчание, ни теснота, ничто вообще не мешало чувству легкости, окрыленности, которое сошло на душу. Причастилась стала готовиться к отъезду. На следующий день после литургии о.Андроник служил для отъезжающих напутственный молебен. Получая последнее благословение, я чувствовала, что никогда больше батюшку не увижу. Мне трудно было от него оторваться, хотелось что-то еще услышать, поэтому я к нему обратилась: «Батюшка, скажите мне еще что-нибудь...» – «Ну что тебе еще, я же тебе все сказал... Запомни: не видь, не слышь... И еще: от людей не уходить!» – «Ну еще что-нибудь!» Постукивая меня пальцем в лоб, добавил: «Помни: у батюшки есть матушка...»

Я была свидетельницей случая, говорящего о необычайной духовной силе о.Андроника. Из Сибири, прослышав о старцах Глинской пустыни, приехала женщина с девочкой, которую в народе считали порченой, и советовали ее матери отвести к старцам «отчитать». Как-то после литургии я ждала Алешу. Народ разошелся. В храме осталось несколько монахов. Было тихо. Я присела на деревянный диванчик, который стоял в коридоре около дверей церкви. Напротив была дверь, которая вела в помещение, где обычно совершались требы. Вход в него – через храм. Неожиданно вошла с лестницы в коридор высокая крестьянка с девочкой лет 8–9. Вид у матери был тревожный и сосредоточенный. Девочка упиралась, не хотела идти, а мать, держа ее за плечи, подталкивала вперед, в церковь. Вдруг девочка, будто что-то увидев, вырвалась и с искаженным злобой лицом помчалась к окну и вскочила на довольно высокий подоконник. Два монаха, услышав шум, подбежали и едва успели ее схватить и с трудом снять. Она отбивалась, дико кричала. Ее понесли в церковь, а она все продолжала кричать и ругаться. Лицо женщины выражало ужас и страданье. Девочку внесли в помещение где совершались требы. Через закрытую дверь еще слышны были крики, потом повелительный, очень спокойный голос. Вдруг оглушительный грохот, будто обвалился потолок или рассыпалось все здание. Все замерло. Через мгновение слышен был только ровный спокойный голос о.Андроника. Затем стих и он. Очень скоро появилась женщина. К ней сбоку застенчиво прильнула девочка. Она была неузнаваема. По лицу женщины текли радостные слезы. Это было явное чудо исцеления девочки. Вслед за ними вышел Алеша и, обратившись мне, сказал: «Теперь Вы поняли, кто такой Андроничек?» На другой день они причастились и тут же уехали.

* * *

Накануне моего отъезда вернулся с Кавказа духовник обители о.Серафим (Романцов). Говорили, что он пробудет там неопределенное время, а кое-кто из братии вообще сомневался, что он вернется. Тогда очень усилились слухи о закрытии Глинской пустыни, и о.Серафим ездил на Кавказ, чтобы посмотреть, нельзя ли перевезти туда братию (владыка Зиновий – епископ Тетрицкаройский – покровительствовал обители. В молодые годы он был послушник в Глинской). Елена Михайловна постоянно узнавала об отце Серафиме и облегченно вздыхала, убедившись, что его пока нет. Ее беспокойство было вызвано тем, что у нее жила кошка, которая недавно принесла котят, а о.Серафим знал, что у Елены Михайловны пристрастие. Уезжал – была одна кошка, приедет – уже пять. Перед приездом о. Серафима Елена Михайловна слегла с высокой температурой. И вот, услышав у порога басок о.Серафима, она страшно перепугалась. Было с чего! Она лежала, котята свободно гуляли по одеялу, кошка убежала на улицу. Елена Михайловна судорожным движением обеих рук поспешила спрятать котят под одеяло и попросила меня сесть на край кровати, чтобы придержать одеяло. О.Серафим зашел, помолился на иконы, благословил нас и сел на стул. Меня он приветствовал, по-хозяйски расспросив обо всем: удобно ли было, довольна ли... Елену Михайловну спросил о здоровье. Он явно все понял, хотя смотрел в окно, делая вид, что ничего не замечает. Одеяло волновалось как море, послушно реагируя на каждое движение котят, казалось, вот-вот появятся из разных углов четыре мордочки... Елена Михайловна бросала быстрые взгляды то на меня, то на о. Серафима. О.Серафим спокойно спросил: «Ну, как, Елена Михайловна, Ваша кошечка? Это хорошо – любить животных, только важно следить, за тем, чтобы не было пристрастия». Пробыл он недолго, видимо поняв смущение Елены Михайловны и не желая ее огорчать. Пригласил меня зайти к нему в келью и назначил время. Когда он ушел, Елена Михайловна упавшим голосом спросила: «Как Вы думаете, видел?» «Наверное, нет», – сказала я, хотя обе мы были уверены, что все он видел. О.Серафим жил в единственной уцелевшей башне на стыке восточной и южной стены. В назначенный час я поднималась в его келью по скрипучей деревянной лестнице. Прочитав молитву, вошла. Он, благословив, предложил сесть. Сам сел к столу у окна. Стол был завален грудой писем, накопившихся за время отсутствия о.духовника. Там же лежали и деньги. Начал он беседу с того, что знает о моем разговоре с о.Андроником... Вдруг без зова и входных молитв влетел к нему молодой монах В. и упал в ноги, прося прощение. О.Серафим принял грозный вид. На смешанном русско-украинском языке он стал выговаривать монаху за то, что тот сказал настоятелю неположенное от его имени (новый настоятель, о.Феоген, прибыл во время отсутствия о. Серафима). Как я поняла, о. Серафим, жалея братию, просил не будить молодых послушников на ночные службы, чтобы они с 12 до 4-х могли отдохнуть, но не хотел, чтобы настоятель принял это как вмешательство в его дела и распоряжения. Проще было бы для всех, для общего мира с новым настоятелем, чтобы монах В. смягчил обстановку, признав виноватым себя. О.Серафим старался дать понять это молодому монаху, но не объяснением, а грозным вопросом: «Чадо, що ты зробил?» Вероятно, тот все понял и только повторял, не пытаясь оправдаться, одно: Прости, отче». О.Серафим велел ему сейчас же пойти к настоятелю, просить прощения за то, что он все перепутал. Тот быстро ушел. О.Серафим был, видимо, доволен, что В. все понял без лишних слов. Он подошел к окну и, глядя на спешащего В., сказал с любовью: «О, святая простота». Продолжая прерванный разговор, о.Серафим пригласи меня приехать еще, если Бог благословит. Тут снова влетел монах В., радостно сообщая, что о.настоятель простил. О.Серафим стал снова грозно на него наступать, спрашивая куда он дел деньги и одеяла. На время своего отсутствия о.Серафим оставил свою келью этому монаху и тот по хозяйски распорядился: деньги раздал нуждающимся. «А одеяла где?» «Монашкам отдал, они мерзнут» (все знали, что обитель материально помогала многим нуждающимся, особенно монахиням в Золоноше, да и другим, о ком знали). «Как ты смел?» – продолжал о.Серафим. «А я думал, отче, что ты не вернешься». И снова бесконечное «прости». Наконец В. прощен и отпущен. Пора уходить и мне. Я поняла, что мне дан урок послушания, незлобия, благодушия и смирения. Благословив меня, о.Серафим сказал, что завтра будет машина из Глухова, которая и доставит меня к поезду.

В день отъезда была метель, а у меня начался один из сильнейших приступив моей спастической мигрени. Более 20 лет я страдала сильнейшими приступами мигрени, которые не давали мне возможности двигаться. После поездки в Глинскую пустынь приступы прекратились. Сажусь в машину с одной мыслью: только бы как-нибудь доехать. В последний момент вижу, что и о.Всеволод садится, ему надо в г.Глухов по делам. Он что-то мне говорит, но я не могу понять, даже не слышу. Извиняясь, говорю, что очень болит голова. Ехали молча. В городе о.Всеволод подошел ко мне попрощаться и робко сказал: «Матушка... скрипочку...» Совершенно уверенно отвечаю ему: «Обязательно будет, о.Всеволод!», – удивляясь в душе своему тону и ничего не имея в виду. Он, взглянув, вздохнул: «Какая бледная». Ласково, заботливо коснулся головы, погладив платочек. Машина еще не успела тронуться, как у меня неожиданно возник вопрос к водителю: «Вы знаете, где здесь дом башмачника. (Однажды в обители я у Алеши увидела рваные башмаки. «До чего же у тебя страшные опорки». Он ответил: «Я не отец П., которому шьют сапожки». Это все, что я знала о башмачнике). – «Это того, кто шьет на глинскую братию сапоги? Как же, здесь близко». – «Туда», Я чувствовала, что теряю сознание. Мобилизуя всю волю, пытаюсь выбраться из машины. Две пары сильных рук подхватили меня и помогли подняться по лестнице. Я оказалась в уютной чистой комнате. Две девушки-красавицы, дочери башмачника, раздевали меня, спрашивая: «Матушка, что сделать?» Я с трудом произнесла: «Чашку горячего чая и лечь...» Через несколько мгновений я была в постели и тут же уснула. Разбудил меня ласковый голос: «Матушка, вставайте, скоро надо идти на вокзал». Я почувствовала себя бодрой и здоровой, от головной боли ничего не осталось, будто ее и не было. Сестры радостно ворковали, помогая мне одеваться. Я стала просить у них прощения за то, что неожиданно вторглась в их дом, не понимая, как это произошло, а они на это отвечали с полной уверенностью: «Да что Вы, при чем тут Вы?! Это Господь привел Вас к нам по молитвам великого нашего старчика о.Андроника. А для нас такая великая радость послужить обители. Не Вам надо нас благодарить, а это мы благодарим Вас, что Господь привел к нам». Девушки рассказали, что о.Всеволод ночевал у них по благословению о.Андроника, который послал его проводить меня и помочь добраться до Глухова. Какой милостью Божией это было для меня! Где бы и как я ждала поезда в таком состоянии?!

* * *

Я сижу в вагоне, вся погруженная в воспоминания о Глинской. Вдруг с шумом раскрывается дверь, влетает авоська, затем въезжает огромный чемодан, а на диван в полном изнеможении плюхается девушка лет 18-ти, страшно неискусно накрашенная, с торчащим во все стороны перманентом. Я ласково заговариваю с ней, предлагаю чаю, монастырского хлеба. Она ест молча, не спуская с меня глаз. Потом неожиданно спрашивает: «Откуда вы едете?» – «Из гостей». – «Нет, этого не может быть. Из командировки? Нет, не похоже. Из санатория? Нет. Ну скажите мне, пожалуйста, мне очень надо знать, откуда Вы едете. – «Хорошо, я скажу, только Вам это будет непонятно. Я еду из монастыря». – «Я так и знала, что из необыкновенного места!» Она вдруг вскочила и убежала куда-то. Вернулась умытая без косметики, волосы смочены и аккуратно подобраны. «Я сейчас все Вам расскажу про свою жизнь! И она рассказала мне, что отец ее погиб на фронте, а мать во время бомбежки, когда ей было 6 лет. Ее отправили в детдом для сирот погибших. Когда она была в 4 классе, они с ребятами ходили за ягодами для интерната. И вот однажды они увидели в лесу монаха в рясе. Он молился с воздетыми руками, клал поклоны. Осторожно, чтобы не «спугнуть», дети наблюдали за незнакомцем. Несколько раз он приходил на то же место. Однажды, окончив молитву, вдруг обернулся и сказал: «Дети, ну что вы прячетесь в кустах, выходите». До самой осени ребята встречались со старичком-монахом. Он рассказывал им о Христе, Его жизни, учении. осенью крестил всех детишек в Оке. Он должен был уйти, не мог больше оставаться в тех местах. Напоследок долго беседовал с ребятами, учил их быть братьями и сестрами, никогда не оставлять друг друга, переписываться, если их разлучат. Это был его завет. «И знаете, как мы его выполняли!» – горячо сказала моя новая знакомая. И добавила: «А ведь он очень похож на Вас, что-то у Вас в лице есть то же, что и у него».

Образ старого монаха все эти годы сиял где-то в глубине ее души, и теперь она уловила отблеск того света, которым наделяла Глинская пустынь своих паломников.

Через два дня по приезде в Москву я попросила знакомую певицу помочь мне выбрать скрипку. Мы отправились на Дорогомиловскую набережную в комиссионный магазин. Продавец достал нам одну за другой три скрипки, поиграл на них, но ни одна из них ни мне, ни моей спутнице не понравилась.

Мы, разочарованные, вышли из магазина, рассуждая, куда же нам теперь двинуться. Неожиданно около нас оказался человек лет 60, которого я заметила еще в магазине. Он обратился ко мне с вопросом: «Простите, пожалуйста, могли бы Вы мне сказать, для кого Вы ищете скрипку? Вы правильно сделали, отказавшись от всех предложенных. Я сам скрипач и, может быть, могу быть Вам в этом случае полезным, так как я еще и реставратор». Его лицо выражало интерес и доброжелательность. Тогда я вкратце рассказала ему об о.Всеволоде. Помолчав, он сказал: «Мне очень интересен Ваш монах (мне кажется, что он настоящий артист). Если Вы мне доверяете, то я Вам предложил бы приехать ко мне и послушать мои скрипочки». Мы очень обрадовались, и он дал нам свой адрес. В назначенный час мы были у него. Помещение, которое занимал Исаак Абрамович, находилось в мансардочке. Лестница вела в маленькую переднюю, из которой мы прошли в светлую, почти пустую комнату. Исаак Абрамович встретил нас радушно. Вынес скрипку, сыграл на ней Шуберта. Потом взял другую, третью... Играл и смотрел на нас. «А у Вас еще нет?» – спросила я его. Он очень внимательно посмотрел и сказал: «Хорошо, я покажу Вам еще...» Он взял четвертую... «А вот это та, которую я хотела бы приобрести. Сколько она стоит?» – «А на сколько Вы рассчитывали?» Я предложила ему 500 рублей. Он молча посмотрел на меня и ушел за занавеску. Постоял, подумал. И надо было видеть, с каким просветленным лицом он вышел, торжественно неся футляр. Любовно уложив в него скрипку, он сказал: «Она стоит дороже, но мне настолько симпатичен Ваш монах и это Ваше «предприятие», что я хочу принять в нем участие…» Мы были растроганы его великодушием. «Я постараюсь достать еще денег», пообещала я. – «Нет-нет, не лишайте меня этой радости.»

Мы долго жали друг другу руки и расстались дружески. Больше мы с ним не встречались.

В Глинской пустыни не было ничего внешне значимого и привлекательного. Бедность, даже убожество во всем. И, конечно, не это привлекало толпы паломников со всей России. Приезжали и с Дальнего Востока, с Алтая, с Севера, с Юга, не говоря уже об Украине и таких городах, как Москва и Ленинград. Что же находили богомольцы в этом уголке, чудом уцелевшем от прежней славной Глинской пустыни, где не сохранилось ничего: не было величественных храмов, не было торжественного богослужения и многоголосого хора, не было и чтимой чудотворной иконы (по слухам, она хранится и до сих пор «в народе»). Было только одно: была жизнь и эта жизнь была светом для многих. Свет этой жизни будил в душах новое сознание, желание очиститься, что-то изменить в себе к лучшему. Нужны были годы, чтобы многое понять, но почувствовать, что может и на нашу грешную землю приклониться Небо, там можно было так, как нигде. Глинская пустынь одарила меня «богатством», в котором я еще не могла разобраться и на постижение которого потребовались годы и годы, Теперь могу сказать, что поездка в Глинскую осветила мне жизненный путь и утвердила выбор его и направление.

В моей жизни Церковь сыграла великую роль. В молодости у меня много темного было, грешил я тяжко... Хотя креста никогда не снимал, в комсомоле не был, но все-таки много было такого, о чем трудно вспоминать. Потом пришло искреннее слезное покаяние. А исповедь за всю мою прежнюю жизнь с семи лет до последнего дня я принес спустя много лет именно в Глинской пустыни. Встречи с замечательными глинскими старцами навсегда сохранились в моей памяти.

От своей сестры, Евгении Николаевны Бируковой, я давно слышал о ее большом друге – Марии Федоровне Мансуровой, вдове о. Сергия Мансурова. Сам я Марию Федоровну первый раз встретил в 1947 году, в доме Татьяны Викторовны Васнецовой, дочери художника Виктора Михайловича Васнецова. И с тех пор она стала, без преувеличения можно сказать, моей старицей. Так Господь, видимо, устроил, что я нужен был ей, а уж она мне как нужна была, об этом и говорить нечего. Я как мог помогал ей, что-то привозил, устраивал ее быт... А она молилась за меня, и все становилось в десятки раз проще. Ее молитва была бесценна для меня. Мария Федоровна уже давно мечтала поехать в Глинскую пустынь. Она хотела попасть к кому-то из старцев на исповедь, слышала от людей о настоятеле – схиархимандрите Серафиме Амелине, схиигумене Серафиме Романцове, о схиигумене Андронике. И вот в 1958 году мы собрались и сели на поезд до станции Терещенской. По дороге мы объединились с двумя московскими богомолками: одна старушка, другая – помоложе, и решили вместе добираться до Глинской. В Глухове нам пришлось переночевать на автостанции, сидя где-то на скамейках. Утром оттуда пошел автобус до Глинской. Первый день устроения нашего там я помню плохо, но начался он с благословения настоятеля. С этого все начиналось в обители, вся жизнь: каждый приезжий шел за благословением к схиархимандриту Серафиму Амелину. Один киевский священник говорил мне об отце Серафиме: «Молчалив он всегда был...». И правда, я не запомнил ни единого его слова, потому что ни единого слова не было сказано – по крайней мере, со мной... Когда я вошел к о.Серафиму в его маленькую келейку, он лежал тяжело больной. Около него сидела Ольга Серафимовна (О.С.Дефендова. О ней см.стр.166). Он просто меня благословил. Но было такое впечатление, как будто получил что-то необыкновенное, хотя он не сказал ни слова, все делалось молча. Чувство, что я встретил святого человека, живет во мне по сей день.

После этого мы стали устраиваться на ночлег. Меня завели в какую-то общую келейку, где было уже три или четыре монаха, выделили мне коечку... Только стал я располагаться, слышу дробные шаги по коридору, будто какого-то военного вестового: входит молодой послушник и говорит мне: «Идемте, вас благословили в другую келью». По второму этажу этого зданьица, где была церковь, мы проходим в другой конец коридора, он открывает дверь и передо мною – светлая просторная келья: чуть ли не две комнаты, все застелено белыми покрывалами, иконы, занавески, чистота... Потом оказалось, что это была келья для приезжих духовных лиц. Почему настоятель определил меня в эту келью – до сих пор осталось для меня загадкой. Человек, который проводил меня, ушел, а я, потрясенный таким глубочайшим вниманием, упал на колени и стал плакать: будучи сам больным, лежа где-то в дальней келье, о. Серафим распоряжался всей жизнью обители, он видел весь монастырь, сердца всех приезжих... Неповторимый, глубокий молитвенник и прозорливец, он был духовной опорой обители. В пустыни читалась неусыпаемая Псалтирь, но только пока был жив настоятель, он своей молитвой держал монастырь. Умер он – и распалась Глинская... Мой знакомец из дома инвалидов, расположившегося в монастыре, рассказывал, что, когда скончался настоятель, монахи плакали, как дети.

В этот же день я зашел к схиигумену Андронику в его келейку. Он беседовал с послушником Алешей. О.Андроник принял меня тепло, как родная мать... Общительность, доброта и ласка, идущие от него, были полной противоположностью молчаливости настоятеля. Он усадил меня за стол, стал чем-то угощать – одним, другим, третьим, четвертым, быстро приговаривая: «Вот, царевич-то Иоасаф индийский-то, он все, когда был вне веры, так, бесцельно и бессмысленно жил, а когда пришел к вере, он все церкви строил, церкви строил...» А Алеша его поправляет: «Батюшка, ведь не так было...» А тот все свое. Судьба моя как раз так и сложилась, что мне все время приходилось чем-то помогать священникам, монахам – путь моей жизни открылся в служении святым людям... и он, рассказывая что-то, говорил фактически про меня. «Приходи завтра, – говорит, – ко мне на исповедь от семи лет, вспомни все что можешь...» Так я и сделал. Вспомнил все свои грехи, тяжкие грехи... Приняв мою исповедь, о. Андроник назначил мне только единственную епитимью: «Завтра, – говорит, а мы на другой день уже уезжали, – принеси три земных поклона.» Вот все, что он мне сказал.

Потом пошла исповедоваться Мария Федоровна. Она долго говорила, что-то предварительно записав. О. Андроник слушал ее, немного отойдя от аналоя и глядя как будто в сторону. Мне же он сказал: «А ты стой там, вот в уголочке» – у маленькой оградки возле церкви с северной стороны, где были похоронены глинские подвижники (Возобновитепь Глинской пустыни архимандрит Нектарий (Нуждин) и первый духовник обители после ее открытия в 1942 году схиигумен Антоний (Ветер). – Ред.), и куда захоронили потом настоятеля схиархимандрита Серафима. Там уже находилась одна из наших спутниц, исповедовавшаяся до меня. Позже она сказала, что получила большое духовное утешение. Она стояла там не отлучаясь, а я, беспокоясь о здоровье Марии Федоровны, вошел в храм, и, вероятно, потерял много за ослушание. Она же была потрясена этим переживанием. Видимо, там лежали святые.

Время берет свое, многое стерлось в памяти, и от дальнейшего пребывания нашего в обители остались лишь отдельные впечатления.

В Глинскую приехал высокий гражданский чин и зашел к кому-то из главенствующих монахов в келью объясняться – настоятель был тогда болен. А о.Андроник стал как привязанный в коридоре около этой кельи, в которой происходил неприятный разговор, и молился. Он хотел быть рядом, поддержать молитвой того, кто общается с враждебно настроенным человеком. В это время мимо проходила какая-то женщина с ребенком, и он ему почмокал, как добрая няня... Он был необыкновенный.

* * *

Очень хорошо передает облик о. Андроника стихотворение А.Солодовникова «Старец Андроник». Он действительно был такой – быстрый, легкий. Обладал поразительным смирением, не гнушался никакой работой, всем показывал своим примером, как следует поступать. Нужно на какое-нибудь послушание идти – на уборку ли сена, или на какую-нибудь самую грязную работу – он никого не звал, а только сам брал грабли или пилы и моментально брался за дело. Чистят, например, выгребную яму от нечистот, черпают, черпают, потом уже надо туда спуститься, чтобы со дна дочерпать – никому не хочется, все стоят. Проходит мимо отец Андроник, видит, что дело не движется, берет черпак, прыгает в эту яму и быстро начинает работать.

* * *

Разные встречи. Мельком. Разговор на улице. Сидит иеромонах одна нога у него деревянная, беседует с паломницами. «Вот царь Давид-то, – говорит, – храм строит, а царь Саул в кино идет». Совершенный простец, он был, конечно, настоящий молитвенник, и женщины его слушали как завороженные.

* * *

Идет какой-то монах. Я подумал: какое у него угрюмое неприятное лицо – мне так показалось. Тут же недалеко колодец, и какой-то странный человечек, видимо, блаженный, воду качает: колесо за ручку крутит, крутит... Монах наклонился, что-то с земли поднимает и, рассмотрев, кричит ему: «Семен, а Семен! Иди до сюда!» – «А что там?» – «Гроши е». Оказывается, он нашел какую-то бумажку, и не себе взял, а отдал этому самому Семену. Тот тоже с удивлением стал рассматривать ее. А монах повернулся ко мне, что-то сказал, и какая же ласковая, добрая улыбка у него была! Боже мой, как нельзя судить по первому впечатлению о человеке, какой это большой грех!

* * *

По коридорчику идет молодой монах, радостный – радостный, шлепает босыми ногами, у него на кукане пойманная в реке щучка...

* * *

Перед самым отъездом. «Еродиево гнездо». На дереве аист большой сидит. Потом он взмахнул крыльями, полетел...

* * *

Мы уезжали на следующий день. Утром я успел навестить о. Серафима Романцова. Жил он на втором этаже маленькой угловой башни. Взяв благословение, я обратился к нему с каким-то личным вопросом. О.Серафим ответил мне очень категорично, был тверд и добр, благословил нас в дорогу.

Обратно нас отправляли на подводе. Возничим был назначен иеродиакон Амфилохий, кроткий и тихий. Рассказывали, что он был на войне лейтенантом, получил челюстное ранение, но на голос это не повлияло и он служил свою череду каждый раз. Мария Федоровна сидела на подводе, а я шел пешком. Доехали мы до станции Локоть. Поезда пришлось ждать в маленькой избе, где жили две пожилые девушки, по виду монахини – позже это подтвердилось, я встречал их на Кавказе. В тесных сенях богомольцев набилось человек наверное, пятнадцать. Неожиданно вошел разъяренный «голова» поселка Локоть. Недовольный таким стечением богомольцев, он стал грубо ругаться на хозяек избы и о. Амфилохия: «что вы тут разводите, вот я вам покажу, вот я разгоню!..» А наш возница молчит, как в рот воды набрал...и другие – только молятся и молчат, молчат... «Голова» пошумел-пошумел потом ушел, у тут между несколькими богомолками возникла ссора: еще крепкая широкоплечая старуха стала ругать какую-то женщину из-за чепухи – кажется, она неудачно передвинула вещи... А мне как-то обидно стало, что мы только что приехали из такого необыкновенного места и вдруг – ссора. Я сказал ей: «Не нужно ссориться. Зачем вы так? Мы ведь из святой обители возвращаемся...» И вдруг она замолчала, так выразительно на меня посмотрела, будто обомлела, отвела меня в сторону и зашептала: «Слушай, я тебе говорю только по откровению... Слушай...» И стала мне рассказывать про страшное время гонений, еще до немецкой оккупации: после закрытия монастыря о. Андроник был забран в лагерь, о. Серафим Романцов жил где-то в горах Киргизии, а о. Серафима Амелина скрывали в своем доме, видимо, неподалеку от пустыни, его чада. Верующие женщины часто собирались у него в этом домике молиться. «Зимой мы пробирались к нему, прыгая по снегу следочек в следочек, одна за другой, чтобы не было видно, что собирается народ. И вот раз мы слышим, что дом окружают, слышим голоса: «Здесь они, они тут!..» А о. Серафим только тихонько дал знак, приложив палец к губам: молчите, мол, и – молился, глубоко молился... И потом мы услышали: «Да здесь никого нет, пошли!» И так ушли.» Вот такая подробность, говорящая хоть немного о том, как жил о. Серафим Амелин в эти долгие годы. Звали мою собеседницу Анна Давыдовна Хирная. Она дала мне своей адрес – где-то в Глушковском районе Курской области, приглашала приехать, но я так и не собрался.

Вот что рассказала мне уже через несколько лет, в Сухуми одна из тех монахинь, которые жили раньше на станции Локоть. Когда Глинскую закрыли, их посадили в черный «ворон» и увезли – это было в конце Светлой недели – а потом, много позже, они ушли на Кавказ и жили несколько лет в горах. После закрытия обители монастырскую территорию окончательно занял инвалидный дом. Прошло года три, и некоторые монахини остались работать в этом инвалидном доме просто служащими – кто уборщицей, кто няней... У северного предела 2-этажного деревянного корпуса, где находилась монастырская церковь, был похоронен скончавшийся в 1958 году схиархимандрит Серафим. Местные власти посчитали, что здесь не место могилам и крестам, и разрешили перенести гроб о.Серафима на территорию монашеского кладбища – в сосновый бор по другую сторону дороги. Выкопали новую могилу, раскопали старую. Подняли гроб. Сняли крышку. Мощи настоятеля были совершенно нетленны. На голове его покоилась митра, на груди Евангелие. Со времени смерти о.Серафима прошло три года.

* * *

В 1959 году я приехал в Глинскую на Крещение. Поселили меня в келейку к одному старцу-монаху. Его звали Пахомий. Меня поразило смирение и послушание, подлинное монашеское послушание, которое я увидел воочию. Впереди была ночь, наутро – крещенская служба... О. Пахомий рассказал мне о себе – так, не хвастаясь, а просто делился... Было ему лет 60. Во время войны, когда немцы проходили через деревню, знакомый староста деревни приписал его куда-то и он выжил. Он рассказывал, как проходит его день в монастыре. Он исполнял послушание возничего. Вызывают его к кому-нибудь из начальствующих: «Отвези на станцию таких-то». Едет. Зима. Возвращается весь измерзший, продрогший. И тут же ему другое послушание: Вези еще туда-то.» А он только: «Слава Тебе, Господи!»... Легли мы спать. О. Пахомий помолился. Я еще не заснул, смотрю – у него нет валенок. Суровая зима, а на нем только какие-то ботиночки. Вижу, он встал, поставил ногу на стул и стал что-то обстригать. Это была большая трофическая язва. Какое же мучение он испытывал! В такую морозную погоду, с больными ногами он ездил в каких-то рваных ботинках... Удивительное смирение. Я смотрел, как он встает утром. Завел будильничек на 6 часов. Будильник прозвенел, он тотчас – прыг с кровати и уже стоит молится. По приезде в Москву еще раза два-три у меня так получалось, а потом уже не мог, хотя был моложе его. Я запомнил, что у него такая страшная язва и что он раздетый. Были у меня старые валенки, и, вернувшись домой, я поскорее их подшил и послал ему посылочку. Он мне ответил трогательным письмом.

* * *

После закрытия обители в 1961 году о.Серафим (Романцов) переехал в Сухуми, а о.Андроника взял в Тбилиси под свою опеку митрополит Зиновий (Мажуга), по устроению тоже глинский монах. Там о. Андроник служил в храме Александра Невского, на тогдашней ул. Калинина, там скончался, там и похоронен, на Грмагельском городском кладбище. И владыка Зиновий, настоятель храма, рядом себе местечко оставил. Храм всегда был переполнен. Это была единственная посещаемая церковь во всем Тбилиси. Остальные храмы, прекрасные старинные грузинские храмы – все пустовали. Даже древнейший во всем городе Сионский собор, в котором хранится посох равноапостольной Нины и располагается резиденция патриарха – бывал совершенно пустым. Вообще удивительно, насколько наш народ даже в нынешнем состоянии религиознее грузин. Греки, конечно, поддерживали в Грузии православие, но все они были выселены в сталинское время, а Церковь Грузинская держалась на белых платочках, то есть на приезжих русских женщинах.

О. Андроник очень тяжело переживал разлуку с о. Серафимом. Они давно были дружны – вместе монашествовали в старой Глинской, вместе были на фронте во время первой мировой. О. Андроник скучал по о. Серафиму, хотел поехать к нему в Сухуми, но его так и не отпустили... Он монашеской жизни искал, а в Тбилиси было достаточно искушений. Случалось видеть такую картину: после службы бывало торжественное застолье, разные угощения... А о.Андроник как-то сидит понуро, ему тяжело – ведь он схимник...

О. Серафим жил в Сухуми, около вокзала у одной монахини, Марии, потом перебрался на окраинную улицу, где был чудесный воздух. (Там он жил до кончины.) Ему тоже хотелось повидать о.Андроника. Когда я приехал к нему в Сухуми, он спросил меня, как бы в шутку. «Ну как там Андроник? Еще ноги-то волочит. – Они очень хотели быть вместе. но так и не случилось...

Из Сухуми в Тбилиси и обратно ездили монахини, которые до закрытия обители окормлялись у старцев, а теперь переехали на Кавказ вместе с ними. Они общались со мною, но, все-таки не доверяли – не знали, кто такой, что за человек приехал из Москвы? Поразительно, но когда матушки приехали из Сухуми, где я тогда остановился, в Тбилиси и спросили о.Андроника, помнит ли он меня, о.Андроник, у которого я давно, еще в Глинской, был на исповеди, ответил: «Помню, помню...» И когда я сам его встретил в Тбилиси, – его вели под руки два бывших глинских послушника (тогда они уже были монахи), – он, увидев меня, сказал; «О то ж мий ридный!» Узнал...

У алтарной части храма Александра Невского была маленькая часовенка, где о.Андроник принимал посетителей. Один раз был там и я. Наставляя, он больше не от себя говорил, а брал какие-то цитаты, перелистывал святоотеческие писания. Что он говорил, я не запомнил. Но это была беседа.

В одно из моих свиданий с ним о.Андроник дал мне небольшой листок бумаги с напечатанной на машинке маленькой молитвой, для терпения. Я до сих пор помню ее наизусть:

Господи, помилуй, Господи, прости,

Помоги мне, Боже, крест мой донести.

Ты прошел с любовью свой тернистый путь,

Ты нес крест безмолвно, надрывая грудь.

И за нас распятый, много Ты терпел,

За врагов молился, за врагов скорбел.

Я же слаб душою, телом также слаб,

И страстей греховных я презренный раб.

Помоги мне, Боже, дай мне крепость сил,

Чтоб свои я страсти в сердце угасил.

Помоги мне, Боже, твердою рукой

Ниспошли смиренье, радость и покой.

Грешник я великий на земном пути,

Господи, помилуй, Господи, прости.

Охотское море колышется мерно,

Преступников в лагерь везет пароход,

Великое горе, великую скверну

Людское крушение «Джурма» везет.

И тесен, и темен, и сыр, и угрюм

И полон молчанием трюм.

Но вдруг от одной поразительной вести

Народ встрепенулся и шопот возник –

В углу, на корме, раздает свои вещи:

Одежду и обувь – какой-то старик.

Какой-то старик! Неизвестный, безликий!

О, как уместился он в этих словах!

Прости добродушный и старец великий,

Среди суетливых воров – схимонах.

Он не дрожит перед бедой,

Он всех подбодрит шуточкой,

Старик с опрятной бородой,

В какой-то старой курточке.

В лагере чистить уборные,

Кто выполнит дело позорное?

Выполнит весело, тщательно, честно –

Только один этот старец, известно.

Да еще скажет: «Ведь я не один –

Или не ведаешь? А Дамаскин?

Но вот он санитар в больнице.

С ним хорошо больным лежится.

Он очень помогает им.

Да только ли больным?

Чу! Слышен шепот у дверей:

Пришли в кандей нам сухарей!

Пришли туда и покурить!

Он поспешает... Так и быть!

В бараке, в полутемных сенцах

Он исповедает.

Епитрахилью – полотенце.

Но сердце ведает,

Как на тебя легко ложится

Его рука.

Как может дух омолодиться

От старика.

1940 г. Колыма

Вместе – инок, вор и я

Заперты в вагон.

Нас ведет История

Под крутой уклон.

Едет вор с усмешкою –

Для него везде

Есть навар, не мешкая,

На чужой беде.

Поддевает: Нытики,

Плясовую жарь.»

И у старца вытянул

Из мешка сухарь.

Инок, бед не меряя,

Забывая боль,

В мировой мистерии

Исполняет роль.

Как при электролизе

Человечий род

К двум различным полюсам

Разделясь, идет.

Все под солнцем сдвинуто,

Спутаны места.

Благо тем, кто с иноком

Держится Христа.

1960 г.

Открылась Глинская пустынь во время Великой Отечественной войны. А вскоре начало распространяться далеко за пределы обители ее духовное влияние. Одним из тех, кто в течение многих лет находился в единении с ней, помогал монастырю чем мог и духовно окормлялся в нем, был московский протоиерей отец Василий (Серебренников). В первое время его связь с пустынью осуществлялась заочно, через духовных чад. Туда часто ездили близкие о.Василию люди, в том числе Ольга Серафимовна Дефендова. За неустанную помощь монастырю ее в шутку называли «внештатным казначеем». Примечательно, что в юности Ольга Серафимовна посещала Дивеево, Саров и юродивая Паша предсказывала ей, что она будет «казначеем». По благословению о.Василия некоторые из его духовных чад проводили там свой отпуск, бывали в праздники, особенно в день Св.Троицы. В такие дни окрестные крестьяне стекались в обитель. После продолжительных монастырских служб многие из пришедших устраивались ночью в небольшом сосновом лесочке, который подходил почти к воротам монастыря, разводили костры и молились.

Вернувшись из очередной поездки в пустынь, духовные чада о. Василия рассказывали ему о старцах обители. Они с любовью вспоминали об о.Гаврииле, которому передавали посылки от москвичей. У одной из паломниц был горячий, неуравновешенный характер. Ей о.Гавриил говорил: «Проси у Бога разума!» Вторая паломница была в восторженном состоянии от встречи с таким старцем, ей он сказал: Как хорошо на душе, когда хвалят. Если бы было так же хорошо, когда ругают!» И действительно, саму ее часто ругали, мало кто ее понимал. О.Гавриил был не только надежным казначеем, совестливым и трудолюбивым экономом, но и молитвенником, носителем того духовного мира, который для жизни монастыря значит едва ли не более всех самых деловых качеств. Когда о.Гавриил почувствовал ухудшение своего здоровья, он попросил настоятеля о.Серафима пригласить своего духовника, о.Андроника. Тот его исповедовал и причастил. После этого старец попрощался с братией и с миром отошел ко Господу. Когда умер о.Гавриил о.Серафим-настоятель даже заболел от огорчения и, всегда сосредоточенный, молчаливый, сказал кому-то: «Половины монастыря не стало со смертьюо.Гавриила...»

* * *

В 1953 году старцы прислали о.Василию благословение самому приехать в монастырь. В этом он увидел Промысл Божий о себе, так как в его духовной жизни появились большие трудности, он искал ответа на многие вопросы. Батюшка отправился в путь, преодолевая мучительные телесные недуги, испытывал огромную потребность в духовном руководстве. Его сопровождали Ольга Серафимовна и духовная дочь.

Обычный путь из Москвы в Глинскую – по Киевской ж.д. до ст.Терещенской, где надо было делать пересадку на местную «кукушку» и на ней добираться до Глухова. В Глухове была возможность отдохнуть и переночевать в доме многодетного сапожника Ивана Кирилловича. Он был вдовцом, находился под духовным руководством о.Гавриила и охотно шил обувь для братии. В его доме приезжих удивила и умилила такая картина: вечером перед сном во всех комнатах стояли дети и молились.

Рано утром к дому Ивана Кирилловича подъехала монастырская повозка, чтобы доставить гостей в обитель. О.Илья-почтарь усадил в тележку с сеном батюшку и Ольгу Серафимовну. Лошадка потрусила по знакомой дорожке. Было спокойно и тихо, особенно после столичного шума. Встречные крестьяне кланялись, узнав монастырского возницу. Миновали последнюю на пути деревеньку Сосновку. Вдали открылись остатки монастырских строений. Наконец остановились перед воротами. Привратник, старый монах, низко кланяясь встретил гостей. Ольга Серафимовна пошла к схииеромонаху о.Серафиму (Романцову), который всегда всех устраивал под кров и благословлял, где переночевать. В данном случае было дано благословение идти сразу в церковь. Вошли в длинный коридор, весь заполненный паломниками, среди которых было много монахов. Как только вошел о.Серафим (Романцов), все бросились к нему за благословением. Неожиданно появился о.Андроник и, увидев москвичей, приветствовал о.Василия радостным восклицанием: «Он – наш!» Ему дали келью и устроили в келейники о.Модеста. В этой келье о.Василий прожил все две недели своего пребывания в Глинской пустыни. Келья эта была почти напротив кельи о.Андроника. Спутницы о.Василия были устроены в «гостинице». Так называлась большая келья на втором этаже «архиерейского дома», где размещали приезжих паломниц.

После службы московские получили приглашение посетить настоятеля о.Серафима (Амелина). Лицо о.Серафима светилось, как лицо ангела. Тихий и смиренный старец радушно встретил гостей и благословил их на пребывание в обители. После встречи с настоятелем о.Серафим (Романцов) предложил батюшке и Ольге Серафимовне осмотреть территорию бывшей обители. Недалеко от главного входа в монастырь раньше росла сосна, на которой явилась чудотворная икона Рождества Пресвятой Богородицы. Сосну давно уже спилили и на ее месте возвышался крест с Распятием. Затем осмотрели вновь построенный дом, где размещалась кухня. Там московский гость обратил внимание на молодого монаха-повара. Глядя на него, нельзя было не вспомнить выражение «не от мира сего». Повар о.Иероним был именно таким. Можно было не знать его, увидеть впервые и вместе с тем унести от мимолетной встречи с ним ощущение зримого присутствия благодатной любви. До сих пор о.Василий вспоминает, как в день отъезда о.Иероним вынес ему в дорогу большую картофельную котлету и подал ее с теплой улыбкой. Старцы называли о.Иеронима вторым «Акакием» (Св. Акакий Синаит, который, по рассказу св. Иоанна Лествичника, девять лет, до самой кончины безропотно прислуживал жестокому и своенравному старцу, стал примером стойкого долготерпения (Лествица 4, 110). После вторичного закрытия Глинской пустыни о.Иерониму по благословению старцев пришлось доживать свои дни в г.Сухуми, где он прислуживал на Михайловском кладбище священнику с весьма трудным характером. Там он и умер от туберкулеза, имея от роду всего 30 лет. За пять дней до смерти о.Иероним получил извещение о дне кончины), поручали ему иногда писать ответы на письма паломников.

Обошли территорию обители и остановились на пригорке против дверей храма в честь Воздвижения Креста Господня. Отец Серафим ушел по своим делам, а Ольга Серафимовна спросила о.Василия: «Хотите видеть о.Ефрема?» Едва успел батюшка ответить: «Боюсь!» – как о.Ефрем выбежал из двери, будто его позвали. Он очень обрадовался приезду Ольги Серафимовны и воскликнул: «О, Ольга Серафимовна!» Ольга Серафимовна познакомила о.Ефрема с о.Василием.

(записана о.Василием во время пребывания в Глинской пустыни)

О. Ефрем спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что очень тяжело душе и телу – боли, сильная слабость, молиться не могу, чувствую себя духовным трупом – зашел в тупик, сотрясает страх грядущих бед.

– Да, надутость есть, – ответил он, – и вознесенная гордыня. Но это все попущено Богом для смирения. Попали не в ту колею, – и еще раз повторил: да, попали не в ту колею.

– Чувствую: стою пред бетонной стеной и не могу ее пробить.

– Да, надо повернуть назад – т.е. идти путем смирения и покаяния.

– И так до конца дней?

– Да. Хотя бы взойти на первую ступень – служить Богу, а не людям; например, не «нажимать» сильно во время службы.

– Хочется иногда служить полным голосом.

– Но это должно исходить из сердца, чего нет.

– Да, тщеславлюсь голосом...

О. Ефрем сказал, что духовнику надо исповедоваться, как самому Христу, «глубинно», из сердца.

– Это трудно, – ответил я.

– Да, верно, это дает благодать. Без благодати ничего в духовном успеть нельзя. Даже и это Ваше чувство бессилия есть действие благодати. Наша беседа продолжалась. Я спросил:

– Отчего же у меня такие страхи?

– Это от духа удручения, попущено Вам для смирения, и это его стрелы сзади – т.е. страх и трепет грядущих бед. А то бывают еще стрелы врага спереди – это смущения человека от врага при воспоминании о прошедших грехах и том, что они не прощены Богом, несмотря на покаяние, которое принесено недостаточно, нечисто и т.д. Попущено же Вам все это за гордость, для смирения. О. Ефрем пригласил меня в свою келью, открыл пятый томДобротолюбия (С. 429) и прочел что-то оттуда, затем из Исаака Сирина, хотел найти место, где говорится о таком «запоре» души у Ефрема Сирина, но не нашел.

Я спросил:

– Как же отражать помыслы – противлением и борьбой?

– Нет, – ответил он, – главным образом, молитвой к Богу; а отражают их и борются с ними с помощью благодати люди, стоящие на второй ступени духовной жизни (что это за вторая ступень – не знаю).

– Будет ли мне облегчение, и надеяться ли?

– Да, обязательно будет легче, нельзя отчаиваться. Нужно иметь надежду.

– Не могу терпеть скорби, весь от них изнемогаю. Можно ли просить об облегчении этого состояния расслабления и страха?

– Да, нужно, нельзя поддаваться этому страху от духа злобы, надо просить помощи Божией для более легкого перенесения скорбей. Так и пророк Давид, когда впал в гордость, пренебрег слово Господа, и за то, по попущению Божию, впал в два тяжких греха; и хотя он принес великое покаяние, и Господь простил его, но открыл грехи его всему миру и сказал: до конца твоих дней не отойдет меч от твоего дома. (См. 2 Цар. 12:9–10.)

– Господь простит, простит Вас, – повторил несколько раз о. Ефрем, воздев руки и как бы покрывая меня ими, – но и от Вас скорби не отойдут до конца дней...

Он говорил, что нужна смиренная молитва, чтение Ефема Сирина, Иоанна Кронштадского, Антония Великого, Серафима Саровского, Иоанна Лествичника, Варсанофия и Иоанна – о страданиях. Царство Небесное усвояется смиренными.

– Что же нужно для меня?

– Читать преп. Ефрема Сирина, его книгу Псалтирь – она учит зрению грехов и покаянию, и епископа Феофана.

– Почему же я их не люблю?

– Потому что в Вас еще много духа мирского. Св. Ефрем Сирин – величайший святой. Смирение его велико. Однажды Господь дал свиток Архангелу для вручения св. Ефрему. Прежде чем вручить свиток. Архангел решил испытать ангелов, для смирения их, – по воле Божией. Спрашивает их: кому же дать свиток? – Один ангел говорит: такому-то святому, другой – такому-то. Архангел же отвечает: хотя они все и велики, но не могут сравняться с Ефремом в смирении, и потому не могут получить свиток – никто, кроме св. Ефрема. И преподобный Ефрем написал много духовных сочинений, но то, что написано им для пользы верующих, кратко изложено в одной известной всему христианскому миру молитве: Господи и Владыка живота моего». Церковь читает ее с особым усердием в дни Великого Поста, но дома каждому можно молиться ею во все дни года, стараясь глубоко проникнуть в ее содержание и учась смиренно видеть себя, благоговея пред Богом.

– Епископ Феофан не теоретик, как Вы думаете, – продолжал о. Ефрем, – он все испытал на практике, так же хорошо, как и Игнатий Брянчанинов. А книги Лествица и Вопросы и ответы Варсонофия и Иоанна написаны Духом Святым!

– Большая разница между святостью и бесстрастием: безстрастные находятся в непоколебимом состоянии добродетели, изменения у них только в степени созерцания (больше или меньше деятельности). У святых же, и тем более у нас грешных, все время уклонения от истины в грех (мыслью, чувством, словом, делом) и за этим тотчас некое отпадение от Бога (стена между Богом и человеком – грех!); В духовной жизни все много тоньше, чем в материальной, земной – уклонение даже на волосок даст себя знать, имеет значение. Так жизнь и идет: то уклонение, то исправление и возвращение.

Я спросил, может ли всякий человек стать преп. Серафимом Саровским, если исполнить все его подвиги?

– У каждого человека своя мера, – ответил о. Ефрем. – Если кто и исполнит все подвиги преп. Серафима Саровского, то все же им не будет, потому что не может вместить без вреда для себя таких даров Святого Духа – они гибельны, если их получить преждевременно и не по своей мере. Весь секрет спасения – в смирении, но мало кто его понимает – требуется очень много труда, чтобы понять его: понять, что ты грешник, и желать одного покаяния и помилования. Он стал говорить мне о долгой болезни и немощи в старости.

– Глубокая старость, немощи и тяжелые болезни, соединенные с ней, посылаются, чтобы смирить человека. Без страдания прожить нельзя. Даже Царица Небесная, будучи Пресвятой, Пречистой, Честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим, плакала по Своему Сыну. «Увы Мне, Чадо Мое, вижу Тя умершим» – это плач Богоматери, как бы от скорби позабывшей Архангельское приветствие.

О. Ефрем говорил еще, что дух удручения может «сидеть» в разных органах и вызывать болезни. Можно также наблюдать, как у человека сразу меняется лицо от его действия.

У меня была одна духовная дочь, монахиня (ныне почившая), у которой были непрестанные видения обо мне, в истинности которых я сомневался. Она говорила также, что имеет непрестанную Иисусову молитву в сердце. Я спросил об этом о. Ефрема. Он ответил:

– Но это прелесть. Истинная благодатная сердечная Иисусова молитва – очень редкий дар Божий, и люди, обладающие этим даром находятся вне мира, под спудом.

– Почему же Господь дает ее немногим?

– Потому что иначе кто бы творил благие дела в мире? Все молились бы, забившись по углам... Обычно то, что принимают за благодатную сердечную молитву – просто произнесение слов со вниманием (умом) в сердце, и это есть тонкая лесть бесовская. – И он показал, как меняется даже голос человека в зависимости от места приложения внимания: приложил палец ко лбу, затем к кадыку (горлу), затем к сердцу – везде особый звук голоса при произнесении «о. Василий». – Вот и Ваше имя как будто у меня в сердце. Так что Ваши молитвенники находятся в тонкой прелести.

– Итак, нужно железной метлой вымести все предсказания и видения о мне?

– Да, несомненно; если что и исполнится все же теперь об этом и не думать – и это вменится Богом во смирение.

Я сказал затем об убеждении большинства людей в том, что помилование дается Богом за добрые дела – но чем далее, тем сам я все более прихожу к убеждению, что человек спасается не делами, а верой.

– Хотя бы кто имел и много добрых дел, – ответил о. Ефрем, – то, если временами таковой и приемлет благодать, затем она от него уклоняется в сторону – за одни добрые дела благодать не дается. Нет, этот человек не гибнет окончательно, но он в прелести – от своих добрых дел бывает тонкое тщеславие. Темная сила действует с чрезвычайной тонкостью.

Не хотелось уходить от него, я спешил выяснить все волнующие меня духовные вопросы, и наш разговор продолжался довольно долго.

– Как бороться с грехом?

– Возненавидеть грех сердцем – это большое дело, дело благодати. Самим же нам нужно хотя умом (волей) его отражать и затем молитвой (по еп. Феофану).

– С женой ссорюсь всю жизнь...

– Это от неверия во Св. Евангелие. Этот тяжелый крест подается Господом. И, затем у Вас нет искреннего чувства своей вины. Надо жить в семье мирно...

Говоря о благодати в молитве, он указал, что она – из сердца, а не от напряжения ума. В заключение о. Ефрем спросил:

– Вот теперь вы поняли, что такое тщеславие, и какая это тонкая и пагубная страсть?

О.Ефрем указал мне также на «канонические нарушения», которые есть у меня, с чем я упорно не соглашался и стал оспаривать, поскольку то, что бывало со мной в священнической практике, я исповедовал знающим меня духовникам и был спокоен. Вопрос этот так и оставался некоторое время открытым. Как-то я зашел в свою келью и обнаружил на столе книгу о жизни схиархимандрита Илиодора. (Сказания о жизни и подвигах блаженной памяти старца Илиодора, подвизавшегося в Глинской Пустыни (сост.иеромонах Иассон., 1887). В ней я прочел о том, как о. Илиодор убеждал присланных на исправление в обитель двух иеромонахов покаяться пред своим епископом в «канонических грехах», и понял, что о тех же «канонических грехах» говорил мне о. Ефрем – о нечаянном пролитии Крови Христовой во время причащения, даже капли. Я был потрясен, поняв, что это очень серьезный для священника вопрос, и был очень благодарен о. Ефрему.

После этого я исповедался у о. Андроника и тот, отпустив у престола обычные грехи, подтвердил, что «канонические нарушения» должен отпустить только архиерей, а не священник. Иначе, по соборным правилам, священник не увидит лица Божия до Страшного суда.

Вернувшись в Москву, я поспешил поехать к знакомому мне митрополиту Николаю (Митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич), умер в 1961г.) на исповедь и впоследствии убеждал всех знакомых священников, зная последствия этих нарушений, Приносить исповедь в них епископу, – но почти никто из священников не слушал.

* * *

У о.Василия с о.Ефремом была общая скорбь: их отцы очень долго не причащались, поэтому они договорились молиться о том, чтобы родители их причастились. Мать о.Ефрема умерла, когда он был еще ребенком, мачеха относилась к нему сурово, и в детстве он забирался на чердак и подолгу молился. По окончании сельскохозяйственного техникума он двадцать лет юродствовал. Когда он говорил об этом, в его голосе слышалась некоторая печаль, что указывало на перенесенные трудности на этом пути. По писанию святых отцов, этот путь считается самым трудным. Жил он одно время в Крыму, работал там не по специальности и часто ходил в церковь. Однажды ему приснился знаменательный сон, как из церкви выносили иконы... Церковь после этого была закрыта. Отец его жил в д.Городище Рязанской области и сыну очень хотелось, чтобы он пошел в храм и причастился (видимо отцу это было трудно). Вот поэтому и договорились молиться о своих отцах, чтобы и тот и другой нашли в себе силы и желание причаститься. Батюшка направил в Городище Ольгу Серафимовну и духовную дочь. Старичок Василий, родитель о.Ефрема, был не против причаститься, но считал для себя неудобным идти в храм, если нет сапог и новой рубахи (это, конечно, был только предлог). Вскоре совершенно неожиданно две инокини принесли о.Василию в подарок новые сапоги и новую рубашку. Естественно вспомнили старичка в Рязанской области. Тот удивился подарку, его попросили прочесть «Отче наш» и «Верую». Он не прочитал, а пропел эти молитвы. Ольга Серафимовна и духовная дочь повезли старичка в храм, где он и причастился. Родитель же о.Василия заболел, священника пригласили домой и причастили больного. Так взаимная молитва о родителях успокоила сыновей.

По данному от Бога дару прозорливости о.Ефрем напомнил батюшке о том, чего не знал никто. О.Василий часто вспоминал, как в беседе о.Ефрем повторил ему слова пророка Нафана, обращенные к Давиду: «Господь простит твои согрешения, но меч дома Давидова не отойдет до конца дней». Это было воспринято как предупреждение о скорбях, болезнях, переживаниях, которые придется терпеть до конца жизни, что и сбылось. Еще батюшка вспоминал, как он спросил о.Ефрема: «Если бы я нес такие же подвиги, какие нес преподобный Серафим Саровский, мог бы я быть таким же как он?» О.Ефрем ответил: «Нет! Потому что не смог бы вместить такой благодати».

Необычайно сильное впечатление производило служение о.Ефрема в храме. По свидетельству батюшки, весь храм в это время наполнялся благодатью. Раз в приоткрытую дверь его кельи батюшка случайно увидел, как о.Ефрем на коленях молился Богу: от него исходило духоносное тепло, ощущалось его единение с Господом. Один из монахов подтвердил силу его молитвы.

Однажды матушка о.Василия, Маргарита Васильевна с подругой встретилась с о.Ефремом в Москве, на квартире, где он остановился. После беседы с ними он стал молиться: «Господи, дай мне хотя бы четверть слезинки на покаяние!» Это было сказано с такой верой и глубиной сокрушения, что их охватило умиление и раскаяние в грехах, и они заплакали вместе с ним.

Во время следующего посещения Глинской пустыни о.Василий уже не встречался с о.Ефремом, он усилил юродство и ушел из пустыни. Власти поместили его в психбольницу. Там очень многим он напомнил о Боге, о забытой вере в Него и многие из больных и медперсонала надели кресты. В больнице он окончательно ослабел и его выписали, он уехал домой в родное село, где вскоре скончался и был похоронен.

Вспоминая через много лет посещения Глинской пустыни, слившиеся в памяти в одно целое, о.Василий неизменно добавлял, что после поездки (особенно первой, которая в памяти запечатлелась очень ясно), как бы пелена спала, мешающая внутренним взором видеть мир. Он стал читать «Добротолюбие» и другие духовные книги.

Вспоминались потом отдельные штрихи. Раннее утро в обители начиналось в четыре часа утренними молитвами. Поднимал всех в три тридцать о.Феофан, звоня в колокольчик, со словами: «Пению время! Молитве час! Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!» В коридоре из сухих бревен звук раздавался очень сильно. О.Василий поднимался быстро, однако, придя в храм, видел уже многих монахов, стоящих обычно в правой стороне храма. В это время было еще почти темно, в храме полумрак, только свет лампад и редких свечей помогал приглядеться, привыкнуть и включиться в общую молитву. В этот приезд хор пел вразброд, но пел духовно и текст песнопений был понятен.

В последнюю поездку о.Василия в пустынь о.Серафим (Романцов) повел батюшку и его спутниц (мать, матушку и Ольгу Серафимовну) в Илиодоровский скит. Дорога туда шла лесом. Она была очень живописна, клены стояли в своем разноцветном уборе, все влекло к молитве, но вид скита вызывал чувство глубокой скорби: все там было разрушено, сметено с лица земли. Маленькие бугры поросли травой. О.Василий вырвал траву на бугре и оказалось, что на этом месте остатки строений, где раньше по одному-два человека жили монахи. Только по памяти о.Серафим мог указать, где размещались строения и подсобные хозяйства. Сохранились остатки умершего фруктового сада. Выйдя из скита, все направились к Илиодоровскому источнику у реки Обесты. Из этого источника все пили воду.

В одну из поездок о.Василий попросил о.Серафима (Романцова) показать им кладбище. Оно было недалеко от ограды, и сосновом лесу.

От старых могил уцелел кое-где куски надгробных плит. Над могилами, поправленными уже теперь, возвышались одинаковые деревянные кресты. Сохранилась надпись только на одном из них, где был похоронен иеросхимонах Макарий. Старые кресты не уцелели, да и многие могилы тоже, что производило грустное впечатление. Теперь можно назвать преданием известие о том, что останки возобновителя Глинской пустыни игумена Филарета (он был похоронен под храмом Божией Матери) были тайно перезахоронены на братском кладбище, но где именно, уже никто не знал.

* * *

Несомненно братия Глинской пустыни была очень разной. Были очень серьезные, высокодуховные личности. На всю жизнь остались в памяти встреча с о.Иоанном (Масловым), тогда еще совсем молодым насельником Глинской пустыни. О.Иоанн, который считал своим небесным покровителем св.Иоанна Крестителя, рассказывал о себе следующее: он видел себя во сне спускающимся с горы на санках с мыслью, какую выбрать жизнь, затворническую или нет. Санки съезжали медленно, зигзагами и он понял, что затворничество не его путь.

(записана о.Василием во время пребывания в Глинской пустыни)

Как-то – кажется, в воскресенье – я возвращался с молебна, и в небольшом коридоре встретил свою матушку беседующую с незнакомым мне монахом; хотел пройти, но она меня остановила. Собеседник взял у меня благословение, как простой монах. Это был о.Иоанн Маслов. Матушка познакомила нас, и он пригласил меня зайти к нему.

Мы прошли к нему в келью. Никого, кроме него, не было. Я начал разговор о молитве Иисусовой. Спросил, как и за сколько времени проходят пятисотницу. Он ответил, что лично он – за сорок пять минут. Я усомнился: возможно ли это – если молиться хорошо и со вниманием.

О. Иоанн на это сказал:

– Для новоначальных требуется больше времени, молиться им надо медленно – об этом сказано во втором томе Игнатия Брянчанинова.

Говорил, что сам много трудился в свое время, также вспомнил старца иеросхимонаха Макария, который очень опытен в Иисусовой молитве.

– Иногда враг так ее забивает, – продолжал он, – что нет возможности его отгнать даже очень частым и напряженным произнесением молитвы. Тогда надо ее оставить и обратиться к Богу с верой и смирением: «Господи, я немощен, погибаю, спаси меня и отжени врага». – Здесь уже твоего ничего почти нет, только сознание великой немощи и смирение.

Он воздел руки, преобразился, хотя и остался строг, и сказал из глубины сердца:

 – Господь – любовь неизреченная. Некоторым Господь даст сердечную молитву в юности, иным в средних летах, иным в старости, и иным во время исхода из тела. Можно творить только Покаянную Иисусову молитву; думая про себя: кто я – ничто. Наше только желание, а изменение – от Бога. Надо предаваться воле Божией. Мы – пустые сосуды; Его св. воля, что в них влить.

Затем я рассказал ему свою жизнь, болезни, страдания и настоящее тяжелое душевное состояние. Он твердо ответил:

– Так надо все терпеть, – и сказал, что у него открылось ко мне сердце как к брату.

Я вышел от него с особенной радостью в глубине сердца. Матушка с Ольгой Серафимовной дожидались меня на бревнышках, и когда я подошел к ним, то, несмотря на то, что испытывал сильнейшую боль, не мог скрыть своей безмерной радости и, показывая рукам на сердце, воскликнул: «О, Ольга Серафимовна!» (как восклицал, бывало, от радости при виде ее о.Ефрем). Видя на моем лице сияющую улыбку, Ольга Серафимовна сказала:

– Я сегодня молилась за Акафистом святому Архистратигу Михаилу, чтобы он (Архистратиг) послал вам утешение.

После обеда я прилег отдохнуть – постепенно в сердце восстает вопрос: что же делать. В сердце же приходит ответ: надо предаться воле Божией и терпеть болезнь – и эта решимость все укреплялась и возрастала.

Вечером после службы встретил о. Иоанна в церковном коридоре и сказал, что у меня возникла мысль: надо предаться воле Божией – терпеть. Он ответил, что эта мысль совершенно верная – так терпеть (т.е. в преданности воле Божией).

После этого я стал делиться с о. Иоанном своими новыми мыслями о духовном, которые возникали у меня в связи с нашими беседами: правильны они или нет, и о. Иоанн, как правило, одобрял их.

На следующий день я опять зашел к нему в келью и подробно поделился тем, что со мною произошло.

– Это правильно, – ответил о. Иоанн. – Нужно предаться в волю Божию и терпеть, хотя это очень трудно.

Я сказал, что все время чувствую себя обессиленным, еле ползу над краем пропасти; хотя и вижу, что Господь не даст туда упасть, но все ж очень тяжко.

– Сроки и продолжительность точно назначены Богом, и их нельзя ни укоротить, ни удлинить (ни меньше, ни больше), – и повторил, что все это для меня необходимо, и надо благодарить Бога за эти страдания.

Я сказал, что как лист трепещу страданий и изнемог.

– Кто мы без Бога, – сказал о. Иоанн, – сухие опавшие листья, а их топчут ногами...

Я ответил ему:

– Нет, любить страдания я не могу, это мне не по силам, – и ушел.

Днем, когда я отдыхал, опять приходит мысль: нет ты должен полностью положиться на волю Божию и стараться полюбить свои страдания. Кроме того как бы пробудилась совесть и в сердце появился некий страх, который внутренними спокойными словами, указывал мне на все совершаемые в данный момент грехи: неправильные поступки,: движения, дела, слова, чувства (это не делай, то не хорошо, не торопись, это можно сделать и т.д.) и по большей части я спокойно не допускал их в сердце – если на мгновение они и входили, то я также, спокойно и с верой просил прощения у Бога и был покоен.

В тот же день зашел к о. Иоанну в келию и рассказал про эти чувства в сердце – ограждения и бдения.

Он ответил, что эти чувства правильны – но надо опасаться внушения врага.

Затем встретил о.Иоанна, идущего с трапезы. Мы сели на скамейку у корпуса. Я сказал:

– Опять мне пришла мысль: я был неправ, когда возразил Вам, что не могу с радостью терпеть болезнь – но надо терпеть и любить еще.

Ответ:

– Да, только так. Благодарение Бога сильно ходатайствует (о благодарящем) пред Престолом Божиим.

После недолгого разговора я попрощался с ним. Итак, что же нужно?

1. Возможно полное предание себя в болезни и страданиях, и во временных скорбях воле Божией.

2. И все терпеть, как достойно посылаемое – и думать, что достоин даже большего.

3. Благодарить Бога и радоваться, и любить свои страдания.

* * *

Глубина и чистота внутреннего мира о.Иоанна Маслова проявилась в таком небольшом эпизоде. Один из братии Глинской пустыни, монах Иоанникий, сильно страдал от опухоли в мозгу. О.Василий сказал о.Иоанну: «О.Иоанникий скоро умрет», но о.Иоанн возразил: «Мое сердце мне этого не говорит». И действительно больной прожил до 69 лет. Монах Иоанникий стал насельником Глинской пустыни в 1955 году, исполняя данный Богу обет. Служа в армии во время Великой Отечественной войны, он разминировал местность, полз по рыхлой земле и вдруг почувствовал строгий приказ: «Сними телогрейку.» Снял и бросил, и тут его оглушил взрыв: оказалось, что он телогрейкой зацепил мину и полз с ней. Не будь этого приказания, гибель была бы неминуема. Именно тогда, избегнув верной смерти, он дал обещание Богу посвятить Ему свою жизнь. Последствием взрыва была контузия, отчего о. Иоанникий постоянно мучился головными болями. Когда о. Иоанникий поступил в обитель, то настоятель о.Серафим (Амелин) дал ему первое послушание стоять за ящиком. О. Иоанникий рассказывал, что однажды настоятель поделился с ним, как во сне ему явился святитель Феодосий Черниговский к выражал недовольство тем, что в обители нет ни его иконы, ни акафиста, что не правится ему служба. После этого позаботились о памяти святителя и стали совершать положенную службу.

О.Василий не остался равнодушным к страданиям о. Иоанникия. В одно из своих посещений Глинской пустыни в 1958 году матушка Маргарита Васильевна привезла о.Иоанникия в Москву. Батюшке удалось устроить его на обследование в институт нейрохирургии им. Бурденко и там установили опухоль в области турецкого седла. На предложенную операцию глинские старцы не дали благословения и о. Иоанникий терпел постоянную головную боль до смерти, но прожил еще долгие годы. Скончался он в 27 октября 1991 года. Бывшие при его кончине диакон кафедрального собора Тулы о.Иоанн свидетельствовал, что и в агональном состоянии умирающий продолжал перебирать четки.

* * *

О.Андроник принимал на исповедь преимущественно братию, а о.Серафим – всех паломников. Иногда он изнемогал от множества писем, вопросов, обращений, но терпеливо нес это как свой крест до конца жизни. По рассказам о.Исайи о.Серафим перед смертью сказал, что всю жизнь искал благодать и вот наконец, на смертном одре Бог дал ее ощутить. Конечно, благодать Божия незримо помогала ему нести тяготы других, а в последние дни в утешение изнемогающему старцу дано было ощутить сугубое действие благодати. Старец сказал об этом как о милости Божией, стоющей удивления и благодарности.

О.Андроник, всегда бодрый, деятельный, не гнушался никакой работы. Учил он не столько словом, сколько своим примером. Во время своей предсмертной болезни он просил о.Вениамина отслужить панихиду по священнику, живущему в Ленинграде. «Батюшка, да ведь он жив! – возразил о. Вениамин. О Андроник, будто не слыша, повторил просьбу. О.Вениамин отслужил – не спорить же со старцем. Только кончил – принесли телеграмму о смерти знакомого священника. Такие случаи были не редки.

Запечатлелись в памяти последние дни жизни настоятеля Глинской пустыни о. Серафима (Амелина). 1958 год. Все знали, что здоровье о.Серафима ухудшается близится неотвратимый конец и поэтому спешили побывать в Глинской при нем. Утром о. Серафим сказал келейнику: «Я видел во сне, что приехал о.Василий и привез яблочки в подарок» Из московских паломников никто не ждал приезда о.Василия, а он неожиданно приехал проститься с о.Серафимом и привез ему ананас.

Кончина о. Серафима и его похороны собрали многочисленных почитателей покойного. Среди приезжих многие увидели о. Макария, уважаемого и чтимого старца, делателя Иисусовой молитвы, проживавшего в г.Касимове Рязанской области. О. Серафим-духовник, когда приезжал в Москву, всегда старался с ним встретиться и сам ездил в г.Касимов. Скорбь утраты в какой-то мере смягчается радостью единения, взаимопонимания, желания разделить ее. Приезд о.Макария порадовал знавших его. Он пробыл в обители несколько дней и стал собираться домой. Ему подали телегу, настелив на доски сено. В памяти запечатлелась картина: мать о. Василия, Мария Алексеевна, тоже приезжавшая на похороны о. Серафима, увидев о.Макария уже в телеге, поспешила к нему, чтобы принять последнее благословение. Очень больная, уже в преклонных летах она пробовала бежать за повозкой, и вот, не знавший ее о.Макарий назвал ее по имени и благословляя сказал: «Мария, благую часть избрала». Это благословение и евангельские слова ее очень утешили, она действительно одна из всей родни пошла духовной стезей.

После кончины о. Серафима (Амелина), настоятеля Глинской пустыни, братия и паломники чувствовали, что обители долго не продержаться, так как монастырь держится духоносными лицами. Можно иметь мощи, чудотворные иконы, но если не будет духоносных лиц, то монастырь обречен.

Когда была вторично закрыта Глинская пустынь, то Ольга Серафимовна сказала, что обитель вновь будет открыта и станет лаврой.

Как бы мало или много теперь ни вспоминалось о Глинской пустыни, нельзя не сказать, что многим она осветила путь, указав главное, вспыхнув на короткое время, как маяк. Конечно, это было промыслительно, слава Богу, свет этот видели многие и порадовались ему. Кто-то несомненно зажег от него и свой огонек, чтобы идти по жизни, не увлекаясь неверными блуждающими огнями в потемках нелегких будней.

Слава Богу за все!

Составлено в 1994 г.

* * *

На Святой Руси

есть много неугасимых лампад,

в которых вместо елея день и ночь

горит любовь к Богу и Ближнему

(Из жизнеописания схимонаха

Луки Глинского)

5/18 октября 1958 года.

В этот день, в восемь часов утра, в Бозе почил святочтимый, приснопамятный настоятель Глинской Рождества-Богородицкой пустыни священно схиархимандрит Серафим, 84-х лет от роду (день рождения 2/VII –1874 г.) в мире Симеон Дмитриевич Амелин. этот день он лежал, закрыв глаза, держа крест правой рукой, на своем ложе и светлая душа его с последним выдохом ушла в вечную жизнь, ушла в небесные обители.

Он лежал почти шесть месяцев, лежал кротко, терпеливо, безропотно...

Кого в жизни он обидел? Кого осудил? Кого оскорбил?

Этого никто не помнит. «Укоризну пей как воду» – было девизом его жизни. Жалость, тихая святая любовь, кротость, всепрощение, терпение чужих недостатков – внушало благоговейное чувство любви, преданности и уважения к нему всей братии и всех, кто соприкасался с этой мудро благодатной личностью.

Его нет... «Закрылися очи, уста замолчали, Молитвенник добрый угас...»

Ушел... нет его... не дышит.

Столик около батюшкиной кровати покрыт белой салфеткой. На нем большой подсвечник и ярко горит большая свеча. На угольнике тоже свеча горит... Хочется загородить свет, чтобы не тревожить болящего, но ему теперь все равно...

Недавно еще – вчера он сказал: «Я всех простил, прошу себе прошения у всей братии».

И его уже нет. С четверга и до самой минуты кончины шли прощаться с батюшкой желающие. Шли монахи, иеромонахи, послушники... Шли богомольцы.

Начинается 1-я лития... Служит схиигумен Андроник, который три ночи и два дня не отходил от отца Архимандрита, приобщал его ежедневно. Читал ему по ночам акафисты, пропускал народ. После литии двенадцать поясных поклонов за новопреставленного.

А затем 12 ударов в колокол... Это по обычаю Глинской пустыни ударяют так, если умирает настоятель или Архимандрит. Шесть ударов – когда иеромонах, три – монах. Услышав звон, братия встает, каждый, где бы он ни был, кладет за новопреставленного 12 поясных поклонов.

И понеслись по монастырю удары колокола печальные, печальные... Маленький колокол (4 пуда). Он в Глинской пустыни считается большим, редко ударял, точно силы у него не хватало сразу отбить все двенадцать ударов.

Этого звона ждала вся обитель... И боялась она его... Боялась услышать, что действительно ушел из земной жизни тот, который представлял собою сердце обители Глинской. Тот который лежа на смертном одре, жил интересами ее, горестями и радостями. Была суббота, 8 часов утра.

Каждую субботу в Глинской пустыни в это время начинается канон Богоматери с акафистом нараспев. Таков обычай с самого основания монастыря.

Батюшка умер в тот момент, когда запели «С небесных кругов слетев Гавриил...»

Тихо в келье...

Одр почившего окружают иноки, иеромонахи. Около стоит схиигумен Андроник, духовник отца Архимандрита. Тут же около брат батюшки отец Тихон, старец 81 года, любимый всеми за любовь, ум и живое слово. Он – друг батюшки, его личный секретарь, помощник.

В храме акафист Пресвятой Богородице, а батюшку в это время начали облачать. Одели мантию со скрижалями, епитрахиль, поручи, в руках четки, крест и евангелие, на голове схима... Лицо покрыто черным схимническим воздухом с белыми крестами. Облачение старца было окончено, когда началась обедня.

В начале Херувимской, с тихим пением «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный помилуй нас» гроб вынесли из кельи в храм на руках молодые иноки обители. Впереди о.Даниил (иеромонах) и о. Виталий (инок), в середине – о. Борис и о. Алексей (рясофорные) в третий иеродиакон Георгий (старец) и о.Филипп, недавно одетый в рясофор – оба келейники о.Серафима. Это любимые иноки обители. Может быть это будущие подвижники Глинской? Кто знает?

В первый раз на Великом Выходе помянуто было не «Всечестнаго отца нашего свящ. Архимандрита Серафима с братиею Святые обители сея», а «почившего новопреставленного священо схиархимандрита Серафима да помянет Господь Бог во царствии Своем всегда ныне и присно и во веки веков».

Кончилась обедня. Началась панихида. Вошел о.Феоген, (теперешний игумен Глинской пустыни, настоятель) и с ним двенадцать иеромонахов. Панихида была длинная, большая. Пение монастырское, хорошее. Молитва крепкая, усердная. Так хорошо около гроба Старца... Нет такого ощущения, что это прах, а такое чувство, какое бывает, когда стоишь около. Св. мощей. Уходить не хочется. И почему-то очень спокойно... А затем стали читать Евангелие. Читали, меняясь друг с другом игумены, иеромонахи, иеродиаконы без остановки. Только когда начиналась служба, Евангелие читать кончали. Вечером было праздничное бдение на Воскресение до 12 часов ночи.

Воскресенье, утро...

Обычный акафист нараспев с каноном Иисусу Сладчайшему и литургия. Гроб посредине храма... Четыре подсвечника кругом и на них много горящих свечей... Вечером заупокойное бдение. Молитвенно, хорошо было. А народ все идет и идет... Это все любившие Батюшку... Его друзья... его духовные дети. Кончилось бдение, но люди стоят в храме около гроба. Хочется провести последнюю ночь с Батюшкой. В три часа ночи приехал преосвященнейший епископ Зиновий из Тбилиси (Тифлиса). Погода была ужасная... темно... сильный ветер все рвал и крутил... Казалось, вот-вот сорвет крышу с какого-либо домика... Проливной дождь завершал всю картину... Под ногами сырая скользкая почва. Не хотелось выходить во двор.

Приезд владыки в такую погоду был сугубо радостен и утешителен всей братии. Получив телеграмму о тяжелом состоянии Батюшки, Владыка, получив благословение Святителя Грузии, вылетел самолетом на Киев. Из Киева поездом до города Сумы. Там к нему присоединился преосвященнейший Иоасаф (больной в то время) и протодиакон Иаков, но на 12-й версте машина застряла в грязи. С трудом вылезли, вернулись обратно. Преосвященный Иоасаф слег, а Владыко Зиновий с о. иереем Георгием (грузинским) и протодиаконом о. Иаковом продолжали путь от Сум на Локоть, а оттуда на попутной грузовой машине. В такую погоду старец-святитель любви ради святой к другу ехал на попутной грузовой машине. Да спасет ее Господь! Да помянет Господь Бог архиерейство его во Царствии Своем. С радостью встретила его вся братия. С благодарностью встретили его молящиеся.

Приехав в обитель, Владыка прошел в храм, помолился и долго, долго стоял, опершись на жезл пред гробом Батюшки.

* * *

Утро второго дня началось краткой литией. Кругом гроба стояли певчие... братия... Потом утренняя молитва с чтением акафиста Божией Матери Ее Честному Успению. Была отслужена большая панихида.

Это так было трогательно!

Литургию совершал преосвященный Владыка Зиновий в сослужении схиигумена Андроника, игумена (теперь настоятеля) о. Феогена, иеросхимонаха Серафима, духовника обители, благочинного (по району), о. Александра, приехавшего на отпевание и почти всех иеромонахов пустыни.

Владыка знал, как ждал его покойный старец архимандрит. Не раз он говорил: «Преосвященный Зиновий – это наш близкий друг. Так хотелось бы его видеть...! И друг святитель, как птица летел на свидание. Но Господь судил иначе. И, передавая свою боль, Владыка со слезами на глазах во времяпроповеди сказал, обращаясь к Батюшке: «Прости, друг и брат о Господе, что я не застал тебя живым... Прости. Но у меня тоже было послушание и я не мог уйти с него.»

* * *

Настало 7/20 октября, день погребения. Литургия совершена снова архиерейским служением. Перед литургией и всю ночь в храме все желающие прощались с Батюшкой, говорили ему последнее «прости». (В келье покойного, после окончания монашеского повечерия схиигумен Андроник с братией, своими учениками и отдельными лицами читал заупокойный акафист по усопшему Батюшке). В храме же медленно читалось Евангелие... Тепло горели огоньки у лампадочек... И тихо потрескивали свечи, стоящие в подсвечниках вокруг покойного Батюшки, а кругом стояли любящие его. И так до утра.

Утром после обедни монашеское отпевание. Все пропето. А затем, как бы от лица почившего, братия пела: «Зряще мой гроб, поминайте мою любовь...»

Батюшка, как забыть твою любовь?

Затем гроб подняли, внесли в алтарь, обнесли вокруг престола и вышли из храма погребальным крестным ходом. Шествие открывал клир с хоругвями, затем Владыка и Братия, несшие гроб Батюшки и масса любящих чад, монахов и прихожан. Здесь с умилительным пением ирмосов Великого Канона Андрея Критского и грустным перезвоном колоколов с крестным ходом обошли кругом храма и остановились у могилы, которая была приготовлена против алтаря, рядом с могилами возобновителей Глинской пустыни Архимандрита Нектария и схиигумена Антония. Яму сделали очень глубокую. Сказал слово один епархиальный благочинный о.Александр. Протодиакон о.Иаков сделал возглас о упокоении новопреставленного схиархимандрита Серафима. Но его мощный бархатный голос (бас) оборвался и он кое-как сквозь слезы закончил его. Гроб медленно подняли на сшитых полотенцах и опустили в могилу.

Песок желтый... земля сухая.

Здесь погребли его...

Погребли самое сердце обители...

Погребли просто... смиренно... по Глински.

* * *

Вечная Твоя память, достоблаженне отче наш Серафиме, приснопоминаемый.

Октябрь, 1958 г.

Глинская пустынь

В Глинскую пустынь я ездила два лета подряд. Там была чудесная служба, и почти круглосуточная. Она дарила такое состояние, что жалко было пропускать. Мы жили в селении в четырех километрах от Глинской, были молодые и ходили на службу по три раза в день.

А Глинская пустынь прежде была очень большая. И три четверти ее занимал тогда инвалидный дом. Были и безногие инвалиды. Самые несчастные люди. Им голодно там было. Они всегда приезжали на своих колясках к храму, к входу, хоть это строго запрещалось их начальством.

Монахи в храме просто так почти не стояли, размещались на клиросах. Очень полная была служба. Она начиналась часа в четыре с вечерних молитв. На всенощной читали Пролог несколько раз. Служба кончалась в 12 часов ночи. А в доме инвалидов для того, чтобы мучить больных, было неперестающее радио. И вот, выходишь из храма и слышишь, как на Спасской башне бьют часы. Чудно было. Идешь, ночь. Сначала болото, потом – лес.

Одно время, помню, была страшная засуха. Мы стоим на всенощной, в это время начинается буря. Ветер рвет во всю. И проливной дождь как стена. Кончилась всенощная, выходим. Прошли, может быть, с полкилометра, и все сухо. Только все деревья изорванны, и валяются ветки и листья. А дождя не было. Только монастырь полило.

К старцам я сама не обращалась – у меня был отец Борис (Архимандрит Борис Холчев – духовник Е. А.Булгаковой. Составленное ею жизнеописание о.Бориса помещено в журнале «Глаголы жизни» номер 2 за 1992 г. ), он мне не велел ни к кому обращаться. Только один раз случай заставил. Когда попадалась машина в сторону монастыря, мы всегда старались подъехать. Я ехала как-то на грузовой машине, а у ворот – соскочила. И соскочила так больно – растянула себе связку, видимо. Тогда были старцы о.Серафим и о.Андроник. Я к отцу Серафиму: «Батюшка, вот, на одной ноге, так сказать, прискакала». «Иди,– говорит, – к отцу...(не помню сейчас, как его звали), он тебе поможет». Я пошла. Стою в дверях и говорю: «Батюшка, я пришла к вам. Вот я ногу...» Он сначала как-то не обращал внимания, потом, в конце концов, подошел, молча так. Открыл шкаф, что-то подвигал туда-сюда, дал мне бутылочку и говорит: «Вот, примачивай этим». И у меня, действительно, все прошло. Монахи там были совершенно непохожи на Загорских. Когда я приехала в Загорск, мне было так странно, что здесь монахи смотрят по сторонам. Глинские были очень строгие.

Это были последние годы Глинской, в 61-м при мне ее закрывали.

В Глинскую пустынь ездило много людей. И всех не только хорошо принимали, но очень хорошо и провожали. У них была лошадка.

И вот, кто уезжал, свои сумки клали на телегу. Слабые садились, остальные шли. И шел монах и всю дорогу читал какое-то поучение.

Самим глинским монахам пришлось расставаться с пустынью иначе.

Это было на Петров день. Накануне я была у всенощной. Не оставляло какое-то напряженное чувство. Конечно, монахи уже все знали, но им строго запрещено было говорить. Там электричества не было, а висело паникадило со свечами. Я как сейчас помню – иеродиакон колпачком гасит огоньки, и чувствуется, что это последнюю свечку, последний раз гасит. Когда кончилась всенощная никому не разрешили остаться ночевать в монастыре. Люди чувствовали – происходит что-то не то. Почти все оставались за воротами и ждали, что будет дальше.

Открыли ворота со стороны инвалидного дома, и оттуда поехали машины, мотоциклы. И всех монахов сажали и вывозили тем ходом, чтобы люди не видели. А стоявший у закрытых ворот уполномоченный по делам религии крикнул: «Это ваш Патриарх разрешил закрыть Глинскую пустынь». Крикнул прямо в народ.

Сюда, в Лавру (Елизавета Александровна последние годы жила

в Сергиевом Посаде), приехали о. Сысой, о. Нектарий и о. Иоанн Маслов. Сейчас остался о.Нектарий, он уже очень дряхлый. А то он всегда, каждое утро, читал акафист Преподобному. У него до сих пор сильный голос.

Иные со старцами ушли на Кавказ, остальные – кто куда.

Сергиев Посад. 1992 г.

Здесь, пользуясь официальными данными, помещаю краткие схемы-биографии главных старцев обители, чтобы легче было представить себе время и обстоятельства их жизненного пути.

Родился 21 июля 1874 г. в деревне Соломино Фатежского уезда Курской губернии.

В 1893 г. поступил в Глинскую пустынь.

В 1899 г. пострижен в рясофор, а в 1904 г. в мантию с именем Серафима.

В 1913 г. рукоположен в иеродиакона.

В 1917 г. рукоположен в иеромонаха.

В 1919 г. назначен казначеем обители.

После закрытия монастыря жил в с.Ковенки Шалыгинского района, работал столяром.

В 1941 г., когда в с.Ковенки был открыт Ильинский храм, о.Серафим служил в нем.

В 1942 г. вернулся в открывшуюся обитель.

В 1943 г. стал ее настоятелем.

В 1958 г. 18 октября скончался.

Родился 12 февраля 1889 г. в с.Луппа Лохвицкого уезда Полтавской губернии.

В 1906 г. поступил в Глинскую пустынь.

В 1915 г. призван в армию, воевал, вскоре попал в плен к австрийцам.

В 1918 г. вернулся в обитель.

В 1920 г. пострижен в рясофор.

В 1921 г. пострижен в мантию с именем Андроник.

В 1922 г. рукоположен во иеродиакона.

В 1923 г. сослан на Колыму на пять лет. Освобожден досрочно и вернулся к еп. Павлину, у которого был келейником.

В 1926 г. рукоположен в Москве в храме Воскресения (Сокольники) во иеромонаха.

В 1927 г. пострижен в схиму (в связи с серьезным заболеванием).

В 1939 г. вторично осужден и сослан на Колыму.

В 1948 г. вернулся в Глинскую пустынь.

В 1961 г. после закрытия обители переехал в г.Тбилиси, где и скончался 21 марта 1974 г

Родился 28 июня 1885 г. в деревне Воронок Крупецкой волости Курской губернии.

В 1910 г. поступил в Глинскую пустынь.

В 1914 г. был взят в армию.

В 1916 г. после ранения возвратился в обитель.

В 1919 г. пострижен в мантию с именем Ювеналий.

В 1920 г. рукоположен во иеродиакона.

После закрытия обители в 1923 г. переехал в Драндский монастырь в Грузии.

В 1926 г. рукоположен в иеромонаха и пострижен в схиму с именем Серафим.

В 1928 г. закрыли и Драндский монастырь. О.Серафим жил в окрестностях Алма-Аты, работая на пасеке.

В 1930 г. арестован и выслан на строительство Беломорканала.

В 1934 – 1946 гг. о.Серафим жил в Киргизии.

В 1946 – 1947 гг. служил в Ташкенте в Кафедральном соборе.

В 1947 г. вернулся в Глинскую пустынь.

После вторичного закрытия Глинской пустыни в 1961г.. о.Серафим переехал в г.Сухуми, где помогал клирошанам городского собора.

1 января 1976 г. скончался там же.

Письма о.Серафима-духовника, как уже говорилось, были составными. Основную и часто большую часть составляли выписки из творений св. отцов и подвижников Церкви. От себя он добавлял (иногда тоже повторял, не указывая имени, святоотеческое наставление) то, что считал нужным. Поэтому выпишу только то, что было наиболее характерным в его письмах и, конечно, мне более необходимым. Здесь и его собственные высказывания и ответы.

1. Интересно, что едва ли не главной темой многих писем было убеждение в необходимости не смущаться. «Заметишь, что не удалось сделать все, что хотелось, скажи: «Господи, помилуй!» Надо бы заставить себя, да лень одолела – «Господи, прости». Если кого забывшись, осудишь – скорее кайся, если что нарушишь – тоже. Покаявшись, старайся не грешить, а на допущенном не останавливай внимание, чтобы всегда иметь покойный дух, ни на что и ни на кого не возмущайся».

2. «Учись переносить приятное с благодарением, неприятное – с молитвой покаяния, все же вообще – с преданностью Богу и благодарением, повторяя: «Слава Богу за все!»

3. Как одолеть тревоги? – «Во всем полагаться на Господа: в скорбях, болезнях, искушениях; возрастать в сознании: все от Бога и Господь всем управляет и все ведет ко благу, к душевной пользе и спасению».

4. О молитве. «Главное не в том, сколько прочитать, а прочитать внимательно, погружаясь в разум святых молитв, как рыба в воду от находящего обуревания.

5. «Оберегая душу от смущения, лучше уступить в чем можно, что не противоречит заповеди Божией, наблюдая за собою, чтоб в душе не оставить раздражения, гнева, обиды».

6. «Руководствоваться словом Божиим всегда и во всем необходимо, наблюдая за тем, чтобы вера жизнью свидетельствовалась».

7. «Духовные богатства возрастают в терпении, а терпение испрашивается молитвой».

8. Идти ли в монастырь? – «Если чувствуешь, что можешь нести послушание, то поезжай в монастырь, а если еще не можешь, то живи дома».

9. Поздравляя с Пасхой, говоря о ней как о духовной весне, желая духовного пробуждения, старец напоминал, что «этому способствует молитва, память о Боге, страх будущих вечных мук и желание вечного блаженства».

10. В ответ на бесконечные жалобы на скорби, бессилие, уныние и другие препятствия к добродетельной жизни старец напоминал: «Познание своей немощи и смирение тверже всякой иной добродетели».

11. Если жаловались на усталость и неспособность ни на что, старец советовал дать душе отдых. Кому-то легче отдохнуть, переключившись на физический труд, кому-то в рукоделии, кому в занятиях ремеслами или в работе по хозяйству. Можно при этом не спеша читать молитву Иисусову. Кто любит читать акафисты – можно и акафисты, но один-два в два-три дня. Не больше, чтобы не было спешки и механического вычитывания.

12. «В церкви старайся стоять не бездумной головешкой», а слушать, что читают и поют. Нельзя разговаривать, а любящим поговорить можно сделать замечание, только без раздражения».

13. Батюшка подчеркивал и в словах, и в письмах, что надо выработать привычку сразу каяться, как только согрешил. Если есть кому сказать – хорошо, а если нет – перед Богом.

14. Многие жаловались на болезни, на что старец говорил: «Болезни допускаются тогда, когда мы не способны к подвигам. Наше горе в том, что мы очень нетерпеливы и малодушны».

15. Большим утешением в болезнях был бы навык непрестанной Иисусовой молитвы. Она «прививается» только при сокрушении о грехах и смирении. Старец говорил, что опытно знающие о том, какую радость дает молитва, уже не хотят перемен, так как боятся потерять молитву в суете будней.

16. «Осуждение ближних – душевная немощь, а не пустяк. Осуждающий разделяет ответственность с согрешившим».

17. Не любил старец утверждений о чьей-то духовной высоте, случаев «откровений» и того, что кому-то «дано пережить». Он предупреждал, чтобы не спешили верить таким, чтобы не было беды, когда слепой поведет слепого.

18. Убеждал старец держаться середины, не впадая ни в безумную радость, ни в чрезмерную скорбь. Крайности многих приводили к плохому концу, вплоть до самоубийства. Указан всем узкий путь в Евангелии, но есть на нем помощь и утешение – в молитве.

19. Когда тяжело вспоминать прошлое, лучше только покаяться в том, что было плохого, и больше об этом не думать. Чтобы не унывать и не расслабляться от этого – «вспоминай примеры великого милосердия Божия и к великим грешникам. Главное: не осуждай, не завидуй, знай себя и будь с Богом».

20. «Утешительным снам не очень-то доверяй. Лучше не принять ангела, чем принять беса в виде ангела. Мы горды, легко можем ошибаться в этом».

21. Почему страдают невинные, даже дети? – «Может быть, для того, чтобы явились дела Божии, как было в Евангелии. Может быть, страдают телом, чтобы не страдать душой. Может быть, страдают теперь, чтобы не страдать вечно. Как бы ни было – мы все грешны и потому виновны, а страдания – необходимые лекарства. Скорбь терпение соделывает, терпение же – искусство, как у апостола сказано».

22. «Кто бы где бы ни был – без скорбей не прожить. Вооружайся терпением».

23. Неприятно всегда чувствовать зависимость... – «Научись принимать это как послушание и помни, что послушание с памятью о Боге и доверием к Нему выше трудов пустынника, живущего там по собственному избранию и усмотрению».

24. Поздравляя с праздником Рождества Христова, о.Серафим желал «приобрести смирение Христово в душе, без которого человек беден и всегда непокоен»,

25. Как спасаться, если нет старцев? – «Все имеют скорби. Они заменяют старцев, так как их попускает Господь, зная сердце каждого. Никто не поможет и не изменит, если не менять себя. Начинать надо со внимания к языку и уму. И надо постоянно следить за тем, чтобы обвинять себя, а не других».

26. Так хочется пожить поспокойнее... – «Не давай воли уму и языку. Ум займи чтением и молитвой, которой можно заниматься на всяком месте и при всех обстоятельствах, и язык укрощай благоразумным молчанием».

27. «Крест скорбей надо преобразить для себя в крест Христов. Господь его принял от Отца, не обвиняя иудеев, Каиафу, Пилата, но сказал: «Чашу юже даде Мне Отец...» Снисходи немощам других, не огорчая и не упрекая, не ропща».

28. «Не требуй от других совершенства, не ищи правды у них. Требуй только от себя и поймешь, как всем трудно. Требовательность (к другим) больше разрушает, чем созидает...»

29. «Старайся непрестанно устремлять свои помышления к Богу и Он сохранит среди клокочущего моря страстей».

30. «За то, что мы не так живем, как надо будем себя осуждать и просить у Господа прощения и милости. Поревнуем мытареву смирению – и довлеет нам

31. Как спасаться? – «Как мы внимаем посторонним мыслям и разговорам, так будем внимать молитве и чтению и следить за тем, чтобы не отвлекаться от этого спасительного занятия».

32. Как начать исправляться? – «Начинай каждый день утром полагать начало благое, прося словами Златоуста: «Господи, сподоби мя любити Тя...»

33. «Нельзя забывать, что на пути к Богу необходимо совершенное незлобие, благое смирение и послушание. Руководствоваться во всяком деле надо словом Божиим».

34. «Берегите душевный мир, он выше поста и молитвы».

35. «Нужно сокращать суету и избегать празднословия»,

36. «Не стоит разбирать чужие мысли, доверять своим оценкам, вникать в чужие дела, кляузы, сплетни. Это враг старается рассеять и отвлечь от молитвы».

37. «Если душа боязлива, а кругом столько устрашающих искушений, надо особенно приучить себя помнить о присутствии Божием везде. Это скорее усвоится теми, кто привык к непрестанному покаянию. Теперь особенно надо учиться преданности воле Божией».

38. В наши дни, среди суеты и многопопечительности, трудно молиться. Поэтому надо учиться молиться короткими молитвами (можно Иисусовой), читая их, когда можно, вслух, только внимательно, не спеша, не механически».

39. «Не стоит терять время на отыскивание виноватых в своих огорчениях и на рассуждение о том, справедливо или нет допущенное испытание. Лучше проверить себя – могу ли я благодушно и благородно перенести оскорбление?»

40. Предостерегая от страшного вреда тщеславия, старец говорил, что «лишний раз покушать, побольше поспать, даже, рассердившись, покаяться, не так страшно, как принять внутреннюю бесовскую похвалу. Только истинное смирение недоступно тонкому внутреннему тщеславию».

У келейника о.Андроника сохранилась тетрадь, в которой старец делал выписки из прочитанного. Судя по дате, он начал ее в то время, когда был назначен благочинным. В этой тетради есть большие выписки из Евангелия, Апостола. Не помню, чтобы он цитировал их на ходу, потому выписала те краткие изречения святых отцов, которые чаще всего слышались и которые вместе со словами псаломскими были ему, видимо, более по душе. Здесь же и его передача общего святоотеческого опыта.

1. «Знай себя и будет с тебя».

2. «Сон моея лености ходатайствует души моей муку».

3. «День и ночь молиться надо».

4. «Книги читаем, а сами не исполняем. Горе нам, если внезапная смерть настигнет».

5. «В церкви не говори».

6. «В молитве надо просить: «Господи, даждь ми слезы и память смертную», иначе ад нас ожидает».

7. «Возлюби труд и скоро пошлется тебе спокойствие от Бога».

8. «Приятнее Богу смирение грешника, чем гордость праведника».

9. «Понуждай себя в рукоделии и будет обитать в тебе страх Божий».

10. «Не тщеславься и не смейся».

11. «Что в юности посеешь, то в старости пожнешь».

12. «Не подражай фарисею, который все держал напоказ».

13. «Да не возглаголют уста твои дел человеческих».

14. «Спи мало, в меру, и будут наблюдать за тобою ангелы».

15. «Если хочешь обрести покой в этом и будущем веке, то при всяком случае говори: «Кто я?» И не осуждай никого». Авва Пимен.

16. «Боюсь трех вещей: когда умру, как умру и где обрящусь».

17. «Пред небом и землей мы должны отдать Богу ответ во всей жизни, а ты смеешься.. ».

18. «Люби более молчать, нежели говорить, ибо молчание собирает сокровище, а говорливость расточает». Авва Исаия.

19. «Старчество наше состоит в том, чтобы человек обуздал язык свой». Авва Тимофей.

20. «Монах, не удерживающий языка своего, во время гнева, никогда не удержит своих страстей».

21. «Всяким хранением блюди каждый свое сердце». Авва Геронтий.

22. «Монах должен носить такую одежду, которую никто не взял бы, если бы выбросить ее из кельи». Авва Памва.

23. «Если желаешь Царства Небесного, презирай богатство и ищи воздаяния Божия» Авва Исидор.

24. «Жить тебе по Богу невозможно, когда ты сластолюбив и сребролюбив». Авва Исидор.

25. «Простота и немечтание о себе очищает от злых помыслов». Авва Исайя.

26. «Если кто обращается с братом с хитростью, не минует печали сердечной».

27. «Если желаешь спасения, делай все то, что приводит к нему».

28. «Не живи в том месте, где видишь, что тебе завидуют, иначе не будешь иметь успеха». Авва Пимен.

29. «Не монах тот, кто жалуется на свой жребий. Не монах тот, кто воздает злом за зло. Не монах тот, кто гневается». Авва Пимен.

30. «Сила Божия не может обитать в человеке, преданном страстям». Авва Пимен.

31. Поистине мудр тот, кто не словом поучает, но назидает делом».

32. «Старец сказал, что если дерево не будет колебать ветер, то оно не будет расти и не даст корней. Так и монах, если не будет терпеть искушений, не станет мужественным».

33. «Много значит молиться без развлечения, а еще более – петь без развлечения».

34. «Малодушие и порицание кого-либо в мысли не позволяет человеку видеть свет Божественный»,

35. «Старец сказал, что начало спасения – познание самого себя».

36. «Любовь славы человеческой рождает ложь». Авва Исаия.

37. «Подражай мытарю, чтобы не подвергнуться осуждению с фарисеем».

38. «Старца спросили: «Почему так восстают против нас демоны?» Он ответил: «Потому что мы отвергли наше оружие: бесчестие, смирение, нестяжательность и терпение».

39. «Старца спросили: «Что такое смирение?» Он сказал: «Когда согрешит против тебя брат твой и ты простишь ему прежде, нежели он перед тобою раскается».

40. «Старцы говорили: «Когда мы не имеем брани, тогда должны смиряться, ибо Бог, знает нашу немощь, охраняет нас. А если будем хвалиться этим, то отнимется у нас охранение и мы погибнем».

41. «...Если тебе действительно явится ангел, не принимай, говоря: «Я, живущий в грехах не достоин видеть ангела».

42. «В чем преуспевание духовное. – В смирении. Насколько кто смирился, настолько преуспел».

43. «Чистота сердца доказывается нерассеянною молитвою».

44. «Мир души от повиновения сил ее уму».

45. «Душевный пост состоит в отвержении попечений».

46. «Если будем внимательны к своим грехам, то не будем смотреть на грехи ближнего». Авва Моисей.

47. «Три главных делания необходимы: бояться Бога, молиться и делать добро ближнему». Авва Пимен.

48. «Человек, познавший сладость кельи, избегает ближнего, хотя любит и почитает его». Авва Феодор.

49. «Кротость является в терпении».

50. «Все, что выше сил – от бесов». Авва Пимен.

51. «Не оставь воли Божией для исполнения воли человеческой».

52. «Страх Божий хранит человека от греха».

53. «Многие говорят о совершенстве, но мало кто достигает его на самом деле». Авва Пимен.

54. «Господь до тех пор хранит душу твою, пока ты хранишь язык свой».

55. «Если будешь соблюдать молчание, то найдешь покой везде, где бы ты ни жил». Авва Пимен.

56. «Все грехи мерзость перед Богом, но мерзостнее всех гордость сердца».

57. «Страсти рождаются от нерадения».

58. «От многих попечений и рассеянности рождаются страсти».

59. «Где бы ты ни был не высказывай себя остроумным и учительным, но будь смиренномудр, и Бог дарует тебе умиление. Авва Пимен.

60. «Не любопытствуй и не расспрашивай о суетных делах мира».

61. «Люби молиться часто, чтобы просветилось сердце твое».

62. «Любяй же неправду, ненавидит свою душу».

63. «Необходимо заботиться о стяжании духовного делания («умной молитвы»)».

64. «Если не будем осторожно вести себя внешне, то не сможем сохранить и внутреннее».

65. «Не позволяй себе ни слышать, ни говорить о чем-нибудь неполезном для души».

66. «Этот век дан для покаяния. Если истратишь его попусту, живя худо, то очень пожалеешь потом, не найдя его вторично».

67. «Если ты не смиришься, то Я смирю тебя», – сказал Господь.

68. «Молитва, совершаемая с небрежением и леностью – празднословие».

69. «Предпочитаю правило легкое, но постоянное, правилу трудному вначале, потому вскоре оставленному».

70. Венец монаха – смиренномудрие. Злословие есть смерть души». Авва Ор.

71. Берегись лености, она потребит весь плод трудов твоих».

72. «Телесные труды охраняют человека от врагов его: грехов и демонов».

73. «Во всем себя принуждать – путь Божий».

74. «Какое дело монаха? – Рассуждение!»

75. «Нет ничего хуже осуждения».

76. «Послушание бывает за послушание. Кто Бога слушает, того Бог послушает»,

77. «Люби смирение и оно покроет тебя от грехов».

78. «Не считай себя мудрым, иначе гордостью вознесется душа твоя и ты впадешь в руки врагов твоих».

О. архимандрит Серафим (Амелин) мало писал, большей частью поручая это о. Серафиму-духовнику. О его устроении свидетельствуют не столько записи особых чудесных проявлений помощи Божией, сколько хранящееся в глубине души у всех, кто с ним встречался, ощущение удивительной тишины. В его присутствии не было нужды в словах. Никогда больше не приходилось мне встречаться с таким убедительным подтверждением того, что «молчание – тайна будущего века». Перед ней все благоговели, кто понимал ее и кто впервые с ней столкнулся. Помню, рассказывали об одном милиционере, который приезжал в обитель с каким-то очередным указанием «сверху» Он удивлялся «Что за старик!? Еду дорогой злой-презлой, думаю: сейчас разнесу всех. Войду к нему, поговорю. Ничего особенного не скажет, все такое простое, всем известное, а я и крикнуть не могу, пошуметь, страху нагнать. Как подменили меня. Соглашаюсь с ним, как дурак, а ведь хотел перевернуть все, чтоб боялись, долго помнили».

Если святые отцы говорили, что «много великих и славных, но тайны открываются смиренным», то пример о.Серафима-настоятеля приоткрывал тайну этой реальности, возможности на нашей земле нездешнего света и красоты смирения. Глядя на него, нельзя было не вспомнить общее мнение святых отцов о том, что не понять, а тем более нельзя захотеть для себя иной жизни в мире, если не встретится человек, хотя бы в какой-то мере осиянный этим светом. Свет этот приоткрывает иной мир, где иные ценности, где евангельский призыв: «Отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной» – единственный закон и норма. Ни одного слова не сказал об этом о. настоятель. Это теперь приходится подбирать слова, чтобы хоть как-то удержать впечатление, которое осталось от общения с ним. Пример его говорил без слов, что всякое самомнение, занятость собой, сосредоточенность на себе – только болото, из которого трудно вырваться, но в которое очень легко попасть, даже не заметив под ногами трясины. Лучше было бы не ограничиваться рассуждениями, а подтвердить фактами, но они растворялись в одном факте существования старчества Оно было фундаментом обители, духовно согревавшей, укреплявшей, воодушевлявшей, побуждавшей к новой жизни несчитанные тысячи паломников со всей России (не говоря, разумеется, об Украине, ведь обитель была на украинской земле). Думаю, что не будет преувеличением сказать, что о.Серафим-настоятель был в этом фундаменте краеугольным камнем. Подтверждением этой мысли считаю тот факт, что очень скоро после кончины о.Серафима обитель была закрыта вторично. Такое бывало в истории отечественных обителей: Зосимова пустынь около Троице-Сергиевой Лавры была закрыта вскоре после кончины настоятеля, о. Германа, в 1923 году.

Из личных воспоминаний могу сказать о ярком живом ощущении присутствия о. Серафима в обители, которое сопровождало на каждом шагу в последний мой приезд в Глинскую пустынь в 1959 году, уже после смерти о. Серафима. С его образом у меня в душе слилось радостное и благодарное чувство, вызванное редкостным его даром незримо укрывать, как облаком, глубоким покоем душевным, когда уже нечего больше желать, когда полное удовлетворение всем, совершенное довольствие и тишина, мир. Наверное, тот самый, о котором Церковь молится: «О свышнем мире...» Если говорить о письменных «следах» устроения настоятеля Глинской пустыни, то не случайно именно такая выписка была кому-то дана из кельи почившего: «пейте укоризны, как воду».

Заканчивая воспоминания, не могу не отметить одной их особенности: они держат в своей власти и не перестают удивлять. Удивляет прежде всего то, что так не похоже на привычное нам. Одни забыли, другие и представить себе не могут, что исконно русское благочестие держалось глубокой и искренной верой, совершенной свободой от всего показного, наносного, чуждого миру иночествующих. И, конечно, нелицемерным смирением. Жизнь перед Богом – наверное, так можно кратко определить это чудо наших дней, светлой полосой заката озарившее нависший над нами мрак греха. В этом сиянии многие увидели бездонное чистое небо и, как могли, потянулись к нему, ощутив Бога своего, звавшего народ очнуться и покаяться.

Составитель