344–346. Скорби пастырской совести

Нет слов на языке человеческом, чтобы вполне выразить всю тяготу скорбей Христовых, когда Он понес на Себе грехи всего мира. А из скорбей человеческих наиболее, думаю я, приближается к сим скорбям скорбь доброго пастыря, душу свою полагающего за овцы своя. В самом деле, какую бы скорбь земную ни взяли мы, христианин найдет утешение в предании себя воле Божией: Христос терпел и нам велел; Он не посылает искушений выше сил наших; большею частью мы сами бываем виноваты в постигающих нас скорбях; а если и не видим за собою вины, то вменяем себе эту скорбь за грехи наши вообще; наконец, бывают скорби, да прославится Господь наш избавлением от них, как то знаем из Его же слов в ответ Апостолам на вопрос о слепорожденном: кто согрешил, он или родители его? Во всяком случае, скорбь становится удобь носимою, как скоро совесть человека находит себе успоко­ение в воле Божией. Но скорбь доброго пастыря за вверенных ему Богом овец словесных едва ли утолится, пока он не станет с ними пред лицом Божиим и не скажет в спокойной совести: се аз и дети, ихже ми дал еси, Господи! Не видна эта скорбь, это томление сове­сти пастырской за каждую вверенную ему душу; не любят пастыри всем и всюду поведать о том; да не все бы и поверили им: ныне каждый судит по себе и с точки зрения личных забот и пользы, и далеко не всякий понял бы эту тихую, но в высшей степени томительную заботу пастыря о словесных овцах, а потому смиренные служители Церкви Божией и пред­почитают безмолвно носить в своем сердце эти заботы, поведая их только Богу да разве еще тем из своих собратий, которые способны понять их.

Спасибо добрым пастырям, они доверяют мне свои скорби, и я немало получаю от них писем, на которые, признаюсь, не всегда могу и отвечать: так многотрудно служение их, так много потребно духовного опыта, чтобы сказать хоть немного слов в утешение скорбящим пастырям. Вот что, например, пишет мне один из таковых.

“За 25 лет моей службы много у меня возникало вопросов, коих решить сам я не мог; обращался с ними к собратьям-священникам, к ближайшему начальству (отцу благочинному) и в редакции разных духовных журналов, но никто не отвечал мне удовлетворительно, большею частью ограничиваясь общими местами. А между тем, некоторые из этих вопро­сов настолько для меня важны, что от того или другого решения их зависит мое дальнейшее пребывание в духовном ведомстве и, скажу вам прямо, владыка, мое вечное спасение! Как человек глубоковерующий, я искренно, от всей души верую в будущее страшное воздаяние за гробом, верую, что нелицеприятный Судия спросит у меня отчет не только за мои соб­ственные грехи, но и за грехи моих пасомых, и я поистине буду безответен”.

Далее почтенный батюшка “умоляет именем Божиим” ответить на некоторые вопросы, его смущающие.

Признаюсь так же откровенно: это такие вопросы, на которые дать точно обоснованные ответы едва ли не только я, но и высшая церковная власть в состоянии. Первый и едва ли не самый важный вопрос об исповеди.

“Родившись в глубокорелигиозной семье, – пишет батюшка, – я первые уроки веры получил от матери и живо помню мои юношеские исповеди. С каким страхом, с каким трепе­том шел я на исповедь! Единственною моею мыслью было: как бы не забыть какой грех, как бы на будущем Суде Христовом не сделаться позорищем Ангелов и человеков? Я уже тогда понимал всю величайшую важность этой величайшей милости Божией к падшему челове­честву – св. Таинства покаяния. И вот с такими мыслями, с таким настроением я, неиспове­димыми путями Божиими, оставляю бранный меч и иду священствовать. Я шел в священники по призванию. Правда, я отчасти знал народ, но знал его только по книгам, а когда вошел в среду его, я только тогда узнал, что народ совсем не то, как я представлял его себе, и получилось разочарование. Что же я нашел, что встретил? А вот что. В течение 25 лет священствования, переменив за это время пять приходов, я от исповедников получал всегда один и тот же ответ: “Один Бог без греха, а я что ни ступлю, то и согрешу”. И больше ничего. Помню одного старика, лет 75-ти, я его исповедовал раз 10–15, и он всегда, с замечательным постоянством говорил мне одну и ту же фразу: “Грешен, но неизвестно чем”. Ту же фразу он повторил мне в последний раз уже на смертном одре. Был и такой случай: одна женщина на исповеди категорически заявила мне, что она решительно ни в чем не грешна. И что я ни делал, как ни увещевал ее, как ни усовещивал – она стояла на своем: не грешна да и только. Что было делать? А сделать что-нибудь нужно было безотлагательно, теперь же, и я сделал, потому что видел в этом мой долг. “Скажи мне пожалуйста, – обратился я к ней, – есть у нас в селе живописец?” – “Да, есть”, – отвечала она. – “Ну так вот что, голубка: поди же ты к нему и скажи ему, чтобы он написал с тебя портрет, а когда напишет, то принеси его ко мне, я его повешу в церкви, и мы будем на него молиться”. – “Как это можно? – воскликнула она, – разве я святая?” Вопрос, таким образом, был решен сам собою, и я, признаюсь, был очень доволен. Итак, вот что я нашел в начале моего священствования, вот что нахожу и теперь и находил целые 25 лет. На это вы, может быть, мне скажете: чтоб изменить это, нужно, по слову Апостола, проповедовать слово, настоять, вовремя и не вовремя, обличать, запрещать, со всяким долготерпением и назиданием (2Тим. 4:2). Это – безусловно, мой долг, моя обязанность, и я этот долг мой исполнял и исполняю самым ревностным образом. Бывали случаи, когда на первой седмице Великого поста я говорил по 17 проповедей об исповеди и покаянии. Ну и что же? Из ста говеющих искренно исповедовались много-много два-три человека, а остальные шли по старой истоптанной дорожке. Может быть, мои проповеди были мало вразумительны, а потому и непонятны? Нет, и этого я не могу сказать. Из разго­воров с прихожанами я убедился, что они меня отлично понимают, а все-таки, несмотря на это, исповедуются по-прежнему. Что же это значит? В чем тут дело? Настоящей причины и я не знаю, но думается мне, что одна из причин – это “стыдно говорить грехи знакомому священнику: он может переменить об исповеднике свое мнение”. Этим многие оправдывают свое нежелание исповедоваться, как следует. Может быть, это и так, но судя по самому себе, я этому не верю: для меня совершенно все равно, у какого священника я буду исповедоваться, у знакомого или нет, и если действительно найдется такой священник, что после моей испо­веди изменит обо мне свое мнение, то это не будет иметь для меня никакого значения. Зная, что иногда прихожане не желают обременять священника подробною исповедью, я заявил с церковного амвона, что если бы мне пришлось исповедовать целый день и целую ночь, то я готов трудиться до упаду, лишь бы только прихожане исповедовались как следует, но и это не помогло. Наконец, вот отзыв одной интеллигентной особы, которая выслушав почти все мои проповеди на первой седмице Великого поста, сказала: “Исповедоваться так, как требует о. Николай, невозможно”.

“Вы видите, – говорит в заключение своих недоумений, тяготящих его совесть, этот о. Николай, – что решить этот великий вопрос своими силами я не могу, а между тем, это величайший и важнейший вопрос нашей священнической совести, настолько важный, что некоторые из священников, не зная, как решить этот вопрос, снимали сан. Я сам знаю одного достойнейшего священнослужителя, получившего высшее богословское образование, кото­рый снял сан только благодаря исповеди. Молю вас: вразумите и наставьте!”

Вот оно – то пастырское “воздыхание”, о котором говорит св. Апостол, увещевая повиноваться и покоряться пастырям, которые должны будут “воздать слово” пред Господом за своих пасомых: да с радостию сие творят, а не воздыхающе (Евр. 13:17)! Знают ли пасо­мые всю тяготу этого воздыхания? Знают ли они, как болит сердце доброго пастыря, когда ему приходится принимать вот такую “глухую” исповедь? Но это – только один вид пастыр­ской скорби при исповеди: а каково совести пастыря слышать исповедь тягчайших грехов и не слышать от исповедуемого малейшего желания бросить любимый им грех?! Каково ему, когда грешник прямо заявляет, что он не может бросить грех, что ему нельзя этого сде­лать, что он, наконец, и не хочет расстаться с грехом?.. Бывают и такие грешники!.. Что тут делать?.. Совесть иерейская говорит: Христос дал тебе право разрешать, но при усло­вии искренности покаяния, решимости бросить грех, а если у грешника нет такой реши­мости, то нет у тебя и права разрешать, ибо условие не выполнено, грешник закрыл свое сердце и не допускает благодати очистить его. Но тут же являются помыслы: ты видишь, человек все же пришел во врачебницу, не таит своей духовной болезни, как же можно допу­стить, чтоб ушел отсюда неисцеленным? Надо всячески довести его до сознания необходи­мости расстаться с любимым грехом. И вот духовник употребляет всю силу своей любви к несчастной душе, – я знал таких духовников, которые плакали у аналоя, умоляя грешника дать обещание пред Богом, чтобы при помощи Божией впредь не грешить, и, когда наконец, кающийся робко давал такое обещание, доведенный до слез о своей греховной немощи, гре­ховном рабстве, – разрешали его от уз греховных. Но это еще слава Богу: важно уже то, что грех-то называется грехом и грешник признает себя грешником. А бывают и такие случаи – грешник прямо заявляет, что он и в Бога не верует, а пришел только потому, что от него требуют удостоверения в исполнении долга исповеди и причащения Св. Таин. Так бывает иногда с нашими полуинтеллигентами пред совершением над ними бракосочетания. Тут уже духовник должен иметь мужество вежливо сказать такому господину, что напрасно он счи­тает его, священника, способным к участию во лжи и обмане, какой ему нужен для достиже­ния известной цели. Но и среди называющих себя безбожниками бывают люди искренние, особенно среди молодежи. Помню рассказ покойного о. протоиерея М. И. Хитрова об одной девушке-институтке, которая на духу прямо сказала ему, что она не верует ни во что. О. протоиерей не разрешил ее сразу, а предложил ей подойти к нему утром пред обедней, а между тем, в своей скорби о ней обратился за советом к ныне покойному о. протоиерею Д. Ф. Касицыну, известному тогда редактору “Душеполезного Чтения”, с которым был в тесной духовной дружбе. Дело было уже поздним вечером, после всенощной. О. Касицын поднялся с постели и выслушал друга. “Долго ходил старец по кабинету, – так потом рассказывал о. Михаил Хитров, – ходил и молча вздыхал, вероятно, внутренне поведал Богу нашу общую пастырскую скорбь. Наконец, остановился и сказал: “Не может быть, чтоб столь юная душа вполне сознательно стала безбожною. Нет, это вражеское наваждение, это искушение от лукавого. Навеянные со стороны отрицательные мысли, ее смущающие, она, неопытная в духовной жизни, считает своими якобы убеждениями, не умея их отличить от своих и не в силах будучи с ними справиться. Причастите ее, о. Михаил, яко обуреваемую от духа хулы и отрицания: силен Бог вразумить ее”. И о. Михаил наутро вразумил ее, разрешил и при­частил. Так должно быть духовно опытным духовнику и крайне осторожным в отношении к кающимся пред ним грешникам. В приведенном случае последствия оправдали мудрого старца о. Димитрия Феодоровича Касицына: девушка стала религиозной и глубоко была благодарна о. Михаилу.

Но я уклонился от письма, коим начал эту статью. Прежде всего, надо сознаться, что наши проповеди с амвона большею частью идут как-то мимо жизни. Я не говорю уже об интеллигенции, которая не стыдится во время проповеди вести приятные беседы или же спешит уйти из церкви, как только покажется на амвоне проповедник. Даже простой народ, по-видимому, так усердно стремящийся к амвону, чтоб послушать батюшку, даже он, про­слушав проповедь, выйдя из церкви, обычно забывает ее и тут же обращается к той грешной жизни, какую громил проповедник. Стоит припомнить судьбу тех проповедей, которые про­износились против пьянства в храмовые или вообще великие праздники: батюшка в церкви предупреждал, что в праздники так обычно искушение от этого порока, громил порок, про­сил, умолял духовных чад своих беречься праздничного разгула – грозил гневом Божиим, приводя примеры его, но все напрасно: лишь выйдут прихожане за порог родного храма, как без всякого сопротивления предаются искушению, а если бы кто, например, женщины, напомнил им, что говорил батюшка, то на это получил бы ответ: “Ну и пусть батюшка сам исполняет то, что говорит, а нам, грешным, старики говорили: “Кто празднику рад, тот до свету пьян”. Увы, отношение к публичной проповеди в большинстве случаев везде одно и то же: и в селах, и в городах, если она касается укоренившихся пороков и не захваты­вает каких-либо исключительных событий, да и то пока не простыло возбужденное пропо­ведником чувство, например, при проповеди, приглашающей к пожертвованиям на святое дело. Простой народ любит послушать хорошего проповедника, который умеет говорить его языком, касаться того, чем болеет его душа, но, как ни странно это, или не умеет, или не смеет, будто стыдится чего-то, чтобы приложить слово проповеди тотчас же к своей лич­ной жизни. Не потому ли это, что слово проповедника публично, а духовная жизнь каждого верующего более или менее сокровенна, как говорится – интимна, следовательно, требует и руководства для себя в приложении христианского учения к самой жизни более интимного, чрез самое близкое духовное общение с духовным отцом? Вот исповедь и была бы первей­шим средством такого общения, если бы не была поставлена в полную невозможность быть таковою. Стоит только вспомнить, что духовнику приходится в один день принять исповедь не от одной сотни говеющих, а в сутках только 24 часа, и он – человек немощною плотью обложенный. Надо и то иметь в виду, что душа каждого отдельного лица для него большею частью – потемки: он не заглядывал в нее в продолжение целого года, от поста до поста, от говения до говения. Что может он сделать в течение пяти-семи минут, чтобы воздейство­вать на такого кающегося грешника? А в тоже время в его пастырской совести грозно зву­чит пророческое слово: беззаконник в беззаконии своем умрет, а крове его от руки твоея взыщу (Иез. 33:8), а с другой стороны, и апостольское обетование: обративши грешника от заблуждения пути его спасет душу от смерти и покрыет множество грехов (Иак. 5:20). Таково положение духовника-священника, пастыря своего прихода. Положение поистине трагическое, если только он сознает свой долг, как подобает пастырю, и послушен своей священнической совести!

Остается в распоряжении одно средство: это духовное сближение с каждым, по возможности, своим прихожанином в их частной, личной жизни, и начинаться оно должно с детского возраста прихожанина и продолжаться чрез школу всю его жизнь до могилы. “Да это подвиг, скажет мой читатель, подвиг, непосильный многим пастырям”! – Конечно, подвиг, отвечаю я: и подвиг великий, многотрудный, крест тяжелый, в несении коего только один всемирный Крестоносец Христос может помочь Своему соработнику в деле спасения душ человеческих, то есть священнику... и тем тяжелее этот подвиг, что начинаться он дол­жен с личной своей жизни, может быть, с перевоспитания самого себя, с того, чего не дает нам, пастырям, да и едва ли может дать наша духовная школа.

С кем бы мне ни приходилось говорить из благоговейных иереев об исповеди, все назы­вают это служение великим подвигом. Люди все становятся слабее и слабее; грехи умно­жаются и все разнообразятся; голос совести в грешной душе все притупляется; таинство исповеди постепенно обращается в простую формальность: у православных еще не вытра­вилось сознание, что надо поговеть хоть раз в году (увы, у многих и этого уже нет!), вот и идут на исповедь и отбывают ее, как необходимое условие для причащения св. Христовых Таин. Отсюда – чрезмерное иногда число исповедующихся и невозможность для духовника войти подробнее в состояние души кающегося, а в самих кающихся – стремление поскорее отбыть повинность – как-нибудь исповедаться и получить право приступить к св. Тайнам. Страшно подумать, во что тут обращается святейшее Таинство исповеди, которое должно бы служить во очищение души любогреховной! Мир со своими суетами ворвался в жизнь христиан и беспощадно исказил то, что Церковь дала как вернейшее средство к духовному обновлению и преуспеянию христианской жизни. Вот, если говорят теперь об “обновлении приходов”, так и надо бы начать с того, чтобы упорядочить дело говения православных, чтобы дать им возможность исполнять сей долг как следует, чтобы они прониклись созна­нием, что исповедь не есть только простая формальность, а великое таинство, что пользо­ваться сим таинством должно с благоговением к нему, нелицемерно, дабы не послужило оно в сугубое осуждение грешнику, если сокроет он сознательно пред духовным отцом то, что тяготит его совесть, в чем совесть его обличает. Но как этого достигнуть? Думаю, что без укрепления церковной дисциплины церковною властью это слишком трудно, непосильно для приходских священников. А дисциплины этой у нас почти нет. Каждый говеет, где хочет; духовная власть пастыря-священника приведена к нулю; он не может, едва ли решится свя­зать нераскаянного грешника отлучить его на время от Божественного причащения; а если и решится на это, то на него последует жалоба архиерею и надо будет давать объяснения, дело перенесется с почвы нравственных отношений на юридическую, формальную, и бед­ный духовник в лице своего духовного чада получит непримиримого врага даже тогда, если архиерей станет на его сторону. Каково же положение духовника, когда он волею-неволею вынуждается без разбора произносить над каждым: “Аз, недостойный иерей, властью Его (Христа), мне данною, прощаю и разрешаю”? Вот одна из причин, почему некоторые наи­более благочестиво настроенные юноши, – слава Богу, еще есть такие, – уклоняются от священного сана и предпочитают идти в другое звание. Вот почему бывают и такие явления, крайне печальные, как тот случай, о коем говорит вышеприведенное письмо: священнослу­житель, получивший высшее богословское образование, снял сан только из-за исповеди.

Всякая свобода должна иметь свои границы. Та свобода, которою теперь пользуются православные в деле исповеди, кажется, не имеет никаких границ. Если не разрешит один духовник, идут к другому, не разрешит другой – к третьему. Жалуются на духовника архиерею, забывая, что если бы пришлось верующему православному христианину понести и некоторую строгость, кажущуюся несправедливостью, и тогда он должен бы понести ее ради мира совести своей, которая не может же быть мирною, если он будет бегать от одного духов­ника к другому или к архиерею с жалобой на отца духовного, каков бы он ни был. Каю­щийся, ищущий успокоения своей совести и – в тоже время немирствующий к тому, кто от Бога имеет полномочие разрешить его грех или должен – да, имеет прямой долг связать его – какое, скажу прямо, искажение христианства, какое оскорбление Церкви, какое, по мень­шей мере, невежество в том, что должно быть ему известно, в чем он должен быть воспитан с отрочества! И это – теперь: что же было бы, если церковная власть допустила какие-то “выборы” священников? Грустно читать, что даже между иереями находятся “обновители” прихода вроде о. Востокова, которые мечтают о выборах священников так же, как выбирают поваров – “по вкусу прихожан”. Хорош будет духовник, которому всегда могут грозить: если будешь строг на исповеди, то тебя и уволим – проще говоря – прогоним из прихода. Но это – к слову и кстати. Я упомянул о церковной дисциплине. Это такой вопрос по отно­шению к исповеди, который решить под силу только всецерковному собору, который, Бог благословит, соберется же когда-нибудь. С надеждою мы читаем, что Предсоборное Сове­щание при Св. Синоде работает и дело движется вперед. А пока церковная власть введет в жизнь ожидаемую дисциплину, добрые пастыри должны нести свой великий подвиг, дей­ствуя теми нравственными мерами, какие от времен Самого Христа Спасителя и Его Апо­столов в Церкви имеются и применяются: настой, умоли, запрети со всяким долготерпением и любовью к пасомым. Раскрывая православное учение о Таинстве исповеди или, что то же, покаяния, священники и в школе, и по домам, и в храмах Божиих должны всячески внедрять в сознание верующих, что и Бог требует, и сама душа грешная просит исповеди, что священник есть только свидетель покаяния, нужный для самого кающегося, чтобы получить от Господа Сердцеведца ответ на свою исповедь; что он, священник, связан страшною клят­вою священного сана хранить в глубокой, ненарушимой тайне то, что слышит на духу от кающихся; что он такой же человек, как и все люди, что он знает и по себе немощь естества человеческого, а потому нечего и скрывать от него грехов; что если кто утаит грех пред ним, то, поскольку он исповедуется Самому Господу, а священник только свидетель, то и согрешит сугубо прежде всего – пред Господом же, а Господь все знает, от Него не укроешься, Его не обманешь. Да и от совести своей никуда не убежишь: она есть голос Божий в душе чело­века, она – неподкупный судия. Страшное наказание Божие постигает тех, кто сознательно скрывает грехи на исповеди: известны случаи, когда такие грешники подвергались, Божиим попущением, беснованию и насилию от диавола.

Конечно, все это можно внушать только не потерявшим веру в Бога: неверующий не станет слушать таких вразумлений и убеждать его такими речами значит, по слову Христову, т. е. что бросать бисер пред нечистыми животными. Если бы такой и явился к духовнику, то нужно вопросить его: зачем же он и шел, когда не верует в Бога? Бывают случаи, когда люди, считающие себя неверами, все же в глубине своей несчастной души, обуреваемой сомне­ниями, приходят на исповедь – не потому, что этого требует от них закон (например, пред браком), но потому, что душа все же ищет чего-то, человек насилуется помыслами неверия, сам не рад этому: такого еще не следует считать невером, хотя бы он и называл себя так. Надо согреть его любовью христианской, надо помочь ему выйти из состояния колеблющегося, подать ему руку помощи, а не отвергать его. К сожалению, духовная семинария мало дает сведений о том, что нужнее всего будущему духовнику, да и даются такие сведения не столько книжным учением, сколько опытом духовным. Таково учение о различении помыс­лов. Человек страдает иногда хульными помыслами до того, что считает себя погибшим, доходит до отчаяния, тогда как помыслы эти – не его, а внушаются ему, Божиим попуще­нием, от врага рода человеческого, и стоит только с презрением отнестись к ним, плюнуть на них, пожаловаться Господу Богу на врага, их всевающего, и они исчезают. Таков бывает помысел и неверия. Мы отвечаем за свои помыслы только тогда, когда принимаем их в свое сердце, соглашаемся с ними, собеседуем, услаждаемся. А пока они ненавистны для нас, противны, дотоле они и не вменяются нам. Напротив, если мы боремся с ними, отвергаем их, не пускаем в свое сердце, то Господь видит наш подвиг и готов помочь нам, а за эту борьбу с врагом даже и наградит нас венцом мученичества. Вот духовник и должен рассмотреть в душе невера: не клевещет ли враг в его собственном помысле на него самого, будто он невер, дабы склонить его к отчаянию? И только тогда уже спокойно отослать от себя такого исповедника, когда решительно увидит, что он пришел только по худым побуждениям к нему, или – чтобы удовлетворить своему грешному любопытству, или – чтобы, может быть, потом посмеяться над духовником, и подобное. Но и тогда должно напомнить ему, что нехорошо не уважать чужих убеждений, нехорошо считать другого обманщиком, не честное это дело.

А как быть, что делать вот с такими грешниками, которые на духу заявляют, что они считают себя грешниками, но “неизвестно в чем”? Думаю, что тут какое-то недоразумение. Раз есть сознание своей греховности, то не может же быть, чтоб человек не знал за собою ни одного греха. Спросите его, не делал ли он того или другого греха, вероятно, что сознается, что делал, если не делом, то словом или мыслию, пожеланием. Ведь не может же быть, чтобы верующий человек так и не знал, что, например, гнев на ближнего, оскорбление его, леность к молитве и подобное – суть грехи. “Неизвестно в чем”, может быть, в устах каю­щегося и значит вот: и не перечтешь моих грехов, каждый в отдельности, так их много. Значит, надо ему напомнить хоть главные-то, обычные грехи, чтоб он мог припомнить их и раскаяться. Главное – надо в совести грешника пробить, так сказать, брешь: нет сомнения, что душа его просит сама исповеди, да он не знает, как приступить к сему, не может одолеть самого себя, заставить себя сказать грех, а иногда просто не знает, с чего начать. Яд грехов­ный терзает его совесть, нужно выбросить эту змею из своего сердца, убить ее, а это только и можно раскаянием чистосердечным в простоте сердца. Во всем таком духовник должен помочь ему не только добрым советом, но и молитвою за него с ним вместе. Я знал одного духовника, который становился на колена пред крестом и Евангелием вместе с кающимся, умолял Господа отверзти сердце кающегося, плакал с ним, и Господь творил чудо: грешник приходил в умиление и начинал плакать и открывать свои грехи. И то духовное облегчение, какое испытывал после того кающийся, та радость души, какую он переживал, была награ­дою и самому кающемуся, и его духовному отцу.

Самое существенное в исповеди есть смирение кающейся души. Без смирения самая подробная исповедь превращается в самохвальство, в подобие той лицемерной исповеди, какую написал богоотступник Толстой. Ведь и назначение самой исповеди-то главное в том, чтоб человек смирился всесовершенно пред Богом, пал во прах в сознании своей грехов­ности, чтобы не постыдился это сделать при таком же, как он, человеке, чтоб в утешение и успокоение своей совести имел свидетеля-человека и в то же время уполномоченного от Бога разрешителя его грехов. В известных “Рассказах странника о благодатном действии молитвы Иисусовой” есть прекрасное наставление под заглавием: “Исповедь внутреннего человека, ведущая к смирению”. “Внимательно обращая свой взор на самого себя, говорит автор, и наблюдая ход внутреннего моего состояния, я опытно уверился, что я не люблю Бога, не имею любви к ближним, не верю ничему религиозному и преисполнен гордостью и сластолюбием. Все это я действительно нахожу в себе посредством подробного рассматрива­ния моих чувств и поступков”. И затем автор пересматривает свои внутренние настроения, из чего и приходит к вышеизложенным заключениям. “Я вижу себя, говорит он, гордым, любодейным, неверующим, не любящим Бога и ненавидящим ближнего: какое состояние может быть греховнее? Может ли быть участь бедственнее той, которая предстоит мне, и за что строже и наказательнее будет определение суда, как не за таковую невнимательную и безрассудную жизнь, которую сознаю в себе?” Думаю, эта “исповедь”, наравне с “Генераль­ным исповеданием грехов” святителя Димитрия Ростовского и такими сочинениями святи­теля Феофана Затворника, как его “Начертание учения о христианской жизни” и подобными, могут быть хорошими пособиями для духовника к тому, чтобы вести святое дело исповеди с пользою для кающихся. Хорошо интеллигентным исповедникам давать листок из сочине­ний того же святителя Феофана, изданный Афонским Пантелеймоновым монастырем под заглавием: “Что внутрь нас деется”⁶. Необхо­димо всех православных вводить в понимание духовной жизни по-православному: без этого весьма трудно им исполнять долг исповеди, а духовнику исповедать их. Это необходимо и в виду распространяющихся рационалистических заблуждений, которые, с одной стороны, не дают должного значения добрым делам, а с другой, – хвалятся своею праведностью; с одной стороны, проповедуют, что спасаются люди верою без дел, с другой, – выставляют напоказ свои мнимые добродетели. А понятия об основе всех добродетелей – святом сми­рении совсем не имеют. Мы живем в такое время, о котором святые отцы даже в отно­шении подвижников пророчествовали, что тогда не будет чудотворцев, а спасаться люди будут только смирением. Эта святая матерь добродетелей и стихия православно-христиан­ской жизни и должна быть паче всего и прежде всего внедряема в сознание и в жизнь пра­вославных, как отличительнейшая черта самого Православия. Во смирении нашем помянул нас Господь. Смирихся и спасе мя Господь. Это сказано еще в Ветхом Завете. Дух Божий веет в Церкви новозаветной тот же, как и в ветхозаветной. Научитеся от Мене, глаголет Сам Христос Спаситель, яко кроток есмь и смирен сердцем.

Можно указать еще на некоторые сочинения, специально посвященные вопросу об исповеди, как например, покойного преосвященного Платона Костромского в двух частях, покойного протоиерея Г. Дьяченко и др.; но чтобы я ни сказал еще, сознаюсь, это будут те “общие места”, на которые жалуется священник, письмом которого я начал эту статью. И в заключение скажу тоже “общее место”: если Господь сказал о всяком добром деле: без Мене не можете творити ничесоже, то тем паче только при Его благодатной помощи может и его соработник-пастырь совершать великое дело примирения грешных душ с Ним, великим Архиереем и Архипастырем. К Нему и должен всякий иерей присно возводить и ум и сердце, у Него просить помощи вразумления как для себя самого, так и для тех, кто приходит к нему на исповедь. Ведь Он есть Совершитель нашего спасения, а мы, Его служители, только в Нем, с Ним и Его благодатною силою творим дело Его. Ему и буди от нас слава во веки. Аминь.