Глава II. Призван к духовному деланию

На революционный 1905 год пришелся и перелом в судьбе епископа Сергия. На заседании 6 октября 1905 года Синод постановил: «…быти преосвященному Ямбургскому Сергию архиепископом Финляндским и Выборгским». Правда, злые языки поговаривали, что владыка Сергий этим назначением перешел дорогу епископу Американскому Тихону (Белавину). Его еще в марте 1905 года Синод избрал на эту кафедру. Однако поддержка и интриги В. К. Саблера сделали свое дело и Тихон был оставлен в Америке, хотя и был награжден архиепископством. Коллизия взаимозависимости этих двух иерархов повторилась в 1907 году. Тогда уже Сергия (Страгородского) «сватали» в Америку на Североамериканскую кафедру вместо архиепископа Тихона (Белавина), которого переводили в Россию на Ярославскую кафедру. Сам Сергий не возражал, но выехать в Америку ему не пришлось, и 12 лет, как никто другой долго, оставался он на Финляндской кафедре.

15 октября Сергий сдал свою должность архимандриту Сергию (Тихомирову), бывшему ректору Санкт-Петербургской духовной семинарии. Проводы архиепископа Сергия из стен академии прошли незаметно, так как академия была закрыта, а студенчество разъехалось по домам вплоть до начала декабря. Лишь официозный «Церковный вестник» откликнулся статьей о назначении Сергия на новую должность, отметив, что «уходящий оставляет по себе самую светлую память», и пожелав ему «успешного продолжения служения на пользу Православной церкви».

Епархия, вверенная правлению Сергия, была еще очень молода. Как самостоятельная она была учреждена лишь в 1892 году. Паства, состоявшая из русских и финнов, насчитывала около шестидесяти тысяч человек. Имелись три монастыря, в которых было 600 монашествующих, 86 церквей и 90 часовен. При них учреждено было три с небольшим десятка библиотек, богаделен, приходских попечительств.

Сергий был достаточно хорошо осведомлен о делах епархии, ибо уже с апреля 1905 года в связи с переводом в Тверь тогдашнего архиепископа Финляндского Николая (Налимова) временно управлял ею. Всем памятно было слово, сказанное преосвященным Сергием на молебне в Успенском соборе Гельсингфорса по случаю опубликования 15 августа манифеста о созыве Государственной думы. В нем выражалась надежда, что «объявленная правительством реформа приведет русский народ к благу и преуспеянию», и ее разделяло большинство присутствовавших и в храме, и за его пределами. Хотя следует признать, что «преуспеяния» представлялись различным социальным группам весьма по-особенному. Что, к примеру, касается финской паствы, то в своем большинстве она ожидала расширения свобод и укрепления независимости Финляндии от России.

Летом 1905 года на Валааме состоялся общеепархиальный съезд, который был весьма необычным по своему составу, ибо съехались не только высшие представители финляндского духовенства, но также священники, дьяконы, псаломщики и все, кто только мог и желал быть на этом съезде. Были здесь и учителя православных приходских школ, и отдельные миряне, пожелавшие явиться. Собралось в результате более ста человек. Рассмотрены были важнейшие епархиальные вопросы: об устроении внутренней миссии; о подготовке псаломщиков; о курсах для учителей; о певческих курсах; об издании богослужебной и церковной литературы на финском языке. Решено было отныне собирать такие съезды ежегодно.

Став официальным главой епархии, Сергий в короткое время объехал все свои приходы, знакомясь с их нуждами и проблемами, проповедуя и поучая духовенство и прихожан. В кафедральном Успенском соборе Гельсингфорса Сергий в каждое свое служение произносил проповеди.

Положение епархии, к управлению которой был призван Сергий, весьма и весьма отличалось от внутренних, собственно русских епархий. Финляндия хотя и была завоеванной территорией, но оставалась особым, самостоятельным во внутренних делах Великим княжеством. Высшим законодательным органом был сейм, состоявший из четырех палат, каждая из них формировалась из представителей определенного сословия: дворянского, бюргерского, крестьянского, духовного. Центральным органом правления был Сенат. Он состоял из двух департаментов: один заведовал делами управления, а второй являлся высшей судебной инстанцией. Правителем Финляндии (великим князем) был российский император. Его постоянным представителем в Великом княжестве стал генерал-губернатор, который был председателем обеих палат Сената.

В конце XIX столетия в национальной политике России окрепла русификаторская линия – стремление русифицировать национальные окраины империи, в разные периоды присоединенные к метрополии либо добром, либо силой оружия. Применительно к Финляндии это вылилось в ограничение ее статуса автономного положения. Стремление к «денационализации окраин» было отличительной чертой власти не только светской, но и церковной. Последняя посредством церковной проповеди, духовного образования и литературы стремилась поддержать это движение. Упомянем в связи с этим труд профессора нравственного богословия Санкт-Петербургской духовной академии А. А. Бронзова «Предосудителен ли патриотизм?»²⁵. По мнению автора, русификаторская линия есть тот вид патриотической деятельности, который должен быть свойствен всем россиянам без исключения. Для характеристики имперской политики, как внешней, так и внутренней, богослов ввел такие понятия, как «оборонительный», «удержательный», «восстановительный» и «завоевательный» патриотизм²⁶.

Под «удержательным патриотизмом» понималась такая любовь к отечеству, которая заключается в стремлении во что бы то ни стало сохранить во власти своего отечества все то, что ранее было им завоевано и в настоящее время составляет его собственность.

В дополнение к этому рассуждению прилагался и тезис о «праве сильного народа» удерживать в повиновении покоренные народы, даже вопреки их воле. В устах Бронзова это выглядит так: «В обыденной жизни нередко назначают опекунов или над малолетними детьми, оставшимися после своих родителей и без посторонней помощи неспособными распоряжаться оставленным им родителями их достоянием, ни вообще вести своей жизни нормальным образом, или над взрослыми, но слабоумными или даже безумными…

Аналогические отношения требуются иногда и по адресу тех или иных народов со стороны других. Нельзя дать свободы некоторым из завоеванных известным народом нациям или потому, что, пользуясь свободою, они внесли бы в свою внутреннюю жизнь только беспорядки, смуты и раздоры и привели бы себя к погибели, или потому, что они не позволили бы своим соседям спокойно жить, но постоянно тревожили бы их нападениями, совершали бы „насилия и убийства“ и пр. (таковы, например, поляки, известные своими невменяемыми выходками в прошлом, таковы же и финляндцы, в лице quasi-интеллигентской части своей, обнаруживающие самые невозможно дикие нравы и инстинкты, свойственные только безумным и слабоумным)»²⁷.

Во всех подобных случаях Российская православная церковь не видела «решительно ничего худого» в тех действиях, что составляли «удержательный патриотизм». Покоренным народам оставляли лишь единственную возможность существования, заключавшуюся в слиянии с завоевателем, при котором уже более не могло и речи заходить об их освобождении. В обмен на это обещается «гуманное отношение к завоеванным нациям при условии их полной покорности».

Для государственной православной церкви подобного рода идеи и поведение оправдывались тем, что они создавали благоприятную ситуацию для расширения миссионерской деятельности на территории Великого княжества Финляндии, активизации борьбы всеми доступными мерами с «сектантами» и «сектантскими обществами»²⁸. Это стало одной из основных забот и для Сергия Страгородского на новом поприще. Применительно к карельскому населению оно трансформировалось в противодействие, как тогда говорили, «панфинской экспансии и протестантско-сектантской пропаганде». Под ними понималось широко распространенное среди финской интеллигенции движение за присоединение Карелии к Финляндии, которое в основном основывалось на том, что карелы по своему происхождению были одним из финских народов. Считалось, что справедливость должна восторжествовать и они должны воссоединиться с финским народом. В православных кругах движение воспринималось как своеобразная форма протестантского миссионерского похода на Карелию. В противовес этому предпринималось всяческое «укрепление православия» среди карел. В 1906 и 1907 годах были созваны два съезда представителей Архангельской и Финляндской православных епархий. В сентябре 1907 года проведен был съезд русских деятелей в Кеми, на котором обсуждались меры противодействия панфинской пропаганде, якобы угрожавшей беломорской Карелии. Тогда же учреждены были епархиальное православное карельское братство во имя святого Георгия Победоносца и его устав. Братство ставило своей задачей укрепление православия среди карел Архангельской, Олонецкой и Финляндской епархий. Для этого оно должно было издавать соответствующую литературу, содействовать более торжественному отправлению богослужения, заботиться о благолепии храмов и развивать благотворительность среди нуждающегося населения. Открыто братство было архиепископом Сергием в селе Видлицы 26 ноября 1907 года.

С целью поднять христианский уровень православной финляндской паствы архиепископ Сергий распорядился, чтобы приходское духовенство завело у себя при церквях катехизаторские курсы для обучения подрастающего поколения основам православия. Так как многие православные не могли посещать храмы из-за их удаленности от населенных пунктов, рекомендовано было назначать в своих приходах сборные пункты как для детей, так и для взрослых и периодически туда наезжать для проведения и совершения богослужений и даже литургии на переносных антиминсах. Архиепископ сам подавал тому пример, систематически и неукоснительно навещая православные приходы. По инициативе Сергия Синод утвердил особое положение о православных приходах, попечительствах и братствах в Финляндии. Много внимания Сергий уделял приходским школам, непременно посещая их во время объездов епархии.

Конечно, как иерарх государственной церкви архиепископ не мог обойтись без контактов с официальной властью в Финляндии. В большей мере ему пришлось общаться с назначенным в 1909 году генерал-губернатором Ф. А. Зейном. Именно при нем, «пожирателе Финляндии», завершился процесс вытеснения «финнов» из центральных органов управления Финляндии, установилось русское управление княжеством, сохранявшееся в неизменности до 1917 года. Финляндию грубо и жестко подчинили общегосударственной системе управления и законодательства. Обстановка была столь тяжкой, что многие выдающиеся политические и общественные деятели Финляндии уже не верили в саму возможность сохранения свободной Финляндии²⁹.

Когда представился случай, Сергий именно у такого политического деятеля должен был просить «защиты» православных верующих от «угрозы» панфинской пропаганды. Особенный отклик в обществе вызвало обращение архиепископа Сергия в ноябре 1909 года, когда он напомнил генерал-губернатору, что согласно Фридрихсгамскому миру Россия уступила Финляндии и то, что ей не принадлежало, а именно – Карелию и проживавший там карельский православный народ. Сергий просил защитить карел от насильственной их финнизации. В финской прессе выступление Сергия было расценено как призыв к священной войне.

Нерусская часть паствы, проживавшая на территории епархии, просила ускорить перевод православного богослужения не только на финский, но и на шведский язык, на котором она говорила. И это вызывалось тем, что карелы, особенно старшее поколение, хотя и были привязаны к православному богослужению, но не многое в нем понимали. В карельском языке много русских слов, но в основном обиходного предназначения. В области же высших религиозных и нравственных понятий эти русские слова можно было пересчитать по пальцам. Конечно, для простой души достаточно и одного «Господи, помилуй!», одного упоминания Богородицы и Николая Чудотворца: простая душа и так будет близка к Богу. Но ведь то «вера угольщика», очень трогательная и очень завидная участь, но она возможна лишь на самых низких ступенях культурного развития.

Карелы мало-мальски образованные, с пробудившейся пытливостью уже не могли довольствоваться такими крохами с церковной трапезы. Они желали большего и искали места, где богослужения совершаются на понятном им языке, прежде всего финском. Славянская служба становится все более и более непонятной, особенно для молодежи, получавшей начальное образование в финской народной школе. Бывали и столкновения в приходах, где две группы требовали постоянной службы либо на финском, либо на русском языке. Исходя из этого и чтобы окончательно не растерять паству, Сергий благословил во время богослужения читать Евангелие всегда на двух языках, проповедь говорить по-фински, а все остальное – по-славянски, с произнесением некоторых ектений и других молитвословий, по усмотрению священника, на финском языке.

Для того чтобы лучше поставить церковную жизнь в епархии и иметь помощника в период долгого своего отсутствия по делам Синода, Сергий призвал к себе архимандрита Киприана (Шнитникова). Киприан окончил Санкт-Петербургскую духовную академию первым студентом и был оставлен профессорским стипендиатом, но предпочел миссионерское делание профессуре и поступил в распоряжение владыки Сергия. Спустя время, уже в марте 1913 года, он был хиротонисан во епископа Выборгского. К сожалению, Киприан очень рано умер. Летом 1914 года Сергий принял его последний вздох и сам отпевал его в Благовещенской церкви на Васильевском острове.

С началом Первой мировой войны в финском обществе заметно активизировалась борьба между сторонниками различных политических партий. Часть финского общества надеялась, что демонстрацией лояльности к России можно вернуть автономные права, и поэтому выступала за поддержку русской администрации в Финляндии. Другая часть высказывалась за бо́льшую ориентацию на Англию и Францию, надеясь, что в послевоенных условиях такая позиция скажется самым благоприятным образом на отношениях Финляндии с западными странами.

Но имелась группа политических деятелей и их сторонников, считавших, что именно в условиях войны создаются наиболее оптимальные условия для полного отделения Финляндии от России. Следует признать, что такие настроения, антирусские по своей направленности, имели широкое распространение. Они могли выражаться по-разному: в пассивном неповиновении, демонстративном безразличии, неприятии и неучастии в каких-либо акциях и мероприятиях, организованных русской администрацией. Свидетельством такого поведения можно считать, например, безучастность, с которой отнеслось население Гельсингфорса к визиту в их город 25 февраля 1915 года императора Николая II. Если местные власти во главе с генерал-губернатором Зейном, правящим архиереем и другими начальствующими лицами демонстрировали свои верноподданнические чувства, устраивая встречи с почетным караулом, торжественные молебны, посылая делегации от различных слоев населения, то финское население вело себя по-другому. Как пишет в воспоминаниях свидетель этого события В. Ф. Джунковский, «улицы были полны народа, но какая разница была в характере и настроении этой народной толпы по сравнению с русской. Толпа эта в молчаливом спокойствии и неподвижности встречала царя – своего великого князя»³⁰.

Были в этой среде и такие, кто не довольствовался пассивным выражением антирусских настроений и призывал к активным действиям против русской администрации, например, как это было характерно для многочисленных студенческих кружков, к организации вооруженного восстания и одностороннему выходу из состава России. О реальности вооруженного восстания свидетельствовало и командование Северного фронта, руководившее военными действиями и военными силами на территории Финляндии. В его донесениях 1915–1916 годов можно было прочитать: «В Финляндии под личиной спокойствия и лояльности подготовляется вооруженное восстание с целью отторжения ее при помощи Германии от России».

Биография Сергия Страгородского неотделима от истории Русской православной церкви первой половины XX столетия, подчас они непостижимым образом следовали друг за другом, чуть ли не переплетаясь. И если 15 октября 1905 года он сдал дела по академии, то 17 октября особым манифестом император возложил на правительство обязанность «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Манифест оказал воздействие на реформирование российского общества по крайней мере в трех направлениях: положил начало пересмотру законодательных актов, регулирующих социально-политическое и национально-государственное устройство России; стал правовой базой для образования легальных политических партий и начала преобразования государственно-церковных отношений.

Одной из первоочередных задач после издания манифеста стала необходимость разработки нового избирательного закона, внесения поправок и дополнений в законодательные акты, определяющие состав, порядок формирования и полномочия Государственной думы и Государственного совета и их соподчиненность.

Данная работа была поручена образованной 28 октября специальной комиссии (Особое совещание) под председательством члена Государственного совета графа Д. Сольского. С ноября 1905-го по январь 1906 года она провела десять заседаний, на которых особенно бурно обсуждался вопрос привлечения в состав Государственного совета «выборного элемента» из наиболее «устойчивых по взглядам и направлениям слоев населения». Вполне естественно, что речь зашла и о духовенстве. Большинство членов комиссии поддерживали идею включения в состав Государственного совета представителей от православной церкви.

Лишь очень немногие высказывали иное мнение. В частности, известный правовед, член Государственного совета Н. С. Таганцев считал, что в разрешении этого вопроса следует исходить из «государственной», а не «политиканствующей» точки зрения. Многообразие вероисповеданий, присущих народам России, требовало учесть их интересы и обеспечить представительство в высших органах власти.

Подготовленные комиссией Сольского проекты законов в феврале 1906 года были вынесены на окончательное обсуждение Особого совещания в Царском Селе под председательством Николая II. Из воспоминаний Н. С. Таганцева явствует, что когда зашел разговор о представительстве духовенства, то присутствующие – министры, члены Государственного совета и иные высшие сановники – были единодушны. Даже не возникала мысль, что наряду с представительством государственной церкви может существовать, хотя бы в самом минимальном виде, представительство иных религий и церквей, признаваемых Основными законами Российской империи. Таким образом, не были учтены интересы тех миллионов российских подданных, которые, согласно законам (ст. 66, 67), «пользовались свободою веры», не говоря уже об игнорировании интересов «нетерпимых» государством «раскольников» и «сектантов». В итоге решено было допустить в Государственный совет только представителей Русской церкви: трех – от черного и трех – от белого духовенства.

Одновременно в эти же месяцы в обстановке строжайшей секретности велась работа над новой редакцией Основных законов Российской империи. Первоначальный проект готовила Государственная канцелярия. Он представлял собой компиляцию различных европейских конституций и предусматривал за законодательными палатами достаточно широкие полномочия. В нем была и такая новация, как специальная глава «О правах российских подданных». Среди упоминавшихся в нем прав было и право на свободу совести и вероисповедания. Специальные статьи провозглашали равенство перед законом всех подданных, независимо от происхождения и вероисповедания; уравнивали в правах подданных, как исповедовавших господствующую религию, так и «инородцев».

В конце февраля 1906 года проект поступил в Совет министров. Любопытно, что Витте советовал сопоставить этот текст с конституциями Пруссии, Австрии, Японии, чтобы заимствовать оттуда «полезные консервативные элементы». И действительно, проект канцелярии, обсуждавшийся в марте, подвергся столь существенным изменениям, что можно говорить о рождении фактически второго проекта законов – министерского. Он носил сугубо «ограничительный» характер, ставил под сомнение целесообразность включения главы «О правах подданных» и отвергал какое-либо «расширение» прав подданных. В специально подготовленной и подписанной членами Совета министров мемории на имя Николая II предлагалось: «…в видах ближайшего согласования правил об основных правах и обязанностях российских подданных с современными условиями жизни нашего государства исключить из подлежащей главы некоторые не отвечающие этой цели статьи и восполнить оную особою статьею, подтверждающей свободу совести на основании указа Вашего Величества от 17 апреля 1905 г. об укреплении веротерпимости».

20 марта 1906 года С. Ю. Витте представил царю измененный Советом министров проект Основных законов вместе с меморией министров. Сам председатель Совета министров при этом предложил основную статью о религиозной свободе в следующей редакции: «Российские подданные пользуются свободою вероисповедания по велениям своей совести. Условия перехода из одного вероисповедания и вероучения в другое определяются законом».

На 7 апреля Николай II назначил третье секретное совещание в Царском Селе для обсуждения обоих проектов. Оно продолжалось несколько дней. Приглашены были великие князья, министры, несколько членов Государственного совета и другие высшие чиновники. Ряд участников предыдущих совещаний, продемонстрировавших свою либеральную позицию, приглашены не были.

Среди участников совещания проявились две позиции. Одна, ее излагал И. Л. Горемыкин, заключалась в отрицании необходимости включения в Основные закона главы о правах подданных. Сторонники другой, например Д. М. Сольский, С. Ю. Витте, отстаивали включение, хотя и с различной мотивировкой, данной главы. Однако полноценного обсуждения содержания второй главы не было. Большинство присутствовавших даже и не помышляло о «возвращении» изъятых Советом министров статей «о правах». Не подлежала обсуждению и глава Основных законов Российской империи «О вере».

Накануне открытия заседаний Первой Государственной думы Николаю II был представлен окончательный вариант, исполненный по его поручению небольшой группой лиц из ближайшего окружения. Он был утвержден императором 23 апреля, за четыре дня до открытия заседаний Думы. Без изменений, лишь с незначительными редакционными поправками осталась глава «О вере», определявшая взаимоотношения государства и православной церкви и обеспечившая ее особое положение и привилегии. В главе же «О правах и обязанностях российских подданных» сохранилась лишь одна статья (81-я), касавшаяся вопросов веры и гласившая: «Российские подданные пользуются свободою веры. Условия пользования этою свободою определяются законом». Однако статья эта без четко и конкретно разработанного законодательства обречена была оставаться всего-навсего декларацией, отнюдь не гарантирующей прав граждан в выборе религии. Разработка законопроектов по конкретным направлениям религиозного законодательства была возложена на Министерство внутренних дел.

Как видим, государство даже в условиях революции продолжало ориентироваться на сохранение особых отношений с Российской православной церковью и стремилось опереться на нее в период политической нестабильности. Не предполагалось вводить какие-либо принципиальные изменения ни в вероисповедную политику в целом, ни в положение всех других религиозных объединений.

Вместе с тем российское общество, можно сказать, впервые получившее возможность публичного обсуждения вероисповедных проблем, было предрасположено к более радикальным шагам. Периодические партийные, общественные и частные издания были переполнены статьями на эти темы. В них возможность проведения вероисповедных реформ жестко увязывалась с политическими преобразованиями в стране. Под особенным огнем критики оказался исторический девиз последних столетий российской власти: «Православие. Самодержавие. Народность», который представлял «весь ужас старой, отживающей опасности». В журнале «Московский еженедельник», где во множестве печатались авторы, симпатизировавшие кадетским воззрениям, об этом говорилось следующим образом: «…православие, религиозный кодекс, внешняя ненарушимость которого охраняется светским главой церкви при помощи полиции и жандармов. С помощью самодержавия этот девиз выражался в том, что все иноверные и даже инославные народы подвергались ограничениям в правах, которые упразднялись сейчас же, как только данное лицо внешним образом принимало православную личину. Благодаря этому, никто не мог добровольно из православия уйти, самое православие приобретало в качестве новых сынов церкви недостойных лицемеров, а вся религиозная жизнь народа задерживалась в своем развитии».

Политические партии, бурно нарождавшиеся в 1905–1906 годах, в своих программных документах и на страницах партийной прессы фиксировали неразрешенность «религиозного вопроса», наличие «стеснений» и «несвободы» в вопросах веры, предлагали свое видение разрешения этого вопроса. В зависимости от политических целей, которые они ставили перед собой, мы можем разделить их на три группы. К первой относятся те из них, кто выступал за сохранение в России абсолютной монархии, ко второй – выступавшие за конституционную монархию, к третьей – за демократическую республику. Большинство партий выступало за равенство граждан вне зависимости от их вероисповедной или сословной принадлежности, за свободу совести и вероисповеданий. Достаточно распространенным было требование конфискации или выкупа монастырских и церковных земель, что отражало настроение, господствующее среди крестьянства. Лишь незначительная часть партий, ориентирующихся на сохранение в России самодержавия, выступала за незыблемость союза между православной церковью и государством, сохранение за церковью всех ее прав, привилегий и первенствующего положения.

Программные положения партий в вопросах свободы совести в основе своей ориентировались на изменение церковной политики государства: отказ от традиционного союза с православной церковью, уравнение в правах всех вероисповеданий и равные их отношения с государством. В целом они укладывались в буржуазную модель вероисповедной государственной политики. Более радикальные требования – отделение церкви от государства и школы от церкви – включались в программы социалистических партий. К ним примыкали партии: радикальная, умеренно-прогрессивная, свободомыслящих.

В ходе выборов в Государственную думу все партии, выставлявшие своих кандидатов, обещали разрешить безотлагательно и вопрос о свободе вероисповеданий. Все они обнародовали свои предложения и программы по этому вопросу, стремясь тем самым привлечь избирателей. К примеру, в разделе об основных правах граждан программы кадетов, одной из популярных на тот момент партий, говорилось:

«1. Все российские граждане, без различия пола, вероисповедания и национальности, равны перед законом. Всякие сословные различия и всякие ограничения личных и имущественных прав поляков, евреев и всех без исключения других отдельных групп населения должны быть отменены.

2. Каждому гражданину обеспечивается свобода совести и вероисповедания. Никакие преследования за исповедуемые верования и убеждения, за перемену или отказ от вероучения не допускаются. Отправление религиозных и богослужебных обрядов и распространение вероучений свободно, если только совершаемые при этом действия не заключают в себе каких-либо общих проступков, предусмотренных уголовными законами. Православная церковь и другие исповедания должны быть освобождены от государственной опеки».

27 апреля 1906 года открылись заседания первой в истории России Думы. Среди ее 499 членов 18 представляли Русскую церковь – 16 священников и два епископа. Уже 12 мая представители кадетской фракции внесли для обсуждения законопроект о свободе совести. Это был первый партийный документ, предложенный в качестве законопроекта.

В Объяснительной записке к законопроекту лидеры партии убедительно доказывали, что и в прошлом, и в настоящем Россия жила и живет «под режимом несвободы совести». Попытки царского правительства в предшествующие несколько лет устранить из религиозно-церковной жизни наиболее нетерпимые «стеснения» и «ограничения» и реализовать на практике положения указа от 17 апреля и манифеста от 17 октября 1905 года не принесли положительного результата. А потому для народных избранников делом первостепенной важности должна быть борьба за обеспечение принципа свободы совести в жизни российского общества.

По мнению кадетов, следовало бы принять закон как своего рода манифест о свободе совести, определяющий принципы государственной церковной политики, и лишь затем на его основе рассматривать и принимать законы, регулирующие те или иные конкретные практические стороны деятельности религиозных организаций различных конфессий.

Но была и другая позиция. Министерство внутренних дел, которому правительством было поручено проведение реформ в вероисповедных вопросах, не видело необходимости в издании общего закона о свободе совести, а предполагало рассматривать законопроекты по отдельным конкретным сторонам религиозного законодательства. На первый взгляд такой прагматизм мог показаться предпочтительным. Однако на самом деле он был губительным для всяких попыток реформирования отжившего законодательства и преодоления административной практики, поскольку не имел ясной, понятной и принимаемой всеми (государством и обществом) цели.

Государство не случайно не желало концептуального обсуждения смысла, принципов и целей предлагаемых вероисповедных реформ, так как при этом тотчас же становились бы очевидными противоположные векторы намерений государства и демократического общества. Правительство, при всех обещаниях расширить и утвердить свободу совести, на самом деле стремилось всеми силами сохранить статус-кво в государственно-церковных отношениях, отказаться лишь от наиболее одиозных пережитков религиозного законодательства. Содержание термина «свобода совести» по-прежнему сводилось исключительно к «веротерпимости», то есть к сохранению государственной церкви и покровительству ей, при обещании некоторого смягчения политики в отношении иных религиозных объединений.

Совсем иное содержание вкладывалось в термин «свобода совести» ведущей на тот момент оппозиционной партией – конституционно-демократической. Один из ее идеологов А. К. Дживилегов писал: «Свобода совести есть дальнейшее развитие принципа веротерпимости, который непременно предполагает существование государственной церкви, пользующейся особым покровительством (запрещение менять религию господствующей церкви и проч.), причем остальные религии только не преследуются. Свобода совести предполагает признание государством следующих положений: каждый имеет право свободно выбрать себе религию, основать новую религию, переходить из одного вероисповедания в другое; каждый имеет право публично отправлять богослужение и говорить проповеди в духе исповедуемой им религии; никто не подвергается ограничениям политических и гражданских прав за принадлежность к той или иной религии. В этом виде свобода совести осуществлена во всех конституционных государствах. Высшее выражение свободы совести – это отделение церкви от государства, существующее в Соединенных Штатах, Мексике и некоторых швейцарских кантонах, подготовляющееся во Франции и осуществленное с некоторыми ограничениями в Голландии и Бельгии». К слову, такое понимание свободы совести было свойственно и абсолютному большинству других оппозиционных партий.

И хотя Первая Государственная дума, проработавшая всего лишь 73 дня и распущенная царем, так и не успела приступить к рассмотрению вероисповедных законопроектов, все же тема религиозной свободы прозвучала на ее пленарных заседаниях.

5 июня на пленарном заседании Думы обсуждалось предложение о принятии законов о гражданском равенстве. От имени кадетской партии выступил Ф. Кокошкин, который настойчиво требовал устранить привилегии одних сословий и ограничения других в правовой, национальной и вероисповедной сферах, обеспечить равенство полов. При этом он подчеркивал, что в России до сих пор «существует средневековый варварский пережиток – ограничение прав отдельных национальностей или лиц отдельного вероисповедания».

Последовавшее вслед за этим обсуждение показало, что идеи отмены существовавших жестких ограничений по признакам национальной, вероисповедной или сословной принадлежности и установления в России гражданского равенства нашли самый широкий отклик у депутатов. Они воспринимались как самоочевидные истины, которые следовало не доказывать, а практически реализовывать в жизни России, в том числе и через принятие соответствующих законов.

Либеральная печать, подводя итоги деятельности Первой думы в вопросах реформирования вероисповедного законодательства, отмечала, что нельзя мириться с половинчатым решением, предлагаемым властью. Нужно не просто расширение уступок в пользу требования веротерпимости, а «нужен разрыв» с прежними политическими традициями, видевшими в союзе церкви и государства оплот и основу строя. Подчеркивалось, что исходным пунктом новой политики государства в вероисповедных вопросах должен быть принцип свободы совести как неотъемлемое право человека и гражданина.

В период между разгоном Первой думы и созывом Второй думы проявились противоречия относительно вероисповедной реформы и во властных структурах. Витте, при всех своих колебаниях ратовавший за их продолжение, натыкался на стену «непонимания» со стороны правых, которые объединились против него еще со времен октябрьского манифеста о свободах и жаждали реванша. Нежелание реформирования вероисповедной политики Витте объяснял тем, что «фактическое проявление революции скопом подавлено». В докладе Николаю II с просьбой о своем освобождении от должности премьер-министра он, разъясняя свою позицию, писал: «По некоторым важнейшим вопросам государственной жизни, как, например, крестьянскому, еврейскому, вероисповедному и некоторым другим, ни в Совете министров, ни во влиятельных сферах нет единства. Вообще, я не способен защищать такие идеи, которые не соответствуют моим убеждениям, и потому я не могу разделять взгляды крайних консерваторов, ставшие в последнее время политическим кредо министра внутренних дел».

В феврале 1907 года открылись заседания Государственной думы второго созыва. Среди ее 509 членов было 20 православных священников и два епископа.

6 марта в Думу прибыл новый председатель Совета министров П. А. Столыпин. В своей программной речи премьер охарактеризовал «реформы последнего времени» в России «перестройкой» всего государственно-национального бытия. Она должна, по его убеждению, превратить Россию в недалеком будущем в правовое государство, где главенствует писаный «закон», а не воля «отдельных лиц». Он призвал депутатов всемерно содействовать принятию необходимых России законов. Этих, как выразился Столыпин, «материальных норм», которые только и могут определить и установить «твердые устои новоскладывающейся государственной жизни России».

Представляя правительственные законопроекты по различным областям экономической, социальной и политической жизни, Столыпин остановился и на вероисповедной политике государства. Он признал, что эта сфера, как никакая другая, нуждается в срочных реформах, поскольку явственно обнаружился правовой вакуум. Хотя свобода совести и возвещена указом от 17 апреля и манифестом от 17 октября 1905 года, но правовой механизм ее обеспечения отсутствовал. Премьер призвал в срочном порядке внести изменения в действующее законодательство, а также выработать новые вероисповедные законы.

С этой частью выступления никто не спорил, ибо она соответствовала и настроениям думцев, и настроениям общества. Вопрос заключался в том, на каких принципах будет выстраиваться вероисповедная политика государства: на традиционной идее «православно-христианского государства» или на идее «светского государства». Что касается Думы, то она сохраняла приверженность идеям, изложенным в прошлогоднем (1906) законопроекте кадетов «О свободе совести».

Премьер же связал свое личное и правительства в целом понимание сути и направленности необходимых для России вероисповедных реформ с отношением Русского государства с Российской православной церковью. В его устах это выглядело так: «…многовековая связь Русского государства с Христианской Церковью обязывает его положить в основу всех законов о свободе совести начала Государства Христианского, в котором Православная Церковь, как господствующая, пользуется данью особого уважения и особой со стороны государства охраною. Оберегая права и преимущества Православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу ее внутреннего управления и устройства и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами государства. Государство же и в пределах новых положений не может отойти от заветов истории, напоминающих нам, что во все времена и во всех делах своих русский народ одушевляется именем Православия, с которым неразрывно связана слава и могущество русской земли».

Если отбросить пафос и патетику, то выясняется, что в существе своем политика в отношении религиозных организаций остается неизменной. Правительство оставалось на позициях «христианского государства» и в своих практических шагах собиралось руководствоваться данной идеологией. Чтобы как-то завуалировать, смягчить обнаружившееся принципиальное расхождение в подходах к вероисповедным реформам между Думой и правительством, Столыпин заявил, что «права и преимущества Православной Церкви не могут и не должны нарушать прав других исповеданий и вероучений» и что в целях «укрепления начал веротерпимости и свободы совести» правительство внесет соответствующие законопроекты.

Вторая дума оказалась еще более левой по своим настроениям, чем Первая. А потому Николай II пошел и на ее досрочный роспуск, о чем сообщалось в манифесте от 3 июня 1907 года. Одновременно был опубликован и новый избирательный закон. Его цель, как и задумывалось П. А. Столыпиным, не допустить в Думу оппозицию. Для этого были кардинально пересмотрены квоты выборщиков в пользу помещиков и буржуазии при одновременном сокращении возможностей крестьянского населения и рабочих. Полностью были лишены представительства десять областей и губерний в азиатской части России под предлогом отсутствия у населения «достаточного развития гражданственности». Сокращено общее число депутатов Думы. Землевладельческая курия увеличила по новому закону число выборщиков почти на 37 процентов, а крестьянская и рабочая курии сократились, соответственно, на 45 и 46 процентов выборщиков. В результате по землевладельческой курии один выборщик приходился на 230 человек населения, по крестьянской – один на 60 тысяч, по рабочей – один на 125 тысяч человек.

Результат получился таким, каким его планировало правительство П. А. Столыпина: большинство в Думе оказалось за правыми и националистами, сплотившимися на началах «национализма и русскости», а кадеты и левые партии были низведены до оппозиционных фракций, не имевших существенных возможностей влиять на ход законотворчества в Думе и на ее работу в целом.

Нельзя не заметить, что православная церковь выступила в этот момент послушным механизмом власти. Правящие архиереи и приходское духовенство призваны были возвещать причины и обстоятельства «вынужденного» роспуска Думы, не оправдавшей, по мнению властей, «народных ожиданий». К примеру, в Москве в Историческом музее состоялось заседание специальной комиссии по вопросам проведения Чтения для рабочих. Перед участниками выступил с речью митрополит Московский Владимир (Богоявленский). Профессор П. Тихомиров следующим образом откликнулся на эту речь: «Власти церковные, послушные рабы самодержавной политической бюрократии, запрещают священникам становиться в ряды революционных партий во имя принципа невмешательства в мирскую борьбу, но считают вполне совместимым с этим принципом служить благодарственные молебны по поводу разгона Государственной думы, защищать политические убийства, совершаемые реакцией при посредстве фиктивных (военных) судов, благословлять погромные черносотенные организации и т. д.».

Обращает на себя внимание и тот факт, что императорское правительство сочло необходимым распустить Государственную думу с грубым нарушением Основных государственных законов, в порядке государственного переворота изменить закон о выборах в Государственную думу, чтобы тем самым обеспечить себе большинство в ней. Таким образом, третьеиюньские акты сыграли роковую роль в судьбе русского конституционализма. Ими был поколеблен основной принцип новой редакции Основных законов, по которому устанавливались нормы, не подлежащие изменению без санкции народного представительства. К таковым прежде всего относились основания избирательной системы. В угоду практической целесообразности правительство пожертвовало конституционным принципом, нанеся по зарождавшемуся в обществе правосознанию сокрушительный удар. Силы, высказывавшиеся за преобразование самодержавия путем постепенных реформ, проиграли в общественном мнении, поскольку не смогли осуществить ими же самими провозглашенные программы в Первой и Второй думах. Тогда как представители левого крыла российского общественного мнения могли торжествовать: события 3 июня становились для них весомым аргументом в доказательстве «бесплодности» ожиданий реформ сверху и возможности эволюционирования российской политической системы от самодержавия к демократии; отныне в качестве единственного аргумента признавались «силовое давление», революция.

На этом общеполитическом фоне, в условиях противостояния власти и общества в вопросах расширения религиозных свобод и развертывалась деятельность Сергия Страгородского на новой кафедре и в Синоде. На него стали возлагать всякого рода поручения, в том числе важные и неотложные, требующие немедленного решения. Его по-прежнему призывали к делам Учебного комитета Синода. Особенно острым был вопрос о предоставлении автономии духовным академиям. В ноябре 1905 года проходило специальное совещание делегаций от духовных академий, на котором новый обер-прокурор Синода князь А. Д. Оболенский столкнулся с решимостью представителей академий добиться автономии. Первенствующий член Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский), будучи последовательным противником автономии и стремясь «разбавить» решимость и единство академиков, предложил А. Д. Оболенскому пригласить на заседание «свежие силы» – архиепископа Сергия Финляндского (Страгородского) и епископа Псковского Арсения (Стадницкого), который недавно занял пост члена Учебного комитета Синода.

Но неожиданно для него и Арсений, и Сергий, хотя и с небольшими оговорками, поддержали позицию профессоров. Все вместе они смогли склонить и митрополита Антония к тому, чтобы в проект нового устава духовных академий были включены следующие положения: академии находятся в подчинении Святейшего синода; ректор и инспектор избираются советом академии и утверждаются Синодом в своей должности; в состав совета академии вводятся и доценты; совет академии окончательно принимает решения об утверждении в ученых степенях.

17 декабря 1905 года Николай II принял в Царском Селе трех митрополитов: Петербургского Антония (Вадковского), Киевского Флавиана (Городецкого) и Московского Владимира (Богоявленского) и имел с ними беседу о созыве Собора. По окончании аудиенции иерархи получили указание готовить и провести Собор «в ближайшее по возможности время». В этих целях было создано Предсоборное присутствие – особый орган из представителей иерархии, ученого монашества, академических кругов для разработки необходимых церковно-административных документов и материалов к Собору.

Сергий стал неизменным членом Предсоборного присутствия, руководил отделами, которые должны были готовить программу соборных заседаний, материалы для соборных обсуждений.

Атмосферу ожидания скорейшего свершения важнейшего события, каким должен был стать Собор, хорошо передает письмо Сергия от 25 декабря 1905 года Арсению Стадницкому, в котором были такие строчки: «Ваше Преосвященство, Высокочтимый Владыко и Архипастырь! Поздравляю Вас сердечно с великими праздниками и наступающим Новым годом. Дай Бог Вам в этом году всякого успеха и сил в многообразном служении церковном; будем молиться, чтобы Господь умиротворил нашу страну и дал нам возможность всем встретиться на Всероссийском церковном соборе».

Предсоборное присутствие предложило всем епархиальным архиереям прислать свои соображения относительно вопросов церковной реформы. Среди многочисленных отзывов были и предложения Сергия. В главном они могут быть сведены к следующему: Собор, состоящий из епископов, клириков и мирян, прежде всего должен заняться реформированием центральных органов церковного управления и устройством епархиальной и приходской жизни. Компетенция же Святейшего синода в делах законодательных не должна была простираться далее издания разъяснительных постановлений к существующим церковным законам. Синод не должен был по своей инициативе решать вопросы канонического и вероучительного свойства, которые подлежат ведению исключительно поместных соборов.

Касаясь животрепещущей тогда темы – восстановления патриаршества, Сергий писал: «Патриарх наш не будет ни папою, ни даже патриархом в византийском смысле этого слова; он будет лишь председателем Синода. По отношению к другим епископам он будет лишь первым между равными и поэтому пользуется обычными нравственными правами старшего брата: правом братских советов, предостережений или увещеваний; если найдет это необходимым, он привлекает виновного епископа к суду Священного синода»³¹.

Когда на голосование была поставлена рекомендация о восстановлении Патриаршего престола и о наименовании первоиерарха Русской церкви, то епископ Сергий был среди тех членов Предсоборного присутствия, кто голосовал «за» и считал возможным наименовать первоиерарха «патриархом». Заметим, что Сергий и еще 20 архиереев выступали и за обсуждение вопроса о богослужебном языке церкви, полагая, что по желанию прихожан таковым может быть отчасти и русский язык.

И в своих предложениях о церковной реформе, и в неоднократных выступлениях на заседаниях Предсоборного присутствия Сергий касался и такого вопроса, как «оживление прихода». Он выступал за то, чтобы непосредственно приход распоряжался церковным имуществом и средствами, воспринимая это как «свое дело», а не как «дело попов и чиновников духовного ведомства». В этой части своих размышлений Сергий оказался прозорливцем, когда говорил: «Не секрет, что светское общество относится к нам – лицам духовной среды – почти как к евреям, настолько ему чуждо все, что касается церковных (теперь сословных) интересов и дел. В минуты опасности, таким образом, церковная власть окажется страшно изолированной и потому бессильной защитить церковное достояние. Иное дело, если бы церковным имуществом владел бы в том или другом виде приход, тогда отнимать пришлось бы у самого народа, самого общества, и, конечно, на его защиту восстали бы не одни духовные, но и весь народ. Отобрать было бы не так легко»³². Именно так и произошло в февральские и октябрьские дни 1917 года, когда верующие не посчитали для себя обязательным защищать церковное достояние и оно в значительной мере было национализировано.

В декабре 1906 года Сергий вызывается в заседание Синода. Ему было поручено председательствовать в Учебном комитете, одновременно он занимался исправлением богослужебных книг. В Синоде он был оставлен и на зимнюю сессию 1907 года. Тогда же архиепископ Сергий был избран почетным членом Санкт-Петербургской духовной академии. В 1910 году Сергий принимал деятельное участие в работе синодальной комиссии по выработке нового устава духовных академий. Начиная с мая 1911 года он становится постоянным членом Святейшего синода, работая и в летнюю, и в зимнюю сессии.

Все старания иерархии и церковной общественности провести Церковный собор не завершились положительным результатом. В 1908 году труды Предсоборного присутствия были положены на полку. Ни царь, ни правительство в условиях острого противостояния с обществом по вопросу вероисповедных реформ не решились на практические шаги по подготовке Поместного собора Российской церкви.

К этой идее вернулись лишь в марте 1912 года, когда революционное движение было подавлено, а в Думе третьего созыва проправительственные политические фракции смогли наконец сформировать большинство и выставить заслон предложениям демократических сил по расширению религиозных свобод. Не оставался в стороне и Святейший синод Российской православной церкви, который в специальном определении выражал свое отрицательное отношение ко всем вероисповедным законопроектам, представленным оппозицией. По его мнению, они страдали чрезмерным либерализмом, подрывали исторически сложившийся союз православной церкви и самодержавия, умаляя значение православия в общественной и личной жизни граждан, способствовали распространению в России чуждых ей религиозных взглядов. Синод настойчиво предлагал сохранить за Российской православной церковью ее «первенствующее» и «господствующее» положение, обеспечить защиту прав и привилегий церкви и «незыблемость православной веры»; не дозволять старообрядцам распространять свое вероучение; сохранить законы, карающие за «совращение» в раскол. Готовить документы и материалы к Поместному собору поручалось Предсоборному совещанию. Возглавил его в качестве председателя Сергий Страгородский. Однако и на этот раз Собор созвать не удалось. Самодержавие не пожелало формирования иного центра притяжения интересов и сил общества, который, как оно считало, будет в той или иной мере противостоять императорской власти.

В мае 1911 года пост обер-прокурора Святейшего синода занял В. К. Саблер, многие годы бывший ближайшим соратником К. П. Победоносцева. Придя к власти, он развил бурную деятельность, сопровождавшуюся громкими фразами о церковных реформах, церковности, благе отечественной церкви. Только летом 1911 года было создано множество комиссий и разработано не меньшее число проектов, которые, по его утверждению, должны были разрешить все основные вопросы церковной жизни, но только так, как это представляло себе ультраконсервативное крыло православной церкви.

Подготовленный новый устав духовных академий расширял права монашеского начальства в управлении академиями, а преподавателям духовно-учебных заведений вновь было объявлено о недопустимости их принадлежности к каким-либо союзам, партиям, организациям, не одобренным церковной властью. Предлагаемая приходская реформа еще больше урезала права прихожан, а полномочия архиереев и духовенства, наоборот, возрастали. В вопросе об обеспечении духовенства был намечен принципиально новый курс, предполагавший ввести государственное содержание духовенства, что, с одной стороны, должно было сделать его еще более зависимым от власти, а с другой – отдалить от прихода и прихожан.

Саблер настаивал на продолжении победоносцевского курса на поддержку и расширение сети церковно-приходских школ, увеличения их субсидирования за счет государственного бюджета. Продолжил он и практику широкого участия духовенства в думской избирательной кампании, при этом стремился к максимальной координации усилий церкви с Министерством внутренних дел. В феврале – марте 1912 года в канун выборов в Четвертую Государственную думу Синод и епархиальные управления указывали приходскому духовенству на необходимость голосовать за партии правее октябристов. В отличие от предшествующих выборов предлагалось не столько выдвигать в Думу священников, сколько добиться их максимального участия в голосовании в качестве выборщиков на уездном уровне, вбрасывать на чашу выборных весов голоса православного духовенства.

Для Сергия Страгородского возвращение Саблера, с которым он был в дружественных отношениях еще во времена Победоносцева, создавало дополнительные возможности роста церковной карьеры. Теперь часто можно было видеть их и в столице, и в Москве, на всевозможных церковных и общественных мероприятиях и при царском дворе, на торжественных богослужениях и «согласно» работающих на заседаниях Синода.

Очень часто именно Сергию Страгородскому поручались дела щепетильного свойства, требовавшие умения, даже отказывая в чем-либо, не создавать конфликтной ситуации. Так, к примеру, было в 1912 году с непременным желанием великого князя Константина Константиновича видеть поставленной на сцене написанную им пьесу «Царь Иудейский». Церковь в целом отрицательно относилась к общедоступному театру как к месту, где «развлекают и развлекаются», и не приветствовала появление в театральных репертуарах пьес духовного свойства. Вот и в этот раз Синод поручил Сергию направить автору письменный отрицательный ответ. Архиепископ, следуя восточной мудрости – если хочешь ужалить, сначала смажь кончик своего языка медом, – дал восторженную оценку пьесе: она, по его мнению, излагает события с соблюдением верности евангельскому повествованию, проникнута благоговейною настроенностью и вызывает в душе верующего много высоких, чистых переживаний, способных укрепить его веру и любовь к Пострадавшему за спасение мира. Но если против появления пьесы в печати Синод не возражал, на что указывал Сергий, то в постановке этой драмы на театральной сцене Синод решительно отказал.

«Надеяться на то, что введение в театральный репертуар пьес, подобных „Царю Иудейскому“, – писал Сергий, – облагородит самый театр, сделает его проводником евангельской проповеди, невозможно, так как для этого необходимо было бы удалить из него все пьесы иного характера, а также и исполнителей их; актеров из обычных профессиональных лицедеев превратить в своего рода духовную корпорацию с соответствующим укладом жизни. Но все это немыслимо до тех пор, пока театр остается театром, т. е. в лучшем случае, для художников, – храмом искусства для искусства, в худшем же, для обыкновенных посетителей театра, – местом, прежде всего, развлечений. Скорее наоборот, драма „Царь Иудейский“, отданная на современные театральные подмостки и в руки современных актеров, не только не облагородит театра, но и сама утратит свой возвышенный, духовный характер, превратившись в обычное театральное лицедейство, при котором главный интерес не в содержании, а в том, насколько искусно играет тот или другой актер. Но если религиозное чувство оскорбляется так называемым театральным чтением и пением в церкви, то тем более оно должно будет возмущаться, когда наивысший предмет его благоговения сделается материалом для сценических опытов заведомых профессиональных лицедеев».

В 1912 году долго и тяжело болел первенствующий член Святейшего синода митрополит Санкт-Петербургский Владимир (Вадковский). При дворе активно обсуждался вопрос о возможном преемнике. Не без протекции В. Саблера наиболее приемлемым кандидатом воспринимался архиепископ Финляндский Сергий Страгородский. После кончины и погребения Антония на первом же докладе обер-прокурора Николай II спросил его: «Кто же будет у нас митрополитом на месте покойного митрополита Антония?» Саблер доложил, что «предназначен» архиепископ Сергий (Страгородский). Ответ императора был неожиданным для обер-прокурора: «Нет, хотя я и очень люблю владыку Сергия, но митрополитом его назначить нельзя, так как он глухой». Как оказалось, на государя произвело неприятное впечатление недоразумение, произошедшее в день Богоявления при освящении воды, которое совершал владыка Сергий. Во время службы Николай обратился к нему с каким-то вопросом, но тот не расслышал, и это императору не понравилось. Пришлось искать новую кандидатуру, и ею в конце концов оказался митрополит Московский Владимир (Богоявленский).

Незадача с назначением на Петроградскую кафедру не расстроила дружбы и союза Саблера и Сергия Страгородского. Обер-прокурор стремился всячески продвигать Сергия на церковные посты, дававшие ему возможность и быть на виду, и играть все более заметную роль в общецерковных делах. Так, в 1913 году на архиепископа Сергия были возложены обязанности управления еще двумя синодальными ведомствами: Миссионерским советом и Учебным комитетом. Не обходили его и наградами: во внимание к его усердным трудам Сергий был награжден бриллиантовым крестом для ношения на клобуке и орденом Святого Александра Невского.

Сведения о характере его епископского служения мы можем почерпнуть из газеты «Церковно-общественный вестник», которая писала: «Высокопреосвященный Сергий ни у кого не заискивал. Что касается отношений его к земным выгодам и преимуществам, то оно является истинно монашеским. Неустанно работая на пользу Церкви, он не пытался сменять бедную Финляндскую кафедру на более обеспеченную. Мало того, знающие жизнь его передают, что финское жалованье он не получает на руки, а все целиком передает на карельскую миссию, довольствуясь тем содержанием, которое получает из Синода, и ведя крайне простой и невзыскательный образ жизни»³³.

На 1913 год было назначено празднование 300-летия Дома Романовых. Сергий Страгородский становится участником всех основных юбилейных церковных торжеств. Главным из них было богослужение в Казанском соборе столицы, назначенное на 21 февраля, в четверг на Масленой неделе, и открывавшее празднование. Накануне в собор специальным крестным ходом была доставлена особо чтимая российская святыня – икона Почаевской Божьей Матери, которая была установлена на солее возле иконы Спасителя. В присутствии императора, его семьи, членов императорского дома и иностранных царствующих домов, многочисленных российских и иностранных гостей, при участии глав и представителей Антиохийской и Сербской церквей совершена была литургия под возглавлением митрополита Санкт-Петербургского Антония (Богоявленского). После окончания богослужения, отбытия царской семьи и высокопоставленных особ в собор был допущен народ, устремившийся к Почаевской иконе, дабы успеть ей поклониться. Некоторое время спустя икона торжественным крестным ходом вернулась в Митрофаньевское синодальное подворье.

Постоянные члены Святейшего синода отправились в Зимний дворец для принесения поздравлений императору Николаю II. От имени Синода говорил митрополит Антоний Богоявленский. Затем Антоний и архиепископ Сергий Страгородский преподнесли Николаю II большую икону Знамения Божьей Матери XVII века в старинном басменном окладе, украшенную жемчугом и шитую шелком. Ею Антоний благословил императора, а затем поднес поздравительную синодальную грамоту.

Юбилейные торжества стали последним крупным событием в истории Дома Романовых. Уже на следующий год, летом, началась Первая мировая война, перекраившая политическую карту Европы.

Волею непреодолимых обстоятельств день начала юбилейных празднований окрашен был для Сергия в печальные тона. Поступившая из Арзамаса телеграмма сообщала: «Тихо почил о Господе всеми любимый пастырь – протоиерей Николай Страгородский». И уже 23 февраля Сергий Страгородский прибывает в Арзамас. В соборном храме Алексеевского женского монастыря, в котором покойный прослужил 47 лет, архиепископ Сергий возглавил заупокойную литургию, а затем и отпевание своего отца. Печально звучал монастырский хор, прощавшийся со своим опытным и мудрым руководителем. Звучали надгробные слова, в которых почивший предстоял трудолюбивым, скромным и добросовестным работником на ниве Божией. Храм был полон: пришли горожане и жители окрестных сел, городское духовенство, монашествующие, многие десятилетия знавшие протоиерея Николая Страгородского и пожелавшие проститься с ним. При печальном звоне колоколов тело почившего с крестным ходом во главе с архиепископом Сергием было обнесено вокруг храма, а затем процессия направилась за город – на Всехсвятское кладбище. По завещанию похоронили отца Николая рядом с могилой его супруги – Любови Страгородской. Можно только с грустью и болью добавить, что спустя годы, в эпоху «социалистического переустройства» Арзамаса, Всехсвятское кладбище, как многие другие святые места и места упокоения наших предков, будет разорено и уничтожено «до основанья», а «затем» на его месте устроят городской сквер…

Год 1913-й стал и последним годом жизни родной тетки Сергия Страгородского по отцовской линии Евгении (Страгородской), игуменьи первоклассного общежительного женского Новодевичьего Алексия, человека Божия, монастыря (до 1897 года – арзамасская Алексеевская обитель). Монастырь был хорошо известен не только в Нижегородской епархии, но и по всей России. Славен он был своей золотошвейной мастерской, широкой благотворительностью и делами милосердными. В обители на воспитании находились девочки-сироты, а на содержании – заштатные престарелые священники с семьями, а также овдовевшие жены священнослужителей. Настоятельница монастыря состояла в различных общероссийских благотворительных и просветительских организациях. С 1898 года по благословению епископа Холмского Тихона (Белавина) игуменья Евгения являлась действительным членом Холмского православного Свято-Богородицкого братства. С 1899 года состояла она почетным членом общества в честь святой равноапостольной Нины и одновременно вступила в попечительство «Человеколюбивого общества»… Матушка Евгения удостоена была многих наград Святейшего синода, а в 1913 году была принята во дворце государыни императрицы Александры Федоровны. За свою 35-летнюю деятельность и усердную службу в марте 1914 года игуменья Евгения была пожалована именным «портретом его императорского величества государя-императора Николая II».

27 апреля 1914 года, в девять часов утра, Евгения Страгородская скончалась. Горестное известие разнеслось по Арзамасу. На следующий день, бывший по традиции базарным, об этом узнали и жители окрестных сел и деревень. Толпы народа потянулись в Алексеевский монастырь, где почти беспрерывно служились панихиды. Похоронили игуменью Евгению 29 апреля рядом с отцом, протоиреем Иоанном Страгородским, напротив алтаря Вознесенского собора обители. Для Сергия Страгородского, не смогшего в предгрозовые дни кануна Первой мировой войны выехать из Петербурга, печальное известие означало одно: из всех прямых родственников у него осталась только сестра Александра, вышедшая замуж за священника Евгения Архангельского и проживавшая в Арзамасе. Некоторое время спустя в дом Сергия принесли и последний «привет» Евгении Страгородской – посох, когда-то подаренный ей племянником. Уже став патриархом, Сергий не расставался с ним. И можно было видеть его в патриаршей руке, когда он во время богослужения шествовал с ним по алтарю и солее при каждом малом выходе.

Как обращение из прошлого к нынешним арзамасцам можно воспринимать чудом сохранившееся в местном краеведческом музее обезображенное надгробие из черного мрамора, на котором еще можно прочесть надпись: «Под сим крестом покоится Алексеевскою монастыря приснопамятная игумения Евгения. Скончалась 27 апреля 1914 года на 81 году. Управляла обителью 35 лет».

В годы Первой мировой войны отношения между Синодом и правительством заметно ухудшились, что было связано с общим кризисом общественной системы. Да и сам Синод раздирали противоречия. Фактически его делами распоряжался Григорий Распутин. Взрыв недовольства вызвали события 1915 года, когда на Петроградскую кафедру вместо митрополита Владимира (Богоявленского) был перемещен экзарх Грузии митрополит Питирим (Окнов) – ставленник Распутина, а Владимир был отправлен в Киев. Питирим сразу же занял видное место при дворе, пытаясь проводить в Синоде политику придворной камарильи, помня слова императрицы Александры Федоровны о русских епископах и членах Синода: «Все они какие-то странные, очень мало образованны, с большим честолюбием… Это какие-то духовные сановники… Народ идет не за сановниками, а за праведниками».

Однако на этот раз бесцеремонное вмешательство светских властей вкупе со старцем вызвало протест со стороны Синода. Сергий возглавил оппозицию в Синоде и составил письменный отзыв на имя государя. За это он и удостоился выговора и неудовольствия в первую очередь со стороны императрицы Александры Федоровны. Члены Синода бойкотировали Питирима, который молча здоровался при посещении заседаний Синода, ни с кем не общался и также молча уезжал. Игнорировались и действия обер-прокурора Раева, сторонником которого выступали Питирим и митрополит Московский Макарий (Невский). Все его предложения заведомо проваливались остальными членами Синода – митрополитом Киевским Владимиром, архиепископами Новгородским Арсением, Финляндским Сергием, Дмитровским Тихоном; епископами – Нижегородским Иаковом, Гродненским Михаилом, а также протопресвитером военного духовенства Г. И. Шавельским и даже протопресвитером придворного духовенства Дерновым. Из 30–40 запланированных к обсуждению в Синоде дел решение принималось по трем-четырем, остальные откладывались. Откладывались… до неопределенного времени. Центральное церковное управление фактически было полностью парализовано.

К концу 1916 года выявилось со всей очевидностью резкое социальное противостояние в российском обществе. Народные массы были за народовластие, жаждали демократических перемен. Изнуренная долгой, опостылевшей войной, потрясенная скандалами в верхах, стиснутая проблемами, Россия ощущала тягу к свободе, к самостоятельности, к закону, миру и порядку. Самодержавие и придворная камарилья всеми воспринимались как препятствие на пути к освобождению.

Рубеж 1916–1917 годов – время, тягостное для православной церкви. Вместе с ослаблением своего «исторического союзника» угасала и она, ощущая на себе волны недовольства, озлобления и ожесточения верующих масс. Как записал в своем дневнике помощник начальника канцелярии Синода С. Г. Рункевич, «темные силы, бездарные и беспринципные, пользуясь суеверным настроением царицы, при посредстве известного старца Распутина, овладели влиянием на царя и, выдвинув ничтожного недостойного архиепископа Питирима на пост Петроградского митрополита и не менее ничтожных лиц на посты государственных представителей в церковном правительстве, вносили в церковную жизнь ужасающее разложение».

По меткому выражению лидера кадетской партии П. Н. Милюкова, «атмосфера насыщена электричеством, все чувствуют приближение грозы, и никто не знает, куда упадет удар». И удар разразился и пал на лицо, которое многие считали одним из главных виновников маразма, разъедавшего царский двор. Был убит Распутин. В высших кругах, особенно в Государственной думе, в политических партиях почти открыто говорили о зреющем дворцовом перевороте в пользу наследника Алексея. И это воспринималось как второй возможный удар судьбы по дряхлеющему на глазах зданию абсолютистской монархии.

Почти физически ощущались разложение власти, ее неспособность предотвратить надвигающуюся катастрофу, утрата ею остатков авторитета в российском обществе. В этой агонии власть лихорадочно искала «виновников» внутреннего разложения общества, тех, кто препятствовал, по ее мнению, укреплению патриотического духа в борьбе с внешним врагом – Германией и ее союзниками. По стране прокатилась волна погромов против еврейского и немецкого населения, выходцев из стран, входящих в воюющий с Россией блок. Были арестованы или высланы из страны многие лидеры протестантских церквей и общин, закрыты молитвенные дома, вводился запрет на распространение религиозной литературы.

Но история распорядилась по-своему, и назревавший переворот произошел не сверху, а снизу, не планомерно, а стихийно.

Уже 23 февраля 1917 года в Петрограде появились первые признаки народных волнений. На следующий день мирные митинги уступили место первым вооруженным столкновениям с полицией. 25 февраля работа фабрик и заводов, занятия в учебных заведениях приостановились. Весь Петроград вышел на улицы. У здания Городской думы произошло крупное столкновение народа с полицией, а на Знаменской площади при таком же столкновении казаки приняли сторону народа, бросились на военную полицию и обратили ее в бегство. 26-го, в воскресенье, правительство приготовилось к решительному бою. Центр столицы оцепили патрули, повсюду были установлены пулеметы. Однако это не устрашило толпу. В громадном количестве, со знаменами, люди ходили по улицам, собирались на митинги. С санкции правительства в возникающих столкновениях народа с полицией были пущены в ход пулеметы. Чтобы усилить полицию, часть солдат была переодета в полицейские шинели, что вызвало в полках Петроградского гарнизона волнения и чрезвычайное негодование и дало толчок к переходу на сторону восставшего народа.

В то время как в центре столицы устанавливали пулеметы, в здании Синода на Сенатской площади собрались его члены. Но не все смогли прибыть, не было и обер-прокурора Н. П. Раева. Вел заседание его заместитель князь Н. Д. Жевахов. Перед началом заседания он, обращаясь к первенствующему члену митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому), указал на происходящие революционные волнения и призвал выпустить воззвание к населению, с тем чтобы оно не только было прочитано в церквях, но и расклеено на улицах. Он призывал, настаивал, заклинал присутствующих не стоять в стороне от разыгрывающихся событий, выступить на стороне правительства, выпустить воззвание со словами вразумления к пастве, с грозным предупреждением к тем, кто посягает на веру, царя и отечество. Но предложение повисло в воздухе.

– Это всегда так, – помедлив, отвечал митрополит Владимир, – когда мы не нужны, нас не замечают, а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью.

Князь пытался настаивать, уговаривать, но иерархи заупрямились и с воззванием ничего не получилось. Никто из присутствовавших и не предполагал, на пороге каких событий стоят Россия, церковь, народ. Прошедшее заседание Синода оказалось последним при царском режиме.

В последующие несколько дней монархия рухнула, уступая место спешно сформированному Временному правительству. Опубликованная им 3 марта декларация среди прочего обещала и религиозные свободы, сохраняя при этом прежний порядок государственного управления церковными делами: Святейший правительствующий синод и пост обер-прокурора – государственного контролера жизни церкви. Его занял член Государственной думы, председатель думской комиссии по церковным делам В. Н. Львов, сторонник октябристов.

4 марта в заседание Синода впервые явился Львов, объявивший об «освобождении» церкви от былой зависимости от самодержавия и заявивший, что отныне церковь вправе самостоятельно определить форму церковного самоуправления. А пока предложено было принимать к исполнению директивы правительства от обер-прокурора и через него же подавать в правительство просьбы и предложения. Тут же из зала вынесли стоявший многие годы у стены царский трон – символ прежней верховной власти. Эта сцена была тяжела не только для крайне консервативных членов Синода – митрополитов Макария (Невского), Владимира (Богоявленского) и Питирима (Окнова), но и для сравнительно умеренных и либеральных иерархов Сергия (Страгородского), Тихона (Белавина). «Сжигали» то, чему еще вчера поклонялись.

По инициативе Львова 6 марта Синод обнародовал послание, открывавшееся весьма характерными словами: «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни». Под началом обер-прокурора Синод принял к сведению акты от 2 и 3 марта об отречении Николая II и Михаила Романовых от престола, предписал духовенству совершать молебствие об «утешении страстей» и провозглашать «многолетие» «богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству». Тогда же рекомендовано было проводить уездные и епархиальные съезды с принятием резолюций в поддержку новой государственной власти, читать проповеди и поучения, устраивать внебогослужебные беседы приходских священников и правящих архиереев с паствой.

Через обер-прокурора Временное правительство намеревалось осуществить свою программу реформ государственно-церковных отношений. Предполагалось объявить амнистию по всем «религиозным делам»; отменить сословные и вероисповедные ограничения; обеспечить равенство религий, а также и граждан независимо от их отношения к религии; отменить обязательное преподавание в государственной школе Закона Божьего; передать в ведение Министерства народного образования церковно-приходские школы; снять ограничения на деятельность старообрядческих, римско-католических, униатских, протестантских, мусульманских, буддистских и прочих религиозных организаций.

Отношение к этой системе правительственных мер со стороны Синода, состав которого был утвержден еще Николаем II, было неоднозначным, скорее отрицательным, ибо рассматривались они как покушение на «первенствующее» и «господствующее» положение Русской церкви в государстве и обществе. Отсюда глухое сопротивление действиям обер-прокурора, стремление притормозить реформы. Да и на местах, как сообщали агенты Временного правительства, именно православное духовенство всячески противилось новым политическим и церковным веяниям, поминая за богослужением царя и держа себя так, как будто ничего и не случилось. В результате Львов в середине апреля решился пойти на роспуск старого состава Синода и объявить созыв нового. Исключение было сделано лишь в отношении Сергия Страгородского.

…25 апреля архиепископ Сергий в синодальном храме возглавил молебен. Присутствовали вновь назначенные члены Синода, в том числе и представители от белого духовенства. После службы перешли в зал заседаний и сели за общий полукруглый стол. С его внешней стороны – архиереи, протоиереи; с внутренней, напротив, – Львов со своей свитой.

Первым заговорил обер-прокурор. Он просто метал громы и молнии, сообщая о «церковных нестроениях» и «дезорганизациях в церковной жизни». Обвинял Синод и православную церковь в анемии, нежелании идти навстречу демократическим изменениям, которых требует от них паства.

– Так вот, – завершал свою «погромную» речь Львов, – пока не окрепла демократия в церкви, пока не установились правильные отношения всех составляющих церковного организма, до тех пор, – сжатый его кулак с силой ударил по столу, – обер-прокурор не может не вмешиваться в жизнь церкви и не проявлять при этом даже некоторого самовластия.

После некоторого оцепенения, вызванного бунтарской речью обер-прокурора, вдруг со всех сторон понеслось:

– Превышаете полномочия! Не желаете считаться с мнением церковной общественности! Мы будем протестовать!

Встал со своего места и архиепископ Сергий. Достал свернутый вчетверо листок и принялся читать:

– «Мы повинуемся воле Временного правительства и разъезжаемся по своим епархиям. Но мы заявляем протест…»

То был подготовленный членами Синода старого созыва текст заявления. В нем они выражали свое недовольство и желали обратить внимание власти на произвол в отношении церкви. Уволенные иерархи поручили Сергию, как единственному оставшемуся в составе Синода, довести его содержание до обер-прокурора. Он продолжал читать:

– «Мы протестуем, поскольку созыв нового состава Синода неканоничен. Ибо и сами епископы в Синод должны избираться всем епископатом, а пресвитеры – всем духовенством. Этого нет, и потому мы протестуем».

Завершив, Сергий хотел было и от себя лично привести доказательства обоснованности претензий уволенных, но смог только произнести: «Господин обер-прокурор…» И тут же был грубо прерван Львовым. Все поняли, что отныне инициатива в деятельности Синода принадлежит не им, а, как это бывало и ранее, обер-прокурору. Им же оставлена незавидная роль марионеток, послушно исполняющих его указания.

Положение архиепископа Сергия весной – летом 1917 года было очень сложным. Он единственный из прежнего состава был оставлен, и этим подчеркивалось его особенное положение в епископате. Фактически он оказался в положении первоиерарха Русской церкви. Чаще всего именно он от имени членов Синода вступал в переговоры с обер-прокурором. Приходилось ему активно участвовать в разработке церковных материалов к реформе, возглавлять синодальные комиссии, принимать многочисленные делегации из епархий. Подчеркнем, что современники наиболее характерной чертой архиепископа считали именно способность уживаться с различными политическими течениями, идти при необходимости на компромиссы и тактические уловки, проявлять «законопослушание» и при этом умело отстаивать свои убеждения. Все эти качества в полной мере проявились в те месяцы, когда главной целью было подготовить созыв Поместного собора и надо было уступать претензиям Временного правительства, поддерживать обер-прокурора и одновременно обеспечивать единство Синода, сглаживая противоречия как между различными группировками внутри него, так и между ними и обер-прокурором.

В отсутствие Львова, отправившегося в очередной раз в Москву, Синод решился продемонстрировать свою открытость реформам и объявил о проведении скорейших выборов на Петроградскую и Московскую митрополии. В Петрограде газеты писали: «Граждане Церкви! Идите в храмы, принимайте участие в выборах, созидайте обновленную церковную жизнь!»

В «Церковно-общественном вестнике» печатались биографии тех, кто выдвигался на Петроградскую кафедру. В очерке, посвященном Сергию Страгородскому, его убеждения, по мысли составителя, характеризовались как «церковно-прогрессивные». Подчеркивалось также, что «его простое, любящее сердце и его способность понимать душу человека объединяют вокруг него самые разнообразные элементы: и простого мужика или монаха из захолустья, и важного генерала, и старовера, и интеллигента. Это сочувствие всему искреннему и достойному, равно как и несчастному и озлобленному человечеству, всегда было в нем нелицемерно истинным, чуждым рисовки и политиканства».

С 11 мая 1917 года в каждом из действующих храмов Петрограда проходили собрания по выдвижению делегатов на епархиальный собор. Он открылся 23 мая в присутствии 1600 делегатов. Первый день его работы прошел в предварительных собраниях, на которых выдвигались и обсуждались кандидатуры. Всего их было названо одиннадцать: из епископов и белого духовенства. Включен был в список и архиепископ Сергий Страгородский.

24 мая в Казанском соборе после литургии и молебна началось предварительное голосование по кандидатам. Оно определило трех лидеров – епископ Гдовский Вениамин (Казанский) – 699 голосов, архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский) – 398, епископ Уфимский Андрей (Ухтомский) – 364 голоса. При окончательном голосовании абсолютное большинство делегатов отдало предпочтение епископу Вениамину. Синод признал итоги выборов и возвел Вениамина в сан архиепископа. Месяц спустя на епархиальном собрании в Москве был избран на пост митрополита Московского архиепископ Тихон (Белавин).

…30 мая, как обычно, в 12 часов дня началось заседание Синода. Рассматривались накопившиеся телеграммы и обращения правящих иерархов о переводах и увольнениях на покой, о конфликтных ситуациях между епископами и духовенством в епархиях. Медленно, тягуче шло обсуждение документов по бракоразводным вопросам. И когда казалось, что подошел конец затянувшемуся заседанию и синодалы предвкушали хоть и небольшой, но отдых, в зал буквально влетел Львов. Тут же, с ходу, он призвал всех остаться для экстренного заседания. Заинтригованные члены Синода снова расселись по своим обычным местам.

– Хочу дать отчет о поездке в Москву, – начал обер-прокурор. – Вы знаете, что там состоялся всероссийский духовно-педагогический съезд. И все бы прошло хорошо, но в окончательных решениях съезд превысил свои полномочия. А именно: утвердил необходимость передачи епархиальных училищ в ведение Министерства народного образования, а еще реформировать Учебный комитет Синода, введя туда кроме лиц, избираемых Синодом, представителей съезда. Я думаю, что вопросы эти должны были быть первоначально обсуждены в нашем заседании, а затем рассмотрены на Всероссийском съезде клира и мирян, а уж потом мы могли бы выслушать мнение педагогов. Но свершилось то, что свершилось, и нам надо реагировать на столь неприятный инцидент.

Слушающие обер-прокурора недоуменно переглядывались, поражаясь его словам и пафосному негодованию в защиту церковных школ. Всем была уже известна речь, произнесенная обер-прокурором на том собрании. Его слова, объяснявшие все и вся: «Пора, давно пора передать в ведение Министерства народного образования не только женские училища, но и семинарии и мужские училища. И дело это неизбежное, так как власть ни гроша не даст на духовно-учебные заведения», – были буквально на слуху у всех. И вот сейчас их делано-крикливо убеждали в обратном. «Что это, – думали синодалы, – непоследовательность, легкомысленность? Но может ли нечто подобное позволять себе человек, которому поручено быть блюстителем церковных интересов?»

Как оказалось, то была увертюра к главному, что хотел донести Львов до синодалов. Таким же кавалерийским наскоком он предложил тотчас реформировать Синод. Распустить нынешний его состав как не имеющий должного авторитета и избрать новый на предстоящем в середине июня московском Всероссийском съезде духовенства и мирян. Столь экстравагантный ход вызвал бурю эмоций. Обычно спокойный и несколько флегматичный архиепископ Платон (Рождественский), экзарх Грузии, с необычной для него твердостью буквально выкрикнул:

– Данное ваше заявление вынуждает всех нас тотчас же сложить полномочия. Мы не считаем себя подлежащими переизбранию со стороны Всероссийского съезда. Мы можем подчиниться лишь воле Временного правительства.

– Обер-прокурор, – подхватил протоиерей Филоненко, – использовал нас, чтобы в критическую минуту церковной разрухи заткнуть образовавшуюся брешь в церковном корабле, а затем вышвырнуть, как ненужный материал, за борт.

Спор разгорелся нешуточный. И со стороны других членов Синода в адрес обер-прокурора последовали обвинения в неискренности, коварстве, нежелании вести кропотливую работу по подготовке Собора, превышении, в который уже раз, своих полномочий, в авантюризме его церковной политики, чреватой тяжелыми последствиями для понемногу налаживающейся церковной жизни. Единодушно отвергая домогательства обер-прокурора, члены Синода подчеркивали, что болеют не за себя и свои личные интересы, а за права и достоинство Синода. По нахмуренному лицу Львова было видно, что реакция присутствующих была для него неприятной. Но помощь пришла к нему с неожиданной стороны.

– Я вполне понимаю намерения обер-прокурора и всячески готов разделить с ним усилия по обновлению церкви, – негромко, но отчетливо заявил вдруг архиепископ Сергий. Все повернули головы в его сторону, на лицах читалось недоумение… – И не понимаю, – продолжал Сергий, – почему мы должны противиться. Нам же неприлично даже отстаивать неизменность нынешнего состояния. Ведь мы сами к нему руку приложили. И наше упорство выглядит личностным.

Услыхав такое, Львов заметно приободрился, тогда как члены Синода поникли, обескураженные «ходом» Сергия. Однако Львов не решился «дожимать» синодалов и, поразмыслив, заявил:

– Сожалею, но из всех вас один только архиепископ Сергий не обуреваем личностными страстями, затмевающими необходимость назревших изменений. Но, не желая идти на конфронтацию, стремясь доказать свою лояльность церкви, я снимаю свое предложение.

6 июня, во вторник, члены Синода почти в полном составе собрались в зале заседаний. Предложенная повестка была очень насыщенной. Сначала рассматривали заявление съезда петроградского духовенства о возведении в сан петроградского митрополита вновь избранного на эту кафедру архиепископа Вениамина. Затем заслушали заявление съезда ярославского духовенства, выразившего недоверие своему правящему иерарху архиепископу Агафангелу (Преображенскому) по причине его «сановитости», «недоступности» и «покровительства бюрократам».

Дошла очередь и до заявления от делегации духовенства от Владимирской епархии. Ее члены решительно потребовали увольнения архиепископа Алексия (Дородницына), указывая, что в противном случае эксцессы и рознь будут необычайные. И теперь уже, говорили они, в некоторых храмах перестали поминать архиепископа, а там, где его имя поминают, ширятся протесты со стороны богомольцев. В конце концов делу помогло поступившее от самого смещенного владыки прошение. Он сообщал, что приехать в Петроград не может по болезни, а потому просил дать ему двухмесячный отпуск, а потом уволить на покой. На том и порешили.

Затем заговорили о поездке архиепископа Платона в Киев. Она мыслилась как расследование «украинофильского движения», раскалывающего единство Российской церкви, и как попытка усилить организацию борьбы с пропагандой униатства.

– Так что же делается! – говорил Платон. – Шептицкий, митрополит униатский, открыто ведет пропаганду среди православных не только в Галиции, но и в православных епархиях внутренней России, а Временное правительство официальный титул униатского митрополита в Юго-Западной России ему присвоило.

Платона поддержали и другие, наперебой стали предъявлять дополнительные претензии. Преосвященного Сергия как председателя Миссионерского совета просили обратить особое внимание на пропаганду католичества в Петрограде, где, по мнению многих, униаты устроили крестный ход, затмивший все предшествовавшие православные ходы. Предлагались конкретные ответные действия: совершить специальную поездку в Киев, чтобы там организовать активную православную пропаганду и решительно противостоять униатам; созвать на Юге России съезд епископов для организации борьбы с униатством.

Как видим, взаимоотношения Синода с обер-прокурорской властью были достаточно остры и чреваты конфликтом. Но все же обе стороны понимали необходимость шагов навстречу Поместному собору. Постановлением Синода от 8 мая вся подготовительная работа была возложена на Предсоборный совет.

Уже 12 июня в Синодальной церкви состоялся молебен под возглавлением архиепископа Сергия по случаю открытия заседаний совета. В синодальном зале заседаний впервые собрались съехавшиеся члены совета. Выступая перед ними, Сергий напомнил о предыдущих работах Предсоборного присутствия и Предсоборного совещания и назвал открывающиеся заседания Предсоборного совета третьей попыткой на пути к Поместному собору. Он призывал присутствующих отбросить всякие колебания, решительно взяться за работу, поскольку Собор, как он выразился, «при всем его мистическом величии есть явление для Церкви повседневно необходимое, есть условие ее нормальной жизни, без которого она не может жить, как нельзя жить без пищи и воздуха».

В состав совета были делегированы не только представители иерархии, клира, ученой корпорации, но и представители «общественных слоев». Образованы были десять отделов по подготовке проектов различных соборных документов по тем или иным аспектам реформы. На архиепископа Сергия легло бремя общего руководства работой совета, и кроме того, он председательствовал и выступал с докладами на наиболее важных заседаниях. Так было, к примеру, когда обсуждался его доклад о высшем церковном управлении. Примечательно, что в новых политических условиях и при антимонархических настроениях вместо патриарха в документах мыслился некий вновь учреждаемый коллегиальный орган, а патриаршество преподносилось как дело «противохристианское», противоречащее «духу соборности». Очевидно, в этом проявилась «дипломатия», ибо отказ от восстановления патриаршества, как казалось членам Предсоборного совета, создавал наиболее благоприятные для церкви в глазах правительства условия к разрешению проведения Поместного собора.

Нешуточная борьба разгорелась в Предсоборном совете относительно устройства высших органов церковной власти. Меньшая часть членов совета настойчиво выступала за наличие лишь одного органа – Священного синода. Причем мыслилось, что в его составе епископат будет представлен в заведомом меньшинстве, и тем самым мнение епископата фактически не имело какого-либо значения при решении дел в Синоде. Большинство пыталось отстоять идею двухпалатной системы управления: из Священного синода и Высшего церковного совета, дабы епископы могли самостоятельно обсуждать и выносить свое коллегиальное решение. Председательствовавший на том заседании архиепископ Сергий отстаивал вариант большинства. Он был убежден, что возрождение церкви невозможно без участия иерархии, а потому лишать ее влияния на управление церковной жизнью недопустимо. «Мы настаиваем, – говорил Сергий, – чтобы русский епископат имел свое представительство в лице Священного синода, откуда исходили бы, например, благословения и другие чисто иерархические решения как от лиц, имеющих на то божественное право. От этого права мы отказываться не можем, и церковь с нас этой обязанности никогда не снимет, пока она православная церковь». Во многом благодаря твердости архиепископа Сергия Предсоборный совет согласился с его точкой зрения. Ее правильность подтверждена была и позднее, теперь уже на заседаниях Поместного собора, утвердившего высшие церковные органы управления в лице Священного синода и Высшего церковного совета.

Остроту тогда набирал и вопрос о церковно-приходском имуществе, месте священника в управлении хозяйственными делами общины. И вновь Сергий предлагал иные, чем прежде, пути разрешения как уже существующих, так и неизбежных в будущем конфликтов. Ссылаясь на апостольские времена, он указывал, что если есть недовольные распоряжениями пастырей, то надо предоставить самим христианам управлять приходскими хозяйственными делами. «Раз нам не доверяют, – заключал он, – сами хотят все контролировать, мы тотчас же отказываемся от всяких внешних хозяйственных дел, но наше служение, „служение слова“, остается при нас».

Предсоборный совет заседал в обстановке углубляющегося кризиса Временного правительства, обостряющейся борьбы между различными социальными силами и движениями, политическими партиями. Митрополит Евлогий (тогда архиепископ Волынский) спустя 30 лет так описывал обстановку, в которой работал совет: «Наша работа протекала в тревожной, накаленной атмосфере. Помню, 3 июля, не успели мы прийти на заседание, раздался пулеметный треск: тра-та-та… тра-та-та… Смотрим в окно – толпа народу… Рабочие, работницы, красные флаги. Крик, шум, нестройное пение „Интернационала“… По тротуарам бегут испуганные прохожие, мчатся грузовики с вооруженными до зубов людьми. Доносятся ружейные выстрелы. Члены нашего собрания нервничают. Кричат председателю архиепископу Сергию: „Закройте! Закройте заседание!“ Но он спокойно возражает: „Почему нам не работать?“»³⁴.

Работа продолжалась, и даже прибывшие с Васильевского острова архиереи, с большим трудом добравшиеся до Литейной, своими бледными расстроенными лицами не поколебали хладнокровия председателя. Так под треск пулеметов и выстрелов в этот день работал Предсоборный совет.

И все же, опасаясь непредсказуемости политической ситуации, Синод вечером 5 июля утвердил место проведения и скорейшую дату начала работы Поместного собора – 15 августа в Москве. Одновременно к участию в Соборе приглашались епископы, клирики и миряне, которые избирались на епархиальных собраниях. Члены Собора выдвигались также от армии и военного духовенства, от монастырей и духовных академий, от университетов и Академии наук, от Государственной думы и Государственного совета.

Как показали первые выборные собрания, приходское духовенство, увлекшееся было в первые месяцы революционной новизной, в июле испытало уже достаточно испугов от духа революции и избирало из своей среды делегатов умеренных и правонастроенных.

На Московском вокзале Петрограда царило обычное оживление. Толпы приезжающих и отъезжающих, встречающих и провожающих. Снующие между людьми ловкие носильщики, разносчики всякой снеди и товаров, проводники, машинисты, нестройные солдатские ряды, крестьяне с заплечными мешками, спешащие по своим делам мальчишки. Разноголосый шум и гул. Казалось, каждый занят своим собственным делом и в этой занятости не замечает происходящего вокруг. Но все же в этой толпе возбужденных лиц нельзя было не обратить внимание на несколько десятков людей, собравшихся и деловито что-то обсуждавших возле одного из вагонов скорого поезда Петроград – Москва. То были делегаты от Петроградской епархии на открывающийся вскоре в Москве Поместный собор, а также члены завершившего свою работу Предсоборного совета и Святейшего синода – архиепископы, епископы, протоиереи, священники, миряне, профессора и преподаватели духовных учебных заведений. Был в этой группе и архиепископ Сергий Страгородский.

Вот, наконец, проводник объявил об отправке поезда. Последние прощальные слова, пожелания, напутствия, возгласы. Еще немного, и поезд тронулся.

Ближе к вечеру архиепископ Сергий пригласил к себе в купе ехавшего в том же вагоне протоиерея Успенского собора Московского Кремля отца Николая Любимова. Сергий припомнил, что в суете перед отъездом он не смог поговорить с ним во время заседания Синода, хотя тот и просил его об этом. Теперь Сергию хотелось загладить свою неловкость.

– Отец Николай, простите великодушно, что не удалось нам переговорить. Но сейчас обстановка вполне к тому располагает. До второй столицы ехать и ехать. Побеседуем?

– Ну что вы, владыко, это я как-то упустил из виду… Последний петроградский день… хлопоты перед отъездом.

– Так что у вас за дело ко мне? – спросил архиепископ.

– Получил я письмо от протоиерея Иоанна Восторгова. Просит он моего ходатайства перед Синодом о назначении его в какую-либо миссию нашей церкви: Японию, Китай, Корею, Америку или даже в Австралию. Вы, владыко, председатель Миссионерского совета, вот я и подумал, что только вы и можете ему помочь.

– О, не сомневайтесь, я всецело в вашем распоряжении. И чем могу – помогу. Ведь, право, таковых проповедников и праведников, как отец Иоанн, у нас немного, и пренебрегать им нам грешно. Особенно при теперешнем безлюдье. Правда, непосредственно этим делом смогу заняться лишь после начала Собора. Давайте условимся вернуться к разговору через пару недель.

Сергию не хотелось заканчивать разговор неопределенными обещаниями. Хотя в последние четыре месяца они вместе заседали в Синоде, участвовали в обсуждении различных общественно-церковных вопросов, но близости между ними не установилось. Воспользовавшись представившимся случаем, Сергий желал растопить холодок официальных отношений с протоиереем Николаем Любимовым. Тем более в Москве, куда они сейчас направлялись, он был уважаемым и известным человеком, и от него зависело разрешение множества практических проблем открывающегося Собора. Да и интересно было узнать, что называется, из первых рук о проблемах церковной жизни в Москве, о переменах, происшедших весной и летом текущего года.

– Отец Николай, уважьте, что в Москве? Газеты расписали февральские события, да разве им можно верить?!

– Бурлила Москва весной… Не было популярнее слов, чем «свобода», «республика», которые буквально пьянили людей. Митинги, собрания, толпы праздношатающихся людей в центре города. Все приветствовали друг друга, украшали себя красными бантами, раскупали и одаривали друг друга бронзовыми медальонами с изображением «Свободной России». На улицах, в общественных местах, на зданиях – трехцветные имперские флаги заменились красными. Они же объявились в военных частях, расквартированных в столице.

– Похоже, похоже, как и у нас в Петрограде… И сразу всплыли на поверхность либеральные батюшки, примкнувшие к революции и громко заговорившие о церковных реформах?

– Да, так. Молодые монахи и либеральные батюшки неизвестно чему радовались и ходили гоголем, точно их рублем одарили. Но вот монастырские старцы и маститые отцы протоиереи, поседевшие в консисторских интригах, вели себя уклончиво, сумрачно отмалчивались. Тогда как мелкая челядь дерзала: пела под пьяную руку революционные песни, ходила на митинги, даже «выступала» на них перед жадно глазевшим столичным сбродом, требовала «освобождения» церкви от «темных сил», удаления отовсюду тех, кто запятнал себя связями с Гришкой Распутиным, с царской фамилией.

– Потому-то и требовали смещения владыки московского Макария? Кстати, где он и как живется ему?

– Сообщали мне, что обосновался он в Троице-Сергиевой лавре. Внешне вроде бы устроился, успокоился. Хотя слухи ходят, что интригует старец-митрополит против вновь избранного московского владыки Тихона. Намеревается передать в Собор просьбу о пересмотре решения Синода о своем увольнении как принятого под давлением «бесноватого» обер-прокурора Львова.

– Да-да… Твердый старец. Трудненько, наверно, архиепископу Тихону?

– Трудновато… ибо всё в Москве ему неизвестно. Да и Москва не знает его. Епархиальный съезд в июне поддержал его не столько за заслуги, сколько в пику Самарину и его группировке, продвигавшей того в епископы. Не захотели батюшки власти над собой бывшего обер-прокурора, светского в общем-то человека, хотя бы и принял он монашество. Хотели своего… духовного… монаха…

– Помнится, вы в Синоде призывали рассмотреть вопрос о ситуации в Успенском соборе, о «нестроениях» говорили?

– Эх, владыко, какие там нестроения, теперь о надвигающейся беде кричать надо. Ходил в Петрограде я по инстанциям разным, поскольку Львов этот вопрос в Синод не пропустил. Просил денег, ибо казна-то денег не дает, а надо же ремонтировать, реставрировать, топливо заготавливать да и клир содержать. Теперь вот узнал, что в Москве ходят слухи и разговоры разные, что соборы Кремля собираются передавать в ведение и на попечение Московской епархии, то есть и Успенский собор, и причт лишены будут всяких субсидий и казенного жалованья. И уж совсем страшные слухи ходят о готовящемся изъятии мощей, о террористических акциях на территории Кремля.

– В это просто не верится, отец Николай. Прямо апокалиптические ужасы, да и только.

– Верить не верить… но я на всякий случай к московским властям с ходатайством обратился, чтоб охрану не снимали, а усилили.

– Вот это верно. В Успенском соборе да и на территории Кремля запланированы все основные торжества по случаю открытия Собора, и соборяне, и публика будут ходить, а тут такие угрозы.

За разговором время летело незаметно. Уже и лампу проводник принес, и чай горячий в очередной раз поставил на стол. А расходиться собеседникам, вдруг почувствовавшим взаимную симпатию друг к другу, не хотелось. Да и о многом еще нужно было поговорить. Но делать нечего: предстоящий день в Москве обещал быть очень напряженным, и надо было к нему готовиться. Собеседники договорились не терять друг друга из виду и разошлись.

В середине наступившего нового дня поезд прибыл на Николаевский вокзал второй столицы. Архиепископ Сергий и протоиерей Николай Любимов вместе вышли на привокзальную площадь. Здесь их уже ждали. Тепло попрощались, и Любимов поехал в Кремль, а архиепископ Сергий – на подворье Валаамского монастыря, что вблизи Брестского вокзала. По многолетней привычке здесь он останавливался, бывая в Москве. Место было удобное во всех отношениях: несколько отдаленное от кипящего страстями центра города, хотя и очень близко ко всем основным городским транспортным артериям, предполагаемым местам проведения Собора и размещения его членов и гостей. Немаловажным обстоятельством было и то, что на подворье поддерживался почти в неизменном виде комфортный быт и порядок для проживающих.

Время, что оставалось до открытия Собора, прошло для Сергия Страгородского в крайнем напряжении. Как член Синода, он участвовал в бесконечных заседаниях, посвященных тем или иным вопросам Собора, редактировал выносимые на Собор документы, правил послания и приветствия, речи и тезисы. Особо хлопотным был вопрос о размещении участников Собора, которых предварительно насчитывалось более пятисот человек.

Перво-наперво Сергий посетил Московскую духовную семинарию на Божедомке. Студенты были на каникулах, и все здание передавалось соборянам. Здесь были обустроены общежития для священников. Епископам отводились отдельные классные комнаты, разделенные временными перегородками, так что получались вполне комфортные отдельные помещения для двух-трех человек. Питание было общим для всех в столовой семинарии. Только для епископов сделали исключение: выделили им небольшую отдельную комнату.

В Лиховом переулке Сергий проинспектировал Епархиальный дом. Он располагался в десяти минутах ходьбы от семинарии, что было весьма удобно. Рабочие заседания Собора должны были проводиться в большом, светлом и величественном зале Епархиального дома, к тому же обладавшем прекрасной акустикой. В противоположном от входа конце зала был устроен алтарь, отделявшийся раздвижной перегородкой, которая, как предполагалось, будет всегда открытой, и само заседание Собора должно было напоминать священнодействие. На солее уже были расставлены кресла для архиереев. Впереди них – столы, покрытые зеленым сукном, – для президиума. Перед ними амфитеатром разместились стулья для остальных членов Собора.

В самом начале августа на Валаамское подворье на имя Сергия Страгородского пришла телеграмма, извещающая о начале чрезвычайного епархиального съезда во Владимире. Сергий, который ранее выразил свое желание избираться среди других на пост управляющего епархией, вынужден был незамедлительно покинуть Москву.